Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Тропа Дунов
Мы с Джоном Фраем остались в Тивертоне на один день, чтобы отдохнуть и перековать лошадей, чему я был страшно рад, потому что тело у меня болело
неимоверно. Ранним утром следующего дня мы отправились домой. Джон Фрай по-прежнему не желал выкладывать начистоту, почему он приехал за мной
так рано, и всю дорогу плел россказни про моего отца, а я, не веря ни одному его слову, молча уповал на то, что дома не случилось ничего худого.
В Далвертон мы прибыли в полдень. Здесь жил мой дядя, брат матери, но в это время дня мы не стали его навещать, остановившись в гостинице «Белая
Лошадь». Меня, сказать по правде, эта остановка в гостинице удивила, потому что в городе нам нужно было задержаться всего-то на каких-нибудь два
часа, ровно на столько, чтобы успеть накормить и напоить лошадей перед тем, как отправиться через болота.
Те, кто путешествовал в те времена из Тивертона в Орский приход, знают, что дорога между ними была долгой и трудной, за исключением той поры,
когда наступали холода и болота замерзали. Но зима в том году выдалась теплая, и дорога с трудом угадывалась из-за глубокой грязи и ухабов,
наполненных водой.
В Далвертоне я пообедал так, что и теперь, много лет спустя, у меня разыгрывается аппетит при одном лишь упоминании о далвертонском обеде. Мои
одноклассники, отпрыски богатых семейств, частенько рассказывали мне о пироге с наперченной бараниной, и у меня от их рассказов только слюнки текли.
А нынче, поди ж ты, Джон Фрай, едва ступив на порог гостиницы, зычным голосом, каким он созывал эксмурских овечек, потребовал:
— Пирог с наперченной бараниной для двух путешественников, да поживее, — чтоб через пять минут было готово!
Никто, конечно, не подал ему волшебного пирога ни через пять, ни через десять, ни даже через двадцать минут, но когда пирог, наконец, поставили
посреди стола, дух от него шел такой, что я мысленно возблагодарил Бога за то, что в желудке у меня было довольно места для этакой благодати.
Когда обед закончился, а Пегги и Смайлер наелись и напились досыта, я, будучи любителем воды и мыла, отправился к водокачке, стоявшей посреди
двора. Джон Фрай тоже было поплелся за мной, но поскольку он мылся только по воскресеньям, он не решился покинуть пределы гостиницы и замер при
входе, опершись о дверной косяк.
В это время во двор вышла горничная со стаканом в руке. Приподняв платье, она направилась к водокачке, где плескался я, щедро обливая голову, плечи,
руки и грудь. Увидев меня без рубашки, горничная сказала: — Подойди ко мне, славный мальчуган. Какие у тебя голубые глаза, какая белая кожа — прямо
как снег. Но какой-то злодей наставил тебе синяков. Как, должно быть, тебе сейчас больно!
Все время, пока она говорила, она мягко касалась моей груди тонкими загорелыми пальцами, а
я по ее манерам и акценту понял, что она иностранка. Стоя перед ней, я несколько переборол
свое смущение, рассудив, что по-английски я говорю все же лучше, чем она. Мне очень хотелось
набросить на себя куртку, но я не знал, как бы это сделать поделикатнее, чтобы не предстать в
глазах женщины грубым невежей.
— Извините, сударыня, мне нужно идти,— сказал я.— Джон Фрай ждет меня в дверях
гостиницы. Вечером мы должны быть дома.
— Да-да, конечно, поезжай, милый. Скоро я, кажется, последую за тобой. Но скажи, дорогой,
далеко ли отсюда до Уош... Уош...
— До Уотчетта, сударыня,— подсказал я.— Дорога туда долгая, очень долгая и такая же
плохая, как до нашего Орского прихода.
- А, так вот где ты живешь, малыш. В один прекрасный день я приеду навестить тебя. А
сейчас, пожалуйста, покачай воды, чистой воды для баронессы.
Я с готовностью исполнил ее просьбу, но она, однако, раз пятнадцать вылила на землю, пока,
наконец, не сочла, что шестнадцатый стакан — это как раз то, что нужно, Затем она
попрощалась со мной и напоследок захотела поцеловать меня, но мне всегда было неловко от
таких нежностей и потому, проскользнув под ручкой водокачки, я тут же удрал в гостиницу.
Перед тем, как покинуть «Белую Лошадь», я сбегал в город и купил сладостей для моей
сестренки Анни. Вскоре мы вновь оседлали лошадей и поскакали по дороге, которая, проходя
через весь Далвертон, тянулась на север. Пегги и Смайлер бодро поднимались в гору, и было
видно, что после хорошей порции бобов им теперь никакая дорога не страшна.
Внезапно, свернув за угол, мы увидели большую роскошную карету, которую катили в гору
шестеро лошадей. Джон Фрай, очутившись позади кареты, живо стянул с себя шляпу, а меня
настолько заворожил, вид чудо-кареты, что лошадку свою я остановил, но шапку, по примеру
Джона, так и не снял.
На переднем сидении кареты, окно которой было полуоткрыто, сидела та самая горничная-
иностранка, что пытались поцеловать меня у водокачки. Рядом с ней сидела маленькая
темноволосая девочка необыкновенной красоты. Ни заднем сидении кареты сидела стройная
дама, одетая очень тепло, и платье на ней было какого-то весьма приятного и нежного тона.
Около нее вертелся живой, непоседливый мальчуган двух — трех лет, с любопытством глазевший
на все и вся. Сейчас, например, увидев пони, мою маленькую Пегги, он проявил к ней такой
интерес, что заставил даже леди, свою мать,— если она была ему матерью,— обратить
внимание на пони и на меня.
Я невольно снял шляпу перед прекрасной дамой, а она, прижав ладонь к губам, послала мне
воздушный поцелуй. Другая женщина, горничная любезной дамы, занятая девочкой, повернулась,
чтобы посмотреть, кого это приветствует ее госпожа. Горничная взглянула мне прямо в лицо, и я
уже хотел было снять шляпу и перед ней, но, странное дело, взглянула она так, словно не только
не видела меня прежде, но и вовсе не желала видеть впредь. Должно быть, ее обидело то, что
тогда, у водокачки, я не позволил ей лишний раз приласкать себя. Я пожал плечами, послал Пегги
в галоп и скоро догнал Джона Фрая.
Я стал расспрашивать его о ехавших в карете и о том, как могло случиться, что мы не
заметили, когда эти люди покинули гостиницу. Но Джон был не Бог весть какой краснобай, — разговорить его можно лишь после галлона сидра, — и поэтому в
ответ он лишь буркнул что-то насчет «проклятых папистов» [6] , присовокупив, что знать их не знает и никаких дел иметь с ними не хочет. Я же про себя по
думал, что вовремя догадался сбегать в город за сладостями для Анни, потому что при виде такого богатого выезда шестерней немудрено было позабыть
вообще обо всем на свете.
Карета скрылась из виду. Мы свернули на узкую тропку и должны были смотреть в оба, чтобы не сбиться с пути, потому что дорога становилась все хуже
и хуже, пока не пропала совсем. Мы с трудом продвигались вперед, не зная, сможем ли вообще добраться до дома.
На вересковую пустошь опустился плотный туман. Сколько себя помню, такого густого тумана прежде я никогда не видывал. И ни звука, ни ветерка
вокруг. Мертвая тишина... Вскоре стало совсем темно. Мы уже не видели ничего, кроме холок наших лошадей, да еще землю (можно было разглядеть кое-
где, потому что в тех местах, где задержалась вода, земля была чуть светлее окружающего мрака. Джон Фрай дремал в седле, и я видел сквозь туман, как
покачивалась на ходу его воскресная шляпа.
— Где это мы сейчас? — спросил он, внезапно проснувшись. — Мы должны были проехать мимо старого ясеня, Джен. Ты его не заметил по дороге?
— Нет, Джон,— ответил я,— не видел я никакого старого ясеня. Я вообще ничего не видел.
— Может, слышал чего?
— Ничего, кроме твоего храпа.
— Да, большого же ты дурака свалял, Джен, да и я ничем не лучше,— заметил Джон Фрай.— Однако тихо, паренек, тихо, тебе говорю. А теперь слышишь?
Мы остановили лошадей и прислушались, приставив ладони к ушам. Вначале мы не слышали ничего, кроме тяжелого дыхания лошадей и тихих звуков
одинокой ночи, внимая которым хотелось ни о чем не думать и ни о чем не знать. Затем раздался негромкий звон, глухой и печальный, и я коснулся рукой
Джона Фрая, чтобы лишний раз убедиться и том, что я не затерян в этой ночи и что рядом со мной, не отставая и не забегая вперед ни на шаг, следует живое
человеческое существо.
В тумане показалась виселица. На ней, чуть покачиваясь, висел мертвец, закованный в цепи.
— Это что, Джон, кого-то из Дунов вздернули? — спросил я.
- Типун тебе на язык, Джен! Никогда не говори такого про Дунов. «Дунов вздернули!» Экий ты, прости Господи!
- Нo кто же он, этот, который в цепях? — спросил я.
- Он жил на той стороне вересковой пустоши, а овец крал на этой. Рыжий Джем Ханнафорд, так его звали. Впрочем, эта история — не нашего ума дело.
Мы приблизились к подножью виселицы, от которого в разные стороны расходились четыре дороги. Выехав на перекресток, мы теперь точно знали, где
находимся. Джон весело понукал Смайлера: он был рад, что выбрался на дорогу, ведущую к дому. А у меня все не выходил из головы Рыжий Джем, и мне
захотелось побольше узнать о нем, о его жене и детях, если они у него вообще были. Но Джон больше не желал говорить об этом.
— Придержи язык, паренек,— грубо оборвал он меня. — Сейчас мы невдалеке от Тропы Дунов, в двух милях от холма Данкери-Бикон, самого высокого
места во всем Эксмуре [7] . Ежели случится, что Дуны рыщут где-нибудь поблизости, нам с тобою придется изрядно поползать на собственных брюхах.
Он говорил о Дунах — кровавых Дунах из Бёджворти [8] , грозе двух графств, Девоншира и Сомерсетшира, — разбойниках, изменниках и убийцах. Меня
прямо затрясло в седле, когда я снова услышал, как звенят цепи на мертвом разбойнике позади нас, и представил себе, как живые разбойники
подстерегают нас впереди.
— Но послушай, Джон,— прошептал я, — неужели Дуны заметят нас в таком тумане?
— Господь еще не создал такого тумана, что застил бы их бесстыжие глазищи. А вот и долина.
Я хотел было пересечь Тропу Дунов на полном скаку, но Джон остановил меня:
— Не горячись, паренек, если хочешь свидеться с матерью.
«Странно,— подумал я,— почему он вспомнил о матери и не упомянул об отце?»
Мы начали осторожно спускаться вниз по склону глубокой узкой долины. Там, на самом дне ее, проходила тропа Дунов. Мы скакали по густой траве и нас
почти не было слышно, но от страха нам казалось, что стук копыт разносится по всем окрестностям. Затем мы перебрались на другую сторону и начали
подниматься по склону, и уже почти достигли вершины, как вдруг я услышал на Тропе Дунов конское ржание, мужские голоса и бряцание оружия. Шум
нарастал с каждой минутой. Я схватил Джона за руку. — Ради Бога, Джен, слезай с Пегги и отпусти ее на все четыре стороны,— прошептал Джон Фрай, что я и сделал,
потому что к тому времени Джон уже слез со Смайлера и лег на землю. Не выпуская поводьев из рук, я еле
слышно пополз в сторону Джона.
— Брось поводья, тебе говорят, — лихорадочно зашептал Джон, — Может, они примут Пегги и Смайлера за диких
пони и все обойдется, а не то быть нам с тобою нынче на том свете!
Я бросил поводья, тем более, что туман начал расходиться и на фоне неба нас хорошо было видно снизу. Джон
лежал в небольшой впадине, и я вполз к нему тихо, как мышь, и замер около него.
На тропе, всего лишь ярдах в двадцати ниже нас, показался первый всадник. Ветер, дувший в долине, разогнал
перед ним ночной туман, и внезапно в четверти мили от нас вспыхнул яркий костер и вересковая пустошь окраси
лась в малиновый цвет.
— Это на Данкери-Бикон, — шепнул Джон Фрай так близко, что я почувствовал, как шевельнулись его губы. —
Зажгли сигнальный огонь, чтобы указать Дунам дорогу домой. С вечера, видать, когда уходили на промысел,
приставили к костру часового. Постой, что ты делаешь? Ради Бога...
Больше я уже не мог вытерпеть. Я выполз из впадины, сполз вниз и залег за кучей камней футах в двадцати над
головами всадников, умирая от страха и любопытства.
Пламя костра яростно рванулось ввысь, изгибаясь на ходу, и мне вдруг почудилось, что небо, тяжко нависшее
над ним, заколебалось. Гигантский красный сноп прорвал темноту, залив насупленные просторы боковым светом, и
каждая морщина четко обозначилась на земле, словно бы угрюмый лик пустоши исказился от гнева из-за
внезапного пробуждения.
Сигнальный огонь высветил холмы и долины во всей округе и особенно скалистый проход и узкую долину подо
мной, по которой всадники двигались молча, не оглядываясь по сторонам. Это были высокие мужчины могучего те
лосложения в кожаных жилетах и сапогах с высокими голенищами. На них были железные шлемы; грудь каждого
покрывали широкие железные полосы; позади каждого висели добыча, притороченная к седлу. Их было более
тридцати. Они ехали, нагруженные овечьими тушами, двое подстрелили оленя, а у одного из них поперек седла
лежал маленький ребенок. Я не видел, жив он или мертв, но видел, как болталась из стороны в сторону его
поникшая головка. Нет сомнения, подумал я, они похитили ребенка ради его платьица, а его взяли с собой, потому
что не хотели задерживаться в пути для того, чтобы раздеть несчастного. Платьице и впрямь было невиданной
красоты: везде, где на него падал свет, оно сверкало так, словно было сделано из золота из драгоценных камней.
Господи, что же они сделают с малышом, подумал я, неужели сожрут?
И мне так захотелось разглядеть ребеночка, добычу этих зверей во образе человеческом, что я встал из-за ук
рытия, прижался к скале и вдруг, не сдержавшись, в глупой своей храбрости крикнул в сторону Дунов. Двое тут же
развернулись на месте. Один направил мушкет туда, откуда донесся крик, но его напарник сказал, что это, должно
быть, привидение, и посоветовал беречь порох. И не знали в тот миг ни они, ни тем более я, что в один прекрасный
день это «привидение» обложит их черное логово со всех сторон и разрушит его до основания.
Когда опасность миновала, Джон Фрай, все еще дрожавший от страха, подошел ко мне и сердито сказал:
— Из-за твоей глупости, Джен, моя молодая жена могла остаться вдовой. Кто бы тогда позаботился о ней и сынишке? Дать бы тебе хорошего тумака,
чтобы ты слетел отсюда прямо на Тропу Дунов, да уж ладно, Бог с тобой...
Вот и все, что сказал Джон Фрай, вместо того, чтобы возблагодарить Господа за чудесное спасение. Упреки его я выслушал молча, потому что мне
самому было ужасно стыдно за свой проступок. Вскоре мы разыскали Пегги и Смайлера, мирно щипавших траву неподалеку.
Когда мы подъехали к дому, отец не вышел мне навстречу, хотя собаки подняли такой лай, что он не мог не догадаться о моем прибытии. И снова мне
почудилось, что в доме неладно, и сердце мое замерло, и мне стало трудно дышать. Никто не зажег фонаря на стене у коровника, никто не прикрикнул на
собак: «Тихо, вы, расшумелись!», никто не воскликнул: «А вот и Джон приехал!»
Может быть, в доме гости, подумал я, те, кто заблудился на вересковой пустоши. Такой уж у моего отца характер: путника, потерявшего дорогу, он не
оставит даже ради собственного сына. Почувствовав ревность и обиду, я нащупал в кармане новую трубку, которую купил для него в Тивертоне, и решил,
что он ее не получит до утра.
Нет, что-то тут не так, подумал я. Шестое чувство подсказывало мне, что в доме сейчас только свои. Я ступил на порог и вошел в дом. Никто не сказал
мне, что отца нет в живых, но я уже знал это, и, зная, не проронил ни слезинки. Я молча спустился в подвал, где хранились дрова, и никто не остановил меня,
не промолвил ни слова, и я остался один, наедине со своим горем.
Наверху было тихо, но внезапно там раздался шум, и с каждым разом он становился все громче. Это, сидя друг возле друга, плакали мать и сестра. Это
плакали самые дорогие для меня люди, и все же в ту минуту я был не в состоянии видеть даже их, и я сидел один, в темноте, до тех пор, пока они не позвали
меня, потому что им нужна была моя помощь по дому.
Мальчик и девочка
Когда я пришел в себя, в правой моей руке была горсть земли и молодой травы, за которую я в отчаянии ухватился в самый последний момент, и — о
чудо! — маленькая девочка, сидя на коленях около меня, растирала мне лоб носовым платком.
— Ну, слава Богу,— прошептала она, когда я, открыв глаза, взглянул на нее.— Сейчас тебе лучше, правда?
Никогда в жизни не слыхал я голоса более нежного, не видел ничего более прекрасного, чем эти большие черные глаза, смотревшие на меня с жалостью и
любопытством. По природе я не краснобай, и поначалу я не нашелся, что сказать, но лишь пристально разглядывал ее длинные темные волосы, и в том
месте, где они коснулись земли, я заметил первую примулу, предвестницу весны. (И до сих пор, когда я вспоминаю ту девочку, у меня стоит перед глазами
эта примула.)
Мне показалось, что и девочка любуется моим лицом, и впоследствии она призналась, что я ей в самом деле понравился в тот раз, но в пору нашей
первой встречи она была слишком мала, чтобы разобраться в собственных чувствах.
Я с усилием приподнял голову и, опираясь на локти, сел, не выпуская остроги из левой руки. От радости девочка даже захлопала в ладоши. Я же, стыдясь
своего девонширского диалекта, не решался с ней заговорить, подумав, что стоит мне раскрыть рот, и я тут же перестану ей нравиться.
- Как тебя зовут? — спросила девочка так, словно у нее не было и тени сомнения в том, что она имеет право расспрашивать меня. — Как ты здесь
оказался? Что это у тебя мокрое в мешке?
— Это гольцы для моей матушки. Если хочешь, я и тебе оставлю несколько.
— Ты так старался не выпустить мешок из рук, а в нем всего лишь рыба! Посмотри: ноги у тебя избиты в кровь, и мне бы нужно их перевязать. А почему
на тебе нет ни чулок, ни башмаков? Неужели матушка твоя так бедна, бедный мальчик?
— Нет,— ответил я, задетый за живое.— Мы совсем не бедны, мы вообще могли бы купить весь этот луг, если бы захотели. А чулки и башмаки у меня тут
же, в мешке.
— Но ведь и они промокли насквозь! Давай я перевяжу тебе ноги. Не бойся, я сделаю это очень осторожно.
— Не беспокойся, когда я вернусь домой, я смажу ноги гусиным жиром. Почему ты на меня так смотришь? Знаешь, ты не похожа ни на одну девочку из
всех, каких я видел. Меня зовут Джон Ридд. А тебя?
— А меня — Лорна Дун,— проговорила она тихо, словно боясь своего же ответа, и опустила головку так, что я мог видеть только ее лоб и ресницы.— Меня
зовут Лорна Дун, и я думала, ты это и так знаешь, и тут никакие вопросы не нужны.
Я встал и, взяв ее за руку, попытался заглянуть ей в глаза, но она все время отворачивалась. Маленькая, совсем еще, кажется, несмышленыш, она уже
стыдилась своего имени. А я — я не мог отвести от нее взгляда, когда она внезапно вздрогнула, и по щекам ее покатились крупные медленные слезы.
— Не плачь,— попытался я успокоить ее,— ты-то ведь ни в чем не виновата. Я отдам тебе всю свою рыбу, Лорна, а для матушки наловлю еще, но ты не
плачь и не сердись на меня.
Всхлипывая, она поднесла свои маленькие нежные ручки к глазам и взглянула на меня так жалостно, что я не удержался и... поцеловал ее! Потом,
вспоминая об этом, я никак не мог понять, почему я так поступил: ведь я же терпеть не мог целоваться, как и всякий мальчишка, если — я уже говорил и еще
повторю — это настоящий мальчишка, а не слюнтяй. Теперь-то я знал: я был очень растроган, потому что девочка живо напомнила мне хрупкий весенний
цветок.
Нет, она не поощрила меня на новый поцелуй, как сделала бы моя матушка, допусти я по отношению к ней такие нежности. Она вытерла губки,
отвернулась и, поглаживая платьице, всем своим видом дала понять, что я допустил неслыханную вольность. Я густо покраснел и, стоя перед ней,
разглядывал свои ноги, готовый провалиться сквозь землю от стыда. Хотя она вовсе не была гордячкой и задавакой — это было видно по ней — но я-то знал,
что по своему происхождению эта крошка — на тысячу голов выше меня. Я — сын фермера до мозга костей и сам будущий фермер, а она — каждый пальчик
ее руки и каждый стежок ее платья твердили о том, что передо мной будущая госпожа.
И все же я поцеловал ее, маленькую девочку лет восьми, и она, чувствуя и свое, и мое смущение, устремила пристальный взгляд туда, где Беджворти
срывалась с гранитной стремнины, образуя горный водопад.
Я не знал, что сказать, а она и не пыталась прийти ко мне на помощь. Почувствовав обиду, я начал собирать вещи, стараясь делать это шумно, чтобы она,
наконец, очнулась и поняла, что я ухожу. Я надеялся, что она станет отговаривать меня, но она не делала этого, а я, глядя в черный, как ночь, поток, знал,
что обратная дорога по только что пройденному пути для меня — почти верная гибель. Я обернулся к девочке и тихо позвал:
— Лорна!
— А я думала, ты уже ушел. Зачем ты пришел сюда? Разве ты не знаешь, что с нами сделают
Дуны, если застанут тебя со мной?
— Вздуют обоих как следует или всыпят мне одному: тебя-то навряд ли посмеют бить
всерьез.
— Нет, они убьют нас обоих и сбросят сюда, в эту реку. Я часто смотрю на воду, и она
предсказывает, что я буду похоронена в ней.
— Но за что им меня убивать?
— За то, что ты нашел дорогу сюда. А сейчас уходи — пожалуйста, уходи! Они могут убить нас
в любой момент. И еще... Ты мне очень понравился (здесь мне захотелось сказать ей то же
самое),— правда, очень понравился, и я буду звать тебя просто Джоном, если ты не против. Но
сейчас ты уходи, уходи, Джон, пожалуйста. А когда твои ноги заживут, ты сможешь прийти сюда
и рассказать, как ты себя чувствуешь.
— И я тебе скажу, Лорна... Ты мне тоже очень понравилась: ты мне нравишься совсем как
сестренка Анни и куда больше, чем Лиззи. Я еще никогда не встречал такой девочки, как ты, и я
приду сюда завтра, и ты приходи. Я принесу тебе яблок и птичку, которую нашел, когда у нее бы
ла сломана лапка... Ты знаешь, у нашей собаки такие славные щенки...
— Не надо. Джон, Дуны не позволят мне держать щенка. В нашей долине нет ни одной собаки.
Дуны говорят, что от собак столько шума...
— Да что ты, Лорна, щенки совсем крохотные! Дай мне руку, я покажу, какие. Я принесу тебе
самого хорошенького.
— Тихо! — внезапно сказала она. В долине раздался чей-то крик, сердце мое громко
застучало, а личико Лорны исказилось от ужаса. Она прижалась ко мне и взглянула на меня так,
что я решил про себя: либо спасу ее, либо умру, и ужасно пожалел, что не взял с собой отцовского
ружья. Моя храбрость передалась девочке, и щеки у нее стали такими же розовыми, как у меня.
— Пойдем со мной вниз, к водопаду, — сказал я, — Я унесу тебя отсюда, а матушка
позаботится о тебе.
— Нет, нет, — сказала она и снова заплакала, когда я взял ее за руку. — Я скажу тебе, что
делать. Дуны сейчас разыскивают меня, а ты — ты видишь вон ту пещеру в скале?
Ярдах в пятидесяти от нас я увидел то, о чем говорила Лорна. В вечерних сумерках я едва
разглядел пещеру.
— Да, вижу. Но Дуны заметят меня, когда я побегу туда через луг.
— Там... там... — Лорна едва могла говорить, — есть выход из долины. Боже, они все ближе и
ближе... я уже вижу их...
Посмотрев на реку, а потом на меня, девочка побелела, как снег.
— Боже, боже, — повторила она и, не в силах сдержаться, горько заплакала. Я повел ее за кустарник, что рос около реки — там нас не было видно — и, живо
подхватив свой мешок и острогу, спрятал их в птичье гнездо, пустовавшее рядом, у кромки воды.
Вдалеке, вверх по течению, я увидел дюжину здоровенных мужчин, спускавшихся к воде с другого берега. Огнестрельного оружия при них не было, и они
шли, веселые и беззаботные, как на праздник.
— Королева, королева! — закричали они издалека. И снова: — Королева, королева! Куда же подевалась наша маленькая королева?
- Они всегда зовут меня «королевой». Пройдет некоторое время, и я должна буду ею стать, — шепнула Лорна, и я почувствовал, как ее нежная щечка
коснулась моей обветренной щеки. — Их королевой, — добавила она. Я услышал, как рядом с моим сердцем бьется ее маленькое сердечко. — Ой, посмотри,
они уже спускают в реку ствол дерева и скоро будут на этом берегу. Еще немного, и они нас заметят.
— Погоди, — осенило меня.— Кажется, я знаю, что делать. Я спрячусь в воде, а ты сделай вид, что спишь.
— Да-да, вон там, на лугу, — поняла она с полуслова. — Бедный, как, должно быть, тебе сейчас станет холодно! И не вздумай больше сюда приходить, —
шепнула она через плечо, отправляясь вверх по косогору. — Только я буду приходить па это место — иногда. Ой, вот они!
Едва успев взглянуть туда, куда она указала, я мигом очутился в воде, выставив голову на поверхность между двух больших камней. Тьма сгущалась
между холмами, и белый туман опустился на реку, но я, затаившись в воде, видел все, как на ладони, потому что страх сделал меня зорким: мне все
казалось, что разбойники вот-вот обнаружат и схватят меня.
Все это время Дуны шумели и ругались на чем свет стоит, и эхо, вторя им, наполняло долину их голосами. Я был в отчаянии, но когда я увидел ярдах в
тридцати-сорока от себя Лорну, прилегшую у скалы и притворившуюся спящей, и увидел, как ее прекрасные волосы, словно две темные волны, упали на ее
личико и маленькое светлое платьице, я успокоился и стал ждать, что будет дальше.
А дальше было вот что. Дуны высадились на берег, и один верзила, завернув за скалу, обнаружил Лорну. С минуту он постоял рядом, любуясь ею, а потом
взял на руки и поцеловал так звонко, что даже мне стало слышно. Будь у меня с собою отцовское ружье или, на худой конец, бландербасс, я бы, ей-Богу,
выпустил бы хороший заряд в этого подлеца!
— Вот она, наша королева! Вот королева, дочь нашего капитана! — закричал верзила своим товарищам.— Возвращайтесь к своей бутылке, пьяницы! Я
нашел девочку, я ее и привезу. Никто не смей касаться!
Он посадил Лорну на могучее плечо, и, заграбастав ручищей ее крохотные ножки, с триумфом ушел восвояси. Глядя на это, я так разозлился, что даже
высунулся из воды, и Дуны непременно заметили бы меня, если бы не торопились вернуться к своей бутылке. Когда разбойники подошли к краю луга,
быстро темневшего в вечерних сумерках, Лорна обернулась и помахала мне рукой, а я помахал ей в ответ.
Вот она и ушла от меня, дорогая моя девочка. Волнение мое улеглось, и мне снова захотелось ее увидеть. Но сейчас об этом нечего было и думать, нужно
было поскорее выбраться отсюда, чтобы успеть к ужину.
Я заполз под куст, чтобы согреться и растереть свои дрожащие ноги. И когда окончательно стемнело, я понял, что сейчас самое время уходить.
Я выжал штаны, а затем пополз к пещере, на которую мне указала Лорна. Я добрался до входа и с опаской вошел внутрь, боясь, как бы мне навстречу не
прогремел разбойничий выстрел. Но в пещере не было никого. Я заметил несколько выбоин, грубо вырубленных в скале вместо ступеней. Но выбоины были
узкими, отстояли друг от друга далеко, а утес был таким крутым, что все эти открытия не слишком меня порадовали. Вцепившись в скалу и обломав ногти, я
ухитрился сползти на животе до первой ступеньки, затем, помогая себе острогой, прыгнул на вторую ступеньку, а добраться до третьей оказалось труднее
всего, и я нипочем бы не добрался, если бы не заметил в тени скалы подвешенную веревку. Я крепко ухватился за нее, и мало- помалу спустился до самого
низа. Не помню, как мне удалось найти дорогу домой, пробираясь через лес Беджворти, но знаю, что заслужил в тот вечер хорошую трепку за то, что вел
себя так неосмотрительно — Дуны ведь могли оставить от меня мокрое место — и за то, что извозил в грязи добрую пару шерстяных штанов.
Когда я вернулся домой, все работники с нашей фермы уже сидели за столом. Анни и Лиззи уговаривали мужчин приступить к ужину, матушка, ожидая
меня, беспокойно поглядывала на двери, а Бетти хлопотала у огня, ворча, готовя и пробуя кушанье одновременно. Я заглянул за дверь с видом побитой
собаки, не решаясь войти в дом, потому что знал, что мне полагается за все, что я нынче натворил. Но добрый взгляд моей матушки, а также запах колбасы,
которую поджаривали на огне, придали мне храбрости, и я переступил порог.
Все хотели узнать, что я делал весь день и весь вечер, но я не сказал никому ни словечка, больше всего опасаясь сварливого языка Бетти. Я с аппетитом
поужинал, отделавшись от расспросов окружающих ничего не значащими фразами.
После этого дня, полного всевозможных приключений, я стал относиться к своим занятиям стрельбой еще серьезнее. Не то чтобы я надеялся
перестрелять всех Дунов одного за другим или мечтал устроить это,— я по натуре вообще не мстителен,— нет, мне просто захотелось овладеть оружием
по-настоящему и научиться пользоваться им, как плугом, молотком или рыбацким неводом. Я попадал теперь в амбарную дверь не только из отцовского ружья испанской работы, но даже из
коротенького бландербасса Джона Фрая, и начал уже мечтать о новом, более совершенном ружье, чтобы
шума от него было поменьше, а точности при стрельбе — побольше. Но потом наступило время стрижки
овец, затем сенокос, затем уборка зерновых и копание овоща под названием «батат» (в наших местах его
только начали выращивать, но он уже всем пришелся по вкусу) [25] , затем мы начали делать сидр и го
товиться к приходу зимы.
Так в делах и заботах прошел целый год. Все дни я проводил на открытом воздухе, либо работая на
ферме, либо занимаясь охотой и рыбной ловлей, а иногда приходилось с утра до вечера не слезать с
седла в поисках заблудившейся лошади или коровы.
Страхом, что я натерпелся в тот вечер в Долине Дунов, я был сыт по горло — и надолго. Теперь я уже не
отваживался в одиночку, без Джона Фрая, выходить в поле, в лес или к дальней изгороди фермы. Мало-
помалу я рассказал Джону обо всем, что случилось со мной в тот день, не упомянув только о Лорне. Во-
первых, я понимал, что Джон не тот человек, с которым можно говорить на такие темы, а во-вторых...
Нет, не то чтобы я не думал о Лорне и не хотел повидаться с нею вновь, но ведь я был тогда всего-навсего
мальчишка, и потому я презирал девчонок, считая, что они не в состоянии жить своим умом, и
действовать могут только по чужой указке. Так считал не только я, но и все мои сверстники. Когда мы
собирались вместе и разговор заходил о девчонках, все соглашались с тем, что эти жеманницы и плаксы
годятся только на то, чтобы быть у нас на побегушках.
И все же, сказать по правде, моя сестренка Анни значила для меня куда больше, чем все мальчишки
нашего прихода, вместе взятые, хотя в ту пору я не отдавал себе в этом отчета и высмеял бы любого,
кто бы сказал мне это. У Анни было славное личико и деликатные манеры, и многие в округе считали, что
наша Анни — ни дать ни взять вылитая леди и даже лучше, потому что не задается и не важничает. У нее
были пухлые розовые щечки и глаза голубые, как весеннее небо, и была она стройна, как молодая
яблонька, и всякий, глядя на нее, не мог удержаться от счастливой улыбки. Потом, когда она выросла, она
стала на редкость прелестной девушкой — высокая, с лебединой шеей и ослепительно белыми плечами, на
которые падали кудри чудесных каштановых волос. Но и в ту пору ее обаяние не шло ни в какое
сравнение с красотой Лорны Дун. Том Фаггус
Случилось это в ноябре месяце (мне, замечу в скобках, шел тогда пятнадцатый год, я быстро прибавлял в силе, и еще помню, в наших краях прошли тогда
сильные дожди и вода в Линне поднялась на несколько футов). Однажды вечером наши утки подняли ужасный шум, и мы с Анни выбежали во двор
посмотреть, что там случилось. Утки кругами носились по двору и тревожно крякали. Я сообразил, что в их утином царстве случилось что-то неладное. Анни
догадалась об этом быстрее меня и тут же пересчитала наших питомцев. Их оказалось тринадцать, а должно было быть четырнадцать. В поисках пропажи
мы перешли на другую сторону обширного двора, где у реки возвышались два могучих ясеня. В этом месте прямо через реку была поставлена изгородь,
чтобы наши коровы не забредали на луга соседа мастера Сноу. Здесь мы увидели, что наш старый белый селезень, родоначальник многочисленного
пернатого семейства, умудрился застрять между прутьями изгороди, и сейчас крякал не переставая, умолкая лишь в тот момент, когда шальная волна
накрывала его с головой.
Почтенный селезень, попав в столь неожиданный переплет, выглядел так уморительно, что я прямо покатился со смеху, меж тем как Анни, стоя рядом,
плакала и в отчаянии заламывала руки, потому что была не в состоянии вызволить бедную птицу. Я уже было хотел броситься в воду, хотя, признаться,
предстоявшее купание в мутном потоке восторга у меня не вызывало, как вдруг из-за угла изгороди по другую сторону реки показался незнакомый
всадник.
— Эй! — крикнул он издалека. — Марш отсюда, паренек! Течение смоет тебя, как соломинку. Селезня вытащу я, мне это большого труда не составит.
С этими словами он наклонился вперед и что-то сказал своей лошади, стройной молодой кобыле земляничной масти. Та опустила голову, словно бы
говоря ему, что то, о чем он просит, ей не нравится, и если она это сделает, то только из уважения к нему, своему хозяину. После этого кобыла стала
осторожно сходить в воду, словно бы ожидая, что хозяин вот-вот передумает и вернет ее на берег, но вместо этого он чуть сжал коленями ее бока, посылая
вперед, прямо в речной поток. Напор воды становился все сильнее, и кобыла повернула голову назад, призывая человека подумать еще раз, но тот снова
настоял на своем. Тогда кобыла, отбросив последние сомнения, отважно двинулась вперед. Она вошла в воду по самые плечи, но внезапная волна ударила ее
так, что она не устояла на месте, но тут же, не растерявшись, забила передними копытами по воде, меж тем как всадник, быстрый, как молния, перегнулся в
седле и ловко подхватил селезня левой рукой. В следующее мгновение всех троих понесло вниз по течению, причем всадник, откинувшись назад, лег плашмя
на спину лошади.
Проплыв ярдов тридцать-сорок, они выбрались на берег прямо на огороде, где у нас росла зимняя капуста. Мы с Анни бросились со всех ног к
незнакомцу, не зная, как его и благодарить, но он не обратил на нас никакого внимания до тех пор, пока не объяснил четвероногой подруге, с какой стати он
послал ее в бурные хляби.
— Пришлось тебе малость побарахтаться, милая,— сказал он, ласково похлопав кобылу по щеке (к этому времени он уже слез на землю, все еще держа
под мышкой нашего селезня).— Но на то была особая причина, а иначе, поверь, Винни, я не стал бы гнать тебя в воду.
Лошадь взглянула на человека любящими глазами, тихонько фыркнула, и нам стало ясно, что эти двое прекрасно поняли друг друга. Затем незнакомец
опустил селезня на землю и тот, помахав крыльями и стряхнув воду с перьев, отправился на встречу с обеспокоенными родственниками. И только после
того, как страсти на птичьем дворе улеглись окончательно, незнакомец повернулся к нам и, одарив нас широкой улыбкой, обратил, наконец, на нас свое вни
мание.
Он был невысокого роста, примерно с Джона Фрая или чуть выше, но весьма крепкого телосложения, и ноги у него были слегка согнуты от постоянной
верховой езды. У него был короткий нос, пронзительные голубые глаза и борода, которая меня, мальчишку, ввела в большое заблуждение: незнакомец
показался мне стариком, а ему, как выяснилось, было всего двадцать четыре года. У него был веселый, беззаботный характер, и со стороны можно было
подумать, что ничто в этом мире он не воспринимает всерьез.
— Ну, мальчики-девочки, что уставились? — спросил он, беря за подбородок мою хорошенькую сестренку и окидывая меня сверху до низу оценивающим
взглядом.
— Какая у вас прекрасная лошадь, сэр! — воскликнул я, и затем, расхрабрившись,— ведь я уже считал себя почти взрослым — спросил незнакомца: — Не
разрешите ли мне прокатиться на ней?
— Прокатиться? И ты думаешь, она тебе подчинится? Да она никого, кроме меня, к себе не подпускает! Нет, об этом и думать не смей: Винни попросту
свернет тебе шею.
— Свернет шею? Мне? — воскликнул я с возмущением: Винни стояла около хозяина, такая смирная и кроткая, что мне показалось, будто незнакомец
решил посмеяться надо мной.— В Эксмуре не было и нет такой лошади, которую бы я не объездил за полчаса. Вот только снимите с вашей Винни седло и
увидите, что будет!
Выслушав меня, незнакомец запустил руки в карманы и присвистнул. Анни вцепилась в меня обеими руками, умоляя не делать глупостей, но это
разозлило меня еще больше, между тем как незнакомец звонко расхохотался, всем своим видом показывая, что полностью согласен с Анни. При этом он не
произнес ни слова, чем разобидел меня окончательно. — Да отстань ты, Анни! — не на шутку рассердился я.— Неужели вы думаете, сэр, что я в самом деле сошел с
ума? Доверьте мне свою лошадь, и уж я ее объезжу, будьте уверены.
- Да это еще как сказать, малыш. Скорее уж она объездит тебя, — ответил незнакомец. — Впрочем, если тебе
нужен этот спектакль, почему бы ему не состояться? Только отойдем подальше от огорода, иначе мы передавим
всю капусту твоей матушки. Двор около дома — лучшее место: там на земле полно соломы, так что гордыня твоя
будет наказана сравнительно мягко. Я, видишь ли, родственник твоей матушки и приехал навестить ее. Меня зовут
Том Фаггус, меня в этих краях все знают, а это моя кобыла Винни, особа тоже небезызвестная.
Какого же дурака я свалял, не узнав его с самого начала! Том Фаггус, знаменитый разбойник, и его удивитель
ная кобыла земляничной масти! Она была не менее знаменита, чем ее хозяин, и оттого желание мое прокатиться
на ней удесятерилось, хотя при этом, конечно, стало немножко страшновато,— не из-за того, что она могла со
мною сделать, а из-за того, что сесть на такую кобылу было для меня слишком большой честью, тем более, что
ходили слухи, будто она была вовсе не кобылой, а самой что ни на есть настоящей ведьмой.
Мастер Фаггус подмигнул кобыле, и она, полная жизни и грации, подошла к нему, поражая безупречной статью,
гордая и покорная лишь тому, кого, полюбив, вознесла высоко над собой.
— Ты еще не отказался от своей затеи? — спросил Том Фаггус. Оба — хозяин и лошадь — насмешливо взглянули
на меня.
— А она может брать препятствия? — ответил я вопросом на вопрос, не обращая внимания на их подначки. —
Здесь, на этом берегу, есть отличное местечко. Вот бы попробовать, сэр!
Мастер Фаггус чуть слышно хмыкнул, затем повернулся к Винни, выразительно указав ей глазами на меня, и
мне показалось, что лошадь тоже хмыкнула.
— Отличное местечко для того, чтобы, извини за выражение, сесть в лужу,— сказал Том Фаггус, усмехаясь,—
Впрочем, тебе от этого большого ущерба не будет: мы, как-никак, свойственники, и мне ли не знать, что лбы у
моей родни твердокаменные.
— Пустите меня к ней! — потребовал я, разозлясь так, что и словами не передать.— Снимите седло! Если эта
тварь будет вести себя как полагается, я не стану испытывать на прочность ее ребра!
На этот раз настал черед разозлиться мастеру Фаггусу. Пока мы спорили, к нам подошел Джон Фрай и еще шес
теро работников с нашей фермы. Присутствие свидетелей докрасна раскалило Тома Фаггуса, и от его недавней
симпатии ко мне не осталось и следа. Причем тут симпатия, когда на карту поставлена репутация его кобылы! Да
и я был хорош, нечего сказать: руки-ноги куда как жидковаты, а бычьего упрямства хоть отбавляй!
Видимо, та же мысль пришла в голову и Тому Фаггусу. Как ни возмутило его мое нахальство, но он подозвал к
себе Винни и сказал ей неожиданно спокойным голосом:
— Полегче с ним, дорогая. Сбрось поаккуратнее на солому этого свиненка, и будет с него. Даст Бог, еще поум
неет.
С этими словами он снял седло, и я в мгновение ока взлетел на Винни.
Вначале кобыла вела себя спокойно, словно ей понравилось, что на спину ей легла такая легкая ноша, меж тем как я, дурачок, вообразил, будто она не
куролесит потому, что чувствует: наездник кое-что смыслит в выездке, и справиться с ним будет непросто.
— Н-но! — закричал я на Винни, заметив, что публика, собравшаяся во дворе, малость заскучала. — Н-но! Покажи, на что ты способна!
Я сжал пятками лошадиные бока. Кто-то из работников подбросил в воздух свою шляпу. Ожидая команды хозяина, Винни упруго вздыбила передние ноги,
а затем Том Фаггус издал громкий свист, и лошадь, подобрав ноги, изогнула спину дугой. Я почувствовал, что сейчас-то она и задаст мне жару, но отступать
было поздно, оставалось лишь мужественно выдержать предстоящее испытание.
Вначале коварная красавица вскинула голову и разбила мне нос так, что сразу дала сто очков вперед самому Робину Снеллу из Бланделл-Скул (читатель,
вероятно, помнит историю моей последней драки в этом заведении?). Затем она глубоко опустилась на передние копыта, а круп задрала чуть ли не в
поднебесье, рассчитывая на то, что я кувыркнусь через ее голову, как с горки. Обнаружив, однако, что хитрость не удалась, она понесла меня с места в
карьер, и, честное слово, ни до, ни после этого не довелось мне более нестись над землей с такой скоростью. Проклятое животное, она несла меня прямо к
каменной стене, ограждавшей ферму.
- Прыгай, Джек, прыгай! — услышал я пронзительный крик Анни. Я подумал, что сейчас мы оба — и я, и лошадь — расшибемся в лепешку, однако в
последний момент Винни отвернула от стены, но так, что левым коленом я проехался по гранитной кладке, как по грубому напильнику.
— Ах ты, черт! — взвыл я от боли и досады, увидев, что шерстяные штаны порваны безнадежно.— Ну, гляди у меня: если нынче я отправлюсь на тот свет,
то только вместе с тобой!
А Винни между тем, перемахнув через ворота, поскакала прямо на луга, и я, прильнув к ее шее, проклял день и час, когда появился на свет. Все быстрее и
быстрее уходила земля из-под лошадиных копыт, и все чаще и чаще билось мое сердце, и я уже начал задыхаться, не в силах вынести эту ужасную гонку.
И все же, несмотря ни на что,— даже на то, что развязка этого поединка была не за горами и результат нетрудно было предугадать, — я уже знал, что я
молодец, потому что продержаться на спине земляничной красавицы так долго — и это уже победа. Ветви деревьев нещадно хлестали меня по лицу, и спина
моя разламывалась от боли, и я уже мечтал только об одном — лечь и умереть на месте,— как вдруг со стороны, где стоял наш дом, раздался знакомый
свист, и кобыла остановилась, как вкопанная. Затем, развернувшись на месте, она полетела на зов хозяина — плавно, бесшумно и стремительно, как
ласточка. Сколько изящества и грации было в ее движении! Винни была воистину королевой в своем роде, и я выпрямился, попытавшись изобразить
горделивую осанку, но силы мои были уже на исходе, и когда Винни, порхнув через ворота, снова очутилась на нашем дворе, я тут же ослабил хватку и
стрелой полетел на солому.
— Неплохая работа, малыш,— стоя надо мной, добродушно заметил Том Фаггус.— Дай срок: мы с Винни еще сделаем из тебя хорошего наездника. Я и не
думал, что тебя на столько хватит...
— Я бы продержался куда дольше, сэр, если бы она не вспотела. Бока были такие скользкие...
— Твоя взяла, — признал Том. — Кобылка моя многим спеси поубавила, но ты не сплоховал. Не сердись, Джек, за то, что я смеялся над тобой. Винни мне
все равно что любимая девушка, хоть, может быть, сравнение не совсем точно, потому что и дюжина этих кривляк не стоит одного ее копыта. Ты разбил бы
мое сердце, если бы победил. Никто, кроме меня, не сладит с моей Винни.
— Тогда вам тем более должно быть стыдно, Том Фаггус,— воскликнула моя матушка, внезапно появившись на пороге дома и удивив всех окружающих,
потому что никто и никогда не видел ее такой рассерженной.— Вы оценили жизнь моего сыночка во столько же, во сколько оценили собственную, а она-то
для вас не стоит ломаного гроша! Джон — единственный сын своего отца, честного и добропорядочного человека, не вам, пьянице и разбойнику, чета! Да я
собственными руками утоплю вас вместе с вашей дурацкой лошадью, если с головы моего сына упадет хоть один волосок! Ах, мальчик мой, мальчик! Что
бы я делала без тебя! Ты не сломал руку, Джонни?
Ругая своего знаменитого родственника, матушка вытирала кровь и грязь с моей физиономии, а Том Фаггус, зная, что женщине в такую минуту лучше не
перечить, напустил на себя скорбный вид, силясь показать, будто его и вправду мучают угрызения совести,
— Ты только посмотри на его куртку, матушка! — ужаснулась Анни.— Посмотри на его штаны...
— Да при чем тут штаны и куртка, глупая девчонка!— пуще прежнего рассердилась матушка.— Нашла о чем горевать! Вот тебе за это!
И тут случилось неожиданное — пощечина для Анни на лету превратилась в затрещину для Тома. Давешний спаситель старого селезня проявил завидную
ловкость во второй раз: он не только успел загородить Анни от матушки, он еще и поцеловал Анни — да так, что ее нежные голубые глаза, где только что
сверкнули крупные слезы, внезапно засияли от счастья.
Тут уж матушка и вовсе пришла в неистовство.
— Грех вам, грех, Том Фаггус, после всего, что наша семья сделала для вас! Ведь это мы в
свое время вынули вашу шею из петли, а теперь вы — хороша благодарность! — удумали за это
сжить со света моего мальчика! Никогда больше ваша кобыла не переступит порога нашей
конюшни! Благодарю за верную службу тебя, Джон Фрай, и остальную компанию. Трусы вы и
больше никто, ежели в такую минуту бросили на произвол судьбы хозяйского сына. Я знаю, вы
потому допустили такое бесчинство, что сами боитесь этой паршивой лошаденки!
Работники выслушали матушку, раскрыв рты от удивления. Нет, матушка и впрямь была сама
не своя, потому что таких речей — повторяю — никто от нее отродясь не слыхивал. Мужчины
молча положили лопаты на плечи и стали расходиться по домам, чтобы рассказать женам о ру
готне матушки как о невероятном событии. Винни тоже с удивлением посмотрела на матушку, не
понимая, из-за чего разгорелся сыр-бор, а потом, разобравшись, в чем дело, тихонько подошла
ко мне и, склонив голову, извинилась за то, что поступила со мной так неучтиво.
— Винни переночует в нашей конюшне,— твердо сказал я, меж тем как Том Фаггус, не проронив
за все время ни слова, начал надевать на Винни седло. — Матушка, ты слышишь, что я говорю:
Винни переночует в нашей конюшне, а если нет, то я не отойду от нее ни на шаг, и где будет в эту
ночь она, там буду и я. Только благодаря ей я узнал нынче, что значит настоящая лошадь и
настоящие скачки.
— Молодой человек,— сказал Том Фаггус, по-прежнему собираясь в дорогу, — ты смыслишь в
лошадях больше, чем кто-либо в Эксмуре. Я с первого взгляда на тебя почувствовал, что ты не
спасуешь перед моей Винни, и, как видишь, я не ошибся. Но разве женщинам можно что-то втол
ковать? До свидания, Джон, не поминай лихом. Помни, я горжусь тобой, и приехал сюда, чтобы
рассказать тебе кучу всяких историй, от которых у тебя бы волосы на голове дыбом встали, да,
уж видно, не судьба... У меня со вчерашнего дня и маковой росинки во рту не было, потому что
все, что у меня было в котомке, я отдал одной несчастной вдове, но я лучше умру от голода на
вересковой пустоши, чем останусь ужинать там, где от меня отреклись.
Тяжело вздохнув, он уселся на Винни, и лошадка снова подошла ко мне — попрощаться. Затем
Том снял шляпу, молча кивнул матушке, а мне сказал:
— Отвори ворота, кузен Джон. Ты так усердно колотил Винни, что ей, бедняжке, уже не
перемахнуть через забор.
Он уже выезжал со двора, как матушка вдруг всплеснула руками и опрометью бросилась за
ним. Том сделал вид, что не видит ее, но я заметил, что он чуть придержал Винни в поводу.
— Погодите, кузен Том, — запыхавшись, сказала матушка. — Одно словечко перед тем, как вы
уедете от нас.
— О чем говорить! — воскликнул Том Фаггус, и лицо его исказилось такой болью, что от
прежнего весельчака и жизнелюба не осталось и следа.— Разве это вы — вы, моя добрая кузина
Сейра? Нет, мне иной раз кажется, что все беды мира ополчились против меня с той поры, как я
потерял любимого кузена Джона Ридда. «Том, — говорил он мне, — будет нужда, приходи на нашу
ферму, и моя жена позаботится о тебе». «Да, — отвечал я ему, — я знаю, она и моей матери это
обещала, но люди часто думают обо мне дурно, и, боюсь, кузина Сейра одного с ними мнения».
Господи, какой это был человек, какой человек! Вот уж кто понимал меня с полуслова и знал мне
настоящую цену! С тех пор, как я потерял кузена Ридда, мне кажется, я потерял самого себя.
Он тронул поводья, но матушка остановила его.
— Ах, Том, так и во мне душа на живую нитку держится с тех пор, как не стало Джона!
И матушка разразилась горькими слезами.
— Понимаю, кузина Сейра, как не понять! — воскликнул Том. Он спрыгнул с Винни, подошел к матушке и взволнованно проговорил: — Может, я в чем-то и
дурной человек, но я знаю, что такое добро и умею ценить его. Скажите мне только слово, и... — Он гневно потряс кулаком в сторону Долины Дунов.
— Да полно вам, Томас, уймитесь вы, ради Бога! — испуганно прервала его матушка, но не из страха перед Дунами, а из страха за меня, потому что
страстно не желала, чтобы после гибели отца жажда мести возобладала в моей душе над всеми остальными чувствами. «Лучший судья — Господь», —
любила повторять она.
Я, со своей стороны, никогда не упускал Дунов из виду, но и не торопился воздать им их же кровавой мерой,— отчасти из-за наставлений матушки,
отчасти по мягкости характера, отчасти же потому, что отец, по моему разумению, и сам успел в какой-то степени отомстить за себя, когда прошелся
дубиной по разбойничьим головам.
Том Фаггус снова направился к кобыле и сказал на прощание:
— Доброй ночи, кузина Сейра, доброй ночи, кузен Джек. Мне еще ехать и ехать, а в котомке — ни крошки. Нет мне ни пищи, ни крова в этой части Эксмура,
а ночь обещает быть темной. Каждому свое: мальчику — забава, а мне — наказание, чтобы впредь неповадно было...
Но матушка, задержав Тома во второй раз, пригласила его отужинать с нами, чем Бог послал.
Мастер Рубен Хакабак
Мастер Рубен Хакабак — многие далвертонцы помнят его и доныне - был дядей моей матушки,
приходясь ее матери родным братом. Он был процветающим торговцем и владел лучшей лавкой
в городке. Ко времени, о котором идет речь, у него уже не оставалось никаких родственников,
кроме нас и внучки по имени Рут Хакабак, и потому матушка сочла своим христианским долгом
поддержать с ним дружеские связи и пригласить к нам в гости. В ту зиму почтенный джентльмен
решил встретить Новый год с нами, но не потому, что ему нравилась деревенская жизнь, а
потому, что матушка взяла с него обещание, что он навестит нас, прибыв на ферму Плаверз-
Барроуз собственной персоной, а дядюшка Бен чрезвычайно гордился тем, что никогда не
нарушал данного им слова. Поэтому, когда закончилась рождественская распродажа, он оседлал
лошадь и, передав дела внучке и старшему приказчику, отправился в Орский приход.
Мы договорились, что дядюшка прибудет к нам в последний день декабря после полудня.
Дуны, по нашим расчетам, будучи людьми порочными и потому ленивыми, под праздник должны
были встать поздно, и пока они валялись в постелях, дорога к нам была безопасной. Откуда нам
было знать, что эти негодяи устроили пир за сутки до Нового года и спать не ложились вовсе, а
утром последнего дня старого года отправились погулять по окрестностям в поисках новых
приключений.
Ожидая дядюшку, мы перенесли обед на час дня (что, признаться, меня не слишком
обрадовало), а в шесть вечера у нас должен был состояться праздничный ужин, на который мы
пригласили нашего доброго соседа Николаса Сноу с тремя его дочерьми. Джон Фрай, чурбан
неотесанный, пустил слух, будто я по уши влюблен во всех троих и не знаю, на какой остановить
свой выбор, и хотя это было сущей выдумкой, но на соседских девушек и впрямь было любо-
дорого посмотреть: высокие, статные, красивые. Этих Сноу мы пригласили не только потому, что
жили с ними в мире и согласии много лет, но и потому, что наш престарелый дядюшка до смерти
любил пострелять глазками в обществе таких вот молодых леди, и, в-третьих, потому, что во
всем нашем приходе Николас Сноу был единственным мужчиной, курившим трубку, а дядюшка
Бен был наверху блаженства, когда, подсев поближе к огню, мог покурить и час, и два, и вообще
сколько душе угодно, не проронив при этом ни словечка, но для полного счастья ему нужно было,
чтобы кто-то, сев напротив, подымил с ним за компанию.
Вернувшись со скотного двора до часу дня, я ожидал застать дядюшку у очага за любимым
занятием, однако встретил меня не дядюшка, а наша старая Бетти. В руке у нее была крышка от
кастрюли.
— Он еще не прибымши,— объявила она.
— Ты хочешь сказать, что дядюшка Бен еще не приехал, Бетти?
— Я хочу сказать, что он еще не прибымши. Полагаю, его сцапали Дуны.
Бетти сказала это не без некоторого злорадства, потому что терпеть не могла дядюшку Бена:
за многие годы наш скуповатый свойственник не подарил ей ни пенни, и, кроме того, когда он
гостил у нас, Бетти не позволяли обедать вместе со всеми за общим столом.
— Ах, Джонни, Джонни,— воскликнула матушка, выходя из гостиной на кухню,— я так рада, что
ты, наконец, вернулся. Я чувствую, случилось что-то неладное.
Вся эта история мало-помалу стала меня раздражать. Во-первых, мне становилось не по себе, когда меня называли «Джонни». Во-вторых, я не любил,
когда матушка надевала дешевые украшения, потому что на ферме они мне казались неуместными, но как раз сегодня матушка надела на запястья
несколько браслетов, давнишний подарок дядюшки.
— Ну, и что, по-твоему, могло случиться?
— Да полно тебе дуться, Джонни! Понимаешь... эти люди... — матушка никогда не называла Дунов по имени,— эти люди могли захватить и твоего дядюшку
Бена, и его лошадь, и все, что при нем...
— Тогда «этим людям» не позавидуешь, матушка: дядя откроет лавочку прямо у них в долине, и поскольку делец он, каких поискать, он ограбит своих
обидчиков дочиста.
— И это все, что ты можешь сказать, Джон? Как ты бессердечен! И, к тому же, посмотри, сколько всего наготовлено. Неужели все труды насмарку?
В том-то и дело, матушка! Вспомни: мы договорились, что если дядюшка не прибудет к назначенному сроку, то после часа дня мы садимся обедать без
него. Чего же ждать? Кому станет легче, если еда пропадет? После обеда я отправлюсь навстречу дядюшке,— а его обнаружить в таком густом тумане —
все равно что иголку в стоге сена отыскать. И ты думаешь, я стану заниматься этим на пустой желудок?
- Господи, Джон, и в мыслях не было!
Итак, мы сели обедать, сожалея, что дядюшки Бена нет с нами и оставив ему его долю на случай, если он все же объявиться. Ни ржания, ни стука
лошадиных копыт по-прежнему не было слышно, и я, прихватив ружье, отправился искать запропастившегося родственника.
Сначала я спустился по тропинке к подножью холма. Затем я вышел к Линну, перешел его вброд, вышел на другой берег и стал подниматься по косогору,
пока не вышел на вересковую пустошь. Вокруг меня стоял густой туман, но в три часа дня было еще более или менее светло, и я прошел по протоптанной
дорожке мили еще приблизительно три. Места, признаться, были на редкость пустынными, а взять с собой собаку я, дурья голова, не догадался. Ну ничего: я
уже не ребенок, чтобы шарахаться от каждого куста, карабин заряжен, а случись что, силы во мне хватит на двоих.
Вечерело. Туман становился все гуще, и уверенность моя постепенно убывала, пока и вовсе не сошла на нет. Наконец, я понял, что сбился с пути, и нужно
сесть и определиться. Я прислонил ружье к гранитному валуну и задумался над тем, что делать дальше. Если с дядюшкой Беном в самом деле что-то
случилось, я ему уже ничем не помогу. Нужно искать дорогу назад и позаботиться о собственной безопасности хотя бы ради матушки и сестер.
Внезапно вдалеке раздался топот лошадиных копыт, причем скакала не одна лошадь, а целый табун. Я придвинул карабин поближе — на всякий случай.
Однако лошади, невидимые в тумане, проскакали куда-то мимо, и снова наступила тишина.
Я уже было хотел выругать себя за излишнюю боязливость, как вдруг прямо у меня под ногами раздался не то стон, не то грохот,— тот самый ужасный
звук, что пугал нас той зимою, но на этот раз звук был куда сильнее, потому что раздавался совсем рядом. Я онемел от страха, волосы на голове встали
дыбом, а сердце застучало часто-часто... Я вытер пот со лба, умоляя Господа, чтобы и на этот раз пронесло, и желание у меня было только одно: понять,
где я сейчас нахожусь и бежать домой сломя голову, бежать, не останавливаясь.
Грохот прекратился, и я, переведя дух, тронулся в путь. Однако вскоре мне снова пришлось остановиться, потому что до моего слуха донесся низкий звук,
похожий на овечье покашливание. Волей-неволей я прислушался, хотя заботило меня сейчас только одно — поскорей добраться до дома, потому что
блужданиями по вересковой пустоши я был уже сыт по горло. Но любовь к животным — ко всем животным — была у меня в крови, и я пошел туда, откуда
раздавался шум, чтобы, если не дай Бог что, вызволить бедную тварь из передряги. Шум раздавался все громче, и я уже явственно различил сухой кашель,
который со свистом вырывался из глотки живого существа.
— Господи, помилуй! — донеслось сквозь туман. — Господи, спаси и помилуй мою душеньку! И куда это меня занесло, Господи!
Послышался протяжный стон. Я бросился вперед и тут же уперся в морду дикого горного пони. К нему был привязан человек — ноги к шее, голова на крупе
лошадки — а руки свисали вниз, подобно стременам. Пони был страшно напуган и тщетно пытался сбросить с себя непривычный груз.
Увидев меня, лошадка попыталась дать деру, но я поймал ее и крепко прижал к себе. Тут она вознамерилась лягнуть меня, но я стукнул ее по носу, и она
успокоилась.
— Глубокоуважаемый сэр,— обратился я к несчастному, распростертому на лошадиной спине,— не бойтесь, я не причиню вам никакого вреда. — Помоги мне, добрый человек, кто бы ты ни был, — взмолился незнакомец, не глядя на меня,
потому что был не в состоянии поднять голову. — Я знаю, тебя послал Всевышний, и ты не
ограбишь меня, тем более что меня только что обобрали до нитки.
— Боже, дядюшка Бен! — вскликнул я, не веря собственным глазам. Я был так изумлен, что
чуть не выпустил пони из крепких объятий.— Это вы, мастер Рубен Хакабак!
— Я честный торговец, — простонал дядюшка, — я живу в Далвертоне. Ради Бога, развяжи
меня, добрый человек, и я вознагражу тебя, когда вернусь домой,— если мне вообще суждено
туда вернуться. Однако давай договоримся, что лошадка эта — моя, как и та, что угнали
разбойники.
- Дядюшка Бен, неужели вы меня не узнаете? Да это же я, ваш племянник Джон Ридд!
Не дожидаясь, пока обалдевший родственник придет в себя, я разрезал веревки и посадил его
на пони, как полагается, но дядюшка так ослабел от переживаний, что был уже не в состоянии
удержаться на лошадиной спине. Тогда я втащил дядюшку к себе на плечи, а веревку обмотал
вокруг лошадиной морды так, чтобы пони, вопреки желанию нового хозяина, не улизнул на
свободу. После этого мы двинулись к нам на ферму Плаверз-Барроуз.
Я так и не понял, узнал меня дядюшка или нет, а тот, почувствовав себя в безопасности, тут
же уснул. Он захрапел так громко, что можно было подумать, будто источник ужасного шума,
нагонявшего страху на всю округу каждую ночь, находился именно в Далвертоне.
Когда я добрался до дома, матушка и сестры тут же усадили дядюшку поближе к теплу. Я с
наслаждением расправил плечи, потому что комплекция дядюшки (как, впрочем, и его казна)
была довольно внушительной. Он отряхнул сюртук, потом, приходя в себя, прошелся по кухне и,
удостоверившись, что попал к своим, упал в кресло и проспал до самого ужина.
Я слышал, как время от времени дядюшка бормотал во сне: «Я знаю, он женится на моей Рут,
непременно женится. А уж завещаю я им столько, что им до десятого поколения хватит…»
Когда дядюшка проснулся, я оставил его на попечение матушки и Анни, которые сбились с ног,
поднося ему самое вкусненькое, а сам отправился в конюшню посмотреть пойманного пони.
Лошадка, в самом деле, была хороша; за такой стоило погоняться, и впоследствии она нам
здорово пригодилась в хозяйстве.
Странным человеком оказался мой дядюшка Бен. Он был груб и резок с окружающими, и, по-
моему, ему просто нравилось поступать наперекор тому, что от него ожидали. В глазах его было
столько недоверия к людям, как будто все только и думали, как бы половчее оставить дядюшку
в дураках. Наша открытость и простота были ему непонятны, и мне кажется, что оттого, что в
нашем приходе ему не с кем было померяться хитростью и поторговаться, он чувствовал себя не
в своей тарелке.
Конечно же, не кто иной, как Дуны, ограбили нашего дядюшку, а ограбив, вздумали еще и
позабавиться. Они забрали его спокойную старую лошадь и привязали его к дикому
необъезженному пони. Два или три часа гоняли они лошадку по туманной пустоши, отвечая на
стоны дядюшки издевательским смехом, а когда проголодались, решили вернуться, бросив
дядюшку на произвол судьбы.
Дядюшку страшно возмутило это происшествие, и он никак не мог понять, почему именно ему
выпала сомнительная честь распотешить Дунов накануне Нового года.
— Ей-богу, не заслужил я такого обращения,— горестно причитал он,— и я этого дела так не
оставлю. Шестьдесят пять лет прожил на белом свете, а в такую мерзкую переделку попал
впервые!
Даже чудесный праздничный пудинг не отвлек его от жалоб и стенаний, и вся надежда теперь была у нас на соседа — фермера Николаса Сноу.
Вечером — дело было первого января — Николас Сноу пожаловал к нам со своими красавицами дочерьми. Вечером прошлого дня мы послали им записку с
извинениями и просьбой отложить свой визит на сутки, пояснив, что причина тому — непредвиденные обстоятельства. Увидев молодых леди, дядюшка тут
же вспомнил о своих городских манерах. Девушки, зная, что перед ними известный богач, поначалу чувствовали себя скованно, но поскольку они более или
менее часто бывали в благородном обществе и успели усвоить кое-какие правила хорошего тона, они быстро преодолели свое смущение, и не прошло и
десяти минут, как они уже вовсю флиртовали с дядюшкой. Все четверо хохотали во все горло и были явно довольны друг другом, а матушка ревниво
поглядывала в их сторону, завидуя находчивости и самообладанию дочерей Сноу и мысленно признавая, что нашей скромнице Анни до них далеко.
Когда ужин закончился, мы отправили всех девушек и гостиную и закрыли за ними дверь. Потом мы сели на кухне у огня послушать, что скажет нам
дядюшка Бен, но он дал возможность матушке говорить первой.
— Мастер Сноу,— начала матушка,— вы уже, конечно, знаете, какие лишения претерпел мой близкий родственник, приехавший к нам на ферму из
Далвертона. Времена сейчас ужасные, и меня саму беды не обошли стороной...
- Ты отвлекаешься от главного, Сейра,— нетерпеливо заметил дядюшка Бен, увидев слезы на глазах матушки и поняв, что сейчас она в сотый раз начнет
пересказывать обстоятельства гибели моего отца, между тем как его, моего дядюшку Бена, жгла в эти минуты такая обида, что он просто не желал
слышать, как другие в его присутствии жалуются на собственное горе. — Меня ограбили в вашем приходе, и я опозорю вас, устроив скандал на всю Англию!
Меня ограбили в ваших местах, значит, Орский приход и ответит за это безобразие. И если вы еще сводите концы с концами, то, клянусь, я вас, орских
жителей, всех пущу по миру, но заставлю возместить ущерб полностью, даже если для этого мне придется выставить на торги вашу старую церковь!
Дядюшка явно хватил через край. Сосед Сноу, матушка и я с недоумением переглянулись между собой, и я едва удержался от соблазна покрутить
пальцем у виска. Словно бы почувствовав это, дядюшка перенес всю злость на меня.
- A ты, мой дорогой племянничек,— воскликнул он,— пугало и тупица! Обсосок ты поросячий, вот ты кто! Тебе, на бедность твою, я завещаю только свои
стоптанные башмаки. Будешь их донашивать и смазывать жиром до конца своей жизни!
- Ради Бога, - миролюбиво заметил я, — коль скоро вы наш гость, дядюшка, я с удовольствием смажу их вам и без завещания.
Сказал я это так, как бы между прочим, но, как вы, любезные читатели, увидите дальше, я заработал на этом две тысячи фунтов стерлингов.
- Что касается нашего прихода, — сказала матушка, задетая за живое, - то приход как-нибудь сам за себя постоит, а вот с мальчиком моим я вам не
позволю говорить подобным тоном. Можете ему вообще ничего не завещать, лишь бы оставили его в покое, - вы, которого он сам мог оставить
одинешенького на вересковой пустоши прошлой ночью. Вам жизнь спасли, а вы, вместо благодарности, поносите меня и моих детей. Стыдно, сэр!
- Полагаю, Сейра, твои детки испорчены постольку, поскольку испорчен вообще весь род людской,— глубокомысленно заявил дядюшка, не уточнив,
однако, к какому роду относит самого себя.
В этот момент наш долготерпеливый сосед Николас Сноу поднялся с места, решив, что ему пора сказать свои слово в защиту родного прихода.
— Мастер Хакабак, — промолвил он, тыча в дядюшку дымящейся трубкой,— будучи глубоко возмущен тем, что вы сказали об этом приходе — именно об
этом и никаком ином — я беру на себя смелость утверждать, сэр, что вы — лжец.
Закончив речь, Николас Сноу прижал руку к груди и церемонно поклонился мне и матушке, давая понять, что высказав то, что от него ожидали, за
дальнейшее не отвечает. Конечно, он был прав — по существу,— но его поддержку мы с матушкой восприняли как медвежью услугу: дядюшка, при всех его,
так сказать, завихрениях, был человеком в годах да к тому же еще и нашим гостем, и называть его в нашем доме лжецом другому гостю было неуместно,
хотя дядюшке в его лавке приходилось выслушивать, надо полагать, и не такое.
— Полно вам, — примирительным тоном сказала матушка, — самое последнее дело — изругать друг друга последними словами. Давайте выслушаем
дядюшку Бена еще раз. Скажите, уважаемый родственник, что, по вашему мнению, мы должны сделать, чтобы смыть этот позор с нашего прихода и
возместить вам стоимость потерянного имущества?
— Да плевать мне на имущество, — неожиданно заявил дядюшка, меняя гнев на милость, — плевать я на него
хотел, хотя влетело оно мне в кругленькую сумму. Но я требую, чтобы наглые разбойники были наказаны.
— Но-но, полегче! — предостерег Николас Сноу. — До леса Беджворти-Вуд рукой подать, а вы говорите о Дунах
такие вещи!
— Значит, вы просто трусы! — воскликнул дядюшка, бросив, однако, на двери беспокойный взгляд. — Нет, с
вами, эксмурцами, каши не сваришь. Какое уж тут возмещение... Плакали мои денежки! А вам, мастер Сноу, я вот
что скажу: вы не годитесь в подметки даже моему младшему приказчику. — Тут дядюшка, разгоряченный
собственной речью, снова начал браниться: — Трусы вы все! И не вздумайте возражать: мне теперь до вас вообще
никакого дела нет!
Мы и сами видели, что возражать дядюшке бесполезно. Однако старая Бетти принесла вина, и после того, как
было изрядно выпито, дядюшка несколько смягчился и решил, что обошелся с нами слишком круто. Потом
девушек снова пригласили, и они, наполнив комнату веселым щебетом, окончательно растопили сердце старого
брюзги.
Когда вечеринка подходила к концу, дядюшка встал и, обведя взглядом присутствующих, торжественно
провозгласил:
— Вот мое окончательное мнение о вас: хотя вы, эксмурцы, на подъем тяжелы и подраться не горазды, но народ
вы, я вижу, не конченый. Во всяком случае, меня еще нигде так не кормили и не поили, как у вас!
Здесь растроганный дядюшка залился слезами и, усевшись в кресло, снова потребовал вина. Девушки со всех
ног бросились исполнять его желание, и проворнее всех оказалась, конечно, Анни.