Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Макс Фрай, Линор Горалик
Книга Одиночеств
Предисловие
Книгу об одиночестве невозможно написать вдвоем.
Понятно почему: какое уж тут одиночество, если вдруг встретились два пешехода (один, как известно, шел из пункта А в пункт Бэ со скоростью 4 километра в час, а второй из пункта Цэ в пункт Дэ добирался вприпрыжку, со скоростью, стало быть, семь километров в час, никак не меньше). Местом их встречи может стать всякая точка, хоть двусмысленная Е, хоть обитающий в самом конце иноземного алфавита загадочный Икс. Как бы не именовалась она, всякому юному математику ясно: в этой точке одиночество пешеходов заканчивается, и начинается их сосуществование, со всеми вытекающими последствиями.
Но книга об одиночестве может быть написана только вдвоем. Иначе — не получается.
Не игры в парадоксы ради делаю я такое признание; просто это — правда. Только рядом с другим человеческим существом и можно нашарить впотьмах вертлявую границу собственного существа, сказать себе: вот, здесь заканчиваюсь я, и начинается кто-то другой. Приподняться на цыпочки, заглянуть в чужие глаза и тут же отпрянуть, отвернуться, потому что там, дальше, — заповедная территория. Нас туда и рады бы пустить, да невозможно воспользоваться таким гостеприимством. Хаживали, знаем.
Что именно писать об одиночестве — тоже неясно.
Теоретически, я понимаю, что одиночество — ужас и м[у]ка, без наркоза вынести его немыслимо, да и под наркозом — едва-едва выжить получится.
А на деле вечно выходит, что если и мучаюсь я, то от нехватки одиночества, от его, скажем так, технического несовершенства: даже в разлуке мы всегда недостаточно далеки друг от друга. Дыхание любимых существ опаляет мне затылок: все слишком близко, сколько бы километров, лет, стекол и стен не разделяло нас.
Что мне действительно по плечу, так это рекламную брошюру о преимуществах одиночества создать. Но сие, мягко говоря, противоречит замыслу.
Проще, казалось бы, махнуть рукой на книги, одиночество и тем более книги об одиночестве. Зачем мне такие сложности? В мире полно других интересных вещей — взять хотя бы покой и волю. В сочетании с хорошим чаем, удобным креслом и, скажем, карманными нардами поразительный дают эффект, говорят.
Но так уж все устроено, что молчать об одиночестве нельзя. О чем еще и говорить, о чем писать и читать человеческому существу, обретающемуся в центре циклона между рождением и смертью? События эти почти тождественны: два шага в сторону абсолютного одиночества. Или даже один семимильный шаг, который нам, созданиям от природы неуклюжим и медлительным, приходится совершать в два этапа.
И вот выходит, как ни крути, а все невозможно: молчать нельзя, и писать нельзя, а если и можно, то лишь в полном одиночестве, но при этом непременно вдвоем. Сказочный герой, которому велели отправиться не знаю куда и принести неведомо что, — и тот находился в лучшем положении.
Но: я был хитер, я придумал хитрость, — как сказал бы на моем месте Паучок Ананси.
Хитрость была вот какая: попросить написать книгу об одиночестве Линор Горалик. Она, в отличие от меня, умеет складывать слова таким образом, что хоть волком вой, хоть ложись и умирай, потому что — немыслимо ведь жить, когда такая сладкая м[у]ка. Мы договорились: Линор напишет об одиночестве, а я посвящу эту книгу людям, без которых мое одиночество было бы немыслимо.
И вот вам результат: у этой книги не два автора. А один и еще один. Каждый — сам по себе. Между нами пропасть бесконечной, ни к чему не обязывающей любви — то ли друг к другу, то ли к иным существам, то ли к собственному одиночеству.
Макс Фрай
Эта книга посвящается Л.
После встречи с нею мне стало окончательно ясно, что я знаю всего два способа любить человеков.
Первый способ — безмерно радоваться всякий раз, когда я вижу человека. И почти совсем не вспоминать о нем, когда его не вижу.
Второй способ — вообще не видеть почти никогда (или вовсе без «почти» обойдемся), но помнить, что есть, теоретически говоря, такой человек. И землю целовать за то, что такое существо по этой земле где-то ходит.
В обоих случаях мне, понятно, ничего от объекта любви не нужно. В том числе взаимности (когда она есть — это просто дополнительное удовольствие).
Нечего и говорить, что иные способы любления ближних представляются мне почти дикостью.
Ну, мы, извращенные натуры, вообще редко бываем толерантны к большинствам.
Эта книга посвящается Ларочке,
которая позвонила мне в четыре часа утра, в самую долгую из декабрьских ночей, пьяная в жопищу, нежная.
— Где же ты, — говорит, — шляешься?
А я что, я так, по мелочам, мы за хлебом в «Седьмой Континент», в Строгино катались, милое дело…
— Мы, — говорит, — когда в последний раз виделись?
— Ну, — говорю, — неделю назад… А что?
— Ы-ы-ы-ы-ы-ы! Бу-у-у-у-у! — смеется и как бы всхлипывает. — В августе мы виделись! В августе. Я вот думала, почему ты не звонишь? Вот, напилась для храбрости, сама звоню…
И я холодею.
Потому что — да, действительно в августе. А по внутренним моим ощущениям — неделю назад. Тоже мне, разлука. Можно еще несколько таких же «недель» не видеться. И — ничего. Потому что люди, которых я люблю, — они каким-то образом живут во мне, и мне хорошо с ними. И мне по дурости представляется, что и я в них тоже как-то живу, ползаю нежной чужеродной штуковинкой по артериям, отравляю кровь, скапливаюсь на стенках сосудов. Всем, как мне кажется, от таких простых и понятных процессов хорошо.
Но.
В море есть остров, на острове — гора, на горе — дуб, на дубу сидит свинья, в свинячьих потрохах — утка, в утке — яйцо, в яйце — микроб, у микроба под язычком — шкатулка, а в шкатулке — САМОЕ ДЕЛО.
Так вот, на САМОМ ДЕЛЕ все не так, конечно.
На самом деле я тварь негодная (такими словами ругал свои видения на закате всякого запоя Витька Сальников, бывший таможенник и коллекционер антиквариата, старинный мой дружок — жив ли сейчас? — неведомо, и пес с ним).
На самом деле у меня короткая память и каменное сердце, тяжелый взгляд и легкие ноги кошки-хромоножки, которая гуляла сама по себе, а в героини сказки Киплинга записала дуру-кузину, когда пришло время — выкрутилась как-то, словом.
Меня, в общем, не надо бы любить. Дурное это дело. В качестве объекта любви я существо сомнительное, ненадежное и малопривлекательное. Было бы из-за чего рвать сердце в клочья, а жопу на фашистский крест. «Ы-ы-ы-ы-ы, бу-у-у-у-у-у!»
Но вот, любят меня зачем-то чужие, в сущности, но прекрасные люди. Сижу, штопаю теперь свое сердце (не перепутать бы с чужой жопой).
И горло перехватывает от нежности, как в детстве от говяжьей печенки, которую я ненавижу. Потому что кровь — она не для того, чтобы ее в жареном виде жрать. Ее пить надо. Свежую. И только из любимых.
Эта книга посвящается моему другу-amigo,
который однажды вынудил меня признаться, что я — из тех распятых, чьи призраки селятся под потолком в помещении судмедэкспертизы, суют дохтуру свои вериги: «Дохтур, это ж не кровь, да? Это ж кетчуп».
— Да какой кетчуп? — бурчит похмельный дохтур. — Самая что ни на есть кровь.
— Не кетчуп? — не унимается призрак. — Ну, значит, клюквенный сок…
А сам мертвый-мертвый, и завтра рано вставать, потому что воскресать позовут.
Эта книга посвящается Бине,
с которой мы сокрушались о нелегкой доле и тщетном труде пророков.
Вообще, пророки кажутся мне совсем удивительными людьми. Не понимаю, как у них в голове все устроено. Ну вот, положим, я знаю, что на небе есть Аллах. А народ мой не знает про Аллаха. Я искренне полагаю, что это проблемы народа и (возможно) Аллаха.
Ну, если народ вдруг придет ко мне домой и станет про Аллаха расспрашивать, я тогда, конечно, чаю налью и все скажу как есть. Зачем врать?
Но он, понятно, не придет. И не спросит. Чтобы сформулировать вопрос, нужно хотя бы умозрительно представлять себе варианты ответов. Поэтому никто ни о чем таком не спросит. И я ничего никому не скажу. Не потому что тайна, просто — зачем зря языком молоть?
Пророком мне точно не бывать.
И это хорошая новость.
Эта книга посвящается Оксане,
большой души, широких плеч и пестрой биографии даме. В частности, ей даже довелось побывать замужем в деревне. И поработать в свинарнике.
Оксана рассказывала, как выгоняла поутру свиней на плановую оправку и громко, внятно говорила им: «Срать, срать, срать, срать, срать…»
И так полчаса примерно.
В исполнении Оксаны слово это звучало не хуже мантры какой: монотонно, раскатисто. До костей пробирало. И на свиней действовало должным образом, если верить ее рассказам.
Иногда мне кажется, что некий ангел небесный, которого ангельская судьба забросила в глухую заоблачную деревню и определила приглядывать за нами, говорит нам нечто в таком же роде. А мы-то, глупые, визионерствуем. Голоса, блин, улавливаем. Тайные знаки видим везде, даже смысл их вроде бы прозреваем. В то время как лишь одна полезная для здоровья команда достигает наших ушей: «Срать, срать, срать!»
Кто не спрятался, я не виноват.
Эта книга посвящается соседу Сереже,
который первым рассказал мне о воспитании спартанских мальчиков, даже знаменитую историю с лисом пересказать не поленился.
С тех пор мне всегда казалось, что нужно держать себя в руках. Как бы ни обстояли дела, клеить на морду умопомрачительный смайл: дескать, все путем. Потому что — кому какое дело? Ну и вообще, некошерно это — распускаться.
Теперь вот думаю: может, это неправильно? Если уж злобный зверь грызет твои внутренности, нужно орать, реветь, визжать, звать на подмогу, а не зубами скрежетать.
Спартанские мальчики, как известно, добром не кончают. Скверный пример для подражания.
Другое дело, что этих злобных, невидимых, прожорливых тварей ни на шаг к себе подпускать не следует. Но этому высокому искусству я пока только учусь. Вот выучусь ли — бог весть.
Эта книга посвящается семье Савчуков,
с которыми мне пришлось делить коммунальную плиту в середине восьмидесятых годов минувшего столетия.
В нашей коммунальной квартире семейство Савчуков занимало две большие смежные комнаты. Муж Витя, жена Люда и две дочки, погодки. Все невысокие, плотные (не толстые, а коренастые), круглолицые и симпатичные. Этакие хоббиты. Техническая интеллигенция, советский средний класс.
Мне они казались аналогом семейства Стоговых из школьного учебника английского языка. Май фазер из инженир, май мазер из тича, ви хэв э кэт. Примерно так все и было, только у Савчуков фазер был тичером (преподавал в каком-то институте), а мазер, напротив, инженир. «Э кэт» тоже имелся. Рыжий, кастрированный. В коммунальный коридор его не выпускали, и правильно делали. Дочки учились в престижной английской школе (попали туда не по блату, а по месту жительства, так уж повезло) и были там отличницами на зависть «блатным» одноклассникам.
Все у них было как у людей. Почти идеально. В кухне готовилась вкусная еда (холодильник закрывался на специальный навесной замочек), в уборной от них оставались газеты с программой телевидения, где галочками помечались фильмы, выбранные для семейного просмотра.
Витя не курил, выпивал только по праздникам. По праздникам же неистово пах одеколоном, словно бы выливал на себя полфлакона зараз.
У Люды была шуба, которую та надевала несколько раз в сезон, по торжественным, как я понимаю, случаям. Еще у нее была губная помада сдержанного розового цвета. Иного макияжа Люда себе не позволяла.
Дочек Савчуки держали в строгости. Никакого тебе гламура, хоть и восьмидесятые на дворе. Все серенькое, коричневое, бурое, длиной до колена, туфельки из «Детского мира». С другой стороны, на какие шиши, интересно, гламур разводить? Советскому среднему классу уже в ту пору не до жиру было.
На фоне нашей коммуналки, это сверхобычное семейство приобретало, надо сказать, монструозные черты и людоедские повадки. Без них мы были бы вполне безобидным сообществом законченных психов и мирно варились бы в собственном соку. Но несчастные Савчуки ощущали себя (вполне справедливо, думается мне) безвинными жертвами коммунального ада. Они не могли примириться с действительностью. Они с нею боролись.
Поскольку действительностью были в первую очередь мы, соседи, то и боролись Савчуки, понятно, именно с нами. Они заваливали жалобным спамом карательные органы, требовали убрать нас, уродов, из их нормальной, интеллигентной вполне, жизни.
Большинство писем было посвящено соседям, обитавшим за стенами квартиры Савчуков: алкоголику Диме и наркоману Лёне Королю. Савчуки требовали отправить их в ЛТП и там излечить: Диму — от алкоголизма, а Лёню, соответственно, от наркомании.
Хитрость состояла в том, что в те времена человека, отсутствующего по месту жительства более полугода, можно было лишить прописки. Савчуки рассчитывали, что смогут подсуетиться и занять соседскую жилплощадь. Из этих же, как я понимаю, соображений из города Челябинска была выписана мама Люды. С ее появлением приготовление пищи на коммунальной кухне стало непрерывным процессом: бабушка появлялась там в семь утра и сваливала только после семи вечера.
С чужой жилплощадью ничего у Савчуков, понятно, не вышло, но нервы они своей писаниной всем изрядно попортили. Особенно, конечно, наркоману Лёне. Алкоголика Диму почти не трогали: кто ж одинокого советского мужчину пенсионного возраста на полном серьезе от пьянства лечить стал бы?! То-то же.
Поскольку у нас с Савчуками была общая кухонная плита, мне тоже пару раз довелось выступить в роли мирового зла. Участковый милиционер даже любезно показал мне соседское письмо. Там говорилось, что я нигде не работаю и содержу притон.
От расправы меня спасла перестройка. Тунеядством советских граждан тогда уже никто всерьез не интересовался, а притон у меня был, ясное дело, курам на смех: ну сидели постоянно в гостях какие-то невнятные личности богемного вида — а толку-то? Все больше разговоры разговаривали. Разврату предавались редко и без особо тяжких девиаций, а пьянствовали вполне интеллигентно — если, конечно, смотреть на это дело с точки зрения притоносодержателя.
Из всего вышесказанного ясно, что наша с Савчуками обоюдная ненависть в те годы не поддавалась описанию.
Мне довелось попасть в эту квартиру в самом начале девяностых.
На кухне курил мой бывший сосед Витя. Он осунулся, постарел; от него не пахло одеколоном, зато ощутимо пахло вином, хотя день был совсем не праздничный.
Увидев меня, Витя совсем не удивился. Даже не поздоровавшись, спросил: «Вы Оленьку мою помните?»
Оленька — старшая дочка, миниатюрная копия мамы. Конечно помню, что ж не помнить-то?
Оказалось, Оленька в прошлом году закончила школу с медалью, сдала экзамены в какой-то институт и тем же летом погибла в автомобильной аварии. Водитель и остальные пассажиры отделались царапинами и синяками — вроде бы так.
Что тут скажешь?
У меня, во всяком случае, слов не нашлось. Нашлось только молчание, да и того хватило ненадолго. Но, по крайней мере, мы с Витей молча покурили на кухне, минут пять. У меня глаза были на мокром месте — и не потому, что смерть (я не знаю, что бывает после смерти, и не могу считать ее безусловным злом), а просто потому, что мой бывший сосед Витя больше не круглый, не важный, не румяный, а такой растерянный, тихий, бледный, сдувшийся шарик. Потому что грязная, сочащаяся остатками фарша мясорубка на их кухонном столе не просто полезный бытовой прибор, а символ, да. Хотя, конечно, излишне прямолинейный — так мне тогда думалось.
Витя еще что-то рассказывал про работу, про то, что денег не хватает, про школьные успехи второй дочки, у которой, наверное, тоже будет медаль, и такая выросла красавица, ну и Люда «потихонечку», и бабушка еще держится, и вот котенка взяли, серенького, полосатого…
Мне хотелось закричать, но так, понятно, было бы слишком просто.
Потом мне нужно было уходить. Мы стали прощаться.
«Вы извините, — сказал вдруг Витя, — если раньше что-то не так… Мы же не понимали, как художники живут…»
Мне пришлось спасаться из этой кухни бегством. Потому что у меня принцип такой: при посторонних мокрую дрянь по морде не мазать.
Эта книга посвящается Доротее,
которой уже, страшно сказать, за шестьдесят, а загляни ей в глаза — совсем девчонка. Впрочем, нет, не «девчонка». Девочка. Очень, очень хорошая девочка.
Девочки, впрочем, все хорошие — в отличие от теток.
Тетка, ясное дело, не возрастная категория. Тетки бывают и в двенадцать лет.
В двенадцать может быть даже чаще, чем, скажем, в семнадцать, потому что к семнадцати многие влюбляются и снова впадают в младенческое состояние. Но это отдельно как-то нужно исследовать.
В четвертом классе меня посадили за одну парту с девочкой Олей. Худшей тетки не было, наверное, в моей жизни. В то же время, классная руководительница Сабина Алексеевна, несмотря на свои пятьдесят с лишним, была вполне себе девочка. Вредная такая, сплетница и тиранка, зато совершенно не тетка. За то и была любима всеми поголовно. Ей почти все прощали, даже мы, дети. Потому что учительницу Не-Тетку еще поискать.
Тетки они ведь чем от прочих девочек отличаются?… Ну да, самое трудное — это объяснять словами очевидные вещи. Которые нутром чуются, с первого взгляда. Как, скажем, запах. Ну, можно сказать, что тетки твердо знают, что такое хорошо, и что такое плохо. Они знают как надо. И как не надо, они тоже знают. Сомнение тетке неведомо.
Причем для того, чтобы предугадать теткину систему ценностей, нужно учить не психологию, а биологию. Или зоологию даже. Тетка — она ведь всегда на страже интересов биологического вида.
И, да, тетка несет жемчужину своего знания миру. Обычно очень активно несет. Так что уши закладывает. И, конечно, тошнит. По крайней мере, выродков, вроде меня.
Но все это, кажется, не самое главное про тетку.
Самое главное, наверное, вот в чем: пока я вижу перед собой тетку, я не могу верить в бессмертие души. Какое уж тут бессмертие.
Я, собственно, почему все это пишу. Я очень люблю девочек (и, в частности, шестидесятилетнюю девочку Доротею). Лучше их нет на земле существ. И мне почти всегда за них страшно. Есть какая-то таинственная лужа, попив из которой, девочка становится теткой. Процесс не то чтобы необратимый, но шансов не очень много.
Будьте бдительны, да.
Эта книга посвящается Бориске,
чье имя все время напоминает мне, что в годы дошкольного детства был у нас во дворе такой стишок:
Прямо, прямо, прямо,
там большая яма.
В яме той сидит Борис,
повелитель дохлых крыс.
А вслед за стишком я вспоминаю, что однажды мы пошли этого Бориса искать.
Нас было человек пять, отважных. Как и положено в детстве, мы много чего боялись, но ежедневно ходили навстречу своим страхам, как будто ничего особенного в этом нет. Нормальный детский способ существования.
И вот мы вдруг решили, что, если идти все время прямо, мы эту яму с Борисом обязательно найдем.
Решили и пошли сразу же. Прямо.
Шли довольно долго, поскольку двор наш плавно переходил в пустырь вполне, по нашим тогдашним масштабам, бесконечный.
И вдруг откуда ни возьмись нам навстречу выворачивает ВЗРОСЛЫЙ МУЖИК!
Мы, не сговариваясь, развернулись и с визгом убежали.
Особо этот случай мы, кажется, не обсуждали, но всем участникам экспедиции был понятен масштаб катастрофы: Борис выбрался из ямы!
И по сей день, между прочим, бродит среди нас.
Эта книга посвящается Игорю Викторовичу,
который не далее как вчера утром пожарил мне утку с яблоками и ушел, оставив меня наедине с аппетитным предметом.
Я, надо сказать, не умею не только жарить утку, но и разделывать ее. Поэтому поедалась утка методом ощипывания и обкусывания.
Процесс был приятный, но финал ужасен.
Сегодня в полночь из холодильника на меня укоризненно глядел жуткий остов. Такое впечатление, что несчастную птицу загрызло и обглодало мышиное войско. Я — трехглавый мышиный король. Утка имела вид мученицы за веру и грозила отмщением.
Мне понадобилось все мужество, чтобы взять чудовищные останки рукою и выбросить в пакет. Пакет — в мусоропровод.
Надеюсь ОНО не вернется ко мне за час до рассвета.
Эта книга посвящается О. О. и другим несознательным гражданам,
которые время от времени упрекают меня в высокомерии.
Ну что тут скажешь, они по-своему правы.
У меня есть мерка. Она от рождения высокая, так получилось. У некоторых вот, например, длинный нос или массивный пенис — и что ж с того?
Каждый день я прикладываюсь к этой своей мерке. Мерка, ясно, выше, чем я. Прыгаю, стараясь достать глупой нежной макушкой до заветной черточки. Иногда допрыгиваю, чаще — нет. Всяко бывает. Зато мускулы на ногах накачались знатные. Железные, практически как Феликс.
И когда кто-нибудь приближается к заповедной моей территории, я, конечно, выскакиваю из укрытия, размахивая этой своей высокой меркой. И предлагаю прохожему допрыгнуть куда следует. Приучаю странников к физкультуре и спорту.
Поскольку мерка высокая, до нее, конечно, мало кто допрыгивает, оно так. И я, конечно, вызверяюсь порой на недопрыгнувших, бывает. Требую от них всем рекордам свои звонкие дать имена. Кулаками машу, ногами накачанными топочу. Граждане обычно обижаются и кидают в меня каловыми камнями. Я не сержусь. Понимаю: это они не со зла, это они от неизбывного горя.
Зато никто не может упрекнуть меня в том, что я отрубаю гражданам ноги. Или, скажем, головы. Мы вам тут не Прокрусты какие.
Ну вот просто у меня мерка такая высокая выросла. С кем не бывает?
Эта книга посвящается Е.,
который заметил, что подушечки моих пальцев расчерчены словно бы для игры в крестики-нолики.
Игра, надо думать, еще и не начиналась толком, самих крестиков и ноликов почти нет пока, только пустые крестообразные поля.
Мне не очень интересно, кто будет играть; исход игры, тем более, до фени. Единственное, что немного тревожит: расцарапают ли они мои пальцы до крови или обойдутся со мною бережно, вспомнив, что я, при всех своих странностях, вполне обычный ошметочек органической материи, хрупкое, уязвимое человеческое существо. Истекать кровью мне совсем не с руки. Не с обеих рук, ни с левой, ни с правой.
Хватит уж.
Эта книга посвящается Н.,
которая отлично знает, что висеть на Древе Познания — милое дело, наилучший способ скоротать вечность-другую. Даже если сдуру, от излишнего усердия пригвоздить себя к многострадальному растению мечом, оно ничего, быстро перестает досаждать. В общем, виси не хочу, лучшей доли себе не пожелаешь.
Проблемы начинаются, когда выясняется, что надо слезать.
Почему-то всегда выясняется, что слезать надо. То ли очередь на повис на полсна Брахмы вперед расписана, то ли просто «не положено», но слезать приходится в какой-то момент.
И вот стоишь как поц в чистом поле, под Мировым Древом, крынку с Мёдом Поэзии к впалому пузу прижимаешь, и вспоминаешь, что тебя, вообще-то за сметаной послали. И за спичками. А вовсе не…
В таких случаях лучше махнуть на все крылом и сразу залезать обратно — если получится. Но мало у кого получается, это правда.
Эта книга посвящается Ане,
которая рассказала мне про «мармеладный тест».
Проводился, оказывается, в свое время такой эксперимент.
Группе детей выдали по мармеладке и сказали, что взрослые сейчас ненадолго выйдут из комнаты. А когда вернутся, будет вот что. Кто съел свои мармеладки, может идти гулять. А кто не съел, дождался возвращения взрослых, получит супер-приз: еще по одной мармеладке.
Зашибись.
Очень мало детей, если верить Аниному рассказу, стали ждать взрослых и суперприз. Стрескали свои мармеладки и занялись другими делами. Нормальный детский подход.
При этом ученые, придумавшие тест, утверждают, что именно те дети, которые мармелад жрать не стали, имеют офигительные перспективы в жизни. Дескать, они способны отказаться от текущего удовольствия ради высокой цели.
Бивис, он сказал: «Высокой цели»! Круто, Бивис!
Меня поначалу взяла досада: какие же, черт побери, противные дети — которые стали ждать награду. А потом стало ясно, что я-то как раз из таких детей. Мне бы наверняка удалось пройти «мармеладный тест». Причем не из жадности, а просто — не слабо ведь.
Из одних «мармеладных стоиков», наверное, действительно выходит так называемый толк.
Феномен социального успеха мне не очень интересен (процесс понятный и вполне противный). Зато точно знаю: некоторые из нас вырастают такими придурками, которые ни за что не станут жрать сиюминутный свой мармелад — просто так, не суперприза ради, а потому что какой-никакой, а все-таки подвиг.
Ну, микроподвиг, да. Но все-таки.
По-моему, мы психи.
Эта книга посвящается И. С.,
который смотрел по телевизору кино про машину времени и меня усадил на подушки перед экраном. Смотри, дескать, какое кино! Правда здорово?
Но кино мне смотреть совсем не хотелось, а хотелось настоящую машину времени получить в свое распоряжение.
Хотелось на машине времени прокатиться назад, в семидесятые. Ненадолго, на пару часов. Разыскать там себя, печального лупоглазого детеныша в фирменных джинсах, купленных невменяемыми родственниками на вырост, на два размера больше. В дорогущих модных штанах, которые сидят мешком, уродуют и без того несовершенное подростковое тельце.
Обнять это чучело, растормошить, сказать: все будет хорошо. Вырастешь, никуда не денешься, джинсовых шмоток будет у тебя — жопой жри, даже шарфик джинсовый смастерит тебе однажды красивая девушка Танечка из тертых широких штанин, а в заокеанском городе Нью-Йорке купишь ты на последние десять баксов джинсовый рюкзак, а уж штанов, курток, жилетов будет у тебя и вовсе немеряно.
Сказать: все будет хорошо. С этим вот носом, с этим бодучим лбом, с этим подбородком, с лохмами проволочными, а ведь будет у тебя пара-тройка таких неземных любовей, что зашибись, никто не уйдет живым. Ну и еще кое-что, по мелочам, отдохновения для — будет, все будет, не бзди.
Сказать: все будет хорошо. Скоро, через пару лет буквально, даже через год ты научишься казенить школу и убедишься, что нет ничего слаще, чем топать сентябрьским утром не в постылое серое здание, а в ином каком-нибудь направлении. А потом увидишь, что за такую радость даже платить не надо: все будет хорошо, и пятерочный аттестат будет, и университет, который ты, правда, похеришь, но все равно, и без него проживешь отлично, потому что узнаешь один важный секрет: нужно идти туда, куда хочется, а не туда, куда якобы «надо». Идти себе, идти и ничего не бояться. У тебя получится, правда.
Сказать: все будет хорошо. Скоро, совсем чуть-чуть подождать осталось, тебе исполнится восемнадцать лет, и в этот день ты уйдешь из дома, и больше ни одно человеческое существо никогда в жизни не станет тебе указывать, что «можно», а чего «нельзя», потому что ты этого не позволишь — никому, никогда. Сами разберемся: нам жить, нам умирать. Никто за нас с тобой этого не сделает, а потому пусть сидят и молчат в тряпочку.
Сказать: все будет хорошо. Ты, уебище асоциальное, выкрутишься как-то, будет у тебя дом, чтобы спать, много хороших ботинок, чтобы ходить, и даже машина, чтобы кататься. Поганенькая, конечно, но для того детеныша из семидесятых раздолбанная «девятка» — запредельная, космическая роскошь, техника на грани фантастики. Пусть радуется.
Сказать: все будет хорошо. А про то, что тебе к этому моменту все будет до фени, кроме зыбкости мира, мы тому детенышу говорить не станем. Зачем зря пугать? Все равно ведь вырастет, превратится из прекрасного принца — в чудовище, из прекрасной принцессы — в мудрую жабу, никуда не денется. И не надо ему никуда деваться, потому что все ведь будет хорошо. Зашибись как хорошо все будет.
Эта книга посвящается Нине.
Каждый день она слушает рассказы о чужих проблемах, за деньги. Такая у нее работа.
Некоторые истории Нина пересказывает мне, бесплатно. Такой у меня досуг.
Проблемы у людей вполне понятные. Любовь там всякая, работа, депрессия, суки-сволочи вокруг, семья или ее отсутствие — обычный набор.
Поэтому о своих проблемах я Нине не рассказываю: хватит с нее.
Проблема у меня, строго говоря, одна: очень уж достали причинно-следственные связи. Надоело, что одни события вполне закономерно проистекают из других. А другие — из третьих. Даже если не очень явно, докопаться все равно можно.
От этого все кажется противным, даже прекрасное.
Я искренне не понимаю, какого черта мне нужно просыпаться, скажем, в Москве, скажем, 26 мая — лишь потому, что я ложусь спать 25 мая в этой самой Москве? Проснуться 8 августа 1978 года на Аляске или, предположим, 14 апреля в Белграде было бы — не скажу, что приятно, но, по крайней мере, не столь безнадежно.
Почему, отрезав себе кусок хлеба, я стану есть этот самый хлеб? А не, скажем, рисовую кашу, сваренную за 657 километров от моей кухни? (Хлеб, собственно, вкусный. А рисовую кашу я вряд ли стану жрать. Но сам принцип меня решительно не устраивает.)
С какой стати я обнаруживаю в своем шкафу только те вещи, которые были куплены мною? Для чего узнаю улицы, по которым езжу — якобы «каждый день»? (Я не верю в «каждый день», но память давно предала меня и дружит с этой бесперспективной концепцией.) Или вот зачем узнаю лица соседей? У меня, представьте себе, каждый день одни и те же соседи.
Это почти невыносимо.
Вся эта наивная, но в высшей степени достоверная имитация линейного течения времени утомила каузальное мое тело и прочие кишки.
Долой.
Даешь.
Да здра…
Эта книга посвящается тете Жанне,
в гости к которой меня часто водили в детстве.
Тетя Жанна славилась умением варить борщ и рассольник, фаршировать перцы, вертеть голубцы, тушить баклажаны — словом, она мастерски готовила все те блюда, которые кажутся детям настоящей отравой.
Благодаря регулярному общению с тетей Жанной мне удалось получить чрезвычайно полезное практическое руководство по обращению с реальностью. Выяснилось, что, когда посторонний взрослый человек тычет тебе в харю очередную порцию полусъедобной мерзостной дряни, следует не визжать, не закрывать рот руками, не убегать в другую комнату, а просто вежливо сказать: «Большое спасибо, это, наверное, очень вкусно, но мне пока не хочется. Может быть, позже…»
Тетя Жанна в таких случаях отъебывалась как миленькая. И другие гостеприимные взрослые люди тоже утихомиривались, удалялись на безопасное расстояние, говорили: «Погуляй, деточка».
С родителями, понятно, такой номер не проходил. На них, по правде говоря, можно было воздействовать только одним способом: бурно блевать, пока не спрячут свою гадость подальше, к чертям собачьим.
После такой суровой жизненной школы мне вполне просто живется. Когда жизнь делает мне очередное завидное предложение, важно лишь понять, как следует вести себя на сей раз: вежливо отбрехиваться или сразу бежать блевать? А если и то, и другое, то в какой последовательности?
Но поскольку вариантов не очень много, ошибаюсь я не так уж часто. Почти никогда.
Эта книга посвящается А. В.,
ради которого мне пришлось вспомнить и пересказать своими словами старую-старую притчу.
В каких-то дальневосточных, как водится, горах стоял какой-то даосский, как водится, монастырь, куда, как водится, приходили всяческие достойные и недостойные молодые люди, жаждущие, как водится, великих и не очень мистических тайн и прочих озарений.
Их там, как водится, подвергали всяческим невероятным испытаниям, заставляли медитацца с утра до ночи, морили аскезой, искушали искушениями, а после снова гнали медитацца и снова всячески испытывали.
Вся эта катавасия продолжалась довольно долго. Некоторые удивительные граждане все же как-то умудрялись выжить и даже не сбежать к едрене фене от этого эзотерического счастья.
Они становились такие высокодуховные и просветленные, что стоять рядом с ними было почти невозможно: очи сияли благостью невыносимой.
И в жизни всякого просветленного гражданина наступал такой момент, когда его вызывали к Самому Главному Даосскому Начальнику.
Начальник грозно потрясал аурой, благодатно сиял чакрами и проделывал кучу других невероятных вещей, полезных для просветления окружающих. Он говорил ученику: «Пришло время подвергнуть тебя самому страшному испытанию».
С учеником от такого заявления, невзирая на все его эзотерические достижения, кирдык случался. Он думал, что сейчас с ним сделают что-то такое немыслимое, хоть ложись да умирай добровольно.
Приведя ученика в чувство с помощью целительных мантр и нюхательной соли, Самый Главный Даосский Начальник продолжал выступление:
«Теперь ты вернешься домой, — говорил он, — и поживешь годика два нормальной человеческой жизнью. Потом вернешься, я на тебя погляжу. Если останется в тебе хоть что-то от нынешней веселой силы — что ж, тогда я стану тебя учить. Нет — нахуй».
(Ну, то есть Самый Главный Даосский Начальник вряд ли знал простое русское слово «нахуй», но он, безусловно, умел подыскать приличествующий случаю синоним. В отличие от меня.)
Следует заметить, что это испытание мало кто проходил. Чай не с демонами иллюзорными бороться и не в пропасти, кишащие злыми духами, сигать. Сами понимаете.
Все это я к тому, что среди читающих эти строки есть немало человеческих существ, по сравнению с которыми все эти полумонахи — тьфу что такое. Срам один, скорбь небесная.
А мы с вами, напротив, зайчики золотые — во как.
Эта книга посвящается Егору,
который подарил мне игрушку под названием «живой пейзаж».
Простенькая, красивая штуковинка: плоский прозрачный прямоугольник во вращающейся раме; внутри, между двумя стеклами — прозрачный глицерин, черный и белый кварцевый песок и пузырьки воздуха.
Принцип действия как у песочных часов, только в результате получаешь не кучку, а небесной красоты пейзаж, готовую иллюстрацию к «Каталогу гор и морей».
Очень полезная вещь.
Напоминает о фундаментальном принципе: если текущий пейзаж бытия невыносим, надо немедленно перевернуть все с ног на голову, обрушить небо на землю и посмотреть, что будет.
Я так, конечно, и без того всю жизнь поступаю, но иногда вдруг забываю в самый ответственный момент. А потом вдруг вспоминаю — в безответственный.
А это, понятно, не то.
Эта книга посвящается моему любимому коммунальному соседу Лёне Королю.
Человек с бабелевским именем был невелик ростом, сухощав и по-своему красив. Такие лица были очень популярны в тридцатые годы. Тот же тип, что артист Алейников, та же (редкая, как мне кажется) разновидность обаяния: помесь пролетария и декадента. Для полного счастья — седая прядь в волнистых русых волосах. Она, как утверждал Лёня, была у него с детства.
Лёня Король занимал две огромные комнаты с двумя балконами и башенкой потрясающей красоты между ними. Кроме комнат у него была своя, отдельная, кухня. Это в его деле было чрезвычайно важно.
А дело было такое: Лёня варил ширку и слыл одним из лучших варщиков в городе.
Жизнь рядом с ним, как жизнь рядом со всякой знаменитостью, доставляла нам, соседям, немало проблем. Хлипкую общую дверь, ведущую в коридор нашей коммунальной квартиры, ломали, как минимум, раз в неделю. Потом принимались крушить Лёнины приватные, куда более мощные запоры. Но на этом этапе осады кто-нибудь из соседей начинал грозить ментовскими карами, и злодеи удалялись, посулив вернуться. Обещания эти в большинстве случаев выполнялись.
Весь этот ужас творился потому, что Лёня был в своем роде снобом и эстетом. Он не желал варить ширку кому попало. Он всерьез полагал эту дрянь чем-то вроде священной сомы, мог часами рассуждать о ее полезных для души и тела свойствах, а потому соглашался варить волшебное зелье только для приятных ему людей. Приятные же люди пользовались его милостями, а потом воспевали талант Лёни Короля по всем городским притонам. Адресок тоже сообщали всем желающим. Желающие пробовали добиться Лёниного расположения всеми доступными способами, а не добившись, открывали военные действия.
Несколько раз Лёню все же как-то отлавливали и били смертным боем; один раз скинули в лестничный пролет, с третьего этажа на первый. Но дом был старый, потолки пятиметровые, поэтому в сумме вышло страшное вполне расстояние. По счастью, внизу лежали пустые картонные коробки и тряпки, так что Лёня отделался сравнительно ерундовыми травмами.
Были у него и другие неприятности: с ментами. Те очень любили вламываться по ночам в нашу коммунальную квартиру и, не обнаружив Лёню дома, устраивать шмон у всех соседей. Искали его по нашим шкафам. То еще удовольствие…
Иногда Лёню находили и отправляли в ЛТП. Через пару месяцев он возвращался. Было бы еще хуже, могли бы и посадить, но у Лёни имелся какой-то высокопоставленный обкомовский брат. Жирная лоснящаяся скотина в ондатровой шапке — такое впечатление у меня осталось от первой и единственной встречи. Может быть, впечатление было ошибочное: у меня в те годы от одного вида ондатровых шапок приступы неконтролируемой ярости случались.
Так или иначе, но брат в большинстве случаев отмазывал Лёню от соседских кляуз и прочих ментовских наездов. Правда, Лёня говорил, что однажды брат сам его на ЛТП засадил, но родственные отношения — дело темное. Не знаю, словом.
Мы с Лёней, можно сказать, дружили. Притом совершенно бескорыстно.
Мое знакомство с ширкой состоялось несколько раньше, и мы с нею пришли к обоюдному выводу, что не подходим друг другу. На том, как говорится, и порешили.
Лёне лишь однажды удалось навязать мне сей бесценный дар. Нехороший полутрип продолжался двое суток, после чего Лёне было интеллигентно, но твердо сказано: «На хуй твою хуйню».
Добрососедским отношениям это, однако, не помешало. Мы подкармливали друг друга в трудные дни, благо таковые случались у нас в разное время. У меня выработалась привычка покупать домой два хлеба: себе и Лёне. Родственники мои с восторгом выяснили, что я, оказывается, обожаю прошлогоднее засахаренное варенье: Лёня жить не мог без сладенького. Он же, разжившись деньгами, непременно просовывал мне под дверь трёху, а то и пятерку. Не давал в руки, а именно так — тайком совал. Это, надо сказать, не раз спасало мою органическую жизнь.
По ночам мы нередко пили чай с вареньем у него на кухне. Ради такого дела Лёня любезно убирал с плиты свой аптекарский хлам. В наших комнатах в это время трахались бездомные приятели: Лёнины — под ширкой, мои — просто так. Моя жилплощадь по этой причине освобождалась много быстрее, зато у Лёни было что послушать.
Что до моих приятелей, они постепенно перезнакомились с Лёней и стали понемногу перебираться на его территорию. Понятно, не для того, чтобы попить чаю, посидеть на балконах или забраться в башенку. У моих приятелей к Лёне был практический интерес.
Со временем это приобрело комические формы. Мои знакомые старались прошмыгнуть к Королю тайком: стеснялись меня. Столкнувшись со мною в коридоре, краснели и безбожно врали, что зашли к Лёне на минутку, отдать старый долг. Мне, понятно, было по фигу, но поди объясни это людям, всерьез подсевшим на измену.
Зато Лёня был счастлив: он-то, бедняга, всю жизнь хотел вырваться из своей среды. Внимание богемных мальчиков-девочек ему чрезвычайно льстило. Особенно, конечно, девочек.
Девочки, надо сказать, тоже были весьма довольны. У своего тезки, художника Лёни, Король даже отбил жену Светку — не на какую-нибудь там неделю, а всерьез и надолго. Попробовав ширку, эта удивительная женщина заявила, что была полной дурой, пробухав первые тридцать пять лет своей жизни, зато теперь, дескать, непременно исправит эту оплошность. И исправила, надо сказать. Четыре года, верой и правдой. Больше не успела по причине высокой смертности среди провинциальных наркоманов.
Нетрудно догадаться, что самого Лени Короля тоже давным-давно нет в живых.
Леня умирал долго и мучительно, в течение полутора лет, с переменным, так сказать, успехом. Иногда казалось, что он выздоравливает, но потом все становилось еще хуже. Это, как мне рассказывали, началось с очередной драки с «клиентами». Лёне сломали челюсть, которая со временем все больше опухала и причиняла ему неописуемые страдания. Когда какое-то время спустя брат стал таскать Лёню по врачам, они ничего не смогли сделать.
Последние несколько недель были ужасны. Мне, к счастью, практически не довелось при этом присутствовать: место жительства к тому времени почти окончательно сменилось.
Но несколько раз мне приходилось зайти в коммуналку за какими-то вещами. В коридоре пахло разлагающимся Лёниным телом. Не очень сильно: у него была хорошая, крепкая дверь, но мне хватило.
Говорят, он почти все время кричал. Еще говорят, что брат успел его перед смертью зачем-то окрестить и женить. То есть женить как раз понятно зачем: таким образом продавались квартиры до наступления эпохи приватизации.
Поэтому после Лёниной смерти его комнаты заняла бойкая женщина Надя, но с нею мы уже не соседствовали. Знаю только, что у нее была огромная белая собака неведомой породы. Собаку звали Микки.
Эта книга посвящается Г.,
который однажды рассказал мне, что тибетские ламы называют ученых Запада «специалисты по утонченным заблуждениям».
Логика понятно какая, совсем не оскорбительная для ученых: все люди по определению дураки и в заблуждениях увязли. А было бы не так — зачем людьми рождаться? Можно ведь и божествами какими, никто не запрещает. С другой стороны, нужно как-то отличать людей, довольствующихся врожденными заблуждениями, от людей, которые заради своих прекрасных и сложных заблуждений по аспирантурам пупки рвут.
Ну и вот.
При этом, по словам Г., тибетские ламы рекомендуют не испытывать неприязни к заблуждениям. И от приязни к истине рекомендуют они воздерживаться. По их раскладам, пара приязнь-неприязнь — это уже вообще ни в какие ворота. Мартышкин труд — такие пары составлять.
Эта книга посвящается А.,
с которым мы вспоминали детские страхи. Те, что появлялись в самом начале жизни, сами по себе, без явного влияния культурной среды. Не навязанные взрослыми, которым, понятно, удобнее иметь дело с покорными трусишками; не внушенные дворовыми друзьями, которые всегда рады поделиться ужасающей информацией, а те страхи, что приходили изнутри откуда-то непонятно почему и зачем.
Для меня (как, думаю, для многих) в детстве темнота, высота, замкнутое и открытое пространства, огонь, вода, звери, незнакомцы на улице, привидения, кладбища и прочие традиционные буки-бяки были делом обычным, житейским, часто — хорошим и интересным. Страшило меня совсем другое. Совсем маленький список, кстати. Дети вообще храбрее взрослых, как правило.
— Мойдодыр.
Стоило мне однажды увидеть это мультяшное чудище по телевизору, и все, кранты светлому разуму. Никто мне, конечно, не говорил, будто Мойдодыр страшный. Напротив, взрослые убеждали наперебой, что он безобидный и даже хороший, всех умываться учит. Но веры им не было.
— Слив в ванне.
Ну, то есть не сам по себе слив был страшен. Было страшно, что я утеку туда вместе с водой. Твердость собственного тела не была мне очевидна. И позитивный опыт прежних купаний не спасал. Мало ли что в прошлые десять раз тело мое не утекло — где гарантия, что сегодня будет так же?
Дети не такие дураки, чтобы верить, будто все всегда повторяется. Это как раз типично взрослая дурость.
— Испачкаться при падении.
Всякие там царапины и ссадины были для меня делом обычным. А вот грязь на теле лет до четырех вызывала дикий, утробный ужас. Казалось, что можно, что ли, заразиться нехорошей, трудной человеческой жизнью. Будто придется очень быстро повзрослеть, состариться и умереть, если грязь в кровь попадет — как-то так примерно, дети ведь не слишком сильны в формулировках.
Я, кстати, до сих пор думаю, что это была интересная, совсем не лишенная смысла теория.
— Большой нежилой дом.
Это хронологически самый последний детский страх, мне уже лет шесть было, когда он пришел. На пустыре возле нашего дома стали строить огромное, как мне казалось тогда, панельное здание. Пока строили, было нормально. А как достроили, стало страшно.
Дом был шестиэтажный, расчерченный на серые и оранжевые прямоугольники, и много-много черных слепых оконных провалов. Все мое существо знало, что смотреть на ЭТО не нужно. Почему — поди объясни теперь себе…
— Некоторые (многие, но не все) больные люди. В основном, старенькие. Но и некоторые ровесники тоже.
Было очень страшно, что они — нет, не то чтобы заразят (нельзя ведь заразить хромой ногой), а именно что научат меня болеть.
Так тоже, кстати, бывает на самом-то деле.
Других страхов в ту пору, кажется, не было.
Пчел, докторов и больших собак не называю вполне сознательно. Все они меня в свое время кусали разными способами, поэтому активное нежелание иметь с ними дело страхом называть неправильно. Обычная, почти «взрослая», расчетливая осторожность.
Скучно об этом.
Эта книга посвящается старику Прибыткову,
моему поставщику сосновых благовоний.
Зная о моей нежности к лисицам (и не одобряя такую жизненную позицию), он рассказал мне следующую поучительную историю.
— Лиса, — говорит старик Прибытков, — зверь ленивый и вонючий. Зато хитрый. И при этом, — рассказчик щурится со значением, — о-о-о-очень ленивый. И о-о-о-о-очень вонючий.
Нору рыть лисе лень. Не любит она лапами работать. Поэтому лиса, которая хочет жить в хорошей, большой норе, идет к барсуку.
Барсук, по версии старика Прибыткова, зверь серьезный. Драться с ним — это совсем уж ума надо лишиться. А лиса умная и хитрая. К тому же вонючая. Поэтому она с барсуком не дерется, а тихонько пробирается в дальнюю часть его норы.
Тут следует сказать, что нора у барсука многокомнатная. Из множества помещений, лазов и прочих тайников состоит. И вот в дальнем тайнике появляется лиса. Тихонько там срет и тихонько уходит бомжевать в лес. Благо недолго уж терпеть.
Барсук жить в обстановке лисячьей засратости совершенно не приучен. Будучи зверем умным и хозяйственным, он идет и замуровывает помещение, оскверненное лисьим говнищем. Становится полегче.
Но назавтра снова приходит хитрая и вонючая лиса, гадит в следующем помещении и тихонько, как ни в чем не бывало, удаляется в лес. Барсук духовно страдает и снова замуровывает оскверненный участок.
Некоторое время жизнь животных идет размеренно и монотонно. Лиса каждый день проникает в нору и гадит. Барсук плачет и заделывает входы.
Наконец несчастный зверь барсук понимает, что вся его нора воняет лисьим говном и нет спасения. Тогда он обижается на судьбу и уходит прочь, рыть новую нору на новом месте. А вонючая и хитроумная лиса справляет новоселье, благо, по мнению старика Прибыткова, разрывать заделанные лазы много проще, чем рыть целую нору.
Ну, ему, наверное, виднее. Он человек пожилой и опытный.
Эта книга посвящается Шуре,
который недавно позвонил и спросил, помню ли я про «истинное маслаждение»?
Еще бы. Такое разве забудешь?
Венгерский апельсиновый ликер алого цвета появился в нашем городе О. во второй половине восьмидесятых и стал, как мне кажется, идеальным вещественным символом рубежа эпох.
На смену советским пельменным в ту пору как раз приходили пластиковые джунгли кооперативных кафе-ресторанов, а «Вебер» (на бутылке было написано латиницей: «Veber»), соответственно, занял экологическую нишу «Розового», «Мятного», «Кофейного» и прочих ликеров, разноцветных детенышей социалистического Зеленого Змия.
Импортных напитков в ту пору появилось, хоть жопой жри (что, собственно, и происходило), но «Вебер» имел два неоспоримых достоинства: во-первых, был более-менее дешев, а, во-вторых, на этикетке было написано по-русски: «Подарит вам истинное маслаждение».
Это была чистая правда.
«Наслаждением» тогдашнее наше состояние, при всем желании, не назовешь. Разве только «маслаждением»: новые ощущения пропитывали нас легко и стремительно; на поверку же оказывались тяжелыми, неудобоваримыми, избыточными — порой до тошноты. И — о, да, — несмываемыми, как и положено масляным пятнам.
Некоторые пятна мы, пробежавшие ту марафонскую дистанцию из восьмидесятых в девяностые, выводим до сих пор; выведем ли? — неведомо.
Теперь смешно вспомнить, но жизнь, и правда, казалась в ту пору затянувшимся визитом в страну чудес.
Если кто не помнит, напоминаю: мы, те, кто учились в школе в семидесятые и закончили ее в начале восьмидесятых, аккурат к отмене поблажек для студентов-призывников, похоронам дорогого Леонида Ильича и андроповским дружинам, отлавливавшим тунеядцев по кинотеатрам, знали, что всегда будем жить в СССР. Никакой надежды на перемену участи у нас не было. Знали, что прожить более-менее симпатичную, комфортную и приятную жизнь в таких условиях можно лишь став совсем уж законченной гнидой (если, конечно, в организме найдется талант к очаровыванию и пожиранию других таких же гнид). Как-то смирились с текущим положением вещей (дескать, бывает хуже: можно ведь было прокаженным родиться, или сиамским близнецом, или вовсе чандалой женского пола, скажем). Сделали выбор (каждый — свой), и одни мои ровесники стали учиться гнить заживо, а другие — искать способ весело, достойно (и, если можно, не очень мучительно) умереть молодыми.
Кроме пьянства и наркотиков как-то ничего не приходило в голову, но, по счастию, некоторым из нас (мне, например), казалось, что это довольно скучно. Поэтому мы то и дело отклонялись от намеченного курса: кто-то искусством заняться норовил, кто-то в эзотерики районного масштаба записывался, кто-то выбирал бродяжничество, благо его было довольно легко замаскировать под туризм. Ну, еще всякие дела себе придумывали, это вообще отдельная тема: кто чем лютую тоску эпохи развитого социализма глушил. Написал бы кто энциклопедию молодежного эскапизма разных стран и эпох, цены бы этому великому человеку не было.
Так или иначе, но развлекались мы примерно до восемьдесят восьмого года, пока не проснулись внезапно — не то чтобы богатыми или знаменитыми, но вполне востребованными. Судьба находила множество способов к нам подмазаться. В частности, у нас, так называемых «авангардистов» — ну, то есть, актуальных художников, как сказали бы сейчас, — вдруг стали покупать картинки отъезжающие на ПМЖ горожане.
Объясняется это просто: дело было в ту пору когда беспрепятственно уезжать из СССР уже разрешили, а вывозить с собой деньги — еще нет. Бедные наши богачи с утра до ночи носились по городу в поисках обручальных колец с бриллиантами, серебряных портсигаров и прочей валютоемкой ерунды. Не знаю, кто пустил в их среде слух, будто на Западе колоссальным спросом пользуются картины русских художников, но это случилось. Среди отъезжающих началась настоящая истерика. Желающих купить картины в какой-то момент было куда больше, чем самих картин. Мы, никому не нужные, малюющие придурки, вдруг стали форменными богатеями — все, скопом. Художника, продавшего махонькую картинку, намалеванную на куске фанеры, за, скажем, двести рублей, коллеги считали безнадежным идиотом (на всякий случай напоминаю: зарплата двести рублей в месяц тогда казалась более чем приличной).
В итоге, со мною, например, вышло форменное недоразумение.
Когда человек, который на протяжении нескольких лет разрушал всякие социальные, родственные и вообще человеческие связи, честно жил сегодняшним днем (потому что завтра, ясен пень, умирать), вытравливал из себя самый человеческий из инстинктов, инстинкт составления планов на будущее, — так вот, когда такой человек вдруг становится богат и благополучен, человек, мягко говоря, теряется.
Жить в удовольствие нас никогда прежде не учили.
Первое, что приходило в голову: использовать по назначению так кстати открывшиеся кооперативные рестораны, кутить там от заката до рассвета, а там — по обстоятельствам.
Первый же визит в ресторан «Осло» ознаменовался знакомством с венгерским апельсиновым ликером «Вебер». Обнаружив на этикетке слово «маслаждение», мы тут же поняли, что на исходе праздника жизни нас непременно будет тошнить. И мужественно приняли свою судьбу — кто бы сомневался!
Ликер «Вебер» озарял своим рубиновым светом нашу жизнь на протяжении двух примерно лет. Поначалу — буквально изо дня в день; потом — изредка, время от времени. Посещение кооперативных забегаловок быстро перестало нас развлекать, а потом и «дурные» деньги понемногу иссякли. Начинались девяностые, в которых было место чему угодно, но только не ликеру «Вебер». Символ не может пережить свою эпоху, так уж все устроено.
Эта книга посвящается Валерке, моему соседу по парте,
который первым рассказал мне про удивительный телефонный номер: ноль-девять-до пяти.
Объясняю.
Это на телефонном аппарате старого образца, с вертящимся диском нужно было набирать. Ноль по-человечески, а дырочку, что над девяткой, довести до пятерки и сразу отпустить. Восклицательный знак.
Считалось, что таким образом можно дозвониться в ПУБЛИЧНЫЙ ДОМ. Мы много раз звонили по этому номеру из телефонов-автоматов (домашних телефонов тогда почти ни у кого в нашем районе не было). Иногда нам отвечали: «Скорая помощь», или «Милиция». У кого дома есть телефон с диском, может поставить эксперимент и понять, почему.
Но в ту пору мы думали, что нас разыгрывают. Думали, в публичном доме распознают детские голоса и шифруются, чтобы мы отстали.
Мы, понятно, не отставали. Про публичный дом, собственно, у нас в ту пору тоже была легенда. Одноклассники мои уверяли, что это такое место, куда ходят ЕБАЦЦА семейные пары, если не хотят детей. То есть, если дома станут разврату предаваться, дети будут. А если в специально отведенном месте — не будет никаких детей. Так мы почему-то думали.
Мы дразнили взрослых своим тайным знанием. Иногда кричали громко на улице, в толпе: «Ноль-девять-до пяти!» — и убегали. Один раз у меня хватило храбрости крикнуть ТАКОЕ в школьном коридоре, в присутствии учителей. Одноклассники смотрели на мой героизм с жалостью, думали, сейчас четвертуют меня на месте. Но обошлось. Теперь понятно, почему, а тогда казалось — повезло, ангел-хранитель вступился.
А на современном кнопочном телефоне такое фиг наберешь.
Жалко детей.
Эта книга посвящается С. И.,
который подарил мне замечательную формулу: «Дуракам коан не писан», после чего мы с ним покурили, поговорили и решили, что есть, строго говоря, всего два способа прожить человеческую жизнь.
Нулевой (он же 22-й) аркан Таро «Дурак» четко и недвусмысленно описывает такое положение вещей. Можно быть дураком, но полагать себя умнее всех. Или умнее многих. Или, если нет больших амбиций, просто «себе на уме».
Так делают почти все.
А можно быть дураком и четко понимать: да, вот я тут у нас совсем дурак получаюсь. Носить свой шутовской колпак, как лейтенантские погоны: гордиться особо нечем, но и горевать нет причин. Служба такая, ничего не попишешь.
Так мало кто делает, но встречаются все же герои.
Хорошая новость для нас, дураков, заключается в том, что третье всегда дано. Каждому — свое, понятно.
Скверная новость для нас, дураков, заключается в том, что найти это самое «свое», «третье», нам ума не хватает.
Зато некоторым хватает удачи. И это опять-таки хорошая новость. Третья, заметим, по счету.
Эта книга посвящается Марьяне,
которая давным-давно умерла.
Зато недавно приснилась мне и рассказала, что ее иногда отпускают сюда, в жизнь: в церковь сходить. Дескать, у них, в мире мертвых, никаких религиозных институций нет, но некоторые покойники все равно в Бога верят, как при жизни. Таких отпускают сюда помолиться. Входят в их положение.
Звала меня за компанию в какую-то невнятную Лавру, но я по храмам даже наяву не хожу. Марьяна меня упрекала. Дескать, у нас, живых, тут все условия, а мы не пользуемся, дураки глупые.
Среди прочего Марьяна рассказала мне, что они «с компаньонками» (ее выражение), чтобы как-то насытить свою мертвецкую культурную жизнь, придумали конкурс на самый печальный «входной стишок». Оказывается, многие покойники, попадая в загробный мир, первым делом читают стихи. Некоторые — свои, некоторые — чужие. И Марьяна с подружками решили придать этой нелепой традиции какой-то дополнительный культурный статус.
Вот такое нонче Бардо, вот такой у нас Тёдол.
Эта книга посвящается Яше,
который подарил мне на семнадцатый день рождения томик Пу Сун Лина и скрасил мое затянувшееся отрочество рассказами про духов, монахов и лис-оборотней.
Но вот какого сюжета у Пу Сун Лина не нашлось:
Лиса-оборотень покупает (по дурости, из любопытства или прельстившись дешевизной) талисман от лис-оборотней. Приносит в дом, ставит где положено. И тут же изгоняется, ясен пень. Хочет вернуться, а в доме талисман. Хороший талисман, качественный. Охраняет на славу.
(Вот примерно так я и живу, ага.)
Эта книга посвящается Инне,
которая любит звонить мне по телефону, рассказывать содержание своих снов и спрашивать: что это означает?
Почему ей это так интересно? По мне, так называемые «сонники», которые позволяют любопытствующим человекам по содержанию снов предсказать ближайшее будущее, совершенно бесполезны. Будущее большинства обывателей и так вполне очевидно; людям скорее нужны техники, позволяющие искренне не знать, даже не догадываться, как пройдет завтрашний день. Но это, конечно, очень сложная задача.
Зато как интересны и полезны были бы «сонники», которые позволяют по событиям дня определить, что человек увидит во сне. Как ни крути, а сны обычно куда более причудливы и непредсказуемы, чем жизнь наяву. И в общем неплохо бы заручиться возможностью на них влиять.
Ну вот, например:
— е сли наяву долго разглядываешь предметы синего цвета, во сне будет ночь;
— если наяву играешь с чужой кошкой, во сне придется иметь дело с неприятными, но искусными любовниками;
— если наяву пишешь письма, во сне не увидишь их адресатов;
— если наяву много ездишь в автомобиле, во сне места действия будут сменяться сами собой, без дополнительных усилий сновидца.
И так далее.
Эта книга посвящается Диме,
моему соседу по коммунальной квартире, хроническому алкоголику.
Дима был лысым, синеглазым пенсионером, на первый взгляд тихим и безобидным.
По утрам он обретался во дворе, на ступеньках пункта приема стеклотары. Там у местных выпивох был своего рода английский клуб, закрытое мужское сообщество, членство в котором считалось престижным среди прочих пьющих граждан. Выгоды очевидны: близость к источнику дохода, возможность культурного общения с такими великими людьми, как работники приемного пункта, возможность укрыться от ненастья и еще по мелочам.
Чужих с этих ступенек гнали, беззлобно, но и безапелляционно. На моей памяти в этом элитарном обществе появилось лишь одно новое лицо: совсем юный инвалид-афганец. Пожилые алкашики приняли его в качестве «сына полка», баловали, оберегали по мере сил от бытовой жути. Но речь не о нем, а о Диме.
Днем Дима, как правило, возвращался домой, варил серые макароны на кухне, а потом запирался в своей комнате. То ли спал, то ли смотрел телевизор.
Зато по ночам он жил исключительно духовной жизнью. В это время суток душа его смятенно металась по закоулкам мясной темницы, побуждая прочую тушу педантично воспроизводить эти метания в материальном мире.
То есть Дима непрерывно бегал по комнате, а заполночь так и вовсе выскакивал в коммунальный коридор.
Следует отметить, что в домашней обстановке Дима носил голубое нательное белье и по коммунальному коридору скитался исключительно в таком виде. На робкие протесты соседок говорил: «Это домашняя форма одежды пожилого человека!» На что они, женщины, в сущности простые, вербальным хитростям не обученные, не находили резонных возражений.
В ходе ночных метаний Дима обычно общался с космосом посредством громкого говорения выстраданных слов. Чаще всего он кричал в пространство лирическую фразу: «А бабы-то и нет!» — а потом на какое-то время умолкал, прислушивался. Вдруг, дескать, небесам есть что ответить на его вопль?
Небеса, надо сказать, в конце концов не выдержали стонов одинокого сердца и послали ему красивую толстую подругу по имени Женя.
Женя оказалась роковой женщиной: первым делом она отучила Диму от голубого нательного белья. По крайней мере, вскоре после ее появления мой сосед стал метаться по коридору в розовых ситцевых трусах и белой майке.
Потом Женя исчезла из Диминой (и, соответственно, нашей коммунальной) жизни, но привычка к ношению ситцевых трусов у Димы, увы, осталась.
Будучи существом возвышенным, Дима не смог существовать в рамках иной бельевой стилистики и тихо умер где-то в начале девяностых.
Эта книга посвящается Ивану Сергеевичу,
который спас мне жизнь и строго-настрого велел посидеть полтора месяца на диете (совсем, к слову, не жесткой).
И что ж?
Прежде в жизни моей случалось всякое. И органы тела отягощались злом, и родные-близкие спешно удалялись в Аид, и юношеские любови завершались церемониальным увяданием пасленовых, и финансовые пропасти отверзались, заверзаться никак не желая, — в общем, нормальная культурная программа пребывания в земной юдоли.
Так вот.
Никогда прежде не изливалось на меня столько людского сочувствия. Никогда еще не жалели меня так обильно и искренне. Никогда не сопереживали мне столь глубоко. Словно бы человек, и правда специально создан для поедания злаков и свинины, а прочее — так, чепуха, необязательное заполнение паузы между трапезами. Словно бы всякое мыслящее существо, временно исключенное из процесса поедания злаков и свинины, должно испытывать непреодолимые душевные страдания. Словно бы перед лишенным злаков и свинины разверзаются адские бездны.
Впрочем, возможно, так оно и есть. А я просто не могу постичь тайного смысла бытия. И лютою мукою не мучаюсь лишь по причине примитивности собственного устройства, как некая одноклеточная зверушка-инфузория. Иных объяснений у меня нет.
Эта книга посвящается Мэри (Мерси) Шелли,
автору первой популярной Теории Виртуальной Личности, которая, к слову сказать, совершенно меня не устраивает.
На мой-то взгляд, идеальный пример создания виртуальной личности приводит Юнг, рассуждая о Святом Павле: «Если бы Святой Павел считал, что он лишь странствующий ковровщик, он не стал бы тем, кем стал. Его подлинная и полная смысла жизнь опиралась на внутреннюю убежденность, что он — посланник Господа. Кто-то мог бы увидеть в этом манию величия, но такая точка зрения меркнет перед историческими фактами…» — и далее Юнг создает потрясающую по своей силе, емкую, безупречную формулировку: «Миф, овладевший им, выделил его из простых ремесленников».
Вот оно: миф, овладевший. Идеальная виртуальная личность — это и есть человек, позволивший мифу овладеть собой. Отдавшийся мифу, если угодно. Или же мифом изнасилованный (да-да, бывает и так).
Масштабы мифа зависят как от масштабов исходной личности, так и от текущей стратегической (или даже тактической) задачи. Они, масштабы, не имеют в данном случае принципиального значения: мы говорим не о масштабах, а о методе. О совершенной технике создания виртуальной личности, если угодно.
Поехали дальше.
Текст — сновидение наяву для ленивых; интернет с этой точки зрения — псевдомагическое пространство для встречи таких псевдосновидцев. Идеальная, чрезвычайно удобная для них площадка, но и только.
В этом пространстве можно оперировать лишь высказыванием. В этом пространстве всякий желающий предъявить публике миф, овладевший им, может довольствоваться вербальным описанием своей трансформации. Ему не придется предъявлять телесные, так сказать, доказательства: левитировать, вырабатывать пот, благоухающий ладаном, воскрешать мертвых, гулять по воде и обращаться в волка в час полнолуния. Одину больше не нужно истекать живой кровью на Мировом Древе; достаточно написать вдохновенный, достоверный отчет о том, как он, черт побери, там висел. Другое дело, что и качество «меда поэзии», принесенного из такого путешествия, вызывает сомнения у непредвзятых экспертов.
Фуфло это, честно говоря, будет, а вовсе никакой не мед.
Эта книга посвящается В.,
которая однажды сказала, что выдуманные персонажи вроде меня и еды настоящей не заслуживают. И приготовила мне самый настоящий Завтрак Мистификатора.
Это выглядит так.
Фальшивый хлеб (круглая лепешка из замордованных пекарями-авангардистами злаков) мажется фальшивым сливочным маслом (суперлегкая «Долина Сканди»), сверху кладется фальшивая черная икра («Посольская», из филе осетровых и других рыб).
Запивать можно фальшивым чаем (травяным, без примеси чайного листа), подсластив его фальшивым сахаром фруктозой.
Да-да. Удивительная вышла гадость.
Но в теле моем воцарилась дивная, нечеловеческая гармония.
Потом, правда, прошла.
Эта книга посвящается Валериану Сомову,
который прежде меня увидел тайную, темную сторону Петербурга и поведал о ней всем, кто имеет очки, чтобы читать (но не глаза, чтобы видеть).
Прежде не было ему веры, но теперь и мне стало ведомо, что ежели ночью темной ускользнуть не прощаясь из публичного места, немного походить по слякотному Невскому прошпекту, а потом свернуть в первый попавшийся темный переулок, то и выйдет, оказывается, полный Крауч-энд.
То карла женского пола дорогу перебежит, то, напротив, высокий тощий субъект, чья рожа обставлена на манер Дуремарьей, в глаза заглянет, промычит с мукою утробной: «Почему?!» — да и сгинет. То черный арапченок с белой мышью на плече мимо протопочет по гололеду, то старуха пьяная завопит: «Забирай, забирай мою жизнь, сволочь!» — да и убежит стремглав, делом слово не подкрепив.
А в итальянском (якобы) ресторане девушка с глазами сомнамбулы принесет пиццу, на поверхности которой сморщились, скрючились черные щупальца нерожденных осьминожьих младенцев, да захохочет нехорошо на вопрос: «Что это?»
Действительно, глупый вопрос. Бестактный и неуместный.
Эта книга посвящается дедушке Вите,
который своевременно помог мне разобраться с вопросами жизни и смерти — насколько это вообще возможно.
В совсем малышовом детстве смерть казалась мне явлением настолько нормальным, обыденным и ни капельки не страшным, что вообще непонятно было, зачем шум по этому поводу поднимать. Смерть книжного героя, к примеру, не была для меня логическим завершением сюжета. Всегда вставал вопрос: «А что дальше?» — вне зависимости от того, жив был герой в финале или мертв. Впрочем, это вообще очень характерный для меня вопрос: «Что дальше-то?» Мне трудно вообразить историю, которая действительно закончилась.
Ну книжки, это ладно. Но даже когда умерла настоящая, живая, горячо любимая бабушка, не было у меня ощущения трагедии. Так, немного обидно, что она со мной больше играть не будет, но, в общем, понятно, что никакой серьезной беды в том нет.
Потом (мне в ту пору было лет пять) родители стали периодически таскать меня с собой на кладбище, где они благоустраивали могилы усопших предков. И вот там-то кладбищенские старушки понарассказали мне таких ужасов о червях, гложущих покойницкую плоть, что от младенческого моего пофигизма камня на камне не осталось.
Стало страшно и гадко. Откуда-то было понятно, что говорить с родителями на эту тему не стоит. Насчет сверстников вообще всегда было известно, что они нужны для развлечений, а не для «серьезных дел». Поэтому приходилось душевно страдать в одиночестве. От такого дела тело мое стало чахнуть и болеть всякими удивительными болезнями, чего за ним до тех пор не водилось.
Все это продолжалось примерно год и было довольно скучно и мучительно, почти как у взрослых.
И вот пришло лето, и мы поехали в очередной отпуск. Во время планового похода на кладбище, пока родители обрезали розовые кусты и красили могильную ограду серебристой краской, мне удалось ускользнуть из-под надзора и отправиться бродить по кладбищенским тропинкам.
Возле одной могилы мне встретился замечательный дедушка. Надо сказать, что дедушки мне вообще нравились больше, чем бабушки. В первую очередь потому, что не поднимали восторженный визг при моем появлении. Понимали: ну ребенок, ну белокурый-голубоглазый-пухлощекий, ничего особенного, с кем не бывает. Пройдет.
Но этот дедушка был вообще из ряда вон.
Во-первых, он сидел прямо на травке, на могильном бугорке. С моей тогдашней точки зрения, это было очень круто — сидеть прямо на земле, даже не подстелив газету. (Круто — для взрослого, конечно. Ребенок меня таким поступком ошеломить не смог бы.)
Во-вторых, дедушка был загорелый, шоколадного цвета, с белой бородой и жестким седым «ёжиком» вместо положенной дедушкам лысины. Это было очень красиво и необычно.
Ну и в-третьих, дедушка производил впечатление существа, с которым можно пообщаться по-человечески.
Надо сказать, к этому времени у меня был колоссальный опыт общения с незнакомыми взрослыми, целая коллекция диалогов на улице, в магазине и на складе, где нам с мамой выдавали по карточкам продуктовый паек, положенный семьям военнослужащих. Мне это было интереснее всего в ту пору: общаться с незнакомыми взрослыми людьми. Благодаря солидному опыту, мне уже с первого взгляда обычно все становилось ясно: этот взрослый будет кукситься и отворачиваться раздраженно, этот начнет сюсюкать, этот станет оборачиваться по сторонам в поисках моих родителей, этот отделается конфеткой, а вот этот станет общаться по-человечески. То есть разговаривать на равных. Последняя категория взрослых интересовала меня более всего и, понятно, попадалась крайне редко.
Так вот, про дедушку было с первого взгляда ясно, что этот — нормальный чувак. Свой в доску.
Мы познакомились. Он сказал, что его зовут дедушка Витя. Мы немножко поболтали о пустяках (как я теперь понимаю, мой новый знакомый постарался тактично выяснить, потерялся ребенок или нет; нужно ли меня спасать или так сойдет).
И вдруг так вышло, что у меня хватило духу заговорить с дедушкой Витей на единственную тему, которая меня тогда волновала: о смерти и червяках. Благо разговор происходил на кладбище, ну и вообще все к тому шло.
Дедушка выслушал меня внимательно и стал объяснять, что, дескать, ничего страшного нет в червяках. Но если уж мне очень червяки не нравятся, можно вовсе с ними не иметь дела. Вот некоторые люди просят, чтобы их после смерти сжигали, и тогда уж точно никаких червяков!
— И вообще, — объяснял дедушка Витя, — все, что происходит с трупом, — это не важно и не очень интересно.
Что он мне там тер про «бессмертную душу» и какими терминами пользовался — не помню. Помню только, что звучало все довольно убедительно. Оно и понятно: нет ничего проще, чем объяснить чуткой малолетней зверушке некоторые непостижимые вещи.
Впрочем, эта часть его объяснений вообще меня как-то не очень тронула: и без него было каким-то образом понятно, что примерно так обстоят наши дела. Внезапно открывшаяся возможность ускользнуть от прожорливых червяков взволновала меня куда больше.
Проблема моя, можно сказать, рассосалась.
А на прощанье дедушка Витя посоветовал мне не бояться смерти. Эту идею мне уже много лет спустя довелось вычитать в «Тибетской Книге Мертвых»: если и могут быть у человека на том свете какие-то неприятности, то только от его собственного страха они приключаются.
Формулировка, понятно, уже моя, нынешняя, а не его, тогдашняя. Но суть судьбоносного дедушкиного мессиджа сводилась именно к этому.
Понятливый ребенок эту истину усвоил, важно покивал и отправился к родителям, просветленный и умиротворенный.
Умиротворение мое было столь велико, что обернулось грандиозной глупостью. В тот же вечер или пару дней спустя ребенок объявил родителям буквально следующее: «Когда я вырасту и умру, я буду других мертвых держать за ручку и говорить, чтобы они не боялись».
С родителями от такого дела чуть было кирдык не приключился, и их можно понять. Решили небось, что в семье завелся живорожденный ангел и вот прямо щас станет возноситься огненно, не щадя обоев и потолочной штукатурки. Для простых советских людей, неверующих и суеверных одновременно, не самая лучшая новость, как я теперь понимаю.
Мама начала реветь, а папа пошел и хлопнул водки. Потом они хлопнули еще водки, уже вдвоем, и объяснили мне, что их так пугать больше не нужно.
Ну никто их больше так и не пугал с тех пор. Невелико удовольствие на ревущую маму и папины трясущиеся губы смотреть, да ор их слушать.
История про дедушку Витю понемногу забылась — не фатально как-нибудь, а как забываются многие эпизоды детства, за ненадобностью. А в последнее время вспоминается все чаще.
Стало вдруг понятно, что эта диковинная профессия по-прежнему мне по душе. Что может быть лучше, чем других мертвых держать за ручку и говорить, чтобы они не боялись?…
По душе-то оно, по душе, но не по зубам, конечно. И даже не по плечу. Надо понимать, я — профессионально несостоявшийся ангел. Типичный лузер.
Это многое проясняет.
Эта книга посвящается Р. Т.,
на чьей кухне мы полночи обсуждали особый, утонченный идиотизм человечьего бытия: мы все (и сам Р. Т. — иногда, и я тоже — часто) живем так, словно бы это первая попытка в спортивном соревновании или плановая репетиция в провинциальном театре. У примадонны из-под юбки выглядывает нечистая комбинация; герой-любовник смердит застарелым перегаром; прочие и вовсе не выучили текст, понадеялись на суфлера — а ведь такой должности вовсе нет в штатном расписании: сократили ее экономии ради, еще много столетий назад.
И ладно бы в переселение душ, что ли, верили, обалдуи. Так ведь нет. Дикарское, говорят, суеверие. Противоречит оно, говорят, нашему, православному историческому материализму.
Где логика?
Где-где…
Эта книга посвящается Щ.,
которая рассказала мне две славные истории про поиск, цель, путь, победу и поражение.
Девочка Аня пяти лет очень любила пингвинов. И переживала, что нигде, кроме как на картинке, их не увидишь (город провинциальный, в зоопарке пингвинов не было).
И вот ей рассказали, что пингвины живут в Африке (что не совсем ложь: на крайнем юге Африки они, надо думать, живут).
Девочка Аня очень обрадовалась, потому что в детском саду ходили слухи, будто Африка совсем рядом. Сразу за универсамом, куда можно попасть, если перейти трамвайные пути. Или почти сразу.
Она собралась и пошла в Африку пингвинов смотреть.
Африки за универсамом не оказалось. Девочка Аня резко обломалась. Сидела и плакала, пока не нашлись взрослые, готовые отвести ее домой.
В общем, все очень печально закончилось.
Зато есть вторая история про шестилетнего мальчика Борю, которому друзья во дворе рассказали, что если ночью залезть на некий подъемный кран, то из его кабинки можно подглядеть, как внизу, в карьере, бродят привидения.
Они даже ходили вместе несколько раз на этот подъемный кран смотреть. Боря между делом прикинул, что забраться наверх как-то можно.
Однажды ночью он вылез тихонько в окно и отправился в исследовательскую экспедицию.
Подъемный кран был совсем рядом с домом, но Боря взял с собой компас и заранее приготовленные бутерброды. Ему откуда-то было известно, что экспедиции без компаса и бутербродов не бывает.
Храбрый исследователь добрался до места, залез-таки на кран, смотрел оттуда на карьер, ел бутерброды.
Боре этому уж тридцать лет, но он до сих пор говорит, что привидения в карьере БЫЛИ. (Я, между прочим, и не сомневаюсь.)
Щ., тогдашняя подружка обоих детей и свидетель их подвигов, говорит: «Вот, смотри, получается, Ане было важно встретить пингвина. Сама по себе дорога в Африку ее не очень интересовала. Поэтому Аня огорчилась, когда поняла, что Африка дальше, чем она думала. И никуда не пошла. Такое разочарование!
А Боре, — говорит Щ., - было важно отправиться в экспедицию, собрать бутерброды, залезть на подъемный кран (само по себе — приключение и подвиг). Привидения были для него только предлогом. Поэтому все у него получилось.
Очень своевременное послесловие: любить следует путь, а не грядущий конечный пункт, чем бы он ни был».
Потом, правда, Щ. пустилась в дурацкие гендерные обобщения: «Дескать, вот, девочки всегда ТАК делают, а мальчики всегда делают ЭТАК».
Но это уже, конечно, ерунда. Люди все разные, и Ань обоего пола куда больше, чем обоего пола Борь.
При этом привидений, надо думать, куда больше, чем пингвинов.
На наш век хватит, пожалуй.
Эта книга посвящается С. и А.
После их визита морозильная камера моего холодильника представляет собой дивное зрелище. Там лежат:
— бутылка водки, принесенная гостями;
— полубутылки горилки, не допитой вчерашними гостями;
— пакеты с замороженным кормом для рыбок (они всегда там лежат).
Шерлок Холмс небось решил бы, что в доме проживает шибко пьющий Ихтиандр.
Эта книга посвящается Кеше,
с которым мы долго думали: как нам обустроить хомосапиенса? Ибо все происходит у человеков неправильно.
Особенно неправильно все происходит у человеков с эротикой и порнографией.
Надо бы, наверное, обклеивать эротическими фотообоями детские спальни. Совать младенцам фаллические погремушки и сиськожопые резиновые пищалки. Развешивать методические пособия с голыми тетями-дядями в яслях и детских садах. В каждой детской книжке хотя бы половина иллюстраций с сиськами-письками; ежели нет, издателям грозят такие штрафы — помыслить страшно.
Куклы тоже понятно какие должны быть. Плюшевые игрушки с плюшевыми половыми органами — это еще самый безобидный вариант. В идеале нужно просто отдать в детское пользование все экспонаты с витрин магазинов «Интим». Все лучшее, как говорится, детям.
В школе с первого класса и до десятого уроки полового воспитания ежедневно и неотвратимо, как математика. Контрольные, зачеты, экзамены и (помыслить страшно) летняя практика — по всей строгости законов природы.
К чему это все? — спросите.
Да просто есть надежда, что годам к семнадцати все это так надоест, что люди смогут наконец спокойно заняться другими интересными вещами. Наличие первичных и вторичных половых признаков у окружающих вдруг перестанет быть мучительной проблемой. То есть использовать оные прекрасные штуковины, конечно же, будут — с прежним удовольствием, но, надеюсь, без былого надрыва.
Мало останется, к примеру, охотников дежурить у окон женской бани, платить страшенные деньжищи стриптизерам обоего полу за демонстрацию полупрозрачного нижнего белья, читать косноязычные таблоиды, повествующие о половой жизни знаменитостей, и ломиться в мировую ЦэЦэ ради одного лишь счастья озадачить первую попавшуюся поисковую систему словом «секс».
А то ведь у большинства вся жизнь практически на утоление детского информационного голода уходит. Хотя, казалось бы, не так уж сложно в этом смысле у людей все устроено.
Эта книга посвящается Ч.,
с которым мы однажды говорили о том, что некоторые вещи, если их вовремя не описать словами, не высказать вслух, не размножить на всех мыслимых и немыслимых ксероксах, так и не родятся, останутся несбывшимися.
А некоторые вещи, напротив, ни в коем случае нельзя пересказывать — исчезнут на фиг от первой же неосторожной фразы.
Ясен пень, великая наука — отличать первые от вторых, ни в коем случае не перепутать.
Простых, внятных правил, типа «жи-ши пиши через и», — то ли не существует вовсе, то ли мне пока не попадались правильные учебники.
И все же это у меня почти всегда получается. По крайней мере, в последнее время.
Ну, хоть это.
Эта книга посвящается NN,
который рассказал мне дивный случай из чужой прекрасной жизни.
Одного астролога, знакомого NN, пригласили принять участие в какой-то научной конференции. Он сдуру согласился, а когда приехал, выяснил, что на конференцию собрались ученые астрономы со специальной целью: доказать в очередной раз всему человечеству, что астрология — не наука. И его позвали, оказывается, в качестве мальчика для битья. Чтобы пинать на глазах у почтеннейшей публики.
Ему это все, конечно, не понравилось. Но ехать обратно было по какой-то причине нельзя. Вероятно, дорога была оплачена организаторами — ну, как водится, нужно отработать.
В первый же день за завтраком мудрый астролог громко сказал неодобрительно разглядывающим его астрономам: «А знаете ли вы, господа, что астрология — вовсе не наука?»
Господа опешили. Они-то рассчитывали сами эту фразу твердить дружным хором на протяжении трех суток, с утра до ночи, чтобы заезжему гостю, колдуну проклятому, было больно и обидно — поделом ему!
— А что же это такое, если не наука? — спрашивают наконец.
— Астрология — это искусство, — объявил астролог.
И тогда астрономы расслабились, обрадовались, стали подсаживаться за его столик, знакомиться, хлопать по плечу, благодарить.
Никакого публичного избиения так и не вышло. Напротив, астрономы то и дело подкарауливали гостя в темном коридоре и, смущенно озираясь по сторонам, просили составить гороскоп — им и членам их семей. Потому что если астрология не наука, а искусство — значит, выходит, вполне можно ученому человеку ею пользоваться. Это, выходит, вроде как в кино ходить или книжку читать. Ничего страшного.
Вдохновившись этим примером, спешу заверить всех заинтересованных лиц: то, чем занимаюсь я, конечно же, не литература. Совсем не литература. Ни в коем случае не литература. Упаси боже.
Так, искусство…
Эта книга посвящается девочке Асе четырех лет,
которую занятые родители отправили на лето в деревню к прабабушке. Старушка, как это принято в наших широтах, добрая душа и религиозная дурища.
Результат вышел восхитительный. Приехав навестить ребенка, родители слышат следующее теологическое рассуждение.
— Бог, — говорит ребенок, — о нас заботится. Как бабушка о курочках и свинках. А потом он нас кушает. Как мы с бабушкой курочек и свинок.
Одно из множества удивительных детских открытий.
Эта книга посвящается Ленке,
которая не смогла отпроситься у мамы и переночевать у меня 7 ноября 1981 года. И, как выяснилось позже, правильно сделала.
Семейного праздничного застолья в том году не случилось: папа занимался личной жизнью, брат мой исполнял обязанности судового механика где-то в районе Бермудского треугольника, а сестричка вовсю предавалась оккупации дружественной Польши в обществе мужа-подполковника.
Поэтому планы мои на 7 ноября были воистину прекрасны и выглядели следующим образом:
— спать до упора;
— читать до вечера;
— вечером гулять с Ленкой, пойти в бар «Айвенго» и заказать там алкогольный коктейль по рублю за стакан (типа, очень круто);
— по обстоятельствам;
— вернуться домой, с Ленкой или без, сварить глинтвейн из заранее припасенной пол бутылки «Алиготе» и вишневого варенья, пить его мелкими глотками и всячески наслаждаться жизнью.
Первый тревожный сигнал поступил уже утром: меня разбудил вой соседского пса Марсика.
Марсик был нечеловечески огромной скотиной, звучной, как иерихонская труба. Его хозяин, дядя Павлик Погосов (этого маленького, сухонького, тщедушного старичка все называли Павликом, а не Павлом, и уж тем более не по отчеству) рассказывал, что взял Марсика в зоопарке. Дескать, щенок был плодом сердечной любви дикой собаки динго и приблудной дворняги.
Так это или нет, не знаю, но без Цербера и псов Гекаты явно не обошлось: очень уж был велик и страшен Марсик.
Людей он, надо сказать, не обижал ни при каких обстоятельствах, но отыгрывался на прочих органических существах: кошек грыз без меры, а раз в несколько дней на нашей лестничной площадке бушевали хозяева очередной убиенной или покалеченной собаки.
В довершение всех бед Марсик практиковал воздержание: течных сук тоже грыз, не пытаясь осеменить. Не видел, вероятно, в том ни счастья, ни своего предназначения.
Дядя Павлик и Марсик жили в соседней квартире, за стенкой. Дом был, надо понимать, хрущевский, тонкостенный, поэтому большая часть моей сознательной жизни прошла под Марсиков лай и вой.
Обычно эти звуки не производили на мой организм никакого впечатления: привычка — великая вещь. Но в то утро вой был какой-то особенно громкий и заунывный. Мои попытки заглушить его радио (телевизор у нас дома почти никогда не работал) не привели к успеху.
Ближе к полудню мне стало ясно, что вой Марсика — не лучший саундтрек к моей единственной и неповторимой жизни. Стук в соседскую стену и звонки в дверь ни к чему не привели. Пришлось уходить на улицу и гулять там до вечера. Было холодно и сыро, но вполне задумчиво и даже романтично, так что мне понравилось.
Вечером мы с Ленкой встретились в условленном месте, отправились в бар «Айвенго», и все у нас там было хорошо.
Потом мы пошли в гости к ее соседям студентам, но соседи по случаю праздника были совсем уж нетрезвые, почти неживые, поэтому быстро стало скучно, и мы ушли.
Ленке, как было сказано выше, мама строго-настрого велела ночевать дома, поэтому возвращаться мне пришлось в одиночестве.
В подъезде, еще на первом этаже выяснилось, что вой продолжается. По мере приближения к нашему пятому этажу, меня охватывал настоящий ужас: жить на фоне этих звуков было невозможно, а деться, собственно говоря, некуда.
Стук и звонки в соседскую дверь опять ни к чему не привели. Из-за прочих стен доносились добродушные застольные ругательства, любительское хоровое пение сытых-пьяных советских людей и нечеловеческие вопли персонажей патриотических кинофильмов. Вроде бы ничего особенного, но вместе это производило душераздирающее впечатление.
Через пару часов до меня наконец доперло, что можно заткнуть уши комочками ваты. Это гениальное открытие позволило мне проспать до утра.
Поутру вой продолжался. Марсик умолк только вечером, когда приехали милиционеры и взломали дверь. Выяснилось, что дядя Павлик умер, и Марсик выл над его телом. Соседи, оказывается, весь день звонили в милицию, но их посылали. Дескать, праздник, 7 ноября, не до того.
Потом нарисовались какие-то родственники дяди Павлика, его похоронили, квартиру заперли до лучших времен (там, как я понимаю, был прописан кто-то из родни, поэтому государству не обломилось). А Марсика, по свидетельству соседки тети Маши, усыпили в ветеринарной лечебнице.
Эта книга посвящается Э.,
который был рядом, когда в доме моем впервые завелся зверь яибусь.
Яибусь — маленькое мохнатое существо сумеречной масти. Голова у яибуся непропорционально велика, тело хрупкое и как бы декларированно незначительное, неприметное. Зато хвост у яибуся очень длинный, конец его невозможно увидеть. Авторитетные специалисты утверждают, что кончик хвоста яибуся сокрыт в Мировой Бездне, а потому хвост можно считать бесконечным.
Живет яибусь в доме под половицей, питается трудовым потом надомников. В офисах почему-то не заводится. Вероятно, опасается Тайных Обрядов Верховных Офис-менеджеров, о которых рассказывают Страшное.
Увидеть яибуся можно на исходе недели кропотливого, нескончаемого труда.
Эта книга посвящается девочке тринадцати лет,
что привязалась ко мне однажды за городом в ходе вымороченного, чужого именинного пикника. Девочка тоже была совершенно чужая; даже имени ее не знаю.
Дети на меня, как мухи на мед, слетаются почему-то. Чуют легкую добычу.
— А кем ты работаешь? — спрашивает ребенок.
— Никем, — говорю. Благо это правда.
— А ты, наверное, учишься? — спрашивает находчивый ребенок.
— Нет, — отвечаю, — не учусь я нигде. Бездельничаю.
— Ну, — предполагает ребенок, — у тебя, наверное, маленькие дети?
— Нет у меня никаких детей, ни больших, ни маленьких.
— Ой, — огорчается ребенок. — Что ж так плохо-то все?
— Да нет, — говорю, — ничего. Мне, — говорю, — нравится.
И что делать прикажете?
Вот, вырастет еще одно поколение — и с кем мне дружить? Опять с инопланетянами? А?
Эта книга посвящается Аленке,
которая помогла мне понять, что все мои странствия были погоней за запахами.
Глупо ведь думать, будто я люблю, скажем, Германию. Люблю я, конечно, несколько характерных тамошних букетов: шампунь для пола + молотый кофе + выпечка + кожа + дым — на вокзалах; речной ветер + выхлопные газы + молотый кофе (куда от него денешься?) + жареное мясо + еще что-то неизвестное мне — в городах; влажная земля + трава + хвоя + древесная кора + дезодоранты местных дриад — в лесах.
— Всего-то? — спрашивала Аленка.
Да. Всего-то.
Среди ароматов, за которыми я охочусь, как Парфюмер за флюидами прекрасных дев, особую ценность имеет запах первого весеннего ветра, так называемого «первого дуновения весны». Он бывает не обязательно раз в год; по крайней мере, в наших местах, где оттепели быстро сменяются морозами, а морозы — оттепелями, раз пять за сезон — почти норма. И все же маловато будет.
Мечта идиотской жизни моей — переезжать с места на место, чтобы раз в месяц попадать на начало весны. Пару раз мне удавалось что-то в таком роде: попасть в январе в Крым, в феврале — в Будапешт, в марте — в Киев, а потом вернуться в Москву и там тоже быстренько свое унюхать. Но вот, может быть, в апреле надо в Рейкьявик или в Сыктывкар, скажем? И еще куда-нибудь в мае. И потом — в Южное полушарие.
Московскому Одиссею имеет смысл возвращаться домой раз в год, где-то в начале апреля. Дня на три, не больше. Разогнать очередную армию Пенелопиных женихов, спросить про отметки сына, принять душ, побриться, вдохнуть полной грудью и в путь. Нечего рассиживаться.
Эта книга посвящается Ж.,
который однажды, напившись до утраты стыда и обретения памяти, рассказал мне о своем детстве, куда более паршивом чем в среднем по стране.
Говорит:
«Однажды свинью резали. Меня тогда со двора прогнали, чтобы не смотрел».
Пауза. Добавляет:
«Лучше бы они меня прогнали, когда жизнь свою жили. На такое детям действительно смотреть нельзя».
Эта книга посвящается моим дедушкам, Джону и Ивану,
которые оставили мне в наследство лютый нрав да огненный взор — и, увы, ни единой сабли.
Приступы неконтролируемой ярости, как гласит семейное предание, привносили приятное разнообразие в жизнь моего блудного эстонского прадеда (мамин дедушка) и буйного польского деда (папин отец). Прирожденные берсерки они у меня.
Счастье, что увидеться нам троим не довелось: небось поубивали бы друг дружку. А так все в порядке: я дедушек заочно люблю и, конечно, романтизирую.
Против природы не попрешь. Ярость и гнев — первая, естественная, утробная моя реакция на всякое проявление глупости человечьей. То есть, на девять событий из десяти, в среднем.
Прежде было, скажем, девятьсот девяносто девять из тысячи, но в последнее время удалось свести к минимуму общественные свои связи. Полегчало. Всего-то девять глупостей из десяти; примерно пять из этих девяти — мои собственные, было бы из-за чего на Мировом Древе распинаться!
В отличие от дедов, я стараюсь вести себя прилично. И ведь получается, почти всегда. Все более-менее под контролем. Вовремя сделанный хладный смайл спасает кучу времени и нервов. Дыхательные техники очищают организм от обломков внутренних разрушений. Чувство юмора позволяет получать удовольствие от этих незамысловатых процедур.
Но внутренняя честность требует, конечно, совсем иного поведения. Первый сладостный миг ослепительной ярости чудо как хорош. Зубы чешутся, как у щенка. Самоконтроль — разновидность вранья, как ни крути. Хотя полезная, конечно, в быту наука.
Если верить Бардо Тёдол, дивной инструкции по выживанию после смерти, в следующем воплощении я, конечно же, попаду в мир асуров. Это такая тибетская Вальгалла, только без мяса и пива — чистое, не замутненное обжорством и бытовым пьянством мочилово, огненный адорай для гневливых. Буду там сражаться на каких-нибудь ятаганах с утра до ночи — чем плохо? С такой наследственностью, мне в любом случае ничего больше не светит.
К тому же, мне приятно думать, что там, в мире асуров, у нас семейная династия. Дедушки дадут мне фамильный парабеллум и покажут, куда нажимать.
Словом, они могут на меня рассчитывать — some time, next life.
Эта книга посвящается чайному мастеру Леше,
после беседы с которым мне приснился сон следующего содержания:
Мастера Сновидений из «…» очень друг друга любят и уважают, а потому меж ними никогда не бывает споров и ссор. Зато существует традиция дружеского соревнования, которое длится на протяжении многих тысячелетий.
У всякого Мастера Сновидений из «…» есть помощник из числа учеников, который сопровождает Мастера повсюду. Дело чести всякого Мастера Сновидений — придать своему сопровождающему необычный, диковинный вид. Чего только не придумывают: и костюмы заморские на них надевают, и прически высокие мастерят, и перья с цветами вплетают, куда только можно. Потому что, когда два Мастера Сновидений встречаются на узкой тропе в горах «…», дело обстоит так: чей помощник меньше похож на человека, ТОГО И СОН.
Этот сюжет приснился мне в виде телевизионной передачи, что-то вроде «Клуба кинопутешествий». Чуть позже диктор скучным голосом добавил, что именно с этим обычаем и связано желание колдунов и прочих шаманов иметь у себя в помощниках демонов, духов, джиннов. Потому что из человека, даже любимого ученика, такое чудище, пожалуй, не изобразишь…
Эта книга посвящается Гаяне,
которая не единожды гримировала меня и прекрасно знает, что поверх лица у меня находится рожа. Она вполне заурядна, зато подвижна, растяжима и вполне бесстыжа.
Зато под рожей у меня расположено лицо. Оно прекрасно и удивительно.
Впрочем, его мало кто видел.
Эта книга посвящается З.,
который учил меня, злобное, малолетнее (в ту пору) существо, любить жизнь.
Аргументировал так: все равно ведь выебут, так пусть уж — по большой любви.
Поэтому (и только поэтому) святым легче живется.
Эта книга посвящается Наташе и Гале,
которые учились со мною в университете.
В тех редких случаях, когда мне удавалось заставить себя посетить лекцию, они почему-то неизменно оказывались где-то поблизости. Как я понимаю, нас роднила привычка устраиваться в задних рядах.
Это, конечно, потому, что знания нам были до фени. Меня в ту пору все больше занимали всякие глупости вроде экзистенциального ужаса, а девочек, понятно, любовь.
Но любовь у девочек была не простая, а, можно сказать, виртуальная.
Галя была влюблена в киноактера Никиту Михалкова, а Наташа — в киноактера Андрея Харитонова (он играл главную роль в умеренно культовом кинофильме тех времен «Овод», если кто помнит).
Как существа творческие, Галя и Наташа не удовлетворялись безобидной мастурбацией в девичьих горенках (черт их знает, может, и вовсе пренебрегали такой возможностью). Вместо этого они писали лирические истории о своей виртуальной счастливой жизни с возлюбленными. Именно этим они и занимались на лекциях, вместо того чтобы впитывать знания.
Потом они обменивались текстами, читали, обсуждали.
До поры до времени смысл происходящего был мне неясен. Мы с моим экзистенциальным ужасом и без того неплохо проводили время, читая бледные перепечатки «Тибетской Книги Мертвых» и прочую прекрасную метафизическую хренотень. Девочки Галя и Наташа казались мне идеальными соседками: тихие, бледные, красивые, они мне совершенно не мешали, а, напротив, услаждали остекленевший от Э. У. взор.
Но в один прекрасный день случилось Культурное Событие.
Девочки Галя и Наташа, одурев, вероятно, от герметичности своей мини-секты, взалкали контактов с окружающим миром.
В качестве полномочного представителя окружающего мира они избрали меня.
У меня в ту пору была среди сокурсников сомнительная слава местного мастера слова (хотя никто, в том числе и я, не смог бы объяснить, в чем, собственно, выражается упомянутое «мастерство»). Вероятно, просто Э. У. в безумных очах светился, наводя окружающих на мысли о Страшном.
В результате Галя и Наташа вручили мне свои рукописи с просьбой прочитать и высказать замечания. Речь шла, понятно, не о содержании, а о «литературном качестве» их любовных эпопей.
Мне, ясен пень, было любопытно, да и лестно, чего греха таить. До той поры окружающие никогда не спрашивали моего мнения о литературных достоинствах их произведений. Только ошибки просили проверить на письменных экзаменах, но это, как мы понимаем, совсем не то.
В результате переговоров, в моем распоряжении оказались две общие тетрадки. В черной глянцевой обложке и в коричневой матовой. Какая была чья — не помню.
Прочитать мне удалось только несколько первых записей. Галиных, судя по тому, что речь там шла об актере Никите Михалкове. История о том, как они с Галей ехали в поезде, а за окном было поле с ромашками, которые понравились Гале. И тогда актер Никита Михалков нажал на стоп-кран, остановил поезд и нарвал Гале ромашек. А потом заплатил штраф, потому что богатый. И все, счастливые и довольные, поехали дальше.
Дочитать эту неземную красоту до конца или открыть вторую тетрадку с аналогичными описаниями виртуального романа у меня, понятно, не хватило гражданского мужества. Экзистенциальный ужас — это одно, а бытовой, понятно, — другое. До принятия бытового ужаса я и по сей день дорасти не могу.
Мне как-то удалось вернуть эти тетрадки девочкам, как-то отбрехаться, как-то пробормотать, что, дескать, все хорошо, как-то не обидеть. У меня в ту пору был злой язык и вполне каменное сердце, но было ясно, что некоторые вещи нельзя делать. Например, бить ногами умирающих детей — что-то в таком роде.
Потом мне пришлось учиться читать свои ксерокопии, сидя не в последних, а в первых рядах: горячий шепот Наташи и Гали сводил с ума, отвлекал от привычных и уютных размышлений об экзистенциальном ужасе.
Но, в общем, как-то обошлось — для меня.
Эта книга посвящается Наде.
Уж она-то отлично знает, что бывают такие дни, события которых лучше бы записать подробно, слово в слово, близко к тексту, делу и телу, а потом вычеркнуть на фиг. Словно и не было ничего.
Впрочем, такие дни быстро проходят.
Хуже другое: я подозреваю, что такие жизни тоже бывают.
И даже часто.
И не удивлюсь, если почти всегда.
И вот это, конечно, пиздец.
Эта книга посвящается Ире,
которая придумала дивную телегу про жизнь человечью. Рассказывает она ее так:
Человек учится жить, как девочка учится вышивать.
Делает какие-то стежки неумелые, потом у него начинает что-то получаться. И вот уже вполне бойко вышивает крестиком и гладью, цвета новые добавляет, только не знает, какой узор должен быть. Тычется наугад, цветочек какой-нибудь норовит изобразить. Получается криво. Но что-то все же получается.
Следующий этап: человек вдруг видит, что на его куске ткани вычерчен нужный рисунок. Оказывается, нужно было просто приглядеться как следует. Ему становится совсем легко и просто: былое умение при нем, а проблем никаких — ясно теперь, куда каким цветом тыкаться. И вообще все ясно.
— Потом, — говорит Ира, — с некоторыми людьми случается, что их ткань снова становится чистой. Нет никакого узора больше. Тут впору растеряться, но былая сноровка спасает: осторожно, стежок за стежком, наш герой начинает вышивать новый узор, по собственному эскизу. У него получается. Иногда получается очень круто.
И вот, — заканчивает Ира, — наконец наш вышивальщик предстает перед некой «небесной экзаменационной комиссией».
«Смотрите, — говорит он, — вот мой узор! Правда клевый? Вам нравится?»
«Да, — говорят ему, — конечно. Замечательный у тебя узор. Убиться веником, как круто все у тебя вышито! Никогда еще не видели ничего подобного! Но, видишь ли, дружище, вообще-то, мы тут собрались только для того, чтобы взглянуть на твою изнанку».
А на изнанке понятно как дела обстоят. Узелки, обрывки ниток, путаница сплошная. Рисунок вообще не различить.
Эта книга посвящается Т.,
который отлично знает, что воспоминания — волшебная голубая таблетка от «сегодня».
По счастию, нам обоим не нужны таблетки от «сегодня». Жизнеспособный организм должен справляться с сегоднем самостоятельно.
Эта книга посвящается М. К.,
которая сказала однажды: «Не люблю наркотики. Это слишком просто, как богу в церкви молиться».
Объяснила потом примерно так: в обоих случаях имеет место расчет, что кто-то другой возьмет на себя часть твоей ноши. А так нельзя. Сами, все сами.
Вот и я нос ворочу от такой помощи: ноша хоть и тяжкая, да моя. Мне и таскать ее за собой по свету, пока не приволочемся мы (я и мой груз) в землю обетованную, а стрелки хронометра нашего покажут обетованный час, станут отсчитывать обетованные минуты и секундами обетованными не побрезгуют.
(Никакой земли обетованной нет, конечно, для нас, но это пустяки, дело житейское, привычные мы.)
Зато пользы от таких как мы в хозяйстве — немеряно.
Когда очередной обдолбанный, благоухающий не то клеем, не то ладаном, праведник препоручает заботу о делах своих небесной канцелярии, неужто думаете вы, будто ангелы, и правда, волокут его груз на собственном горбу, сокрушая хрупкие крылья, заливая огненным потом сияние своих ликов?
Фигушки.
Ваши рюкзаки подкладывают нам, верным ослам небесным. Считается, что справимся, не надорвемся — если уж все равно столько на себе тащим.
Мы, собственно, и не возражаем.
Да и замечаем не всегда.
Эта книга посвящается сумасшедшим бабушкам моего двора.
Их у нас не очень много. Всего-то четыре.
Одна сумасшедшая бабушка моего двора любит бегать за ползающими вокруг дома автомобилями и ругаться на них Страшным Матом. Она, в общем, безобидная, телесных злодейств не делает, камни не кидает, только орет: «Ебаный пидор, ебаный пидор!» Или просто: «Пизда, пизда», — ну, это если дама за рулем.
Некоторые собаки и детовладельцы бывают недовольны, но, в общем, радости от этой бабушки больше, чем печали.
Вторая сумасшедшая бабушка моего двора все время улыбается ласково. Причем вот не то что бы пассивно сидит на специальной старушечьей лавочке у подъезда и улыбается. Нет, она старается под любым предлогом (скажем, время узнать или про кошку дворовую спросить: чья это?) подойти как можно ближе к человеку, заглянуть в лицо кротко, снизу вверх (она совсем маленькая). И только после этого ласково улыбается.
От такого дела по всей мерзкой плоти метафизическая дрожь, а в ушах — колокола Хатыни.
С этой бабушкой все ясно: безумная ангелица, сгорела на работе. У нас она в санатории, на побывке. Хотя, будь я ее лечащим врачом, была бы отправлена в иное место. У нас все же нервно, и мука экзистенциальная из всех щелей брызжет.
Третья сумасшедшая бабушка моего двора просто очень много пьет нехорошей жидкости, по каковой причине вечно слаба ногами и разумом. Когда попадает на улицу, дико озирается и требует у всех денег.
Она, строго говоря, не бабушка вовсе, если верить соседям, которые говорят, что ей пятидесяти нет. Но с виду вполне бабушка, хоть и с остатками былой красоты.
Четвертая сумасшедшая бабушка моего двора всегда, почти в любую погоду, сидит на лавочке и тихонько разговаривает сама с собой. Она совсем никому не мешает. У нее расширяющиеся книзу ноги и небесно-голубые слезящиеся глаза. Возможно, тоже ангелица; мне говорили, они там, на небесах, часто мозгами едут. Профзаболевание у них.
Прочие бабушки нашего двора — вполне нормальные старухи.
Нечего и говорить, что они представляют собой куда более трагическое зрелище.
Эта книга посвящается Л. А.,
которая потратила восемь минут своей единственной и неповторимой жизни, чтобы уговорить меня возлюбить Пушкина превыше всех мастеров словесности.
Я бы, по правде сказать, с радостью, но…
Но.
Вышло так, что о гибели поэта Пушкина на дуэли мне стало известно как раз в дивную пору первого чтения «Трех мушкетеров». Понятно, что героем моим был тогда д'Артаньян — кого ж еще любить в восемь примерно лет?…
Вполне понятно также, что мною была усвоена следующая аксиома: хороший человек всегда побеждает на дуэли. А умирают на дуэли только плохие люди, второстепенные персонажи, гвардейцы кардинала всякие там. И тут я узнаю, что Пушкин…
Ага.
Вот именно.
Ну и кто он после этого? Типичный гвардеец кардинала.
С тех пор мне очень трудно было всерьез относиться к Пушкину. Он решительно не выдерживал никакого сравнения с д'Артаньяном. А что стихи хорошие писал — таким вещам в детстве как-то не придаешь значения. Стихи — так кажется в детстве — любой дурак писать может, а вот ты научись на дуэли драться как следует (в идеале — как д'Артаньян).
Умом-то я теперь понимаю, что на самом деле это — поучительная история о том, что позиция персонажа всегда выгоднее позиции автора. Знаем, читали-писали. Но вот сердцем…
Сердце мое по-прежнему твердит, что д'Артаньян круче Пушкина. А оно среди моих потрохов — авторитет.
Эта книга посвящается Ф.,
с которым мы отправились гулять в Серебряный Бор в самом начале апреля.
Фиг он, конечно, был «серебряный». Стеклянный, оловянный, деревянный — в лучшем случае.
А еще говняный. Обильно гадят братья наши меньшие, что и говорить.
Начало апреля — любимое мое время года, Весенний Голяк. Это когда воздух уже теплый, весенний, а природа еще по-зимнему снулая. Ни травы, ни почек набухших, ничего в таком роде. Удивительно хорошо.
Запах при этом, на первый взгляд, похож на осенний. Та же восхитительная прель, мокрая земля, нежная растительная смерть. Надломленная шляпка невидимого гигантского гриба могла бы так пахнуть.
Только осенью пахнет смертью, которая рядом, скоро сбудется, а потому всех касается.
А весной пахнет смертью, которая была давным-давно, не с нами, не для нас, проходите, не стойте под стрелой.
Эта книга посвящается моей однокласснице Верочке,
самой красивой девочке в классе, в школе и, возможно, вообще в мире.
Верочка была дочкой школьного завуча Тамары Владимировны. Тамара Владимировна преподавала русский язык и литературу. Она была огромного роста (метр восемьдесят, если еще не с хвостиком), имела фельдфебельские замашки, грушевидную фигуру, маленькое лицо сердечком и бакенбарды героини Ильфа и Петрова. Как у нее вышла такая удивительная красавица дочка — неведомо.
Так или иначе, но щедрая природа каким-то образом выхлопотала для Верочки в небесном спецраспределителе точеный носик, миндалевидные серые глаза, роскошную копну волос цвета спелого каштана, покатые плечи, маленькую грудь, осиную талию, крутые бедра и прочие обязательные атрибуты лирической героини.
Она, правда, была удивительная красавица. Даже кургузое пальтишко бледно-горохового цвета, которое справила ей мама-завуч (Верочка носила его с шестого класса по десятый), жуткая тряпочка-передник поверх коричневого платьица школьной формы, стоптанные туфельки без каблука и прочие ужасы советской уличной моды — все это дела не меняло.
В девятом классе мы с Верочкой крепко подружились и даже сидели за одной партой: на математиках, химии, физике, истории и географии. Возможно, именно поэтому я до сих пор решительно ничего не понимаю в вышеперечисленных предметах: красота Верочки парализовывала мой разум.
У Верочки же, как я понимаю, были свои резоны дружить со мною.
Дело в том, что у меня дома в ту пору можно было творить все, что заблагорассудится: кроме меня, там обычно никого не было. Так уж сложилось, мне посчастливилось почти непрерывно жить без родителей с четырнадцати до восемнадцати лет. Когда мне исполнилось восемнадцать, мой отец вдруг устал от всех своих женщин единовременно и вернулся домой; тогда уж уходить и даже уезжать на край света пришлось мне, но это — совсем другая история.
Для Верочки, замордованной сожительством с мамой-завучем, мой дом был своего рода Островом Свободы, этакой небесной Кубой. В эпицентре этой сказки мы с Верочкой курили Заграничные Сигареты, которые она воровала у дяди-моряка, ели сливовый компот, запасы коего почему-то всегда имелись в кладовой, и слушали пластинки. Не Пугачеву какую, а все же Элтона Джона. И еще группу «Space», оркестр Поля Мориа, Африка Симона и… Ну, в общем, все нездешнее, что можно было в ту пору достать на пластинках.
Тут был еще такой специальный, особый кайф: Верочка для курения всегда раздевалась. Снимала школьную форму, надевала гимнастерку моего папы (стратегический запас гимнастерок мог сравниться только с запасами сливового компота). Это был очень мудрый поступок: платье таким образом проветривалось на балконе и не впитывало запах сигаретного дыма. За курение мама-завуч дочку расчленила бы заживо, не сомневаюсь.
Она бы ее, впрочем, и за эти визиты ко мне расчленила бы непременно. У меня в ту пору была в школе Репутация. Ну, то есть ничего конкретного мне инкриминировать никто не мог, но всем педагогам было как-то ясно, что хорошие дети со мною дружить не должны бы. Почему — сложно сказать: ничего этакого мне проделывать не доводилось. Все этакое случилось в моей жизни много позже.
Впрочем, не обо мне речь. Важно, что сам факт дружбы со мною и эти вот тайные визиты (пока мама на работе) кружили Верочке голову. Ничего общего у нас c Верочкой, собственно, не было, просто мы кружили друг другу головы. Разными способами.
Кстати о кружении головы. В десятом классе Верочка вдруг попросила научить ее целоваться. Оказывается, она заранее, в сентябре еще, как-то договорилась с мамой, что та отпустит ее праздновать Новый год в компании старшего брата Саши (да-да, был там еще и старший брат, невзрачный, рыжий, лопоухий курсант артиллерийского училища). И вот, Верочка очень боялась, что там будут взрослые мальчики, все как один курсанты этого самого артиллерийского училища, а значит, может случиться экзамен по прикладному целованию. И что тогда делать?!
Пришлось научить ее целоваться — во имя будущих незнакомых мальчиков из артучилища, ага.
Новый год Верочка отметила в полном соответствии со своими романтическими планами. Экзамен по целованию был благополучно сдан; в качестве поощрительного приза Верочка получила ухажера, второкурсника Олега. Олег, надо сказать, был чрезвычайно похож на Верочкиного брата Сашу: такой же невзрачный, лопоухий рыжеватый блондин. Ну, меня, впрочем, слушать не стоит, я — свидетель пристрастный. А Верочке он нравился. Она, откровенно говоря, была влюблена как кошка.
Дружба наша таким образом сошла на нет. Верочка много занималась, поскольку мама требовала закончить школу непременно с медалью. А в свободное от занятий время Верочка ходила на свидания. Раз в неделю, в воскресенье, — на официально дозволенное мамой свидание, и еще раз в неделю — на тайное (мама ее кандидатуру Олега одобряла, но искренне не понимала, зачем нужно встречаться с мальчиком два раза в неделю: баловство, дескать).
Да и у меня началась какая-то новая жизнь.
Ко мне в гости Верочка заявилась лишь однажды, в середине мая, незадолго до выпускных экзаменов. Прибежала сразу после свидания. Мама-завуч думала, что дочка сидит на курсах английского, а дочка в это время подробно рассказывала (и показывала) мне, куда и как ее поцеловал Олег. А потом объявила, что должна поделиться со мною Самым Важным.
Суть судьбоносного мессиджа сводилась к тому, что ее распрекрасный Олег сказал, будто больше всего на свете хочет с Верочкой переспать. Кто бы, блин, сомневался…
Но Верочка от такого сообщения была в шоке. Причем не от смущения, а от счастья. Она почему-то думала, что мальчики соглашаются спать с девочками только по очень большой любви. Ну, у нее вообще в голове черт знает что творилось — как, впрочем, почти у всех в шестнадцать лет.
Мои попытки объяснить Верочке, что такие вещи, мягко говоря, не всегда взаимосвязаны, практически положили конец нашей прекрасной дружбе.
В общем, Верочка твердо решила, что надо соглашаться. Если уж он ее та-а-а-ак любит, что даже трахаться готов…
Дальнейшее развитие событий известно мне от нашей классной руководительницы Сабины Алексеевны, которая была по-своему гениальная тетка, грандиозная стерва и при всем при том почти святая. Настолько, что некоторым своим выпускникам становилась потом на многие годы доброй приятельницей. Вот мне, например, стала. Мы с нею лет пять еще дружили. Встречались раз в два-три месяца и трепались часами за бутылкой «Букета Молдавии». В основном Сабина рассказывала сплетни про «наших». А мне рядом с нею почему-то было так хорошо, что даже сплетни об одноклассниках в охотку слушались.
По словам Сабины Алексеевны, роман Верочки и Олега благополучно продолжался и после того, как наша красавица закончила школу.
В восемнадцать лет Верочка пришла к маме и запросилась замуж. За Олега, понятно — за кого ж еще?
Мама-завуч пришла в ужас. По ее мнению, хорошей девочке следовало сперва закончить институт, а уж потом «думать про замуж».
Верочка была в отчаянии, но маму ослушаться по привычке боялась. Да и жить им, кроме как с мамой, было, надо понимать, негде.
И тут всех спасла наша находчивая Сабина. Она пошла к своей коллеге, завучу Тамаре Владимировне, и внушительно сказала:
— Ты что, Тамара?! А вдруг завтра атомная война? Все равно всем погибать. Пусти Верку замуж, пусть хоть чуть-чуть девочка поживет, порадуется.
Тут надо, наверное, напомнить, что в ту пору, в начале 80-х, население СССР очень боялось атомной войны. Ожидание атомной войны — это был такой фон, на котором протекала повседневная жизнь простых советских людей, веровавших в газеты и телевизор. Это была вполне серьезная страшилка. Помню, когда по телевизору прервали фигурное катание, чтобы сообщить страшным дикторским голосом экстренную новость про очередной полет космонавтов, наш сосед дядя Боря попал в больницу с сердечным приступом: думал, сейчас войну объявят. И таких, как он, было очень много.
И крикучая завуч Тамара Владимировна действительно устыдилась, испугалась, пустила Верочку замуж, отдала молодым комнату в трехкомнатной хрущобе и даже возлюбила курсанта Олега, который оказался вполне положительным молодым человеком.
Лет пять спустя они случайно встретились мне на улице Космонавтов. И не вдвоем, а втроем. Завуч Тамара Владимировна в обычном своем платье-чехле, рыжий Олег в военной форме и Верочка в каком-то жутком ситцевом халате. В ту пору не было ничего страшнее ситцевых халатов, этой бабьей униформы приморских городов.
Верочка поправилась килограмм на двадцать, не меньше. И ее муж Олег тоже почему-то растолстел. Им обоим, напоминаю, было в ту пору года по двадцать три примерно. А выглядели они как совсем взрослые дядька и тетка, почти ровесники Верочкиной мамы. Грузные, усталые. Шли, ели мороженое из вафельных стаканчиков, переругивались — беззлобно, по привычке, что ли. Меня они, по счастью, не опознали. Останавливаться, спрашивать как дела и отчитываться о своей жизнедеятельности не пришлось.
«Лучше бы, что ли, и правда атомная война случилась, — подумалось мне тогда. — Для Верочки — так точно лучше бы».
Но было уже поздно что-то менять.
Ну и к тому же если из-за всякой глупенькой Верочки атомную войну развязывать — это уж вовсе ни в какие ворота. Боеголовок, пожалуй, не напасешься.
Эта книга посвящается Косте,
с которым мы раскопали в шкафу брошюру с буквами так называемой «семафорной азбуки», — это когда моряки флажками машут.
В связи с этим тут же почти случайно придумалась сказочка.
Дескать, жил в удаленной деревеньке попик (не имеет значения, какой конфессии, значение имеет лишь тот факт, что деревенька глухая совсем, без радиоточек и телевизионных антенн). И вот однажды заезжие шутники, столичные туристы рассказали попику, что он, дурак, тут сидит и не знает: ученые уж давно научно доказали две вещи. Во-первых, бог есть. Во-вторых, бог глухой. Совсем ничего не слышит.
— Ты, — говорят попику заезжие шутники, — завязывай со своими молитвами-сутрами-мантрами. Чего зря бубнить? Ты, — предлагают, — давай, учи семафорную азбуку. Будешь богу флажками махать. Авось поймет.
Порвали на флажки старые кальсоны, помогли попику приладить их к веткам, поглядели, как бедняга машет с колокольни-пагоды-минарета, поржали, уехали.
Меж тем, молитвы того попика, ясен пень, теперь сбываются. Мгновенно, стоит лишь просигналить. Он, простая душа, ничего особенного не просит, превратил свою деревеньку в рай на земле и счастлив. Еще и благословения своим приятелям-насмешникам выпрашивает ежедневно. Те уж лучатся холявной благодатью, а ее все прибывает.
С молитвами — с ними всегда так, обычное дело. А странствующие шутники, каковы бы ни были их помыслы, благословенны. Тоже обычное дело.
Боюсь, еще немного, и я стану рассказывать эту историю как байку из жизни. Дескать, мимо той деревни проезжать доводилось, и попика с флажками мне показывали мужики с бензоколонки.
Я уже почти вспоминаю, как это было. Лето, июнь, дождь, до Москвы осталось 728 километров.
Эта книга посвящается Фриде,
которая почему-то совершенно уверена, будто в прошлой жизни автор этих строк был Оле-Лукойе.
Жил себе, жил, потом подавился сказкой и умер.
И вот теперь все хрипит, отхаркивается, старается выплюнуть ту, древнюю, недосказанную сказку и умолкнуть, наконец.
Не выходит пока.
Трындеть мне, неперетрындеть.
Эта книга посвящается моему брату,
который учил меня играть в шахматы да так и не выучил. Очень, надо сказать, сердился и все спрашивал: «Почему ты не хочешь меня победить? Надо хотеть!»
Но эта наука мне никак не давалась.
Зато вокруг меня всегда оказывалось великое множество людей, которые очень хотели меня победить тем или иным способом. Победа надо мною казалась им великим достижением и удовольствием. Даже собственный папа, помнится, соревновался со мною в искусстве сочинения сказок и никак не мог победить (в таком состязании взрослому ребенка победить вообще нелегко). Очень, между прочим, сердился, когда мне удавалось придумать удачный конец для его сказки, а ему для моей — нет.
Ну, папа, это, как мы понимаем, цветочки. Сколько себя помню, всю жизнь кто-то тянет за локоть: «Давай проверим, кто круче!» — орет. Или: «А я круче и сейчас тебе это докажу!» Или даже так: «А я круче, а ты не круче!» — без проверки, просто по факту бытия.
Не во мне, конечно, дело. Ну, не только во мне. Это просто привычный и часто самый удобный способ поведения для крупного всеядного примата: соревноваться с себе подобными. Принято, что победителю достаются некие умозрительные территории, умозрительные самки и умозрительный же корм. А иногда и не только умозрительные блага достаются победителю. В общем, крупным приматам кажется, что есть из-за чего жопу бесхвостую рвать.
Да, так вот.
Я это все к тому, что победить меня с некоторых пор стало невозможно. И не потому, что я такое уж крутое существо (я — существо «в мешочек», скорее). Просто я живу за рамками концепции соревнования.
Не может ведь самый клевый в мире бегун-прыгун победить, скажем, сторожа стадиона. По крайней мере, до тех пор, пока сторож сидит в своей каморке и режется сам с собою в какой-нибудь lines или, ну я не знаю, пасьянсы раскладывает. Чтобы победить сторожа, надо сперва убедить его побежать и/или прыгнуть. А это без применения пыток не всегда возможно.
Зато, если отказаться от концепции соревнования, атлету тут же открываются дивные перспективы. У сторожа в каморке ведь можно чаю с плюшками выпить. Ну или даже водки, втайне от тренера. Можно выпросить у сторожа на время его игрушку и вдоволь с нею поразвлечься. И, возможно, однажды, когда будет проиграно очередное Самое Главное Соревнование, сторож оставит у себя ночевать и не даст повеситься в сортире. Или, напротив, поможет — это уж как повезет.
Со сторожем можно дружить, одним словом.
Со мною тоже, в общем, можно.
Это, собственно, единственное, что имеет смысл проделывать с нами обоими: со сторожем и со мною.
Эта книга посвящается дяде Володе,
который все обещал взять меня на охоту, да так и не взял.
Приходится теперь самостоятельно учиться этому искусству. Благо дичи непуганой хватает пока в наших лесах.
Моя внутренняя свинья хочет щастья и пожрать и чтобы ничего за это не было.
Моя внутренняя обезьяна хочет, чтобы в стае и чтобы как все, ну и быть все же доминирующей особью, по мере биологической возможности.
Моя внутренняя крыса хочет всех искусать и обхитрить, и преодолеть все лабиринты, и зажечь все лампочки, чтобы ученым в небесной лаборатории стало ясно: она — самая живучая и самая крутая, вот.
Но обстоятельства сложились так счастливо, что внутренний мой человек по природе своей злодей, каких мало.
Каждый день я отправляю его на охоту. Он режет свинью, стреляет обезьяну и топчет крысу страшным сапогом-говнодавом.
Все эти шустрые зверушки, конечно, оживают по методу птицефеникса. Зато и внутренний злодей всегда при деле, у него в этой некошерной войне свой интерес и свои амбиции. Он думает, он — Чингачгук. Он думает, это круто.
А я в этом заповеднике плюшками балуюсь.
Эта книга посвящается моему старинному дружищу.
В 1987 году мы с ним скупали души у друзей и знакомых. Это была такая художественная акция.
Мы напечатали на пишущей машинке под копирку много одинаковых бланков. От руки проставлялось имя продавца души, вписывалась сумма сделки. Сначала мы хотели, чтобы продавцы расписывались кровью, но царапать палец — не душу продавать, на такое никто не решался.
Тогда мы стали везде носить с собой красный фломастер. Продавцу души мазали фломастером подушечку пальца, он оставлял на бумаге бледный розовый отпечаток. Выглядело впечатляюще.
Денег у нас в ту пору, мягко говоря, не очень было, но вокруг крутились люди, у которых деньги появлялись еще реже. Самая дорогая душа в нашей коллекции была приобретена за пять рублей. Это была жирная, холеная, отборная душа коллекционера икон. Мы поймали своего фауста поутру, в жутком похмелье, и искусили. Это было делом чести для нас: искусить коллекционера икон. Никаких денег не жалко, тем более что мой друг умел в ту пору находить их на улице. На это мы, собственно, и жили.
Но это скорее исключение из правила. Души в основном приобретались по бартеру. Трепетный художник Гена, помнится, обменял душу на картинку моего дружища. Картинка была в зеленых абсентовых тонах, изображала абстрактно-экспрессионистскую ночь и называлась «Алё, такси».
В обмен на мои картинки тоже удалось пару душ приобрести.
Мы от такого дела почувствовали себя зело востребованными художниками. И то верно: за чье еще искусство восторженный почитатель души не пожалел бы?
Пара десятков душ были выменяны на алкоголь. Некоторые продавались за пиво, некоторые — за водку, но подавляющее большинство душ обменивалось все же на портвейн.
Одна девушка продала нам душу за право переночевать у меня дома. Она поссорилась с мамой, с бабушкой и со своим мальчиком одновременно. В другой день ее бы и так пустили на ночлег, но в ту пору мною двигал азарт старьевщика. Страшная сила.
А две самых дешевых души были приобретены следующим образом.
Мой подъезд выходил на проспект Мира и, как почти всякий подъезд, был идеально приспособлен для распития пива и портвейна. Юные панки, тусовавшиеся на лавочках в сквере, завидев милицию, бежали в мой подъезд прятаться: в ту пору считалось, что в общественных местах бухать нельзя. (Не знаю, кстати, почему эти мальчики считались панками. Некоторые, самые крутые, имели серьги в ушах, это правда. Но это, пожалуй, все.)
Поскольку юные панки в подъезде не только выпивали, но и справляли нужду, мне приходилось их оттуда шугать. А они меня почему-то числили в авторитетах, мечтали подружиться и напрашивались в гости. Самая большая мечта у них была со мной забухать, поскольку в их среде бытовала легенда о моей способности напоить одной бутылкой сухого вина восемь человек (один раз мне, правда, удалось такое проделать, но повторять по сию пору, честно говоря, не хочется).
В общем, однажды мы с другом застукали в подъезде двух юных панков. Дети пили там пиво. Мы их шугнули, а они стали просить, чтобы им разрешили остаться в подъезде. Типа, на улице холодно. Ну, это правда, ноябрь был.
И тогда мы предложили обмен: юноши отдают нам бессмертные души, а мы им разрешаем пить пиво в моем подъезде. Панки с восторгом согласились. Бланк с надписью: «Передаю свою бессмертную душу в полную собственность в обмен на право пить пиво в подъезде», — был жемчужиной нашей коллекции.
Потом мы узнали, что такую же акцию провернули в свое время (до нас) художники Комар и Меламид. Только они души покупали уже из Америки, платили по десять долларов за штуку. Страшные по тем временам деньжищи.
Мы к своей затее, ясное дело, тут же поостыли. Тогда еще было непонятно, что первым во всяком деле быть не только не обязательно, но и невозможно. Ну, впрочем, мы бы все равно поостыли: нельзя ведь всю жизнь всерьез скупкой душ промышлять.
А несколько лет спустя мы нашли в шкафу кучу расписок и задумались: что делать со всеми этими душами? В итоге, тем фаустам, кто еще был жив и находился в городе, мы расписки вернули, а прочие пришлось сжечь.
Эта книга посвящается Василию,
который однажды позвонил мне домой да так не вовремя, что телефонный звонок застал меня на пороге.
— Ты есть? — спрашивает.
— Меня уже почти нет, — отвечаю.
— Везет тебе! — говорит.
Эта книга посвящается Д.Б.,
вместе с которым мы зимовали в городе Невьянске, в ночь с 1984 на 1985 год.
Мне в ту пору пришлось преподавать в сельской школе. Школа находилась в поселке Таватуи; ездить туда из Невьянска приходилось на электричке, минут сорок в один конец примерно.
В поселке жили работники лесничества и железнодорожные рабочие. Там не было бани, магазина, кино и прочей индустрии разврата. Зато были школа-восьмилетка и библиотека.
Однако не следует думать, будто население поселка Таватуи в связи с таким комплексом духовно-умственных услуг грешило избыточной интеллигентностью. Чего не было, того не было. Население прекрасно справлялось с отсутствием бани и магазина, катаясь на лыжах, санях, тракторах и электричке в соседний поселок. В свободное от поездок время оное население жизнерадостно пьянствовало. Изредка в ходе этой непрерывной фиесты оно нечаянно палило дома и любовно рубало друг друга топорами, но в целом это был очень тихий поселок.
Местная молодежь в количестве трех незамужних девиц (мальчики, отслужив в армии, домой обычно не возвращались) раз в неделю, в уик-энд, моталась в славный город Ебург и получала там культурную жизнь по полной программе. Поэтому в библиотеке до моего появления была всего одна читательница — учительница Таня. Она ждала из армии жениха и по вечерам ей было нечем заниматься.
Детей в школе было, понятно, мало. В четвертом классе у меня было пять учеников, в шестом — трое, в седьмом — одиннадцать, в восьмом — почти по Хармсу, то ли семь, то ли восемь (хоть убей не помню). Первый класс учила заневестившаяся читательница Таня, второй и третий — безымянная (в моем сознании) тетенька, которая ездила на работу из закрытого города без названия, а в пятом русский язык и литературу вела директор школы Таисия Андреевна, которая тянула на себе все гуманитарные предметы, какие только можно придумать. До моего появления она и с языком-литературой справлялась на раз. Дома она выращивала лимоны и апельсины в кадках. У нее был цветной телевизор, что автоматически делало ее духовным лидером поселка. Слово Таисии Андреевны было законом почище решений партии.
Еще в школе были математик Александр Григорьевич и его жена (имени опять же не помню), которые поделили между собой все более-менее точные науки; Александр Григорьевич как-то справлялся еще с географией и физкультурой.
Других педагогических кадров в нашей школе не было.
Дети в поселке Таватуи, надо сказать, были очень хорошие. Добрые, симпатичные, с изрядным воображением. Кроме разве что некоторых восьмиклассниц, которые достигли преждевременной зрелости и были уже вовсе не дети, а маленькие тетки. Мне, в мои девятнадцать, казалось, что они гораздо старше, и жизнь их практически закончена.
С прочими детьми была только одна проблема: почти все едва читали по слогам. О том, как они писали, лучше не вспоминать даже. Почти никак они не писали, честно говоря. Исключением мог считаться, разве что, седьмой класс, где больше половины учеников (шесть девочек и один мальчик) вполне тянули на честные, заслуженные, трудовые тройки. В тех условиях они, понятно, были у нас практически отличниками.
С седьмым классом вполне можно было заниматься по школьной программе, с прочими нужно было что-то срочно придумывать. Приходилось читать им вслух некоторые программные тексты, маленькими отрывками, обсуждать и анализировать прочитанное, объяснять поведение героев с точки зрения детского житейского опыта.
Эти дети, надо сказать, почти всегда меня изумляли свежестью подхода. Например, объяснили мне, что Татьяна осталась со своим стариком потому, что он «наверное, не пьет и не бьет ее, а с Онегиным еще не известно, как повернется». Таких аналитиков, как были у меня в поселке Таватуи, уж не будет никогда. Надеюсь, они меня хоть чему-то все же научили.
Поскольку сразу стало ясно, что дети писать сочинения не могут, пришлось изобрести жанр «устного сочинения». «Пусть, — думалось мне, — хоть говорить свободно и интересно научатся, это даже полезнее, чем писать». Поэтому раз в неделю мы с детьми не читали программные тексты, а рассказывали друг другу сказки и истории на разные темы. С маленькими классами это очень легко: каждый может выступить да еще и мою историю послушать, как бы «в награду за труд», успевали.
Замечательную в своем роде историю рассказала рыжая девочка Наташа, дочка школьной уборщицы. Она училась в шестом классе, писала огромными младенческими буквами наскальные надписи в тетрадках, читала даже не по слогам, а по буквам и при всем при том обладала живым умом и ангельским взором.
Вот ее история, почти дословно: очень уж она меня тогда потрясла.
Однажды папка шел со станции и нес мамке чекушку. Сам он выпил еще в магазине, с друзьями, поэтому устал и решил поспать. Лег, поспал, потом встал и пошел домой. Мамка спрашивает: «Где чекушка?» Посмотрели — нет чекушки! Мамка тогда его чуть-чуть прибила, но не больно. Мамка вообще добрая, больно не бьется. Потом спрашивает: «Ты где валялся?» Папка говорит: «Под ёлочкой спал, когда со станции шёл». Они тогда пошли обратно, к станции, искать чекушку. Смотрели под всеми ёлочками — нет чекушки. Пошли они обратно. Мамка поплакала, папку опять прибила, но не очень больно, потому что она вообще добрая. Потом стали опять искать чекушку. Поискали, поискали и нашли! Но не под ёлочкой, а под сосёнкой!
Я, понятно, хлопаю глазами, поспешно стараюсь придумать добрые слова для ребенка, рассказавшего такую историю. И тут Наташа кладет меня на лопатки. Добавляет назидательно:
Вот как важно любить и знать родную природу! Если бы папка знал, чем отличается ёлочка от сосёнки, они бы чекушку сразу нашли! И мамка его бы второй раз не била!
И то верно.
Эта книга посвящается Коле,
который рассказывал мне о своем опыте игры в рулетку.
— Понимаешь, — говорил, — когда у тебя уже нет денег на следующую ставку, последняя ставка уже сделана, и эта пакость уже крутится, крутится, и ничего нельзя изменить, и остановить ничего нельзя, и вообще никак повлиять, — о, это такой кайф, такой адреналин, такой отдых от всего остального!
Блин.
Какой же это отдых?
Я себя все время так чувствую: у меня нет человеческого тела для «следующей ставки». И оно уже крутится. И повлиять на процесс я, конечно, могу примерно в той же мере, что и всякий игрок в казино на вращение колеса.
Думать иначе — сопливые иллюзии, мне так кажется нынче утром.
А от адреналина в организме скапливается какая-то прекрасная хрень, вроде «тяжелой воды». Очень полезная штука, если применять по назначению. И очень вредная, если так хлебать.
Жизнь, тем не менее, фантастически прекрасна. Крутится, зараза сладостная.
Эта книга посвящается Тане,
которая знает, что у меня закончились сны.
Я почти не сплю больше. Уже не пять часов в сутки, а разнесчастных три. В небесной канцелярии урезали мой паек. Конец какого-то небесного квартала, не иначе.
Вероятно поэтому у меня иссякли слова. Зато если я однажды запл[а]чу, этот серно-кислотный дождь сотрет наконец все, на что утомились пялиться близорукие глаза. Видимое внутреннему взору, вероятно, все же останется, но обольщаться по этому поводу не станем.
Иное дело, что я не запл[а]чу. Скорее уж заплач[у], отсчитаю нужное количество бумажек, медяков и кровяных телец, не задерживаясь, пойду дальше, оставив на прилавке ненужную теперь покупку.
Эта книга посвящается Валечке,
которая теперь, думается мне, знает о грибах много больше, чем я.
Нет-нет.
Речь не о галлюциногенных грибах, простите уж.
А о белых, моховиках, подберезовиках, опятах, лисичках, сыроежках, черных груздях-свинухах и прочем подножном корме.
Я лесной человек. С детством мне чертовски повезло: лес начинался в двадцати минутах ходьбы от нашего дома, да и маршрут получался прекрасный — сперва через пустырь, заросший ежевикой, потом через рощу. В роще этой по весне мы собирали щавель. Меня в связи с этим раздирали воистину гамлетовские сомнения. Не было для меня в ту пору еды гаже, чем кислый зеленый борщ с яйцом и сметаной. Но и занятие приятнее, чем поход за щавелем, трудно было сыскать. Приходилось приносить домой добычу, а потом расплачиваться за собственный охотничий азарт.
С грибами было не так.
В ту пору грибы казались мне наилучшей разновидностью еды. Жареные, маринованные, соленые — да какие угодно. Впрочем, если бы мне пришлось выбирать: собирать или есть, колебаться не пришлось бы ни секунды. Понятно, что собирать, и бог с ней, со жратвой. Обойдемся.
Родители подходили к сбору грибов ответственно. В лес, который возле дома, ходили только гулять, для удовольствия. Гулять там, впрочем, мне больше нравилось без них, даже втайне от них: родителям дриады не показывались, и вообще неинтересно.
А за грибами ездили на электричке. Около часа примерно ехали, потом выходили. Лес, конечно, был везде, но там находились какие-то из ряда вон выходящие грибные места. Название станции и даже направления, уж простите, дорогие берлинцы, не помню. Правда.
В первый раз родители взяли меня с собой после очень долгих уговоров. Думали, буду под ногами путаться, мешать, ныть, что «ножки болят» — чего еще ждать от совсем мелкого ребенка пяти лет?
Но все же однажды меня взяли. Был конец осени, грибной сезон уже заканчивался. Они, надо думать, отправились в лес на всякий случай, «закрыть сезон». И решили, что если я все испорчу, это будет не очень обидно.
Стоило нам немного углубиться в лес (минут пятнадцать шли от станции), как мне удалось совершить свой первый грибниковый подвиг. Изъять у мамы руку, свернуть с тропинки, пробраться через какие-то сухие, колючие кусты, оказаться на полянке и истошно завопить: «Грибы!»
Родители ринулись на мой вой. Думаю, не столько за грибами, сколько вызволять из бурелома орущего детеныша. На полянке они обнаружили не только меня, но и полусгнивший древесный ствол, усеянный опятами.
На этом тот наш поход в лес, можно сказать, завершился. То есть, домой мы сразу не отправились, но и дальше уж не пошли. Родители набили опятами две кошелки, перекусили, раздавили на двоих шкалик крепкого напитка, который в нашей семье называли «хальбунхальф» («пол-на-пол», что ли? — не знаю, а что именно было написано на немецкой этикетке, не помню).
Подкрепившись, они принялись набивать опятами пакеты и даже карманы папиной плащ-палатки. Мне было немного обидно, поскольку нож мне не доверили, а рвать грибы руками нельзя, это всем известно. Но как-то удалось взять себя в руки и не канючить. Было ясно, что от моего поведения зависит, станут ли брать меня в лес по грибы.
Сначала, к моему огромному разочарованию, случилась зима, но потом все мне удалось. С тех пор все воскресные дни, с августа по ноябрь, были лучшими днями моей жизни — до семьдесят пятого года, когда лафа кончилась, и нам пришлось уезжать, прочь от грибных мест.
Особенно мне нравилось ходить в лес вдвоем с папой. Во-первых, мы дружили и рассказывали друг другу сказки. Во-вторых, когда мамы не было рядом, он давал мне нож. Мама этого не допускала, боялась, что я порежусь. Меня в ее присутствии, можно сказать, просто использовали, как свинью для поиска трюфелей: дескать, твое дело грибы находить, а наше — собирать.
А просто найти гриб — недостаточно для полного счастья. Его, конечно, нужно срезать своими руками, аккуратно, под корень, но не повредив грибницу.
Эх, да что я вам рассказываю, сами небось не маленькие…
Папа у меня был тот еще охотник и собиратель, словно бы специально созданный природой для этого занятия. И даже внешность имел соответствующую. Когда мы с соседом Борей нашли среди макулатурных завалов школьный учебник истории с изображениями первобытнообщинных неандертальцев, одна из картинок оказалась почти точным портретом моего папы. Даже страшно стало, помню. Пришлось показать картинку папе и спросить: «Ты что, уже тогда жил?»
Папа совсем не обиделся, а очень смеялся. В молодости он был чертовски красив, почти близнец модного в ту пору актера Алейникова, все девки были его (он так сам говорил, и я верю — ему и немногочисленным фотографиям). Так что вполне мог позволить себе на старости лет выглядеть респектабельным неандертальцем, никаких комплексов.
Так вот, об охоте и собирательстве.
Когда был голод на Украине, мой папа, еще маленький совсем мальчишка, сам кормился в лесу да еще и подкармливал большую семью: тетку, дядю, бабушку и нескольких малолетних кузенов с кузинами. Кроме добычи сезонных ягод, грибов, трав и птичьих яиц, круглый год стрелял птиц из рогатки, ловил рыбу — это то, что я помню из его рассказов.
Думаю, он совсем не преувеличивал: такие вещи остаются с человеком на всю жизнь.
Папа и на моей памяти нередко вставал на рассвете, бежал к реке, благо она была неподалеку, сидел там час с удочкой, а перед уходом на службу оставлял на столе несколько свежих рыбин. Когда у нас на балконе снеслась голубка, он сделал из голубиных яиц омлет и с удовольствием его съел. Мимо плодовых деревьев, понятно, не проходил. Даже со службы он обычно возвращался с несколькими шампиньонами в карманах: грибы росли прямо на плацу, пробивались сквозь асфальт. Эти удивительные шампиньоны скапливали в холодильнике, а когда набиралась изрядная кучка, жарили с картошкой. Папа смеялся: «Не давайте ребенку эти грибы, от них упрямства наберется!»
Кстати, да.
Папа и воспитал из меня настоящего грибника. Находить грибы — это у меня был природный дар, зато папа научил отличать съедобные от несъедобных, издалека на глаз отличать грибное место от беспонтового (объяснить приметы невозможно, это инстинктивно чувствуется). Еще научил, как не заблудиться в лесу: в тех местах было достаточно прислушаться и определить, где электричка. В тайге такая «наука», пожалуй, без пользы была бы. Ну и азарт привить старался: мы соревновались, кто больше грибов найдет, не без того.
Правда, тогда же мне довелось испытать чувство неловкости и неудобства от победы: соперник ведь искренне огорчается, лучше было бы не побеждать никого. Так и хочется сказать: «Я нечаянно», — но ведь понятно, что это огорчит соперника еще больше.
Лучше всего было, когда папа брал с собой в лес удочки. В таких случаях он сидел у реки, а мое дело было раз в час прибегать, докладываться, что я есть. Все остальное время можно было собирать грибы. И соревнования никакого в такие дни не было: каждый при своем деле.
По вечерам родители чистили грибы. Тут обычно обходились без моей помощи. Оно и хорошо: занятие скучное, если грибов много. А у нас всегда было много.
Потом грибы варили и мариновали. А грузди и свинухи солили в огромной глиняной кадушке, которую держали на балконе. Оттуда грибы можно было воровать. Утащенный втайне гриб, понятно, куда вкуснее съеденного легально. Труднее всего было заметать следы: расправить тряпочку, придавить камушком. Ювелирное искусство.
За все эти годы мне, кажется, только один раз пришлось отказаться от похода за грибами: в то воскресенье в Доме Офицеров на детском сеансе показывали фильм «Отроки во Вселенной». Родители сказали: «Как знаешь», — и отправились в лес без меня. Хорошо помню, что в тот день они вернулись рано, промокшие под дождем и почти без грибов. Сказали: «Без тебя не везет». Мне было немножко стыдно, но очень, очень приятно услышать такое признание.
Потом мы уехали в город О.; грибных лесов там поблизости не было, да и детство мое, можно сказать, почти сразу закончилось. По крайней мере, радостному восприятию мира кирдык пришел в течение первого же года. Нельзя лесных детей, избалованных жизнью в прекрасном захолустье, вот так сразу в большой (да еще и советский) город перевозить. А потом еще и житейские всякие бури случались.
В общем, грибницкий мой талант был безнадежно загублен на долгие годы.
Несколько лет назад мои московские приятели уговорили меня поехать к ним на дачу, куда-то чуть ли не в Мещеру. А может и не чуть ли.
Машины у меня тогда не было, у них тоже. Поэтому ехать пришлось на электричке, часа два с лишним, от станции «Выхино». Это было довольно противно, зато дорога к даче через лес мне очень понравилась.
Пока взрослые возделывали огород и готовили вечерний шашлык, мы с детьми, мальчиком Витей и девочкой Валей, пошли по грибы.
Мальчик Витя, правда, довольно быстро вернулся к родителям. Скучно ему стало в траве шарить. Зато Валя мгновенно втянулась. Где-то час мы с нею почти бездарно бродили по лесу, а потом вдруг случилось почти чудо.
Инстинкты мои наконец ожили. Смотрю вдаль и понимаю, что справа и слева ловить нечего, зато если пойти прямо…
Дело кончилось тем, что мы с Валей забрели в болотце, скакали там по кочкам, вымокли чуть ли не по пояс (она-то, пожалуй, действительно по пояс: мелкая совсем девчонка). На всякой кочке мы находили от трех до десяти белых грибов. Набрали полный рюкзак и еще бы набрали, если бы противные взрослые не позвали меня жрать вкусный шашлык и пить невкусную водку.
Тьфу.
А Валю одну, без меня, на болото не отпустили.
Зато на обратной дороге, пока шли к электричке, мы с Валей набили все имевшиеся емкости волнушками. Белых больше не было, зато этих рыже-розовых грибов полно оказалось. А ведь когда шли с поезда к даче, ни одного не видели.
Она оказалась отличным напарником, эта Валя. Родители ее только глазами хлопали: никогда прежде ребенок грибов не собирал, а тут — на тебе.
С тех пор, надо сказать, меня совсем не тянет в лес по грибы. Вроде бы, садись да поезжай, а вот неохота. Поди пойми, почему.
Зато девочка Валя уже совсем взрослая и, говорят, грибами семью обеспечивает исправно. Остановить ее невозможно, говорят: тащит и тащит эти грибы, а всем остальным их чистить и в банки закатывать приходится. А потом эти банки в город тащить.
Страшное дело.
Новозеландские маори на этом месте сказали бы умное, что-нибудь про передачу маны. Но я промолчу, пожалуй.
Эта книга посвящается Илье,
который когда-то, давным-давно, рассказал мне, будто в исламской традиции никогда не было принято побираться под тем предлогом, что деньги нужны для паломничества к святым местам.
Дескать, считалось, что если уж человек хочет совершить хадж, значит, пусть сперва потрудится, уладит земные, так сказать, дела и только после этого на свои кровные шиши отправляется в Мекку.
Не знаю, правда ли это.
Если и правда, думаю, на практике это все выглядит не очень хорошо. Люди ведь умеют испортить в процессе реализации любую славную идею.
Но это как раз не очень интересно.
Метафора зато вышла славная.
Глупо ведь выходит, когда человек лезет общаться с, извиняюсь, Непостижимым (именно так, с большой буквы, на сей раз не иронии ради, а для острастки), а у самого в делах разброд, в душе бардак, психоаналитики не кормлены, коровы не доены и вообще ужас, глад, мор и рефлексия.
Бог обывателей, тот, что, согласно их наивным представлениям, должен помочь наладить быт, примерно наказать злодеев и вложить по конфетке во всякий благочестивый рот, — это уж и не бог вовсе, а этакий могущественный горничный на полставки.
Ересь, каких еще поискать.
И в этом смысле в хадж действительно стоит отправляться только богатым. Не тем, кому в рай с верблюдами через игольные ушки тискаться предстоит, конечно. А тем, кто понимает: Бог нужен не затем, чтобы наладить быт, а затем, чтобы быть где-то рядом, когда не только стены персональной башни рухнут к чертям собачьим, но и земля из-под ног, и небо вдребезги, и сердце вдрызг.
В иных ситуациях человеку с Богом вообще говорить не о чем. В иных ситуациях — сам, все сам. Не так уж и сложно, честно говоря.
Эта книга посвящается Леве,
который был моим соседом и (позже) одноклассником. Мы жили в соседних подъездах, оба на втором этаже; комнаты наши, как мы быстро обнаружили, были разделены стенкой. Это подарило нам ни с чем не сравнимую радость перестукивания. Азбуку Морзе мы, конечно, не знали, поэтому стучали просто так, лишь бы стучать.
Бывало, родители уложат спать ни свет, ни заря, в десять вечера. Лежишь, как кусок идиота в темноте, не понимая, чем заняться, а тут из-за стенки: тук-тук. И все сразу прекрасно. Можно чувствовать себя, скажем, революционером-подпольщиком, заточенным в каземат, которого завтра, если очень повезет, расстреливать поведут, а не манную кашу жрать.
Изумительное ощущение.
Встречаясь же, мы с Левой тут же принимались рассказывать друг другу анекдоты. Быстро истощив запас анекдотов, гулявших по двору, мы принялись сочинять собственные версии похождений Василия Ивановича и Петьки (в том году во дворе у нас почему-то рассказывали исключительно анекдоты про Чапаева).
Вряд ли хоть один «авторский» анекдот был рассказан до конца. Стоило произнести: «Приходит Петька к Василию Ивановичу», — и тут же мы оба начинали хохотать. Хохотали не на шутку, взахлеб, до слез, до воя утробного. На землю порой заваливались от смеха. Говорить не могли ничего. Успокоившись, через полчаса примерно, рассказчик произносил следующую фразу: «Василий Иванович говорит Петьке…» — все, опять хохот. Один раз дворничка тетя Рая поливала нас из шланга — не то из вредности, не то взаправду решила, что детям плохо.
Нам-то, ясен пень, было хорошо.
Больше ничего особенного между нами не происходило. Мы с Левой, кажется, даже ни разу толком не поговорили о чем-нибудь интересном: не могли. Учительница Зоя Викторовна жила в том же дворе, что и мы, и все про нас с Левой знала, поэтому сразу же рассадила нас в противоположные концы класса: меня на предпоследнюю парту к окну, его — на первую у стены. Поэтому ржали мы только на переменках, но постепенно отвыкли, обзавелись новыми друзьями, каждый — своими. Домой ходили порознь, разными компаниями. В кино — тоже.
Но перестукиваться по ночам мы все же продолжали, пока Лева не уехал навсегда.
Это, к слову сказать, чрезвычайно важная особенность жизни в военном городке: то и дело кто-то уезжает навсегда. Очень полезный навык внезапных расставаний, помогает потом спокойно относиться к отъездам, исчезновениям и даже смертям близких-далеких людей. Навсегда — что ж, обычное дело, все в этой навсегде будем.
Эта книга посвящается дяде Фрицу,
который выращивал крокусы и никогда не гонял меня от своего забора: стой, смотри, сколько влезет. А однажды разрешил зайти в сад, понюхать сиреневые и оранжевые цветы, потрогать их украдкой, уйти восвояси, шмыгая носом от почти невыносимого счастья.
С тех пор на моем поле боя с реальностью цветут крокусы. Если бы в худший из моих дней у меня появилась возможность взорвать планету Земля, воспоминание о крокусах связало бы меня по рукам и ногам.
Ненависть, как известно, сильнее страха (потому и популярна так среди прогрессивной молодежи). Земную жизнь пройдя не то до половины, не то до четверти, не то до одной восьмой (это уж как повезет), обнаруживаю вдруг, что любовь (например, к крокусам) почти всегда сильнее ненависти, зато страх почти всегда сильнее любви.
Прекрасный повод для прекрасной прогулки по прекрасному кругу.
Все это, конечно, преодолимо — в некоторых, отдельно взятых финалах некоторых отдельно взятых текстов.
И то брод (кому с маслицем, а кому и через Великую Реку).
Эта книга посвящается У.,
вместе с которым мы нечаянно выяснили, что 1 февраля отмечается Всемирный День Московского Демона. Ну, или не Всемирный. Просто — День Московского Демона.
Поначалу на Поварской нам навстречу попался красивый дедушка в ЧОрном Пальто. Пальто было не «черное» какое-нибудь, а именно вот ЧОрное. С дополнительным мистическим смыслом, развевающимися фалдами и нагрудным карманом — таких на пальто обычно не бывает, лишь на пиджаках и прочих поганых смокингах.
Дополнительный мистический смысл, строго говоря, содержался в нагрудном кармане и имел вид белого полиэтиленового пакета, художественно скомканного, чтобы за бутоньерку сошел.
Дедушка шел очень быстро, можно сказать бежал. И Страшно Хохотал на бегу.
Зачем все это было? Неведомо.
Потом мы поехали в дом-самолет, в гости к сибирским шаманам Мише и Валере, которые зачем-то прикидываются художниками. Мы с ними договорились, что привезем торт, а они нам за это дадут Селедку. Это, с моей точки зрения, веский повод пойти в гости.
Нужный нам подъезд дома-самолета устроен так: большая черная створка, в которой вырезаны две двери: пошире и поуже. Обычно все входили и выходили через широкую дверь, узкая была закрыта. Оно и понятно: толстый человек в шубе туда с трудом протиснется. И худой человек с большим рюкзаком, например, тоже вряд ли.
А тут все было наоборот. На широкой створке висела табличка: «Вход закрыт». Узкая створка, напротив, гостеприимно щерилась. У подъезда стоял большой человек с черными волосами и очень смуглой кожей. С виду — типичный джинн, только в спортивном костюме.
— Куда вы идете? — спрашивает строго. — Здесь вход закрыт.
— А тот? — спрашиваем, указывая на узкую дверь.
— А этот вход — не товарный! — сурово говорит человек-джинн, заступая нам путь.
На всякий случай замечу, что никакой ручной клади, кроме маленького торта для шаманов, у нас при себе не было.
— Ну, может быть, все-таки можно как-то в подъезд зайти? — спрашиваем.
— Конечно, — невозмутимо говорит человек. — Вот же дверь. Неужели не видите?!
Отступил в сторону, дал нам пройти все в ту же узкую дверь. Сам пошел следом. Мне это понравилось, но не очень.
В вестибюле подъезда навстречу нам выскочила Одноглазая Старуха в Тельняшке.
Она правда была в тельняшке. Из-под тельняшки виднелся розовый халат.
Старуха была не то просто пьяна, не то в экстатическом состоянии. Я в старухах плохо разбираюсь, поэтому точно сказать не могу.
Она заступила нам дорогу и спросила нечеловеческим голосом:
— Куды, бляди, нах?
Впереди была одноглазая старуха, позади топтался Черный Человек-джинн. Позади, к слову, еще и Москва была, так что отступать было совсем уж некуда. Поэтому мы храбро сказали:
— Мы на самый верх.
— А, к художникам? — внезапно умилилась старуха. — К художникам можно. Только чтобы через два часа все ушли, бляди, нах!
Мы пообещали, что все бляди через два часа уйдут нах. Старуха отступила.
— И не балуйтесь там! — выкрикнула она нам вслед. — А то я милицию вызову, нах!
Мы устрашились и пообещали не баловаться.
Пошли наверх. Черный Человек пошел следом. Он тактично держал расстояние в половину лестничного пролета.
На последнем, седьмом (или восьмом, если считать не по-французски, а по-человечески) этаже нас ждал сибирский шаман Миша.
— Миша, — спросили мы, — кто этот человек, который сзади идет?
— Какой человек? — удивился Миша. — Нет там никого.
Обернулись. Действительно нет.
— А что за старуха буйная одноглазая внизу? — спрашиваем. — Неужто консьержка?
— Консьержка у нас есть, — говорит Миша. — Но она не одноглазая. И не буйная совсем. Сейчас уже спит, наверное.
Мы покивали. Но на всякий случай не баловались. И через два часа ушли нах, как и было велено.
И, в общем, когда мы стояли на светофоре на Баррикадной, и дорогу переходила девушка с лицом, выкрашенным синей краской, мы уже совсем не удивились.
Эта книга посвящается Мите,
который целый месяц не мог дождаться от меня трех с половиной строчек так называемой «официальной биографии».
Загвоздка была в том, что у меня нет никакой биографии.
Есть какой-то набор слов, который положено писать в определенных случаях. Такое позитивное вполне вранье.
Набор слов есть, а биографии нет.
Я, правда, живу так, словно мне от роду один день — всегда один день.
Ну, я стараюсь так.
Иногда, конечно, срываюсь, живу неправильной жизнью, и тогда мне может быть от роду неделя, а то даже и год — но это уж совсем кранты тогда. В таких случаях приходится принимать радикальные меры.
И вот надо отсылать биографию, а я ее записать не могу. Слова не складываются в предложения. И нехорошо становится в процессе.
От биографии, между прочим, умирают.
А вы не знали?
Эта книга посвящается моему папе,
который умел готовить абрикотин — домашнюю абрикосовую наливку, самый вкусный алкогольствующий напиток, который мне когда-либо доводилось пробовать.
Мой папа готовил его из жарделек, — не знаю, правильно ли употребляю это слово, но у меня дома его именно так произносили. Это, если кто не знает, такой недоокультуренный сорт, очень мелкие абрикосы. Они долго остаются твердыми и безвкусными. Нужно ждать, чтобы эти плоды зла перезрели, наполнились медовой гнильцой — в таком состоянии прочие фрукты уже выбрасывать нужно, а жардельки как раз можно начинать есть.
В городе О., надо понимать, этого добра полно. Абрикосовые деревья растут прямо во дворах, ютятся между хрущевскими пятиэтажками и панельными высотками. У нас во дворе как раз и было такое дерево. Очень старый огромный абрикосище.
Папа собирал то, что нападало, каждый день, по дороге с работы. Конкурентов у него не было: соседи от жарделек носы воротили. Но папа мой был храбрый охотник и собиратель, настоящий первобытный человек. Мимо съедобного пройти не мог. Он и меня так воспитал, но я все же обычно держу себя в руках, а он давал волю здоровым инстинктам.
Дома он складывал добычу в десятилитровую бутыль. Положит туда абрикосы (разломив пополам и вынув косточку), добавит сахару, горлышко марлей завяжет — и на солнце. На следующий день — еще слой положит, и так до победного конца. Бутыль наполнялась дней за пять, потом рядом на подоконнике ставили еще одну, и еще. Дворовой абрикос был зверюга: три-четыре бутыли божественного нектара мы от него получали. А в хороший год и больше.
Потом мы с папой разъехались, но пару раз за лето мне доводилось отведать абрикотину у него в гостях: в папином новом дворе тоже росли абрикосовые деревья. Впрочем, они, как было сказано выше, почти везде росли.
Мне папа, ясное дело, свое тайное знание передал, и несколько июлей кряду у меня на подоконнике появлялись бутыли с дивным оранжевым содержимым. Век их был короток: не всякой наливке давали набрать градус, порой так выжирали, не пьянея, но сыто щурясь от почти непереносимого орального счастья.
А вот из тех абрикосов, которые продаются в Москве, нектара не сделаешь, разве брагу какую мутную. В этом смысле москвичи, конечно, прокляты. И не только москвичи.
Эта книга посвящается Яне,
которая на руки мне глядела, карты раскладывала, жидкий воск в чашку лила и почти официально подтвердила, что у меня, и правда, девять жизней. Почти как у кошки.
Это вовсе не значит, что ежели грохнуть меня фонарным столбом по башке, я тут же воспарю бодрым птицефениксом, справочник юного фершала смертию поправ.
Это как раз вряд ли.
Девять жизней моих проживаются не то единовременно, не то параллельно, не то еще какой метафизической выкрутасой изогнувшись. Не для всякой есть особое имя (это, думаю я, не очень правильно, но пока — так). Не для всякой есть особое лицо (не всегда оно и требуется). Но для всякой — свой ритм дыхания. Без этого никуда.
Я, конечно, не о какой-то там «смене социальных ролей», не о спортивном шутовстве, не о бытовых шпионских играх даже. Я, конечно, совсем об ином. О, что ли, девяти способах манипулировать реальностью.
Данная теорема, понятно, имеет какой-то смысл лишь в координатах одной из девяти систем. Пребывая во всякой из оставшихся восьми, лишь плечами пожму: «Какая чушь!»
Эта книга посвящается Вовке Крышину,
который первым ознакомил меня с теорией Дарвина о происхождении видов.
— Люди, — говорил Вовка Крышин, — родились у обезьян.
Мне было ясно, что Вовка врет. Он часто рассказывал мне всякие глупости, как и положено старшему товарищу.
Мне было лет пять, а Вовка тогда учился в четвертом классе. Наши родители часто уходили вместе в кино, в Дом Офицеров, а положительного мальчика Вовку невесть за какие кармические грехи приговаривали к сидению со мной. К счастью, он быстро понял, что от разрушительной деятельности меня можно удержать, рассказывая интересные истории. И пересказывал мне школьную программу под видом сказок и сплетен. Вовка, думаю я, был прирожденным популяризатором. Надеюсь, он стал потом лектором общества «Знание». Все же маленьким моцартом был в этой области.
В тот вечер Вовка популярно изложил мне теорию Дарвина о происхождении видов. Вернее, самую животрепещущую часть этой теории: первые люди, дескать, у обезьян родились. Надо же такое было придумать!
— Врешь, — говорю. — Люди на обезьян не похожи совсем.
— Ну и что, я на своих маму с папой тоже не похож! — резонно возражает Вовка.
Крыть нечем. Мама у Вовки Крышина толстая, а Вовка худой. Папа у него тоже худой, но длинный и лысый, а Вовка хоть и в четвертом классе, а всего на полголовы меня выше. И кудрявый. Совсем, стало быть, на родителей не похож.
А Вовка уже тащит книжку, где на картинке нарисована шеренга жутких, сутулых приматов. Впереди, практически на белом коне, человек.
Блин. Плохо дело. В книжках — так думалось мне в ту пору, — всегда только правда написана. Неправду люди вслух говорят, а правду пишут в книжках. Это всякому дураку ясно.
Смириться с новостью было непросто. Обезьяны мне никогда не нравились, особенно которые с красной жопой. Гадость какая!
Но когда новость про обезьян была худо-бедно усвоена и переварена, мне сразу же стало очень легко жить среди людей.
Прежде меня очень мучил вопрос: почему почти все вокруг мудаки и сволочи?
Ну, положим, слово «мудак» было мне в ту пору неизвестно, но мудаков от этого меньше не становилось. Только больше. (Не узнав тайного имени, как нечисть такую заклинать? То-то же.)
Но тут все вдруг встало на свои места. Если люди у обезьян родились — что ж, тогда с них и спросу никакого быть не может. И так все гораздо лучше, чем следовало бы ожидать. Мне-то прежде казалось, что они не стараются совсем быть хорошими, а тут ясно: еще как стараются. Пупок рвут буквально.
Любить людей стало легко. Требования к ним свелись к минимуму. Говорит членораздельно, жопа не красная — вот и молодец. Можно дружить.
Позже, классу к восьмому, что ли, теория про обезьянорожденных была подвергнута критическому анализу. Вера моя в Чарльза Дарвина, проживавшего, если кто не знает, в месте под названием Даун-холл, поизносилась. И любить людей снова стало непросто. Хотя, конечно, возможно.
Но это уже совсем другая история.
Эта книга посвящается Руслану,
который, помнится, всегда удивлялся: какое же количество философских телег, религиозных догм, моральных принципов и прочей литературно-художественной мутотени повыдумали люди, чтобы иметь возможность Спокойно Пить Водку, всей полостью головы ощущая Собственную Правоту.
И ведь сами себе верят, что поразительно.
Эта книга посвящается Люське,
с которой мне удалось однажды поговорить о метафизическом ужасе.
(А вы, доктор, кончайте ухмыляться, слушайте внимательно: вас это тоже касается. Вас, собственно, в первую очередь.)
В первый раз это было так.
Весна. Теплый, сладкий апрель. Мне тринадцать лет, я иду из школы домой, впереди у меня дивный, дивный день. Во-первых, никого нет дома. И не будет до вечера, а возможно, и до утра: я живу с папой, а папа любит и умеет загулять, мне с ним повезло. Значит, можно вылить суп в унитаз, пообедать яичницей и чаем с лимоном — благодать! Во-вторых, у меня со вчерашнего дня припасена толстая стопка библиотечных книжек: глядишь, отыщется что-то интересное. В-третьих, я, конечно, не буду делать уроки: я их вот уже год не делаю, и ничего. В-четвертых, мы с Сережкой, Димкой и Светкой Ивановой договорились вечером пойти в кино на французскую комедию «Четыре мушкетера». Мои «в-пятых», «в-шестых» и «в-седьмых» не менее прекрасны, но немного чересчур интимны для текущей исповеди и уведут нас в сторону.
Я пересекаю детскую площадку; в конце ее виден уже торец моего дома, белый жестяной прямоугольник с номером: 10/4. И вдруг я останавливаюсь как громом… Нет, не громом. Хуже.
Меня словно бы накрыло непроницаемым, прозрачным колпаком. Окружающий мир виделся оттуда практически без искажений, но воздух под колпаком был отравлен. Мне, бессмысленному, веселому детенышу, стало вдруг очевидно, что мой путь домой и дальнейшие планы на день не просто полная фигня, но беспомощное, судорожное подергивание одушевленного куска мяса, на манер агонии насекомого. Нечто дурацкое, необязательное и в то же время неизбежное, как включение электрического стула под жопой какого-нибудь американского осужденного.
Событие это было скорее телесное, чем умственное: мысли-то позже появились, а тогда их не было вовсе. Просто тело мое в этот миг знало, что непременно умрет, и словно бы репетировало это событие. Первая, так сказать, читка.
Абсолютное одиночество было под этим колпаком. Взрослый сказал бы: «одиночество без бога»; взрослый процитировал бы Ницше, что-нибудь про бездну, которая, дескать, начинает всматриваться в нас; взрослый, несомненно, придумал бы что-нибудь еще более умное (мое текущее блеяние, в конце концов, не показатель).
Но в тринадцать лет человек обычно лишен даже жалкого литературоцентричного костыля. Даже примитивная формулировка «метафизический ужас», — была мне в ту пору не по зубам. На моем детском внутреннем языке произошедшее называлось: ЭТО. И все.
ЭТО, как я понимаю, продолжалось совсем недолго. Потом колпак исчез. Мне удалось быстро оклематься: испуг испугом, но уж больно приятно было вернуться к прежнему живому, подвижному, легкомысленному мировосприятию.
И все бы ничего, но с тех пор ЭТО стало случаться со мною более-менее регулярно. Никаких внешних примет приближающейся катастрофы мне определить не удалось. Всегда было так: раз — и все.
Мне удалось как-то приучить себя жить с ЭТИМ. Принять регулярные приступы метафизического ужаса как нечто положенное. Дескать, иногда может разболеться зуб, иногда может испортиться настроение, а иногда может случиться ЭТО, — такие дела, но жизнь вроде как продолжается.
Долгое время мне казалось, что ЭТО — моя личная, индивидуальная проблема. Языковых средств для обсуждения, понятно, не было, да и с кем ее обсуждать? С Сережкой, Димкой и Светкой Ивановой? С папой? Со старшей, совсем взрослой сестрой? Ага, увольте…
Мне было девятнадцать лет, когда в мои руки попала книга Торнтона Уайлдера. И вот там-то в описаниях снов Эшли из «Дня восьмого» мне почудились судороги родной до боли души, брата по не-разуму, — не знаю, как уж назвать.
(Хочешь, я расскажу тебе твои сны? Тебе снится пустота мира. Ты идешь, идешь, ты выходишь в долину с известняковыми склонами, а там ничего, пусто. Ты заглядываешь в пропасть, оттуда тянет холодом. Ты просыпаешься весь иззябший. Тебе кажется, ты уже не согреешься никогда. И повсюду — пустота, nada, nada, nada «Ничто (исп.).», — но эта nada смеется, точно в пустоте лязгают зубы. Ты открываешь дверь комнаты, дверь чулана — и нигде ничего, только лязгающий смех. И пол — не пол, и стены — не стены. Ты просыпаешься и дрожишь и не можешь унять эту дрожь. Нет смысла в жизни. Жизнь — смех слабоумного в пустоте…)
Все, конечно, было иначе: у Эшли — во сне, у меня — наяву, без всяких там известняковых склонов. И все же это был первый сигнал, что кроме меня есть и другие.
Самое время: у меня как раз были планы махнуть на все рукой и как следует сойти с ума. Но обошлось.
Мне было двадцать три года, когда лучшая в мире, прекрасная, изумительная Люська, без которой, как казалось тогда, невозможно жить на свете (на самом-то деле, вполне возможно жить без кого угодно, как теперь понимаю я), за очередной бутылкой крепленой дряни, распиваемой на двоих, вдруг попробовала рассказать мне, что иногда с нею случается «ЭТО». Мы то ли поревели, обнявшись, то ли собирались пореветь, но постеснялись, — не помню уж. Но, в общем, полегчало, конечно. Да и сформулировать свои ощущения впервые в жизни удалось: одиночество человека в полном отсутствии человеческого. Невнятно, конечно, но нас тогда вполне устраивало.
Потом жизнь как-то жилась, и было всякое, хорошее и разное, местами с дождем и снегом, местами — с клекотом райских индюков. «ЭТО» перестало, наконец, случаться со мною — как-то без предупреждения, без самолечения, без посторонней помощи, само собой.
И все было — зашибись.
Но вот несколько месяцев назад возлюбленный мой метафизический ужас снова посетил меня впервые за много лет. Это было так же неожиданно, как в детстве, при столь же комфортных, ни к чему не обязывающих обстоятельствах. В момент установки джезвы на чисто вымытую электрическую плиту, с ломтем персика во рту и телефонной трубкой в воздетой деснице. Что за фигня?…
Мне бы, пожалуй, следовало бы испугаться, принять меры какие-нибудь. К психотерапевту, что ли, смотаться. Колес каких-нибудь сладостных, что ли, пожрать. А вот нет же. Напротив, чувствую, что вот теперь в жизни все наконец-то снова правильно. Пусть себе бездна всматривается в меня, на здоровье. Мне нравится жить, имея субъективные, но наглядные доказательства ее (бездны, то есть) бытия.
И что скажете, доктор?
Говорите, жизнь готовы положить, чтобы испытать однажды этот ни с чем не сравнимый, тошнотворный, волю и тело парализующий кошмар?
Что ж, вы грокнули «Термин «грок» позаимствован у Р. Хайнлайна; приблизительное значение: „испить во всей полноте“.», доктор.
Эта книга посвящается Ю.,
который говорил мне в отчаянии:
— Я вообще-то очень добрый. Я хочу в саду сидеть, чтобы упитанные, тугие кролики вокруг скакали, гладить их хочу и кормить… А судьба так все поворачивает, что вокруг мудаки, мудаки, мудаки и никаких кроликов! И я тогда вскакиваю, хватаю, образно говоря, свой самурайский меч и… Но мудаки умеют вовремя прятаться. Только я схвачу меч, а они уже попрятались! И вот я стою, как хуй на именинах, а вокруг — ни мудаков, ни кроликов…
Эта книга посвящается Шуле,
без которой моя учеба в старших классах средней школы была бы совсем уж безрадостным и бестолковым занятием.
Шуля, она же Ленка, она же ШЕФ (первые буквы фамилии, имени и отчества) появилась в моей жизни, когда мы все перешли в девятый класс.
Восьмой «Г» расформировали, и всех, кто не ушел в ПТУ или в математический класс, присоединили к нам. Шуля, большая, красивая, с золотыми кудрями до плеч и огромными пушистыми ресницами, уселась рядом со мною на первом же уроке, да так и осталась рядом — на два года.
Мы были очень разные. Мы читали разные книжки, носили под сердцем разные страхи и видели разные сны. Но пока мы были рядом, это не имело никакого значения. Вместе нам было хорошо. Такой почти необъяснимый, почти физиологический кайф: увидим друг дружку, и как пьяные.
Так весело, как нам, вряд ли было хоть кому-то во всем городе. Мы ржали практически все время, по любому поводу и без таковых — просто от избытка жизненных сил. Когда говорить было не о чем, а для смеха совсем уж не находилось повода, орали фальшивым дуэтом, в две луженые глотки, песенку из мультфильма про капитана Врунгеля: «Мы бандито, гангстерито…» После второй строчки можно было с легким сердцем начинать ржать: надо собой, над песенкой и над изумленными лицами прохожих.
Время творило с нами странные вещи. Пойдем, бывало, после школы провожать друг дружку — обычное дело, сначала я ее до подъезда, потом она меня, благо жили в разных концах микрорайона, потом снова я ее, и еще раз, — глядишь, а солнце уже за горизонтом скрылось, семь вечера на дворе, а мы, психи ненормальные, в школьной форме и с портфелями по улице бродим.
Когда в самом конце десятого класса у меня окончательно снесло крышу на почве увлечения поэзией, карточными играми и экскурсиями по городским крышам, наша с Шулей дружба начала понемногу иссякать. То есть, в школе все было по-прежнему, а в прочее время мы уже почти не встречались. Отговаривались подготовкой к экзаменам, хотя ежу понятно: ни к каким экзаменам мы не готовились. Делать больше нечего.
После выпускного вечера мы виделись лишь дважды, случайно, и лучше бы вовсе не, — но кто ж меня спрашивает?
То-то и оно.
Эта книга посвящается прекрасному незнакомцу из кафе «Кортилье»,
который вдруг, ни с того, ни с сего подсел за мой столик и рассказал отличную не то байку, не то притчу, не то просто сказку.
Пересказывать придется своими словами, понятно. Чужих слов у меня для вас нет.
Итак, в незапамятные времена, в некотором потаенном месте жил некий прекрасный и добросердечный юноша. По профессии он был, скажем, ученик алхимика, а по призванию — Спаситель Человечества.
Ну, то есть, юноша, и правда, был очень хороший человек. По ночам он ходил на службу, где исправно толок в ступе ногти василисков, проворачивал в мясорубке гангренозные конечности и специальным совочком собирал по углам помет летучих мышей — обычные будни обычного ученика алхимика. А на рассвете, засыпая в своей каморке, юноша мечтал о том, как вырастет большой, изобретет эликсир бессмертия, осчастливит человечество, и все будет — зашибись.
Так или иначе но однажды наш юноша отправился на пикник, а по дороге помог переправиться через бурную реку дряхлой старушке. Бабушка, как водится, оказалась не то богиней Аматэрасу, не то Афиной Палладой, не то аватарой Шивы, не то просто божеством-хранителем вышеописанной бурной реки, одним словом, существом всемогущим.
Согласно законам жанра, благодарное божество велело юноше высказать любое желание: оно будет исполнено безотлагательно.
Юноша, не будь дурак, тут же потребовал рецепт эликсира счастья и бессмертия — не для себя, для всех. Дескать, без осчастливленного и бессмертного человечества жизнь не мила, точка.
Божество сдалось не сразу. Попробовало образумить своего юного друга. Объясняло, подкрепляя божественные аргументы божественными жестами: дескать, такой дар тебе не по зубам. Не удержишь в руках, не сумеешь распределить его между всеми нуждающимися поровну; даже уговорить их отведать твой дар не сумеешь. Ты, парень, лучше собой занимайся, что ли. Повышай, что ли, уровень профессионального алхимического мастерства. Да и мало ли на свете других интересных вещей…
Все без толку: парень попался упертый.
Согласно законам жанра, божество было вынуждено выполнить обещание. Сказало: ладненько, ступай домой, берись за работу. И запомни: отныне любой состав, который ты приготовишь, будет искомым эликсиром. Отведавший его, немедленно обретет бессмертие и даже, возможно, счастье, хоть и субъективное это, строго говоря, понятие…
Ученик алхимика ушам своим не верил. Неужели любой состав будет иметь такие свойства? Неужели не нужно знать никаких секретных формул?
Да, любой.
Нет, не нужно.
Заверив своего визави в совершеннейшем почтении, благодарное божество вознеслось, куда положено, а юноша бегом отправился домой.
Всю ночь он готовил волшебное зелье — много, чтобы всем хватило, и никто не ушел обиженным. На следующий день он, конечно, погиб…
Тут мой рассказчик умолк. Я хлопаю глазами, не понимаю, в чем тут загвоздка. Спрашиваю: почему погиб? С какой такой стати?
— Ну, — говорит, — его убили, неужели не понятно?
— Конкурирующие фармацевтические фирмы, что ли? — злорадствую.
Вздыхает. Дескать все-то тебе надо разжевывать.
Увы, это так.
Надо.
— Пойми, — говорит, — он был ученик алхимика. Его опыт свидетельствовал, что без мертвецкого гноя, слез кикиморы и пота гремучей змеи ни одно путное зелье не смешаешь. Ну вот и трудился всю ночь, кидал в котел самую поганую погань, какую только можно было найти в кладовых. Не то чтобы не поверил божеству, но в такой уж традиции был воспитан. Решил, что кашу маслом не испортишь, и вообще, чем ужаснее, тем эффективнее. Божество сдержало свое обещание: его зелье действительно было эликсиром бессмертия и счастья. Но вид имело препоганый, а воняло так, что жители десяти ближайших селений заперлись в погребах, бросив хозяйство без присмотра. Понятно, что люди, которым он стал предлагать свой дивный эликсир, бежали от него, как от чумы. Когда наш юный волшебник настаивал, его били. А когда он попытался силой залить свой эликсир в глотку одного пьяного рыцаря, тот зарубил его не то секирой, не то мачете, не то и вовсе шашкой. Его, рыцаря, в общем, можно понять.
Минута молчания.
Продолжает:
— Я уже не говорю о том, что этот бедняга не додумался смешать утреннюю росу и пчелиный мед с лепестками горных эдельвейсов! Нет — и не надо. Но ведь мог просто… ну, я не знаю, компот, что ли, сварить!
— Компот варить, — говорю, — он, надо думать, не умел.
— Вот-вот, — подхватывает. — В том-то и дело. Компот варить не научился, а туда же, человечество спасать.
Еще одна минута молчания.
Бредут караваны — салют Мальчишу. Пепел невинноубиенного нетопыря стучит в моем сердце.
Сказка на этом закончилась. От себя добавлю, что у человеков в этом смысле все, конечно, неправильно устроено. Эликсиры бессмертия ваши вечно оказываются горькими и вонючими, а от сладких ваших компотов одно оральное удовольствие, и никакого душеспасения. Мы, жители йоты и лямбды Девы, чрезвычайно возмущены таким обстоятельством и, вероятно, будем куда-нибудь жаловаться.
Эта книга посвящается бездне,
в которую я порой вглядываюсь, следуя общеизвестному рецепту. Жду, когда же она, бездна, начнет вглядываться в меня. Мне ведь обещали, что так будет! Ну вот я и стараюсь.
— Ты все-таки в порядок, что ли, себя приведи, — наконец говорит бездна. — Подстригись, что ли, умойся, чаю, что ли, попей, с мёдом… А то ведь смотреть страшно, — говорит бездна.
И снова отворачивается.
Эта книга посвящается Х.
Я иногда совсем теряю голову и пишу ей дурацкие записки, с утра пораньше, спросонок, глаза не продрав.
«Вот такое сейчас началось время, — пишу я Х. — Вот так оно сейчас пахнет. Сбычей несбыточного несбывшегося, или недосбывшегося когда-то, а теперь зачем-то сбывающегося. Не очень-то и надо, но сладко вполне, все еще, да. И это добрый признак, что сладко: мне когда-то, чуть ли не в детстве, довелось прочитать, что у умирающих чувства отключаются постепенно и в первую очередь пропадает чувство вкуса. Антинаучное вранье, наверное, но запомнилось почему-то, запало в душу.
А новое несбыточное, несбывшееся, но почти начавшее сбываться — вот оно, за ближайшим углом, не видно пока, но не учуять — невозможно. Да и следы — вот они, свежие, ароматные. Ко мне, Мухтар!
Каждый из нас сам себе Мухтар, других мухтаров не будет. И не надо, впрочем.
Мы какие-то совсем уж, до неприличия живые стали этой осенью.
Подробности, конечно, опустить придется, подробности каждому свои, поэтому дальше — тишина.
В смысле — все, молчу, молчу».
И я действительно молчу с тех пор.
В смысле, не пишу больше таких записок. Никому.
Невозможно ведь.
Эта книга посвящается Наташе.
Ей было восемь лет, а мне — пять, когда она заманила меня на темный чердак и рассказала мне сказку про Черную Руку.
Шепот ее звучал вполне зловеще. Особенно Наташе удавалась фраза: «Девочка, девочка, Черная Рука приближается к твоему дому!»
Мне потом очень хотелось увидеть Черную Руку.
Ну вот, чтобы она не прямо ко мне в спальню пришла, а куда-нибудь по соседству.
Дом наш был длинный, буквой «Г», девять, кажется, подъездов. Множество девочек и мальчиков, хороших и разных, проживало в нашем доме. Каждый из них вполне подходил на роль жертвы. Вот и хотелось мне, чтобы Черная Рука пришла к кому-нибудь из них. А я из окошка подгляжу тихонечко, и будет мне счастье.
Черная Рука, конечно, так и не собралась навестить моих соседей, зато на этом примере очень легко уяснить простой и печальный факт: почти всякий человек жаждет быть свидетелем чуда.
И хрен кто согласится быть его непосредственным участником.
Попереть, что ли, супротив природы?
Но Наташин шепот звучит теперь не зловеще, а насмешливо:
Девочка, девочка, Черная Рука срать на тебя хотела!
Эта книга посвящается Z.,
который спрашивал, срываясь на крик: «Когда я вернусь в Гавану, а, суки? Когда я вернусь в Гавану 1928 года? Ну, что же вы молчите, вам нечего сказать?»
Сказать и правда было нечего, но сердце обливалось не то чужой кровью, не то темным кубинским ромом; небеса, как всегда, молчали, поэтому отвечать пришлось мне. Пришлось обещать:
— Вы вернетесь в Гавану 1928 года однажды в начале зимы. Год не знаю, но день недели прозреваю: это будет вторник. Будет -3 или -4, согласно учению Брата Цельсия, и склизкая снежная крупа, как колючий нечистый дождь. Город не знаю, но, как видно из прогноза погоды, не южный, мягко говоря. Будет совсем скверно, как почти всегда бывает в начале зимы органическому существу.
Вы будете идти пешком по каким-то мудацким человеческим делам и вдруг наступите на трещинку в виде руны HAGALAZ или еще как лбом вмажетесь во что-то немыслимое.
Ну и вот.
Попадете в Старый Город (а какой смысл в Гаване 1928 года шастать по промышленным районам?), спросите обо мне где-нибудь на бульваре Прадо. Старожилы меня, надо думать, помнят.
Выпьем, что ли, рому.
Эта книга посвящается Г. О.,
который проводил меня на Киевский вокзал 6 ноября 1987 года и погрузил в вымороченный дополнительный поезд Москва-Одесса, осененный сложным трехзначным номером.
Поезд был прекрасен в первую очередь тем, что в нем ехало человек десять, не больше, не считая проводников, по одному на вагон.
В моем вагоне нас, соответственно, было двое: я и проводник. Он выглядел как дитя преступной любви Акакия Акакиевича и Железного Дровосека: на первого походил, так сказать, общей харизмой, на второго — телосложением и пластикой.
В самом начале поездки проводник предупредил меня, что в дороге будет холодно. Дескать, отопление не работает и воды горячей в баке, соответственно, не будет. Поэтому он предложил поделить все наличествующие одеяла пополам.
Это, надо понимать, был великодушный жест. Проводник вполне мог забрать все одеяла себе с мотивацией «не положено». Но он зачем-то решил спасти мне жизнь.
Когда мое гнездо из дюжины одеял было свито, проводник попросил больше его не беспокоить. Дескать, чаю все равно нет и не будет, а ему водку пить надо. Сегодня — чтобы согреться, а завтра — чтобы согреться и еще потому, что праздник.
В гнезде из одеял мне было неплохо. У меня с собой была прекрасная московская еда: мармелад «Балтика» в почти промышленных количествах. Больше у меня не было ничего съедобного, зато имелось несколько журналов «Иностранная литература».
Оказалось, что это был отличный выбор: обычно я кукую до утра, но авторы тогдашней «Иностранной литературы» (ни единого имени, увы, не помню) свалили меня с копыт, как добрый самогон.
И вот просыпаюсь я утром 7 ноября и, как положено заправскому путешественнику, первым делом гляжу в окно.
Там, за окном, открылась мне дивная картина.
То была сельская, как понимаю я, демонстрация. По дороге гуськом шли несколько (едва ли два десятка) человек. У одного был барабан, у другого — труба. Звуков мне слышно не было, но музыканты явно наяривали вовсю.
Остальные люди несли в руках компактные транспаранты. Что там было написано — неведомо, не удалось мне разобрать. Зато замыкающий, здоровенный мужичище с окладистой бородой нес красный воздушный шарик размером как раз с собственный кулак, сжимающий ниточку.
Надо сказать, что женщин среди демонстрантов не было. Зато были дети — все, между прочим, мальчишки.
Они, впрочем, не шли в колонне, а бежали чуть поодаль, подпрыгивали и кричали, выражая восторг и, возможно, даже экстаз. Когда мальчишки обгоняли демонстрантов, они разворачивались на 180 градусов и бежали навстречу праздничной колонне. С детьми бегали четыре собаки.
Других демонстрантов не было, только далеко позади с той же примерно скоростью, брел пастух, а с ним — дюжина тощих коров.
Вся эта идиллия была слегка припорошена скудным ноябрьским снежком.
Поезд наш поехал дальше, праздник остался позади. Мне пришлось доедать мармелад и дочитывать «Иностранную литературу»: другие деяния в таких обстоятельствах были практически немыслимы.
Вечером, когда уже начало темнеть, ко мне в купе постучался проводник и робко спросил: не знаю ли я, когда мы приедем в Одессу? Он, дескать, первый раз на этом маршруте и больше уж не может терпеть. Пришлось наобум пообещать несчастному, что часа через два приедем.
Приехали, к слову сказать, через полтора. Не такая уж великая погрешность, да и проводник был счастлив.
С тех пор я видеть не могу мармелад «Балтика». Но журнал «Иностранная литература» и дополнительные поезда все равно люблю нежно, хоть и не могу объяснить почему.
Эта книга посвящается К.
Стоит нам с нею встретиться, как тут же поблизости непременно появляется таинственный соглядатай. Резкость черт и глубина очей с головой выдают в нем посланца унылых среднерусских небес.
Правда, К. в ангельской природе его сомневается. Испорчена кинематографом, ей небось огненные крылья да нимб золотой подавай. (Я же не сомневаюсь; я — знаю, но не стараюсь ее переубедить.)
Он, ангел, знает, что я знаю, и не делает вид, будто он здесь с иной целью. Отодвигает в сторону чашку с остывшим капуччино, не притворяется, будто намерен допить мутную, буро-молочную жижу до дна. Молчит, но глаз не отводит; можно скрестить с ним взор, если смелости хватит.
Мне — хватает (порой). В таких случаях он неторопливо, с достоинством кивает; едва заметно пожимает плечами: дескать, работа такая, ничего не попишешь.
Нам обоим (ангелу и мне) от этого немного грустно, как самураям, наблюдающим за увяданием сакуры.
Эта книга посвящается моей бабушке,
которая нянчилась со мной в холерное одесское лето 1970 года, поила водой пополам с вином, кормила пилюлями, выходила, вернула к жизни, а заодно прочитала мне вслух длинную сказку Погорельского про Черную курицу и подземных жителей.
Сказка про Черную курицу и мальчика Алешу научила меня, дошкольных лет детеныша, двум важным фундаментальным правилам.
1. Нельзя открывать тайны, нельзя рассказывать о самом главном вслух. Особенно взрослым (т. е. чужим). Иначе — все, нету тайны, сдохла, рассосалась.
С тех пор моя дальнейшая вербальная жизнь целиком, можно сказать, посвящена была искусству недомолвок и иносказаний.
2. Чудеса случаются с кем попало. Не с «лучшими», не с «избранными», не с «тем, кто готов», а сдуру, на кого бог пошлет, так сказать. Выслужиться перед ангелом, ответственным за распределение этого блага, — невозможно. Разве что взрастить в себе Робина Гуда, пойти не знаю куда и взять неведомо что силой.
Но это, как понимаем мы, иная уже, воинствующая метафизкультура.
Эта книга посвящается Д.,
с которой мы однажды трепались о том, что, дескать, не бывает счастливых людей (т. е. счастливых тем счастьем, которое они сами готовы считать таковым), бла-бла-бла, — мой не то чтобы любимый, но не раз объезженный конек.
— Счастливым может быть, разве только, святой, — говорю. — Да и то, пока он сидит в горах Лао, в нужной какой-нибудь, подходящей для счастья позе, правильными мудрами пятерни раскорячив. Вот спустится с горы в мир, и, знаешь, нет у меня уверенности, что счастливое состояние долго будет длиться.
— Мир его съест, — кивает Д. задумчиво. И добавляет почти с энтузиазмом: — Мир нас всех ест.
— Знаешь, — говорю, — при таком раскладе молиться можно только об одном: чтобы нас хорошо приготовили.
— Да, — соглашается. — И чтобы хорошо съели.
— Ну да, ну да, — подхватываю. — По крайней мере, чтобы их не стошнило.
Эта книга посвящается Ирушке и Ромке,
которых нужно было отвезти из Измайлова на Воробьевы горы в ночь весеннего равноденствия, 21 марта. В результате примерно в 06:30 утра (время восхода солнца в Москве) на третьем транспортном кольце, между съездом на Бережковскую набережную и Кутузовским проспектом мне был явлен языческий бог Ярила во всей своей солярной красе.
С человеческой точки зрения это выглядело так.
Посреди дороги стоял огромный оранжевый грузовик. Позади грузовика топтался водитель, рыжий круглолицый верзила в оранжевом комбинезоне. Левая штанина комбинезона горела ярким пламенем. Верзила в связи с этим прыгал, выкидывая языческие коленца и орал нехорошие языческие слова.
Мой внутренний иеромант был в восторге от такого астрологического happy new yearа.
Эта книга посвящается Сашке, одному из самых пронзительных друзей моей юности.
Столь уродливых и одновременно обаятельных людей не было больше в моей жизни, хотя я, в общем, коллекционирую монстров.
Сашка присадил меня на стихи Сосноры, кубинские сигареты, крепкий чай и сухое вино. Все это до начала нашей дружбы казалось мне жуткой гадостью (кроме, разве, стихов Сосноры, которые были вовсе мне неизвестны).
Наша дружба, можно сказать, отчасти компенсировала мне убожество гуманитарного образования, получать которое приходилось в университете города О.
Сашка был, как мне тогда казалось, интеллектуал и энциклопедист; полезная и интересная информация ведрами изливалась на мою бедную голову. С тех пор мне очень трудно учиться по книжкам. То есть, я могу, конечно, но идеальный способ усваивать знания — долгая прогулка по ночному городу с неутомимым спутником, который бубнит, бубнит, бубнит…
Слов нет, как это было прекрасно.
Саша оказался первым взрослым человеком, взвалившим на меня свои эмоциональные проблемы. Проблем было много; почти все с девушками. Одни девушки Сашу не любили, и это было ужасно, другие девушки, напротив, слишком любили Сашу и мешали ему ухлестывать за девушками из первой категории.
В связи с этим Сашка примерно через раз помышлял о самоубийстве. Просил меня достать ему яд. Я бы, в общем, с удовольствием (мне всегда казалось, что если человек хочет умереть, ему надо помочь), но связей в фармацевтических кругах у меня не было, так что обошлось.
Потом уже, задним числом, выяснилось, что Саша вовсе не хотел умирать, просто у него была такая манера общаться. Но это уже не очень интересно.
С Сашей мы дружили примерно полгода и «додруживали», т. е. мирно приятельствовали года два, потом крыша моя начала съезжать в ином каком-то направлении, и меня не стало рядом.
Эта книга посвящается Рону,
благодаря которому мне довелось ощутить привкус сбывшейся мечты.
По его приглашению мы с другом прилетели в Нью-Йорк в феврале 1994 года. У нас была выставка в галерее Ronald Feldman Fine Arts; считалось, что это очень, очень круто. Ну и нам было приятно в ту пору так считать.
Надо сказать, что прибыли мы туда в совсем уж измененном состоянии сознания. За день до отъезда мы встали рано, поскольку по возвращении не намеревались снова вселяться в текущую съемную квартиру. Собирали пожитки, куда-то их увозили, паковали хрупкий художественный груз, трепетали от волнения.
Самолет наш вылетал рано утром, поэтому мы решили не спать вовсе. Приехали в Шереметьево в семь утра, как-то на автопилоте погрузились в ИЛ, но заснуть там так и не смогли: шумно, да и на взводе мы были. Всю дорогу пили самолетное красное вино; в Шенноне еще и темного эля хлебнули в надежде все-таки заснуть над Атлантикой. Но не заснули, а лишь остекленели.
В Нью-Йорке нас встретили, куда-то отвезли, устроили жить. Мне спросонок показалось, что нас уложили спать на городской площади, но наутро выяснилось, что это просто лофт такой большой был. Как два школьных спортзала примерно. И почти без перегородок.
Все это я рассказываю лишь затем, чтобы подчеркнуть: утренние впечатления были самые что ни на есть первые. Вечерние — и не впечатления вовсе. Так, смутный сон наяву.
Поутру за нами зашла ласковая сотрудница Рональда Фельдмана и повела нас в галерею знакомиться. Идти нужно было всего несколько кварталов, с Green на Merser, если кто Нью-Йорк знает.
Мы вовсю глазели по сторонам: как же, Сохо, в каждой второй подворотне художественная галерея, по улицам гуляют фрики да китайцы, а если и попадется среди них обычный по нью-йоркским меркам прохожий — так то ж по нью-йоркским…
Мы пришли в галерею, познакомились с Роном и его женой Фридой, выслушали все положенные при первой встрече комплименты — в общем, все было совсем уж нечеловечески как-то прекрасно и благостно.
А потом мне захотелось кофе.
Меня отвели на корпоративную кухню, выделили специальную корпоративную кружку, торжественно пообещали, что никто больше не будет из этой кружки пить — ну, пока я не уеду. Вскипятили чайник. Нафигачили мне в чашку несколько ложек растворимого кофе без кофеина. Иного в галерее не держали. Вместо сахара дали таблетку. Вместо молока закинули туда ложку сухих сливок.
Надо сказать, что ни кофе без кофеина, ни заменитель сахара, ни белый этот молочный порошок мне никогда прежде пробовать не доводилось. Жизнь моя до того дня была, можно сказать, дикарски невинной. Блага цивилизации обращались с нею осторожно.
Поэтому паники не было. Было, напротив, полное доверие к ситуации. Мне казалось, что эти прекрасные люди не сделают мне зла.
И вот я с кружкой в руках выхожу на улицу (в галерее не курили, а мне в ту пору без сигареты чашка утреннего кофе не мила была). Усаживаюсь на ступеньку, греюсь на солнышке, мимо какие-то невообразимые нарядные черные люди идут, пританцовывая. Осознаю наконец, что я в Нью-Йорке, в Сохо, что сбылись, блин, все мыслимые и немыслимые мечты половозрелого младенчества. Закуриваю. Делаю первый глоток кофе.
О господи!
Такой удивительной, безупречной, совершенной дряни мне не доводилось пробовать ни до, ни после. Растворимый кофе без кофеина был девственно гадок — вкусовым нюансам не оставалось места. Заменитель сахара лишь усугублял ситуацию, зато молочный порошок привносил в этот ад очаровательный оттенок зубной пасты.
Я знаю, то был привкус сбывшейся мечты. И не спорьте: за мое откровение дорого заплачено.
Кофе пришлось аккуратно вылить в канализационное отверстие. К счастью, гостеприимные хозяева, кажется, этого не видели. Они, думаю, огорчились бы.
Потом, после полудня, мне удалось найти в квартале от галереи итальянскую забегаловку, где давали вполне сносный эспрессо. Но это уже совсем другая история.
Эта книга посвящается чудесной девушке Лизке,
которая не объявлялась года полтора, а то и больше, а потом вдруг позвонила однажды ночью.
— Знаешь, — говорит, — погода такая хорошая… Я тут гуляю у себя во дворе и вот нашла куст с ягодами. Ягоды красивые такие, крупные, только не знаю: они съедобные или нет?… Может, приедешь попробуешь?
Эта книга посвящается совершенно незнакомым людям,
которые зачем-то пишут мне письма и задают вопросы.
Одни и те же.
Сколько ни талдычь человекам, что красить чужие контурные карты — трудотерапия для бестолочей, что по чужим следам дальше пивного ларька не забредешь, что с чужим компасом только сортир в чистом поле искать хорошо, — слушают внимательно, кивают, а потом снова спрашивают дурацкие свои вопросы.
Одни и те же.
Всегда одни и те же.
Ну, почти всегда.
Ну и ответ у меня всегда один и тот же, общеизвестный:
Ватсон, я знаю, где столько металлолома!
Ах, Ватсон…
Эта книга посвящается прекрасной цирюльнице Оле.
Главный хахаль ее убрел куда-то за три моря, предварительно разогнав прочих, второстепенных персонажей. В результате осталась моя Оля без мужика в доме и без царя в голове.
Было ей в таком биологическом статусе тяжко и смутно, о чем она сообщила мне буквально с порога. Мне бы призадуматься и сбежать, но отступать некуда: это у вас позади Москва, а у меня позади лишь Мировая Бездна, она же — жопа Мирового Змея, сырая, промозглая. Мне туда неохота: мне волхвы когда-то Смертной Соплей грозили, я с тех пор осторожничаю.
В общем, трудно Оле. А тем временем злодейка весна прижимает хладное, мокрое, почти непристойное дуло к нашим нежным затылкам. И от такой ее эротической шалости некоторым гражданам и гражданкам совсем невмоготу.
Оле как раз вот и было невмоготу — ровно до тех пор, пока она не начала меня стричь.
Зато когда она начала меня стричь, у бедняжки в организме вдруг случилась сублимация. В ней впервые в жизни проснулся великий (увы, я не шучу) художник. Глаза засияли золотым огнем, кудри взвились не то кострами, не то горгоньими гадами, к паре ловких рук прибавилось еще девятьсот девяносто восемь невидимых и непостижимых, но трудоспособных вполне конечностей.
Новорожденный художник безотлагательно рассупонился и отвел душу с применением моей живой башки. Иных средств самовыражения у этого гада не было.
Результат вышел феерический. У меня теперь практически бритый затылок и пестрый чуб свисает до носа. Теоретически это красиво, но для бытовой жизни среди людей не очень годится.
Меня теперь можно разве что на MTV показывать, подмосковных пэтэушников мною запугивать да от легкой музыки отваживать. Чтобы плевали мне в очи, прямо в голубой экран и шли во двор: нюхать клей и умирать молодыми.
А больше я теперь ни на что не гожусь, ибо красота — страшная сила.
Эта книга посвящается мальчику Ёшке,
который говорил, что, когда вырастет, станет отмечать все праздники, указанные в календаре, даже День работников легкой промышленности.
Конечно, нам обоим, Ёшке и мне, давно уж насрать на праздники. Но в детстве всякий праздник и правда был Великим Событием. Впрочем, в ту пору большинство событий имело такой статус, и это — не худший подход.
Особенное волнение вызывал у меня в ту пору день 7 ноября. Мне казалось, что революция — обалденно веселое событие. И если праздник в честь революции, значит, все должны бегать по улицам, стрелять, скажем, из хлопушек, кататься на автомобилях и танках (благо дело было в военном городке).
Но взрослые все делали неправильно. С утра они показывали по телевизору скучные, длинные передачи про демонстрации и парады. Если бы десять минут так ходили, то ничего, мне бы, пожалуй, понравилось. Но часами — совершенно невозможно выдержать было!
Мои персональные взрослые, т. е. родители, еще за пару дней до праздника начинали готовить праздничную пищу. Варили студень, пекли торт «Наполеон», закупали водку. С утра 7 ноября они и вовсе шабаш какой-то бесовский на кухне затевали. Меня, к счастью, изгоняли во двор, предварительно нарядив (праздник все же).
Все мы во дворе в этот день были почти непристойно нарядные, и это мешало веселью. Правда, ближе к обеду мы как-то понемногу перемазывались в осенней грязюке, после чего можно было отвести душу и повеселиться: семи смертям, как известно, не бывать.
Вечером дома, после небольшого, формального, можно сказать, скандала по поводу испорченной одежды, меня переодевали и вели за стол, к гостям. Некоторые гости приходили с детьми, за что им мое пламенное революционное мерси: благодаря гостевым детям не всякий праздник был безнадежно испорчен. С некоторыми гостевыми детьми удавалось даже как-то воплотить в жизнь собственные представления о революции: побегать, пострелять (не из хлопушек, увы, из водяных пистолетов) и вообще как следует повеселиться.
А взрослые сидели за столом, ели еду и пили напитки. На следующий день у них были похмелье и изжога, но праздником они оставались довольны. Все как у людей, дескать.
И стоило вообще затевать всю эту канитель с революцией?
Оно ведь так выходит, что сколько невинной кровищи ведрами ни пей, а дело непременно кончится тем, что детей выпустят во двор нарядными, а взрослые люди выпьют и съедят больше, чем обычно.
Революции, выходит, нужны, чтобы диетологам насолить.
Иного предназначения у революций, как понимаю я, нет.
Эта книга посвящается М.,
чьи ежеутренние страдания подвигли меня придумать и провозгласить вот эту декларацию прав совиного народа:
Все, хватит.
Надоело мне ваше утро.
Ночные магазины, аптеки, кафе и рестораны, хвала Аллаху, уже есть.
Заправочные станции и железнодорожные кассы работают круглосуточно.
И еще много чего работает круглосуточно.
Все это, конечно, хорошо.
Но вся эта лафа — исключительно для удовлетворения потребительских нужд.
А ведь людям приходится не только жрать и заправлять автомобили, но еще работать, учиться, заниматься какими-то дурацкими делами, общаться с государственными учреждениями, назначать свидания водопроводчикам и т. п.
Все это мы, совы, в лучшем случае похериваем. В худшем случае мы от этого умираем молодыми.
Пора бы уже адаптировать общественную жизнь к нашим совиным потребностям.
В каждой уважающей себя организации должен быть специально обученный ночной сотрудник (или несколько), с той же квалификацией и полномочиями, что и дневные.
Ночная смена должна появиться в государственных и правительственных организациях. В первую очередь — в органах государственной власти. Могу спорить, ночной парламент, законно избранный на ночных выборах, будет не таким позорищем, как нынешний, дневной. Вполне может сложиться так, что с шести вечера до шести утра мы будем жить по более-менее разумным законам. (Жаворонкам кусочек такой хорошей жизни тоже, между прочим, перепадет, пусть не отчаиваются.)
В школах должна быть ночная смена, где совы-учителя учат сов-детей. (Только не говорите, что сов-детей не бывает: мы бываем. И перевоспитанию не поддаемся. Вот такие у нас хреновые биоритмы.)
В университетах да ПТУ всяческих и подавно должна быть ночная смена.
О курсах кройки и шитья вообще молчу.
И так далее.
По мере перехода организаций на круглосуточный режим, постепенно найдется достойная работа для сов всех профессий и склонностей.
Ночная и дневная цивилизации будут, как мне кажется, мирно и приятно уживаться друг с другом. Мы наконец перестанем друг друга раздражать. Возможно, мы даже возлюбим друг друга и станем назначать друг другу свидания в сумерках. Дивная гармония воцарится тогда среди человеков.
Предлагаю уважаемому человечеству приступить к выполнению моей разумной социальной программы немедленно.
В противном случае я за себя не ручаюсь (и другим не советую).
Эта книга посвящается Мишке,
который говорил, что жизнь человечья бывает двух разновидностей: или просранная, или проебанная.
И пояснял: просранная — это когда скучно было жить. А проебанная, соответственно, если было весело.
Эта книга посвящается хорошей девушке Лике,
которая показала мне живого гермафродита.
Произошло это давным-давно, когда на земле еще была савецкая власть, в связи с чем мы все готовились умереть молодыми.
Сначала мы просто беседовали: я, хорошая девушка Лика и интеллектуальный грузчик Петя, который работал по совместительству в рыбном магазине и в кафе-гадюшнике, чтобы зарабатывать деньги на книги по философии, коньяк и блядей. Но в тот момент блядей вроде бы поблизости не было. Сплошная философия. И, конечно, коньяк.
Мели мы, надо понимать, абсолютную, хрустальную чушь. Такую чушь я теперь, пожалуй, даже на условиях побуквенной оплаты не воспроизведу. Что-то о совершенном человеке, каким якобы являлся гермафродит, пока его, беднягу, не расфигачили на две половозрелые половинки.
То есть это мы с интеллектуальным грузчиком Петей восхваляли гермафродитское совершенство. А хорошая девушка Лика нас внимательно слушала — до поры до времени. Наконец не выдержала. «Пошли, — говорит. — Сейчас я вам покажу ваш венец творения».
И мы ушли из Петиного кафе-гадюшника и отправились к рынку, где, если верить Лике, водился совершенный зверь-гермафродит.
Мы нашли его возле бочки с пивом. Гермафродит был жирен, грудаст и небрит. Он похмелялся пивом и вяло матерился высоким бабьим голосом. Мы с интеллектуальным грузчиком Петей, конечно, огорчились.
Возвращаясь в кафе-гадюшник, мы уныло молчали. Лика и та опечалилась, хотя вроде бы прежде регулярно созерцала опустившегося гермафродита да и сторонницей теории о золотом веке двуполых существ никогда не являлась.
— Это что же за жизнь такая хуёвая?! - Петю наконец прорвало. — Это что же такое творится, если гермафродит, венец творения, так хуево выглядит, да еще и пиво из бочки покупает?!
На исходе дня, когда коньяк уже кончился, а Петины бляди еще не начались, мы единодушно решили, что во всем виновата савецкая власть. Замучила, понимаешь, последнего венца. Сукиблядикоммунисты. Ненавидим.
И как-то даже, знаете ли, полегчало.
Эта книга посвящается Майке,
которая однажды, выпив молодого вина, стала нежная, с бездонными глазами. Подошла ко мне, обняла, голову на плечо положила, только что не замурлыкала.
— Ты, — говорю, — как напьешься, такая ласковая.
— А трезвая я разве неласковая? — удивляется.
— Трезвая ты суровая, как римский легионер.
— Ну, — говорит, — если тебе нравится, я буду каждый день напиваться. Я буду стараться и много, много пить.
— Вот и умница, — отвечаю.
— Но ведь, если я буду каждый день напиваться, ты меня прогонишь, — вздыхает она.
Обдумываю ситуацию, соглашаюсь:
— Пожалуй, прогоню. Но это не страшно. Всякая великая любовь должна заканчиваться трагично, это же классика.
На том и порешили.
Эта книга посвящается моей маме,
которая вечно говорила: «Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступили с тобой».
Этот христианнейший из родительских советов имел воистину страшные последствия.
Мне тогда казалось, что мама дурного не присоветует. А мне больше всего на свете хотелось найти хорошее приключение на свою задницу. Чтобы кто-то веселый и безбашенный пришел и позвал, скажем, на необитаемый остров какой. Или там в партизанский отряд, или в страну фей хотя бы на худой-то конец.
Ну вот я и… Ага.
Мама, конечно, имела в виду совсем другое.
Сколько соседских детей были уведены мною в темный лес — вспомнить страшно! С иными, самыми храбрыми, мы совершали вылазки в каменные джунгли и ничего, уцелели.
Родителей наших кондратий хватил бы, если бы они узнали, что мы, дошкольники, катаемся на электричках и трамваях по берлинским окраинам, за пределами безопасного военного городка. Зайцами, ясен пень.
Моих последователей иногда ловили на горячем и побивали ременьями, но ни один не предал меня, как ни странно. Во всяком случае, мне, первопричине всех бед, ни разу не влетело за все эти несанкционированные исходы из родных Египтов.
Потом уже, много позже, когда не было рядом ни мам, ни пап, ни прочих добрых советчиков, родилась новая формула: делай для других то, чего никто никогда не делал для тебя. Чего не имеешь — отдай, как-то так. Это вполне совершенная формула моих отношений с миром. Она меня обуздывает, уравновешивает и равномерно распрыскивает по газонам.
При всем при том, лучшего поступка, чем те давнишние экспедиции перепуганных детишек в темный лес, мне никогда не измыслить. День за днем повторять бы подвиг Гамельнского Крысолова, следуя новой, идеальной концепции моего бытия: расточать дивные дары, не надеясь попусту, что кто-то однажды положит такую драгоценность в мой полосатый чулок.
Ясно ведь, что на таких, как я, Крысоловы не охотятся.
Нема дурных.
Эта книга посвящается С.,
который позвал меня на помощь, когда пересаживал рыбок из одного аквариума в другой.
В ходе издевательства над животными в очередной раз подтвердились следующие житейские правила:
— сопротивление судьбе — главная причина стрессов;
— если вам кажется, что судьба обращается с вами грубо и немилосердно, это вовсе не значит, что вам желают зла. Просто вы заняли неудобную для нее позицию;
— если увлеченно заниматься любимым делом (например, сосать корягу), можно пропустить даже Апокалипсис.
Эта книга посвящается Долли,
благодаря которой мне стало известно о существовании евреев.
Это сейчас серьезное отношение к национальному вопросу кажется мне дикостью, а в детстве меня такие вещи очень даже интересовали. Мне в ту пору вообще было интересно все, что, как казалось, отличает одних людей от других. Почти все различия удручали неизбежной дуальностью: девочки — мальчики, взрослые — дети, блондины — брюнеты, военные — гражданские. И только национальностей было много, разных и непонятных.
Мне в ту пору казалось, что у меня очень скучная национальность. Русских вокруг было полно и без меня (мне в ту пору не было известно, что на самом деле папа — поляк, мама — немка, а записи в их паспортах — результат немалых усилий, сделанных давным-давно, безопасности ради).
Впрочем, меня бы эта новость не слишком утешила: мы жили в Берлине, и немцев вокруг тоже было много. Быть немцем, думалось мне, ничуть не веселее, чем русским.
Меня грызла зависть к соседям: монголам и армянам. Мало того, что их было немного, они еще и внешне отличались от «белого большинства». Мне тогда казалось, это большая удача — отличаться от большинства.
Еще была девочка Света Кашина, которая жила через дорогу. Ее папа был мариец, единственный на весь военный городок. Это вообще умереть на месте, как круто.
Зато евреев у нас в городке не было. Понятно, я думаю, почему.
Поэтому вышло так, что о существовании такого удивительного явления как евреи мне не было известно до третьего класса. Именно тогда меня привезли на так называемую «родину» и отправили в новую школу.
В первый же день мое воображение потрясла одна новая одноклассница. Маленькая, изящная, как Дюймовочка из одноименного (педофильского, как ясно теперь) мультфильма. С прелестным лицом, огромными глазищами и крупным, как у моих армянских соседей, носом. Ее звали Долли, и это диковинное иностранное имя добило меня окончательно. Было совершенно непонятно, как жить дальше.
В тот же день или на следующий, Димка, мой новый сосед по парте, шепотом поведал мне, что «Доля» (именно так ее называли одноклассники) — еврейка. Что это такое, мне было неизвестно, но не переспрашивать же.
Спрашивать пришлось уже дома, у папы. Папа сказал мне, что евреи — просто национальность, вроде тех же армян. Ничего особенного.
Ну, насчет «ничего особенного» у меня было, понятно, свое мнение.
Доля была единственной еврейкой в классе, что для города О. — ситуация почти немыслимая. С другой стороны, у нас школа такая была: не английская, не математическая, зато учились там почти исключительно дети живших поблизости военных и сотрудников пароходства.
Долин папа был работником какой-то строительной организации. Уже не помню, как они все назывались — СМУ, что ли? Или еще как-то? До первого родительского собрания он представлялся мне рабочим в каске, мастерок в руке, кладущим кирпичи — ну, как в книжках и в мультфильмах рисовали строителей.
Все мои представления о реальности рухнули в конце учебного года, когда дядя Марик собственной персоной появился на торжественном утреннике, посвященном раздаче табелей.
На нем была рубашка с пиками, трефами, бубнами и червами. С карточными, то есть, мастями, красными и черными, такой рисунок. С огромным отложным воротом. С золотыми пуговицами.
Боже.
Нет во вселенной произведения дизайнерского искусства, которое впечатлило бы меня больше, чем рубашка дяди Марика.
Полчаса спустя, когда шок прошел, мне удалось разглядеть очки-«слезки», джинсы и длинные, ниже ушей, волосы. Наверное, из-за волос и очков лицо дяди Марика показалось мне лицом старшеклассника. Папа моей одноклассницы определенно не мог быть таким молодым.
Но он был.
Долина мама — это отдельная песня. Крошечная женщина удивительной красоты. С японским почему-то лицом, в короткой юбке, на немыслимых каких-то платформах. Иных подробностей не помню, помню только собственный восторг, сравнимый, разве что, с впечатлением от посещения павильона «Тропики» в Берлинском зоопарке, когда мимо меня впервые пролетела птичка-бабочка колибри, а одноклассница Марина завизжала прямо мне в ухо, так пронзительно, что по сей день вспомнить страшно. Мощный, словом, эффект.
— Смотри, во всем американском, — неодобрительно сказала моя мама моему папе, когда Долины родители поднялись, чтобы принять табель из дочкиных рук. — Видно, что евреи.
— Молодые еще, — добродушно отмахнулся папа. — Когда и наряжаться, если деньги есть?
Маминого ворчания оказалось достаточно, чтобы в моей детской башке родилась диковинная формула: эти люди потому так красивы и не похожи на прочих, что родились евреями. Евреи, — стало мне ясно, — даже круче, чем монголы и армяне. О прочих и говорить смешно.
Потом, конечно, быстро выяснилось, что евреев вокруг довольно много (среди учителей, например), и все они разные. Не все, увы, были красивыми и нарядными, как Доля и ее семейство. Но почти все рано или поздно оказывались в числе моих друзей и доброжелателей — ну, почему-то так все складывалось. Правда, крикучий, вредный, старый и некрасивый завуч Аркадий Исаакович тоже оказался евреем. Это меня смутило, но не очень: дети из тех классов, где он преподавал, говорили, что он на самом деле добрый, почти никогда не вызывает в школу родителей и даже завышает отметки. Только к ору нужно притерпеться, и все хорошо.
Классу к восьмому, когда думать про национальности стало совсем скучно, как раз подоспела дополнительная информация: оказывается, евреев не любят, даже в институты почти не принимают, а уж чтобы в Высшую мореходку или в артиллерийское училище, куда, согласно семейным традициям, стремились почти все мальчики из нашей школы — и вовсе немыслимо.
Поскольку к тому времени мне уже было понятно, что все вокруг устроено неправильно, и люди, по большей части, мудаки, бытовой антисемитизм стал для меня наилучшим аргументом в пользу евреев. Если их не любят, обижают и не пускают, значит, они действительно чем-то лучше прочих людей. Не то тайные эльфы, не то потомки атлантов — поди разбери. Но ясно, что дружить с евреями должно быть интереснее, чем с прочими.
К тому времени, как мне удалось понять, что все люди очень разные (а по большому счету, вполне одинаковые) и окончательно забить на национальный вопрос, лица еврейской национальности успели:
— приохотить меня к поэзии и старинной музыке;
— разнообразить мой читательский рацион романами Гессе и Вонегута;
— разбить мне сердце (2 раза);
— пособить в склеивании разбитого сердца (столько раз, сколько понадобилось);
— приучить меня к передвижению по стране автостопом;
— привить вкус к перемене мест;
— вообще привить вкус;
— дать мне возможность нелегально прирабатывать за деньги (тогда это называлось «халтура»);
— вдохновить меня на занятия живописью;
— подарить мне альпинистский пуховик и много других необходимых для выживания вещей;
— научить меня играть в карты;
— накормить и напоить меня столько раз, что пальцев на всех руках Авалокитешвары не хватит сосчитать;
— снабдить меня таким количеством самиздата, какого, по чести сказать, хватило бы для воспитания дюжины диссидентов и трех гуру районного масштаба;
— вылечить меня от нескольких болезней;
— несколько раз похвалить меня вслух в тех ситуациях, когда мне это позарез требовалось;
— худо-бедно, но вколотить в мою башку английский язык;
— дать мне вполне внятные и удовлетворительные ответы на некоторые неразрешимые «вечные» вопросы, типа «что делать?» и «кто виноват?».
И еще великое множество других прекрасных деяний совершили для меня представители этого библейского народа. Такое впечатление, что других людей вовсе вокруг не было.
Ну, разве только пить меня научил мой собственный польский папа, а водить машину — простой русский мужик с лицом и фигурой Будды.
Но это уже совсем другая история.
Эта книга посвящается Андрюше,
который много думал о смерти и меня приохотил.
Сам-то Андрюша давно умер, а я — живу, думаю.
И понимаю, что совершенно невозможно сесть да и написать текст, от которого люди вдруг возьмут да и перестанут бояться смерти. Вот просто сядут в уголочке, почитают какие-то правильные слова, записанные в определенном волшебном порядке да и станут жить легко, как водомерки бегают.
Такие слова уже есть, скажете? Библией, к примеру, называются? Ан нет, истово верующие обычно боятся смерти ровно так же, как атеисты и прочие неопределившиеся. Потому что это ведь нутро живое, трепетное боится, а не умная или глупая, допустим, голова. А чтобы договориться с нутром, не слова нужны, конечно же. Всякие бывают рецепты, но уж точно не слова.
Спрашивается, зачем тогда вообще буковки складывать?
Впрочем, понятно зачем. Складывающий буковки, пока складывает, как раз и живет легко — вот как водомерка бегает, да.
Сколько уж воды перемеряли — целый Мировой океан. А все неймется.
Ну, оно и понятно.
Эта книга посвящается Милане,
которая говорила, что я никогда не повзрослею. И, по счастью, оказалась совершенно права.
И по сей день я иногда вдруг с ужасом и восторгом осознаю, что практически все мои знакомые — взрослые.
Меня окружают взрослые люди. Они говорят со мною на равных. Некоторые, особо одаренные, умудряются даже принимать меня всерьез.
Называя свой возраст, я почти всегда трусливо прибавляю пару лет к так называемой «настоящей» цифре. Пока, тьфу-тьфу, не разоблачили. У меня много друзей, которые, кажется, искренне верят, что они МЛАДШЕ меня. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Жизнь моя так хороша, что страшно даже. Взрослые не делают замечаний, когда я курю и ругаюсь матом. Они не мешают мне не спать по ночам и не заставляют жрать суп. Некоторые взрослые даже предлагают мне алкоголь и наркотики.
У меня, более того, есть взрослый загранпаспорт и взрослые водительские права. Пару раз меня даже принимали на какую-то взрослую работу и платили за нее настоящие, взрослые деньги.
Кажется, мне таки удалось всех перехитрить.
Эта книга посвящается Лизавете Мироновне,
которую все прочие обитатели коммунальной квартиры называли баба Лиза.
Она находилась на той стадии жизненного пути, когда дела земные все еще волнуют сердце, но для их решения уже используется какая-то иная (возможно, небесная) логика.
Она была очень стара или, по крайней мере, казалась очень старой. Впрочем, ее сыну, который часто приносил старушке продукты, было явно за пятьдесят.
Сына баба Лиза то ли не узнавала, то ли просто не любила, поэтому обычно ему приходилось оставлять продукты в коридоре, под дверью: в комнату его почти никогда не пускали.
Лизавета Мироновна обычно открывалась радостям жизни по ночам. Например, около полуночи она обычно начинала играть на пианино. Иногда музицирование сопровождалось пением, но голос у старушки был слабый, поэтому получалось не очень ужасно.
Коронным номером бабы Лизы был поход в уборную. Это больше походило на глупый анекдот, чем на правду, но в контексте этого анекдота всем нам приходилось существовать изо дня в день.
Наша коммунальная уборная, надо сказать, имела небольшое окно, выходящее в душевую. Вернее, в помещение, которое когда-то было душевой. По назначению его не использовали уже много лет, поскольку горячей воды в квартире все равно не было, а холодная случалась так редко, что мы воспринимали ее как милость небес. Поэтому в душевой держали старые тазы, ведра, потрескавшиеся стульчаки и прочую бытовую дрянь. Там же стояло огромное общее корыто с водой, чтобы сливать в туалете.
Так вот, больше всего на свете Лизавета Мироновна боялась, что кто-нибудь станет подсматривать за нею из душевой в это самое окошечко. Поэтому всякий ее визит в уборную начинался с обхода соседей.
Если чья-нибудь лампочка в туалете горела, она просила погасить свет. Если лампочка не горела, она просто предупреждала, чтобы свет в ближайшее время не включали.
Надо сказать, Лизавета Мироновна отличалась редким упорством: она могла стучать в соседскую дверь часами, если ей по какой-то причине казалось, что сосед есть дома, но не хочет ей открывать. Хуже всего, если ей не открывал сосед, чья туалетная лампочка в этот момент горела: тут начинались вой, визг и метание особо тяжких предметов (наиболее часто летало по коммунальному коридору ведро с водой).
Уладив наконец вопрос с затемнением, баба Лиза отправлялась в туалет.
Но сидеть там в темноте ей, видимо, было страшно. Поэтому она оставляла дверь открытой. То есть не просто приоткрытой, а распахнутой настежь. Мои гости, когда им случалось впервые увидеть бабу Лизу на унитазе, почему-то страшно пугались. На мой-то взгляд, ничего особенного: ну старуха, ну срет — подумаешь… Но люди, можно сказать, в обмороки падали и даже пить на какое-то время зарекались.
Потом, правда, привыкали. Некоторые даже прикипали душой к этому поучительному зрелищу.
Остается добавить, что старушка сидела в уборной подолгу. Иногда она там даже засыпала. Но желающих отнести ее в комнату на руках или, тем паче, разбудить, на моей памяти, не находилось.
В свободное от оккупации туалета время Лизавета Мироновна любила готовить пищу. Делала это она тоже по ночам, на своей кухне. Кухня у нее была отдельная, но располагалась не при жилой комнате, а соседствовала с общей кастрюльной территорией.
Пищу Лизавета Мироновна готовила, судя по запахам, вкусную. То есть кулинарный ее талант не был поврежден злодейским временем. Но удивляло меня не предполагаемое качество еды, а ее очевидное количество. Еды баба Лиза готовила столько, словно ей было нужно накормить, как минимум, пятерых гостей. Приготовив, уносила к себе в комнату. Несколько блюд: салаты, закуски какие-то, горячее и непременно пирог какой-нибудь или другой десерт. Но чаще все же пирог.
Дальше начиналась сущая мистика. Примерно через час баба Лиза несла на кухню грязную посуду. Опустошенные блюда, миски и кастрюли, плюс несколько грязных тарелок. Это выглядело так, словно у нее в комнате действительно сидели прожорливые гости.
Но там, понятно, никого не было.
Мы с друзьями не раз наблюдали это зрелище и в конце концов решили, что баба Лиза кормит окрестных домовых. Ну или суккубов-инкубов соседских, усталых. У нас была гипотеза, что маразм Лизаветы Мироновны столь глубок и светел, что чудесные существа не стесняются ей показываться. И пищей ее, вполне, впрочем, материальной, не брезгуют. Иных объяснений мы так и не изобрели.
Еще она, конечно, целыми днями громко сама с собой разговаривала. Боялась мышей; один раз наткнулась на меня в коридоре и заорала: «Мышь!» Потом убежала.
В другой раз завела со мною светскую беседу. Сказала, что прекрасно меня знает, что дедушка мой при румынах держал бакалейную лавку и меня она там видела, совсем ребенком. Просила передавать дедушке привет.
Иногда Лизавета Мироновна начинала одеваться и прихорашиваться. Говорила всем, что пойдет гулять на бульвар. Одевшись, стучалась к соседям: просила присматривать за ее комнатой, пока она будет гулять. Мы, ясное дело, обещали.
Одевшись (многослойно, на манер знатных средневековых японцев), выкрасив губы и украсив кудри матерчатыми розами, старушка снова выходила в коммунальный коридор. Несколько раз медленно, с достоинством его пересекала и удалялась обратно, в комнату.
В такие дни мы получали передышку: утомившись «прогулкой по бульвару», баба Лиза ночью спала, как убитая.
Соседи порой советовали ей пойти погулять в надежде на такое послабление, но она поджимала губы: «Погода плохая, не пойду». То есть манипулировать ее поведением было невозможно.
Лизавета Мироновна, понятно, уже давно умерла.
Приходил ее пожилой сын, забирал какие-то вещи. Попросил помочь: кажется, нужно было стремянку подержать, пока он что-то сверху, с антресолей, выгребал. Получив помощь, расчувствовался, показал фотографию не слишком юной, но вполне интересной дамы с младенцем на руках: дескать, это я с мамой. Объяснил: я — поздний ребенок.
Баба Лиза, оказывается, вела в молодости богемную жизнь. То ли пела в оперетте, то ли просто билеты там продавала. И только уже после тридцати завела ребеночка (тогда это считалось очень поздно). Это я к тому, что ей было к моменту смерти, как понимаю я, под девяносто.
Комната ее при мне оставалась пустой, а что было дальше — не знаю.
Эта книга посвящается Кате,
которая очень старалась научить меня бесстрастно выслушивать глупости, которые говорят порой хорошие, в сущности, люди.
Кати уже давно нет рядом, а я вот учусь, учусь, все не выучусь никак. Я от природы существо нетерпимое, гневное, высокомерное — из наихудшей глины, смешанной со слюной бешеной собаки и пометом скунса, сотворенная тварь.
Но есть какой-то прогресс. В конце концов, все (или почти все) пока живы.
Напоминаю себе все время: действие, как ни прискорбно для нас, болтунов, превыше говорения. Если человеку время от времени удаются правильные поступки, пусть себе говорит глупости, это ничего не меняет. Не уменьшается же, скажем, ценность радиоприемника только потому, что в какой-то момент его настроили на радиостанцию, где поют глупую песню.
Слушаю себя внимательно. Киваю с умным видом. Назавтра — начинаем все сначала.
Хороший я, в принципе, учитель, только ученик мне тупой и упрямый достался.
Эта книга посвящается Дине,
с которой мы в последнее время часто говорим о страхах.
Не о тех персональных демонах (сатурнианской, надо думать, природы), которые одолевают каждого из нас. Они важны, они — бдительные стражи на границе привычного и неописуемого, но, честно говоря, не очень нам с Диной интересны, пока мы с ними как-то справляемся. И еще менее интересны в качестве победителей.
Что действительно вселяет ужас (правда, не утробный, а сугубо умозрительный), так это мощь примитивных обывательских страхов. Я, правда, думаю: мир, где мы живем, так отвратительно устроен именно потому, что в фундаменте всякого общества лежит ни что иное, как обывательский страх перед Всем-На-Свете.
Не перед смертью даже (нормальный вменяемый обыватель о таких вещах подолгу не думает, ему неприятно). Главный страх современного обывателя, кажется, связан с утратой комфорта и благополучия. Поэтому драгоценное Здесь-И-Сейчас инвестируется в будущее: всякий обыватель пашет, как вол, именно для того, чтобы устлать свое будущее помягче. Всякий маргинал именно потому маргинал, что не инвестирует настоящее в будущее и сам понимает, что это — роковая оплошность. Сам ставит на себе крест, а уж потом общественность этот крест бодро легитимирует.
Ну и да, страх страхов — ксенофобия, страх чужого и непонятного. Фундамент обывательской дурости всех сортов, от расизма-национализма до запрета психотропных веществ. Ну, об этом даже писать дальше не стану: и так все понятно.
Я, мягко говоря, не самый оригинальный мыслитель современности. Все, что я пишу, вполне общеизвестно, я думаю. Есть (я надеюсь) много прекрасных людей, которые излагают все это более четко и развернуто. Я, повторяю, очень на это надеюсь, потому что все понимать и молчать о таких вещах — куда хуже, чем писать глупости, вроде вышеизложенных.
Теперь, наверное, нужно сочинить конструктивное предложение. Потому что ругать и ворчать всякий дурак может.
Ну, вот нам конструктив.
Был такой детский фильм «Приключение желтого чемоданчика».
Там фигурировали конфеты от трусости. Красивые такие рубиново-красные леденцы, сияющие внутренним светом.
Нужно бы срочно изобрести такую фигню в жидком виде, да и подмешать, что ли, во все существующие на планете водопроводы и колодцы.
Это, конечно, насилие и почти подлость: лишать обывателя возлюбленных его страхов. Но иных шансов для этой цивилизации я, честно говоря, не вижу.
Эта книга посвящается Юрке,
который учился у меня играть в нарды.
В ходе самой первой партии ему везло. Мне, впрочем, тоже.
— Новичкам всегда везет, — сказал кто-то из присутствующих.
— Это дуракам везет, — возразил другой.
Таким образом, наша с Юркой игра оказалась уникальной возможностью сравнить силу везения новичка и дурака.
Партия, ясное дело, завершилась вничью.
Эта книга посвящается Михаэлю,
чье письмо однажды приснилось мне под утро. На мятой линованной бумаге было написано примерно следующее:
Люди полагают, будто города — порождения их собственной созидательной воли, труда, воодушевления и скуки. Думают, в городах нет места хаосу и наваждениям. Уверяют себя: мы живем в тихом квартале, дети ходят в хорошую школу, торговцы на рынке приветливо с нами здороваются, у нас свой столик в пивном ресторане за углом — что, ну что может нам тут угрожать?! Горожанин беспечен, о да. Уверен: худшее, что может поджидать его на улице — хулиганы, пушеры да нетрезвые водители. Неприятно, конечно, но, ничего не попишешь, дело житейское.
Никто не ожидает, что где-нибудь на пересечении Хохштрассе и Марктплац, между табачной лавкой и зоомагазином, перед ним разверзнется бездна.
Что ж, тем восхитительней нечаянная встреча.
Иные чудеса, и правда, предпочитают подстерегать свою добычу в пустынях и подземельях; на худой конец — в ночном лесу или на горной тропе. Но их не так уж много осталось. Нынче тайны изголодались по свежей крови, вот и предпочитают держаться поближе к людям. А мы… Что ж, мы, как известно, строим для себя города и заполняем их своими телами, все еще пригодными для работы, сна и любви.
Для чудес мы тоже, как ни странно, вполне годимся. Сладкая, калорийная пища, сухие дрова для костра — мы нужны им, и это не всегда хорошая новость.
Но все прочие новости могут идти в задницу.
Эта книга посвящается С. Г.,
с которым мы пили розовое молдавское вино в августе 91-го. И как могли учили друг дружку ничего не бояться.
По крайней мере, тогда мы как-то, с грехом пополам, уяснили, что глупо воспринимать собственную (и всякую) жизнь иначе как пребывание в центре циклона.
Глупо полагать себя в безопасности, когда вокруг ничего не грохочет, не каплет и не колется; еще глупее полагать себя в какой-то особенной, из ряда вон выходящей опасности, когда грохочет и колется. Мне рассказывали о человеке, который умер, подавившись собственной слюной — чего ж еще?
Глупо и безответственно отождествлять себя с государством, в котором живешь, или с народом, на языке которого говоришь. Еще глупее и безответственнее испытывать к этим абстрактным субстанциям какие-то чувства, добрые ли, злые ли — один хрен. А уж что-то требовать от них — и вовсе безумие.
Всяк находится там, где находится, и имеет те внешние обстоятельства, которые имеет. Все претензии (если они еще остались) — к себе.
«Государство», равно как погода или уличный трафик, — всего лишь некоторые проявления стихии, местами беспощадной, местами бессмысленной, но и ласковой — местами. Террористы, президенты, участковые и продавщицы в магазинах — просто эмиссары судьбы и ведут себя так, как ей (а не им) угодно.
Всякий человек вынужден находиться в центре своего индивидуального, в небесном ателье скроенного, по размеру пригнанного циклона. И почти обречен рассказывать себе успокоительные байки о «человеческой общности», «гражданской ответственности», «моральных принципах», «правах личности» и прочей прекрасной ерунде, лишь бы отвлечься как-то от необходимости осознать наконец собственное одиночество и собственную ответственность за все происходящее.
Нет ничего, кроме рождения, смерти и бесконечного одиночества, в центре циклона между этими двумя событиями.
Это довольно страшно, чрезвычайно увлекательно, зато совсем не противно.
Эта книга посвящается Юльке,
которая живет там, где меня больше нет.
Ее телефон — единственная формула моего родного города, которую я помню наизусть. Потому всякий раз, возвращаясь туда (обычно на день, не больше), я с нею вижусь. Мы пьем кофе, болтаем и через час с легким сердцем расстаемся еще на несколько лет.
А беседа наша выглядит примерно так:
— Как дела? — спрашиваю.
— Есть у меня знакомая по имени Оксана, — Юлька начинает издалека. — И вот однажды ночью она потеряла сознание в ванной. Испугалась, подумала, что умирает. Рассказывала: «Лежу я на полу, ни пошевелиться, ни крикнуть не могу, думаю: вот ведь сколько умных книжек прочитала, а что делать после смерти не знаю…» Так вот, у меня та же фигня.
— Что, в обмороки падаешь? — сочувствую.
— Нет, заканчиваю аспирантуру.
Все же великодушная судьба исправно снабжает меня, нехристя, прекрасными и странными дружбами. Или даже прекрасными призраками недоосуществившихся дружб. И это — лучшее, что может случиться с живым человеком (за исключением, разве что, восхитительной возможности вдыхать и выдыхать).
Эта книга посвящается Дусе,
которая мечтает поскорее вырасти и пойти работать в библиотеку. Дуся пока совсем маленькая и не знает, что некоторым мечтам лучше бы не сбываться.
А уж мечта о библиотечной службе не должна сбываться ни в коем случае. Уж я-то знаю.
Много больше, чем волшебная лавка для рядового мечтателя из семейства литературных героев, никак не меньше, чем винный погреб для алкоголика — вот чем была для меня библиотека.
Первой была библиотека для взрослых, при Доме Офицеров, в нашем военном городке.
Мама брала меня туда с собой. Пока она выбирала романы для чтения (про войну для папы, про любовь и смерть — для себя), мне удавалось аккуратно высвободить руку и отправиться бродить среди стеллажей. Нюхать книжную пыль, разбирать надписи на переплетах. Идея борхесовской Вавилонской Библиотеки была бы мне в ту пору близка и понятна: казалось, что помещение библиотеки — вполне бесконечный лабиринт, и лишь недоразумение, глупое стечение обстоятельств, а то и вовсе зловещая черная магия взрослых принуждает меня возвращаться к столу библиотекаря, вместо того, чтобы потеряться.
Потеряться в этом дивном пространстве очень хотелось, но так и не удалось — разве что, в сугубо метафорическом смысле.
Зато удалось уговорить родителей записать меня в детскую библиотеку. Мне тогда было пять лет, и родители никак не могли смириться с тем, что ребенок у них получился странный: мало того, что буквы откуда-то знает, так еще и готов целыми днями над книжками сидеть, глаза портить. Им казалось, с этим надо как-то бороться.
Но когда родители увидели, что я ворую из туалета старые журналы «Крокодил» и «Наука и жизнь», они сдались. И правильно сделали: сочетание было то еще.
Детская библиотека нашего военного городка была прекрасна в силу великого множества причин. Во-первых, она была недалеко от дома, поэтому мне почти сразу разрешили ходить туда без сопровождения. Во-вторых, библиотекарь Лидия Ивановна меня полюбила, как самого мелкого и самого страстного читателя, и разрешала брать пять книжек сразу (норма почему-то была три книжки). В-третьих, чтобы достать книги с верхней полки, нужно было залезать на лесенку, а в пять лет такие вещи имеют огромное значение.
Жаль только, книжек там оказалось не так много, как казалось поначалу. На четыре оставшихся года мне не хватило. В последний год пришлось перечитывать некоторые старые книжки заново. С тех пор я знаю, что книга, перечитанная изменившимся, повзрослевшим человеком — это уже совсем другая история. Недооценивать могущество читательского восприятия на фоне этого опыта невозможно.
Потом была еще одна детская библиотека в городе О.
Она находилась довольно далеко от дома: четыре остановки на троллейбусе, потом десять минут пешком. Или сорок минут пешком, без троллейбусов. Но мне уже было девять лет, поэтому в библиотеку меня отпускали без взрослых.
Это, кажется, были первые мои легальные дальние экспедиции по городу О. Тайные побеги в центр в рамках вялотекущей партизанской войны со взрослыми — это одно, а официально дозволенные библиотечные походы на полдня — совсем иное. Настоящий праздник.
Книг в этой детской библиотеке было удивительно много. С другой стороны, именно там мне впервые довелось убедиться, что бывают неинтересные книги. Удивительное было открытие! Прежде мне как-то в голову не приходило, что книги бывают разного качества. Всякая книга была хороша — по определению. Но именно в детской библиотеке города О. мне впервые попались неинтересные книжки. И это, конечно, тоже был чрезвычайно важный опыт.
Там же вдруг оказалось, что самые интересные книжки домой брать нельзя, зато можно читать их в читальном зале. Это тоже было удивительно: читать не дома, а в ином, специально предназначенном для чтения помещении.
Летом в читальном зале открывали балкон; иногда мне разрешали выносить туда стул, и это было совсем уж хорошо: сидеть на чужом балконе, читать, смотреть, как мимо по улице ходят люди. Не описать, как это все было тогда необычно и увлекательно.
Потом, в восьмом, кажется, классе, пришлось записываться в библиотеку для взрослых.
Там меня удивило многое.
Во-первых, библиотекари заставляли читателей брать ненужные книги — для статистики. Обязательно одну научно-популярную и обязательно одну на украинском языке. Приходилось таскать за собой эту ненужную макулатуру. С тех пор я знаю, что бывают не только неинтересные книжки, но и книжки, вызывающие отвращение.
Этого, конечно, лучше бы мне не знать.
Во-вторых, в библиотеке этой была самая настоящая коррупция. Некоторым читателям давали читать Дефицитные Книжки Из Хранилища. Например, Пикуля, Дрюона, романы про Анжелику и прочее в таком духе. Они за это дарили ценные подарки старшему библиотекарю Луизе Николаевне и директорше Маргарите Александровне — на праздники, как полагается. «Взяткой» это никто не решился бы назвать. Некоторым читателям, впрочем, давали ценные книги просто так, без подарков: это были работники торгсина, киностудии и прочие, как тогда говорили, «полезные связи».
Эти подробности выяснились много позже, в школьные годы мне про коррупцию было неизвестно. Поэтому появилась задача: обаять библиотекарей настолько, чтобы мне тоже давали читать Дефицитные Книжки Из Хранилища. Дрюон, положим, мне был без надобности, а вот что такое «пикуль» хотелось узнать. В словаре было написано, что рыбка, и это мало что проясняло.
Обаять библиотекарей мне удалось примерно за год. Они стали изредка давать мне Дефицитные Книжки Из Хранилища — на ночь, не больше. Скажем, в субботу перед закрытием дали, значит, в воскресенье к открытию нужно принести. Потому что придет Полезный Человек, которому книжку обещали.
Взаимная любовь наша зашла так далеко, что библиотекарши уговорили меня идти к ним работать после школы. Это было актуально: во-первых, считалось, что поступить на дневное отделение нашего университета без блата невозможно (примерно так оно и было), а во-вторых, меня никто особо кормить и содержать после школы не порывался. Пришлось поступить на вечернее отделение и устроиться на работу в дружественную библиотеку.
Нечего и говорить, что это оказался самый простой способ побороть наваждение. Библиотека перестала казаться мне волшебным местом уже на втором часу работы. Но это уже совсем другая, не сентиментальная ни капельки история.
Эта книга посвящается Феликсу Семеновичу,
который предостерегал меня от гендерных обобщений еще в ту пору, когда мне и слово такое было неизвестно.
С тех пор я стараюсь не впадать в этот грех. И все же…
Жизнь наглядно доказывает, что почти всякую хорошую девочку можно сбить с Пути Истинного глупым словосочетанием: «Я без тебя сдохну».
И почти всякого хорошего мальчика можно сбить все с того же П. И. не менее глупым словосочетанием: «Да тебе слаб [о]!»
Граждане с противоположной реакцией (девочки, гибнущие на «слаб[о]», мальчики, которые не допустят, чтобы без них кто-то сдох) — соль земли, как мне кажется.
Возможно даже, йодированная соль земли с пониженным содержанием натрия.
Очень полезная для здоровья.
Эта книга посвящается Тёме,
который пока учится в школе. И там ему всякие глупости про жизнь рассказывают, в точности, как когда-то нам.
Долдонят бедным детям, будто дается она, жизнь, один раз и прожить ее надо так, чтобы…
Тьфу.
Нет, чтобы сказать честно: жизнь — она вовсе не дается. То есть, дается, но не всякому. Мало кому дается, если честно.
При этом лучше бы ее все же прожить. А не то она сама тебя проживет.
И тогда уж точно будет мучительно больно за бесцельно прожитую в жопу.
Эта книга посвящается Луизе Николаевне,
которая учила меня терпимости и толерантности.
С тех пор, благодаря ее выучке, я — в высшей степени толерантное существо. В мире нет существа толерантнее, полагаю.
Как увижу нечто, выходящее за рамки моих сиюминутных представлений о допустимом, тут же хватаю это недопустимое дрожащими от нежности лапками и начинаю насильственно его возлюблять. Ксенофильствую до сладостной дрожи в лобных долях.
Потом отпускаю возлюбленную мою добычу на волю: беги, дружок. Плодись, инаконькое мое, размножайся. Заполняй собою мир. Утипусеньки!
Итак, я — чрезвычайно толерантное существо.
И не дай бог существу менее толерантному встретиться на моем пути. Убью голыми руками, без суда и следствия. Долго, долго буду потом пинать заскорузлыми ступнями бездыханное тело, плевать в него густой от гнева слюной и вербально злопыхательствовать.
А потому что толерантнее надо быть.
Терпимее.
Добрее.
Вот как я, например.
Эта книга посвящается Гору.
Однажды он рассказал мне, как в Китае пишут стихи.
Поэт с огромной кистью, к которой присобачена бутылка с чистой водой (чтобы кисть постоянно оставалась мокрой), идет по тротуару и пишет стихи этой самой мокрой кистью. Текст поначалу яркий, четкий, но быстро высыхает.
Поэт же идет себе и идет по тротуару, пишет дальше. Некоторые прохожие следуют за ним и внимательно читают стихи. Другие пробегают мимо, прочитав на ходу тот кусочек, который можно разобрать здесь и сейчас. Третьи покупают свой китайский фаст-фуд, усаживаются на тротуар и наблюдают за процессом. Много и таких, кому и вовсе нет дела до происходящего.
По большому счету, только так и нужно писать стихи, конечно.
Только так.
Эта книга посвящается П. А.,
который на мою презрительную реплику: «Да это же избитая истина!» — обычно отвечал: «Некоторые истины нужно забивать насмерть».
Иногда у меня хватает мужества делать по его примеру.
Например, твердить, что вся совокупность гуманитарных (и не очень) человеческих усилий, именуемая «культурой», при всем разнообразии имеет, конечно, некую общую цель: отвлечь человека от мыслей о смерти. Или даже так: отвлечь смертного от осознания собственной смертности.
В этом смысле чтение нового романа, посещение футбольного матча, дружеская пирушка в ОГИ, просмотр молодежного телевизионного сериала, защита диссертации, туристическая поездка в Кржеёбицы и еще (приблизительно) три миллиона пятьсот семьдесят восемь тысяч двести пятнадцать культурных действий — совершенно равнозначны.
Всякий индивид, как я понимаю, создает (не всегда — осознанно) собственный набор из тех действий, которые именно его, болезного, отвлекают от мыслей о смерти наиболее эффективно. Известный принцип: «каждому — свое», с актуальной для пост-информационной эпохи поправкой: «во всем многообразии».
Многочисленные, казалось бы, исключения из этого правила (адаптированные переводы «Кодекса самураев» и «Книги Мертвых», некоторые фильмы Джармуша, песенки «Doors» и, скажем, Курта Кобейна, достоверные отчеты о сатанинских жертвоприношениях, слюноточивые некрологи в жутком московском журнале «Большой Город», извечный вопрос: «Кто убил Лору Палмер?» — и еще до фига всего такого-этакого) лишь кажутся исключениями. Просто для некоторых рассуждения о смерти — наилучший способ отвлечься от осознания собственной смертности, как для иных самоубийство — единственный способ избавиться от навязчивого страха смерти.
С этой (но только с этой) точки зрения, я занимаюсь полной ерундой. Тоже, понятно, отвлекаюсь от генеральной мелодии бытия и другим по мере сил способствую.
Ну, хотя бы напоминать себе об этом следует, время от времени.
Эта книга посвящается Людмиле,
которая очень хотела узнать, как меня зовут на самом деле.
Но не все ли равно, как зовут волка, в которого превращается в полнолуние бродяга оборотень?
Или поставим вопрос иначе: не все ли равно, как зовут этого самого оборотня? (По паспорту, да-с.)
Важно лишь твердо знать, что метаморфоз сей имеет место.
А если не имеет — то и вовсе не интересно, как там кого зовут.
То-то и оно.
Эта книга посвящается Машеньке,
которая ничего пока не знает о любви. Не понимает пока, что двум нежным органическим существам, ебущему и ебомому, следует иметь в виду: все могло бы сложиться иначе. Ну, то есть, они вполне могли бы оказаться в иной какой-то позиции.
Скажем, один мог бы быть рекой, другой — мостом или даже бродом через эту (или даже иную) реку. Или один — часами, а другой — половиной шестого на этих (или иных каких-то) часах. Ну, или ладно, пусть будет полуночью или полуднем, если у него такие амбиции, у этого «другого»…
Или один — скрипучими качелями, а другой — ребенком на этих качелях. Или даже двумя детьми (кого-то может быть двое). Или руками (правой и левой) и кольцами на этих руках, обручальным и тем, что просто для красоты (обоих может быть двое). Или, если уж мы занялись арифметикой, троицей старичков и бутылкой портвейна (кого-то может быть трое, хоть это и нелегко).
Есть еще варианты. Их даже больше, чем нежных органических существ, ебущих и ебомых в данный момент, когда на часах 3:29 а-эм, и -27°С (кстати, кто-то может быть минусом, а кто-то — Цельсием, если угодно).
Все это написано лишь затем, чтобы Машенька поняла: быть двумя нежными органическими существами — не самое интересное, что может случиться. Но тоже, в общем, ничего, если иметь в виду, что…
Что.
Книга Одиночества
Линор Горалик
Не поцеловать, губами не дотянуться
Станислав Львовский
Ахилл говорит Черепахе: повремени, ну повремени, ну погоди, повернись ко мне, поворотись, вернись, не ходи к воде, не уходи и не уводи меня за собою, я не пойду, остановись, посмотри — я падаю, подойди, подай мне воды, ляг со мной на песок, дай отдышаться, меня ведет, у меня в груди не умещаются выдох-вдох, пощади, — говорит Ахилл, — потому что я практически на пределе, пощади, дай мне день на роздых, день без одышки, день говорить с утра о малостях, жаться к твоей подушке, день отвезти тебя к стоматологу, прикупить одежки, день ухватиться за руки, когда лифт качнется, день не бояться, что плохо кончится то, что хорошо начнется. День, — говорит Ахилл, — только день — и я снова смогу держаться, только день, — говорит, — и мне снова будет легко бежаться, будет как-то двигаться, как-то житься, как-то знаться, что ты все еще здесь, в одной миллионной шага, в ста миллиардах лет непрерывного бега, ты еще помнишь меня, — говорит Ахилл, — я вот он, вот, задыхаюсь тебе в спину?
Черепаха говорит Ахиллу: слушай, ты чего это, что такое? Все нормально, гуляем же и гуляем, что тебя вдруг пробило? Посмотри, какая ракушка, посмотри — соляная кромка, а давай дойдем до воды, скоро можно будет купаться, скажем, через неделю. Слушай, посиди секунду, постереги мои туфли. Я хочу намочить ноги, думаю, уже нормально.
Ахилл говорит Черепахе: это ад непройденных расстояний, ад полушага, ад проходящего времени, следов от его ожога, ад перемен души, — говорит Ахилл, — и я все время не успеваю, не догоняю тебя и не забываю, какой ты была полторы секунды назад, какой ты была на предыдущем шаге, на перешейке, на прошлогоднем песке, на снегу сошедшем, вот что сводит меня с ума, — говорит Ахилл, — вот от чего я шалею, я пробегаю пол-души, чтобы оказаться душой с тобою, чтобы душа, — говорит Ахилл, — в душу, душа в душу, ты же переворачиваешь душу за этот шаг и вот я уже дышу, как на ладан, а ты идешь дальше, даже не понимая, не понимая даже, и это, — говорит Ахилл, — я не в упрек, это, — говорит Ахилл, — я не имею в виду «не ходи дальше», это я просто не понимаю, как мне прожить дольше. Это так надо, я знаю, я понимаю, это иначе не может быть, но я хочу подманить тебя и подменяю себя тобою, какой ты была полторы секунды назад, но это же не обманывает никого, даже меня самого. Это бывает, такая любовь, когда не достать и не дотянуться сердцем, губами, воплями, пуповиной, не вообразить себя половиной и тебя половиной, но навсегда учесть, что воздух будет стоять стеною между тобой и мною. Я понимаю, — говорит Ахилл, — тут не может быть передышки и никакой поблажки, потому что это послано не для блажи и не для двух голов на одной подушке, но для того, чтобы душа терпела и задыхалась, но не подыхала, не отдыхала, и поэтому бы не затихала, и тогда, — говорит Ахилл, — понятно, что мне не положено отлежаться у тебя на плече, отдышаться, а положено хоть как-то держаться. Я не догоню тебя, — говорит Ахилл, — не догоню, это, конечно, ясно, не догоню, но наступит миг — и я вдруг пойму, что дальше бежать нечестно, потому что если еще хоть шаг — и я окажусь впереди тебя, ибо все закончится, завершится, и тогда еще только шаг — и ты останешься позади, и это будет слишком страшно, чтобы решиться, испытание кончится, все решится, можно будет жаться друг к дружке, есть из одной тарелки, в зоопарк ходить, и будет легко дышаться, только все уже отмечется и отшелушится, и душа вздохнет тяжело и прекратит шебуршиться. Никогда, — говорит Ахилл, — никогда, понимаешь, ни дня покоя, никогда, испытание, — говорит Ахилл, — это вот что такое: это когда ты гонишься, а потом понимаешь, что вот — протяни и схвати рукою, только зачем оно тебе такое? Все, что ты должен взять с этого пепелища — это себя, ставшего только еще страшней и гораздо проще, все, что ты получаешь в награду за эту спешку — это не отпуск с детьми и не пальцем водить по ее ладошке, но глубоко за пазухой черные головешки, горькие, но дающие крепость твоей одежке. Это я все понимаю, — говорит Ахилл, — но пока что у меня подгибаются ноги, сердце выкашливается из груди, пощади, — говорит Ахилл, — пощади, пощади, потому что я практически на пределе, пощади, дай мне день на роздых, день без одышки, пощади, ну пожалуйста, сделай так, чтобы я до тебя хоть пальцем бы дотянулся, ну пожалуйста, просто дай мне знать, что я с тобою не разминулся, не загнулся пока, не сдался, не задохнулся!
Черепаха говорит Ахиллу: да прекрати же, пусти, ты делаешь мне больно!
Оглавление
Предисловие
Эта книга посвящается Л.
Эта книга посвящается Ларочке,
Эта книга посвящается моему другу-amigo,
Эта книга посвящается Бине,
Эта книга посвящается Оксане,
Эта книга посвящается соседу Сереже,
Эта книга посвящается семье Савчуков,
Эта книга посвящается Доротее,
Эта книга посвящается Бориске,
Эта книга посвящается Игорю Викторовичу,
Эта книга посвящается О. О. и другим несознательным гражданам,
Эта книга посвящается Е.,
Эта книга посвящается Н.,
Эта книга посвящается Ане,
Эта книга посвящается И. С.,
Эта книга посвящается Нине.
Эта книга посвящается тете Жанне,
Эта книга посвящается А. В.,
Эта книга посвящается Егору,
Эта книга посвящается моему любимому коммунальному соседу Лёне Королю.
Эта книга посвящается Г.,
Эта книга посвящается А.,
Эта книга посвящается старику Прибыткову,
Эта книга посвящается Шуре,
Эта книга посвящается Валерке, моему соседу по парте,
Эта книга посвящается С. И.,
Эта книга посвящается Марьяне,
Эта книга посвящается Яше,
Эта книга посвящается Инне,
Эта книга посвящается Диме,
Эта книга посвящается Ивану Сергеевичу,
Эта книга посвящается Мэри (Мерси) Шелли,
Эта книга посвящается В.,
Эта книга посвящается Валериану Сомову,
Эта книга посвящается дедушке Вите,
Эта книга посвящается Р. Т.,
Эта книга посвящается Щ.,
Эта книга посвящается С. и А.
Эта книга посвящается Кеше,
Эта книга посвящается Ч.,
Эта книга посвящается NN,
Эта книга посвящается девочке Асе четырех лет,
Эта книга посвящается Ленке,
Эта книга посвящается Э.,
Эта книга посвящается девочке тринадцати лет,
Эта книга посвящается Аленке,
Эта книга посвящается Ж.,
Эта книга посвящается моим дедушкам, Джону и Ивану,
Эта книга посвящается чайному мастеру Леше,
Эта книга посвящается Гаяне,
Эта книга посвящается З.,
Эта книга посвящается Наташе и Гале,
Эта книга посвящается Наде.
Эта книга посвящается Ире,
Эта книга посвящается Т.,
Эта книга посвящается М. К.,
Эта книга посвящается сумасшедшим бабушкам моего двора.
Эта книга посвящается Л. А.,
Эта книга посвящается Ф.,
Эта книга посвящается моей однокласснице Верочке,
Эта книга посвящается Косте,
Эта книга посвящается Фриде,
Эта книга посвящается моему брату,
Эта книга посвящается дяде Володе,
Эта книга посвящается моему старинному дружищу.
Эта книга посвящается Василию,
Эта книга посвящается Д.Б.,
Эта книга посвящается Коле,
Эта книга посвящается Тане,
Эта книга посвящается Валечке,
Эта книга посвящается Илье,
Эта книга посвящается Леве,
Эта книга посвящается дяде Фрицу,
Эта книга посвящается У.,
Эта книга посвящается Мите,
Эта книга посвящается моему папе,
Эта книга посвящается Яне,
Эта книга посвящается Вовке Крышину,
Эта книга посвящается Руслану,
Эта книга посвящается Люське,
Эта книга посвящается Ю.,
Эта книга посвящается Шуле,
Эта книга посвящается прекрасному незнакомцу из кафе «Кортилье»,
Эта книга посвящается бездне,
Эта книга посвящается Х.
Эта книга посвящается Наташе.
Эта книга посвящается Z.,
Эта книга посвящается Г. О.,
Эта книга посвящается К.
Эта книга посвящается моей бабушке,
Эта книга посвящается Д.,
Эта книга посвящается Ирушке и Ромке,
Эта книга посвящается Сашке, одному из самых пронзительных друзей моей юности.
Эта книга посвящается Рону,
Эта книга посвящается чудесной девушке Лизке,
Эта книга посвящается совершенно незнакомым людям,
Эта книга посвящается прекрасной цирюльнице Оле.
Эта книга посвящается мальчику Ёшке,
Эта книга посвящается М.,
Эта книга посвящается Мишке,
Эта книга посвящается хорошей девушке Лике,
Эта книга посвящается Майке,
Эта книга посвящается моей маме,
Эта книга посвящается С.,
Эта книга посвящается Долли,
Эта книга посвящается Андрюше,
Эта книга посвящается Милане,
Эта книга посвящается Лизавете Мироновне,
Эта книга посвящается Кате,
Эта книга посвящается Дине,
Эта книга посвящается Юрке,
Эта книга посвящается Михаэлю,
Эта книга посвящается С. Г.,
Эта книга посвящается Юльке,
Эта книга посвящается Дусе,
Эта книга посвящается Феликсу Семеновичу,
Эта книга посвящается Тёме,
Эта книга посвящается Луизе Николаевне,
Эта книга посвящается Гору.
Эта книга посвящается П. А.,
Эта книга посвящается Людмиле,
Эта книга посвящается Машеньке,
Книга Одиночества