Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Отдел 2. Проблемные аспекты экономических теорий Запада.
Глава 16. Современные концепции метода экономической науки
Научный метод - строгая система четких правил, направляющих и организующих познавательный процесс. Он отличает научную теорию от обыденных представлений, мифов, религиозных убеждений и политических лозунгов. Он представляет собой человеческий капитал профессионального ученого, дающий ему право на поиск объективного и общеобязательного знания особого рода, которое недоступно рядовому человеку и которое не могут предложить ни религия, ни искусство. Методология - изучение и обоснование метода.
Экономисты свою задачу теоретиков видят, прежде всего, в том, чтобы скрупулезно следовать уже готовым правилам и по возможности учитывать специфику предмета исследования. Если же кто-то из коллег не следует общепринятым правилам исследования, то тем самым он добровольно ставит себя вне рамок научного сообщества, которое смотрит на него как на дилетанта и не считает нужным тратить время на серьезную полемику с ним1. Большие методологические дискуссии в экономической науке — вещь редкая, а специальное изучение метода — занятие мало престижное.
Однако есть исключения. Пока экономическая теория, по словам Т. Куна, находится в стадии «нормальной науки», то есть деятельность научного сообщества строго регламентирована господствующей парадигмой и сводится лишь к ее усовершенствованию и расширению области применения, методолог остается парией среди ученых. Но кумулятивное развитие науки в рамках доминирующей парадигмы время от времени прерывается кризисами или «научными революциями», в ходе которых происходит распад старой парадигмы, появление новых и начало конкуренции между ними. В такие моменты и происходят серьезные методологические дискуссии.
При столкновении новых парадигм на первый план выходит вопрос не какой-то отдельной теории, а о том, в каком направлении должна идти наука, какие проблемы ставить и какими методами решать. Граница между надменными «профессионалами» и свысока игнорируемыми «любителями» стирается. С крахом старой парадигмы все обретают равное право как бы с нуля обосновывать плодотворность собственного подхода. И здесь работа методолога становится очевидно необходимой.
Таким было положение экономической науки в 1870 гг., когда окончательно разложилась классическая система Смита — Рикардо и о претензиях на роль лидера заявили сразу три направления — марксизм, маржинализм и историческая школа. Два последних незамедлительно вступили в ожесточенную полемику на уровне лидеров — Менгера К. и фон Шмоллера Г., — вошедшую в историю экономической мысли под названием «Methodenstreit» — спора о методе, а ранее подробное обоснование своего метода дал Маркс К. Тогда всем было ясно, что никакое движение вперед невозможно без предварительного выяснения сущности экономической науки, круга входящих в ее компетенцию вопросов и специфики метода.
К аналогичному мнению пришли и сейчас многие экономисты. Об этом свидетельствует небывалый рост интереса к методологической проблематике, наметившийся 15—20 лет назад и не спадающий и по сей день.
До конца 1970 гг. обсуждение вопросов методологии находилось на периферии экономической мысли. Всплески методологических дискуссий воспринимались, скорее, как дополнение к актуальным теоретическим дебатам (между кейнсианцами и монетаристами в области макроэкономики или к «спору двух Кембриджей» по поводу стоимости и капитала), чем порождение проблем, имеющих собственное содержание и самостоятельную ценность. Несмотря на острые теоретические разногласия, большинство экономистов сходилось в том, что вопрос о методе в принципе решен. Всю методологию можно свести к нескольким простым и ясным постулатам. 1) Фундаментальных различий между методами экономической науки и физики не существует. 2) Конечной целью экономической теории является получение точных и содержательных предсказаний о еще не наблюдавшихся явлениях. 3) Единственно возможным способом проверки теории служит сравнение ее предсказаний с реальностью.
Эти положения были зафиксированы в эссе Фридмена М. «Методология позитивной экономической науки» (1953)2 и после недолгого, но достаточно оживленного обсуждения, были восприняты большинством научного сообщества, а затем растиражированы популярными учебниками в качестве общепризнанного взгляда на метод2.
Однако с 1970 гг. среди экономистов стал нарастать скептицизм в отношении данной концепции. Во многом это было обусловлено общим состоянием экономической науки в тот период. Резкое падение престижа экономической теории стало следствием ее серьезного поражения, выразившегося в том, что никакие ее рекомендации не смогли уберечь экономику развитых стран от самого глубокого со времен великой депрессии кризиса, Как и столетие назад, экономисты почувствовали необходимость коренной перестройки своей дисциплины, начать которую следовало с фундамента, т.е. с метода.
Была и другая, не менее весомая причина усомниться в общепринятой методологической доктрине. Она состоит в чрезвычайно глубоких, если не революционных, изменениях в философии науки, связанных с переходом от позитивизма к постпозитивизму.
Кризис в философии науки и кризис экономической теории, наложившись друг на друга в 1970 гг., пробудили методологическую мысль экономистов. В настоящее время состояние экономической методологии характеризуется резкой критикой общепризнанной когда-то доктрины и поиском приемлемой альтернативы ей.
§1. Философия науки. Философия науки как особая дисциплина, исследующая закономерности научно-познавательной деятельности, зародилась во второй половине XIX в. Она была тесным образом связана с позитивизмом — сначала с классическим позитивизмом Конта О. и Спенсера Г., затем с эмпириокритицизмом Маха Э. и, наконец, с неопозитивизмом (логическим позитивизмом и логическим эмпиризмом) Шлика М., Нейрата О., Карнапа Р. и др. Долгое время термины «позитивистская философия» и «философия науки» воспринимались почти как синонимы.
С 1930 гг. в философии науки доминировал логический позитивизм, сформировавшийся в рамках организованного Шликом М. Венского кружка. Основными принципами его парадигмы были «Гносеологический феноменализм, выражающийся в сведении научного знания к совокупности чувственных данных; дескриптивизм — сведение всех функций науки к описанию; методологический эмпиризм — стремление решать судьбу теоретического знания, исходя исключительно из результатов его опытной проверки; вера в формально-логический анализ как единственное средство решения всех методологических проблем; принятие жесткой дихотомии аналитических и синтетических высказываний и тесно связанное с этим противопоставление формальных и фактуальных наук; дихотомия теоретического и эмпирического знания в фактуальных науках в сочетании с тенденцией к полной редукции первого к последнему; верификационная теория познавательного значения, включая и подтверждаемость как ослабленный вариант верифицируемости; полная элиминация традиционных проблем философии и абсолютное противопоставление науки и философии.
Позитивизм противопоставлял контекст открытия и контекст обоснования в научном исследовании с полным исключением первого из сферы методологии. Следствием этого было исключение из философии науки проблемы развития научного знания и построение исключительно статистических моделей науки. Характерен был для позитивистов и радикальный сциентизм, выражающийся в трактовке науки как единственного вида познавательной деятельности и противопоставлении ее в этом качестве другим формам духовного практического освоения действительности»3.
Вплоть до 1950 гг. господство позитивизма в философии науки было почти безраздельным. Но постепенно в рамках самого позитивизма назрел внутренний кризис. В ходе философских дискуссий все в большей степени обнаруживалась противоречивость позитивистской программы. А конкретные исследования по истории науки показали, что предписания позитивизма вступают в явное противоречие с реальной практикой научного исследования. В результате к началу 1950 гг. позитивистская традиция оказалась в тупике. Однако первый удар позитивизм получил, когда в 1934 г. Поппер К. опубликовал работу «Логика научного открытия». Он показал, что у позитивистов нет адекватных логических средств для проведения принципа эмпиризма в методологии. С самого начала логической основой эмпиризма была индукция. Считалось, что только индуктивная логика способна обосновать переход от единичных утверждений к обобщающим положениям — законам науки. Однако еще Юм Д. обратил внимание, что у индуктивного способа рассуждения отсутствует рациональное обоснование4. Значит, вера в индукцию базируется не более, чем на привычке или естественном инстинкте и, по существу, является иррациональной доктриной.
Позитивисты не раз пытались спасти эмпиризм от иррационалистических выводов Юма. Выдвигалась гипотетико-дедуктивная модель научного метода (Карнап Р., Рейхенбах Г. и др.). В ней теоретические положения рассматривались как гипотезы и вопрос о способах их получения естественным образом снимался, оставалась лишь проблема их обоснования. Эмпирическая обоснованность гипотезы рассматривалась как прямо пропорциональная числу вытекающих из нее следствий, которые согласуются с фактами. Поппер понимал, что проблему Юма решить невозможно в принципе, в т.ч. и с помощью гипотетико-дедуктивной модели. Способ обоснования гипотез и в ней остается по своей природе индуктивистским. Чтобы увериться в справедливости гипотезы необходимо бесконечное множество подтверждений ее следствий. Если мы имеем n подтверждений, то возможно, что в n+1 раз она войдет в конфликт c фактами. Отсюда Поппер делал вывод о неправомерности отождествления знания научного со знанием доказанным. Наоборот, принципиальная и неизбежная погрешность (фаллибилизм) является специфической чертой научного знания. Но он полагал, что, хотя наука и не в силах ничего окончательно доказать, она может постоянно опровергать (фальсифицировать) ложные теории. На этом основан критерий демаркации науки и не науки Поппера (принципа фальсифицируемости). Парадоксально, что признаком научности знания является его принципиальная опровергаемость, но в действительности - это простая и здравая идея. Если предшествующая методология рассматривала противоречащие теории факты как свидетельство ее ущербности, то для Поппера факты говорят о единственно возможном контакте с опытом и выступают в качестве условия прогресса познания, понимаемого как «перманентная революция» — постоянная смена одних фальсифицируемых теорий другими5.
Английский перевод «Логики научного открытия» появился в 1959 г. и многие профессиональные философы поспешили встать под знамя его учения. Однако не успело попперианство утвердиться, как оказалось под огнем критики. Ученик Поппера Лакатос И. показал, что принцип фальсифицируемости очень редко находит применение в реальной исследовательской практике. Обнаружив противоречие между теорией и опытом, ученые не торопятся отбрасывать теории, а стараются объяснить возникшие аномалии таким образом, чтобы основное содержание их исследовательской программы не пострадало. И обычно им это удается. Научное знание носит системный характер. Поэтому отрицательный результат проверки позволяет констатировать конфликт между опытом и теорией в целом, но не дает возможности установить, где конкретно допущена ошибка, какой именно из элементов теории противоречит фактам. Значит, достаточно изобретательный ученый всегда может при желании спасти от опровержения любой теоретический тезис путем его переформулирования или видоизменения других компонентов теории.
Но тогда – вопрос, как вообще возможно развитие в науке и что представляет собой механизм вытеснения одних теорий другими? Кун Т. в работе «Структура научных революций» (1963) утверждал, что в науке не следует видеть совокупность истинных или ложных идей, развивающихся по собственным внутренним законам. Наука — это, прежде всего, социальный институт с активным субъектом научной деятельности. Таковым является не ученый-одиночка, а научное сообщество, объединяющим началом для которого служит парадигма - совокупность общих убеждений, ценностей и технических средств, обеспечивающих существование научной теории.
Смена парадигм и составляет суть истории науки. Причем этот процесс невозможно объяснить чисто рациональными соображениями. Если какая-либо парадигма исчерпывает свой научный потенциал и назревает потребность в ее замене, то в действие вступают эмоционально-волевые факторы убежденности и веры. «Тот, кто принимает парадигму на ранней стадии, — писал Кун, — должен часто решаться на такой шаг, пренебрегая доказательством, которое обеспечивается решением проблемы. Он должен верить, что новая парадигма достигнет успеха в решении большего круга проблем, с которыми она встречается, зная при этом, что старая парадигма потерпела неудачу при решении некоторых из них. Принятие решения такого типа может быть основано только на вере»6.
Фейерабенд П. выдвинул концепцию «гносеологического анархизма», согласно которой деятельность ученого (если речь идет о реальной исследовательской практике, а не о декларациях методологов) вообще не подчиняется никаким рациональным нормам. Судьбу теории невозможно решить с помощью «логики», хотя бы в силу неопределенности данного понятия. Ведь существует аристотелевская логика, гегелевская логика, логика Рассела и Уайтхеда, интуиционистская логика и другие, существенно отличающиеся друг от друга. Опыт тоже не может свидетельствовать ни за, ни против теории, поскольку всякий факт изначально «теоретически нагружен». Например, данные астрономических наблюдений преломляются через оптическую теорию и физиологическую теорию зрения. Поэтому мир фактов мы видим сквозь призму уже сложившихся теорий. И не удивительно, что историк, считающий историю творением великих личностей, проигнорирует события, представляющие наибольший интерес для историка-марксиста, а того в свою очередь вряд ли заинтересует связь между физической конституцией Наполеона или психологическим складом Гитлера с драматическими потрясениями в Европе XIX и XX вв. В итоге два историка найдут совершенно различные факты на одном и том же поле исторических событий, и конкуренция теорий в плане эмпирической обоснованности потеряет всякий смысл.
В действительности, полагал он, новые теории побеждают не вследствие большей логической убедительности или эмпирической обоснованности, а благодаря пропагандистской деятельности ее сторонников. Так, Галилей защищал свои идеи не только собственно научными способами — проведением экспериментов и разработкой теоретических схем. Своим успехом он в не меньшей степени был обязан тому, что писал не по латыни, как было тогда принято среди ученых мужей, а на доступном гораздо более широкому кругу читателей итальянском языке. Он использовал блестящий литературный стиль, был не чужд юмору, прибегал к полемическим приемам и т.д. Эффективное продвижение теорий на научном рынке всегда предполагает открытую или замаскированную апелляцию к общественному мнению, морали, сложившимся представлениям о прекрасном и т.п. Научного Метода с большой буквы как универсального алгоритма познания, утверждал Фейерабенд, быть не может. «...Идея жесткого метода или жесткой теории рациональности покоится на слишком наивном представлении о человеке и его социальном окружении. Если иметь в виду обширный исторический материал и не стремиться «очистить» его в угоду своим низким инстинктам или в силу стремления к интеллектуальной безопасности до степени ясности, точности, «объективности», «истинности», то выясняется, что существует лишь один принцип, который можно защищать при всех обстоятельствах и на всех этапах человеческого развития, — допустимо все».
Отсюда следует, что, не имея строго детерминированного метода, гарантирующего получение объективного знания, наука не может претендовать на статус организующей силы всей общественной жизни и должна быть уравнена с другими формами духовно-практического освоения действительности. Религия, миф и магия в свободном обществе должны иметь равные с наукой права и столь же легкий доступ к центрам власти. Эпатирующие выводы Фейерабенда повергли в шок интеллектуалов, которым внушали, что наука и истина, - это одно и то же. Как же так, неужели атомная энергетика, антибиотики, полеты на Луну не убеждают в преимуществе науки перед шаманскими обрядами и хиромантией? Да, говорил Фейерабенд «наука внесла громадный вклад в наше понимание мира, а это понимание в свою очередь привело к еще более значительным практическим достижениям». Науку действительно принято оценивать по результатам, но разве меньшими были достижения человека донаучного мира? Давайте не будем «забывать о том, что изобретатели мифов овладели огнем и нашли способ его сохранения. Они приручили животных, вывели новые виды растений, поддерживая чистоту новых видов на таком уровне, который недоступен современной научной агрономии. Они придумали севооборот и создали такое искусство, которое сравнимо с лучшими творениями Запада... Таким образом, если науку ценят за ее достижения, то миф мы должны ценить в сотни раз выше, поскольку его достижения несравненно более значительны. Изобретатели мифа положили начало культуре, в то время как рационалисты и ученые только изменяли ее, причем не всегда в лучшую сторону»7.
Соревнование между различными формами духовно-практического освоения действительности велось всегда, иногда честно, а иногда и не очень. Но наиболее решительными борцами были апостолы науки, которые не останавливались перед применением материальной силы для подавления носителей альтернативных традиций. «Превосходство науки не есть результат исследования или аргументации, а представляет собой итог политического, институционального и даже вооруженного давления». Но если это так, то превосходство науки — не более чем предрассудок, «Наука не выделяется в положительную сторону своим методом, ибо такого метода не существует; она не выделяется и своими результатами. Известно, чего добилась наука, однако нет ни малейшего представления о том, чего могли бы добиться другие традиции. Это еще надо выяснить». Не исключено, что шаманские пляски дождя вызовут более обильные осадки, чем современная метеоракета. Но чтобы убедиться в этом (или обратном), надо дать равный шанс всем традициям.
Таков итог философской критики позитивистской традиции. От убежденности во всесилии науки, основанной на вере в ее Метод, большинство философов пришло к выводу об отсутствии универсального алгоритма получения достоверного знания и довольно скромных возможностях влиять на судьбы общества собственно научными методами. Позитивизм распался. Его место занял конгломерат различных концепций, объединенных под рубрикой постпозитивизма8. Несмотря на полную, казалось бы, разноголосицу в философии науки, противоречия между ее концепциями сводятся к вопросу о роли мышления и опыта в процессе научного познания. На протяжении всего развития науки в ней существуют две противоположные традиции — рационализм, согласно которому путь к знанию лежит через разум (Декарт Р.), и эмпиризм, видящий источник знания в опыте (Бэкон Ф.). Временами эти традиции находили путь к компромиссу, а иногда сталкивались в непримиримом противоречии. Позитивизм претендовал на то, чтобы раз и навсегда покончить со спором рационализма и эмпиризма в философии. В экономической теории аналогичную роль попыталась взять на себя «методология позитивной экономической науки».
§2. Методология позитивной экономической науки. Рационализм и эмпиризм давно конкурируют в экономической науке. По поводу значения абстрактного мышления и эмпирических изысканий, роли индукции и дедукции, способов проверки теории фактами (если такая необходимость вообще признавалась) вели споры Рикардо Д. и Мальтус Т.Р., ранние маржиналисты и сторонники исторической школы, неоклассики более позднего периода и институционалисты. Иногда споры на некоторое время затихали. В работе «Предмет и метод политической экономии» (1891) Кейнс Дж.Н. (отец автора «Общей теории»), изучив и суммировав аргументы противоборствующих сторон, сумел так сформулировать спорные проблемы что предложенная им концепция оказалась приемлемой почти для всех.
Однако затишье длилось недолго. Уже к началу XX в. Американские институционалисты развернули критику традиционных неоклассических постулатов, таких, как свободная конкуренция и homo economicus, резко контрастировавших с наблюдаемой действительностью. Вину за не реалистичность неоклассических концепций они возложили на абстрактно-дедуктивный подход, характерный для Милля Д.С., Сениора Н.У., Кейнса Дж.Н. и маржиналистов, который отгораживает китайской стеной устаревшие или неправильные теоретические конструкции от опыта. В 1920 гг. движение институционалистов достигло пика и могло реально претендовать на роль ведущего направления в экономической науке США. Случись такое, развитие экономической мысли могло бы пойти по совершенно иному пути и едва ли не все из того, что было сделано в области абстрактной теории со времен Смита, было бы предано забвению. Неоклассики с таким положением дел смириться не могли и сочли, что наступило время дать новое и более аргументированное обоснование своей методологической позиции, в частности объяснить, почему она сохраняет верность положениям, многие из которых, казалось бы, явно противоречат непосредственно наблюдаемым фактам.
В результате вновь наметился методологический раскол, достигший предела к 1940—1950 гг. Научное сообщество разделилось на две непримиримые группы. «Априористы» утверждали, что «экономическая теория является системою чисто дедуктивных выводов из постулатов, не подлежащих подтверждении или опровержению на основе опыта». «Ультраэмпиристы» «отказывались признавать законность использования на любом уровне анализа утверждений, не подтверждаемых непосредственно».
Позицию априористов изложил в «Очерке о природе и значении экономической науки» (1932) Роббинс Л., которого поддержали Найт Ф., фон Хайек Ф., фон Мизес Л. Лидером «ультраэмпиристов» стал Хатчисон Т. С его работой «Значение и базовые постулаты экономической теории» (1938) в экономическую науку вошли принципы логического позитивизма и попперовского фальсификационизма».
2.1. Априоризм Роббинса Л. Априоризм как методологическая концепция имеет глубокие корни в экономической мысли. В ее основе лежит доктрина Verstehen — доктрина понимания, популярная у австрийских теоретиков, но оказавшая влияние и на экономистов других стран. Сущность ее следующая. Всякая наука приходит к своим конечным результатам путем дедуктивного выведения теории из ограниченного набора фундаментальных положений. Однако процессы установления такого рода принципов в естественных и общественных науках не схожи. Физик или химик обязан проделать большую работу по созданию инструментов для наблюдения за внешним миром, разработать методику эксперимента, провести множество опытных исследований, индуктивно обобщить их результаты и лишь затем приступить к формулировке базовых положений, из которых в будущем последуют дедуктивные выводы. Экономист, имея дело с человеком, избавлен от столь громоздкой процедуры. Ее заменяет то, что одни называют «психологическим методом», другие — интроспекцией («внутренним наблюдением»), третьи — просто основанной на здравом смысле очевидностью.
Фон Визер Ф. писал: «Мы можем наблюдать естественные явления извне, а нас самих изнутри... Такой психологический метод обладает наиболее выгодной позицией для наблюдения. Он показывает, что определенные процессы в нашем сознании ощущаются как необходимые. Какое огромное преимущество приобрел бы естествоиспытатель, если бы органический и неорганический мир предоставлял бы ему ясную информацию о своих законах, так почему же мы должны отказаться от такой помощи?». Фон Хайек Ф. утверждал, что преимущество психологического метода заключаются не только в его меньшей трудоемкости, но и в большей познавательной силе. Он способен «найти закономерности в сложных явлениях, установить которые непосредственно не может». С его помощью был открыт основополагающий для маржинализма закон Госсена (закон убывающей предельной полезности). «Внутри нас с ощущением необходимости происходит процесс, который составляет содержание закона Госсена, — считал Визер. — Без всякой индукции, из данных нашего внутреннего опыта мы получили значение закона, о котором знаем, что должны считать его действующим при любых обстоятельствах».
Роббинс Л. во многом солидарен с ними. Он разделял доктрину Verstehen, хотя и более сдержанно. «По-видимому, подчеркивать различие между общественными и естественными науками менее вредно, чем делать упор на их сходстве». Отсюда следует, что процедура установления базовых положений в экономической теории должна быть иной, нежели в естественных науках. Их нельзя получать с помощью контролируемого эксперимента, поскольку в экономике полномасштабный эксперимент, а тем более его многократное повторение вряд ли возможны. Ничего не даст и индуктивное обобщение исторических данных. «Частое совпадение во времени некоторых явлений может указать на проблему, которую следует решить, но само по себе не предполагает определенных причинных отношений».
Если эксперимент и индуктивное обобщение не теоретических данных бесполезны для построения фундамента экономической теории, то на чем же она основывается? Ответ прост: «Утверждения экономической теории, как и любой другой научной теории, естественным образом дедуктивно выводятся из набора постулатов. А главными постулатами являются все предпосылки, включающие каким-либо образом в себя простые и бесспорные опытные факты, относящиеся к тому, как редкость благ, которая является предметом нашей науки, в действительности проявляет себя в реальном мире. Основным постулатом теории стоимости служит факт, согласие которому индивидуумы могут ранжировать свои предпочтения в определенном порядке, и на самом деле так и поступают. Основной постулат теории производства состоит в том, что факторов производства существует больше чем один. Главным постулатом теории динамики является тот факт, что мы не знаем точно, какие блага будут редкими в будущем... Нам не нужен контролируемый эксперимент для установления их обоснованности: они настолько укоренились в нашем повседневном опыте, что достаточно их просто сформулировать, чтобы признать очевидными».
Отсюда вытекает, что любой способ эмпирической проверки бессмыслен и опровергнуть или хотя бы модифицировать теорию (если только в ней не найдена логическая ошибка) невозможно. Все точки над «i» поставил бескомпромиссный и не боящийся шокировать коллег фон Мизес Л. «Если обнаруживается противоречие между теорией и опытом, мы всегда должны предполагать, что не выполнялись условия, принятые теорией, или в наших наблюдениях какая-то ошибка». Следовательно, «никакой опыт никогда не может заставить нас отвергать или модифицировать априорные теоремы».
Ясно, что такая агрессивно-оборонительная установка — если факты противоречат теории, то тем хуже для фактов, — способна уберечь от опровержения любую догму, но начисто лишает экономическую науку ее практической функции. Однако время настоятельно требовало другой методологии. Логический позитивизм с его непременным требованием эмпирической проверки теорий стал доминировать в западной философии. Значит большая работа со статистическим материалом необходима для всей экономической науки. Триумфальное шествие по США, а затем и по Европе, начало кейнсианство. Хотя Кейнс предпочитал теоретический подход, но его идеи поддавались качественной интерпретации и должны были подвергнуться эмпирической проверке, если кейнсианцы всерьез собирались участвовать в формировании государственной политики. Появилась эконометрия, предоставившая для этого инструмент. Априоризм был совсем не той методологией, в которой нуждалось новое, появившееся после великой депрессии поколение честолюбивых экономистов, страстно желающих «сделать свою науку такой же зрелой, как физика», проявить себя на общественном поприще и создать бесперебойно действующий механизм государственного регулирования. Априоризм вызвал у них крайнее неудовлетворение. Выражая мнение большинства, Самуэльсон П. писал, что «В связи с рабством Томас Джефферсон сказал, что когда он подумал, что на небе есть бог, — его охватил страх за свою страну. Так вот, в связи с неумеренными заявлениями, которые делались в экономической науке о возможностях дедукции и априорных рассуждениях классиками, К. Менгером, Л. Роббинсом в 1932 г., учениками Ф. Найта, Л. фон Мизесом — меня охватывает страх за репутацию моей науки».
2.2. «Ультраэмпиризм» Хатчисона Т. В такой интеллектуальной атмосфере Хатчисон Т. опубликовал работу «Значения и базовых постулатов экономической теории» (1938), в которой он с позиций логического позитивизма и попперианства критиковал априоризм. Он утверждал, что априоризм препятствует превращению экономической теории в полноценную науку, переполняя ее лишенными эмпирического содержания псевдонаучными догмами. Число экономических законов, которые действительно способны претендовать на этот статус, весьма ограничено. Это - закон Парето, закон Грешема, закон убывающей доходности и закон убывающей предельной полезности. Он не верил в возможность построения научной системы на основе базовых постулатов, полученных с помощью интроспекции. В ряде случаев она может помочь, но, если ученый стремится получить результаты универсального значения, то он не должен опираться только на интроспекцию. Эта процедура по определению носит субъективный характер и «объективизировать» ее каким-либо общепринятым методом почти невозможно. Да и для отдельного индивидуума она крайне ненадежна: «Врач, даже если он лечит самого себя, не станет предпринимать серьезных шагов, просто исходя из собственного ощущения своей температуры, а использует термометр и доверится этому «внешнему» наблюдателю за температурой». Поэтому экономическая наука нуждается в иной философской базе, нежели априоризм. Таковой Хатчисон Т. считал логический позитивизм, дополненный принципом фальсификации К. Поппера.
В свое время участники Венского кружка поставили задачу отделить науку от метафизики. Для этого все высказывания о мире они разделили на три группы — аналитические, синтетические и метафизические (вне-научные) — и сочли, что процесс познания осуществляется лишь благодаря первым двум. Аналитические высказывания (например, положения логики или математики) сами по себе эмпирической информации не несут. Тем не менее, они необходимы для любой науки, поскольку являются ее языком и позволяют трансформировать эмпирически содержательные положения из одной формы в другую. В экономической теории без них невозможно было бы дедуцировать конечные выводы из базовых постулатов. Оценка аналитических высказываний осуществляется с помощью логических правил. Синтетические высказывания содержат конкретную фактическую информацию. Именно они составляют наибольшую ценность для фактуальных наук, которой должна стать экономическая теория. Судьба аналитических положений решается путем эмпирической проверки. Все, что не относится к синтетическим или аналитическим высказываниям, невозможно проверить ни на основе логики, ни на основе фактов. Подобного рода положения (например, религиозные убеждения) относятся логическими позитивистами к метафизике. Они лишаются научного статуса. Вопрос об их истинности или ложности не считается не правомерным.
В соответствии с этой доктриной Хатчисон Т. писал: «Ученые ведут исследование с помощью двух неразрывно переплетенных методов - эмпирического наблюдения и логического анализа. Один, если определить его кратко, имеет дело с фактами. А другой — с языком, на котором оно должно обсуждаться... Однако конечные выводы науки, в отличие от вспомогательных заключений чистой логики или математики, которые используются во многих науках, включая экономическую теорию, должны иметь некое эмпирическое содержание — точно так же, как его, без сомнения должны иметь конечные выводы всех других наук, за исключением логики и математики. В таком случае эти выводы должны в принципе быть проверяемыми, либо сводиться к таким с помощью логической или математической дедукции».
Хатчисон полагал, что показателем наличия эмпирического содержания в концепции служит ее фальсифицируемость. Если в принципе можно указать на явление, которое в случае осуществления опровергает изначальное утверждение, то в нем есть эмпирическое содержание, в противном случае оно называется просто дефиницией или тавтологией. Попытки Хатчисона проверить положения неоклассической теории дали негативный результат. Едва ли ни все ее законы оказались не фальсифицируемыми и, следовательно, лишенными эмпирического содержания. Взять принцип максимизации. Согласно Попперу, закон сохранения энергии, например, фальсифицируем (т.к. в принципе может быть опровергнут в случае изобретения вечного двигателя), а значит, наполнен эмпирическим содержанием. Но что запрещает принцип максимизации? Если предприниматель повысил цены, то это можно объяснить стремлением максимизировать прибыль; если понизил — то он стремится максимизировать объем продаж; если вышел на пенсию, то, видимо, решил максимизировать наслаждение досугом. Даже если человек решается на самоубийство, то и это не противоречит принципу максимизации. Вспомним одного из персонажей романа А. Хейли «Аэропорт», который задумал взорвать самолет вместе с собой, надеясь, что его семья получит страховку и максимизирует свое благосостояние. Принцип максимизации согласуется с чем угодно, фальсифицировать его в принципе невозможно и, значит, никакой конкретной информации он в себе не несет.
Почему же экономическая теория оказалась практически полностью бессодержательной? С точки зрения Хатчисона, это цена, которую заплатили априористы за попытку построить экономическую теорию по модели логики и математики в надежде придать экономическим законам свойственную этим наукам ясность, определенность и элегантность. Вопреки их заверениям, что теории опираются на неоспоримые и общеизвестные факты, априористы оперируют отнюдь не фактами, а дефинициями и гипотетическими допущениями, подобно тому, как это делается в логике и математике.
Наиболее яркий пример представляет собой уравнение Фишера MV=PQ (где М — масса денег в обращении, V— скорость обращения денег, P—общий уровень цен, Q — объем производства), согласно которому уровень цен однозначно определяется объемом денежной массы: MV/Q. Такое заключение не вызвало бы возражения, если бы постоянство уровня производства и скорости обращения денег было бы эмпирически доказано. Однако первый тезис явно противоречит здравому смыслу и не может быть ничем, кроме гипотетического допущения, принятой для удобства исследования, а второй, после появления эконометрии, стал объектом острых дискуссий, которые не завершены и по сей день и следовательно, во времена Фишера также принимался без достаточного эмпирического обоснования.
Другим примером того, как чрезвычайно важная для неоклассики теория черпает свою силу из совершенно нереалистического допущения, служит концепция равновесия. Сама по себе она не является пустой тавтологией, имеет дело с фактами и в принципе может быть фальсифицирована, поскольку исключает несовпадение спроса с предложением, образование монополий и т.д. Однако от опровержения концепция равновесия надежно защищена тем, что Хатчисон называл постулатом «совершенных ожиданий», согласно которому все участники хозяйственной деятельности имеют полную информацию о настоящих и будущих ценах, издержках, доходах вкусах потребителей, поведении конкурентов и партнеров. Ясно, что в таких условиях ни отклонение спроса от предложения, ни образование монополий невозможно; но не менее очевидно, что в реальной жизни ситуация абсолютного предвидения всеми хозяйствующими субъектами не представима. Поэтому неудивительно, что инкорпорирование «совершенных ожиданий» в концепцию равновесия спасает ее от опровержения, но превращает ее в чисто умозрительную конструкцию.
В работе «Значение и базовые постулаты экономической теории» приводится еще много примеров, подтверждающих эмпирическую бессознательность большинства неоклассических концепций. Но как автор предполагает изменить ситуацию? Хатчисон с ходу отметает, как апологию, предложение некоторых экономистов не настаивать столь жестко на обязательном характере экономических законов, то есть говорить, например, о рациональности хозяйствующего субъекта просто как о некоторой аппроксимации его реального поведения или о равновесии как о тенденции, приблизительно отражающей реальное положение дел. Такое «решение» ничего не дает, поскольку фактически реабилитирует весь набор бессознательных постулатов. Так, относительно равновесия он писал: «Предпосылка тенденции к равновесию в соответствии с обычным определением предполагает предпосылки тенденции к совершенным ожиданиям, конкурентным условиям и исчезновению денег».
Хатчисон видел выход в другом. Все без исключения вопросы экономической теории — действует ли предприниматель как монополист или подчиняется правилам свободной конкуренции; ориентируются ли люди на текущие или ожидаемые цены; принимаются ли хозяйственные решения экспромтом, либо в соответствии с хорошо продуманным планом или же участки экономической деятельности руководствуются просто привычкой — не могут быть установлены с помощью каких-либо общих «фундаментальных предпосылок» или «принципов». «В конечном счете, — полагал он, — все эти вопросы могут быть удовлетворительно решены путем эмпирического исследования каждого вопроса в отдельности».
Эмпирическое исследование у Хатчисона носит как бы двусторонний характер. Сначала на основе обобщения фактических данных выдвигается некое положение, а затем оно проверяется с помощью принципа фальсификации К. Поппера. Исходя из этого, он формулирует тезис о том, каким должен быть метод экономической теории: «Помимо логиков, математиков и многих экономистов практически все остальные ученые считают научными законами индуктивные заключения, которые обладают свойством фальсифицируемости, однако не были эмпирически фальсифицированы на практике».
2.3. Инструменталистский синтез Фридмена М. Работа Фридмена М. «Методология позитивной экономической науки» (1953) г. занимает особое место в его творчестве: ни до ни после ее написания Фридмен к проблемам методологии не обращался. Фридмен понимал, что обе концепции — априоризм и ультраэмпиризм — имеют равные шансы завести науку в безнадежный тупик. С начала научной карьеры он был нацелен на опровержение кейнсианской доктрины регулирования и создание собственной концепции — монетаризма. И то и другое предполагало проведение эмпирических исследований. Следовало проверить, справедлив ли «основной психологический закон» Кейнса, насколько надежна корреляция между национальным доходом и инвестициями, какую роль играют деньги в экономической истории США. С позиций априоризма сама постановка такого рода вопросов была неуместной. Но точка зрения Роббинса—Мизеса была для Фридмена изначально неприемлемой. Он писал: «Только фактические данные способны показать, имеет ли категории «аналитической системы упорядочения» значимый эмпирический аналог, т.е. полезны ли они при анализе определенного класса конкретных проблем». В противном случае экономическая теория выродится в простую систему тавтологий и станет замаскированной математикой.
Фридмен во многом был солидарен с Хатчисоном Т., однако ультраэмпиризм вызывал у него, пожалуй, даже большее раздражение, чем априоризм. Фридмен резко критиковал экономистов, которые настаивали на эмпирической проверке каждого элемента теории, ее исходных посылок и конечных выводов. «Этот широко распространенный взгляд является фундаментальной ошибкой и наносит большой вред. Кроме того, такой подход вовсе не дает более легких способов отсеивания необоснованных гипотез. Он лишь вносит путаницу, способствуя непониманию важности эмпирических данных для экономической теории, направляет по ложному следу интеллектуальные усилия исследователей, устремленные на развитие позитивной экономической науки, и препятствует достижению консенсуса относительно используемых в ней гипотез».
Высказывание звучит странно. Если только факты решают судьбу теории, то почему бы не проверить ее исходные положения? Однако Фридмен аргументирует свою позицию. Непосредственная проверка предпосылок не всегда возможна. Например, в физике принята гипотеза, согласно которой ускорение тела, падающего в вакууме, есть постоянная величина. Но идеального вакуума не существует в природе, поэтому установить верность гипотезы с помощью проверки реалистичности ее предпосылок нельзя. «Формула принимается потому, что она «работает», а не потому, что мы пребываем в состоянии близком к вакууму — что бы это ни означало». Теория тем и отличается от простого описания, что «объясняет» многое малым, то есть извлекает общие и решающие элементы из массы сложных и детализированных обстоятельств, поэтому реалистичными исходные посылки вообще не бывают и больше того, «чем более важной является теория, тем более нереалистичны (в указанном смысле) ее предпосылки».
Отсюда следует, что единственно возможным способом эмпирической проверки теории является сравнение ее выводов (предсказаний) с фактами. «Гипотеза отвергается, — писал он, — если предсказания противоречат реальным данным («часто» или в большей степени, чем предсказания, получаемые с помощью альтернативных гипотез); она принимается, если ее предсказания не противоречат реальности; наше доверие к ней возрастает, если реальные данные многократно не могли ее опровергнуть». Далее он добавил: «Факты никогда не могут «доказать гипотезу», они могут лишь не суметь выявить ее ошибочность, что мы обычно и имеем в виду, когда говорим — не совсем корректно, — что гипотеза была подтверждена реальным опытом».
От критики априоризма и ультраэмпиризма Фридмен перешел к формулировке собственной концепции метода, основанной на логическом позитивизме, попперианстве и инструментализме — философской доктрине, рассматривающей научные концепции не столько как отражение действительности, сколько как средство достижения конкретных целей. Он предложил строить теорию методом догадок и опровержений. Сначала выдвигается абсолютно произвольная гипотеза. Она не основывается на опыте и прямой эмпирической проверке не подлежит. Из нее выводится эмпирически проверяемое следствие — предсказание, которое сопоставляется с непосредственно наблюдаемыми данными. Если факты подтверждают следующий из гипотезы вывод, она принимается, в противном случае — отвергается. Если же гипотеза не дает предсказаний или ее выводы оказываются не сопоставимыми с конкретными данными, она считается лишенной научного смысла.
Доктрина инструментализма (многие сторонники которой согласны с тезисом Ницше Ф., что истина — это «полезная ложь») допускает использование сколь угодно далеких от действительности и даже взаимоисключающих предпосылок, лишь бы они давали эмпирически содержательные выводы9. Фридмен оговаривается, что предсказание не обязательно относится к событиям, которые еще не произошли. Оно может касаться явлений, которые еще не анализировались, например тех, что рассматриваются в «Монетарной истории Соединенных Штатов».
По Фридмену вообще не существует объективной процедуры, регулирующей этот процесс «Построение гипотез является творческим актом вдохновения, интуиции, изобретения, его суть заключается в обнаружении чего-то нового в знакомом материале. Этот процесс надо обсуждать в психологических, а не в логических категориях; изучать по автобиографиям и биографиям, а не трактатам о научном методе, и стимулировать его с помощью афоризмов и примеров, а не силлогизмов или теорем». Также поступает Фридмен, утверждая, что модель совершенной конкуренции ничуть не хуже теорий несовершенной и монополистической конкуренции. Он не настаивает на повсеместном существовании свободного рынка в реальной жизни, но утверждает, что если, допуская его наличие, можно сделать столь же точные предсказания, как из предпосылки его отсутствия, то оба взаимоисключающих тезиса придется признать одинаково обоснованными.
Концепция метода Фридмена вообще снимает возражения против всего традиционного набора неоклассических постулатов. Отдельное обсуждение реалистичности модели совершенной конкуренции, тезиса о максимизации прибыли, идеи рациональности поведения хозяйствующего субъекта и других проблем не допускается. Основанная на них теория может оцениваться только вся в целом. Причем решение вопроса ее эмпирической обоснованности полностью переносится из сферы исходных предпосылок в область конечных выводов — предсказаний. Свою методологию Фридмен успешно использовал как для обоснования монетаризма, так и для опровержения кейнсианства.
Он критиковал кейнсианство на примере работы Ланге О. «Гибкость цен и занятость». В ней утверждалось, что понижение цены на факторы производства ведет к более интенсивному его использованию лишь при определенных условиях. Таких условий в современной монополистической экономике нет. Значит, капитализм не в состоянии обеспечить полную занятость без вмешательства государства. С точки зрения Фридмена, работ; Ланге — пример «таксономического теоретизирования», описывающего и классифицирующего явления, но не дающего никаких предсказаний. Этот недостаток порожден стремлением экономистов сделать исходные положения теории как можно более реалистичными. Конечно, считал Фридмен, можно путем бесконечных уточнений и введений все новых дополнительных условий приблизить предпосылки теории к действительности. Не тогда отправные положения и конечные выводы окажутся на одном уровне общности и по существу сольются. Такая теория ничего не может объяснить. Единственный вывод, на который она способна: то, что есть — есть.
Фридмен, исходя из того, что не реалистичность предпосылок прямо пропорциональна значимости теории, сознательно начинает построение собственной теоретической концепции с заведомо не соответствующих действительности допущений — о свободной конкуренции, полной определенности, совершенной гибкости цен. Из этих и ряда дополнительных положений он делает вывод о «чисто монетарном» происхождении циклических колебаний. Отсюда следует, что если равновесие нарушается в результате воздействия денежных, а не «реальных», как полагают кейнсианцы, факторов, То должна наблюдаться зависимость между объемом денежной массы и национальным доходом. Данное предсказание Фридмен подвергает эмпирической проверке в работе «Монетарная история Соединенных Штатов 1867—1969». Приведенные в ней статистические данные показали, что связь между динамикой национального дохода и массой денег в обращении существует. Она прослеживается лучше, чем корреляция между национальным доходом и инвестициями, на которую полагались кейнсианцы. Это Фридмен воспринял как подтверждение своей теории и счел приоритет монетаризма перед кейнсианством полностью доказанным.
Первоначально очерк Фридмена не привлек к себе особого внимания. Но в 1960 гг., когда стало ясно, что именно составляет методологическую основу набирающего день ото дня силу монетаризма, в журнале «Американский экономический обзор» («The American Economic Review») развернулась дискуссия о «Методологии позитивной экономической науки». Разброс во мнениях оказался очень широким: от полной поддержки Фридмена Махлупом до бескомпромиссного отрицания его концепции Самуэльсоном. Остальные же участники дебатов посвятили свои высказывания доброжелательной или не очень критике отдельных положений Фридмена. Если суммировать сущность претензий к методологической концепции Фридмена, то их можно свести к двум положениям.
Провозгласив конечной целью теории предсказание, он свел на нет объяснительную функцию науки. Мысль о том, что разница между предсказанием и «объяснением» (этот термин Фридмен, Самуэльсон и многие их коллеги предпочитали не использовать без кавычек, считая его крайне аморфным) носит чисто семантический характер, имела широкое хождение в философии науки того времени. Отождествление этих понятий значительно облегчало работу ученого, позволяя получать предсказания по принципу «черного ящика», то есть опираясь на корреляцию между явлениями, освобождая себя от необходимости доказывать наличие причинно-следственных связей. Но оно же ведет к элементарной, но широко распространенной в экономической теории ошибки: post hoc ergo propter hoc (после этого, значит — по причине этого). Не избежал ее и Фридмен, когда на раннем этапе кейнсианско-монетаристского противостояния счел обнаружившиеся совпадения аргументов в пользу своей точки зрения. В действительности установление тесной корреляции между динамикой денежной массы еще не доказательство определяющего воздействия предложения денег на циклические подъемы и спады. С не меньшим основанием можно было бы утверждать, что динамика денежной массы определяется циклическими колебаниям национального дохода. Кейнсианцы неоднократно обращали внимание на этот момент. Раскрыть «передаточный механизм» влияния денег на экономическую активность монетаристы в тот момент не смогли, что, однако не уменьшило их уверенности в своей правоте. И это понятно. Ведь если конечная цель науки — предсказания, то, как они получены, не столь уже важно10.
Группа экономистов во главе с Самуэльсоном П. утверждала, что «думать, будто не реалистичность в смысле фактической неточности даже в терпимой степени приближения является чем-либо иным, нежели пороком теории либо гипотезы (или набора гипотез), — глубокое заблуждение». Самуэльсон считал проверку предпосылок столь же необходимой, как и проверку выводов, а концепцию метода Фридмена («Ф-уклон» - F-twist) расценивал как уловку с целью уклониться от опровержения столь необходимых для неоклассики модели совершенной конкуренции и гипотезы «максимизации прибыли». И он пытался обратить методологию Фридмена против него самого, дабы показать ее абсурдность. Он писал: «Если Фридмен скажет нам, что это не так (т.е. его методология не является апологией неоклассики) и если его психоаналитик заверит нас, что его исследование данного случая не выявило подсознательных мотивов, все равно будет правильным, используя Ф-уклон, сказать: «Наша теория относительно происхождения и задач Ф-уклона невозможна и «нереалистична»... но что с того? Следствия нашей теории согласуются с тем фактом, что экономисты Чикагской школь используют методологию, чтобы устранить возражения против своих утверждений». Собственное понимание метода Самуэльсон иллюстрирует следующим способом: А=В—С, где А — предпосылки теории, В — сама теория, С— ее следствие. Причем степень реализма или уровень общности у всех элементов одинаковы. Из нереалистичных предпосылок нельзя вывести правильную теорию, а ложная теория не в состоянии дать эмпирически обоснованных заключений. Если все же предсказания в какой-то части подтвердятся, это следует воспринимать как случайность, но ни в коем случае как подтверждение теории В или ее предпосылок А.
Концепция метода Самуэльсона не позволяет построить сколько-нибудь общую теорию, ограничивая задачи науки даже не предсказанием, а простым описанием и, следовательно, ничего не в состоянии объяснить. Махлуп Ф. отмечал: «Теория, по определению, гораздо шире любого из выводимых ею следствий, если бы следствия сводились к «теории», а теория сводилась к следствиям, такая теория была бы ни чем иным, как другой формой эмпирических данных (названных «следствием»), и никогда бы не «объясняла» наблюдаемые эмпирические факты». На это Самуэльсон ответил, что он и не собирается ничего «объяснять», для него «объяснение» — лишь почетное название хорошего описания. «Описание (в виде системы уравнений или в какой-либо другой форме), которое способно хорошо описать широкий круг наблюдаемой действительности и представляет собой все «объяснение», которое мы в состоянии получить (или хотим получить) в этом мире».
Выходит, что Самуэльсон в соответствии с традициями исторической школы XIX в. в принципе отрицал экономическую теорию как таковую. Между тем, он — один из наиболее известных теоретиков, имеющих мировую славу. В связи с этим закономерен вопрос: придерживался ли на деле Самуэльсон методологической концепции, которую декларировал и использовал для критики Фридмена? Большинство отвечают отрицательно. Махлуп Ф. считал, что есть два Самуэльсона — методолог и теоретик, взгляды которых противоположны. Если один резко негативно высказывается о «Методологии позитивной экономической теории», то другой является не меньшим «Ф-уклонистом», чем сам Фридмен. В подтверждение Махлуп напоминал, что Самуэльсон - не только автор «Основ экономического анализа» и теории выявленных предпочтений, где он действительно попытался использовать нечто близкое к заявленной методологии, но и один из создателей теоремы о выравнивании цен на факторы производства (теоремы Хекшера—Олина—Самуэльсона)11.
Исследование в области внешней торговли — не единственный пример широкого плюрализма в трудах Самуэльсона. Ему, как и вообще сторонникам «неоклассического синтеза», можно задать ряд неприятных вопросов, например: правомерно ли порицать Фридмена за приверженность модели свободной конкуренции и одновременно пропагандировать ее в своем учебнике, отмечая, что «овладение современным анализом определения уровня дохода в подлинном смысле утверждает классические принципы ценообразования». Или, если «не реалистичность в смысле фактической неточности — порок теории», то допустима ли принимаемая на макроуровне традиционная кейнсианская предпосылка устойчивости цен, которая никак не вписывается в «классические принципы ценообразования»? Если не наблюдаемое отождествляется с отсутствием научного смысла, то как быть с эффектом богатства, который если и проявляется, то крайне слабо, поскольку требует реального существования постулатов свободной конкуренции, полной информированности хозяйствующих субъектов и т.п. и, тем не менее, он признается теоретически безупречным?
Перечень подобных вопросов нетрудно продолжить, но и без того ясно, что получить на них убедительные ответы вряд ли возможно. Значит, прав Махлуп, утверждая, что Самуэльсон как теоретик зачеркивает все сказанное им же как методологом.
Участники дискуссии пришли в итоге к следующему. Всеобщего консенсуса достичь не удалось, но «Фридмену и Махлупу удалось убедить большинство коллег в том, что непосредственная проверка предпосылок экономической теории не является необходимой и может ввести в заблуждение; окончательный вердикт по поводу экономической теории должен выноситься в зависимости от их способности предсказывать явления, для объяснения которых они созданы». Пересмотрели свои позиции и лидеры соперничавших ранее концепций — «ультраэмпиризма» и априоризма. Хатчисон попытался доказать, что термин «ультраэмпирист» к нему не применим, поскольку он считает теперь опосредованную проверку предпосылок не менее эффективной, чем прямую, то есть фактически соглашается с Фридменом. Роббинс в «Автобиографии экономиста» (1971) признал, что уделял мало значения проблеме проверки теории. Он писал, что «Глава о природе экономических обобщений имеет сильный уклон в сторону методологической концепции, которая сейчас называется эссенциализмом... Она была написана до того, как на научном горизонте взошла звезда Поппера К. Если бы я знал в то время о его новаторском изложении научного метода... эта часть книги выглядела бы совершенно иначе».
Принцип фальсификации Поппера в интерпретации Фридмена завоевал положение доминирующей концепции метода экономической теории. Однако к концу 1970 гг. непрекращающиеся экономические потрясения, глубокие изменения в философии науки, а также некоторые новые изыскания в области истории экономической мысли в значительной мере подорвали его статус. Многие пришли к выводу, что на практике доктрина фальсификационализма сталкивается с рядом трудностей такого рода, которые ставят под вопрос ее применимость в экономической науке.
§3. Трудности фальсификационистской доктрины. Нынешняя дискуссия является продолжением предыдущей, но в то же время существенно отличается от нее. В полемике 1950—1960 гг. обсуждался частный вопрос: можно ли использовать принцип фальсификации предложенным Фридменом способом. В настоящее время обсуждаются проблемы более общего характера: используют ли ученые на практике фальсификационистскую доктрину, возможно ли это в принципе и, наконец, есть ли у нее альтернатива. Блауг М. спрашивает, «А действительно ли экономисты уделяют серьезное внимание эмпирическим исследованиям? Разумеется, да. Но, к сожалению, большинство из них подобны игре в теннис с опущенной сеткой. Вместо стремления опровергнуть проверяемые предсказания, современные экономисты слишком часто удовлетворяются демонстрацией того, что реальная действительность подтверждает их предсказания...».
На самом деле можно было бы выразиться более определенно. Большинство экономистов вопреки собственным методологическим декларациям часто прибегают к различным ухищрениям, чтобы избежать опровержения теории в случае ее конфликта с фактами. И пример самого Фридмена в этом отношении очень показателен. В 1960—1970 гг., когда кейнсианско-монетаристские дебаты были в самом разгаре, появилась необходимость проверить, действительно ли связь между динамикой денег и национальной дохода так крепка, как утверждал Фридмен. Многочисленные статистические исследования показали, что связь эта прослеживается недостаточно хорошо. Фридмен не стал игнорировать новые данные, но и от своей теории не отказался. Несовпадение динамики национального дохода и денежной массы он объяснил наличием длительных и непредсказуемых лагов между изменением количества денег и последующими колебаниями национального дохода В результате центральный тезис монетаризма о предложении денег как первоисточнике экономической нестабильности был спасен от опровержения.
Подобный способ ведения научной дискуссии дал повод некоторым заметить, что поймать Фридмена на слове труднее, чем «прибить желе гвоздем к стенке». Однако дело тут не столько в изворотливости Фридмена, сколько в специфике предмета исследования, создающей большие проблемы для использования принципа фальсификации в экономической теории, и в несовершенстве концепции Поппера, которое проявляете во всех науках, в том числе и экономической.
3.1. Проблемы несовершенства доктрины. У философов накопилось много претензий к теории познания Поппера: абсолютизация эмпиризма, постулирование лишь негативной зависимости теории от опыта, неудовлетворительное решение проблемы демаркации науки от не науки и т.д12. Но главный и наиболее важный для нас довод, который обычно приводится против фальсификационистской доктрины, состоит в том, что она не только не в силах доказать истинность теории, но оказывается не в состоянии убедительно однозначно доказать ее ложность. На конкретных примерах из истории науки это убедительно показал Лакатос И., французский физик Дюэм (Дюгем) П., американский философ Куайн У. В противоположность тому, что утверждает концепция фальсификационизма (по крайней мере, в ее изначальной, или «наивной», версии, — а именно она преподносится в качестве философской основы экономической методологии) тезис Дюгема—Куайна гласит, что в силу системного характера научного знания эмпирическая проверка отдельно взятых положений теории не возможна. Поэтому «окончательного эксперимента», способного раз и навсегда решить судьбу теории, не существует. Теория как целое демонстрирует чрезвычайную устойчивость перед лицом противоречащих ей фактов и благодаря способности к самокоррекции легко избегает опровержения13. Теория не несет всей ответственности за запрещаемые эмпирические ситуации. Ученые это понимают и не торопятся отбрасывать теорию в случае ее конфликта с фактами. Экономисты не составляют исключения. Подобно физикам или химикам они всегда делают своим теориям «иммунологические прививки» от опровержения путем изменения ceteris paribus — прочих равных условий14.
Парадоксально, что система воззрений проповедует некую методологию, которой не следует; и еще парадоксальнее то, что та же система воззрений беспощадно требует от альтернативных теорий, как старых, так и новых, следовать методологическим критериям, которые ортодоксия проповедует, но сама отказывается применять на практике!».
3.2. Проблемы, обусловленные спецификой предмета исследования. «Высшие стандарты научного знания» попперианцы и позитивисты черпают из математизированных отраслей естествознания, прежде всего, из физики. Согласно Попперу теория Дарвина или психоанализ Фрейда к науке не относятся, поскольку по своим логическим и методологическим свойствам не вписываются в рамки физико-математической модели научности. Уместно спросить, а можно ли втиснуть экономическую теорию в прокрустово ложе попперовских представлений о научности и возможно ли использовать в ней принцип фальсификации, хотя бы в ограниченных масштабах?
Экономисты, принадлежащие к разным школам, отвечают на этот вопрос отрицательно и приводят в поддержку своей позиции разнообразные аргументы, которые можно свести к трем.
1. Использование принципа фальсификации предполагает получение точных предсказаний, которые в экономической теории носят очень приблизительный характер, либо невозможны в принципе. Это высказал Хатчисон Т. в книге «Знание и невежество в экономической теории» (1977). Он признавал, что именно законы, а не тенденции должны служить базой предсказаний. Однако в экономической теории из-за специфики ее предмета всерьез можно говорить только о тенденциях. Даже закон Парето он теперь однозначно трактовал как тенденцию.
По мнению Хайека, в силу распыленности, мимолетности и зачастую неявного характера информации неизбежная и непреодолимая неопределенность представляет собой фундаментальную характеристику экономической жизни. Сколь профессиональны ни были бы экономисты и какую бы совершенную технику не имели в своем распоряжении, циркулирующая в экономике информация все равно остается богаче той, которую в состоянии извлечь из нее человек. Поэтому попытки предсказания с помощью экономической теории — занятие малоперспективное. Единственно надежным способом добычи информации была и остается такая «процедура научного открытия», как реальная рыночная конкуренция15.
Институционалисты утверждают, что даже в условиях совершенной информации (хотя не реалистичность такого допущения очевидна) предсказуемость в экономике остается проблематичной, поскольку люди ведут себя нерационально. Фасфелд Д. отмечал, что вера в возможность предсказаний основана на убеждении в рациональности человеческого поведения; однако история свидетельствует об обратном. «ХХ век не был эрой преобладания рациональности в общественной сфере. Две мировые войны, надвигающаяся инфляция, великая депрессия и перспектива другой, фашизм и авторитарный коммунизм, террор как политическое средство, широкомасштабные программы истребления армян и евреев... — события, которые трудно объяснить в терминах рационального человеческого поведения». Ясно, что если поступки людей нерациональны и необъяснимы то и экономические последствия их действий абсолютно непредсказуемы
2. Если предсказание все же получено, то его крайне сложно надлежащим образом проверить. Во всяком случае эмпирическая проверка в экономической теории гораздо менее эффективна, чем в физике. Отчасти это связано с тем, что обычные статистические тесты, которые проводят экономисты (например, с помощью нулевой гипотезы), — слишком слабый инструмент для обнаружения аномалий в теории. Другая проблема заключается в том, что, как правило, экономические данные подбираются статистическим образом и концептуально не полностью соответствуют переменным теории. Поэтому, если проверка дает негативный результат, теоретик имеет возможность переложить вину на статистика, заявив, что тот подобрал не те данные или неадекватным образом их скомпоновал.
Но главным препятствием для проверки является невозможность постановки контролируемого эксперимента в экономической теории. Делать предсказания можно только из ограниченного числа предпосылок, но в реальной жизни их бесчисленное множество. Физик в лабораторных условиях может искусственно зафиксировать и отсечь одни факторы, а затем проверить другие. Экономисту остается лишь использовать принцип ceteris paribus (прочих равных условий), предоставляющий большие возможности для уклонения от опровержения. Все его теоретические конструкции имеют вид: «если А, то В». Когда же оказывается, что В не наблюдается, то экономист всегда может сослаться на то, что в силу тех или иных обстоятельств условие А не было выполнено; например, его видоизменил некий неучтенный фактор С.
В результате получается, что если теория из раза в раз дает неправильные предсказания, то физик обычно возлагает ответственность на саму теорию, а экономист — на изменение исходных предпосылок, неадекватность статистического материала и саму процедуру проверки, спасая тем самым теорию от опровержения.
3. Использование принципа фальсификации в экономической теории затрудняется тем, что она носит идеологический характер.
Мюрдаль Г. неоднократно подчеркивал, что заявления о том, что «экономическая наука может быть столь же объективна, как физика», не стоит принимать на веру. Ученый, как и всякий человек, живущий в обществе, имеет религиозные (или атеистические) убеждения, нравственные принципы, политические пристрастия. При всем желании он не может отбросить свои ценностные суждения в ходе исследования: быть в свободное время, например, католиком или буддистом, симпатизировать рабочему движению или большому бизнесу, проповедовать расизм или межнациональную терпимость, но, заходя в свой рабочий кабинет, превращаться в «только ученого». Поэтому, продолжал Хейлбронер Р., всякий экономист «подходит к исследованию с осознанным или бессознательным желанием показать пригодность или непригодность общественного устройства, которое он изучает». Значит, соблазн закрыть глаза на неприятные факты у него гораздо больше, чем у естествоиспытателя, что экономисты часто и делают. И неудивительно, сделала вывод Робинсон Дж., что экономическая теория больше походит на теологию, чем на фактуальную науку, вроде физики. Она писала: «Как и в теологии, аргументы в экономической теории в большей степени направлены на обоснование доктрин, нежели на проверку гипотез».
Таким образом, проблематичность получения точных предсказаний в экономической теории, неэффективность их эмпирической проверки и идеологические мотивы фактически не оставляют возможности для использования на практике декларируемого в качестве официальной методологической доктрины принципа фальсификации. Оказывается, что несмотря на резкий контраст между методологическим кредо Фридмена, согласно которому только фактические данные решают судьбу теории, и концепцией Мизеса, заявляющего, что «никакой опыт не может заставить отвергать или модифицировать априорные теоремы», на деле они трудно различимы. Уилбер Ч. и Харрисон Р. полагали, что построения сторонников «позитивной экономической науки», как и конструкции априористов, в силу их нежелания и объективной невозможности придерживаться на практике фальсификационистской доктрины, полностью лишились конкретного содержания и выродились в замаскированную математику. «Для таких экономистов, как Самуэльсон П., Солоу Р. и Леонтьев В., — писали они, — неоклассическая экономическая теория превратилась в «большую параболу», которая все еще защищается от противников, но уже не воспринимается слишком серьезно как научное объяснение «того, что есть». Вместо этого внимание сосредоточено на совершенствовании набора «технических инструментов» — линейного программирования, анализа затраты—выпуск, анализа затраты—результаты и т.п.».
§4. Альтернативные концепции метода. Попытку создать новую концепцию метода предприняли институционалисты Уилбер Ч., Харрисон Р., Фасфелд Д. и другие.
4.1. Системное моделирование (pattern modeling). Институционалисты не придают большого значения различиям между априоризмом Роббинса—Мизеса, «ультраэмпиризмом» Хатчисона, дискриптивизмом Самуэльсона или инструментализмом Фридмена, полагая, что если принцип фальсификации в любой из его версий себя не оправдывает, то все эти концепции должны слиться в одну — в формализм. По определению Уилбера Ч. и Харрисона Р., «формализм представляет собой метод создания формальной системы логических взаимосвязей, абстрагирующихся от всякого эмпирического содержания, которое они могли бы иметь в реальном мире».
Фальсификационизм не способен установить крепкую (хотя бы негативную) связь теории с опытом. У экономистов не осталось никакого инструмента анализа, кроме логики. Однако логика в отрыве от фактов не способна открывать законы. Построенные с ее помощью модели могут выдвигать лишь «законоподобные утверждения». Так, неоклассическая теория фирмы постулирует рациональность поведения, совершенство информации и наличие свободной конкуренции, а затем делает «законоподобное утверждение», согласно которому при данных допущениях фирма будет продолжать производство до тех пор, пока не наступит равенство предельных издержек и предельного дохода. Эта теория основана не на наблюдении, а на логической дедукции и описывает она не поведение реальной фирмы, а то, как могла бы вести себя некая идеальная фирма.
Институционалисты полагают, что аналитическая структура в явном или закамуфлированном виде присуща основным концепциям официальной экономической науки. «В действительности, — писали Уилбер и Харрисон, — большинство сторонников общепринятой экономической науки — наследники не Исаака Ньютона, а Рене Декарта, утверждавшего, что мы можем познать мир с помощью одного лишь разума... Поэтому в общепринятой экономической теории преобладает точка зрения, согласно которой правда в действительности заключена в логике теории. Именно против такого рода экономической теории выступали Веблен, Коммонс и Митчелл У.». По мнению современных институционалистов, у основателей этого направления и более поздних продолжателей их дела была вполне работоспособная концепция метода, которую можно систематизировать и противопоставить формализму. Чаще всего для характеристики институционалистского подхода к исследованию используется термин «системное моделирование (pattern modeling)». В его основе лежит сформулированный Смэтсом Я. принцип холизма (греч. hols — целый, весь), суть которого выражается в формуле «целое больше, чем сумма его частей». В противоположность доминирующим в экономической науке механистическим представлениям институционалисты видят в народном хозяйстве живой развивающийся организм, где все (в том числе и его социально-культурный контекст) взаимосвязано. Поэтому по задачам и структуре системная модель принципиально отличается от формальной теории.
В отличие от формальной теории, целью которой является получение предсказаний, системная модель ориентирована на объяснение конкретных явлений. Важные для формалистов всеобщие законы (например, закон спроса) и универсальные категории (например, полезность) мало интересуют сторонников системного моделирования. Они полагают, что культурные нормы, религиозные табу, социальная психология могут до неузнаваемости изменить законы, якобы сохраняющие силу независимо от места и времени. С учетом открытого Вебленом феномена демонстративного потребления тот же закон спроса выглядел бы совсем иначе, нежели он излагается в неоклассических учебниках. Гораздо большую ценность для институционалистов представляют конкретные факты, события, действия и ситуации, которые проливают свет на целостность и индивидуальность изучаемой системы. Такого рода информация может относиться к самым разным сторонам жизни общества — от капиталоинтенсивности технологии до способов контроля над рождаемостью— и иметь очень разную степень обоснованности — от твердо установленных фактов до знаний, почерпнутых из личного опыта; главное, чтобы она давала представление о системе как о едином целом.
Когда набирается достаточное количество данных, они объединяются в системную модель. Взаимоотношение ее составных частей иное, нежели в формальной модели, где причина однозначно определяет следствие и цепь дедуктивных заключений идет только в одном направлении: А=>В=>С=>D. В частности, стандартное объяснение воздействия акселерационной кредитно-денежной политики на уровень национального дохода и занятости обычно сводится к тому, что увеличение массы денег в обращении ведет к понижению процентной ставки; это влечет за собой усиление инвестиционного процесса; а оно в свою очередь определяет рост национального дохода и занятости: m=>r=>I=>Y/
Такой подход, считают институционалисты, слишком упрощает реальный мир, в котором все связано круговой причинностью. Например, протестантская этика порождает дух капитализма. Но и буржуазные отношения формируют особый тип человека, которому близки ценности протестантизма. Где здесь причина, а где следствие — сказать трудно. Или — плохое питание населения слаборазвитых стран является одной из причин низкой производительности труда. Но в то же время низкая производительность труда в сельском хозяйстве служит причиной недоедания и, следовательно, низкой производительности труда. В результате круг замыкается. Институционалисты пытаются отразить подобного рода обстоятельства в системных моделях, где каждый фактор оказывает влияние на все остальные и сам получает от них ответный импульс. Взаимосвязь между элементами модели приобретает следующий вид: А=>В=>С=>D=>А, А=>С, А=>D, В=>А, В=>D и т.д16.
По сравнению с формализмом идея системного моделирования обладает значительно большим созидательным потенциалом. Она открывает возможность для более широкого взгляда на экономику. В случае успешного применения она обещает преобразовать экономическую теорию в общественную науку в полном смысле слова. Однако на практике сделать это не просто. системное моделирование не только не разрешило проблем, стоящих перед формализмом, но еще больше усложнило процесс эмпирического обоснования теории и процедуру выбора между конкурирующими концепциями.
1. В отличие от формальных теорий, где количество рассматриваемых факторов ограничено с помощью ceteris paribus, системные модели носят открытый характер. Имеется в виду, что они в принципе не могут быть окончательно завершены. Институционалисты убеждены, что границы между науками установлены искусственно и мешают дать объемную картину происходящих в экономике процессов. Поэтому число имеющих отношение к делу факторов можно и нужно увеличивать до бесконечности. В этом сила системного моделирования, поскольку введение новых факторов и перекомпоновка старых позволяют рассмотреть экономику в динамике. Но в этом же и его слабость, так как подобно сторонникам официальной экономической науки, и даже более эффективно, институционалисты могут уклоняться от опровержения ложных теорий, используя ситуацию, обусловленную тезисом Дюгема—Куайна. Утверждать, что системное моделирование устанавливает надежную связь между теорией и опытом, нельзя. В отрыве от эмпирической базы концепции институционалистов вырождаются в бесконтрольную спекуляцию.
2. Когда конкуренция между альтернативными концепциями на эмпирической основе заходит в тупик (что случается очень часто), тогда ученые обычно используют не эмпирические критерии, такие, как логическая связность и простота. Но институционализм открыто и принципиально эклектичен. Большинство его представителей сознательно отвергают необходимость единой теоретической базы, как признак догматизма. Они без колебаний могут включать в свои модели правдоподобные кейнсианские и монетаристские гипотезы, «неоавстрийские» и марксистские постулаты, отдельные положения смежных наук — психологии, юриспруденции, политологии и т.д. Такая позиция открывает путь обоснованию теории с помощью неэмпирических критериев.
Четкой и ясной процедуры обоснования теории, свободной от тех трудностей, с которыми сталкивается общепринятая концепция метода, институционалисты не дают. Тогда действительно ли системное моделирование имеет практическое применение? Здесь существуют серьезные сомнения. Институционалисты свои методологические предписания, как правило, крайне скудно иллюстрируют примерами из истории экономической мысли. Некоторые утверждают, что исследование Мюрдалем проблемы слаборазвитости — единственный случай полномасштабного использования системного моделирования, являющийся исключением, а не правилом исследовательской практики институционализма. Это чрезвычайно ослабляет аргументацию его методологов. Колдуэлл Б. отмечал, что энтузиасты системного моделирования «ставят телегу впереди лошади». Не накопилось значительного количества конкретных примеров, подтверждающих работоспособность новой методологии, поэтому рассуждения ее сторонников вряд ли убедят приверженцев старой методологии.
На этом основании официальная экономическая наука отказывается воспринимать идею системного моделирования. Блауг М. указывал, что «Я не сомневаюсь, что приведенное выше описание более или менее точно характеризует методологию некоторых институционалистов, таких, как Веблен Т., Эйрс К. и, может быть, Мюрдаль Г. Однако трудно найти что-либо похожее на «системное моделирование» в трудах Коммонса Дж.Р., Митчелла У.К. и Гэлбрейта Дж.К., которых многие считают ведущими представителями институционалистского направления. Ясно, что все эти ученые во многом единодушны. Все они избегают концепций равновесия, рационального поведения, моментального приспособления и совершенной информации, и все они благосклонны к идее группового поведения под влиянием обычаев и привычек, предпочитая рассматривать экономическую систему не как машину, а скорее как биологический организм. Но это вовсе не означает, что все они используют одну и ту же методологию, то есть один и тот же метод обоснования своих утверждений. Вероятно, можно говорить о существовании институционалистской школы, но у нее совершенно очевидно нет никакой специфической методологии, которая недоступна ортодоксальным экономистам».
Блаугу можно было бы возразить, что институционалисты потому и не используют абсолютно одинаковую методологию, что их подход изначально отвергает действия по шаблону. Тем не менее, в определенной степени он прав. На сегодняшний день системное моделирование еще очень слабо подкреплено реальной исследовательской практикой. Поэтому рассматривать его как работоспособную альтернативу тем концепциям метода, которые институционалисты объединяют под рубрикой формализма, по крайней мере, преждевременно. В лучшем случае идея системного моделирования представляет собой заявку на будущее, в котором ей предстоит столкнуться с множеством неразрешенных проблем.
4.2. Радикальный рационализм. Институционализм с его концепцией системного моделирования представляет лишь одно из направлений критики официальной методологической доктрины. В последнее время наметилась нарастающая тенденция ее отрицания с противоположной точки зрения — с позиции априоризма (радикального рационализма). Институционалисты порицают ортодоксальных экономистов за то, что те, декларируя приверженность эмпиризму, на деле практикуют рационализм, то априористы утверждают, что так и должно быть. Официальной экономической науке следует не сидеть на двух стульях, а открыто заявить об отказе от линии Ньютона и продолжении линии Декарта.
На протяжении длительного периода, когда и в философии науки, и в конкретных научных дисциплинах почти безраздельно господствовала позитивистская традиция, априоризм считался безнадежно устаревшим. Большинство ученых взирали на него как на «ископаемое XIX в.», рудиментарное явление, к которому нельзя относиться иначе, как к курьезу. Блауг М. писал о фон Мизесе Л., с именем которого ассоциируется возрождение априоризма: «В 1920 годах Мизес внес важный вклад в теорию денег, теорию цикла и, конечно же, в экономическую теорию социализма, но его последующие писания об основаниях экономической науки настолько чудны и идиосинкразичны, что можно только удивляться, как хотя бы кто-то воспринимает их всерьез». Действительно, как в эпоху компьютеризации, эконометрии и утонченных способов эмпирической проверки, изобретению которых посвятило жизнь целое поколение ученых, можно, подобно Мизесу, заявлять, что опыт не решает судьбу теории!
Но времена меняются. Следующие один за другим провалы попыток создания работоспособного механизма проведения принципа эмпиризма в науке вообще и экономической науке в особенности заставили экономистов задуматься, а может быть, путь к истине действительно проходит через разум и логику теории, а не через чувственный опыт и эмпирическую проверку? Такую точку зрения высказал фон Мизес Л. в работах «Человеческое действие» (1949) и «Конечные основания экономической науки» (1962). По ряду вопросов его поддержал фон Хайек Ф., а далее концепции радикального рационализма развивали и модернизировали Ротбард М., Кирзнер И., О'Дрисколл Д., Риззо М. и др.
Радикальные рационалисты исходят из того, что эмпиризм в любой его вариации — ущербная методологическая доктрина. Ставя во главу угла чувственный опыт, эмпирист, если он последователен в своих принципах, добровольно отказывается от такого источника познания как собственный разум. Ведь и животные имеют способность к ощущению, часто более совершенную, чем люди, однако они не строят теорий и не создают универсальных концепций, поскольку лишены того, чем наделен человек, — разума, с априорно присущей ему логической структурой. Значит, именно в ней изначально заложена правда о внешнем мире. Согласно Мизесу и его последователям, экономическая теория является ответвлением праксиологии — универсальной науки о человеческом поведении. Она базируется на нескольких аксиомах (например, рациональность поведения, понимаемая как целенаправленность действий, наличие причинно-следственных связей, неопределенность будущего), из которых и выводятся все экономические «теоремы». Факты не в силах опровергнуть теорию, коль скоро ее истинность гарантирована логикой выведения из априорно истинных положений. Наоборот, сами факты подлежат интерпретации на основе теории.
Воспитанному в позитивистской традиции ученому данная позиция представляется крайне непривычной и странной, если не смехотворной. Ведь одним из основополагающих принципов позитивизма является дихотомия синтетических и аналитических высказываний, согласно которой последние, хотя и имеют познавательное значение, сами по себе эмпирической информации не несут. Следовательно, аналитические положения — постулаты, тавтологии и аксиомы, из которых Мизес предлагал черпать знания об экономике, не могут быть одновременно априорно истинными и эмпирически содержательными. На этом основании официальная экономическая наука с порога отметала априоризм.
Однако Мизес знал о таком отношении к своей точке зрения и готов был ответить на него. Он отвергал позитивистское деление положений науки на аналитические и синтетические как неправильную постановку вопроса. Он возвращался к кантианской позиции, признающей существование положений, которые априорно истинны и в то же время эмпирически содержательны. «Все геометрические теоремы, — писал он, — изначально заключены в аксиомах. Понятие прямоугольного треугольника заключает в себе теорему Пифагора. Эта теорема представляет собой тавтологию, ее дедуктивное выведение заканчивается аналитическим высказыванием. Тем не менее, никто не считает, что геометрия вообще и теорема Пифагора в частности не обогащает наших знаний».
Радикальные рационалисты отказывались вести дискуссию с позитивистами в позитивистских терминах и тем самым выбивали из рук оппонентов главный козырь, поскольку традиционная критика априоризма была в основном построена на апелляции к аналитико-синтетической дихотомии. Это делало радикальный рационализм в логическом плане вполне конкурентоспособным перед лицом любой эмпирически сориентированной доктрины, будь то логический позитивизм или фальсификационализм Поппера. Тем более, что их сторонники постоянно демонстрируют неспособность последовательно придерживаться собственных методологических установок.
Но работоспособен ли сам априоризм? История экономической мысли свидетельствовала - нет. В ней множество примеров того, как априористская доктрина заводила науку в тупик. Маржиналисты исходили из того, что стоимость определяется полезностью и редкостью блага, а марксисты — овеществленным в товаре трудом. Оба тезиса принимались за аксиомы, но из них возникали две приблизительно равные по логической убедительности и совершенно противоположные по содержанию системы. На вопрос о том, как осуществить выбор между ними, априоризм не отвечал. В результате спор между марксистами и маржиналистами длится уже более века и вряд ли когда-нибудь будет разрешен на чисто рациональной основе.
Это подтверждает книга Холлиса М. и Нелла Э. «Рациональный экономический человек. Философская критика неоклассической экономической теории» (1975), в которой указывается, что несостоятельность неоклассики обусловлена ее союзом с позитивизмом. Альтернативу ему авторы видели в радикальном рационализме. Однако Холлис и Нелл противопоставляли неоклассицизму не австрийскую ветвь маржинализма, а «классико-марксистскую экономическую теорию» (основанное на концепции Сраффы П. неорикардианство, претендующее на преодоление проблем ортодоксального марксизма). Методологическая позиция Холлиса и Нелла трудно отличима от «неоавстрийской» точки зрения. Они также отвергают аналитико-синтетическую дихотомию, признают эмпирически содержательное априорное знание, трактуют экономическую теорию как систему логических категории, не подлежащую опровержению фактами и т.д. Для Холлиса и Нелла бесспорно, что все экономические категории должны выводиться из постулата «способности экономической системы к самовоспроизводству». На его основе неорикардианцы строят совершение иную теоретическую конструкцию, нежели «неоавстрийцы».
Холлис и Нелл и Мизес с последователями в равной мере убеждены в том, что истина бывает только одна и правда на их стороне. Однако о том, как доказать оппоненту свою правоту, об этом их общая концепция метода — радикальный рационализм — молчит.
4.3. Методологический плюрализм. Логическое несовершенство или практическая неприменимость (а чаще той другое вместе) рассмотренных методологических доктрин породили сомнения в существовании некоего универсального Метода, оперирующего только логикой и фактами и хорошо защищенного от различных форм иррационализма. Робинсон Дж. обращала внимание на малую эффективность методологических дискуссий, таких, как обсуждение исходных посылок теории. Одни посылки более удобны, а другие — более реалистичны. Выбор между ними определяется не высокими методологическими соображениями, а таким далеким от рациональности фактором, как темперамент ученого. Вообще метод представляет собой нечто, чем можно пользоваться, но нельзя определить. Методологию не почерпнешь из книжек, утверждала Робинсон. Когда человек хочет научиться кататься на велосипеде, тогда он не читает инструкцию, а садится и едет. Так же следует поступать и в науке — отбросить все философские предрассудки и смело приступать к исследованию.
В настоящее время подобный взгляд на метод методологического плюрализма, более аргументированный и подкрепленный разработками постпозитивистов (Кун Т. и особенно Фейерабенд П.), широко распространился в экономической науке. Придерживающиеся его экономисты — Мак Клоски Д., Колдуэлл Б., Катоузиан Х. и др., отвергая идею единственно верного метода признают равноправие любых способов обоснования теории. Они полагают, что беда всех бытовавших методологических доктрин (за исключением системного моделирования институционалистов) в их бессубъективности. Если эмпирические и рационалистические концепции не смогли предложить логически безупречного и работоспособного критерия отбора теорий, то вполне уместно было бы попытаться отыскать причину вытеснения одних концепций другими во внешней стороне науки — в социально-культурном контексте ее развития, конкретной экономической ситуации, психологии ученого как личности. Однако это не сделано.
Герц Г., крупнейший физик XIX в., имея в виду уравнения электродинамики, писал, что «Невозможно избавиться от ощущения, что эти математические формулы существуют независимо от нас и обладают собственным разумом, что они мудрее нас, мудрее тех, кто их открыл...». То же самое думают об экономических теориях Хатчисон, Фридмен, Мизес, исключая субъект из теории познания. Но науки без активно действующего в определенном социально-культурном контексте субъекта не бывает. Ученый не столько открывает знание, сколько сам создает его. Допустим, один человек смотрит на лежащую на столе монету строго сверху, а другой — под некоторым углом. Первому она представляется кругом, а второму — эллипсом. Означает ли это, что кто-то из них ошибается? С позиции методологического плюрализма, нет. Если два утверждения — условно говоря, «верное» и «ошибочное» — противоречат друг другу, то последнее не следует расценивать как несовершенное и неадекватное. Оно просто выражает другое знание, нежели утверждение «верное», и потому имеет одинаковые права на существование.
В экономической науке как общественной дисциплине разброс мнений особенно широк. Так, главный конфликт капитализма марксист видит в присвоении капиталистом неоплаченного труда рабочего. Для радикального либерала он состоит в ограничении государством свободы индивидуума. Для феминистки дело сводится к угнетению женщины мужчиной. А националиста больше всего беспокоит эксплуатация (реальная или мнимая) его народа другим. При этом все они хорошо аргументируют свои позиции и оказываются в той или иной мере правы.
Если примирить противоположные точки зрения не удается, то ученый, исчерпав собственную научную аргументацию, переходит от доказательства своей правоты на чисто рациональной основе с помощью логики и фактов к убеждению оппонента в соответствии с лозунгом «допустимо все», выдвинутым Фейерабендом. Методологические плюралисты утверждают, что эту тактику экономисты используют не только в критических ситуациях, а практически всегда. Они постоянно ссылаются на авторитеты, апеллируют к морали, стремятся привлечь на свою сторону общественное мнение, взывают к властям и т. п. Причем, в плане продвижения теории на рынке идей вне научные способы убеждения действуют не хуже любого научного доказательства.
В этом отношении показательна история кривой Лаффера. В ходе своей первой предвыборной компании 1980 г. Рейган Р. обещал: 1) снизить налоги; 2) увеличить военные расходы; 3) сократить, а потом и ликвидировать дефицит бюджета. Очевидно, что эти обещания плохо стыкуются друг с другом. Откуда взять деньги на военные расходы, если налоги сокращаются. Как в таком случае можно сбалансировать бюджет? Дабы закрыть брешь в программе президента, его сторонники использовали кривую Лаффера (графически отображающую идею, что с повышением налогов поступления в казну увеличиваются лишь до определенного момента, после которого дальнейшее усиление налогообложения имеет обратный эффект). В свете этой идеи экономическая программа Рейгана стала выглядеть более связной. Предполагалось, что сокращение налогов усилит трудовую мотивацию, увеличит общую эффективность экономики, даст толчок экономическому росту, расширит налоговую базу и облегчит собираемость налогов. В результате поступления в казну возрастут настолько, что откроется возможность как для расширения военных расходов, так и для постепенной ликвидации дефицита бюджета.
Гипотеза Лаффера подверглась эмпирической проверке. Расчеты показали, что сокращение налогов действительно способно стимулировать экономический рост, однако не в такой степени, которая могла бы обеспечит увеличение доходов государства. Сторонники сокращения налогов развернули мощную пропагандистскую компанию в поддержку кривой Лаффера, включая широко» привлечение средств массовой информации и индивидуальную работу с законодателями. Причем аргументация строилась не столько на цифрах и фактах, сколько на красноречивых рассуждениях о соответствии их проекта духу американского индивидуалистического капитализма. Человек работает не для того, чтобы платить налоги, идущие на содержание неэффективной бюрократии и оплату досуга бездельников, не желающих искать работу.
Таким образом, на чаши весов были положены научное доказательство бесперспективности сокращения налогов в виде эмпирической проверки кривой Лаффера — с одной стороны, и вне научные способы убеждения в необходимости налоговой реформы в виде риторики и морализаторства — с другой. Убеждение оказалось сильнее доказательства. Кривая Лаффера вошла важной составной частью в «рейганомику» и реформа была все-таки проведена.
В подобных примерах методологические плюралисты видят однозначное подтверждение тезиса Фейерабенда о том, что в науке «допустимо все». Если бы дело обстояло иначе, то многих открытий, которые являются общепризнанными вехами в истории экономической мысли, просто не было бы. В частности, не произошла бы кейнсианская революция.
«Общая теория» совершенно очевидно не вписывалась ни в какие методологические рамки. Лидеры кейнсианства признают, что высказанные в ней идеи были размыты, противоречивы, лишены микроэкономического обоснования. Такую работу априористы, считающие, что каждая категория с безупречной логикой выводится из неподлежащих сомнению постулатов, должны были бы с ходу отвергнуть. Не соответствовал труд Кейнса и эмпирическим критериям научности. Д. МакКлоски писал, что «Кейнсианские воззрения не были сформулированы в виде статистических выкладок вплоть до начала 1950 гг., когда подавляющее большинство экономистов молодого поколения уже считало их правильными. К началу 1960 гг. модели ловушки ликвидности и акселератора, несмотря на неудачи в их статистическом подтверждении, преподавались экономистам-первокурсникам в качестве общего места в науке». Получается, что принятие «Общей теории» академическим сообществом было обусловлено какими угодно мотивами — атмосферой неудовлетворенности, порожденной великой депрессией, уже сложившимся авторитетом Кейнса как ученого и государственного деятеля, его риторическим даром, личным обаянием или чем-то еще, но только не строгим научным доказательством, как бы оно не понималось.
Отсюда методологические плюралисты делают вывод, что развитие науки идет успешнее, когда ученый свободен от каких-либо методологических оков. Для сторонника любой концепции метода, который все еще верит в его чудотворную силу, такое заявление звучит кощунственно. Однако сторонники плюрализма предлагают отнестись к этому как к данности. Почему экономисты должны строить методологию на основе каких-то философских предписаний, которые меняются с калейдоскопической быстротой, или имитировать методы других наук, тем более, что это все равно не получается? Не лучше ли черпать методологические знания из опыта собственной дисциплины? Но если это так, то каким бы путем теория не пробила себе дорогу, она остается фактом истории экономической мысли и способ ее доказательства или убеждения в ее необходимости заслуживает не меньшего уважения, чем любая философски обоснованная доктрина.
Если попытаться обозначить канву эволюции взгляда на метод в послевоенной экономической науке, то она могла бы выглядеть следующим образом.
1. На протяжении всей истории науки в ней существуют две противоположные традиции — рационализма, согласно которому путь к знанию лежит через разум, и эмпиризма, видящего источники знания в опыте. В экономической науке 1940—1950 гг. соперничество между этими традициями выразилось в противостоянии между эмпиристами (например, Роббинс Л.), которые считали экономическую теорию системой чисто дедуктивных выводов из постулатов, не подлежащих подтверждению или опровержению на основе опыта, и «ультраэмпиристов» (например, Хатчисон Т.) которые отказывались признать законность использования на любом уровне анализа утверждений, не подтверждаемых непосредственно.
2 Фридмен М., видя сильные и слабые стороны обеих точек зрения попытался найти золотую середину между ними. В работе «Методология позитивной экономической науки» (1953) он предложил строить теорию путем догадок и опровержений. Выдвигается произвольная гипотеза. Она не основывается на опыте и прямой эмпирической проверке не подлежит. Из нее выводится следствие-предсказание, которое сопоставляется с непосредственно наблюдаемыми данными. Судьба теории решается в соответствии с принципом фальсификации Поппера К. Если эмпирические данные подтверждают следующий из гипотезы вывод, то она считается «пробно приемлемой», в противном случае — отвергается. В противоположность априоризму Фридмен считает, что только опыт решает судьбу теории, но в отличие от «ультраэмпиризма» не требует непосредственной проверки каждого звена теории, в том числе ее исходных предпосылок.
Такая позиция привлекла многих своим решением проблемы соотношения мышления и опыта в познании экономических явлений. Предположение начинать построение со сколь угодно «нереалистических предпосылок» оставляет простор для интеллектуального поиска, а категорическое требование заканчивать исследования жесткой эмпирической проверкой выводов не позволяет ученому оторваться от твердой почвы фактов. После непродолжительной, но довольно оживленной дискуссии точка зрения Фридмена была в целом принята в качестве общепризнанной концепции метода.
3. Кризис экономической науки 1970 гг. и произошедшие к тому времени изменения заставили академическое сообщество серьезно усомниться в философии науки. Многие ученые пришли к выводу, что общепринятая концепция метода не выполняет своих функций в силу несовершенства фальсификационистской доктрины, которая является ее сердцевиной, и специфики предмета самой экономической теории из-за трудностей применения принципа фальсификации в ней хотя бы в ограниченных масштабах..
4. Это послужило толчком для формирования альтернативных концепций метода. Наиболее заметные из них — системное моделирование институционалистов (Уилбер Ч., Харрисон Р., Фасфелд Д. и др.); радикальный рационализм, который пытаются возродить последователи некоторых научных школ; методологический плюрализм (МакКлоски Д., Колдуэлл и др.). Ни энтузиасты системного моделирования, ни сторонники радикального рационализма не смогли разрешить проблем, стоящих перед когда-то общепринятой концепцией метода, несовершенство которого очевидно для большинства специалистов. Поэтому в настоящее время все большее число экономистов склоняется к выводу об отсутствии единственно правильного метода и равноправии всех подходов к изучению действительности.
Колдуэлл Б. писал, что «Подобно тому, как не существует наилучшего способа слушать симфонию Чайковского, писать книгу или растить ребенка, не существует и наилучшего способа исследования социальной реальности». По-видимому, на сегодня — это лучшая рекомендация, которую можно предложить работающим ученым.
1 В этом плане характерно отношение «респектабельных» неоклассиков к такой фигуре, как Гэлбрейт Д.К. Они готовы оценить его острый ум и публицистический дар, но признать его своим коллегой мало кто согласится. С их точки зрения, он пишет хорошо, но не так и не о том.
2 Фридмен М. Методология позитивной экономической науки/Thesis. 1994. Т. 2
3 Панин А.В. Диалектический материализм и постпозитивизм: Критический анализ некоторых современных структурных концепций науки. М., 1982.
4 Действительно, с какой стати мы должны полагать, что завтра ход событий будет таким же, как сегодня и вчера? Например, если обратно пропорциональная зависимость между уровнем безработицы и темпами инфляции наблюдалась на протяжении ста лет и была зафиксирована в кривой Филлипса, то отсюда не следует, что однажды данная связь не может быть нарушена, как это произошло в период стагфляции 1970 гг.
5 Касавин И.Т. Теория познания в плену анархии: Крит, анализ новейших тенденций в буржуазной философии науки. М., 1987.
6 Кун Т. Структура научных революций. М., 1975.
7 Фейерабенд П, Избранные труды по методологии науки. М., 1986.
8 Приставка «пост» (как и в случае с постимпрессионизмом, постмодернизмом, посткейнсианством, посткоммунистическим обществом и т.д.) наводит на мысль о некоторой аморфности концепции и периоде безвременья, когда старое мировоззрение уже стало достоянием истории, а новое, хотя и сохранило определенную связь со своим предшественником (преимущественно негативную), но еще не сложилось и контуры его туманны.
9 Например, в свое время астрологические системы Птолемея и Коперника были объявлены совершенно равноправными, поскольку обе достаточно хорошо предсказывали траектории движения небесных тел.
10 В связи с этим Джонсон Г. отмечал, что концепция метода Фридмена — «идеальная методология для оправдания исследования, которое дает совершенно неожиданные результаты, не считая обязательным объяснить, почему они получаются, и тем самым озадачивают неприсоединившихся экономистов и заставляют колебаться кейнсианцев.
11 Сущность этой модели сводится к тому, что причиной внешней торговли является разная обеспеченность стран факторами производства. «Специализация страны А (богатой капиталом) на производстве капиталоемкого товара приводит к переливу капитала в эту отрасль, к росту спроса на капитал и, следовательно, к росту цены на капитал. Специализация страны Б (богатой трудом) на производстве трудоемкого товара приводит к переливу труда в эту отрасль, росту спроса на труд и цены на него. Таким образе в результате торговли будет происходить сближение структур относительных цен на труд и капитал в обеих странах вследствие повышения цен на тот фактор, который относительно дешевле в каждой из стран».
Чтобы доказать эту теорему, Самуэльсону пришлось принять ряд допущений: о наличии только двух стран — Америки и Европы, производстве лишь двух товаров — продуктов питания и одежды, использовании обеими странами только двух факторов производства, отсутствии препятствий во внешней торговле в виде тарифов и транспортных издержек и ряда других столь же далеких от действительности постулатов. Как совместить использование всех этих положений с критикой принципа нереалистичное предпосылок остается не ясным, заключал Махлуп.
12 Панин А.В. Диалектический материализм и постпозитивизм. М., 1981.
13 Например, в свое время ньютоновская небесная механика отрицала тот вид орбиты Урана, который реально наблюдается. В соответствии с фальсификационистской доктриной от системы Ньютона следовало бы отказаться, чего, однако, не произошло. Дело в том, что теоретически вычисленная орбита Урана вытекала не просто из ньютоновской теории, а еще и из допущения отсутствия других внешних планет солнечной системы. Когда же это допущение было отброшено, все встало на свои места и эмпирическая аномалия в системе Ньютона исчезла.
14 Блауг М. полагал, что чемпионами по части уклонения от опровержений с помощью подобных приемов являются марксисты, о чем свидетельствует их защита теории империализма. Он писал: «Богата предсказаниями эта теория, но реальный мир богат опровержениями этой теории. В самом деле, в социальных науках было, должно быть, немного теорий, которые столь многократно опровергались бы на практике, как это происходило с марксистско-ленинской теорией империализма. Ее защитники могли бы посрамить самого Птолемея по числу эпициклов, которые они готовы создать для объяснения любого аномального события в области международных отношений — войны во Вьетнаме, когда США фактически имели лишь незначительные капиталовложения в Юго-Восточной Азии, вторжения русских в Чехословакию без какого-либо мыслимого экономического обоснования; процветания Швеции и Швейцарии, у которых никогда не было колоний; высоких темпов экономического роста в Японии, Германии и Нидерландах после того, как они были лишены своих колоний, и т.д.».
Наверное, марксисты могли бы найти лучшее применение своим интеллектуальным возможностям, чем по основной канве теории империализма «плести бесконечные узоры, которые были бы в состоянии сохранить ее перед лицом любого отдельного факта или их совокупности». Но при этом следует помнить, что и экономисты других направлений, которые, в отличие от марксистов, провозглашают фальсификационизм своей официальной методологией, демонстрируют не менее яркие образцы аналогичной исследовательской практики.
Хрестоматийным примером в этой области была попытка проверить теорему Хекшера—Олина. В 1950 гг. Леонтьев В. решил выяснить, насколько ее выводы соответствуют условиям США. Тест дал отрицательный результат. Расчеты Леонтьева показали, что вопреки ожиданиям одна из наиболее обеспеченных капиталом стран — США — экспортирует трудоемкие, а импортирует капиталоемкие товары. Казалось бы, в данном случае все предельно ясно: теорема Хекшера—Олина должна быть забыта и заменена новой теорией, объясняющей причины существования внешней торговли. Но вместо этого сам же Леонтьев предложил способ ее сохранения. Он обратил внимание на то, что эффективность рабочей силы в США примерно в 3 раза выше, чем у ее торговых партнеров. Значит, США оказались в большей степени обеспечены трудом, чем капиталом. Это дало возможность сохранить теорему Хекшера—Олина, несмотря на отрицательный результат ее эмпирической проверки.
По всей видимости Леонтьев прав относительно большей производительности труда в США — сейчас дело не в этом, а в том, что принцип фальсификации лишь декларируется, но не находит себе применения на практике. В связи с этим Катоузиан X. писал: «Возможно, мы правы, считая, что тест Леонтьева не является опровержением теоремы Хекшера—Олина, но в таком случае мы не являемся сторонниками позитивной экономической теории. Сложившаяся ситуация получила название «парадокса Леонтьева».
15 Дэвидсон П. Посткейнсианскэя теория денег и проблема инфляции//Современная экономическая мысль: Пер. с англ. М. 1981.
Хайек Ф. Конкуренция как процедура научного открытия//МЭ и МО. 1989 № 12.
Мюрдаль Г. Современные проблемы «третьего мира». М., 1972.
16 Примером практического использования системного моделирования является исследование проблем слаборазвитых стран Г. Мюрдалем. Он считал, что плачевное состояние их экономики обусловлено рядом факторов, связанных круговой причинностью: условиями производства (А), уровнем жизни (В), отношением населения к работе (Q) институциональной организацией общества (D) и т.д.
PAGE 21