Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
PAGE 1
Захар Прилепин Чёрная обезьяна
Когда я потерялся – вот что интересно... Бредешь, за собой тянешь нитку, истончаешься сам, кажется, вот-вот станешь меньше иголочного ушка, меньше нитки, просочившейся туда и разъятой на тысячу тонких нитей – тоньше самой тонкой из них, – и вдруг вырвешься за пределы себя, не в сторону небытия, а в противоположную – в сторону недобытия, где всё объяснят.
Потому что едва только очутился здесь – сразу потерялся, запутался в руках родителей; когда еще едва умел ходить, они запускали меня, как косопузый кораблик, на сухой белый свет: иди ко мне! – суровый мужской голос; ну-ка, ну-ка, а теперь иди ко мне! – ласковый женский.
Куда к тебе? Зачем ты меня звал, художник, пахнущий табаком, с порыжелыми от красок руками? Зачем ты звала меня, пахнущая молоком, с руками, побелевшими от стирки? Я пришел – и что теперь? Рисовать, стирать?
Или потерялся в своем пригороде, где забрался на дерево и вдруг застыл, омертвел, без единой мысли, пока голоса соседской пацанвы, потерявшей меня, не смолкли, не растворились в мареве, – и тут вдруг, на другом берегу грязной, сизой реки, возле которой мы искали себе забав, увидел старуху в черном; она шла медленно и спокойно – как Божий сын на картине одного художника; потом, когда я увидел эту картину, – сразу узнал старуху, только у моей были странно длинные руки, почти до земли. Тогда я ссыпался с дерева, оставив клочья белой кожи на хлестких, корябистых ветках.
И когда уже был дома, вдруг понял, что это и не старуха была никакая. А кто тогда? И куда она шла? Здесь на реке не было моста! Что она сделала, дойдя до грязной воды?
Или потерялся в большом городе, где смотрел на вывеску магазина, – я тогда уже умел читать и сначала понял смысл букв, а потом вдруг потерял, – и с восхитительной очевидностью мне, еле смышленому ребенку, стало ясно, что слова бессмысленны, они вместе со всеми своими надуманными значениями рассыпаются при первом прикосновении – оттого, что и эти значенья, и сами слова мы придумали сами, и нелепость этой выдумки очевидна. Куда идти, когда всё осыпается, как буквы, которые можно только смести совком и выбросить в раскрытую дверь, в темноту, чтоб единственная звезда поперхнулась от нашей несусветной глупости.
А?
Куда-то поехал мобильный на вибросигнале. Он был похож на позабытый вагон, который вслепую, без руля и без ветрил, ищет свой состав.
Полюбовавшись на его ровную спину, раздумывая: а не ударить ли по нему кулаком, чтоб успокоился, я все-таки решил поговорить.
– Вас вызывают на работу, – услышал я в трубке секретаря главного.
Я работаю в газете.
Сижу в большом помещении, где трудятся еще пятнадцать человек, которые создают материалы разной степени пошлости.
Я стараюсь не общаться с коллективом, и у меня это получается. Никто в коллективе не имеет детей, поэтому все подолгу спят и являются на работу к обеду. У меня дети есть, поэтому, отправив их в детский сад, я уже в восемь с копейками бью по клавишам, а к обеду, сдав материал, сбегаю. В худшем случае встречу кого-нибудь, поднимающегося по лестнице.
Главный полулежит в кресле за длинным столом и неустанно крутит ключи с многочисленными брелоками на толстых пальцах. Хохочет он чаще, чем говорит. Он хохочет, когда здоровается, хохочет на каждую реплику собеседника, едва может ответить от хохота и совсем уже заходится в хохоте при прощании.
Похохотав, он сказал, что есть возможность сходить в один то ли паноптикум, то ли террариум, меня проводит Слатитцев, «...вы, кажется, знакомы?» – киваю и слышу хохот в ответ, так смешно я кивнул, наверное, «...посмотри там на экспозицию, а потом решим, что с этим делать...», «...этот материал может нам пригодиться», ха-ха-ха. Ха.
Когда я уходил, главный дрожал и побрызгивал, как огромный мясной закипающий чайник.
Мой давний знакомый Слатитцев, напротив, встретил меня совсем безрадостно.
– Только одного не пойму – кто тебя пустил сюда? – сказал он вроде как и не мне.
У Слатитцева были кривые зубы, и он втайне меня презирал.
Мы шли по гулкому коридору с выкрашенными в грязно-синий цвет стенами. Слатитцев еще раз обернулся, сверяясь со своим представлением обо мне. Всё было как ожидалось: ничтожество, которому по непонятным причинам повезло, – я.
Мы познакомились несколько лет тому на одном литературном семинаре. Слатитцев тогда много и с готовностью улыбался, глаза при этом у него были очень внимательные, с меткими зрачками. В те времена он написал роман из жизни студентов и студенток, всегда носил его с собой в распечатанном виде и подолгу читал вслух, если кто-нибудь неосторожно интересовался: «А что это... у вас?»
Я сам полистал его сочинение – естественно, в поисках сцен студенческого прелюбодейства – и сразу был вознагражден, на третьей же странице. В сокращенном виде роман опубликовал журнал «Новая Юность». На этом литературная карьера Слатитцева завершилась, зато он неожиданно объявился в красивом и большом доме, где заседали государственные господа, в роли клерка по неведомым мне вопросам.
Однажды мы случайно пересеклись в одном высоком коридоре с тяжелыми, будто позолоченными шторами на огромных окнах.
– Всё пишешь? – спросил Слатитцев, заметно дрогнув лицом. Я ответил.
За весь разговор он ни разу не улыбнулся, хотя я пытался его рассмешить. «А ты чего без романа?» – спросил, например, кивком указывая ему под мышку.
Теперь мы шли к первому посту. Паспорт лежал у меня в заднем кармане легких брюк.
Человек в окне – полицейский рукав, волосатое запястье, – разглядев мягко распахнувшийся документ, передал мне эластичный четырехугольник, это был пропуск.
Слатитцева дальше не пустили. Я пошел в сопровождении поджарого полицейского лейтенанта.
Слатитцев смотрел мне в спину. Показалось, что он шевелит зубами.
Этот коридор был бежев и куда более светел.
Спустя минуту офицер открыл огромную дверь и, кивнув в мою сторону, ушел.
Сидевший за дверью в аккуратной комнате молодой майор набрал номер на телефоне, нажав всего одну кнопку. Долго ждал ответа, глядя в стол. Можно было б написать здесь: я осмотрелся, – когда б мне было куда смотреть. Каменный куб, человек у пульта быстро назвал мою фамилию вслух и сразу положил телефонную трубку, услышав однозначный ответ.
Через минуту за мной зашел человек лет тридцати – высокий брюнет в джинсах и майке-безрукавке. Темно-розоватая кожа, глаза слегка навыкате и припухшие, почти африканские губы. Он представился: «Максим Милаев!»; его твердое и приветливое рукопожатие означало: «Насколько я понял, вам можно доверять, что ж, попробуем».
На этот раз – идеально белый коридор, двадцать шагов до лифта.
«А симпатичный малый, – подумал я. – Даже странно. У них теперь новое поколение выросло, которому позволительно быть со вполне милыми и запоминающимися лицами?»
В просторной и ароматно пахнущей кабине мы спустились куда-то вниз; показалось, что глубоко.
– Мне сказали, что это лаборатория, а тут как будто тюрьма, – сказал я.
– Вы были в тюрьме? – с улыбкой спросил мой спутник.
Я улыбнулся ему в ответ.
Через последний пост – четыре отлично вооруженных человека в камуфляже, широкая автоматически открывающаяся дверь – вышли в странное, пахнущее мылом помещение, похожее на огромный вагон, но без окон. Двери здесь тоже открывались как в купейных вагонах.
Максим с усилием потянул первую же, она съехала влево, открыв застекленную комнату с кроватью, столиком и несколькими книгами на полке.
На кровати сидел человек и сквозь стекло спокойно смотрел на нас.
– Он нас не видит, – сказал Максим. – Стекло непроницаемо.
Максим, кажется, ожидал моего вопроса, но я его не задал.
– Это Салават Радуев, – пояснил он то, что я видел своими глазами.
– Которого убили в тюрьме, – добавил я просто.
– Ну да, – в тон мне ответил Максим.
Неподвижно сидящий Радуев был безбород и походил лицом на гостеприимного дауна.
Глаза его тепло и сливочно улыбались.
– В восемнадцать лет штукатур стройотряда, в двадцать один год член Ингуйского комитета комсомола, в двадцать девять лет бригадный генерал, организатор многочисленных терактов; пережил как минимум два покушения, готовил спецгруппы для взрывов на атомных станциях, был задержан, в тридцать пять умер в колисамской тюрьме, похоронен по инструкции, согласно которой тела террористов не выдаются родственникам для погребения, – готовой скороговоркой произнес Максим.
– Кличка Титаник, – добавил я. – Потому что пуля попала ему в голову и на место раздробленной лобной кости вставили титановую пластину.
– Которой на самом деле нет.
– Ну. Ничего нового... кроме того, что он сидит, как в аквариуме, здесь. Что вы с ним делаете?
– Изучаем, – сказал Максим и с мягким гуркающим звуком закрыл дверь. Радуев, не вздрогнув, улыбался, пока его не скрыло.
– Поговорить с ним нельзя? – спросил я, глядя в дверь.
– Нет.
– А это... – задумался Максим у очередной двери, – собственно, это бомж. Ей тридцать четыре года, хотя выглядит... да, несколько старше. Поочередно убила шесть своих новорожденных детей. Мусорная урна, в другой раз прорубь, в следующий – столовый нож... Про одного просто забыла – он пролежал в квартире несколько дней, пока...
Женщина остервенело терла глаза ладонями. Уши ее отчего-то казались сильно обветренными и шелушились, волос на голове было мало. Из-под юбки торчали белые ноги, пальцы на ногах смотрели в разные стороны, словно собрались расползаться кто куда.
Дверь закрылась. Мы прошли еще десять метров до следующего бокса.
Здесь жил насильник: обвисшие веки, обвисшие руки, обвисшие щеки, обвисшие губы, обвисшие плечи. Если его раздеть, на нем всё б показалось будто навешанным и наскоро пришитым. И лоб мягкий – возьми такую гадкую голову в щепоть, и на ней останутся следы твоих пальцев.
Еще десять метров вперед.
Двое лобастых в соседствующих боксах – наемные убийцы. Первый с одним быстро бегающим глазом и другим буквально заросшим перекрученной кожей, у второго маленьких глаз в глазницах не разглядеть.
Последний бокс самый большой, в несколько комнат, вдоль которых можно пройти по специальному, с мерцающим сизым светом, коридору.
В комнатах сидели, стояли и медленно ходили невзрачные дети, пятеро.
Лица их были обычны, не уродливы и не красивы: один русый, один темный, один разномастный – с седым клоком в рыжеватых волосах. Четвертый – то ли бритый, то ли переболевший какой-то ранней болезнью, лишившей его волосяного покрова, сидел повернувшись к нам спиной и, кажется, смотрел на единственную в помещении девочку, рисовавшую очень толстым коричневым фломастером на белом листе непонятный узор.
Фломастер она мягко сжимала в кулаке.
Максим молчал.
– Кукушата, выронившие из гнезда чужую кладку? – поинтересовался я.
В коридорной стене напротив многокомнатного стеклянного бокса обнаружились откидные стулья: Максим раскрыл один для себя, затем предложил присесть мне.
– Вы не боитесь, что они подерутся, поранят друг друга? – спросил я.
– Они раньше жили в разных боксах. Спустя какое-то время мы попробовали селить их парами... Потом поселили всех вместе. Они никогда не ругаются и не ссорятся. Тем более что некоторые из них глухонемые, а те, что в голосе, – разговаривают какой-то странной речью, будто птичьей, только некоторые слова похожи на человеческие. В общем, им не так просто поругаться, – вдруг улыбнулся Максим. – К тому же все они знакомы, и даже, возможно, родственники: сейчас всё это выясняется.
– Сколько им лет?
– Где-то от шести до девяти... вот этот темненький самый младший.
Тот, о ком говорили, включил панель телевизора, подвешенного к потолку, и уселся напротив, напряженно разглядывая выпуск новостей. Иногда он потряхивал головой, словно видел что-то глубоко неприятное. В течение минуты остальные недоростки собрались у экрана.
Все сидели спокойно, разве что пацан с рыжиной постоянно чесал челку.
Мы помолчали еще немного.
Похоже, Максиму было здесь любопытно находиться – в большей, чем мне, степени.
– Выглядят вполне невинно, – сказал я, уже скучая.
– Вот-вот, – согласился Максим. – А наши специалисты уверяют, что... они более опасны, чем все те, кого мы видели до сих пор. – Максим не вкладывал в свои слова никакого чувства.
Парень с рыжиной вдруг обернулся и поискал кого-то глазами, дважды наискось скользнув по моему лицу.
Я запустил ладонь под мышку и вытер внезапный пот. Незаметно принюхался к извлеченной руке. Пахло моей жизнью, было жарко.
– У меня нет ответов на ваши вопросы, – сказал Максим в кабине лифта, – но я вас отведу к одному человеку, который здесь работает. Может быть, он...
Мы поднимались, но совсем недолго. Я успел поинтересоваться, где они нашли этих недоростков, – Максим не знал. Спросил, подозревают ли их в совершении какого-либо насилия, – он снова оказался не в курсе.
Створки лифта раскрылись медленно и нешироко; казалось, что мы, наподобие улиток, покидаем раковину.
– На этом этаже лаборатория, – сказал Максим, – но вам, пожалуй, туда не надо. Подождите здесь. Сейчас попробую привести... специалиста. Платон Анатольевич зовут нашего профессора.
Паркет, диван, рядом кресло, лампа, розовые обои, стеклянный столик. Я приложил к стеклу ладонь и с минуту смотрел, как подтаивают линии моей жизни и моей судьбы.
Дверь открылась, словно ее выдул резкий сквозняк. Профессор в белом халате стремительно вышел первым, Максиму пришлось поймать дверь, чтобы она не захлопнулась ему в лицо.
Профессор так резко сел в кресло, будто его толкнули в грудь.
Это был очень красивый, хотя и далеко не молодой мужчина с красивыми, зачесанными назад волосами, с красивыми аристократическими скулами, красивым прямым носом. Я невольно подумал: какая, интересно, у него дочь, если она есть? Только взгляд у профессора был такой, словно его глаза болеют гриппом.
– Чем обязан, – спросил он без вопросительной интонации, глядя в зеленые складки шторы на окне.
– Я видел детей, – сказал я, помолчав секунду.
Специалист закрыл и спустя три секунды открыл глаза.
– Почему их держат здесь? – спросил я, подумав.
– Вы знаете, что в Древнем Китае некоторые императоры поручали пытки детям? – спросил профессор, быстро повернувшись ко мне; но, не увидев ничего любопытного, снова отвернулся. – Поручали детям, которые, как полагали, не ведают категорий добра и зла. Более того, в силу, так сказать, ангельской своей природы просто не понимают, что такое жестокость. Говорят, не было издевательств изощреннее, чем те, что совершали дети. Знаете об этом, нет?
– Не слышал.
– И не важно, что не слышали. Тут совсем другой случай... Знаете, что такое гомицидомания?
– Цц... Тоже нет.
– Психическое заболевание, характеризующееся навязчивым влечением к убийству и к насилию.
Я поднял понимающие глаза; вранье, конечно, никакие они не понимающие. Профессор тоже это знал и даже не обратил на мою мимику внимания.
– Гомицидомания, да... Они ею не больны, то есть совершенно. Ни одного признака...
Он посмотрел на меня, опять удивляясь, зачем он это рассказывает невесть кому, и, вроде как махнув рукой, но на самом деле не пошевелив и мизинцем, произнес в никуда:
– Они совершенно здоровы.
Я ждал продолжения, но какое-то время продолжения не было.
– Вы знаете, что в нашей стране около двух миллионов подростков постоянно избиваются родителями? – спросил специалист. – И многие гибнут от рук своих отцов и матерей... тысячи. Более пятидесяти тысяч каждый год убегают из дома, спасаясь от семейного насилия. Свыше семи тысяч каждый год становятся жертвами сексуальных преступлений – знаете про это? А про то, что у нас только официально зарегистрировано более двух миллионов сирот, подавляющее большинство которых никто никогда не усыновит и не удочерит? Что-то слышали об этом?
Я кивнул с деревянным лицом. Подумал и еще раз кивнул.
– Слышали. Но это опять же не имеет значения, – сказал специалист. – По крайней мере, определяющего... С детьми, которых вы видели, работали хорошие психологи. Неизвестно, где их родители, но... судя по некоторым реакциям, какие-то родственники у них были; кроме того, мальчики, скорей всего, никогда не подвергались насилию... и у девочки сохранена девственная плева...
Специалист повернулся ко мне с недовольным выражением красивого лица и спросил:
– О нейрогенетике вы знаете что-нибудь? Впрочем, не знаете наверняка. Я скажу вам проще: здесь одновременно работают химики, психологи и биологи, которые занимаются изучением поведения человека. Хотя бы ДНК знаете, что такое? Знаете?! И что?.. Ладно, молчите. Ученые уже пытались изучить и сравнить ДНК людей, которые, скажем просто, начисто лишены представлений о гуманности и морали... Результаты оставляют желать лучшего. Но есть, например, молекула окситоцина. Если у женщины нет окситоцина, она равнодушна к детям. Никто не понял почему, но это так... Вы видели одну из этих матерей, помните? Убийца своих детей. Говорят, что алкоголизм, безработица, социум... возможно. Но в ее конкретном случае это ерунда. Просто у нее нет того, что есть у других женщин!
Он помолчал, не сводя глаз со шторы.
– А эти ребята равнодушны не к детям. Они равнодушны к человеку. И, кстати, почему-то не плачут... – Специалист повертел в руках невесть откуда взявшийся карандаш и быстро произнес: – Равнодушны, по крайней мере, почти ко всем людям, кроме них и подобных им.
– В чем подобным? – столь же быстро спросил я.
– Это мы и пытаемся понять. Помните о маленьких китайских палачах? Тут другая история: дети, которых вы видели, не просто не имеют, но и со временем не приобретают представлений о зле и... ну, скажем, грехе... Вернее, убийство человека в их понимании никак не связано с этими представлениями. При случае они будут убивать без любопытства и без агрессии. Более того – сделают это как нечто естественное.
– И Радуев из таких? – скороговоркой спросил я.
– Нет. Радуев легко препарируется. С точки зрения... э-э... науки – ничего общего с ними.
– А другие?
Специалист брезгливо поморщился.
– Нет, нет, нет. Это человеческие уроды, ничего нового. Весь собранный здесь взрослый паноптикум – человеческие уроды. Они нам, скажем прямо, уже не нужны, эти недоумки... По крайней мере, я ими не занимаюсь совсем. Ничего общего, я сказал.
– Иной человеческий вид? Да? Эти дети – они другой природы? – вдруг произнес я, пытаясь заглянуть в лицо специалисту.
Он вдруг посмотрел на меня удивленно, а на Максима почти с раздражением.
– Кто же имеет... отношение к этим детям? – еще раз спросил я, словно прослушав его ответ. – Подобные им взрослые... особи... есть?
– Мы никого не нашли пока. Либо эти недоростки появились совсем недавно и еще не успели вырасти. Либо они, вырастая, изменяются... Либо они выросли в тех, кого мы еще не знаем. К своему счастью...
– Они только в нашей стране встречались... такие подростки? Есть известия о том, что...
– Нет таких известий. Нет! Потом, работа только началась – эти подростки поступили к нам несколько дней назад. И вообще, я, по сути говоря, имею дело с жидкостями, а не... с людьми. Так что...
Специалист вновь с неудовольствием посмотрел на Максима – и совсем раздраженно, даже не пытаясь скрыть эмоции, на меня.
На прощанье махнул полой белого халата.
Я еще раз, словно на память, приложил руку к столику.
...Дверь. Лифт. Бумага о неразглашении, которую мне молча подсунули, а я молча ее подписал. Пропуск. Пространство...
Милаев вышел вслед за мной вроде бы покурить, но без сигареты.
Я остановился, не оборачиваясь к нему, принюхался к раскаленному воздуху. Лето в этом году сбежало из ада. Пахло дымом, валокордином, жаровней, плотью.
– Слушайте, – окликнул меня Максим, – правду говорят, что вы одноклассник Велемира Шарова?
Мой главный тоже всё время об этом спрашивает.
Неправда.
«Когда всё это кончится?» – лениво спрашивал я себя, ковыряя ключом в замке своей квартиры.
Опять заперла дверь изнутри, ненавижу эту привычку. Приходишь в родной дом и стоишь, нажав звонок, минуту иногда. Минута, блядь, это очень много.
Дверь распахнули дети, сын и дочь.
Это они закрылись, зря я ругался. Чтобы достать до замка и закрыть дверь, они вдвоем подтаскивают стул к порогу. Чтобы открыть – опять подтаскивают.
Она ростом с цветочный горшок с лобастым цветком в нем.
Он с велосипедное колесо, только без обода и шины – весь на тонких золотых спицах: пальчики, плечики, ножки – все струится и улыбается, как будто велосипед в солнечный день пролетел мимо.
Стоят с распахнутыми глазами.
– Ты что нам купи-ил? – ежевечерний допрос.
– Вот, жвачку.
– Какая это?
– Земляничная. Земляничные поляны.
Целые поляны земляники напихали себе в рот и стоят не уходят – вдруг у меня еще что есть в карманах. Жуют, как две мясорубки. Глаза от напряжения круглые и умные.
Снимаю ботинки, белые носки мои выглядят так, что ими пыль с книг вытирать можно.
– Мама дома? – спрашиваю тихо.
Отрицательно крутят головами, оба, одновременно, потом сын говорит:
– Нет, ушла.
Потом дочь говорит:
– Мамы нет, ушла.
Каждый из них говорит так, как будто второго не существует. На любой вопрос – два ответа.
– А папа есть?
– Ты папа.
– Вот наш папа.
Тыкнули пальцами с двух сторон, в левое бедро и в правое.
С недавних пор жена не боится оставлять их одних, правда, ненадолго. Они смирные, спички не жгут, окна не открывают, ковыряются у себя в комнате. Строят домик.
Еще мне кажется, что с недавних пор она их ненавидит – не постоянно, но припадками; может, поэтому и уходит, чтоб не видеть. Они машут в окно ей лапками, она отворачивается – и судорога на лице. Это я ее довел.
Вскрыл холодильник, пошуровал в холодке, нашел сосиску и старый сыр, начал грызть его как яблоко, пока шел к столу, потом вернулся за майонезом.
Дети проделали весь этот путь по большой кухне со мной: туда, обратно, туда. У холодильника дважды привставали на цыпочки, заглядывая.
– А есть что-нибудь вкусненькое? – он.
– Пап, дай чего-нибудь вкусненького! – она.
Из вкусненького варенье, они не хотят. Нет так нет.
Сосиску разогрел в микроволновке – она лопнула и начала там салютовать. Опять жена даст втык за то, что вся печка грязная внутри. Скажу, что не я.
(«Да, сосед», – скажет она.)
Вытащил тарелку, сосиска дымилась, искореженная.
– Ой, – сказал сын, глядя на сосиску.
– Вау, – протяжно сказала дочь.
Я внимательно посмотрел на дочку, она сыграла плечиком.
«Надо же, – подумал неопределенно, – девка уже...»
Встали по обе стороны от меня.
Я подумал и еще раз сходил к холодильнику за огурцом. Как вкусно: огурец, ошпаренная сосиска, сыр, вот хлеб еще достанем.
– Я тоже хочу огурец, – сказала дочь.
– А я сосиску, – сказал сын.
– Вы ели? – спросил я, пережевывая.
Они переглянулись: не помнят.
Опять встал, пошел к холодильнику. Сколько раз я открою-закрою его за время обеда – двадцать два или меньше? Яйца сейчас в гоголь-моголь взобьются. Кстати, да, яйца.
– Яичницу будете? – спросил, не оборачиваясь.
Когда вернулся – они вдвоем, ёрзая, сидели на моем стуле и доедали мой прекрасный обед.
– Пап, ты меня любишь? – спросила дочка весело.
– Люблю, люблю.
Треснул яйцом о край сковороды.
Сын смолчал, увлеченный вылавливанием огрызка сосиски, упавшего в банку с майонезом.
Дочка доела огурец и решила продолжить разговор с той же интонацией, как будто не произносила эту фразу семь секунд назад.
– Пап, ты меня любишь?
Вместо «ш» она произносит «с» – «любис».
– Нет, не люблю, – сам себе удивившись и не думая о смысле произносимого, вдруг ответил я, пошевеливая сковородой с яичницей.
– Как не любишь? – возмутилась дочь, глаза тут же наполнились слезами, и они потекли по, казалось, спокойному лицу – такая мука, что даже скорчить рожицу нет сил; хуже нет, когда дети так плачут.
– Господи, да люблю, конечно же, люблю, – перепугался я, едва не уронил сковороду и встал на колени рядом с дочкой.
– Так не бывает! – не прекращая плакать, очень высоким голосом сказала дочь. – Не бывает так: сначала любишь, потом не любишь!
(«Снацяла любис, потом не люби-ис!»)
В дверь позвонили. Я тоже заперся изнутри, из вредности.
Дети осыпались из-за стола. Толкаясь и голося наперебой «мама, мама!», кинулись к дверям.
Сейчас будут там сражаться за право придвинуть стул и провернуть замок.
– Ну, дети, я пошел. Мама пришла, – сказал я сам себе, глядя в яичницу, с трудом сдерживаясь, чтоб с размаху не влепить ее в стену.
– Не бывает, говоришь? – спросил я отсутствующую дочку. – Бывает, – ответил сам себе и выключил огонь конфорки.
Спешно вбил ноги в ботинки, протиснулся мимо жены. Пока мы оба находились в прихожей, моргала лампочка, готовая потухнуть или, скорее, лопнуть.
Мы не поздоровались и не попрощались. Я закрыл за собой дверь.
Какой прекрасный подъезд, как хорошо тут, вот сейчас коснусь рукой стены здесь, и еще спустя три ступеньки снова коснусь, и еще при самом выходе потрогаю каменный холодок. А то на улице жаровня, и она сразу же опрокинется на меня, едва выйду.
Погуляю и приду, когда все заснут.
По улице только что проехала омывающая машина, асфальт был сырой и скользкий, как рыба, и пах так же.
Немножко посмотрел сквозь ресницы на солнышко – ближе к вечеру это как лимонада попить, вчерашнего, выдохшегося, без пузыриков почти. Даже не лимонад, а ситро это должно называться – то, что я попил, глядя на солнышко.
Я часто хожу к площади трех вокзалов – там у меня дело.
Неподалеку от метро привычно покачивалась толпа гастарбайтеров, лица как печеные яйца, руки грязные настолько, словно они спят, закапывая ладони в землю. Где ж они могут работать, такие неживые? Всё, что можно с ними сделать, – бросить в яму, даже не связывая. И они будут вяло подрыгивать ногами, а кто-то без смысла взмахнет рукой, пока на них лопатой, черными комками...
Как липко всё вокруг.
Дембель, весь в аксельбантах, как дурак. Стоит рядом с проституткой, она выше его на голову.
Проститутка – черная шевелюра, невидные глаза под очками, губы щедрые, как у старого клоуна, белое, как белая ткань, лицо. Отворачивается, будто от парня пахнет. Тем более что действительно пахнет. Он пьяный, расхристанный, пытается говорить ей на ухо, для чего привстает иногда на носки, тут же пошатывается и едва не валится, бестолково переступая ногами. Она двумя пальцами упирается ему в плечо, держа на отдалении. Дембель обещает ей бесплатное блаженство – деньги он прохерачил в привокзальной забегаловке. Четыре по сто, с одним бутербродом. Билеты домой уже куплены. Иди сдай билеты, тебе отсосут за это. Домой по шпалам дойдешь.
Неподалеку стоят еще три девицы, все некрасивые, на тонких ногах, с тонкими носами, в тонких пальцах тонкие сигареты.
Я обошел вокруг них, они не обратили внимания.
А вот та, из-за которой я здесь.
В джинсах, почти не накрашенная, будто поболтать с подругами вышла, а не по делу.
Бедра широкие, крепкие скулы, светлая крашеная челка, наглые глаза, смеется. Майка выше пупка – заметны несколько растяжек на коже, рожалая.
Она похожа на мою жену.
Я бываю здесь почти каждый день.
Наверное, мне хочется ее купить и потом, не знаю, поговорить... объяснить что-то.
Она говорит с одной из тонколицых – обсуждают какую-то недавнюю историю.
– Я кричу Ахмету: ты сдурел? – белозубо хохочет скуластая. Тонколицая в ответ передвигает по лицу тонкие брови, иногда они становятся почти вертикальными и похожими на дождевых червей. Кажется, что брови тоже сейчас уползут, сначала одна, потом вторая.
– Ахмет мне кричит: да по херу, иди и обслуживай! – заливается скуластая, иногда сдувая челку с глаз.
Я подошел совсем близко и, не сдержав любопытства, заглянул ей в лицо. Она вдруг перевела на меня прямой взгляд и спросила:
– Пойдем?
Мы обошли здание метро и направились в сторону привокзальных киосков. Вслед нам смотрели двое сутенеров, горцы, один молодой, худощавый, другой обрюзгший, лысый, подглазья выдают изношенные почки.
– Тебя как зовут? – спросила она.
Я помолчал, забыв разом все мужские имена.
– А тебя? – сказал наконец.
– Оксана.
Я кивнул тем движением, каким стряхивают пот со лба, когда заняты руки.
– Ты местный? – спросила она; интонация как у старшеклассницы, которая говорит с малолеткой.
– Местный, – ответил малолетка.
– Я тебя видела уже несколько раз, ты всё смотришь. Стесняешься, что ли? Или денег жалко?
Погоняв во рту слюну, я смолчал.
– У тебя обручальное кольцо на руке, – продолжила она спокойно. – Потом домой отправишься, к жене?
– Куда идем, Оксана? – перебил я ее.
– Или в комнату отдыха на вокзале, или на квартиру, тут недалеко, – с готовностью откликнулась она. – Ты как?
– Пойдем на квартиру.
У ларьков она остановились и сказала:
– Три тысячи это будет стоить. Можешь сразу деньги дать?
– На.
Я достал скомканную пачку из кармана, отсчитал три купюры.
– Дашь еще тысячу на обезвреживающий крем?
– Нет, – пожадничал я.
– Ну, как хочешь.
Она нетерпеливо обернулась куда-то внутрь киоска, я посмотрел туда же. Виднелась уставшая продавщица и ряды со спиртным и сигаретами.
– Может, вина купим? – предложила она.
– Я не пью, пошли.
Оксана вдруг быстро вспорхнула в киоск, и тут же у двери, возбужденно споря, встали двое немолодых горцев.
Я сделал шаг за девушкой, горцы в два толстых живота загородили путь.
– Ну-ка, кыш, – сказал я, слегка толкнув одного в плечо. Они продолжали увлеченно говорить. Я толкнул сильнее. Горец немного сдвинулся. Впрочем, это оказалось необязательным: киоск был со сквозным выходом. Сбежала моя скуластая.
Я вышел на улицу и засмеялся вслух: ну и глупец.
В Ленском вокзале есть дорогое и нелепое кафе, самое место для меня.
Двести граммов прозрачной, два темных пива, жюльен, отварные креветки, восемь штук, судя по цене, по пятьдесят рублей каждая.
– А ведь она вернется сюда, – неожиданно сказал я вслух спустя час. Не пойдет же она с тремя тысячами домой.
Рассчитался и вышел на улицу. Не очень отсвечивая, добрел до угла Ленского, как раз чтобы видеть девичью стоянку. Ну, так и знал. Стоит себе, опять смеется.
Почти бегом я вернулся на вокзал.
В полицейском участке на меня никто внимания не обращал. Вид у полиции был такой, что лучше их вообще не беспокоить.
Я тронул за рукав шедшего к дверям сержанта:
– Слушай, земляк. Меня проститутка нагрела на три штуки. Заберешь у нее деньги – половину тебе отдам.
Он посмотрел на меня безо всякого чувства.
– Не, брат, – ответил, подумав секунду. – Их хачи кроют – с хачами тут никто не связывается вообще.
Я вздохнул, исполненный печали, но не уходил.
– Ладно, погоди, – ответил он. – Сейчас у помдежа спрошу.
Сержант надавил звонок; щелкнув, открылась железная дверь дежурки.
Спустя минуту ко мне вышел неспешный прапорщик, пожевывая что-то. Наглые и будто резиновые щеки чуть подрагивали – хотелось оттянуть на них кожу, посмотреть, что будет.
Вдруг, вздрогнув, я узнал в прапорщике своего сослуживца, с одного призыва, по фамилии Верисаев, кличка его была Исай, реже – Художник. Первый год службы только я один знал, что он рисует, и никому не говорил об этом.
Бойцом Верисаев был, скорей, прибитым, однажды с ним вообще случилась полная и печальная мерзота... В те дни, кстати, Верисаев сознался в своем умении пользоваться цветными карандашами и красками. С тех пор он, запертый в подвале, усердно рисовал альбомы дембелям. Потом он сам стал дедом и гноил молодых, как напрочь озверелый, большего скота я не видел.
Кажется, после армии мы не виделись... Я не помню.
– Что? – спросил Верисаев, не кивнув мне как знакомому и не представившись как положено. – Украли что-то?
Я еще секунду смотрел в ему глаза, а он, с гадкой снисходительностью и не моргая, взгляд свой не отводил.
У него была седая прядь в волосах.
Отрицательно качнув головой, я развернулся к выходу. Запутался, само собою, в какую сторону открывается дверь, дергал во все четыре стороны, пока мне в лоб ее не открыли.
«Сказал ему сержант, что у меня случилось, или нет?» – некоторое время гадал я, а потом весело махнул рукой. Запасы бесстыдства в любом человеке огромны, сколько ни копай – до дна так и не доберешься.
Сделав широкий круг, путаясь в гастарбайтерах, я обошел метро и снова вырулил к Ярскому.
Там тоже свои полицаи обнаружились, целых трое.
Привокзальные стражи – особая порода, они все время ходят с таким видом, с каким мы с пацанвой бродили по своей окраине, ища какую бы сделать пакость.
– Старшой, не поможешь? – спросил я прапора с огромным бугристым лбом и в двух словах поведал суть проблемы, пообещав поделиться.
«Зачем ему такой лоб, – подумал. – Что он им делает?»
– Ну, пойдем, – сказал не очень охотно и, уже обращаясь к двум своим напарникам, попросил: – Посматривайте там на обезьян, когда буду говорить.
Скуластая даже не заметила, как мы подошли, она снова стояла в окружении нескольких тонконогих и, почти не переставая, смеялась.
Старшой грубо выдернул ее за руку и потащил как ребенка.
Она сразу и всерьез напугалась – я по лицу увидел.
– Что случилось? – спросила, мелко переступая.
– Сейчас узнаешь что, в камере посидишь и вспомнишь, – ответил старшой.
Но прошли мы недолго, тут же подбежали с разных сторон, гортанные, черноволосые, один, тот, что постарше, лысый, схватил старшого за рукав.
– Что случилось, начальник? Что такое?
Старшой остановился, медленно, набычив бугристый лоб, повернул голову, глядя на волосатые пальцы, сжавшие его кисть, и негромко сказал:
– Быстро убрал руку, или я тебе отломлю ее сейчас.
– Куда ты Оксану нашу ведешь? – спросил лысый, убирая руку; напоследок даже слегка погладив китель.
– В камеру пойдет Оксана.
– А что? зачем? где провинилась?
– На деньги нагрела парня.
– Какого парня?
– Вот этого.
Лысый перевел на меня глаза. Я с трудом удержался от того, чтоб щелкнуть каблуками.
– Ты нагрела этого парня? – с натуральным возмущением спросил лысый у скуластой, ткнув меня, не глядя, пальцем в грудь. Побольнее постарался, сука.
– Я его впервые вижу! – ответила скуластая.
– Она его впервые видит, – сказал лысый старшому, словно переводя с другого языка.
– Ну и хер с вами, – сказал старшой и резко дернул девку за собой – лоб его качнулся при этом, как рында.
Она оглянулась на сутенеров с натуральным ужасом – так дочь смотрела бы на родителей.
Лысый забежал вперед и, выказывая всю серьезность своих намерений, извлек из кармана пачку денег.
– Эй-эй! Стой!.. Сколько надо этому вашему?
– Три штуки, – сказал старшой.
Лысый отсчитал шесть пятисоток и, подумав, передал деньги мне.
Старшой отпустил девушку. Никто никуда не уходил, все стояли и смотрели друг на друга.
– Ну? – сказал мне старшой.
Я передал ему полторы тысячи, которые он спокойно засунул в карман брюк, и патруль тут же пошел себе.
Мы остались втроём с сутенерами и Оксаной.
– Так ты работаешь или нет? – спросил я скуластую, задорно передернув плечами.
Она беспомощно огляделась, не зная ответа. Лысый еле заметно кивнул ей и тоже сразу ушел; за ним потянулись остальные.
Улыбаясь, я разглядывал Оксану.
Как же все-таки похожа. А если бы у нас были дети – они получились бы такие же, как мои?
Брезгливо скривившись, она, наконец, развернулась и пошла.
В заднем кармане ее джинсов виднелся мобильный; естественно, я смотрел на ее задние карманы.
Высокий дом, девять вроде бы этажей. Кодовый замок, цифры на котором она набрала дрожащими пальцами. Лифт вызывать не стала, почти бегом побежала по лестнице, но мне отчего-то казалось, что она больше не будет прятаться. Я еще поднимался, когда удивленно лязгнул замок и проскрипела распахнутая дверь.
Вывернув на лестничную площадку, сразу увидел пустую прихожую – видимо, скуластая сразу уцокала куда-то внутрь, не снимая своих туфель.
Тихо вошел следом, заглянул, не закрывая входную дверь, на кухню: стол, клеенка, течет кран, на холодильнике наклеены голые девки из вкладышей в жвачки; потом в единственную комнату: разложенный диван, передвижной столик с грязной пепельницей, выцветший паркет на полу, скуластая Оксанка курит у раскрытой форточки, босиком на паркете, туфли рядом лежат на боку. На подоконнике какой-то ненужный подсвечник, без свечи. Балконная дверь закрыта.
Рассмотрев комнату, я вернулся к выходу, захлопнул дверь, закрыл замок, приметил щеколду – задвинул и ее.
...и где тут наши крепкие скулы?..
– Какой ты урод, – сказала она, бычкуя сигарету о черный металл подсвечника.
– Ну, – согласился я.
Потом спросил:
– А эти твои... Ахмет там... Они как? Не уроды?
– Они такие, какие они есть. Лучше тебя и твоих полицаев.
– Ну и славно. Раздевайся тогда.
Не поворачиваясь ко мне, она с усилием стянула джинсы, белье было красное, на слишком белом теле. Постояла, видимо раздумывая, снимать блузку или нет, не сняла. Решительно развернувшись, шагнула на диван, как будто на высокую ступень, потом сразу стала на четвереньки и проползла в самый угол. Уселась там, расставив чуть шире, чем нужно, согнутые в коленях ноги: смотри, урод.
– Будешь выкобениваться – въебу вот этим подсвечником, – неожиданно для себя и себе не веря сказал я.
Взял подсвечник и подошел к дивану.
Она-то сразу поверила. Вытащила откуда-то из подлокотника презерватив, вскрыла, посмотрела на меня внимательно.
– Надеть? – спросила совсем по-доброму.
– Что делать будем? – поинтересовался, имея в виду нечто неясное мне самому.
Глядя в сторону, скуластая привычно произнесла:
– Стрип, орал, классика, массаж, лесбийские игры...
– Со мной, что ли, лесбийские игры?.. А золотой дождь отчего не назвала?
Она посмотрела на меня внимательно. Я так и держал, покачивая, подсвечник в руке, будто примериваясь ударить.
– Не надо, слушай, – попросила она.
Я вскинул брови.
– У меня сын есть, – добавила совсем жалостливо.
– Да что ты? Здесь? – я заглянул за диван.
– Нет, – искренне напугалась она, будто ребенок действительно мог здесь оказаться. – Дома, в деревне, в Княжом...
Кто-то явственно толкнулся во входную дверь. Скуластая встрепенулась.
В курсе мы, кто пришел, а то мы не догадались.
– Знаешь, – сказал я, – есть несколько американских фильмов, где богатый джентльмен влюбляется в проститутку и уводит ее с собой.
– Знаю, – ответила она тихо, одним дыханием, продолжая вслушиваться.
– Ты никогда не задумывалась, почему во всех этих фильмах проститутка выходит на работу в первый раз? Почему бы ей не выйти в семьсот тридцать седьмой – и тут налететь на свою судьбу, на этого блондина с миллионом долларов?
Она молчала, уже открыто косясь в сторону входных дверей, хоть и не видных с дивана.
– Сын, говоришь, есть? – громко, уже дурачась, спросил я.
– Нет, – зло ответила скуластая, до розовых пятен раздражаясь, что никто никак не войдет к нам.
– Тогда делай свой золотой дождь, царевна.
В дверной замок вполз ключ, медленно провернул железный язычок. Дверь толкнули, но была еще щеколда, она не давала войти нашим гостям. Я подошел к двери и закрыл замок снова, рука с другой стороны пыталась ключом сдержать провороты, но безуспешно.
– Эй, белый! – сказали мне негромко из-за двери. – Открывай, время вышло.
Неведомым образом я знал, что за дверью их несколько; кажется, четверо.
– Не-не, ребята, у нас тут еще золотой дождь по плану. Пару минут подождите. Оксан, сколько у тебя обычно длится золотой дождь? – громко спросил я.
– Открывай, ты, долбоёб, – снова повторили негромко за дверью.
Я вернулся в комнату. Скуластая улыбалась, светло глядя пред собой и покусывая губы.
В дверь начали бурно стучать, долбить и колотить.
Подмигнув скуластой, я рванул на себя балконную дверь...
...и когда уже висел на руках, пытаясь примериться, куда бы спрыгнуть повеселей, услышал, как девка закричала:
– Он с балкона! С балкона спрыгнул! На улицу бегите!
Она рванулась за мной на балкон, но растерялась: то ли бить меня по рукам, чтоб я отцепился, то ли, наоборот, схватить за кисть и не отпускать.
Но я уже был на земле.
На улице меня встретил нежданный, остроклювый дождик – и снова противно запахло рыбой. Как будто где-то неподалеку лежала скисшая и старая рыбацкая роба...
Пока я принюхивался и думал, куда мне лучше бежать – налево или направо, меня крутануло и бросило на асфальт.
– Три штуки гони, ты! – сразу приступили к делу трое горбоносых. – Все деньги гони, блядь! Мы тебя уроем сейчас! Трахнем тебя сейчас!
Я вытащил из кармана деньги, смял и бросил в лужу рядом с собой.
– Ты, сука! – сказал кто-то из них, и я получил острым ботинком в ухо.
– Что у тебя с лицом? – Аля раскрыла свои темные, как сливовое варенье, глазищи.
– Наступили.
– Кто?
– Нацменьшинства.
Когда очнулся, проверил первым делом, на месте ли брюки, брючный ремень. Мало ли что у них на уме. Может, правду обещали.
Ремень на месте. Брюки на мне. Даже паспорт в заднем кармане остался.
Денег в луже не было.
Зачерпнул из лужицы, приложил к уху, в голове сразу же как будто море поднялось – вверх и разом, с грохотом, огромное – и упало на дно, где сидел я. Залило видимость на минуту.
Посидел, царапая асфальт левой рукой и подвывая. Темное сползло с одного глаза, со второго еще нет. Я опять увидел лужу.
Бережно, двумя пальцами, еще раз потрогал ухо: оно было как раскаленная спираль, в ушной раковине можно печь яйца. Шмыгнул носом и понял ко всему, что нос у меня огромный, не умеющий вдыхать, заполненный черной (откуда-то знал, что черной) субстанцией, но если я попытаюсь высморкаться, у меня разломится напополам ухо и выпадет в лужу тот глаз, что открывается.
Одной рукой я придерживал ухо, не прикасаясь к нему: сделав ладонь ковшиком, накрыл его, будто оно было большой мясной бабочкой или, например, лягушкой. Ухо мое ухо, о!
Другой рукой я медленно и почти с нежностью вытягивал из одной ноздри нечто длинное, витиеватое, действительно черное, очень тягучее и никак не кончающееся. В испуге я косил единственным глазом на то, что извлекается из ноздри, и пугался увидеть второй глаз, который постепенно на этих странных нитях я неожиданно вытащу из черепа. Глаза все не было, зато кроваво-слизистая косичка, наконец, кончилась, и теперь предстояло отлепить ее от пальцев. Опять счистил об асфальт. «Это пожарить можно», – подумал мечтательно.
Не раскрывая уха, встал на колено, упор, подъем, море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три, спасла стена, так бы упал. Горячий затылок и в меру прохладный кирпич, как вам хорошо вместе.
Пошли, ты.
Пошли, разве я против.
И не надо на меня так смотреть, товарищ женщина.
Никому не надо.
Только одной даме я сейчас покажу, как я выгляжу, мы очень любим, когда женщины пугаются. Входим, волоча кишки за собой. Милый мой, что у тебя с кишками, отчего они так волочатся за тобой? Ерунда, не обращай внимания, со мной и не такое бывало.
Надеюсь, что очевидное различие формы моих ушей не станет препятствием для попадания в метро.
Мы познакомились с ней в метро. Она спускалась на эскалаторе, я поднимался и разглядывал девушек, которые делали вид, что меня не замечают.
Алька сама елозила своими веселыми глазищами по соседнему эскалатору, как будто там потерялся ее добрый знакомый.
Мужик у нее тогда был, чего она искала в метро, непонятно.
Я вперился в нее и смотрел – чуть не сломал шею, оборачиваясь. Она все это видела, и забавлялась этим, и в последнее мгновение оглянулась и показала язык.
Слизнула меня с эскалатора.
Я бросился вверх, бегом, бегом, бегом, извините, еще раз извините, с каким бы, а, удовольствием я бы взял твою, тетка, огромную сумку, мешающую мне бежать, и киданул вниз, чтоб она загромыхала туда, спотыкаясь на каждом фонаре... вот мы уже наверху, а там, черт, выход на улицу, махнул дверью, едва не зашиб идущего за мной, пробежал вдоль каменной стены, снова вход в метро, черт, нет жетона, влез без очереди, сдачу оставил железной тарелке, поскакал вниз, ничего не видя, когда глаза поднял – поперхнулся: стоит внизу, ждет, машет ручкой, смеется.
«Твою-то мать, может, она спутала меня с кем?» – подумал.
– Привет, мы что, знакомы? – спросил.
– Еще нет. Алька, – сказала она.
Она была вся такая как слива, которую хотелось раздавить в руке и есть потом с руки все эти волокна, сырость, мякоть.
– Ну. А ты кто? – Загорелая, щеки у нее – как настоящие щеки, а не просто так, кожа, губы сливовые, язычок маленький и, кажется, твердый, как сливовая косточка. – А?
Кто я, блядь, такой.
С чего начать: глаза, уши, печень, сердце. У всего своя биография, свои воспоминания, свое будущее, до определенного момента разное.
С какого места приступим, у меня еще много мест.
Мы, ребенок я и моя семья, жили в двухэтажном доме старого фонда, на самой-самой окраине столицы; отсыревший, гнилой, тяжелый, полный копошащейся живности, дом был похож на осенний гриб.
На чердаке нашего дома жили голуби, очень много. Ночью было слышно: гурр, гурр, гурр – прилаживаясь спать, они разговаривали друг с другом на каком-то своем иврите.
Когда я просыпался, уже никто не гуркал, голуби улетали поклевать, побродить в лужах, поковыряться в семечках; в доме было тихо и очень солнечно. Сначала солнечно через закрытые глаза, потом прямо в открытые – как из ведра.
То есть последними засыпали уши, глазам уже было всё равно; а просыпались первыми глаза, уши еще ничего не соображали, только хруст подушки, быть может.
Зверья в доме еще не водилось, я шел босиком к туалету, вот еще один орган появился, доброе утро тебе.
Потом бегом в кровать – холодно, мурашки по детским лопаткам, большие, быстрые и рассыпчатые, как крупа.
По дороге несколько игрушек из деревянного ящика с собой в кровать – почему-то больше всего я любил белого пластмассового зайца с черными глазами, только его и помню до сих пор. Он был полый, в одном месте продырявленный, уши сросшиеся, стоят, как галуны у гусара, еще усы такие – можно пальцем трогать, неровные, как старая болячка.
Заяц играл с другими игрушками – видимо, солдаты еще были, большие, прямые, бестолковые. Почему-то мне было всё равно, что огромные зайцы воюют с солдатами, – никаких моих представлений о мире это не нарушало.
Наигравшись, вставал опять, включал телевизор, там было два канала, первый и второй.
Переключать программы надо было пассатижами, они лежали на столе возле.
Бывший переключатель тоже тут находился, расколотый на две части, отец никак не находил времени склеить, а может, и нельзя уже было склеить, но мать жалела выкидывать деталь.
В телевизоре показывали сельское хозяйство, краны, дирижеров, иногда врачей.
Сжимал пассатижи и щелкал, пока не надоедало: дирижер и трактор, скрипач и рожь, виолончель и комбайн...
После тракторов и скрипок хотелось есть.
На столе стояло молоко, в черной, прожженной, как царь-пушка, сковороде лежали нежнейшие сырники – мама.
Стук в окно – знал, кто стучит, но всегда пугался в первые мгновения.
Стучал сосед, на год старше меня, звали Серый – а как его еще могли звать? Также был Гарик, прибегал с другой улицы, весь в веснушках, на три года старше нас, лукавый, матерщинник.
Гарик пел загадочно: «Чики-брики-таранте, чикибрики-таранте!»
Я тоже подхватил, привязчивая мелодия. Гарик сидел с веточкой в зубах.
– При взрослых не пой, – сказал тихо, когда вышла из подъезда соседка.
– А что означает «чики-брики-таранте»? – спросил я.
– Ебаться, – коротко ответил он.
Я ничего не понял. Посмотрел внимательно на соседку, примеривая к ней новое слово, и замолк.
Потом тихо глянул на глупое лицо Гарика и подумал, что он и сам не знает, о чем мне сказал.
Но это не Гарик стучал, он вообще ко мне никогда не заходил – он только к Серому, у родителей Серого был магнитофон, пацанва слушала по утрам всякие песни, когда Гарик прогуливал школу. Меня к магнитофону не подпускали: Серый страшно боялся его сломать.
Стучал, говорю, он.
– Пойдем голубей бить! – предложил Серый сразу. – Там уже Гарик сидит, на чердаке.
Спорить я тогда не умел, соглашался на любую замуту, брел за старшими без всякой мысли в голове.
Пока я искал носки, но нашел колготки, которые, пугаясь, что меня заметит Серый, скорей спрятал обратно в шкаф, дружок мой доел сырники и с чмоком вскрыл холодильник, так что внутри все затряслось и задрожало, достал молоко. Выпил и молоко, потом я уже не видел, что происходило, а когда вернулся одетый, Серый снова жевал, сидя перед открытым холодильником на корточках.
Закрыли дверь в дом, ключ всегда лежал под половичком у входа – никого не боялись.
– Найди себе палку, – велел Серый, и я взял первую попавшуюся палку с земли. У Серого уже был припасен железный штырь.
Мы обошли дом – к ржавой лестнице, что вела на чердак второго этажа.
Дверь чердака неожиданно открылась, и оттуда вылез Гарик с голубем в руке; держа за ноги, он размахивал птицей, уже очумевшей настолько, что она еле шевелила крыльями.
Гарик, зацепившись одной рукой за лестницу, трижды, насколько мог сильно, ударил голубя об стену. Во все стороны, как из драной подушки, сыпанули перья. Голубь неожиданно ожил, стал бить крыльями, отчего перьев полетело еще больше. Голова его дрожала и дергалась, как поплавок. Голубь понял, что его голубиную жизнь нацепили на крючок – и сейчас извлекут наружу, как рыбу из воды.
Приблизив птицу к лицу, Гарик посмотрел на дело рук своих и с размаху подбросил голубя вверх – тот перекувыркнулся над нашими головами и с тупым звуком пал в траву. Попытался взлететь, трепыхнулся, шевельнул крылом, но ничего у него уже не получалось, он издыхал, раскрыв клюв, еле кивая головой.
– Давайте сюда, – позвал Гарик весело. – Их тут полно, нельзя выпускать.
Серый двинулся первым, я потащил себя следом, часто взглядывая на грязные подошвы дружка. Иногда с них сыпалось мне в глаза.
Гарик дождался нас. Запустив меня и Серого, воровато оглядел двор и соседние дома, затем прикрутил дверь веревкой.
Чердак был пронизан белесыми лучами из слуховых окон и просохшей насквозь в нескольких местах крыши. В лучах, от ужаса пугаясь взлететь, шевелились голуби. Некоторые были настолько пушистые и пышные, что напоминали ежей.
– Эх, бля-а-а! – заорал Гарик и, блея от радости – он так смеялся, – пустился чуть ли не в пляс по чердаку, разметая десятки ошарашенных птиц, ловя их за крылья, выворачивая им суставы и головы, топча и пиная.
Серый с серьезным лицом работал прутом и если попадал в летящую птицу – голубь замертво падал, неестественно вывернув крылья и топорща коготки.
Я изредка взмахивал руками, изображая, что занят тем же самым. Так, глупо трепыхаясь, я добрел до другого края чердака, где присел возле одного затаившегося голубя. Он вжимал голову в туловище, казалось, ожидая удара и всё понимая.
Тут я вспомнил, что в руке у меня палка, несколько раз несильно тронул голубя палкой по спине. Он открыл и закрыл глаза, нахохлился, снова открыл и закрыл глаза, но не сдвинулся с места. Голубь готов был умереть сейчас же и тихо ждал этого.
С улицы закричали.
– Эх, бля-а-а, – повторил уже другим тоном Гарик. – Запасли. Серый, твоя мать орет, овца глупая! Она ж на работе была.
Серый приник к двери, весь побелевший – даже в полутьме чердака было заметно.
Мать надрывалась внизу так, будто хотела докричаться до седьмого неба.
Серый не выдержал, судорожно размотал веревку, толкнул дверь.
– Чего, мам? – спросил обиженно.
– Я тебе говорила на чердак не лазить, дрянь?
– Чего, мам? – повторил Серый безо всякого смысла.
– Ну-ка, слезай вниз! – кричала мать. – Ты один там?
– Скажи, что вдвоем были, – прошипел Гарик. – Вот с ним, – и толкнул меня к дверям.
– Вдвоем, – сказал Серый плаксиво.
– Слезайте! – велела мать и, увидев меня, добавила радостно: – И этому тихоне мать тоже всыплет!
Чумазые и в пуху, мы спустились вниз. Серого мамаша увела за ухо домой, на меня не посмотрела даже.
Я присел на скамеечку и долго смотрел на свои руки. Они дрожали. Мне хотелось их укусить.
В Альке хотелось остаться, она была мокрой – не от пота. Казалось, что все ее небольшое крепкое тело покрывается какой-то особой скользкой жидкостью, по ней скользили руки, и всё тело скользило по ней и соскальзывало в нее.
В момент, когда все мое тело вытягивалось в последнем движении, она старалась смотреть мне прямо в глаза – взгляд был такой, будто она одновременно и боится за меня, и безумно рада за меня. Будто я бежал по навесному мосту над рекой и вот-вот должен был сорваться, но добежал, в последнем рывке достиг своего края – и теперь она держит меня за плечи, вживаясь в меня.
А о том, что у меня на другом берегу кто-то остался, она не спрашивает никогда, хотя знает, конечно.
– У тебя тут не болит? – полежав минуту на спине, спросила она и потрогала ссадину на моем лице.
– Нет.
– А тут? – пальчиком едва-едва задела ухо; оно взвыло.
– Н-н-нет.
Алька сморщилась, словно ей было больнее, чем мне.
– Нигде не болит, – повторил я голосом, противным мне самому, словно я чьи-то волосы пожевал.
Рывком встал с дивана, натянул свои набедренные тряпки и включил ее белый, как аэроплан, ноут.
– Принеси мне какое-нибудь полотенчико, – попросила Алька, аккуратно поднимаясь и держа ладонь в паху.
Ничего не ответил, не шевельнулся, с нетерпением стал дожидаться, когда вспыхнет экран.
– Слышишь, ты? – весело прикрикнула она, извлекла из-под себя ладонь, посмотрела в нее, вытерла о щеку и опять запустила меж крепких ляжек.
– Так иди, – ответил я, быстро набрал латиницей поисковик и в пустой графе сделал запрос «детиубийцы».
Алька подошла сзади, так и придерживая себя ладонью, и другой рукой, мизинчиком, коснулась моей макушки, там, где было темечко, да заросло.
– Больно, Аль.
– А-а-а... А говоришь, ничего не болит... Какое ухо смешное. А вдруг оно у тебя таким и останется? Давай тебе другое растреплем, оттянем и сделаем похожим? Что ты там смотришь? Ужас какой, – и посеменила в ванную.
Включилась вода, заработала колонка.
По запросу нашлось тринадцать миллионов страниц. Нихерово. Есть шанс прекрасно провести время.
Страдая и морщась от брезгливости, некоторое время я мучил себя кровавыми мальчиками, потом веером снес вниз все страницы, что наоткрывал, и остался один на один с пустым поисковиком.
Внизу мелким синим шрифтом была набраны новости, там я и вычитал о странном убийстве в городе Велемире. Неизвестные за ночь вырезали целый подъезд трехэтажного дома. Единственный оставшийся в живых свидетель, выбираясь из комы на полусвет, заплетаясь, бредит по поводу нескольких недоростков, которым на вид не было и десяти лет.
Аля вышла из ванной через полчаса.
– Что делаешь?.. Господи, да зачем это тебе? Прекрати это читать, – попросила Аля, натирая голову так, что вот-вот должны были полететь искры.
– Хватит, да, не надо больше, – согласился я.
Крутанулся на стуле и воззрился на Альку.
– Тебе никогда никого не хотелось убить? – спросил.
Она отложила наконец полотенце и чуть напуганно ответила:
– Нет.
После нашего с ней знакомства, как я догадываюсь, она набрала в поисковике мое имя, чтобы узнать, кто я, блядь, такой. Все узнала, там даже фотографии детей есть, обоих.
Стоят, розовые как ангелы, посреди двора, у него кукла, у нее трактор, они все время отнимают друг у друга игрушки.
В тот день я написал ей эсэмэску: ну, что, мол, ты приглашала в гости.
Она не отвечала минут семь.
«Раздумала?» – не унялся я.
«Господи, какой ты нетерпеливый, – написала она. – Приходи, я очень жду».
Решилась.
Когда открыла дверь, лицо у нее было очень серьезное, даже злое, но как будто вовнутрь злое, к себе. Я отдал ей цветок, она его безо всякой эмоции уронила куда-то в ботинки и, сжав пальцами мой затылок, сильно поцеловала в рот. Не просто поцеловала, говорю, а именно поцеловала в рот – именно так. И язык был твердый и упрямый.
Потом рывками содрала с себя джинсы, на ногах остались красные полосы – как будто упала об асфальт с велосипеда, – и, повернувшись спиной, опустилась на пол. Я погладил правую пятку правой рукой, а левую пятку левой. Между пятками расстояние было сантиметров сорок.
Как будто ей хотелось не просто это сделать, а как можно хуже, диче, чтоб потом обратно не возвращаться.
Вокруг стояли ботинки вроде как ее недавно съехавших с квартиры родителей, потные отцовские тапки, пахло гуталином, висела ложка для обуви.
В зеркале справа отражался я, одна башка, профиль. Сначала на себя было отвратительно смотреть, а через несколько минут привык.
– ...А я всё время думаю, что убил кого-то, Аль. Вглядываюсь в людей. «Тебя убил, нет?» – думаю. «Не тебя? Так кого же?» ...Ты точно никого не убивала?
– Нет, – твердо выдохнула она.
– Ну, нет так нет, Аль. И я нет. Все мы нет.
Пронес мимо жены ощущение полного физического опустошения, заперся в своей комнате. Тут же зазвенел домашний телефон, пришлось вернуться.
Это главный, кому ж я еще нужен.
– Ну что там? – спросил он, захохотав.
Захотелось потрясти трубкой, чтоб высыпать оттуда все это разнообразное клокотание. Вместо этого я вкратце пересказал про седой чуб, живого Салавата и белый халат.
– Это твой родственник затеял там, – до слез заливался главный.
Я поглядывал на себя в зеркало, иногда поднимая брови, иногда опуская. Ухо саднило, ссадина лоснилась, как намасленная. Надул щеки, выпятил губы, сдвинул вбок, насколько мог, скулы. Скосился вниз, увидел, как мои двое стоят в неслышно раскрытых дверях, зачарованно вглядываясь в меня.
– Он мне никакой не родственник, – странным от искривления лицевых мышц голосом начал говорить я, но главный меня не слушал.
– Ладно, сохрани себе в памяти этот сюжетец, – засмеялся он. – Может, пригодится.
На самом деле Шаров жил когда-то на соседней с нами улице.
Дружки называли Шарова – Вэл, это я помню. В те времена, когда кликухи и погонялы были просты и незамысловаты, как лопухи, имя Вэл – звучало.
Рос он, между прочим, с мачехой. Родной отец его, из горцев, давно и безвозвратно исчез; много позже ходили слухи, что отец стал полевым командиром, проявлялся в первую ичхерийскую войну; но это всё враньем было – отец смирно себе жил в ряжской деревне с новой женой, разводил овец – вот, собственно, и всё, что в нем было горского.
Когда я пошел в школу, Шаров уже оттуда выбыл, хотя я отчего-то помню, как на моей линейке первого сентября он вдруг объявился в толпе родителей, любовавшихся на своих деток, – подошел, постоял, посмотрел на всех и пропал. Такое в жизни случается иногда – произойдет вроде бы совершенно никчемное и бессмысленное событие, автобус какойнибудь самый заржавелый проедет или под ногами разбегутся голуби, и один взлетит, – короче, полная чепуха, но отчего-то западет в память и лежит там, ненужная.
Шарова я тоже так запомнил: вот он зашел в толпу и вот он ушел. И больше не вернулся на соседнюю улицу. А чего, там мачеха, зачем ему. Она, помоему, еще раз замуж вышла, хотя не уверен.
Потом я увидел его в новостном выпуске, он располагался за самым длинным государственным столом, и почти во главе его.
Можно вложить смысл в нашу встречу на линейке – но его там нет.
Неудачно покосив от армии в психушке, а после еще и отслужив, я вернулся домой.
Немного поучился в разных местах, влюбился, женился, родил двоих детей, однажды ночью сел за стол и аккуратными буковками набрал страницу текста.
Утром перечитал и не огорчился.
За три года я написал три политических романа: «Листопад», «Спад», «Сад», – ожидался четвертый, и я спускался в него, как в скважину. Первые три Шарову понравились, мне передавали, даже Слатитцев как-то об этом обмолвился, пытаясь нарисовать хотя бы одной стороной лица улыбку, но получилась почти уже судорога.
У Шарова-политика была одна странность, на которую мало кто обращал внимание: он не только не имел друзей, но никогда не пытался создать свою, как это называют, команду. В какие высокие коридоры он ни попадал бы, за ним не тянулись знакомые со времен обучения и службы.
Кажется, ему нравилась эта его самодостаточность, эта, в некотором смысле, о да, завершенность.
Шаров был уверен: достаточно и того, что его собственными поступками движет близкая к идеальной целесообразность.
Целесообразность заключалась в том, что он стремился добиться наилучшего результата с имеющимися средствами и с наличным человеческим материалом. То, что это был далеко не самый лучший, а, напротив, просто чудовищный человеческий материал – и власть составляли люди пошлые и неумные, – ничего не меняло.
Шаров относился к себе с уважением, это было заметно; а если нет и не может быть людей, достойных уважения в той же степени, какая, в конце концов, разница, с кем работать?
В верхах давно уже никого и ничего не могло удивить. Шаров мог знать о том, что министр образования нездоров психически, министр внутренних дел причастен к торговле человеческими органами, а министр финансов на личном автотранспорте задавил насмерть женщину, – и не сделать ни малейшего движения во имя наказания этих людей.
Это было нецелесообразным и, более того, не имело хоть сколько-нибудь серьезного значения.
...Обо всем этом я привычно и без малейшего раздражения подумал, сдувая щеку, прибирая язык и возвращая глаза на место. Едва лицо стало нормальным, думать о Шарове сразу расхотелось.
Объяснение собственно природой человека любых, в том числе несколько выдающихся за пределы допустимого, поступков нашей неплеменной аристократии давно так или иначе устраивало всех – или почти всех.
Я, наконец, снял свои оранжевые носки.
Алька все время смеялась над цветом моих носков. Ничего смешного.
Запинал их поглубже под стол. Если не запинать – завтра будут висеть сырые на батарее. Все мои радужные носки постоянно висят сырые на батарее. Носить их некогда, они постоянно сохнут.
Включил комп, снова залез в ссылки по велемирской истории. Ищут пожарные, ищет милиция... Всё то же самое, ничего нового. А, нет. Недоростки, оказывается, успели еще на выходе из подъезда порешить двух милиционеров.
«...старшина Филипченко и стажер... были обнаружены на ступенях...»
«...Филипченко... Филипченко...» – пошвырялся я в своей памяти, как в мусорном баке.
«...более тридцати ранений и семь переломов у старшины... стажер... перелом основания черепа... перерезано горло...»
Неожиданно услышал дыхание за спиной.
– Ты где была? – я встал, заслонив спиной экран.
– Спала, – ответила жена.
Я философски цыкнул зубом.
В комнате было темно, она не видела моей изуродованной морды.
– Чего ты там смотришь?
– Работаю.
«Если она попробует заглянуть мне за плечо – оттолкну ее», – подумал я, покусывая губы и елозя глазами туда-сюда.
– Я тебе мешаю? – спросила она тихо.
О, этот умирающий голос. Дайте мне какой-нибудь предмет, я разъебашу всю эту квартиру в щепки.
Не глядя нашарил рукой включатель и загасил комп.
Страшно болела голова.
Как все-таки мало места в квартире, сейчас бы свернуть в проулок, миновать тупичок, выйти через черный ход к дивану в другой комнате, подбежать на цыпочках к дверям, быстро запереться изнутри на засов, подложить под щель в двери половичок, чтоб не было видно, что включен свет и я читаю, а не удавился, например, в темноте.
Но жена прошла как раз в ту комнату, где я хотел спрятаться. Тогда я пойду в другую, там как раз дети, я их так люблю. Здравствуйте, дети. Что вы строите? Домик? Где живут мама и папа? Давайте я вам помогу. У меня как раз есть некоторые соображения по этому поводу. Вот так вот. И вот так вот! И вот еще так!
– Ну, заче-е-ем? – протянула дочь.
– Зачем, пап? – спросил сын сурово, но предслезно.
А вот так вот, ни за чем.
Старшина Филипченко ходил очень быстро.
Его новый стажер не поспевал за ним.
Стажер работал вторую неделю и честно думал, что они, пэпсы, сотрудники патрульно-постовой службы, будут ловить преступников, и он, салага, тоже. Но пока они собирали по детским площадкам нетрезвых работяг и безработных, затем составляли на них протоколы. Работяги через одного были похожи на отца стажера. Безработные – на того же отца, каким он должен был стать через год-другойтретий.
Нетрезвых мужиков загоняли в железную будку – пикет. В пикете всегда пахло перегаром и сигаретным дымом. Пэпсы там курили, но если начинали за компанию курить задержанные – на них орали матом и били по рукам. Сигарета выпадала, на нее наступали ботинком. Потом сгоняли длинные и грязные бычки ближе к выходу. Пол всегда был истоптанным, грязным и в слипшемся табаке.
После этого задержанному цепляли наручники и затягивали железные кольца потуже.
Втайне стажеру всё это почему-то нравилось. Иногда он терялся, когда хмурый и насмешливый работяга вдруг, вглядевшись в стажера, спрашивал:
– Только из армии пришел, сынок? Папку своего тоже в участок потащишь? Браслеты на него наденешь? Сопля ты зеленая.
Филипченко при этом нисколько не тушевался. Спокойно клал авторучку – обычно он сам заполнял протокол, – брал со стола дубинку и бил ею задержанного, чаще всего по ногам.
– Как разговариваем с дядей полицейским? – спрашивал он спокойно и незлобно, хотя бил больно и оставить следы побоев совсем не боялся.
Филипченко почти всегда слушались и боялись, а стажера не очень.
Однажды стажер понял, что Филипченко боятся и слушаются не потому, что он такой страшный, а потому, что он именно такой, от кого привычно принять унижение.
Стажеру он напоминал именно того деда на срочке, который издевался над молодыми особенно жестоко, неся при этом на лице выражение равнодушия и усталости. Стажер часто представлял, как изуродует его, когда встретит на гражданке, а потом, спустя год, неожиданно столкнулся с ним на Ярском вокзале в столице, где был проездом. Они обнялись и пошли пить пиво, очень довольные встречей.
Такой может угомонить пьяного отца ударом в грудь – и отец простит ему, протрезвев. Может годами терзать младшего брата – и тот тоже простит, когда подрастет.
Потому что человеческое отношение, когда его выказывает... ну, тот же Филипченко, оно как-то выше ценится, чем если бы его выказывал любой другой, скажем стажер.
Приложившись несколько раз дубинкой к задержанному и честно забыв об этом, спустя полчаса Филипченко с некоторой даже заботливостью снимал наручники с него и просил негромко, пододвигая протокол:
– Вот тут черкни, отец... Ага. Ну, будь здоров, больше не попадайся.
И Филипченко отвечали:
– Спасибо!
И уходили довольные, со стажером не прощаясь.
Филипченко выкуривал сигарету, вглядываясь в стекло и думая о своем. Если в этот момент стажер его спрашивал о чем-то, он никогда не отвечал: вроде как не мог выйти из задумчивости.
Спустя минуту переспрашивал:
– Чего говоришь?
Как раз ровно столько выдерживал, чтоб стажер почувствовал себя в достаточной степени опущенным этим молчанием.
Пока стажер хрипло пытался повторить свой никчемный вопрос, Филипченко резко вставал, поправлял одежду – выглядел он всегда отлично, и даже обувь умудрялся не забрызгать, не заляпать, – и, кивнув стажеру – за мной, салага! – выходил на улицу, сразу глубоко забирая в темные дворы.
Он шел быстро, стажер постоянно то набегал на лужу, то поскальзывался на грязи, то почти влетал в столб, а Филипченко двигался не чертыхаясь и не суетясь, останавливался только если где-то раздавался пьяный говорок или юношеский гам.
Постояв несколько секунд и утвердившись в своих предчувствиях, он срывался с места, но не бегом, а шагом, шагом, лишь спина качалась перед запыхавшимся стажером, – и вот уже, никем не замеченные, двое полицейских появлялись в месте распития спиртных напитков. И пока стажер порхал глазами с одного на третьего мужика, Филипченко уже определял самого главного, приказывал подняться, собрать бутылки и – ать-два за нами, верней, впереди нас.
– Протокольчик составим для профилактики и отпустим, – примирительно говорил Филипченко, но, если кто-то чего-то не понимал, разом повышал голос, тянул медлящих за шиворот, мог надеть браслеты, но этим не злоупотреблял: задерживали порой человек по шесть, всех не окольцуешь.
Филипченко разом и командовал, и просил, и давил, и мимоходом лукаво льстил, не теряя своего полицейского достоинства и меняя интонации ежесекундно. И пока стажер сжимал и разжимал рукоять резиновой дубинки, в треморном предчувствии драки, все уже вставали, собирали водку в пакеты и послушно брели за Филипченко, верней, ну да, впереди него.
В пикете начиналось обычное представление – собственно, никакого другого весомого смысла непрестанные круглосуточные задержания нетрезвого элемента и не имели. Для отчетности хватило б и по паре хануриков на постового. Но при чем тут отчетность?
Работяги, понукаемые то грубым, то ласковым Филипченко, извлекали все из карманов, выкладывали на стол: сигареты, носовые платки, которыми можно было только протирать ботинки, зажигалки, иногда перочинный нож, иногда отвертку, ну и мелочь, мятую, сырую, пахнущую мужиком, его ладонями, по´том, рваной подкладкой.
– Сколько денег при себе имели? – спрашивал Филипченко.
– Ну, сосчитай сам, старшина, – отвечал ему усаженный в угол на лавку работяга. – Я ж не помню.
Наученный стажер вставал, будто бы с необходимостью разглядеть, скажем, перочинный нож, рядом с Филипченко, прикрывая его от задержанных.
Филипченко быстро пересчитывал деньги, успевая спрятать в журнал записи задержанных несколько купюр. Особо не жадовали. Почти всё вычищали только у борзых и очень пьяных – объясняли это просто: не наглел бы – оставили б минимум половину. А так – вот тебе на трамвай, бродяга, и проваливай, не было у тебя никаких денег, пес пропойный.
Они выпроводили очередных кормильцев своих из пикета, Филипченко посчитал деньги и не глядя передал стажеру.
Их вызвали по рации.
– Внимательно, – сказал Филипченко, хотя положено было говорить «На приеме!» или «Пятнадцатый слушает!».
Девушка с приятным голосом назвала адрес и пояснила:
– Женщина из соседнего подъезда позвонила, говорят, что там вроде бы драка сразу в нескольких квартирах. Сходи посмотри. Участковый подойдет, если будет нужен. Звонившая была пьяна.
Поспешая, стажер, конечно, отметил про себя, что дежурная обращается к Филипченко в единственном числе, словно никакого стажера с ним рядом и не было в природе.
Дом выполз к ним серым боком. Филипченко резко встал, стажер ткнулся ему в плечо, потом шагнул вбок и стал пристально глядеть на окна. Одно из них погасло.
Филипченко даже, кажется, принюхивался.
– Пойдем? – стажер как будто хотел сказать: а чего ждать-то, дом как дом.
Филипченко не ответил, еще раз шумно, как конь, втянул в себя воздух и нехотя пошел. Пихнул входную дверь, она издала пронзительный скрип.
– Заорал кто-то, – Филипченко попридержал дверь; стажер опять ткнулся ему в спину, съездив носком по пятке старшинского ботинка.
– Что ты всё время висишь на мне, – Филипченко резко, неразмашисто, но больно ударил стажера локтем в дыхалку.
Стажер обиженно шагнул назад, и Филипченко вдруг упал ему на грудь, на руки, удивительно тяжелый и пахнущий потным затылком и чем-то смешно хлюпнувший, а потом засипевший с присвистом.
Стажер пытался было Филипченко удержать, но соскользнул со ступеньки и упал на спину, ударившись затылком, – и еще в падении он видел, что в горло, под челюсть, Филипченко воткнут какой-то предмет вроде копья... откуда тут копье?.. кочерга, что ли, какая-то.
Из подъезда выскочило несколько недоростков с какими-то вещами в руках... игрушки, что ли?
«...куда ж они играть вечером?.. – спешно подумал стажер. – Вот босота... Спать пора...»
У одного был молоточек, почти как настоящий. У другого... топорик, что ли... мать стажера обухом такого, тоже казавшегося игрушечным, отбивала мясо.
Если попадалась кость, раздавался твердый, со взвизгом звук.
После того как ударился головой, я могу себе нафантазировать все что угодно.
Потом живу и думаю: это было или это я придумал?
Таких событий всё больше, они уже не вмещаются в одну жизнь, жизнь набухает, рвет швы, отовсюду лезет ее вновь наросшее мясо.
Этим летом, когда на жаре я чувствую себя как в колючем шерстяном носке, даже в двух носках, меня клинит особенно сильно.
– Аля, – сказал в телефон, выйдя во двор, – поехали в город Велемир?
– Ой, я там не была, – сказала Аля, и было не ясно: это отличная причина, чтоб поехать, или не менее убедительный повод избежать поездки?
Я помолчал.
– А зачем? – спросила она.
– Расскажу тебе по дороге какую-нибудь историю, – предложил я. – У меня с дорогой на Велемир связана одна чудесная история.
Всего за несколько лет живых душ в доме, где обитал маленький я, стало в разы больше.
Первым появился щенок Шершень.
Следом пришли особые черные тараканы, пожиравшие обычных рыжих, четырехцветная кошка Муха, еженедельно обновляемые рыбки, лягушки в соседнем аквариуме, белый домашний голубь редчайшей, судя по всему, породы – он был немой.
Еще залетали длинноногие, никогда не кусавшиеся, будто под тяжелым кумаром находившиеся комары и громкие, как черные вертолеты, в хлам обдолбанные мухи с помойки.
Летом обнаруживались медленные, кажется собачьи, блохи, привыкшие к шерсти и не знающие, что им делать на голых человеческих коленях, но их вообще не замечали: они сами вяло спрыгивали на пол к черным тараканам и веселой Мухе.
Шершень был дворнягой, умел улыбаться и произносить слово «мама». Зимой, если его обнять, он пах сердцевиной ромашки, а летом – подтаявшим пломбиром.
Щенком Шершень был найден возле мусорного контейнера и перенесен в дом; безропотная мать отмыла попискивающее существо, умещавшееся в калоше. Год спустя калоши впору было надевать на лапы плечистому разгильдяю. «Мама» он произносил, когда зевал, – как-то по-особенному раскрывалась тогда его огромная черная пасть, и издаваемый звук неумышленно и пугающе был схож с человеческим словом.
Муха обнаружилась на середине скоростной трассы, куда я, увидев остирок шерсти вдоль ничтожного позвонка, добежал на трепетных ногах, передвигаясь посередь тормозного визга и человеческого мата. У нее были повреждены три лапы, она двигалась так, будто все время пыталась взлететь, подпрыгивая както вкривь и вверх. Я поймал ее на очередном прыжке и прижал к груди.
Шершень принял Муху равнодушно, он вообще ленился бегать за кошками. Зато он очень любил лягушачье пение. Лягушки поначалу жили у дочери нашей соседки, но соседка была алкоголичкой и средств на прокорм животных чаще всего не имела. Сначала мы слушали лягушек за стеной, потом террариум был перенесен к нам на кухню. Говорят, что лягушки орут, когда готовятся к брачным играм, но эти голосили куда чаще. Возможно, пока они обитали в семье алкоголиков, они кричали от голода. Затем просто по привычке или от страха, что их вновь не накормят. Из всей нашей семьи лягушачьи концерты любил только Шершень. Он приходил на кухню и подолгу смотрел в террариум, иногда даже вставая передними лапами на подоконник.
Обитатели террариума умели издавать звуки на удивление разнообразные: они квохтали, курлыкали, кряхтели, тикали, как часы стучали как швейная машинка, в голос зевали, немного каркали и даже тихонько подвывали. Казалось, что Шершень разбирает их речь и разделяет лягушачью печаль. Иногда, слушая лягушек, Шершень тихо улыбался. Улыбаться он тоже умел.
Муха в это время ловила и поедала черных тараканов, а также рыжих, еще не убитых черными.
Еще она с удивительной грацией сшибала на лету огромных мух, обрывая их зуд на самой противной ноте. Но этим зрелищем она удостаивала членов семьи крайне редко – охотиться на воздухоплавающих Муха любила в одиночестве. Мне несколько раз удавалось подглядеть, как, затаившись на спинке дивана, Муха неожиданно делала пронзительный прыжок и убивала влет черный помойный бомбардировщик.
Однажды мы уехали за город, Муху, не вовремя отправившуюся на прогулку, найти не смогли, оставили открытой форточку и насыпали ей обильной еды в большую кошачью тарелку. Когда вернулись через неделю, пол был усеян мухами, их было больше сотни.
Представляю, что там творилось все это время, какое побоище...
Рыбки Шершня не волновали, зато Муха периодически нарезала круги близ аквариума.
Добраться до чешуйчатых она так и не смогла; рыб мы сами загубили. Купили на рынке какого-то мелкого блестящего пузана, с ноготь ростом, ну, чуть больше. За ночь эта пакость сожрала, кого успела сожрать, остальных изуродовала, самая большая особь по прозвищу Мексиканец пыталась избежать общей участи, волоча за собой нежные кишки.
Я снял крышку с аквариума и запустил на кухню Муху. Через пару часов аквариум был пуст.
Белый голубь в это время сидел на шкафу и молча смотрел в сторону. После случая с рыбками он покинул наш дом.
В тринадцать лет мне страшно захотелось собаку, как в кино про Электроника, «а, мам?».
Мама вроде и не против была, но по-доброму сказала, что две собаки – это много, у Шершня был аппетит как у душары, а выглядел он как хороший дембель.
Я затаился. В ту минуту во мне поселился взрослый человек, тать, подлец и врун.
В страсти по новому псу Шершня я разлюбил. От его «мама» меня всего кривило.
Однажды собрался и, весь покрытый липким ледяным потом, отправился с ним на вокзал, купил билет до какой-то, напрочь забыл какой, станции Велемирского направления.
Уселись на желтую лавку. Шершень спокойно смотрел перед собой, расположившись у меня в ногах.
Вышли, я дождался обратной электрички и шагнул в нее за секунду до того, как закрылись двери.
Шершень даже не смотрел на меня, как будто ему было стыдно. Он так и остался сидеть на асфальте, не пошевелившись.
– Я думаю, он мог бы вернуться, нашел бы дорогу... Просто не захотел.
Алька посмотрела на меня, потом мимо меня, потом снова на меня. Ничего не ответила.
Вскоре после того, как Шершень исчез из нашего дома, ушла и Муха, неведомо куда. И с лягушками какая-то напасть стряслась. Наверное, им некому стало петь.
Они умерли, и остались одни тараканы.
– А щенок куда делся? – спросила Алька.
Поленившись спросить «какой щенок?», я молча смотрел в окно электрички, немедленно соскальзывая глазами с любого предмета – ни на чем не желали задержаться. Скучные лавки вагона, серые столбы перрона.
Не... бо...
И жа... ра...
Электричка шла сквозь пекло, не остывая ни на единый градус.
Я долго тер потные виски горячими кулаками.
– Почему ты носки все время носишь какие-то странные? То оранжевые, то в белых полосочках? – спросила Аля.
Я осторожно открыл глаза. Она смотрела мне на ноги.
Плохой вопрос, не хочу отвечать.
Она о чем-то другом меня только что спрашивала... Про щенка.
– Сдох от чумки, двухмесячный, – ответил я, когда Алька уже отвернулась.
– Говорят, Велемир красивый город, – немедленно простила Алька мое молчание; ей хотелось разговора.
Напротив, через одну лавку, сидели мужик и баба. Мужик копошил рукой у бабы в цветастой юбке, как будто потерял у нее в паху что-то вроде часов. Баба как будто думала о своем – потерял и потерял. Хорошо поищет – найдет.
С ними был ребенок. Повернувшись спиной к родителям, встав коленками на лавку, он лизал железный поручень, и делал это довольно долго. Всю мерзость, которую перенесли на своих потных руках прошедшие сквозь наш вагон, мальчик уже пожрал.
– Он у вас поручень лижет, – сказал я наконец.
Удивительно, что Алька вовсе не замечала ребенка. Она их и на улице не видела никогда.
Баба, не обращая внимания на копошащуюся в ее тряпках руку, встала, взяла ребенка за шиворот, потрясла и сказала громко:
– Не лижи лавку! Грязная!
Ребенок убрал язык. Алька секунду посмотрела на грязную детскую мордочку и снова перевела взгляд на меня.
– Красивый? – повторила.
– Мм?
– Велемир?
– Красивый Велемир, – повторил я без смысла, подумав о Шарове.
Мужик все никак не извлекал руку, а мне хотелось, чтоб он что-нибудь достал наконец: серебряную ложку, огрызок яблока, очки без стекол, золотое колечко...
Спустя три часа мы миновали белобокие храмы, затерявшиеся в зарослях неведомого кустарника, пожухшей крапивы, посеревшей полыни, и вскоре вышли из электрички.
Алькины каблуки с перепадами цокали где-то за спиной, она тихо ругалась матом: покрытие перрона было так себе.
В здании вокзала я купил себе бутылку темного пива; Альке ничего не предложил, но она на это не обижалась. Если хотела – спрашивала сама.
– Я тоже буду пиво, – сказала.
– У меня отопьешь, – предложил я.
На это она тоже не обиделась. Может быть, жениться на ней?
Аля посмотрела на меня с нежностью и согласилась:
– Отопью у тебя.
Велемир был почти лишен кислорода, словно его накрыли подушкой с целью, например, задушить.
Август, август, откуда ж ты такой пропеченный и тяжкий выпал, из какой преисподней.
Хоть бы мокрый сентябрь заполз скорей за шиворот, приложил холодное ухо к теплому животу.
Не будет нам сентября никогда.
Я оставил Альке на самом донышке, уже выдохшееся, стремительно потеплевшее, на вкус хуже вчерашнего чая, недопитого чужим стариком. Она спокойно допила и отнесла пивную бутылку в урну.
– Я поселю тебя в гостиницу и съезжу по своим делам, хорошо?
Еще бы не хорошо.
В номере Алька сразу забралась в ванную и пустила воду, судя по шуму, сразу из всех кранов – громыхало о раковину, яростно шелестело о стены душевой, одновременно набиралась ванна, клокотал унитаз и отдельно, непонятно откуда, плескало об пол.
– Мокрица, – сказал я вслух, стоя возле двери ванной.
Поднял с пола ее туфлю, понюхал. Пахло пяткой.
Взял на ресепшене карту города, развернул Велемир, полюбовался, свернул обратно.
Поймал такси, назвал адрес; таксист был небритый, чужих кровей, молчаливый. Музыка в салоне не играла. В половичках на полу авто плескалась грязная вода: мыл недавно свое железо. В воде виднелись монеты: белая и желтая мелочь, кто-то успел уронить. Несколько минут я боролся с желанием поковыряться в грязной жидкости, извлечь рубли.
– Вот ваш дом, – сказал таксист, глядя перед собой.
– Сколько?.. Держите... А вы знаете, что это за дом?
– Здесь все знают.
– Что знают?
– Что это за дом.
– И что говорят?
– Что какие-то недоростки вырезали здесь один подъезд. Только никто их не видел никогда.
– Тут живет кто-нибудь? В тех самых квартирах?
– Конечно, живут. Я б сам тут жил, вместо того чтоб всемером в одной комнате с тещей, блядь.
Неместные так хорошо матерятся, такими родными сразу становятся, словно твою старую рубаху с благодарностью донашивают.
– А зачем вырезали, говорят?
– Никто не знает. Я бы остальных дорезал тут, кто остался... Слушай, друг, у меня заказ. Выходи, ну.
Я вышел из машины в грязь непонятного происхождения: обильных дождей не было давным-давно. Поднял ногу, раздумывая, куда бы ступить еще, но не нашел сухого места и пошел по грязи дальше – она закончилась у самого подъезда.
«Ну и где у нас... всё происходило?..»
Деревянные, крашенные в неопределяемый цвет двери. Под окнами вроде как место для палисадника, но несколько сотен размякших сигаретных бычков среди подавленной травки не дают всходов.
Занавесок на окнах почти нет. Из нескольких форточек свисают штаны и прочие половые тряпки.
Открылась одна из парадных дверей, вышел пацан лет восемнадцати, прыщ на подбородке, наколка на руке.
Я не успел познакомиться с ним прежде, чем он стрельнул закурить.
– Здесь живешь? – спросил я, протянув ему сигарету: нарочно для этого случая приобрел пачку подешевле.
– Здесь живешь, – ответил он хрипло и неуважительно, шамкая слюнявыми губами фильтр.
– Давно?
– Про жмуриков интересуешься? – понял он меня сразу. – Тут все про это спрашивают... и все рассказывают, хотя никто не знает. Потому что те, кто знают, – на кладбище, а все остальные – спали. Начали с того подъезда, – он мотнул сальной челкой на соседнюю дверь. – А начали бы с нашего, то ты говорил бы с Жориком из двенадцатой квартиры, и он бы тебе рассказывал про меня. Я там одну девку драл, – начал пацан, не остановившись на Жорике, неустанно затягиваясь сигаретой.
– Там не было девок, – усомнился я, читавший новости.
– Ну как девку – бабу, ей за сорок было. Пятьдесят два, что ли. Только я от нее ушел часов в восемь, и то потому, что бухнуть было нечего – всё выпила и спала, бля, как лошадь. Ушел, еще с мамкой полаялся – она тоже все выпила... и лежал потом телик смотрел, в смысле слушал: он не показывает. И ни хера не услышал, чё творилось, пока полицаи не начали в дверь долбить. Полицаев наехало – вся местная псарня собралась к утру. И начальник псарни, полкан, пьяный в сопли. И местная скорая вся собралась. И главврач, с бодунищи... Всё в кровище было, как на бойне... Трупы таскают, оцепление сразу не выставили, мы с дядей Сашей в подъезд зашли, в одной хате нашли бухло недопитое, разлили, вдарили, чё-то закурить тоже нашли, я вышел поссать, возвращаюсь – дядю Сашу не вижу... А он, сука, упал и заснул на полу. Тут как раз заглянули полицаи – и меня выгнали. Следом зашли врачи, дядю Сашу пьяного подняли – а он весь в кровище уварзался, пока валялся, – и в общую труповозку его потащили... Он проснулся – орет... Смех!.. Его потом в псарню таскали – думали, он из того подъезда...
Пацан попытался сплюнуть, зависла на губах слюна и долго висела, раскачиваясь.
– И что в итоге? – не сдержался я. – Кто... это... мог?
– И ни хера. Полные непонятки. Главврача и главпацика уволили сразу – хотя чё их увольнять было, с тех пор так ничего и не накопали. Живой только дядя Витя из того подъезда остался, но его в столицу увезли.
– Может быть, слухи какие-то ходят?
– Слухи? Нет. Слухи... У нас тут вечером забежали два пацаненка с молотком – гвозди вбивали в сарайку, ну, блядь, играли. Так выбежали с перепугу бабки с нашего подъезда, чуть не всемером, пацанков захерачили кто палкой, кто клюшкой – едва не наглухо. Детей боятся! Даже внучков перестали брать на выходные... Хотя и раньше мало кто брал... Опойки, хули... Давай еще сигарету – и я потопал.
Дал.
Скрипнув дверью, я вошел в подъезд, принюхиваясь. Пахло сухой помойкой.
Квартира номер один, звонка нет, дверной ручки тоже, кстати, нет. Как ее открывают – это понятно, я и сам так сделал, навалившись плечом, а вот как закрывают, когда уходят?..
Нет, разобрался – с внутренней стороны двери ручка все-таки была и на ней висела привязанная веревка. Тянешь за веревочку – дверка закрывается.
В квартире было душно, на кровати спала баба при включенном телевизоре. Поправил халат на бабе и двинулся дальше.
«Другой бы изнасиловал...» – посетовал сам о себе, потягивая дверь за склизкий веревочный хвост.
Алька как раз вымылась к моему возвращению, гудела феном, отстраненно разглядывая себя в зеркале.
Прямо в ботинках, плашмя уронил себя на широченную кровать. Минуту лежал, глядя в потолок и чувствуя, что Алька посматривает на мое отражение в зеркале.
– Как успехи? – спросила она улыбающимся голосом.
Я достал из сумки блокнот.
Итак, чем мы богаты.
Двенадцать листов мелким почерком, предложения пойти на йух не протоколировались.
«...Сыночек, я тут тринадцатый год живу, и все жильцы у нас одни и те же были весь срок... И дружно жили!.. Кто-то помирал, кто-то рождался, хотя помирали чаще... Кто-то женился... Никого нового сюда не приезжало никогда, никто не подселялся: дом-то сырой, течет весь, и косой на один край... Мы уж и в администрацию писали, и везде... Никто не позарится на такой дом!.. Ты не из администрации, часом? Запиши мое имя... Нет? А чего пишешь? Из газеты? Ну, сфотографируй дом-то, пусть глядят, как живем... Фотоаппарата нет? Ну и не о чем говорить тогда...»
«...Из полиции? Так вы работайте, коль из полиции. Наверняка эти ублюдки из колонии сбежали. Сейчас этих маньяков везде... Проверяли колонии?..»
«...Всякое бывало тут... Федуня папашку молотком забил, сидит щас... Папашка сдурел после того, как ему Федуня черепуху продолбил, – не помнил ничего... Мой пацан соседской бабе нос сломал, бросил табуретом... Моему пацану ее муж ухо надорвал, года три гноилось... Я за то ему... В общем, всякое бывало. А целый подъезд сразу – нет...»
«Так им всем и надо... За что? За то... Надо было с нашего подъезда начать... Мне тут одна баба нравилась из всех. Но она всем нравилась... Кроме баб. Вообще, отстань, у меня дела. Какие? Такие! Иди, а то вдарю сейчас... вот рукой вдарю...»
«...Да, малой, угораздило нас. Я в Афгане воевал, горел в бэтээре, видишь, морда какая паленая? Это ад, парень, когда горит лицо. У нас у всех будут гореть лица... Глаза сгорят... Может, это за меня всех остальных здесь наказали? Мы, бывало, тоже... целый аул зараз... Откроешь дверь – кинул гранату – зашел... Увидел три трупа – вышел... Не слушай ее, тварюгу! Рот закрой, тварюга! Был я в Афгане, был, поняла? Не слушай ее, тварюгу».
«Хорошие все они люди были. Ни про кого плохого не скажу. Что ж это за исчадья такие пришли к нам? Вы не знаете ничего? Что там следствие? Вы думаете, что мы знаем?.. Откуда нам знать!»
«Дед у меня был сапожником, ходил по деревням. Бабка в колхозе. Я сам на машиностроительном. Почти до бригадира дорос. Тогда держали в кулаке. Вши какие были тогда кусачие! Конфету впервые попробовал в школе уже. Капусту ели, и то гнилую. И ничего, в кулаке держали! Сейчас радио послушаешь. Вот, слушал вчера, передавали про этих... Как их, мать их...»
В местной псарне со мной даже разговаривать не стали.
Появился кто-то, по звезде на погоне, шея выбрита так, словно с нее сняли кожу.
«Никакой информации по делу нет. Идет следствие. Ну и что с того, что журналист. Делайте официальный запрос. Никаких комментариев, никаких. До свидания. До свидания!»
Я захлопнул мягкую пасть блокнота, пахнуло чистой бумагой – хороший запах.
За плечом появился другой запах – только что высушенные, но у корней еще сырые волосы. Тоже вкусный. Алька потряхивала свеженадраенной гривой. Показалось, что она сейчас прикусит меня за ухо. Был бы сахар поблизости – покормил бы ее с руки.
– Аль, за что ты меня любишь? – спросил я, спрятав ухо в ладони – наваждение не отпускало.
– Какой женский вопрос... – ответила она вполне добродушно.
– Хм... Действительно, – согласился я.
– Я пошутила, – серьезным голосом сказала Алька. – Женщина этот вопрос задает оттого, что сама себя любит. А ты задаешь оттого, что себя ненавидишь.
Боже мой, Аля, ты умеешь разговаривать, нескладеха моя. Она сама так себя называет – нескладеха.
– Может, мне нравится себя ненавидеть? – осторожно, чтоб не спугнуть ее рассудок, внезапно прилетевший и усевшийся на раскачивающуюся ветку, спросил я.
– Не без этого... Но ты мог бы иначе.
«Только не говори, Аля: “...мог бы иначе жить, когда б был со мной”».
Не сказала.
Птица осталась сидеть на ветке. Ветка качалась.
Разнообразие, что ли, внести в наше бессмысленное путешествие.
– Есть желание покататься на районных автобусах, Аль? – спросил.
– Есть желание, – сказала Алька, хохотнув в своем стиле.
Мысленно, вспомнив свои детские переезды на междугородных автобусах, я изготовился висеть на поручне, придавленный похмельным мужиком с одной стороны, стосорокакилограммовой бабой из коровника в рабочем халате с другой, слушать крики кондуктора и еще ошалевшего от тесноты и духоты ребенка, которого безуспешно увещевает и тискает веснушчатая дебелая девка на задних сиденьях, раздумывая, вытащить ему сиську или не надо.
Но ничего такого: автобус оказался настолько малолюдным, что мы с Алькой залипли в дверях на какое-то время, никак не умея решить, куда все-таки сесть.
– Вперед? Не, не надо, там водитель курит, – Алька.
– Сзади просторно, но там трясет.
Слева какая-то бабка что-то жевала, быстро поглядывая по сторонам; хотелось держаться от нее подальше.
Справа уже сидела молодая пара: дебил в грязных спортивных штанах, неустанно харкавший на пол себе под ноги и громко матерившийся в промежутках между соплевыделением, и его подруга с завитой челкой и огромной задницей.
Сели все-таки впереди, чтоб никого не видеть.
Автобус криво и болезненно переваливался на взгорках и поворотах, как будто нес по неудобной корзине в каждой руке.
До столицы было часов десять муторного хода. Водитель курил, парень харкал, бабка ела, девка сидела на жопе. Один я думал.
Всё пытался увязать воедино недоростков в лаборатории, Филипченко, подъезд в Велемире. Все осыпа´лось, только тронь.
Алька купила семечек и грызла в кулак – она любила. Вполне вписалась в пассажирскую компанию.
Ее рукам, белым пальцам с отличным маникюром, все это странно шло – черная и мокрая шелуха. Одна повисла на губе, Аля осторожно сняла ее ноготком – шелуха сразу пересела с губы, как ручная.
– Станция Княжое! – неожиданно крикнул водитель.
Я вдруг вспомнил Оксану с Ярского и ее сына... Он в Княжом у нее! Не в этом ли?
– Выходим! – позвал Алю, вскочив с места.
Алю с белым подсолнечным семенем во рту долго уговаривать не пришлось – она всегда была готова.
Бабка поехала дальше, а парень с девкой выпрыгнули за нами.
Некоторое время смотрел им вслед. Девкин зад пышно и не в такт ходьбе раскачивался; у харкотного парня, напротив, ягодиц не было вовсе – как будто две тонкие ноги сразу переходили в живот, в ребра, в его туберкулезную грудную клетку.
– Писать хочу, – сказала Алька шепотом, чуть суживая хулиганистые глаза, как будто собиралась сделать что-то задорное и необычное.
Она дождалась, пока пара чуть отошла, и поспешно пристроилась за остановкой. Я с усилием отвернулся, чтоб не смотреть.
Вернулась полегчавшая, легко постукивая себя по бедрам.
Ближние дома были раскиданы кое-как, словно шла корова и из нее высыпало: шлёп туда, шлёп суда, и вот еще разок. Смотри не наступи, Аль.
Несмотря на то что от дороги с мелко порубленным асфальтом было видно всего несколько дворов, деревня, нырнув с холма вниз, оказалась немалой. Миновав первые избы, выйдя на взгорок, мы увидели расходящиеся, как рачьи клешни, в разные стороны улицы.
Дороги были сухи, деревня походила на пережаренный пирог. И пахла кислой жженой капустой.
Показалось, что сквозь раскрытые окна одного из домов кто-то переговаривается. Мы тронулись туда.
– Подожди здесь, а то вдруг собака, – попросил я Альку, потянул на себя калитку и, приоткрыв ее, стоял не двигаясь.
Почему-то представилось, что сейчас выбежит навстречу крепкий, черноволосый, весь в меня, пацан.
Никто не выбежал, и я прошел во двор, побродил, пугаясь возможного пса, но даже курица не пришла посмотреть на меня.
Постучал в окно, приник к стеклу. Когда взгляд попривык, увидел, что дом пуст и брошен, – съехавшая со стола клеенка, подбоченившаяся кружка с печальной миской лежат на полу, пыльный иконостас в две бумажные иконы, распружинившаяся кровать – всё о том говорило.
– Пойдем туда, – позвал Альку.
Открыли дверь, пахнуло скучным и душным запустеньем – наподобие того, что в мае обнаруживается меж зимних окон, – в такой тоске даже пауки не живут.
– А давай сюда переедем, – предложил Альке. – Корову заведем.
Сказал мечтательно и почему-то посмотрел на Алю оценивающе.
– ...Козла, – в тон мне продолжила Алька и тоже посмотрела на меня со значением.
– ...Кобылу, – добавил я несколько раздраженно и ударил Алю по крупу.
– ...Кролика, – ответила она равнодушно, чуть хлопнув меня в пах.
– ...Овцу, – сказал я еще более раздраженно.
– ...и собаку, – ответила Аля примиряюще.
– Породистую?
– Дворнягу... Но очень симпатичную дворнягу... Пойдем отсюда.
Я послушно двинулся следом, дворняга.
Иди, овца.
Каждый второй дом был брошенным и поросшим пыльными кустами. В третьем вышла глухая бабка, в следующем глухой дед, в пятом пьяный мужик, в седьмом молодая некрасивая девка несла навстречу котят в подоле, еще слепых и писклявых.
– Девушка, можно спросить? – крикнул я, мне не ответили.
Я двинулся за девкой – та шла в баню. В бане мужичок с локоток затапливал грязную печь.
– Бать, пожги котят, – сказала девка.
Алька у меня за спиной тихо вскрикнула.
– Блин, по кой черт ты пошла сюда?! – обернулся я.
Девка опустила подол, котята высыпались на вкривь и вкось разбросанные возле печки дрова.
– Э!.. – я растерялся на секунду. – Э, люди! А утопить их никак нельзя?
– Так они скорей подохнут, – сказала девка спокойно и крикнула на отца: – Жги скорей, чё они пищат?
Мужик открыл заслонку и стал по одному забрасывать котят в огонь.
Я услышал, как, охнув, побежала к калитке Алька.
Выругался матом и пошел следом: в глазах, весело потрескивая, палились котята.
– Эй, – крикнул я обогнавшей меня девке, спешащей в избу; в дверь избы с истошным мяуканьем лезла большая кошачья морда. – Эй, да. Ты Оксанку не знаешь?
Девка ударила кошку носком галоши в нос, резко открыла дверь, еще раз пнула кошку и закрылась с грохотом.
– Живодеры, блядь, – сказал я, пнув калитику.
Алька смотрела куда-то в деревья, боясь сморгнуть полными до краев глазами.
В следующем дворе задастая девка из автобуса развешивала половик, изготавливаясь бить его палкой. Глупо было пройти мимо и не обратиться к ней. Положа руки на забор – и сжимая-разжимая в ладони один из колышков, так отчего-то легче говорить с незнакомым человеком с той стороны забора, – я спросил:
– Извините, а... вы не знаете Оксанку?
Зад повернулся к нам передом, волосы у девки были распущены – и ей это неожиданно оказалось очень к лицу. Она приветливо улыбнулась:
– Чего ж вы в автобусе не спросили? Зайдите во двор-то.
Послушные, мы поскрипели очередной калиткой.
– Федюнь, Оксанку ищут, – сказала девка комуто в окно, своему беззадому, верно.
Парень, тот самый, сразу выглянул, он причесался и тоже показался вполне добродушным.
– А идите в дом, – позвал, – пообедаем вместе. А то моя жрать не хочет. Худеть собралась.
– Не-не! – отказался я, тыркнутый в спину Алькой (она обычно в рот тянула всё что ни попадя, но за чужой стол усадить ее не было никакой возможности). – Нам бы Оксанку.
– Ну не так не, – по-доброму засмеялся парень, исчез из окна и врубил свое радио погромче.
– Оксанка в первом доме жила, там баба Настёна ее сейчас. И сынок Оксанкин. Сразу у остановки дом. Не заглянули туда? Подумали поди: не живет же ж она у самой остановки! Она как раз там и жила. Но она в столице сейчас... – и девка посмотрела на нас, раздумывая, сказать ли еще чего-нибудь; она явно была в курса´х.
Мы отблагодарили и побрели по жаре обратно.
У дороги вдруг нарисовался магазин сельпо. Странно, пока шли сюда, его за кустами и не приметили. В магазине ровно летали мухи и красиво, но ненадежно стояли друг на друге консервные банки. На нижних полках пузато расположились стеклянные трехлитровки с соленьями – и было заметно, что соленья давно живут внутри обособленной, разнообразной и, возможно, даже разумной жизнью; я бы не рискнул иметь с ними дело.
В углу лежала халва, порубленная вместе с бумагой и опилками. Присмотревшись к бумаге, можно было рассмотреть фамилии политиков, которые покинули эфир, когда я еще не служил в армии и носил черные носки.
– Пивка? – произнес я слабым голосом.
– По жопе пинка, – ответила мне продавщица, не шевельнув и бровью.
Мухи на нее не садились.
Возле магазина, на жаре, спаривались, не получая ни малейшего удовольствия, две собаки. Сука замученно косилась в крапиву. На крапивном листе подыхал от жары жук. Кобелю было хуже, чем жуку.
Баба Настёна перебирала во дворе гречку, возле нее стоял мальчик, вокруг мальчика топотали вялые, будто ослабшие от недоеда куры, пощипанный и с выбитым глазом петух сидел на заборе и на наш приход отозвался противным сипом, замахал крыльями, едва не упал, слетел вниз, кувыркнулся и опозоренный отбежал за сарайку. Позвал оттуда за собой кур, но они проспали зов.
– Ба! Ба! Ну, баб! – несколько раз толкнул свою бабулю мальчик, кивая на нас белой, некрасивой, будто приплюснутой головенкой. Нет, это не похоже на меня. Левая его рука к тому же была согнута в локте и смотрелась подсохшей – пальцы этой руки не шевелились.
«Уйдешь тут не то что в бляди... в монастырь уйдешь...» – подумал я, озираясь.
– Ктой-то к нам, – сощурилась баба Настёна, вытирая руки о передник, который был грязнее рук.
– Мы к Оксане! – почти прокричал я.
Баба Настёна помолчала, пожевывая губами.
– Ктой-то к нам, – повторила она тем же тоном.
Пацан, услышав знакомое имя, встрепенулся и навострил на нас свою приплюснутую, как папироса, голову.
– Мы по поводу Оксаны! – повторил я, ожидая еще раз услышать про ктой-то к нам.
Бабуля поднялась, куры чуть-чуть, будто в полусне, прянули в стороны.
Старая сделала несколько шажков до косой калитки, ухватилась за нее и спросила:
– Вестей-т не привезли от нее? Нет? Тогда поклон от дитенка ее передайте внуче моей.
Я молчал, не находясь, как поддержать беседу.
– Одна ручка отсохла, может, и другая-т отсохнет, пока маманя приеде, – сказала бабуля, непрестанно вытирая о себя ладонь. – Так вот поклон ей передайте. Завернуть поклон-то в газетку иль так свезете? Так? Ну и ладно, что так. Везите.
– Что за Оксана у тебя? – поинтересовалась Аля. Она уже минут пятнадцать суживала глаза – это всегда было признаком того, что она думает и слегка злится.
– Родственница одна... – сказал я и обнял Альку за плечи. Она сначала сыграла ими в том смысле, что не надо, иди свою Оксанку обнимай, но потом раздумала, расслабилась, приникла.
Мы снова сидели в автобусе.
Автобус раскрыл все окна, но от этого было еще жарче.
Если б автобус остановили и стали на него поддавать кипяточком – вполне получилось бы попариться.
Представил, как мы с Алькой сидим без одежды у раскаленного борта, водитель суетится с ковшиком и веником, косясь на мою подругу...
Потом раздел пассажиров, усевшихся в Княжом, и затея показалась неуместной.
– Знаешь, они как иное племя для меня все, – признался я, когда мы были уже на вокзале. – Я даже языка их не понимаю, – добавил.
– Кто? – спросила Аля равнодушно.
Ветка качнулась. Птица потрепыхала крыльями, раздумывая, улетать или нет.
Доехали на такси до Алькиного дома, она потянулась поцеловать на прощание, я не шелохнулся, ну она и вышла. По спине видел: сначала хотела дверью хлопнуть, потом раздумала и закрыла бережно. Оглянулась и ласково зажмурилась для меня через стекло.
Таксист дал по газам. Я ему уже сказал, куда поедем, Максим Милаев подкинул адресок.
Спустя час, предварительно примерив пластилиновую улыбку, от которой заболело где-то в переносице, надавил на кнопку звонка. Звонок был тихий, как перегревшаяся на солнце муха.
Дверь открылась сразу, словно хозяин стоял возле нее, притаившись.
Объяснилось все проще.
– Вы что, прятались под дверью? – спросил он недовольно, щуря ангинные свои глаза, и тут же спокойнее пояснил: – Я как раз собрался покурить... Не постоите со мной?
Вопрос, впрочем, он задал так, что не могло идти и речи об отказе.
– Как вы вошли сюда? – спросил он. – Тут же замки... коды... Все боятся, что их украдут! – громко добавил он, пропуская идущую вниз женщину и будто обращаясь к ней. Она не подала вида.
– Девочка входила... – ответил я.
– Девочка... – повторил он, неизвестно что имея в виду, может быть, просто пробуя, как слово лежит на языке.
Его звали – я проверил еще раз в записной книжке перед входом в подъезд – Платон Анатольевич.
В халате все профессора смотрятся странно, особенно высокие. Если у них голые ноги под халатом – совсем невыносимо, но у этого были брюки, синеватого такого цвета, как обычно у врачей в больницах. И не тапки, а легкие остроносые туфли.
Всё те же волосы, зачесанные назад, всё та же бледность щек. Он как-то очень быстро, не прошло и минуты, выкурил одну сигарету и, пока та дымилась в консервной банке, прикурил вторую. Мы не успели, пока он курил, перекинуться и словом.
Платон Анатольевич всё время будто прислушивался к происходящему в его собственной квартире.
– Ну что?.. – спросил он неопределенно. – Как ваши изыскания?
Неожиданно он вперил взор в меня и поинтересовался вполне конкретно:
– Вы, собственно, чем занимаетесь? Вы ведь, как я понимаю, не из органов?
Я передернул плечами, посмотрел сначала в банку на дымящийся бычок, но там ответа не было, потом перевел взгляд на номер квартиры, «17», он также ничего не пояснил, остроносые туфли нетерпеливо перетаптывались...
– Впрочем, это неважно... – Платон Анатольевич затянулся три раза подряд, кинул в банку еще одну сигарету, не утруждая себя затушить ее, и распахнул дверь в квартиру.
– Вас не поймешь, – говорил он, не оборачиваясь. – Кто-то из администраций, кто-то из консультаций, кто-то из... Вы только мешаете работать. Но я не хочу работать, и ваши визиты дают мне возможность не работать и одновременно вымещать на вас раздражение, что вы мешаете мне работать. Понимаете, как удобно? – он обернулся ко мне, быстро и серьезно посмотрев в глаза.
Я столь же быстро, но с рассеянным взором кивнул.
– «Понимаете...» – повторил он за собой иронически. Я еще в прошлый раз заметил, что ему нравится слегка ерничать над собеседником.
Кабинет у него оказался почти пустым: стол, кресло и стул, шкаф, окно без занавески, вид на бетонную стену.
Я ожидал, что тут будут какие-нибудь... не знаю, колбы и прочие склянки. Нет, только пустой стакан на черном столе.
Платон Анатольевич сел как-то странно: на табуреточку у подоконника, оставив пустым кресло возле стола – на котором сидеть по праву должен был он, а не я.
Нерешительно оглядевшись в поисках кушетки или хотя бы коврика, я услышал повелительное:
– Садитесь-садитесь.
Кресло показалось каким-то шатким, я специально держал спину прямой, потому что был уверен: если паду на спинку – завалюсь и грохнусь.
– Ну-с? – спросил Платон Анатольевич, явно пародируя кого-то, но безо всякого лукавства в глазах.
Стараясь удерживать равновесие и оттого расширив глаза, я безмолвно смотрел на хозяина кабинета.
Неожиданно он скорчил уморительную гримасу – спустя секунду я понял, что это Платон Анатольевич изобразил меня.
– Вас не пучит? – спросил он мрачно, стремительно сменив выражение лица.
– У меня есть несколько вопросов, – нашелся наконец я.
– Слушаю вас, – отозвался он. В ответе его почему-то послышалось не столько раздражение на бестолкового гостя, сколько усталость от самого себя, мучимого желанием сострить на любой жест нового собеседника и изначально находящего любую собственную остроту пошлой.
Мне даже показалось, что он уже раскаивается в том, что усадил меня в собственное кресло.
– Эти недоростки – вы знаете, в чем они виноваты? Откуда их взяли?
– Нет-нет-нет, – отмахнулся он. – Это вообще не мое дело.
– Как давно вы занимаетесь этими вещами? – быстро спросил я, чтобы перевести разговор на другую тему, а то он вообще мог перестать разговаривать.
Профессор вздернул бровь, тут же раздумал вульгарно острить по поводу «этих вещей» и спокойно сказал:
– Вообще я занимаюсь другими вещами, насколько помню, в прошлый раз я попытался более-менее внятно это изложить. Впрочем, вы наверняка интересуетесь в более конкретном разрезе, а именно: как давно я имею дело с детьми, склонными к насилию. Отвечаю: давно. Время от времени, и не сказать, что с какими-то определенными целями, меня вызывали... Куда надо. И я общался. Результат всегда был более-менее понятен: отягощенные социальными проблемами те или иные психические отклонения.
– И только в том случае, которым вы занимаетесь сейчас, это не так?
Платон Анатольевич пожал плечами и промолчал.
– Говорят... И пишут часто... о таких подростках, которые называются индиго, – начал я.
– Вы всю эту галиматью про индиго забудьте раз и навсегда, – тряхнув волосами и скривив красивый рот, прервал меня Платон Анатольевич. – Нет никаких индиго. Есть биология, химия, физика. Индейцы есть, индейки, индюки... ингредиенты, инсинуации, инсталляции... Индира Ганди была, но ее сожгли и развеяли. А индиго нет и не было никогда.
– У тех подростков, с которыми я работаю сейчас, – сказал Платон Анатольевич, чуть подрагивая красивой щекой, – есть общие родовые черты: повышенный уровень стрессовых гормонов и высокая активность в области миндалин и передних отделов гиппокампа головного мозга. Какие гены за это отвечают – я не знаю. Но пытаюсь разобраться. И вообще меня это волнует куда больше, чем... Вы ведь пришли ко мне подтвердить свои мистические опасения? Человек и его грешная суть, очищение, светопреставление и так далее. Мистика, знаете, это что-то вроде онанизма. Идите куда-нибудь в поэтический кружок, где незамужние дамы и... Вот туда.
В соседней комнате что-то громко упало.
– Ты опять куришь дома? – раздался высокий женский голос. – Ну сколько можно?
Платон Анатольевич встал и резко захлопнул форточку. Потом опять ее открыл. Потом повернулся и сказал лязгающим, нетерпеливым голосом:
– Знаете, вам пора.
И сделал такое движение, словно собирался поднять меня за шиворот, но с трудом сдержался.
«...а чем черт не шутит? – думал я, – Кстати, да, чем?»
Некоторое время безуспешно пытался разрешить еще и этот вопрос, но оставил на потом, разыскивая в мобильных контактах Слатитцева.
Нестерпимо хотелось поиздеваться, услышав его вязкий, как зубная паста, и даже зубной пастой, казалось, пахнущий голос.
– Помоги, товарищ, – попросил его я, смирив себя.
Никакой он мне, конечно, не товарищ, просто я не помню, как его зовут.
Слатитцев меня сразу узнал по голосу, но сначала сделал вид, что не в курсе, с кем имеет дело, а затем, поняв, насколько мне все равно, какой он там делает вид, все-таки заговорил нормально.
– Я хочу повстречаться с Шаровым, – признался я.
– Дел у него других нет, – процедил Слатитцев, но в интонации слышалось, что он больше озадачен вопросом, чем раздосадован.
– Ну что, мне тогда через секретариат обратиться? – спросил я громко и следом, одними губами, десять раз подряд неслышно оскорбил Слатитцева всеми мыслимыми ругательствами.
– Что ты там шепчешь? – спросил он, напрягая свое белое ухо.
– Через секретариат обратиться? – повторил я.
– Зачем ты нужен Шарову? – спросил он.
– Хочу узнать его ближе, – печально признался я.
– С чего ты взял, что он будет с тобой говорить? – цедил Слатитцев.
– Вот ты и спроси, – сказал я.
Слатитцев, видимо, раздумывал. С одной стороны, проще всего меня было запустить через секретариат – и забыть. С другой – мало ли что тут?.. недоростки эти кровавые... ничтожество, опять же, которому по непонятным причинам повезло, я... И вся эта до сих пор непонятная Слатитцеву история может как-то разрешиться без него, а в итоге я ничем ему не буду обязан...
– Я подумаю, – сказал наконец Слатитцев.
– Попробуй, – не сдержался я.
Тот предпочел сделать вид, что не услышал меня.
Перезвонили мне, впрочем, уже вечером.
– Здравствуйте, с вами говорят из Администрации президента. Готовы принять звонок?
– Всегда готов. Звоните.
– Соединяю, – равнодушно сказали мне.
В трубке было слышно, как знакомый голос кому-то что-то выговаривал – судя по четкости речи, тоже по телефону, но по-другому.
Потом голос умолк, и в моей трубке возникло раздраженное дыхание.
– Слатитцев, ты, что ли? – опередил я.
Сам при этом думал: а вот если он звонит жене по городскому, ей тоже сначала сообщает телефонистка, что сейчас с ней будут говорить из Администрации президента? Или у Слатитцева нет жены?
– Привет, – ответил он недовольно, как будто я не имел никакого права его узнавать. И замолчал, раздумывая, а не положить ли трубку вообще.
– Говори, не стесняйся, – поддержал я его.
– Велемир согласен встречаться, – сказал он, недовольный сразу и мной, и собой.
– У меня не прибрано, не могу его принять, – кисло пошутил я, с раздражением раздумывая о новомодной привычке называть своего руководителя по имени, без отчества. Этим одновременно подчеркивается и демократичность руководителя, и собственная близость к нему подчиненного. Имя при этом должно быть полным, безо всяких там ласкательных суффиксов и уменьшительных форм, что в свою очередь означает безусловное уважение подчиненного к руководителю.
– Хватит, – помолчав, выдавил Слатитцев. – Жду тебя возле Запасской башни завтра в 11:45.
И кинул трубку, не попрощавшись.
А то бы я успел еще что-нибудь сказать. Я же тоже должен подчеркнуть, что это тебе он Велемир, а мне...
А что мне?..
Я стоял с телефоном в руке и разглядывал свое отражение.
В зеркале, за моей спиной, прошла жена: бледная щека, прямой взгляд, высоко поднятый подбородок.
Сегодня всё та же жара, что и вчера.
Каждая крыша раскалена, как сковорода. На куполах церквей можно жарить мясо или глазунью. По улицам бродят собаки, мечтающие облысеть.
Липко мне.
Слатитцев выбежал весь расстегнутый. Расстегнут был пиджак, еще несколько – вроде бы четыре – верхних пуговиц рубашки и один из рукавов. Я с сомнением скосился Слатитцеву на ширинку, но ее в ту секунду закрывала пола пиджака. Вид у него был такой, словно у меня нынче свадьба, а он мой старший брат и ради святого дня прощает мне мою несусветную глупость.
Он что-то показал дородному полицейскому на посту возле ворот и попросил у меня паспорт.
Я достал документ, там как раз первая страница отрывается, еле висит. Пока меня пинали хачитуряны во дворике, едва не отвалилась. Хорошо еще паспорт не забрали тогда из кармана...
Полицейский двумя пальцами взял еле живую страничку за край, будто я принес ему посмотреть использованную салфетку.
– С этим паспортом нельзя по улицам ходить, – сказал он устало.
Слатитцев глянул на меня так, словно он вчера мне дал денег на лечение матери, а я только что сознался, что потратил их на ириски.
– Понимаете... – и он что-то зашептал полицейскому, пытаясь его немножко отвести в сторону, держа эдак под ручку.
– Да мне все равно, – ответил полицейский и высвободился из многочисленных пальцев Слатитцева.
– Но ведь она не совсем оторвалась, – сказал я, ласково дунув на страницу.
– Не совсем, – сказал, помолчав, полицейский и, нахмурившись по типу «как вы мне надоели все, глупцы», подписал принесенный Слатитцевым пропуск.
Я пошел за моим товарищем сквозь плечистые ворота. Слатитцев не оборачивался.
Асфальтовые дорожки, кремлевские стены наизнанку, кусты, трава, высокие окна – все это отчегото не трогало мое воображение; единственно что я с трудом сдерживался от того, чтобы сделать Слатитцеву подножку – слишком уж брезгливая спина у него была.
Так он и дошел до нужного здания, не оборачиваясь. На следующем посту паспорт и мобильный у меня отобрали.
Слатитцев ждал меня, стоя вполоборота.
– Обидчивый, как коза, – подумал я и сказал это вслух.
Полицейский поднял глаза и снова опустил пышные, как птичий хвост, ресницы.
Слатитцев передернул плечами, будто скинул насекомое.
Мы поднялись по лестнице, прошли по коридору. Слатитцев открыл мне дверь в большой зал, где посередине стоял огромный стол, и сразу вышел, ничего не сказав.
Но через минуту опять заглянул, полазил глазами по залу – как будто там кто-то мог под стульями сидеть.
– Про безумных недоростков будете говорить? – спросил Слатитцев.
Я промолчал, с улыбкой глядя ему под мышку.
– ...Тебя бы самого... проверить, – сказал Слатитцев и, не дождавшись ответа, вышел.
Не простит мне козу до самой своей смерти козячей.
На столе стояла минеральная вода, с газом, как я люблю. С шипом вскрыл бутылку, она выдохнула терпко и мягко, как ухоженная девушка в тот самый момент.
– Приветствую вас!
Знакомый голос я услышал, когда заливал себе в горло бурлящий напиток: неприятная ситуация, вроде бы ничего такого, но все равно возникает ощущение, что эту воду ты своровал.
Отняв пузырь от губ, вытер рот рукавом, поставив бутылку на стол, вытер руку о джинсы – сколько движений, черт побери, ради того, чтоб просто поздороваться. Мог бы просто кивнуть.
– Присядем, – предложил он, чуть мазнув рукой в воздухе и улыбаясь.
В этих стенах всё произносилось так, что не приходило желание ослушаться.
Не мог же я сказать: да нет, давай постоим.
Мы сели и с равнонеискренними улыбками уставились друг в друга.
У него получалось хорошо, у меня хуже.
То есть по его виду понять, искренен он или нет, было нельзя. Так и хотелось спросить: ты реально мне рад, Вэл?
– Как дела? – спросил он. Черная щетина, лицо правильное и гладкое, как хорошо остриженный ноготь. Белая рубашка, темный пиджак, не знаю, каких именно цветов, я немного дальтоник. Серьезный пиджак, если кратко.
Я улыбнулся и сделал жест плечами, вроде еще одной кривой и застенчивой улыбки.
Он понял жест в том смысле, что меня не разговоришь.
– Давно не был в нашем районе? – всё равно попробовал он еще раз.
– Давно, – ответил я. – Но там все чуть иначе...
Тут полагалось, наверное, сказать, мужественно скрывая подобострастие: «...а ты вот куда переехал, Вэл!» И оглядеться, на этот раз не очень пряча в меру сдерживаемое удивление.
– Читал твои книги, – продолжил Шаров беседу, и тон у него был такой, как будто я вышеописанное все-таки проделал.
Я кивнул.
– А я был в ваших подземельях, – поддержал я разговор.
– В смысле? – поинтересовался Шаров, не снимая улыбки, и даже глаза остались теплыми, как плывущие куски масла на сковороде; лишь бы не брызнуло.
– Ну... смотрел на всяких недоростков и прочих персонажей. Это ведь ты их там собрал? – я обратился к нему на «ты», потому что он первый начал.
Шаров посмотрел мне куда-то в переносицу, всетаки ему не понравилось мое «ты».
– Ты в своих книгах агрессивный... – сказал он, и я понял, что про недоростков он больше говорить не будет. – В жизни тоже такой?
– Нет, в жизни я беззащитный.
Шаров кивнул, совсем необидно:
– Вот и я так думал. – И тут же продолжил, затирая смысл сказанного: – Впрочем, мы все однажды можем оказаться беззащитными. Это... неприятно.
– Беззащитными перед чем? – спросил я.
Он неопределенно и даже как-то весело развел руками:
– Нам не дано предугадать. Но разве это отменяет наше право попытаться сработать на опережение?
– То, о чем вы говорите, как-то связано с тем, что я... видел? – не унимался я.
– Мне кажется, одаренный и мыслящий человек может понять какие-то вещи интуитивно. Как там говорил твой любимый провидец: «Разум постигает то, что уже знала душа» – так?
Я посмотрел на Шарова и не нашелся, что ответить.
– Вы ведь на филолога учились? – спросил я, вновь и безвозвратно перейдя на «вы».
– Да, – ответил он приветливо. – Но недоучился. Потом театральный, тоже недоучился...
А потом пришлось переместиться в новые декорации.
Я опять откупорил бутылку, чтоб хоть чем-то себя занять.
– Я, собственно, с тех пор и не переставал учиться: юрист, экономист... ист.. ист... – продолжил он, улыбаясь. – Но вот, знаешь, что мне приходит в голову все чаще: это ведь нелепо – верить в мудрость стариков, в их превосходство над юностью. Я не говорю даже о чудовищной трусости и скаредности стариков. О том, что именно старики чаще всего пишут доносы и вообще с интересом и даже со сладострастием совершают подлости. Единственно что у них не всегда есть физические силы на жестокость – иначе бы любое зверство юности показалось нам забавой.
Шаров всмотрелся в меня на мгновение.
– Мудрость старости, – продолжил он, – чушь просто с биологической точки зрения: клетки их мозга уже разрушены, миллионы клеток просто умерли – даже не от алкоголя и наркотиков, а в силу естественных причин. От дряхлости! Да? Надо как-то ломать эти нелепые догмы: всевластие седых, обрюзгших, разрушенных, губящих, кстати говоря, целые империи – зачем оно нам? Какой в нем смысл?
– Это вопрос?
– Как хочешь.
– Если это вопрос, то мне не хотелось бы жить в мире, где человеческая память не может быть длиннее собачьей. Мне интересно смотреть на людей, которые помнят втрое больше, чем я успел увидеть.
– С тех пор как есть печатное слово – нам не грозит короткая память. Есть более серьезные возражения?
– Пока нет.
– На нет и суда пока нет, – сказал он таким тоном, словно через секунду подаст мне руку и попрощается. – Тогда просто подумай о том, что видел. Просто подумай. Да?
Шаров снова улыбнулся. Сколько же у него белых зубов, это просто замечательно.
Я облизнул губы, протянул руку к минералке и сначала закрутил пробку, а потом открутил. Подержал бутылку в руке и поставил ее на стол, не пригубив. Вода слабо шипела и подрагивала.
В детстве я был странно любопытен. Помню, к примеру, как извлекал из авторучки стержень, выкусывал из него перо и принимался выдувать чернила. До посинения в глазах мучился. Чернила еле ползли. Чтобы ускорить их ход, я переворачивал стержень и уже не выдувал их, а втягивал в себя.
Собирал все это в стакан. Было важно понять, сколько чернил помещается в стержне. Помещалось едва-едва – только стакан измазать.
Зато все щеки, весь рот и даже лоб были в чернильных пятнах и разводах, и отвратительный, горький и вяжущий чернильный вкус на языке казался неистребимым. Я целый день после этого плевался синей, длинной слюной, которой вполне хватило бы, чтобы написать стихотворение, – не надо было б резать вены; и оттирал щеки, отчего они становились бледно-синими, а руки грязными.
По-моему, я до сих пор занимаюсь примерно тем же.
Шаров ничего нам не сказал, ну и ладно. Есть смысл навестить велемирского недобитка.
Давно я не был в больнице.
Последнее посещение лечебного учреждения пришлось на пору мужания. Необходимость скорого перемещения в казарму в самый разгар постижения мира во всей его благости не вызывала во мне умиления.
Выход мне не помню кто и предложил, но предложение попало в цель.
Главное, не готовиться, а сделать это почти случайно. Идешь, пьешь пиво, и с размаху – херак! – об асфальт лбом. Надо только, чтоб шапка была на башке, ушанка. Убиться насмерть так нельзя, а нужное сотрясение получаешь.
Встаешь с асфальта и отправляешься на освидетельствование. Жалуешься, что у тебя головные боли с детства, галлюцинации, воды боишься, воздуха, зверей там, насекомых...
Всё случилось неожиданно, через месяц после моего восемнадцатилетия, в ноябре.
Началось с того, что я спустился к почтовому ящику. Там заел ключ, плотная пачка газет и вроде даже какая-то бандероль никак не могли попасть мне в руки. Волновала, впрочем, самая маленькая бумажка, которую было чуть заметно в щелку, – не разобрав и трех букв на ней, я отчего-то сразу убедил себя, что это повестка.
Тыкался-мыкался, потом плюнул и закинул ключик в почтовый ящик, как в бездну.
Забежал домой, мысленно сказав себе, что мне нужно за хлебом сходить, даже авоську прихватил и мятую бумажную мелочь в задний карман; шапку, правда, не забыл напялить поплотнее.
Выбежал из подъезда, словно кто-то подгонял, подпрыгнул и нырнул головой в асфальт.
Ощущение было такое, словно в меня обрушился цирк, вместе с музыкантами, дирижером, зрителями, слонами, фейерверком и гимнастом, который раскачивался на длинной тонкой красной жиле туда-сюда.
– Сынок, ты что ж так бежал-то... – спросила какая-то бабулька голосом, причинившим мне огромную боль.
При помощи нехитрого блата меня определили полежать в психушку, благо, что с таким адом, какой у меня воцарился в голове, говорить о голосах и видениях оказалось делом несложным. Главное, не врать.
Врач был моложавый, симпатичный, чуть стеснительный, слегка небритый, с почти бесцветной щетиной, совсем не такой, каким я себе представлял главпсихотерапевта.
– Возраст? – спросил он меня, заглядывая в правый зрачок.
– Восемнадцать, – ответил я и, не затягивая дело, предложил: – Дайте мне какой-нибудь нужный диагноз, я вас отблагодарю.
Мне показалось, что он даже покраснел при моих словах.
Впрочем, у меня в башке периодически кто-то поливал на лобовуху вишневым компотом. Краснели не только главпсихотерапевты, но и столы, и стены, и белые халаты.
В палате уже было пять человек, я – шестой.
Затруднительно было только в первую минуту.
Я не нашелся, как их поприветствовать. Хотел сказать бодро: «Здорово, психи!» – отчего-то уверенный, что здесь все такие же, как я, и юмор оценят.
Но они были не такие же, и вообще на мой приход отреагировали еле-еле. Кто-то встал и прошел мимо так, как ходят по палубе. Кто-то бросил взгляд через плечо.
Моя кровать оказалась в правом дальнем углу. Я присел, положив рядом пакет с семейными трусами и носками; зубную щетку и пасту отчего-то мне отдали позже. Сосед напротив смотрел в газету, но зрачки его не шевелились. Казалось, что он пытается ее прожечь.
Самыми странными были два разноглазых типа: они сидели друг против друга и смотрели пристывшими зрачками сразу в четыре стороны света, а также немножко вверх и чуть-чуть вниз.
У них и на лице всё было расположено вкривь да вкось, что делало самый факт наблюдения за ними воистину головокружительным. Собственное лицо вскоре начинало ползти во все стороны, как детская акварель. Если б я с ними, например, сыграл партию в домино – глядя глаза в глаза и весело перемигиваясь, – я б остался в больнице навсегда. Но я постарался эту пару избегать – не смотрел на них, а если проходил меж их блуждающих взоров, то делал это быстро и даже несколько припрыгивая.
Через день я уже обжился, все ужасы о психушках оказались выдумкой – ледяной водой с целью помыть, а заодно унизить и сломить больного меня не поливали, жертв лечебной психиатрии я не встречал, озверевших санитаров с волосатыми руками не видел, да и психи в целом оказались так себе. В мутной, как чай с кислым молоком, депрессии вяло следили за своими тараканами и другим на них не показывали.
Жизнь в нашей палате была размеренной и тихой, словно здешних мух потравили дихлофосом и теперь мы, сложив крылья, ждали результата.
Я даже раздумал знакомиться с соседями – зачем? Где это знакомство может пригодиться? Идешь, например, со своей будущей тещей, жених на выданье, тут какой-нибудь смурый из прошлой жизни тебе навстречу, подлечившийся, хоть и с легким тиком. «О, привет, братан!» – кричит. Ты ему: иди, мол. А он нет. Всё моей новой маме норовит рассказать, как мы с ним закурили в палате и санитарка в сердцах залепила нам по мордам половой тряпкой. «От чего вас лечили? – спрашивает мама у моего знакомца. – Дочка говорила, что у него было ранение в армии...»
Или, хуже того, со своими детьми идешь, и тут тебе, скажем, сразу два монстра навстречу, те самые, что смотрят одновременно в шесть сторон, и давай целовать по очереди то меня, то сына, то дочь.
Психушку все это напоминало лишь во время обеда, когда тем, кому положено было есть в общей столовой, выбредали из палат и, подергиваясь и приговаривая что-то, шли своим мушиным шагом в направлении еды.
Мужчины в халатах всегда жалкое зрелище; мы двигались подрагивающей колонной на звон мокрых и сизых тарелок.
Больница была бедна, но не более, чем все остальные больницы. Располагалась она на неприметной улочке, в тенистом и кустистом ее закутке, входом служил старообразный какой-то флигелек, стены были синими, в щербинах, пол линолеумный, в дырках, окна грязные, в решетках, столовая прокисшая и будто бы с легким жирком на столах и стенах, в ванных хранился картофель, своими усами все время напоминавший мне какого-то Вильгельма.
У главврача была фамилия Рагарин, выговаривать ее было противно, всякий раз я боялся, что меня вырвет. Но, может, это посещение столовой никак не отпускало. В остальном главврач был очень приятный и тактичный тип, да и звали его Дмитрий Иванович – в больничных стенах такое имя звучало строго, просто, со вкусом.
Ходил Дмитрий Иванович по коридору быстро, но неслышно, старался быть незаметным, чаще всего это у него получалось.
Как сейчас помню: иду, трогая больничные стены, вдруг слышу неподалеку его голос, но пока оборачиваюсь, чувствуя резкое «ёк! ёк!» в мозгу, он уже пропадает за поворотом или в какой-то палате – только пола белого халата махнула, и все.
Через неделю я обнаружил в себе тихую страсть почаще попадаться доктору на глаза. Если мне это удавалось, я всё время сдерживал желание как-то поособенному подмигнуть ему, давая понять, что мы с ним тут самые нормальные среди психов и должны друг друга оценить. Хотелось еще при этом негромко сострить, но шутка ускользала... про что вот, про что сказать? «Вы заглядывали в глаза этим разноглазым?..» или про Вильгельма в ванной?.. про то, что фамилия Рагарин похожа на рвотный рефлекс?.. не то, нет.
Так ничего и не получалось, да и сам Рагарин, похоже, не стремился к частому общению с больными. Однако его несуетность, невозмутимость и какое-то время казавшаяся почти изящной незаметность зачаровывали меня всё больше. Непонятно почему, но с каждым днем я, помимо собственной воли, стал наделять его все новыми необычными качествами: явилась уверенность, что это замечательно остроумный, склонный к парадоксальному мышлению, тонко чувствующий, втайне страстный, но ведущий аскетичный образ жизни человек.
Через неделю во время обхода я попросил его об отдельном приеме, он, чуть сморщив лоб, велел зайти после обеда.
– Вы совершенно здоровый человек, – заговорил он первым, едва я вошел.
Я с улыбкой кивнул, как будто он сделал мне отличный комплимент.
– Вам нужен какой-нибудь диагноз... вроде посттравматического орахноидита... И долечитесь в травме. Это решит ваши проблемы.
– Да у меня нет никаких проблем, – несколько невпопад влез в разговор я, перебирая пальцами шершавые следы от удара на голове.
– Ну как?.. – сказал он тихо. – Вам нужно избежать службы в армии, и я объясняю вам... – начал он терпеливо, тем тоном, которым разговаривают с глупыми пациентами или с нелюбимой женой.
– Слушайте, – перебил его я. – Вы здесь многое уже видели. Людей на грани рассудка, за этой гранью...
Дмитрий Иванович смотрел на меня просто и мягко, мне это показалось одобряющим.
– Вы сами для себя решили что-нибудь, глядя на все это? – заторопился я с вопросами. – Где кончается рассудок и начинается сумасшествие? Что более органично человеческой природе – смирение или буйство? И когда смирение из святого человека делает опустившееся ничтожество? И когда буйство делает из национального героя припадочного психопата?
Главврач разговаривал со мной некоторое время.
Вскоре мне стало понятно, что у него нет в голове ни одной отвлеченной мысли. И никогда не было.
Велемирский недобиток лежал в отдельной палате, весь в капельницах.
Ему было тридцать восемь лет, и двадцать из них он кое-как, с пятое на десятое, отработал водителем.
Таксовал, ругался с хозяином, уходил, потом работал в фирме, ссорился с хозяйкой, уходил, нанимался на перевозку грузов, его кидали с деньгами, уходил, обещая себе, что вернется и всех передушит, не возвращался, никого не душил и только пьяный иногда рассказывал историю, как его кинули, конец повествования всегда комкал, но даже в скомканном виде получалось, что он то ли забрал свои деньги, то ли вот-вот заберет.
Потом опять таксовал, но уже через контору, контора принадлежала горцам, у нового хозяина был большой и розовый язык, мокрый и горячий, как кусок шашлыка, новый хозяин выгнал его за то, что он вышел на работу с похмелья – а он был даже не пьяный, он просто не проспался, потому что лег в три ночи, он в своем подъезде вообще был самый малопьющий – и работа не для бухалова, и нутро, признаться, гнилое, блевал потом всегда, но его все-таки выгнали, и теперь он ненавидел всех горных обезьян, за их языки.
Вскоре подвезло: одноклассник предложил съездить на мордовскую зону, встретить хорошего человека, который откинулся. Одноклассник выписал доверенность на чью-то «буханку», велели к появлению откинувшегося ее насколько возможно разогреть – декабрь был. Хавку в машине заготовили и еще кое-что.
Человека встречали красиво, разогретая «буханка» была уставлена водкой и закусью, в конце салона сидели две бляди, в зеркало заднего вида он наблюдал, как они беззастенчиво поправляли колготки и трусы, и ржали, и, отклячивая зады, вылезали курить на улицу, на морозец. Хороший человек был сутул и смугл, тому, как его встретили, искренне порадовался, выпил, закусил, блядей трогал и неустанно звонил по мобиле...
Это был не самый большой вор – ну, «буханка», водка за двести рублей бутылка, две девки, колбаска-нарезка, ясно ведь, – но все равно ему, вертящему баранку, тоже захотелось вот так откинуться, чтоб его встретили, и он бы всем звонил, и держал на коленях девку, и девкину сиську в руке, и в другой сто грамм, и мобилу прижимал ухом. Мобила падает, он говорит: «Ну-ка, спрыгни, куропатка, прилипла жопой-то...»
По совести сказать, в школе его презирали, один раз даже нассали в портфель, из шараги выгнали, потому что он беспросветно тупил, в армию его не взяли – у него в кишках все с детства было наперекосяк, девка у него была, но в ней, как он сам говорил, хуев побывало как в кадушке огурцов, понятно, что и в этих вот блядях не меньше, но эти хоть за деньги, за так они ему б не дали, а его давала всем, она повариха была, работала в столовке автобусного автопарка, и когда шла домой, любой из водителей брал ее за руку и вел в кусты, и она даже не сопротивлялась, ей было всё равно.
Детей у них не было, да и кого б ребенком этого отца назначили бы – автомобильную покрышку?
Тут машину повело, и он понял, что проколото колесо. Тормознул, «буханку» немного занесло, но кое-как выправил, вцепившись в руль. Вылез, увидел колесо, убедился, огорчился.
Начал сдирать обмерзший капюшон с запаски, искать домкрат, то да се.
Вор что-то орал в салоне, девки визжали, открывалась дверь, вылетали пустые бутылки и сигаретные, докуренные до половины, бычки.
Вроде поставил колесо, но долго провозился, повечерело.
Тут вышел вор, залил неподалеку снег густой и насыщенной, красно-желтой, как щи, мочой. Сильно пьяный, он вдруг заорал: «Ты что, сука? Водить не умеешь? Ты знаешь, что меня ждут? Хули стоим так долго?» – и дал пинка ему, корячившемуся с домкратом, то и дело греющему замерзающие руки в карманах телогрейки, где им было еще холодней.
От пинка больно ударился лбом о «буханку», но вор не унимался, взял его за волосы и ударил лицом о борт, потекла кровь из носа.
Вор сам сел за руль, тронулся, домкрат вылетел, шарахнул по ноге, как только не сломал кость, «буханка» уехала.
Он остался на асфальте, с домкратом и старым проколотым колесом.
Машину тормознули полицаи на первом же посту, блядей высадили на мороз, вор набедокурил при задержании, дал старлею в лицо, в общем, его опять посадили, а машину отправили на платную стоянку, где с нее накапало не по-детски, к тому же что-то важное вынесли из салона.
Приехали к дому то ли друзья одноклассника, подкинувшего калым, то ли братки этого вора. Выбили три зуба, у него и так их оставалось тринадцать, теперь получилось ровное число, даром что стояли зубы где-то в одном краю, как напуганные прокуренные овцы.
Теперь, постанывая и жмурясь, он все менял и менял эту запаску, торопился, мороз лез в самые кишки и в куда-то печень, руки насмерть пристывали к резине и железу. И запаска была то огромная, как у КамАЗа, и ее не получалось приподнять и насадить толком, то совсем маленькая, настолько, что помещалась в одной руке, и он отогревал ее в кармане, где она терялась в подкладке.
Приходил зачем-то помочь трудовик из школы, сто лет его не видел, мать позвала жрать, девка включила телевизор, пошла привычная рябь, опять задул ветер, пробежали беззвучные дети в красных башмачках, запаска, наконец, встала как впаянная, болты завернулись, домкрат приспустил машину, и она сразу как-то приосанилась.
«Щас домчим!» – закричал он радостно и побежал вокруг машины, сквозь холод, с домкратом в руке, он был тяжеленный, как будто его крюком прицепили прямо к сердцу, и машина была длинная, как стена, никак не кончалась.
Бежал, скользил, падал, вставал, снова бежал, на исходе сил, схватился за ручку двери, открыл салон, вполз на сиденье и взял баранку в руки.
...Когда я пришел в больницу, он как раз отъехал.
Напевая, в привычном уже дурнотном тумане, я прошелся до подъезда и, сбавив голос, но петь не переставая, поднялся на свой этаж. Тянул себя за песенку, как за веревочку. Замолчал бы – упал.
Что у нас нынче с замком?
Замок закрыт.
Но детей слышу, дети дома, дети мои, дети, дети.
Бегут.
– Кто там?
– Кто там?
Два голоска, будто я в две разные двери позвонил и они прибежали каждый к своим дверям. Поэтому и отвечать надо дважды, желательно в разной тональности, чтоб дочь поняла, что это я к ней обращаюсь, а сын – что к нему.
– Папа! – задорно ответил дочери.
– Папа! – со звериным рыком сыну.
Они на разные голоса заверещали, что – папа! Это папа! Я сам слышал, что папа! Я первая услышала, что папа!
Замок открыли через полминуты. Я нисколько не торопился. Радостно ждал.
Дверь распахнулась. Дети обняли ноги. Каждому досталось по одной ноге.
Теперь детей можно поднести к лицу. Дочка у лица появляется с выражением самозабвенной влюбленности. Сынок ласково и стеснительно кривляется.
– Вы кушали?
– Не кушали!
– Кушали!
Дальше они некоторое время разговаривали между собой:
– Мы кушали днем, а сейчас уже вечер! – терпеливо пояснял сын.
– Кушали, кушали! – не вникала в пояснения дочь.
– Ничего не понимает, – пояснил сын сам себе.
– Кушали, кушали, – повторяла дочь громко.
– Мама дома? – шепотом спросил я.
Они, наконец, совпали в ответах:
– Нет! Мама ушла!
– Отлично. Очень хорошо. Бегите в комнату к себе. Я сейчас вам пельмешки сварю.
За обедом они предложили посмотреть азбуку.
Отправив в каждый рот по измазанному майонезом пельменю, я сходил за книжкой.
– А я уже буквы знаю, – хмуро сообщил сын, словно догадываясь, что многие знания не принесут радости.
– И я знаю буквы, – оповестила дочь.
– Ты еще не все знаешь. А я все, – поправил он.
– Знаю, знаю, – вновь не вникая в его замечания, сказала она.
– Ну-ка, посмотрим, – сказал я и раскрыл азбуку.
Она была необычной – буквы там располагались не в алфавитном порядке, а вразброс, только начиналось с «А» и заканчивалось «Я», а дальше всё шло наперекосяк, будто в строгий порядок букв упал камень и все рассыпал.
Букву «А» иллюстрировала девушка, которая, раскрыв пухлые Алькины губы, повторяла: «А... А... А...»
– Какие слова на «А»? – спросили у меня, и я чуть было не назвал одно имя.
– А... – завис я с этим именем на губе и, перебирая какую-то «аэролябию», бессмысленную «ассу» и не нужную никому «аритмию», долго не мог вспомнить ни одного нормального слова, начинающегося с первой буквы алфавита.
– Автобус! – подсказали мне. – Арбуз! – и ткнули пальцем в арбуз на картинке, который был больше, чем автобус.
– Действительно, – согласился я.
После «А» шло «У», почему-то с той же девушкой, тихо повторявшей: «У... У... У...»
Вокруг девушки в беспорядке валялись утюг, улей и бежала прочь жизнерадостная утка.
Я эмигрировал с этой страницы на «О», но там увидел то же в блаженной бессмысленности застывшее лицо, сделавшее губы кружком «О... О... О...»
Я молча смотрел в эти губы. На картинке можно было различить розовый язык.
– Пап, пельмени, – попросили, наконец, дети.
У них даже майонез на мордочках засох и заветрился, пока я смотрел в рот с буквой «О».
Мы сжевали еще по паре пельменей и пошли к согласным.
Иллюстрацией к букве «С» была соха, которую я последний раз видел четверть века назад. Для доедающих пельмени соха имела столько же смысла, сколько синус или секвестр.
На букву «М» нам, естественно, показали мышку.
– «Мышка рыла норку, – прочел я вслух. – Норка мала. Норка суха».
– Какой неприличный текст, – заметил я сипло и снова отлистнул к губам, повторяющим: «О... А... О... У...».
«Ы» девушке почему-то не доверили произносить. А было бы любопытно посмотреть на розовогубую ладу, повторяющую со стеклянными глазами: «Ы! Ы! Ы!»
К букве «Л» нарисовали вертикально торчащий лук.
– У нас лук, – прочел я вслух, слегка содрогаясь в муторном отвращении. – У. Нас. Лук. Наш лук сух.
– Наш лук сух. Сух наш лук. Лук наш сух, – повторил я сам себе, чувствуя вкус лука на зубах.
Путешествие по азбуке завершилось на букве «Л».
«У Лоры шары, – сообщила книга. – Лора мыла шары. У Лоры сыро».
Я сглотнул слюну и, слегка задыхаясь, прочел:
– «Егор и Лора ходили в лес. Там высокие ели. В лесу живут ежи. Но Егор и Лора их не видели».
На тарелках лежали последние и слегка, казалось, заледеневшие пельмени.
– Знаете что, дети...
Огорченно он:
– Что?
Слезно она:
– Что?
– Папе нужно сходить за сигаретами. Я быстро. За сигаретами – раз, и сразу обратно. А вы пока ложитесь.
Набрал ее, едва захлопнулась дверь квартиры.
– Аля, – сдавленным голосом позвал я. – Мне надо приехать.
– Приезжай, – прошелестела она.
– У Лоры шары. Лора мыла шары, – бубнил я, сбегая по ступеням подъезда. – Лора и Егор ходили в лес, но ежей не видели. Им не до ежей. У них шары. У них сух лук. Норка у них.
Я нажал кнопку парадной двери, замок щелкнул, и мы столкнулись лицом к лицу с женой.
– Ты что? – спросила она.
– Паши, соха. Коси, коса. Жужжи, оса, – сообщил я. Обошел ее, как соляной столб, и сбежал вниз по ступеням.
– Я за сигаретами, – сказал снизу громко.
На улице сделал стремительный танцевальный круг, кажется, это был фокстрот.
– Наш лук сух, – сообщил я водителю тормознувшей возле меня машины.
Тому было все равно.
Про шары я смолчал, раз так.
В дороге, не умея сдержать себя, я написал ей несколько эсэмэс, спросив про то, где бывают шары, сыро, мыло, а она ответила обо всем, и опять ответила, и еще раз, и еще.
А потом вдруг замолчала. Я все вытаскивал телефон, тупо смотрел в него, но там никак не высвечивался желтый квадратик, сигнализирующий о поступлении новой порции блудливых слов.
Уже находясь у подъезда, я позвонил ей.
– Ы. У. О, – поприветствовал я Алю.
– Кто это? – спросила она почему-то шепотом, хотя я наверняка определился.
– Слушай, всё время забываю номер твоей квартиры, – сказал я.
– У меня мама неожиданно приехала, – ответила Аля всё тем же свистящим шепотом, еще и воду, услышал я, включила. – Тебе не надо ее видеть!
– Что у тебя с мамой? – весело спросил я. – Чтото не так? Твоя мама не в себе?
Алька хохотнула – прозвучало, как будто железо скользнуло по железу.
– Всё, погуляй немножко, – попросила она и отключилась.
Я задрал голову вверх, словно ожидая увидеть маму парящей в воздухе на уровне седьмого этажа.
Обошел вокруг дома, заглянул в маленький магазинчик, почитал названия пивных бутылок, пачек печенья и банок варенья.
– Что вам, молодой человек? – спросила продавщица, когда она обслужила очередного покупателя и мы остались наедине.
Я с сомнением посмотрел на продавщицу, представляющую собой как бы еще одно мучное изделие, обретшее голос. Скользнул взглядом по прилавкам и вдруг увидел уголок с детскими игрушками, едва заметный за рядком несусветной косметики, которой пристало раскрашивать только труп.
– Вот это дайте, – ткнул я пальцем в непонятное животное.
«Детям принесу», – подумал заботливо, в следующую же секунду добавив шепотом: «...папаша...» – тем самым тоном, каким говорят: «Полюбуйтесь на эту прелесть».
Положил извлеченную из-под стекла прилавка игрушку в карман легкого своего пиджака и уже на всех основаниях, как оправдавший надежды покупатель, решил еще раз осмотреть представленные товары, но в кармане зазудел телефон.
– Приходи, – выдохнула Аля.
– Ы, – ответил я.
Чаще всего мы даже не разговаривали, а сразу начинали целоваться в прихожей.
На ней было совсем свежее, даже прохладное еще белье – наверняка, она надела его за пять минут до моего прихода.
И через семь минут сняла.
Главный хохотал, но раздраженно.
Сразу заболела голова: словно кто-то держит над теменем пакет с пустой тарой и непрестанно трясет им.
Я то приближал трубку к уху, то отдалял ее.
– Зачем ты ходил к Шарову? – спросил он.
– Слатитцев, что ли, позвонил? – поинтересовался я.
Главный захохотал еще более раздраженно: чувствовалось, что сейчас пустой посудой ударят меня по черепу.
– Кто? Кто позволил тебе без малейшей необходимости лезть куда тебя не зовут?
– А кто мне запрещал?
Главный вдруг перестал хохотать и тихо попросил:
– Я тебя прошу – оставь это пока.
Секунду длилась тишина, потом, как родничок, ожил легкий смех, вскоре смех разросся, заплескал, запрыгал, засуетился, загрохотал, и я поскорей прокричал «Да!» в ответ на «Ну, мы договорились?».
Положил трубку, насладился тишиной.
Просидел в безмолвии минуту, прислушиваясь к голове, где теперь кто-то жевал, чавкал, отплевывался, сопел, пытался перевернуться на другой бок.
Непонятно кому я громко сказал: «Пошел к черту!» – и потянулся под стул за своими зелеными носками.
Под столом их не было, потому что я был в Алькином доме, но не сразу про это вспомнил.
Алька заперлась в ванной и с кем-то бубнила по телефону, неслышная за шумом воды.
Я нашел свои носки в разных концах квартиры, они почему-то были теплые, будто в них кого-то недавно вырвало. Смочил их под краном на кухне.
На улице они высохли уже через минуту.
В такую жару стоит ложиться перед выходом в ледяную ванну – и потом выходить в город. Минуты три будешь чувствовать себя человеком.
Я быстро почувствовал себя вареной свеклой в кипятке.
Профессора поймал у его подъезда.
Белые туфли, задумчивый лоб, на красивой руке в красивых седых волосках я впервые приметил красивые часы. Он нисколько мне не удивился. Даже попытался улыбнуться, но не вышло, и ничего, что не вышло, и ладно.
– Вы никогда не звоните перед приходом, – сказал он грустно. – В этом есть свой стиль, своеобразное ретро... Мы так делали в юности, потому что не имели телефонов.
Я вытер с щеки пот.
– Пойдемте куда-нибудь, – предложил профессор. – Просто прогуляемся.
Голосом он владел лучше, чем улыбкой.
Он посмотрел на свои окна, как будто его могли позвать оттуда.
И неожиданно поспешил в сторону, в сторону, подальше от окон.
Миновав угол дома, профессор сразу успокоился, даже потер руки.
– Не так жарко сегодня, как вчера, – сказал он довольно.
Я посмотрел на небо и расстегнул последнюю пуговицу на рубахе. Позавчера было жарко, вчера жарко, сегодня жарко, наше завтра уже подогревает для нас опытный персонал.
– Вы не знаете, есть ли связь между теми детьми, которых вы изучаете, и недавним убийством в городе Велемире? – спросил я. – Там, говорят, какие-то недоростки перебили целый подъезд?
– Что вы говорите! – покачал головой профессор, – Нет, впервые слышу... Впервые слышу... Но все может быть...
Он говорил таким тоном, будто ему не было никакого дела до того, о чем шла речь.
– Хотя бывало всякое, – вдруг оживившись, добавил он. – История знала подобные случаи. Пойдемте все-таки в тенек. Особенно хороша тень от цельного камня, я знаю такую. Расскажу вам что-нибудь в тени от камня.
* * *
«Больше всего мальчик любил ходить в мясные лавки. Сестру от этого запаха мутило, его нет.
Впрочем, он и сестре не до конца доверял – она отворачивалась от мясных туш с тем же видом, с каким отворачивалась от молодых людей на вечерних играх.
Сестра говорила, что юноши пахнут мясом, печенью, почками, по´том, кровью, что вместе они похожи на псарню, и еще у них на плечах угри, но он явственно видел: тут что-то не так, и молодое живое мясо ей скорее любопытно, чем противно, и собачьи повадки скорее привлекают, чем отталкивают; да и угри, ну что...
У сестры на руке красовался браслет. Она крутила его, когда думала. Иногда казалось, что если она перестанет крутить браслет – не сможет думать.
Мясные лавки были на большом рынке, неподалеку стояли хлебопекарни, давильни, амбары. За рынком была тюрьма для рабов. Пройдя через рынок и своровав сливу или мандарин, он выбегал к тюрьме.
Рабов-мужчин и женщин-рабов держали раздельно, но они видели друг друга. Казалось странным, что живущие в пахучих клетках, почти как в зверинце, они вовсе не тоскуют, но, напротив, на разных языках весело ругаются, иногда дерутся или жестами зовут рабынь.
На пыльной площадке меж клетками всегда сидели четверо солдат, играли в кости или, притомившись игрой, лежали, приладив под головы щиты. Солдаты, казалось, не замечали криков, доносившихся из клеток. Но порой, когда кто-то из солдат всерьез проигрывался, он мог вскочить и со злобой броситься на кричавших, ударить щитом по клетке или напугать рабов, размахивая копьем и делая выпады меж железных прутьев. Рабы тогда отстранялись, скорее изображая испуг, чем испугавшись по-настоящему. Они знали, что никто из солдат не убьет и даже не рискнет нанести рану – любой из них стоил денег.
Когда солдат отходил от клетки, ему могли плюнуть вслед или прокричать что-то обидное. Но тут был риск: однажды обидевшийся солдат во время разноса еды подошел к той клетке, откуда кричали обиднее всего, и будто случайно задел чан с едой. Чан упал набок, еды осталось мало. Тогда рабы стали сами бить того, кто обидел солдата, хотя час назад смеялись его шуткам и плевкам.
Рабы бывали с маленькими, как у сусликов, глазами и с глазами большими, как у коров, безбородые, с курчавыми бородами либо со смешными, как лисий хвост, бородками, с желтой кожей и темнокожие, с кожей такой, словно на нее светило солнце и дул ветер и в морщинах прижилась жесткая пыль, со временем ставшая новой кожей.
Еще была рабыня с белой шеей и с большой и твердой, как две детские головы, грудью. Ее никак не могли продать – она стоила дорого. Ее не продавали даже на час – иначе ее цена при покупке насовсем сразу упала бы. Иногда приходили покупатели – но даже он, мальчик, сразу понимал, что пришедшие не готовы купить ее, а просто им нравится трогать ее рот, груди, спину.
Служка, проводивший покупателей, тоже это понимал, но не подавал вида, а только кивал, улыбался скользкой улыбкой, смотрел меткими зрачками. Мальчик знал служку – они жили на одной улице; однажды служка вывозил навоз на тележке, поскользнулся и упал туда лицом; когда он поднялся – был виден только открытый рот, даже глаза пропали; вся улица смеялась.
У входа в тюрьму тоже сидели солдаты, и опять совсем не страшные – они были из провинции, и, как многие пришедшие из провинции, казались глупыми.
Мальчик помнил, как зовут одного солдата по имени.
Солдат повторял одни и те же особые солдатские шутки – не смешные, но очень грубые, сам себе смеялся; и все говорил: принеси зажаренную мясную кость, даже лепешки не надо – я отдам тебе за кость нож. При этом показывал большой, красивый клинок.
Мальчик знал, что солдат обманет – возьмет еду, а клинок не отдаст. Никто не отдаст такой клинок за еду, которую можно сразу съесть.
Солдат мог пойти в лавки к менялам, постучать рукоятью в ставни и обменять клинок сразу на три ноги, жареную, сырую и копченую, баранью, телячью и гусиную, тут же выпить молодого вина, забрать с собой большой хлеб, масло в виноградных листьях, сладости – и даже в таком случае быть немного обманутым.
Но солдат не делал этого, ему, быть может, просто нравилось хвастаться клинком. Наверное, когда он уходил из своей деревни, клинок ему отдал отец, чтобы сын вернулся, приведя лошадь, раба и принеся много разных блестящих монет в мешочке на груди.
Откуда отец знал, что сын глупец и хвастун?
Солдат говорил мальчику, кивая на белую рабыню:
– Эта женщина тоже ходила в пурпуре, она имела прислугу, а теперь она ходит в общую лохань на виду у всех. Скоро она перестанет стесняться себя и будет вести себя хуже, чем обезьяна.
Мальчику казалось, что солдат говорит так из обиды. Ему трудно вынести, что у рабыни такая белая грудь, и ему проще было бы сторожить обезьяну.
Солдат говорил:
– Я был как-то в походе – видишь, какая у меня нога? Она обморожена. Там снег идет на равнине, и выпадает его столько, сколько лежит в наших горах. Там такие снега, что лошади не могут идти, а солдаты умирают от холода, не успев найти, кого бы убить. Если развести костер – то жарко будет только лицу, а на спине нарастут ледяные доспехи. Если повернуться спиной – то доспехи растают, а лицо покроется коркой, и пока в этой корке есть дырка для рта – человек жив, а когда дырка зарастает – значит, он не дышит.
Мальчик не мог представить такую корку и всё вспоминал служку с навозным ртом.
Служке никак не могли найти невесту, потому что у него и кличка была Навозный Рот. И лицо у него было таким, словно он смыл навоз, а налет все равно остался. И этим налетом он пах.
Солдат вставал и показывал, как ходит его обмороженная нога – она ходит хуже, чем необмороженная. Сначала обмороженная делает такой шаг, словно боится наступить сама на себя, а потом необмороженная ловко пристраивается рядом. И так все время.
Солдат мог врать про ногу.
Здесь стоял небольшой гарнизон – город находился не так близко к границам, чтоб опасаться коголибо; и последние враги приходили сюда, когда отец мальчика был юн. Настолько юн, что ему не дали оружия.
Мальчика это всегда сердило, как будто отец был виноват.
Хотя последнее время мальчик не очень доверял словам отца. Ему стало казаться, что отцу не дали копья оттого, что тот с юности служил составителем бумаг и переписчиком.
В городе их было всего несколько, и, видя друг друга ежедневно и даже выпивая иногда вместе в старом городе, где всё было дешевле, они всё равно за глаза говорили друг о друге плохо.
Отец говорил, что буквы у него сидят как петушок и курочки – три, четыре или пять – на одной жердочке. А у другого переписчика буквы такие, словно дурак зашел в курятник и ударил по насесту изо всех сил палкой.
В следующий раз, разглядывая чужую рукопись, отец пожаловался, что видит здесь буквы, расползшиеся, как виноград, на который наступили ногой. К тому же в каждом третьем слове не хватает столько же букв, сколько не достает зубов у составлявшего текст писца. Лишенное нужных букв слово смешит, а всякая хорошо снаряженная мысль к окончанию фразы добирается без сандалий, распоясанная и с легкой придурью на лице.
Если почти у всех других отцов с их улицы обрастали мозолями обе ладони, то у отца мальчика были намозолены только пальцы на правой руке – три, кроме безымянного и мизинца. Иногда мать готовила отцу раствор из масел, и он там держал руку.
Отец говорил, что этой рукой кормит всех, и мальчику тогда казалось, что его вот-вот заставят облизывать грязное масло с мозолистых и окривевших в письме пальцев.
У матери тоже часто были сырые руки, но у нее сырость запястий, ладоней и пальцев была такая, словно она только что черпала рукой арбуз.
А отец за что бы ни брался – всё было масляным. На одежде у него тоже всегда были жирные следы, но он и ел неопрятно, и пил словно куда-то в бороду, а не в рот. Отчего так скоро пьянел, непонятно.
Про отца же говорили, что он не гнет линию письма, которую нужно гнуть как ветвь, – а у него каждая черточка торчит как копье, оттого, видно, что все мысли у него, смеялись другие переписчики, о своем копье.
Мальчик думал, что, раз так, отец хотя бы умеет бросать копье. Но однажды хмельные отец и его друзья, решили испробовать в метании свои силы. Они упросили солдата дать им копье, отец бросил первым, оно воткнулось в землю, не долетев до деревянной стены амбара, – но даже в земле не удержалось.
Вчера ранним утром мать и отец отвратительно ругались.
Мать кричала:
– Ты был писец, а станешь подонок черни, худший из прокаженных. По тебе уже ползают паразиты!
Мальчик увидел впервые, как отец плакал и драл ногтями сырое, как телячий язык, лицо.
– Хоть бы кто-нибудь пришел и убил нас всех! – повторяла мать каким-то чужим, невыносимым голосом.
Мальчик выбежал на улицу, и здесь его поймал за рукав служка с навозным ртом.
– Ты знаешь, что твой отец больше не писец? – спросил он с ехидством. – Он работает при нечистотной канаве на вельможных дворах! Знаешь? Пока ты воруешь сливы и смотришь на мясо, свои монеты он тратит на рабынь!
Мальчик вырвался и плюнул в сторону Навозного Рта.
Он прибежал к тюрьме, но рабам еще не приносили еды – их кормили раз в день, – и поэтому они спали, уставшие от голода.
Если пройти дальше тюрьмы, то увидишь старый город.
Туда лучше не ходить одному – могут обидеть живущие там.
Безбоязненно по старому городу бродит только потерявший рассудок сын лекаря. Если в него кинуть камнем, он не заметит, только пробежит немного на танцующих ногах, а потом опять перейдет на мелкий, суетливый шаг.
Но лучше не кидать камень, потому что кто-нибудь нажалуется лекарю, и тот не придет лечить домашнюю скотину.
Сегодня, впрочем, было всё равно: можно было идти в старый город, можно было кинуть камень в безумного – какая разница, если у тебя отец подонок черни, покрытый паразитами?
В старый город ведет мост. Река течет через город, из нее берут воду. Под мостом растут лилии. Если опустить лицо в лилию – запах будет ласковый и неотвязный, как от недавно умершей кошки, лежащей где-нибудь в кустах.
Сразу за мостом расползлись виноградники, но их сторожат. А жаль: там растет виноград тяжелый, как речной песок, не то что дикий. Если сорвать одну гроздь и взять из дома лепешку, то этим можно насытиться.
В старом городе улицы гораздо у´же, и на них выливают больше помоев.
Труба для стока нечистот одна на весь город – ее провели от вельможных дворов, где живут самые главные люди. Навозный рот сказал, что там, у трубы, теперь работает отец мальчика.
Если по старому городу едет повозка – она может застрять в помоях.
Тяжелые вещи горожане перевозят на мулах. Некоторые ездят на ослах. На лошадях передвигаются богатые люди. Слон в городе только один, он в годах и туп.
В старом городе живет юноша, которого отец приковал цепью к гончарному кругу, потому что он умеет делать из глины пузатые горшки, царственных всадников и веселые свистульки. Раньше юноша все время сбегал из дома, а теперь ходит на цепи, руки в глиняной корке, ногти коричневые. Кажется, его зовут Исай.
Прыгая через колеи, полные помоями, и стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не привлекать ничье внимание, мальчик спешил в сторону крепостных стен.
На крепостную стену может взойти любой. Лестницы там давно уже шатаются, не хватает многих ступеней, а дозорные часто пропадают у местных вдов. Зато со стены видно, куда из города уходит река и как за городом рыбаки ловят сетями рыбу. Еще видны большие луга, на которых пасутся стада овец. Видна старая сигнальная башня, с нее, говорят, заметна другая сторожевая башня, не различимая отсюда, с крепостных стен.
Выходить из города мальчику запрещала мать: к вечеру ворота закрываются, и еще помнился случай, когда не попавшие в город юноши были ночью разодраны в лугах хищниками. Часовые слышали их вопли, но не решились открыть ворота.
Мальчик сначала смотрел, как бродят по воде рыбаки. Мысленно он играл в рыбу, которая уходит из сетей. Сначала рыба металась вдоль берега, затем пробовала затаиться в корягах, но потом, поняв, что круг замыкается, стремительно прорывалась в глубину меж ног крайнего рыбака. Рыбак, почувствовав лодыжкой щекотное движенье хвоста большой рыбы, то ли огорчился, то ли рассмеялся, со стены было не рассмотреть, да и рыбе все равно, что там у рыбака на лице.
Потом мальчик смотрел, как собаки гоняют глупых овец, и некоторое время решал, в кого ему играть: в пса или в волка, который затаился в овраге и смотрит прищуренными глазами, чуть процарапывая каменистую землю лапами, которым не терпится сделать прыжок.
Всякий пес слабее волка, но пес понимает человеческую речь, а волк нет.
У мальчика возле дома жила большая собака. Она разевала огромную черную пасть, и вдруг раздавалось: «Мама!»
Даже навозный служка забегал посмотреть на это чудо.
Из оврага вышли невысокие люди с оружием. Пастух поднялся им навстречу – он оказался выше их всех и смотрел на пришедших сверху вниз, но это продолжалось недолго, потому что пастух упал наземь. Куда и как его ударили, мальчик не понял, но явственно увидел, что во второй раз пастуху быстрым движением воткнули меч куда-то в лицо; это было так странно, словно он спрятал монету во рту и ему захотели разжать зубы. Пастух в ответ на это взмахнул руками, пытаясь хлопнуть в ладоши, но сил на хлопок не хватило.
Мальчик вскрикнул и сделал шаг назад, словно его попытались подцепить железным когтем за тонкую ноздрю. Он огляделся по сторонам и увидел на стенах лишь одного солдата, но до него было далеко. Остальные спали внизу, под стеною, разомлев на солнце и сняв доспехи.
Не умея придумать, что делать, мальчик вновь обернулся к стаду, истекающему кровью пастуху и пришедшим людям.
Рыбаки, стоя по колено в воде, тоже смотрели на упавшего пастуха.
Пришедшие двинулись к реке. Бросив сети, рыбаки сначала побежали, а затем поплыли к другому берегу. Только один рыбак, тот самый, меж ног которого юркнула рыба, запутался в сетях и упал. Ему никто не помог.
Когда рыбаки почти уже доплыли до другого, высокого берега – там тоже появились низкорослые люди, несколько из них держали в руках луки.
Рыбаки кинулись было обратно, но с той стороны, где так и путался в сетях и, кажется, что-то кричал их собрат, уже начали пускать стрелы.
Почти всех рыбаков убили очень быстро, лишь один все время нырял и выныривал в неожиданных местах, но и ему, наконец, попала стрела в голову, и он сначала утянул ее за собой на дно, но вскоре труп вынесло на отмель, и стрела вновь показала оперенье, которое чуть пошатывалось от движения воды. На стрелу села стрекоза.
В городе неожиданно начал бить набатный колокол на проездной башне, и в это же мгновение стрекоза взлетела.
Низкорослые люди шли отовсюду: поднимались из оврага, бежали вдоль берега, многие были уже возле самых стен, и только сейчас мальчик заметил, что на далекой сигнальной башне, оказывается, горел огонь, но его никто не увидел вовремя.
Ворота успели закрыть; когда мальчик оглянулся, на стенах неожиданно оказалось много солдат и необычайно встревоженных городских людей. Иные из солдат были голые по пояс – они спешно натягивали свои чешуйчатые рубахи и шлемы. Кто-то, уже одетый, метался в поисках потерянного оружия. Кто-то искал сотника, крича и расталкивая столпившихся вокруг.
Только сейчас мальчик осознал, какой грохот, крик и звон поднялся.
– Это неведомый народ! Не с юга и не с севера! – сказал кто-то неподалеку. – Это неведомые малые люди!
Чудно – но в этом гвалте было слышно, как несколько раз кто-то тихо свистнул. Мальчик завертел головой, желая увидеть недоумка, нашедшего время свистеть, но бежавший мимо солдат нарочно сшиб его и упал рядом сам.
– Лежи! Зачем ты стоишь тут? Надо прятаться! – зашипел он, безбожно шепелявя.
Сначала перед глазами мальчика был только деревянный настил, он чувствовал хриплое дыхание солдата, потом вывернулся из его рук и увидел сидящего в нескольких шагах человека со стрелой в горле. Тот пытался вздохнуть и оглядывался вокруг так, словно что-то потерял.
Снова раздался свист, мальчик задрал голову: несколько стрел промелькнули в небе, совсем невысоко над стеною.
У многих бойниц уже стояли стрелки и били из луков в тех, кто топтал луга и шел вдоль реки к городу.
Солдат, пролежавший рядом с мальчиком чуть дольше, чем было нужно, наконец вскочил и побежал по лестнице вниз, к воротам. Там, толкаясь и падая, суетились люди, укрепляя запертые ворота деревянными балками. Солдат влился в толпу, больше мешая, чем помогая, но его заметил десятник и, злобно крича, отправил обратно на стену.
Мальчик все никак не решался посмотреть в бойницу, уверенный, что ему в лицо немедленно вонзится стрела. Сидя, он всматривался в городские постройки, уверенный, что пока он находится спиной к опасности – опасность не взглянет на него.
С городских складов, бешено погоняя мулов, уже волокли старую машину, метавшую камни, когда-то привезенную войском из чужого города и прозванную горожанами «жабой». Ее давно убрали от стен за ненадобностью.
Под крепостью разжигали костры и тащили к огню огромные чаны.
Рядом кто-то засмеялся. Мальчик поднял глаза и увидел того солдата, что пытался обменять нож на мясную кость. Он смотрел в бойницу и, указывая рукой, кричал:
– Это же недоростки! Чада кривоногие! Их копья короче руки! Они же без доспехов! Потому что нет доспехов для младенца, зайца и черепахи! Посмотрите, они никак не могут поднять свои лестницы – им не хватает сил!
В шлем солдата попала стрела на излете, и он поймал ее, когда она падала ему под ноги.
– Их стрелы еле летят! – закричал он, озираясь по сторонам и потрясая пойманной стрелой.
– Еле летят! Еле впиваются! Еле убивают! – ответили ему со злобой.
У бойниц уже лежали раненые и убитые, из них текла кровь.
Не зная, кому верить, мальчик всё-таки поднялся и сделал шаг к той бойнице, где безбоязненно стоял знакомый ему солдат.
Солнце ослепило глаза, но, щурясь, мальчик увидел, что малые люди были уже повсюду – их копошащееся, червивое множество заполнило весь луг и оба берега реки.
Овец они отогнали назад: мальчик увидел белые, мятущиеся курчавые овечьи пятна среди другого убойного скота, который малые люди пригнали за собой.
Было видно, что пока идущие впереди уже бьются в ворота и пытаются поднять на крепостные стены лестницы, иные из малых людей просто уселись в траву и что-то едят, или сосут молоко прямо из козьего вымени, или меняют обувь. Несколько десятков или даже сотен малых людей пили воду из реки и купались прямо в одежде.
Их низкорослые лучники, впрочем, выстроились то здесь, то там, неподалеку от стен.
– Нет, ты посмотри, – смеялся солдат. – Их стрелы засыпают на лету!
Здесь он пригнулся, надавив и мальчику на темя, потому что многие стрелы все-таки помнили, куда они летят.
– Только недоростков всемеро больше, чем всех жителей города вместе с нашими кошками, курами, собаками и скотом, – добавил солдат, весело жмурясь всем лицом.
– Если бы они были чуть посноровистее, – радостно кричал он, – они бы уже вошли в город.
На головы некоторых малых людей были надеты, несмотря на жару, войлочные шапки.
Присмотревшись еще, мальчик увидел, что встречались также простоволосые, несколько были в шлемах, но большинство украсили свои головы цветочными венками. Просто поначалу в многотысячном копошении казалось, что это луговые цветы то собираются в букеты, то разбегаются в разные стороны.
Теперь цветы, покачиваясь, плыли к городу.
Знамен у недоростков не было вовсе.
Неподалеку от мальчика и солдата раздался грохот – в первую минуту никто не смог понять, что случилось. Кус стены выломало, и стрелок, который стоял на этом месте, куда-то исчез.
Поозиравшись, солдат догадался, в чем дело: то ли камень, заряженный в старую метающую тяжести «жабу», оказался слишком маленьким, то ли саму «жабу» поставили слишком далеко, но выстрел угодил в городскую стену и выбросил куда-то в луга стрелка с переломанной в студень грудиной и конечностями, как у тряпичной куклы.
Страшно ругаясь, «жабу» сдвинули. Нашли камень больше – он полетел далеко, пронесся над поднимавшимися на приступ малыми людьми в венках и, пропахав борозду, задавил лишь телка, отбившегося от стада.
Показалось, что пришедшие к городу смеются, указывая пальцами на камень и животное под камнем: телок тянул голову и мычал, хотя мычанья не было слышно с крепостной стены.
Тут же малые люди бросили на камень пышный ковер. Появился красиво одетый юноша и уселся там. В руке он держал конец длинной и легкой цепи. Присмотревшись, мальчик увидел, что на цепи у него пантера и она рвет ляжку еще живого телка.
Кто-то на стене закричал, что этого юношу нужно убить.
«Жаба» выстрелила еще раз, но камень упал много ближе, а следующий – гораздо дальше.
Пришедшим к городу удалось поставить лестницу возле наугольной башни, но ее сбросили длинными рогатинами. Малые люди попа´дали с лестницы в ров, прямо на деревянные колоды со вбитыми в них заостренными прутьями. Мальчик лег животом в бойницу и увидел, как, проткнутые прутьями, извиваются несколько тел, а один мертвый, со светлыми волосами, с которых не упал венок, сидит, запрокинув голову и глядя куда-то вверх.
Другая лестница вытянулась там, где срединная башня, ее тоже сбросили, но следом появилось еще три.
Кто-то за ноги вытянул назад мальчика из бойницы, и он грохнулся об пол. И еще долго лежал, видя только ноги: босые или в сандалиях, топчущиеся или перебегающие туда и сюда. Потом к лицу стала подтекать чья-то медленная кровь.
Костры разгорелись, в чанах забурлила смола. Первый чан спешно потащили вверх, но хрустнула ступень, и варево опрокинулось на несших его.
Мальчик зажмурился, но всё равно успел заметить, как лицо одного человека стало черным... а когда смола стекла, на пористой, как сыр, голове остались смотрящие в пустоту два глупых, выпученных, словно бы обезьяньих глаза. Зрачки у ошпаренного двигались, а рот молчал, и в нем подрагивал ставший отчего-то тонким и длинным, как жало варана, язык.
Чан с грохотом скатился вниз. Через минуту его снова поставили на огонь.
Раненых оттаскивали или уводили прочь от стен: своими воплями они заглушали команды.
Чтобы никому не мешать, мальчик какое-то время сидел, прижавшись спиной к стене, и, не моргая, смотрел на свой город: крыши построек, виноградники, пыльное марево над рынком, где уже принесли в жертву быка и ягненка, мирты и кипарисы, скрывавшие невидимый отсюда дом, где металась перепуганная мать, а сестра сидела, вцепившись пальцами левой руки в браслет на правой, словно удерживая себя от бегства, купол храма, где молились о спасении, мост, на котором смешались люди и повозки, и откуда, выломав ограду, страшно мыча, обрушился в воду мул, утянувший за собой груз, – и вскоре этот груз утянул под воду мула, и даже отсюда, со стены, казалось, можно услышать, как мычит, захлебываясь и надрываясь, животное под водой.
Через минуту мул, волоча за собой переломанные оглобли, вдруг вышел из воды и, сшибая людей, кинулся в сторону крепостных стен.
Мальчик услышал жуткий вой: словно тысячи и тысячи младенцев заголосили от голода и ужаса в своих колыбелях.
«Неужели это грязный мул так напугал всех младенцев в городе?» – думал мальчик.
Так и не поняв, откуда раздается вой, он встал и, заглянув в бойницу, увидел, что на лугах уже никто не сидел без дела, не купался и не лежал, но все шли к городу и кричали.
Никого из недоростков не осталось даже возле скота – животные перебегали с места на место в испуге, что остались одни.
– Они идут, – сказал, смеясь, солдат мальчику. – А с обеих сторон от них мечется убойный скот. С той стороны – рогатый и поросший шерстью, а с этой стороны – безрогий и голый – мы!
Камни, пущенные «жабой», падали и катились по самой гуще малых людей, оставляя пятна, как от раздавленной грозди красных ягод, из которых торчали острые черенки. Но пятна быстро исчезали, и цветочные головы плыли и плескались о стены.
...Где они набрали столько цветов?..
– Боги мои, у них даже осадные навесы есть, – не переставал хохотливо удивляться солдат. – Но как же они будут раскачивать таран? Нужна тысяча этих мелких мясных насекомых, чтобы сдвинуть его!
Возле соседней бойницы зашатался и упал на спину солдат. Из глаза его торчала стрела – могло показаться, что он обхватил ее пальцами и просто хочет в упор рассмотреть наконечник – как дети рассматривают, полусжав кулак, интересных жуков.
Мальчик бросился к опустевшей бойнице и увидел, что в одном месте ров под крепостью уже полон малыми людьми. И, падая с поставленных и сброшенных рогатинами лестниц, иные из них не калечатся, а заново поднимаются и хватают любое лежащее поблизости оружие.
Осадный навес был слишком невысок для того, чтоб под ним могло разместиться хорошее стенобитное орудие, но недоростки подтащили его даже не к воротам, а просто к стене – как раз в том месте, где ров уже был завален искалеченными и убитыми.
С муравьиным постоянством под навес тянулись десятки недоростков с мотыгами.
Мертвых или раненых они обходили, лишь поднимая с земли их мотыги. Раненые не просили помощи и, если могли двигаться, уползали подальше от стен сами.
Горожане у костров приладились кипятить смолу, и дымящиеся чаны один за другим поднимали к бойницам уже не по лестницам, а на веревках. Смола расплескивалась, но так все равно получалось скорее.
Смолу начали лить на осадный навес, оттуда иногда раздавался истошный визг, и тут же выкатывался кто-то черный и безвольный – его выталкивали, потому что он мешал работать другим.
Лестницы малым людям удавалось поднять то здесь, то там, и к опасному месту сразу – падая и топча друг друга – бежали толпою, чтобы не дать забраться на стену хоть одному недоростку. Лестницы пугали горожан куда больше, чем непонятно что происходящее под навесом. К тому же больше всего лучников малых людей стояли именно там, где, укрытые, работали недоростки с мотыгами – и в выливающих смолу, и в бросающих камни стрелы снизу летели непрестанно. На покрытии навеса уже лежал выпавший из бойницы солдат, и рядом с ним – опрокинутый чан.
– Что они делают? – спросил один горожанин у солдата, указывая в ту сторону, где был осадный навес. – Чтобы вырыть подземный ход под стеною, им потребуются недели. Да и всякого появившегося изпод земли можно убить копьем в темя. Не выроют же они дыру размером с ворота.
– Да не землю они роют! – всё так же весело ответил солдат. – Стенные камни скреплены не известью, а жидкой глиной! Мотыгами они за день и за ночь разобьют и раскатают по камню всю стену.
Горожанин тут же побежал в сторону срединной башни; мальчик видел там расшитый плащ: кажется, туда явился кто-то из тех вельмож, чьи указы переписывал отец.
Гогоча и сквернословя, солдат стрелял из чьего-то чужого лука, но когда перед ним, как два деревянных уса, появились концы лестницы, он сразу же кинул лук под ноги.
Горожане непрестанно подавали на стены камни той величины, что мог поднять и бросить взрослый человек, чтобы убить или покалечить недоростка. Один из этих камней солдат схватил двумя руками и не глядя швырнул вниз.
Свист стрел стал гуще.
Одна стрела с неприятным и скользким звуком угодила в камень, который поднял солдат. Он не обратил на это внимания. Когда солдат потянулся за следующим камнем, в бойнице появился недоросток, босой, по колени запачканный засохшей кровью, в недлинной, подпоясанной рубахе, под которой мальчик увидел юные, совсем невеликие и безволосые мужские чресла. Снизу лица недоростка не было видно – только шею и подбородок; по шее тек обильный и грязный пот. На голове недоростка виднелся измятый цветочный венок. В руке он держал короткий меч, которым он сразу же ударил по голове замешкавшегося на миг горожанина, не имевшего к тому же никакого оружия. Горожанин мотнул головой, удар снес, как с мандарина, кожуру с виска и половину уха. Недоросток выпрыгнул из бойницы и оказался на две головы ниже солдата, как раз поднявшего очередной камень и обрушившего его на цветочный венок.
Хилое тело с острыми ребрами упало рядом с мальчиком. Живот упавшего сначала быстро-быстро дышал, а потом замер. Из грязного и холодного пупка торчала трава: наверное, последнюю в своей жизни ночь недоросток спал животом на земле.
Голову его мальчик никак не мог рассмотреть, она казалась неровной, как огрызок яблока.
Мальчик тронул ногой труп, голова вдруг повернулась, и криво раскрылся рот. Глаз у головы не было, они затерялись в сломанных черепных костях.
Вскрикнув, мальчик вскочил, его тут же схватил за шею безухий, кровоточащий горожанин и начал душить, и задушил бы, если б не солдат. Ничего не говоря, он оглушил горожанина ударом в висок, схватил мальчика за шиворот и столкнул вниз по лестнице.
– Иди!.. – крикнул он, хохоча. – Спутают!.. Задушат как пришлого недоростка!
Оступившись на поломанных ступенях, мальчик опрокинулся набок и скатился, сдирая кожу с груди и ломая зубы.
Вослед ему прилетела из-за стен стрела и поймала сандалию мальчика, едва не попав в пятку. Он хотел высвободить сандалию, но не сумел вырвать наконечник. Услышал новый свист и, зажмурившись, побежал прочь.
Едва не угодив в костер, миновал горожан, в поту и ругани таскающих осыпающиеся солью и мукой тюки, и вырвался в городские улицы.
Рот его кровоточил, в ушах танцевал лязг, визг, клёкот.
Чем дальше он уходил от крепостных стен, тем различимее были отдельные голоса. И хотя здесь тоже все вокруг кричали, все равно можно было расслышать произносимое в трех шагах, и даже то, что говорят на другой стороне улицы.
– Это всего лишь недоростки, – задыхаясь, говорил кто-то. – Что будет, когда подойдут их отцы?
– Их отцы те же, что наши отцы: мягкие, как гнилые яблоки, – сказали в ответ. – Они сами страшнее любых отцов!
Говорили еще, что это пришли одичавшие дети из тех завоеванных городов, где казнили все взрослое население.
Кто-то ругался, что это и не дети вовсе, а пигмеи, оттого у них нет детских слез на лицах.
Никто никому до конца не верил, и в то же время все были готовы поверить в любую чушь.
Говорили, что вельможи решили отравить воду в реке и с лодок уже высыпали яды в том месте, где вода выходит из города в луга. Утоляя жажду, все малые люди скоро передохнут.
Мальчик сразу с радостью поверил в это и даже захотел вернуться, чтоб обрадовать солдата и посмотреть вместе с ним, как пришедшие к городу будут корчиться на берегах, но кто-то стал ругаться, что нельзя отравить целую реку.
Еще говорили, что в соседний город отправили посыльного с вестью – и помощь ожидалась уже через день; но в другом месте сказали, что малые люди давно уже стоят вокруг всего города и едва ли посыльный сумеет миновать их посты даже под водою.
Сплошь и рядом застревали повозки с ранеными. Мулы скользили в помоях, порой падали на колени и горестно мычали. Одна повозка перевернулась, и раненые с неизвлеченными стрелами и резаными хлюпающими ранами плакали, копошась в осклизлых нечистотах.
Тут же перебегали дорогу напуганные, но все еще жадные куры; когда раненые взмахивали руками, куры с кудахтаньем взлетали, а потом снова стремились в колею поклевать.
Чем дальше шел мальчик, тем больше замечал, что в городе никто не знал, как себя вести.
Торговцы сначала закрыли лавки, а потом открыли. Хорошо продавалось вино, многие его пили прямо возле лавок. Кто-то покупал и спешно уносил, казалось, совсем не нужные сейчас вещи: платья и украшения.
Возможно, их продавали дешевле, но куда горожане хотели пойти в этих платьях и зачем торговцам были нужны новые деньги? Может быть, они надеялись выторговать у малых людей свою жизнь?
Женщины кричали, ругались и плакали.
Мальчик отчего-то непрестанно икал, сглатывая кровь во рту и сплевывая крошево молочных зубов.
Юный гончар свистел в свистульку, так и оставаясь на цепи: видимо, у его родителей не было никакой причины его отпускать.
Проходя мимо виноградников, мальчик увидел безумного сына лекаря – он бродил там и ел ягоды. Сторожа куда-то разбежались.
Из виноградника выбежал грязный и мокрый мул, волоча одну оглоблю, огляделся и опять ушел в заросли.
Через мост мальчик перешел вослед за повозкой с тяжело раненными – лекарь работал на другом, пологом и чистом берегу, возле воды, под навесом, но многие изуродованные и окровавленные лежали просто на земле. Только безухий, прибежавший вперед мальчика горожанин сидел, обмотанный ветошью и время от времени дергался из стороны в сторону, словно кто-то ему отвратно пел в самое ухо, а он стремился не слышать этого.
На тех, кого подносили к лекарю, резали и рвали одежду. А дальше лекарь решал, извлекать стрелу или нет, прижигать огнем или обмывать водой, поить травами или не давать воды.
Возле раненых суетились и плакали женщины.
В новом городе было куда тише, и, когда смолкли нудные обиды раненых, показалось, что ничего не происходит вовсе. Разве что женщины у своих домов хватали за рукава всякого идущего из старого города и расспрашивали, не видел ли кто их мужей и не пришли ли вослед за малыми людьми огромные люди.
И только над тюрьмою раздавался странный гул.
Навстречу мальчику попался служка с навозным ртом. Он был напуган и радостен одновременно.
– Иди-иди, – сказал он, узнав мальчика.
Возле тюрьмы почти никого не было из охраны, а у клеток сидел только один солдат. Мальчик подошел ближе и увидел, что он пересчитывает и сразу прячет за пазуху монеты. Поодаль от него полулежали несколько мужчин с пустыми, будто опавшими лицами и пили вино. Они были так пьяны, что уже не умели разговаривать.
Клетки, где сидели мужчины, скрипели и чуть шатались – потому что рабы непрестанно двигались, хватались за прутья, а кто-то даже танцевал. Иные пели, и многие на разных языках, иные молились, тоже на разных языках, иные чесались, но никто не спал.
Мальчику показалось, что их тоже угостили вином.
У женской клетки мальчик увидел знакомую спину. Спина мелко дрожала, словно человек хотел разорвать прутья и пролезть внутрь клетки. Просто он лез не боком, как следовало бы, а всем телом, и в первую очередь бедрами, которыми непрестанно и по-собачьи двигал.
Женщины в клетке, напротив, сидели спокойно: одна из них расчесывала волосы, другая грызла ногти, третья вытирала в паху грязной ветошью, а еще несколько, не шевелясь, смотрели в сторону старого города.
Только белая женщина стояла, прижимаясь задом к прутьям клетки, голые ее груди болтались, как вымя у коровы, когда она бежит. Ее придерживал за живот человек с дрожащей спиной. Мальчик узнал слабые руки и сутулую спину своего отца и сразу прошел мимо, мимо – дальше, дальше, в сторону рынка.
На рынке готовили в огромных бадьях еду – наверное, это была еда для тех, кто стоял на крепостных стенах.
В мясных рядах мальчику вдруг показалось, что он снова среди раненых и сейчас увидит лекаря, – так много растерзанного тела было вокруг... но увидел мясника, который поднимал свой топор и смотрел на лезвие, о чем-то раздумывая. Наконец, засунув топор за пояс, мясник быстро пошел прочь. С прилавка он прихватил кусок телячьей печенки и бросил его собакам возле входа.
Собаки кинулись рвать печень, а в мясные ряды со всех сторон сразу полезли нищие. Они хватали и засовывали мясо за шиворот: почки к почкам, сердце к сердцу, ребра к ребрам.
Мальчик не взял мяса и побежал к дому. На улицах уже темнело.
– От кого бежишь? – спрашивали его иногда, но он никому не отвечал.
Где-то кричал слон, и во многих местах, ошалев, голосили петухи. Слон, казалось мальчику, кричит так, словно тоже превращается в огромного и глупого, покрытого старым мясом петуха.
Убегая от криков, мальчик вдруг нагнал неведомо куда бредущую мать. Ее лицо изменилось, будто она потеряла свой дом, свой язык и свое прошлое.
Он хотел окликнуть ее, но раздумал и, развернувшись, быстро побежал назад.
Солнце уходило за крепостную стену, и он стремился к нему.
В сторону крепостных стен тянулись повозки с дымящейся едой. От голода идти позади повозок было невыносимо, и мальчик обежал их. И чем ближе был он к стенам, тем больше пугался, что почти не слышит ора, и ругани, и свиста стрел, и звона железа.
Возле крепостной стены разрубали бревна пополам для провалившихся половых плах на верхнем ярусе. Мастеровые чинили деревянные ступени.
Мальчик попытался миновать их.
– Куда? – спросили мальчика недовольно.
– Там мой отец, – соврал он.
Его знакомый солдат сидел и гладил свою хромую ногу. Вокруг всё было сыро от крови, и мальчик не решился сесть и лишь попытался стоять так, чтоб в него не угодила пущенная с лугов стрела.
Откуда-то, кажется, из глубин рва, раздавалось неотвязное детское нытье.
– Они ушли? – спросил мальчик.
– Нет, – засмеялся солдат. – Им просто стало темно умирать.
– А кто там шумит? – спросил мальчик, указывая рукой.
– Это пытаются поджечь навес, под которым недоростки долбят мотыгами свою нору в город.
– И не могут поджечь? – спросил мальчик, трогая потрескавшиеся губы языком.
– Могут, – будто радовался каждому своему ответу солдат. – И уже поджигали. Но недоростки оттащили навес, потушили его, уложили крышу своими мертвыми и вновь придвинули этот пирог к самой стене.
– Мертвые не горят?
– Горят, – улыбался солдат. – Но недоростки показывают, что им не жалко даже своих мертвых.
Солдату принесли еды в котелке, и он стал жрать, не обращая внимания на мальчика.
С недоеденным куском во рту, глядя куда-то в сторону, он вдруг сказал:
– Они не умеют воевать, не умеют брать стены, ничего они не могут... Но у них нет страха, никакого...
Мальчик прислушивался к мычанью и блеянью убойного скота и видел несколько костров в стане малых людей. Они тоже готовили себе пищу.
Вослед за ушедшим солнцем появилась первая моргающая звезда.
– На, – сказал солдат, подавая остаток варева в котелке.
Мальчик съел все, выскребая еду рукой.
– Ты правда был в походах? – спросил он, облизывая руки.
– А ты не верил? – оскалился в полутьме солдат.
Над ними пролетела одинокая стрела и упала в разожженный под стеною костер.
– Посмотри тут, – попросил солдат, поднимая подбородок и притягивая пугающуюся руку мальчика куда-то к своим скулам. – Эти две мозоли, на которых уже не растет борода, называются рогами. Чтобы появились такие рога, нужно носить шлем три года.
Мальчик отдернул руку и опять потрогал губы языком.
– Я ходил шесть лет из земли в землю, – сказал солдат, – и меня мучает только одно: я никогда не слышал языка, на котором говорят эти недоростки.
Как ночная остроклювая птица, пролетела еще одна стрела.
– А зачем ты менял свой кинжал? – спросил мальчик.
– Я? – засмеялся солдат. – Я его меняю уже три года, и он никак не уйдет от меня. Отец сказал, что если я поменяю сталь на хлеб, то потеряю честь, а если сталь на мясо – то сохраню. Истолковать отцовский завет дело нехитрое, но куда лучше сказанное отцом обмануть и миновать.
С крепостных стен то и дело бросали факелы, чтоб рассмотреть, не подходят ли малые люди к стенам. Может быть, они видят в темноте?
Когда мальчик закрыл глаза, эти факелы какоето время падали вниз и там мутно горели – один, другой, третий, – но очередной факел упал и сразу потух.
Бухали бубны. Сочилась всё время мимо губ родниковая вода. Дикие пчелы уселись на дерево, и оно переливалось на солнце, как драгоценный камень. Мальчик рвал ртом щавель, и ему было кисло так, что глаза сначала нельзя было зажмурить, а потом раскрыть.
И снова забили бубны, а раскрыть глаза все еще было нельзя, невозможно, невыносимо, такой вот щавель и немного земли с ним.
– Вот они! Вот они! – кричал кто-то.
В том месте крепости, где малые люди работали мотыгами, вдруг показались выползающие из-под стены в город головы в грязных цветочных венках, за ними хилые плечи и тонкие спины. Недоростки просачивались через такие щели, куда большой человек вроде мясника не просунул бы и руки.
Какое-то время все в онемении смотрели на появляющихся будто из земли костлявых червей, обросших исцарапанной кожей и потными свалявшимися волосами на крохотных головах.
Потом обвалился сразу большой кус стены, и недоростков высыпало как орехов. Но пока набегающие сзади недоростки давили, те, что шли первыми, поняли: дальше идти некуда. Едва ли не вровень с крепостной стеной проход в город широким полукругом был завален кулями с мукой и солью – их до самого утра таскали с городских амбаров.
Недоростки растерялись. Сверху на них посыпались камни и полилась смола, а с высокой деревянной башни, выстроенной за кулями, ударили лучники.
Мальчик, стоящий на стене, тоже схватил небольшой камень, подбежал к краю, чтоб его бросить вниз, но так и застыл с ним.
Через минуту весь полукруг был завален дымящимися мертвыми, раскрашенными в черное и красное, с раздавленными головами, раздробленными костями и оскаленными лицами.
Теперь мальчик хорошо видел, что самым младшим из них было около семи, а самым старшим – не больше семнадцати.
Кто-то в радости помочился сверху на мертвых.
Убедившись, что возле кулей все многократно убиты, солдаты и горожане вернулись к бойницам.
Стремившиеся из лугов в разрытый проем недоростки под хохот и гиканье с крепостных стен отпрянули назад.
– Понравилась наша белая мука? Сладка на языке? – кричали горожане. – А соль соленая у нас? Глаза не ест?
Мальчик смотрел на того, кто вновь сидел на камне, покрытом ковром.
Некоторое время ничего не происходило, только недоростки зачем-то начали растаскивать кучи хвороста, которые собирали ночью для своих костров.
Сидевший на камне сделал одно движение рукой, и несколько десятков малых людей зажгли факелы.
– Что они собрались освещать? – смеялись на стенах. – Свой путь в ад?
Но вскоре всё стало понятно: огнем недоростки погнали рогатое стадо в сторону крепости. На рога быкам они намотали связки хвороста, которые тоже подожгли.
Чувствуя запах дыма, пугаясь факелов, ревя и крутя лобастыми головами, погоняемое криками стадо бежало в сторону крепости.
Среди быков попадались затерявшиеся овцы и козы, кабаны и собаки.
Стадо пытались остановить, пуская стрелы и меча копья со стен, но быки даже не замечали, что иных из них ранят, а раненые, напротив, чувствовали еще большую ярость.
Не прошло и нескольких минут, как в проем разбитой мотыгами стены ворвалось стадо. У быков к тому времени прогорел хворост на рогах, и огонь начал прижигать им курчавые лбы, повергая животных разом в состояние ужаса, боли и злобы.
Они вытаптывали мертвых, ломких и тонкокостных недоростков копытами и от вида изуродованных и еще кровоточащих людей на земле вовсе потеряли свой нехитрый животный разум.
Быков пытались забросать сверху камнями, но выяснилось, что убить одного четвероногого втрое труднее, чем трех недоростков. Погоняемые огнем, побиваемые сверху камнями, напуганные мясной и костной, хрусткой и жирной грязью под копытами, с горящими лбами, быки бросились на кули с мукой и солью.
Над местом животного столпотворения встало белое мучное облако. Облако рыдало и ревело. Соль из разорванных кулей ела животным глаза и раны.
Солдаты гарнизона и вооруженные горожане растерялись, не зная, что делать.
Но еще тоскливее стало, когда со стороны города вдруг выбежал кем-то напуганный старый слон. Ничего не разбирая, он несся на белое облако и на бегу сшиб деревянную башню, построенную ночью за кулями. С башни повалились на землю лучники.
Слон разметал те кули, до которых, спотыкаясь и падая, еще не дошли со своей стороны быки, и здесь обезображенное, с горящими головами стадо и обезумевший слон столкнулись и увидели друг друга.
Возопив, слон развернулся и понесся в город, топча встречных людей, лошадей и мулов. Стадо, завидевшее выход из своего едкого облака, рванулось следом. Лучники, лежавшие на их пути, были сразу раздавлены – ни одна мать не нашла бы ни целого глаза, ни колена, ни родинки на лопатке в этом месиве, чтобы опознать сына.
Почти никто из попавшихся навстречу стаду не успевал спастись, и лишь куры, вдруг научившиеся летать, возносились над посыпанными белым загривками и прожженными лбами и перелетали со спины на спину, пока не падали наземь с закатившимися куриным глазом и лопнувшим сердцем.
Навстречу животным угодили всадники – кто-то из вельмож, сопровождаемый конной охраной. Слон раздавил первых охранников и пронесся дальше, лишь задев огромным боком вельможу. Погоняя лошадь, вельможа мог бы спастись от бычьего гнева, но на беду позади случился затор – завалилась сбитая слоном очередная повозка с ранеными... Бежать было некуда – и вельможу, и всех бывших с ним провернуло в телячьей стокопытной мясорубке и посыпало сверху солью и мукой.
Вослед стаду в проем стены уже бежали толпы ликующих недоростков.
Стоявшие на крепостной стене хотели было обороняться не сходя вниз – это оставляло им больше возможностей выжить.
Но с ними никто и не собирался драться.
Недоростки сразу бросились в сторону города, убивая всех, кто попадался им навстречу.
Была надежда, что их остановят на мосту и недоросткам придется перебираться через воду вплавь. Тогда их можно было б ловить, как рыбу на острогу.
Но здесь мальчик увидел, как по крепостной стене бежит запыхавшийся и ошалевший вестник.
– Недоростки на вельможьих дворах! – прокричал он. – Они вылезли из сточных труб, все в нечистотах, вырезали вельможных жен и слуг!
Будто судорога прошла по крепостным стенам – все разом потеряли присутствие духа. Оставшиеся в живых гарнизонные солдаты и вооруженные горожане бросились со стен вниз, хотя что им было делать в городе?
Мальчик побежал за ними, стараясь не быть раздавленным.
Внизу, вдруг вспомнив о своем знакомом солдате, он обернулся. Солдат, оставшись на стене один, сделал, тяжело хромая, несколько шагов вниз, но раздумал – куда ему бежать с такой ногою? – и ковыляя вернулся к бойницам.
Стоял там и смотрел на луга.
По опустевшим крепостным стенам бежали недоростки. Теперь они уже без страха взбирались вверх по своим лестницам и вползали в город со всех сторон.
Солдат глянул налево и направо. Потом, повернув кинжал к себе острием и уперев его в стену, мягким движением насадил свою голову на сталь. Над грудной клеткой и под шеей есть ямка, где лезвию самое место.
Мальчик зажмурился оттого, что самый воздух вокруг него превратился в вихрь, клокоча. На последнем бешеном витке вихрь должен был превратить мальчика в липкий прах.
Раскрыв через мгновение глаза, мальчик увидел под ногами меч и чей-то залитый кровью и замазанный мозгом венок. Не понимая, что он делает, мальчик надел венок, взял в руку меч и поднялся.
Вихрь вдруг прянул в сторону и понесся по узкой улочке в сторону моста и виноградников за мостом, где безумный сын лекаря всё еще не наелся ягод, в то время как сам лекарь, сидевший на берегу, плевал себе в ладонь и, рассматривая слюну, думал: «...крови нет, крови нет, а теперь есть, но немного, что-то это значит, но вот что, никак не могу вспомнить...»
От тлеющего хвороста на бычьих головах в городе загорелась сначала одна, потом другая постройка.
Мальчик побежал, то смешиваясь с толпой недоростков, то отставая от них.
По дороге он встретил мясника со взрезанным животом, полным разнообразного и густого мяса, шепелявого солдата с раскрытым горлом, из которого, казалось, так и раздавался свист и шепот, и многих иных горожан, живые лица которых видел раньше.
Иногда мальчик ненадолго останавливался возле начинающихся пожаров. Он отчего-то надеялся, что тот несчастный, прикованный отцом к гончарному кругу, будет отпущен малыми людьми, но нет – юный гончар сидел на своем месте с коротким копьем в груди, и сам был красивый, теплый и плавно отекающий, как свежий горшок.
Тогда мальчик подумал, что недоростки, наверное, отпустят рабов, и в том числе белую женщину, на которую растратил свою последнюю совесть отец.
Кто знает, может, отцы и матери недоростков были среди городских рабов и они пришли затем, чтобы освободить их.
Не чувствуя своего опаленного лица и сгоревших бровей, в толпе недоростков, бежавших молча и сосредоточенно, мальчик поспешил мимо амбаров, пекарен и давилен к тюрьме.
На пыльной площадке меж клеток лежал задумавшийся о дымном солнце солдат, вокруг которого рассыпались деньги, которые никто не подобрал.
В мужских клетках лежали мертвые рабы, а в женских – мертвые рабыни.
В каждом из мертвых торчало по стреле, а у белой рабыни была стрела во рту и копье в животе.
Откуда-то раздавался слоновий вопль. Возле одной из клеток недвижно стоял бык с прогоревшим пеплом на почерневшем лбу.
Мальчик потрогал прутья клеток левой рукой и пошел на рынок.
В мясных лавках на крючьях висели туши, а на полу лежали неживые люди. И было неясно, кто кого здесь будет доедать в итоге.
Там, где торговали ягодами и плодами, мальчик взял сливу и долго грел ее в ладони, а потом выронил.
Свою улицу мальчик едва узнал – там все было в дыму, в крови и в грязи, а некоторые дома уже догорали. Мертвых он давно уже не пугался и просто перешагивал через них.
Во дворе родного дома сидел, словно потерявшийся, пес и, завидев мальчика, оскалился, даже не рыча, а исходя ненавистью к нему, пришедшему с венком на голове и окровавленными до колен ногами.
– Ты что, тварь, это же я! – сказал мальчик со злобой и замахнулся мечом.
Зверь, даже не взвизгнув, а вскрикнув, кинулся прочь.
У порога лежала мать. Мальчик сел рядом и взял ее руку. Рука матери больше не пахла арбузом, а пахла камнем и пылью.
Он заглянул в дом и крикнул живых. Дом ответил ему пустотой.
Мальчик собрался уходить, но увидел блеснувший браслет сестры на полу, а потом и отсеченную по локоть девичью руку.
Остальную сестру он искать не стал – она никуда не ходила без своих браслетов. И на этот раз, наверняка, не ушла далеко.
Мальчик побежал в сторону вельможных дворов.
Во дворе уже отпылавшего дома, где жил тюремный служка с навозным ртом, большая свинья объедала чей-то сгоревший труп.
«Держали свинью, чтоб ее съесть, а съела она», – подумал мальчик.
Растирая гарь и грязь по лицу, мальчик нагнулся и поднял оброненный кем-то еще не догоревший факел.
Наступал вечер, и повсюду было липко и душно.
На вельможных дворах были разбросаны украшения и чеканные тарелки, шелка и дорогие одеяния – всё это, кажется, вынесли из зданий лишь затем, чтоб разбросать.
Мимо мальчика прошел павлин с таким видом, словно его ничего не могло удивить и он давно ожидал большого непорядка.
Мальчик знал то здание, где неприметная дверь вела в подземную комнату, хранившую чиновничьи бумаги и разные рукописи.
По этому зданию в поисках еще живых горожан, едва заметные в окнах, бродили недоростки, даже не глянувшие на мальчика.
Возле нужных ему дверей никого не было, и мальчик с трудом отворил их.
Факел осветил человека, сидевшего возле самого входа; впрочем, куда ему было идти: комната оказалась совсем невелика.
Человек вжимал голову в колени, а руки держал на темени.
Минуту ожидая удара, но, так и не дождавшись его, он поднял голову.
Лицо его кривилось, глаза протекали, и губы шептали невнятное.
– Сын! – вдруг выдохнул он, танцуя кадыком. – Сын! – позвал он беззвучно, с мольбой, одними губами».
* * *
Сложилось так: если остаться там – сойдешь с ума. И если уйдешь оттуда – сойдешь с ума.
Я стоял у дома и смотрел на окна своей квартиры.
Пошарил в обоих карманах, обнаружил что-то угловатое, пластмассовое, поленился извлекать, какое-то время думал, что же там такое, потом вспомнил – игрушка, купленная в магазинчике у Алькиного дома.
Я погладил игрушке шершавую пластмассовую спину и пошел сходить с ума домой.
Дверь была открыта, в кои-то веки...
Стянул ботинки. О, мои белые носки...
Услышал голос жены, она читала детям в большой комнате. Что читала, я не разобрал, но отчего-то пугаясь услышать азбучные истины про Лору и норку, скорей пробежал в ванную комнату.
Запустил там воду, поспешно разделся и сел на еще холодное дно ванны.
Сидел, пристыв задом, в брызгах. Потрогал лицо – вдруг почувствовал, что губы улыбаются, но какой-то странной улыбкой, будто бы я начал говорить «Ы», но забыл, как произносится этот звук.
Ноги начал подтапливать ледяной поток, кожа побелела, но так было даже лучше – совсем хорошо стало бы, когда б она вовсе облезла.
Через полчаса, в тех же трусах, которые я долго и подозрительно оглядывал, прежде чем надеть, и в полотенце на плече, что твой патриций, я вышел из ванной.
Мальчик и девочка уже расположились в своих кроватках и оттуда позвали меня.
– Сейчас, – пообещал я и заглянул, будто бы случайно, в комнату, где спали мы, взрослые.
Жена буднично смотрела в телевизор, но я видел ее затылок тысячи раз – это был другой затылок. Уже почти закрывая дверь, чтоб сбежать к детям, я остановил свое движенье и секунду стоял, решая, что же не так, в чем причина.
Рядом с женой лежал мой мобильный.
Входя в дом, я выложил его на полку для обуви и забыл там.
В мобильном были эсэмэски Альке и ее ответы.
– Как же ты живешь на свете? – спросила жена, не поворачивая головы.
Мне почему-то страшно захотелось одеться.
Я сунулся обратно в ванную, но там уже стояла дочь и пила воду из стакана.
– Я же говорил, что не надо пить из-под крана, – голосом, свалявшимся как шерсть, попросил я.
Она допила, аккуратно поставила стакан на край раковины и вышла. Я поискал взглядом брюки в ванной – тщетно.
В комнате раздался мерный стук.
Я осторожно открыл дверь ванной. На полу вполне себе обыденно сидела по-турецки жена с молотком, словно бы изготовившаяся колоть орехи. Перед ней лежал мой мобильный, уже с раздрызганным экраном.
– Выбью оттуда всех, – сообщила она отстраненно.
Под следующий удар я успел подставить ногу – угодило как раз по большому пальцу, с такой скользящей силой, что показалось, ноготь взвизгнул. Он сразу съехал куда-то набок.
Я успел получить молотком по колену и совсем небольно по животу, после чего инструмент оказался в моих руках.
Осмотрелся, словно выбирая, что бы такое забить в доме, раньше мне делать это не доводилось. Первый удар пришелся по зеркалу, второй по люстре.
В полутьме жена выбежала на лестничную площадку. Босиком.
Некоторое время я стоял так, выбирая, что бы еще поправить по хозяйству, но увидел двух выглянувших из детской комнаты птенцов. Они молчали и моргали.
– Я вам игрушечку купил, – постарался сообщить я по возможности спокойно, но голос сначала подпрыгнул, а потом распался на осколки.
– Какую? – спросил сын.
– Не знаю, сейчас посмотрю.
Я шагнул в прихожую, подобрал с пола туфли жены, раскрыл дверь и кинул ей вслед.
Нашел на вешалке свои брюки, у которых были вывернуты все карманы, кроме одного – где и лежала игрушка. Сжав ее в дрожащей руке, я пошел в детскую.
Включил ночник.
Присел на кроватку.
– Вот. – К игрушке потянулись сразу четыре ладошки.
Наконец и сам увидел, что подарил. Это была черная длиннорукая пластмассовая обезьяна.
– Папа, а как она... ну, говорит? – спросила дочь.
– Говорит? – я повернул черную обезьяну лицом к себе и вдруг вспомнил как: – Ы! Ы! Ы!
Утром в квартире по всем углам обнаружились плотные сгустки пустоты.
Поднимая зевающих детей, я эти сгустки старательно обходил.
Умывая сына в ванной, явственно ощутил, что кто-то стоит у плиты. Вышел, почти выбежал – никого, но конфорка зажжена.
Стал вспоминать: я зажег или нет – не вспомнил.
Грохнулся в ванной стакан, так и стоявший со вчерашнего дня, дочь пила из него. Теперь она же его и столкнула.
– Не двигайтесь! – заорал я, они уже оба стояли там посередь осколков.
– Пап, ничего? – всё повторяла дочь, когда я их под мышки, как спасатель на голубом вертолете, извлекал на чистое пространство. – Ничего страшного, пап?
Ничего страшного.
Ноготь вот только на ноге ужасно болит.
И липко все. Как же мне липко.
Поставил вариться на зажженную конфорку яйца в железном ковшике.
Сел то ли отрезать, то ли обмотать пластырем съехавший ноготь.
Вспомнил про стекло в ванной, встал, пошел искать веник.
По дороге вспомнил, как вчера кинул туфли на лестничную площадку, открыл входную дверь, наткнулся на кого-то из соседей. «...Не ваши туфли?..» – спросили меня приветливо. «...Не знаю!..» – почти выкрикнул я, захлопнул дверь, закурил, присев в трусах на пол.
Некоторое время смотрел на трусы, вспоминая то да сё.
– Люди не чувствуют стыда, – произнес вслух. – Если их никто не видит – не чувствуют ни малейшего.
Я вспомнил одни, потом другие, затем третьи свои дурные поступки – подлые, отвратительные, гадкие, – и в одну секунду стало ясно, что в том, где нас не застали, включив белый свет и указав пальцем, мы не раскаиваемся никогда. Спим со своей подлостью в обнимку: хоть какая-то живая душа рядом, хоть кто-то тихо греет душу. Убьешь ее – и кто останется поблизости до самой смерти?
Поднялся и пошел сквозь все сгустки пустоты к выкипающим на плите яйцам, к одетым во все вещи задом наперед детям, к разбитому зеркалу, чьи осколки, насвистывая, я смел вчера вечером в угол и забыл. Дети уже сидели возле, выбрав куски поострее, вглядываясь в свои расколотые отражения.
– Пап, а почему зеркало разбилось? – спросили они, когда я бережно извлек у них из лапок смертоносные острия.
– Муха летела, увидела другую большую муху и решила ее забодать...
– А это было ее отражение! – догадался сын, хмыкнув.
– Да, отражение! – поддержала дочь, хотя по интонации было ясно, что она не разгадала шутки.
Неустанно дуя, съели по яйцу с майонезом, частично переодели, как подобает, штанишки и майки и, безбожно опаздывая, вылезли в подъезд.
Воровато подобрал там туфли и покидал их в нашу прихожую.
Ноготь, так и не залепленный пластырем, саднил, словно в большом пальце обнаружился голый и ошпаренный мозг, которого не было в голове.
Закрыл замок. Кривясь и ругаясь шепотом от боли, снова открыл дверь и выставил туфли возле двери.
– Куда мама ушла ночером? – громко спросил сын уже в саду, когда мы пытались справиться с завязками на панамке.
Ковырявшиеся неподалеку родители примолкли, заострив уши и расширив ноздри.
Дети их что-то подвякивали, но негромко.
– Не «ночером», а «вечером», – поправил я беззаботным голосом. Голос прозвенел как алюминиевая линейка по столу.
– А почему у нее туфельки на ступеньках? – спросила дочь. Каждое слово поставила как кубики – одно на другое.
– ...чтоб проветрились, – с той же ледяной беззаботностью отбился я. – Раздевайся скорей. Это чьи рисуночки на стене висят? Твои? Что за зверь там нарисован?
– А когда мама обратно придет? – спросил сын хмуро.
Я надорвал так и не поддавшуюся завязку на его панамке и кинул ее в ящик для одежды, попав прямо в верхний отдел, куда и следовало.
– Идите в группу, – процедил я.
Новый телефон из жадности купил у какого-то абрека на площади трех вокзалов.
Вставил туда старую симку.
Вспыхнул экран. Нажал на одну опцию – телефон не среагировал, по дурацкой привычке сразу надавил на другую, потом на третью, четвертую, пятую... Телефон так и висел в раздумчивости. Произнося шепотом нецензурное, я тупо смотрел в экран, пока курсор, как сумасшедший, не запрыгал по всему меню, поочередно выполняя все нелепые приказания поочередно.
Зачарованно ждал окончания танца, но экран снова потух.
Второй раз включал телефон уже бережно. Никуда лишний раз не нажимал, но молча терпел, пообещав себе не трогать кнопки, пока сами не посыплются эсэмэски.
Даже в карман его спрятал и тихо пожимал в ладони.
Потом все-таки не стерпел, вытащил и опять залип взглядом на экране, как будто это могло подействовать.
Вздрогнув, телефон родил желтый пакетик. Абонент «Аля-ля-ля».
«Ты где? Хочу скорей. Твоя нескладёха».
Подождал минуту – больше никому на белом свете не важен.
Бездумно пошел пешком, то ветку встречного дерева качая на пути, то будто случайно касаясь всякого прохожего.
Алька стояла у окна, как принцесса на выданье.
Она взмахнула рукой – так, словно я искал ее во всех окнах дома и мог заблудиться, зайти не в ту квартиру.
Вприпрыжку вбежал по ступенькам к парадной, едва нащелкал домофон, дверь сразу по-детски заверещала, что вовсе не шло ее железному корпусу, и мягко распахнулась.
Этаж я перепутал, выскочил, огляделся, как вор: вижу, номера квартир на дверях совсем другие, подумал сразу, что не тот подъезд, не тот дом, и только в третью очередь пришла мысль, что надо еще вверх, вверх подняться.
Сердце куролесило.
Аля ждала, раскрыв дверь.
От нее исходило явственное ощущение, что она уже обо всем догадалась.
Она даже не спросила, зачем я вышел ниже этажом, – всё было ясно, все было неважно, спрашивать было не о чем.
Я вбежал в ее дом, как будто у меня за спиной горело, спина дымилась, пятки жгло, кидал свою одежду повсюду, носки эти оранжевые, ремни, рубахи, она помогала, невнятно приговаривая шепотом, будто заговаривая что-то, кого-то.
Качнуло лампу в глазах. Перевернулось и зависло в полунаклоне, как ромб, окно. Покрывало на диване красным, шершавым цветком било в самые губы – хотелось поймать его, сорвать со стебля, сжевать...
И вот! И вот! И вот!
И вот всё. Всё. Всё.
Шляпу лампы выровняло, ромб окна встал на место, цветок оказался тряпичным.
Проявилось Алино лицо.
– Дверь была открыта, – сказала она, усмехаясь. – Весь подъезд нас слышал.
Я собрал одежду, она была уже совсем не горячей, а какой-то волглой, будто я раскидал ее во вчерашние лужи.
Носки свои отвратительные натянул.
Какая-то удивительная жизнь настала: ничего не помню, только то, как я с радостью раздеваюсь и как с омерзением одеваюсь, и так непрестанно.
Дверь действительно была открыта. Странно, но показалось, что она нарочно так сделала. Всех призывая... в свидетели.
Изо всех сил улыбнулся Альке, попросил у нее воды – нет; а чаю? – нет; а что мокрое есть дома?.. Встал, сел, постучал пальцами по стеклу, расправил красный цветок на диване, погладил пяткой ворс ковра, в общем, сделал множество разнообразных движений, лишь бы не слышать самого себя.
Надо было срочно выплывать на какой-то другой бережок. Учиться разговаривать на местном языке, а не только камлать всеми частями тела, разговаривая одними гласными, и то не всеми.
Или новый язык создать, пользуясь общими впечатлениями от такой маленькой общей жизни.
...что у нас тут насчет общих впечатлений?..
...эскалатор в метро. Полтора кафе, три прогулки в парке. Гостиница в Велемире. Деревня Княжое.
Негусто крупы для первого отвара.
– Тебе не жарко? – спросил, вскрыв сахарницу и помешав внутри нее сахар маленькой желтой ложечкой.
Аля у плиты наводила какао. Скосилась на сахарницу.
– У? – промычал я.
– Жарко?.. – переспросила она. По голосу было понятно, что даже произнося это, она не понимала смысла произносимого. Подошла к столику, поставила чашку с горячим и густым напитком, взяла у меня ложечку и сама насыпала четыре ложки сахару. Хотя я люблю, чтоб две.
– Да. Жарко, – сказал я, забирая ложечку назад и пытаясь размешать ею сахар в какао.
Аля выдала мне ложку покрупней, не такую симпатичную, бледно-серую. А желтую, снова забрав у меня, омыла над раковиной, насухо вытерла полотенцем и вернула в сахарницу.
– Жарко, – улыбнулась Алька и, как она умела, обеими руками взворошила свою красивую гриву, так что лицо совсем потерялось в волосах.
– Жарко, – повторил я, выпил какао залпом и сырую ложку из стакана засунул в сахарницу, в пару к желтенькой.
– Мне к детям, – объявил я.
– Не надо, – попросила Алька таким тоном, как будто я у нее рвал волосы по одному.
Я покрутил ложкой в сахарнице, чтоб на нее налипло сахару побольше. Желтенькая недовольно пискнула.
– Она не может забрать? – спросила Алька тихо, и что-то меня корябнуло – поначалу я даже не понял что. Потом догадался: Алька впервые назвала ее, овеществила, до сих пор ее не было вообще, никак.
Алька обняла меня за шею и прикусила за ухо.
– Нет, – ответил я. – И ночевать я все равно домой пойду, – и снова помешал ложкой в сахарнице.
Аля застыла. Показалось, что она еще раз хочет укусить меня за ухо, но на этот раз, не разжимая зубов, резко рвануть на себя.
– Тогда сейчас иди, – процедила она.
Несколько секунд, облокотившись напряженными руками на мои плечи, не дыша, ждала моего ответа, но, не дождавшись, резко оттолкнулась и выпрямилась. Стояла за спиной, как моя тяжелая тень.
Не глядя на нее, я поднялся и прошел в прихожую. Хорошо, что у меня ботинки без шнурков. В такой ситуации нет ничего хуже, чем сидеть и завязывать шнурки. А если еще узел...
Натянув обувь, услышал из кухни странный звук: сначала что-то резко высыпалось, а потом враздрызг зазвенело.
Это Алька вывалила в раковину ложечки, а заодно и слипшийся сахар высыпала.
Больше никаких звуков.
Было ясно, что она стоит у раковины и смотрит перед собой, куда-то в полку с чистой посудой, всем существом требуя, чтоб я подошел и обнял ее за плечи.
Тогда б она меня минуты через три простила.
Я вышел в подъезд.
Алька включила воду, и она потекла в сахарную горку. Сначала сахар, налипая, взбухал и темнел, а потом вдруг развалился и комками поплыл в сток.
На улице я пел песенку.
По дороге медленно проехали поливальные машины, ничего не поливая.
С минуту, чуть прихрамывая на больную ногу, я ковылял за ними, ожидая, что они включат свои усатые фонтаны и окатят меня как следует.
Налетел на молодую маму с сигаретой в зубах, свободной рукой она толкала коляску, в коляске лежал голый, покрытый равномерной хрусткой коркой младенец.
Сигарета выпала, младенец открыл глаза, лишенные ресниц.
Меня обозвали.
Вошел в подъезд, сел возле двух так и не прибранных туфель, поставив одну слева, а вторую справа от себя, и заплакал.
Ничего, это пройдет. Переживешь, это ж ты о себе плачешь. Только о себе.
– А меня можно проверить? – в третий раз спросил я, выслушав сначала удивленный, потом ироничный, потом раздраженный ответ профессора.
– Ты хочешь людей убивать? – спросил он, помолчав.
– Нет. Но я их ненавижу.
– Убивать хочешь? – спросил он, издеваясь.
– Нет.
– Не отвлекай тогда меня.
– Да что ж это такое! Я не договорил! – крикнул я в трубку, услышав гудки.
«Сейчас я тебе покажу, сейчас я тебе устрою», – повторял я неведомо кому, одеваясь.
Одна брючина все норовила обнять вторую, у рубашки всюду была изнанка, проездной на метро упал на пол и пропал. Ползал на четвереньках и рычал, разыскивая его.
Там оставалась одна поездка.
В метро почесывался от нетерпения, как наркоман. Девушка с книгой, родинка над губой, отсела при первой возможности. Смотрел на нее, желая, чтоб освободилось место рядом – я б уселся туда. Ты что, думаешь, твоя родинка обладает большой ценностью? Все хотят на ней жениться?
Иногда девушка строила нарочито рассеянный взгляд и скользила глазами по вагону, в том числе по мне, с целью еще раз убедиться, что я наркоман. Тогда я начинал чесаться еще злее, кожа черепа хрустела под ногтями...
В итоге едва не проехал свою станцию.
Нырнул в переход, схватил какого-то мелкого пацана за руку:
– Пойдем, хочу тебя спросить.
Тот упирался и попискивал, я тащил.
На свету обнаружил вдруг, что это взрослый человек неместных кровей, глаз не видно, во рту три зуба. Выбросил его ладонь из руки.
Выбежал на свет, шел быстро, невыносимо хотелось дождя.
Почти добежал до Фрязинской набережной – решил пройтись, прежде чем зайти к профессору, подышать, обдумать всё.
Шел и повторял: «Обдумать всё... А в каком возрасте я потерялся... Обдумать всё... В каком!.. Обдумать!»
Натолкнулся на двух мужчин, не глядя извинился. Пошел дальше, куда-то спешил еще десять метров, потом очнулся. Бережно повернул голову к тем, кого толкнул, они не смотрели на меня: профессор и еще кто-то рядом с ним. Показалось, что этот второй упирается, не хочет идти... И движется странно.
Нагнал их, обежал, встал на пути.
У профессора кривились губы, как будто он гонял во рту туда-сюда нерастворимую таблетку.
– Здравствуйте, – сказал я торжественно.
Профессору я решил руку не подавать, это показалось мне несколько неприличным, а вот его молодому спутнику протянул раскрытую пятерню. Она висела в воздухе, чуть подрагивая тяжелыми пальцами, похожая на кусок теста.
В ответ мне руку не дали.
В растерянности я посмотрел сначала на профессора, тот прекратил катать таблетку, но не ответил мне ни взглядом, ни словом, а потом в лицо его спутника.
Оно было совершенно невменяемым.
Я успел подумать: «...взрослая особь... держит втайне... проводит опыты...»
Профессор чуть дрогнул губами и произнес три фразы, словно выложил три тяжелые монеты:
– Это мой сын. Он сумасшедший. Мы гуляем.
Сидел на кровати, двигал телефон ногой по полу.
К вечеру в квартире духота стояла такая, что подбородок прилипал к груди. Под мышками, в рыжих зарослях, всё время текло. И даже лобок стал сырой, потный и чесался – будто до этого им долго терлись о забор.
Открыл форточку, но сквозняк подтекал еле-еле, как мазут.
Последние дни появилась привычка не закрывать дверь в квартиру...
Прилягу на кровать, потом чувствую беспокойство: встаю, проверяю – не пришло ль оглоедам в голову завернуть язычок замка... Нет, открыто.
В темноте бреду обратно, спотыкаясь и высоко поднимая ногу с залепленным ногтем.
Где-то тут была распахнутая дверь в комнату, ничего не вижу.
Выставил вперед руки, чтоб не удариться лбом о дверь. Медленно шел, совершенно слепой, и тут получил обидный деревянный удар в переносицу – как раз дверью. Я пропустил ее ровно промеж выставленных рук и встретил лицом косяк, стоявший в темной засаде. Выругался, отпихнул дверь, она стукнулась о кресло в прихожей, вернулась и ударила мне по пятке. Дико отдалось в больном пальце.
Минуту стоял, подвывая.
Сел на кровать, поднял руки и некоторое время смотрел на пальцы, как они шевелятся где-то вдалеке. Казалось, что пальцы существуют отдельно от рук.
Неожиданно для самого себя завалился набок и спустя минуту с усилием затащил на кровать ноги. Тело рассыпалось, как будто состояло из разных, совершенно не связанных друг с другом частей.
Накидали вразнобой плечо, колено, печень, локоть, челюсть. Спина и бок угодили во что-то мелкое, сорное.
Щелкнул ночником, лежал зажмурившись. Попривык, стянул простыню, посмотрел, чем питались оглоеды, пока меня не было дома. Ели печенья, ржаной хлеб, вроде бы еще яблоко, но не уверен... еще сухари. Сухари насыпаны такими острыми и обильными крошками, будто их не ели, а просто крошили. Размашисто ладонью смёл всё это на пол, в темноте раздался перебойный шорох – как будто в комнате порывами пошел легкий мучной дождь.
Застелил простыню снова и услышал комара. Жив, иуда. Сначала он скитался у потолка, неприязненно садясь на побелку и вновь взлетая во всё более нарастающем раздражении.
Потом, показалось, смолк – и вдруг возник возле самого уха, буквально возопив: «Спи-и-ишь! Когда мне так херово!»
Я несколько раз взмахнул руками с необычайной яростью.
Чуть отпрянув, он засвиристел снова, делая тошнотворные зигзаги во все стороны, словно раскачиваясь на диких качелях вокруг моего лица.
Хлопнула дверь подъезда, и я минуту лежал, ожидая, что сейчас со скрипом откроется входная дверь и простучат каблуки...
...или нет, услышится переступ босых ступней...
...и я, завидев ее, уже начал говорить что-то, сначала оправдываясь, а потом раздражаясь всё больше, имея на всё готовый ответ, несколько упрямых, непримиримых, железных ответов...
...и вот мы уже орём друг на друга, ненавидяще, глаза в глаза.
...где тот зазор, когда страсть вдруг превращается в непреходящее кислое болотное марево, то и дело окатывающее чувством постыдной гадливости...
...и только дети остаются – и ползаешь в этом болоте по тропкам, оставляемым ими... там, где они светлыми пяточками натопотали...
Очнулся оттого, что исчез комар.
Догадался, что заснул, пока выяснял отношения.
В темноте странно отсвечивал экран телевизора. Заглянув в него, можно было увидеть угол комнаты, стопку книг, ногу, только никак не разобрать – левую или правую.
Задрёмывая, я вдруг вскрывал глаза и в который раз, косясь в экран, поднимал ногу, пытаясь на этот раз запомнить наверняка, какая именно всплывает в экране.
Потом вместо ноги образовалось лицо.
Эта открытая дверь в подъезд сыграла со мной дурную шутку: они вошли сами, никто их не впускал. Когда я их увидел, они уже стояли возле кровати, четверо или пятеро.
На улице к тому времени едва-едва подрассвело, и можно было бы, хоть и с трудом, рассмотреть их.
Но я никак не могу сказать, какими они были...
...проще сказать, какими они не были.
Они не походили на уличную шваль – на них была простая, негрязная, неприметная одежда.
Они нисколько не удивлялись, что находятся в чужой квартире, хотя первой моей мыслью было, что они перепутали дверь и возвращаются... откуда-то возвращаются... или за кем-то зашли... У меня мелькнули дурацкие догадки о каких-то соседях, у которых есть дети, – быть может, хотели к ним, а зашли ко мне.
Потом я почему-то подумал о макулатуре – вспомнил, как мы в детстве собирали макулатуру и бродили из подъезда в подъезд, спрашивая по четыре раза на каждом этаже, нет ли ненужных газет или там коробок.
Наверное, тоже за макулатурой, решил я вяло и всё никак не мог раскрыть рта, чтоб сообщить им о том, что я не храню и не выписываю газет, а книги мне жалко, я еще не все прочел.
Им было не меньше, наверное, семи и явно меньше семнадцати. Я так и не научился определять на глаз возраст детей.
Кажется, все они были мальчиками, но не уверен.
У одного совсем не было ресниц, и даже бровей, и я всё смотрел ему на лоб, казавшийся ошпаренным или обожженным.
Они ничего не стеснялись, не перетаптывались, не разговаривали между собой.
Не трогали вещей, не прикасались ни ко мне, ни к моей кровати.
От них не исходило никакой опасности, но меня будто бы укололи горячей иглой в мозг: а если это еще не все зашли в мою комнату? вдруг какие-то другие, более опасные и злые, отправились в детскую... где спит ребенок, и еще один ребенок спит!
Я сделал новую попытку привстать на локте, с меня слетел комар и понес куда-то тяжелую каплю моей крови... Я взмахнул рукой и успел поймать его, смять в ладони – из него просто плеснуло теплым, как если бы чай, оставшийся на дне стакана, вылили мне в ладонь.
«Мне надо к детям моим!» – вопило всё внутри, я почувствовал, как по мне огромными, как виноград, каплями стекает пот ужаса. Я завалился на бок, чтоб упасть с кровати и хотя бы доползти к детской, но стоявший ко мне ближе всех вдруг ударил меня в лицо.
– Ты что? – наконец заорал я, мне показалось, что заорал, вот-вот заору, голос собирался взорваться во мне, но не взорвался, а еле просипел.
...в мутном беззвучном стакане, прилипая ладонями и прилипая искаженной физиономией к стеклу...
Они втыкали в меня свои руки упрямо и беззлобно, вослед за их руками из меня что-то вытягивалось, словно они наматывали на маленькие свои ладони склизкое содержание моей жизни.
Я метнулся взглядом в потолок, потом увидел стол, где раскачивалась от мелкого топота вокруг кровати высокая бутылка газированной воды, в которой отражался свет фонаря, и, наконец, решился взглянуть в лицо тому, кто ударил меня первым, – и это его лицо без ресниц... Это его лицо без ресниц!
– Ты что? – закричал я, и мне показалось, что из горла у меня выпал сгусток накипи, гноя и желчи, и крик раздался, и длился до тех пор, пока его не услышал я сам, пока я не раскрыл глаза, не включил свет.
– Ага-а! Ага-га! Ага! – заклокотал я глоткой, как будто только что вылез из проруби и почувствовал, что у меня температура за сорок.
Дверь в мою комнату распахнулась. На пороге стоял сын.
– Ты что кричишь? – спросил он, не произнеся слово «папа».
– Кто? – спросил я. – Кто кричит?
– Ты.
– Я не кричу, понял? Тебе приснилось. Иди спать.
Он развернулся и молча ушел.
Я встал и раскрыл окно, долго дергая ставнина себя и в конце концов уронив с подоконника цветок на пол. Рассыпалась земля и осколки горшка.
В полутьме торчали кусты и ветки, но ощущения большого неба и простора – так, чтоб можно было вдохнуть во всю грудь, – этого ощущения не было. Стоял с открытым ртом.
Казалось, что небо принюхивается ко всему огромной ноздрей.
Похлопал по карманам. Никак не привыкну класть мобильный в один и тот же – брючный левый, например.
Обнаружил где-то во внутреннем.
Неуслышанная, обнаружилась эсэмэска от Альки.
«Нескладёха твоя ждет, всё печет у меня».
Некоторое время раздумывал, хотела ли она написать изначально «течет» и потом ошиблась в первой букве, или сразу так и было задумано.
Печет у нее... Может, мама приехала и пироги ей печет? Или кран течет?
Тем временем набрал совсем другой номер.
– Максим, я звонил... Да, я... Вы говорили, что можно еще зайти...
– Соскучились по детям? – поинтересовался собеседник.
Я издал в ответ невнятный горловой звук, невнятную малоупотребимую гласную букву.
Милаев встретил меня на улице. Всё те же глаза чуть навыкате, ноздри, скулы, африканские губы, но кожей отчего-то побелел – может, оттого, что целые дни проводит в этом подземелье, света белого не видя.
Он улыбнулся мне приветливо, как будто ждал меня.
В лифте спокойно посмотрел мне прямо в глаза.
– Подросли? – произнес я первое, пришедшее в голову.
В ответ Милаев с подростковой непосредственностью хмыкнул, чем безоговорочно расположил к себе.
– Ну, – ответил он мне после некоторой паузы. – Возмужали... Похорошели.
У Милаева было влажное лицо, и почему-то казалось, что щеки у него сладкие. Как будто кто-то почистил апельсин и вытер об него руки.
– По Радуеву не соскучились? – спросил Милаев.
Я покачал головой: не соскучился.
– Ну и правильно, он умер, – легко согласился Милаев.
– Он же умирал уже? – удивился я.
– Опять, – посетовал Милаев.
Я всё пытался вспомнить тех чад, что видел за стеклом в лаборатории, но смутно прорисовывались только их разноцветные головы, лица не всплывали.
...одинаковые, как орехи...
Мы сразу прошли к детской кабине, Милаев открыл двери, и я опять увидел их.
Недоростков переодели в какие-то другие одежды – тогда была незапоминающаяся, однотонная, серая одежда, сегодня цветные рубашки и вполне себе джинсы.
Русый ходил по странной окружности – словно обходя ямы.
Темный лежал на кровати, спиной к нам. Спина ничего не выражала. Он спал.
Разномастный – с рыжиной и клоком седых волос – скрябал над столиком голову ногтями и смотрел, как сыплется перхоть. Судя по обильному, будто кто-то чихнул в муку, белому налету, занимался он этим очень давно. Так весь череп можно соскрябать.
Бритый мальчик набычившись сидел напротив девочки, а та опять рисовала.
– Что она рисует? – спросил я.
– Да, нашим психологам тоже очень любопытно. Людей не рисует никогда, представьте. Только деревья, траву, солнце, луну. Тучки. Птичек. А людей у нее нет.
Нет людей. Нет. И что?
Я думал, что приду и на этот раз сразу пойму нечто важное.
Ничего не понял.
– Слушай, – попросил я Милаева. – Мне тут душно... Пойдем куда-нибудь... Есть тут комната с форточкой, в этих казематах?..
– А то, – сказал Милаев.
Через семь минут мы сидели в белом помещении с замечательным кондиционером, обдуваемые со всех сторон так, что я даже под стол заглянул – откуда там веет мне прямо в брючины.
Милаев приготовил кофе, пока я четыре раза покурил.
– Изучали их игры, – сказал Милаев, уютно усевшись напротив. – И знаешь, они ничем не отличаются по составу, интенсивности, атрибутам действия от обычных игр в их возрасте. Пожалуй, степень агрессии даже занижена.
– Им показывают сцены убийств, – продолжил Милаев, помолчав. – Они пугаются и смотреть не хотят. Даже плачут...
– Так они все-таки плачут? – несказанно удивился я.
– Да, – легко согласился Милаев. – Рев стоял!
Озадаченно я переставлял сигаретную пачку на столе.
– У тебя есть какие-либо мысли по их поводу? – поинтересовался Милаев.
– Нет, – ответил я.
Отпил кофе, который терпеть не могу, и вдруг, подумав о милаевском вопросе, догадался, что у него как раз мысли есть.
– А ты что-то узнал? – спросил я. – О недоростках? Откуда они взялись вообще?
– О них ничего, – раскрылся Милаев. – Но у меня был другой опыт... Военный. Не знаю, может быть, вам пригодится.
Я затаился, а Милаев всё молчал и, время от времени посматривая на меня, допивал свой кофе.
Допивал так долго, словно у него была чашка с тройным дном.
– Я участвовал в одной из, наверное, последних операций на Африканском континенте, – сказал, наконец, Милаев. – Я служил, а затем был контрактником в спецназе, и...
Он поднялся и снова начал готовить себе кофе, сделав перерыв для того, чтобы размолоть с жутким воем зерна. С минуту он так и говорил, стоя ко мне спиной.
– ...и у нас была спецоперация, из которой в итоге ничего не вышло. Нужно было забрать свои вещи с одной захваченной базы. Но политические возможности у нас, сам знаешь, далеко не те, в общем, нашу сторону по дипломатической линии, элементарным звонком на мобильный, один раз застроили, мы быстро свернули свой ковер-самолет и отправились домой. Зацепились с местными подразделениями только один раз, и там я, признаться, увидел кое-что, о чем стоит задуматься.
– Ну? – не выдержал я.
– Мы имели встречу с чернокожими детьми, – сказал Милаев, – одного из их числа взяли. – Лет от силы тринадцати. Пацана этого вывезли сюда. Где он сейчас, не в курсе. Но в самолете он разговорился – он бойко говорил по-английски, и... в общем, рассказал мне кое-что.
* * *
«С хибары, где, положив автомат под голову, спал я, ночью слетела крыша. Я открыл глаза и сначала увидел миллион звезд, а потом один вертолет. Это было смешно.
Люди с этого вертолета взяли меня в плен.
Они спросили у меня, отчего мы все живем на военных складах, и я рассказал всё с самого начала.
О том, что к нам в деревню придут повстанцы, мы были предупреждены старейшиной. Все селяне решили покинуть свои хижины.
Наш сосед хотел отправиться в ближнюю деревню, а мой отец говорил, что нужно ночевать в джунглях, а потом вернуться домой.
У соседа – его звали Банеле – было девять детей, а у отца только я и мой младший брат, а две девочки умерли, едва увидев нашу хижину. Отец не грустил, когда девочки умирали.
Сосед Банеле одного из своих сыновей назвал Президентом, а потом все узнали, что он сын моего отца. Банеле совсем забыл, что, зачиная Президента, сам он был не здесь, а в городе. Поработав там, он вернулся через месяц, принес 64 доллара и плеер, чтоб слушать музыку, но диски к нему забыл. 64 доллара – это хорошо, потому что мой отец в другой раз принес из города только 9 долларов и заразу.
Зато у нас всегда веселились, что президент в семье Банеле – всего лишь сын моего отца. Отец смеялся громче всех, это было смешно.
Жена Банеле с улыбкой говорила моей матери:
– У меня уже девять детей. Хорошо меня имеет мой муж.
– И твой муж, и мой муж. И еще ее муж, – с улыбкой отвечала моя мама.
У Банеле жили родственники в соседнем селении, а у моего отца нигде не было хороших родственников, может быть, поэтому он хотел в джунгли. Но, скорее всего, отец был уверен, что повстанцы дойдут и до соседней деревни. Нет смысла там прятаться, пока повстанцы совсем не ушли из наших мест – всё равно они направляются в город и оставаться здесь им незачем.
Уходя, семья Банеле не попрощалась с нами. Другие селяне тоже делали вид, что ничего не случится и все мы скоро вернемся домой.
За время моей жизни в деревне случилось два больших события, о них здесь вспоминали каждый день.
Однажды к нам приезжала белая женщина Анжелина.
В городе она усыновила ребенка, который за семь лет до этого родился в семье, жившей неподалеку от хижины Банеле.
У мальчика умерли родители, он остался один, и духовный наставник взял его на воспитание: так у нас принято. Наставник принимает к себе всех сирот и, едва они научатся ходить, отправляет их побираться. Обычно они работают на недалекой от нас каменной дороге, в тех местах, где останавливаются или медленно едут автобусы. Те, кто постарше, иногда сами добираются до города, чтобы попрошайничать там. А потом духовный наставник забирает у них деньги.
Усыновленный белой женщиной ребенок тоже какое-то время после смерти родителей побирался, но вскоре пропал. Все думали, что он был задавлен автомобилем и сброшен в канаву, где его съели звери, или побежал через поле и подорвался на мине, которая осталась с прошлой войны.
Но его кто-то увез в город, поместил в приют, где детей кормят консервами и умывают горячей водой.
А потом белая женщина Анжелина выбрала этого мальчика себе в сыновья: белые дети у нее уже были, она хотела еще нескольких иного окраса.
Перед тем как забрать нового сына к себе, Анжелина решила привезти его в деревню, где он родился, чтобы попрощаться. Глупый поступок! Если б у меня не было матери и меня выбрали в сыновья Анжелины, я бы не захотел сюда приезжать и на минуту.
Прознав о прибытии белой женщины, духовный наставник очень всполошился. Он тоже хотел получить деньги с Анжелины – это же был его воспитанник, хоть и пропавший два года назад.
За день до приезда Анжелины всю деревню прочесала полиция, у соседей отобрали даже ножи и мотыги.
Было очень смешно, когда приехал длинный кортеж с целым стадом вооруженных людей. Одного автомата хватило бы, чтобы напугать или убить всю деревню.
Анжелину вышел встречать старейшина. Духовный наставник стоял позади него. Ради такой встречи старейшина нарядился во всё лучшее: джинсы, майка с надписью “Вoss”. На шею он повесил секундомер и калькулятор, которые когда-то взял у белых путешественников в обмен на услуги и хорошие советы.
Белая женщина была с охраной – через охрану старейшине передали пакеты с едой, и он ушел очень довольный, а духовного наставника просто оттолкнули. Он кричал и размахивал руками, зазывая усыновленного мальчика, как родного сына, но тот отворачивался, а потом заплакал.
Анжелина, наверное, подумала, что ее новый сын не хочет уезжать из деревни.
А новый сын пугался, что его привезли обратно и хотят оставить.
Он поговорил только с Президентом, после чего всегда быстрый Президент подбежал к Анжелине и сказал, что тоже хочет стать ее сыном.
Она дала ему конфету.
Другой важный случай был спустя три года, когда нас навестили врачи, не понимающие границ.
Они стояли в деревне несколько дней, давали всем вкусные таблетки и брали взамен немного крови.
Старейшина сказал, что нельзя отдавать им кровь. Я видел, как ему принесли ветчины, он попросил еще белый халат и шприцы и, получив это, больше ничего не говорил.
Врачи взяли кровь у моей матери, а потом сказали ей, что у нее такая болезнь, с которой не живут.
Мать засмеялась и сказала:
– Что, есть такие болезни, с которыми живут вечно?
Они всерьез думали, что мы не знаем про болезнь, которую придумали белые, чтобы убить всех черных.
К нам в дом болезнь привез из города отец и сам передал ее матери.
Про это не знал только младший мой брат, поэтому он спросил:
– Мама, ты не умрешь?
Когда врачи уехали, отец с матерью стали жить как и прежде.
И вся деревня стала жить как раньше, пока не пришла весть о повстанцах.
За три дня все жители разошлись в разные стороны. Кто-то уехал в город, хотя что там было делать без денег и родни. Кто-то ушел в другие, дальние селения.
Мы, одни из последних, собирали свои вещи. Отец никогда никуда не торопился. Помню, что поработать в городе он хотел с тех пор, как родился младший брат. Когда брату исполнилось три года, отец уехал на десять дней.
Мать хотела взять с собой в джунгли котелок, а отец не хотел – котелок пришлось бы нести ему, потому что мать несла младшего брата в руках, а тюк с вещами, лепешками, сушеной рыбой и кукурузой на голове.
– Кому нужен твой дырявый котелок? – сказал отец. – Повстанцы не возьмут эту дрянь.
Отец хотел нести только большой нож.
– Хоть бы кто-нибудь пришел и убил нас всех, – сказала мать.
Отец ничего не ответил на ее слова.
– В чем мы будем варить еду? – спросила тогда мать.
Отец задумался, морщась и часто сплевывая на землю.
Тут пришел Президент из семьи Банеле. Он сказал, что отстал по дороге в соседнюю деревню, испугался и решил вернуться.
Я не поверил, потому что Президент никогда ничего не пугался.
Отец мой не обрадовался своему незаконному сыну, а я ему обрадовался. Мой родной брат был намного моложе меня, а Президент – хоть и меньше ростом, но немного постарше, поэтому мы часто играли с ним. Президент умел ловить птиц, и потом мы вытягивали из них перья, считая на пальцах, сколько перьев нужно потерять птице, чтобы она догадалась умереть. Еще он ловил водных крыс, которых мы подолгу били древесными прутьями: спустя несколько часов крысы становились мягкими, как мох, и сгибались во все стороны.
Президента не любил его отец, Банеле, потому что не был ему отцом. И даже мать Президента не очень любила, потому что он не был сыном ее мужа. Президент ел самым последним в их семье, хотя во всех семьях последними садятся к столу девочки. И родня, к которой они шли, тоже не любила Президента, вот он и вернулся.
Мать, подумав, сказала, что котелок понесет Президент.
– Я сам понесу! – сказал отец, сразу ставший очень злым.
Мы поднялись и пошли в джунгли. Отец всё никак не мог решить, в какой руке ему нести нож, а в какой котелок. Мне казалось, что котелок он сейчас забросит куда-нибудь, но в эту минуту нам навстречу вышло несколько повстанцев, и нож у отца сразу забрали. С одним котелком ему сразу стало проще.
Повстанцы были с оружием и очень возбуждены.
– Ты хотел донести, что мы идем? – спросил один из них у отца.
– Я не знал, что вы идете, – ответил он.
– А куда ты пошел? – спросили его.
– Я пошел в город, – ответил он.
– Донести, что мы идем? – спросили его.
– Я не знал, что вы идете, – ответил он.
И так они долго разговаривали, а потом повстанцы решили ударить отца прикладом в голову, но он прикрылся котелком, и раздался звон.
Повстанцы вели себя так, словно пришло время кого-то убить и необходимо было это сделать немедленно.
Отец об этом догадался и от страха сел прямо на землю. Его не стали поднимать.
Зато немолодой повстанец столкнул с ног мою мать и упал на нее сам.
Я много раз видел, как отец делает так, и не волновался.
Отец тоже сидел на месте, только иногда, щурясь, смотрел в одну точку, словно недавно проснулся и вспомнил о какой-то потере. Но быстро успокаивался и только гладил себя по ноге.
Заскучав, повстанцы заставили его снять с себя всю одежду, а затем снова надеть ее, но только задом наперед. Отец так и сделал.
– Теперь иди домой! – сказали они ему, смеясь.
Отец неловко пошел по тропе, сзади у него топорщились грязные колени брюк.
– Ты тоже иди, – сказал матери тот, что только что лежал на ней, а теперь лежал рядом, ленясь одеваться. – И вот этого возьми, – он подтолкнул к ней моего младшего брата ногой.
Мать схватила брата за руку, отошла немного и остановилась, ожидая, что сейчас, быть может, отпустят и нас.
– Мне нужны эти дети! – сказала она негромко. Никто не ответил ей, и она несколько раз повторила свою фразу так, словно была эхом самой себя.
Лежавший на ней снял со своего органа скользкую резиновую оболочку, завязал ее узлом и кинул в сторону матери.
– Тут несколько тысяч детей, – прокричал он, смеясь.
Потом он поднялся и, указывая на нас с Президентом расставленными рогаткой пальцами, сказал:
– Пойдете с нами, солдаты.
Повстанцы поправили одежду и двинулись в сторону каменной дороги.
В некотором отдалении пошла за нами и моя мать.
А отец – нет, он стоял на своем месте с котелком в руке.
Между отцом и матерью топтался, шаг вперед – шаг назад, мой младший брат, который никак не мог понять, в какую сторону ему пойти.
Матери сначала крикнули, чтоб шла назад, но она не послушалась, и тогда в ее сторону выстрелили из автомата. Пули прошли над головой матери. Несколько веток упали.
Она так и не решилась перешагнуть через ветки, но только повторяла и повторяла:
– Мне нужны эти дети!
Вечером повстанцы пришли к большому лагерю, где находилось еще сто таких же, как они. Повстанцы были веселы и хорошо накормили нас.
Уже ночью меня ввели в палатку к человеку в красивой форме со множеством карманов. Ноги его были прикрыты одеялом. Все называли его майором.
Он расспросил меня о родителях. Я сказал ему, что желаю матери добра, но совсем не желаю жить дома.
Он спросил, не хочу ли я учиться.
– Мне не нравится ходить с деревянным стульчиком! – засмеялся я. Я однажды видел, как дети из другой деревни шли в школу по большой дороге, и у каждого к спине был привязан деревянный стульчик. Это казалось смешным.
Майор тоже засмеялся, но сказал, что знает другую школу и там вообще не нужно будет сидеть.
Потом он говорил про находящийся в городе Временный правящий совет, в котором собрались тупые зверьки, позволяющие белым людям воровать всё, что должно принадлежать нам, и заражать черных дурной смертью.
– Они заразили твою мать – и она умерла бы, – сказал он, – но мы отправим ее лечиться, когда возьмем город и освободим все больницы, где лечатся только дети зверьков и родители зверьков.
Еще он сказал, что революция – это велосипед, если остановится – упадет. Но про велосипед я не понял.
Он спросил, о чем я мечтаю; я решил, что про велосипед, наверное, сейчас не стоит говорить, и поэтому сказал про цветную рубашку. Это второе, что я вспомнил.
Он спросил, что я люблю, я сказал, что музыку.
Он сказал, что у меня будет самая цветная рубашка, а музыка будет всегда играть вокруг меня.
Потом майор поговорил с Президентом, и тот вернулся в необыкновенной радости: ему пообещали сделать наколку на груди с лицом Анжелины.
Спать нас положили в палатку: мы с Президентом долго трогали тугую ткань руками и тихо смеялись.
Утром нас с Президентом усадили в грузовую машину и через несколько часов привезли на большую базу, где оказалось еще три десятка таких же недоростков, как и мы. Зато все они были с оружием.
Военный в красивой форме представил одного из них:
– Его зовут Господу Видней. Он ваш брат и командир. Он научит вас воевать. А я скажу, чтоб вам привезли рубашки и музыку. И парня, который умеет делать татуировки.
У Господу Видней был шрам через щеку и такой след от ожога на ноге, словно мясо вывернули наизнанку, но он даже не хромал.
База была окружена огромным забором с колючей проволокой. Посреди базы высилось одно здание, где и жили собравшиеся здесь недоростки. В больших сараях стояли несколько быков и диких коз, которых недоростки кормили чем попало.
Мы учились недолго.
Господу Видней дал нам по автомату и показал, как разбирать оружие, чтобы почистить и собрать его, уже чистое. Оказалось, что это очень приятное занятие.
Потом по приказу Господу Видней для нас сделали чучело, и мы стреляли в него лежа, сидя, стоя, пробегая мимо и набегая на него.
Потом нас кормили консервами.
Вечером Господу Видней раздал всем конфет, шоколада и алкоголя в бутылках. Мы пили и танцевали под громкую музыку, а спать легли кто где смог. Некоторые там же, где отрыгнули на землю свои конфеты.
На следующее утро Господу Видней позвал нас с Президентом, дал по три автоматных рожка и сказал:
– Вот бык, он туп и хочет умереть. Стрелять надо в упор, в лоб.
Мы сделали, как он просил, и стреляли, пока у быка не кончилась голова.
Так завершилось наше обучение.
На базе мы нашли много красивых журналов – на обложке одного из них Президент увидел белую женщину Анжелину.
Он показывал всем ее фотографию и говорил:
– Это моя мать!
Господу Видней умел читать – он, как я понял, родился в городе и знал многое, куда больше, например, чем мой отец.
– Там написано, что она мать Президента? – спросили недоростки, когда командир вернул журнал Президенту.
– Господу видней, – ответил он, смеясь.
Днем приехал майор, привез ворох рубашек, несколько упаковок консервов, пачки галет, ящики с алкоголем и газированной водой, магнитофон и много дисков с музыкой и с кино. На одном из дисков была изображена белая женщина Анжелина. Президент захотел посмотреть на нее, но среди привезенного не было плеера для видео. Президент всё равно забрал себе этот диск.
С майором приехал парень, который мог делать наколки.
Через несколько часов Президент носил свою новую мать нарисованной на себе, только пока никому не показывал.
Я захотел сделать наколку с птицей, но этот парень сказал, что такие делают девушки у себя на лобке или на ягодицах. Он предложил мне наколоть автомат, и я согласился.
Еще мне досталась самая красивая рубашка, я то расстегивал ее до самого низа, то застегивал до шеи. Рубашки раздали и другим, что меня немного огорчило. Зато остались лишние рубашки. Тогда я надел сверху две другие, широкие в плечах, засучив у них рукава. И еще одну повязал на пояс. Так стало совсем красиво.
Вечером мы разделали, изжарили и съели убитого мной и Президентом быка. Кто-то из недоростков искал язык и уши, чтобы похрустеть, но не нашел. Кому-то попалась пуля в бычьей грудине. Опять было много разных бутылок со вкусным и горьким алкоголем.
Нас подняли очень рано, вставать совсем не хотелось. Многие будто разучились разговаривать, они мычали или блеяли. Господу Видней избил нескольких недоростков, а у одного выстрелил над головой. Потом тот долго ничего не слышал, озираясь так, словно уронил собственный слух на землю и хочет его найти.
Господу Видней раздал всем белых таблеток, от которых сердце побежало, как у птицы, и мир стал яркий, как три мои рубашки.
Мы сделал переход по старой дороге, которую знал Господу Видней.
В пути оглохший недоросток упал в обморок, и его оставили лежать.
А я совсем не устал и мог бы идти еще быстрее – я едва поспевал за своим сердцем.
– В этом селении, – сказал нам Господу Видней, – есть больница. Там делают заразу для черных людей и лечат зверьков, продавших белым нашу землю и нашу воду. Надо пойти и убить их всех.
– Да, командир! – прокричали мы.
Господу Видней открыл большую бутылку виски, недоростки быстро выпили ее, передавая друг другу и закусывая алкоголь таблетками, которыми снова угощал нас командир.
Мы побежали к больнице, и она некоторое время пыталась уйти от нас, но потом встала и начала ждать.
Нам оставалось несколько десятков метров до здания, когда там начали кричать и закрывать ставни, как будто мы собирались входить через окна. Это было смешно.
На порог больницы выбежал врач и, увидев нас, поднял руки. Он пытался улыбнуться.
Господу Видней подбежал к нему в упор, наставил автомат в грудь и сказал:
– Считай до трех.
– Раз, два, три, – сосчитал врач, на слове «три» Господу Видней выстрелил одиночным.
Тут же начали стрелять все – в окна, в машину возле больницы и в собаку, которая лаяла на нас. Собака убежала, в нее почему-то никто не попал.
Перепрыгнув через мертвого врача, мы с Президентом первыми ворвались в коридор. Там был охранник, он сразу кинул оружие перед собой, но никто на это не обратил внимания. Пока мы стреляли в него, он сначала обратился в обезьяну, потом в жабу, потом умер и начал таять.
В палатах недоростки срывали с больных маски... или вынимали из их тел трубки, вставленные некоторым куда-нибудь в живот, а потом опять вставляли... или выдирали иглы, воткнутые в вены затем, чтобы залить по прозрачным проводам в тела больных нужную им воду.
Мы смотрели, что будут делать больные без своих трубок и масок, а потом стреляли в них. Я помню сотню белых одеял в красных пятнах. Там всё было в этих одеялах и в этих пятнах.
Прежде чем стрелять, наш командир кричал тем, кого собирался убить:
– Господу видней!
Один недоросток нарядился в халат врача, и на лестнице его, спутав с врачом, тоже застрелили.
– Господу видней! – сказал и ему наш командир.
На втором этаже я точно увидел, как Президент почти летит по коридору, делая долгие прыжки. Я побежал следом, пытаясь также взлететь, но мои ноги были как колесо, они катили меня.
В одном помещении мы нашли что-то, похожее на видео, только с экраном, показывающим линии.
Президент достал из штанов свой диск с Анжелиной и сказал испуганной женщине, сидевшей там:
– Включи! Я хочу посмотреть на свою мать!
Она сначала ничего не понимала, а потом догадалась.
– Это для другого, – ответила она, указывая на экраны, но всё равно взяла диск и держала его в дрожащих пальцах с накрашенными ногтями.
– Отдай тогда, – сказал Президент и забрал диск обратно. Отдавая диск, она царапнула его ногтем по обложке, получился красивый звук.
Пока другие ходили из палаты в палату, мы с Президентом опять спустились вниз, в самый подвал, где нашли много еды в морозильных камерах и на полках.
А нас нашел Господу Видней, когда мы уже многое съели.
– Шустрые вы обезьяны, – сказал он совсем не злобно. – Возьмите еды с собой и отправляйтесь на улицу. Если сюда приедет полицейская машина – расстреляете ее.
– Да, командир! – ответили мы.
Мы не стали прятаться и тронулись прямо по дороге, поедая то, что захватили с собой.
Селение казалось опустевшим.
– Перевесь автомат за спину! – сказал Президент, когда мы услышали рокот мотора.
Мы шли дальше, откусывая лепешки и ветчину.
Когда машина остановилась, Президент очень быстро выхватил автомат из-за спины и начал стрелять сначала в лобовое стекло, а потом, быстро обегая машину, по дверям. Я запутался в ремне и не смог выстрелить ни разу.
Президент открывал двери, возле каждой сидел мертвый полицейский, и только один дышал, расчесывая себе грудь.
Я хотел в него выстрелить, но мой автомат не стрелял.
– Президент, у меня сломался автомат, – пожаловался я.
– Вставь другой рожок, у тебя кончились патроны, – сказал он и выстрелил сам раненому в скулу. После выстрела у человека осталась только верхняя челюсть и язык. Всё это выглядело так, словно он собрался похлебать воды как собака.
У трех полицейских мы нашли пистолеты. Один я взял себе, другой – Президент, а третий мы решили отдать Господу Видней.
Когда мы вернулись к больнице, там уже разожгли костер и готовили то, что нашли в подвале.
По коридору больницы ходил Господу Видней и мычал, растирая свой шрам на щеке.
Я дал ему пистолет и рассказал, что случилось на дороге, смолчав про свой ремень. Господу Видней кивнул и опять скривился, мыча. Я спросил, что с ним. Господу Видней ответил, что у него болит зуб и он ищет живого врача.
Мы поискали вдвоем, но таких врачей не было.
У костра на улице один из недоростков рассказывал про крупных змей, которые глотают противопехотные мины – они небольшие и круглые, как шарики из маниоковой муки. Такая змея, говорил недоросток, заползла как-то во двор, местный старик захотел убить ее мотыгой и взорвался.
Все захохотали. Даже Господу Видней, который одну за другой глотал свои таблетки, сначала засмеялся, а потом закашлялся.
На следующий день мы вернулись к своей базе той же дорогой. Тот, что упал в обморок, так и лежал в траве, но теперь у него из ноздри в ноздрю ползали муравьи.
Недоростки принесли с собой несколько мешков лекарств и передали их майору, который заехал к нам вечером. Быть может, там были лекарства, нужные моей матери.
Так в течение месяца мы приходили еще в несколько селений, где всякий раз не оставляли никого живого, чтобы никто не пожаловался на нас.
Помню, одна женщина, учительница зверьков, просила дать ей жизнь, и мы предложили ей съесть ее собственные волосы. Она долго глотала их, ее рвало, потом опять глотала и задыхалась, но так и не справилась.
В другом селении мы освежевали застреленную Президентом дикую козу, и недоростки стали спорить – так ли всё у человека внутри, как у козы, или нет. Тогда Президент пригнал из одной хижины еще не убитого человека. Мы застрелили и разрезали его. Долго сравнивая, смотрели в животы, но ничего не поняли и стали есть козу.
Еще помню, как, возвращаясь из одного селения, мы вышли на каменную дорогу и увидели маленький магазин. Зашли туда, и там спала продавщица. Чтобы разбудить ее, мы выстрелили по бутылкам. Это было смешно.
Однажды, после приезда майора, Господу Видней сказал, что нам необходимо втроем отправиться в одно селение, но никого не убивать, а ждать там, пока не придут «голубые каски». Когда они придут, нам нужно будет украсть одного из солдат. Так велел майор.
Наверное, сам майор не хотел ссориться с «голубыми касками». Или, возможно, боялся, что у больших солдат не получится сделать то, что могут сделать недоростки.
В любом случае мы пришли в ту деревню спустя три дня.
Из оружия при нас были только пистолеты, те самые, из полицейской машины.
Господу Видней нашел старейшину и сказал ему, что мы из деревень, которые сожгли повстанцы, и хотим ненадолго остаться здесь, а потом уйти в город. Господу Видней передал старейшине подарки, которые мы принесли с собой, и он позволил нам остаться.
Нас пустили в пустую хижину. За недолгое время я успел отвыкнуть от глиняных полов, стен из плетеного тростника и темных камней очага.
На второй день старейшина велел прийти к нему и долго расспрашивал, в каких деревнях мы выросли. Президент говорил правду, и я правду, а правду ли говорил Господу Видней, мы не знаем. Но старейшина никого не поймал на лжи.
«Голубые каски» прибыли на пятый день: уже подустав их ожидать, мы случайно встретили на дороге их джип.
На улицу вышел офицер и сказал нам на плохом языке, но громко:
– Мне нужен главный, отец, старый мужчина, мать народа, сын бога...
– Мать народа, сестра воды, жена верблюда, дочь кукурузы, – негромко передразнил офицера Господу Видней. – Придурки. Кого вам надо, старосту?
Мы провели их к деревне.
– Это мы приехали на большой черной машине, и у нас здесь миссия, – всё так же громко пояснил старейшине офицер, делая широкий жест рукой.
– На «ниссане» вы приехали, – сказал Господу Видней, но старейшина сделал знак, и нам пришлось отойти подальше.
Взвод «голубых касок» зачистил всю деревню, обыскал жителей, свои пистолеты мы хорошо зарыли. Минёры проверили округу миноискателями, сверху полетал вертолет.
И только тогда явились остальные.
Здесь, на перекрестке нескольких дорог, вблизи от города, в месте, где ожидалась большая стрельба, миротворцы разбили лагерь. Они расставили везде посты и устроили контрольно-пропускной пункт на въезде в селение. Подогнали большую машину и выложили из плит блок-пост. Протянули колючую проволоку. Попрятали в траве за колючкой шумовые растяжки.
Мы сидели то здесь, то там, играя во всякие игры, только что не в кукол. Это было очень смешно.
Всё у нас получилось хорошо, но подвел я, когда разделся, чтобы умыться. Наколотый у меня на груди автомат Калашникова увидел один житель. Он сразу отправился к старейшине.
Я побежал к Господу Видней и сказал ему о случившемся.
– Старейшина больше боится белых людей, чем повстанцев, – сказал Господу Видней.
Мы решили играть в песке неподалеку от большой палатки, где находились главные офицеры «голубых касок».
Через час к палатке пришел человек от старейшины.
Президент с лицом плачущим, глупым и полным отчаянья вцепился ему в одежду. Я даже не заметил, когда он успел показать человеку старейшины пистолет.
– Наш младший брат очень боится людей с оружием, – поспешно объяснял Господу Видней солдату у палатки. – Повстанцы расстреляли его родителей. Теперь он везде ходит со своим духовным наставником, иначе от ужаса у него начинаются припадки.
– Да-да, – сказал солдат, улыбаясь. – Конечно, пусть тоже зайдет со своим наставником.
– Не бойся, мальчик, – сказал солдат Президенту и погладил его по голове. Президент исхитрился и поцеловал гладившую его руку.
Человек от старейшины попытался что-то прошептать часовому, но тот не разобрал его шепота и еще раз повторил, раскрывая полог палатки:
– Идите вдвоем, идите! Мы же миротворцы!
В палатке, рассказал нам потом Президент, человек от старейшины долго мигал офицеру и дергал лицом.
– Что вы хотите? – повторял офицер. – Что вы хотите?
В конце концов, человек от старейшины попросил у офицера кока-колы, и офицер выгнал его, ужасно ругаясь.
Мы проводили человека до хижины старейшины и остаток дня провели там. Старейшина никуда не выходил и никого больше не отправлял к «голубым каскам».
Вечером, когда солдат у палатки сменился, Президент подбежал к нему и позвал, указывая куда-то. Солдат снял каску и, вытирая пот, пошел вослед за Президентом, ежеминутно спрашивая:
– Что случилось, эй? Что? Парень?
Господу Видней едва не сломал солдату затылок тупым концом мотыги.
Колючую проволоку мы перекусили заранее, а Господу Видней снял растяжки, он умел.
Усевшись в спрятанную лодку, мы сплавились вниз по реке.
На базе «голубую каску» посадили в подвал и кинули ему банку консервов.
От страха он забыл наш язык и что-то быстро говорил на своем. Его язык мы не понимали и все время передразнивали пленного.
Господу Видней насыпал нам таблеток и выдал бутылку мартини – мне мартини нравилось больше, чем виски.
Вскоре мы стали очень веселы, я переоделся в три свои рубашки и четвертую завязал на животе, а Президент, наконец, показал всем свою татуировку.
– Это моя мать, – говорил он. – Белая женщина Анжелина.
Мы соглашались:
– Да, мать! Но она же черная.
– Она белая, – сердился Президент.
– Почему белая, – смеялись мы, – если она черная, – и тыкали ему в черную грудь с изображением Анжелины.
Когда, как обычно на двух машинах, приехал майор, он сразу начал кричать:
– Надо вернуть его! Вы всё сделали не так!
– Что мы сделали не так? – спросил Господу Видней. – Ты просил привезти «голубую каску» – вот он сидит в подвале и пытается открыть консервы руками. А вот его голубая каска, – и Господу Видней бросил каску на землю.
– Я не просил никого привозить! – закричал майор и ударил каску ногой.
Похоже, у него были неприятности.
– Господу видней, – ответил наш командир, шрам на его лице стал совсем некрасивым.
Человек в красивой форме уехал, и тогда Господу Видней научил нас, что такое браун-браун. Это смесь кокаина с порохом.
Я взорвался, а потом расцвел, как тысяча тех цветов, которые умеют ловить мух своими лепестками.
Мы вывели «голубую каску» за базу, вырыли яму и, опустив его вниз головой, закопали, оставив торчать ноги по колено.
Господу Видней снял с одной из ног «голубой каски» тяжелый ботинок, затем влажный черный носок и пощекотал ногу. Нога дрожала так, как будто закопанному было щекотно.
Он смешно и долго шевелил ногами. Мы так и не устали смеяться, пока он шевелил.
Господу Видней присел рядом и спросил:
– Ну что там видно? Расскажи, это правда, что деревья шевелят корнями, будто хвостами?
Потом он сказал:
– Не отвечает. Значит, и под землей Господу видней, – и вылил на застывшую ногу «голубой каски» остатки мартини.
Мы вернулись на базу, чтобы лечь спать, но майор тоже вдруг вернулся на базу, и я подумал, что сейчас снова будет смешно.
– Где он? – быстро говорил майор, скаля плохие зубы. – Давайте его сюда! Я отвезу его сам! Ты нарушил приказ, Господу Видней. Тебя надо повесить! Где он?
– Я посадил его в землю и полил, – засмеялся Господу Видней. – Скоро там вырастет целый взвод «голубых касок». Но всякий земледелец должен иметь терпение.
Майор выхватил свой короткий автомат и наставил Господу Видней в лоб.
Сопровождавшие майора семь огромных солдат передернули затворы и стали кричать недоросткам:
– Лежать! На землю!
Закатанный рукав моей третьей цветной рубашки раскатался – в рукаве я держал пистолет, из которого выстрелил в майора.
Началась стрельба, и было убито девять недоростков и семь больших солдат.
– Майор продался зверькам, – объявил Господу Видней оставшимся в живых. – Теперь мы должны уничтожить всех предателей.
Мертвых солдат мы умыли и усадили возле окон машин, а сами уселись меж ними – сколько сумело забраться в салон; остальные набились в багажник. Майор был как живой, только часто падал головой на стекло. Мы вбили железный прут в сиденье и загнали его за шиворот, а голову привязали к пруту тонкой веревкой, которую пропустили майору через рот: получилось, что он улыбается.
Господу Видней умел водить машину, и еще один недоросток умел, но хуже.
В нашей машине оказался огромный пулемет, четыре ящика с гранатами, четыре цинка с патронами. Пол и двери были уложены кевларовыми плитами, на спинках сидений висели тяжелые бронежилеты.
К военным складам, где стояли основные подразделения повстанцев, мы доехали, включив громкую музыку и пожирая таблетки горстями. Это было смешно.
На въезде мы посигналили, и нам открыли шлагбаум. Чтобы не возвращаться к воротам еще раз, мы сразу начали стрелять в охрану.
У ворот заглохла вторая машина, которую вел недоросток, плохо умевший водить, и оттуда выскочили наши бойцы, стреляя во все стороны.
Мы ворвались на базу и, не выключая музыку, начали кружить меж поставленных тут повстанцами хибар, стреляя из пулемета и бросая во все стороны гранаты.
Какое-то время повстанцы ничего не понимали: многим, видевшим джип, не приходило в голову стрелять в машину, где во весь рот улыбался их майор.
Повстанцы огромными фонарями на двух вышках какое-то время гонялись за нашей машиной, освещая ее, чтоб в нее было удобнее попасть. Но недоростки из второй машины быстро забрались на вышки, убили всех и начали расстреливать из установленных там пулеметов еще живых повстанцев.
Потом завелась вторая машина и въехала на базу, чтобы танцевать и кружить вместе с нами.
Когда наша машина встала, все ее колеса были пробиты, а салон был полон взрослых и юных мертвых, смешавшихся в один ад.
Ночью мы подожгли груду автомобильных покрышек, чтоб стало светлей. При свете огня и огромных фонарей мы добили больших раненых, закрыли ворота и остались жить на базе.
Когда солнце взошло, по рации в главном здании спросили, где майор и его солдаты.
В ответ Господу Видней произнес свое имя».
* * *
Звонок припадочно метался по пустой квартире, но никто не открывал. Четыре ножки не семенили то вразбивку, то хором, чтоб через десять секунд из-за двери раздались два голоса, интересующихся кто там. Я там, открывайте.
Еще раз надавил на звонок, он снова послушно метнулся, рикошетом задел чайник, нырнул ему в горлышко, затих.
«...когда буду чайник кипятить – он не вытерпит жары, с визгом вылетит», – догадался я, доставая ключи.
Руки тряслись.
Где мои дети. Сегодня выходной. Сегодня утром я их накормил и оставил дома. Они смотрели в окно, как я ушел. Руками не взмахивали, просто смотрели. Где мои дети.
Что означают все эти ключи у меня на связке. Откуда у меня взялось столько ключей. Что я ими открываю. Когда я в последний раз пользовался всеми остальными ключами.
Почему они у меня всё время лежат в кармане. Какой из них открывает эту дверь.
Я раскупоривал замок, ключ упирался и выворачивал пальцы.
Толкнул дверь и стоял на пороге в темной прихожей, прислушивался.
Звонок сидел в чайнике, сжав зубы. Батарея еле слышно полоскала горло. За раскрытым окном детской проехал по мягкому асфальту раскаленный троллейбус. Больше ничего.
Я вошел в ботинках. Комната взрослых с моей незаправленной кроватью, овсяное печенье на полу. Туалет, надо бумагу повесить. Ванная, надо свою зубную щетку поменять. И две маленькие поменять, обмахрявились все. И еще одна лишняя, выкинуть.
Еще раз в комнату взрослых вернулся, заглянул под диван. Опять туалет. Бумаги надо... Ванная. Щетки, точно.
Д... Черт. Д-д... Сейчас. Д-детская, да!
Входим.
Действительно, открыто окно. Выглянул, посмотрел вниз, на травку. Закрыл окно, обошел все разложенные на полу игрушки; задев любую из них, можно обрушить всё на свете – оно и держится только на нелепой фигурке, собранной из этого мелкого сине-желто-красного детского конструктора.
Прошел на кухню, на столе лежала записка, в записке синими чернилами было записано: «Я забрала детей. Жить здесь не будем».
Присел на табуретку.
Посидел рядом с запиской.
Взял лежавшую тут же прозрачную авторучку, чернил в ней осталось едва-едва.
«А вот если бы не хватило чернил? – задумался я. – Если б хватило написать только ,,Я...”. Ну, хорошо: ,,Я забрала...” И всё, и кончились бы чернила. Тогда всё могло бы пойти иначе, правда ведь? Нельзя ведь забрать, не написав, кого забрала? Пришлось бы их оставить, верно?..»
Я покатал ручку в пальцах и попробовал нарисовать палочку – проверить, пишет ли. Палочка получилась. Галочка получилась. Крестик. Нолик. Никак не кончалась ручка.
Почему же я не выдул из нее чернила, как делал, когда был маленьким?
Ниже под запиской я приписал аккуратным почерком: «И не надо».
В полутьме детали конструктора смотрелись скучно и угловато. Я его как-то разбил, да. Кажется, там был дом. Или желтокрылый, с синей кабиной самолет. Или, может быть, это такой дом с крыльями.
Присел на пол, в надежной уверенности, что сейчас соберу всё как было. Вот эту синенькую деталь сюда, сверху такой длинной планочкой, здесь места для окошечка, вроде у них не было окошечка, зато у меня будет, а крылья, кажется, делаются вот так...
Ерунда какая-то косая получается.
Розовые детали будут фундаментом, синие положим поперек, окон не надо, это сделаем хвостом, отчего бы дому не иметь хвоста... Но крылья не лепятся вовсе, ну никак.
Надо спокойнее подумать.
Сейчас не могу, но потом смогу наверняка.
Быстро и воровато рассовал конструктор по карманам – два кармана на рубахе быстро наполнились, пришлось пихать в джинсы.
Отправился на кухню.
На кухне кран, ребристая плита, стул в углу – всё как скелеты костяные. Один чайник, как птица, пристыл в ужасе. Надо бы ему огонь развести. В нем еще звонок прятался, я помню.
Постучал ногтем в железный бок, никто не отозвался. Поднял крышку, заглянул вовнутрь.
На изржавленном дне было едва-едва воды, с полчашки. Я поболтал ею, посмотрел, как ржавчина перетекает по кругу.
Неловко поставил чайник на место – он лязгнул о прожженные прутья плиты, как будто зубами о железо.
Вышел из кухни и встал ровно посреди квартиры, слушая во все стороны, ничего не слыша.
На полу что-то темнело.
Включил свет, увидел свой носок, одинокий, в углу, какой-то весь скукоженный, словно его жевали, а потом выплюнули.
Присел рядом, попробовал его поднять, чтоб бросить в нестираное белье, но этот носок будто приклеился к полу.
Потянул сильней и обнаружил, что носок пяткой втянут в узкие прощелья вентиляционной решетки. Вырвал его – пятка была изъедена, наверное, крысами, заведшимися под полами. Они хотели втянуть кусок пахучей ткани к себе, но он не пролез. Сжевали то, что смогли.
Какое-то время зачарованно я смотрел на изъеденную черную пятку, держа носок на вытянутой руке перед собою. Он пах крысиной слюной.
Сплюнув прямо на пол, я вышел вон, стараясь не браться за дверные ручки и не касаться стен.
Никаких следов здесь больше не оставлю.
Набрал Альку, она долго не брала трубку.
Потом откликнулась, почему-то шепотом. Просто прошипела, без слов.
– Правда не сердишься на меня? – спросил я.
– Нет, – ответила она опять шепотом, помолчав.
– У тебя что, горло болит? – спросил я.
– У меня? – переспросила она и снова замолчала.
– Можно я приду? – спросил я.
– Ты? – поинтересовалась она.
Я спустился в метро, проехал по синей ветке, пересел на зеленую, затупил, перешел на красную, поднялся в город, пришлось идти пешком. Купил по дороге пива, две бутылки, темного и светлого, сразу вскрыл обе и одно запивал вторым.
Хотел еще раз набрать Алю, но еще издалека увидел ее в раскрытом окне. Шел на ее силуэт, стараясь не сворачивать. Перешагнул через заборчик, влез на детскую площадку, прошел посередь песочницы, игравшие там дети не заметили меня.
Аля вдруг свистнула мне из окна. Меня передернуло от этого женского свиста. Я и не знал, что она умеет свистеть. Я сам не умею свистеть. Она зачем умеет? Захотелось кинуть камнем в нее.
Вместо этого я пообщался с домофоном, с кнопками лифта и признался, кто я такой, глядя в глазок массивной Алькиной двери.
– Я к тебе насовсем пришел, – сообщил я, снимая ботинок одной ноги носком другой ноги.
Показался желтый носок.
– Я тоже буду пиво, – ответила Алька совершенно нормальным голосом.
Я качнул обе бутылки в руках.
– У меня отопьешь, – предложил, пряча бутылки за спину.
– Тебе что, пива жалко? – спросила она.
* * *
Черные носки случились со мной тринадцать лет назад.
Дух Верисаев с моего призыва положил на кровать свою пилотку – забылся. Этого нельзя было делать. Обычно у нас в наказание за подобное заставляли спать в пилотке всю ночь, но тут у деда Филипченко разыгралось воображение. Потому что какое это наказание – спать в пилотке.
Был час после отбоя на все дела, я мирно в несколько слоев подшивал постиранный и отглаженный воротничок этому самому Филипченко, привычно следя за тем, чтобы сверху было двенадцать стежков, снизу шесть и два по бокам. Количество стежков я давно запомнил благодаря литературе: «...идут двенадцать человек!..», «...кричит наш дух, изнемогает плоть, рождая орган для шестого чувства...», «...два были богача, и оба в тяжбе были...»
Мне так проще.
Число 730 не встречается в классической литературе, но и его мы запомнили. Оно с нами вошло в поговорку и выйдет боком.
Поговорка вот такая, говорить не перевыговорить.
Хочется пожрать варенья из черной смородины, которого дома я видеть не мог, хочется повыть, хочется не бежать гусиным шагом, а хотя бы просто маршировать, ничего не хочется так сильно, как поспать, хотя если разбудят ночью, чтобы пожрать, я вскочу и полечу, но спать все равно всегда хочется, уже много лет я, чтобы почувствовать себя хорошо, произношу себе негромко: «Рота, подъем» – и сразу чувствую себя гораздо лучше, много лучше, чем только что, и сразу хочется заправить кровать, отбить кровать кантиком, взлететь на ровном месте, получить в душу, упасть, отжаться, сдохнуть, воскреснуть, обрадоваться, что нескольких зверей с гор перевели в другую часть, хорошо еще, что нашу часть не перевели к зверям в горы, уйти в наряд по столовой, наряд по столовой, наряд по столовой, там чистка картофеля, выросшего на территории равной, скажем, Ямайке, нет, Ямайка – слишком красиво, поэтому равной Камчатке, куда потом девалась вся эта картошка, если в супе ее никто не находил, нигде не находил, еще наряд по столовой, жир на тарелках, жир на плите, жирные и скользкие, как ледовый стадион, чаны, хочется выпить двадцать стаканов сладкого чая, еще я люблю хлеб с маслом, ничего нет вкуснее черного хлеба с квадратом масла, тем более что если не размазывать его, можно на один кусок положить сразу три квадратика, за минувшие полгода я ел такое один раз – деды угостили, отбой, подшиться, подъем, побриться, баня, постираться, постельные вши, гнойники на плечах, спина в цветочек, на груди – под третьей пуговицей, куда в целях воспитания бьют, – расцвела черная роза, почки посажены, грибки на ногах – да я почти что оранжерея, строевая, тактика, физо, строевая, тактика, пострелять-то дадут хоть раз, физо, уборка территории метлой, отбой, залет, подъем, сорок пять секунд, не успели, отбой, подъем, сорок пять секунд, не успели, отбой, подъем, строиться с матрацами на плацу, отбой, подъем, салабон, найди сигарету, сигарету можно взять взаймы у художника – он, чтобы избегнуть лишних проблем, которых у него вечно полный мольберт, умело нычит пачку или носит сигаретку в пилотке, а сам не курит, но сначала самого художника надо найти за две минуты, так бы всю жизнь находили меня мои душевные радости и сердечные отрады, как я за две минуты находил художника, подшиться, помыться, почистить обувь, уборка территории скребком, наряд, дневальный, блядь, где мой ремень, где его ремень, если дневальный это я, после отбоя в туалете ударился утюгом о лицо, не смог внятно объяснить офицеру, что делал с утюгом в туалете, гладил себя по голове, хули спрашивать, три наряда вне очереди, подшиться, побриться, подбриться, подшиться, скоро буду я черпак, получу прекрасным черпаком по жопе, зато, наконец, заимею право надеть ремень с бляхой – всё это, всё это, всё это такая задорная и ненужная муть, глупей не придумаешь.
...но где-то в этой круговерти помещается такое количество мужицкой гордости, что иные живут памятью о портянках целую жизнь, саму жизнь, кстати, не оценив вовсе.
Обо всем этом, включая Блока, Гумилёва и Хемницера, я, само собою, никогда никому не говорил. А кому? За два года ни один солдат не произнес при мне, даже мельком, такие простые слова, как «...я читал в одной книге...» или даже просто «...я читал...», если речь не шла об уставе.
Мне тоже не приходило в голову говорить комулибо такие глупости, читал не читал, кому это надо, что я, пономарь.
И все иные, с позволения сказать, художественные пристрастия никем никак никогда не приветствовались.
Дух, положивший пилотку на кровать, умел, да, рисовать. Наверное, учился в рисовальной школе. Из дома ему всё время присылали белые листы и всякие там краски, акварель, гуашь. Я всё не мог понять, какого черта он не напишет милой маме, чтоб она его не подставляла так тупо. Он тут же всё присланное старательно прятал, чтоб никто сразу не заметил, а потом, наверное, выбрасывал. Не жрал же он эти краски вместе с бумагой.
Но я как-то заметил, спросил: «Ты что, рисуешь?»
Он, наверное, думал, что в нынешних обстоятельствах положительный ответ на этот вопрос при некрасивом раскладе может прозвучать так же, как признание в том, что ты до четырнадцати лет носил колготки.
Верисаев невнятно покрутил головой, вроде как отрицательно, но какое тут отрицание, когда у тебя полпосылки разноцветных карандашей. Погрызть их, что ли, прислали ему. Просто он хотел, чтоб я отстал со своим интересом и больше не лез.
А зря ведь. Если б я умел рисовать, думалось мне, заделался бы дембельским портретистом, увековечивал бы их в парадке; к тому же поставлял бы дедам разноцветных бумажных блядей, выполненных с подобающей фантазией, то с черным, то с блондинистым, а то и с рыжим лобком – там, в посылке, у художника был и рыжий карандашик, я приметил.
Мысленно разогнавшись, я пошел дальше и решил посмешить дедов карикатурами на офицеров, но потом подумал, что на хер, на хер, стуканут ведь. Замполит тоже может раскрасить меня гуашью, как мону лизу.
Никаких карикатур – только бабы, мечтал я, как дурак, почти весь первый год, даром что рисовать не умел ничего.
– Духи, строимся, – скомандовал дед Филипченко. – По ранжиру, весу, жиру!
Встать верно по этой команде было некоторой проблемой – дедам всякий раз один дух казался чуть полегче другого, хотя позавчера было наоборот, его выбивали из строя пинком, и он метался, пытаясь верно сопоставить свой ранжир с теми, кто уже нашел свое место.
Художника тоже пнули, но он, вылетев, затупил, куда надо встроиться, и встал на прежнее место.
Деды только посмеялись.
Таких, как Верисаев, называли «суициды».
Художника гнобили, но мне всегда казалось, что как-то в меру. Если получали все – он получал со всеми. Если выбирали для мук человеческих кого-то одного, то на Верисаева выбор падал реже, чем на остальных; а его третировали, скорей, смешно, чем больно.
Началось с того, что на построении кто-то захерачил кирпичом в железный ангар, и тут же какой-то невидимый шутник в строю произнес отлично поставленным голосом:
– Камень в ангар кинул я, рядовой Верисаев!
– Рядовой Верисаев! – рычит ротный.
– Я!
– Три шага из строя! В чем дело?
Или в казарме кипеж, ночная драка, вдруг появляется офицер, все немедленно рассыпаются по шконкам. Офицер орет, какого на хер хера, и тут в полной тишине, с дальних нижних мест, раздается чей-то четкий голос:
– Истреблял дедовщину на корню я, рядовой Верисаев!
– Рядовой Верисаев! – разевает рот офицер.
– Я! – отзывается полуживой Верисаев со слезой в голосе.
Летом на пережаренном мягком асфальте у столовой кто-то умудрился выдавить надпись: «Офицерьё, идите на хуй, долбоёбы! Рядовой Верисаев».
Меня во всей этой истории более всего поразила отмененная в глупой печати буква «ё»: с двумя, как положено, аккуратными точками – и тем похожая на глазастого лягушонка.
Что до офицеров, то всякий из них, само собой, догадался, что это не Верисаев написал. Но замполит всё равно смотрел на Верисаева так, словно тот узнал про него что-то нехорошее.
Тем временем мы из-за его пилотки приняли упор лежа на кулаках и постояли так, пока дед Филипченко, пребывающий в хорошем настроении, пересказал остальным старослужащим содержание одной замечательной кинокартины. Вообще он был немногословен, но когда кто-то делает упор лежа, можно ведь изменить привычке. Верить его хорошему настроению никак не стоило.
Филипченко славился одной невинной забавой, которую я пару раз наблюдал. Неведомо как попавшим в расположение части городским малолеткам, с восторгом глядящим на воинов, Филипченко показывал штык-нож и просил принести в обмен на реальное орудие убийства батон колбасы. Принесенную колбасу он забирал, а за штык-ножом просил подойти ну, скажем, завтра.
Помучив до свиристенья в суставах кулаки, до паралича мышц – грудные клетки и до неудержимой дрожи – локти, мы поднялись и еще немного постояли на одной ноге, согнув другую в колене.
Развлеченьем нам в этом состоянии служили веселые истории в исполнении другого – гнусавого, шепелявого и картавого, зато размером два на два – деда. Осознать смысл произносимого им казалось невероятным – с тем же успехом можно было ссыпать, скажем, в ведро десятка два букв из нашего алфавита, поболтать их там и потом громко вытрясти на пол. И будет вам очередная веселая история, главное – самому заразительно смеяться, пока сыплются буквы.
Дед Филипченко добродушно предложил нам сменить ногу, а шепелявый вытащил откуда-то два женских чулка. Только тут я стал постигать, что он хвалился, как в самоволке кого-то стремительно поимел, и вот даже принес в качестве доказательства чулки.
Еще у него обнаружилось два черных носка.
– Я не понял, – без улыбки спросил Филипченко, – ты кого там все-таки снял, что оно у тебя носит и чулки, и носки сразу? Или это на четырех ногах ходит?
Смеяться, стоя на одной ноге, неудобно, кстати. К тому же за улыбку можно получить удар под колено, и тогда можно будет посмеяться, ударившись оземь, но в птицу, как в сказке, не обернувшись.
– Не пойду же я к бабе в портянках, – спешно пояснил шепелявый, произнеся всё это одним длинным словом. Чтобы разобраться, я еще с минуту мысленно пилил это слово на предлоги, местоимения, глаголы и существительные во множественном и единственном числе.
Шепелявый трепал и мял в больших руках чулки с носками и продолжал что-то молоть на своем шепелявом языке.
Левая нога затекла и стала на удивление нестойкой. Странно, думал я, отчего на двух ногах можно не напрягаясь простоять час, а на одной и минута невыносима.
Деды смеялись себе за женский вопрос.
– А ты понюхай, – протягивая чулок, весело предложил шепелявый деду Филипченко, но тот увильнул скулой, сказав недовольно:
– Иди молодым дай понюхать!
Шепелявый принес трикотаж нам и потыкал каждому в лицо женскими, к счастью, принадлежностями. Пахло чем-то мокрым и сладким. Отклоняться, стоя на одной ноге, тоже было неудобно.
– Чё вы с нами как с салабонами? – вдруг раскрыл рот Верисаев.
С ума, что ли, рехнулся – подумаешь, чулок. Если б никто не видел, я б его сам себе на лицо положил.
Дед Филипченко неожиданно стал крайне внимательным, из чего можно было сделать вывод, что сейчас произойдет что-то нехорошее.
– А в чем, сынок, разница? – спросил он певуче, не глядя на нас. – В том, что ты скоро дослужишь первый год и станешь черпаком?
– Вольно! – не дожидаясь ответа, скомандовал Филипченко и прошелся вдоль нашего строя. – Сейчас мы устроим сводное выступление спецназа и балета, – порадовал он всех. – Ты и ты, – он указал на Верисаева и, пропустив следующего в строю, на меня, – будете спецназ. – А ты и ты, – он ткнул пальцем в стоявшего слева от меня и стоящего справа, – будете балет. – Первые раздеваются до пояса сверху, – скомандовал он, – а вторые до пояса снизу.
Услышав приказ, никто не возмутился, и я тоже, тем более что нам с Верисаевым выпало остаться в штанах.
Все, чертыхаясь и моля о приходе утра или хотя бы дежурного офицера, разделись.
Я скосил глаза на свое раскрашенное угрями плечо.
Те, что оказались нагими снизу, озирались дурными глазами и еле заметно поводили во все стороны руками так, словно в любую минуту к ним могла подплыть воздухоплавающая рыба и укусить куданибудь.
– Первые надевают вот это на головы, – скомандовал дед Филипченко и, забрав у шепелявого, выдал нам с художником по чулку, – а вторые вот это на свои органы, – и наделил двух оставшихся духов носками.
Чулок на вкус оказался ароматным и ногой не пах. Такое ощущение, что его носили на каком-то гладком и продолговатом фрукте.
Делать нам ничего не пришлось, потому что вид четырех духов – двух в черных, с кружевами, масках на голове и двух в черных носках на чреслах – безо всяких излишеств был восхитительно хорош.
Деды заливались, показывая многочисленные зубы, а также редкие пробелы меж ними.
Через минуту смеяться стали тише, через две совсем затихли, хотя вкус к радости еще не пропал.
– Так, – догадался дед Филипченко. – Меняемся теперь. Балетный взвод, передать чулки рядовым! Труппа спецназа, скинуть носки товарищам!
Мы обменялись трикотажем. Я брезгливо взял доверенный мне носок двумя пальцами, стараясь не смотреть на то, куда он только что был надет.
– Хули стоим? – вдруг взъярился Филипченко. – Теперь надеваем чулки на органы, носки на головы!
Тем двоим, голым снизу, было уже всё равно, и они попытались приладить к себе спадающие чулки.
– Хули стоим? – повторил дед, вглядываясь в меня с голодным любопытством, как в дупло, где мог быть медок.
– Я не буду, – выдавил я.
– Да ты что? – удивился он. – А почему?
– Носок не налезет на голову, – ответил я и разжал пальцы. Носок упал на пол.
Дед проследил его паденье взглядом, словно с его любимого дерева слетел последний тяжелый лист и вослед за этим теперь уже точно подступит полная, кромешная зима, ни меда не будет, ни яблок.
Никак я не ожидал от Верисаева, что он тоже возьмет и бросит свой носок, но не так как я – под ноги, а в сторону шепелявого, как перчатку.
Меня сбили с ног первого, а что сделали с художником, я не видел.
Крутясь под ударами в бок, в голову, в ноги, в голову, в бок, я стремился не оторвать лба от пола, наверняка зная, что черный носок мне сейчас же засунут в рот. Разве я смогу потом этим ртом разговаривать. Меня подцепили и потянули вверх за шею, за кадык, и почти что подняли, но тут я рванул зубами чью-то руку и сразу же, изловчившись, сделал на животе круг, чтобы пинавшие меня перепутались и какое-то время вновь переступали с ноги на ногу, приноравливаясь, как бы затоптать меня половчее.
Рядом грохотал и вскрикивал голосом Верисаева другой взъяренный и потный клубок.
Кто-то сел мне на спину и, надрывая мои уши, сдирая кожу с висков и шкуру с затылка, начал выворачивать то влево, то вправо мою башку так, чтоб показался, наконец, рот.
Шея надламывалась, затылок ныл, я не справился, голову вывернули, и сидевший на спине стал орать: «Где носок? Где носок?» – с такой страстью, словно я подыхал у него под руками и только черный носок в зубах мог меня спасти.
Но тут дневальный крикнул, что шухер, и я тут же остался один, легок и свободен, с гудящей, как улей, головой. По лицу текла кровь, и какое-то время, не поднимая лба, я то слизывал, то сплевывал ее.
Приподнявшись на руках, я увидел Верисаева, который кусками, как хорошо пережеванный, извлекал носок из красного, с надорванной губой, рта.
* * *
Они гуляли на улице. Я встал ровно посреди детской площадки и, глядя налево, увидел его синюю рубашку, а присмотревшись вправо – ее желтое платьице.
Пацан всегда находился в гуще игры, а девочка держалась наособь; и хорошо, что не наоборот.
Он меня мог и не заметить, даже если б я час простоял, зато она примечала сразу.
Но тут пацан первый вскрикнул слово из двух одинаковых слогов, которое я тут же повторно сыграл на своем кадыке – так, что он съездил вверхвниз, а потом завис как-то поперек дыхания.
Пока он бежал, мне казалось, что мои пятки прикипели к земле, а глаза полны струящимся горячим воздухом, словно за спиною что-то горит.
Он обнял правую ногу, я коснулся ладонью коротко остриженного детского затылка.
Зигзаг, совершенный синей рубашкой, изменил движенье воздушных течений на площадке, и девочка в желтом платьице почувствовала это щекой. Она не головой, а всем телом, перетоптывая ножками, развернулась к нам и тоже сорвалась с места, но уже молча.
Не добежав двух шагов, резко стала и, внимательно осмотрев меня, спросила:
– Ты домой нас заберешь?
Синяя рубашка тоже отстранилась, образовалась задранная вверх голова, и раздался повторный вопрос, но уже пацанячий:
– Домой пойдем сейчас?
– Домой? А? Домой? Нет! – ответил кто-то другой вместо меня, и кадык почему-то сразу встал на место.
– Почему нет? – спросила синяя рубашка, и брови на розовом лобике выстроились в странные линии.
– Почему нет? – спросило желтое платьице одними губами.
– Рано еще. Мама заберет, – произнеслось само собою, легко-легко.
«Куда ж я их заберу, – подумал почти радостно. – У меня и дома нет!»
В голове хорошо и бесстыже звенело, а зрение стало прозрачным и точным, оттого всё виделось в малых подробностях: крашенный в синее металлический забор, кустарник, кто-то нерадивый выбросил пустую пачку из-под сигарет туда – в детском-то саду, как нехорошо.
– Я ваш конструктор собрал, – вдруг совралось вслух.
– Которое ты сломал? – спросил у меня тот, что в синей.
– Которую ты сломал? – спросила та, что в желтом.
– Собрал, и, кажется, получилось, – соврал дальше, вроде как и не слыша вопросов.
Ноги сами собою понемногу пошли назад. Пятясь, я поднял ладони: и прощаясь, и одновременно как бы принося извинения.
В глаза этим двум не заглядывал: смотрел куда-то по-над головами.
Взмахнув руками еще раз, почти уже побежал к выходу, но успел, успел заметить, что у того, что в синеньком, разом мокрым наполнило глаза.
Зажмурившись, развернулся к ним. Почти не глядя, на ощупь, едва не наступив на постороннего ребенка, шагнул, шагнул, еще раз шагнул и настиг своего – уже направившегося к воспитательнице назад.
Встав на колено, зашептал ему в ухо:
– Когда больно – плачь. И никогда не плачь, когда обидно. Это разные вещи.
А ее мне нечему было научить.
Чтобы извлечь все детали конструктора, снял джинсы и вывернул карманы. Сгребал ладонью детальки в одно место, пытаясь ничего не потерять. Получились симпатичные разноцветные руины.
За спиной открылась дверь, в затылок толкнуло мягким воздухом.
Алькин взгляд скользил по-над макушкой так ощутимо, что хотелось прикрыть, а потом погладить голову ладонью.
Сидел, не оборачиваясь, трогая пальцам то одну детальку, то другую.
Аля последнее время постоянно пребывала в брезгливом раздражении, словно у меня осталась рыбья чешуя на лице: и смотреть противно, и стряхнуть гадко.
Она закрыла дверь, в затылок опять толкнуло воздухом, уже сильней. Если открывалась дверь со скоростью, скажем, десять кэмэ в час, то закрывалась втрое быстрее.
Аля прошла на кухню. По шагам было слышно, что передвижение ее напрочь лишено смысла. Она тронула там ложку, половник, чашку. Быстро вернулась в свою комнату, оттуда я уже ничего не слышал, правда, недолго, потому что спустя минуту Аля уже была в ванной, открыла там кран, но, судя по ровному течению воды, просто стояла напротив зеркала, глядя на себя или, скорее, сквозь себя.
Выключила воду.
Воздух толкнулся в затылок со скоростью пять, ну, семь кэмэ в час.
– Новое увлечение? – спросила громко, изо всех сил стараясь добавить в голос доброжелательства, иронии, быть может, даже ласки, но с последним вообще получилось никак.
Я смолчал, вяло пошевеливая синие и желтые косточки и ребрышки, из которых ничего не мог построить.
Не дождавшись ответа, Аля, уверен, сыграла лицом – я знал эту гримасу, словесное оформление ее означало бы «...ну, сука! ну, смотри....» – и уже не сдерживая себя, предложила:
– А у меня еще мыльные пузыри остались. Хочешь мыльных пузырей? Разноцветные!
Она толкнула вперед дверь, которую держала за ручку. Дверь ударилась о стену и поспешила Альке навстречу, я успел загадать, чтоб ей ударило в губы или лучше в нос, она сидела бы тогда с красным лицом и выдувала б свои пузыри носом. А я б, ликуя, подсуетился с мокрым полотенцем. Но дверь была поймана на разгоне.
Я поднялся и, не глядя на Алю, уселся за крутящийся стул у компа. Вдавил мягкую, как глаз, кнопку включения. Аппарат загудел, экран моргнул и поприветствовал пользователя.
На экране у нее, конечно же, были цветы. Прямо в лицо вся эта охапка вываливается каждый раз.
Поскорее вызвал Интернет.
– Ты со мной не разговариваешь, может быть?
Какое уместное «может быть». Может быть, не разговариваю. Вероятно. Имеет смысл предположить. Сделать допущение.
– Я дождусь ответа?
Погода меняется к лучшему, сообщили мне. Завтра +38, послезавтра +34, в конце недели +27, хотя кто знает, кто знает. Солнышко нарисовано, и рядом с ним тучка, из тучки капли. Что бы это значило.
– Ты не считаешь, что нам нужно поговорить? – спросили меня.
Идеальный способ выяснить степень пошлости твоей женщины – увидеть ее в крайнем раздражении. И еще – послушать, как она говорит о плотских утехах. Впрочем, с этим Аля справлялась хорошо.
...Так, о чем я?.. Что-то нужно было сделать...
Набрать в поиске «оральный секс» и щелкнуть по надписи «Картинки» или подождать, пока Аля выйдет?
Выйди, Аля.
Стои´т.
Тогда посмотрим, что у нас в новостях.
...Министры финансов... Финансы министров...
О, ты смотри! «...Велемир Шаров посетил колонию для малолетних преступников...»
Поискал курсор, он метнулся вверх, вниз, наискось... я постучал брюхом мышки о коврик, нетерпеливо надавил на новость.
Вэл, все такой же, как тогда, на школьной линейке, нарисовался в окружении полицейских людей, кирпичных стен, внизу отметилась красивая морда овчарки, профиль.
Аля подошла, присела рядом на корточки. Я всё время думал раньше: когда она вот так делает, у нее что-то происходит с половыми губами, они как-то смещаются или лежат как лежали?..
– Я ведь хочу тебе помочь, – сказала она таким голосом, будто набрала полную грудь воздуха и говорит не выдыхая.
Какое смешное слово «ведь». Совершенно бессмысленное и на вкус как медяк.
– В смысле? – спросил я, перебирая губами новостную сводку: «...встретился с руководством колонии... озабочен состоянием инфраструктуры... планирует посетить ряд интернатов и детских домов для трудных подростков...»
– Интернаты и детские дома для трудных подростков! – повторил я, повернувшись к Але и глядя ей в глаза. – И колонии!
Аля погладила меня по ноге, даже чуть выше, чем по ноге, мизинцем даже совсем не по ноге.
Бережно прихватив ее затылок ладонью, поцеловал Алю в лоб и положил ногу на ногу.
Зря я все-таки снял джинсы. В трусах как-то совсем беззащитно себя чувствуешь.
– Ты занят? – спросила Аля.
Какие-то знакомые слова она говорит всё время.
– Нет-нет-нет, совсем не занят, – сказал я быстро. – Мне просто нужно сделать один звонок. Где мой телефон? Ты не видела мой телефон?
– Видела, – ответила она негромко, с такой интонацией, что мне совсем расхотелось выспрашивать у нее, где именно она его видела.
Зло ходил по квартире, в десятый раз шевеля ее вечные косметички, тяжелые гребни, розовые расчески, вскрытые упаковки салфеток, потрогал большим и голым пальцем ноги ботинки в прихожей, поднял и поставил чашку на кухне, посмотрел в закипающий суп, который я сам сварил вчера, – могла она кинуть телефон в кастрюлю?..
...так бы и ходил туда-сюда, но телефон зазвенел где-то на полу, из той комнаты, где осталась Алька...
Когда я вошел, она сама сидела за компьютером и разглядывала какие-то цветочные залежи. Цветы выглядели тяжелыми и сырыми, как куры на прилавке.
Схватил трубку, там обозначился Милаев.
– Мы вчера не договорили. Ты просил о встрече? – спросил он не без некоторого раздражения.
– Да-да, уже подхожу, – самому себе неприятной скороговоркой пробубнил я и поскорее отключился.
Так, сначала джинсы. Я начал надевать их полулежа, потом привстал на колени, затем поднялся на ноги и окончательно обрядился, слегка подпрыгивая.
Конструктор я оставлять побоялся; к счастью, Аля не оглядывалась, поэтому я торопливо рассовал его по карманам. Глубоко в карманы детали не пролезали и поэтому скопились в самом верху, вздувшись.
– Скоро приду, – сказал я Але.
Рука ее застыла на мышке в таком напряжении, словно Аля раздумывала: щелкнуть курсором, чтоб меня взорвало, или сдержаться.
Поймал машину, а всё никак не мог вспомнить, в каком кафе мы забились с Милаевым.
А!
...он, после своего рассказа, африканскую кухню обещал мне показать. Где только эта кухня располагается...
Перезвонить ему и спросить: «Максим, я подъезжаю, только не знаю, куда именно».
Во внутреннем кармане загудело, я сунулся, извлек телефон, опять Милаев. Настроился, что он меня сейчас начнет отчитывать, но тот, напротив, приветливо уточнил:
– Я здесь на втором этаже... Кафе «Сомалийские пираты» на Мясной, помнишь?
– Конечно-конечно, мы же договорились.
В фойе кафе стоял приветливый негр со шрамом на щеке.
«Ужас какой, – подумал я, – что у них, без шрама негра не было?»
Потом подумал, что для кафе с таким названием парень со шрамом очень даже подходит.
Если б у него не было половины лица, совсем было бы хорошо. Входишь – и тебя встречает лоб с глазами и верхняя челюсть, а под ней большой красный язык свисает.
В зале три негритянки исполняли стриптиз, почти уже без одежды. Их нагота была так естественна, что я поначалу даже не прилип к ним взглядом.
Когда свет приглушали, негритянок было совсем не видно, только их трусы.
– Нет, пойдем отсюда, пойдем, – ласково подхватил меня под руку Милаев. – А то тут никакого разговора не получится.
Мы уселись за ширмой, откуда трусов не было видно. Я подглядывал в щель, иногда вроде что-то мелькало такое, но потом выяснялось, что это бликует пустой поднос, когда официант прижимает его к груди.
– Закажешь чего-нибудь? – спросил Милаев.
Он-то сам себе уже всё заказал, и съел, и запил. Африканские губы его поблескивали, словно намазанные кремом.
– Чай, чай, чай, – сказал я.
– Три чая? – пошутил Милаев. Граммов триста выпил уже, судя по шутке.
Он себе попросил еще коньяка и лимон. Зарплата, что ли, у него сегодня.
– Ну и что ты думаешь? – на ощупь вступил я в разговор.
Мне чай принесли без лимона. Я взял дольку с блюдца у Милаева, побултыхал ею в своей чашке и вернул на место. Милаев безропотно съел ее, горячую, вместе с кожурой. Если б так сделала Алька, я б ее поцеловал в лимонный рот.
– Я не думаю, в мои обязанности это не входит, – сказал Милаев, скаля хорошие зубы. – У нас думает Шаров.
– Ты догадываешься, о чем он думает?
– А ты? – вопросом на вопрос ответил Милаев и налил себе еще коньяка.
Я пожал плечами, Милаев с лукавым недоверием смерил меня взглядом.
– Хорошо, я скажу, что думаю, – ответил он. – А потом ты скажешь, что думаешь о том, что я думаю.
Я приподнял чашку и качнул ею в воздухе в том смысле, что да, да, да, согласен – видите, как согласно качается мой чай, чай, чай.
То, что начал говорить Милаев, утвердило меня в опасениях, что мой собеседник навзничь пьян, хоть и сидит на стуле.
Он сказал, что Шаров понимает, сколь огромна его роль на путях Божьего промысла. Тут я поставил чашку и отодвинул ее подальше, чтобы не уронить.
Едва ли, думая о Боге, он чувствует себя так же, как все мы, – слепцами, отыскивающими на ощупь грудь, грешниками, и не надеющимися на спасение, – о чем-то таком продолжил Милаев.
Услышав про грудь, я опять скосился в проем ширмы и даже смог рассмотреть блеснувшие трусы, которые располагались в воздухе так, словно негритянка ходила по сцене на руках.
Самое интересное пропущу тут с этим богословием.
Потом трусы начали быстро сползать, взлетели в воздух и вдруг пропали, словно их кто-то проглотил. Кажется, большой зверь зашел на сцену и съел танцовщицу.
– Нет, у Шарова, думаю, всё иначе, – сказал Милаев, и я с трудом вспомнил предыдущую фразу своего собеседника. – Он знает, что делает, и делает это потому, что ему – сказано.
Я осторожно потянулся к чашке, но едва Милаев начал свою следующую фразу, тут же вернул руку назад.
– Ты думаешь, почему у нас не решают проблемы беспризорников? У нас хватило бы сил отправить их всех поголовно учиться в Оксфорд, обеспечив лучшим пансионом на время обучения. Это всё шаровские инициативы: их умышленно держат в городских джунглях – здесь у них есть наилучший шанс проявиться. За ними идет постоянное наблюдение, куда большее, например, чем за этими дурнями из оппозиции. Что Шарова волнует более всего? Количество оставшейся в нашей земле нефти? Ситуация с горскими народами? Курс валют? Нет! Знаешь, что первым делом он изучает утром? Сводки о подростковой преступности!
– Зачем? – Я помолчал и спросил еще громче: – Зачем?
– Никто не станет спорить, что у этого человека звериная интуиция, – сказал Милаев. – Отсюда ответ: зачем-то.
Милаев взял с блюдечка на столе лимонное зернышко и стал катать его в пальцах.
– Ты знаешь, что Шаров всерьез воцерковленный человек? Что он с духовником общается больше, чем с президентом?.. Может быть, он хочет набрать самых отмороженных и отправиться с ними в крестный ход до Иерусалима. Кто знает! Сам спросил бы.
Не зная, что ответить, и боясь спугнуть Милаева, я просто облизнул губы.
– Вот я тебе рассказывал про этих африканских недоростков, которые захватили нашу бывшую базу и перебили основное подразделение повстанцев, – Милаев расстегнул верхнюю пуговицу белой рубашки. – Может, самое важное даже не в том, что они безбашенные, а в том, что самому старшему там не было и двенадцати лет! Никто из них еще ни разу не пролил семя! И вот дети, не излившие семя, убивают всех, кто излил или принял его! Девою мы все согрешили! А Бог наш не был с женщиною! Ты знаешь, что Шаров не просто соблюдает все посты, но и плотски не живет с женою? Что он истинный аскет?
– Не выглядит таким, – сказал я тихо.
– А вот так, – ответил Милаев, не глядя на меня.
В большом зале кончился очередной номер, музыка стихла, и стало казаться, что все вокруг прислушиваются к нам, а Милаев этого не замечает.
– Господь не может сам погубить человека – ведь это самое любимое дитя его, – спокойно произносил Милаев, впрочем, заметно раскрасневшись. – И Господь не вправе поручить погрязшему в грехах человеку самому же истребить человейник. Могут только они – безвинные, не вкусившие плода и напрочь лишенные жалости. Шаров ведь сам, – говорил Милаев, все сильнее сдавливая лимонную косточку пальцами. – Он сам... Лишен жалости совершенно... В таком, знаешь, ветхозаветном смысле. Лишен!
Милаев шевельнул сильными пальцами, и лимонная косточка пролетела у меня над головой. Я сморгнул, а потом некоторое время ждал, что она упадет мне на голову откуда-то сверху.
Мы промолчали добрые три минуты.
– Хотя я не знаю, конечно, – сказал Милаев на три тона тише. – Я только предполагаю.
Широким жестом раскрыв полог, он крикнул проходившему мимо официанту:
– Рассчитайте нас за три чая и бутылку коньяка!
Официант подошел и поправил Милаева:
– Один чай и три по триста коньяка.
Африканского мяса я так и не поел. Хотя, может быть, кроме танцовщиц, там и не было никакого другого мяса.
Мы вышли на воздух.
Я подергал щекой, рукой, ногой, чтоб вернуть подвижность мышцам и, поискав глазами, нашел такси.
Кажется, пора прощаться.
– Ну, так ты хорошо знаешь Шарова? – спросил Милаев уже совсем пьяным голосом, глядя мне спину.
– Нет, – сказал я.
– А зачем тебя пускают в лабораторию? – спросил он, когда я открывал левую заднюю дверь.
– Ты же и пускаешь, – ответил я.
Отчего-то я ни разу не задал Альке ни одного серьезного вопроса.
Даже не спрашивал, как прошло ее детство, с кем она дружила в школе, что-нибудь про ее парней в пределах уместного...
Какие-то вещи она неожиданно рассказывала сама, например: «...я с одним так попробовала, как будто сваи в меня забивали...», но это же не о том, о другом совсем.
А родители? У нее вообще есть родители? Что там за мама, которая печет?
В садик ходила она или нет? На какие оценки училась? В учителя физкультуры влюблялась? Нет, опять не про то.
Какой у нее любимый цвет? Запах, вкус?
Понятно, о чем я подумал, задавая последний вопрос.
Плюнул на все и стал думать только об этом.
Аля, возвышающаяся перед глазами как розовая статуя, держит себя ладонями под груди.
Аля у стены, ищет руками по стене, за что бы ей схватиться и удержаться, ноги в туфлях, туфли на каблуках, стоять неудобно при такой качке в семь баллов, и ноги подламываются то и дело, и перестук каблучков иногда: тук – ножки переставила, ток – поспешно переставила еще раз, тук... ток! Аля, головой, лбом в подушке, набычилась, упирается в подушку почти теменем, чтоб рот был открыт, чтоб было чем дышать, резким движением кладет ладони на свои ягодицы, рас-кры-ва-ясь...
Я всё не мог попасть ключом в замок, накручивая всё это в голове... попал, наконец, и понял, что дверь заперта изнутри.
– Алька, блядь... – выругался и вдавил звонок. Ни черта не слышно, звенит он там или не звенит. Вдавил еще раз. Вдавил. Вдавил. Мне надо быстрее. Я выгулял себя. Я нагулял к тебе интерес, Аля.
– «...Как сваи забивали...» – повторял вслух, и что-то давило в грудную клетку, огромный воздух, непонятно только – внутри так много оказалось этого воздуха или он весь снаружи.
– «...Как сваи забивали!..» – выкрикнул я вслух и прижался лбом, грудью, пахом к железной двери.
Там, еле слышное, что-то процокало, зашевелилось.
Я сделал шаг назад.
Свет в дверном глазке померк, это Аля смотрит на меня. Ощущение как на приемной комиссии.
«В каких войсках вы хотели бы служить, молодой человек?»
«Я хотел бы забивать сваи».
«В стройбат. Дать вам сваю?»
«Не надо, у меня своя».
Аля открыла дверь, но не настежь, а так, чтоб стоять у косяка и смотреть на меня в образовавшийся прогал, одну ногу вижу ее, одну грудь. Нога, которую видно, – в пушистой тапочке. Та грудь, что мне видна, – без лифчика, но в халате.
Аля молчала.
Я пришел забивать сваи, я свайщик, мне надо освоить свое, сваять.
– Конструктор пришел собирать? – спросила Аля, нехорошо улыбнувшись и быстро лизнув острием язычка верхнюю губу.
Я протянул руку, чтоб взять ее за грудь, грудь была совсем близко, ей можно было накормиться.
– Но еще! – сказала Аля и отпрянула. – Себя подержи за...
– Мне нужно собраться, – сказал я глухо.
– У тебя тут ничего нет.
– Зубная щетка, – сказал я, подумав.
Она закрыла дверь и, судя по всему, пошла в ванную.
Я вспомнил еще про бритву, несколько книг, два носка в коричневую полосочку, свитер – вдруг похолодает.
Через совсем короткий промежуток времени дверь открылась, Аля, глядя куда-то в коврик у двери, протянула мне пакет, подержала секунду и разжала пальцы с длинными, в чудесных брызгах ногтями, совсем недавно я видел, как эти ногти при иных обстоятельствах...
...машинально я поймал пакет...
Дверь закрылась, замок вставил раздвоенный язык в пазы.
Я открыл пакет и осмотрел содержимое: свитер, носки, книги, бритва... Всё на месте. Заранее, что ли, собрала? Зубная паста еще, но не моя, между прочим.
От себя, может, положила? Может, это знак, что она вот ухаживает за мной. Заботится, переживает. А?
«...будет повод вернуться: вот, ты пасту отдала свою, я принес...»
«...тем более что ключи-то у меня есть...»
...и вот еще что-то болтается на дне, незнакомое. Я присел на корточки, чтоб было удобно шуровать в пакете, извлек симпатичную коробочку. Прочел надпись: «Разноцветные мыльные пузыри».
Сдержанно хохотнул.
Первые пузыри я выпустил в подъезде, они разлетелись и некоторое время парили, лопаясь беззвучно и как-то совсем безболезненно.
Поболтал ложечкой и выдул новую порцию. Неслышным сквозняком их понесло в сторону Алькиной двери; «...наверное, окно открыла и курит...» – успел подумать я, но тут же увидел, что дверной глазок снова темен. Смотрит на меня.
Несколько секунд я ответно смотрел в глазок.
Потом поднял бутылек с пузырями, выдул в сторону глазка целый рой разноцветных шариков. Пока они лопались по одному, потопал вниз.
Спустя два этажа услышал, как открылась Алькина дверь, но даже не остановился, а прибавил шагу.
Спускаться легче, чем вверх идти.
– Мужик, смотри, – сказал я, встретив человека у входа в подъезд.
И выдул целую стаю мыльных пузырей.
Никогда не ночевал в гостинице своего города. Не было необходимости.
Номер оказался на втором этаже, и я поспешил туда, потому что нагулялся и давно хотел отлить.
Еще когда у Альки был в подъезде, тогда уже хотел. А потом ходил к трем вокзалам посмотреть на свою жену, как она там, но Оксаны на посту не было. Так огорчился, что ее нет, даже на время забыл, чего хочу.
Перепрыгивая через ступени на свой второй этаж, старался ни о чем не думать. Потом на несколько секунд замешкался, налево мой номер по коридору или направо, вечно у нас не рисуют стрелок с направлениями.
Терпишь вот так, терпишь, а потом за пять метров до унитаза мочевой пузырь говорит: «Считаю до одного! Ррра...»
Карточка номера все не срабатывала, и я, поджав пах, закусив губу, с минуту подпрыгивал перед дверью.
Когда она, наконец, приоткрылась, я влетел в номер, будто в припадке невыносимой плотской страсти срывая ремень и расстегивая ширинку.
В итоге всё там уделал вкривь и вкось, пока справился с собой.
...Стягивая брюки, вышел из туалетной комнаты с блаженной улыбкой, пал на диван, посмотрел в мрачный лоб телевизора. Потом дотянулся до пульта, зажег экран, нашел музыку и прослушал композицию в исполнении женского ансамбля, осознав только к началу второй песни, что так и не включил звук.
Дверь в коридор, кстати, оставалась открытой. Из приятного забытья меня вывели неизвестные мне люди, которые, переговариваясь, занимали номер напротив.
Поднялся, захлопнул дверь и поспешил к своей лежанке. Как хорошо в гостинице! Как будто тебя отправили в космос и забыли.
Завалился на бок, высыпал из пакета на покрывало всё его содержимое: может быть, Аля еще какойнибудь незаметный сюрприз припасла для меня.
Но нет, всё то же самое.
Щетку, пасту, бритву я отнес в ванную комнату, книги сложил на ночной столик, свитер оставил лежать рядом с собой.
Некоторое время пускал мыльные пузыри вверх, они кружились надо мною. Вечер романтического астронавта.
Потом поставил почти пустой флакон поверх книжек.
Денег, впрочем, у меня хватило только на одну ночь в гостинице, в карманах осталось всего несколько купюр, чтоб прожить еще и завтрашний день... но это завтра, завтра.
Зазвонил гостиничный телефон, я в одну секунду успел подумать и про главного, который меня нашел, и про Шарова, который меня нашел, и про жену, и про Альку, и даже про дембеля Филипченко, но в трубке послышался бодрый и незнакомый женский голос:
– Добрый вечер! Девушка не нужна?
– Нужна, – не то чтоб ответил я, а просто повторил последнее слово за женщиной в трубке.
Едва успел натянуть на себя покрывало – в трусах все-таки лежу, моветон, – как постучали в дверь.
Вошли сразу трое, в юбках, в чулках со стрелками... одна, увидел краем глаза, вроде бы улыбается, другая, кажется, смотрит в сторону, третья вообще недовольная. Следом появилась четвертая, в длинной юбке, построже и постарше.
– Можно выбрать из них, – сказала она.
«Как же выбрать, – думал я, глядя девушкам в колени. – Чики-брики-таранте, – мысленно произнес я, двигая глазами с одной пары ног на другую. – Чики. Брики. Таранте».
– Ты! – сказал я громко, почему-то потеряв первую согласную букву, и ткнул пальцем в средние коленки.
Дверь открылась, и остальные ноги ушли.
Проснулся я в шесть утра, один, долго трогал лицо пальцами, словно никак не мог решить: признать себя или спутать с кем-нибудь другим.
Собрал вещи, забрал паспорт, вышел вон, сказав напоследок крутящимся стеклянным дверям «...грёбаная гостиница», спустился в метро и поехал по кругу.
Проехал круг, отекая потом, не глядя на пассажиров, потом и еще один.
Будем считать, что мы в бане и нам нужно перетерпеть этот жар. А то подумают, что я не мужик, что я слабак.
А я мужик, я не слабак.
Становилось всё жарче, но интереснее – с улицы спускались легкокрылые особи.
Вагон катился по кругу; открывая глаза, я чувствовал себя как в цирке.
Отовсюду шло, качалось, подрагивало голое тело, под легкой одеждой непременно просматривалось белье – пока раздевал одних, входили другие ноги, вносили другие груди. Весь был завален ими.
Совсем немного не хватало, чтоб завыть в голос.
Снова зажмурился.
Нужно было кого-то вспомнить, приспособить для использования.
Сначала, естественно, выплыла та, что была вчера в гостинице.
Первые три минуты она дышала, и я смотрел ей в рот, а потом решил все-таки перевернуть. Нехотя ворочаясь на кровати, она вдруг вскрикнула:
– Что это у тебя такое?
– Ничего, – ответил.
Но сам уже догадался, чего.
– Какое ничего? – она держала в пальцах с длинными красными ногтями синюю детальку, впившуюся ей в бок. – Чего ты тут разложил? Забор вокруг кровати строил?
И кинула деталь в угол.
– Ты чего кидаешься? – спросил я. – Я тебя саму сейчас выкину в окно.
Полез за деталькой под стол, а эту дуру выгнал.
Сейчас бы не выгнал. Но лицо ее почему-то не вспоминалось уже, только рот. С одним ртом скучно.
Попробовал Алю, но у нее выражение лица было всё время такое, как в последний раз, когда ее видел. Это выражение Али не нравилось, и она растаяла.
Помаячили первые, подростковые. У одной, помню, был волос на соске, и она его никак не стригла, я так удивлялся. Вторые, предармейские, одно время везло на длинношеих.
Безымянные, впопыхах, послеармейские тоже пришлись не ко двору.
И тут вдруг вспомнилась одна вообще из киноленты.
Это была первая фильма такого толка, я ее лет в четырнадцать увидел.
Был шок.
Она ведь до сих пор где-то существует, часто задумывался я. Мулатка, короткостриженая, с голубыми глазами, голубейшими. Или у меня что-то с экраном не ладилось. Мне всерьез хотелось найти ее, жить с ней. А что, ей лет сейчас, быть может, тридцать семь. Тогда было, наверное, двадцать. А сейчас тридцать семь, точно. Как Пушкину. Чем она занимается теперь? Больше я ее в фильмах не встречал. Только в одном видел, и смотрел его сто или даже больше раз. Тысячу.
У нее там всего один эпизод был. В большой комнате, почти бараке, сразу много людей развлекались как могли, но только она одна, я видел и знал это наверняка, получала натуральное, не крикливое, огромное, мучительное удовольствие от происходившего с ней. От всего с ней происходившего, даже вот так.
Теперь, когда нажмешь пуск, вставив диск с разнообразным ласковым мясом на обложке, – они все размываются, расплываются быстро, и вообще, едва глаза закроешь, не отличишь ни лица, ни голоса, ни руки, ни спины. Что-то шевелилось, подтекало, а что именно, куда, как – кто его знает.
И на душе такая сухость, такая тоска, и подташнивает немного.
А мулатку помню, как будто жил с ней, как будто она была совсем близкой и никогда не сердила меня.
Упираясь лбом в теплеющее стекло, я всё зазывал ее к себе сейчас, чтобы навестила, обрадовала, но она не давалась, отворачивалась. Я настигал, чтобы в эти ее глаза голубые заглянуть, но мелькнула щека, на щеке сыпь какая-то, неприятно стало.
...еще была другая страсть, вспомнил, да, – к этой, с рыжиной...
В фильмах подобного рода интереснее всего не сам животный скок, а вот то, что порой бывает перед финальными титрами, – когда вдруг выясняется, что всё это снимали в студии, на камеру, и куча ненужного народа бродила вокруг, пока розовое тело на каблуках примеривали к себе один, другой, а то и сразу три крепковыйных типа.
И вот эта с рыжиной отработала целый фильм одна, старалась, то вниз головой висела, то вверх ногами, еще у нее такие узкие бедра – от этого и в бедрах всё кажется узким, и возникало почти биологическое любопытство: как же эти буйночреслые разноцветные, то белые, то черные, нелюди не разорвали ее на две части.
Но потом фильма завершилась, и под титры началось самое главное: пузатый и притомившийся оператор пьет водичку, рыжая утирает лицо полотенцем, оператор раз – и поливает на нее из мятого пластикового стаканчика, а она смеется и рот раскрыла – ловит воду. Язык ее видно... Он такой горячий, наверное, этот язык сейчас, пахучий, столько на нем намешано рас, сколько всякого вкуса – и вот льют на него водой.
Потом кадры бегом возвращаются к одной из сцен фильмы, и теперь видно, как обычный разнорабочий устанавливает нужный свет, а рыжая в это время уже висит на какой-то обезьяне с кроличьими глазами, обнимает его за плечи тонкой рукой и за жирное ухо покусывает. И эта обезьяна то снимет с себя ее, буквально держа в ладонях – она ж легкая! – то опять наденет, то снимет, то наденет – и то так наденет, то эдак. Рыжей без разницы, у нее как сливочным маслом всё повсюду залито, и как ни примерь ее – ей всё хорошо, всё радостно, разъятая плоть слипаться не успевает. И тут, говорю, работают со светом как раз, и скучный тип держит какуюто специальную картонку, чтоб не отсвечивало от окна или еще откуда.
Да?
Мозг взрывается от ужаса! белые звезды гаснут! рушится об голову, как бетонная витрина, кромешная тьма! истекает сливочное масло! – а он с картонкой ловит блик, и у него чешется нога, а почесать некогда.
...но и эта рыжая, сколько я ее ни вызывал, ничего не хотела делать, я из последних сил цеплялся за ее космы, руки выкручивал, не отпускал, потом заметил вдруг, что у нее веснушчатые плечи, и так муторно стало.
Я резко убрал голову от поручня, о который упирался, – висок нудно ныл.
Помню, было мне семь лет, и встреченный на улице Гарик, который чики-брики-таранте, зазвал меня:
– Пойдем покажу чего.
Его «чего» ничего хорошего не обещало, от этого было еще интереснее.
Влезли в кусты, Гарик вытолкнул меня вперед, я увидел мертвую свинью, кажется, она была без головы, я не успел рассмотреть – сразу отвернулся. На свинье, на ее теле, на боку почти ровным кругом, густой нашлепкой копошились несколько сотен опарышей. Они шевелились непрестанно, и это их шевеленье...
...нет, я не могу даже сказать.
Я, да, отвернулся и поспешил под смех Гарика обратно из кустов, еле сдерживая рвоту.
Эти опарыши – их трение – я только и вижу в последние годы, когда воровато смотрю в мельтешащий экран.
Отвратительные немки, говорящие на своем отвратительном языке. На нем только алгебру можно преподавать в школе для недоразвитых.
Белесые скандинавки, с припухшими где надо и не надо телами, бестолковые, словно не знают, что с ними делают, зачем, но и не удивляются этому – ну делают и делают, мало ли что.
Латиноамериканки, которые каждый раз норовят превратиться в трансвеститов и испортить настроение на весь уикенд.
Польки – какие-то всё время неумытые, будто их нашли на вокзале. И развороченные так, словно каждая спала не с мужчиной, а с юности жила с оглоблей и любила ее.
Японки, играющие в одну и ту же игру, – каждая тупит взор, как будто ничего этого не видела никогда, и тут вдруг появляются сорок бодрых самураев и быстро удивляют ее сорок раз подряд прямо на лицо.
Наши, с их кисломолочными телами, не знавшими солнца, с их мерзейшей претензией на душевность, которая разъедает любой разврат.
И речь у нас еще хуже, чем у немцев. «О, какой у тебя член». Член у меня? Сука, у меня пулемет Калашникова модернизированный, сейчас я башку тебе расшибу. Беги отсюда быстро, считаю до тринадцати. Нет, до семи, а то убежишь.
«Твари все, – шептал я, пробираясь к выходу, сделав девять полных кругов. – Твари!» Хотя сам уже знал куда шел, к кому.
Тут недалеко.
Надеюсь, она все-таки не сменила место работы. Сейчас выскажу ей всё.
Побродил по вокзальной площади, пряча глаза от полицаев, но они это сразу секут, меня дважды останавливали, сверяли паспорт с недовольной и одновременно слегка подобострастной личиной, у личины всё еще ныл и ныл висок. На третий раз по бугристому лбу я узнал знакомого прапора, который... ну, тогда с Оксаной помог.
– Старшой, а Оксана работает, не знаете? – вежливо поинтересовался я, получая паспорт назад.
– Какая Оксана? – спросил он, тряхнув почти бордовыми щеками.
– Здесь работала. Девушка, – я кивнул головой в ту сторону, где встретился с ней впервые.
– Я тебе что, сутенер? – злобно ответил он. Один его напарник ухмыльнулся, другой смотрел на меня так, словно собирался повалить на асфальт и забить ногами насмерть.
– Нет, – ответил я, подумав.
– Нет, блядь, – передразнил старшой и пошел.
Тот, что хотел меня забить ногами, еще некоторое время стоял рядом со мной, у него подрагивало то одно веко, то второе.
– Ее убили, – обернувшись, сказал старшой громко.
Я обошел этого, с неврозом, и догнал старшого.
– Кто? – спросил я, пытаясь взять его за рукав, но при этом к рукаву не прикасаясь, потому что помнил, что нельзя.
– А чего? – спросил он таким тоном, которым мог бы сказать, например: «...Ты козлиный помет!»; но наши постовые всегда разговаривают только так, и я не удивился.
Я облизнулся и не нашел никаких слов во рту.
– Как про жену спрашиваешь, – хмыкнул он. – Ее сутенеры мочканули. На квартире тут неподалеку.
– За что? – шепотом спросил я.
– Загрубила им чё-то. Моя смена их задержала, черножопых. По горячим следам, – сказал он, и в его голосе послышалось удовлетворение. – Иди другой вставь, – посоветовал он.
Из-за железного забора, сжимая время от времени холодный прут, я следил, не появятся ли мои.
Зайти никак не мог: казалось, что все знают обо мне, всё знают про меня.
Начали подходить взрослые особи, зазывать своих: и то один двуногий кутенок, ликуя, выбегал из толпы, то другой.
Тех, кого искал я, не было нигде.
Может, их наказали, и они в группе сидят? Старая уборщица там ворчит, кубики разбросаны, пустые окна, подоконники белые.
Или что еще может случиться? Еще что случается? Какие случаи случаются еще?
Пляшущими руками полез в карманы, так размашисто, словно у меня их, этих карманов, штук шестнадцать повсюду, а не четыре. В одном нашел свой мобильный с такими стертыми цифрами, словно с начальных классов решаю на нем примеры.
На какую букву она у меня была записана? На имя? Может, как жена она записана на букву «ж»?
Нет ничего на «ж».
Или на «с» как «супруга»? Кажется, есть такое слово «супруга».
– Или сразу и на «с» и на «ж» как спутница жизни, – предположил я вслух, листая телефонную книжку, то прыгая с «а» до «э», до «ю», до «я», то подолгу топчась на сонорных.
Наконец, нашел – это было имя ненастоящее, смешное, выдуманное мной когда-то, быть может, в Средние века, когда сознание человека еще было цельным, иерархическим, когда самый язык еще излагал понятия, а не извращенные модернизмом представления о понятиях, каждое из которых только и может, что быть целью для пересмешничества.
И единственное, в чем и можно было по-хорошему пересмешничать в Средние века, – так это в человеческой нежности, давая близкому второе имя, вывернутое наизнанку, как самая теплая варежка, пахнущая детской ладонью, леденцом, снежками из яблочного январского снега, который никогда больше не выпадет в наших землях.
Прогудели гудки, долго длились гудки, гудели и гудели. Интересно, по ту сторону моего звонка, там всё та же песня звучит? Или уже нет той песни, разобрали все ее слова на алфавит, а из нотных жердей сделали курятник?
– Алло, – ответил мужской голос.
Рука моя дрогнула.
– Я очень ревнивый, – помолчав, сообщила мне трубка на ухо.
Я поперхнулся дурацким клёкотом.
– Да что ты! – почти крикнул я.
– Ты часто звонишь, – произнес он так, словно читал разные фразы из карманного словаря, переводящего с его ублюдочного диалекта на мой язык.
– Вася, ты в своем уме? – спросил я.
– Я не Вася, – ответил он и отключился.
Всего два часа, может быть, начало третьего, а на улице уже начало темнеть, осень скоро, август на исходе.
Внутри пульсировало странное ощущение, что я кого-то должен найти и разгадать.
Шел сначала за одним стариком, стараясь попасть след в след, он остановился, догадавшись, что за ним идут, отпрянул в сторону. Я поспешил мимо, не поднимая глаз.
Потом шел за цоканьем каблуков, даже не смотря, кто это цокает, краем глаза замечал только, что она в чулках. Когда цоканье останавливалось, я останавливался тоже и стоял, закрыв глаза. Цоканье продолжалось – я снова спешил за ним. Потом раздался звук остановившийся машины, человеческие голоса, смех. Я подождал, но цоканье больше не возобновилось.
Выбрал подростка, в руке у подростка был прутик, он сёк им воздух. Я шел по другой стороне тротуара, чтоб не напугать, потом держался поодаль, когда подросток свернул во двор. Потом он надолго остановился возле какого-то подъезда, и я неосмысленно подошел ближе.
Подросток, торопясь, нажимал кнопки домофона. Когда открывалась дверь, я уже стоял у него за спиной, молча.
Он, оглянувшись несколько раз, вбежал в подъезд и, не дождавшись лифта, заторопился наверх, перепрыгивая через две или три ступени.
Я пошел за ним и столкнулся с профессором.
– Платон Анатольевич, – удивился я.
Некоторое время он смотрел на меня, сощурившись, иногда чуть приоткрывая один, больной ангиной, глаз, то закрывая второй, пораженный гриппом.
– Вы что здесь делаете? – прервал я молчание.
Он очень сочно хмыкнул – будто всхрапнул.
– В данный момент я курю, – ответил он. – А вообще я здесь живу. И вы у меня, кажется, бывали. Вас опять девочка впустила, как в прошлый раз?
– Нет, сегодня мальчик, – ответил я очень искренне.
– Отлично, – порадовался Платон Анатольевич. – Но так как мы с вами уже всё, что могли, обсудили, мне к тому же очень некогда, так что, думаю... Ничего не думаю, просто: всего доброго! Идите! – скривившись, он рывком открыл дверь в свою квартиру и громко захлопнул ее.
Я сел на ступени.
– Почему его нельзя поместить в нормальную клинику? – раздался из квартиры профессора женский голос, высокий и неприятный. Я его уже слышал однажды. Таким голосом иногда говорят злые вахтеры или обиженные на весь мир кондукторы в автобусах.
«Что делает кондуктор в доме профессора?» – подумал я.
– Он идиот, ему всё равно, – ответил профессор совсем близко и как будто то ли присаживаясь, то ли вставая.
«Ботинки надевает», – догадался я.
– Это ты идиот и тебе всё равно! – закричала женщина. – Всю жизнь ковыряешься в человеческом мозгу и не можешь вылечить единственного сына...
– Я и тебя... тебя тоже не могу... – негромко произнес профессор, судя по голосу окончательно вставая, расправляя плечи и отаптываясь на месте; однако его никто не слушал, и, пока он хлопал по карманам в поисках ключей (они мягко звякнули в ответ), одновременно открывая дверь, женщина всё еще кричала.
– Сука, – выходя сказал профессор, словно бы сам себе.
Мы встретились с ним глазами. Я был уверен, что он сейчас толкнет меня, привставшего со ступеней, или, не знаю, плюнет куда-нибудь в мою сторону, но он пояснил специально для меня еще раз:
– Сука. Хабалка.
И пошел вниз по ступеням.
Подождав, пока он спустится на один пролет, я тихо, почти на цыпочках пошел следом.
Наверху открылась дверь, и женский голос прокричал вослед:
– Забери его оттуда, я говорю! Иначе я самого тебя уложу туда!
Судя по шагам, профессор остановился. Я ожидал, что он выкрикнет какое-нибудь обидное слово, но он смолчал и медленно пошел дальше.
Я нагнал его на стоянке такси.
– ...Вы тут? – спросил он, забираясь в машину. – Ну, поедемте, составите мне компанию...
Он сел на заднее сиденье, как подобает людям, имеющим водителя или часто бывающим за границей, где пассажиры всегда позади.
Я забрался вперед.
Машина тронулась.
Мы молчали несколько минут.
– Вы, собственно, кто, я всё никак не запомню? – спросил, наконец, Платон Анатольевич.
Я посмотрел на водителя, может быть, интересуются у него, но водитель рулил себе.
Пожевав губами и поиграв скулами в поисках разумного ответа, я так ничего и не придумал, но профессор тем временем добавил к своему вопросу:
– Хотя без разницы, без разницы... В таких случаях мне по роли положено сказать: без разницы.
Вновь воцарилось молчание, и даже водитель не пытался оценить вслух длину пробок или состояние погод.
Мысленно я перебирал всё то, о чем давно хотел спросить профессора.
«Давайте скажем прямо? – пышно начинал я. – Разве было бы плохо, если бы нас всех извели?»
«Нет, не то», – одергивал сам себя.
«...И к этому всё идет, разве нет?» – продолжал, не слушаясь, начатую мысль и потом надолго выключался, не умея сложить и осмыслить и двух слов кряду.
Мы въехали в тот район, где я вырос. Немного покружили по новостройкам, которых я никогда не видел, а вернее сказать, которые видел множество раз во всех иных углах этого города, где еще что-то строится. Потом мы вдруг свернули на улочку с побитым асфальтом, и я ее окончательно признал. Машина въехала во дворик, где в тенистом и кустистом закутке был заметен старообразный флигелек – грязные окна в решетках. В общем, та самая психушка, где я пытался лечиться.
Главврач, всё тот же Рагарин, встретил нас на входе – видимо, они созвонились заранее, подумал я, но не совсем угадал.
– Ваша жена звонила, – сказал главврач профессору. – Сказала, что вы будете забирать сына...
Главврач вел себя с некоторым, почти приличным, подобострастием, которого я в те дни, что провел в больнице, за ним не замечал.
«Впрочем, отчего бы и нет, если он знает, кто такой этот профессор, – подумал я. – Коллеги... в некотором роде...»
– Отчего же забирать, – сказал профессор весело, входя в холл. Там было все так же – побитый кафель и словно раскрывшие кривые рты откидные стулья с поломанными сиденьями.
Дмитрий Иванович, присмотрелся я, был попрежнему не совсем брит, щетина всё так же отдавала рыжиной, и глаза, ложно обещающие наличие любопытствующего ума, смотрели столь же спокойно и внимательно.
На макушке у него обнаружился едва поседевший ершик – вот, собственно, и все последствия минувшего десятилетия...
Рагарин быстро взглянул на меня, что-то такое мелькнуло в его глазах, легкая тень узнавания, но он был слишком озабочен.
Документы на вахте у нас не проверили, к тому же время было уже неприемное – мы беспрепятственно прошли вослед за главврачом.
– Отчего же забирать, – повторил Платон Анатольевич, с интересом оглядывая стены больничного коридора, на которых, между тем, не было ничего интересного.
Рагарин чувствовал себя несколько неуютно – иногда казалось, что он хочет закрыть телом те щербины в стенах, по которым скользил глазами гость.
– У вас что, дело пошло на поправку? – закончил, наконец, Платон Анатольевич свою мысль, и здесь мне показалось, что Рагарин покраснел. Может быть, просто потому, что он встал непосредственно под ало саднящей зарешеченной лампой.
Рагарин ничего не ответил, но сбегал в свой кабинет и вернулся обратно с историей болезни, которая явно была приготовлена заранее.
Профессор сделал жест рукой, означавший, кажется, «нет-нет, спасибо, я это уже читал...», – но вид Рагарина был настолько беспомощным, что Платон Анатольевич смилостивился, взял папку, поднес ее к глазам и прочитал со значением вслух:
– «Скуталевский Константин Платонович». Совершенно верно: Константин Платонович. Именно. – После чего свернул историю болезни и так и держал ее в руке.
Рагарин чуть тронул профессора за рукав.
– Навестите?.. – начал он, но не смог выбрать сразу, как определить сына профессора. «Навестите больного» прозвучало бы чуть оскорбительно, а «навестите сына» – слишком грустно.
– Навестите Костю? – нашелся Рагарин. Определенно, у него имелось чутье.
– Да-да, несомненно. Как там наш Костя, навестим, – согласился Платон Анатольевич и, размахивая историей болезни, отправился по коридору за Рагариным, который посекундно оборачивался, словно вел профессора меж деревьев.
Подходило время ужина, и навстречу из своего леса медленно шли сумасшедшие.
Я стоял в коридоре, отвернувшись немного в сторону: казалось, что меня обязательно кто-нибудь узнает и принесет из столовой жареную рыбу – угостить.
Не выдержав, я вышел на улицу.
Профессор вернулся очень быстро, буквально через минуту, уже без истории болезни. Он стремительно двинулся на меня, я даже немного посторонился. Подойдя почти вплотную, профессор очнулся.
– У вас нет сигареты? – спросил он негромко.
– Нет, – сказал я.
Нужно было что-то еще сказать.
– А почему именно эта больница? – спросил я как можно более обыденным тоном.
– Эта? – с некоторой даже готовностью переспросил профессор. – Он уже был во всех лучших клиниках, и в этой стране, и... Безрезультатно. А эта потому... А потому что я здесь жил. Мы тут были прописаны. Он тут прописан до сих пор – Костя. И здесь осталась наша старая комната, она пустует.
– Вы здесь жили? – удивился я.
– Ну конечно, – согласился он, даже улыбнувшись. – Жили здесь, да. В этой больнице я проходил практику. Тут неподалеку жила моя будущая жена. И так далее.
– А Шарова вы тут не встречали? Велемира Шарова? – спросил я.
– Шарова? Нет, – ответил профессор, отчего-то скривившись. – Что у вас с сигаретами, я забыл?
Я развел руками, огорченно вздохнул и поискал глазами вокруг – не стоит ли кто с сигаретой поблизости или даже без сигареты.
И нашел: сквозь решетку раскрытого окна на втором этаже на меня смотрела моя жена.
На ней был домашний халат.
Лицо ненакрашено.
Губы шевелились, она произносила что-то не слышное мне.
К ее окну подошла старуха и тоже стала смотреть на меня.
Жена сделала движение, чтобы уйти.
– Ты что тут делаешь? – громко спросил я.
Она посмотрела на меня удивленно, вскинув почти незаметные, словно сбритые брови, и промолчала.
– Где дети, ты? – закричал я, взмахнув рукой и пробежав несколько шагов к зданию.
Она улыбалась, глядя сверху, и в ответ легко махнула рукой – прощаясь.
– Дети, блядь, где мои? – закричал я еще громче.
– Сам ты блядь, понял? – на секунду вернувшись к окну, отчетливым, с улыбкой голосом ответила она – тем тоном, которым можно было бы сказать: «Посмотри, какой красивый букет!»
Я остался стоять, глядя уже на старуху, сурово озиравшую двор.
– Сам ты блядь! – повторила старуха, обращаясь отчего-то не ко мне, а куда-то поверх меня.
Я оглянулся – там стоял профессор и переводил взгляд с окон женского отделения на меня и обратно.
На улицу выбежал перепуганный Рагарин, полы белого халата развевались.
Он остановился напротив нас, быстро дыша и стараясь понять, что здесь произошло, не случилось ли чего страшного, и насколько огорчен профессор, и чем он огорчен...
Восстановив дыхание, Рагарин остановился взглядом на мне и сказал, не вкладывая в свои слова никаких особенных эмоций:
– Вы у нас лечились.
Платон Анатольевич неожиданно для самого себя издал удивленный носогорловой звук и заглянул мне в лицо.
Мы спускались на лифте. Я чувствовал разброд во всех органах: печень тянуло вниз, сердце, как воздушный шар, подрагивало и не хотело в подземелье, желудок пристыл в нерешительности, позвоночник тяготился скелетом, руки вспотели горячим потом, ноги – холодным.
Милаев смотрел в сторону. Ему нужно было чемто занять руки, и он скользил пальцами по лифтовой панели с кнопки на кнопку, будто раздумывая, где остановиться.
Вид, впрочем, у него был такой, словно он собирался как-то развеселить меня.
Мы созвонились с ним час назад, я поинтересовался, есть ли какие-то новости, он задумался на секунду и потом ответил, что есть.
– Какие? – спросил я.
Он подумал еще немного, словно чуть-чуть сомневаясь, и предложил:
– Приезжайте, покажу.
На постах меня уже должны были признавать в лицо, но проверяли документы, как и прежде. Отчего-то теперь никто не обращал внимания на заклеенную скотчем первую страницу паспорта.
Я раздумывал об этом, выходя из лифта.
Наверное, всё объясняется тем, что меня всегда сопровождал Милаев.
– Вы перевели их на другой этаж? – поинтересовался я, когда прошел за Милаевым к совсем другим дверям.
– Нет, – ответил он. – Тут новая... экспозиция. Мультики... для любопытствующих, – и улыбнулся.
Минут семь мы двигались длинным коридором, в конце его обнаружился еще один лифт.
На нем мы поднялись, через вполне обычный холл вышли на улицу, миновали дворик и, судя по всему, через запасной выход попали в другое здание.
По пути встретилось несколько людей в белых халатах, Милаев с ними здоровался, было заметно, что его тут знают.
Наконец, мы пришли.
Это была огромная, коек, думаю, на пятьдесят, застекленная с одной стороны палата.
Понять, кто эти дети, было нетрудно.
Невменяемые дети обоих полов.
Назначение собственно коек в палате казалось бессмысленным – одни из них были разворошены, одеяла и простыни валялись непонятно где, другие, напротив, заправлены с такой тщательностью, что было ясно: на них никто не спит.
Зато многие невменяемые лежали на полу, под кроватями, у стен и прямо посреди проходов.
– Зачем всё это? – спросил я минут через несколько.
– Если не имеет смысла помещать их в социум, почему бы не дать им возможность выстроить социум собственный? – ответил Милаев.
Двое подростков перетягивали друг у друга простыню. У одного были короткие и очень белые руки, у второго, напротив, неестественно длинные и в разноцветных болячках.
Глаза их смотрели куда-то вкривь и врозь по сторонам, отчего создавалось впечатление, что простыня их интересует менее всего.
Лысый мальчик задумчиво рисовал пальцем на стекле. Он словно вспоминал буквы языка, который знал раньше и никак не мог вспомнить. Поначалу мне показалось, что он рисует указательным, сжав остальные пальцы в кулак, но, присмотревшись, я понял, что других пальцев у него нет.
Несколько детей пытались играть, стоя в кругу, но смысл игры не раскрылся мне. Может быть, они танцевали?
– Этот хаос – кажущийся, – сказал Милаев. – Если долго наблюдать, то обнаруживаются свои законы поведения, свои иерархии.
Мальчик с лицом, показавшимся мне нормальным, ходил меж кроватей и пальцем тыкал во всех встречающихся.
– Здесь есть свои вожаки, – пояснил Милаев. – Отчасти их поведение схоже с поведением вожаков крысиной стаи. Мы дали им имена. Вот, с маленьким лбом... Можно сказать, вообще без лба. Видите? Это Сэл. И этот, миловидный... Да, у которого не закрывается рот – такое ощущение, что он всегда улыбается. Он Гер. Они... им все подчиняются. Сэл и Гер, вот.
Почти никто не плакал; впрочем, ничего не было слышно. Но по мимике казалось, хаотично перемещающиеся дети либо разговаривают, либо поют.
– Откуда вы их набрали? – спросил я.
– Это не проблема. Как я понимаю, через Платона Анатольевича несколько психбольниц переводят своих малолетних пациентов сюда...
Ближе всего к нам находились два головастых существа, мальчик и девочка. Он сидел на корточках, она стояла перед ним в приспущенных до колен кальсонах. Он смотрел на ее обнаженные половые органы.
– Хотите, включу звук? – спросил Милаев.
– Ну, включите, – я пожал плечами. Мне казалось, что там не может быть ничего интересного.
В одну секунду помещение, где мы находились, наполнилось воем и криками.
Обитатели этого аквариума непрестанно вопили.
Мальчик, который рисовал на стекле и стирал, ныл. Игравшие в непонятную игру орали в голос друг на друга. Мычал сидевший на корточках и смотревший в лобок. Какое-то слово выкрикивал то ли Сэл, то ли Гер, как будто каркал. «Раг! – произносил он резко, несколько раз в минуту. – Раг! ...рраг!»
– Это... это скотобойня, – сказал я, но Милаев не расслышал.
С минуту я пытался попасть ключом в замок собственной двери, и мне никак не удавалось это сделать.
«Может быть, я перепутал этаж?» – подумал в испуге. Пошарил рукой по стене, нашел выключатель, щелкнул – и в подъезде вспыхнул свет. Пока я здесь жил, лампочка была вечно перегоревшей.
Замок на двери был заменен, увидел я при свете.
Я нажал кнопку звонка около сорока раз, но к двери никто не подходил.
В нелепой надежде, что в связке найдется ключ и от нового замка, еще некоторое время я пытался открыть дверь. Вдруг очнувшись, сообразил, что очередной, тщетно примеряемый мной к замку ключ – от Алькиных дверей.
Спотыкаясь и торопясь, выбежал из подъезда: метро, тут где-то было метро.
...Ветка зеленая, на такой сидела Алька, как птица...
...и еще какая-то желтенькая ветка: август, август – все выгорело, все желтеет...
Нам на выход.
Очутился на белом свете в хорошем настроении. Бывает, что спустишься в метро и уверен, что на улице всё еще день, но выйдешь, а там фонари уже, и машины норовят дальний свет включить, осмотреться, куда они попали. Но изредка случается наоборот: едешь куда-нибудь долго, настроишься уже на вечер, полутьму, а то и сумерки, но поднимешься на эскалаторе, толкнешь одну тяжелую дверь, вторую – и глазам не веришь: всюду солнце.
...всюду было переслащенное огромное солнце.
Я жмурился и думал: чего я рвался домой, зачем мне туда? Вообще туда не надо мне.
В Алькин подъезд заходила дамочка лет десяти с косичками и сумочкой. Поспешил за ней, чтоб не общаться с домофоном.
У Алькиных дверей на минуту замешкался: позвонить или нет, но подумал, что если она начнет неприветливо говорить куда-нибудь в замочную скважину, даже не открыв мне, – придется сразу уйти. А не хочется.
Извлек ключи. Замок повернулся мягко, как намасленный.
Я так и вошел, улыбаясь, еще не остывший от улицы, с таким видом, будто только что поел горячий и сладкий молочный суп большой ложкой.
Аля громко кричала. Мне стало слышно это, когда я еще открывал дверь. Отчего-то я совсем не удивился ее крику.
Поднял с пола отлично начищенный мужской ботинок со шнурками, завязанными узлом. «...О, как торопился, не успел развязаться...» – подумал я, пытаясь разыскать, где тут написан размер ноги, но не нашел.
Посмотрев на себя в зеркало, быстро вошел в Алину комнатку и звонко залепил ботинком по голой мужской ягодице.
– Это что еще такое? – спросил хорошо поставленным голосом.
Мужчина скатился с Альки и кувыркнулся в угол дивана.
Как все-таки отвратительны голые мужчины.
Аля некоторое время лежала с раскинутыми коленями, поддерживая себя руками под груди – как любила.
Половые органы у нее всегда казались удивительно маленькими, твердыми на вид и посторонними на ее гладком теле – словно на ровный лобок пластмассовой куклы положили улитку, и та налипла присосками.
Но на этот раз улитка была вся раздавлена и размазана.
Наконец Аля разлепила глаза и резко села.
– Ну-ка, пошел вон! – выкрикнула она, но груди не отпустила, так что было не очень понятно, куда именно идти.
К тому же я во все глаза разглядывал мужчину.
Мужчиной был Слатитцев. Слатитцев был в черных носках.
– Ты что? – спросил я его шепотом. – Совсем с ума сошел? Тебя президент разыскивает.
Слатитцев машинально вздрогнул всем телом, чтоб встать, но вовремя себя остановил.
– Что у тебя делает этот паяц? – спросил он брезгливо, повернувшись к Альке.
– Чего это он о себе в третьем лице говорит? – в свою очередь поинтересовался я.
– Идиот, – ответила Аля, глядя в потолок и рывками натягивая на себя простыню, которую, кстати, пытался удержать Слатитцев.
– Давай надевай свой ботинок и скачи в Кремль, – я подбросил Слатитцеву его обувь поближе. Аля перехватила ботинок и с силой бросила им в меня, но промахнулась.
Я прошел на кухню и щелкнул кнопкой чайника. Тут же вспомнил, что у Альки в чайнике вечно нет воды, подхватил его из пазов и поставил под кран.
Чайник действительно был пустой.
Подул на оконное стекло, нарисовал икс, звездочку, скрипичный ключ. Свастику не стал.
Они вышли, только когда повалил пар из носика.
– Тебя что, пинком выставить отсюда? – спросила она мой затылок, подойдя в упор.
Я еще подул на стекло и нарисовал смеющуюся рожицу с ушами. Потом обернулся и посмотрел Але через плечо.
Слатитцев стоял в проеме дверей.
– Аль, у тебя же хороший вкус, – сказал я. – Ты... Вот ты знаешь, как я с ним познакомился?
– Иди вон, я тебе сказала! – повторила Аля.
– Ну-ка, рот закрыла! – вдруг заорал я и сразу увидел реакцию в ее глазах: боится. – Сядь на место, – велел ей, и она действительно села за кухонный стол.
Слатитцев мужественно поиграл бровями, но вовремя не успел отреагировать на мое поведение, а когда собрался, я уже наливал себе кипятка. Пришлось ему дальше молчать.
– Там был большой литературный семинар для начинающих... э-э... литераторов, – вполне домашним тоном начал я рассказывать Але. – Все молодые, у всякого можно рассмотреть незримое павлинье перо в пояснице... И у меня тоже. Наш друг Слатитцев повсюду ходил со своей рукописью и немедленно начинал читать ее вслух любому, кто спрашивал, что это, мол, у тебя. Но лично я запомнил этого человека раз и навсегда однажды вечером, когда после завершения всех занятий сотни полторы относительно юных дарований понемногу собрались в местном, весьма обширном кафе. Слатитцев был великолепно выбрит, с эдакими тонкими усиками, в отлично выглаженной рубашке, даже, кажется, в галстуке... в начищенных туфлях! Единственно, что несколько смущало в его наряде, – он был в синем, махровом, с начесом, трико... и оно было, знаешь, так высоко подтянуто, выше пупка. Можешь себе представить? Белая рубашка, застегнутая на самую верхнюю пуговицу, галстук, туфли и это трико, которое подчеркивало и очерчивало все основные достоинства Слатитцева.
Чай я заварил прямо в чашке.
– Слатитцев, на тебе трико сейчас нет под брюками? – поинтересовался я, подув на воду.
Он открыл рот с чмокающим звуком, как будто вскрыли бутылку пива, но опять промолчал, глядя почему-то мне в шею.
Я высыпал в кипяток одну ложку сахара и помешал, глядя, как крутится заварка. Когда заварка осела, она стала напоминать женский лобок на дне стакана.
Аля, не заметил как, извлекла откуда-то виски, налила себе полстопаря и залпом выпила.
– Жалкий урод, – сказала она с той гримасой, что помогает пережить алкогольную горечь в горле. – До сих пор не снял свое обручальное кольцо, ходишь в нем. Лучше б ты синие трико носил... Лучше б ты синее трико носил на руках и голову в него засунул, понял?
Она налила себе еще полстакана, но вдруг отодвинула.
– И всегда было понятно, что ты жалкий урод, – сказала она. – ...Знаешь, как мы смеялись с ним, когда ты сначала приходил сюда, звонил в дверь, потом внизу стоял, глазел на окна, а я тебе язык показывала из-за шторы...
– А Слатитцев что показывал? – спросил я, помолчав.
– Клоун, – заключила она и все-таки выпила свой вискарь, на этот раз вовсе не морщась.
– И еще случай был, когда ты собирался приехать, а я сказала, что тут мама, – продолжила Аля, пьянея и оттого становясь отважной. – И когда ты спросил: «Твоя мама не в себе?»... А это он зашел, – Аля кивнула на Слатитцева. – И уговорил меня это сделать, пока ты едешь. Я так возбудилась тогда... Возбудилась, что ты, может быть, в подъезде уже. И ты позвонил еще раз, а я уже пошла в ванную, из меня текло... я подцепила все, что натекло, запустила руку под кран, одновременно говорила с тобой по телефону, а с пальцев все не смывалось никак, как белые водоросли свисало.
Аля даже показала, как она держала пальцы. Я долго смотрел на пальцы, а она все пошевеливала и потирала ими под невидимой водой.
Почему только мне так плохо. Пускай и Слатитцеву будет плохо, подумал я.
– У тебя и еще кто-то был, наверное, – сказал я, когда она опустила пальцы.
– Да, был. Был! – ответила Аля, и по ее ровному голосу было видно, что она не врет.
Я посмотрел на Слатитцева, но он, как показалось, и не думал огорчаться.
– Кто? – спросил я Альку.
– Да мало ли кто. Много. Кому давала – тот и был.
– Кто?
– Кто угодно. Даже полицай был... неподалеку работает. В обед заходил ко мне суп пожрать, который ты варил. Пересаливал всё время, кстати.
– Полицай?
– Полицай-полицай.
– Носка у него не было во рту?
– Какого? – Аля впервые за долгое время посмотрела на меня.
– Черного. Носка или обрывка носка?
– У него во рту ничего не было, – сказала она. – У меня было.
Я замахнулся на Алю, тут же в кухню – все еще с раскрытым ртом – бросился Слатитцев. Он получил в зубы и, сшибая табуретки, выпал обратно в коридор.
Сидя у него на груди, я некоторое время с наслаждением бил его по глазам и по лбу.
Слатитцев оказался не столько сильный, сколько упрямый парень: лица не прятал и, не переставая, левой рукой меня тыкал в бок, а правой больно, по-гусиному щипал за ляжку, как будто хотел выщипать из меня весь пух.
Аля пыталась стянуть меня со Слатитцева, но, кажется, сама ударилась лицом о мой кирпичный затылок.
В конце концов я поднялся и, потоптавшись над неопрятным телом, вернулся на кухню.
Вымыл там руки под краном, вытер их полотенцем.
Следом вошел Слатитцев, совершенно неиспуганный. У него текла кровь изо рта, а у Альки из носа.
Я намочил одно полотенце Слатитцеву, он взял и приложил его к губам; второе – Але, и она тоже взяла, не посмотрев на меня.
Но, остановив кровь, Аля словно вспомнила обо мне, быстро взглянула сначала на мои руки, потом на полотенце Слатитцева и вышла, по пути толкнув ногой и так поверженную табуретку.
Я сел на Алькино место, оно было очень теплым, у меня сразу мурашки проскакали по плечам.
...если бы она сейчас предложила... я бы... даже после этого с кровавыми зубами...
Громко выдохнув, я налил себе в Алькин стакан. Подумал и налил Слатитцеву.
Поднял стакан, чтобы с ним чокнуться, но он не сделал встречного движения. Пришлось пригубить одному.
Едва я поставил пустой стакан, Слатитцев красивым жестом бросил полотенце в раковину и, побурлыкав вискарём во рту, выпил сам. Кровь из его рта оказалась в бокале, и еще был заметен мазок от губы на стекле. Я отвернулся.
Табуретка остывала, и Слатитцев снова начал меня бесить.
– Знаешь, что мне сказал Шаров? – соврал я.
Слатитцев никак не отреагировал. Время от времени он посасывал кровь из зубов.
– Шаров мне сказал, что все мужчины делятся на три категории: дураки, вахлаки и мудаки.
Слатитцев запустил язык под верхнюю губу и некоторое время сидел так. В его лице появилось чтото обезьянье.
– Ну и что? – спросил он наконец.
– Я вахлак. Это он так считает. Шаров мудак. Это он сам так себя определил. А ты, Слатитцев, – дурак. Это Вэл сказал, не я.
Слатитцев потянулся за бутылкой виски, но по пути раздумал и даже свой стакан отодвинул подальше. Так и не растворившаяся целиком капля его крови качалась там на дне.
Аля не подавала из своей комнаты никаких признаков жизни. Я пытался понять, прислушивается она к нашему разговору или нет.
Слатитцев ощерил зубы – так, что стали заметны его мясные, темно-розовые десны, – и приложил ко рту ладонь. Убрав ото рта руку, долго смотрел на отпечатавшийся кровавый рисунок.
Я попытался вспомнить имя Слатитцева, но не смог. Кажется, Сергей... кажется, он даже представлялся по имени-отчеству при знакомстве, и это было вдвойне противно... но, может быть, все-таки не Сергей?..
Он часто говорил о чем-либо с ужасным апломбом, но мысль, таившаяся внутри, была совсем ничтожной. А когда давал оценку чьей-либо деятельности, за этим скрывались его собственные огромные амбиции, эдакое откормленное самоуважение!..
На многих это производило впечатление. Слатитцева слушали так, как будто за его спиной генеалогическое древо, где на дальних ветках ни много ни мало Рюрики, и сам он во фраке с элегантной тростью, а изпод манжет показываются часы стоимостью в яхту. И никто не замечал его теплых синих трико! Но Аля?..
А что Аля? Что Аля, придурок? Аля чуть шевелит пальцами и с любопытством разглядывает водоросли, вот Аля.
– Слушай, – сказал я, уже не называя Слатитцева по фамилии. – Ты же хорошо знаешь Шарова. Что он такое?
– В твоих понятиях это не объяснишь... – ответил он, вытирая кровавую ладонь другой ладонью и озираясь в поисках полотенца, которое сам же выбросил в раковину, – если в твоем случае вообще уместно говорить о понятиях... Ты же не субъект, ты субстанция. По тебе же мухи ползают! В тебя можно наступить, и тогда всем будет противно, кроме тебя. Потому что ты... Догадался? Я вообще не знаю, зачем ты ему понадобился. Тебя все наделяют смыслом, а в тебе его нет вовсе. И я когда-то наделял, и Аля, как сейчас выяснилось, наделяла, и Милаев, знаю, к тебе отнесся с любопытством... И Шаров туда же, наверное.
– Я же не о себе спросил, – мягко остановил его я.
– А ты думаешь я о тебе? – засмеялся Слатитцев, и у него во рту запрыгали красные зубы. – Чтобы говорить о тебе, надо, чтоб ты – был.
Я допил виски и посмотрел на Слатитцева сквозь дно стакана, как в прицел.
– А вот эти кровавые мальчики – они зачем ему? – спросил я вкрадчиво.
– Да херня это всё, – махнул Слатитцев рукой. – Ты нафантазировал себе всякого про бесчеловечные опыты над младенцами или выведение новой расы... Или что там у тебя еще на... – здесь Слатитцев почти как Алька хохотнул, и я вдруг понял, что этот хохоток она позаимствовала у него. – ...на уме! – закончил Слатитцев, в одну секунду перестав улыбаться.
Он встал, нашел свое полотенце в раковине, вытер руки и кинул его на место.
– Это Шаров все придумал для каких-то своих очень незатейливых целей, – сказал он. – Частное любопытство к потайному. Но никакого двойного дна. Даже не надейся.
Надо же, нас соединили.
Всё оказалось так просто.
Может быть, таким же образом позвонить... кому я хочу позвонить? кому-нибудь я хочу позвонить?
– Слушаю тебя, – сказал Шаров приветливо. – Давно надо было повидаться.
Я поискал какое-либо подходящее приветствие или разумный ответ, но привычно растерялся.
– Алло, – повторил Шаров спокойно.
– Да, – наконец сказал я.
– Слушаю, – ответил он, давая понять, что это я звоню ему, а не наоборот.
– Вы мне можете сказать, зачем вам эта вся история... с недоростками? – спросил я, извлекая из себя каждое слово, как намагниченное. Ежесекундно казалось, что любое из них сейчас соскочит с языка, прилипнет к любому, что поблизости, железу, и в телефонную трубку его потом не запихнешь.
Отчего-то было слышно, что Шаров улыбается.
– Я хотел написать книгу о человеке, – сказал он, помолчав.
Некоторое время я смотрел на телефон, потом в стену перед собой.
– Повторите еще раз, не понял, – попросил я.
– Я хотел написать книгу, – повторил Шаров спокойно.
Мы еще помолчали.
– Понимаешь, все, кто писали до сих пор, – у них не было знания о реальной сущности человека, только догадки. Но если достоевское помножить на нейрогенетику? Ты можешь себе представить?
– Книгу? – вдруг неожиданно для самого себя повысил я голос. – Это, блядь, последнее дело – писать книги!
Я опять услышал, как он улыбается в трубку – той самой своей слегка застенчивой улыбкой.
– Слышишь меня? – я перешел на «ты».
– Слышу вас, – ответил он спокойно, видимо, все еще думая, что у него только что была галлюцинация или кто-то посторонний вклинился в наш разговор.
– Лучше б ты выращивал натуральных уродов на своих скотобойнях для уничтожения еще больших уродов! – заорал я. – Создал бы из них орду. Понимаешь, нет? Собрали бы орду, научили бы ее не дрочить там – этому вы учить умеете, а... а идти, как саранча, по земле и жрать всё, что наросло. Вот так!.. Но книги... Книги, боже мой!.. А?
Со мной уже никто не разговаривал.
Я еще раз набрал тот же номер, по которому меня милостиво соединили минуту назад, но на этот раз там вообще никто не ответил.
Уже разогнавшись и не умея остановиться, я минуту осматривал стационарный телефон в поисках электронной записной книжки, где сохранен Алькин номер, но в нем не было таких функций.
Пришлось лезть за мобильным, искать там – нашел, но с мобильного ее не стал вызванивать, я б определился на ее маленьком, ароматном и розовом, как расплавленый чупа-чупс, аппарате, вряд ли она... желает меня...
Поглядывая в мобильный, набрал отвыкшим от механического провертывания пальцем номер, она взяла трубку, спокойно произнесла слово, похожее по звучанию на какую-то вещь, что хранится на столике в туалетной комнате, – шампунь, крем, мыльница, флаконы с ароматизирующими жидкостями: алло. От этого слова пахнет чем-то неживым, когда оно попадает на язык, кажется, что ты лизнул мыло.
– Алло, – еще раз повторила Аля.
– У меня серьезная проблема, – сказал я первое пришедшее в голову.
Она долго молчала.
– Ну, – наконец произнесла она.
Пока она молчала, я думал о том, что хочу, хочу, хочу того, чтоб она заговорила, – и поэтому никаких проблем не придумал.
– Я слушаю тебя. – Таким голосом, кажется, в пору моего детства умели разговаривать игрушки за стеклом витрины магазина «Детский мир».
– Когда я читаю книгу, – ответил я, – у меня под рукой всё время нет закладки, и я запоминаю страницу.
– И? – сказала Аля.
– Потом храню эти цифры в голове и не помню их предназначения –17, 31, 73, 126... Никак не могу забыть. Не знаешь, что делать с этими цифрами?
Определенно, сегодня у меня открылись невиданные способности – я стал слышать и видеть по телефону то, что слышать и видеть невозможно.
Аля закусила губу.
– Ты думаешь, я хотела делать с тобой... все эти вещи? – сказала Аля, едва разжимая губы, чтобы не закричать. – ...Может быть, и хотела, но это неважно. Я хотела принадлежать тебе. Вся, целиком.
Я еще немного подержал трубку возле уха. Вспомнил ощущение ботинка в руке и вдруг пожалел, что тогда не ударил этим же ботинком ее по губам. Сначала его, потом ее. Сначала его, потом ее.
А теперь уже нет того ботинка под рукой, и до губ не дотянешься. Ну и нечего тут обсуждать.
– Чего это вы убежали тогда? – спросил профессор, ласково разглядывая меня.
Похоже, ему симпатизировало, что я тоже в некотором смысле сумасшедший.
Я секунду молчал, глядя в сторону, потом вдруг клацнул зубами – у меня впервые в жизни получился такой звук.
Профессор удовлетворенно кивнул, словно получил желаемый ответ.
На зубах остался железный вкус, и я еще минуту облизывался и гонял слюну из щеки в щеку. Когда я произнес первую фразу – фраза потекла у меня изо рта.
– Это дело раскрыли, вы знали? – спросил я, обильно сглотнув и оттого поперхнувшись.
Долго откашливался.
– Я уже пять минут наблюдаю ваши всевозможные физиологические реакции, – сказал Платон Анатольевич. – Слюновыделение, тик, нервический кашель... Это любопытно. Вы не перегрелись этим летом? Может быть, у вас мозг, как желток, сварился уже...
– Раскрыли дело! – повторил я. – Я влез в Интернет и все прочитал в новостях! Не было там никаких детей в Велемире, всё это примнилось кому-то! Там произошла очередная дурная кровавая бытовая история – не более того!
Профессор покивал головой с таким видом, словно только что спросил меня, о чем я волнуюсь в последнее время, нет ли у меня тяжелых сновидений и мыслей о суициде, а я ответил, что только такие и есть.
Мы стояли на детской площадке возле его дома.
Дети качались на качелях.
Когда я снова начинал кашлять, они приостанавливались и ждали, словно мой кашель мешал им отталкиваться от земли и прикасаться к земле.
Сидевшая на лавочке пара поднялась и ушла. Ничего, я вас уже заразил. Через семь лет проснетесь рядом и ужаснетесь от полнокровной ненависти друг к другу. А это я вам накашлял, я.
Поспешил на их место. Ноги меня не держали.
На лавочке еще было тепло, только я успел забыть, кто сидел здесь – юноша или девушка, от этого зависело, что мне испытывать: желание пересесть левее или нет.
Профессор примостился рядом и протянул мне маленькую бутылку коньяка, я его в такой посуде так и называю: коньячок карманный.
Сам он дышал носом: только что отпил.
И горлышко было мокрое. Я с сомнением посмотрел на губы профессора. Нет вроде никакой сыпи. Оттянуть, что ли, у него пальцем губу, посмотреть, как там язык, нёбо, дёсны...
Я вдруг точно вспомнил, что девушка сидела там, куда сел он, а я – на место парня угодил.
– Извините, – я поднялся. – Не можете пересесть на мое место?
Он молча передвинулся.
Я упал на лавку, но сразу понял, что ошибся. После девушки тут сидел профессор, все стер уже. Никакой радости.
– Никто вам и не говорил, что недоростки, которыми я занимаюсь, убили кого-то, – сказал профессор. – Вы, кажется, хотели себе придумать какой-нибудь другой ад, взамен собственного? Я тут ни при чем, право слово.
– Но они жестокие, эти недоростки! – почти закричал я. – Вы сами говорили, что они почти чудовища!
– Да ну, – отмахнулся профессор. – Подростковая жестокость, кстати говоря, обычная вещь. Вы в колонии сидели? Нет? А где сидели? В армии были? Ну, примерно одно и то же. Дети вообще безжалостны. Вы, помню, сразу заговорили про новый биологический вид. Господь с вами, ничего этого нет и в помине. Вот сейчас говорят, что призывной возраст надо повышать. Ерундой занимаются! В двадцать пять лет уже никто не будет воевать как в восемнадцать. В Римской империи призывали с семнадцати. И это нормально. Идеальный возраст, чтобы убить и умереть. Лучше еще раньше начинать.
– А зачем вам эти недоростки понадобились вообще? – спросил я, дергая то глазом, то рукой, то лопаткой.
– Да ни за чем. Ну, Шаров что-то там свое искал, черт знает что. Ну, а мы не нашли у них молекулы окситоцина. Ну и что? Не нашли, и хер бы с ней.
Он сделал несколько больших глотков из бутылки.
– Мы ничего не знаем, – вдруг засмеялся профессор; и какое-то время я думал, что меня так смущает, потом догадался: он еще ни разу не смеялся при мне; смех у него был такой, будто кто-то болтал этим самым недопитым коньяком в закрытой бутылке
– Ничего и ни о чем! – заключил он свой смех.
– Но у вас же специалисты работают, – постарался возмутиться я, по-прежнему дергаясь.
– Специалисты? – спросил профессор, ощерившись в счастливой улыбке. – Вот вы на кого учились?
– Я? Не важно... Ну, допустим... Допустим, на историка.
– Как у вас с историей? Годы правления Ивана III помните?
– ...Нет.
– А Генриха IV? Людовика XVI?
– Нет. То есть только примерно.
– Хорошо, у вас на курсе были действительно умные ребята – обладающие безупречным знанием? Или, быть может, у вас были преподаватели, в речах которых даже вы – лентяй и недоучка – не находили кромешных ошибок?
Я пожал плечами: сокурсники мои в основном были добродушные идиоты, преподаватели сплошь и рядом несли катастрофическую ахинею.
– Вы только подумайте, – сказал Платон Анатольевич, – не страшно ли вам идти лечиться, если лечат нас такие же врачи, каким вы стали историком? А представляете вы, кто у нас, например, идет в политику – они вообще непонятно чему учатся! Думаете, они умеют делать то, что они делают? Имеют об этом хоть какое-то представление?
– Послушайте, прекратите! – вдруг закричал я. – Прекратите! Это всё не так! Ну, политики, да, политики, да, но при чем тут вы – вы всю жизнь занимаетесь этими своими молекулами, всю жизнь! Фанатично! Вы должны знать всё!.. Всю жизнь!..
– Всю жизнь, – легко согласился профессор. – И мой сын идиот. И это непоправимо.
– Слушайте, а то, что вы мне рассказывали про детей, захвативших город, – вдруг вспомнил я. – Это что?
– Миф, дешевка, – махнул рукой профессор. – Только необразованный человек вроде вас мог это слушать...
Платон Анатольевич допил остатки коньячка. Щеки его были багровы, а лоб бледен.
Я оставил его на лавке и пошел, почти побежал к реке, потом вдоль реки, всё время хотелось оглянуться, посмотреть, не идет ли за мной кто, но я терпел, терпел, не оглядывался, сутулился, вглядывался в асфальт.
Подумал, что нужно позвонить Милаеву.
Кажется, сразу же забыл об этом, удивляясь, как липко все вокруг, и убегая от этой липкости.
Спустя время вспомнил снова – надо, надо звонить.
Шел и пытался понять, где именно лежит телефон: напрягал ляжки, чтоб он почувствовался, если лежит в кармане брюк, раздумывал, с какой стороны тяжелей рубаха на груди – слева или справа...
Ничего так и не понял, разозлился, полез по всем карманам, нашел, как водится, в последнем, кажется, двадцать пятом по счету, но на самом деле только четвертом.
– А вы... вы что скажете? – спросил я на ходу, задыхаясь.
– В каком смысле? – ответил Милаев иронично.
– У меня есть еще несколько вопросов по поводу всех этих детских африканских дел...
– Вряд ли я смогу вам помочь, – засмеялся Милаев. – Я и в армии не служил.
– Не служили? – я тоже коротко хохотнул, почти как Алька. – Ну ладно... А что у вас там нового на этой детской скотобойне? Как там Сэл и Гер?
– Это нормальная лечебница, – спокойно ответил Милаев. – Мы зашли в час игр. В остальное время там образцовый порядок.
– Тебе что, Шаров позвонил? Или Слатитцев стуканул и наврал что-нибудь? – спросил я раздраженно.
– Никто не звонил, – ответил Милаев. – И ты не звони, парень. А то мы тебя тоже в бокс посадим, журналист. Будем пробы брать с твоего блядского мозга.
Я сунул мобильный в карман брюк и, рванув с места, побежал, словно я живой, юный, мятежный... Напрочь выдохся метров через пятнадцать, шел еще долго с прокисшей физиономией, подбородок в клейкой слюне.
Теперь уже позвонили мне.
– Я тебя уволю, – захохотал главный, как ведро с железяками.
– Американского кино обсмотрелся, дебил? – выхаркнул я ответ. – Уволит он меня! Иди на хер!
– Меня самого уво... – успел, страшно хохоча, пожаловаться главный; у него что-то загромыхало там – кажется, ключи, которые он вечно крутил на своих толстых пальцах, наконец соскочили.
Не успел убрать телефон, он задергался снова. Изготовился повторить главному все сказанное только что, но это оказался совершенно пьяный профессор. Первую минуту я его не понимал вовсе, потом стал разбирать какие-то слова.
– ...там их тысячи... гораздо ниже... Они замяли!.. все это велемирское дело!.. если спуститься!.. тысячи!.. – И вдруг неожиданно трезвым голосом: – Вы по какой ветке ездите домой?
– Вы сами перегрелись, черт вас! – крикнул я; у меня даже ухо заболело всё это слушать.
Это всё можно только одним образом исправить, только единственным, так всегда делают, когда надо что-то исправить раз и навсегда. Я читал в книгах, я видел это в кино.
Я еще раз посмотрел в воду. Нет, не то, не то, не о том.
До города Велемира было добраться просто: сел на стрелу и полетел, вдыхая запах ржавчины, мочи, беляшей, шпал, рельс, мокрого пола, полированных лавок, обильных людей.
Стрела воткнулась в город, который лежал себе, как старое ржавое болото, ни один князь сюда уже не явится за своей лягушкой.
– А я? – спрашивал, внутренне хохоча над собой от омерзенья.
«Ты, что ли, князь? – спрашивал сам себя. – Сучьи потроха тебе в княжение. Деревня Вышние Мрази твоя волость».
Поймал машину, забыл, какой адрес хотел назвать рулевому, – кажется, я это слово только что произносил: Сучье? Вышнее? Мрази? Княжое, вспомнил. Деревня называется Княжое.
Начался сильный дождь, я смотрел на дворники, ни разу не отвернулся за всю дорогу.
«В этих связях и совпадениях был какой-то замысел?» – думал я. Ведь был же? Шаров этот, Верисаев, Рагарин, все они... Слатитцев крутился под ногами и закатился, как кусок общественного мыла, к Альке – меж ее дружественных ног. Вся эта двухнедельная круговерть – она должна разбираться на составляющие, как формула! Должна иметь одну внятную мелодию, которую просто надо уловить и разложить по нотам.
«Но ведь не было никакой мелодии! – кричал я сам себе. – Даже если вслушиваться всеми ушами! Какофония была! Грохот! Жизнь выпадает как камнепад! Не ищи смысла – успевай прятаться!»
Дворники отчаянно жестикулировали.
Но все-таки зачем, к чему, отчего этот грохот? Если мне хотели объяснить, что я мерзость, – так я б и без того догадался!
– Родня, что ли, здесь? – спросил водитель и вырубил дворники.
Они остановились, и я перестал думать.
Пока придумывал, перебирая, подходящий ответ на заданный вопрос, водитель, будто обидевшись за молчание, сказал вдруг:
– Дальше не поеду, застряну.
Я вылез и, пока машина не уехала, с ревом разворачиваясь в скользких колеях, стоял на месте, чтобы не упасть.
Едва автомобиль скрылся, я сделал шаг и упал.
Размазался в грязях. Брюки, руки, щека, живот – всем этим прикоснулся черных каш, но почувствовал, что мало еще, мало.
Возился долго, привставал, чертыхался, опять садился – дорога не держала, сбрасывала со скользкого черного крупа. Наконец, догадался – шагнул с дороги прочь, в густую траву, крапивную, полынную поросль, пошел там, хватаясь грязными руками за колючие, кусачие стебли, тянул себя до черных домов, все пытаясь вспомнить, в каком из них видел ту бабку и того пацанчика, блядиного сыночка с подсохшей ручкой.
А первый дом и был их.
В нем едва приметный виднелся огонек – такой скромный, словно его прятали в ладонях.
Толкнул калитку, оказалась заперта. Долго ковырялся рукой меж прощельев забора, искал внутреннюю щеколду, рука, наконец, застряла, кисть сжало так, что ни вверх, ни вниз.
Дождь поливал, пальцы шевелились в темноте как черви, грязь отекала...
«Так и буду стоять до утра, – подумал. – Выйдет бабка, а тут вора калитка поймала...»
Рванул руку, забор зашатался, калитка качнулась и приоткрылась – я тянул ее не в ту сторону.
По кисти потекло теплое и красное тонкими струйками.
Постучал в дверь.
Где-то в недалекой сарайке отозвался сиплый петух.
Лизнул руку, почувствовал на языке вкус дождя, крови, крапивы, полыни, грязи – грязи больше всего.
Постучал еще рукой, потом ногой, потом один раз ударился лбом.
– Ктой-то к нам? – отозвалась баба Настёна через минуту. Ее бабой Настёной звали, вспомнил.
– Это от Оксаны! – громко ответил я и тут же напугался: ее ж убили, как меня поймут, что подумают.
Провернулся, как старый сустав, замок, из двери дохнул на меня запах сельской избы, тут же бабка включила в прихожке свет, я зажмурился.
– С того света, что ли? – спросила бабка и, сощурившись, некоторое время смотрела на меня. – Сам не из могилы вылез? – поинтересовалась, разглядывая меня.
– Упал, – пояснил я, отирая грязь на животе, на бедрах, на ногах.
– Чё ж ты упал не по-людски, – сказала бабка. – Упал бы в гроб, во гробе-то посуше, а ты как есть в яму сноровил.
– Можно войти? – спросил я, дрожа всем телом.
Она наклонилась, выхватила откуда-то из-под лавки тапки, бросила к моим ногам.
– Разувайся, а то грязишши...
С трудом снял ботинки, на каждом из них висела грязная, вперемешку с травой, борода.
Вослед за бабкой прошел в избу. Пацаненок сидел в маечке на кровати, худой и прозрачный настолько, что я поначалу даже тень его не разглядел – она тонко спряталась у недоростка за спиной.
– Привет! – сказал я ему. – Здравствуй, малыш.
Он посмотрел на бабушку, потом опять на меня, ничего не ответив.
– Про мать-то ему не говори, – сказала бабка просто. – Мать у него в отъезде, учится, нечего о ней говорить.
С трудом забравшись в карманы, я вытащил оттуда несколько деталей, синие, желтые, красные.
– Смотри, – сказал. – Из них можно строить.
Он внимательно посмотрел на высыпанные к его ногам детальки, но не коснулся их.
– Я хочу забрать его, – сказал я, повернувшись к бабке.
– Кого? – спросила она.
– Мальчика, бабуль, – ответил я. – У меня есть деньги, – заторопился я. – Его нужно лечить. Учиться ему нужно. Чего он здесь с тобой! Мы будем к тебе ездить. Я ему велосипед куплю... Я его усыновить хочу. Усыновлю его я.
С каждым словом мне всё сильнее казалось, что всё сейчас уладится, все обрадуются, засмеются, заговорят, пряники разложат на столе, самовар забурлит.
Но никто не смеялся, бабка, сидевшая на лавке, легонько потопала ногами, ноги были в валенках. На топотанье пришла кошка, головастая, как дыня. Обошла вокруг валенка.
– Ишь ты, – ответила бабка наконец. – Сморкну соплю и ее усыновлю, – передразнила она непонятно кого. – Ты чего себе намечтал, ночной леший? – спокойным голосом продолжала она. – Вот я тебе соберу дитя, и ты пойдешь посередь ночи невесть куда? Под дождем, в грязи? Твои колеса, я видала в окно, уехали. Ты сюда шел – руки висят, кожи не видать, весь черный и будто в шерсти: зверь лесной. А обратно куда ты пошел бы? А?
– Идиотина, – добавила она, подумав, и я поначалу даже не понял смысл этого слова, представил себе какую-то жердину.
– Ему же плохо тут, – никак не умея согреться, сказал я лязгающим ртом, произнося «ему» как «ымы» и остальное тоже невпопад.
– С чего бы это ему плохо? Это тебе плохо, а ему хорошо.
– Ты же даже не узнала, кто я такой, – вроде как рассердился я, но голос все лязгал, подпрыгивал и гыкал.
– А кто ты такой? – спросила бабка просто.
Я развел руками – словно ответ должен был раскрыться, выпасть, как плод, сам собой, но никак не выпадал. Я поискал его внутри и никак не мог вспомнить, на какую букву он начинается, какая-то не та буква всё просилась на язык.
Бабка неожиданно легко поднялась, пошла к двери, раскрыла ее, позвала меня.
– Иди-тка, – сказала, и меня будто что-то толкнуло под бок, мягко, но больно – как колобка звериный нос.
Я несогласно потряс головой.
– Мне холодно, – сказал я.
– Иди в свою могилу, там отогреешься, – сказала бабка.
– Ты не хочешь со мной? – спросил я мальчика, постаравшись, чтоб жалобно.
Он трогал свою сухую руку, ковырял ее и пощипывал – словно она была и не его вовсе, а какой-то предмет, который дали подержать, поиграться.
– Зачем ты мне нужен? – ответил мальчик, не отвлекаясь от руки и не глядя сдвинул ножками все эти разноцветные детальки, какие-то осыпались на пол, какие-то обвисли на покрывале, одну я поймал.
Поднялся и пошел, вспомнил уже на пороге, что я в тапках, вернулся и долго влезал сырыми ногами в ботинки, носки казались совсем черными, а ведь были белые.
Меня никто не вышел проводить, а я нарочно не закрыл ни входную дверь, ни калитку, и, пока еще я мог видеть, все было нараспашку.
По асфальтовой дороге, ровно посреди, я шел, мечтая, как в меня въедет фура, и в ее фарах я вознесусь, взлечу, с перебитым позвоночником, со взорвавшимися легкими...
Но первая же фура остановилась, меня подобрали, в машине я сразу заснул, чувствуя, что мне жарко, всё жарче, будто еду в капле ртути, которая набирает в градуснике высоту и скорость, и сейчас он не выдержит жара, разорвется, и что-то горячее, скользкое, ядовитое покатится во все стороны.
Мне приснился Гарик чики-брики-таранте, он вроде бы работал обходчиком в метро или где-то там, под землею, и потом пропал без вести, его не нашли, и что-то говорили про крыс, но никто уже не верил ни в каких крыс.
Еще мне приснился милиционер Верисаев, который искал Гарика в этих привокзальных переходах и подземельях... И не нашел, и вышел оттуда с седой прядью своей, молчаливый и неотзывчивый.
Все должно было вот-вот сложиться в четкий рисунок, в понятную музыку, обрести такую ясность, которую не перенесут ни слух, ни зрение.
Проснулся, хватая ртом воздух, как вынутый из воды.
Не было этого ничего.
Раскрыл, наконец, глаза – узнал дома´, которые видел последний раз четверть века назад, тут где-то гуляла моя собака, гулял я, летали голуби, лежала свиная туша, копошились черви.
– Куда ты меня привез? – спросил я.
В ушах шумело так, будто вокруг было море, и оттого машина казалась почти беззвучной.
Кругом лежали размотавшиеся неряшливые туманы, и мы пробирались сквозь них.
– Никуда, – ответил водитель. – Я на базу еду.
– Высади меня, – попросил я.
– Еще не доехали, – ответил он.
Туман был даже в кабине, и лицо водителя терялось в дымке, то едва заметное, то не видное совсем.
– Доехали, – не согласился я и открыл дверь.
Ругаясь, он резко затормозил, пристроился у обочины, я выскочил, сопровождаемый матерью, праматерью и перематерью.
Перешел дорогу, то и дело пытаясь поднять воротник, которого у меня не было. Дождь уже закончился, от земли и асфальта поднимался холод.
Я знал тут все улочки, все дворики, каждый закоулок.
Наискось, через забор, мимо котельной, вон за тем зданием знакомый флигелек. В зарослях еле заметная надпись: ...лечебница... №...
Она ждала у окна, будто знала, что приду, образуюсь из пустоты.
Я взмахнул рукой, отгоняя сизую дымку от своего лба, чтоб узнала.
...ненакрашенное мое!.. милое мое лицо, смотри на меня...
...милое мое ненакрашенное, в халате, с белой шеей...
Она приблизила бледные губы к стеклу, сказала что-то.
Второй этаж, разве я услышу.
Приблизила и выдохнула на стекло, но дыхания у нее не осталось, и на стекле ничего не отразилось.
– Что ты говоришь? – крикнул я, задрав голову.
– Кто-нибудь пришел да и убил бы нас всех, – повторила она внятно.
Тихие глаза ее смотрели на меня.
Внизу, на первом этаже, за дверьми, что-то загремело.
Я напугался и побежал, посекундно оглядываясь.
На улицах было совсем мало людей, и все взрослые, все торопливые, все неприветливые.
Перебежал дорогу на неположенный цвет, забыл, как он называется, что-то на «ый», заблудился в новом, огромном и грязном подземном переходе, несколько раз выходил куда-то совсем не туда, на какие-то бессмысленные площадки ровно посреди трассы.
Потом оказался на пустой железнодорожной платформе. Появился бродяга, огромный, хромоногий, разросшийся в разные стороны бородой, волосами, весь в какой-то разнообразной ветоши. Он куда-то торопился.
Следом выбежали из-под земли подростки, почти дети, кажется, пятеро. Распинывая пустые пивные банки, хохоча и повизгивая, они словно охотились на бродягу.
Хромая, он торопился по платформе в какое-то ему одному ведомое убежище, но его быстро нагнали, окружили. Подпрыгивая и радуясь, дразнили его.
Бродяга взмахивал руками, крутил огромной, в колтунах и грязных косицах, башкой, выкрикивал иногда неразборчивые строгие слова, и всё пятился, пятился к краю платформы.
Показалась электричка, свистнула всем ожидающим ее.
Платформа твердо задрожала.
Подростки хлопали в ладоши и вскрикивали всё злее, подходя к бродяге ближе и ближе.
Он стоял на самом краю, разведя в стороны огромные, как оглобли, руки и шевеля большими губами.
Электричка еще раз засвиристела, требовательно и напуганно.
– Эй! – крикнул я. – Сюда!
Я поднял руку, показал недоросткам сжатый кулак – словно то, что у меня там есть, нужно им.
Они откликнулись с готовностью, сразу забыли про волосатое существо, стоявшее на самом краю, и побежали за мной, почему-то очень быстро – быстрее, чем могут бегать такие недоростки.
Я снова заскочил в переход и сразу заблудился там. Побежал наугад, почти уже настигаемый.
Меня схватили за рукав, я вырвался. Сделали подножку, я кувыркнулся через голову, весь изодрался, разбил лоб, но вскочил, не остался там, не сдался.
Вылетел в совершенно незнакомое место, какаято то ли стройка, то ли заброшенные корпуса, ничего толком не успел разглядеть, забежал в первое попавшееся здание, дверь была открыта, повсюду валялись кирпичи, трубы, стекла.
«Если побегу вверх, – подумал, – то загонят к окну, придется выпрыгивать – упаду, разобьюсь, погибну...»
И побежал вниз, слыша повизгивание и близкий топот за спиною.
Тут было темно, совсем ничего не видно, но останавливаться было страшно, и я не остановился, выставив вперед руки, бежал, пока не обвалился в какое-то отверстие, где текла густая, невыносимая, чавкающая жижа.
Не разжал кулак, держал там то, что еще осталось у меня.
Пахло кислым молоком, больницей, дохлой собачатиной, старым голубиным пометом, человеком.
Пискнула мышь.
Долго разлеплял глаза. Почти ничего не увидел, на веках скис старый сорный, засиженный мухами мед, не сморгнуть.
Чтобы вздохнуть, пытался открыть рот: приржавевшие зубы, язык влип в нёбо, глотка суха. Когда пытаешься раскрыть челюсти – зубы словно вытягиваются из дёсен, сразу гроздью, один за другим.
Где-то неподалеку бесслезно ныл и ныл ребенок, еле-еле, словно от голода, словно от ужаса, тоскливо и непрестанно.
Это же мой. Это же мой плачет.
Встал, в голове пошатнулось и завалилось набок ведро с кипятком, всё вылилось.
Стоял так, ждал, пока отечет.
Пошел вдоль стен той комнаты, где находился. Двигался, трогая ладонями шершавый бетон. Везде стена.
Всюду слышно, как он плачет.
Как его имя, ребенок мой, как тебя позвать.
– Ы! – позвал я. – Ы!
Пахло кислым молоком, больницей, дохлой собачатиной, голубятиной, человечиной.
Пискнула мышь.
Долго разлеплял глаза... Потом, чтобы вздохнуть... рот...
Где-то неподалеку бесслезно ныл, ныл и ныл ребенок, еле-еле.
Это же мой. Это же мой плачет.
Пошел вдоль стен той комнаты, где находился. Двигался, трогая ладонями шершавый бетон, везде бетон, один бетон, бетон.
Имя, как его имя, ребенок мой, как тебя позвать. Ну как же ты, как же тебя, я же тебя звал раньше, ты откликался, перестань, пожалуйста, я сейчас приду...
– Ы! – крикнул я, – Ы-ы-ы!
...Пахло дохлой собачатиной.
Рядом бесслезно ныл и ныл ребенок, еле-еле, словно от голода, озноба, ужаса.
Это же мой. Это же мой плачет. Ему холодно, страшно.
Обошел, гладя ладонями стену, стену, стену, стену, стену.
Это же мой там, выпустите, пожалуйста.
– Сынок, это ад, – сказали мне. – Ты в аду, сынок.
Чай я завариваю прямо в большой чашке, мне нравится крепкий чай. В стакан я всегда кладу одну ложку сахара.
Некоторое время я смотрю на дым. Чай заваривается три минуты.
Если начать пить быстрее, то на губы будет липнуть заварка.
Пока чай заваривается и черные хлопья тяжело падают на дно, я иду чистить зубы. У меня две щетки: зеленая и зеленая. Одна новая, другая старая. Старую я никак не выброшу. Я не тороплюсь принимать решения.
Чай уже готов, к чаю у меня есть белый и черный шоколад. Мне нравится сладкое.
Некоторое время я смотрю в окно. Нам часто дают неверный прогноз погоды, поэтому иногда проще выяснить, во что одеться, глядя на людей. Нужно посмотреть на идущих людей, чтобы сделать нужные выводы: один или два чудака еще могут выйти, например, в рубашках, но так одеться будет ошибкой, потому что осень, сентябрь.
Я жду, когда пройдет пять или более пяти человек.
Чай готов, его можно пить, закусывая шоколадом, это вкусно.
Я никогда не съедаю весь шоколад сразу, всегда нужно оставить что-то сладкое в доме.
По утрам я не читаю газет и не включаю никакие источники звука. Нужно, чтобы голова оставалась ясной. Зрение и слух стоит беречь.
Перед выходом на улицу еще раз подхожу к окну, скоро нужно будет утеплять окно, думаю я. Снова смотрю, во что одеты люди, которых всё больше и больше, я сейчас оденусь так же или примерно так же.
Может быть, пока я пил чай, пошел дождь или даже снег – в сентябре иногда идет снег. Будет обидно замерзнуть на улице.
Я одеваюсь и закрываю дверь. Я выхожу на улицу.
Я стараюсь не переходить дорогу на красный, но если поблизости не видно машин, то иногда перебегаю. Пока перебегаю, все равно смотрю по сторонам: машина может появиться неожиданно.
Через несколько минут подъезжает мой троллейбус. Я езжу только по земле, чтобы видеть живой свет. Троллейбус окрашен в розовый цвет, на нем знакомый номер, я узнаю его издалека и радуюсь его приезду. Неприятно долго ждать на улице. Однажды я ждал троллейбус полчаса, это меня огорчило.
Входя в троллейбус, я пытаюсь занять место у окна: это мне позволит сидеть, смотреть в окно или делать вид, что смотрю в окно, если нужно встать и уступить тому, кто старше тебя, или тому, кто моложе тебя.
На билете написаны цифры, говорят, что есть способ вычислять, какой билет счастливый, а какой нет, но я не умею. Еще там написаны непонятные согласные буквы и ни одной гласной. Некоторое время я рассматриваю билет, никуда не торопясь. Потом аккуратно убираю его в карман, стараясь запомнить, какой именно это карман, на случай контроля. Потом несколько раз проверяю, на месте ли он. Даже при наличии билета возможность контроля всё равно тревожит. Нужно быть внимательным.
Мне еще долго ехать. 2011