ФИНАНСОВЫЙ ТАРАН

Работа добавлена на сайт samzan.net:

«ФИНАНСОВЫЙ ТАРАН». Как разрушали СССР * Что скрывалось эа фильшиyской аферой со 130 миллиардами рублей * «Силаевские страдания» * Афера с чеками «Урожай-90» * Горбачев—прямой виновник развала СССР * Попытка посягательства на алмазный фонд Гохрана. 49

Сегодня, когда окончательно развеялся пропагандистский угар бесконечных перестроечных речей Горбачева и несколько приумолкли голоса радикал-демократов, стало хорошо просматриваться то, что нелегко было различить в пылу политических борений горбачевской эпохи: планы разрушения СССР разрабатывались по разным направлениям. Одно из них, по мнению большинства—главное, предполагало ставку на центробежные националистические силы. В конечном итоге именно они и разорвали СССР на части,—во всяком случае внешне распад великой державы выглядел именно так.

Однако людям, причастным к большой политике, понимаемой в широком государственном смысле, а не как идеологическая грызня партдемократов с партконсерваторами, ясно другое. Подогретый радикалами из так называемых народных фронтов национализм, так сказать, в одиночку, сам по себе—не смог бы разрушить державу, в которой народы сплачивались столетиями,—причем, по тому же естественному, «континентальному», а не заморско-колониальному принципу, по какому постепенно прирастали к Франции Прованс и Лангедок, а к США штат Техас. Чтобы разорвать могучие силы притяжения, только пропагандистских усилий было явно недостаточно. Требовалось нанести упреждающий сокрушительный удар по экономике.

Но и экономику, пронизанную кровеносными сосудами тесно переплетенных и разветвленных народнохозяйственных связей, тоже не так-то просто было расчленить на части. Этому упорно сопротивлялась промышленность, а значит, сами трудящиеся. Короче говоря, на различных производственных уровнях очень мощно действовали силы центростремительные, противостоявшие планам радикалов-перестройщиков.

И решающий удар был нанесен по главному нервному узлу экономики,—чтобы парализовать ее, лишить миллионы людей воли к сопротивлению. В этом случае они становились бы послушным орудием в руках перестроечных пропагандистов, и речь шла бы лишь о зомбировании.—о задаче, с которой демпрссса хорошо научилась справляться.

Для людей знающих этим главным нервным узлом, безусловно, являлась единая финансовая система СССР. Не разрушив ее, нечего было и мечтать о сокрушении державы. Во всем мире именно финансово-кредитная система всегда выступает основным показателем здоровья или недуга хозяйственного организ-

ма, она является тем «архимедовым рычагом», с помощью которого можно перевернуть экономику,—либо оздоровить ее, либо разгромить, высосав из нее все соки.

Широко известен хрестоматийный пример из истории прихода к власти большевиков. В ходе октябрьского переворота 1917 года первым делом они захватили почту и телеграф. Но почему-то и раньше и теперь упускают из виду другое немаловажное событие тех же дней. Одновременно для Ленина первыми объектами захвата стали банки. Немногие знают, что большевики никогда не преследовали банковских служащих, а наоборот, создавали для них привилегированные по тем временам условия работы. Любопытно, что по своему социальному составу Имперский Российский банк состоял в основном из людей дворянской крови. Совсем уж поразительно, что эти специалисты благополучно продолжали трудиться в советских банках, ибо их не тронул даже Сталин. Насколько мне известно, один из последних крупных банковских работников дворянского происхождения уволился со службы по достижении преклонного возраста лишь в 1938 году.

И еще одна историческая параллель в той же связи. История свидетельствует, что левые эсеры на определенном этапе революции вынудили большевиков создать коалиционное правительство, угрожая организацией через профсоюз ВИГЖЕЛь всеобщей забастовки железнодорожников. А, как известно, паралич транспорта—это паралич экономики. Тактику наших левых эсеров с успехом использовал в Чили Пиночет, организовав всеобщую забастовку водителей грузовиков и автобусов, после чего и сверг правительство Альенде. Штурм дворца Монкадо стал не началом, а завершением политической борьбы. Но финансы, банковская и денежная системы в принципе абсолютно сопоставимы с ролью транспортной системы, поскольку в современном мире тоже обеспечивают продвижение товаров от производителя к потребителю, обслуживая обмен и торговлю, без чего немыслимо и производство.

Учитывая сказанное, нетрудно понять, почему центральным элементом борьбы против СССР как государства стало расшатывание денежного обращения и финансов. Только через подрыв единой денежной системы можно было не на словах, а на деле разрушить федеральное устройство страны.

Пробный шар еще в 1990 году прокатала Украина, выдвинув проект выпуска своих «державных грошей». Мы быстро изучили этот вопрос. Очень оперативно и обоснованно ответили, что в единой экономике разные деньги существовать не могут. Кстати, нынешний плачевный опыт украинских и других купонов полностью подтвердил полнейшую некомпетентность националистов в вопросах финансов и денег: сколько бед из-за этого обрушилось на простых людей!

Российская Федерация официально не обращалась в Центр с предложениями о своем собственном рубле. Однако весь курс правительства РСФСР, а также съезда народных депутатов

и Верховного Совета России представлял собой неустанные попытки разрушить единство денежно-финансовой системы СССР, ибо руководители Федерации отлично понимали: пока деньги в руках Центра, им с Центром не справиться. Поэтому в 1990 году стержнем российской политики стало принятие программы создания собственной кредитно-финансовой системы.

Когда Верховный Совет России принял такое постановление, зеленый свет полному развалу СССР был открыт. Со стороны Госбанка СССР, который возглавлял Геращенко, сразу же последовала резко отрицательная реакция. Был немедленно подготовлен проект президентского Указа, отменявшего решение ВС России. А президент СССР как раз незадолго до тех событий получил от съезда депутатов чрезвычайные полномочия, дававшие ему право отменять или приостанавливать законодательные акты союзных республик, не соответствующие общесоюзному законодательству. Конституции СССР. Поэтому я ничуть не сомневался, что Горбачев воспользуется своими законными полномочиями для того, чтобы отвести угрозу распада, внезапно нависшую над СССР.

Но, к сожалению, вышло иначе. И для того, чтобы стала понятнее логика тех трагических событий, необходимо подробнее разъяснить суть дела.

Смысл противостояния РСФСР и Центра заключался в том, что Россия хотела создать свою автономную банковскую и денежную систему. С этой целью планировалось все доходы, поступавшие на территорию РСФСР, забирать в бюджет российского правительства. Оно уже самостоятельно должно было определять, какую долю поступивших доходов и на какие цели выделить в союзный бюджет. Это был принцип перевернутой пирамиды. Хвост начинал вертеть собакой. А в самой постановке вопроса содержалось непреодолимое, объективное внутреннее противоречие.

Существует непреложный закон возвышения потребностей. Людям, упрощенно говоря, всегда чего-то недостает, хочется большего, чем имеешь. На финансовом языке сие означает, что потребности растут быстрее, чем возможности их удовлетворения. Это и становится стимулом к дополнительным заработкам. Та же характерная закономерность распространяется и на территориальные или производственные сообщества людей: повторяю, всегда и всем чего-то нехватает—и у нас и в Америке, и в Германии.

Поэтому каждое государство вынуждено ранжировать общественные нужды на первоочередные и второстепенные*. В первую

Для республики они первоочередные. Поэтому она и стремится профинансировать расходы именно на эти потребности. Далее, если говорить о РСФСР, то ^ автономии, края, области и т. д. свои—второстепенные для всей республики потребности—считают первостепенными. Легко составить всю цепочку. Также просто уяснить суть возникающих противоречий.

группу, естественно, входят расходы, удовлетворяющие всеобщие потребности и гарантирующие независимость государства. Это, например, финансирование фундаментальных научных исследований, содержание армии, электростанций—ведь электричеством пользуется каждый. Возможно, наиболее характерен для бывшего СССР пример с пенсиями. Человек двадцать лет отработал на «северах» и переехал в Среднюю Азию или на Кавказ,—но всюду он получал свою «северную» пенсию, потому что пенсии назначались единообразно по всей стране.

Другие, не первоочередные расходы «опускались» на уровень республик, областей, и они сильно зависели от местных возможностей. Поэтому неизбежно возникло различие в удовлетворении общих и региональных потребностей. Скажем, в армии, где бы ни дислоцировалась та или иная часть, вас обязаны обеспечить обмундированием, другими видами довольствия—и точка! А что касается, например, строительства поселковых дорог или нового здания для сельсовета, то здесь — как получится, в зависимости от финансовой ситуации на данной территории. Такой порядок сложился во всех странах. Это закономерность общественного развития. Залог единства и независимости любого государства.

Но Российская Федерация в 1990 году задумала перевернуть вековую систему. Поставить все с ног на голову, сперва направлять средства на удовлетворение местных, республиканских надобностей, а уж остаток выделять на общесоюзные цели.

Для каждого здравомыслящего финансиста было ясно: в повестку дня поставлена задача разрушения СССР как единого государства. Ведь республиканские нужды необъятны. В силу этого, на такие обязательные расходы, как содержание армии, органов безопасности, других общесоюзных институтов и служб, денег, безусловно, не хватит. При распределении ресурсов снизу на первый план всегда выступают второстепенные нужды, а общегосударственные финансируются по остаточному принципу, что противоестественно. Центр перестанет выполнять свои функции и рухнет. Собственно говоря, несколько позднее именно этот конфликт оказался наиглавнейшим в Пово-огареве. И вовсе неспроста «демократическая» печать пустила в то время в оборот формулу «9 4- 0», обозначая нулем Центр.

Наиболее рьяные демократы, в том числе такие, как Г. Попов, развернули яростную кампанию против Центра, окрестив его «черной дырой», в которой пропадают российские деньги. Но никто не мог ответить на вопрос, что такое Центр? А я, к слову сказать, многократно задавал его тогдашнему Председателю Совета министров РСФСР Силаеву и его заму Филынину, которые были главными исполнителями замысла по обособлению российской финансово-кредитной системы. Не думаю, впрочем, что именно они изобрели этот очень острый, бивший в самую точку, по сути своей политический ход, поскольку их высказывания порой не свидетельствовали о глубоком

понимании этого замысла. Мне все время казалось, что они поют с чужого голоса. Некоторые тонкие вопросы на этот счет часто ставили их в тупик. Кто конкретно был истинным идеологом хорошо продуманной, дальновидной, стратегической идеи разрушения СССР посредством финансового тарана, мне неизвестно.

Однако нельзя не напомнить о таких фактах. Особенно активно политическую карту борьбы с Центром разыгрывали прибалтийские республики, Украина и Россия. При этом было хорошо видно, что они атакуют Центр скоординированно. Повсюду основная деятельность в этом направлении идет через новое радикальное политическое движение, назвавшее себя в Российской федерации «Демократической Россией», а в других республиках принявшее обличье народных фронтов. Между тем, печать нс делала секрета из того, что на «ДемРоссию» очень активно работает солидная группа ученых, а конкретно—почти все отделение экономики Академии наук СССР, включая Аганбегяна, Шаталина, Петракова, Заславскую, Арбатова, других известных ученых и, конечно, самого активного из них—Богомолова. Об этом я уже вскользь упоминал, но здесь добавлю, что почти все они впоследствии вошли в консультативный совет Ельцина*.

За каждым из этих ученых стояли крупные академические центры. И советники «ДемРоссии», вполне понятно, разрабатывали те задачи, которые перед ними ставили. Думаю, при выработке стратегии борьбы за российский суверенитет их компетентное мнение было учтено не в последнюю очередь. Острием этой стратегии и стало создание обособленной российской кредит-iio-фипапсовой системы. Множество фактов указывает па то, что в тот период политики наши не смогли бы самостоятельно нащупать это самое уязвимое место федерального государства, его главный нервный узел. Доморощенные политики всех рангов, как отмечалось выше, мыслили исключительно категориями власти, а не финансов. Безусловно, им умело подсказали, что надо делать в первую очередь. Таковы факты, и от них не уйти. Помнится несколько раз я говорил Силаеву, Фильшину: — Давайте разберемся, что такое Центр? Вот есть Совмин и в его составе 113 министров, у каждого по пять замов. Прибавим к ним членов коллегий, и наберется всего-то две-три тысячи чиновников самого высокого ранга. В каждом министерстве в среднем по тысяче человек, значит, в общей сложности отраслевых чиновников наберется 150 тысяч. Ну, пусть полмиллиона—с большим запасом! Уж никак не больше. Вот это и есть «очеловеченный» Центр со всеми его потрохами. Теперь достаньте союзный бюджет и посмотрите в графу расходов. Там сказано, что на содержание Совмина, всех министерств и ведомств отпу-

* В орбиту «ДемРоссии» не входил, по существу, только Институт экономики АН СССР, его директор Абалкин, а также Ситарян.

скается сумма в пределах трех миллиардов рублей в год. А весь бюджет—350 миллиардов. Речь, выходит, идет о сумме, составляющей менее одного процента. И этот Центр пожирает все российские деньги?!

Вдобавок, надо учесть, что советские правительственные чиновники в значительной мере выполняли те функции, которые на Западе входят в компетенцию персонала частных компаний. Поэтому, если сопоставить численность аппаратов управления в СССР и в США, то в действительности наш аппарат в силу своей централизации был гораздо меньше и обходился обществу гораздо дешевле. Однако для демпрессы, управляемой Агитпропом, истина никогда не была преградой для пропагандистских шоу. Данные об Америке либо скрывали, либо сравнивали несопоставимые цифры и величины*. Зато бесконечно трубили о восемнадцати миллионах чиновников, пожирающих львиную долю национального дохода страны. В их число включили даже заводскую итээровскую прослойку, без которой вообще немыслимо управление любым производством. И все это зачислялось на счет монстра «командно-административной системы», ассоциируемой с Центром. После такой артподготовки Центр, конечно же, подлежал не просто реконструкции, а исключительно ликвидации, изничтожению.

Как известно, сегодня аппарат управления только в России намного превышает как по численности, так и по привилегиям, союзные времена. А уж что касается непосредственно Москвы, то в ней число чиновников раздуто до немыслимых масштабов. Но в данном случае хочу особо подчеркнуть другое. Если вернуться к той методике, которой пользовались демократы, то в число сегодняшних чиновников необходимо внести и весь предпринимательский менеджмент, весь бесчисленный аппарат банковских служащих. И тогда былая цифра 18 миллионов, думаю, будет втрое побита одной лишь Россией.

Но, конечно, ни итээровских работников, ни менеджмент, ни банковских служащих нельзя причислять к чиновничьему племени. А если взять данные без них, если, в частности, взглянуть и на аппарат бывшего союзного Совмина, то выяснится, что, с учетом его функций, он был гораздо компактнее зарубежных государственных управленческих структур. Ведь, скажем, только в департаменте сельского хозяйства США трудятся двенадцать тысяч чиновников, а кроме того, в аграрных департаментах каждого штата еще по пятьсот. И тем не менее пресса того периода превратила союзный Центр в некое пугало, средоточие многомиллионной невиданной бюрократии, в единственную помеху на пути к полному изобилию.

* Неудивительно, что Г. Попов, считавшийся специалистом по американскому управленческому опыту промолчал об истинном положении в этом вопросе, несмотря на массу своих выступлений в прессе.

104

Таков был политический заказ. Российские политики, пришедшие к власти на волне весенних выборов 1990 года, фактически сразу взяли тот курс, который в конечном итоге привел их в Беловежскую пущу. Не сомневаюсь, многие из них не осознавали истинных целей выбранного маршрута, не хотели развала СССР, а рассматривали борьбу с Центром, как отстаивание интересов россиян. Они стремились лишь исправить диспропорции в распределении национального дохода между союзными республиками. Но в данном случае, как и во многих других, сказывалось непонимание, недооценка финансово-денежных процессов, которые развиваются по собственным объективным законам и влекут события уже независимо от желания политиков.

Лозунговые, митинговые демороссовские аргументы тех лет общеизвестны: «Россия сама проживет!», «Мы больше не должны кормить других!». Такое игнорирование очень тесных народнохозяйственных связей между союзными республиками, которые сегодня судорожно пытаются восстановить страны СНГ, было очень характерно для радикалов. Но поразительно, что эти же доводы высказывал и Силаев. Он утверждал, что экономика РСФСР построена по принципу единого народнохозяйственного комплекса, в силу чего может прекрасно развиваться, выделившись из общесоюзного контура. Обратите внимание, это говорил бывший министр авиационной промышленности СССР. Заводы этого министерства размещались во многих республиках. А уж бесчисленные комплектующие изделия для самолетов и вовсе поставлялись со всех концов страны. Поэтому я просто не мог верить в искренность силаевских утверждений. И тогда и сегодня убежден, что предсовмина РСФСР попросту выполнял чей-то политический заказ. Дальнейшие события, надо сказать, это подтвердили.

Тут я должен напомнить, что усилия по развалу единой кредитно-финансовой системы СССР полностью совпали во времени с массированной пропагандистской кампанией по дискредитации армии и службы безопасности. Все вместе взятое неопровержимо указывало на то, что истинные, неизреченные, замаскированные цели всей совокупности тогдашних политических устремлений демороссов состоят прежде всего в сокрушении СССР как такового. Возможно, большинство исполнителей и даже некоторые «солисты» того перестроечного спектакля не понимали его общего замысла. Однако объективная оценка происходившего в то время не оставляет сомнений в четкой заданности событий. Удары по армии ослабляли защиту от внешних опасностей и умаляли мировую роль державы. Удары по службе безопасности развязывали руки мафиозной коррупции и «пятой колонне». Наконец, удары по денежно-финансовой системе перерубали тот обруч, который стягивал воедино федеративное государство. Вся программа разрушения, включая первоочередной

захват средств массовой информации, была выстроена с идеальной четкостью. Непонимание обществом истинных ее целей объяснялось, видимо, лишь тем, что явно по незнанию недооценивалось первостепенное значение финансового тарана, которым взламывали федеративное устройство державы. Но финансистам, повторяю, было ясно все. В новейшей историографии, появившейся уже в постперестро-ечные времена, утвердилось мнение, что главной несущей конструкцией, которая поддерживала существование Советского Союза как единого государства, являлась Компартия, чьи властные полномочия единообразно распространялись абсолютно на всю территорию страны. Когда рухнула Компартия, тогда, мол, и пришел естественный, логичный конец существованию СССР. Однако эта точка зрения не только очень поверхностна, но и излишне политизирована. Хочу повторить: в основе распада державы лежало прежде всего нарушение единства ее денежно-финансовой системы. Именно вокруг этой архиважной проблемы и разгорелась основная борьба в Ново-Огареве. Крушение КПСС, чья судьба была предрешена Горбачевым, вовсе не означало бы автоматического распада Союза. Развала не последовало бы, если лидеры республик не рвались к полной самостоятельности в управлении финансами на своей территории.

Не армия, не служба безопасности, а деньги дают истинную власть,—эта истина стара, как мир.

И борьба российского руководства с Центром (читай, союзным правительством) изначально—с лета 1990 года—приобрела прежде всего характер противоборства в сфере управления финансами. Этот процесс находился на периферии общественного внимания. Все были поглощены политическим противостоянием Горбачева и Ельцина. Однако именно схватка вокруг обособления российской банковской и денежной системы в действительности являлась политическим стержнем того периода. Именно от ее исхода зависела суДьба единого союзного государства.

В то время я был министром финансов СССР. Мне приходилось много раз беседовать на эту тему с российскими руководителями. Спрашивал их: чего вы хотите? чего добиваетесь? Вы же специалисты и понимаете—должны понимать!—что бюджетную систему снизу строить нельзя. Это абсурдно и невозможно. Поэтому ответьте мне на вопрос: «Вы хотите перевернуть пирамиду только по отношению к Центру, или же сделать это и внутри России?» — Россия ведь тоже является федерацией. Ну хорошо, вы хотите превратить Союз в подобие ООН, которая тоже существует на взносы ее членов. А как, по вашему мнению, будет строиться бюджетно-финансовая система самой России?

Таким образом я до предела заострял постановку вопроса. Вынуждал собеседников говорить начистоту, открывать их истинные намерения. Впрочем, то ли по наивности, то ли по безответственности своей они ничтоже сумняшеся отвечали:

106

— А внутри РСФСР мы все оставим по-старому! Россия—единое государство! Тут никаких разговоров быть не может: единый бюджет, единая кредитно-финансовая система.

Так говорили, в частности, тогдашние министр финансов Лазарев, председатель российского банка Матюхин. И это означало, что они открытым текстом выбалтывали главную цель, которая стояла в ту пору перед российским политическим руко-" водством: разрушить, ликвидировать Советский Союз! Будущим историкам необходимо это понять. Да, уже тогда речь шла именно о ликвидации СССР. Шумная пропагандистская кампания демороссов по борьбе со зловредным Центром преследовала цель отвлечь внимание от истинных целей разрушителей. Действительно, если бы российское руководство выступало только против союзного правительства, которое, по его мнению, неразумно ведет экономическую политику, то нужно было бы идти по совершенно другому пути. Следовало бы ставить вопрос о передаче его функций правительству какой-то союзной республики, скорее всего, именно Российской Федерации. Но в этом случае речь ведь все равно шла бы о каком-то Центре,—как его ни назови. Только такой Центр и гарантирует существование единого государства.

Однако уже в то время именно этот вопрос стал одним из самых щекотливых и болезненных. Требования России слишком явно ассоциировались у других республик с идеей возрождения Российской Империи. В приватных беседах с республиканскими руководителями мне не раз приходилось слышать, что ликвидация Центра с фактической передачей его функций России, по сути будет знаменовать собой превращение Союза в Империю. Такой поворот событий их абсолютно не устраивал. Что же касается Кравчука, то надо отдать должное его последовательности. Он с самого начала открыто говорил, что Украина ни в коем случае не войдет в состав России. По этой причине, кстати, в разных республиках заметно различалась постановка вопроса всесоюзного референдума о единстве СССР, проведенного 17 марта 1991 года. А сегодня уже всем ясно, что та легкость, с какой ратифицировали Беловежский сговор в бывших союзных республиках, была следствием именно «имперских» опасений. Республики, входившие в состав СССР, после августовских событий 1991 года, когда непомерно возросла роль Ельцина, не желали оказаться в составе Российской империи, как бы она в то время ни называлась.

Наиболее радикальные российские политики, ведомые в то время Бурбулисом, видимо, понимая, что простой перехват Россией функций Центра в силу вышеназванных причин вызовет слишком крупные политические осложнения, а попросту нереален, ради полного захвата власти и сделали ставку на развал, на ликвидацию СССР как такового. Для этого, повторяю, требовалось уничтожить, удушить Центр. Свести его полномочия к тому

мизерному набору прав, который умещался в кружочке между большим и указательным пальцами Ельцина. Основным средством для достижения этой цели и стало обособление кредитно-финансовой системы РСФСР.

Несколько раз я беседовал на эту тему со Скоковым, с которым у меня были неплохие отношения, и он мне говорил, что разделяет мою тревогу, что считает крайне неразумным разрушение единой денежно-финансовой системы страны. Однако ничего на этот счет толком сказать не может, поскольку это не его компетенция, он занимается производством, экономикой. Скоков понимал, о чем идет речь, куда в действительности ведет конфронтация России и Центра, но однажды прямо сказал мне: мое мнение в этом вопросе нс учитывается. Это политика, а не экономика.

И верно, постановление российского Верховного Совета о создании обособленной кредитно-финансовой системы России, принятое в июле 1990 года, было, безусловно, сугубо политическим актом, роковые последствия которого депутаты, разумеется, прогнозировать не могли. Они в тот момент просто подчинялись логике борьбы за власть. Не перешагнув через единство финансов и денег, победить Горбачева было невозможно. Между тем, исторический подход требует точности, объективности в оценке всех политических сил того периода,—слишком уж грандиозными были происходившие события. Впоследствии депутаты Верховного Совета справедливо укоряли Ельцина за то, что в Беловежской пуще он вместе с Кравчуком и Шушкевичем ликвидировал Советский Союз для того, чтобы избавиться от Горбачева. Однако и сами депутаты еще в июле 1990 года—за полтора года до Беловежской пущи!— по той же самой причине безответственно и недальновидно пошли на слом единой денеж-по-финапсовой системы СССР. Это и предопределило трагический исход дальнейших событий. Порицая Беловежский сговор, необходимо дать нелицеприятную историческую оценку и позиции народных депутатов России. Они, как говорится, «самолично», проторили путь к разделу СССР. В этом отношении депутаты шли намного впереди Ельцина. Я не знаком с результатами поименного голосования в бывшем Верховном Совете РСФСР по вопросу об обособлении кредитно-финансовой системы, но убежден, что «за» голосовали и многие из тех, кто сегодня горячо призывает к воссозданию великой державы. Однако почему-то ни от кого пока не слышно ни слова покаяния за ту роковую ошибку. Видимо, все же критиковать Ельцина за Беловежский сговор значительно легче, чем признать собственную историческую вину за распад великого государства. Опять политика! Кругом—сплошная партийная политика, ставящая во главу угла обличение оппонентов, борьбу за власть, а нс думу об Отечестве...

Вот такая была общая ситуация летом 1990 года. А роль непосредственных исполнителей по сути своей политического

108

глубокого, коварного, разрушительного замысла взяли на себя главным образом Силаев и Филынин. Весьма далекие от понимания закономерностей банковско-финансовой сферы, зато ревностно отстаивавшие позицию Ельцина и Верховного Совета России.

В то время я был министром финансов СССР и редко встречался с Силаевым. Я и не мог тогда предположить, как часто и по каким неожиданным поводам он будет навещать меня впоследствии, когда я стану премьер-министром.

Началось, помнится, с того, что Силаев принялся упрашивать меня, чтобы во вновь формируемом правительстве я забронировал за ним место министра авиапрома. Поскольку он хотел бы вернуться из России обратно в союзное министерство. У него, мол, нет с Ельциным взаимопонимания. Поэтому он, Силаев, вынужден поступать совсем не так, как хотел бы. Примерно в феврале-марте 1991 года он пришел ко мне будто по каким-то российским делам, однако я сразу почувствовал, что цель визита была сугубо личной. И действительно, в тот раз Силаев окончательно расставил точки над «i». Он откровенно заговорил о том, что выступает против развала СССР, отстаивая государственные интересы. Мол, по этой причине его хотят убрать, называя сторонником Центра. Уже даже готовят ему замену в лице Скокова. Силаев утверждал, что его фактически уже отстранили от дел. С ним перестали считаться, потому что он пытался проводить в жизнь линию союзного правительства. А в конечном итоге Силаев официально попросил включить его в список формируемого кабинета министров для представления на утверждение Верховным Советом СССР.

Как показали дальнейшие события, все это было откровенной неправдой,—типичные «крокодиловы слезы». Суть-то дела заключалась совсем в другом. Но в тот момент я не все еще знал, а с точки зрения профессиональной Силаев соответствовал должности министра авиапрома. Отказывать ему у меня деловых причин не было. В то ж.е время вокруг его имени уже сложилось определенное и нелицеприятное мнение, а главное, его возвращение на союзную орбиту было равносильно измене россиянам. В силу этого напрямую затрагивались взаимоотношения Горбачева и Ельцина. Понимая это, я ответил без обиняков:

— Что ж, раз у тебя так складываются обстоятельства, сходи к президенту. Он—глава правительства. Я только премьер-министр. А твоя кандидатура, как ты сам понимаешь, не совсем простая. Ты все-таки ни много, ни мало предсовмина России. Поговори с Горбачевым. Вы ведь с ним в одном доме живете. соседи. Если он не будет возражать, начнем как-то решать этот вопрос.

После ухода Силаева я позвонил Горбачеву: последнее, решающее слово по составу кабинета было за ним. Почти дословно передал ему состоявшийся разговор—без комментариев. Добавил при этом, что авиапромовские дела Силаев знает, претендо-

вать на должность вправе. Однако лично я предпочел бы взять Кравцова с завода в Улан-Удэ. Ответ Горбачева был циничным. Он сказал буквально так:

— Если Силаев будет себя правильно вести, мы его возьмем. А если он будет б...ть, пусть пеняет сам на себя.

Так и сказал, откровенным матерным словом. У него, кстати, такие выражения довольно часто проскакивали. Утверждения госпожи Горбачевой, будто ее супруг грубых слов вообще не произносит, относятся к области легенд, мифотворчества.

Вскоре мне «отзвонил» Силаев и сообщил, что он обо всем с Горбачевым договорился. Согласие получено, договоренность есть. Я, конечно, не спрашивал, в чем состоит эта договоренность, в каких ситуациях и как он подрядился поступать. Но позднее, в каком-то из телефонных разговоров спросил у Горбачева о принятом по Силаеву решении. Президент ответил кратко, но откровенно:

— Ты пока для него место держи. Нам сейчас невыгодно, чтобы он оттуда уходил. Пусть там еще посидит...

Вот по этой-то причине кандидатуру министра авиапрома почти три месяца не представляли Верховному Совету: Горбачев ждал, пока уладятся силаевские дела в российском правительстве. И действительно, вскоре отношения Силаева с Ельциным вновь наладились—во всяком случае внешне. Правда, я не исключаю, что такой ход событий входил в те условия, какие Горбачев поставил Силаеву. «Зацепив» его на обещании взять обратно, сделав как бы своим человеком, Горбачев предпочитал держать этого человека под боком у Ельцина. А разрядилась вся эта история совсем уж неожиданно. Силаев в очередной раз пришел ко мне и принес заявление с просьбой... продать ему госдачу, которую он занимал по должности. Российский предсовмипа решил первым приступить к процессу приватизации. И он прямо писал об этом в своем заявлении, датированном апрелем 1991 года.

Я Силаеву отказал сразу, без бюрократических игр в «рассмотрение вопроса», без проволочек, поскольку понимал всю незаконность этого дела. Правда, потом, задним числом я узнал, что Силаев на этой стезе все-таки не был первым. Однако те случаи относились к иному разряду. Люди уходили на пенсию. За годы государственной службы дачной собственностью не обзавелись, поскольку в прежние времена это просто было не положено. Они и просили разрешения выкупить те госдачи, в которых жили. Силаевскос же заявление носило совершенно иной характер. В нем речь шла о приватизации дома, занимаемого действующим председателем Совета Министров России.

Короче говоря, я отказал, как говорится, с ходу. Но вскоре Силаев принес мне новое заявление, отпечатанное уже на официальном бланке Совмина РСФСР. В заявлении содержалась просьба—очень настойчивая, с государственными интонациями, под-

110

черкивавшими абсолютную необходимость ее выполнения,—передать занимаемую Силаевым дачу на баланс Совмина РСФСР для представительских целей российского правительства. Я вновь отказал. В то же время направил его заявление в аппарат кабинета министров для юридической проверки правомочности такой «операции» с недвижимостью. Но после августа 1991 года вопрос, как догадывается читатель, решился сам собой. По моим сведениям Силаев вскоре приватизировал ту дачу. Это вполне уютный домик: двухэтажный да еще с мансардой, с двумя флигелями-крыльями, на берегу Москвы-реки в Петрово-Дальнем. Как раз накануне приватизации госдачу, занимаемую Силаевым, хорошенько отремонтировали... А обошлась она предсовмину примерно в 170 тысяч рублей — сумма, вообще говоря, смехотворная даже по тем временам, если учесть, что особняк можно было использовать для представительских целей правительства.

Впрочем, о «дачных страданиях» Силаева знали немногие. Его репутация в то время заколебалась в связи с аферой с чеками «Урожай-90». В ее подготовке предсовмина принимал самое активное участие. Он многократно обращался в союзное правительство с просьбами выделить под обещанные крестьянам импортные товары валюту или экспортные ресурсы, что в принципе одно и то же. Силаеву отвечали примерно следующее:

— Извините, но как мы можем выделить то или другое, если бюджет и план на этот год уже сверстаны? Значит, надо у кого-то отнять? Это—во-первых. А во-вторых, зачем же вам выделять валюту на закупку товаров за рубежом, если существуют специализированные внешнеэкономические структуры. Они-то хорошо знают мировой рынок, мировую конъюнктуру и способны выполнить любое ваше поручение.

Тогда Силаев изменил тактику. Он стал утверждать, что российское правительство может закупить товаров сверх того, что закупает правительство союзное. Однако для этого им необходимо получить разрешение союзного правительства па использование для экспорта отходов нефтяной промышленности, в частности, некондиционного мазута. Я на это ответил довольно резко. Продажа того, чего нет, на деловом языке именуется блефом или аферой. Но если кому-то все-таки удастся найти пропадающие даром отходы и сбыть их за валюту или в обмен на импортные товары,—то пожалуйста, ради Бога!* По всем канонам нашего хозяйственного механизма такого рода отходы не учитываются в планах. Более того вы вправе распоряжаться ими по своему усмотрению и без всяких санкций союзного правительства. Помню, даже сослался на пример рижского морского порта. Там купили спецкатер, собиравший на акватории порта нефтяную пленку и приносивший полмиллиона долларов в год

* Поверьте! После утверждения годового плана найти нужное, но ни кем нс учтенное сложнее, чем иголку в стоге сена.

дохода за счет реализации собранного, строго говоря, пропадавшего сырья. Вдобавок, и экологию улучшали. Кто против таких доходов возражает? Ставьте на станциях автотехобслуживания емкости для сбора отработанного масла и сбывайте его за рубеж. Никто мешать вам в этом не будет, более того, спасибо скажут защитники окружающей среды.

Я действительно даже мысленно не намеревался чинить какие-либо препятствия продаже за валюту товарных отходов. Однако меня, опытного финансиста, не покидало ощущение, что за всей этой возней, которой Силаев уделял непомерно много времени, кроется какая-то афера. Между тем, предсовмина России развил по этому поводу поистине лихорадочную деятельность. Дважды звонил мне по вопросу чеков «Урожай-90» сам Горбачев, настаивая, чтобы я поддержал эту идею. Причем, один звонок состоялся непосредственно в тот момент, когда у него в кабинете находился Силаев. Он как раз жаловался, что всех уговорил, всех убедил в необычайной эффективности замысла российского правительства. Один только Павлов категорически возражает, не позволяя осуществить крупномасштабную программу по мобилизации промышленных отходов с целью получения экспортной выручки. Тем самым Павлов—непонятно почему и зачем—срывает выполнение акции с чеками «Урожай-90».

Хотя президент был весьма настойчив, я не взял под козырек. Ответил Горбачеву, что считаю этот замысел не программой, а аферой. И участвовать в ней не могу, не имею права и не буду! Повторил при этом, что если речь идет действительно о сборе и продаже текущих отходов, то па это пе требуется санкции ни союзного правительства, ни даже Всевышнего.

Тем пе менее продажа «отходов» под чеки «Урожай-90» все-таки началась. Вскоре пресса открыто заговорила о том, что к пей подключился ныне небезызвестный предприниматель Тарасов и другие дельцы, так сказать, первого призыва. А под видом отходов за рубеж в действительности уплывали первосортные мазут, нефтепродукты. Скандал стал разрастаться, хотя «демп-ресса», конечно же, замалчивала причастность к этому делу лично Силаева. Но в российских политических и хозяйственных кругах его роль в афере с чеками «Урожай-90» была, по-моему, хорошо известна, что основательно и подмочило репутацию главы российского правительства.

А спустя некоторое время пламя скандала занялось и с другой стороны. Мало того, что под видом отходов вывозили первосортные нефтепродукты, — но ведь взамен почти ничего нс ввозили. Газеты писали, что валютная выручка оседала за рубежом. Под розданные же крестьянам чеки по сути так и не было приобретено ни импортных товаров, ни техники. В связи с этим пресса начала задавать слишком много вопросов. Положение Силаева стало, мягко говоря, пикантным. Он зашатался, а потому бросился ко мне со слезной просьбой зарезервировать за ним

112

место министра в союзном правительстве, клятвенно уверяя, будто к нему плохо относятся в России по «политическим» соображениям.

Вообще, в тот самый первый, «романтический» период становления российской власти новые люди, внезапно вставшие у руля огромного российского корабля экономики, не обладали ни соответствующим опытом и знаниями, ни государственным умом. Получив колоссальные права, начали пользоваться ими, еще не осознавая свою столь же колоссальную ответственность. В их головах роились десятки самых фантастических, порой толком не взвешенных вариантов. В их приемных теснились толпы весьма сомнительных личностей, суливших превратить в деньги чуть ли не воздух. При этом они утверждали, что старое, консервативное союзное правительство в силу своей «совковой» ограниченности отклоняло поистине замечательные варианты пополнения бюджета и насыщения рынка. Этот аргумент, понятно, был неотразим.

Не случайно именно в тот период зародилось знаменитое, нашумевшее дело о трансферте 130 миллиардов рублей в 7 миллиардов долларов, которое получило название «фильшинской аферы».

Строго говоря, идеологом идеи трансферта был, конечно, не Фильшин. Какой-то ловкий англо-южноафриканский бизнесмен подсунул ему эту хорошо известную опытным финансистам «куклу». А малоопытный иркутский экономист с легкостью клюнул на внешне очень заманчивое предложение, которое в действительности могло нанести российской экономике грандиозный ущерб. Фильшин, разумеется, не знал, что зарубежные дельцы уже пытались протащить идею такого трансферта па союзном уровне, но получили от ворот поворот. А дело было так.

Однажды, еще летом 1990 года мне позвонил Ситарян, работавший в то время заместителем Рыжкова по внешнеэкономическим связям. Он сообщил, что поступило любопытное предложение получить несколько миллиардов долларов за счет каких-то неожиданных кредитных ресурсов для закупки очень крупной партии импортных товаров, которые помогут насытить наш потребительский рынок. Естественно, как министр финансов, я сразу же задал вопрос: а чем будем гасить кредиты, чем расплачиваться? Ситарян ответил: — Гасить ничего не надо будет.

— Как нс надо? — удивился я. — Такого, извините, в природе не бывает.

— Ну в общем, я тебя предупредил, надо в этом деле разобраться,—сказал Ситарян.—Это просьба Николая Ивановича. Он скоро тебя вызовет.

И действительно, в тот же день меня вызвал Рыжков. Зайдя в зал заседаний президиума Совмина я увидел двух чистеньких,

очень аккуратненьких иностранцев, которых принимал Николай Иванович. Оказалось, это некие братья Каплан. Они представились как швейцарские подданные, открывшие в Москве первую иностранную аптеку, по национальности евреи, видимо, эмигрировавшие из СССР достаточно давно. Во всяком случае, по-русски они говорили хотя и чисто, но уже с заметным иностранным акцентом. Эти швейцарцы и внесли предложение о крупномасштабном трансферте денег.

Здесь я должен заметить, что Николай Иванович Рыжков, вообще говоря, сторонился контактов с коммерческими структурами. Я никогда нс замечал за ним склонности общаться с их представителями. Коммерция, финансы—не были его стихией, он нс все в этих вопросах понимал, а потому благоразумно в них не вмешивался. И, честно говоря, я до сих пор ума не приложу, как эти два «брата-акробата» добрались непосредственно до председателя Совета министров СССР.

Схему они предлагали такую. Госбанк СССР выдает рублевый кредит в сумме нескольких миллиардов рублей—для начала братья вели речь о пяти миллиардах,— и депонирует их на счет швейцарской фирмы, открытый в СССР. Эти деньги швейцарцы используют для закупки «нереализуемых» отходов советской промышленности, сверхнормативных и залежалых товаров. Они будут вывезены для реализации на Запад. Чтобы ускорить это дело, вывоз должен быть беспрепятственным, по лицензии. Одновременно фирма берет долларовый кредит в одном из иностранных банков и начинает поставку товаров в Москву. Эти товары продаются па рынке по свободным ценам, благодаря выручке гасится наш первоначальный кредит, затем погашается кредит долларовый, а прибыль остается фирме. Таким образом, подытожили швейцарцы, вы абсолютно ничего не теряете, поскольку рубли полностью возвращаются. В то же время на вашем внутреннем рынке появляются импортные товары для удовлетворения высокого потребительского спроса.

Как говорится, ничего заманчивей и не придумаешь—колон-дайк! Но у людей, сведущих в таких делах, сразу возникает вопрос: что это за «отходы» и «неликвиды» почти на десять миллиардов долларов — по тогдашнему официальному курсу рубля,—которые у нас пропадают, но которых ждут не дождутся на Западе? Мне с самого начала стало ясно, что швейцарцам просто нужен карт-бланш на беспрепятственный вывоз из нашей страны продукции. А уж какая это будет продукция,—потом сам черт не разберет. Вдобавок, во всей этой схеме был еще один ма-алень-кий, упомянутый как бы между прочим, но в действительности весьма примечательный пунктик. Смысл его в том, что якобы для ускорения операции, в дополнение к кредитованию бесконтрольного вывоза из страны товаров на десять миллиардов долларов, Госбанк СССР должен выдать «аптечным братьям» гарантийное обязательство на ту же сумму. Под него фирма будто бы уже

согласовала получение долларового кредита у западных, прежде всего швейцарских банков.

За этим-то гарантийным обязательством нашего Госбанка и крылся хитроумный фокус!

Ведь главным звеном и первым этапом этой трансфертной сделки служил именно вывоз за границу СССР обязательства нашего государственного банка. Только под такой сертификат какой-то иностранный банк выдал бы швейцарской аптечной фирме энную сумму валюты в долларах, фунтах или марках. И этот иностранный банк абсолютно ничем не рисковал, ибо в любом случае СССР обязан был бы указанный кредит погасить. Если бы, например, швейцарцы просто скрылись с полученной валютой, кредитор востребовал бы долг все равно с нашего банка. Поэтому у каждого нормального финансиста сразу возникал и другой тривиальный вопрос. Почему, собственно, гарантийное обязательство Госбанка СССР не использует само советское правительство или советские коммерческие организации? Ведь без такой гарантии со швейцарской аптечной фирмой в любом серьезном западном банке разговаривать бы даже не стали. Валюту ей дадут не просто так, а под солидные обязательства Госбанка СССР. По мировому рейтингу Советский Союз в ту пору считался плательщиком первой категории. Все свои долговые обязательства мы неукоснительно исполняли и точно в срок.

В чем, простите, дело? Почему какие-то иностранцы под наши гарантии купят для нас на Западе кучу товаров? Не может быть двух мнений: под свои государственные гарантии мы и сами можем купить что угодно и где угодно, при этом экономя на оплате посреднических услуг. Вариант, предложенный швейцарцами, фактически означал, что мы должны были не только кредитовать на льготных условиях их фирму, но и отдавать им прибыль от всей этой операции. Однако с какой статИ нам выступать в роли благодетелей, если у самих в то время уже трещал бюджет? Ведь одной из причин дефицита была нехватка валюты для импорта нужных товаров.

Переходя снова на язык финансов, можно сказать, что братья Каплан предлагали следующее. Вывезти из СССР сырье и продукцию, цена которых в нашей стране была ниже мировой. Ввезти же товары, которые стоили у нас дороже, чем на Западе. Таким образом, они выгадывали дважды—и на экспорте и на импорте! А кроме того обязательство нашего Госбанка швейцарцы попросту хотели заложить в иностранном банке под долларовый кредит. И сделать это не по номиналу, не по официально существовавшему в то время курсу рубля к доллару, а по соотношению, которое продиктует кредитор. Скажем, мы дали обязательство на 3 миллиарда рублей, и возникает вопрос: сколько под них получат долларов? Курс составлял в ту пору 56 копеек за доллар, обменный туристский курс равнялся 4 рублям,—но швейцарцы-то вели речь о том, чтобы «обменивать» наши рубли

по 7 рублей за доллар. То есть уже изначально мы почти в два раза теряли по сравнению с обычным туристическим «экспортом-импортом». Не многовато ли? Зачем нам такие посредники?

Однако попыткой с большой выгодой для себя заложить наши государственные обязательства в иностранном банке для кредитования своей фирмы, а также получить солидную прибыль на экспортно-импортных операциях швейцарский замысел не исчерпывался...

Разговор мы вели впятером: Рыжков, я, Ситарян и два швейцарца. Николая Ивановича очень привлекала идея вбросить на наш внутренний рынок дополнительный товар, по существу не затратив денег, и его несколько раздражала моя неуступчивость. У меня сложилось впечатление, что кто-то, «протолкнув» неизвестных владельцев швейцарской аптеки на прием к председателю Совета министров, заодно накануне этой встречи основательно «поработал» с Рыжковым. Этот кто-то внедрил в его сознание ложную версию этой трансфертной сделки. А поскольку, как я упоминал, Николай Иванович в вопросах финансовых не был фундаментально подготовлен и не мог распознать хитроумную подспудную суть внешне весьма заманчивого швейцарского предложения, то ему казалось, что я напрасно артачусь. Удивительно. Министр финансов отказывается от счастливой возможности пополнить наш внутренний рынок импортными товарами, а казну—доходами. Но Ситарян, специалист очень грамотный и истинный профессионал, принял мою сторону. И мы прямо в присутствии Николая Ивановича в течение двух часов растолковывали швейцарцам,—а в действительности самому Рыжкову,—еще одну, потаенную, закулисную сторону такого рода сделок. Мы недвусмысленно дали им понять, что они имеют дело не с такими уж простаками, на каких, видимо, рассчитывали, а с фи-папсистами-профессиопалами.

Состояла эта закулисная часть трансферта в том, что эти госпола аптекари, которых мы видели первый раз в жизни и которые не представили нам никаких солидных поручительств западных банков или фирм, получив под советские государственные обязательства весьма круглую сумму валюты, могли распорядиться ею отнюдь не самым лучшим образом. С какой это стати мы должны вверять многомиллиардные рублевые кредиты, а по сути дела экспортные ресурсы страны, в полном смысле первым попавшимся под руку иностранцам? Даже если эти господа не исчезнут вообще, то позволительно спросить: а какие именно товары они будут поставлять на наш рынок?

Ведь исходя из соотношения 1:13 по отношению к официальному курсу рубля (56 копеек за доллар), чтобы вернуть нам рублевый кредит, расплатиться с иностранным банком, заплатив ему комиссионные, и покрыть все накладные расходы, включая транспортные, швейцарцы должны продавать привозной товар минимум в 13 раз дороже, чем он стоит в СССР. Да, на Западе

многие товарные группы дешевы, а у нас они дороги, и на этой разнице можно сыграть. Однако какой нужно привозить товар, чтобы на нем можно было взять сразу тринадцатикратную прибыль? Нетрудно было понять, что у швейцарцев просто не оставалось бы иного выхода, как поставлять нам все те же компьютеры, советская цена в тот период намного превышала западную. Или завозить всякую второсортную заваль, за бесценок и оптом скупаемую за рубежом, то есть так называемые «сэконд хэнд» — уже ношеные тряпки из американских и европейских скупок, выдавая их здесь за новые вещи.

Впрочем, существовал и иной путь. Швейцарцы могли начать завоз продовольственных товаров. Об этом, собственно, и вели речь. Но продукты тоже продавались бы в 13 раз дороже существовавших в ту пору твердых государственных цен, а если быть реалистом, то в 15 раз дороже. Ведь посредники должны думать о своей прибыли. Однако в СССР, как известно, продовольствие датировалось. Мы не. могли допустить пятнадцатикратного вздутия цен на него. Да и покупать его в те дни по таким сумасшедшим ценам никто бы не стал. Дефицит, конечно, в наших продуктовых магазинах существовал, но от голода-то никто не умирал и в пятнадцать раз переплачивать не собирался. Вот и выходило, что на практике у швейцарцев — что бы они для прикрытия своих истинных целей ни говорили,—все-таки оставался единственный путь: компьютеры и ширпотребная заваль. Но, во-первых, нужно ли нам такого рода насыщение рынка? А если нужно, то почему бы не воспользоваться услугами отечественных коммерческих структур или государственных внешнеторговых объединений?— через них мы получили бы гораздо более солидный эффект, не подвергаясь вдобавок риску потерять все деньги, если швейцарцы окажутся аферистами.

Рыжков, которому кто-то представил предложение швейцарцев, как некое супергениальное финансовое открытие, слушая нас, постепенно менял позицию, хотя, чувствовалось,—с большим трудом. Иногда у него прорывалось раздражение. Он едва сдерживался, давая нам понять, что мы напрасно противимся этой замечательной идее. Мы же, я и Ситарян, чертили графики курсовых соотношений и цен, показывали, как будут двигаться деньги и товары. После каждого аргумента ставили один и тот же .вопрос: кто же, собственно говоря, осуществляет благодеяние?—швейцарцы, которые будут поставлять на наш рынок товарную заваль по завышенному курсу доллара, или же СССР, который ни с того ни с сего начнет этих швейцарцев кредитовать?

В конце концов вопрос упростился донельзя. А именно: если швейцарцы могут получить на Западе валютный кредит—без обязательства нашего Госбанка!—то, как говорится, о чем речь! Пожалуйста! Покупайте, закупайте привозите и продавайте по любой цене. Никто вам тут препятствовать не станет. У нас ведь уже открыты коммерческие магазины. Однако этот путь их со-

всем не прельщал. Почему-то они пришли за рублевым кредитом и гарантийным обязательством Госбанка в советское правительство. Более того, добрались до самого Предсовмина! И что, извините, просят? Говоря попросту, они просят, чтобы правительство СССР гарантировало западным банкам расплату за взятые «аптечными братьями» валютные кредиты, если у них, швейцарцев, что-то не получится. Значит, западные банки им просто так денег не дают. Следовательно, их реноме не настолько солидное, чтобы на Западе с ними имели дело действительно солидные банки...

Слушая меня,—а говорил я нелицеприятно, откровенно, именно так, как изложено выше,—два аптечных брата, чистенькие, аккуратные, одетые с претензией на джентльменство,—чувствовали себя очень неуютно: один из них заметно бледнел, другой столь же заметно краснел. А я такого рода публику знал достаточно хорошо. Ведь именно Минфину приходилось первым принимать удары подобных «благодетелей». И прямо при швейцарцах разъяснял Рыжкову, как те будут действовать, если получат от нас обязательство Госбанка. Вот тогда-то они и пойдут в западный банк, где либо еще вообще не были, либо были и пообещали привезти из Москвы гарантии. И когда они эти советские правительственные гарантии представят западным банкирам, только тогда с ними начнут серьезный деловой разговор. А без наших гарантий им, извините, даже чашечку кофе на переговорах не предложат, если таковые вообще могут состояться.

Да, целых два часа я и Ситарян разъясняли суть трансфертной сделки, обращаясь к швейцарцам, но в действительности—к Николаю Ивановичу. Наконец, Рыжков не выдержал и сказал, что у него больше нет времени для беседы. Прощаясь, оп «просил» меня и Ситаряна продолжить разговор с гостями и разобраться во всем до конца. Может быть, в их предложении все-таки есть рациональное зерно.

После этого мы уже вчетвером отправились в мой кабинет на улице Куйбышева, где размещался Минфин СССР. Там уж пошел по-настоящему профессиональный разговор. Уж тут я стал задавать предельно конкретные вопросы: есть ли у вас согласие западного банка на выдачу кредита? какой именно товар вы намерены закупать? с какими фирмами имеете договоренность? кто будет поставлять и откуда? Зачем нам американские куры, если их можно закупить в Польше? Ведь цена пониже, да и возить ближе. Какую роль должен играть предлагаемый вами кетчуп? Это что—«нагрузка» западных поставщиков, не знающих куда его сбыть? И по какой цене? Количество, качество?

В общем, повторяю, тут уж беседа пошла вполне конкретная. Здесь сразу обнаружилось, что швейцарцы не готовы отвечать на эти вопросы. Отправляясь к Рыжкову, они явно рассчитывали только «выбить» у него принципиальное согласие на трансфертную сделку. Всерьез же ее даже не прорабатывали. Натолкнув-

118

щись на мое желание знать детали, из которых всегда проясняется серьезность намерений, они пообещали все выяснить в течение ближайших трех — семи дней и прийти с подробными разъяснениями. Но я их больше никогда в глаза не видел, у меня они больше не объявлялись.

Правда, вежливый и аккуратный в таких делах Ситарян, на которого продолжал нажимать Рыжков, все-таки еще раз встретился со швейцарцами. Встреча, как он рассказывал, конечно же, оказалась совершенно пустой. Ничего нового «аптечные братья» сказать не могли. Мне же Николай Иванович вопросов на этот счет больше не задавал.

Итак, та первая попытка западных дельцов осуществить с нами явно для нас убыточную, неравноправную трансфертную сделку была пресечена на корню. Однако Филынин, ничего об этом не знавший и по неопытности, я бы даже сказал, по провинциализму своему не понимавший истинной сути таких финансовых операций, клюнул на аналогичное предложение какого-то западного авантюриста. Ни в коей мере не желая быть превратно понятым, все же считаю полезным сделать в этой связи одно замечание общего характера. Думаю, каждый читатель сам понимает, что многомиллиардные доходы от экспорта на Запад наших так называемых «отходов»—это громадная прибыль предпринимателей-экспортеров. Это такой колоссальный приз, за который можно купить многое и многих. И, как говорится, вне зависимости от формы собственности, от партийности, национальности, вероисповедания и так далее. На это и рассчитывали те многочисленные западные дельцы, которые назойливо лезли к нам с идеей трансферта.

Впрочем, ко времени осуществления филыпинской сделки невыгодность трансферта для России значительно усугубилась. Более того, такая сделка уже переходила в разряд экономических диверсий.

Начать хотя бы с того, что при сохранявшемся в то время официальном курсе 56 копеек за долллар от Фильшина уже требовали не по 7, а по 17 рублей за доллар. А это означало 45-кратное превышение курса. Да и сама схема трансферта менялась в худшую, буквально грабительскую для нас сторону. Когда я беседовал со «швейцарскими братьями», они говорили, что рубли, переведенные на их московский счет, будут расходоваться через наши государственные структуры. Финансовые же операции будут вестись только через государственные банки. Иными словами, те господа утверждали, что их предложение не повлияет на рост инфляции, не увеличит денежную массу в СССР и не нарушит сложившегося в нашей стране ценового паритета между различными группами товаров и изделий промышленности. Конечно, все это было нс более, чем благими обещаниями, которые сразу рухнули бы при соприкосновении с действительностью. Однако хотя бы сама идея сделки логично встраивалась в наш

экономический механизм. Фильшинский же партнер пошел гораздо дальше. Он выторговал право расходовать 130 миллиардов рублей через коммерческие структуры, да и все дело-то предполагал вести через коммерческие банки.

Такой порядок, действительно, придавал сделке характер крупной экономической диверсии. И вот почему.

130 миллиардов рублей, дополнительно вброшенные на наш внутренний рынок через коммерческие структуры, сразу привели бы к скачку инфляции. На эти деньги фильшинский партнер моментально закупил бы самые дефицитные советские товары и вывез их за рубеж, где реализовал бы в более высоких долларовых ценах. Учитывая дешевизну нашего сырья, упор был бы сделан на нефть и нефтепродукты, на лес и некоторые изделия оборонных заводов, соответствовавшие мировому уровню. Именно на те товары, за которыми из-за их дефицита в то время люди буквально гонялись. Эти позарез нужные нам самим товары совсем исчезли бы с рынка. «Черная», спекулятивная цена на них моментально бы вздулась. А фильшинский партнер на законных основаниях вывез бы их за границу. В силу этого уже на данном этапе сделки получил бы громадный навар. На вырученную валюту он закупил бы те же компьютеры и продал бы их по бешеным ценам в СССР. Все вместе взятое это называлось бы так: Россия финансирует стабилизацию экономики Запада.

Нетрудно понять, что все это очень и очень напоминает многие экспортно-импортные операции, которые в широких масштабах начали осуществляться в России после отмены монополии внешней торговли и валютной монополии, когда были либерализованы цены и разрешена свобода торговли. Коммерческие фирмы, ввозившие товары в пашу страну, были заинтересованы продать их как можно дороже, чтобы взять максимальную прибыль на разнице между долларовой ценой товара на Западе и его рублевой ценой в России. И отнюдь не случайно курс доллара резко подскочил сразу после того, как союзного правительства не стало. Да, курс доллара осознанно, целенаправленно гнали все выше и выше. Я не знаю и не хочу знать, кто за этим стоял. Однако финансовый смысл этой диверсии для меня совершенно ясен. Для того, чтобы вернуть рублевые кредиты с наименьшей затратой долларов, специально старались как можно выше поднять цены на импорт, а значит, обесценить рубль.

В свете сказанного фильшинский трансферт, если бы он был осуществлен, приобрел бы поистине криминальный характер. Когда коммерческие структуры взметают вверх цены с целью выжимания максимальной прибыли, тут все ясно. Они ничем, кроме своей выгоды, нс руководствуются. Но в случае с трансфертом 130 миллиардов рублей, выданных под государственные гарантии, в возврате этого колоссального кредита напрямую было бы заинтересовано российское правительство. Что же получается? Чем дороже будет продаваться импорт, тем быстрее

вернется кредит. И, выходит, само правительство, призванное стоять на страже экономических интересов граждан, становится инициатором их ограбления. Ведь если раньше доходы от продажи импорта изымались в госбюджет, то в филынинском варианте они уходили бы в коммерческий карман. Вольно или невольно, осознанно или по неведению,—но сделка с трансфертом 130 миллиардов рублей превращалась в антинародное дело.

Здесь я должен пояснить, что в вопросах «эскнорта-импорта» существуют свои внутренние закономерности. Представьте себе вполне добропорядочного западного бизнесмена, который вывез из нашей страны наших товаров на сумму сто миллиардов рублей. Ввез же западных товаров на эквивалентную сумму, причем при разумном соотношении рубля к доллару. То есть сделка вполне честная. Но позвольте в связи с ней задать один принципиальный вопрос. Вопрос, почему-то ускользнувший от внимания общественности. А что от этой экспортно-импортной операции изменится в нашей стране? Да, к нам ввезли недостающие товары. Но ведь и вывезли тоже самые дефицитные! Как говорится, поменяли шило на мыло. Если же вдобавок учесть, что в подавляющем-то большинстве случаев вывозят дефицит мирового значения, а ввозят барахло, то, сами понимаете, государство в целом несет существенные убытки.

Вот если есть избыточные товарные ресурсы, которые уже не находят сбыта в собственной стране,—их-то, пожалуйста, вывозите. А на вырученные средства привозите то, чего нам не хватает. Хотя и здесь есть немало тонкостей, в связи с чем небезынтересно привести такой расхожий пример.

Предположим, фабрика выпускает женские сапожки, которые у нас не пользуются спросом, а какой-то бизнесмен обнаружил, что где-то во Франции ну просто умирают—так хотят носить именно эту модель сапожек. И вот он берет у нас эти сапожки по очень низкой цене,—все равно ведь пылятся на складах,—везет их во Францию. Там—продает, а на выручку закупает партию босоножек, от которых с ума сходят наши модницы, прилозит их к нам. На первый, обывательский, не финансовый взгляд, все тут вроде бы нормально, даже взаимовыгодно. Но если присмотреться внимательнее, то станет очевидно, что подобная экспортно-импортная сделка наносит большой ущерб нашей экономике.

За изготовление дешевых сапожек нашим рабочим выплатили определенную заработную плату. Но вместо них предлагают населению импортные босоножки по цене раз в десять дороже. Что же сие означает на практике? А то, что к нам импортировали не только босоножки, но вместе с ними и инфляция. Однако при этом перевели ее ия скрытой формы, когда она определяется очередью за дефицитом, в форму открытую, когда за изготовление сапожек вам платят низкую зарплату, а за ввезенные вместо них босоножки требуют высокую цену. 121

Вот и вся философия подобных экспортно-импортных операций, с которыми всегда надо держать ухо востро. Потому что до тех пор, пока наша фабрика вместо не пользующихся спросом сапожек сама не перейдет на выпуск этих босоножек, вы будете через импорт раскручивать маховик инфляции. Львиная же доля прибыли будет оседать в карманах посредника.

А ведь в данном случае я рассмотрел пример добросовестный, честный. Что же говорить о трансфертной сделке, в основу которой заведомо заложена идея объегорить финансового «донора». Кстати, пора объяснить, что такое трансферт. Это финансовая операция, которая не сопровождается перемещением денег через государственную границу. Рубли не перекачиваются на Запад, а с Запада не идут к нам доллары. Все ограничивается лишь взаимными записями в банках: мы вам 130 миллиардов рублей, а вы нам 7 миллиардов долларов. По этой причине идея трансферта была чрезвычайно привлекательна как для всякого рода международных авантюристов, так и для новых малоопытных российских руководителей именно в тот период, когда таможня и Внешэкономбанк находились в руках союзного правительства, когда без нашего согласия было невозможно перемещать или перевозить за границу или оттуда крупные суммы валюты. А механизм трансферта позволял обойти контроль Минфина СССР, в этом случае достаточно было перевезти через границу лишь соответствующий документ-обязательство. Как известно, именно на таком документе и был отловлен партнер Фильшина.

Но прежде, чем рассказать, как это было сделано, попутпо разъясню одну весьма распространенную форму «поощрения», которая давно отработана в теневом бизнесе. Речь идет о системе так называемых «боковичков». Она предполагает, что к основному контракту, приписывается дополнение. В нем оговаривается, что на личный счет господина такого-то в таком-то банке такой-то страны в связи с выполнением вышеизложенного контракта зачисляется такая-то сумма. Естественно, это дополнение нигде в официальных документах не фигурировало. В силу чего такими «боковичками» занимались не финансовые органы, а бывшее ведомство товарища Крючкова. Кстати, вовсе не безуспешно.

Между прочим, информация о том, что готовится афера, впоследствии получившая название «фильшинской», поступила тоже из Комитета госбезопасности. Это был не первый сигнал о подготовке подобных операций. И в министерстве финансов относились к этим делам достаточно серьезно. Несколько выше я привел пример с сапожками и босоножками. Но если его продолжить, то по полученным сведениям фильшинская сделка вообще не предполагала каких бы то ни было «сапожек», то есть какого-то избыточного товара. В ней деньги начинали делать из воздуха, точнее, из самих денег. Фильшин пошел на то, что по финансовому ведомству носит наименование кредитной эмиссии.

122

Однако известно, что безналичная эмиссия по законам денежного обращения быстро переходит в наличную. В конце концов, уровень инфляции определяется вовсе не тем, сколько в стране наличных денег, а сколько безналичных. Ведь и те и другие являются платежным средством. Если завтра население вдруг поголовно перейдет к использованию в магазинах кредитных карточек, это вовсе не будет означать, что с инфляцией покончено. От использования электронных денег цены ничуть не меняются.

Между тем, Фильшин дал партнеру не только колоссальный кредит, но и право немедленных закупок на рубли внутри СССР. При этом дефицит, благодаря опеке российского правительства, достался бы иностранцу прямо со складов. И все это вылилось бы уже в двойной скачок инфляции. Во-первых, из-за вброса дополнительных 130 миллиардов. Во-вторых, из-за обестовари-вания нашего внутреннего рынка. Но поступит ли вместо вывезенных дефицитных отечественных товаров импорт, какой импорт и в каком количестве,—абсолютно неизвестно.

Все это действительно попахивало крупномасштабной экономической диверсией против СССР, и мы тщательно проанализировали планировавшуюся фильшинскую сделку. Но вопрос был настолько серьезен, что я решил не ограничиваться, как тогда говорили, лишь «мнением Павлова», а отослал материалы по трансферту в некоторые крупнейшие советские банки на экспертизу. Разумеется, в материалах никоим образом не указывалось, о чем идет речь в действительности. Они преподносились просто в качестве одного из возможных теоретических образцов финансовых операций.

Все экспертизы однозначно подтвердили наш вывод. Такой трансферт превратится в диверсию, приведет к крупным потрясениям па пашем внутреннем рынке. Думаю, председатель КГБ Владимир Александрович Крючков, когда передавал мне предвари гельпые материалы по го i овившемуся трансферту, тоже хотел заручиться экспертной поддержкой тех выводов, к которым пришли его ребята из «экономического» отдела. Слишком уж грандиозная по своим масштабам намечалась афера. Тут вовсе не грех было подстраховаться мнением финансистов. Ведь независимо от побудительных мотивов Фильшина, даже принимая во внимание его некомпетентность в таких делах, вопрос-то объективно вырастал в антинародное дело. Правительство России дает согласие на сделку, которая принесет колоссальный ущерб стране. Само правительство! Ведь Фильшин был зампредом российского Совмина...

Да, вопрос показался мне настолько серьезным, что официальное заключение на этот счет было направлено лично Горбачеву и Рыжкову.

Но поразительно,—никакой реакции сверху не последовало! Во всяком случае, мне о ней ничего не известно по сей день.

Ну, что касается Горбачева, то такое поведение было вполне в стиле его полного равнодушия к коренным государственным интересам. А вот позиция Николая Ивановича меня несколько удивила. Уж он-то после истории со «швейцарскими братьями» хорошо понимал, сколько бед может принести фильшинская афера. Однако Рыжкова, видимо, тоже «заела политика». Он наглухо отмалчивался, считая для себя небезопасным высказываться по вопросу, задевавшему репутацию российского правительства. Иного объяснения его молчанию я не нахожу. А ведь сделка, затеянная Фильшиным, грозила до опасного крена раскачать корабль союзной экономики. Поэтому, несмотря на «верховное» отмалчивание, я сказал Крючкову, что результаты трансферта могут оказаться слишком серьезными, что допустить его никак нельзя. Надо принять соответствующие меры. Как известно, они и были приняты. Гарантийное обязательство российского правительства, по которому иноземный аферист мог получить за рубежом колоссальную сумму валюты и скрыться, а нам потом пришлось бы оплачивать долг, было изъято буквально в последний момент перед вывозом за границу, на шереметьевской таможне, в аэропорту.

Но это произошло позднее. А пока длилась экспертиза, у меня состоялся обстоятельный разговор с Фильшиным. Он сам пришел ко мне. Стал убеждать, насколько эффективна готовящаяся сделка. Его аргументы были столь наивны, что здесь их просто нелепо пересказывать. Вдобавок, он не подозревал, что ведомство Крючкова уже село на хвост его иностранному партнеру. Однако, видимо, догадывался о повышенном интересе госбезопасности. Поэтому жаловался на помехи со стороны КГБ. Говорил, что не находит у Крючкова понимания в осуществлении этой замечательной операции, обещающей наполнить наш товарный рынок.

В тот раз я сказал Фильшину, что уже проходил эти трансфертные сделки в подготовительных классах финансовой школы. Сказал, что, возможно, в иркутском региональном отделении представительства Госплана, где работал Филынин, с такими вещами сталкиваться не приходилось. В конце концов, он, Филыпин, будучи специалистом по размещению производительных сил, а не по экономике в целом и уж тем более не по финансам, может и не осознавать внутреннего смысла, заключенного в идее такого трансферта. Но уж мне-то, прошедшему полный курс государственного управления финансами, не понимать сути трансферта непростительно. И я, Павлов, могу откровенно сказать, что намечаемая сделка—это по сути своей экономическая диверсия. Рассказал Фильшину и то, что он не первый на этом пути, даже вспомнил случай с Рыжковым и «аптечными братьями» из Швейцарии. Подытожил просто: я тебе связываться с «трансфертными» господами очень не советую. Это мой тебе и официальный и одновременно дружеский совет.

В общем, я поступил по отношению к Фильшину, да и ко всему российскому правительству, честно. Искренне предупредил о возможных последствиях задуманного трансферта. Не сказал только то, о чем не имел права говорить,—о работе по линии комитета госбезопасности. Но переубедить Филыпина мне так и не удалось. А может быть, он уже не мог отказаться от запланированной операции,—кто знает? В качестве компромисса он начал предлагать кое-что изменить в готовящемся контракте, подправить его. Все же с упорством, достойным лучшего применения, продолжал настаивать, что он сулит золотое дно, невиданные выгоды для России. На том мы и разошлись.

Сегодня, когда в силу известных и не зависящих от меня обстоятельств я стал человеком, весьма подкованным по части Уголовного кодекса, могу сказать, что действия Фильшина напрямую подпадали под статью 88 о правилах валютных операций. Кроме того, под статью 172 о превышении служебных полномочий с особо тяжкими последствиями. Ведь в тот период валютные сделки трансфертного типа по законодательству не входили в полномочия российского правительства.

Любопытно, что Силаев на эту тему со мной ни разу не заговаривал. Но мне из некоторых источников доподлинно известно, что на узких совещаниях, неоднократно проводившихся Силаевым по вопросу о трансферте, нелестных эпитетов в мой адрес высказывалось более чем достаточно. А в основном Силаев допытывался, откуда Павлов знает о готовящейся валютной операции? Кто «засветился»?

Позднее, когда филыпинский партнер скрылся где-то в Южной Африке, оказавшись примитивным аферистом, которого разыскивал Интерпол, Фильшин говорил мне, что его, мол, подставили. Что он тут ни при чем. Ему пришлось подписать документы, поскольку он был зампредом российского Совмина именно по этой епархии, а вопрос-то решался коллективно. В общем, он, Фильшин, хороший и уже все понимает... Однако скандал выплеснулся на страницы печати, Фильшину пришлось оправдываться на заседании  Верховного Совета  России, доказывать, что он, мол, радел на благо народа. Скандал, конечно, замяли. При этом Фильшина все-таки убрали с его поста. В качестве же наказания отправили работать торгпредом куда-то за границу, в Европу, разумеется... Я в то время стал уже премьер-министром СССР и старался «фильшинскую аферу» никак не комментировать. Намеренно уходил от интервью, чтобы не подливать масла в огонь и не давать повода для обострения и без того непростых отношений между Центром и Российским правительством. Главным для меня было то, что антинародная сделка сорвалась. Ущерба, который она могла принести, удалось избежать.

О политических аспектах происшедшего я старался не думать. Они не входили в мою компетенцию. Я занимался в основном

хозяйственными вопросами. Но зато не мог не размышлять об удивительном, непростительном легкомыслии людей, вставших у руля российской экономики. Они попросту не понимали всей сложности и ответственности того дела, которое им поручили, а потому многое решали наглазок. Руководствовались обычным обывательским здравым смыслом, а не глубокими профессиональными знаниями. К сожалению, эта тенденция не только сохранилась, а даже усилилась при Гайдаре. Ведь на сей раз к управлению страной опять были привлечены новички, не прошедшие школу государственного управления. Как бы ни относиться к советским временам, при всех издержках бюрократизма и партийного вмешательства в экономику, невозможно отрицать, что дело государственного управления было поставлено в СССР очень серьезно, как и подобает великой державе. Да, мы помним немало политических шараханий. Однако сам подход к общесоюзным крупномасштабным хозяйственным и социальным задачам всегда отличался взвешенностью. Здоровой консервативной осторожностью, а также учетом ближайших и отдаленных последствий. Что бы сегодня ни говорили о карьерных партократах, делавших головокружительные взлеты на обкомовско-цековском поприще, нельзя забывать, что карьеры государственные в ту пору были медленными: как и в царской России с ее хорошо налаженным госаппаратом. Высшие ступени иерархии занимали люди, предварительно прошедшие почти все низшие ступени и прекрасно владевшие знанием предмета.

Могу ответственно сказать, что в сфере государственного управления экономикой СССР выскочек практически не было. Разумеется, если не считать высокопоставленных партийных работников, решением ЦК переброшенных в министерские и прочие кресла. Но они, как я уже писал, не были специалистами в собственном смысле этого понятия, оставаясь своего рода парткомиссарами. А среди кадровых государственных служащих выскочек, повторяю, не было. На управленческие вершины вел долгий и трудный путь, что было безусловным благом для страны.

Увы, после 1991 года к рулю государства как раз и встали в основном выскочки, вынесенные наверх бурными событиями. В силу этого совершенно не готовые к осознанию возложенной на них великой ответственности, не имевшие соответствующего опыта. Легкомысленно пускавшиеся на авантюрные дела, к которым я, в частности, в полной мере отношу и печально знаменитую гайдаровскую либерализацию цен в январе 1992 года, погубившую планомерный переход к рынку.

Здесь, впрочем, небесполезно сделать некоторое уточнение. Говоря о легкомысленности, неопытности и прочих чрезвычайно серьезных грехах, недопустимых для деятеля державного ранга, я имею в виду именно сферу государственно-хозяйственного управления. В сфере чисто политической действуют иные законо-

мерности. Там новизна мышления, восприятия, необремененности прежними догмами, наоборот, могут порой играть положительную роль. Но доверять управление державной экономикой новичкам—дело гиблое, обреченное. Вспомните российский опыт — Сперанского, Витте, наконец, Столыпина. Это были крупные фигуры именно потому, что они выросли, а не выскочили. Вообще, это особая тема, и в данном случае я подытожу ее кратко: в государственно-хозяйственных делах, особенно при рыночных реформах, нужна, я бы сказал, степенность, а не прыть. Этому учит весь исторический опыт. Однако новых руководителей российской экономики отличала прежде всего именно прыть: одних по молодости, других—как Силаева,—очень подстегивало чувство непрочности их положения. Поэтому управляли они в классическом стиле временщиков. Поэтому среди них не нашлось никого, кто предупредил бы российских политиков — и Ельцина с его тогдашним политеомис-саром Бурбулисом, и народных депутатов,—о том, что взламывать единую кредитно-финансовую систему СССР крайне недальновидно. Попросту—преступно. Зато финансисты союзного уровня, как я уже писал, сразу поняли, куда ведет этот путь и предрекали, что вслед за крушением СССР великие потрясения неизбежно обрушатся и на Россию. Такова неотвратимая разрушительная логика «финансового джина», выпущенного из бутылки.

И этот джин, действительно, наделал немало бед. Фильшин-ская трансфертная афера выглядит милым пустячком в сравнении с тем грандиозным ущербом, какой ежегодно наносит теперь России неупорядоченность денежно-финансовых правил. После слома единой системы Госбанка СССР, контролировавшего перемещение денег в стране и за рубеж, как я и предупреждал неоднократно, возникла реальная опасность финансовой войны против России, подрыв ее экономики путем «высасывания» денежных, а значит, и экспортных ресурсов.

Наступила поистине разбойная эпоха коммерческих банков, когда многомиллиардные суммы беспрепятственно перекачивались через государственную границу неконтролируемым трансфертным способом. Делалось это весьма просто. Какая-то коммерческая фирма получала в правительстве Гайдара дешевый, льготный кредит. Заключив соответствующий контракт, переводила его на московский счет некоего зарубежного партнера. Тот, в свою очередь, где-нибудь в Швейцарии, Австрии или Голландии открывал адекватный валютный счет на эту фирму или вообще на какое-то подставное лицо. А дальше все было делом техники. Фирме оставалось сделать немного. За счет льготного кредита подкупить чиновников, ведающих выдачей лицензий, и вывезти за границу стратегическое сырье. Впрочем, был и иной путь. Подкупить таможенника—если он вообще еще продолжал выполнять свои обязанности, — чтобы не заглядывал в цистерну, 127

где под видом отходов мазута находился первосортный бензин. Но в любом случае, протолкнув товар за кордон, фирма соответствующую часть своей выручки оставляла на своем или подставном зарубежном валютном счете.

Хочу быть правильно понятым. Я вовсе не против коммерческих банков. Наоборот,—за их развитие и становление, за их выход на мировой уровень, за то, чтобы они поскорее всерьез начали бы конкурировать с банками зарубежными. Но бесконтрольные сделки трансфертного типа наносили слишком большой урон государству. Министр финансов, председатель Центробанка или премьер-министр,—допустившие такую ситуацию, позволившие оседать за рубежом, как указывают различные источники, от пятнадцати до тридцати миллиардов долларов в год, вырученных на российском сырье, должны нести за это ответственность. Допускать такие разбойные финансовые порядки нельзя.

Но я несколько забежал вперед. А в 1990 году российские экономические лидеры не только не охладили азарт политиков, поднявших «священное знамя» борьбы с Центром и сокрушавших в этих целях единую финансово-кредитную систему страны, но более того—старательно подыгрывали им. Если перелистать сейчас газетные подшивки той поры, в памяти сразу оживет нелепая, невероятная с сегодняшней точки зрения кампания «перетягивания каната» между Россией и Центром за влияние на экономику, на трудовые коллективы. Российские власти упорно, каждодневно убеждали рабочих и руководителей предприятий: «Переходите под пашу юрисдикцию!» Этот лозунг был тогда поистине боевым кличем. Одновременно он сопровождался с обещанием манны небесной, которая посыпется на головы людей сразу же после устранения зловредного Центра. Именно с этим призывом обратился к кузбасским шахтерам и лично Ельцин. Он клятвенно обещал горнякам, что Россия немедленно снимет все их проблемы, решение которых будто бы искусственно тормозит Центр.

Более популистскую, безответственную политику трудно себе представить. Причем, я, как тогдашний министр финансов, а затем премьер-министр, прекрасно понимая задачу перехвата власти у Горбачева, которая стояла перед Ельциным, очень хорошо видел нормальные цивилизованные, я бы даже сказал, элегантные способы достижения этой цели,—тоже с помощью финансово-экономических рычагов, но без разрушения СССР. Разумеется, я держал свое мнение при себе. Однако не из-за опасений за собственную карьеру,—никогда не напрашивался ни на какую должность, в том числе и на премьерскую. Я в любой момент был готов подать в отставку. Суть в том, что я принципиально старался нс вмешиваться в политические вопросы. А за так называемой проблемой Центра и России явственно просматривалось личное противоборство Горбачева и Ельцина. И в то время 128

оно могло быть разрешено в пользу Ельцина иными, вовсе не разрушительными действиями. Но понять их, подсказать их Ельцину чересчур прыткое российское правительство, состоявшее в основном из временщиков, конечно же, было не в состоянии.

Наоборот, оно развернуло активную кампанию, которую я выше назвал «перетягиванием каната». Велась борьба за общественное мнение с сугубо обывательской точки зрения—кто больше даст? Россия устанавливала заниженные налоги и принимала свой закон о пенсиях, которые оказывались чуть-чуть выше общесоюзных. Вообще говоря, это был примитивный, непозволительный для политиков государственного ранга откровенный массовый подкуп населения. За это страна неизбежно должна была впоследствии поплатиться резким падением жизненного уровня. Такие популистско-административные вторжения экономика, конечно, не прощает.

И сегодня, когда окончательно выявилась истинная цена всех тех посулов, когда девяносто процентов россиян на собственных кошельках ощутили прелести новой жизни «под российской юрисдикцией», та кампания „перетягивания каната" предстает делом абсолютно безнравственным еще и потому, что в угоду ей как раз и была предпринята попытка разрушения Советского Союза,—посредством финансового тарана.

Из каких средств российское правительство намеревалось выплачивать повышенные пенсии и зарплаты, если одновременно оно вело речь о снижении налогов? Ответ на этот вопрос был лишь один. Оно пыталось залезть в общесоюзный котел, чтобы побольше из него взять. Не спорю, Российская Федерация десятилетиями отрывала от себя значительные ресурсы ради помощи другим республикам Союза. Вообще-то в моральном плане такая постановка вопроса была оправдана. Действительно необходимо было вводить новый порядок перераспределения общесоюзного бюджета. Но ведь в том случае, если бы российская доля возросла, дополнительные средства и ресурсы должны были вкладываться в первую очередь в развитие экономики РСФСР, ее социальной сферы. Лишь пройдя через процесс капитализации, через производственный цикл средства превращались бы в реальный рост социальных пособий, пенсий, зарплаты. А просто брать из общего котла деньги, чтобы по повышенной норме сразу раздать их населению,—это, простите, не экономика, а жизнь не по средствам, проедание основного капитала. Тут большого ума не надо. Это, повторяю, примитивный подкуп, который вскоре неизбежно должен был обернуться обнищанием народа.

Увы, именно этим порочным путем вознамерились двинуться российские политики, российское правительство. Но при существовавшей в то время единой денежно-финансовой системе беспрепятственно залезать в общесоюзный котел они не могли. Система-то была четко скоординирована, продумана, строго контролировалась. Никакие фальшивые авизовки в то время 129 S—50

пройти через нее, разумеется, не могли. И все российские попытки не перечисляв деньги Центру пресекались на корню. Причем автоматически, даже без вмешательства верховной финансовой власти, не говорю уже о власти политической. Так срабатывала сама банковская система.

Отсюда у российских политиков и родилась сугубо практическая, тактическая сиюминутная задача—попытаться разорвать тогдашнюю единую кредитно-финансовую систему, чтобы Центр нс мог контролировать их расходы. О катастрофических стратегических последствиях такой акции они и не задумывались. Истинное се значение понимали лишь какие-то опытные дирижеры, остававшиеся за кулисами тогдашних политических событий.

Итогом этих попыток и стало уже упомянутое мною в начале этой главы роковое постановление Верховного Совета РСФСР об обособлении российской денежно-финансовой системы. Напомню: сразу же последовал протест со стороны Геращенко. Я, как министр финансов, его полностью поддержал, и был очень быстро подготовлен проект Указа президента СССР, которым в полном соответствии с тогдашним законодательством отменялся неправомочный акт россиян. У меня не было ни малейших сомнений в том, что Горбачев его немедленно подпишет. Ведь речь-то шла ни больше, ни меньше, как о единстве державы, ее существовании.

Однако события приняли иной оборот. Поскольку дело было срочным, вскоре у Горбачева было созвано по этому поводу совещание. Рыжков на него предпочел не идти. Передо мной же поставил несколько странную задачу, которая формулировалась так: идите и доказывайте, что этот Указ нужен. Почему мы должны были это доказывать? Неужели Горбачев сам не понимал насущнейшую необходимость отменить непродуманную акцию Верховного Совета России? Поэтому сама постановка задачи меня в какой-то мере смутила, заронив в душу тревогу. Позднее, осмысливая происшедшее, я пришел к выводу, что, видимо, Николай Иванович уже «провентилировал» вопрос с Горбачевым. Понял его позицию и внутренне смирился с поражением. А если называть вещи своими именами,—с гибелью державы. На предварительные закулисные консультации указывал и тот факт, что Ельцина на совещании тоже не было.

Но Хасбулатов, возглавлявший депутацию россиян, заявил, что его позиция полностью согласована с Борисом Николаевичем. А заключалась она в том, что Россия твердо решила создать свою кредитно-финансовую систему. РСФСР больше не желает кормить другие республики. Будет самостоятельно определять, какую долю своих доходов отдавать Центру. С имперскими замашками Центра покончено раз и навсегда!

С союзной стороны на совещании присутствовали первый зампред Совмина, председатель Госплана СССР Маслюков, 130

зампред Совмина Ситарян, я, министр финансов, и председатель Госбанка СССР Геращенко. Был еще Войлуков, зампред Госбанка СССР. А с Хасбулатовым пришли тогдашний министр финансов России Лазарев и председатель Росбанка Матюхин. Вел совещание Горбачев, причем проходило оно в Кремле, в зале заседаний Политбюро ЦК КПСС.

Я столь подробно рассказываю о том совещании, потому что по сути дела именно на нем и была решена судьба СССР,— на нем был предопределен грядущий развал державы, в Беловежской пуще он был лишь оформлен официально. На том совещании Горбачев отказался использовать свои конституционные полномочия и тем самым открыл путь к разрушению единой денежно-финансовой системы, а значит, и самого государства. Личная вина Горбачева здесь несомненна.

По просьбе Маслюкова я изложил перед Горбачевым суть дела. Четко и недвусмысленно объяснил, к чему в конечном итоге ведет банковское обособление Российской Федерации, представляющее собой угрозу самому существованию союзного государства. Геращенко не только поддержал, но и развил, аргументировал нашу общую позицию. Поэтому никаких ссылок на недопонимание особой важности вопроса и его возможных роковых последствий у бывшего президента СССР быть не может. Кроме того, я сообщил, что в РСФСР де-факто уже началась подготовка к созданию собственной системы движения денег.

Действительно, в то время Российский банк приступил к организации так называемых РКЦ—территориальных расчетно-кассовых центров. Через эту параллельную систему должны были проходить все финансовые операции, совершаемые на территории РСФСР. Первоначально об этих РКЦ говорили только специалисты, но впоследствии они буквально прославились—по той причине, что именно из-за них необычайно удлинились сроки прохождения платежей. От многомесячных задержек средств предприятия и предприниматели несли громадные убытки, которые усугублялись в условиях сильной инфляции. И кстати, пресса много раз писала, что задержки с расчетами вовсе не были столь уж невинной «технической» накладкой. На счетах РКЦ накапливались многомиллиардные суммы. Их можно было «крутить» в коммерческих банках, получая о-очень солидные барыши на процентах.

В данном случае я ссылаюсь на публикации прессы, хотя, как финансист, считаю этот подзаконный вариант в принципе вполне возможным. Но от себя лично, наверняка, могу сказать следующее. Расчетно-кассовые центры в том виде, в каком они были созданы, резко затормозив скорость денежных расчетов между партнерами, значительно снизили деловую активность в целом и, безусловно, помешали развертыванию рыночных отношений.

Геращенко дважды писал по этому поводу специальные письма, предупреждая российский банк, что создание РКЦ приведет 131 s*

к нарушению единой системы контроля, к колоссальным хищениям. Встречаясь с Матюхиным он, по его словам, ставил вопрос в лоб: чего ты хочешь? чего добиваешься? Ты же опытный финансист и понимаешь, что ты делаешь, ведь ответственности тебе рано или поздно не миновать.

Все тщетно! Матюхин твердо стоял на своем, приводя общетеоретические доводы, которые нелегко было опровергнуть.

Это был тот самый случай, когда теория входила в острейшее противоречие с практикой. Вообще говоря, расчетные центры могли быть очень полезными. Однако на их создание, во-первых, требовалось немалое время, а во-вторых, огромные средства. На арифмометрах тут ничего не сделаешь, нужна самая современная электроника. Поэтому в ходе обсуждения, отвечая на упрек Горбачева, будто Госбанк СССР выступает против расчетных центров, Геращенко резко сказал:

— Мы не против РКЦ, мы против глупостей!—И назвал сумму в несколько сотен миллионов долларов, которая требовалась для технического оснащения расчетно-кассовых центров.— А нам-то в год выделяют лишь по два-три десятка миллионов рублей на закупку счетной техники...

Это соответствовало истине. Финансовая и банковская системы в тот период работали если и не на дедовских счетах, то уж и не на современном оборудовании. Тем не менее, сбоев практически не бывало. Срок же так называемого документооборота, иными словами, срок прохождения платежных документов составлял в среднем по СССР не месяцы, как сегодня, а всего лишь 7,5 рабочих дня. Исполнение бюджета обеспечивалось неукоснительно. Зачем же в такое трудное, переломное время, когда начинаются коренные экономические реформы, взламывать хорошо налаженный технический механизм финансового обеспечения, который мог славно послужить переходу к рынку? Его совершенствование безусловно было важной, но далеко не первоочередной задачей. Он пе тормозил переустройство экономики, а исправно обслуживал ее нужды.

Но Горбачев, как уже сказано, в этом вопросе внезапно занял сторону российских представителей, упрекнув Геращенко в нежелании перенимать мировой опыт. Впрочем, он вообще поддерживал в основном Хасбулатова, буквально вторя ему и употребляя в наш адрес выражение «имперские замашки». Он говорил о нашем нежелании идти на децентрализацию, призывал к более гибкому подходу, который, по его мнению, лучше отвечает рыночным условиям.

Это были типично горбачевские обтекаемые, общие, декларативные псрсстросчные словеса, которых я в те годы наслушался вдоволь. Он старательно обходил саму суть дела, которую я изложил в самом начале,— угрозу распада государства! А вместо этого всеми силами стремился решить текущий вопрос: замять конфликт между союзными и российскими финансовыми органа-132

ми сегодня, сейчас. Завтрашний день его словно и не интересовал. В целом его позиция была такой: вот мы хотим наладить нормальное взаимодействие с руководством Российской Федерации, а вы, финансисты, нам мешаете. Ведете дело к конфронтации, чуть ли не к скандалу. Он словно демонстративно показывал Хасбулатову, какой он покладистый и как озабочен интересами России, «ставя на место» ершистых союзных финансистов, которые по старинке хотят все держать в своих руках, связывая инициативу россиян. А решалась-то судьба государства! Я часто вспоминаю то поистине историческое совещание, на котором в полном смысле слова был дан зеленый свет распаду СССР. Вновь и вновь оцениваю позицию Горбачева. Его неоднократно упрекали в нерешительности, в бездействии, в склонности к компромиссам, сводя совершенные им роковые промахи к разряду печальных ошибок. Но в тот раз Горбачев высветился для меня по-новому.

Он оказался в очень редкой для себя ситуации, когда в узком кругу лоб в лоб были сопоставлены два различных подхода, а во главе стола сидел сам Президент. Обычно он избегал такого рода положений. Намеренно не вдавался в суть дела и не доводил разговор до того момента, когда надо, наконец, принимать решение. С этим я сталкивался многократно. Придешь к нему на прием, изложишь проблему,—он выслушает, потому что хотел всегда быть в курсе всех важных дел,—а как только заикнешься о том, что вот надо бы этот вопросик-то решить и поскорее, Горбачев сразу чуть ли не по лбу себя ладонью хлопает и восклицает: «Ах, я же совсем забыл, что мне надо срочно переговорить с военными!» (С аграриями, с химиками—с кем угодно!) И тут же жмет на кнопку вызова постоянно дежурившего в приемной секретаря.

Эту переносную кнопку он, кстати, всегда носил с собой. Держал непосредственно под пальцами, па столе и пользовался ею в вышеописанных случаях. Да, много раз такое бывало. Едва в конце доклада я переходил к конкретным мерам, которые без его решения предпринять невозможно, Горбачев тут же нажимал на кнопку. Через мгновение в его кабинете словно из-под земли вырастал секретарь, которому отдавалось приказание: «Соедини меня немедленно с таким-то...» И весь разговор сразу комкался, Горбачев то и дело начинал поглядывать на часы. Потом секретарь сообщал, что «товарищ такой-то» на проводе, и сие означало, что аудиенция окончена. А вопрос, с которым ты пришел, так и не решен. Это был очень типичный для генсека-президента образ действия, во всяком случае, в тех вопросах, которые были связаны с финансами, деньгами, ценами и которые перед ним ставил я. А вопросы эти, надо сказать, острые, пожалуй, наиболее острые из всех, поскольку затрагивают интересы десятков и сотен мил-

лионов людей, судьбы государства. Ведь министр финансов не станет беспокоить президента но мелочам...

По на том памятном совещании Горбачев, что называется, попал впросак и оказался перед проблемой выбора. Да какого выбора! Лоб в лоб столкнулись две позиции. Две взаимоисключающие точки зрения—сохранить единую кредитно-финансовую систему СССР и тем самым спасти государство или же встать на путь его развала?

А именно так, с исчерпывающей прямотой я сформулировал свою позицию во время доклада. Вопрос стоял ребром. Еще и еще раз могу повторить, что именно в тот момент решалась судьба великой державы, ибо без единой денежно-финансовой системы государство существовать не может.

Я осуждаю позицию Хасбулатова и других российских руководителей, политиков, которые шли на слом союзного государства, — возможно, некоторые из них этого и не осознавали. Однако они хоть твердо знали, почему и зачем это делают. Они жаждали суверенитета, самостоятельности, хотя и ложно понятых. Но чего хотел Горбачев?

Нерешительность, бездействие, склонность к компромиссам—все это в данном случае отпадало. Ему на подпись положили готовый проект Указа и объяснили, что главной его целью является ни больше ни меньше, как сохранение СССР. Страны, президентом которой он был. Почему же Горбачев в этой острой, критической ситуации принял сторону Ельцина, интересы которого представлял Хасбулатов?

Конечно, исчерпывающий, окончательный ответ па этот поистине роковой вопрос может дать только история. Рано или поздно она раскрывает все свои тайны, ибо в данном случае невозможно полностью исключить, что дело заключается не только и не столько в тех или иных личных качествах Горбачева. Но если все-таки сводить вопрос лишь к свойствам его натуры, то в тот раз он произвел па меня впечатление человека, глубоко безразличного к судьбам своей родины. Что-то мелкое, обывательское проглядывало в его подходе к принципиальнейшему спору. Спору, в котором решался главный в тот момент вопрос для Отечества. У меня в душе, как, думаю, и у других участников того совещания,—в том числе и с российской стороны,—все кипело, бушевало. А Горбачев был как бы отстранен от страстей. Он занимался будничной работой и более всего его заботило то, как самому половчее уйти от решения проблемы, как завершить это неприятное совещание каким-нибудь миролюбивым и примиряющим жестом.

Решался судьбоносный для государства вопрос. Но Горбачев производил впечатление человека, который все свои проблемы на этой земле уладил уже вполне сносно. А остальное, в том числе даже его собственное президентство и судьбы родины, народа, волновало его лишь постольку, поскольку в данный момент он 134

вынужден в силу своих служебных обязанностей этим заниматься.

Обычно тактика его была такой: сам он ничего конкретного не предлагал, а порой лишь соглашался с тем, что предлагали другие, тем самым беря их как бы в соответчики на случай ошибочного решения. Но на том совещании поступить привычным манером Горбачев никак не мог. Мнения-то были взаимоисключающими. Вдобавок Указ-то должен был подписывать он, президент. И в ходе довольно длительных, но бесплодных дебатов, пока обе стороны выясняли отношения, Горбачев вел себя, словно посторонний. Словно он не глава государства, судьба которого в те минуты решалась, а представитель ООН, некий бесстрастный третейский судья. У меня сложилось впечатление, что он, подавая реплики и слушая выступающих, в то же время искал способ и повод, как подвести черту и закончить разговор. Завершить совещание, однако не принять никакого решения. А о том, 410 президент не собирался подписывать Указ, мне стало ясно с первых же его слов.

И в конце концов Горбачев очень чутко уловил момент, когда удобно было закруглиться. Едва стороны исчерпали основной запас своих аргументов, он сказал, обращаясь к «своим», к союзной стороне, которой он имел право диктовать, а одновременно делая очередной реверанс в сторону Хасбулатова:

— В общем, надо еще раз над этим вопросом подумать. Вы встретьтесь снова, поезжайте к ним,—он кивнул в сторону российских представителей,—убедите их, объясните, если они чего-то не понимают. Нужна совместная созидательная работа, не нужна нам сейчас конфронтация...

Короче говоря, в пиковый момент, когда в принципиальном споре предрешалось будущее державы, Горбачев не нашел ничего иного, как поступить по принципу известного сказочного персонажа: «Ребята, давайте жить дружно!» Не забыв, впрочем, умалить достоинство союзного правительства. Почему, собственно, мы должны были к ним ехать и в десятый раз повторять уже сказанное, если он, президент, не хотел воспользоваться-своими конституционными полномочиями?

Совещание закончилось ничем. Но поскольку вопрос был очень острым, не терпящим отлагательства, вскоре я поинтересовался у Рыжкова о намерениях президента. Николай Иванович ответил слишком уж кратко, если учесть, о какой животрепещущей проблеме шла речь: «Я там не был, ничего не знаю». А чуть позднее Геращенко сообщил мне, что Горбачев отказался подписывать Указ, приостанавливающий действие постановления российского Верховного Совета. Потом позвонил и помощник Горбачева Петраков, который официально передал мне, что Горбачев подписывать Указ не будет.

Это фактически означало, что Горбачев вполне осознанно, понимая все последствия своего шага, взял четкий политический курс на развал СССР, как единого федеративного государства.

В силу известных обстоятельств мне не довелось в полном объеме выступить на процессе по так называемому «делу ГКЧП». Но как премьер-министр, занимавшийся экономическими вопросами, как финансист, глубоко понимавший подоплеку главных политических процессов 1990—91 годов, я твердо настаиваю на том, что истинную измену Родине совершил именно Горбачев, который, вопреки Конституции СССР и президентской клятве, не обеспечил единство державы. Об этом я намеревался во всеуслышание, с фактами в руках заявить на процессе.

Повторю снова этот главный вывод: президент ССС^Р Горбачев имел все конституционные полномочия и был обязан предотвратить распад Советского Союза, воспрепятствовав дроблению его единой кредитно-финансовой системы. Горбачеву четко разъяснили суть дела и неизбежные последствия банковского обособления Российской Федерации. В силу этого никаких смягчающих обстоятельств у него нет! Отказавшись подписать Указ, останавливавший губительный для СССР развал единой денежной системы, Горбачев обязан был понимать и, думаю, прекрасно понимал значение своего поступка. Поэтому его бездействие в данном случае является преступной халатностью, безответственностью. Прямым невыполнением президентских конституционных обязанностей, которое повлекло за собой катастрофические последствия.

Да, таков окончательный вывод, и не сомневаюсь, что придет время, когда суд истории вынесет Горбачеву свой суровый приговор.

Что делать, так сложились обстоятельства, что нашей стране крупно не повезло. На неизбежном, объективно необходимом историческом переломе ее возглавил человек, главным качеством которого была беспринципность. Причем беспринципность, я бы сказал, гипертрофированная, доведенная до болезненных масштабов. В этой связи мне вспоминаются некоторые рассказы Валерия Ивановича Болдина, человека, который волею судеб долгое время был одним из наиболее близких к Горбачеву сотрудников и который в конечном итоге тоже глубоко разочаровался в нем из-за совершенно особых, в некотором роде ис< ключительных личностных качеств этого человека, к людям относившегося несравненно хуже, чем к вещам. Болдин, например, с его слов, был просто потрясен, когда в его присутствии Горбачев, еще будучи секретарем ЦК КПСС, сдирал с подаренных ему юбилейных адресов-папок кожаные обложки и уносил их домой. А на недоуменный вопрос помощника «Зачем?» ответил: «В хозяйстве все может пригодиться!»

А уж когда у этого «хозяйственного мужичка» оказался в руках весь Советский Союз, горбачевская натура в этом отношении развернулась во всю ширь. Впрочем, начиналось с малого, совсем малого—но по сути своей с поистине шекспировских страстей. После многих лет застоя советские люди всей душой поверили в перестройку. Многие по своей инициативе начали присылать

136

в ЦК КПСС скромные сбережения, чтобы пополнить фонд преобразований. Нашему народу вообще присуще это благородное бескорыстное движение души. Сколько примеров, особенно в годы войны, когда на общее дело отдавали последнее, жертвуя собственным благополучием. Так же было и в начале перестройки. В ЦК приходили тысячи приветственных писем, во многих содержались денежные и другие пожертвования. Эти письма шли через Общий отдел ЦК, а его заведующий Болдин отбирал наиболее типичные и интересные для показа генеральному секретарю.

И вот, вспоминал Валерий Иванович, в почте попалось одно необычайно трогательное послание. Писала одинокая пожилая женщина с очень трудной судьбой. У нее погиб муж, умерли дети. Она давно во всем разуверилась, но сейчас испытывает огромный душевный подъем, потому что ее вдохновила перспектива перестройки. Она видит в ней долгожданный поворот к светлому будущему. И желая хоть как-то принять посильное участие в этом великом деле, плодами которого ей самой воспользоваться уже не придется, она посылает в фонд перестройки единственную ценную вещицу, какая у нее есть,—золотую заколку для галстука, хранившуюся как память о погибшем муже.

Это действительно было очень трогательное письмо, и Болдин, конечно же, принес его—вместе с содержимым,—Горбачеву. Генеральный секретарь ЦК КПСС внимательно прочитал- письмо. Вынул из него золотую заколку и положил ее себе в карман, а письмо вернул Валерию Ивановичу для передачи в архив. Болдин рассказывал мне, что он продолжал молча оставаться в кабинете генсека, ожидая каких-то указаний. Но Горбачев только и сказал: «Все, иди...» Куда делась та заколка для галстука, неизвестно. Но после того случая, говорил мне Болдип, я окончательно понял, с кем имею дело, с кем свела меня судьба.

Сами понимаете, случай действительно из ряда вон выходящий, высвечивающий совершенно особые, я бы сказал, по-своему исключительные качества Горбачева. Потому-то ничего похожего на чувства дружеской привязанности у него и впомине не было. Он просто не знал, что это такое, относясь к людям сугубо потребительски.

Вспомнив о золотой заколке, небезынтересно рассказать и об одной поучительной истории с Гохраном СССР, где сосредоточены ценности, составляющие наше национальное достояние. Дело в том, что хранительница музеев московского Кремля была приятельницей семьи Горбачевых, поддерживала тесные отношения с Раисой Максимовной. И вот, видимо, во время вечерних чаепитий у Горбачевых родилась блестящая, на их взгляд, идея. Суть ее состояла в объединении выставки Алмазного фонда, размещенной на территории Кремля, с кремлевскими музеями. Иными словами, передать часть, прямо говоря, национального достояния, хранящегося на выставках Алмазного фонда Гохрана СССР, под управление своей приятельницы.

Я в то время был министром финансов и, памятуя заветы предшественников, твердо считал, что Гохран—это такая организация, куда пускать нельзя никого, даже самого царя. Речь шла о национальном достоянии. Цари приходят и уходят. Российские же ценности должны быть в неприкосновенности! И вдруг на меня начались — изъясняясь современным, но весьма подходящим к данному случаю жаргоном рэкетиров,—наезды Горбачева с настойчивыми советами создать в Кремле некий единый музей, включив в его состав выставку Алмазного фонда Гохрана. Вскоре из моих источников мне стало известно, что мадам Горбачева побывала в Оружейной палате, на выставке Алмазного фонда, все осмотрела и пришла к выводу: всем этим замечательным экспонатам очень тесно в прежних апартаментах. А потому нужно бы провести здесь реконструкцию, включив в состав музеев московского Кремля помещения, где размещалась выставка Алмазного фонда,—разумеется, вместе с экспонатами.

Вот эту-то идею однажды и высказал мне Горбачев по телефону.

Но надо тут сказать, что президент никогда—за редчайшими исключениями,—не обозначал истинную цель своих звонков. Он тщательно упаковывал ее в несколькя пеленок. Говорил о том, о сем, о третьем и вдруг, где-нибудь в середине разговора, словно вспомнив что-то, мимоходом бросал: «Да, кстати, ты там разберись с вопросом о кремлевских музеях. Там же теснотища страшная. Пусть проведут реконструкцию, объединят в конце концов эти музеи с Алмазным фондом, чего мы устраиваем в Кремле семибоярщину какую-то...» И пошел говорить дальше совсем-совсем на другую тему.

А задание-то подчиненному уже выдано. Задача поставлена—как бы между прочим, конечно. Но я-то уже знал, что истинной и главной целью всего многословного разговора была именно эта: подмять Гохран, хотя бы его часть.

Сам Гохран, вообще говоря, находится не в Кремле. Он размещен в нескольких специальных хранилищах, рассредоточенных по стране. Причем главное из них—расположено отнюдь не в Москве. Это секретнейшие объекты. Уровень государственной тайны здесь ничуть не ниже, чем на закрытых атомных предприятиях, а пожалуй, и повыше. Но часть экспонатов, так называемая выставка Алмазного фонда—кстати, не самая выдающаяся, однако весьма и весьма впечатляющая, — была выставлена для всеобщего обозрения в Кремле, чтобы мир мог получить представление о богатствах российской короны. Учитывая сказанное, я, конечно же, и в мыслях не мог допустить, чтобы эти сокровища были присоединены к музеям Кремля. А попросту говоря, уплыли бы из государственной казны неизвестно куда,—ведь речь шла о таком национальном достоянии, как алмазный «крупняк», то есть об алмазах размером более десяти карат, которые собирались десятилетиями.

138

Для таких резких суждений—неизвестно куда!—у меня имелись весьма веские основания. В 1965—67 годах была проведена ревизия музеев московского Кремля, которая зафиксировала очень много различных, мягко говоря, неприятностей. Я в той ревизии не участвовал. Однако вступая в должность министра финансов и принимая дела, внимательно ознакомился с ее актом, очень хорошо усвоил выводы, в нем содержавшиеся. Дело в том, что такого рода ревизии — занятие весьма сложное и длительное, ведь каждый экспонат нужно проверять индивидуально и кропотливо. Взять хотя бы какой-нибудь старинный боярский костюм, расшитый изумрудами. Надо внимательнейшим образом проверить эти десятки и сотни изумрудов—не подменены ли они бижутерией? А если это все-таки изумруды, то прежней ли они «воды», то есть прежнего ли качества, соответствуют ли описаниям и не заменены ли на менее ценные. В общем, подобная ревизия—дело чрезвычайно хлопотливое, потому что сама природа таких музеев делает возможным всякие подмены и подделки, а грубо говоря, хищения.

Учитывая все это, я отнюдь не поторопился стремглав броситься выполнять указание Горбачева, а просто никому не сказал о его звонке. Но президент не поленился напомнить о своем пожелании вторично. На этот раз мне пришлось высказаться прямо и откровенно:

— Михаил Сергеевич, я хочу понять, о чем идет речь. Если выставка экспонатов Алмазного фонда мешает, стесняет кремлевские музеи, то мы можем убрать ее из Кремля. Есть возможность разместить ее в других помещениях, в частности, в одном из церковных зданий Москвы. Если проблема заключается только в этом, мы ее решим быстро...

Короче говоря, почти открытым текстом четко и ясно дал попять следующее: пока я министр финансов, никакая частица Гохрана не перейдет под иное управление, а останется в казне. Продолжать нажим для Горбачева было уже опасно... А я вдобавок на всякий случай для подстраховки тут же распорядился организовать в Гохране стопроцентную ревизию—как говорится, на полную катушку. Ну, во-первых, дело это длительное. А пока идет ревизия, можно на нее ссылаться, избегая любых перемен. Во-вторых, такая ревизия требовалась и по существу. Уже пятнадцать лет Гохран по-настоящему не смотрели, а государственная казна не может столь долго оставаться без контроля. Меня, правда, убеждали, что в Гохране все в полном порядке, и я доверял этим мнениям. Однако знал, что под «полным порядком» подразумевается прежде всего безукоризненность гохрановской документации, а не наличие материальных ценностей.

Разница тут состояла в следующем. В Гохране было хорошо известно, что именно оттуда взяли, кто именно взял, на какие именно цели и кому именно взятое передано. Вовсе неспроста ходили слухи, будто кое-какие гохрановские драгоценности в ко-

нечном итоге осели в семье Щелокова. Гохрановцы вынуждены были выполнять приказы свыше. Однако при этом, никому ничего не говоря и никого не ставя в известность, строго фиксировали, кто взял, что и зачем. Поэтому стопроцентная ревизия Гохрана могла выявить немало весьма деликатных подробностей светской жизни периода застоя. Сам же факт назначения такой ревизии мог слегка образумить тех, кто хотя бы мысленно предполагал использовать свое высокое положение для того, чтобы порыться в государственной казне.

К сожалению, результаты стопроцентной ревизии Гохрана мне неизвестны,—как неизвестно, доведена ли она до конца: я ведь был отлучен от всех этих вопросов. Но подобно тому, как мои предшественники завещали мне свято хранить государственную казну, я хочу привлечь к этому важнейшему вопросу общественное внимание. Национальное российское достояние должно быть неподвластно ни царям, ни президентам! Не мы это достояние создавали, не нам его и растрачивать. Наше дело его оберегать и приумножать.

А что касается «наездов» Горбачева, то, почувствовав мою твердость и неуступчивость в этом вопросе, а возможно, прослышав о назначении ревизии Гохрана, он счел благоразумным больше не нажимать. И «блестящая» идея включения выставки Алмазного фонда в состав музеев московского Кремля была в тот период благополучно похоронена.

Однако в другом вопросе — относительно валютных поступлений за издания своих книг за рубежом, Горбачев был поистине неугомонен. Он лично не раз звонил мне или прямо во Внешэкономбанк и спрашивал, сколько на его счет пришло денег. За этим вопросом он следил неукоснительно. Регулярно интересовался всеми параметрами,—сколько, за что и откуда? Но мне самому неудобно было все время звонить в Внешэкономбанк с вопросом о президентских гонорарах. Потому-то я, что называется, «вывел» непосредственно на председателя правления Внешэкономбанка Московского помощника президента Болдина, чтобы оставаться в стороне от этих деликатных вопросов. Но по некоторым сведениям, все-таки проходившим через меня, я понимал, что Горбачев просто перепроверяет в Минфине данные, регулярно получаемые им из ВААПа,—агентства по авторским правам. Но, конечно, наиболее полно об авторских гонорарах господина Горбачева мог бы поведать ныне покойный издатель Максвелл. А я, со своей стороны, ни за что не поручился бы, что в Москву, •га счет ВААПа горбачевские гонооаоы по^тупя^т п^тчт^-^.-

,^.„.»„^....^ iviiiv^opbi поступаю не оседая частично на счетах в зарубежных банках. Вот таков этот человек, в пуках уптгчппгп r

гонорары поступают полностью,

в руках Родины. И

1ых банках. которого волею случая

оказались судьбы нашей годины, и оставляя в стороне все предположения, подтвердить или опровергнуть которые может только история, могу сказать, что крах перестройки, наряду с другими факторами, предопределили личные, человеческие ка-

140

чества Горбачева, его глубокое безразличие ко всему, что не касалось его собственного благополучия. А пиковым моментом, когда Горбачев полностью раскрыл себя, предательски дав зеленый свет развалу Союза, было то памятное совещание, когда он по сугубо тактическим соображениям отказался подписать Указ, сохранявший целостность кредитно-финансовой системы страны.

Своими руками Горбачев выпустил на волю «финансового джина», который вскоре разорвал на части великую державу, строившуюся столетиями. Он все понимал. Он отлично осознавал последствия своего равнодушия. Но он в самом буквальном смысле не пошевелил пальцем, чтобы спасти государство.

В Беловежской пуще тогдашними политическими лидерами России, Украины, Белоруссии распад СССР был оформлен официально.

Однако я твердо убежден, что в действительности истинным виновником катастрофы является Горбачев.

1. Лекция 6 Теорема существования и единственности для дифференциальных уравнений не разрешенных относитель.html
2. ТЕМА 2 Розвиток науки управління
3.  Грамматический материал к уроку 5
4.  Розрахунок параметрів безперервнопотокової лінії 2
5. ЛАБОРАТОРНАЯ РАБОТА 2 Основы работы с таблицами 1
6. Реферат- Мозг и психические процессы
7. тематика рефератов по Психологии журналистики- 1
8. РЕФЕРАТпо дисциплине информатика Проверилстарший преподаватель_______________ -Уфимцева О
9. Mldie jeter l~~ponge pr~visible сведение счетов тишина молчаливый с вашей стороны боль
10. Наследственные болезни и образ жизни человека
11. программных и методических материалов Под общей редакцией В
12. Милые Обманщицы Милые Обманщицы 1 Перевод осуществлен командой сайта Notbenoid за что им огромно
13.  Информатика изучает конструкцию компьютера способы его включения и выключения
14. тематики; Сост Попова Т
15. ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ Ф
16. Регулирование работы порта
17. варианты решения этой проблемы поручено департаменту торговли и услуг.
18. гостями с юга- кавказцы
19. Лабораторна робота 24 Лабораторна робота 2 4
20. 04.13г. Жалобы на умеренные боли в области раны кровотечение из раны

Материалы собраны группой SamZan и находятся в свободном доступе