Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Поэт.
Тимур Юрьевич Запоев родился в 1955 г. в Шепетовке Хмельницкой обл. Окончил Московский областной педагогический институт имени Н.К.Крупской. Работал научным сотрудником Института искусствознания Министерства культуры СССР.
Лауреат нескольких литературных премий. Видимо, самый популярный поэт современности.
В общем-то нам ничего и не надо.
Все нам забава и все нам отрада.
В общем-то нам ничего и не надо —
только б в пельменной на липком столе
солнце горело и чистая радость
пела-играла в глазном хрустале,
пела-играла
и запоминала
солнце на липком соседнем столе.
В уксусной жижице, в мутной водице,
в юшке пельменной, в стакане твоем
все отражается, все золотится...
Ах, эти лица... А там, за стеклом,
улица движется, дышит столица.
Ах, эти лица,
ах, эти лица,
кроличьи шапки, петлицы с гербом.
Солнце февральское, злая кассирша,
для фортепьяно с оркестром концерт
из репродуктора. Длинный и рыжий
ищет свободного места студент.
Как нерешительно он застывает
с синим подносом и щурит глаза
Вот его толстая тетка толкает.
Вот он компот на нее проливает.
Солнце сияет. Моцарт играет.
Чистая радость, златая слеза.
Счастьичко наше, коза-дереза.
Грязная бабушка грязною тряпкой
столик протерла. Давай, допивай.
Ну и смешная у Семушки шапка!
Что прицепился ты? Шапка как шапка.
Шапка хорошая, теплая шапка...
Улица движется, дышит трамвай.
В воздухе блеск от мороза и пара,
иней красивый на урне лежит.
У Гастронома картонная тара.
Женщина на остановке бурчит.
Что-то в лице ее, что-то во взгляде,
в резких морщинках и в алой помаде,
в сумке зеленой, в седеющих прядях
жуткое есть. Остановка молчит.
Только одна молодежная пара
давится смехом и солнечным паром.
Левка глазеет. Трамвай дребезжит.
Как все забавно и фотогенично —
зябкий узбек, прыщеватый курсант,
мент в полушубке вполне симпатичный,
жезл полосатый, румянец клубничный,
белые краги, свисток энергичный.
Славный морозец, товарищ сержант!
Как все забавно и как все типично!
Слишком типично. Почти символично.
Профиль на мемориальной доске
важен. И с профилем аналогичным
мимо старуха бредет астматично
с жирной собакою на поводке.
Как все забавно и обыкновенно.
Всюду Москва приглашает гостей.
Всюду реклама украсила стены:
фильм «Покаянье» и Малая сцена,
рядом фольклорный ансамбль «Берендей»
под управленьем С.С.Педерсена...
В общем-то нам, говоря откровенно,
этого хватит вполне. Постепенно
мы привыкаем к Отчизне своей.
Сколько открытий нам чудных готовит
полдень февральский. Трамвай, например.
Черные кроны и свет светофора.
Девушка с чашкой в окошке конторы.
С ранцем раскрытым скользит пионер
в шапке солдатской, слегка косоглазый.
Из разговора случайная фраза.
Спинка минтая в отделе заказов.
С тортом «Москвичка» морской офицер...
А стройплощадка субботняя дремлет.
Битый кирпич, стекловата, гудрон.
И шлакоблоки. И бледный гандон
рядом с бытовкой. И в мерзлую землю
с осени вбитый заржавленный лом.
Кабель, плакаты... С колоннами дом.
Дом офицеров. Паркета блистанье
и отдаленные звуки баяна.
Там репетируют танец «Свиданье».
Стенды суровые смотрят со стен.
Буковки белые из пенопласта.
Дядюшка Сэм с сионистом зубастым.
Политбюро со следами замен.
А электрички калининской тамбур
с темной пустою бутылкой в углу,
с теткой и с мастером спорта по самбо,
с солнцем, садящимся в красную мглу
в чистом кружочке, продышанном мною.
Холодно, холодно. Небо родное.
Небо какое-то, Сема, такое —
словно бы в сердце зашили иглу,
как алкашу зашивают торпеду,
чтобы всегда она мучила нас,
чтоб в мешанине родимого бреда
видел гармонию глаз-ватерпас,
чтобы от этого бедного света
злился, слезился бы глаз наш алмаз.
Кухня в Коньково. Уж вечер сгустился.
Свет не зажгли мы, и стынет закат.
Как он у Лены в очках отразился!
В стеклышке каждом — окно и закат.
Мой силуэт с огоньком сигареты.
Небо такого лимонного цвета.
Кто это? Видимо, голуби это
мимо подъемного крана летят.
А на Введенском на кладбище тихо.
Снег на крестах и на звездах лежит.
Тени ложатся. Ворчит сторожиха...
А на Казанском вокзале чувиху
дембель стройбатский напрасно кадрит.
Он про Афган заливает ей тихо.
Девка щекастая хмуро молчит.
Запах доносится из туалета.
Рядом цыганки жуют крем-брюле.
Полный мужчина, прилично одетый,
в «Правде» читает о встрече в Кремле.
Как нам привыкнуть к родимой земле?..
Нет нам прощенья. И нет «Поморина».
Видишь, Марлены стоят, Октябрины
плотной толпой у газетной витрины
и о тридцатых читают годах.
Блещут златыми зубами грузины.
Мамы в Калугу везут апельсины.
Чуть ли не добела выгорел флаг
в дальнем Кабуле. И в пьяных слезах
лезет к прилавку щербатый мужчина.
И никуда нам, приятель, не деться.
Обречены мы на вечное детство,
на золотушное вечное детство!
Как обаятельны — мямлит поэт —
все наши глупости, даже злодейства...
Как обаятелен душка-поэт!
Зря только Пушкина выбрал он фоном!
Лучше бы Берию, лучше бы зону,
Брежнева в Хельсинки, вора в законе!
Вот на таком-то вот, лапушка, фоне
мы обаятельны 70 лет!
Бьют шизофреника олигофрены,
врут шизофреники олигофрену —
вот она, формула нашей бесценной
Родины, нашей особенной стати!
Зря шевелишь ты мозгами, приятель,
зря улыбаешься так откровенно!
Слышишь ли, Семушка, кошка несется
прямо из детства, и банки гремят!
Как скипидар под хвостом ее жжется,
как хулиганы вдогонку свистят!
Крик ее, смешанный с пением Отса,
уши мои малодушно хранят.
И толстогубая рожа сержанта,
давшего мне добродушно пинка,
«Критика чистого разума» Канта
в тумбочке бедного Маращука,
и полутемной каптерки тоска,
политзанятий века и века,
толстая жопа жены лейтенанта...
Злоба трусливая бьется в висках...
В общем-то нам ничего и не надо...
Мент белобрысый мой паспорт листает.
Смотрит в глаза, а потом отпускает.
Все по-хорошему. Зла не хватает.
Холодно, холодно. И на земле
в грязном бушлате валяется кто-то.
Пьяный, наверное. Нынче суббота.
Пьяный, конечно. А люди с работы.
Холодно людям в неоновой мгле.
Мертвый ли, пьяный лежит на земле.
У отсидевшего срок свой еврея
шрамик от губ протянулся к скуле.
Тонкая шея,
тонкая шея,
там, под кашне, моя тонкая шея.
Как я родился в таком феврале?
Как же родился я и умудрился,
как я колбаской по Спасской скатился
мертвым ли, пьяным лежать на земле?
Видно, умом не понять нам отчизну.
Верить в нее и подавно нельзя.
Безукоризненно страшные жизни
лезут в глаза, открывают глаза!
Эй, суходрочка барачная, брызни!
Лейся над цинком, гражданская тризна!
Счастьичко наше, коза-дереза,
вша-ВПШа да кирза-бирюза,
и ни шиша, ни гроша, ни аза
в зверосовхозе «Заря коммунизма»...
Вот она, жизнь! Так зачем же, зачем же?
Слушай, зачем же, ты можешь сказать?
Где-то под Пензой, да хоть и на Темзе,
где бы то ни было — только зачем же?
Здрасте пожалуйста! Что ж тут терять?
Вот она, вот. Ну и что ж тут такого?
Что так цепляет? Ну вот же, гляди!
Вот, полюбуйся же! Снова — здорово!
Наше вам с кисточкой! Честное слово,
черта какого же, хрена какого
ищем мы, Сема,
да свищем мы, Сема?
Что же обрящем мы, сам посуди?
Что ж мы бессонные зенки таращим
в окна хрущевок, в февральскую муть,
что же склоняемся мы над лежащим
мертвым ли, пьяным, под снегом летящим,
чтобы в глаза роковые взглянуть.
Этак мы, Сема, такое обрящем...
Лучше б укрыться. Лучше б заснуть.
Лучше бы нам с головою укрыться,
лучше бы чаю с вареньем напиться,
лучше бы вовремя, Семушка, смыться...
Ах, эти лица... В трамвае ночном
татуированный дед матерится.
Спит пэтэушник. Горит «Гастроном».
Холодно, холодно. Бродит милиция.
Вот она, жизнь. Так зачем же, зачем же?
Слушай, зачем же, ты можешь сказать,
в цинковой ванночке легкою пемзой
голый пацан, ну подумай, зачем же,
все продолжает играть да плескать?
На солнцепеке
далеко-далеко...
Это прикажете как понимать?
Это ступни погружаются снова
в теплую, теплую, мягкую пыль...
Что же ты шмыгаешь, рева-корова?
Что ж ты об этом забыть позабыл?
Что ж тут такого?
Ни капли такого.
Небыль какая-то, теплая гиль.
Небо и боль обращаются в дворик
в маленькой, солнечной АССР,
в крыш черепицу, в штакетник забора,
в тучный тутовник, невкусный теперь,
в черный тутовник,
зеленый крыжовник,
с марлей от мух растворенную дверь.
Это подброшенный мяч сине-красный
прямо на клумбу соседей упал,
это в китайской пижаме прекрасной
муж тети Таси на нас накричал.
Это сортир деревянный просвечен
солнцем июльским, и мухи жужжат.
Это в беседке фанерной под вечер
шепотом страшным рассказы звучат.
Это для папы рисунки в конверте,
пьяненький дядя Сережа-сосед,
недостижимый до смерти, до смерти,
недостижимый, желанный до смерти
Сашки Хвальковского велосипед...
Вот она, вот. Никуда тут не деться.
Будешь, как миленький, это любить!
Будешь, как проклятый, в это глядеться,
будешь стараться согреть и согреться,
луч этот бедный поймать, сохранить!
Щелкни ж на память мне Родину эту,
всю безответную эту любовь,
музыку, музыку, музыку эту,
Зыкину эту в окошке любом!
Бестолочь, сволочь, величие это:
Ленин в Разливе,
Гагарин в ракете,
Айзенберг в очереди за вином!
Жалость, и малость, и ненависть эту:
елки скелет во дворе проходном,
к международному дню стенгазету,
памятник павшим с рукою воздетой,
утренний луч над помойным ведром,
серый каракуль отцовской папахи,
дядин портрет в бескозырке лихой,
в старой шкатулке бумажки Госстраха
и облигации, ставшие прахом,
чайник вахтерши, туман над рекой.
В общем-то нам ничего и не надо.
В общем-то нам ничего и не надо!
В общем-то нам ничего и не надо —
только бы, Господи, запечатлеть
свет этот мертвенный над автострадой,
куст бузины за оградой детсада,
трех алкашей над речною прохладой,
белый бюстгальтер, губную помаду
и победить таким образом Смерть!
Тимур Кибиров
КОГДА БЫЛ ЛЕНИН МАЛЕНЬКИМ
I.
Отец Владимира Ильича, Илья Николаевич, был тогда инспектором народных училищ Симбирской губернии. Он происходил из простого звания, рано лишился отца и лишь при помощи старшего брата с трудом получил образование...
Мать Владимира Ильича, Мария Александровна, была дочерью врача; большую часть юности она провела в деревне, где крестьяне очень любили ее. Она была хорошей музыкантшей, хорошо знала музыку и языки - французский, немецкий, английский...
А.И. Ульянова "Детские и школьные годы Ильича", Детгиз, 1947, с. 4.
Я часто думаю о том, как ... Право странно
представить это... Но ведь это было!
Ведь иначе бы он не смог родиться.
И, значит, хоть смириться с этим разум
никак не может, но для появленья
его, для написания "Что делать?"
и "Трех источников марксизма", для "Авроры",
для плана ГОЭЛРО, для лунохода,
и для атомохода - для всего! -
сперматозоид должен был проникнуть
(хотя б один!) в детородящий орган
Марии Александровны... Как странно...
Я представляю домик их в Симбирске.
Год 69-й. Синий сумрак.
Инспектор в кабинете. Свет уютный
настольной лампы освещает лоб
сократовский. Перо скребет бумагу...
Но тут из отдаленных комнат тихо
мелодия внезапно зазвучала -
такой безмерной нежностью, такою
небесной, вечной, женственною грустью...
И сладкая мечтательность сковала
мозг деятельный. И рука застыла
не дописав... Он лампу потушил.
Встал и пошел на цыпочках...
В гостиной,
не зажигая света, за роялем
сидела Марья Александровна... Невольно
залюбовавшись стройным и печальным
на фоне окон женским силуэтом,
Илья в дверях замешкался... Минуты
летели. И мелодия росла
тоскою и любовью несказанной,
и обещаньем счастья, и рыданьем...
И наконец он кашлянул.
"Ой, милый!
Ах, как ты напугал меня!" - "Мария! -
от нежности охрипшим басом начал
инспектор, - Поздно! Спать пора, Мария!"
И было что-то в голосе его,
что Марья Александровна зарделась.
"Ах, милый, что ты..." - "Машенька, пойдем!
Пойдем, ведь поздно, ну пойдем, Масюся!"...
Я думаю, она была фригидной.
Или почти фригидною, и пламень
инспекторский делила поневоле,
не сразу, а потом уже, обвив
руками нежными и нежными ногами
могучий торс инспектора училищ,
Ильи, Илюшечки, Илюшечки... Илюши!!
II.
Ходить он начал одновременно с сестрой Олей, которая была на полтора года моложе его. Она начала ходить очень рано и как-то незаметно для окружающих. Володя, наоборот, выучился ходить поздно, и если сестренка его падала неслышно - "шлепалась", по выражению няни, - и поднималась, упираясь обеими ручонками в пол, самостоятельно, то он хлопался обязательно головой и поднимал отчаянный рев на весь дом. Вероятно, голова его перевешивала. Все сбегались к нему, и мать боялась, что он серьезно разобьет себе голову или будет дурачком. А знакомые, жившие на нижнем этаже, говорили, что они всегда слышат, как Володя головой об пол хлопается. "И мы говорим: либо очень умный, либо очень глупый он у них вырастет".
А.И. Ульянова "Детские и школьные годы Ильича": Детгиз, 1947, с. 4-5.1
Читатель мой! Я, право, и не знаю,
что тут сказать... Конечно, можно б было...
Но лучше не пытаться. Ум евклидов
напрасно тщится размотать клубок
причинно-следственной неумолимой связи.
Не будем же гадать! Склонимся молча
пред тайнами великими, пред странной
игрою сил надмирных...
III.
Игрушками он мало играл, больше ломал их. Так как мы, старшие, старались его от этого удержать, то он иногда прятался от нас. Помню, как раз, в день его рожденья, он, получив в подарок от няни запряженную в сани тройку лошадей из папье-маше, куда-то подозрительно скрылся с новой игрушкой. Мы стали искать его и обнаружили за одной дверью. Он стоял тихо и сосредоточенно крутил ноги лошади, пока они не отвалились одна за другой.
А.И. Ульянова "Детские и школьные годы Ильича": Детгиз, 1947, с. 6.
Ах, Годунов-Чердынцев, полюбуйся,
с какой базарною настойчивостью Муза
Истории Российской предлагает
сестрице неразборчивой своей,
столь падкой на дешевку Каллиопе,
свои аляповатые поделки:
Эх, тройка, птица-тройка! Кто тебя
такую выдумал? Куда ты мчалась, тройка?
То смехом заливался колокольчик,
то плачем, и ревел разбойный ветер,
шарахались и в страхе столбенели
языки чуждые, и кнут свистел, играя!
А немец-перец-колбаса с линейкой
логарифмической смотрел в окно вагона
недоуменно... Эх ты, птица-тройка!
Куда ж неслась ты, Господи спаси?
И не было ответа. И не будет
уже. Кудрявый мальчик яснолобый
последнюю откручивает ножку.
Нет, мы пойдем другим путем!... Как странно...
Не лучше ль было ехать в пироскафе?
Иль в пароходе? - в чистом поле, все быстрее,
чтоб ликовал народ и веселился весь...
IV.
Любил маленький Володя ловить птичек, ставил с товарищами на них ловушки. В клетке у него был как-то, помню, реполов. Не знаю, поймал он его, купил или кто-нибудь подарил ему, помню только, что жил реполов недолго, стал скучен, нахохлился и умер. Не знаю уж отчего это случилось: был ли Володя виноват в том, что забывал кормить птичку или нет. Помню только, что кто-то упрекал его в этом, и помню серьезное, сосредоточенное выражение, с которым он поглядел на мертвого реполова, а потом сказал решительно: "Никогда больше не буду птиц в клетке держать". И больше он, действительно, не держал их.
А.И. Ульянова "Детские и школьные годы Ильича": Детгиз, 1947, с. 18.
Лети же в сонм теней, малютка-реполов,
куда слепая ласточка вернулась,
туда, где вьются голуби Киприды,
где Лесбии воробышек, где Сокол
израненный приветствует полет
братишки Буревестника, где страшный
убитый альбатрос сурово мстит
английскому матросу, где в отместку
французские матросы на другом
таком же альбатросе отыгрались,
где чайку дробью дачник уложил,
где соловей над розой, где снегирь
заводит песнь военну, где и чибис
уже поет юннатам у дороги,
и где на ветке скворушка, где ворон
то к ворону летит, то в час полночный
к безумному Эдгару, где меж небом
и русскою землею льется пенье,
где хочут жить цыпленки, где заслышать
малиновки ты сможешь голосок,
где безымянной птичке дал свободу,
храня обычай старины певец,
где ряба курочка, где вьется Альциона
над батюшковским парусом, где свищет
во тьме ночей и ропщет Филомела,
и где слепая ласточка, слепая...
Лети туда, малютка реполов!
Ты заслужил бессмертие. Лети же!
V.
Бегал он и рыбу ловить на Свиягу (речка в Симбирске), и один его товарищ рассказывает о следующем случае. Предложил им кто-то из ребят ловить рыбу в большой, наполненной водой канаве поблизости, сказав, что там хорошо ловятся караси. Они пошли, но, склонившись над водою, Володя свалился в канаву; илистое дно стало засасывать его. "Не знаю, что бы вышло, - рассказывает этот товарищ, - если бы на наши крики не прибежал рабочий с завода на берегу реки и не вытащил Володю".
А.И. Ульянова "Детские и школьные годы Ильича": Детгиз, 1947, с. 19.
Рука Рабочего Отечества спасла.
Что там ни говори эсдэки, а без роли
такой вот личности в истории все было б
иначе. Ведь уже б была готова
Россия-мать на рельсы соскользнуть
буржуйские - и так бы и пошла!
По плоскости наклонной, так сказать,
по этому порочному пути
сопротивленья наименьшего. Искала б
себе, наверное, легкие пути
и загнивала б. Ах, как загнивала б!
И до сих пор бы ели ананас
и рябчиков жевали бы, и вряд ли
когда-либо прорыли б Беломор.
И с проституцией навряд ли совладали б.
И безнаказанно бы жил себе Кровавый
царь Николай с супругой и детьми!
А ум, и честь, и совесть продолжали б
томиться в Шушенском! И наш Серафимович
глумленью подвергался бы циничных,
растленных модернистов, и, ей-богу,
пришлось бы Евтушенко выступать в одесских кабаках...
Подумать страшно!
А вот еще о чем подумать страшно,
но интересно - если б не Рабочий
из ила вытащил его, а, предположим,
Мужик, мужик Марей или Платон,
А вдруг бы полюбил он, наш Ильич,
смиренномудрие и богоносность люда
сермяжного? И опростился б он,
и в нищем виде исходил бы он Россию,
благословляя? Ах, как это странно...
Или представь, что там Купчина ражий
в бобровой шапке проходил бы? Или стройный
какой-нибудь Корнет? Или в тужурке
студенческой какой-нибудь Сынок
Поповский? Словом, кто-нибудь из этих,
из своры псов и палачей? И стал бы
тогда бы наш Володинька кадетом.
И не был бы весны цветеньем он,
победы кличем... Ах, как это странно,
как странно это все, если подумать...
1985
Тимур Кибиров
Новые стихи
* * *
В общем, жили мы неплохо.
Но закончилась эпоха.
Шишел-мышел, вышел вон!
Наступил иной эон.
В предвкушении конца
Ламца-дрица гоп цаца!
Крестьянин и змея
Сколько волка ни корми —
в лес ему охота.
Меж хорошими людьми
вроде идиота,
вроде обормота я,
типа охломона.
Вновь находит грязь свинья
как во время оно!
Снова моря не зажгла
вздорная синица.
Ля-ля-ля и bla-bla-bla —
чем же тут гордиться?
Вновь зима катит в глаза,
а стрекуза плачет.
Ни бельмеса, ни аза.
Что всё это значит?
С новым годом
На фоне неминучей смерти
давай с тобою обниматься,
руками слабыми цепляться
на лоне глупости и смерти.
Я так продрог, малютка Герда,
средь этой вечности безмозглой,
средь этой пустоты промозглой,
под ненадёжной этой твердью.
Кружатся бесы, вьются черти.
Я с духом собираюсь втуне,
чтоб наконец-то плюнуть, дунуть,
отречься, наконец, от смерти.
На этом фоне неминучем,
на лоне мачехи могучей,
под безнадежной этой твердью —
давай с тобою обниматься.
Давай за что-нибудь цепляться.
* * *
Наша Таня громко плачет.
Ваша Таня — хоть бы хны!
А хотелось бы иначе...
Снова тычет и бабачит
население страны.
Мы опять удивлены.
* * *
На реках вавилонских стонем,
в тимпаны да кимвалы бьём.
То домового мы хороним,
то ведьму замуж выдаём.
Под посвист рака на горе
шабашим мы на телешоу,
и в этой мерзостной игре
жида венчаем с Макашовым.
Деревня
Русь, как Том Сойер, не даёт ответа.
Должно быть, снова шалости готовит
какие-нибудь... Середина лета.
Гогушин безнадёжно рыбу ловит
под сенью ивы. Звонко сквернословит
седая Манька Лаптева. Рассветы
уже чуть позже, ночи чуть длиннее.
И под окном рубцовская рябина
дроздам на радость с каждым днём
желтее.
Некрупная рогатая скотина
на пустыре торчит у магазина,
и возникает рифма — Амалфея.
По ОРТ экономист маститый
М. Курдюков и депутат Госдумы
пикируются. “Вот же паразиты!” —
переключая, говорит угрюмо
Петр Уксусов. Но Петросяна юмор
вмиг остужает мозг его сердитый.
Вот мчится по дорожке нашей узкой
жигуль-девятка. Эх, девятка-птица!
Кто выдумал тебя? Какой же русский,
какой же новый русский не стремится
заставить всё на свете сторониться!
Но снова тишь, да гладь, да трясогузка,
да на мопеде мужичок поддатый,
да мат, да стрёкот без конца и края...
Опасливый и праздный соглядатай,
змеёй безвредной прячусь и взираю.
Я никого здесь соблазнить не чаю.
Да этого, пожалуй, и не надо.
Генезис
Всё-то дяденьки, тётеньки,
паханы, да папаши,
да братбны, да братцы,
да сынки у параши.
Все родимые, родные
и на вид, и на ощупь,
все единоутробные
и сиамские, в общем.
И отцам-командирчикам
здесь дедов не унять.
Все родня здесь по матери,
каждый грёб твою мать!
Эх, плетень ты двоюродный,
эх, седьмая водица,
пусть семья не без урода,
не к лицу нам гордиться —
ведь ухмылка фамильная
рот раззявила твой
бестревожно, бессильно...
Что ж ты как не родной?!
* * *
Умом Россию не понять —
равно как Францию, Испанию,
Нигерию, Камбоджу, Данию,
Урарту, Карфаген, Британию,
Рим, Австро-Венгрию, Албанию —
у всех особенная стать.
В Россию можно только верить?
Нет, верить можно только в Бога.
Всё остальное — безнадёга.
Какой мерою ни мерить —
нам всё равно досталось много:
в России можно просто жить.
Царю с Отечеством служить.
* * *
Хорошо Честертону — он в Англии жил!
Оттого-то и весел он был.
Ну а нам-то, а нам-то, России сынам,
как же всё-таки справиться нам?
Jingle bells! В Дингли-делл мистер Пиквик спешит.
Сэм Уэллер кухарку смешит,
и спасёт Ланселот королеву свою
от слепого зловещего Пью!
Ну, а в наших краях, оренбургских степях
заметает следы снежный прах.
И Петрушин возок всё пути не найдёт.
И Вожатый из снега встаёт.
Табель
В сущности, я не люблю жить.
Я люблю вспоминать.
Но я не могу вспоминать не по лжи,
но всё норовлю я песню сложить,
то есть, в сущности, лгать.
Лгать, сочинять,
песню слагать,
ответственность тоже слагать.
Уд — за старательность.
Неуд — за жизнь.
По пению — с минусом пять.
Песнь Сольвейг
Вот, бля, какие бывали дела —
страсть моё сердце томила и жгла —
лю, бля, и блю, бля,
и жить не могу, бля,
я не могу без тебя!
Прошлое дело, а всё-таки факт —
был поэтичен обыденный акт,
был поэтичен, и метафизичен,
и символичен обыденный фак!
Он коннотации эти утратил.
И оказался, вообще-то, развратом!
Лю эти, блю эти,
жить не могу эти,
das ist phantastisch!
O, yes!
Уж не собрать мне
в аккорд идеальный
Грига и Блока
с бесстыдством оральным
и пролонгацией фрикций. Но грудь
всё же волнуется — О, не забудь!
Лю, бля, и блю, бля,
и жить не могу, бля,
я не могу без тебя,
не могу!
А на поверку — могу ещё как!
Выпить мастак и поесть не дурак.
Только порою сердечко блажит,
главную песню о старом твердит:
лю, говорю тебе, блю, говорю я,
бля, говорю я, томясь и тоскуя!
Das ist phantastisch!
Клянусь тебе, Сольвейг,
я не могу без тебя!
* * *
Как Набоков и Байрон скитаться,
ничего никогда не бояться
и всегда надо всем насмехаться —
вот каким я хотел быть тогда.
Да и нынче хочу иногда.
Но всё больше страшит меня
грубость,
и почти не смешит меня глупость,
и напрасно поют поезда —
я уже не сбегу никуда.
Ибо годы прошли и столетья,
и сумел навсегда присмиреть я.
И вконец я уже приручился,
наконец, презирать разучился.
Бойкий критик был, видимо, прав,
старым Ленским меня обозвав.
* * *
Юноша бледный, в печать выходящий!
Дать я хочу тебе два-три совета:
первое дело — живи настоящим,
ты не пророк, заруби себе это!
И поклоняться Искусству не надо!
Это и вовсе последнее дело.
Экзюпери и Батая с де Садом
перечитав, можешь выбросить смело.
* * *
Поэзия! — big fucking deal!
Парча, протёртая до дыр!
Но только через дыры эти
мы различаем всё на свете,
поскольку глаз устроен так:
без фокусов — кромешный мрак!
Гляди ж, пацан, сквозь эту ветошь.
Сквозь эту мишуру и ложь,
авось, хоть что-нибудь заметишь,
глядишь, хоть что-нибудь поймёшь.
* * *
Объективности ради мы запишем в тетради:
Люди — гады, и смерть неизбежна.
Зря нас манит безбрежность,
или девы промежность.
Безнадёжность вокруг, безнадежность.
Впрочем, в той же тетради я пишу Христа ради:
Ну не надо, дружок мой сердешный!
Вихрь кружит центробежный,
мрак клубится кромешный...
Ангел нежный мой, ангел мой нежный!
* * *
Куда ж нам плыть? Бодлер с неистовой Мариной
нам указали путь. Но, други, умирать
я что-то не хочу. Вот кошка Катерина
с овчаркою седой пытается играть.
Забавно, правда ведь? Вот книжка про Шекспира
доказывает мне, что вовсе не Шекспир
(тем паче не певец дурацкий Бисер Киров)
“to be or not to be?” когда-то вопросил,
а некий Рэтленд граф. Ведь интересно, правда?
А вот, гляди — Чубайс!! А вот — вот это да! —
с Пресветлым Рождеством нас поздравляет “Правда”!
Нет, лучше подожду — чтоб мыслить и страдать.
Ведь так, мой юный друг? Вот пухленький ведущий
программы “Смак” даёт мне правильный совет
не прогибаться впредь пред миром этим злющим.
Ну улыбнись, дружок! Потешно, правда ведь?
И страшно, правда ведь? И правда ведь, опасно?
Не скучно ни фига! Таинственно, скорей.
Не то, чтоб хорошо, не то, чтобы прекрасно —
невероятно всё и с каждым днём странней.
“Dahin, dahin!” — Уймись! Ей-богу надоело.
Сюда, сюда, мой друг! Вот, полюбуйся сам,
как сложен, преломлён, цветаст свет этот белый!
А тот каков, и так узнать придётся нам!
Лень-матушка спасёт. Хмель-батюшка утешит.
Сестра-хозяйка нам расстелит простыню.
Картина та ещё! Всё то же и все те же.
Сюжет — ни то, ни сё. Пегас — ни тпру, ни ну.
Но — глаз не оторвать! Но сколько же нюансов
досель не знали мы, ещё не знаем мы!
Конечно же to be! Сколь велико пространство!
Как мало времени. Пожалуйста, уймись!
И коль уж наша жизнь, как ресторан вокзальный,
дана на время нам — что ж торопить расчёт?
Упьюсь, и обольюсь с улыбкою прощальной,
и бабки подобью, и закажу ещё.
И пламень кто-нибудь разделит поневоле.
А нет — и так сойдёт. О чем тут говорить?..
На свете счастье есть. А вот покоя с волей
я что-то не встречал. Куда ж нам к чёрту плыть!
Незнайка в Солнечном Городе
Сублимируючи похоть,
Редуцируючи страх,
Я приветствую эпоху
В резвоскачущих стихах,
В буйстве позапрошловечном
Звуков сладких и молитв,
Кои умиляют нынче
Лишь сотрудников ИМЛИ!
Я трясу брадой седою:
Здравствуй, вымя молодое,
Жаль, не мне тебя сосать!
Здравствуй, классная эпоха,
Где ни слова, блин, ни вздоха
Ни сказать, ни описать,
Ни, тем боле, услыхать!
Я поэт, сквозь мрак поэтик
От меня тебе приветик,
Новый бравый мир,
Сбросивший оковы Слова,
Меднолобый всадник новый,
Новенький кумир!
Хаксли предсказал, и то же
Говорил ефрейтор Трошин
Ночью на губе:
«Бросим пить, курить, е..ться,
станем спортом заниматься!».
Вау!
Ужо тебе!
Я поэт, зовусь Кибиров,
Я видал таких кумиров
Столько раз в гробу!
Я ведь приобык издревле
Нарушать табу.
Нынче в этом нету кайфа...
В сумерки на пироскафе
Уплываю...
Бульк!
И дорогою свободной,
Полон думы благородной,
Скок-поскок
На свой шесток.
И молчок.
Ибо впрямь настало время.
Ибо исчерпалась тема.
Ибо бремя... ибо семя...
Ибо... ибо... потому...
Окончается на у-у-у-у-у...
Как Акела на луну...
* * *
Что-то тело охренело,
И повыветрился Дух.
Промахнувшись, как Акела,
Разоравшись, как Отелло,
Я застрял, как Винни-Пух!
Ух!
Трудно в этом положеньи
Выбирать одно из двух —
Сологуб или Ваншенкин,
Жизнь любить иль смерть любить.
Трудно, мать твою едрить!
Вот фиксация какая —
Смерть противная такая,
Но и эта вот, вот эта
Вверх тормашками в кювете
Экзистенция-блядюга
Тоже хороша!
Психотерапия
Это фиксация, а не страсть роковая.
Это фрустрация,
А не смерть никакая.
И не песнь лебединая это,
А сублимация.
Страх пресловутой кастрации...
Я понимаю...
Ну-с, давай, диагност!
Это, в сущности, тост.
Так махнём же по первой, не чокаясь.
Монорим
Где только наша ни пропадала,
Всё-таки наша была.
Пропадом нынче она запропала.
Видимо, ваша взяла!
Интертексты и подтексты
Днесь я не Данта и Омира,
А Пугачёву и Земфиру
Цитирую в ночную тьму —
«Этот мир придуман не мною!»
«Ну пачиму-у-у-у?!»
Противоречия
Жизнь прекрасна! Смысл есть! —
Гласит моё мировоззрение!
Но моё же мироощущение
Голосит — Не про вашу честь!
* * *
...богов певец
Не будет никогда подлец!
Г.Р. Державин
Жил да был богов певец.
Пел он, пел и наконец
Оказался в полной жопе.
В этом скорбном хронотопе
Наш певец уж не поёт —
Тесно здесь для Каллиопы,
Не влетит сюда Эрот!
Посещать дыру срамную
Аонидам западло’!
(Раньше задницу такую
Звали вечности жерлом).
Аллегориею этой
Я хотел сказать о чём? —
Очень уж легко поэту
В наше время стать говном.
Иль бессмысленным глистом...
Так что будь готов и зорок,
Прозревай сквозь гиблый морок!
Подтвердит любой проктолог —
Выход всё же есть!
* * *
Это я-то несдержан?!
Да Господь с тобой, дорогая!
Ты б послушала, как еженощно
я заклинаю
Демонов злобы —
«Нельзя ненавидеть!
Нельзя презирать!
Нельзя никого никогда убивать!
Даже героев рекламного ролика «Дью»,
Даже создателей оного я не убью!!»
И действительно я оставляю в живых
И тех, и других!
И всех остальных.
И это ль не ангельское долготерпение,
Смирение, уничижение.
А ты говоришь...
По прочтении альманаха «Время Ч»
Другие времена, другие вдохновенья...
Баратынский
Я помню, как совсем без драки
Попав в большие забияки,
Клеймил я то-та-ли-та-ризм!
Певцы возвышенной печали
Мне снисходительно пеняли
За грубый утилитаризм
И неуместный прозаизм.
И вот минуло четверть века
И те же самые певцы,
И их птенцы, и их отцы
Вдруг оказались храбрецы,
Тираноборцы и абреки!
А я опять с дурацким понтом,
Позоря гражданина сан,
Скачу седым Анакреонтом,
Нос ворочу, как Пиндемонти,
Среди воинственных гражда’н...
Какое всё же наслажденье
Следить времён коловращенье!
Пироскаф
И поскольку всё,
Что я любил, что я хранил,
В чём сердце я похоронил,
Сброшено с корабля
(Или у футуристов «с парохода»?)
Современности —
Сигану-ка и я за борт...
Конечно, спасти никого не удастся,
Но хотя бы недолго ещё побарахтаюсь,
Побуду в приличном обществе,
В роковом его просторе...
А «Титаник» пусть себе плывёт,
И приблатнённый Ди Каприо
Пусть себе ставит раком
Всех пассажирок и членов команды...
Молодцу плыть недалечко.
Политкорректность
А Аллах-то, похоже, и вправду акбар!
Вот англоязычный писатель Рушди
вольтерьянское что-то такое накропал.
И что характерно —
Вольтера-то я давно прочитал,
и ему-то вполне удалось
«раздавить гадину»,
а вот Рушди мне почитать не пришлось
и, видать, не придётся.
Вот теперь и решай, кто акбар, а кто нет
мира сего,
века сего.
Мегаломания-1
Как же мне всё же
себя позиционировать-то?
Может, вот этой цитатой
из «Путаницы» —
«Только заинька
был паинькой —
не мяукал
и не хрюкал,
под капусткою лежал,
по-заячьи лопотал
и зверюшек неразумных уговаривал:
«Кому велено чирикать —
не мурлыкайте!
Кому велено мурлыкать —
не чирикайте!»
Как-то нескромно...
Но в общем-то точно.
Так оно всё и было.
* * *
Жить и вправду стало лучше,
стало веселей...
Но как-то обидно.
Совсем не завидно.
И даже постыдно...
Но умирать-то — ещё стыдней!
«Вот суть философии всей!»
Не помню, откуда цитата...
А вот эта — из песни солдатской:
«А умирать нам рановато...»
и дальше — молодцевато
и залихватски —
«...есть у нас ещё дома дела!
Эх!
Есть у нас ещё дома дела!!»
Только где он, тот Дом?
И дела’-то — как сажа бела...
Догорать дотла...
Ясное дело — гореть,
честное слово — дотла.
Ноябрь 2001
Сексуально и ментально
озабоченный тотально,
смысл бессмыслицы фатальной
взять пытаюсь в толк
(как пьянчужка в долг).
Так живу я без зазренья,
несмотря на угрызенья,
материально и морально
неустойчив, как листок,
как листочек календарный
за прошедший год,
как осины лист, дрожащий
в сумерках осенней чащи,
иль медлительно кружащий
над зерцалом вод,
где двойник всё ближе кружит
(рвётся ввысь, видать)...
Да садись уж в эту лужу
(фигурально и буквально)!
Хватит трепетать!
Шалтай-Болтай
Нет — увы, — никакой я не зайка уже
(ни в смысле Чуковского, ни, тем боле, Киркорова),
и не вещая птица над Ледой.
Вот сравненье другое,
не простое, а золотое,
вот метафора сказочно точная:
его били-били — не разбили
дед и баба
(т.е. всякие объективные
социально-политические
и социокультурные
тяготы и лишения),
а мышка бежала
(ах, ты, мышка моя!),
хвостиком махнула —
оно и упало.
И разбилось.
И что уж теперь завывать-призывать
всю королевскую рать?
И вся конница эта,
и сам Король
не имеют значенья,
не играют роль
в этом свете,
на этом свете...
А что будет на том,
мы узнаем потом,
мы узнаем потом без сомненья!
Так лежу я и жду продолжения.
* * *
Была такая песенка
Во времена Хрущёва,
Как бы антисоветская,
Ироничная как бы,
Очевидно, стиляжья
По происхожденью
(Впрочем, чёрт её знает —
Может, в истоке
Шутка эстрадная
Куплетистов-сатириков?):
«Не ходите, дети, в школу!
Пейте, дети, кока-колу!
Заводите радиолу!
И танцуйте
Рок-н-ролл!»
О, как мы мечтали об этом!
О, как мы мечтали!..
И, судя по всему воспоследовавшему —
Только об этом.
Странно и страшно,
Но надо признать.
Обзор прессы
Свобода от...
Свобода для...
Свобода, бля!..
В комиссию по реформированию современного русского языка
Предлагаю —
Вместо латинизма «интеллектуалы»
Говорить и писать «интеллектуальцы»,
Как сербы и хорваты.
(Я сам это слышал
В фильме Кустурицы).
И звучит, согласитесь, как-то роднее,
И гораздо больше подходит
Славным носителям
Этого не очень определённого звания.
Например —
«Один интеллектуалец
Засунул...» и т.д.
А интеллектуалки пусть остаются,
как были.
Ибо среди них попадаются
прехорошенькие.
Впрочем, нечасто.
Чин чина почитай!
Так мы тревожились,
Так ужасались,
Так хлопотали
Последних три века,
Чтоб нам, не дай Бог, не поставили
В Вольтеры фельдфебеля,
Так мы перепугались,
Что и думать забыли —
А ну как поставят
В фельдфебели Вольтера,
В генералы Руссо,
А де Сада... нет — Жоржа Занда!
В генералиссимусы!
Уж тут-то не забалуешься.
* * *
Когда Понтий Пилат с высоты
Передовой науки
и прогрессивной культуры
Спросил арестованного жидка —
«Что’ есть истина?»,
Он ведь не ожидал и не хотел
Услышать ответ.
Он-то знал,
Что ответа нет.
Априорные знания эти,
Высота философии сей
Аксиомами стали для бедных детей,
Пропечатаны в каждой газете,
В Интернете, буклете, кассете
И в моём бестолковом куплете...
Есть вопросы?
Вопросов нету.
Мегаломания-2
«Ты, Моцарт, — лох
и сам того не знаешь!»
Да знаю я!.. От тленья убежав
Не слишком далеко, и запыхавшись,
Я с понтом дела говорю себе:
«Ты царь или не царь?! Живи один.»
И я живу досель в подлунном мире,
С успехом переменным подавляя
Припадки злобной зависти к Сальери,
А ненависть к слепому скрипачу
Я прячу под усмешкой простодушной...
Но божество моё проголодалось...
И, знаешь, слишком долго не ...лось.
Технологии, стратегии и практики
С пафосом, с хаосом и с Дионисом
Логосу надо наставить рога,
Ну, а потом уж представить Его
Дьяволом, ну а потом изгонять!
И больше никто нам не будет мешать.
* * *
У поэзии с культурой
Отношенья не ахти!..
Как, собственно, и у самой культуры
С цивилизацией.
Т.е. отношенья-то близкие,
Можно сказать, родственные,
Но не простые.
Ну, как у Бульбы и Андрия...
(Что-то очень уж мудрёно.
И не очень актуально —
Шпенглер, Фрейд, Делёз, Толстой —
Полный, батенька, отстой!)
Да и непонятно — кто кого породил,
Кто кого убьёт?
Логомахия
Увы! Логофобы ломят, гнутся логопеды...
Ну что ж, правда ваша.
Ваша победа.
Ваша взяла,
Логофаги и логоложцы...
Но это ж не значит, что надо опять
Приветственным гимном встречать
Тех, кто меня уничтожит!
Или, ручки подняв, выбегать
С криком «Нихт шиссен! Логос капут!»,
Как жалкие фрицы в комедиях.
Как Швабрин...
Не взывай к нему жалобно —
Царь-Государь!
Даже эти слова бессловесная тварь
Не способна понять, к сожаленью.
* * *
Так, шепча в ночи «Прииди!»,
Так, рыча в ночи «Изыди!»,
Сам я злобой изошёл
И в отчаянье пришёл.
Здесь в отчаяньи,
В отчайньи,
В положеньи чрезвычайном
Я давненько не бывал.
Лет, наверно, 19!
И бахвалился, нахал,
Больше здесь не появляться.
Зарекалася свинья...
Эй, встречайте! Вот он я!
* * *
Плохо тебе, плохонький?
Гадко тебе, гаденький?
Страшно тебе, страшненький?
Мало тебе, маленький?
Мало тебе?!
Хочешь еще?!
А не слабо’ тебе, слабенький?
А вот нисколько не слабо’!
Бог судья нам, видит Бог,
Что, какой бы ни был я,
Я — частица бытия!
Ну а ты-то, ты-то кто,
Обнаглевшее Ничто?
Пусть я плохонький такой,
И бессмысленный, и гадкий,
И лежащий под тобой
На обеих на лопатках —
Я-то всё-таки живой!
Ты же — вовсе никакой!
И плевать мне, что изрек
Тронутый Мельхиседек!
Запретил мне верить Логос,
Что ничтожество есть благо!
Мало, мало, мало мне!..
Да и страшно не вполне.
Ab ovo
А на самом деле,
Humpty-Dumpty
(в русском классическом переводе —
Шалтай-Болтай)
является универсальным символом
всей вообще литературы
и культуры
(во всяком случае иудео-христианской,
или, скажем, греко-римской,
ну, в общем, нашей, европейской).
А может, и цивилизации...
Ну, во-первых —
пластическая завершённость
и совершенность,
идеальность самой его формы
и формальность,
рациональность сего аполлонического
идеала.
(Помнишь, кстати —
«Я с детства не любил овал!»?
И чудесное приговское продолжение —
«Я с детства просто убивал!»)
Да, и сам этот мраморно-гипсовый цвет —
отсылающий непосредственно
к эллинистическим нашим истокам.
И вообще перенасыщенность
всякими вечными смыслами
(От Леды до Пасхи).
И много чего ещё.
А во-вторых —
хрупкость и ненадёжность,
беззащитность и даже
обречённость быть кокнутым
так или иначе
в конце концов...
И то, что сидел не где-нибудь,
а на стене,
которая, в свою очередь, знаменует
не только урбанистичность,
но и вообще
всякое разграничение,
структурность, если хотите,
членораздельность.
К этому можно добавить и упование
(кажется, неоправданное)
на некие трансцендентные силы:
(король и всё его воинство),
и пребывание в снах роковых...
Картинка вполне безысходная,
но что тут попишешь,
ведь даже имманентная способность
к развитию
и преображенью
(яйцо всё ж таки!)
только усугубляет
горечь и жалость.
Горечь, и жалость, и гнев.
* * *
На полном серьёзе
Со скрытой угрозой
Отвечать на вопрос «Что’ есть истина?»
Это значит — курьёзно,
Одиозно, безбожно
Уподоблять себя Иисусу Христу!
Но и с усмешкою лживой,
Горделивой, глумливой
Задавать этот самый вопрос —
Это значит блудливо
И, по сути, трусливо
Уподобляться Пилату
(Который, конечно,
Уж совсем не такой
симпатичный-трагичный,
Как в «Мастере и Маргарите»).
Так что сами смотрите.
Я же советую молча
Помнить и знать,
Что вопрос этот не риторический,
Хоть давно он уже не стои’т на повестке
Очередного симпозиума
Культурного нашего сообщества.
Вариации
Если жизнь тебя обманет
(а она тебя обманет
с неизбежностью, дружок!
— предварительно заманит,
а потом вдруг перестанет),
болевой смакуя шок,
ощущая под ногами
вместо пола потолок,
или, скажем, меж ногами
незаслуженный пинок,
побелевшими устами
гавкать не спеши, щенок!
Закипевшими мозгами
суд поспешный не чини!
Сам, гляди, не обмани!
Даже если очень больно,
это не ...дец всему,
и, вообще, ...дец не полный —
а тебе лишь одному!
Так, ...дёныш! Посему
хватит выть и лаять полно,
как Акелла на луну!
Се ...дёж, а не ...дец!
Провокация и ложь!
Ну а кто её отец,
ты в Писании прочтёшь!
Не твоё собачье дело
безответственно брехать!
А твоё собачье дело
дом от урок охранять!
Ну, а в самом крайнем случае
(Дома нет, хозяин мертв) —
не скули, Каштанка, лучше
с этой суки взять пример,
коей Бунин восхищался,
коей Горький возмущался,
чей хозяин был казнён
урками Ревтрибунала,
и она, визжа, кусала
до конца своих времён
всех военных без погон!
Жизнь, конечно же, обманет,
день веселья не настанет,
больше не воскреснет Он,
но она не перестанет
соблюдать закон!
2001 год
Тимур Кибиров
ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАНС
. . .
Чайник кипит. Телик гудит.
Так незаметно и жизнь пролетит.
Жизнь пролетит, и приблизится то,
что атеист называет Ничто,
что Баратынский не хочет назвать
дочерью тьмы, ибо кто ж тогда мать?
Выкипит чайник. Окислится медь.
Дымом взовьется бетонная твердь.
Дымом развеются стол и кровать,
эти обои и эта тетрадь.
Так что покуда чаевничай, друг.
Время подумать, да все недосуг.
Время подумать уже о душе,
а о другом поздновато уже.
Думать. Лежать в темноте. Вспоминать.
Только не врать. Если б только не врать!
Вспомнить, как пахла в серванте халва
и подобрать для серванта слова.
Вспомнить, как дедушка голову брил.
Он на ремне свою бритву точил.
С этим ремнем по общаге ночной
шел я, шатаясь. И вспомнить какой
цвет, и какая фактура, и как
солнце, садясь, освещало чердак.
Чайник кипел. Примус гудел.
Толик Шмелев мастерил самострел.
. . .
На слова, по-моему, Кирсанова
песня композитора Тухманова
«Летние дожди».
Помнишь? Мне от них как будто лучше,
тра-та-та-та радуги и тучи,
будто тра-та-та-та впереди.
Я припомнил это, наблюдая,
как вода струится молодая.
Дождик-дождик, не переставай!
Лейся на лысеющее темя,
утверждай, что мне еще не время,
пот и похоть начисто смывай.
Ведь не только мне как будто лучше,
а, к примеру, ивушке плакучей
и цветной капусте, например.
Вот он дождь. Быть может, и кислотный.
Радуясь, на блещущие сотки
смотрит из окна пенсионер.
Вот и солнце между туч красивых.
Вот буксует в луже чья-то «Нива».
Вот и все. Ты только погоди.
Покури спокойно на крылечке,
посмотри-замри, мое сердечко.
Вдруг и впрямь тра-та-та впереди?
Вот и все, что я хотел напомнить.
Вот и все, что я хотел исполнить.
Радуга над Шиферной висит.
Развернулась радуга Завета.
Преломилось горестное лето.
Дальний гром с душою говорит.
ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАНС
Что ты жадно глядишь на крестьянку,
подбоченясь, корнет молодой,
самогонку под всхлипы тальянки
пригубивши безусой губой?
Что ты фертом стоишь, наблюдая
пляску, свист, каблуков перестук?
Как бы боком не вышла такая
этнография, милый барчук.
Поезжай-ка ты лучше к мамзелям
иль к цыганкам на тройке катись.
Приворотное мутное зелье
сплюнь три раза и перекрестись.
Ах, мон шер, ах, мон анж, охолонь ты!
Далеко ли, Ваш бродь, до беды,
до греха, до стыда, до афронта,
хоть о маменьке вспомнил бы ты!
Что ж напялил ты косоворотку?
Полюбуйся, мон шер, на себя!
Эта водка сожжет тебе глотку,
оплетет и задушит тебя!
Где ж твой ментик, гусар бесшабашный?
Где Моэта шипучий бокал?
Кой же черт тебя гонит на пашню,
что ты в этой избе потерял?
Одари их ланкастерской школой
и привычный оброк отмени,
позабавься с белянкой веселой,
только ближе не надо, ни-ни!
Вот послушай, загадка такая:
Что на землю швыряет мужик,
ну а барин в кармане таскает?
Что? Не знаешь? Скажи напрямик.
Это сопли, миленочек, сопли!
Так что лучше не надо, корнет.
Первым классом уютным и теплым
уезжай в свой блистательный свет!
Брось ты к черту Руссо и Толстого!
Поль де Кок неразрезанный ждет.
И актерки к канкану готовы.
Оффенбах пред оркестром встает.
Блещут ложи, брильянты, мундиры.
Что ж ты ждешь? Что ты прешь на рожон?
Видно вправду ты бесишься с жиру,
разбитною пейзанкой пленен.
Плат узорный, подсолнухов жменя,
черны брови да алы уста,
ой вы сени, кленовые сени,
ах, естественность, ах, простота!
Все равно ж не полюбит, обманет,
насмеется она над тобой,
затуманит, завьюжит, заманит,
обернется погибелью злой!
Все равно не полюбит, загубит!
Из острога вернется дружок.
Искривятся усмешечкой губы.
Ярым жаром блеснет сапожок.
Что топорщится за голенищем?
Что так странно и страшно он свищет?
Он зовет себя Третьим Петром.
Твой тулупчик расползся на нем.
Из поэмы «ИСТОРИЯ СЕЛА ПЕРХУРОВА»
Все та же декорация. Но нет
ни занавесей, ни картин на стенах.
Смеркается. Не зажигают свет.
И странные клубящиеся тени
усугубляют чувство пустоты,
тоски и безотчетного смятенья.
Как на продажу сложены холсты
и мебели остатки в угол дальний.
Но на рояле нотные листы
еще белеют в полумгле печальной.
Уже у боковых дверей лежат
узлы, баулы, чемоданы. В спальню
открыты двери настежь. Старый сад
за окнами темнеет, оголенный.
За сценой глухо голоса звучат.
Купец стоит, немного удивленный,
перед забытой в спешке на стене
ландкартой Африки. Конторщик сонный
увязывает ящик в стороне.
А рядом молодой лакей скучает
с подносом. Неожиданно в окне
виденьем инфернальным возникает,
мелькает Некто в красном домино.
И снова все тускнеет, затихает,
смеркается. Уже почти темно.
Вот бывшая хозяйка с братом входит.
Она не плачет, но бледна. Вино
лакей украдкой тянет. Речь заходит
о новой книге Мопассана. Брат
насвистывает и часы заводит.
В дверях барон с акцизным говорят
о лесоводстве. В кресле дочь хозяйки
приемная сидит, потупя взгляд.
Студент калоши ищет. В белой лайке
эффектно выделяется рука
штабс-капитана. Слышны крики чайки
за сценой. Входит на помин легка
невестка располневшая в зеленом
несообразном пояске. Близка
минута расставания. С бароном
какой-то странник шепчется. Опять
мелькнуло Домино. Лакей со звоном
поднос роняет. Земский врач кричать
пытается. А беллетрист усталый
приказывает на ночь отвязать
собаку. Управляющий гитару
настраивает. Гувернантка ждет
ответа. Из передней входит старый
лакей в высокой шляпе. Дождь идет.
Входя, помещик делает движенье
руками, словно чистого кладет
шара от двух бортов. А в отдаленье
чуть слышно топоры стучат. И вновь
в окне маячит красное виденье,
кривляется. Уже давно готов
и подан экипаж. На авансцену
герой выходит. Двое мужиков
выносят мебель. Разбирают стены.
Уходят, входят в полной темноте.
Все безглагольным и неизреченным
становится внезапно. Ждут вестей.
Бледнеют. Видят знаки. Внемлют чутко.
И чают появления гостей
неведомых, грядущих. Сладко, жутко.
Не очень трезво. Театр-варьете
насчет цензуры отпускает шутки.
Маг чертит пентаграмму. О Христе
болтают босяки. Кружатся маски,
Пьеро, припавший к лунной наготе,
маркизы, арапчата, вьется пляска
жеманной смерти. Мчится Домино,
взмывает алым вихрем, строит глазки,
хохочет, кувыркается. В окно
все новые влезают. Вот без уха
какой-то, вот еще без глаз и ног.
Всеобщий визг и скрежет. Полыхает,
ржет Некто в домино. А мистагог
волхвует, бога Вакха вызывает.
И наконец всю сцену заполняют
и лижут небо языки огня...
ВЕЧЕРНЕЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ
На самом деле все гораздо проще.
Не так ли, Вольфганг? Лучше помолчим.
Вон филомела горлышко полощет
в сирени за штакетником моим.
И не в сирени даже, а в синели,
лиющей благовонья в чуткий нос.
Гораздо все сложней на самом деле.
Утих совхоз. Пропел электровоз
на Шиферной — томительно и странно —
как бы прощаясь навсегда. Поверь,
все замерло во мгле благоуханной,
уже не вспыхнет огнь, не скрыпнет дверь.
И, может, радость наша недалече
и бродит одиноко меж теней.
На самом деле все гораздо легче,
короче вздоха, воздуха нежней!
А там, вдали, химкомбинат известный
дымит каким-то ядом в три трубы.
Он страшен и красив во мгле окрестной,
но тоже общей не уйдет судьбы,
как ты да я. И также славит Бога
лягушек хор в темнеющем пруду.
Не много ль это все? Не слишком ль много
в конце концов имеется в виду?
Неверно все. Да я и сам неверен.
То так, то этак, то вообще никак.
Все зыблется. Но вот что характерно —
и зверь, и злак, и человечек всяк,
являяся загадкой и символом,
на самом деле дышит и живет,
как исступленно просится на волю!
Как лезет в душу и к окошку льнет!
Как пахнет! Как шумит! И как мозолит
глаза! Как осязается перстом,
попавшим в небо! Вон он, дядя Коля,
а вон Трофим Егорович с ведром!
А вон — звезда! А вон — зарей вечерней
зажжен парник!.. Земля еще тепла.
Но зыблется уже во мгле неверной,
над гладью волн колышется ветла.
На самом деле простота чревата,
а сложность беззащитна и чиста,
и на закате дым химкомбината
подскажет нам, что значит Красота.
Неверно все. Красиво все. Похвально
почти что все. Усталая душа
сачкует безнадежно и нахально,
шалеет и смакует не спеша.
Мерцающей уже покрыты пленкой
растений нежных грядки до утра.
И мышья беготня за стенкой тонкой.
И ветра гул. И пенье комара.
Зажжем же свет. Водой холодной тело
гудящее обмоем кое-как...
Но так ли это все на самом деле?
И что же все же делать, если так?
Общие места. — М.: Молодая гвардия, 1990. Послесл. Т.Чередниченко.
Календарь. — Владикавказ: Ир, 1991.
Стихи о любви. — М.: Цикады, 1993.
Сантименты: Восемь книг. — Белгород, РИСК, 1994. — 384 с. Предисл. С.Гандлевского. Практически все написанное автором с 1986 по 1991 год.
Когда был Ленин маленьким. — СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 1995.
Парафразис: Книга стихов. — СПб.: Пушкинский фонд, 1997. — 104 c.
Памяти Державина. — Академический проект, 1998. — 256 с.
Избранные послания. — СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 1998. — 152 с.
Интимная лирика: Книга стихов. — СПб.: Пушкинский фонд, 1998. — 48 c.
Нотации: Книга новых стихотворений. — СПб.: Пушкинский фонд, 1999. — 72 с.
Улица Островитянова. — М.: Клуб «Проект ОГИ», 1999. — 64 с.
Юбилей лирического героя. — М.: Клуб «Проект ОГИ», 2000. — 48 с.
Amour, exil... Книга стихотворений. — СПб.: Пушкинский фонд, 2000. — 64 с.
"Кто куда, а я — в Россию...". — М.: Время, 2001. — 512 с. Предисл. А.Немзера.
*
Митин журнал, № 11 (сентябрь/октябрь 1986).
Когда был Ленин маленьким // Митин журнал, № 25 (январь/февраль 1989).
Эпсилон-салон, № 9 (II.1987).
Сквозь прощальные слезы // Время и мы; Время и мы: Альманах, с.168-187.
Третья модернизация, № 7 (1988). Л.С.Рубинштейну.
Третья модернизация, № 12 (1989), с.16-21. Любовь, комсомол и весна.
Лесная школа // Континент, № 56 (2/1988), с.7-15.
Из поэмы «Жизнь К.У.Черненко» // Синтаксис (Париж), № 22 (1988).
Из книги «Общие места» // Синтаксис (Париж), № 25 (1989).
Послание Л.С.Рубинштейну // Синтаксис (Париж), № 26 (1989).
Послание Ленке и другие сочинения // Синтаксис (Париж), № 29 (1990).
«Юность», № 9, 1988.
«Юность», № 11, 1991. Стихи.
«Театральная жизнь», № 18, 1988, с.31-32.
«Театр», № 6, 1989, с.140-144.
Соло, № 1 (1990), с.60. Эклога.
Жизнь К.У.Черненко // «Родник» (Рига), № 2, 1990, с.18-20.
Воскресенье. Поэма // «Дружба народов», № 6, 1991.
Из цикла «Прямая речь» // «Дружба народов», № 8, 1992.
Летние размышления о судьбах изящной словесности // «Дружба народов», № 3, 1993.
Из цикла «Дачный сезон 1993 года» // «Дружба народов», № 4, 1994.
Возвращение из Шилькова в Коньково (педагогическая поэма) // «Дружба народов», № 1, 1997.
«Дружба народов», № 9, 1999. Стихи.
Сортиры // «Литературное обозрение», № 11, 1991, с.107-112. Предисл. А.Зорина.
Сереже Гандлевскому. О некоторых аспектах нынешней социокультурной ситуации // «Новый мир», № 9, 1991. Стихи.
Из книги «Стихи о любви» // ВНЛ, № 4 (1992), с.69-76.
К вопросу о романтизме: Стихи // «Знамя», № 6, 1992.
Стихи этого лета // «Знамя», № 11, 1993.
Мы просто гибнем и живем // «Знамя», № 10, 1994.
Двадцать сонетов к Саше Запоевой // «Знамя», № 9, 1995.
История села Перхурова // «Знамя», № 10, 1996.
Новые стихи // «Знамя», № 4, 1999.
«Знамя», № 10, 2000. Стихи.
«Знамя», № 1, 2002. Стихи.
Пироскаф // «Знамя», № 6, 2002. Стихи.
«Золотой вѣкъ», № 5 (1994). Мише Айзенбергу. Эпистола о стихотворстве.
«Арион», № 2, 1996, с.21-30. Стихи.
*
День поэзии 1988. — М., 1988. С.163.
Понедельник, с.113-125.
Личное дело, с.47-57 и 167-196.
Личное дело-2, с.63-86. История села Перхурова. См. здесь после Айзенберга и Гандлевского.
РАП, с.87-93. Когда был Ленин маленьким.
ГН, т.2, с.37-55.
Молодая поэзия-89, с.360-370.
Кардиограмма, с.81-85. 3 стихотворения, из которых два первых (и, очевидно, более ранних) подписаны "Кирилл Кибиров".
СТР, с.956-958.
САМ, с.652-654.
Диалог без посредников, с.32-43.
Солнечное подполье, с.278-289.
РПА, с.824-825.
Цирк «Олимп»: Избранное, с.17-23. Возвращение из Шилькова в Коньково.
Шинель Пушкина: Сборник. — М.-СПб., 2000. Стихи (с.131-137).
Золотой вѣкъ. Избранное. — М.: ЦВЗ «Манеж»; Товарищество «Золотой вѣкъ», 2001. С.39. То же, что и в № 5.
Современная литература народов России. Т.1. Поэзия. Кн.1. — М.: Пик, 2003. Сост. Л.Костюков. С.420-421.
*
У Ивашнева.
Журнальный зал.
Послание Л.С.Рубинштейну с картинками по книге Стихи о любви.
«Литературное обозрение», № 1, 1998. С.4-43. Блок материалов, посвященных Кибирову, в т.ч. библиография на с.40-43.
Т.Чередниченко. Песни Тимура Кибирова // «Арион», № 1, 1995, с.15-26. Из послесловия к Общим местам. (Также здесь).
С.Гандлевский. Сочинения Тимура Кибирова // С.Гандлевский. Поэтическая кухня. — СПб.: Пушкинский фонд, 1998. Отредактированное предисловие к Сантиментам.
О.Чухонцев. Имя поэта // «Вопросы литературы», № 6, 1995.
А.Левин. О влиянии солнечной активности на современную русскую поэзию // «Знамя», № 10, 1995. Рецензия на Сантименты.
Т.Ю.Кибиров, И.Л.Фальковский. Утраченные аллюзии. Опыт авторизованного комментария к поэме "Лесная школа" // Philologica, № 4 (1997).
Е.Ермолин. Слабое сердце // «Знамя», № 8, 2001, с.200-211.
ХУДОЖНИКУ СЕМЕНУ ФАЙБИСОВИЧУ — САМ (в сокращении).
в Сантиментах еще 4 строчки и КОНЕЦ:
Семушка, ласкова наша бородушка,
Семушка, лысая наша головушка,
солнышко встало, и в комнате солнышко.
Встань-поднимайся. Надо успеть.
КОНЕЦ