Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Радек Йон
Memento
Радек Йон
Memento
Не лучше ли зажечь маленькую свечку, чем проклинать темноту?
Помни!
Книга, с которой предстоит познакомиться читателю, — не обычное литературное произведение. Это роман-крик, роман-напоминание. «Memento» по-русски означает «помни». Однако смысл романа не сводится только к призыву «memento mori» («помни о смерти»), к грозному предупреждению о смертельной опасности, таящейся в наркотиках. Его название может быть истолковано и в духе латинского выражения «Memento quod es homo» — «Помни, что ты человек», храни свое человеческое достоинство.
Но прежде всего расскажем об авторе книги. Чешскому прозаику, публицисту и сценаристу Радеку Йону сейчас тридцать четыре года. Когда в 1980 году он опубликовал свой первый роман «Джинсовый мир», ему едва исполнилось двадцать шесть. Писатель был всего лет на десять старше своих героев — учащихся одной из пражских гимназий. За то время, которое отделяло его от окончания средней школы, он завершил учебу на сценарном факультете пражского киноинститута, опубликовал в молодежной периодике несколько рассказов и увидел на экране снятый по его сценарию фильм.
Незадолго до выхода романа «Джинсовый мир» в чешской прессе развернулась дискуссия о молодой литературе.
Начинающие критики Вацлав Кёнигсмарк и Владимир Мацура назвали свою дискуссионную статью «Герои в разрисованных майках». Они утверждали, что положительный идеал эпохи может воплощаться «не как найденная ценность, а как ценность, которую ищут», что олицетворять его могут и персонажи неустоявшиеся, не соответствующие строгим дидактическим нормам. Характерный признак этих персонажей — перманентная и программная «незавершенность, напряженные поиски или протест, а часто и горький скепсис, и пассивность (…). Посредством такого героя автор может указать не только на болезни эпохи, но и на основные проблемы, с которыми вынужден сталкиваться индивидуум, чтобы найти свое место в обществе (…)»2
.
Радека Йона в упомянутой дискуссии еще никто не называл. Но именно таков был юный Петр Блага, герой задуманного им романа «Джинсовый мир», писать который он начал в восемнадцать лет. Создавая его, Йон основывался главным образом на собственном жизненном опыте и намеренно избегал всего, что этим личным опытом проверить еще не успел или не сумел. Отсюда и повествование от первого лица, и исповедальная открытость, и естественная инфантильность героя романа.
Любвеобильный, романтически настроенный, склонный к самоанализу и остро на все реагирующий герой «Джинсового мира» ищет свое место в жизни, а в любви — право на подлинное чувство, основанное на взаимном доверии и внутренней свободе, которое только и может стать опорой постоянства. Незаурядность, жизненная активность Петра Благи, несущего на себе отсвет личного обаяния автора, сразу же привлекли к нему сочувствие и внимание широкой молодежной аудитории. Петр хочет жить так, чтобы уважать себя, чтобы уметь не только брать, но и что-то давать людям. Вот почему чешские и словацкие юноши и девушки увидели в нем положительного героя, хотя образ этот и создавался в явной полемике с поучительными образцами прошлого. Чешские и словацкие молодые читатели «узнали» себя в персонажах романа, ставшего на родине писателя бестселлером.
После публикации «Джинсового мира» Радек Йон выступает как киносценарист и вместе со своим товарищем по институту Иво Пелантом завершает работу над романом «Начало летосчисления» (1984).
Кинематографический опыт пошел на пользу Радеку Йону. Умение демонстрировать героя в действии, в сочетании с присущим прозе психологическим анализом позволило «уплотнить» художественное «время», обрисовать характеры выпукло, конкретно и разносторонне. Но все же, несмотря на публицистическую остроту, этому произведению молодых авторов явно не хватало эффекта «социологического открытия».
Сделать такое открытие Радеку Йону удалось в романе «Memento» (1986). В это время он стал штатным репортером молодежного журнала «Млады свет». По заданию редакции Йон обратился к изучению материала, которого раньше касался лишь мимоходом. И вот, на два года целиком погрузившись в атмосферу прежде неведомого ему мира, молодой писатель понял масштабы и глубину долго замалчивавшейся социальной проблемы.
В Чехословакии несколько раньше, чем у нас, было снято официальное «табу» с темы наркомании. Но даже в книге Богуслава Шнайдера «Золотой треугольник» (1984), специально посвященной мировой наркологической ситуации, обстановка в социалистических странах обрисована чересчур оптимистически. Радек Йон был первым в Чехословакии, кто в полный голос заговорил об этой серьезной опасности. В декабре 1983 года в журнале «Млады свет» появился его репортаж «Memento», вызвавший широкий отклик общественности.
«Я стою у дверей квартир, снаружи никак не отличающихся от других, — писал он. — Многократно ухожу, не дозвонившись, хотя внутри явно кто-то есть. Слышу неверные, шаркающие шаги, если мне все же решаются открыть. Делаю вид, будто не замечаю исполненных подозрительности взглядов через дверной глазок, хотя по спине бегают мурашки: что, если я нарвусь на парня в токсическом психозе. Когда мне удается проникнуть за одну из таких дверей, стараюсь выглядеть безучастным — не обращать внимания на выпавшие зубы и волосы, исколотые руки, гнойники, ветхую одежду, грязь, запущенные полупустые квартиры. Я уже умею распознать человека, находящегося под воздействием наркотиков. Когда наркоман соглашается на более или менее длительный разговор со мной, я замечаю, как он постепенно начинает запинаться, взгляд угасает, движения затормаживаются — перестает действовать доза наркотика, впрыснутая в вену. Я думал, что знаю Прагу… И вдруг встречаюсь с людьми, которые живут будто бы в ином мире»3
.
Дверь в этот мир Радеку Йону открыла случайность: одноклассник писателя стал наркоманом и ввел его в свой круг. «Полгода я проходил «кадровую проверку», — рассказывал впоследствии Йон, — пока наркоманы не убедились, что я не агент уголовного розыска и что меня интересуют лишь правдивые жизненные свидетельства. Я не пытался узнать конкретных имен, путей, которыми наркотик попадает к потребителю, и кто занимается его приготовлением. Позднее мне часто приходилось говорить: этого мне не рассказывайте, потому что в случае вашего провала я не сумею доказать, что не донес на вас. Мне заранее не бывало известно, где и когда назначена вечеринка наркоманов, — иначе, если бы туда явилась милиция, никто бы не поверил, что навел не я. Заслужить у них доверие мне помогли и мои репортажи в журнале «Млады свет», например, о случаях, когда девушки, желавшие снять комнату, вынуждены были платить хозяину квартиры собой. И еще один существенный момент. Во что бы то ни стало надо было найти людей, которых уже ничто не ждало, кроме смерти. Я спрашивал их: разве не было бы нравственно справедливо и правильно сказать тем, кто еще не начал, что такое наркомания и к чему она приводит?»4
Работая над романом, Радек Йон выбрал трех реальных прототипов, жизненные истории которых показались ему наиболее характерными. И пока на страницах рукописи развертывались события жизни литературных героев, в действительности судьбы их прототипов уже завершились: один попал в тюрьму, другой — в психиатрическую больницу, третий умер при невыясненных обстоятельствах.
Некогда наркомания считалась в Европе романтической причудой. Наследник традиций поэтов «озерной школы» Томас де Куинси опубликовал в 1822 году автобиографическую «Исповедь англичанина-опиомана» (в 1834 году она была издана и на русском). Во Франции 40-х годов в среде литературной богемы вошло в моду курение «гуки» — подобия кальяна, длинной восточной трубки, в которой наркотический дым пропускался сквозь воду. Перед искусом не устоял и Бальзак, несколько раз упоминавший о курении «гуки» в своих романах. Шарль Бодлер, автор трактата «Вино и гашиш», писал в «Цветах зла» об «отраве» опиума и хмеля. О «курильщиках опиума» рассказывалось в экзотических романах, действие которых развертывалось на Востоке.
В Чехословакию конца 60-х — начала 70-х годов наркомания пришла в совсем ином обличии. Слухи о наркотических аферах на Западе вызывали любопытство у наиболее неустойчивой части молодежи. Поскольку героина, кокаина или ЛСД у пятнадцатилетних юнцов не было, наркотики изготовлялись собственноручно из доступных лекарственных средств. Распространилось нюхание различных химикалий. Вот некоторые сведения о судьбах первого «поколения» пражских наркоманов (Радек Йон почерпнул их, беседуя с 29-летним наркоманом, который уже 14 лет потреблял наркотики, был трижды арестован и 6 лет провел в тюрьме): 10 человек умерло, либо приняв слишком сильную дозу наркотика, либо просто от общего разрушения организма; 30 — к моменту беседы находилось в тюрьмах за ограбления и кражи (преимущественно в аптеках); 30 — эмигрировало (часть из них по тем же причинам попала в тюрьму на Западе). Распространению наркомании среди молодежи способствовала недооценка опасности, а также неподготовленность здравоохранения, правовых и социальных органов. Против «популяризаторской деятельности» зачинателей наркомании не предпринималось никаких мер. Специальные наркологические центры были созданы с опозданием. Доктор Рубеш, в течение 12 лет возглавлявший пражский наркологический центр, в беседе с Радеком Йоном высказал убеждение, что успешная борьба с наркоманией может проходить лишь при полной изоляции больного и полной дезинтоксикации его организма. Условий для этого в 1983 году в Чехословакии еще не было, как не было и соответствующего законопорядка.
Большая часть современных наркоманов в Чехословакии — молодежь в возрасте от 15 до 25 лет. Чем моложе адепт наркомании, тем менее он устойчив перед соблазном, тем опаснее наркотик для его организма. Для людей этой возрастной категории типична тяга к смене впечатлений, к самоутверждению в компании, к слепому следованию моде. Ложно понимаемая романтика порой даже побуждает их «играть со смертью» (чаще всего они не подозревают, как в действительности бывают близки к ней). На возрастные особенности накладываются все социальные болезни общества и вечная проблема «отцов» и «детей».
В репортаже Йона все эти вопросы были поставлены остро и убедительно, потому что публицист избрал форму непосредственной записи личных свидетельств. «Несомненно, — писал Радек Йон, — число тех, кто потребляет наркотики, у нас значительно ниже, чем в капиталистических странах, и все же это явление, от которого нельзя отмахнуться, сколь бы исключительным оно ни было»5
.
Это убеждение руководило им и в период работы над романом «Memento». Но именно сравнение репортажа с романом наглядно показывает, насколько разными средствами пользуются публицистика и художественная проза, даже если она возникла на «документальной» основе.
Хотя роман построен на взятом прямо из жизни материале (автор предупреждает, что лишь изменил подлинные имена и фамилии), тщательный и продуманный отбор фактов, художественные принципы развития характеров и композиции придают ему силу обобщения.
Читать эту книгу даже психически устойчивому человеку нелегко. Ведь на наших глазах происходит распад личности. И нравственный, и физический. Процесс этот показан изнутри: повествование ведется от лица юноши-наркомана. В романе нет ничего, идущего от привычной литературщины, от досужего сочинительства. Автор намеренно «аскетичен», он не позволяет себе обращаться к литературным средствам, чуждым мировосприятию персонажей. Художественность книги — в психологической достоверности, в глубине проникновения во внутренний мир главного героя Михала Отавы.
Первые же страницы романа рисуют страшную картину: Михал, отравленный избыточной дозой наркотика, брошенный компанией наркоманов, буквально погибает на улице; ему не хватает воздуха, он не может шевельнуть ни рукой, ни ногой; на венах нет живого места — все исколото. Только благодаря вмешательству случайного прохожего Михала доставляют в больницу. Его жизнь висит на волоске. Врачи и сестры борются за нее. А ему она не нужна. Наркомания опустошает человека, лишает его всех прочих жизненных интересов. И хотя в тот раз врачам удалось спасти Михала Отаву, это была лишь отсрочка. Через три месяца его снова найдут в беспамятстве, а полноценное сознание к нему уже не вернется: он навсегда останется в психиатрической лечебнице, утратив себя как личность.
Как же это произошло? Наплывы воспоминаний, мучивших Михала Отаву в больнице, где он находился между жизнью и смертью, постепенно выстраиваются в последовательную цепь.
Поначалу герой романа, в сущности, ничем не выделялся из среды сверстников. В нем есть неплохие задатки — стремление к честности, способность к глубокому чувству, готовность многим пожертвовать ради любимой девушки, бескорыстие. Растет он в нормальной семье. Правда, отец, в прошлом участник антифашистского Сопротивления, прошедший гитлеровский концлагерь, не находит общего языка с сыном и излишне строг к нему, а мать чересчур снисходительна и готова потакать Михалу, скрывая его проступки от мужа. Но так бывает во многих вполне «благополучных» семьях. Автор нарочито избегает «сгущения красок». В трагедии Михала главный виновник — он сам. «Измена» любимой девушки, дурное влияние приятеля, неудавшийся «романтический» побег в Словакию, нежелание повторять «стереотип» жизни взрослых, где столь часто расхождение между словом и делом, засилие полуправды, стремление обходить острые проблемы, — таковы поводы первоначального конфликта героя с окружающей его «нормальной» средой. Йон подчеркивает «случайность» перехода своего героя в мир наркоманов. Всего один раз «попробовать»…
Компанию наркоманов, с которой сводит Михала его лучший друг Гонза, держит в руках сознательный развратитель молодежи, «интеллектуал» и гомосексуалист Рихард Ружичка, взаимоотношения в компании, которые поначалу кажутся Михалу чуть ли не идеальными, основанными на взаимной любви и дружбе, в действительности зиждутся на зависимости каждого из наркоманов от реального или потенциального поставщика наркотиков. Здесь невозможны ни дружба, ни даже любовь.
Мы становимся свидетелями постепенного падения Михала. В среде наркоманов он пока один из тех, кого «приручают». Все начинается с совместных посещений дискотеки и блужданий по улицам вечерней Праги. Наркотики принимаются в виде невинного напитка, дающего ощущение особой легкости, эйфории. Михал уверен, что в любую минуту может бросить это занятие. Но при первой же попытке освободиться от «привычки» выясняется, что он уже стал наркоманом. Под воздействием галлюцинаций он чуть не попадает под машину. Первый привод в милицию, первый разговор с врачом-наркологом, который предсказывает Михалу его ближайшее будущее.
Удержать от гибели начинающего наркомана может только большое чувство. Но девушка, которая напоминает Михалу предмет его первой любви, не помогает ему выбраться из пропасти, а, наоборот, затягивает в нее. Любовь к Еве — главное содержание жизни Михала. Но у него страшный соперник — наркомания. Ева отдает себя тому, кто может надежно обеспечить ее наркотиками. До последнего дня своей сознательной жизни Михал так и не узнает, любила ли она когда-нибудь его по-настоящему.
В процессе постепенной духовной деградации Михала сконцентрированы характерные черты и типичные этапы жизненного пути наркомана: все усиливающаяся изоляция от общества, неспособность к приобретению знаний и труду, утрата внутренних нравственных запретов, готовность к преступлению, тюрьма, мания преследования на почве галлюцинаций, неоднократные попытки самоубийства, сначала добровольное, а затем принудительное лечение в психиатрической больнице. Но в романе нет какой бы то ни было иллюстративности. Опираясь на реальные биографии, но свободно комбинируя факты по законам художественного сюжетосложения, Радек Йон добивается естественности и драматизма в рассказе о судьбе главного героя и его знакомцев.
Жизненные ситуации, в которые попадает герой, повторяются. Михал как бы спускается по кругам ада. Но вот последний круг замыкается. Герой стоит на грани катастрофы.
Авторское видение мира максимально приближено к мировосприятию героя. Когда я (О. М.) спросил Радека Йона, на что следовало бы в первую очередь обратить внимание читателей в предисловии к советскому изданию его книги, он ответил: «Скажите им о том, что написана она не с точки зрения врачей-наркологов, педагогов и воспитателей, работников милиции и т. д., а с точки зрения самих наркоманов». Впрочем, среди них есть жертвы и есть своего рода философы наркомании, прикрывающие громкой фразой стяжательство и властолюбие. Именно таков Рихард Ружичка. Есть и активные пособники идеологов наркомании,вроде Гонзы.
Хотя мы следим прежде всего за судьбами Михала и Евы, в поле зрения читателя попадают и другие жертвы Рихарда — Павел, Зденек, Даша. Никто из них не выбрался из рокового круга. Даша, которой удалось выносить ребенка, дает новорожденному наркотики: он уже страдает от синдрома абстиненции.
Писатель не ограничивается изображением того, что видит и воспринимает герой. Авторское видение и авторская оценка изображаемого (мы ощущаем ее уже с первых страниц романа) вносят в него правильный «масштаб», позволяющий нам взглянуть на судьбу героя и проблему наркомании в целом шире и глубже. Социально-нравственная оценка Михала Отавы и ему подобных четко высказана прежде всего устами врачей-наркологов.
Перед нами не бесстрастная констатация фактов, а взволнованно и талантливо выраженная, выстраданная, кровоточащая правда: «Memento» — помни! Пока не поздно — остановись!
Творчество Радека Йона тесно связано с публицистикой и документальным кинематографом. Последние его работы в кино столь же сенсационны, как и «Memento»: фильм «Почему?» (1987) — попытка разобраться в причинах вандализма молодых футбольных болельщиков; фильм «Боны и спокойствие» (1988) рассказывает о спекулянтах валютой. Это нередко вызывало и вызывает у критиков известное сомнение: какова художественная ценность его «социально-психологических» исследований, подобной «беллетризированной литературы факта»?
Каждого художника следует судить с учетом его собственных творческих намерений, по законам избранного им жанра. Радек Йон убежден, что самый талантливый «драматург, сценарист и писатель» — жизнь. «Я пришел к выводу, — говорит он, — что начинать надо с фактов и только на основе их познания обращаться к художественному вымыслу. Поэтому я и впредь хочу остаться на границе между литературой факта и беллетристикой (…)»6
.
«Литература факта», художественная документалистика, по мнению Йона, вовсе не представляет собой некоей «второразрядной» литературы, находящейся на каком-то значительно более низком ценностном уровне, чем «большая литература». В Чехии, где жили такие классики беллетризованного репортажа, как Эгон Эрвин Киш, Юлиус Фучик, Адольф Гофмейстер, Иржи Вайль, не нужно искать подтверждения подобной точки зрения. Она подкреплена сильной литературной традицией. Новаторство Радека Йона состоит в том, что в документальную прозу и документальный фильм он включает «игровой» момент, художественное обобщение. «Memento» — это симбиоз художественного репортажа и романа.
Быть на передовых рубежах общественной жизни, нащупывать болевые точки эпохи, планеты и говорить о них читателю — таково призвание Радека Йона, прозаика и публициста. Это определяет и авторский пафос романа-предостережения «Memento», правдивого и смелого произведения, осветившего проблему наркомании во всей ее страшной и бездонной глубине.
Memento
Посвящается мертвым и живым
Любой человек может попасть в зависимость от лекарства или другого вещества, влияющего на психику.
По данным мировой статистики, процент излеченных токсикоманов столь же низок, как и больных раком. Таким образом, по степени опасности болезненную зависимость от наркотиков можно приравнять к раку.
В основу романа положены реальные события, изменены лишь имена героев.
Так, значит, все. Конец!
Он снова попробовал втянуть в себя стылый и удивительно ароматный даже в такой дыре воздух начала лета или, скорее, не воздух, а темноту. Но тело словно отказывалось повиноваться. Только судорожная боль в груди.
Легочная эмболия? Ну не может же все так просто взять и кончиться!
Надо напрячься, собрать остаток сил и сделать хоть малюсенький глоток. Хрип. И ничего больше. Только кровавая пена на губах. Опять эта боль. Он прижал ладони к груди, пытаясь унять невыносимый огонь. Перевалился на бок. Привычная боль в ногах. На нее он почти не обращал внимания. Даже сквозь одежду ощущал промозглую сырость мостовой, скользкой от недавнего короткого дождя.
Это как под водой: уже перехватывает дыхание, а до поверхности еще страшно далеко. Вот, значит, каков он, конец?
Судороги скрутили так, что голова бьется об урну.
А выплыть надо. Выплыть наверх, даже если кажется, что сил уже нет. Не хочу умирать. Да помогите же кто-нибудь, ради бога!
Заорать бы на весь этот пустой переулок, еле освещенный тремя фонарями из десяти. Заорать урнам, грязной витрине, темным окнам полуподвальных квартир. Вокруг него на углу самая темень. Только гудит неисправная лампа.
Или это в нем самом? В голове? Отсветы прожекторов с метростроевской площадки неподалеку. Полнеба закрыто щитами от падающей штукатурки. Вонь отбросов. И мерзкая кровавая пена на губах.
Да помогите же, черт вас подрал! Расселись у своих телевизоров, по постелям залегли.
Снова не хватает воздуха. И нет сил выдавить хотя бы звук.
А как я сюда вообще попал? Какая-то витрина, раньше, наверное, здесь магазин был. Воняет затхлой мочой. Выходит, когда я перебрал, они меня на улицу выволокли. Чтобы менты не разнюхали про ту берлогу, если я окочурюсь. Подонки! Неужто даже врача не вызвали? Ну, скоты! Могли бы хоть «скорую». Уж здесь-то им чего бояться? Дебилы! Сейчас небось ждут не дождутся, когда я подохну. А так — все шито-крыто, кто разберет, откуда я взялся. Моя здоровенная бутылка с болтушкой — клевое наследство. На месяц хватит!
Постукивание каблучков. Как SOS радиста.
Михал попробовал приподняться, но подломились руки. И он ударился затылком о булыжники мостовой.
Проклятье! Надо выкатиться под ноги этим мини! Небось с речного трамвайчика или с дискотеки пилят. В такую ночь без провожатых?
Хихиканье.
Он смог выдавить громкий, нечленораздельный хрип.
Смех владелиц каблучков мгновенно стих. Две пары ножек, похоже, успели неплохо загореть, замерли, как четыре точеных столбика.
Ради бога, ну сделайте же что-нибудь!
Голоса нет. Сипение. И мучительные попытки сделать вдох.
Я умираю, снова зазвенел в мозгу сигнал тревоги. И вдруг его сжало так, что брызнули слезы. Тело скрутило в комок, колени уперлись в подбородок, пальцы судорожно вцепились в ноги. Икры и бедра — сплошной огонь.
Господи боже ты мой!
Боль в легких не стихает. Да и как тут вдохнешь, если колени сдавили грудь.
Еще чуть-чуть — и отключусь. А потом — все.
Он откинул эти проклятые ноги куда-то прочь от себя.
— Да он пьяный, пошли, — прозвучало где-то над левой мини-юбкой и белой майкой с голыми подмышками. Грудь без лифчика, длинные черные волосы, на лице — ужас.
Вот дурища-то!
— А может, его избили? — Это уже та, другая. Красная майка с какими-то китайскими иероглифами.
Избили! — мысленно возликовал Михал.
— Что?.. А вдруг они еще тут, рядом… — Кудахтанье перепуганной брюнетки, и сразу же удаляющийся в никуда стук каблучков.
Не могут же они меня просто так бросить!
Чечетка других туфелек, припустивших вслед за первыми. Светлые, светящиеся в полумраке волосы. Все убыстряющийся перестук по мостовой. И каждый звук как прямое попадание в череп.
— Постой, Ева, постой! — Голос блондинки теперь уже тоже дрожит от страха.
Ева, еще успел подумать он и потерял сознание. Ева!
А с причалившего к пристани речного трамвайчика доносились взрывы хмельного веселья вперемешку с последней мелодией этой вечерней прогулки.
— Что с вами?
Кто-то шлепал его по лицу.
Врач?
Грудь болит так, словно кто-то изо всей силы сжал легкие в ладонях. И противное дыхание собаки, с любопытством обнюхивающей Михала.
— Фу, Арагак!
Какой-то перепуганный старикан лет шестидесяти, с выпирающим из-под старого пиджака брюшком и тщательно ухоженными усиками.
Выгуливает своего любимца?
Выходит, те две телки даже неотложку не вызвали? Эх, ты, Ева!
Он застонал, тщетно пытаясь объяснить, что ему нужен врач.
— Хватили лишнего?
Михал покачал головой, но это движение вызвало новый прилив боли.
— Вызвать врача?
Поверхность воды, высветленная солнцем. Дрожащие в ряби лучики. Выдержать еще пару секунд, а потом… глубоко вдохнуть. Какое же это блаженство! Сколько раз со мной бывало такое? Обязательные субботы и воскресенья на даче, под присмотром предков.
Ну долго еще ждать этого врача? А может, я уже не вынырну никогда? Холодный пот по всему телу. Или просто сырость от булыжной мостовой?
О господи, да беги же! Чего ты стоишь, идиот!
Человек с собакой на поводке беспомощно переминался с ноги на ногу, озираясь в поисках телефонной будки. На секунду ему померещилось, что сердце схватила привычная боль. Или может схватить в любой момент. Как нынче утром. Присесть бы на минутку. Пока не успокоится пульс. Пора кончать с этими проклятыми сигаретами. Не то будет поздно. Грохнусь, как этот вот, где-нибудь на тротуаре, и помочь некому, пронеслось у него в голове.
Михал снова начал судорожно хватать ртом воздух, тело его выгнулось дугой и рухнуло на мостовую.
Только это заставило перепуганного хозяина пса стронуться с места. Какое уж там сердце. Припустил, сам не зная куда. Пес, гавкая, рванул за ним.
Зараза, да где же тут автомат, подумал Михал. И вообще, сколько можно такое выдержать?
Старик вдруг резко свернул. Казалось, будто пошатнулся, но нет, направился не к дальней площаденке, а к ближайшему дому. Постучал в окно.
Ну, давай же, давай, кипятился Михал. После звонка еще минут двадцать прождешь… Ему вдруг отчаянно захотелось вынырнуть из этого мутного сна.
А ведь сколько распинался перед нашими, что чихать хотел на такую жизнь! Ну да, это когда у меня ее никто не отнимал!
В окне мрак. Ни звука. Только отдаленный гул мчащихся по набережной машин.
От ярости, боли и бессилия хотелось биться головой о камни.
Человек с собакой растерянно двинулся по улице.
Еще окно.
И еще.
— Хулиганье! Марш отсюда с вашими шуточками! — Уродливая голова в бигуди. Резкий, визгливый голос, будто вгрызается в дерево циркулярка.
— Ну что вы, извините…
Господи, он еще извиняется! — Михал в бешенстве стиснул зубы.
— Вон там паренек лежит, ему «скорая» нужна. Не будете ли вы так любезны позвонить по номеру сто пятьдесят пять?
— У меня нет телефона!
И хрясь! Окно закрылось. Темнота. Темнота!
Вместо залитой солнцем глади все глубже и глубже под воду. Страшная тишина! Только испуганный старикан семенит куда-то по улице. И звон трамвая на остановке у моста Палацкого.
Ведь это даже не вода, а земля. Меня закопали? Избавились? Удалось-таки.
Но я еще жив. Если бы не этот пласт земли на груди, можно было бы дышать.
Не плачь, мама! Я жив. Спасите меня! Вытащите скорее отсюда!
Где-то слева в земле зашуршала мышь. Нет, не мышь — крыса. За ней другая.
Помогите!
Она кусает меня за ногу! И кровь хлещет, много крови из вены в машинку7
. Все перепуталось. Да раскидайте вы эту землю! Милиция! Ненавистный звук милицейской сирены, от которого некуда скрыться. Облава? Точно. Когда они просто едут, сирена ревет с переливами. А тут рев все время лупит по мозгам. Это за нами!
Тише!
Пустите меня! Все колышется. Меня сейчас вырвет.
Он открыл глаза. Пространство вокруг сжимается. Какой-то трясущийся гроб.
Белый. И человек, сидящий рядом, тоже белый. Халат, худое, аскетическое лицо, чуть тронутое желтизной. Пристальный взгляд, будто у гипнотизера. Держит у моего лица что-то черное, присосавшееся ко рту и носу.
«Скорая», доходит наконец до Михала. А это кислородная маска.
Машина с синей мигалкой и включенной на полную мощь сиреной летит по ночному городу.
— Спокойно, спокойно… Еще минута, и приедем, — произносит человек в белом.
Но и минута в сумерках бреда кажется Михалу невыносимо долгой. Кажется, и с маской невозможно дышать.
Сделайте же что-нибудь! Вы же врач, хочется крикнуть ему, точно врач — всемогущий бог.
Лицо крепко сжато резиновой маской от кислородной подушки. Но страх потерять сознание от удушья не проходит.
Санитару, склонившемуся над носилками, запомнились в этот момент только расширенные от ужаса глаза Михала. И сухость спины, как всегда, когда исход решают минуты.
Почему он ничего не делает? Почему? Хоть бы какой-нибудь укол! Или понял, что уже без толку?
Разве мог Михал знать, что старик с собакой разыскал-таки полуподвальную квартиру, откуда ему разрешили вызвать «скорую», а произошло это в ту роковую минуту, когда диспетчер на пульте нервно поигрывала ручкой и мысленно, уже в который раз заклинала: ну хоть десять минут пусть никто не звонит. Всего десять минут… Из тех трех машин с врачами, что оставались на ночное дежурство в Праге, первую пришлось отправить на Бланицкую улицу — отравление газом в квартире, вторую на Старострашницкую — ножевые раны у жены хронического алкоголика, третью в Дейвице, где случилась авария. Другие «скорые», с бригадами из шофера и санитара, тоже были на выезде. Близился к концу суматошный вечер пятницы начала лета. Оставалось только ждать, пока какая-нибудь машина освободится. Наконец на диспетчерском пульте замигал световой сигнал. KQZ-134 возвращается на базу. Диспетчер включила связь:
— KQZ-134, KQZ-134, следуйте на Гораздову, у дома номер десять паренек в тяжелом состоянии.
На «скорой» под номером KQZ-134 врача не было.
Решили, что шансов нет, не стоит и возиться, осенило Михала. Вытаращив глаза, он следил за человеком в белом халате. Сирену и ту выключили.
Откуда ему было знать, что, едва на пульте замигал сигнал, означающий выезд «скорой» на место происшествия, диспетчер тут же сообщила в реанимационное отделение:
— Сейчас доставим вам паренька. Состояние тяжелое.
До места, где решится вопрос о его жизни и смерти, оставалось еще три километра. Там сестры уже готовили носилки, открывали столы с инструментами и лекарствами, проверяли аппарат искусственного дыхания.
Вообще-то Михалу повезло. В ту ночь это было последнее свободное место в реанимационных отделениях Праги и всей Среднечешской области. На самый экстренный случай.
Какая-то машина вильнула на перекрестке, похоже, водитель пьян. Шофер «скорой» резко затормозил и включил сирену, которую, щадя покой пражан, отключал на прямых улицах с хорошим обзором.
И чего им не спится, подумал в этот момент отец Михала, разбуженный воем сирены. Он поднялся закрыть окно на улицу. Про сына не вспомнил. Ему уже удавалось почти не думать о нем. Хорошо бы наконец приучить к этому и жену. Да, кстати, не худо бы ей вспомнить и о своих супружеских обязанностях, подумал он, засыпая.
Колышущийся мир вдруг застыл. Тишина. Даже мотор не гудит. Бред — снова глюки8
— прикидывал Михал. Или все-таки конец?
Резкий белый свет. Вот, значит, как это выглядит?
Шофер — вероятно, одногодок Михала — открыл задние дверцы и выдвинул носилки. Кислородная маска неожиданно сорвалась. Михал изо всех сил вдохнул свежий воздух Петршина. И тут же снова скорчился в судорогах.
Господи, хоть бы уж перестало болеть! Только бы не болело…
Снова маска.
Слепящий свет больничных люминесцентных ламп. Михал отрешенно закрыл глаза.
Ладно. Пусть будет конец. Пусть. Но только скорее, как можно скорее!
Лифт медленно тащился сквозь этажи, равнодушный к его мольбам.
Мельтешение света и людских фигур в коридоре.
— Разденьте его, — доносится чей-то голос.
Прямо тут, в коридоре? Четыре сестры, санитар — подсчитывает Михал.
Чьи-то руки взялись за рукава его рубашки, ботинки, носки, брюки…
Все моего возраста, подумал Михал. Или даже моложе?
— Вы слышите меня? Как это произошло? Как это произошло?
Михал умоляюще вглядывается в лицо врача. Строго сжатый рот, тронутые сединой волосы, щетинка седых усов.
Чтобы Михал мог ответить, врач приподнимает маску, но в ответ — только хрип.
Руки одной из сестер расстегивают на Михале брюки.
— Запишите, где вы его нашли, и вообще все, что знаете, — врач поворачивается к санитару «скорой».
— Вы принимали какие-нибудь порошки? — Он снова склоняется над Михалом: — Если не можете говорить, достаточно просто кивнуть. И не надо бояться. Мы вас спасем.
От чего? — подумал Михал.
Маска снова стискивает лицо.
— Давление падает, — откуда-то издалека доносится до Михала голос врача. В ушах шум.
Сосредоточиться. Все разговоры в сторону. Надо успеть, думает врач.
Кто-то приподнимает Михала, две сестры стягивают с него брюки. Боль, которая на миг заглушает все. Когда он приходит в себя, его уже раздели до пояса.
— Пан доктор… — слышится голос одной из сестер. Она поворачивает голову. Из-под белой шапочки выбиваются пряди темных волос.
Олина! Господи, что она тут делает?
Сжатые губы врача.
— Ну, дружище, таких изуродованных ног я еще не видел. Не боитесь их лишиться? — И уже про себя: «Глядя на такое, трижды подумаешь, стоит ли заводить детей!»
Только не смотреть на Олину! Может, она меня не узнает, думает Михал.
Сестры стаскивают с него рубашку.
— И руки тоже, — предупреждает Олина. По линиям вен сплошные следы уколов. Воспаленные раны. Ороговевшая кожа. Язвы. Абсцесс в локтевой ямочке. На ногах нарывы.
— Ну как же делать вливание в такие страшные вены? — Олина качает головой.
Узнала. Конечно, узнала. Просто стыдно признаться. Сказать, что эта развалина — твой знакомый.
Каким-то блестящим инструментом врач разжимает стиснутые судорогой челюсти Михала.
— Ингалятор!
Металлический привкус. И горечь на языке. Михал заходится в кашле. Во рту вдруг оказывается резиновый шланг.
Чертова трубка скребет по гландам. Слезы на глазах и судорожные спазмы в горле. Выблевать все это. Все! Врач немилосердно запихивает трубку глубже и глубже. Михал с трудом глотает. Трубка проникает в трахею.
— Промоем желудок! — доносится спокойный голос врача.
Еще одна трубка начинает скрести в носу у Михала. На этот раз ее просовывает в пищевод Олина.
Вот так встреча после долгой разлуки! Бред какой-то.
Михал тщетно пытается приподняться. Нет, не выходит, ноги привязаны к койке. В груди все клокочет. Две отвратительные тугие трубки ползут глубже и глубже, как змеи за добычей. Змеи из самых ужасных глюков. Змея на пальме. Как в тот раз!
Воздуха!
Михал пытается высвободиться из тисков рук врача, но все еще не может выдавить ни слова. Свет режет его расширенные от ужаса глаза. Он мечется по койке. Напрягает мускулы.
— Сестра, шприц!
Олина присоединяет к трубке, которую всунули ему в пищевод, громадный шприц. И мигом впрыскивает его содержимое в желудок.
Как только внутри захолодило, все уже рвется наружу.
Жидкость, которую откачивает Олина, красно-коричневого цвета. Господи, ну помоги мне потерять сознание, страстно молит Михал. Не видеть ничего. Голый, беспомощный, тощий полутруп, покрытый язвами и ранами, а вокруг двадцатилетние девчонки.
Олина, правда, постарше. Интересно, что она обо всем этом думает? Жалкое тело в резком свете лампы.
Когда-то ты совсем по-другому представлял себе эту встречу! Она должна была пожалеть, что потеряла тебя. Попытаться вернуть. А теперь небось радуется, что тогда отвязалась.
Чушь. Скорее всего, она меня и за человека-то не считает.
Следующая порция воды из шприца в желудок. И снова этот ужасный подъем. На поверхность.
Черт бы все подрал!
— Содержимое желудка — шестьсот миллилитров.
— Сестра, капельницу!
А-а-а!!! Он попробовал кричать — плевать на эти резиновые трубки. Игла впивается в исколотую, воспаленную вену, как жало шершня. Михал дергается всем телом.
Да разве я для них человек?
Снова укол. Огненная вспышка в голове. Вот теперь остается только зареветь по-звериному.
— Никак не выходит, — доносится голос сестры.
— Ну-ка, дай. — Это уже Олина.
Господи, хоть бы она ушла!
И снова эта дикая боль.
Сколько же раз я точно так, без всякой надежды на успех, пытался вколоть себе очередной дозняк. Тридцать-сорок попыток. Четыре часа мучений. Ванна с горячей водой — может, вены хоть чуть-чуть набухнут, слабая искорка надежды, ну должно же в конце концов повезти. Укол под язык — последний шанс. Когда же конец всему?
Опять укол!
— Ну наконец-то, — слышит Михал.
— Сестра, катетер!
И, прежде чем Михал успевает передохнуть, чьи-то руки берут его за член. Неужели сестра? Закрыть от стыда глаза.
Только бы не видеть, Олина это или нет. Так далеко мы никогда не заходили.
Какая-то мазь? Рука сжимает сильнее. Тупо отдается боль. И снова. Жгучая, режущая боль, когда катетер проникает в мочеиспускательный канал. Опять то ужасное погружение в глубину, которое нельзя остановить. Михал чувствует, как по щекам текут слезы.
— Возьмите мочу, — доносится откуда-то из забытья.
— Отправьте на токсикологию, — где-то за головой Михала говорит врач.
Больше он ничего не слышит. Только невнятные голоса сестер. Все тонет в странном мутном полумраке. И коридор, и привязанные руки, и девушки в медицинских халатах, и Олина. И те проклятые трубки в трахее и мочевом пузыре. И собственная голова. И мозг там внутри. И каждая мысль, каждый миг.
Снова в глубину. Поверхность жутко далеко, и мгла сгущается в черноту. Только ингалятор с неумолимой регулярностью проталкивает в Михала воздух.
Проклятье, что у меня в глотке? Выплюнуть? Не выходит. Какая-то кишка?
Михал открывает глаза.
Белый потолок, белое одеяло. Снова глюки?
Да нет. До тошноты знакомая боль нарывов на ногах. Он попробовал встать. Руки привязаны к кровати.
Что за дела?
Он дернулся. Одеяло сползло. Какие-то провода от груди к аппарату за спинкой кровати. Михал покосился в ту сторону. Прыгающая точка на мониторе. ЭКГ. Больница! А эта чертова трубка ведет к дыхательному аппарату. Вспомнилась та ужасная, невыносимая боль в легких. Жуткое погружение под воду, где нельзя вдохнуть. Страх смерти.
Ну я и идиот! Связаться черт-те с кем, кто кинет тебя тут же, лишь бы самим не вляпаться.
А разве я думал, что переберу? И что потом меня оттащат на улицу подальше от берлоги и бросят подыхать на помойке?
Наширялись моим товаром. А дальше? Как поняли, что дело плохо, взяли и вышвырнули. Подонки, ну и подонки…
Теперь небось на моем кайфе отлично погуляют. Это же надо, так наколоть! Ну и мразь.
Может, они нарочно крутняк задвинули9
, чтоб после забрать себе все? Значит, так, последнюю дозу колол Моська. Этот змей. Тварь кривая. Не помню, видел я, как он ее готовил? Вряд ли. Я уже тащился вовсю, где там было следить. Суки. Дружки называется. Я им вообще до фонаря. Для такого молодняка просто развалина. Падаль. Попользоваться и выкинуть.
Или я уже совсем крейзанулся? Просто последняя доза была не в кайф. И больше ничего.
А если они меня вообще не довели до той берлоги, куда обещали на вписку10
, если динамили? Старого торчка11
вроде меня не так-то просто заныкать, на всю Прагу прогремел!
Небось трепали, хотели выманить меня из того кабака. Неужто сразу додумались до такой приманки?
Кретин я, им бутылка с болтушкой нужна была, та, что я сдуру показал Моське. Попался как пионер. А те сразу просекли фишку — пустили по вене крутняк и выкинули на улицу. Сдохну — им же лучше. Никаких забот, да и отомстить некому. И целую бутылку себе.
Да, так оно все и было!
Нет, чушь. Не могли они на такое пойти. Зеленые больно.
А вдруг? Откуда мне знать, что они за народ? И сколько на игле сидят12
?
А если их подрядили ребята из команды13
? Идиотство. Мания преследования — не иначе. Проклятье. Всего-то и нужен один дозняк, чтобы очухаться и вспомнить. Только где его взять?
Он чувствовал, как трясутся привязанные к постели руки. И пот по всему телу. Михал скорчился под одеялом. Такой боли в ногах еще не было. Позвать сестру? Может, дадут какое-нибудь успокоительное.
— Сестра!
Олина вчера ночью! Нет, только бы не видеть ее. Лучше потерпеть. Хотя бы несколько минут, пока до них наконец дойдет, что я снова вынырнул. Надо бы обмозговать, как себя вести.
А что они вообще обо мне знают? По моим исколотым венам и так все предельно ясно.
Интересно, они уже настучали в милицию?
И что говорить, когда те придут разнюхивать? Банальная история, наркотик продал какой-то неизвестный в баре.
А мочу на токсикологию они уже послали. Наверняка точно определят, чем я продвинулся14
.
Да нет, в самом деле, выглядит правдоподобно: стало плохо, вот я и отправился домой из бара. Ну а дальше? Ничего не помню. Все отрицать. Надо же как-то выпутываться. Черт, если б хоть эти проклятые руки не тряслись. Собраться. Мысли в кулак. Дозняк бы сейчас — и все будет о'кей. Даже боль в ногах пройдет.
Заставить себя не думать об этой кретинской дозе. Выдержать с закрытыми глазами, сколько смогу. А потом? Допрос еще туда-сюда. А вот психушка — теперь верняк. Зато там уж точно можно чем-нибудь зарядиться.
Проклятье. Дали бы хоть успокоительного. А вдруг Олина еще дежурит? Да ну ее к черту. Что, если в этом доля и ее вины?
Да ты вообще знаешь, что это была за мука — видеть тебя? Изо дня в день. А на каждой переменке так близко, что можно погладить твои черные волосы. Но ты вдруг — точно кусок ледышки. Ну не мог я поверить, будто все, что было между нами, можно взять и перечеркнуть одним махом. Начать жить без меня. А мне как надо было жить?
К тому же видеть тебя с этим пижоном. Где-то он теперь?
Юный медик и хорошенькая семнадцатилетняя гимназистка. Немного поразвлечься.
В полвторого ты — глаза сияют — несешься в раздевалку и пулей из школы. На тротуаре уже поджидает этот твой дебильный медик в рыжей «октавии». Да пропадите вы пропадом! Куда же он тебя потащит? На Петршин? В Пругонице? Или прямо в общагу? Прошмыгнуть мимо дежурного и до вечера не вылезать из постели.
Как же я вас ненавидел. Предать запрету все «октавии». Студентов запихнуть в клетки. Поймать тебя в коридоре у раздевалки и дать пару затрещин, чтобы опомнилась наконец. Нет, лучше ему. Открутить гайки от колес этого его драндулета. Раздобыть где-нибудь подержанную колымагу, заманить тебя в нее и отвезти за город, пока не примчался этот юродивый на своей рухляди. Мечты подростка.
Впрочем, тогда я готов был на все. Даже упрашивал Гонзу, чтоб тот по старой дружбе раздобыл на пару дней машину. Недаром же учится на автомеханика. Как же он небось в душе корчился от смеха, когда я приставал.
— Дурак! По старой дружбе могу продать подержанную «Яву». Всего за полтора куска.
— Только тысяча двести, мам. И я буду само послушание.
— И на дачу станешь ездить на этом своем мотоцикле?
— Угу.
— И не будешь понапрасну злить отца?
— Угу.
— С ним ведь тоже надо считаться. Нельзя отца расстраивать.
— Ты золото, мам.
Конечно, я мечтал потрясти всех этой своей трещоткой!
Ты даже не обернулась. Само собой, у тебя ведь поважнее заботы. Благородная миссия. Спасать в белоснежном халате несчастных пациентов. Заманчивая перспектива. Но ведь и я хотел того же!
Как все странно перепуталось…
Удрать бы от всех этих переглядываний за спиной, которыми провожают меня одноклассники. А ведь не так давно мне жутко завидовали. Зато теперь тихо радуются. Нет ничего приятнее, чем несчастье другого. С большой высоты больнее падать. Хоть бы не видеть, как ты прохаживаешься с этим недоноском. Удрать от всего!
Гонза в шесть уже в пижаме. Из кухни выглядывает любопытная мамаша.
— Здравствуйте, пани Юриштова. — Прилично воспитанный юноша. И только она за дверь: — Что за дерьмо ты мне продал? Отвалился рычаг переключения скоростей. Пришлось тащить на себе эту дрыну от самих Хухлей!
— Не дрейфь, с рычагом уладим.
— Отлично. А как мы уладим с моими тремя прогулами?
— С какими еще прогулами?
— Три урока после обеда.
— Эх ты, слабак. Да нас… на них. Считай — это самые важные часы в твоей жизни…
Самые важные часы. А за чем мы вообще-то гонимся? Быть лучшими в городе, районе, области, в мире? Престиж, признание… А какие мы друг с другом? Отшвырнуть, чуть покажется, что от другого можно получить больше. Любой ценой — вперед. Хоть по трупам. А я? Куда я спешу? Ходить с Олиной не только в школу, но и в институт? Зачем? Чтоб быть таким же, как она? Как все?
Ну вернись, прошу тебя. Не могу я теперь один…
Три прогула или тридцать, какая разница. С Гонзой в Карлштейне15
. Сколько раз в девятом мы вот так приезжали сюда на велосипедах. Девчонки — телки, да здравствует дружба! Сигареты и мужские разговоры.
— Ты для нее даже слишком хорош. — Такое утешение сгодилось бы разве что для семи- или восьмиклашки.
— А тебе не влетит за прогулы, Гонза?
— С учением покончено.
— Как это? А почему?
— Они мне права не хотят давать. Любой сопляк у нас раскатывает на машинах, а ко мне привязались.
— Из-за чего?
— Талдычат, будто у меня какая-то там болезнь. Врут все. Я уже давно вылечился.
Олина, любовь моя, не видеть тебя хотя бы минуту!
Неделя прогулов. Узнает отец, точно выдерет. Так позорить семью! Тогда и мама не спасет. Пожизненный домашний арест. Надо спрятать ремень. Только с него ведь станется, отдубасит и веником. Ему без разницы!
Остается раздобыть справку. Отец проспал. Бреется в ванной и ругает маму, почему та не проверила будильник. Черт знает что такое!
«Нельзя трогать весы для реактивов».
«Нельзя трогать весы для реактивов».
«Нельзя трогать весы для реактивов».
— Пап, ты уже уходишь?
— Не видишь, я тороплюсь?
— Ты мне вот тут не можешь расписаться?
— Это еще зачем?
И время вдруг откуда-то нашлось!
— Да я вечно забываю и трогаю весы для реактивов. Вот и заставили сто раз написать.
— Что ж, парень, за глупость надо платить.
— В самом низу, чтоб все поместилось. Спасибо.
Отрезать половину листка и написать над отцовской подписью справку — дело техники.
— Подойди-ка сюда, олух! Думаешь, можно вечно нас в школе позорить? Звонила классная, интересовалась, что это с тобой было. Догадываешься, чего ты заслужил?
Медленный, зловещий шаг, он всегда так ко мне подходит. Перед поркой. Смотри, я ведь уже взрослый, пап.
Сколько раз ты меня избивал? Сто? Пятьсот? Терпение лопнуло, понимаешь?
— Я тебе устрою, Михал, ты у меня дождешься! Еще одна такая выходка, и дома начнется настоящая война, уразумел?
Дерьмо. Я тебе тоже устрою, папочка. Война закончилась. Плевать мне на все! Последний раз ты на меня замахнулся. Не позволю я каждому гадить себе на голову! Вы еще наплачетесь.
— Михал, куда ты, постой!
Еще увидишь, папочка.
— Гонза, я из дома удрал. Обрыдло до смерти.
— Пронюхали?
— Гм.
— Ну и отлично. Мне бы тоже неплохо сменить обстановку. Пока моим из ремесленного не позвонили… У тебя сколько денег?
— Я еще домой зайду. Предок вечером работает.
— Есть у меня на примете один тип, он твою «Яву» за тысячу двести купит. Как раз на дорогу.
Господи боже, ну и кретин же я был. Ни о чем больше думать не мог, только о том, почему ты меня бросила, Олина. Веришь?
— Пан Отава… Проснитесь… Пан Отава… Попробуем дышать самостоятельно, а? Откройте глаза…
Михал послушно открывает глаза.
— Доброе утро, — улыбается сестра. Лицо без единой морщинки. Она склоняется над постелью и вытаскивает изо рта Михала эту мерзкую трубку.
— Вот и хорошо, — приговаривает она.
Михал начинает кашлять.
— Вам что-нибудь нужно? — У постели снова появляется сестра.
— Олина еще здесь? — с трудом ворочает непослушным языком Михал.
— Кто?
Михал откашливается:
— Та черненькая сестра. Вчера ночью…
— Я тут одна черненькая, пан Отава. — В голосе профессиональная любезность.
— Но вчера, когда меня привезли… — объясняет Михал.
— Вас привезли в мое дежурство. Оно еще не кончилось.
— Простите, — бормочет Михал.
— Ничего. — Улыбка. Никаких проблем или профессиональная маска?
Он кивает головой и закрывает глаза, точно от этого мучения могут кончиться.
Идиотство! Что может быть хуже, когда не веришь собственным глазам?
Батарея бутылок из отцовского бара. Это тебе за все. Виски, коньяк, мартини, джин, водка — все летит в рюкзак. Запасная майка, рубашки и еще один свитер. Вынимаю из шкафа отцовскую мелкокалиберку. Довоенный «маузер»! И коробку патронов.
Мы вдруг совершенно свободны. Никаких обязанностей. Жизнь где-то в затерянном уголке Словакии.
— Утром, едва разойдется туман, — в засаду, на обед — косуля на вертеле, десерт — черника с горных откосов. Загораем до самого вечера, потом ловим парочку форелей — что еще в жизни надо?
Тогда я, правда, не понимал, о чем это Гонза говорит.
— Как вы себя чувствуете? Пан Отава, вы меня слышите?
Чья-то рука на плече Михала.
Опять незнакомое лицо. Врачиха? Морщинки у глаз и рта. Часто улыбается?
Он кивнул.
Может, она сменила того врача, который ночью запихивал в меня все эти трубки? Хоть бы. От его сурово поджатых губ Михалу становилось так страшно, как в детстве от отцовского лица, когда тот стискивал зубы, разъяренный очередной выходкой сына. Михал почему-то ждал, что вчерашний врач еще обязательно заявится читать нотации.
— Ну, как вам?
— Получше, — выдавил Михал. Про боль в ногах помолчим.
— Вот и хорошо. Вы передозировались наркотиками. Один?
Он снова кивнул.
— Почему?
Почему? Почему я рискую умереть? Почему начал колоться? Да разве я знал, куда лезу? Разве нас кто-нибудь предупреждал? Сказали, когда уже было поздно.
Он пожал плечами и с трудом выговорил:
— Несчастный случай.
Докторша вспомнила про собственную дочь и ее развод. Сегодня. Сколько раз мы с ней из-за этого ссорились. А ее вызывающее пожатие плечами? Ну, не повезло. Простая констатация. А ведь ровесница этому вот живому трупу.
— Неужели вам не жалко хотя бы родителей? — не удержалась врач.
Мама. Тьфу ты, черт. Михал кивнул.
— Но теперь-то вам придется сделать выбор.
Да отвяжись ты. Разве я могу жить иначе? Оставьте меня в покое. Жить. Как будто это все умеют. Каждый день на работу, с работы, набить себе брюхо, глазеть в телик. А потом? Одно и то же. До омерзения. Плевать я хотел на такую жизнь. Понимаете? Оставьте меня!
Он закрыл глаза.
Только моя жизнь совсем не обещала быть скучной. Никто ведь не запрещал мне заняться чем-нибудь достойным.
Родители. У матери, скорее всего, был бы сердечный приступ.
— Что ты снова натворил, Михал? — Лицо отца словно сфотографировано «рыбьим глазом». Усталые глаза без очков. Вот почему он так близко наклоняется ко мне. Снова глюки?
— Мама от этого слегла. Сердечный приступ. Она в больнице. Ты не можешь хотя бы ради нее…
— А как ты думаешь, — ухмыляется Михал, — если бы в тот раз вы не стали меня разыскивать…
— Когда?
— Когда мы сбежали в Словакию. Может, все обернулось бы по-иному.
Усталое лицо отца, как обычно, каменеет. Михал представляет это даже слишком хорошо.
— По-твоему выходит, мы виноваты? Разлегся тут и ломает голову, на кого бы свалить вину: плохой отец заставлял сына учиться и вести себя по-человечески.
Сто раз пережеванные фразы.
— Допрыгался, и поделом, парень. Нечего сваливать на других!
А ему ведь уже шестьдесят, прикидывает Михал. Тогда, десять лет назад, он говорил, где мои сорок. Никакого живота или расслабленных плеч. Всегда пунктуальный, собранный, голова поднята.
— Мы пережили концлагерь! Потом четверть века за штурвалом самолета! А что сделал ты, чтобы судить всех подряд? Весь мир!
— Я знаю, пап.
Я знаю, но все же…
— Как же ты умеешь разозлить. Соберись, в конце концов, слышишь? Попробуй из этого выпутаться, черт побери, и не вздыхай, как старая баба!
Теперь-то я бы его не боялся. Нет сил даже бояться. Или он уже выдохся, не способен нагнать страху?
А может, если б он стоял тут на самом деле, все было бы по-другому?
Почему наши разговоры обычно заканчивались скандалом? Никогда не удавалось поговорить по-человечески. Всегда одни упреки, ругань, нравоучения. А если и снисходил до разговора, так только затем, чтобы приказывать. И никогда не пытался влезть в мою шкуру. Знал себе талдычил про обязанности. Стоило мне сказать то, что я думаю, высмеивал — мол, ничего-то я еще не понимаю. Да он никогда не относился ко мне серьезно. Ни он, ни мама. Та постоянно видела во мне ребенка, которого нужно тискать. Хоть раз вы поговорили со мной о том, что волнует меня?
— Опомнись, ну ради мамы опомнись, если на меня наплевать.
Господи боже, сколько же раз я это слышал? И услышу еще? Все напрасно, напрасно, напрасно. Михал закрыл глаза.
Тишина.
Конечно, он прав. Только у меня уже нет сил. Поздно.
Поздно.
Поздно!
А если бы в тот раз я знал, от чего убегает Гонза?
Михал открыл глаза. Тишина становилась невыносимой. Устроить мне дома ад, на это ты, папочка, был мастер. Помнишь? Я воспитаю из тебя мужчину. Девиз тех лет.
Хоть в школе передохнуть. Только там всех, от первоклассника до выпускника, страшно волнует мой идиотский побег. И как нас нашли. Даже у Олины в глазах насмешливые искорки. Сбежать бы куда-нибудь, где в жизни не найдут. Прочь от всего. На Северный полюс или в Австралию. А пока можно лишь выскочить на пару часов, когда отец на работе. Теперь он всего-навсего в наземном персонале. Мама не выдаст. Она-то понимает, что мне тоже нужно развеяться. Лишь бы домой возвращался вовремя. Забыть про все. Про Олину, про то, что случилось. И про домашний концлагерь. Без труда не вынешь рыбку из пруда! Довольно с нас такого позора! Пока сам на себя не зарабатываешь, обязан слушаться! Интересно, если б его сюда пропустили, сколько бы он тут выдержал?
— Ну, мне пора, Михал.
В голосе отца смущение. Что-то я раньше ничего похожего не слышал.
Всем пора.
— И будь наконец мужчиной!
По меньшей мере один приказ за день.
Тайные встречи с Гонзой. Да пусть его мамаша лопнет от злости, когда узнает. И все же наш побег не был напрасен. По крайней мере есть что вспомнить. А в горах могло быть здорово. Что-нибудь необыкновенное. С приключениями. Ну кто из приличных мальчиков способен на это?
— Свожу тебя на дискотеку, ты в жизни на такой не был. Увидишь, в городе тоже есть отличные места.
Где это я? Веселая команда за столом, на котором с виду обыкновенная кока-кола. Но почему она кажется волшебной? Удивительная легкость. Ева, Павел, Даша, Зденек смеются, как и я минуту назад.
— Ну как тебе? — спрашивает Рихард.
— Что это было?
— Некто Тимоти Лири, бывший профессор Гарвардского университета, называет это углублением восприятия. Или реимпринтом. Английский знаешь?
Михал качает головой.
— Новый вариант восприятия, — продолжает Рихард. — Все, усвоенное раньше, блекнет, вытесняется особым восприятием, получает новые контуры. Неожиданно приобретает иное значение. Понимаешь? Или ты, например, осознаешь, что прежнее вообще не имеет никакого значения. Ты обретаешь новые возможности. Похоже?
Михал удивленно глазел на Рихарда. Разве мог он ожидать подобное именно тут, да еще от этого блондина с волосами до плеч? Ему вдруг захотелось говорить об этом. Хоть целую ночь. Ведь раньше он и понятия не имел о таких вещах.
Впрочем, так можно сказать о любом сильном ощущении, вдруг понял он. Однако решил промолчать. Зачем спорить с человеком, умеющим делать волшебную кока-колу? Ничего не скажешь, ощущение было неслабое.
— Я просто хотел узнать, что это было?
Рихард приподнял брови:
— Не любопытствуй.
На какую-то секунду Михалу стало не по себе. Посвященный лишь приоткрыл завесу тайны кому-то низшему. Но показал не все. Избранный на минутку снизошел до примитива. И слишком хорошо это понимает. Даже восхищается собственным благородством, с которым мечет бисер перед свиньями.
Но ради возможности повторить эту легкость можно и потерпеть. Место, куда за мной никто не придет. Ни отец, ни эти ехидные участливые насмешники. Собственная экологическая ниша. Подальше Северного полюса, хотя всего в пятнадцати минутах ходьбы от нашей квартиры.
— Пан Отава, завтрак… — Новая сестра из утренней смены. Свежая, как персик. Наверное, даже краситься не надо. Румяные щечки и глаза цвета незабудок. Никакого макияжа. Режим и сон.
— Выпейте хотя бы чаю…
Одна мысль о том, что придется влить что-то в желудок, была выше его сил. Выворачивала наизнанку. Приехали. Очередные ломки. Понос. Судороги в руках и ногах. Капли пота стекают по лицу, увлажняют простыню под спиной и одеяло на животе. И тут же озноб, будто меня собираются заморозить.
— Чайку горяченького? А? Приподнимитесь немного, я помогу…
Светлые волосы выбиваются из-под шапочки. Фигура обалденная. Большая роскошная грудь возле самого моего лица. А запах…
Сестра даже покраснела от натуги, пытаясь приподнять Михала.
Когда и кто обнимал меня так в последний раз?
— Не могу, — зашептал он.
— Надо попробовать…
— Не могу! — вдруг заорал он в ее спокойное, нежное лицо. И понял, что на этот раз кишечник определенно подвел.
Господи, можно сгореть со стыда. Эта ведь меньше всех заслужила, чтоб на нее орали. Хоть бы она ушла… Ну уйди ты, ради бога…
Сестра наконец поняла. Заглянула под одеяло.
— Не страшно, сейчас поменяем, пан Отава. — Мягкая улыбка.
Смилуйтесь надо мной!
Два совсем юных лица, склонившихся над постелью Михала. Приподнять, обмыть, вытащить простыню, при этом делать вид, будто ничего не случилось… Интересно, что они обо мне думают? Правую ногу раздуло, словно воздушный шарик на ярмарке. Когда я видел его в последний раз? Сплошная, громадная гнойная рана от бедра до щиколотки. Вонь такая, хоть противогаз надевай. Да если бы только это. Неужели им не противно дотрагиваться до меня? Конечно, противно. Но это их работа. Мерзопакостная. И вдобавок ко всему — стараться не подавать виду. Для них я лишь непонятная развалина, способная вызвать разве что сочувствие. И все. А черт их знает, может, даже и не сочувствие. Устрашающий пример.
Он судорожно прикрыл веки, чтобы не смотреть на них. Не видеть, как глядят на его жалкое тело две роскошные девицы.
А в тот раз я вдруг обрел мир, очень важный для меня. Мир, в котором не было ничего, что так страшно бесит. Даже Олины. Никаких проблем. Почти без напряга. И даром!
По крайней мере тогда я думал, что даром.
В самом деле, почему надо вечно за чем-то гоняться, когда можно спокойно сидеть и жить своей внутренней жизнью? Во всяком случае ребятам из компании это удается, думал я. Словно пробуждаешься от зимней спячки и попадаешь совсем в иной мир. Ребята и девчонки, каких я в жизни не встречал. Великодушные. Выше вещей. Выше проблем. И все же настоящие друзья. Они вообще не способны на подлость. Никаких подножек.
Неужели тогда я и в самом деле так думал? Конечно.
Необыкновенные. Будто с огромной высоты наблюдают они за миром обыкновенных, сереньких людишек там внизу. И смеются над ними.
И никогда не предадут. Просто незачем.
Жизнь вдруг оказалась совсем не там, где я ее искал. Будоражащая кровь. Полная приключений и тайн, которые нас объединяют. Без стереотипов и банальностей обыкновенной жизни. Никаких подростковых проблем. Как у моих одноклассников. Или у меня.
А если б я знал, в какие проблемы впутываюсь? Такого торчка, как я теперь, в те времена в Чехии не было. Или, может, просто умалчивали? Да нет, в нашей компашке бы знали. Наверняка.
Тогда я на полном серьезе думал, что ребята из компании не такие, как все. Что знают больше, умеют больше. Они вечно перемигивались, вечно скрытничали. Никто из непосвященных не должен был догадываться, что они делают или куда собираются. Они казались мне в сто раз взрослее всех одноклассников, вместе взятых. Лица, в которых есть что-то значительное, глаза, которые видят насквозь. При этом никто из них даже не подозревал, что с ними в конечном счете станет.
Отлучки из дома чем дальше, тем рискованнее. Исчезнуть, как только папаша уйдет на ночное дежурство.
Даже маме это подозрительно.
— Конечно, сынок, я понимаю, тебе хочется погулять. Пожалуй, отец слишком строг. Но нельзя же до ночи. Ты ведь еще совсем ребенок. Будь дома хотя бы к двенадцати… Давай договоримся…
— Ладно, мам, не волнуйся…
К счастью, я знаю, что мама ложится в десять: на работу приходится ездить через всю Прагу.
— Уроки на завтра сделал?
— А как же.
— Все выучил?
— Конечно, мам. И не жди меня допоздна. Ничего со мной не случится. Приду сразу после кино.
Начинаем в дискотеке. Потом слоняемся без цели по ночной Праге. Мы так близки друг другу, как никто в этом мире. Все понимаем с полуслова. Общий кайф пару раз заменяет черт-те сколько лет дружбы.
Тогда я мог бы поклясться, что мы любим друг друга, как никто и никогда. Чудесное чувство. Святая наивность! Я ведь никого из них толком не знал. Неужто все дело было в одном кайфе? Наши замечательные прогулки. Разве могли они закончиться иначе, чем крахом…
— Ева, ты жутко похожа на одну девчонку, которую я любил. Но ты такая… Такая надежная.
Мы обнимаемся в каком-то сквере между панельными громадинами. Два последних светящихся окна. Первая теплая ночь приходящего лета. И мы будто парим над миром. Высоко над землей, над суетой и гонкой всех тех, внизу, которых через несколько часов будильники снова прогонят из постелей. И всего-то пять капель в двести граммов кока-колы.
— Я ужасно рада, что мы встретились. Веришь? Никто меня так не понимал, как ты. Слышишь? Никто!
О чем же она тогда говорила? Что мы друг о друге знали? Все и ничего.
— Ты замечательная. Я люблю тебя.
— Я никогда не умела знакомиться с мальчишками. Боялась. Теперь все по-другому. С тобой мы знакомы всего пару дней, а мне кажется, будто много лет.
С тобой и с кайфом, позабыла добавить Ева в тот раз, думает сейчас Михал.
Рассвет среди панельных коробок. Как же мы забрели сюда ночью?
— Пора на работу, — соображает Ева. — Вот тебе и на.
— А кем ты работаешь?
— Секретаршей. В гимназию не приняли, хотя экзамены я сдала, но в связи с недостатком мест…
— А тебе обязательно надо?
— У меня прогулов до чертиков.
— Не повезло. Значит, пойду домой спать. Не идти же в гимназию в таком виде.
— Может, поспишь у меня? — предлагает невесть откуда взявшийся Рихард.
Неужели шпионил за нами?
До меня еще не доходит.
— Нет, надо домой. Пока мама спит.
Как-то раз я пришел всего минуты на три раньше отца. Успеваю раздеться и шмыгнуть в постель.
Смешливые лучики морщинок у глаз и возле рта. Чему уж тут улыбаться.
— Дайте-ка взглянуть на вашу ногу… Да, признаться, такого я еще не видывала. А почему вы вовремя не обратились к врачу?
А что бы он мог сделать? Мне ведь надо было ширяться в ту ногу, а не валяться с ней по больницам. И в загноившейся ране не видно следов уколов.
— Вы понимаете, что могло быть поздно, не попади вы к нам? Вы вообще отдаете себе в этом отчет?
Я-то отдаю.
Михал почти незаметно кивнул, лишь бы отвязались.
— Не говорите, что вам все равно, если вдруг придется ампутировать.
Инвалидная коляска, промелькнуло у Михала. Но ведь это… Он вспомнил свой сон: коляска с безвольно лежащим телом. Вместо головы череп, в свисающую поверх поручня руку воткнут шприц. В тот раз он проснулся совершенно взмокший от пота. И почти до рассвета думал, кто это был, он или не он. Ну разве можно что-то распознать по черепу?
— Сказать по правде, мне определенно не нравится ваша температура.
Ломки, и ничего больше, ворочаясь в постели, пытался убедить себя Михал.
— Похоже на гнойный тромбофлебит — глубокое воспаление вен. Надо бы этим основательно заняться. Не думайте, пан Отава, все это совсем не просто.
Он попробовал улыбнуться. Жалкое подобие.
— Не вставать, никаких резких движений, не напрягаться, вы поняли? — Она снова прикрыла Михала одеялом.
Ну наконец-то. Его опять затрясло, как осиновый лист.
— Ничего, мы вас из этого вытащим. А вот если бы вы остались дома… Не знаю, не знаю…
Где «дома», подумал Михал.
— Я говорила с вашим отцом, — сказала докторша. — Правильный он мужик, а?
Конечно. Все правильные. Никого ни в чем нельзя винить. Только меня!
Он устало кивнул.
— Может, ты мне в конце концов объяснишь, что с тобой происходит?
Михал еще не видел отца таким разъяренным.
Что он знает? Что может знать? Похоже, обойдется без порки. Думает хоть этим пронять?
— Михал, ты меня слушаешь или нет?
— Слушаю.
— Так в чем дело?
И впрямь никакого ремня? Безнадега. Или усталость. А может, понял, что ничегошеньки из меня уже не выбить?
— Я-то думал, после того прокола ты наконец возьмешь себя в руки. Догонишь, что пропустил, и постараешься, черт побери, не злить меня. И что же? Снова двадцать четыре прогула. Двойки по физике и математике! А ежели наш барин соблаговолит появиться в школе, то спит на уроках! Что ты вообще себе думаешь?
Михал пожал плечами. По правде сказать, у него и времени не было подумать. Раньше за такое я моментально схлопотал бы оплеуху, вдруг понял он.
Угрожающе тихий голос отца:
— Может быть, ты все-таки объяснишься?
А подтекст совсем другой: «И не знаю, что с тобой делать».
— Ты прав, — выдавил Михал. Чего же больше.
— И дальше? — Отец поднял голову.
— Что «дальше»?
Рискую испытывать его терпение?
— Я тебе такую…
Ну наконец-то замахнулся, но затрещину все же не дал. А мама впервые в жизни не заступилась.
— Итак, расставим точки над «i»…
Опять эта привычная отцовская поза с руками за спиной, выпрямленными плечами, втянутым животом, будто вот-вот начнет рапортовать.
— Пока ты на нашем иждивении, от тебя требуется: средняя отметка — четверка, никаких нарушений дисциплины, помощь по дому и на даче. Ни больше, ни меньше. Согласен на наши условия?
Длинная тягостная пауза.
— В противном случае твоя учеба в гимназии быстренько закончится и тебе придется подыскивать работу.
Михал кивнул. Чего еще ждать. Не все ли равно.
— Да ты еще дерзишь? — вдруг взревел отец.
Похоже, он больше меня боится, что я вылечу из гимназии, осенило Михала.
Голос отца из-за двери комнаты:
— Он, видите ли, не желает со мной разговаривать! Можно подумать, это я виноват!
Ну вот, вместо меня достанется маме.
— Может, скажешь, чтоб я прощенья у него попросил? Я? Интересно, за что? Ну погоди, сыночек. Такой войны ты еще не видел!
Конечно, куда уж больше, подумал Михал. И вспомнил, как однажды после родительского собрания, когда классная настучала, что он и Олина Махова на большой перемене ходят в обнимку, отец в наказание постриг его наголо. Всю субботу потом Михал проплакал, спрятавшись в подвале. Но когда вечером отец встретил его в дверях обязательным вопросом «Где ты был?», он нарочно ответил: «С Олиной!» Точно сам нарывался на затрещину.
Едва отец ушел на дежурство, в комнату проскользнула мама.
— Что с тобой, Михал? Таким ты никогда не был.
А каким, интересно, я был? Каким ты меня хотела видеть. Навеки любящий сын. Безоговорочно… Незыблемо… Только бы не повзрослел. Не стал самостоятельным. За это можно изредка кое-что разрешить.
— Что случилось?
— Ничего, мам… Правда.
— Нельзя отца дразнить. Ты что, не понимаешь?
Вечные запугивания отцом. Интересно, кто из нас двоих его больше боялся?
— Да я понимаю. Я стараюсь. Честное слово.
Честное слово наркомана. Ха-ха-ха…
— Что с тобой, сынок? Скажи!
— Правда ничего.
— Думаешь, я не знаю, что было позавчера?
Сердце ёкает.
— Когда я утром собиралась на работу, тебя еще не было дома. Ведь так?
Рука на моем плече, как в детстве.
— Михал, а если серьезно, тебе не кажется, что ты для этого еще слишком молод?
Я для всего и всегда молод, мама. По-твоему.
— У тебя роман.
Он покачал головой.
— Где ты был?
— На дискотеке. С друзьями.
— Она же не до утра.
— Потом мы просто бродили.
Все это правда, блеснуло в голове. Кроме самого важного.
— Не думаешь, что пора опомниться? И ради меня тоже!
Впервые за этот день Михал посмотрел ей в глаза. Кивнул. Он вообще ни о чем не думал. Только жалел маму. Да нет, всех жалел.
— Вечерние отлучки должны прекратиться, ясно? Это я сдуру закрывала глаза. Полагала, что ты взрослее. А ты еще совсем ребенок.
Неужели мне уже совсем наплевать на школу? Бред какой-то. Просто надо притормозить. Снова засесть за уроки. Наверстать пропущенное. Глупо ведь вылететь из гимназии. Хотя бы из-за армии.
Ему вдруг захотелось погладить маму по волосам, которые уже начали седеть. Она всегда меня как-то неуемно любила, подумал Михал. И всегда хотела, чтобы я был только ее. А у меня есть Ева.
Отец на ночном дежурстве, а я убиваю два вечера на уроки. Но как заставить себя думать о них? В башку вдруг почему-то ничего не лезет. Особенно когда вспоминаешь, что все остальные на дискотеке.
Интересно, мам, побоялась бы ты рассказать отцу, если б я сейчас сбежал? Полгода тебе удавалось скрывать. А если б сейчас все лопнуло? Вот он, мой шанс. С тобой я уж как-нибудь договорюсь. Если ты вообще узнаешь, что я удрал. Подождать, пока ты заснешь, и вылезти через лоджию. Большое удобство — жить на первом этаже.
— Что с тобой, Михал?
Лицо Рихарда совсем близко. Каждый волосок на его щеках виден в стократном увеличении. Светленький пушок, как у новорожденного. Остатки какой-то еды между зубами. Никогда еще мне не было так гнусно. Ну и что с того, если я вижу все резче или, наоборот, расплывчатее остальных? Что я тут вообще делаю? И вот на это я променял возможность поступить в институт, достичь чего-то в жизни? Вечно сидеть, таращиться в стол, глазеть, как все поднимается ввысь вместе с тобой. Пока не рухнет.
А потом? Ничего.
Попробовать бы еще что-нибудь. Но все другое я уже успел перечеркнуть… Все равно я бы не поступил в медицинский.
А что, если без этого я уже не могу жить? Ерунда. Просто пока не хочу.
Тогда я еще не догадывался, как может перечеркнуть свою жизнь наркоман.
— Ну, что с тобой?
Неужели Рихард заметил, как я его разглядываю?
— Да ничего. Что-то мне сегодня не в кайф. Наверное, меня вышвырнут из гимназии.
— Думаешь, если тебя вышибут, наступит конец света? Оглянись вокруг. У каждого свои проблемы.
А ведь я о них почти ничего не знаю, вдруг понял Михал. Павел обитает у Даши, у нее родители где-то в Африке. Вернутся — купят виллу. Зденек живет с бабушкой, вроде чтобы не видеть, как отец приходит домой пьяный. По крайней мере так до развода уверяла его мать. А потом все осталось по-прежнему. А другие? Чего они хотели и почему у них не получилось? Если у человека свои проблемы, он другого не замечает. Главное — он сам. Любому больше по душе говорить, а не слушать.
Крысы!
Полчища крыс, изготовившихся к атаке. От страха Михал заорал.
— Что такое? Что случилось? — Он слышал голос Евы, чувствовал, как она его обнимает. Свитер из паучьих лапок и сетей, он обвивает и спутывает.
Схватят обоих? Или она с ними заодно?
— Убирайтесь! Убирайтесь прочь! Я убью вас!
Светящиеся глаза и зубы все в крови. Крики их не спугнули. Кто бросится первым? А если они накинутся скопом?
— Все в порядке, Михал. Успокойся…
— Ты что, не видишь их? Это конец. Конец! — Он вырвался из рук Евы и кинулся вверх по улице.
— Стой, Михал, не дури!
Бежать он все равно не мог. Будто кто-то вырвал легкие из тела. А прямо за спиной — топотание крыс. Все пропало.
Пропало!
Он повалился на лавку под деревьями, но та словно проехала мимо. Михал лежал на земле, в голове гудело от удара.
Снизу крысы казались еще больше. Одна, самая смелая, пробежала по его ноге.
— Помогите! На помощь!
— Тихо. Ты всех разбудишь, Михал…
Это не Ева. Это какая-то кикимора с ее голосом. Ощерилась на меня. Изготовилась к броску! Последний бой! Не на жизнь, а на смерть.
Михал подобрал ноги и со всей силой лягнул ими Еву. Та отлетела метров на десять.
Получилось. Получается! Я могу защищаться. Надо бороться!
Он швырнул урну в эту орду уродов, которые тщетно пытались его поймать. Дубинку бы сюда. Обыкновенный кусок дерева — и им меня не одолеть! Он побежал по улице. Крысы и кикиморы за ним.
Вдруг наверху на пригорке появились два световых пятна. И стали приближаться.
К свету! Конечно, к свету! Должны же крысы бояться света! Топотанье и перестук каблуков совсем близко.
— Михал, стой! Опомнись!
Скорее к свету! Укрыться там!
— Стой!
Они уже совсем близко. Скрип тормозов.
— Вы что, спятили? — Какой-то возмущенный мужчина.
Он меня спас! Крысы и кикиморы исчезли!
Первое пробуждение в вытрезвителе. Первые попытки вспомнить, что же произошло. Ужас от сирены милицейской машины. Какие-то люди из соседних домов сообщили, что на улице творится неладное. Или тот шофер? Я стоял на мостовой и орал от страха. Ребята и Ева сбежали. Вытрезвитель. Снова крысы. Кто-то впустил их, чтобы меня наконец-то загрызли. На полу разбитые плошки, чашки, коробки с лекарствами. Я пытаюсь задушить какого-то человека, решив, что это он впустил крыс. Меня привязывают к койке. Извечные вопросы, что было и как было.
Не знаю, не знаю, не знаю.
У моей койки собралась наша замечательная компашка. И никто не хочет меня развязать. Я прошу, наконец, угрожаю. Глюки? Страх, что кто-то войдет и прогонит Еву, Рихарда, Зденека, Дашу… К тому же я не ночевал дома. Скандал обеспечен. Интересно, сообщат они в гимназию?
Ну вот, значит, и конец?
— Так что же с вами?
Врач лет сорока. Загорелое лицо и руки, белая рубашка с короткими рукавами — из тех типов, что утром до работы еще и на теннис успевают. Взгляд строгий, никаких признаков улыбки. Вспоминаю, что он тут был, когда я ночью куролесил.
Спокойствие. Для него я должен быть одним из многих.
— Здорово вы вчера выступили.
Вздох.
— Ну ничего. Я не собираюсь заниматься психоанализом. Как, впрочем, и беседовать с вами о вещах, о которых вы либо не хотите говорить, либо лжете. На это мы потратили время вчера.
Да. Вчера. Я заладил как заведенный, что просто хотел попробовать. Первый раз. Какой-то незнакомый парень в баре продал мне таблетки. Не имею понятия, что это такое.
— Пока вы, к сожалению, убеждены, что с вами все в полном порядке. От наркотика вам хорошо, улучшается настроение. Вы в эйфории. Но на самом деле все давно уже не в порядке. Вам кажется, что вы еще можете контролировать дозу, но это не так. Мой долг предупредить, что у вас выработалась зависимость от наркотиков. У вашей болезни четкая клиническая картина. Легко предугадать отдельные фазы ее развития. Даже время, которое вы еще выдержите без лечения. Какой-то период полураспада, если хотите. Чтобы выздороветь, вам надо немедленно отказаться от наркотиков. Сейчас у вас нет шансов выпутаться из этого за неделю-две. Слишком уж много гадости вы напихали в свой организм. Единственная возможность — подвергнуться длительному лечению.
Не может это быть правдой. Пугало, которым стращают всех наркоманов. Захочу — и перестану.
— Вам не обязательно соглашаться.
Угадал, о чем я думаю?
— Но, по-моему, пока вы в первой из трех фаз. Принимаете психотропные препараты, у вас появляются галлюцинации. К счастью, на этой фазе в период между приемом наркотиков в вашем мозгу не происходит никаких аномалий. Вы не должны доводить себя до такого состояния, когда вдруг услышите, что вас кто-то зовет, или увидите на улице бегущую мышь, а то и какие-то шелестящие тени.
Ни о чем подобном и речи быть не может, мысленно успокаивает себя Михал.
— Но если человек уже перестал быть личностью, бросил учебу, не устраивается работать, не имеет пристанища — тогда редко что удается сделать. Здесь мы имеем дело с простой формулой: чем дольше употребляешь наркотики, тем меньше шансов вылечиться. Сейчас вы уже не способны сами управлять собой. Попросту говоря, не можете бросить это самостоятельно. Уже поздно. Надо было раньше. Теперь вы — больной человек. И никакие полумеры не годятся.
— Не понимаю, о чем вы говорите, пан доктор. Я здесь по чистой случайности.
Нужно просто уменьшить дозы, не зарываться. Сам брошу, когда захочу. Черт-те сколько недель проваляться в психушке, а как же гимназия? А дома?
— Я не могу пропускать занятия. Тем более если то, что вы предлагаете, не обязательно. Можно идти?
— Как хотите. — Доктор тоже встал. — Решили поиграть со мной в дурачка? Но самое страшное, что, когда вы поймете, кто из нас двоих по-настоящему дурак, будет уже поздно.
Скорее к дверям. Закрыть их за собой — и прочь отсюда.
— Подождите. Вы утверждаете, что вы не наркоман. Допустим, я вам верю. А если нам все же провести небольшой эксперимент? Каждый вторник и пятницу приносите сюда мочу на анализ. Справку в гимназию мы вам, естественно, напишем. Ну что, идет?
На лице Михала не дрогнул ни один мускул. Кто меня может заставить, если я ничего не сделал? Ясное дело, никто.
— Хорошо, пан доктор. Во сколько мне прийти во вторник?
В десять. Я буду ждать.
Похоже, не поверил, что я тут и в самом деле объявлюсь?
Выдержать хотя бы три дня. Всего три дня. Доказать самому себе, что ты еще не втянулся.
Ничего не выходит, могу только уставиться в потолок, сжимать кулаки и лгать самому себе, что сумею.
Хоть бы еще одну дозу. Одну-единственную, прежде чем покончить с этим навсегда.
Неужели я и вправду зашел так далеко?
Забыть, что существует этот проклятый кайф. Этот мир, о котором год назад я и слыхом не слыхивал. И вдруг не могу прожить без него одного дня?
— Михал Отава, вы меня вообще слышите? Может, соблаговолите сказать, о ком из писателей, которых мы прошли за последний месяц, у вас есть хоть малейшее представление?
Когда-то мне нравился Хемингуэй, вспоминает Михал. Как давно это было.
— О Хемингуэе.
— Вероятно, вы не обратили внимания, что в этом году мы изучаем чешскую литературу?
Класс взорвался хохотом. Идиоты. Училка довольна собственным остроумием. Очередная двойка. Я уже не успеваю их считать.
Доползти бы домой, свалиться на диван и дотянуть до утра. Еще два дня. Я мертвый. Ничто не может меня пробудить… Только одно. В пятницу надо попасть на дискотеку.
Но как?
Как угодно.
— К тебе пришли, Михал. Только сначала будь добр объяснить, кто это?
Первые две относительно нормальные фразы после возвращения из вытрезвителя.
Ева!
Отец остался в прихожей. На стрёме.
— Привет! — Господи, только бы она себя не выдала. — Это из нашего класса, пап.
К счастью, Ева не под балдой. На ответ хватило и двух секунд.
— Привет. Я пришла узнать, что нам задали по чешскому. Я болела, а завтра пойду в школу.
По чешскому? — Какое счастье, что дома пока не знают о той двойке. — Конечно, проходи.
— Не надо переобуваться, — останавливает отец, когда гостья безуспешно пытается стянуть сапог.
— Что с тобой? — шепчет Ева, едва оказывается в комнате Михала.
— Ничего. Вытрезвитель.
— Попался?
— Вот тут на сто тридцать шестой странице, упражнение 3 «б», — на всякий случай громко говорит Михал.
И кивает Еве.
— Что ты там сказал? — шепчет Ева.
— Купил сам не знаю у кого.
— И все?
Он кивает.
— А еще задали наизусть любое стихотворение из чешской классики, — добавляет Михал — вдруг отец подслушивает.
— Спасибо, — говорит Ева. — Ну, мне пора.
В соседней комнате отец над газетой словно сфинкс.
— Я провожу Еву до автобуса, пап.
— Это обязательно?
— У нашего дома какой-то тип ошивается.
Торопливо, пока отец не передумал, Михал тащит Еву по ступенькам. На первом этаже сворачивает к подвалам и выходит во двор через дверь с выбитыми стеклами.
Ни души! Он прижимает Еву к стене дома.
— Я влип по самые уши!
— В чем дело?
— Нам надо все бросить!
— Конечно, бросим, когда захотим…
— Нет, сейчас. Пока еще не поздно, Ева. Ты должна быть со мной.
Он прижался к ней, словно тем самым мог защитить от всего и ее, и себя.
— Я не отдам им последнее, что у меня есть, — вдруг ощетинилась Ева.
— Но у тебя есть я, — лихорадочно шептал Михал. — Я люблю тебя. И не хочу, чтобы ты превратилась в наркоманку.
— Не бойся, я все держу под контролем!
— Обещай, что никогда не начнешь колоться!
— Боишься?
— За тебя. Больше у меня никого нет.
— Как дома?
— Тихая семейка. Хуже не бывает. Сбежать бы куда-нибудь, Ева. От всего…
Ева вытащила из кармана пакетик с таблетками.
— Хочешь?
— От Рихарда?
Она кивнула. Михал подставил руку, не успев даже сообразить, что делает. Хоть на минуту избавиться от этой безнадеги.
Выдержать без скандала до каникул!
Дома такой напряг — невмоготу. Сил моих больше нет!
Хоть бы какой-нибудь просвет, чтобы забыть обо всем.
Но ведь у меня есть Ева. Или, вернее, то, что она приносит?
Бесконечная перебранка родителей за закрытыми дверьми кухни. Однако из ванной все отлично прослушивается. Пластиковые кубики панельных коробок.
— Может, лучше вернуть эти билеты?
— Ты что, рехнулась? Всю жизнь мечтала увидеть что-нибудь, кроме своего микрорайона, и вот тебе на!
Это про бесплатные авиабилеты в Канаду. Подарок ЧСА16
. За верную службу. Скатертью дорога!
— Одного его тут нельзя оставить.
— Как раз наоборот. Пусть докажет, что он мужчина. Неплохо бы ему наконец узнать, каково это самому о себе заботиться. Ни тебе выстиранных носков, ни тебе завтраков в постель, а то привык прийти вечером и сожрать, что положили. Все на тарелочке с голубой каемочкой. Разбаловала ты парня.
— Он еще ребенок. Да и времени не хватит готовиться к переэкзаменовке.
Если меня к ней допустят, про себя вставляет Михал.
— По крайней мере никто ему не будет мешать. Надо дать парню шанс доказать, что он не слабак. Он ведь неплохой по натуре. Помнишь, как сам скопил на мотоцикл? Мы и не знали ничего. Вот это по-мужски. Так почему теперь должно быть иначе?
Мама молчит.
К счастью, отец мне верит больше, чем тому врачу. Ну, что я только раз попробовал. Но даже если бы он поверил врачу, все равно для него это вопрос воли. А у его сына должна быть сила воли. Он же мужчина! Хоть мать его и разбаловала.
Мама вдруг засомневалась. Посмотреть мир! Сколько раз она видела это во сне. Но есть тут еще одна загвоздка. О ней даже Михал не подозревает. Какой-то смутный страх, а вдруг он и впрямь докажет, что уже стал мужчиной? Разве можно смириться с мыслью, что твой мальчик уже не ребенок. И не принадлежит одной тебе. Впрочем, шансы Михала доказать это практически равны нулю.
— А если снова начнутся загулы? — вздыхает мама.
Она-то хорошо знает, что это не случайность. Просто боится себя выдать, думает Михал. Ни в коем случае не хочет признаться, что дело зашло так далеко.
— Послушай, ему восемнадцать. Я думаю, до него наконец дошло, что если он хочет жить с нами, то должен в конце концов угомониться. А нет — пусть катится на все четыре стороны! Не позволю себя позорить!
— Не то мы делаем, говорю тебе, не то.
— До каких же пор ты будешь подтирать ему попку? Я в его годы сидел в концлагере! Не будешь же ты его всю жизнь стеречь!
Рев дискотеки. Жизнь! Мир! Наш мир!
— Уехали? — улыбается Рихард.
— Наконец-то.
Месяц свободы.
— Сегодня есть что отметить. Тут три стольника.
До конца месяца остается семьсот.
А наши?
— Если ты хоть что-нибудь выкинешь, вспомни, что я тебе обещал! — Отец мрачный, как после моей истории с вытрезвителем. — Вот тебе наконец возможность доказать, что ты взрослый. Так хватай ее за рога! Понял?
Только я хочу доказать это совсем другим. Еве. Ребятам из компании.
Отец хлопает меня по плечу.
Я молча киваю. Последние полгода он все равно не ждет от меня ничего другого.
Мама только вздыхает.
— В холодильнике свинина. И кнедлики. Знаешь, как их подогреть? И открой огурцы. Но сначала надо съесть суп, чтоб не испортился. Кнедлики можно залить яйцом. Ты меня слушаешь?
— Спасибо, мам.
Предки сейчас где-то над Атлантикой.
— Хочешь вмазаться?
— Что?
Павел показывает под столом одноразовый шприц.
Михал качает головой.
— Это намного экономичнее, — объясняет Павел. — Кайфа уходит меньше, зато эффект больше. Обалденная вещь, ты в жизни такого не пробовал.
— Спасибо. Я лучше по старинке, — отвечает Михал.
А как же Ева, мелькает у него. Она ведь обещала, что не будет колоться. А эти ее глаза, наблюдающие за Павлом!
— Забыла, что обещала! — рявкнул он на нее, едва удалось вытащить потанцевать на пятачок, забитый разной фарцой и ее потрясающими цыпками.
— Не бойся.
— Пойдем сегодня ко мне, Ева.
Прочь отсюда! Теперь уже не до шуток. На карту давно поставлено больше, чем он когда-то предполагал. Михал прижимал к себе Еву, будто этим объятием мог защитить ее. А она его.
— Хочу быть с тобой. Я так мечтал об этом. Все время… Утром подам тебе завтрак, какого ты в жизни не ела. Суббота. На работу не надо…
— Ты такой добрый, Михал, но…
— Ты не сможешь остаться? — перебил он.
— Да нет, смогу.
— А что дома?
— Я уже взрослая. Сама на себя зарабатываю. Могу делать, что хочу.
— Тогда пошли. Смоемся отсюда. Все равно никто не заметит.
— Подожди, Михал. Еще рано.
Разве так я представлял себе первую ночь с любимой девушкой?
— Позови нас к себе на пирушку, — вдруг предлагает Ева незадолго до полуночи.
Как будто он давно не позвал одну ее.
Я хотел любить тебя, Ева. Неужели ты не поняла? Или тебе на это начхать? Я знаю, для тебя есть дела более важные. Важнее, чем это.
Сделать вид, что мне все равно. Да и как не позвать парня, который полгода за просто так снабжает меня кайфом? Бывает, правда, я плачу за кока-колу для всех. Но это еще семечки по сравнению с тем, сколько стоит доза на черном рынке.
— Ты чего такой грустный, Михал? Вроде сегодня есть повод повеселиться?
Испытующий взгляд Рихарда.
Прямо хоть плачь.
— Да ничего, — улыбается Михал. — Что-то у меня сегодня не пошло.
— Надеюсь, на сей раз обойдется без выступлений?
Крысы и кикиморы. Михал вздрогнул от этого воспоминания.
— Тебе плохо? — в конце концов замечает и Ева.
— Да нет.
— У Рихарда кайфа навалом. Можно гудеть хоть до следующей субботы. Обидно не попользоваться.
— А мы?
— Потом будем вдвоем.
Чертов Рихард. Не хватало еще, чтобы он к нам переселился!
А чего я, собственно, ждал? Что Ева спасет меня? Вызволит из этого? Что любовь с ней будет в сто раз лучше всех наркотиков мира? Что она не променяет ее на пару ничтожных кристалликов?
Такого ужасного воскресного утра у меня еще не было. Холодный пот, скомканная простыня. На улице начинало припекать. Упасть на спину и закрыть глаза, чтобы не видеть Еву.
Ну что, дождался?
— Да не переживай ты. В следующий раз получится, — произносит она наконец.
Как же так вдруг все сразу пропало? Я ведь хотел этого. Жутко хотел. Упругая горячая кожа под моими пальцами. Распаленное тело в моих руках. Острия ее грудей на моей груди. Ее стиснутые бедра. Напрячься и снова сжать это тело.
— Я люблю тебя, Ева!
Напрячься… И вдруг ничего. Только пот. И страшная усталость.
Михал осторожно открыл глаза.
Ева прикрылась. В такую жару?
И смотрела куда-то поверх Михала.
Кадык у меня, наверное, ужасно смешно ходит, подумал Михал. А сердце? Колотится, как у марафонца. Он сглотнул. Надо задержать дыхание, а то глупо выглядит, будто невесть какой рекорд поставил.
— Здорово я лажанулся, правда? — все-таки решился он.
— Ты ведь в этом не виноват. Бывает и хуже.
Например, не получить свою дозу, подумал Михал, а вслух сказал:
— Конечно, ведь мы две ночи не спали.
— Да забудь ты. Знаешь, надо мной, например, мальчишки смеялись, над моими кривыми ногами. Сколько я из-за этого наревелась. Гляди.
И она высунула из-под одеяла ногу.
Какая страшно худая нога, подумал Михал. И не только нога. Все ребра пересчитать можно, как у школьного скелета на уроке биологии. А груди — только и есть, что эти два острия, торчащие против света. Он вдруг почувствовал желание защищать ее.
Нашелся защитничек!
Он вспомнил свое ощущение, когда они только начали заниматься любовью, словно Ева вся уместилась на его ладони.
— А сейчас мне все равно, какие у меня ноги. На свете есть вещи поважнее.
Он снова насторожился.
— Пойдем к ребятам. Там быстро обо всем забудешь. Честное слово. Лично я уже ничего не помню. — Она погладила Михала по голове.
Потому что тебе наплевать, наплевать на любовь со мной…
Тихая ненависть к ребятам, к которым придется идти, чтобы забыться. А главное — к тому, что позволяло Еве смотреть на проблемы свысока. Но сам Михал прекрасно знал, что ему тоже нужна комбинация Рихарда. Одна она поможет хоть на время забыть о своем позоре.
— У меня нет.
Дьявольская улыбка Рихарда, которая ясно говорит: «Для вас нет».
Как холодный душ среди рева дискотеки.
Мстит за то, что вчера ночью я попросил оставить нас с Евой вдвоем? Но разве это не естественно?
— Ты что думал? Я тебе вечно буду давать кайф даром?
— Но я же платил, — растерянно выдавливает Михал.
— Деньги, деньги… — ухмыляется Рихард. — Знаешь, сколько стоит в аптеке ампула морфы по прейскуранту? Два семьдесят. Поди-ка купи мне ее за такие деньги.
С Евы вдруг слетает равнодушие:
— Неужели ты вправду не понимаешь, чего он хочет? — В ее тоне явственно прозвучало: только идиот может не понимать, о чем идет речь.
Но Михал недоуменно пожимает плечами.
Она кричит уже почти в истерике:
— Ты до сих пор не понял, что он голубой?
— Рихард?
Мозаика воспоминаний складывается в картину. Прозрение! И эта его мягкая улыбка, внимательный жест, которым он дает прикурить…
— Ты думаешь, зачем тебя Гонза притащил? Знал, что ты Рихарду понравишься.
Он все еще не понимал.
— Господи боже. — Ева закатила глаза к потолку. — Да он просто заработал на тебе пару доз.
Она выждала несколько секунд, пока наконец до него дошло.
— А когда тебя менты повязали, это Рихард послал меня разведать, что с тобой. И кайф тоже он дал.
— Постой, постой, — опешил Михал. — Так ты не сама пришла? А потому, что он тебя послал…
— Да нет. Но без кайфа от Рихарда мне не жить. Я боялась. Если б он не давал, что мне нужно, я бы и тебя потеряла…
Все равно непонятно. Михал встряхнул Еву:
— Что?
Только теперь она немного испугалась.
— Конечно, я пришла ради тебя. Но послал меня Рихард. Просто он это расценивал и как услугу для себя…
Михал все не мог взять в толк, что именно она имела в виду.
— Он тебя уже столько раз приглашал к себе. Неужели не доходит? — не выдержав, набросилась на Михала Ева.
— Ты с ума сошла? — Он снова сжал ее. — Ничего не хочу больше слышать. Ничего не желаю знать. Плевать на него! Вот он шанс выпутаться. Теперь будем все время вместе. Мы выдержим. Правда?
Она молчала. Только дорожки слез на щеках.
— Как ты собираешься выдержать? — наконец всхлипнула она.
— Мы просто должны, и все! — Михал сжимал ее плечи, словно хотел раздавить.
— Мне скоро на работу. А без кайфа? Как я пойду!
Всю жизнь держать тебя вот так за плечи! Курам на смех. Сколько можно выдержать без кайфа? Волна безнадежности.
И этого я так долго ждал? Месяц быть вместе. Восемнадцатилетние влюбленные в разгар лета. А что получилось?
У Евы трясутся руки. Она лежит на боку, судорога вот-вот скрутит ее в клубок.
— Ты должна выдержать! Первый день самый страшный! — убеждает Михал. В голове сплошной мрак.
Я тоже мог кончить как она?
В уборную и снова вернуться с тазом: ее рвет. В ванную за полотенцем. Закрыть ей рот, как только начнет кричать.
— Пусти, слышишь? Пусти, зверь!
Изо всей силы Ева кусает Михала за палец.
— Ты должна, понимаешь, должна! Завтра будет легче.
Михал нервно набирает номер ее канцелярии. Старается говорить убедительно. Врет, что у Евы температура.
— Уже с пятницы, — фантазирует он. — Хорошо б и сегодня пропотеть. Придет, как только поправится. Я брат. Да. До свидания.
— Надо одолеть первые два дня, Ева, они хуже всего. А завтра отпразднуем. Сходишь утром в свою контору, потом я зайду за тобой, махнем в пиццерию, закатим роскошный обед.
От семисот крон еще осталось полторы сотни.
Неужели я в самом деле верил, что все будет так просто?
Ева молчит, только улыбается.
Всю ночь она не смыкает глаз.
— Свари мне самый крепкий кофе, — будит она Михала в семь. — Тройной.
— Думаешь, потянешь?
— Что? — Ее передергивает.
— Пойти в свою контору?
— Нужно ведь.
Люблю тебя. И буду защищать до самой смерти!
Страшным напряжением воли Михал вылезает из постели.
Каникулы. Слава тебе господи.
Он провожает Еву до самой работы. Словно поводырь слепого. Оба шатаются под лучами солнца, раскалившего улицы уже с самого утра. После обеда вся Прага кинется в бассейны или на пляжи. Одни мы с пустыми глазами будем слоняться по городу. Может, переживем еще день.
В три Михал ждет Еву у выхода. Солнце немилосердно раскалило дома и мостовую. Пышущие жаром камни, потные люди в каньонах улиц. Из здания в городское пекло высыпает толпа женщин. Идут, опустив головы. Евы среди них нет.
Только бы ей не стало плохо где-нибудь на этаже, все ведь давно ушли, каждой хочется урвать немножко от летнего дня.
Половина четвертого. Михал наконец решается войти.
— Ты куда, парень? — Толстый вахтер подозрительно уставился из своей будки.
— Здравствуйте. Я ищу Еву Попелкову.
— Попелкова? — Вахтер перебирает карточки ухода-прихода. — Не глазей через плечо. Это тайна… — рычит он на Михала.
Будто мне и в самом деле интересно, кто когда ушел из «Хемопетрола».
— Ну вот. Она пошла к врачу.
— Когда?
— В десять. И не вернулась.
— К какому врачу?
— А я откуда знаю, парень?
Сердце бухает где-то в горле.
Что с ней? Вдруг решилась идти в наркологический диспансер? Ну да, так я и поверил. Может, в неотложку? А если мы разминулись и Ева ждет у дверей квартиры?
Михал несется к автобусной остановке.
Господи боже, бег. Как легко раньше бегалось!
Коридор пуст. Воздух как в теплице. В квартире духота: в окна немилосердно жарит солнце. Михал лихорадочно роется в телефонном справочнике. Названивает в одну больницу за другой. Ева исчезла.
Что теперь? Остается только ждать.
Наконец звонок.
— Ева!
Обнять ее и спрятать в надежное место.
Она улыбается.
— Ты откуда?
— С работы. Пришлось задержаться. Надо отработать два прогула.
Михал теряет дар речи.
Она отправляется в ванную, напускает воду, добавляет пены.
— Говори, где ты была?
Ева удивленно оборачивается.
И тут он увидел! Зрачки как маковые зернышки! Медленно, очень медленно до Михала начинает доходить.
— Но ведь это…
Он слишком хорошо знает, от чего бывают зрачки-точечки. Михал хватает ее за руку, рвет рукав блузки.
— Садист! — орет Ева, пытаясь вырваться.
Он снова судорожно сжимает ее руку. В локтевой ямочке малюсенькая, совсем незаметная, зато свежая ранка от укола.
— Кто тебе дал? — ревет он.
Ева молча качает головой.
— Кто? Говори!
Бежать некуда.
— Ну, расскажи, чем ты за это заплатила?
И ты еще спрашиваешь, проносится в голове. Напускает ванну, чтобы все с себя смыть! Моя любовь!
— Потаскуха!
Ненавижу тебя!
Пытаясь уклониться от пощечины, Ева спотыкается о ванну. И падает в нее. Чугун звенит от удара затылком. Похоже, она даже не чувствует боли. Напичканная черт знает чем почти до потери сознания.
Ночью она во всем призналась. Один лаборант из гинекологии дает ампулу морфия, если с ним переспишь.
— Мерзкий слизняк. Сопит и потеет, как свинья. А воняет! Мышь скользкая, — всхлипывает Ева.
На плечах у нее обязательно останутся синяки от стиснутых пальцев Михала.
— Обещай, что никогда больше туда не сунешься! Ты же любишь меня! Я убью тебя, если пойдешь еще раз!
— Что мне делать, Михал? — всхлипывает Ева на его плече.
— Пойдем к врачу. Он должен тебе помочь.
Она тут же отодвигается. Кричит:
— Добровольно засесть на полгода в психушку? Ты спятил?
— Тогда пробуй сама. Но туда ты больше не пойдешь!
Вот так мне приказывал отец, осеняет Михала. И чувствовал, наверное, такое же бессилие. Полная безнадега — никакого отпора и никакой уверенности.
— Как же мне выдержать на работе? — шепчет Ева.
Все было лишь вопросом времени. Рихард точно вычислил, насколько мы втянулись. И когда надо перестать снабжать нас кайфом.
Вечный страх — выдержит ли Ева целый день на работе, а потом еще весь вечер. Ужасная ночь с кошмарами до самого утра и снова дневная круговерть.
Я умираю от ревности. В мозгу засела одна и та же картина — толстое, потное тело дергается на худенькой фигурке Евы. И с каждым днем вероятность того, что это повторится, все правдоподобнее. Никого и никогда я не видел на таком дне, как Еву. А что, если я могу этому помешать?
На пятый день Михал позвонил в дверь Рихарда. Ради нее или ради себя? Помочь Еве или самому хотя бы на минуту сбросить напряжение?
Врезать бы разок по этой ухмыляющейся харе. Михал прячет руки в карманы. От греха подальше.
— Для тебя найдется что-то совершенно сногсшибательное, — улыбается Рихард. — Такая комбинация никому и не снилась.
Интересно, подождет он, пока кайф начнет действовать? Конечно. Он всегда был очень предупредительным. На диване грубая ткань пледа с огромными цветами. Они словно сплетаются друг с другом.
Ткань царапает кожу. Все тело разом как в огне.
Господи боже!
Ева! Господи боже!
Нет, так жить нельзя! Запасов от Рихарда хватило ровно на два дня. Скорей бы уж приезжали предки. Пусть будет скандал. Пусть хоть что-нибудь произойдет. Даже конец света!
Что завтра?
Что послезавтра?
Вообще не спорить с Евой! Запихнуть в такси и отвезти к врачу, который был в тот раз в вытрезвителе.
Рак воли, говорят о наркомании.
— Если хотите услышать мой совет, не пытайтесь сейчас спасти Еву. У вас нет никаких шансов. Скорее, не вы вытащите ее, а она затянет вас… Это жестоко, я знаю. Но для вас это вопрос жизни.
Плевать мне на такую жизнь!
Куда же она отсюда сбежала? Откуда я знаю! В голове картина: жирное тело и тщедушная фигурка Евы. Уйма других тел. Свиньи! Любой ценой вызволить ее из этого! Судорога ревности до самого желудка.
— Спокойно, пан Отава, спокойно… Вам приснилось что-то страшное? У вас температура. Не бойтесь, мы вам поможем.
Как мама, когда я болел. Улыбка в лучиках морщинок.
Он кивнул, что понял.
— Попробуйте хотя бы выпить чаю…
Сестра с подносом.
Желудок свело, но рвать было нечем.
— Нога болит?
Он кивнул. Болело, как никогда раньше. Жар от щиколотки к бедру, боль, стреляющая снизу вверх.
— Придется сделать вливание с антибиотиками. Если вообще удастся найти участок вены, куда можно ввести иглу. Да, серьезно вы над собой поработали, скажу я вам. Когда же вы начали колоться?
Сколько прошло лет? Пять, шесть? Почти десять уже. Он вдруг понял, что не может говорить. Язык приклеился к нёбу. Изо рта вырвался хрип. Потрескавшиеся от жара губы разлепились лишь на секунду и снова замкнули за собой то, что он силился сказать.
Что нужно было сделать, черт побери, чтоб все закончилось совсем иначе? Ну что?
Добровольное лечение у Аполлинара17
. Чумовоз вызвали прямо в поликлинику.
— Что с тобой, Михал? — перепуганная мама.
Возвращение из-за границы, какое не приснится и в страшном сне.
— Я знала, не надо было мне никуда уезжать! Давай заберу тебя домой? У тебя будет все, что захочешь…
Ну конечно. И Еву я буду видеть. И кайф доставать.
— Спроси лучше у врача, мам.
Не было сил объяснять. Такое чувство, что нет вообще никаких сил.
— Но почему все это? Не хочешь учиться? Ладно. Отцу я попробую объяснить. Ты не волнуйся. Слышишь?
А что, если врач прав? Неужели, чтобы спастись самому, надо бросить Еву на произвол судьбы? А что у меня тогда останется?
— Михал! Не убивай меня, ну пожалуйста… Не нужно было нам уезжать, я знаю. Ты еще ребенок. Вернемся домой. Я возьму отпуск за свой счет. Будем всегда вместе. Все уладится, вот увидишь. Мы привезли тебе из Канады калькулятор…
Он покачал головой.
— Ты ведь еще совсем мальчик. Я буду заботиться о тебе днем и ночью…
Слезы.
Боже мой, этого только не хватало.
— Правда, мам, спроси лучше у врача, он тебе объяснит.
Вечером, перебирая в уме весь разговор, Михал подумал, что и на этот раз сбежал от нее, как маленький. Побеги — это в моем стиле.
Но Еву я все-таки найду. Сразу, как оклемаюсь. И вытащу из этого. Любой ценой вытащу.
Тринадцать недель военной муштры в лечебнице. А вместо хэппи-энда — повестка в военкомат.
— Я уже говорил об этом с твоей матерью, Михал. В данной ситуации армия для тебя — и в самом деле шанс.
— Гениальный! — оборвал Михал своего загорелого мучителя.
— Считай, на два года она вырвет тебя из этой среды. Два года не будет доступа к наркотикам, не то что здесь. Если, конечно, не заниматься их добычей серьезно. За этот срок есть надежда выздороветь.
— Два года в казармах — терапия что надо, — ухмыляется Михал.
— И еще. Тебе полезно ненадолго оторваться от семьи.
— Не понял?
— Твоя родительница на тебе зациклилась. И это понятно. С тобой ей гораздо проще, чем с отцом. Никакого секса, надежно, безопасно. Ребенок должен любить мать, потому что зависит от нее. Вот она и не хочет, чтобы ты повзрослел. Подсознательно желает твоей зависимости. Не от наркотиков, естественно. По крайней мере пока. Она хотела бы, чтоб ты навек принадлежал только ей. Понятно, в армию ты пойдешь без особой радости. Обстановка там, конечно, стрессовая. Но если два года продержишься без наркотиков, то после демобилизации это будет уже сущим пустяком.
Само собой. Всякое говно для меня ужасно полезно, злился про себя Михал.
— А знаешь, почему я ужасно люблю ходить в горы? — неожиданно спросил врач. — Тащиться целый день с тяжеленным рюкзаком за спиной — порядочная глупость. Но когда его наконец снимаешь, такое чувство, будто вот-вот полетишь, — улыбнулся он.
Вместо напутствия, подумал Михал. Гран мерси. Уж лучше бы я, кретин, учился.
Предписание, которое мать принесла с таким ужасом в глазах, было в Восточную Словакию.
Весь первый год как пыльным мешком прибитый. Жуткая апатия. Теперь уже все равно. Просто мы где-то заблудились. Почти каждое второе воскресенье приезжает мама. Ночным скорым. Только мне все равно ничем не помочь.
А Ева? Осталось одно воспоминание.
— Это не опасно — быть сапером? — ужасается мама.
— Нормально.
— Михал, скажи мне правду.
— Да совсем не опасно. Бывает, месяц, а то и два, если ничего не находят, работы вовсе нет.
— С чего это ты вдруг разжирел? — удивляются ребята в казарме. Первые полгода в армии худеет почти каждый. — Всё бы тебе чем-нибудь отличиться, а?
Знали бы они, отчего я толстею. Или, вернее, почему до этого был глиста глистой.
В субботу увольнение — коллективная вылазка в кино. Даже в местный клуб в конце концов привезли «Челюсти»18
. Билеты заказаны за месяц. Ребята летают по роте, словно перед дембелем.
В пятницу командир в наказание отменяет увольнение.
А мне до фонаря. Как и все остальное.
Впрочем, лучше делать вид, что злюсь, как все. Пусть не думают, будто я чокнутый.
Проблемы обыкновенной жизни. Все нормализуется, обещал доктор. Со временем. Два года — большой срок. Это точно.
Вот когда эта проклятая история могла закончиться, подумал сейчас Михал.
Неужели и впрямь во всем виноват случай?
А что же еще? Постоянно преследует ощущение, будто я скорее мертвый, нежели живой. Словно меня стерли резинкой. Все время страх, что никогда уже больше не испытаю радость, счастье, нежность… Что угодно, лишь бы чувствовать по-настоящему!
— Поедешь завтра старшим грузовика в Прешов. Вместо того чтобы тут бить баклуши, делать-то ведь все равно нечего, — ухмыляется командир роты.
— А что в Прешове?
— Отвезешь туда кое-какие медикаменты или что-то там еще.
Господи боже!
Рай для наркоманов.
Склад медикаментов возле изолятора, обычно закрытый на два замка, решетку и пломбу. Металлические ящики с запаянными крышками, даже пару упаковок морфия незаметно не вытащишь. Все или ничего. Но каждый ящик на строгом учете. А если он вдруг пропадет? Заведут уголовное дело. Один за другим сокровища покидают склад. Никаких шансов.
Гора чудесных ящиков, сваленных за грузовиком.
— Быстро вынести и снова закрыть! — командует военврач, нервный оттого, что два солдатика проникли в его зарешеченное королевство. — А потом грузите в кузов.
Не выкроить ни одной дозы из такого богатства?
Михала вдруг осенило.
— Эй, ты! Чего стал как пень посреди дороги. Подай-ка на тротуар, — приказал он шоферу.
Водитель что-то пробурчал, но приказ есть приказ. Выхлоп грузовика чихнул струйкой черного дыма.
— Давай на меня! — заорал Михал, перекрывая шум мотора. — Ну, давай, давай! Крути влево! Еще!
Скрип металла.
Из медпункта вылетел военврач.
— Дурачье зеленое! Расстрелять вас мало! Ужас какой! Вы что тут натворили, идиоты?!
Один из ящиков наполовину раздавлен задним колесом.
— Это я виноват… А то мы всю дорогу перегородили, — на лице Михала искреннее раскаяние.
— Да кому это мешало, черт возьми!
Врач пнул ногой искалеченное железо.
— Ты понимаешь, что значит списать такой ящик, тут каждая ампула на строгом учете! — Он покачал головой и вдруг заорал на водителя: — Проваливай в задницу со своей колымагой!
Дыра в сплющенной жести. За всю службу Михал не видел никого таким расстроенным, как этого начальника медпункта.
— Придется все списать в присутствии комиссии. Найти аптекаря, свидетелей. Как положено по инструкции.
— А хотите, я раздобуду запальный шнур, какую-нибудь взрывчатку и грохну. От вашего ящика только пыль останется!
— Ты что, сапер?
Михал кивнул.
— Головой мне за это ручаешься!
Это уж точно, подумал Михал.
— И передай командиру роты, чтобы впредь он таких старших посылал куда подальше! Я к нему приду с актом о ликвидации, пусть подпишется как свидетель.
Значит, не будет увольнительных, сообразил Михал. И чуть не расхохотался. Вытащил из прохода двухколесную тележку, на которой возили в изолятор термосы с едой. Осторожно водрузил туда смятый ящик. В роте выписал требование на получение тринитротолуола, детонатора и запального шнура. Доложил командиру о случившемся, подписал бумаги, провез тележку через двор казармы, на складе боеприпасов получил все необходимое и направился к плацу.
Только бы пронесло, подумал он.
Быстро втащил ящик в кусты. Хорошо еще, что уже выросли листья. Снова весна. Он сорвал жестяную крышку. От первых двадцати упаковок — одни осколки.
Черт, неужели все было напрасно, помертвел Михал.
Наконец показались коробки с треснутыми, но не раздавленными ампулами. Под их поврежденными горлышками было то, что он искал. Остается только вытянуть шприцем. Михал внимательно осматривал упаковку за упаковкой. Из одиннадцати еще удастся вытянуть немного морфия. Ну, может, кубиков сто сорок. И ампул девяносто совсем целых. Фантастическая добыча! Он спрятал свои сокровища в траве среди кустов.
Потом вывез полупустой ящик на самую середину плаца. Вложил туда взрывчатку, вставил детонатор, прикрепил шнур, установил время. И с пустой тележкой направился к командиру.
— Младший сержант Отава. Разрешите доложить, ликвидация поврежденного ящика произойдет через шестьдесят секунд.
Командир любил подобные донесения. Он встал, отдернул занавеску и взглянул на часы.
— Разрешите позвонить в медпункт?
Командир кивнул.
Михал повторил свое сообщение военврачу. И только потом подошел к окну. Посмотреть на небо. Не подмокли бы мои сокровища, озабоченно подумал он. Даст бог, до вечера погода не испортится.
На плацу рвануло. Секунды через две донесся отзвук. Столб пыли на месте взрыва.
— В порядке, — сказал командир. — Еще раз осмотрите место взрыва. А что касается предыдущего задания — месяц без увольнительных.
Так был ликвидирован «комиссией» ящик с опиатами.
К счастью, я знаю и другие прогулки, мысленно ухмыльнулся Михал. Неважно, где при этом человек находится физически.
Одноразовые шприцы он нашел в урне у изолятора, когда ходил возвращать тележку. Просить в медпункте машинку в тот же день, когда раздолбали ящик с морфием, слишком уж большая наглость.
— Пан Отава… Пан Отава…
Сколько же я валяюсь на этой проклятой койке? Ну когда все это кончится? Так хреново мне еще не было.
Он чувствовал, как трясутся руки, дрожит все тело. Ужасающий жар и сразу же озноб. Он все время звал сестру — то откинуть пропотевшее одеяло, то прикрыть себя до самого носа. Выходит, это и есть конец? Эпилог. И виновник всего я сам.
Жажда. Жуткая жажда. Но стоит напиться, как тут же тянет рвать.
— Это ничего, — опять улыбается сестричка, снова перестилая ему постель. Провалиться бы со стыда.
Он лежал с открытым ртом, лихорадочно вдыхая и выдыхая воздух, будто его только что вытащили из воды. Сердце бешено скачет. Торопится навстречу концу? И вдруг Михал замечает вокруг постели какие-то новые лица.
Сменяются сестры? Который вообще-то час?
Сестра стягивает с Михала одеяло.
В такой холод? Не трогайте меня! Да оставьте же вы меня наконец в покое, хочется крикнуть ему. Но не удается выдавить ни звука. Все тело до боли стянуто иссохшей кожей.
— А-а-а! — прорывается наконец звериный вопль.
Нога в огне, залп боли, простреливающий насквозь.
— Пусть она не трогает! — Слишком сложная фраза, такую не произнести.
Сестра потихоньку, осторожно-осторожно разматывает повязку.
Медленно или быстро, какая разница — рана болит невыносимо. Да разве это рана? Живое кровавое месиво от бедра до щиколотки. Кожа давно сгнила, или что там с ней. К черту!
— Селезенка? — спрашивает врач с сурово поджатыми губами.
— Увеличена и мягкая, — отвечает докторша с сетью морщинок возле глаз и рта.
— Запущенный гнойный тромбофлебит, — доносится до Михала.
Внезапно над ним склоняется чье-то новое лицо. Волосы тщательно спрятаны под зеленой докторской шапочкой, внимательные зеленые глаза, веснушки на носу и щеках. Наконец глаза перемещаются в сторону уже знакомых Михалу глаз.
— Как же попасть в вену? — произносят невыразительные губы без следов помады.
— Это и в самом деле сложно, — улыбается старая знакомая сетью морщинок.
— Яна! — кричит она в глубину комнаты.
Только теперь Михал замечает, что его кровать отгорожена белыми полотнищами простыней.
Чтобы не видели другие больные? Или чтоб я на них не смотрел?
Еще одна девчонка, для которой я всего-навсего непонятное явление природы.
— Попробуй взять у него кровь, — просит докторша.
Он знал, что за этим последует. Несколько напрасных попыток найти вену. Михал закрыл глаза.
И тут же напряг мускулы от страшной боли. Где они хотят вколоть? На правой руке исключено. А где еще? На ногах определенно нельзя. И с левой рукой, похоже, то же самое, что с правой. Я давно уже умею колоться обеими руками.
— А-а-а! — Снова эта тупая боль.
И в третий раз.
— Ну потерпите чуть-чуть, — донесся тихий, смущенный голос.
Бедняжка. Больше всего, наверное, ей хотелось бы очутиться километрах в ста отсюда. Мне тоже. Впрочем, я вообще тут не должен был быть. Если бы…
Он почувствовал, что игла проткнула вену.
Вот это да. Эта девчонка со своей сноровкой могла бы стать королевой любой наркоманской команды.
Он открыл глаза. Сестра сосредоточенно вливала его кровь в сосуды с желтой жидкостью, которые подавала та новенькая, с волосами, тщательно забранными под зеленую шапочку.
Приехали. Влип по самые уши.
Прямо с вокзала на дискотеку.
Жизнь начинается! Найти Еву.
За эти два года тут все здорово изменилось. Стало шикарнее. Вместо плакатов на стенах деревянные панели. Доходы растут. А еще какие перемены? У стойки бара старый знакомый, диск-жокей с пробивающейся лысиной.
За тем же столом, как когда-то, Зденек и Даша с кем-то новым. Павел исчез? Где Ева? Вдруг встречу Рихарда? Об этом я как-то не подумал.
— Возвращение блудного сына? — улыбается Зденек.
— Прямо из армии, — говорит Михал. Не стоит вспоминать свою героическую эпопею у Аполлинара. Все равно Ева наверняка протрепалась. Если она тоже не исчезла. Только куда?
— Очень кстати, — объявляет Даша. — Мы отмечаем последний день в Праге. Это Петр, — представляет она своего приятеля.
— Как это? — спрашивает Михал.
— Уезжаем. На одну горную турбазу. Завязываем.
А как же Павел, подумал Михал. Она ведь с Павлом хороводилась.
— Что будешь? — опередила Даша.
— У меня есть деньги.
— Я спрашиваю, что ты будешь. Мамашка подкинула мне пару тысяч на обзаведение.
— Значит, твои уже вернулись?
— Ну да. И тут же в штаны наложили, как бы я им карьеру не испортила. На дух меня не выносят. Вот мы и подаемся отсюда.
— Пожалуй, закажу колу, — сказал. Михал.
— Все еще скепси-кола? — улыбнулся Зденек. — Ходили слухи, будто ты завязал с кайфом и перешел на алкоголь.
Михал покачал головой.
— Треп. А где Ева? — решился он наконец.
— Она боится. Ее… — Зденек замялся.
— Что «ее»? — рявкнул Михал.
— Ее парня тоже зацапали.
Снова от ревности скрутило желудок.
— Как Павла, — кивает Зденек на Дашу.
Похоже, ты прочитал мои мысли, мелькнуло у Михала.
— За что? — спросил он.
— Хранение наркотиков и что-то вроде тунеядства.
— Добро пожаловать, — как ни в чем не бывало улыбается Михалу Рихард.
Тебя тут только не хватало. Лишь теперь Михал понял, как ненавидит его.
Рихард спокойно усаживается за стол напротив Михала.
— Это Роман, — знакомит он с парнишкой, который подошел с ним откуда-то со стороны бара.
Или из туалета?
Черт возьми, сколько ему лет, гадает Михал. Шестнадцать? Кролик с вылупленными глазами.
— Ну, мне пора. Чао, — поднимается он.
— Постой, не ерунди. Мы только начинаем. — Даша схватила Михала за руку. — Найдется кое-что и для тебя…
Знали бы вы про мои запасы!
— Я еще дома не был. Счастливо оставаться, — сказал он.
Еще один побег, уже в дверях подумал Михал. Но прежде чем они закрылись, услышал заставку — начинался новый танец.
На улице ветер швырнул ему в лицо горсть пыли и листьев.
Михал вытирал слезящиеся глаза.
Клёво я отпраздновал свободу.
Окна квартиры, где два года назад жила Ева, темные, точно в склепе.
Дурак я, забыл спросить, вдруг она переехала, ругает себя Михал.
А если родители дома?
Но ведь за окнами темно.
Попытка не пытка. Он позвонил.
— Кто там? — Испуганный, почти детский голосок.
Боится милиции, осенило Михала.
— Младший сержант Отава.
Дверь мгновенно распахнулась.
— Михал! — Руки Евы обвивают его шею.
Будто ничего и не произошло за эти два года. Зачем же мне самому нарываться, если она не начинает первая?
— Как ваши? — успел спросить он. Ева в ответ покачала головой.
— Проходи…
И втащила Михала прямо в свою комнату.
— Мама на дежурстве? — снова спросил он.
— Она уже в больнице не работает.
— Почему?
— Перешла в медпункт. Вроде там больше времени на семью остается. Чтобы меня караулить, понятно?
— А где она сейчас? — недоумевает обалдевший от всего этого Михал.
— Пошла с Йозефом на танцы. Говорит, я ей трудно досталась, на развлечения времени не хватало, — улыбается Ева.
Кто это — Йозеф, собрался было спросить он, но едва раскрыл рот, как Ева приложила палец к его губам.
Ох уж эта Евина беззащитная улыбка. Не отдам ее никому! Такое чувство, точно и в самом деле не было этих двух лет разлуки. Острия грудей, костлявые бедра, талию двумя пальцами обхватить можно. Вот только прибавились точки уколов по линии вен. Да рубцы и шрамы от нарывов.
— Михал, — прошептала Ева, обняв его за плечи, когда он встал перед ней на колени. И вдруг расплакалась. Он поднял ее и перенес на кровать.
Да нет, не может она просто притворяться, что любит, убеждал себя Михал. В ладонях снова до боли родное тело. Только совсем исхудавшее. Он крепко обнял ее. Ева вскрикнула. Изогнувшись, рванулась навстречу заостренными бедрами, заметалась и вдруг рухнула на постель. Он чувствовал, как напряглись ее мускулы. Руки Евы обвили его плечи. Зубы вцепились в шею. И снова атака заостренных бедер. Михал отпрянул то ли от боли, то ли от предвкушения… И снова… Быть с ней теперь уже навсегда. Ни за что не позволить, чтобы ее обижали. Обнять и не отпускать.
Ему вдруг показалось, что они в бесконечно долгой и медленной судороге снова опускаются на простыню.
Пусть бы это длилось вечно!
— Я не могу дышать, Михал, — прошептала Ева.
Он сумел перекатиться на спину. Дышал глубоко и часто.
— Михал… Михал… Михал… — все повторяла Ева.
Любовь спустя почти два года, вдруг подумал он. А я ведь и не вспоминал об этом, с тех пор как снова раздобыл кайф.
— Знаешь, мне надо тебе кое-что рассказать, — прошептала Ева. — Помнишь, я жутко разозлилась на тебя из-за того врача. Ну и, когда ты уехал, начала со Стандой…
— Знаю, — перебил он. Ни к чему это теперь. По крайней мере сейчас. Не стоит портить первые чудесные мгновения на гражданке. Пусть за окном хоть конец света.
Ева снова прижалась к нему.
— Теперь мы всегда будем вместе, — сказал Михал.
Она улыбнулась.
— Я тоже успела побывать в психушке. Три месяца. А когда меня выпустили, всего три дня без кайфа выдержала.
Это что, предостережение?
— А сейчас? — спросил он.
— Кое-что осталось от Станды. Он хорошо припрятал. Нашли едва ли половину. — Ева вдруг приподнялась на локтях. — Я пробую постепенно уменьшать дозы, чтобы снова не потерять контроль.
— А когда кончится кайф?
Она пожала плечами.
— Опять стану покупать алнагон. Теперь его дают без рецепта, можно как-то перебиться.
Он вспомнил, что последний раз вмазался почти сутки назад, и до сих пор не хочется.
— Может, начнем новую жизнь, а, Ева?
Она притулилась к плечу Михала, поглаживая его волосы.
Разве можно было тогда представить, что хэппи-энд просто невозможен?
Пожалуй, не стоит пока хвастаться тем, что я привез из армии. Надо повременить. Она должна быть со мной ради меня, а не ради кайфа, запрятанного в камере хранения.
— Начну работать. Будем путешествовать. Хотя бы по Чехии. Куплю тебе все, что твоей душеньке угодно. Проигрыватель, пластинки, магнитофон, — вслух размечтался Михал. — Иной раз на выходные можно и вмазаться. Но не часто.
Мечты конца армейской службы. Удивительное дело, но тогда ему удалось полгода ширяться, и никто ничего не заметил.
— А что ты собираешься делать? — спросила Ева.
Все давно продумано. Только где ему было знать, что Ева снова легко и просто впишется в его расклад.
— Подумываю, не устроиться ли вагоновожатым. Со сверхурочными выходит не меньше трех тысяч в месяц.
— Тебе права не дадут, — скептически замечает Ева.
— Не бойся. Нужна чистая анкета, приличное здоровье, пройти какие-то психотесты и кончить курсы для водителей, всего восемь с половиной недель.
У Михала все и впрямь было давно продумано.
— Я летал на сверхзвуковых самолетах, а сын будет водить трамвай? Вот тебе и прогресс! — негодует отец.
— Важно то, что это достойная профессия. Наконец-то он у нас поумнел, правда? — улыбается Михалу мать. — Да оставь ты его в покое.
Мгновенно вступает в бой. Как всегда.
— Тоже мне, велика премудрость, — качает головой отец.
— Михал — взрослый человек. И вправе заниматься тем, чем сочтет нужным. Главное, что он вообще чего-то хочет… — Мать обнимает Михала, как маленького.
— Тебе всегда нравилось водить. Вспомни, как ты мечтал о мотоцикле. Помнишь?
Михал кивает. Скорее бы все это кончилось, так хочется сбежать к Еве.
Лицо отца — точно его смертельно обидели, и рядом умильное мамино.
Она снова обнимает Михала.
— Как же я боялась тогда, два года назад, за чтебя. А теперь ты наконец возмужал. И не обращай внимания на отца. Ему бы только поворчать, будь ты даже космонавтом.
Она повернулась к отцу:
— Когда-нибудь он сможет стать, ну, скажем, начальником Управления городского транспорта.
Жизненная философия, смахивающая на анекдот. Двадцать лет беспорочной службы — от машинистки до заведующей отделом. Вставать ни свет ни заря и возвращаться домой с жуткой мигренью.
А Ева ждет уже почти полчаса, думает Михал.
Все было тип-топ. Медосмотр тоже. Да и с чего было досконально разглядывать волосы в паху или слизистую под языком. Михал еще в армии наловчился колоться только в эти места. Все время надо было помнить про медосмотр перед дембелем и приемом на работу. Старые уколы на ногах давно зажили. С первого раза ничего и не заметишь.
Как здорово мы сумели ограничить дозу до двух-трех раз в неделю. И чихать на всех. Каждую свободную минуту вместе. Только действует на нервы это идиотское мотание из квартиры в квартиру, смотря где нет родителей. Как малолетки!
Ну разве могло мне тогда прийти в голову, что Ева раз пять сидит на игле без меня и только два раза со мной. А на дискотеку не ходит потому, что понимает — рано или поздно туда нагрянут менты. Черт его знает, что там натрепали Павел со Стандой. Или в конце концов всплывет, как достает кайф Рихард. Образцовый служащий конторы Аптекоуправления. Пустили козла в огород.
Вот бы скроить приличную заначку. И не высовываться.
— Михал, что будем делать, когда это кончится?
— Не бойся. — Они лежали на диване в его комнате. Предки утром уехали. Собрать листья, перекопать огород, подготовить дачу на зиму. Хорошо еще, что Михал сумел отговориться сверхурочными за выходные. Вот он, тот долгожданный миг, когда можно показать Еве свои сокровища. Ведь больше двух месяцев она делилась с ним всем, что осталось от Станды. И ни слова упрека. Пусть теперь и она порадуется.
Сто пятьдесят кубиков морфы и куча рецептов. Ева ощупывает каждую ампулу.
— Как тебе это удалось? — наконец спрашивает она.
— Была у нас в части парочка приличных врачей-двухгодичников, — Михал старается говорить небрежно. Но как подавить радость в голосе? — Представляешь, за шмат домашнего сала удалось выменять три рецепта на залепушку! Конечно, я наврал, что это для отца.
— А остальное?
— Пару штук просто спер. — Михал ждал, когда же наконец Ева спросит про морфий и он поведает ей свою героическую эпопею с разбитым ящиком.
Как мы могли быть так неосторожны? Да нет, какая там неосторожность. Мы просто потеряли счет времени. Знали, что Евина мать приходит в четыре. Только понятия не имели, который час. На столе шприц и ампулы. Радио настроено на станцию Бавария III. А мы в блаженном полусне в постели.
— Так я и знала, потаскушка, что ты это не бросила! А это кто? — опешила Евина мать.
— Здравствуйте. — Ничего себе знакомство. — Меня зовут Михал.
— Поздравляю. — Снова повернулась к Еве: — Неплохо бы выяснить, где молодой человек раздобыл вот это. И я узнаю, будьте уверены. — Она сжала в руке ампулу морфия.
— Это я достала, мам, — попробовала вступиться Ева. — В одном баре за пять…
— Придется снова позвонить в психушку, девочка моя. Пускай тебя на этот раз с годик подержат!
Не понимает, что лечение у нас добровольное, прикинул Михал. Так что, если Ева не согласится… Хотя можно и по определению суда. А что, если мамаша заявит про эту ампулу? Недозволенное хранение наркотиков. Уголовное дело и принудительное лечение…
— Если ты это сделаешь, я на себя руки наложу!
— Не устраивай тут цирк! — осадила ее мать. — А ты? Чего уставился? — Она снова повернулась к Михалу. — Дверь вон там! И лучше не лезь к моей дочери! А то я и в самом деле заявлю куда следует!
— Нечего вам Евой командовать, — вдруг огрызнулся Михал с ощущением полного бессилия.
Страх снова потерять Еву? Или страх, что вдруг ее мать и впрямь заложит и тогда всплывет, где он раздобыл морфу?
— Ты этого не сделаешь, мам.
Та и не обернулась.
— Значит, мне нечего Евой командовать? Ну, наглец! Пока она живет здесь… Пока не в состоянии сама о себе заботиться…
Разыгрывает тут передо мной заботливую мамашу, подумал Михал. Он слишком хорошо помнил, что говорила Ева о матери. В глазах вдруг потемнело.
— Да вы на нее всегда чихали! — заревел он.
— Ты что это тут себе позволяешь? Ты — молокосос! Как там тебя зовут? — В три прыжка она очутилась в прихожей. Схватила куртку Михала, висевшую на вешалке, и полезла в карман.
Черт, там ведь паспорт, подумал Михал. Как назло!
— Отава. Вот и хорошо. А теперь вон! — Она бросила Михалу куртку и паспорт. — Кому я сказала?
Он медленно двинулся к двери прихожей.
— А ты останешься дома. — Мать обхватила Еву сзади за шею.
В дверях Михал повернулся и вопросительно взглянул на Еву.
Та кивнула. Перво-наперво надо замотать этот морфий. Иначе хана. Да нет. Неужели родная мамаша пошлет дочь в тюрьму? А нечего было выступать. Молчал бы в тряпочку.
Опустив голову, он позволил вытолкать себя за дверь.
Не может она нас выдать! Подставить собственную дочь. А вдруг возьмет и сделает так? Может, ей хочется отдохнуть от Евы? Устроить медовый месяц со своим Йозефом? Вот влипли. Выпрут с работы и дело пришьют.
— Михал! Что опять произошло? Ну скажи, ведь это случайность? Ты ведь только разок, правда…
— А что? — Он пытался потянуть время.
— Звонила пани Попелкова. Нет, этого не может быть. Скажи, что это неправда. Может, тебя соблазнила ее дочь?
Тревожные взгляды и снова объятья.
Ну что тут ответить?
— Ничего не случилось, мам, — пробурчал он.
— Ничего не случилось, да? У сыночка все в порядке. А мать прямо с ума сходит. И не надейся снова отвертеться на выходные. Поедешь с нами на дачу, и баста! А с этой девицей чтобы больше не виделся. Пока живешь у нас, изволь слушаться.
Опять та же песня. Как бы поскорее договориться с Евой, если нам запретят встречаться?
— Обещай, что бросишь это! Михал, ну, обещай мне!
Черт побери, я уже взрослый, мама. Сам знаю, что делаю. Мы уже ученые. Все будет о'кей. Обещать! Обещать можно что угодно. А вот сдержать слово…
Встречи тайком, чтобы не пронюхали предки, прямо как в гимназии. Только вот на улице холодновато. Отец обшарил все углы в моей комнате, слава тебе господи, догадались запрятать кайф в подвале. Мать тоже вынюхивает каждый шаг. Никакой личной жизни. Хорошо еще, ей иногда и на работу ходить надо. Все равно так долго не выдержать.
— Они меня хотят в дурдом упрятать, Михал. Но я матери заявила: назвонишь, что мы кололись, приму дозу, от которой не просыпаются. Я свое слово сдержу. Лучше сдохнуть, чем такая жизнь!
Все вдруг посыпалось на наши головы. Отчалить бы на необитаемый остров. Вдвоем. Только вдвоем плюс кайф! Сучья жизнь.
— Не могу я больше с ними. Йозеф как появился, на дух меня не выносит. А теперь и мама. Этот кретин каждый вечер орет на нее, что она меня избаловала, что я его не слушаюсь.
— Не дрейфь, подыщем что-нибудь. Но где?
— Знаешь, у меня остались ключи от квартиры Станды. Можно пожить там, пока он на отсидке. Если, конечно, соседи не настучат.
— Ты что, спятила?!
Едва успели выехать — уже нотации. Отличный будет уик-энд!
— Ты вообще соображаешь, какой это риск? Наркоман — и ведет трамвай! — Отец то и дело поворачивается от руля к Михалу, съежившемуся на заднем сиденье.
Хоть бы продержаться. Шприц в кармане брюк. Ампула в запасных носках.
— Возит людей! — Отец повышает голос: — Если ты немедленно не бросишь эту гадость, я обязан сообщить твоему начальству.
— Только попробуй, я покончу с собой, понятно?
— Михал! — Испуганные глаза мамы. Почти ненавидящий взгляд отца в зеркале заднего вида. Сжатые, узкие губы. Как обычно, даже побелел от злобы. Рывком переключил на третью скорость и нещадно гонит машину по обледеневшей мостовой.
— Послушай, Михал. Что это с тобой?.. — Мама вдруг держит его за руки. — Ну пообещай, что больше не будешь, и все. Ты ведь сумеешь. Ты просто обязан, наконец.
В машине тесно, как в клетке. Сумки, набитые продуктами и разным барахлом. Пятьдесят километров до дачи, починить забор, чтоб зайцы не грызли саженцы, и снова назад. В клетку, за забор, в клетку… Я взрослый, понимаете? Взрослый. Не лезьте в мою жизнь. Да брошу я, брошу! Но сам. Не нужна мне ваша помощь! И ваши заборы!
— Кому-нибудь про меня расскажете, пеняйте на себя — это будет на вашей совести!
— Пока живешь у нас… — снова заводит отец.
Господи, боже ты мой! Не могу я больше!
Машина затормозила на перекрестке. Михал вдруг открыл дверцу и вывалился наружу. Метра два его протащило по льду.
— Ты что! Ненормальный! — неслось вдогонку.
Колючий ветер вместо прогретого салона. Пар от дыхания.
Михал поднялся и побежал в обратную сторону. Успел еще заметить, как мама открыла дверцу, но тут загорелся зеленый. Три или четыре машины за ними загудели, требуя пропустить. Пришлось ехать дальше.
Когда за перекрестком отец наконец пропустил все машины и сумел развернуться, Михала уже и след простыл.
Квартира Станды — последний шанс, стучало у него в голове, когда он бежал по улицам.
Проклятье, может, этот цыган спятил? Вышагивает себе спокойно по рельсам с бревном на плече. А кругом жуткое движение, машины сплошняком. Михал дал звонок.
Цыгану хоть бы хны. Он что, пьяный?
Михал зазвонил и замигал фарами. Обалдел этот мужик, что ли? Идиот!
Трамвай летел с горушки по Виноградской улице прямо на цыгана.
Пришлось все же рвануть тормоза. От толчка пассажиры резко накренились вперед. Крики падающих людей, рассыпавшиеся сумки, удар в плексигласовую перегородку за спиной у Михала. Кто-то лежит на полу, чьи-то яблоки раскатились по всему вагону. Разбросанные пакеты. Все это Михал увидел краем глаза, распахнув двери трамвая.
— Эй ты, кретин! — заорал он на цыгана. — Не знаешь, где тротуар?
Двое удивленных пассажиров выглядывают из трамвая. На тротуаре остановились прохожие.
— В другой раз я тебе ребра переломаю, скотина!
— Что тут происходит? — К Михалу подходит милиционер.
— Да вот этот цыган загородил мне проезд, — объясняет Михал. — Я его чуть не переехал, сволочь такую.
— Кого? — интересуется человек в форме.
— Того цыгана с бревном, — снова начал Михал.
И тут же мгновенное озарение: глюки!
— Был здесь какой-нибудь цыган? — расспрашивал милиционер стайку зевак.
— Ну, я поеду, — осторожно начал Михал. — Заходите…
— Минутку, — остановил милиционер.
— Так ведь ничего не случилось, — робко заметил Михал, — у меня же график…
— Что вам график, об этом пусть диспетчер побеспокоится, — улыбнулся милиционер.
И вдруг схватил Михала за руку, не давая ему войти в трамвай.
С работы выперли мигом. Хорошо еще, мои не знают. Не то опять бесконечные нотации. Квартира Станды. Колемся, чтобы снять напряг.
Всего несколько дней, и мы снова торчим. Какие там две дозы в неделю! Армейские запасы тоже не бездонные. Не думать об этом. На сегодня хватит.
Но паршивый алнагон — это вам не морфа. Разве что перекантоваться между нормальными дозами. А если придется перейти только на него?
Снова признаки ломок. Последний НЗ. А потом?
В гости к Рихарду?
Как девка, готовая на все ради дозняка?
К горлу подступила тошнота. В памяти засела каждая деталь того полудня. Каждая проплешина цветастого покрывала.
Нож среди груды грязной посуды. Может, вот он, выход?
Ева лежит на листе поролона с закрытыми глазами. А когда она проснется и потребует еще дозняк? Так лучше я, чем она. Грязная, замызганная, сто раз использованная шлюха. До чего же гнусная жизнь!
Выпустить из себя эту мразь. Он встал и вытащил из грязной кучи нож, от которого просто не мог оторвать взгляд.
Все к черту!
Боли Михал не почувствовал…
Рана в несколько сантиметров на предплечье. Хлынула кровь. А с ней и вся эта гнусь.
Он снова резанул чуть выше первой раны. И еще раз.
Хотя бы этим смыть с себя тот полдень. И те, которые еще будут?
Он переложил нож в другую руку. Всадил лезвие прямо в середину левого предплечья.
Кровь на полу и брюках. Освобождение. Еще один надрез. Он наблюдал, как рана наполняется кровью. Первая капля пробивает дорогу первому красному ручейку. За ней еще и еще.
А я ведь убью себя, мелькнуло в голове.
Отшвырнуть нож. Прочь! Прочь от всего этого! Он выбежал из комнаты.
— Вы с ума сошли, голубчик. Что это с вами?
Какая-то толстая тетка с бородавкой на щеке и усиками под носом, как у Бабы Яги из детской книжки. Где я? Что ей от меня надо?
— Вы так замерзнете! Слышите меня? Постойте-ка…
— Не могу! Я больше не могу! — твердил Михал.
— Садитесь вот сюда на скамейку. Сейчас вызовем врача.
Зачем врача, не понимал он. Чего ей надо, этой гнусной морде? И всем другим?
— Вы в крови.
— Угу, — ответил он, еще ничего не понимая. Рукава рубашки пропитались кровью, она капала с манжет на тротуар, но Михал этого не видел.
— В одной рубашке. Сумасшедший, наверное, — услышал он оттуда, где было больше всего лиц.
— Сидите спокойно…
— Ничего… — пробормотал он.
Кто-то набросил ему на плечи тяжелое пальто.
Как сеть, которой меня хотят поймать. И спутать.
— Не трогайте меня. Не трогайте! — вдруг заорал он.
Круг зевак обступает все теснее.
Они хотят меня прикончить.
— Постойте! Нет! Мне надо уйти…
— Сидите на месте! — Снова хмурое лицо со строго поджатыми губами. Как у отца, когда тот сердится.
— Чего вам от меня надо? Чего вам надо? — Бессвязное бормотание переросло в нечленораздельный вой. — А-а-а…
Погребенный под пальто, сжатый человеческими телами так, что почти нечем дышать, Михал уже не чувствовал ничего, кроме ужаса. Броситься между ними. Сбить хотя бы одного и вырваться в просвет из этого страшного круга. Да где там! Только дернешься, забьют насмерть. Куда ни глянь, белые пятна лиц.
Конец. Это конец!
Сирена «скорой».
Двое санитаров с носилками пробили наконец брешь в этой зловеще сжатой стене человеческих тел.
Еще нет! Меня еще не убили!
Значит, все сначала?
Самый настоящий отходняк. Руки и ноги трясутся, как студень. Новый врач. На этот раз почти мой ровесник. Нет, скорее старший брат. Черные усы — резкий контраст с белым халатом. Какие колючие глаза! Разглядывает меня без грамма симпатии.
Пардон, может, я вам тут постель испачкал? Простите великодушно, что я еще жив, думает Михал.
— Сказать по правде, таких порезов я уже давненько не видывал. Разумеется, вы это сделали сами?
Эх, братишка, братишка. Михал кивнул.
— И тем не менее больным себя не считаете. Отказываетесь от лечения. Так или не так?
Разглядывает меня, как этакое заморское чудо, решает Михал. Он снова кивнул.
— То, что вы с собой сделали, — классический пример самонанесения телесных повреждений под воздействием наркотиков. А отнюдь не попытка самоубийства. Мы не имеем права насильно оставить вас на лечение в психиатрическом отделении, однако вам следует понять, что вы тяжело больны. Поврежден мозг, в лучшем случае — временно. Ваше душевное здоровье расстроено. Вы потеряли способность давать оценку собственным поступкам. Начисто лишились здравого смысла. Не сознаете себя больным. Если бы позволял закон, поверьте, заставить вас лечиться даже против вашей воли было бы гораздо гуманнее. Поскольку вы вряд ли справитесь самостоятельно. Вы обречены на девяносто девять процентов, если сами не согласитесь лечиться. Скорее всего, вы доколетесь до деменции, приобретенного слабоумия. Наступит полный распад личности. Или просто смерть. Ну как?
— Я домой хочу, пан доктор, — с трудом выговорил Михал.
Домой — значит к Еве. Обнять ее. Чувствовать рядом с собой. Укрыться у нее. От всего. От этой беспросветной перспективы и от этих строгих колючих глаз. Домой!
Врач улыбнулся:
— У нас не исправительное заведение, насильно мы вас держать не можем. Ваши коллеги точно так же губят себя, да еще говорят, что нам с ними не справиться. — Он встал и оперся о спинку кровати. — Пока не решена проблема регрессивного иска к токсикоманам, они в какой-то мере правы. Но сохранись у вас остатки здравого смысла, вы, возможно, поняли бы, что наша беспомощность вовсе не означает вашу победу. Комбинации веществ, которыми вы пользуетесь, вероятно, намного хуже, чем общеизвестные твердые наркотики. То есть вы калечите себя значительно сильнее, чем если бы кололись, ну скажем, героином. Печень и почки у вас выйдут из строя намного быстрее. Ваше примитивное варево часто становится орудием самоубийства.
Но у меня-то чистый морфий, улыбается про себя Михал. Вернее, был. А как же теперь?
— Вы понимаете, о чем я вам говорю? Вот вы сейчас думаете, а, наплевать, анализы печени у меня пока еще хорошие, значит, полный порядок, но должен предупредить — все это до поры до времени. Откажет печень, и тогда будет поздно. Не поможет никакое лечение. И что потом? Даже если выживете, останетесь инвалидом. Вы действительно твердо решили не лечиться?
Михал кивнул.
— Дело ваше. Зачем лежать тут, делать все, что заблагорассудится, контрабандой получать яды и в конце концов удрать, правда? Только место занимаете у тех, кто действительно хочет выздороветь. Вы же не маленький, понимаете, что лечение обходится недешево. Зачем же обществу выбрасывать деньги на ветер. Делать чудеса мы еще не умеем. Пока вы сами не решите лечиться, ни одна больница вам не поможет. Ну, а если в будущем все же надумаете прийти добровольно, милости просим.
— Пан Отава, проснитесь… пан Отава, вы меня слышите?
Он с трудом приоткрыл слипшиеся веки. Опять сестра, похожая на свежесорванный персик. И это в конце дежурства?
— Я принесла вам чай.
Чай. Внутри сплошной огонь. Даже ведро чая не способно его потушить. А с одного стакана просто рвет. Будь оно проклято!
Попробовать, что ли? Может, на этот раз рвоты не будет? Похоже, и сестра на это надеется. А если нет? Улыбнется, точно ничего не произошло, и поменяет постель. Да на ее месте я давно бы начхал на такую работу.
— Вот видите, все получилось. Теперь немного приподнимитесь, я вас умою.
Неужели она не видит, как мне худо? Все бессмысленно. Проклятье! Я и так держусь из последних сил. Жар, какого в жизни не было. Хорошо еще, не вырвало. А тут надо приподняться на руках. Все равно сил нет. Нет сил даже на дозняк. Если б он тут был. Или я бы побоялся вмазаться в таком состоянии? Это тебе уже не ломки. Просто конец. Конец. И без дураков. Знаю не хуже вас. Так не один ли хрен, часом раньше или часом позже вы меня отсюда вынесете. Чистого или грязного. Я мертвый! Теперь все зависит от того, когда мы перестанем играть в прятки.
— Оставьте меня в покое, — просипел он.
— Так не пойдет, — улыбнулась сестра.
Он страдальчески наблюдал, как эти нежные девичьи ладони приподнимают его, в то время как другая сестра протирает губкой потную спину.
Не хотят поверить, что я мертвый? Прямо хоть смейся.
Михал не предполагал, что его судьбу решает сейчас та маленькая веснушчатая врачиха. В четырех километрах отсюда, в лаборатории микробиологического института неподалеку от Вышеграда. Автобусом, трамваем, потом пешком она наконец добралась до лаборатории. Перед глазами беспомощное, исхудавшее, исколотое иглами тело. Тоже ведь чей-то сын, думала она. Неужели его мать об этом не знала? Сегодня вечером обязательно поговорю с Бориской. Как раньше. Сколько времени он ничего о себе не рассказывал? Все некогда. А если дело не только в этом? Вдруг уже поздно? Она тщательно установила в термостате пробирки со взятой кровью.
Дорога каждая секунда. Однако здесь ничего не ускоришь. Двадцать четыре часа, пока бактерии размножатся так, чтобы их можно было высеять на твердые среды. Следующие двадцать четыре часа, чтобы они выросли. Потом идентифицировать их и определить эффективную бактериологическую концентрацию антибиотиков. Три дня. Ни часом меньше. А пока уповать, что поможет наобум выбранный тетрациклин.
— Теперь поменяем белье, — оторвала Михала от раздумий сестра. И несмотря на свой предыдущий злобный внутренний монолог в ее адрес, он послушно кивает. Какая разница?!
Все равно я обречен. Нет сил сопротивляться.
Мутные сумерки в пустой голой комнате. Или мне просто кажется?
Чепуха. Сейчас утро. Светает. Снова светает.
Два листа поролона, два спальника, какие-то полиэтиленовые пакеты, кучка одежды, проигрыватель и пластинки — единственная роскошь. Последняя зарплата давно уже тю-тю. Да, неслабо мы тут все обставили. А какая вообще-то разница. Пока был кайф, мы чихали на все. Теперь кайф кончился, а нам снова начхать.
Иллюзии, что алнагон может заменить морфу, давно развеялись. Да скоро и на него уже не будет денег.
Он с отвращением глядел сквозь окно на небо. Мгла уступала место лазури. Будет хорошая погода. Ну и что? А многие радуются. Для них начинается обыкновенный день. К тому же воскресенье. Завтрак в постель, свежие газеты, детям мультики по телевизору, а потом на солнышко. А для нас? Снова очередное утро без кайфа. И что дальше?
Закрыть глаза и уснуть. Выпасть!
Ева беспокойно заворочалась на поролоне.
Просыпается? Каждое новое утро тот же страх.
А я? Ведь для меня тоже ничего нет. Говенное утро!
Встать и во что бы то ни стало раздобыть кайф. До того, как проснется Ева. До того, как откажут ноги, а губы будут бормотать что-то бессвязное. Потом-то я уже просто трясущееся животное, способное разве что кричать от ужаса.
Он снова огляделся. Загнать бы что-нибудь и достать хоть две-три ампулы.
Может, спальник, пришло в голову. А как же ночью? Ладно, а днем? Проигрыватель. Пожалуй, единственное, что отличает нас от животных. Чушь. Черный рынок в барах нам не по карману. А от Рихарда все равно ничего не получить. У него своя цена. И у Зденека, скорее всего, тоже нет, пока не даст Рихард.
Еще раз позвонить в квартиру Рихарда?
А почему еще раз? Еще тысячу раз!
Разве это вообще могло закончиться иначе? Кошмарное покрывало на его диване. Пересилить себя и выдержать. Не обращать внимания на его мерзкое пыхтение. Но как?
Он даст мне дозняк, едва я переступлю порог его гнусного логова. Потом можно терпеть. Как в прошлый раз?
Михала снова потянуло блевать. Засунув в рот кулак, он бросился в уборную.
Господи боже!
Он присел на край ванны, чтобы отдышаться. Отвратный кислый вкус во рту и в носу.
Одна доза мне, другая — Еве. А потом?
Завтра можно повторить. Каждый день, до конца жизни?
Нет, так дальше нельзя! Открыть окошко вентиляционной шахты — и покончить с этим. Единственная возможность обрести наконец покой. Не бояться каждого утра. А тот врач с колючими глазами? Шесть недель лечения, после которого большинство снова начинает торчать. Через час начнутся ломки, подсчитал Михал. Колотье в суставах и разламывающаяся голова. Опять кататься по полу и биться в судорогах, прошибая головой стену от боли. Ну и кретин же я!
Дикий, нечленораздельный вой из комнаты.
Он дернулся. Где я? Наконец очнулся. Выбежал из ванной.
Ева уже извивалась на полу. На лице кровавые бороздки от собственных ногтей. Он прижал ее к полу.
— Ничего, ничего… Сейчас все пройдет… Ну, потерпи. — Михал отлично знал, что будет в сто раз хуже.
А мне-то что делать, проклятье!
Одеться и достать дозняк!
— Не могу я больше, Михал… — Ева обняла его за плечи, как маленькая.
— Ты ведь знаешь, всякая боль уходит так же, как и приходит, — вспомнил он слова того врача из больницы.
— Нет, не могу, — стонала Ева.
— Ладно. Где у тебя ключ? — вдруг решился он.
Она выгнулась и полезла под подушку. Все давно приготовлено. Знала, что рано или поздно он понадобится?
Я и сам знал!
Интересно, где доставал кайф этот ее Станда? Тоже там? А за что его посадили? Раньше об этом надо было думать, вдруг понял Михал.
— Я с тобой!
И обхватила его левой рукой за шею. Как он любил ее в такие минуты. В глазах решимость идти с ним хоть на край света. Да если бы туда! Наша экспедиция может закончиться совсем в другом месте. И она это знает не хуже меня.
Черт возьми, а что нам остается!
Ах, да. Специальная медицинская помощь. Засесть под замок там, где ни грамма не получишь! И так до конца жизни! Ну уж нет.
— Я пойду один, не бойся.
— Ты там ничего не знаешь, милый…
Судороги скрутили ее, как горящую бумагу.
— Помоги мне одеться…
Грудей уже совсем нет, подумал Михал. Выступающие ребра, костлявый таз, тощие ноги без икр, в коленях толще, чем в ляжках, не женщина, а уродец какой-то.
А я еще собирался тебя защитить. Я же хотел защищать. Только вот от чего?
Чертовски быстро все завертелось. С тех пор, как я вернулся из армии, она скинула не меньше десяти кило. Ну и дела.
Обнять ее и укрыть от всех! От всего мира, от самой себя и от меня тоже. Лишить ее того, без чего я и сам не могу продержаться до вечера? Но как?
Сколько же их было за последние две недели, этих напрасных попыток завязать? Заблеванная стена в коридоре, разорванная занавеска, висящая со времен Станды, бороздки от ногтей на обоях у постели — вот и все, что осталось.
— Знаешь, лучше ложись и попробуй уснуть. Я быстро вернусь.
— Ты добрый, Михал. Я люблю тебя. — Новая судорога словно подбросила ее к дверям.
— Да иди ты, ради бога, — вдруг закричала она.
Михал едва успел остановить ее, а то бы выбежала на лестницу в одних колготках.
Джинсы, майка, куртка… Интересно все же, чего в ней сейчас больше — желания быть рядом или получить кайф тут же, а не ждать полчаса.
Ну и сволочь же я, устыдился вдруг Михал. А какие вообще шансы проскочить, чтобы никто не обратил внимания на две шатающиеся тени с впалыми щеками и лихорадочмыми глазами, подумал он уже на лестнице.
К счастью, народ на улице словно вымели. Да й какой дурак встанет в пять утра в воскресенье? Все нормальные люди еще спят.
И у меня бывали такие выходные. Дрыхни себе и дрыхни, пока отец не рассердится и не вытащит из постели. Мог и до половины десятого проваляться. Не так давно все это было.
Вот если бы у наркотиков тоже были рабочие дни и выходные.
Подъезд, в котором медпункт, как ни странно, открыт. Не иначе, кто-то из жильцов с утра пораньше выгуливает пса. Тоже вроде наркотика.
Звякнула ложечка где-то за дверью квартиры. Он оглянулся на Еву. Бледная, как стена. Ободрил ее кивком. Пока все в порядке…
Поднялись на второй этаж.
— Ключ, — еле слышно прошептал он.
Но все равно показалось, будто это слово прокатилось по коридору многократным эхом. Сердце стучало невыносимо. Только бы никто не выглянул.
Горячая и влажная рука Евы с ключом.
Он всунул его в замок, молниеносно повернул.
И только тогда подумал, а вдруг там внутри кто-то есть.
Закрыто на два оборота. Он открыл дверь и втащил Еву в темноту приемной.
Щелчок выключателя — и свет лампочки.
— Спятила? — зашипел он. Казалось, нервы вот-вот лопнут.
— Никто не увидит, — прошептала она, протянув руку.
чПочти машинально он отдал ключ. Ева двинулась к кабинету.
— Подожди! — приказал он. — Надо вытереть ноги.
Она изумленно уставилась.
— Чтобы не осталось следов!
Ева открыла кабинет. Комната с белой мебелью и закрашенными белилами стеклами. Как это сейчас кстати.
— Ничего не трогать, — снова прошипел Михал. И тут же бросился к шкафчику с лекарствами в углу кабинета.
Образцово расставленные коробочки, одна возле другой. Несколько подходящих. Но главного нет.
Он нервозно оглядел комнату. Никакого сейфа, где могут храниться опиаты. Проклятье!
— Не знаешь где?
Ева, пожав плечами, продолжала рыться в ящиках письменного стола.
Докторская сумка у вешалки. Он бросился к ней. Трясущимися руками открыл застежку. Десять ампул!
— Шприц!
Ева рылась в инструментах на полке под стерилизатором.
— Быстрее!
Он отколол горлышко ампулы и набрал в шприц.
Помахав левой рукой, Ева попробовала перетянуть ее рукавом куртки. Вена на предплечье, заметная разве что по точкам уколов, наполнилась кровью.
Еще два-три места, куда можно будет вколоть, а потом?
А, ладно, потом все равно нечем.
Руки дрожат, отметил про себя Михал.
— Быстрее! — шикнула Ева.
Он попытался попасть в вену, но перед глазами все словно прыгало.
— А-а! — вскрикнула Ева. — Ты что, спятил? О-о-о!
— Не получается.
Игла снова съехала с вены.
Из Евиных глаз выкатились две слезинки.
— Дай сюда! — Она вырвала у Михала шприц. — Держи куртку! — Ева кивнула на рукав, которым перетянула руку.
Еще одна попытка. И еще. Лицо искривилось от боли. И вдруг сразу освобождение. Ева сползла на пол. Шприц выпал. Закрыв глаза, она уперлась спиной в стену и, устроившись поудобнее, с облегчением выдохнула.
Проклятье, а как же я, мысленно чертыхался Михал.
Он схватил валявшийся возле Евы шприц. Вытер окровавленную иглу. Искать вену не было сил. Черт с ней, не сейчас. Может, на следующей дозе. Он отколол горлышко второй ампулы, набрал полный шприц и вколол себе в бедро прямо через брюки. Еще парочку минут… Михал сполз на пол рядом с Евой. Еще мгновение…
И вдруг такая тяжесть, будто на грудь рухнул целый дом. Его прижало к земле. И вот наконец он почувствовал, как тело словно раздвоилось, нижняя часть осталась на полу, а верхняя парит в воздухе. Потом оно распрямилось и медленно стало падать вниз в невероятную легкость и покой.
Восемь ампул, сообразил Михал, немного придя в себя. Он встал и попытался еще раз, теперь уже спокойно, осмотреть кабинет.
На столе рецепты. Михал оторвал два, поставил штамп и спрятал в карман. Открыл все шкафчики вдоль стены. Ничего. Впрочем, сейчас это не сильно расстраивало. В их ситуации восемь ампул — приличный запас.
Он склонился над Евой.
— Пора идти.
Та кивнула. Он готов был поспорить, что она просто не поняла, где находится.
Еще раз осмотреть все лекарства в шкафу. От каждого, что годится хотя бы на суррогат, взять по две-три пачки.
Не догадаются?
Плевать, после нас хоть потоп!
— Пошли!
Ева снова кивнула, блаженно улыбаясь. Михал схватил ее за руку.
— Ну зачем? Ты что, спятил? — не соображала она.
Он поднял ее с пола и стал подталкивать к двери.
— Делай вид, что все в порядке, — повторял он, будто в таком состоянии ей можно было хоть что-то вдолбить. — Если кого встретим, делай вид, что все в порядке!
Но Ева улеглась на кушетке в приемной.
— Дай мне поспать…
Он закрыл дверь в кабинет. Перебежал комнату и приложил ухо к наружной двери. Отличная звукоизоляция.
Была не была! Михал приоткрыл дверь. В узенькой щелочке никого. Он набрал воздуха, как перед прыжком в воду. Поднял с кушетки Еву и, невзирая на сопротивление, потащил ее к двери. Резко распахнул створку.
Коридор и вправду пуст! Он выпихнул Еву, захлопнул дверь и молниеносно закрыл замок.
Щелчок прозвучал в притихшем доме чудовищно громко. Или просто показалось. Он схватил Еву под руку и побежал по лестнице, не думая о том, что Ева, наверное, испытывает ощущение свободного падения.
Всего пять дней! А ведь Михал старался чередовать уколы с таблетками.
Неужели это и впрямь никогда не кончится? Снова последняя доза. Вдобавок пять прогулов во время испытательного срока. Значит, увольнение.
Ну и ладно, разносить газеты не бог весть какая работа. Надо подыскать себе место получше. Чтобы вставать не так рано.
Хорошо еще, Ева взяла отпуск. Боялась небось, что заберут прямо с работы, когда все раскроется? Или просто не хотела в ломках ходить на службу?
Предки пока не просекли, куда мы исчезли.
Хоть бы покайфовать вдоволь, раз уж все равно из-за этого сидеть.
Каждую ночь теперь Михал вскакивал в холодном поту — повторялся один и тот же кошмарный сон, будто его взяли.
И завтра нас ждет такое же страшное пробуждение, как тогда, в прошлое воскресенье. Неужто теперь до самой смерти жить в вечном страхе перед каждым новым утром без дозы? И перед каждой ночью с этими ужасными снами. День за днем до конца жизни дурная гонка за треклятым кайфом. Прошли золотые деньки. Остался только вечный страх, как бы не вскрылась та история с медпунктом. И ко всему мой дозняк теперь как минимум удвоился. Хочешь нормально балдеть, а не просто снять боль и страх, нужно намного больше. Вот не наскребем нигде кайфа, будет похуже, чем в то вокресенье. Завязли мы намертво. А если кайф дома, то каждые пару часов так и тянет вмазаться. Скроить бы побольше и не гоняться за этим с утра до ночи, может, останется время на что другое. Как бы не так! За день только и успеваешь, что на сегодня отовариться. Когда тут еще на работу ходить? Или чем другим заняться? Достал одну дозу — пора рвать за следующей. Пока была заначка, лежали себе спокойненько дома, ширялись чем бог послал. И никаких хлопот. А чтоб на работу ходить? Да пропади она пропадом!
Придумать бы что-нибудь, а то скоро ломки начнутся.
Хоть бы узнать, пронюхали они про ту кражу в медпункте или сошло… Конечно, пронюхали. Тут и к гадалке не ходи. Евина мамаша наверняка поняла, чья это работа. И как ключи посеяла, тоже вспомнила. А там ведь и от медпункта был. Каждый дурак догадается, куда они делись.
Неужто настучит? Родную дочь упечет за решетку? А что, если еще не настучала? Ну, это вряд ли. Во всех аптеках небось ждут не дождутся того, кто придет с краденой вытиркой19
.
Чертовы рецепты! Я и брал-то их на всякий случай, вроде заначки на потом. Как те, что привез из армии. Но с ними все сошло на ура. Правда, они не краденые.
Проблемы, проблемы, проблемы. И только одна возможность избавиться. Надо решиться.
А вдруг сообщили про штамп на вытирках? Покажешь рецепт с печатью доктора Зденека Шаршона, и привет. Пока провизор отпускает кайф, найдется кому позвонить куда следует. Минут через пять возьмут еще тепленького.
Знают или нет? А если ее мать все же настучит, что это сделала Ева? Мы тут корчимся как кретины, чтобы нас дуриком не повязали, а Еву спокойненько загребут, когда она сунет нос на работу? И какая, спрашивается, разница, сейчас или через пару дней. А может, попытка не пытка? Вдруг выгорит?
— А другие ходы есть? — неожиданно спросила Ева.
С утра думает о том же?
Он пожал плечами. Надо попытаться, пока не видно, что мы в обломе.
— Я пойду один, — сказал Михал, вставая.
Очередь в аптеке минут на пятнадцать. Плотно набитые кошелки с продуктами. Тащат себе в берлогу на выходные. Вот и отлично. Хорошо, что тут давка и нервотрепка. Молодая провизорша тщетно пытается справиться с очередью. Может, не станет меня разглядывать. Расширенные зрачки и впалые щеки. Кожа, как при желтухе. Печень не в силах бороться со всей этой дрянью. Господи!
Может, у нее своих забот полон рот? Первые морщинки и муж косит глазом на молоденьких? У сыночка зубки режутся? Дочка «р» не выговаривает? Что купить на ужин? А на выходные? Каждый день по две сумки. В пятницу — три. Успеть бы, пока магазины не закрылись. Может, еще не все мясо раскупили. Большое спасибо!
А у меня что за жизнь, продолжал размышлять Михал. День за днем добывать свою дозу, какая же между нами разница? Сильных ощущений тебе не хватало. Так получай на здоровье. Страх — удастся ли всучить вытирку. Страх — успеешь ли засечь опасность. Страх — вдруг кто-то из очереди загородит дорогу, когда придется смываться. Страх — вдруг догонят на улице. Страх — вдруг начнутся ломки, всего метрах в трех от прилавка. Холодный пот и невнятная речь. Боль в суставах и судороги. Страх перед милицией. Судом. Тюрьмой. Куда меня несет? Ну и влипли мы с тобой, Ева. Давно, еще в школе, тебе не хотелось ни с кем делить Олину. Теперь делишь Еву с наркотиком. Ты для нее — одна десятая, остальное — кайф.
— Это ваш? — Провизорша подняла глаза.
Чтоб тебя!
— Нет… друга… — Самое невинное лицо.
— Можете показать ваш паспорт?
Вот он — этот миг.
Михал повернулся и побежал. Рецепт остался на прилавке. Изо всех сил он дернул на себя тяжелые стеклянные двери. Проскользнул в щель на улицу и ринулся вниз под горку.
Бред, конечно, бегать в таком состоянии. Легкие рвутся при каждом вдохе. Перед глазами темень, как будто в воздухе вообще нет кислорода. Колом встает желудок, дрожат мышцы в ногах, в боку режет, круги перед глазами. Еще пара шагов, и я грохнусь.
Еще пара шагов и…
Еще пара шагов…
Только в конце улицы он осмелел и оглянулся. Никто и не подумал за ним гнаться. Не бросили свои сумки!
А может, из аптеки звонят в милицию? Точные приметы, во что одет. И через несколько минут жди ментов в упаковочке.
Он стянул куртку и запихал в урну. А где взять на новую? Плевать, уже весна. Быстрее отсюда. Остановить такси. А чем платить? К тому же таксист может и заложить, куда отвез. Но с каждой минутой этот район возле аптеки все опаснее и опаснее. Сколько они могли послать патрульных машин? Две? Три?
По улице пыхтит автобус. Громадное облако выхлопных газов из-под брюха. Собрав последние силы, Михал рванул за черным шлейфом выхлопных газов, за автобусом. Плевать на вонь.
Он скорее упал, чем протиснулся между людьми, висевшими даже на подножках.
Ура, с работы домой!
Потный, как после марафона. Какая-то девица отшатнулась.
Да, вонь от меня похуже, чем от выхлопа, понял Михал. Закрывшиеся двери нещадно припечатали его к этой чистенькой расфуфыренной телке.
Прости, что я еще живу, мысленно извинился Михал. Может, осталось не так долго.
Девица даже в этой давке попыталась повернуться к нему спиной. Вид у нее был, как у настоящей великомученицы. Михал вдруг страшно позавидовал ей. Неизвестно почему.
Похоже, на данный момент я твоя самая большая проблема. Знала бы ты, сколько их у меня. Но тебе ведь чихать на это. Приедешь домой, выкинешь службу из головы, снимешь лифчик, набросишь на себя что-нибудь яркое — и вперед, на дискотеку.
Автобус затрясло, когда водитель пытался на полном газу одолеть гору. Внизу на улице показалась патрульная машина с включенной сиреной.
Вернуться к Еве?
Или слинять на веки вечные? А куда? От главного все равно не убежишь.
Теперь она уже, наверное, лежит на полу, напрасно пытаясь побороть позывы чего-то неизбежного, что снова катапультирует ее из этого мира. И от меня! Признать поражение? А что потом?
Автобус дотащил его на Винограды. Еще одна попытка, прежде чем сесть в метро и с поджатым хвостом вползти домой. Домой? Мой дом — моя крепость. Только у таких, как мы с Евой, это ощущение может возникнуть разве что в хорошем складе медикаментов.
Площадь Иржи из Подебрад. Снова нервозное ожидание в очереди и незаметные взгляды назад, откуда следует ждать опасности, если опять придется сматываться.
Вряд ли тут выгорит. Интересно, на сколько метров пробежки меня хватит?
Провизор — старичок пенсионного возраста. Пора бы думать только о себе.
— Ваш рецепт краденый. — Он поднимает глаза.
— Это друга… я… я передам ему… — Бессмысленный лепет. Пять прыжков по аптеке к дверям. И наискосок вниз по Виноградской.
Но на этот раз сил и в самом деле не было. Где-то метрах в двадцати от перекрестка Михал упал на газон. Крики детей, играющих за кустами. Пересвист дроздов.
К счастью, и теперь за Михалом никто не погнался.
За мной уже и бегать-то не хотят, осенило его. Он поднялся. Никто даже не посмотрел в его сторону. Огромным усилием воли Михал дотащился до входа в метро.
Значит, и вторая вытирка накрылась.
Ева, как ни странно, бодра и весела.
— Тыркнусь где-нибудь в пригороде.
— Что? — не понял Михал.
— Смотаюсь в Збраслав. Есть там одна маленькая аптека.
— Не сходи с ума.
Ева не ответила. Спорить не было сил. Он лежал на поролоне, тяжело дыша. Ева нашаривала в каком-то полиэтиленовом пакете макияж. Крем-пудру и румяна на щеки.
Если закрасит этот паскудный желтый цвет и уберет круги под глазами, то, может, и проскочит. А если нет?
— Ну, я поехала, привет!
А она еще ничего смотрится, подумал Михал, обнимая склонившуюся над ним фигурку. Длинные прямые волосы на пробор. Личико немного осунувшееся, но с макияжем вполне свеженькое.
— Тебе идет.
Она улыбнулась, как любая на ее месте. Как нормальная девчонка!
— Может, ну его к черту? — Михал запустил руку туда, где у других обычно бывает грудь.
— Пусти!
— Тебя заметут!
— Пусти меня! — вырвалась Ева.
Он успел схватить ее за руку и повалил на поролон.
— Погоди. Надо выдержать первые три дня. Потом будет легче.
Он и сам не верил тому, что говорил, но перед глазами маячила патрульная машина с синей мигалкой.
— Ну что ты несешь? Сто раз уже пробовали.
Они наверняка сообразили, кто приложил руку к медпункту. Заберут Еву прямо в конторе. Интересно, догадывается она?
— Давай вытирки!
Вот и приехали. Дураку понятно, что все шло именно к этому.
— Они в аптеках остались.
— Черт, ты что, не мог забрать? — Она гневно прошлась по комнате к окну.
— Так получилось.
Ева глядела вниз на улицу. Может, они уже там. Бред.
Пальцы нервозно барабанят по подоконнику. Его это раздражает. Все его раздражает!
— Мы влипли! Неужто не дошло?
— Дошло! Сам же видишь, дошло! — Ева рванулась к нему и бросилась в защиту его объятий, совсем как маленькая.
— Михал, мне страшно…
— Давай не будем, а? — шептал он. — Слышишь? Мы выдержим…
— Ты не соображаешь, куда мы заехали? — Ева вырвалась. Схватила со стола кучку рецептов и выбежала за дверь.
Михал уткнулся головой в подушку. Лучше не быть!
Сон или явь? Сияющая Ева.
— Достала?
— Ну, я же тебе говорю… На аптеке решеток нет. Залезть туда — пара пустяков. Мне просто засветиться не хотелось…
— А это что? — Михал не понимал, зачем у нее в руках тюбики.
— Купила алнагон. Надо же продержаться до вечера.
Теперь и правда все равно, когда заметут. Раньше или позже. Рисковать каждый день или раз, но по-настоящему, с шансом на крупную заначку.
С медпунктом тем все вскрылось, это уж верняк. Залечь бы на дно, пока можно…
Автобусом в Збраслав. Две тени, едва волокущие ноги, стараются не привлекать внимания. Но надежда все же есть. Надежда уже вечером заполучить кайфа на год вперед. Они уселись прямо за шоферской кабиной. Надо держаться незаметнее.
Субботняя прогулка, вспомнилось Михалу. В галерею на выставку скульптур, в кафе-мороженое — и домой. Когда это было? Сто лет назад? Мамина улыбка. Отец то ли в Кувейте, то ли еще где-то.
Автобус останавливается посреди площади.
— Здесь, — кивает Ева.
Он обнял ее за плечи. Обыкновенная влюбленная парочка. Решили прокатиться за город.
— Вот здесь я выросла, — щебетала Ева.
В глазах огоньки. Надеется на чудо? Прочь заботы? А когда кончатся те две сотни, что мне выплатили на работе? Это последнее. Евина получка давно ку-ку.
— Вот в этом дворе мальчишки выбили мне зуб. Один противный такой, Ондрой звали. Двинул кулаком за то, что я лапать себя не позволила. Представляешь, каково тринадцатилетней девчонке ходить без переднего зуба?
Он улыбнулся. И впрямь похоже на субботнюю прогулку.
— Я вообще тогда ни с кем не разговаривала.
— Где эта аптека?
— Как свернем, четвертый дом. — Ева посерьезнела.
И вдруг больно сжала Михалу локоть:
— Да не пялься ты так!
— Чего ты? — зашипел он.
— Она еще жива!
— Кто?
— Вон из того окна всегда глазеет бабка. Безногая. Мальчишки из нашего класса таскали для нее продукты. Она тут день и ночь сидит. Только и знает, что на улицу таращиться.
— Совсем сдурела! — напустился Михал. — Полдня сюда тащимся, а ты вдруг несешь, что улицу сторожит какая-то бабка?
Ему снова стало худо. Лихорадочное предвкушение, что сегодня вечером наконец-то кончится эта вечная гонка за кайфом, развеялось как дым.
— Утром ее не было, — оправдывалась Ева.
— Огромное тебе спасибо!
— Тихо! — одернула она. — Пошли в дом. Незаметно.
Теперь уж точно все прахом, подумал Михал. Но он послушно свернул в подъезд. Какая разница, что делать. Финита ля комедия.
Вонючий темный коридор с затхлым запахом подвала.
— Все нормально. Разве нельзя просто идти к кому-нибудь в гости?
Зелень травы за стеклянной дверью во двор резанула глаза. В доме такая тишина, будто все вымерли.
А может, молча ждут у дверных глазков? Чушь. Паранойя, понял Михал. Он чувствовал, как снова разбушевалось сердце. Навыдумывали невесть чего! А это просто субботняя прогулка. Остальное — Евины бредни, и больше ничего.
Обеими руками Ева давила на ручку двери во двор.
— Постой!
Он схватил ее за плечи: а то еще дверь выломает. Задвижка была сантиметрах в десяти от ручки. Он отодвинул ее, и дверь без всякого труда открылась.
Газон с клумбой, откуда тянутся вверх первые бутоны роз, стойка, на которой выбивают ковры, гараж и ворота на улицу, но главное — окна тыльной стороны аптеки.
Ева была права. Решеток нет!
— Вы что тут делаете? — подозрительный голос за спиной.
— Мы… — начала Ева и запнулась.
Какой-то дед с палкой в руках.
— Мы ищем гараж Иржи Паура, — нашелся Михал.
— Это гараж доктора Моравца, — солидно заявил пенсионер. — И нечего вам тут делать.
— Спасибо, — преувеличенно вежливо говорит Михал.
Бочком миновать бдительного деда. Похоже, им тут всем больше нечего делать, только выслеживать.
Шарканье шагов позади.
Не иначе, машину у нашего доктора украсть надумали! Все вы такие, меня не проведешь, мысленно ликовал дед.
Полная безнадега, вздохнул про себя Михал. Нас человек сто увидит.
— Старое дерьмо! — сняла напряжение Ева, как только они выбрались на солнечный свет. Он обнял ее, заметив глазевшую на улицу бабку. Счастливые, беззаботные влюбленные!
— А я-то хотела засунуть спичку в замок, чтобы они на ночь не закрыли. Старый сморчок!
— Да ладно тебе, во двор и через забор залезть можно, — успокаивал Михал.
Господи, что у меня с мозгами! Ведь дедок опишет нас в точности! Скорее в автобус — и линять отсюда!
Но вслух не сказал ничего.
А ночью та бабка спит? — раздумывал он. Что это я. Совсем с катушек съехал? Да нормальный вор на такое дело давно начхал бы. Два железных свидетеля, вмиг опознают. Ладно, а как же завтра утром? Плевать на свидетелей, аптек без решеток — раз, два и обчелся. Только бы чертов старик не скумекал, что к чему, и не навел ментов.
— Как ты думаешь, она узнала меня? — вдруг спросила Ева.
— Кто?
— Да та бабка…
У Михала перехватило дыхание.
— Она знает, кто ты?
— Может, забыла уже.
Может!
— Так какого черта ты меня сюда притащила? — взорвался он.
Сейчас же в автобус и сматываться. А завтра?
— Когда она тебя видела в последний раз?
— Лет десять назад.
— Не сходи с ума, — отрезал Михал, хотя сам дрейфил не меньше.
А если все же бабка ее узнала? Если дед позвонил в милицию? Если нас сцапают? Если это последний вечер на воле? А потом только ломки в тюрьме?
Из садов доносился запах свежевскопанной земли.
Парнишка в роскошной машине со стереомузыкой возле местного техникума. Две девицы с мороженым. Кадры из фильма «Покойники благословляют любовь» на стенде перед кинотеатром. Как будто вообще ничего не происходит.
А что, собственно, такого происходит? Просто у двух торчков нет кайфа.
— Давай заползем в кино, — предложил он.
Если дед все же сообщил, они как раз сейчас посылают патрульные машины.
Красавчики актеры с придуманными проблемами. Отель с террасой над морем в палящих лучах солнца. Лазурное небо. Что, если менты уже окружили аптеку? Господи, неужели нельзя хоть на минуту от всего этого отрубиться? Червячок сомнений гложет до самого конца фильма. Хэппи-энд! Увидеть бы его хоть раз не на экране.
Довольные бабки, которые хотя бы в кино попали в Италию и вспомнили свои тридцать пять. Ребята и девчонки, те просто пришли в кино на свиданку. Ни одного зрителя от тридцати до пятидесяти. Сидят небось дома, у телика? Пускай себе сидят и не слоняются по городу.
Стайка зрителей рассосалась в переплетении улиц. Михал с Евой вдруг очутились одни на пустынной площади. Заметные, как на ладони. Найти сквер и попробовать изобразить влюбленных.
Изобразить?
Когда же мы в последний раз любили друг друга? Пока еще могли продержаться без дозы целый вечер. А если в сквере проверят документы? Двое пражан перлись полчаса на автобусе, чтобы целоваться под кустом сирени в Збраславе? Восемь часов. Для нашего дела еще рановато. Интересно, когда я выбью стекло, найдутся любопытные, кто оторвется от телика, чтобы рассмотреть нас сквозь мерцающее голубоватым отсветом окно?
Паршивый городишко. Весна, восемь вечера, а от скуки тут псы дохнут. В Италии в это время жизнь только начинается. Подумаешь, нам и в Италии было бы так же хреново, как здесь. Наркоманы, день-деньской гоняющие за дозой.
Но если сегодня все сойдет гладко и нас не заграбастают, жизнь начнется сначала. Найду работу. Заимею бабки, куплю стол со стульями. И Еве какие-нибудь шмотки.
Чтобы было что толкнуть, когда снова окажемся на мели?
— Ну что? — нервничает Ева.
— Подождем.
Он старается говорить спокойно.
Сесть в автобус и залечь дома. Нас… на все. Мой дом — моя крепость. Под защиту перин. А вместо дозы — заниматься любовью. Не совать башку в петлю. Бросить, пока не облажались. И в этот момент Михал почувствовал первые судороги. Все! Через минуту начнутся ломки. Его затрясло. Только бы не было поноса, яростно заклинал он.
— Есть тут поблизости лес?
Они лежали на косогоре над городком, полумертвые от страха. Понос, естественно, не заставил себя ждать. Внизу один за другим загорались огоньки. Первый более-менее теплый вечер. Как по заказу для парочек. Дождаться, когда кончатся передачи. Выждать еще несколько минут, пока все сходят пописать.
Помнится, я ужасно хотел, чтобы меня отпустили в поход. Спать под открытым небом и радоваться звездам. Тоже приключение. Вроде как первый раз вмазаться. Только вмазаться было проще. Не надо дома разрешение спрашивать. Теперь хоть каждый день отправляйся в походы. А когда же кайф искать?
Мерцающие голубые огоньки там внизу, в долине, погасли. Флаг. Гимн.
Из леса все же тянет холодом.
— Пойдем? — наконец предложил он. Вернее, прохрипел. От страха и чего-то еще. Чего-то такого, что не позволяет дать задний ход. Разве что вывернуть себя наизнанку. Но они уже слишком часто пробовали завязать, чтобы остались какие-то иллюзии. Рано или поздно конец будет один — тюрьма. Но и эта перспектива уже не могла остановить. Если б три года назад мне сказали, что я могу угодить в тюрьму, я бы решил, что этот человек псих, подумал Михал.
Пустынная улица, за окнами никаких признаков жизни. Только череда мусорных бачков, подготовленных к утру понедельника. Михал подтащил один из них к забору.
— Подожди тут, — зашептал он Еве.
— Ты ведь не знаешь, как там…
Времени на препирательства не было. Он вскарабкался на забор. Острая боль в ладонях. Стекло, понял Михал. Но было уже не до того. Подав окровавленную ладонь Еве, он помог ей перелезть. По траве они перебежали двор к окнам аптеки.
Хоть бы они все дрыхли в этом проклятом доме, заклинал Михал. Он снова прислушался к звукам с улицы. Где-то вдалеке проехала машина. Он вдохнул, словно собираясь прыгнуть в ледяную воду, натянул на ладонь рукав и разбил стекло.
Звук осколков, падающих на подоконник и мощеную дорожку возле дома, ударил в уши, как раскат грома. Они скрючились у подвального окошка. Сердце у Михала колотилось как бешеное.
Вот сейчас засветится какое-нибудь окно! Или они в темноте позвонят в милицию?
Тишина. Только ветер в тополиной кроне.
Медленно-медленно, словно не веря в успех, они поднимались.
Кошмар! Михала поджидало еще одно стекло.
Господи, ну почему я не выбил сразу два, ругал он себя. Неужели и вправду никто не слышал? Желудок протестовал. Невыносимая жажда дозы.
Дурак! Еве надо было стоять на стреме в переулке. А не пялиться, как я тут корчусь от страха. Он побежал к забору.
— Михал, — послышалось за спиной.
Решила, что я удираю?
— Тихо! — цыкнул он на бегу. Плевать на осколки. Он залез на стойку для выбивания ковров и подтянулся на руках, чтобы посмотреть на улицу.
Нигде никого! Михал почти свалился, а не спрыгнул. Темный фасад дома за спиной.
Откуда ему было знать, на какой тонкой ниточке все тогда висело. Звон стекла разбудил старуху с первого этажа. Но выглянуть из окна она побоялась. А тем более разбудить соседа, у которого был телефон и откуда можно было вызвать милицию. Она содрогнулась при мысли, что теперь, когда в доме воры, ей пришлось бы вылезти из своей квартиры. Давно надо было мне телефон поставить, подумала она с досадой.
Ни в одном окне никаких теней. Михал вытер о брюки кровавые ладони и, согнувшись, перебежал по газону к аптеке. Вскочил на раму разбитого окна и выдавил плечом второе стекло. Голову он прикрыл согнутой рукой.
Какие же мы идиоты! Михал лежал внутри аптеки на осколках, из обеих ладоней текла кровь, и вслушивался, как там снаружи. На дворе, в доме, на улице.
Удары собственного сердца. Все равно я не могу пошевелиться, что бы там ни было.
Наконец он решился повернуть голову к окну. Внизу проема виднелось совершенно белое лицо Евы.
Говорить он не мог. Только взглядом спрашивал, все ли в порядке.
Пожав плечами, Ева протянула Михалу руки.
Почти инстинктивно он взял их в свои. Ева разом выпрямилась, заскребла носками кедов по штукатурке и очутилась на окне.
От каждого резкого движения, каждого громкого звука Михал чуть не впадал в истерику. Когда она прыгнула прямо на осколки, он едва не рухнул на пол. Съежился и настороженно озирался, не зная, откуда ждать опасности.
— У тебя кровь, — прошептала Ева.
— Ш-ш-ш… Быстро! — Если кто-то вызвал ментов, надо успеть вмазаться до их появления.
Ева зажгла фонарик.
Этого еще не хватало, голова и так идет кругом. Свет ведь можно увидеть из дома напротив. Ни хрена не продумали. Черт! Он чувствовал, как его трясет. Полный облом, не могу даже с места сойти. Надо срочно вмазаться. Прийти в себя. Зараза!
Где же у них опиаты?
Декоративная облицовка под красное дерево. Лекарства по алфавиту, как на показ: бромадрил, диолан, кодеин… Но шкафа с опиатами нет. Не может быть! Михал пядь за пядью ощупывал облицовку. Какие-то рейки, резные филенки, надраенные деревянные шары… Должна же, черт возьми, где-то быть эта треклятая дверца к опиатам! Или, может, секретка?
Каждой жилкой он ощущал, как неумолимо убегают минуты. И с каждой из них ближе шанс провала. А мы не можем найти кайф!
— Возьми с полки хоть что-нибудь, — зашипел он на Еву.
Проклятье! Он яростно ощупывал эту идиотскую облицовку.
Бред какой-то! Ну просто полный бред! Главное, успокоиться.
Ева раздобыла полиэтиленовый мешок и пригоршнями швыряла туда лекарства. Черт бы ее подрал!
Михал постучал по облицовке. По комнате будто прошлись из пулемета. Еще один звук, который могли услышать. Пот залил его с головы до пят. Капли пота стекают по носу, щиплют глаза, щекочут спину…
Наконец это идиотское красное дерево зазвучало глуше.
Здесь! Теперь приподнять окаянную облицовку!
Михал взялся за соседние рейки. Давил их, крутил, взламывал, отдирал одну за другой, понимая, что мажет их кровью. И больше ничего. А если повернуть один из шаров?
Интересно, сколько мы тут?
Он достал из кармана отвертку, всунул в треснувшую филенку и разломал ее.
Дерево поддалось. За ним маленькая щель в несколько сантиметров.
Я сейчас тронусь, понял Михал. В голове шумело. Там тикали какие-то чудовищные часы. Прочь отсюда! Сбежать! А что потом?
Неужели этот стук до сих пор никого не разбудил?
Кретинская облицовка!
Он постучал по боку прилавка. Глупость! А здесь? Проклятье! Сунул отвертку в щель под верхней доской и навалился всем телом.
Треск, будто на землю свалилось дерево. Или у меня уже глюки? Наконец-то!
Ящик с опиатами, укрытый под прилавком. Еще один замок. Михал заработал отверткой.
— Ева!
Внутри был клад. Ферметразин, опиаты, опиатная настойка… Он обнял Еву за плечи. Хотелось летать по аптеке, как олимпийскому победителю в марафоне.
— Машинку! Быстро! — Ева вернулась в реальность.
Он вытащил из кармана одноразовый шприц. Отломил горлышко у ампулы с морфием и набрал. Удивительно, но он настолько владел собой, что сначала подал шприц Еве. Или, вернее, она сама его вырвала.
Тяжесть, а потом сумасшедшая легкость. Страх исчез. Унести бы теперь все это богатство. Но как?
Полиэтиленовый пакет полон лекарствами, коробочки с опиатами. Что делать? Оставить тут лишнее? Ну, нет.
— Михал, — послышался из провизорской голос Евы. Он даже не цыкнул, чтобы она не шумела. Подбежал к ней. Ева выбрасывала грязные халаты из корзины для белья.
— Ну, что?
Какое там благоразумие после четырех кубиков. Михал рассмеялся. А почему бы и нет? Главное — побыстрее закончить и завалиться спать.
Они уложили опиаты на дно корзины, бросили сверху полиэтиленовый мешок, прикрыв все это грязным халатом.
Теперь в путь!
Михал поставил корзину на подоконник и спрыгнул во двор. Потом помог Еве. Схватив корзину, они перебежали газон и подтянули лекарства на забор. Михал залез наверх и помог Еве, чтобы та не поранилась.
Улица все еще была пустынна.
Вдвоем, держа корзину за ручки, они направились в сторону шоссе на Прагу. Страх давно прошел. Если до сих пор ничего не случилось, так чего уж теперь… Морфий действовал. Они шагали по дороге, уже совсем успокоившись. На горизонте виднелось марево пражских огней.
Фантастическая удача. Дотащить бы эту корзину домой, и тогда им не на чем нас заловить. Они брели весенней ночью по берегу Влтавы, как двое безумных влюбленных.
Когда за Злиховом пришлось снова выйти на шоссе, Ева заметила такси, возвращающееся из Баррандова. Замахала рукой.
Интересно, догадается шофер, что у нас в корзине? Михал вопросительно поглядел на Еву. Та пожала плечами.
На всякий случай они проехали лишний квартал. Михал высыпал в ладонь таксиста все деньги, которые нашел в кассе аптеки. Раза в три больше, чем надо. Может, не будет трепаться.
— До свидания, маэстро! — поклонился таксист. — Веселой ночи!
Будет молчать, решил Михал. А то бы не взял бабки.
Еще немного, и все будет в порядке. Запрятать кайф по разным углам. В подвал и на чердак, на случай обыска. Так больше шансов хоть что-нибудь заныкать. Да какой, к черту, обыск! Как они нас найдут? Лучше еще разок вмазаться. Мы ведь это заслужили. Блаженно развалиться на поролоне и вообразить, что мы наконец в раю.
Дерево? Как это? Оно что, пробило пол посреди комнаты? Тропическая пальма, которая растет прямо на глазах. Вся в движении. И ствол тоже.
Нет, это не ствол.
Гремучая змея, она обвилась вокруг пальмы!
Плоская головка с неподвижными льдинками глаз, неотрывно следящими за мной!
Медленно приближается. Вот она уже возле моей головы. Раздвоенный язык. Два ядовитых зуба в чудовищно распахнутой пасти.
— Не хочу, не надо!
Остекленевшими глазами Михал наблюдает, как дерево склоняется все ближе и ближе.
Гремучая змея, изготовившаяся к броску.
— Нет! Не хочу! — завыл он.
Теперь пальма падала прямо на него. Вечное, нескончаемое падение, кошмарный бред.
Только не это, лучше смерть!
Михал схватил нож, воткнутый в буханку хлеба у стены возле поролона. Одним движением перерезал себе артерию на правом запястье.
Пальма исчезла в фонтане крови.
— Ну что, пан Отава? — Снова тот молодой врач с усами. — Ваша болезнь прогрессирует. Вам не кажется?
Михал покачал головой. Что еще?
— До сих пор не кажется? В самом деле? К сожалению, состояние ваше намного хуже, чем в прошлый раз.
Михал опустил глаза. Чего тут говорить.
— Ну, хорошо. — Голос врача — сплошная ирония. — Разумеется, дело ваше, но я бы рекомендовал начать лечение немедленно. Времени для раздумий, скажем прямо, маловато.
Он прав. Конечно, он прав. Надо сократить дозы до минимума. Только тут мне ничего подобного не позволят.
— Вам бы воспользоваться тем, что у вас пропали ломки, пока вы были у нас. Значит, можно приступить к лечению.
— Я и сам справлюсь, пан доктор. Я брошу. И без лечения. Честное слово.
Контролировать дозы. И ничего больше, успокаивал он самого себя. Не перебирать. Черт возьми, теперь у меня по этой части богатый опыт.
— Вы и сами понимаете, что это уже почти невозможно, — снова начинает врач.
Эти пронзительные глаза. Упершийся в тебя взгляд. Михал опустил голову.
— Не отказывайтесь от нашей помощи.
— Спасибо. Серьезно, я справлюсь.
— Вы же сами в это не верите.
— Верю.
Хоть на минуту уснуть. Всю ночь он ворочался на промокших простынях. Трясся от холода, умирал от жары. Похожая на Олину сестра подходила вытирать пот. Уже без улыбки. И без слов.
Он упорно пытался сомкнуть веки.
Спать! Проклятье, хоть бы уснуть! Боль в суставах, пояснице, во всем теле. Какая мука — лежать без движения. Два или три раза, когда, пересилив себя, он открывал глаза, возле его постели был врач с сурово поджатыми губами.
Как судья? Глупости. Просто я — очередной подопытный кролик, пока не сдохну.
Снова сумасшедшая возня, чтобы найти вену. Вливание.
Уже не уснуть, с тоской подумал он. Что там на улице? За окном опять свет.
Над Прагой всходило солнце.
Сколько же все это продолжалось? Понятия не имею. Сплошной безумный морфиевый сон. Куда девалось ощущение радости и полета? Осталась одна лихорадка, если вовремя не сделать инъекцию. А делаешь только затем, чтоб было не так мерзко, как без нее. И больше ничего. Доза за дозой, просто чтобы привести себя в человеческий вид. Организм уже привык. Почти не реагирует даже на тройной дозняк. Из-за этих кретинских опиатов тело не способно на нормальную реакцию. Сколько времени мы не могли понять, что умираем с голоду? А во всей квартире ни гроша на четвертушку хлеба. Нет даже пустых бутылок, последней надежды дошедших до черты.
— На работе сегодня получка, — вдруг вспоминает Ева.
Объявиться там?
— Когда у тебя кончился отпуск?
Она пожимает плечами.
Интересно, что разнюхали менты? Об этом лучше не думать. А бабки раздобыть все же придется. Сколько дней мы не ели? Что вообще делали всю прошлую неделю?
Попытаться найти работу. Изобразить из себя нормального человека, подыскивающего место? Миф. К тому же наверняка попросят паспорт. Месячный срок, за который я должен снова устроиться, давно прошел. А если все раскрылось и они объявили розыск? Фотография по телевизору. Тогда каюк. И потом, где это видано, чтобы в первый же день платили аванс?
Сунуться подметать улицы? До обеда. И сразу пятьдесят крон. Еще один шанс для тех, кто на самом дне. Ну разве смогу я встать утром в полшестого? А если бы и сумел, все равно там платят по паспорту.
Украсть что-нибудь у предков? По-моему, ключи еще есть. Малость еды, немного денег да шмотку поценнее, чтобы толкнуть? Ну а где гарантия, что отец не вернулся с работы? Теперь-то он как пить дать вызовет милицию.
— У меня есть золотой браслет. Остался от тетки.
— Ну да? Где?
— Мама держит его у себя.
Золотой браслет. Минимум две недели жизни!
— Я зайду к своим.
— А если будут дома?
— Не раньше шести.
Это ведь не воровство. Ева просто возьмет то, что принадлежит ей.
Профессионально-равнодушная матрона за стеклянным прилавком, набитым золотом, вокруг которого вечно ошиваются иностранцы. Черт, как бы им всучить именно наш браслет?
— К сожалению, эту вещь мы не примем. Она не антикварная.
— А как же нам его продать?
— Ну, если срочно, возьмут в ювелирном, на вес. По сто пятьдесят крон за грамм. Но прежде браслет нужно переплавить. Это делают на Козьей площади.
Она что, спятила? Обдираловка! А куда еще сунешься?
— Ваш паспорт, пожалуйста…
Схватить браслет — и ходу! Эх, была не была… Все равно у Евы в паспорте адрес матери.
Браслет, который можно продать тысячи за три-четыре, если не торопиться.
— Тысяча сто крон, — безразличным тоном произносит очередная матрона, на этот раз в кассе ювелирного.
Ни больше, ни меньше.
Две недели жизни. И что дальше?
Не позволять себе заходить так далеко. Позаботиться о деньгах загодя. А не когда сводит брюхо и ты готов на все.
— Потом загоним что-нибудь из той аптеки.
— Как?
— Через Рихарда.
Мой заклятый друг снова на сцене?
— Пошла ты с ним в задницу!
У нас тоже есть своя гордость. Правда, пока в кармане у Евы тысяча сто крон.
— И Станда так делал, до того, как его замели.
Уже свыклись, что нас загребут? А чем же еще это может кончиться? Вообще-то, нам давно все до лампочки. Какая уж там гордость.
— Врубаешься, на этот раз мы хотим чего-то от Рихарда, а не он от нас?
— Конечно.
Последние наставления.
Нас приглашают на вечеринку.
— Михал, прошу, веди себя нормально.
— Надеюсь, обнимать его не обязательно?
Мы ведь никогда не хотели зайти так далеко. Помнишь, когда я пришел из армии, мы обещали друг другу только прекрасные уикенды. Ну, самое большее две-три дозы в неделю. И все. Как недавно. И как давно.
Снова, как три года назад. Рихард и Зденек, Даша… Только вместо кока-колы шприц. Все понеслось, как при ускоренной съемке.
Боже ты мой, а ведь я тебя страшно ненавидел, вдруг словно вспышкой озарило Михала. И вот уже обнимаю тебя на ковре посреди комнаты. А вокруг сияющие лица. Интересно, что он мне дал? В знак примирения.
— Я тоже хочу попробовать, Рихард, ну прошу тебя…
Какой-то кролик. Роман, кажется. Похоже, я уже видел этого Романа, когда вернулся из армии. Соплячок лет шестнадцати.
— Что? — удивляется Рихард.
— Ну, это «сердечко любви», — клянчит Роман.
Идиотское название, думает Михал. Но действует оно потрясающе.
— У тебя есть шансы, — улыбается Рихард. — Условия знаешь…
Эта его скользкая ухмылочка! Она снова напомнила Михалу все, что было. Ну и? Стены комнаты струятся. Улыбка Евы.
Сколько же ты не улыбалась, Ева? Лет сто?
Сжать ее в объятиях и защитить от всего.
Стук в дверь.
— Стрём! — Рихард мгновенно на ногах. — Это не сигнал!
Игла скребет по пластинке, так быстро Даша выключает проигрыватель. Все переглядываются. А что, если кто-то настучал? Рихард протягивает руку к Еве:
— Машинку!
И быстро сметает в карман фляжку со своим строго засекреченным раствором.
— Откройте! Кто у нас не в улёте? — приказывает он.
Очередные два кролика, небось рассчитывают на остатки угощения.
— Все — тихо! — шипит Рихард из дверей сортира. Захлопывает и запирается. В случае обыска можно спустить в унитаз.
Пускай потом берут мочу хоть у каждого, пускай узнают, чем мы кололись, он все равно будет твердить, что мы уже пришли под кайфом. И никто никогда не докажет, что у него было. Из нас они вряд ли вытянут. А кто расколется, в жизни дозу не получит. Как все просто.
Только для нас с Евой встреча с ментами на этой хате совсем ни к чему, соображает Михал. Он прислоняется к двери в коридор, чтобы лучше слышать.
— Рихард, — шепчет один из кроликов. — Какие-то два парня…
— Как их зовут? — отзывается из сортира Рихард.
Краем глаза Михал наблюдает, как кролик важно шествует к двери. Уже не смотрит через глазок. Повесил цепочку и приоткрыл щель.
— Вы кто такие?
— Робик и Ярда. Скажи Рихарду, нам бы всего один дозняк.
Кролик послушно повторяет все сортирной двери.
В комнате гробовая тишина. Каждый наедине со своим страхом. Михал гладит Еву по волосам и качает головой. На этот раз пронесло.
— Меня нет дома, — шепчет Рихард.
— Очень жаль, но его нет дома. — Кролик выполняет приказ. В голосе тихое торжество. Для него ведь Рихард дома.
— Всего одну дозу, пойми ты, — просит неизвестный за дверью. — Не будь свиньей!
— Его тут нет! — Кролик тщетно пытается закрыть дверь. Один из тех, кто снаружи, всунул в щель ногу.
— Скажи, мы в обломе. Нам позарез надо, а то прямо здесь вырубимся. Скажи ему это!
Рихард выходит из уборной.
— Отвалите. Нет у меня ничего. Усекли? Сегодня ничего нет. Я не в настроении. И чтоб я вас тут не видел. Быстро!
— Рихард, ну будь человеком…
— Я же сказал, не мотайте нервы!
— Мы отрубимся.
Похоже, «сердечко любви» уже перестало действовать, понимает Михал.
— Сказал нет, значит, нет, — холодно чеканит Рихард. — Ну-ка, вынь лапу!
Неизвестный, как ни странно, моментально слушается. Рихард захлопывает дверь.
— Рихард, постой…
Звонок. И еще. Рихард спокойно идет в комнату.
— Нас… на них. Врубай музыку.
Сейчас кто кого. Или им звонить до посинения, или нам делать вид, что этот дурдом на лестнице нас не колышет.
— Сволочь ты, Ярда! Про должок-то забыл? Отфейсовать тебя мало! — вопит через дверь в коридор Зденек.
В крайнем случае Рихард пошлет своих кроликов, чтобы вывели этих, думает Михал.
— Погань! Весь кайф сломали. — Рихард вытаскивает из кармана шприц и свою волшебную фляжку. Стягивает руку ремешком, чтоб проступили вены.
У него до сих пор отличные вены, любой позавидует. У меня намного хуже.
— Еще хочешь? — Рихард передает Михалу шприц.
С чего это он? Из-за лекарств, которые мы оставили на продажу? Из-за Евы? Вряд ли.
— А не заложат тебя эти? — спрашивает Михал на всякий случай.
Рихард решительно качает головой:
— Тогда хрен они что-нибудь получат.
Значит, иногда все же получают, соображает Михал. Когда больше никого нет? Ладно, последнюю дозу и сматываем. И так слишком много на сегодня.
— И мне, — Ева протягивает руку за шприцем.
— Покажи! — Михал приподнимает Еве веко, проверяет зрачок. Нормально. Кубик-другой не повредит. На всякий случай он сам набирает в шприц. В таком состоянии Ева себя не помнит. Может спокойно влить хоть десять кубиков.
Рихард уже лежит на полу. Блаженно улыбается.
Даша целуется с каким-то парнем. Но ведь… вспоминает Михал.
— Послушай, ты же собиралась жить на какой-то турбазе?
Он трясет Дашу за руку.
— Я там и живу. — Даша отрывается от незнакомца. — Иногда приезжаю в Прагу на выходные.
— А Петр? — Незнакомец его абсолютно не интересует.
— Он с этим завязал. А меня иногда отпускает в Прагу на субботу-воскресенье…
Завязал? Как это он умудрился?
Уехать из Праги.
Может, спасение в этом? Первый рассвет в Татрах в том походе, промелькнуло воспоминание. Вот, наверное, когда я был по-настоящему счастлив. Держаться отсюда подальше. Наезжать лишь изредка. Как Даша. Может, еще не все потеряно? Что, если никто ничего не знает? Медпункт и аптеку могли обчистить сотни людей. Попробовать устроиться на турбазе, тогда не заметут и за тунеядство.
Рискнуть еще раз?
— Даша, Даша… — Он снова затряс ее. — У вас там нет никакой работы?
— Петр, может, и знает…
Он глянул на Еву. Интересно, согласится она? Должна согласиться. Мы выстоим! Другого пути нет. Но только завтра. Он с наслаждением расслабился на ковре.
— Как же все ужасно изменилось, — вдруг услышал Михал совсем рядом. — Куда подевался прежний народ? Студенты, музыканты… С ним не только о кайфе поговорить было приятно. Для них наркотик был просто средством познания. Свершения. А теперь сюда прет всякое закомплексованное говно. У них одно на уме — как бы попроще самоутвердиться. Мразь. Пустить по вене дозняк, завалиться на диван, и порядок. На остальное — плевать.
Понимает он вообще, с кем говорит? — подумал Михал.
— Засранцы, — неестественно усмехается Рихард. — Никакой высшей цели. Одна химия. Счастье задаром — оптимальный вариант. Просто блевать от них тянет. Музыку и ту похерили, кретины. Сидят как истуканы и пихают в себя что ни попадя, И даже понятия не имеют, чем все это может закончиться. Слыхом не слыхивали про эмболию, абсцессы, желтуху от грязных иголок, СПИД. Ничего не знают. А если нет дозы, из них и слова не вытянешь. Какое уж там общение! Пустые они! Как приемник без батареек. Падаль. Им бы лежать целый день в углу и дрыхнуть. И с такими дебилами я должен общаться? Рисковать, что меня повяжут из-за этих кретинов?
Старые, добрые времена. Сколько же раз я все это слышал от Рихарда? Времена, когда даже врачи не предполагали, что в Чехословакии может сыскаться хоть один наркоман. Родители и подавно. Ширяйся себе на здоровье! Слава богу, большинство и сегодня об этом не знает. Иначе сидеть на игле стало бы не так безопасно. Чем меньше об этом говорят, тем легче все скрывать. А если даже и знают, думают: наркоманы — это какие-то чудовища из Апокалипсиса. Ну кто же поверит, что секретарша самого директора не может без дозы? Или родное чадо, пятнадцати лет.
Только за это «незнание» поплатились мы сами. Но кто же мог предполагать, чем все закончится? Разве нам кто-нибудь пробовал объяснить?
— Ребята, мне плохо, — слышится голос Зденека. — А-а-а! — вдруг завопил он, падая на паркет.
Мирный ход вечеринки снова нарушен.
— Не дури! — Михал хватает Зденека за запястье.
Пульс неровный! Что это была за дурь? Сильная или нет? Михал с трудом развел в стороны руки Зденека. Рванул рубашку. Одна из пуговиц отлетела чуть ли не на метр. Приложил ладонь к груди. Сердце переваливалось, как разбуженный посреди ночи спящий.
— Рихард, — жестко отчеканил Михал, стараясь сохранить спокойствие. Главное, без паники.
Этого было достаточно. Все тут же поняли — что-то случилось. Ева выключила проигрыватель. Рихард моментально очутился на коленях. Схватил руку Зденека, пытаясь нащупать пульс.
— Господи, что же это такое?
С каждой секундой дыхание Зденека все учащалось. Но воздух будто перестал попадать в легкие. Белое лицо, искаженное страхом, на углу грязного ковра.
— Дыши! Ради бога, дыши! — истерически закричал Рихард в это белое лицо.
— Что ты мне дал? — просипел Зденек.
— Ничего особенного. Обыкновенная комбинация. Дыши! — умолял Рихард.
Оба кролика, белые как стена, вдруг очутились у двери, прижавшись к ней спинами.
Михал сосредоточенно разглядывал выступающие ребра Зденека, нащупывал пульс. И вдруг пульс пропал.
— Дыши! — бессмысленно заорал Михал.
Зденек скорчился в судорогах. Раз, еще раз…
— Господи, да сделай ты что-нибудь, — верещала Ева.
— Откройте окно, — приказал Рихард.
— Ничего, ничего… Сейчас все пройдет, — бормотал Михал, тормоша Зденека. Что с его окаянным сердцем?
Два неровных удара.
— «Скорую», — простонал Зденек.
— Не сходи с ума. Дыши. Выкарабкаешься, — успокаивал Рихард.
Вызвать врача — значит заложить эту берлогу. И подпольную лабораторию.
— А-а-а! — завыл Зденек. Очередная судорога скрутила его в комок. Он еще раз дернулся и вдруг затих.
— Что с ним? — заорала Ева.
— Обморок! — констатировал Рихард.
— Умрет? — вполголоса спросил Михал.
Рихард пожал плечами.
Михал окинул взглядом всех участников этой веселой, беззаботной вечеринки. Кролики успели слинять. Только дверь хлопнула. А если б нагрянула милиция?
— Собирайтесь и уходите, — приказал Михал этим белым, испуганным лицам. Ева, Роман, Даша…
— Вызовете врача? — спросила Ева.
— Ты спятила? — огрызнулся Рихард.
— А если он тут отбросит копыта?
— Не должен! — Рихард затряс безвольное тело. — Да дыши ты, идиот! Дыши!
— Уходите! — сказал Михал. Он чувствовал, как рубашка липнет к спине, вся влажная от холодного пота. Странно неподвижное тело Зденека на ковре.
— Не бросим же мы его подыхать? — Михал поднял глаза на Рихарда.
— Погоди, — прошипел тот. — Да уйдите вы, черт возьми! Ну чего тут глазеть? Проваливайте! — Он подбежал к Еве с Дашей. В бешенстве вытолкал их из комнаты.
— Ты тоже отвали, — повернулся он к Михалу.
— Ему надо помочь!
— А как, проклятье!
— Мокрое полотенце, — попросил Михал. Глупость, конечно. Что это даст?
Рихард побежал в ванную. Отпихнув Михала, прижал полотенце к затылку Зденека. Тот застонал.
— Идиот чертов. Сколько же он вмазал? — Обхватив голову Зденека, Рихард стоял перед ним на коленях. Михал готов был поклясться, что в глазах у него были слезы.
Снова вскочив, Рихард бросился к ящику письменного стола. Трясущимися руками начал вскрывать упаковку с лекарством. Потом оттолкнул Михала и попробовал всунуть в рот Зденека какую-то белую пилюлю.
— Проглоти это, ну проглоти! — как невменяемый орал он Зденеку, который опять впал в беспамятство.
— Что ты ему суешь? — Михал тоже начал кричать.
— Эфедрин. Общевозбуждающее.
— Сдурел? Ему только врач поможет. Кислородная маска. Какие, к черту, таблетки!
— Ерунда, от этого он очухается! — бессвязно повторял Рихард.
Ну и дубина, подумал Михал.
Рихард кинулся в кухню. Схватил стакан и лихорадочно пытался развести в воде еще одну таблетку эфедрина.
— Отвали! — гаркнул он на Михала.
И снова обхватил голову Зденека.
— Пей! — бесновался Рихард, как будто тот мог услышать. — Пей! Да пей, наконец! — орал он беспомощному телу.
— Ты его так задушишь! — Михал напрягся и оттащил Рихарда.
Стакан с разведенным эфедрином грохнулся на пол.
— Болван! — завопил Рихард, развернулся к Михалу и левой рукой въехал ему в подбородок.
Михал еще успел сообразить, что падает. Потом ударился затылком о стену и потерял сознание.
Сколько он так пролежал? В голове гул, перед глазами мельтешат какие-то сверкающие точки. Несколько бесконечных секунд Михал не мог понять, где он и что с ним. Медленно-медленно, пересиливая страшную боль в голове, он сосредоточил взгляд на середине комнаты.
Рихард склонился над безвольным телом, плечи его содрогались от рыданий.
— Очнись! Прошу тебя, очнись… Дыши! — тупо шептал он одно и то же.
Михал попробовал сесть. Удалось привстать и плечами упереться в стену.
— Вызови врача, — сдавленно произнес он.
— Я его вытащу из этого, понимаешь? Должен вытащить! — заорал Рихард. И принялся опять тормошить безвольное тело.
Михал попытался встать. Левой рукой оперся о стену, правую протянул к телефону.
Одним прыжком Рихард перемахнул через комнату. Вырвал у Михала трубку.
— Испарись! Вали отсюда! — И выпихнул его в коридор.
Зденек на полу снова завыл от боли.
— Слышишь? Он приходит в себя! Никого не вызывай! Понял? — Рихард выталкивал Михала из квартиры. — Не суйся куда не надо! А то сдам тебя вместе с твоей аптекой!
Дверь захлопнулась. Звякнула цепочка.
Михал беспомощно стоял посреди лестничной площадки, сжимая руками раскалывающуюся голову. Ни на что больше не было сил.
Господи, только бы он не умер. Был бы теперь дома и валялся в своей постели!
Пришлось подождать до двенадцати, чтобы случайно не разбудить Зденека, если… если он жив? Мучительные минуты ожидания.
Зрачок в глазке. Больше ничего. Он позвонил вторично.
— Вам кого? — скрипучий голос.
— Мне нужен Зденек.
Тихо. Проклятье, что означает эта тишина? Нет дома. Конечно. А где он? Что с ним? Надо узнать!
У Рихарда час назад никто не открыл. А если за теми дверьми лежал Зденек? Мертвый? Ерунда. Истерия. Бог даст, пронесет.
— Откройте, прошу вас, — снова начал он.
Звон цепочки. И опять ничего. Может, просто боится его дружков? Что, если он и вправду лежит, завернувшись в одеяло? Хоть бы так. Разведать на сто процентов!
— Я из собеса! — на ходу изобретает Михал.
Щель в дверях, подстрахованная цепочкой. Настороженная бабка.
— Что-что?
— Я занимаюсь подростками, — самозабвенно врет Михал. — Ну и Зденеком Бартой тоже.
Дверь приоткрылась сантиметров на десять. И все.
Знать бы, на кого я больше похож — на подопечного или инспектора? Быстро придумать еще что-нибудь. Если только интерес инспектора к внуку для бабки не так страшен, как визит дружков.
— Мне нужно проверить его бытовые условия, — нашелся Михал.
— Но им занимается такая молодая пани. — В голосе все еще недоверие.
— Она в декрете. Ждет ребенка. — На Михала снизошло вдохновение. Может, сразу спросить, дома ли он? Нет, только не это. Вдруг после такого вопроса бабка захлопнет дверь? Тут похитрее надо.
— Бытовые условия, — вдруг обиженно повторила бабка. — У него все, что надо, есть. Еда, одежда, квартира. К тому же бесплатно. Чего вам еще?
— А как он себя чувствует? — осторожно попробовал Михал.
Дверь, как ни странно, распахнулась. Бабка вышла на два шага вперед.
— А как себя может чувствовать мальчик, которого родная мать знать не желает? — набросилась она на Михала. — И отец алиментов не платит? Никогда не хотел платить. С самого начала. Посадили мне парня на шею. А пенсия всего восемьсот двадцать крон. Ну, плюс приработок. Я тряпье собираю. Зденек этого, видите ли, стыдится. А жить у меня и есть задаром, это пожалуйста. Вот так. Ну, что вам еще надо от старухи…
— Да никто вас не упрекает, — выдавил Михал.
— А сколько он пережил, знаете? Всегда терпел и молчал. Потому он и такой.
— А теперь? — Михал все кружил вокруг главного, единственного вопроса. — Что он теперь делает?
— Похоже, опять за старое принялся. — Голос, приглушенный до шепота.
Чтобы Зденек не слышал? Выходит, он дома? Нет, чтоб не слышали соседи.
— Так плохо выглядит, ужас. Худеет. На работу будить приходится. Самому не встать. И все равно прогулов не счесть, не ровен час выгонят. Я его боюсь, — шептала бабка. — Вчера утром швырнул в меня чашку с чаем. Всю постель облил. Ни с того ни с сего. Из-за любой ерунды злится. А недавно запустил пирогом в стену. Вопил, что убьет меня. — Бабка вдруг хватает Михала за локоть. — Сделайте что-нибудь! Я уже не могу больше! Не могу!
— Он дома? — Новая попытка.
Бабка качает головой.
Черт побери!
— Все у него перепуталось, — шепчет бабка. — Днем норовит спать, а ночью уходит. Вот бы найти ему ночную работу…
Уже нашел, думает Михал. Только сейчас день, к тому же воскресенье. А Зденека нет. Объехать больницы? А если там его нет?
— Вы ему поможете? Прошу вас… Он был такой скромный и тихий мальчик. Мухи не обидит, однажды, когда я болела, всю ночь за мной ухаживал. Помогите ему…
Судорожное пожатие рук. Словно я всемогущ. Уж я-то помогу…
Михал кивнул.
И вдруг бабка замахала руками перед самым его носом:
— Это все дружки. Бандиты! Я его от них прячу. Да где мне, старухе, уберечь? Вы бы помогли мне. Хоть как-нибудь! А хуже всех какая-то Даша. Ей-то все сходит с рук. Родители вызволяют. А Зденечек, бедняжка, думает, он тоже так может!
Зденечек. Как странно это звучит. А если он уже мертв!
— Я их боюсь, — снова шепчет бабка. — Как-то раз нам уже дверь выломали и все тут вверх дном перевернули. Будто искали чего.
— А вы не знаете, где Зденек? — Последний шанс.
— Разве он мне рассказывает? — Бабка удивленно поднимает брови.
— Ничего с ним не случилось. Очухался! — уверяет Рихард, когда Михал наконец застает его дома.
Но все равно это последняя капля. Чаша полна. Прочь!
Их подвез «фиат» и какой-то драндулет.
На Еву еще обращают внимание, удивляется Михал.
Ну что может быть прекраснее удачного автостопа? Сколько раз в школе я мечтал объехать автостопом весь мир? Только одного меня не пускали даже в Давле20
.
Опять хочешь свалить на предков, что перед этой прогулкой пришлось-таки вмазаться. Прогулки без кайфа тебе не в радость. Но уж это твои дела. Твои и Евы. Михал улыбнулся ей.
Они топали пешком через луг к видневшейся наверху турбазе… Все вдруг стало в тысячу раз проще, чем в городе. Обыкновенные вещи, которые никогда не подведут: солнце, трава, лес, воздух. Как пробуждение от страшного сна, когда понимаешь, что все в нем неправда. А из кухни доносится запах кофе.
— Давай посидим, — захныкала Ева.
Пятьсот метров в горку и те не можем одолеть! Михал упал на спину в траву возле дорожки.
— Благодать, уж и не помню, когда мне было так здорово, — пустил он пробный шар.
А жить тут? Может, это наш шанс? Нет, серьезно. Кайф здесь хрен достанешь. А то зачем бы Даше вечно мотаться в Прагу?
Он сорвал стебелек хрупкой светло-зеленой травинки и засунул в рот. Вместо сигареты. Ева притулилась рядом. В ее глазах отражалось небо и плывущие облака.
— Знаешь, Михал, я ужасно рада, что ты меня сюда вытащил!
Хэппи-энд на горных склонах.
На турбазе окон шестьдесят. В такой громадине наверняка постоянная нужда в обслуге.
В коридоре запах свежей древесины. Гомон и шум из ресторана. Свинина с кнедликами и моравские колбаски. Ох уж эта вечная борьба с лишними килограммами!
Они направились к бару.
— Что будете пить?
— Мы ищем Петра Копала.
Улыбку будто слизнули. Или мне просто показалось?
— Он на складе. За туалетом налево в конце коридора.
Нет, не показалось. Больше ни слова. Улыбка уже для другого посетителя.
Открытая решетка, двери настежь.
Михал заглянул внутрь.
— Привет…
— Чего надо… вход запрещен… А… — Петр вспомнил, откуда знает этого парня.
— Вот решили к вам в гости заскочить, — начал Михал, стараясь не замечать кавардак за спиной у Петра. Хаос ящиков, коробок, свертков, мешков, бутылок.
— А где Даша?
— Наверху…
— Что с ней?
— А то не знаешь?
Мучительная тишина.
— Вообще-то мы приехали узнать, нет ли тут какой-нибудь работы, — опять начал Михал.
— Здесь? С моей подачи точно нет. — Петр повернулся к складу. — Есть хотите?
Михал покачал головой.
— Да вы не стесняйтесь. Все равно у нас недостача. — Петр опустился на коробку из-под яиц. Свесил руки. Снова молчание.
— Даша тебе не говорила, что мы приедем?
Петр покачал головой.
— Ну, что тут такое? — Какой-то мужчина в черном сатиновом халате. — Очередной бардак?
— Вот складываю товар, привезли недавно… — неуверенно оборонялся Петр.
— Оно и видно, — иронически заметил мужчина. — А эта парочка? — Он хмуро покосился на Михала с Евой. — Убирайтесь, да поживее! Наркоманы в складе! Прямо цирк. Какой уж тут порядок!
Неужели заметно с первого взгляда?
Они вышли в коридор к туалетам. Петр так и остался сидеть на ящике.
Хорошо, а теперь как? Михал снова заглянул на склад.
— Что все-таки с Дашей?
— Свалилась она вчера. Тут все и всплыло. Она мне лапшу на уши вешала, будто завязала. Вроде бы бросила, ради меня. А сама втихаря под язык ширялась… Дурак я, дурак…
Михал присвистнул.
— А если недостача на складе — ее дела, если она на кайф таскала, тогда мы оба в дерьме! — накинулся Петр на Михала.
— Я ничего не брал, — защищался тот.
— Да уж, конечно. Ты тоже нам сильно помог. И все вы! Ни одна сволочь не позвонила, что она снова ширяется. Козла отпущения из меня сделали!
— Но я ведь…
— Не трепись, будто не знал, — перебил Петр. — Что, полгода не виделись?
Виделись. Два дня назад.
— Все вы подонки. Подлые, безмозглые торчки. А теперь уматывай!
Он вскочил с коробки из-под яиц и с грохотом закрыл за собой дверь. Изнутри тут же заворочался ключ.
Они тащились вниз с горы по проселку. Часа через два зайдет солнце. Недолгим было гостеприимство этой долины. Холодная ночь в горах, а утром роса.
А как же новая жизнь? Новая жизнь старых торчков. Смех, да и только.
— Раздобыл я, значит, белый халат, забрался по утрянке в больницу, накинул халат и давай водить по коридорам бабок, вроде я санитар. А сам присматриваюсь, что к чему.
Да, далеко шагнул наш Гонза, подумал Михал. Заливает целой команде, те аж рты поразевали. Одни кролики. Смена караула. Наши старики, для которых Гонзичек был только шестеркой, давно уже в зоне или просто в заднице. Кроме Рихарда. И нас. Пока. Чудес не бывает. Хэппи-энд в горах. Ха-ха-ха! А этот молодняк, который черт знает где понабрали Рихард с Гонзой, таращит глаза от удивления. Вот только я на его месте про такое бы не звонил.
— Что делать, если в этой чертовой амбулатории вечно торчит доктор с сестрой, а перед дверью штук шестьдесят бабок. Как до кокаина добраться? И вот везуха. Гляжу, а рядом — сортир. Мигом туда, открываю все крантики в умывальнике, а дырку затыкаю платком. Натуральный потоп! Через минуту вода уже в коридоре. Врубаетесь, что там началось? Шестьдесят баб, и ни одной в мужской сортир соваться неохота. Наконец зовут врача. Тот вместе с сестрой мужественно бросается на ликвидацию аварии. Само собой, дверь в амбулаторию — настежь. Бабки сгрудились у сортира и глазеют, как доктор с сестричкой пробираются к умывальнику. Я как ни в чем не бывало, весь в белом, вхожу в амбулаторию. Пузырек с кокаином в шкафу для лекарств, беру его и спокойно выхожу, а дверь для порядка захлопываю. Чтобы той парочке служба медом не казалась. После чего медленно удаляюсь. Потрясно, да?
Кролики писают от восторга. Браво, браво. Господи, скорей бы уж Рихард отслюнявил бабки, да убраться отсюда. С этими психами пообщаешься, белому свету не рад.
Наконец Рихард поднимается и идет в кухню. Михал за ним.
— Ну, сколько? — не выдерживает он.
— Девятьсот. Больше никто не даст.
— Не так чтобы много, — хмурится Михал.
— Зато безопасно, — улыбается Рихард.
Михал кивает. Что нам еще остается?
— Бабки в комнате, — говорит Рихард и проскальзывает мимо Михала назад.
Звонок в дверь.
— Кто это? — Рихард замирает на пороге.
Как в прошлый раз, проигрыватель мгновенно умолкает.
— Роман? — спрашивает Гонза.
Рихард качает головой:
— Я ему запретил сюда соваться.
Снова звонок.
Рихард белее полотна.
— Не та прозвонка, — шепчет он, как и тогда.
— Откройте! Милиция!
Совсем не как в тот раз.
— Черт! — вырывается у Гонзы. Он хватает лежащий на столе пузырек, открывает окно и швыряет на улицу.
Рихард кидается к ящику кухонного стола.
— Отзыньте! — лает он на перепуганных кроликов, которые мечутся по комнате, словно по палубе тонущего корабля, на котором нет спасательных шлюпок.
— Вы слышите? Открывайте! — раздается за дверью.
И вот уже в квартире трое незнакомых мужчин. Двое в милицейской форме.
Рихард пятится в комнату, стараясь засунуть под кровать ящичек, полный лекарств и пузырьков без надписей.
Один из троицы, естественно, это замечает.
— Отлично. Вы хозяин квартиры, не так ли?
Рихард кивает.
— Придется кое-что объяснить. — Мужчина в штатском осматривает комнату. — Приятное общество, — улыбается он. — Весьма рад видеть вас здесь в таком составе. Остальные, разумеется, тоже ответят на наши вопросы.
Сердце у Михала колотится так, будто он бежал без передышки несколько часов. В таком состоянии мне и несколько минут не пробежать, понимает он. Уголком глаза Михал следит за Евой, которая тихонько, незаметно продвигается к двери в кухню. Неужели надеется спрятаться?
Поздно!
— Куда это вы, барышня? — не без иронии интересуется штатский.
Всего одна секунда.
Ева неожиданно прыгает к двери и захлопывает ее за собой.
Мгновение спустя один из троицы бросается в сторону кухни, но там уже проворачивается ключ.
— Откройте! Слышите? Откройте!
Мужчина в штатском бьет в стеклянный проем двери. С грохотом летят осколки. Посреди кухни стоит Ева. В руке туба из-под лекарства. Вторая, уже пустая, валяется на полу.
— Меня вам не заполучить, — улыбается она милиционерам. А глаза уже жутко, неестественно пустые.
— Ты что проглотила? — Человек в штатском наклоняется за тюбиком. — Вот дура-то!
Он хватает упирающуюся Еву за плечи.
— Помоги снести ее в машину! — оборачивается он к одному из своих. Они хватают Еву, которая безуспешно пытается вырваться, и несут к двери.
Михал слышит, как тот, в штатском, бросает на бегу милиционеру:
— Отвезем ее в больницу. Придется тебе остаться одному в этом обществе. Я подошлю ребят…
Ева лягается, беспорядочно машет руками и извивается, как червяк, в руках тех двоих. Хлопанье двери.
В комнате пятеро против одного. До этого момента вся компания словно онемела от страха. Но при таком раскладе?
Гонза встал. Оба кролика вдруг очутились рядом с ним.
Мужчина в форме попятился к двери.
— Не двигаться! Предупреждаю!
Рихард рухнул на постель. Тряпка. Ни на что не годная тряпка. Плечи вздрагивают от громких рыданий.
Сердце у Михала колотится как никогда.
Ощущение отчаянной беспомощности.
Как бы сговориться с теми тремя… Может, хоть кому-нибудь удастся свалить… Меня-то почти наверняка заложит Ева.
Человек в форме, словно прочитав мысли настороженно следящей за ним четверки, сжимает дубинку.
— Спокойно!
Все. Момент упущен. Гонза расслабил мышцы. Вместо изготовившегося к прыжку тела — пижонская поза. Один из кроликов сел.
— Ну и кретины же мы! Столько клевого кайфа зря пропадает, — вдруг говорит Гонза, пристально глядя на человека в форме. — Нас тут вон сколько, а мент всего один…
Он отлично понимает, что тот ни за что не отлепится от двери. Без прикрытия сзади никаких шансов у него нет. Медленно, очень медленно Гонза сползает на пол.
— Брось это, — приказывает милиционер. — Слышишь?
Одним движением Гонза вытаскивает из-под кровати ящик с кайфом.
— Да подходите вы, дурье! — кричит он.
— Убери лапы! — орет милиционер.
— Все сразу! — командует Гонза. — Не может он всем сразу дать по морде. Разве что одному! Дошло наконец?
Гонза завладевает пузырьком со знаменитым «сердечком любви». Воодушевленные его примером, кролики кидаются к ящику.
— Назад! Отставить! — тщетно призывает милиционер.
А что еще нам остается? Михал хватает пачку таблеток и мигом высыпает их в рот.
Пожалуй, это последняя доза черт знает на какое время. Теперь не покайфуешь, думает Михал. Еще несколько минут — и придет подмога, которую обещал тот тип в штатском.
Точно двенадцать минут.
— Ну, что здесь происходит?
— Благодать! — прыскает Гонза. Он лежит на полу, тупо вперившись в потолок. И дураку понятно, что он уже ни черта не соображает.
Нет, это не ночной кошмар, не сон, который за последний месяц снился раз сто, а голая реальность. И ничего нельзя изменить. Стрекот пишущей машинки. Стол завален всякой ерундой из карманов.
— Связка ключей на подвеске грушевидной формы с электрической лампочкой…
Подарок отца из Кувейта.
— Расческа, купюра в десять крон, монета достоинством в две кроны, кожаный ремешок…
Выходит, этого я боялся меньше, чем остаться без дозы, меньше, чем ломок.
Камера предварительного заключения. Голая комната, двое нар, на которые нельзя ложиться до самого вечера, столик, два стула. Свет, невыносимый особенно ночью. Настороженно прислушиваешься к любому звуку из коридора, боишься допроса.
Что они знают? В чем призналась Ева?
А если еще не знают ничего? Может, она пока не пришла в себя.
А когда очнется?
Проклятье, что бы сказать, когда они спросят, где я жил? В квартире полно кайфа, за шкафом краденые рецепты. Какие же мы идиоты!
Все отрицать!
А Ева?
Если начнутся ломки, она расколется. Лишь бы все было позади. И лихорадка, и головная боль, и этот стук машинки, как удары обухом по голове. Может, они даже пообещают отпустить за чистосердечное признание. Отсюда до Евиного дома минут пятнадцать ходу. Всего-то пятнадцать минут, и можно снова вмазаться.
Расколется рано или поздно. Само собой, если ее припрут к стенке. Жажда кайфа однажды просто пересилит. Хоть бы она все же доперла, что если будут шмонать — найдут все. И тогда снова-здорово, как перед походом в аптеку. Что же делать?
То и дело вытираю о штаны потные ладони.
— Из дома я сбежал. Ночую на вокзале. Все это — чистая случайность. И сам удивляюсь, как меня занесло на ту вечеринку. Вообще-то я ищу работу.
Только из вопросов станет понятно, что они знают.
Следователь такой же долдон, как отец. Но иронии хоть отбавляй, не в пример моему папашке.
— Вы и в самом деле больше ничего не хотите сказать? — Блаженная улыбка, будто сидит в кафе над тортом со взбитыми сливками.
Я хочу одного. Но от вас мне этого не дождаться.
Михал качает головой.
— Ну что ж. У вас будет время все хорошенько обдумать. Но мой вам совет: не забывайте о том, что чистосердечное признание смягчает вину.
Дрожь в ногах, руках, лицо дергается.
— Что это?
Все вдруг будто в тумане. Или сквозь грязное стекло.
Ха. Ты, значит, не понимаешь, что это такое? Одна доза — и все снова будет о'кей. А теперь судороги в спине. И еще. Трудно дышать.
— Помогите!
— Спокойно, малый!
— Кто вы?
— Соседи по камере.
Сердце болит. Голова разламывается. Какой камере? Каждый волосок будто наэлектризован. Приливы боли. Озноб и жар.
Пот по всему телу. Лихорадка. Понос в камере, где параша прямо в углу. Такое трудно представить, не пережив самому. Страх. Боюсь всего. Шагов. Того чудного человека на соседних нарах. Этой камеры, из которой, кажется, выкачали весь воздух. Боюсь всего! Пульс точно лошадиный галоп. Безумный стук в ушах. Уснуть хотя бы ненадолго. Несколько минут ни о чем не думать. Невыносимо болит голова. Господи, полежать бы спокойно. Хоть немного. Не переваливаться с боку на бок на мокром соломенном матраце. Отдохнуть. Вечно перед глазами этот жуткий свет!
— Ну что? Нам известно о вас гораздо больше, нежели вы думаете. Вы все еще не хотите рассказать, где и с кем вы жили?
Еще несколько минут без кайфа — я расскажу вам и то, чего не было.
Выдержать! Я должен выдержать!
— Нет? Ну, тогда придется рассказать нам.
Кто назвонил? Ева? Или один из тех кретинов, которых взяли у Рихарда?
А что, если они скажут Еве, будто я во всем признался? Она тут же расколется. Если не раскололась раньше.
— Что вы можете сказать по поводу рецептов, найденных в кухне квартиры, где вы проживали без прописки?
Откажусь, значит, свалю все на Еву?
— Я их купил.
— У кого?
— У какого-то торчка в баре.
— И вы с ним, разумеется, не знакомы?
— Нет.
Только тогда на рецептах не стоял бы штамп медпункта, в котором работает Евина мать. Проклятье! Давно надо было их сжечь. Лажа за лажей.
— А ампулы с морфием?
Значит, нашли все. А чего ты ждал?
— Ампулы тоже. — Михал попытался улыбнуться. Не очень удачно.
Только бы Ева не раскололась. Хоть бы поверила, что я молчу.
Улыбнулся и следователь.
Знает все, блеснуло в голове у Михала. Иначе откуда такое благодушие. Ева все давно раззвонила. И адрес квартиры, где мы спали. Черт побери, почему мы сразу не договорились, как врать, если нас заметут! Наивно верили, что до этого никогда не дойдет! Идиотство! Мне уже ничто не поможет! Сраная доза для Евы давно важнее всего.
А для тебя нет?
Но к кому ты за ней сунешься, если всех заложишь? Хоть это до нее дошло? Раньше, чем заложила? А если она молчит? Может, адрес выдал Рихард? Или еще кто-то. Не смыкать. Шансов — один на тысячу. Но все же пока есть.
Я должен верить, что она не расколется. Я должен выдержать. Должен!
— Доктора позовите. Мне плохо. Я не могу! — вдруг закричал Михал.
Жесткая деревянная скамья прямо напротив двери. За дверью голоса и смех.
Кому-то еще весело? Михал тупо уставился в никуда, голова пустая-пустая.
Словно кто-то вдруг перекрыл мне кислород. Все замедлилось. Нет, это я сам затормозился. А куда теперь спешить? Похоже, годик на размышление мне обеспечен. Небытие. Курс принудительного лечения. Если не подвалит счастье раздобыть кайф прямо тут. Увидеть бы на полу ампулу с морфой, я бы бросился к ней быстрее чемпиона мира. Хоть бы кольнуть себя в вену просто так, без дозы. Говорят, это тоже помогает.
Он сглотнул. Нельзя все время думать об одном и том же. Неужели тебе и этого мало? Последний шанс покончить с кайфом. Если, конечно, не хочешь еще на пару лет в комнатку с парашей, а там, глядишь, и вообще с перебора загнешься. Господи, хоть бы прошли наконец эти судороги и лихорадка. И боль в башке. Вот бы выспаться, как раньше.
Он уже около часа сидел на скамье в каком-то отупении. И ждал.
Чего, спрашивается? Какого угодно конца? Какого? Гадать не хотелось. От одной только мысли, что рядом, в кабинете врача, наверняка найдется что-нибудь подходящее, учащался пульс.
Неужели я не могу думать о чем-то другом? Мозги как будто стерли резинкой. Вот она, плата за все.
Он снова бессмысленно повел глазами. И вдруг увидел стену возле косяка двери в приемную. Какие-то каракули, процарапанные по штукатурке.
Он встал и пересек коридор. Который день я плохо вижу? Уже второй? А сколько я тут вообще? КПЗ дает приют своим клиентам максимум на сорок восемь часов. Значит, меньше?
«МАЙКЛ НЕ КОЛИСЬ ПРО ТОЧКУ ЕВА».
Он даже не сразу сообразил, что означает эта надпись. Выходит, им известно не только про медпункт, но и про аптеку в Збраславе? А Ева так и не раскололась? Может, хоть она сумеет выпутаться из этого?
Он оперся о дверь. И попробовал, не глядя, стереть рукой это послание.
— Нам известно, что медпункт на Лагровой улице открыли без взлома. Кроме врачей и уборщицы ключ был только у матери девушки, живущей с вами в квартире, где мы нашли рецепты, украденные из медпункта. Если вам и в самом деле ничего не известно, значит, можно предположить, что эта девушка залезла в медпункт сама, без вашей помощи.
Свалить все на Еву? Дичь какая-то! Господи, хоть бы перестала болеть эта проклятущая башка!
— Ладно. Во всем виноват я. Все это сделал я один. Ева ничего не знала.
Если, конечно, она сама все не испортила.
— Весьма жаль. В аптеке на Збраславе обнаружены отпечатки кедов, идентичных тем, что мы нашли в квартире, где вы жили. Вы знаете, чьи они?
— Мои!
— От таких кедов вы натерли бы порядочные мозоли, вам не кажется?
На столе кеды Евы.
Проклятье. А что, если он врет? И не было никаких отпечатков, они просто берут на пушку?
— Евы там не было.
— Двое свидетелей видели вас в городе во второй половине дня. Нет смысла ее выгораживать.
Вторая половина — еще не вечер.
— Не понимаю, о чем вы говорите.
— В самом деле? А как к вам попали ключи от медпункта, где работает ее мать?
— Однажды Ева потеряла ключи от квартиры, вот мать и отдала ей свои. А я тайком сделал оттиск на мыле. Знал, что один из ключей точно от медпункта.
Господи боже, какой идиот на это поймается?
— В джентльмена играете? Решили все взять на себя? А если Ева уже призналась?
А если нет?
— Трудно признаться в том, чего не было.
— Я вынужден вам с сожалением сообщить, что буду просить прокурора дать санкцию на ваш арест в связи с совершенными вами преступлениями, а также ввиду того, что, оставаясь на свободе, вы можете повлиять на показания свидетелей.
Так, значит, и впрямь конец?
— Уведите его!
Отвратительный запах хлорки. Наверное, так должно вонять в морге. Михал с усилием открыл глаза. Еще нет. Просто очередная санитарка вытирает пол возле его постели.
Как сортиры в армии. Или в тюрьме.
Санитарка улыбнулась Михалу.
Он вытер одеялом пот со лба. Снова лихорадка. Попытался хотя бы не стучать зубами.
Сейчас она закончит и уйдет, думал Михал. К родителям или к своему дружку. А может, на пляж. Подремать на солнышке. И позагорать заодно. Из-под юбки выглядывают шоколадно-коричневые ноги.
Как давно уже Ева не носит юбку!
Ну и что. Теперь все позади. Сейчас ей уже все равно. А мне? Кажется, скоро будет тоже. Только от сочувственных взглядов сестер перехватывает дыхание. Заранее стыдно, что однажды им придется повозиться с моим трупом. Переложить на каталку, отвезти в морг, снова перестелить после меня. А мне уже будет все равно.
Маленькая веснушчатая врачиха в лаборатории антибиотиков микробиологической клиники открыла дверцы термостата. Первая и вторая инкубационные колбы без изменений! Она быстро потянулась за третьей.
В той почти незаметное помутнение.
А если в крови циркулируют мутантные формы бактерий, возникшие от долгого пребывания в организме? Какой дурачок. И в чем только душа держится, ведь на него смотреть и то страшно. Надо бы взять из областного резерва редкие антибиотики, из тех, что применяют при полном отказе иммунной системы. Нечего ждать результатов культивации. До той поры он может умереть.
Михал наблюдал за движением швабры по полу. Туда-сюда, туда-сюда… Такое же занудство, как и все остальное.
Неужели она этого не понимает? Или ей безразлично? Как она вообще может делать такую работу? Всю жизнь, пока не вздуются вены на ногах и не придется подыскивать что-то полегче.
Как же я ненавидел все, что отдавало стереотипом. Постоянно бунтовал против всего повторяющегося.
Только в конце концов сам больше всех наелся этого стереотипа. Стереотип наркомана — вечные поиски дозы, вечные возвращения в клинику, в тюрьму. Сплошной стереотип. Будильник на четверть шестого, уборка, завтрак, ожидание допроса, обеда, ужина, ночи, конца всего этого. Десять квадратных метров. Грубо оштукатуренные стены. Чтобы нельзя было писать? Окошко у потолка, глазок для надзирателей, вечные разговоры соседей по камере, кому сколько дадут. Им, ясное дело, несколько месяцев, мне — четыре, а то и пять лет, как из пушки.
— Ты все отрицал, парень, вот твоя беда. А когда тебя малость раскололи, продолжал запираться дальше. Может, ты думаешь, эта твоя станет тебя дожидаться?
Если эту мою вообще выпустят. Если поверят мне. В чем признаётся Ева?
Все замолкают при звуке шагов в коридоре.
— Обвиняемый Михал Отава…
До омерзения знакомый коридор, до омерзения знакомая комната, в ней две до омерзения знакомые личности, одни и те же набившие оскомину вопросы. И ужас утопающего в глазах защитника. Но, похоже, утопленником в конце концов окажусь я. Стереотип допроса. Только бы отвечать так же, как в прошлый, позапрошлый, позапозапрошлый раз. Не позволить себя заловить ни на одной детали. Хоть раз изменишь ответ — и каюк.
Старикашка из Збраслава, который спрашивал, что мы делаем во дворе, конечно же, узнал нас. И бабка из окна. Пятна крови на выбитом стекле и осколках моей группы. Где-то там вроде обнаружили нитки из моей майки. А на майке, найденной в квартире, была застиранная кровь. Идиоты, почему мы все это не сожгли? Главная улика — Евины кеды. А на новые денег не было.
— Ладно. В Збраславе мы были вместе. Сентиментальная прогулка в ее родной городок. Я один знал, что еду туда брать аптеку. Еве я ничего не сказал. Она поверила, что в этом доме жил мой приятель. Потом я вернулся, ночью. Ева ничего не знала. Это все. Я раскаиваюсь. Рецепты, оставленные в аптеках? Нет, не мои. Говорите, провизорша меня опознала?
Чтоб они сдохли!
— Ладно, признаюсь. Я дважды пытался. Кто научил заполнять рецепты? Никто. Я экспериментировал. Ева к этому совершенно непричастна, честное слово. Она и понятия не имела о рецептах.
Все время одинаковые фразы. В третий или в четвертый раз. Как стихотворение. Выучить наизусть и шпарить одно и то же. Прямых свидетелей ведь нет. Самое большее какой-нибудь стукач в камере.
— Ты ее хочешь вытащить, чтоб она тебе пару лет рога наставляла! — хихикает квартирный вор.
— Да никого я не хочу вытащить, понял? Кто тебе про это раззвонил?
— Здесь все про всех знают, парень. Сам увидишь, когда загремишь сюда раза три-четыре.
— Никогда я сюда не попаду! Никогда! — взвыл Михал.
И понос, и судороги, и ломота в суставах — все будто рукой сняло. Я снова вижу, как прежде. Только иногда побаливает голова. Я выползу из этого, понимаете, выползу!
— Не валяй дурака, парень. Как истеричка. В другой раз тут встретимся, вместе над этим посмеемся.
Нескончаемая череда таких дней. Сколько же их было? Хоть бы это вспомнить. Безнадега. Лучше подохнуть, чем такое терпеть. А ведь было время, когда ты мог просто-напросто открыть дверь и выйти из комнаты. Даже не верится! Рвануть бы сейчас за город. Выпить клубничного коктейля. Или поесть жареной колбасы на Вацлавской. Не видеть эти надоевшие рожи. Выйти хоть на пару часов. Одна-единственная доза — и сразу никаких проблем. Если бы достать.
Выходит, для меня свобода и доза неразделимы?
А когда все это закончится? Может, первый день на воле будет означать и первую дозу?
Неужели и впрямь нет мне дороги назад?
День за днем, час за часом. Все время одни и те же мысли. Страх. Потом отупение. И снова страх. Я боюсь за Еву, боюсь, что будет потом, сколько мне вкатят, вынесу ли я это, как буду жить на воле.
Прекрасная компания, лучше не бывает! Друзья до гроба. И никакие не трепачи, слово — могила. Как же я мог быть таким наивным!
Обязательно ознакомиться перед судом со всеми материалами дела и обвинительным заключением. Триста поучительных страниц. Кем же мы кажемся нормальным людям? Волчьей стаей, где каждый рвет по закону джунглей? Друзья не на жизнь, а на смерть, которые продадут тебя на первом же допросе! Как же так, ну почему я сразу не понял, еще когда был в них почти влюблен! Четыре дружка тут же раскололись: Рихард-де предлагал им товар на крупную сумму. Даша призналась, что купила. Рихард, само собой, заявил, что к ограблению аптеки не имеет никакого отношения, а лекарства получил от нас.
Читая протокол допроса Рихарда, Михал не верил собственным глазам: «Я сбыл лекарства Даше за полторы тысячи крон, а еще получил от нее продукты, которые она привезла с Крконош». Ну да, с того склада, понял Михал. А мне в тот вечер сказал, что больше девяти сотен никто не даст. Свинья. Но я ведь Дашу спрашивал, не нужно ли ей чего! Значит, она и от нас хотела скрыть, что летает гораздо чаще? Да, что и говорить, достойного дружка себе подыскала!
«Хочу добавить, — диктует Рихард во время первого допроса в следственном изоляторе, — что в камере предварительного заключения я слышал разговор Гонзы и еще одного парня, которого раньше не видел. Они договаривались, в чем можно сознаться, и вспоминали про рецепты, купленные у Евы».
Ну и сволочь! Откупиться захотел? Дали бы нам сейчас очную ставку, убил бы гада, злился Михал. И Ева хороша — толкала засвеченные вытирки!
«Кроме этого могу добавить, что в приемном покое тюремного врача я видел надпись: «Майкл не колись про точку Ева». Неделю спустя я снова пришел к врачу, но надпись кто-то стер. Однако след остался».
Во дает! Своих топит, думает, срок скостят. Ну ангелочек! Слизняк липкий.
Михал увидел, что надзиратель за соседним столом незаметно наблюдает за ним.
Спокойно! То, что наплел Рихард, — еще не прямое доказательство. Пока можно гнуть, что виноват я один. Если только Ева не засыпалась.
Он лихорадочно листал протоколы допросов.
«Об этих двух кражах мне в самом деле ничего не известно. Рецепты мог подсунуть в квартиру любой, кому надо было впутать нас в историю. Подумайте, зачем нам было их хранить, если они с маминой работы?»
В самом деле, какого черта мы оставили тогда эти рецепты? Думали, авось пригодятся.
«В Збраславе мы были в кино. Хотели посмотреть фильм «Покойники благословляют любовь». С отпечатками кедов просто какое-то недоразумение. Разве мало на свете кедов такого размера?»
Она отлично держится, подумал Михал.
«Что мы делали на улице, где находится аптека? Михал искал там какого-то друга».
Вот это уже получше, мысленно возликовал Михал. Если за Евой ничего больше нет, ее должны выпустить. Он быстро листал дальше.
«Я была единственным ребенком в семье официанта. О том, где сейчас отец, не имею представления. Родители развелись, когда мне было два года. Мать, медсестра, отдала меня бабушке и дедушке. Кроме них, меня в детстве никто не любил. Дети смеялись над моими кривыми ногами, а потом из-за зуба, когда мне выбил его один мальчишка. Я не умела дружить с ребятами. Вскоре мать снова вышла замуж и взяла меня к себе, но и этот ее брак закончился разводом. Мой нынешний отчим — бывший шахтер, теперь он вербует людей на шахты. Он злобный, агрессивный, много пьет. Мы не выносим друг друга. Мне было до тошноты противно, когда он сидел в кухне в одном исподнем и сосал пиво. От него всегда несло перегаром. Мать тоже его боялась. Но никогда ему не перечила. Бывало, он напьется и орет, что я должна уважать его, потому что он — глава семьи, а мать мне слишком потакает и балует. Раза три он меня зверски избил. Он меня ненавидел. Замечал во мне только плохое. Когда был пьян, буйствовал, мать даже в милицию звонила, а то бы он нас забил до смерти. Она часто говорила о третьем разводе, но никогда бы на это не пошла. Вот почему я ходила в нашу компанию. Мне хотелось сбежать от этого ужаса».
Михал подпер подбородок и засмотрелся в никуда. Вернее, в зарешеченное окошко. Это была Ева, которой он не знал. Запуганный, никому не нужный ребенок. Она не очень любила рассказывать о своем детстве. Только однажды — тогда в Збраславе.
— Вы читаете? — вырвал его из задумчивости надзиратель.
Михал склонил голову над материалами следствия.
«Когда есть наркотики, про секс не думаешь. Конечно, я любила Михала. Но вообще-то не припомню, была ли у нас физическая близость. Наверное, да, когда не кололись. А если есть доза, секс вообще не нужен. Что мы делали, когда не было наркотиков? Не помню».
Ноготь впился между зубами. Михал в ярости сорвал его до мяса. Зачем это вранье? — думал он. Конечно, мы любили друг друга, но только когда ничего в себя не впихивали. А так — нет. Вдруг она правда не помнит? Любили или нет? Жили вместе или каждый сам по себе с наркотиком? Вот бы вечно читать это следственное заключение. Глазеть на своих знакомцев совсем с другой стороны. Прямо как в детективе.
Остается всего полдня. Изнуряющий страх — сколько дадут? — все сильнее. Холодный пот и сухость во рту. Смогу я перекантоваться эти несколько месяцев в тюряге? А может, лет?
Когда Михал добрался наконец до ответов Зденека, у него перехватило дыхание. Ограбление аптеки — лишь мелкий эпизод судебного дела! Жалкие попытки Рихарда отвертеться на новых и новых допросах.
В полном шоке Михал залез в фургон с решетками на окнах. Шофер и конвойный впереди. Еще пара десятков минут. Несколько мгновений жизни, которой я жил раньше.
Люди на улицах. Очередь перед магазином «Все для дома». Двое парней выносят оттуда холодильник с двойной камерой. Влюбленные в обнимку, словно они не в Праге, а где-то в лесу.
А ведь я сегодня увижу Еву! Еву, которая не помнит, любили ли мы друг друга.
Сквер. Дети в песочнице. Как же все могло так перепутаться?
Наручники можно было бы и снять. Разве хватит у меня силы удрать?
Блондинка с коляской остановилась посреди тротуара. С любопытством оглядывает конвоируемого преступника. Ну и ладно. Назидательный пример для всех. Скорее исчезнуть в подъезде, потом в коридоре районного суда.
Впрочем, и там полно людей, они оборачиваются мне вслед, словно я актер, который играет в многосерийном телефильме. Свою пожизненную роль. Только сегодня дурацкая серия. Смотри-ка, и она собрала в зале человек двадцать. Чтоб вас всех! Чего вам тут надо?
Совсем позади, у вешалки, мама. Одна. Отец бы этого не пережил. Честь семьи.
Двери снова открылись. Конвой вводит Еву.
Выдержала до самого конца?.. Трех-четырех секунд хватает, чтобы договориться глазами.
Еву, само собой, усадили на противоположном конце скамьи подсудимых. В середине — место для Рихарда.
Михал опустил глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом.
Неужели он не знает, что я читал протоколы со всем его гадством? Дичь какая-то. Ненавижу его, как никого и никогда в жизни. А ведь почти для всех в этом зале мы как родные братья. Торчки.
Прокурор, наверное, наш ровесник. Молодой человек с гонором, розовые щеки, ни тени усталости. Каждый вечер небось ложится ровно в десять. В шесть встает и целый день напрягается, как бы нас получше заловить.
Он излагает суду пункт за пунктом. Недозволенное производство и хранение наркотических веществ и ядов, хищение социалистической собственности, подделка рецептов, тунеядство. Спаси и помилуй. А Рихард? Соучастие в хищении социалистической собственности. Не те ли это лекарства, что он взял у нас? Причинение тяжких телесных повреждений, носящих характер истязания, совращение и растление несовершеннолетних.
Первый свидетель — Зденек.
— Вы можете рассказать нам подробности вашей встречи с Рихардом Ружичкой в ночь перед тем, как вы давали свидетельские показания в районном отделении милиции? — Судья улыбается, словно Зденек — его приемный сын.
— Я пришел в гости к Рихарду, потому что он обещал дать наркотик с волшебными свойствами. То есть, по его словам, волшебными, — затараторил Зденек. На скамью подсудимых он для верности не смотрит. Не глянул, даже войдя в зал суда.
А вдруг он вспомнит, что мы тоже там были, думает Михал. Тогда еще один пункт приговора — неоказание помощи.
— Сначала мне было потрясающе хорошо, но вдруг я почувствовал жуткую усталость, голова стала как будто пустая. Болела грудь, я задыхался, сердце колотилось. Тогда я испугался, что умру. Так продолжалось довольно долго, и Ружичка давал мне еще какие-то лекарства. Я не мог даже пошевельнуться, не то что отказаться от них. Когда я спросил у Ружички, не думает ли он, что мое дело плохо, тот ответил, мол, трудно сказать, выживу я или нет. И продолжал спокойно наблюдать за мной. А на рассвете обронил, что я, вероятно, все же умру. Словно говорил о каком-то опыте.
Отлично отбарабанил. Зрители в зале суда небось думают, что мы прямо нелюди какие-то.
— Рихард Ружичка лежал на постели рядом со мной. А потом заплакал. Тогда я вспомнил, что все это когда-то уже было. В тот раз я тоже проснулся на кровати возле него. По-моему, года два назад. О нем известно, что он умеет гипнотизировать, а так как он гомосексуалист, то пользуется гипнозом, чтобы совращать мальчиков. Не гомосексуалистов, а таких, кто в нормальном состоянии никогда бы на это не согласился.
Сбрендил Зденек, что ли, возмутился Михал. Он до последней минуты не верил, что Зденек слово в слово повторит свои показания и на суде. Конечно, Рихард им вдоволь попользовался. Раз сто, не меньше. Но за кайф. Нормальный бизнес. Две-три дозы за часок на цветастом покрывале. Какой тут, к черту, гипноз? Что, Зденек совсем чокнулся? Или хочет отомстить Рихарду? Не похоже. Скорее всего, у него психоз.
— Когда до меня это дошло, я стал кричать Ружичке, чтоб он ушел в другой конец комнаты. Я боялся, что он меня опять загипнотизирует. Я сбросил его с дивана, кричал, если он подойдет, я убью его. Когда в конце концов он сел на стул у окна, я потребовал, чтобы он объяснил, что со мной делал. Тогда он во всем признался.
— Подсудимый Ружичка, вы можете что-нибудь сказать по поводу заявления Зденека Майера?
— Конечно. Это бред.
— Вы давали свидетелю лекарства, несмотря на то что он находился в критическом состоянии?
— Да, но это были препараты для поддержания сердечной активности и общеукрепляющие.
— Назовите их.
— Эфедрин, а потом нитроглицерин.
— Вы признавались свидетелю, что загипнотизировали его с целью сношения?
— Ну, знаете, признавался — не признавался. Он был как невменяемый. Натуральный токсический психоз после перебора наркотиков. Когда я пытался его разубедить, он еще больше впадал в ярость. А в его состоянии это было вредно. Вот почему я так отвечал, просто хотел его успокоить. Вот и все.
— Пригласите судебного эксперта, доктора Яна Шульца.
Врач, который составлял заключение экспертизы, понял Михал.
— Вам известны все ответы подсудимого и свидетеля во время предварительного следствия. Как вы оцениваете поведение подсудимого Ружички?
— Как экстремально опасное. Наркотики, изготовлением которых он занимается, опасны для жизни. Эффект их воздействия суммируется, следовательно, невозможно точно определить дозу, которая не угрожала бы здоровью. Сам он, естественно, отдает себе в этом отчет, поскольку сначала пробует свои комбинации на других. Об этом свидетельствуют записи подобных экспериментов, найденные во время обыска. В общей сложности Ружичка провел около пятнадцати экспериментов.
— Таким образом, его поведение можно квалифицировать как представляющее серьезную опасность для общества?
— Безусловно. Действия подсудимого угрожают жизни других людей, которых он вынуждает принимать наркотики и лекарства. Что касается его довода, будто они сами просят у него наркотики, то он не существен для определения его общественной опасности. Так же несущественно, добровольно или насильственно он вручил наркотики человеку, в конечном счете от них пострадавшему. Нанесение вреда здоровью, даже по личной просьбе потерпевшего, является наказуемым деянием.
— Как вы характеризуете состояние, в которое привел подсудимый Зденека Майера?
— Как чрезвычайно опасное токсическое состояние, сопровождаемое болезненными явлениями, усиленными страхом смерти. Доза, которую принял Зденек Майер, безусловно, угрожала его жизни. Речь идет о такой многократной дозе, которая способна убить любого человека, не употребляющего наркотики. Свидетель остался жив благодаря тому, что находился в состоянии постоянной наркотической зависимости, в результате которой его организм привык к определенным дозам яда.
— Как вы оцениваете поведение подсудимого Ружички в тот момент, когда у Зденека Майера были налицо признаки отравления?
— В такой ситуации подсудимый обязан был тут же обратиться за медицинской помощью. К тому же Ружичка, будучи опытным наркоманом, должен был понимать, что Майер может умереть. Но он предпочел дать лекарства, которые в руках неспециалиста весьма опасны. То есть очередной раз проводил опыт на собственном приятеле. Ему просто очень повезло, что Зденек Майер не умер. Хотелось бы подчеркнуть, что любое употребление опиатов или комбинаций лекарств с ними, особенно в виде инъекций или внутривенных вливаний, весьма рискованно и в конечном счете может привести к летальному исходу. Они вызывают побочные эффекты или состояния, при которых необходима срочная медицинская помощь и соответствующая реанимационная аппаратура. Подсудимому следовало бы все это знать.
— Как вы расцениваете показания свидетеля, что подсудимый Ружичка привел его в состояние гипноза?
— Гипнозом можно вынудить человека не сопротивляться сношению с гомосексуалистом, а последующим гипнотическим приказом внушить суггестибельному индивиду амнезию — провал памяти на определенный промежуток времени. В этом случае, однако, нельзя исключить, что ответ свидетеля обусловлен параноидальными представлениями, характерными для токсического психоза.
— Свидетельница Гана Карасова…
Двадцатилетняя блондинка.
— Что вы можете рассказать нам об обстоятельствах смерти вашего брата Романа Караса? — спрашивает судья.
Михал поворачивает голову к Рихарду. Каменное лицо со стеклянными глазами. Черт его знает, о чем он думает.
— Я вернулась домой с работы около половины шестого. Дома были отец и брат. Брат лежал в спальне на надувном матраце, лицом вниз. Наши родители недавно развелись, и отец взял кровати себе. Вот почему брат лежал на матраце. Это было не первый раз, когда, придя с работы, я заставала брата в такой позе. Его голова была закрыта одеялом. Я думала, он спит. И решила открыть окно, потому что в комнате пахло какими-то химикалиями. Потом я вернулась в прихожую за сумкой и пошла в магазин. Когда я возвратилась из магазина, мама уже была дома. Готовила в кухне ужин. Я спросила, спит ли еще брат. Мама кивнула. И только в семь вечера, когда она послала меня разбудить его к ужину, я заподозрила неладное. Сначала я его окликнула, потом подошла ближе. И вдруг увидела, что он не дышит. Я перевернула его. Около рта запеклась кровь, а на лице и животе были пятна. Он был мертв… Я закричала. Мама тут же вызвала «скорую», и врач констатировал смерть. На подушке матраца он нашел сложенный платок, с помощью которого брат делал себе ингаляцию. Врач сказал нам, что мы могли его спасти, если бы обнаружили это раньше.
Господи боже! Но при чем тут Рихард, думал Михал. Наверняка он не давал ему эту дрянь для нюханья. Ее спокойно можно купить. К тому же Рихард и не мог такого присоветовать. Он говорил, что нюхальщики — это идиоты, которые не умеют достать нормальный кайф и при каждом балдеже рискуют собственной жизнью. Да еще тешат себя, что наконец-то пробуют кайф. А каково летать от настоящих наркотиков, они и понятия не имеют. Рихард это каждому втолковывал, с ходу.
— Свидетельница Мария Карасова…
Женщина лет пятидесяти, с платком у рта и заплаканными глазами.
— То, что мой сын начал употреблять наркотики, я обнаружила, наверное, недели три назад. Подумала, что надо обратиться за помощью к врачу. В тот раз я поставила сыну ультиматум: или он бросит, или придется обратиться куда следует, чтобы там с ним разобрались. Но я понятия не имела, куда именно надо обратиться. С кем конкретно он общался, я не знаю. Дочь как-то сказала, что однажды застала Романа с друзьями и, похоже, все они наркоманы. В тот раз она рано вернулась с работы, а я была в командировке. Вот так мы про это узнали. Фамилии людей, бывавших у нас, мне неизвестны. Как только я поняла, чем он занимается, я велела ему сменить компанию, иначе не буду выпускать из дома по вечерам. Вообще-то с прошлого года, когда ему исполнилось пятнадцать, мы разрешили Роману ходить в кино после восьми. В таких случаях домой он возвращался около половины одиннадцатого и всегда показывал мне билет. С кем конкретно ходил в кино? Не могу вам ответить. В последнее время я отпускала его на выходные за город. Нет, я не знаю, с кем он проводил выходные. Я работаю гидом в Чедоке21
и вынуждена часто уезжать в командировки. Возможно, иногда он уходил вечером из дома не только в кино, но я об этом не догадывалась. В жизни бы не подумала, что он свяжется с наркоманами. Где-то с полгода назад мы говорили с ним об опасности наркомании, и у сына было к этому отрицательное отношение. Никаких порошков у него я никогда не видела. Что касается изменения в характере, я думала, это от переходного возраста и из-за нашего развода.
— Свидетель Ян Карас.
— Мы в разводе, но за неимением других возможностей продолжаем жить вместе; у каждого из нас своя часть квартиры. С сыном я практически не общался. Он вел себя нагло, позволял судить о вещах, о которых не имел ни малейшего представления, своевольничал. Действительно, я был дома после обеда. А когда брился в ванной — она у нас рядом со спальней, — даже видел, как сын лежит на матраце. Но, поскольку мы не общались, мне как-то не хотелось его разглядывать.
— Подсудимый Ружичка, что вы можете сказать о смерти Романа Караса?
— Я за ним не бегал. — Рихард берет с места в карьер. — Я вообще к нему никак не относился. Это он искал меня. Тоже хотел получать информацию, как и все остальные. Я каждый день и со многими людьми обсуждал проблемы психостимуляторов. Потом кто-нибудь из них — чего не бывает в жизни — мог и отравиться. Но это уже не моя вина. Я ведь не могу уследить за тем, как они принимают наркотики — правильно или неправильно. Не я, так любой другой рассказал бы им все, что требуется. Это то же самое, как если бы вы, допустим, одолжили у меня топор. Я вам его дал, а вы через месяц отрубили бы кому-нибудь руку, а потом пришли ко мне и сказали, что это я виноват. Прогнать Романа было невозможно. Его интересовала психология. Он жаловался на депрессию. Я и сам начал точно так же. Однажды врач прописал мне от депрессии психостимуляторы, после того как не помогла психотерапия. Я пользовался ими до тех пор, пока не попал в зависимость. Когда я впервые встретился с Карасом, он говорил, будто и раньше уже пробовал, вроде нюхал что-то. Я объяснил ему, как это вредно. Даже предостерег.
— А лично вы ничего ему не давали?
— Нет.
Теперь молись, чтобы тебя не заложили, подумал Михал.
— У нас имеются показания ваших приятелей, что вы давали ему свои растворы. Ему и другим.
Так вот оно что, меня они тоже спрашивали. Я, правда, сказал, что никакого Романа не знаю. А если все раскроется, небось впаяют еще и за вранье?
— Другим я действительно иногда давал. За квартиру, магнитофонные пленки, за еду. Это была как бы сделка. Иначе нельзя. Если б я не помогал друзьям, то выглядел бы эгоистом.
Михал сжал зубы. На этот счет у него было свое мнение.
— Те, кто утверждает, будто я давал Карасу какой-то раствор, поступают так, скорее всего, потому, что им я ничего не давал. Даже за деньги. А Карасу я в конце концов запретил у себя появляться. О нас слишком много стали болтать. И я решительно заявляю, что никогда не принуждал его к ингаляции. Сам я не признаю этого способа, поскольку тут невозможно отмерить точную дозу. Да, я сожалею, что вел с Карасом подобные беседы. И у меня не хватало духу прогнать его, когда он признавался, что я единственный человек, с кем он может нормально, откровенно поговорить.
Господи, какая бредятина, соображал Михал. Ведь Роман умер из-за того, что Рихард приучил его к кайфу, а потом перестал давать свои грамотно сделанные растворы. А тот, бедолага, не сумел достать ничего лучшего, чем средство для химчистки. Только вот Рихард прогнал его совсем не потому, что все про них начали звонить, помнил небось, тварь, что гомосексуальный контакт с лицом, не достигшим восемнадцатилетнего возраста, — это уже уголовщина. Знал ведь прекрасно, что Роман увяз по самые уши и без кайфа ему крышка. И вот, крути не крути, придется ему расплачиваться на том паршивом диване с цветастым пледом. Откуда у Романа деньги, чтобы доставать на черном рынке! Все точь-в-точь как со мной. Наложенным платежом. И цена известна. Когда я видел Романа последний раз, Рихард так ему и сказал, открытым текстом. Только я почему-то не понял. А если бы даже понял? Кто знал, что все так закончится? И вместо нормального кайфа Роман перекинется на нюханье? Запасной вариант, до которого Рихард просто не допер.
— А вам никогда не было жаль тех людей, которые из-за вас стали жертвами наркотиков?
— Но ведь я и в самом деле никого не принуждал. Ну сколько еще раз я должен повторять? Никто никого не заставляет! Что вы тут выдумываете? Все, кто принимает наркотики, делают это добровольно. Они сами идут на это. Никто их не колет насильно. Так пусть не треплют, будто их кто-то совращает! В этом деле каждый за себя. Свобода.
— Свободный выбор в семнадцать лет, пан Ружичка? Как правило, это подражание тому, что делают другие. Чаще всего, разумеется, сверстники. Компания.
— Ладно. Допустим, кто-то совершил открытие. А потом его будут неправильно использовать и от этого кто-нибудь умрет. Разве первооткрыватель виноват?
— Начнем с того, что вы ничего не открывали. Вы всего лишь пропагандируете наркотики. А это, к несчастью, равнозначно нанесению тяжких увечий здоровью тех, кто вам вверился.
— А сколько людей умирает, ну, скажем, от спорта? Разве из-за этого надо перестать заниматься спортом?
— Значит, чувства вины вы никогда не испытывали?
— Нет ничего, что нельзя было бы не использовать во вред. Любое новое изобретение. Из-за этого ведь не остановить прогресс. Естественно, я говорю о комбинациях, сделанных по всем правилам. А не о каком-то там нюханье или всяких других суррогатах, от которых больше всего трупов. Вот почему я записывал результаты опытов со своими растворами. А вовсе не потому, что боялся, — объясняет Рихард.
— Однако ваши опыты не имели ничего общего с научными экспериментами. — Судья вдруг повысил голос. — Проводя их, вы играли с огнем. Ни один ученый не принял бы на свою совесть ничего подобного. Ваша дилетантская игра в бог знает какого изобретателя могла стоить жизни многим людям. И при всем при этом вы ничего не добились, кроме того, что наносили ущерб здоровью людей! У меня больше нет вопросов.
По сравнению с тем, о чем тут говорилось, кража в аптеке выглядит не так уж страшно. Допрос Евы, Михала, трассолога, свидетелей, эксперта, который обследовал душевное состояние подсудимых.
— Речь идет о бесконтрольных психопатах с частично сниженными способностями управлять собой и отдавать отчет в своих действиях…
Гран мерси, подумал Михал. А может, это смягчающее вину обстоятельство? Судебное следствие закончено. Суд удаляется на совещание.
Сердце где-то в глотке. А тут еще конвой наверняка не позволит перекинуться с Евой хотя бы словечком. Страх до оцепенения. Сидишь тут как чучело, а рядом решают нашу судьбу.
— Именем Чехословацкой Социалистической Республики…
Надо обернуться. Откуда-то сзади мамин затравленный взгляд. Хорошо еще, подсудимые в зале суда могут стоять спиной к публике.
— Пражский городской суд в открытом судебном заседании двадцать третьего сентября тысяча девятьсот восьмидесятого года в составе…
Ну дальше, дальше, мысленно подгоняет судью Михал.
— Подсудимый Рихард Ружичка, тысяча девятьсот пятьдесят шестого года рождения, бывший служащий Аптекоуправления…
В ушах шумит кровь. Боже, пока судья пробубнит все эти анкетные данные своим идиотским, монотонным, безликим голосом, я поседею. И мама, пожалуй, тоже. Ну наконец!
— …признаны виновными в том, что: подсудимый Рихард Ружичка…
Да не тяни же, черт подери, повторял про себя Михал. Он впился ногтями в ладонь, изо всех сил стараясь не подать виду, что вот-вот лопнет от нетерпения.
— …подсудимая Ева Попелкова…
Значит, все-таки пришили аптеку, понял Михал. Неужели все было зря?
— …чем нарушили…
Ему показалось, что теперь-то уж голова точно лопнет.
— …подсудимый Михал Отава — в совершении уголовного преступления: хищение государственного имущества… — Сумятица параграфов, пунктов, статей уголовного кодекса.
Дальше, черт побери, дальше!
— И приговариваются, — наконец читает судья. — Подсудимый Ружичка…
Очередные параграфы и статьи.
— …по совокупности преступлений к окончательному наказанию в виде лишения свободы сроком на три года…
Михал пытается на ходу сориентироваться в юридических терминах. Исправительно-трудовая колония общего режима с применением принудительного лечения от наркомании, улавливает он в этом нагромождении фраз.
Теперь я, понимает он. Хорошо бы к чему-нибудь прислониться.
— Подсудимый Михал Отава…
На какой-то миг ему кажется, что он теряет сознание. Тридцать месяцев, исправительно-трудовая колония общего режима с применением принудительного лечения от наркомании.
А Ева? Восемь месяцев, замененные на два года условно, и стационарное принудительное лечение в наркологической лечебнице. Значит, все же поверили, что она была только на подхвате? Михалу вдруг кажется, что он уже черт-те сколько времени без перерыва ворочает камни. Невообразимая усталость. Ну, теперь уж недолго. Гонка финиширует.
Или только сейчас начинается?
Все тот же монотонный голос судьи.
— Установлено, что подсудимый Рихард Ружичка особенно интересовался несовершеннолетним Романом Карасом, при этом давал ему советы и снабжал квалифицированной информацией об использовании психотропных препаратов, а также приводил его в компании наркоманов, чем предоставлял возможность Роману Карасу испробовать различные наркотические вещества, тем самым расшатал его нравственные устои и склонил к аморальному поведению. Таким образом, он в значительной мере способствовал тому, что упомянутый Карас приобрел зависимость от наркотиков, и это в конечном счете привело его к смерти. Возражение подсудимого, что он предостерегал Романа Караса от вдыхания летучих веществ, при рассмотрении противозаконности его действий признано необоснованным. Подсудимый обязан был понимать, к каким результатам приведет объяснение эффектов от применения психотропных препаратов и дача конкретных советов по их использованию для дальнейшего развития личности несовершеннолетнего Караса, у которого он ранее наблюдал склонность к наркотической зависимости.
Фразы одна запутанней другой.
— Суд не счел убедительными показания Евы Попелковой…
Какая разница, мне все равно впаяли тридцать месяцев. А Еве — условно.
Вот так — сразу и наповал.
А что же будет сейчас?
Люди надевают пальто, выходят из зала суда. Зайдут куда-нибудь на чашку кофе или сразу домой ужинать? А я?!
Мама осталась где-то сзади. Неужели так и не скажет ни слова?
Я для нее теперь такой же, как Рихард? Впервые в жизни она не кидается меня защищать. Или тоже сдала?
Спрятаться бы у нее на груди.
Благодарный взгляд Евы. Хоть это.
— Михал, Михал, продержись! Мы все начнем сначала. — Мама наконец продралась сквозь толпу.
Нет времени даже кивнуть ей.
Конвой, наручники.
Конец.
Конец!
Низкие бараки, окруженные забором с колючей проволокой, и вдобавок бетонная стена. Сторожевые вышки по углам. Бетонный плац посередине. Тридцать месяцев. За вычетом двух, проведенных в камере предварительного заключения. Еще восемьсот пятьдесят один день и столько же ночей. И каждый день как последний. Кто же такое выдержит?
Разве что вмазаться пару раз за день. Но это уже из области чудес.
Ведь ты же хотел завязать? Благие надежды, будто сумею прожить без яда. На воле куда ни шло. А тут?
Вместо общей — колония усиленного режима! И всего-то за пакетик порошка, который нашли у меня в матраце. Сжалился тут один, достал кайфа в долг до первых карманных, а когда все вскрылось, само собой, прикинулся чистеньким.
Другой лагерь. Строгости на порядок хуже.
— Это еще ягодки, Отава! Вот к ходокам попадешь, тогда узнаешь, что такое зона.
Будильник на четверть пятого. Пятнадцать минут зарядка, за десять умыться, застелить койку, прибрать вещи, двадцать минут на завтрак, тридцать — на уборку помещений, потом линейка и — выход на работу… Армия? По сравнению с этим просто рай.
— Отава, номер тысяча пятьсот десять, в девятую бригаду.
— А что это там?
— Укладка рельсов. Открытый рудник. Можешь сразу гроб заказывать.
— Построиться в рабочие бригады! — надрываются громкоговорители.
— Эй, фрайера, есть тут кто из девятки? — Михал пытается придать голосу непринужденность.
— Ну, в чем дело? — оборачивается плечистый мужик.
Такой если сожмет, сок брызнет, соображает Михал.
— Меня к вам в бригаду определили.
Взрыв хохота.
— Ой, держите меня! Во силач. У этого носилки сами летать будут! — подмазывается к плечистому мужичонка с выбитым зубом.
— Ты, парень, молодец, что решил к нам податься. Мы тебя до ума доведем, верно?
Толчок в спину, Михал даже прогибается. Три-четыре шага рысью, чтоб не упасть. Очередной взрыв хохота.
Вот я и вляпался, думает Михал. Что посеешь, то и пожнешь. Известное правило зэков. Малость не так, как написано в стенгазете у главных ворот: «С коллективом, коллективу, для коллектива». Прямо блевать от всего этого хочется. Еще восемьсот двадцать восемь дней и ночей.
Один раз, всего одну только дозу. Выбраться отсюда хотя бы на пару секунд. А потом вернуться снова? Опять суд, опять приговор, и тогда уж наверняка колония строгого режима. Ни за что!
— Ну, малыш, пошли!
Всей бригадой к главным воротам. Шаг строевой.
За воротами автобус с заведенным мотором. Конвой пересчитывает, и ворота наконец открываются.
Еще восемьсот двадцать семь дней и ночей!
Автобус вроде бы совсем обычный, будто они собрались на экскурсию в Крконоши. Только несколько железных прутьев, чтобы нельзя было разбить окно и удрать. Изящная решеточка. Можно спокойно смотреть наружу, ее почти незаметно. Какая-никакая, а все же свобода. Нормальная жизнь. Сесть бы и уехать навсегда. Все бы отдал. Даже ампулу морфы? Будь она сейчас у меня в руке, никто бы в жизни не вырвал!
А как же без шприца?
Да просто раздавить в ладони. Может, через порезы хоть немного, да попадет в кровь.
— Номер! Эй, ты! Номер и фамилия!
— Тысяча пятьсот десять. Отава.
— Следующий.
Вот и две ступеньки в автобус. Знакомый запах…
Раньше он называл это вонью. Бензин, горелая резина и дороги. Школьные экскурсии. Перекинуться в картишки на заднем сиденье.
— Вы чего не глядите в окно, ребята? Вот там, посмотрите, замок Кост. Вы его вообще-то видали?
Где же было заметить, я как раз продул в карты два восемьдесят!
— Ты куда это лезешь, парень? У нас зеленые спереди сидят.
Как бы теперь я глазел из окошка! Каждый метр нормального мира — будто открытие. По деревенской площади прохаживаются две девчонки в мини, пялятся на нас, как на заморское чудо. Старикашка с бидоном тоже уставился.
— А ты зарвался, парень! Отзынь от окна. Место мое. Усек?
— Извини.
Тарахтенье мотора. Ехать бы вот так на сиденье для нормальных людей до самой смерти. Просто ехать, украдкой поглядывая на дорогу. Отмытая до блеска легковушка с семейством, отправились куда-то на прогулку. Дерево на горизонте. Парочка на проселочной дороге. Черт побери, снова парочка. Как будто мир населен одними влюбленными.
Что там, интересно, поделывает Ева?
Бросить торчать. Но уже на воле. А тут хоть немного облегчить себе жизнь. Господи, сколько же вокруг разных чудес, радуйся на здоровье. Все то, что раньше считал за норму. А сейчас? Несчастная пачка таблеток — двадцать талонов. Миллионером надо быть! Ведь здесь даже паршивая сигарета на вес золота. Откуда же взять такие бабки?
— Отделение, стройся!
Ощущения, когда ты почти на воле, как не бывало.
— Возьмешь подбойник, парень.
— Ладно.
Господи, и это я должен тащить один? Такая дура весит как мешок с цементом.
— А далеко нести?
— Ты что, спешишь? Я бы на твоем месте не торопился.
Снова хохот.
Охранники в черном с пистолетами на заду. Конвой впереди и сзади.
— Стой!
— В чем дело?
— У нас молодой встал.
Это ведь невозможно тащить. Да я дорогой пополам сломаюсь.
— Еще раз из-за тебя остановимся, дальше все пойдут строевым шагом. Марш!
Хоть бы сегодня выдержать. Хоть бы одну минуту!
Террасы открытого рудника.
— Поплотнее, мужики!
Отшвырнуть подбойку, спрыгнуть вправо на насыпь и прокатиться метров пятьдесят до другой террасы, перебежать ровный участок и снова упасть с откоса. Вот тебе и несколько сотен метров форы, прежде чем чернозадые и конвой добегут. Если, конечно, не убьешься.
Ну а потом что?
Выдержать еще хотя бы десять шагов. Ну еще пять. Два. Один. Еще один. И еще…
Есть тут барыга, он под проценты ссужает лагерными талонами, говорил тот парнишка с колесами. А когда будут давать очередные карманные, надо просто вернуть на один больше. Только почем я знаю, а вдруг еще раз захочется? И тогда… Тогда все сначала. Ломки сразу же после улёта. И вся эта жуть?
Ну хоть бы на пару часов расслабиться!
Не останавливаться. Господи, только бы не остановиться. Поднять левую ногу и толкнуть ее вперед. Теперь правую. И снова левую…
— Стой!
Охранники в черном наконец-то втыкают флажки, обозначая будущую колею.
— Вот это — рабочая площадка, парень. Три шага за флажки — конвой уже может стрелять. И не дури. Вон твои носилки.
— Что?
— Когда тебе на них наложат глину, ухватишься за передние ручки и вынесешь с напарником это говно вон туда.
Несколько секунд отдыха, пока грузят носилки.
— Ну, что с тобой, парень?
По сравнению с носилками подбойка легче перышка.
— Ты чего это прогибаешься, чувырло!
— Глянь, мужики, как закопался…
Вязкое месиво под ногами. Груз — килограмм девяносто. Сколько раз я смогу такое поднять?
— Ну вот что, паря, ты молодой — бери с места!
Мужики у задних ручек меняются, отдыхают, шутят. Размолотить бы вам хари за ваши хохмочки! Не будь вас двадцать на одного.
Сколько еще раз до обеда нагрузят эти носилки. 828 раз? Нет. Восемьсот двадцать восемь дней мне осталось. Пятьдесят раз. А сколько я смогу? Пять?
Еще четыре раза, и я ткнусь в глину.
Еще три раза. Два.
Вместо ладоней и пальцев кровавые, давно прорвавшиеся пузыри. Один.
— Ты что это, парень? Думаешь, тут можно запросто сачковать?
— Он позабыл, что в зоне, — ухмыляется выбитый зуб.
Как же такое выдержать? До субботы четыре дня.
А сегодня разве не в счет, ведь работать осталось часа четыре? Сколько же еще за сегодня они нагрузят эти проклятые носилки? 828 раз. Нет, мне осталось восемьсот двадцать восемь дней. Больше ста восьмидесяти недель. Шестьсот пятьдесят два рабочих дня. Двадцать лагерных талонов за пачку колес. Черт бы их подрал!
Он ухватил кровавыми ладонями ручки носилок и снова рванул вверх. Но на этот раз ноги заскользили в вязкой жиже. Упав, Михал остался лежать лицом в грязи, чтобы никто не заметил его слез.
— Обед!
— Ай-я-яй, парень, обедать в таком виде? — Плечистый приподнимает брови.
— Может, пусть лучше погуляет? — подхватывает выбитый зуб.
В котелке непонятная бурда с капустой. Как же удержать ложку? А потом вот этими руками поднимать носилки?
Сжать черенок ложки тыльными сторонами ладоней. Впихнуть в себя это полуостывшее месиво. Нужно все выдержать. Все! Вечером раздобуду дозу. Вечером полегчает. Я это переживу. И однажды вернусь к людям. Вернусь… и начну все сначала. Черта с два!
— Эй, паря, ты мне нитку вдеть не поможешь? — Мерзкая гримаса. — Глаза у меня слабые.
Взрыв хохота! Идиоты! Как же такими распухшими лапами удержать иголку! Чтоб вы все провалились!
Самая чумная неделя в моей жизни. Раньше в глюках хотя бы крысы, змеи, чудовища, пауки, а теперь только носилки. И на них — Ева.
Не ладони — а сплошные кровавые мозоли, день за днем раздираемые снова.
Опять ломки. Хорошо еще, после той дозы немного слабее.
Спасительная суббота, воскресенье. Уборка, линейка — вся та ерунда, которую раньше считал пределом идиотизма.
И снова утро понедельника. Построение рабочих бригад. Я, похоже, дойду, как тот алкоголик, что лечился у доктора Скалы. Стоило ему увидеть любую скалу, как тут же тянуло блевать. У меня такое начнется от носилок.
— Ты куда это, парень? — вдруг спрашивает плечистый.
— За носилками, а что?
— Оставь. Это для новичков. А ты ничего, нормально вкалывал… Вон там возьми лопату.
Снова какие-то идиотские шутки?
— На полном серьезе?
— Зачем нам тут друг другу на голову гадить?
Боже ты мой, до чего же легкая эта лопата!
— Нет, господа, вы только поглядите! Тебе что, малыш, чайку захотелось? — Тот белобрысый, что не понравился Михалу с первого взгляда.
Но кипятильник стоит, как обычно, в конце коридора. Чего это он привязался?
— Поди-ка сюда, отличник!
— Я думал, это можно.
— Ясное дело, можно, да не таким, кто всего месяц в зоне. Дай-ка сюда свою банку…
Толпа любопытных вокруг. Похоже, белобрысому захотелось покуражиться.
— Ну до чего ловкий малый! Ушки из проволочки приделал, чтоб, значит, пальчики не обжечь! Ах-ах-ах…
Руки Михала сами собой вылетели вперед, чтобы подхватить падающую банку.
Поймать банку, которую старичок желает разбить? За такую наглость можно дорого поплатиться, сигнализирует мозг. И в последнюю секунду Михал позволяет банке проскользнуть на пол.
Звяканье разбитого стекла.
— Да-а, тут сноровка нужна. Вот уберешь — и можешь потренировать рефлексы, фрайер, — самодовольно ухмыляется белобрысый.
Поднял свой авторитет в бараке, понимает Михал, провожая взглядом ненавистную спину. Даже не оглянется. И так знает, что я все сделаю. А мой авторитет? Как и был — на нуле. Дать бы ему разок по зубам. Ну, отметелил бы его, так мне накостыляют все остальные. В едином строю. Чтоб неповадно было. Зеленый, а старичка не уважает. Ненавижу вас! Всех! Понимаете?
— Ты чего, издеваешься? Подмести каждый дурак сумеет. Это надо вычистить, натереть, отдраить.
Выбитый зуб. Встретить бы тебя где-нибудь один на один! Сутенеры проклятые. Поглядеть бы на вас в ломках, как вы клянчите одну-единственную кретинскую дозу. Послать вас куда подальше, чтобы совсем с катушек соскочили. Или всучить перебор, чтоб вы до полусмерти уторчались, хотя бы на пару часиков! До удушья, до посинения, до боли в груди.
Я всех вас запомню! Будьте уверены.
— Ну-ка, постой! — Похоже, блондину скучно. — Это твое пятно так и прет в глаза. Придется все выровнять. Пройдись-ка хорошенько от кипятильника вон туда, до решетки. И чтоб ровненько! А потом все заново натрешь. Уловил? И мой тебе совет: пошевеливайся, а то до вечерней поверки не успеть.
Я убью тебя, убью, дай только срок, скотина! Михал застонал от злобы.
Наконец-то снова увидеть ее! Видеть! Не на скамье подсудимых. А на решетки глядеть вовсе не обязательно. И надзиратель не в счет. Глаза не прогляди, дедуля!
— Любовь моя.
Ева улыбнулась.
Сколько раз за всю жизнь я видел ее улыбку? Только разве под кайфом. Он посмотрел ей в глаза.
Зрачки не сужены. Завязала? Он оглянулся на надзирателя.
Ну чего зыркаешь?
— Как дела?
— Все в порядке, — сказала Ева, нервно покосившись в сторону надзирателя. — А ты?
— Я хочу быть с тобой. Давай, когда все закончится, махнем куда-нибудь вместе, а?
— Конечно, махнем… — И снова быстрый взгляд на надзирателя. — Спасибо, Михал.
— Да чего там… — И наконец прошептал то, о чем не переставая думал: — Принесла?
Ева покачала головой.
Что? Да будь я на воле, а тут гнил любимый человек, я бы в лепешку расшибся, но достал, пусть даже аптеку грабануть пришлось. Да еще зная, что тот за меня отдувается.
— В Праге облавы, — смущенно улыбаясь, оправдывается Ева.
Думаешь небось, где ему понять, как хреново сейчас на воле? А сама-то знаешь, каково тут?
Михал старался подавить растущую злобу.
— А мне что прикажешь делать? — Он покосился на надзирателя. Тот насторожился. — Знаешь, лагерь тем и хорош, что здесь начинаешь ценить даже самые пустяки, — громко говорит Михал. — Запах леса, солнечный день, минуту покоя… — Он снова покосился. Может, просто показалось? — Я в долгах по уши, — наконец решается Михал. — Не отдам — изувечат!
Успею сказать еще пару фраз, пока надзиратель прервет это подозрительное перешептывание?
— Я не могу больше, Ева!
— Ты должен выдержать, — громко говорит Ева, словно ничего не слыша. — Потом мы снова будем вместе. Я… Мне пора идти.
Она неожиданно поднялась.
— Но свидание еще не окончилось! — Михал схватил ее за руку.
— Мне что-то нехорошо, — добавила Ева.
— Тебя ждут на улице. — Молниеносное озарение наркоманской логики. С дозняком в кармане! Он изо всей силы сжал ее ладонь. — Так ты, значит, телегу гнала! Достала, если бы захотела!
Ему почему-то вдруг стало безразлично, поймет их надзиратель или нет. Влепить бы ей хорошенько по роже! Потом пусть хоть год добавят. Я ведь тут за тебя парюсь, не дошло еще, кошелка!
— Свидание окончено, — безучастно произнес надзиратель. — Отпустите ее руку.
Михал безвольно опустился на стул, сил ни на что больше не было. Кретин. Да будь я на воле, а ты тут, я бы вагон кайфа раздобыл. А ты? Кости бы тебе переломать!
— Прости, Михал. У меня, правда, ничего нет. Это у того парня, который меня привез, — донеслось откуда-то издалека.
— Ну все. Я сказал, свидание окончено! — вдруг закричал надзиратель. — Прощайтесь!
Вот почему ты с ним? Он тебе кайф дает? А может, еще что-нибудь? Шлюха! Плюнуть бы вам в рожи. Обоим. Убить тебя, гадюку. Проваливай! Да проваливай ты! Михал сидел на стуле с опущенной головой.
— Ну пойдем.
— Что? — не понимал он.
— Пойдем, — повторил надзиратель.
Ева исчезла неизвестно куда. Надзиратель подхватил Михала под руки и потихоньку вывел из комнаты свиданий.
Самое черное рождество в моей жизни. Позади шестьдесят дней тюрьмы и тридцать лагеря. А впереди? Не сосчитать.
— Через год привыкнешь, — утешал вчера на смене плечистый.
Я уже и так привык. Но к чему-то совсем другому. Долг у барыги как гора. Разве могло прийти в голову, что Ева придет пустая? Теперь даже часть отдать нечем. Шлюха.
Кинуться на нары и спать. Проспать все. Как паханы и их шобла. Все, кто умеет жить. Ставят меня в коридор на стрёме, а потом решают, в карты резаться или дрыхнуть. А стручки пока прибираются и перестилают постели.
Тень в дверях. Проверка! Кто-то в форме знаком показывает, что надо молчать. За ним второй.
— Внимание, всем встать! — истошно заорал Михал.
— Это что такое? — взрывается режимщик. — Вам ведь сделали знак молчать.
— Я не понял, — Михал изо всех сил корчит самую глупую физиономию, на какую способен. — Соблюдаю требования режима!
Вертухаи зеленеют от злобы.
— Молодец! — хлопает Михала по плечу выбитый зуб, когда те уходят.
— Парень, ты, говорят, наркоман, так растолкуй, что вот это такое?
Боже мой!
Полная горсть таблеток. У того белобрысого кретина. Снять бы у него штук восемь!
— Может, поделитесь?
— Ага, и стручок туда же? Ну, наглость! А как это действует?
— А если я научу, как в дело пустить?
— И так скажешь. И быстро, понял?
Столько колес — голова кругом. Рассыпать по полу? Заныкать парочку-другую, пока собираешь? Только ведь эта скотина мне все мозги вышибет!
Ну, ладно, ладно, чтоб тебе уторчаться, фрайер.
— Тут маловато. Ну, самое большее несколько часов в глюках. А если еще добавите, тогда заберет круто.
Прикрыть тылы. Чтоб не трепали, будто я не предупреждал.
— Ну, мужички, наш-то стручок и вправду спец, — шумит на следующий день в столовой белобрысый. — Точно расписал, как все будет. Сразу видать доку.
Дурачье убогое, злился про себя Михал. Я всего-то и сказал: чем больше примешь, тем сильнее заберет.
— Сегодня пусть чистит сортиры другой стручок. Нашего надо поберечь.
Ну и что хорошего? Завтра, как выдадут карманные деньги, барыга пошлет своих шавок вывернуть мне карманы в счет долга. Целый месяц потом даже сигарету в лавке не купишь. А расплатиться все равно не хватит.
Зловещая ухмылка барыги преследует даже во сне: «Не рассчитаешься до конца января, отделают так, что не очухаешься. Где взять — твое дело. Со мной ведь тоже не будут цацкаться».
Только где же мне взять?
Снова все пошло наперекосяк.
— Что же ты с нами сделал, Михал?
Мама сидит на краешке стула, стараясь не глядеть по сторонам. Тоже не хочет замечать решетку и надзирателя? Угодить в тюрьму. Для нашего образцово-показательного семейства — дело неслыханное. Да к тому же из колонии общего режима попасть в строгий.
Сделал с вами? Нет, в основном с собой.
— Я не хотел, мам. Это как-то вдруг… Само собой… Как те американские горки, помнишь, на ярмарке, в Матеев день? Площадка, а под ней дорога почти отвесно вниз. И вдруг нельзя остановиться.
— Ты постарайся, сынок, чтобы такого больше не было, ладно?
— Да я и сам понимаю.
— Теперь-то ты, наверное, выдержишь без наркотиков. Ведь ты же не хочешь опять… — Короткий взгляд вокруг, и снова глаза в пол.
Если б ты только знала, мама…
— Само собой, кто же захочет, — сказал Михал, ощущая себя где-то посредине американской горки. Кажется, что все вокруг смазано скоростью спуска.
— А как отец? — спросил он.
— Уж как-нибудь уговорю его помириться с тобой до твоего возвращения.
Значит, сейчас, похоже, он меня и видеть не хочет. Можно подумать, я сильно соскучился по его вечным придиркам.
— Будешь снова жить у нас. Я за тобой присмотрю.
Каждый шаг под присмотром, как в зоне? Опять ровно к шести дома? Взбучки, приказания, запреты, домашний арест? Ну а если по-другому нельзя? Если это единственный шанс вырваться с этих американских горок? Только мне все равно теперь без кайфа не выдержать.
— Ты ему привет передай, мам.
— Спасибо. Мы тебя из этого выцарапаем, вот увидишь. Вместе мы многое сумеем.
Неужели собирается снова делать все за меня? Как раньше. А мне что прикажете делать тут? Такого долга барыге нет ни у кого во всем лагере.
— Надо только захотеть, — подбадривает мама.
Но ведь я хочу! Господи, если б все было так просто. Не надо усложнять себе жизнь, я знаю. Словно мало того, что случилось.
Он кивнул.
— Я тебя понимаю. В сущности, ты ведь неплохой мальчик. Тебя совратили друзья. И она!
Имя, на которое в нашей семье табу. Интересно, а что мне вообще разрешат?
— Подыщу тебе какое-нибудь хорошее место. Начнешь все заново!
Что все? Ходить на работу, завтракать, обедать в заводской столовке, ужинать дома, глазеть в телик, ездить на дачу, копать грядки. Сколько все это можно выдержать? Но вот тюрьму вообще нельзя выдержать. Так что спасибо и за ваш вариант. У скольких вроде меня и такого-то нет.
— А вдруг тебя за хорошее поведение выпустят досрочно? Ты ведь себя хорошо ведешь, правда?
— Ты добрая, мама. Не переживай из-за меня.
— Я не могу по-другому. — На лицо ее вдруг легли тени от всех этих горестей и пустых обещаний последних четырех лет. Метания от одной иллюзии к другой. Четыре бессмысленных года.
Я должен… Хотя бы ради тех, кто меня любит… Знаю. Все знаю. Но как, черт возьми!
Он незаметно поглядел на часы. Невыносимо делать вид, будто все в порядке.
Скорее бы кончалось свидание! До того, пока мать не поймет, что на самом деле ничего не кончилось. И, похоже, не кончится никогда. Горка все раскручивается. Что, если я уже не сумею? Нет у меня сил делать, как вы хотите. Не хочется портить вам жизнь, но куда деваться? Там внизу черная дыра. Смерть. И оставьте меня в покое!
Раз и навсегда. Заманчиво.
Вот он выход.
Скорей бы она уходила! Пусть и ей выпадет хоть несколько дней покоя!
Наконец! Ева, Евочка, любовь моя! Надеюсь, ты хорошо все запрятала. Он сжимал сверток со своим и ее адресом. Если уж попал сюда, значит, все шито-крыто. Или там ничего? Нет, быть не может!
Михал лихорадочно сорвал упаковку и открыл коробку.
Апельсины.
Ни больше ни меньше. Но ведь это значит… Кайф должен быть в них. Не может же она… Ну, конечно. Достаточно впрыснуть шприцем в апельсин. Это выходит… он быстро сосчитал.
Двенадцать доз? Она ведь знает, что я не люблю апельсины.
Восемь штук — чтобы покрыть часть долга. Два припрятать на черный день. Двумя поделиться с плечистым и паханом.
— Ты чего это насвистел, парень? Совсем не забирает! Обыкновенный апельсин!
— Не может быть!
Ну, Ева, если вдобавок и этот сюрприз… Пригласить на балдеж двух ходоков и всучить им простые апельсины, да об этом до самой весны не забудут!
— Ты чего, решил наколоть нас?
— Погодите. Наверное, доза меньше, чем я рассчитывал. — Михал лихорадочно рылся в шкафчике. — Давайте еще два.
— Ну, гад, если накалываешь, гляди!
На кожуре ни следа уколов. Но ведь можно было проткнуть тонюсенькой иглой. Невероятно, не могла же она просто послать идиотские витамины?
А в прошлый раз на свидании? Хотя бы поэтому ты не должна была кинуть меня. Да я тебя задушу, дорогуша, если ты меня так подставила!
— Они все же горьковатые. Вы что, не чувствуете?
— Обычные подпорченные апельсины.
— Просто доза нужна больше! — Михал яростно швырнул сверток на койку.
Обыкновенные апельсины, нечего их и прятать.
— Брешешь, гаденыш, ни хрена в них нет!
И вдруг резкий свет. Войти в него. Воспарить в небытие, где нет никаких стен, колючей проволоки. Увидеть самого себя сверху, как смешно я гоняюсь за приязнью этих двоих в тюремном бараке.
— Ребята, я загудел, как телеграфный столб, — откуда-то издалека доносится до Михала собственный голос.
Чье-то лицо. Кто это?
— Ты чего меня трясешь, скотина? — выдавил из себя Михал.
— Помидоры с кнедликами. В честь национального праздника!
— Что?
— Ужин, мать твою!
Господи боже, какой еще ужин? А, ну да. Лагерь. Помидоры с кнедликами. Одна из немногих радостей, хоть есть можно.
— Ребята, оставьте мне на потом кусок хлеба. Снова вернуться в эту невероятную легкость.
— Он чокнулся, — услышал Михал, закрывая глаза.
— Эй, приятель, с которого часа лежать разрешается? — В дверь стучится надзиратель.
Михал перевернулся на нарах.
— С шести.
— Ну и делай как положено.
Михал повернулся на спину и снова закрыл глаза.
— Не дури, Михал, будет звон.
— А мне не привыкать, — ответил Михал. И непонятно почему рассмеялся над своими словами.
Снова голос из коридора:
— Я ведь, кажется, что-то сказал, а?
— Вы не знали, с каких разрешается лежать. Я вам ответил. — Михал подавился смехом.
— Слезай с нар, черт побери! — заорал надзиратель.
Михал почувствовал, как чьи-то руки приподнимают его.
— Это он так. Ему просто паршиво, — втолковывал надзирателю помощник старшего по камере.
Вечерняя поверка.
— Не вижу девятого.
— Михал, ну же, Михал, — шепчет кто-то.
— Что это ты там качаешься? Стоять не умеешь? Эй ты? Фамилия?
— Граф Монте-Кристо, — хихикает Михал.
— Отлично. Будешь объясняться в другом месте.
— Идиот. Корчит из себя фрайера. А когда кайф пройдет, наплачется!
Четыре дня и четыре ночи без сна. В голове гудит, словно в газовой горелке. А потом вдруг отход. И ни одного апельсина из посылки.
Как же теперь вернуть долг?
К тому же все знают, что я мог отдать его и все равно не отдал. Да мне теперь просто крышка! Наглядный пример, чтоб другим неповадно! Разбитая челюсть, сломанная рука, пара переломанных ребер, в лучшем случае синяки. Дело дрянь!
Как же я так оплошал? Все вдруг зацепилось одно за другое. Свидание с мамой. Веселенькая перспектива жизни с предками. И здешний мрак. Да плюс Ева кинула, едва очутилась на воле. Начинаются ломки. Как же поправить все эти глупости, что я натворил за последние четыре дня? И еще миллион будущих. Усталость. И эта черная пасть горы, от которой некуда скрыться. Теперь уже только падение. Так куда еще глубже?
Заточенная крышка от консервной банки, спрятанная в матраце белобрысого урки. Приложить к запястью, стиснуть зубы и резануть.
Рана, ощерившаяся, как ухмылка того сутенера с выбитым зубом. И огонь в руке.
Он стиснул зубы и впился ногтями здоровой руки в плечо той, с перерезанной веной. Но боль была сильнее. И мгновенная ее вспышка вырвала из Михала остатки сознания.
— Пан Отава, пан Отава… Вы меня слышите?
Где я? Круги в глазах. Пот. Ах да, больница. Врачиха с веерами морщинок. Последний акт? Только что-то неохота на нем присутствовать.
— Я вам укол сделаю. Вы меня слышите? Слышите? — повторяла докторша.
Михалу вдруг показалось, будто он давно переступил тот порог, до которого человек изо всех сил цепляется за жизнь. Переступил и, кажется, даже не однажды. Интересно, а тогда, в лагере, неужели мне повезло, что вовремя нашли? Во всяком случае, все хоть вид делали. А больше всего тюремный врач, коренастый дядька лет пятидесяти, с волосами, тщательно постриженными ежиком. Господи, сколько же кошмаров, боли и унижений я мог избежать? Мне говорят, надо жить. А я уже не могу жить без кайфа. Рак воли. Какого черта надо было цепляться за жизнь, если я так и так загнусь, словно беспомощный подопытный кролик. Ну, не сейчас, значит, в следующий заход. Сколько можно начинать сначала, если конец все равно один? Посади дерево, построй дом, роди сына. Ха-ха-ха. А я что сумел? Выучил балдеть парочку идиотов.
— Не понимаю, как же так получилось? — Наивная попытка перехитрить этого человека с широким лицом, которое внезапно появилось над его койкой в палате тюремной больницы.
Искорка надежды, вдруг не догадается, почему я так сделал.
— А то вы не знаете? — улыбнулся врач. В первый и последний раз.
— Похоже, ум за разум зашел. — Михал сосредоточенно разглядывал перевязанную правую руку, чтобы не видеть глаза врача. — Сам не понимаю, чего это я.
— Ты и правда думаешь, мы тут совсем кретины? Или по тебе не видна твоя профессия? Стаж-то небось приличный!
Михал почувствовал, как на него снова надвигается чудовищная лавина.
— Какая профессия? — слабая попытка остановить ее.
— Наркоман, — отрезал врач. — Ты где кайф доставал?
— Кайф? — скорее по инерции переспросил Михал.
— Ты меня и в самом деле за дурака держишь? Знаешь, чего не выношу? Таких вот токсикоманов, которые упорно называют черное белым.
— Не понимаю, о чем вы. — Михал пытался продолжать эту бессмысленную борьбу, но нечеловеческая усталость снова затаскивала его почти за порог сознания.
— По твоему дурацкому разумению, мы вообще ни черта ни в чем не смыслим. Вот уж и впрямь повезло — получить себе на шею еще одного из вашей братии. Счастья полны штаны. Ей-богу.
Минута молчания. Словно этот тип вычисляет, что я еще способен проглотить.
Не напрягайтесь, почти ничего.
— Неужели не видишь, что ты уже приехал? И другого шанса вылезти может и не быть? Неужели тебя не тошнит от самого себя? — вдруг рявкнул врач.
— Не знаю, о чем вы говорите, — пытается выкрутиться Михал, прекрасно понимая, что только подливает масла в огонь.
Спрятаться под одеяло. Забиться куда-нибудь в угол. Оставьте меня в покое. Не могу я больше. Не могу!
— Только в тюрьме. А не в какой-нибудь специализированной лечебнице после отбытия срока. Там с вами возятся до тех пор, пока вы сами помогаете. Как только охота пропадает, вас тут же выписывают. Кроме тюрьмы, нет ни одного заведения, где вас можно изолировать по-настоящему. Помешать раздобыть наркотики, когда вам взбредет в голову разочек кольнуться. Государство о вас заботится, даже платит пенсию по инвалидности. То есть общество кормит вас, хотя перспективы получить этот долг почти никакой. Вот и отлично, чего еще человеку надо, небось думаете вы?
Михал заметил, что врач судорожно сжал спинку кровати.
— У наркоманов одна забота — провернуть свои делишки так, чтобы получать, не работая. Пенсия по инвалидности! А спросишь кого-нибудь из вас, кто за это должен платить? Вы отвечаете — общество. Но не кажется ли вам, что это слегка безнравственно? Знаете, как мне сказал один ваш коллега? Подумаешь, лишних пару крон выбросили на ветер! Не все ли равно!
Я всегда старался работать, думал Михал. Пока мог. А если не мог? Чем я отличаюсь от тех, про кого говорит этот фанатик?
— В конце концов вы накайфуетесь до пенсии по инвалидности, просто заработаете цирроз печени, вот и все. Это в лучшем случае. И, значит, до самой смерти станете требовать, чтобы общество вас кормило, а сами будете продолжать колоться. Неплохо устроились, а? Вы себе ищете острые ощущения, а общество за них расплачивается. Но как быть с теми, кто всю жизнь надрывается и исправно платит налоги для того, чтобы прокормить бездельников, вроде вас, за свои двадцать лет только и сумевших, что заработать себе больную печень. Лично я обещаю вам сделать все возможное, чтобы покончить наконец с этим абсурдом. И не я один. Уж вы поверьте. Во Франции и других европейских странах быть токсикоманом — уже преступление. Не хочешь прямиком за решетку — иди лечись. В некоторых американских штатах тюрьма полагается уже за то, что врач обнаружит на вашем теле следы уколов. У нас же сам факт токсикомании вообще ничем не грозит. Мы дожидаемся, пока вы начнете грабить аптеки или совращать других. И вот тогда наконец общество переходит к самообороне. Несколько поздновато, не правда ли?
Его голос как будто все время приближается. Что ему от меня надо?
— Впрочем, так не может продолжаться до бесконечности. Подумайте об этом… Послушайте моего совета: кончайте с этим прежде, чем в самом деле докатитесь до ручки. Лагерь в этом смысле — эффективнее любых других мер. Представьте себе, сколько старых наркоманов давно лежали бы под дерном, если бы их вовремя не вынудили хотя бы к частичному воздержанию в заключении? Если бы не было этой передышки?
Чем же он так напоминает отца? — думал Михал. Внешностью вряд ли, он намного солидней. Может, этим пафосом и презрением?
— Используйте свой последний шанс! Каждая неделя воздержания увеличивает надежду выкарабкаться. Да опомнитесь же в конце-то концов!
— Вам не полегчало, пан Отава? Слышите? Вам уже лучше? Попробуйте попить.
Новая сестра. Ее он тут еще не видел. Михалу до обморока хотелось пить, отмерять больничный чай по глоточкам казалось пыткой. Если б хватило сил самому удержать чашку, он влил бы чай в себя, пусть даже почти все протечет мимо.
Лучше. Ну и что с того. В лагерной больнице в тот раз целых три недели без дозы.
— Главное, смотрите, чтоб вас не совратили сразу после выхода из лагеря. Вы ведь для них герой, — напутствовал врач. Сейчас он говорил едва слышно и без прежнего пафоса.
К счастью, отбывать срок меня перевели в другой лагерь. Наверное, чтобы изолировать от дружков, ведь я так и не выдал, кто меня снабжал наркотиками. Больше двух лет без дозы! И без известий о Еве.
Может, тогда и вправду был шанс завязать? Не будь моего доброго духа. Милого Гонзика. А если бы он в тот раз не пришел? Как знать, чем бы все закончилось.
— Не таскайся за Михалом! И всем твоим дружкам передай, если они сюда заявятся — будут иметь дело со мной! — неистовствует в передней мама.
Я уже снова заснул, понимает Михал. Какая-то непреходящая вялость, прямо зло берет. Неужели она останется мне на память? До самой смерти? Быстренько вылезти из постели и выйти в коридор.
— Что тут такое?
— Марш назад! — поворачивается к Михалу мать.
Словно я двенадцатилетний шибздик. Вдруг до Евы дойдет, что со мной обращаются как с первоклашкой… Интересно, что с ней?
— Ну иди, иди, — выгоняет мама того, за дверью.
Но мне уже двадцать три! Кто это был? Черт его знает. Предки не только роются в моей сумке, нет ли там чего, но и разглядывают руки и ноги, не колюсь ли я снова, а скоро начнут проверять, как я вымыл уши. Да еще гонят взашей всех моих знакомых! Теперь нельзя и поговорить ни с кем, кроме матери. Будто я прокаженный. Только о чем нам говорить? О чем же еще…
Узнать бы про Еву. В квартире, где мы с ней жили, никто не открывает. Даже туда я ходил украдкой. Забежал после смены — и опрометью домой, чтобы мать не заметила опоздания. Она даже отпуск за свой счет оформила. И все ради меня.
Что же с Евой? Может, сейчас приходила она? Хотя бы ради этого нужно ускользнуть от твоей слежки, мама. Если хочешь знать, я люблю ее. А это разве жизнь? Восемь часов в день носиться курьером по типографиям. И то еще мать черт-те кого подняла на ноги, чтобы меня вообще взяли. Наркоман, да еще с судимостью. Кому такие нужны? Вечно обиженное выражение отцовского лица. Словно этой своей отсидкой я навредил не себе, а ему. Но ни слова попреков. Похоже, мама его здорово обработала. Потому и предпочитает помалкивать. Только постоянный контроль. Все в боевой готовности, как мышеловка на взводе. Никакой личной жизни. И это в двадцать три года!
По дороге с работы заскочить к Зденеку. Никто другой не пришел в голову. До его квартиры — крюк небольшой, мама и не заметит. Вдруг он знает что-нибудь про Еву?
Осторожные звуки. Наконец шарканье ног за дверью.
— Кто там?
— Михал.
Смотрит через дверной глазок. Плавающий зрачок, расширенный чуть не на полсантиметра. Ломки!
— Тебя кто послал?
— Никто. Просто хочу кое-что узнать. — Михал переступает с ноги на ногу. Снова допрос. Господи боже.
— Никто? — угрожающе повторяет Зденек.
Михал качает головой.
— Никто! — на всякий случай громко говорит он.
— У меня ключа нет, — доносится изнутри.
— Не заливай! Как же ты выходишь? — Михал невольно улыбается.
От этой улыбки Зденек, похоже, конфузится.
— Через окно во двор.
— Ну и дела, — заключает Михал. И по коридору, ведущему к подвалам, выходит на двор.
— Правда тебя никто не посылал? — еще раз спрашивает Зденек, отступая от окна, чтобы Михал мог влезть.
— У тебя окно все время открыто, даже когда тебя нет?
— А что тут красть? Уже нечего. Так всем и передай.
— Ну какого черта ты идиотничаешь? — взорвался Михал.
И наконец влез на подоконник. Да, ничего себе видик…
На полу ворох грязных вонючих тряпок, разбитая мебель, вдоль стен какие-то останки конструкций из досок и брусков, распоротые матрацы, полупустые консервные банки, грязь и тлен. Ни одной вещи, которую не побрезгуешь взять в руки. Михал вдруг понимает, что просто не сможет войти в эту комнату. И облокачивается на оконную раму.
— Что тут случилось? — вырывается у него.
Трудно даже вообразить, что такая помойка — результат постепенного распада. Скорее, тут взорвалась граната или кто-то в один миг перевернул все вверх дном.
— Они мне тут микрофоны понатыкали. Постоянно приходится все проверять.
— Кто? — ужасается Михал. До него наконец доходит, что Зденек мечется в тисках психоза.
— Да Рихард же! Он мне мстит. Хочет меня уничтожить! — Зденек лихорадочно шарит глазами по комнате.
— Рихард в тюрьме. Не сходи с ума! — как можно осторожнее начинает Михал.
— А эти его глаза каждую ночь? Эти раскосые глаза убийцы? — выдавливает Зденек.
— Сдурел? Не может же он каждую ночь из тюрьмы сматываться, — возражает Михал.
— Значит, это его люди! Он ими на расстоянии управляет. Гипнозом! — Зденек сам поразился своей догадке и схватил Михала за рукав. — Он все может!
Только теперь Михал заметил, что Зденека колотит лихорадка.
— Тогда скажи, как ты до этого допер, ну, скажи, — Михал старался говорить спокойно.
— Он хотел, чтобы я снова втянулся в эти его свинства. А то ты не знаешь? Не валяй дурака! Сразу, как умерла бабка, он подсунул мне в ящик бутылку с кайфом!
Бабка, отметил про себя Михал. Вот почему здесь такой бардак…
— Ну, а ты?
— Само собой, перестал лазить в ящик. Покупал только чистый кайф. На толчке. Чтоб он не мог свою погань подсыпать.
Михал недоверчиво оглядел разоренную квартиру.
— А на что брал?
— Не корчь из себя идиота. Мне бабка сто двадцать тысяч оставила. Накопила с пенсии. И с утиля.
Сто двадцать тысяч? Ничего себе! Да на сто двадцать тысяч уже можно кое-что предпринять. Ну, хотя бы кругосветное путешествие.
— Не дури! И ты вот так живешь? — Он еще раз огляделся вокруг. По куче грязного тряпья, похоже, прошмыгнула мышь.
— Да денежки давно уже тю-тю! — взорвался Зденек. — И не свисти ты, черт подери, будто ни хрена не знаешь. Эти суки в конце концов спелись с Рихардом. Все вы с ним заодно! Толкали мне дозу за сотню. Потом за две! Как пить дать, его работа! Думаешь, я ничего не знаю? Вы сожрали меня, вот чего он добивался. Кинули!
— Зденек, не дури…
Тот раскинул руки, как Христос на распятии.
— Нет у меня ни шиша! Все, что было, давно спустил! Так и скажи ему. Я ведь знаю, это он тебя послал. Все вы у него на службе. Скоты! За дозу и родную мать продадите! Он меня выпотрошил, понимаешь? Я пустой. Выставил вчистую! Теперь-то он может успокоиться. Чеши к нему. Что тебе я? Нет у меня бабок. Так и передай. Может, на радостях он тебе кубиков пять отвалит. Ну, все. Просек фишку? Я в ауте. Двигай отсюда! Ну понял, двигай!
Он вдруг нагнулся.
— Зденек, — начал было Михал. И еще успел заметить, как тот замахивается отломанной от стола ножкой. — Не валяй дурака…
Свистящий звук. Смертоносный кусок дерева пролетел где-то рядом с его головой. Михал машинально присел. Больше ничего нельзя было сделать. Треск за спиной. Ножка от стола угодила в деревянный сарай у забора. Ноги Михала вдруг начали действовать самостоятельно, раньше, чем получили сигнал от мозга. Еще не успев что-либо сообразить, он уже выскакивал через окно.
— Скоты! Скоты! Скоты! — неслось вдогонку. И снова удар в деревянную стену сарая, едва Михал свернул к выходу.
Однажды утром у дома поджидает Гонза.
Словно вычислил, каково мне теперь.
— Это ты заходил? — проясняет Михал ситуацию.
— Ну да, — Гонза не собирается комментировать. — У меня ломовая идея. Гешефт на все сто.
— Если ты о химии, сразу говорю нет.
Вот бы мама порадовалась! Не может же она всю жизнь оберегать меня от жизни.
— Брось. Тут совсем другое. Никакой чернухи. Слушай, я на принудиловке был с одним типом, так он про это в каких-то книжках вычитал. Вроде есть наркотик, который давали японским камикадзе перед последним вылетом. Амилопикрин! Никакого привыкания, это тебе не морфа. Иногда можно вмазаться для легкой таски, и все. И сырье продается свободно. А теперь, внимание, — Гонза поднял палец, словно иллюзионист перед коронным номером: — Он не проходит по списку наркотиков. Понял?
Наконец-то Михал замедлил шаг, так что Гонза мог уже не бежать рысцой.
— Вари себе сколько влезет, ну прямо как манную кашу! Дошло теперь? — Его голос дрожал от самолюбования. — Потрясно, а?
— Такого не бывает. — Михал покачал головой.
— Этот чувак, который его раскопал, тоже не идиот.
А вот о тебе такого не скажешь, Гонзик. Шестерка на всех балдежах. Кролик, которого держат, чтоб зажигать спички элите, шастать за лимонадом и вообще быть на подхвате. Мальчик на побегушках. И за это, когда хватало кайфа, тебе швыряли подачку. Кто его знает, что за фуфло ты мне хочешь всучить? Хотя в тот раз с кокаином у тебя выгорело. Что правда, то правда.
— А чего ты суешься с этим ко мне?
— Ты же в школе с химическим уклоном учился, разве нет?
Михал невольно улыбнулся:
— Тебе бы прийти годочка на три пораньше. До того, как мы грабанули аптеку. Теперь поздновато.
— Чего поздновато? — Гонза схватил Михала за локоть.
— Неохота опять в зону. Привет. — Михал двинулся в сторону типографии, полный благих намерений. Он и так уже опаздывал.
Но Гонза не отставал:
— Ладно. А Ева, выходит, пусть торчит как есть?
— Что?
— Помнится, когда ты сидел, она тебе приличную посылку справила. Думаешь, ей легко было кайф раздобыть?
Нет, не могу это слышать. Сколько раз еще в лагере я ломал себе голову, чем же она расплатилась за ту посылку. Выводы были и впрямь вдохновляющие.
— Что с Евой, скажи? — Он резко повернулся к Гонзе.
— Она в обломе. Ей нужна помощь. — Гонза прямо наслаждался смятением Михала.
— Всем нам нужна помощь, — буркнул красный от злости Михал.
— Ей сейчас в самый раз такое. Подъем, клевое настроение, эйфория, привыкание — ноль… Для зоны лучше не придумать.
— Ее замели? — Михал остановился.
Ведь я прикрывал ее до последнего. Она же отделалась условным…
— Они с Владо взяли аптеку. И для тебя старались. Только кто-то на них настучал.
— Кто такой Владо? — Вопрос в упор.
— Да ты не знаешь! Новый шеф в команде.
Укол ревности в животе.
— Сколько ей пришили?
— Два года.
Паскудство, злился про себя Михал. Разве там, в зоне, я мог понять, что никто на воле не захочет во все это ввязываться? Разве в тот раз, когда Ева пришла пустая, я не талдычил сам себе, что, будь она на моем месте, я бы в лепешку расшибся, но достал для нее хоть вагон кайфа? Даже если б пришлось оприходовать аптеку!
— Кто ее заложил, черт подери!
— Никто не знает. Факт.
— Этой штуки правда нет в списке? — спросил Михал.
— В том-то и дело, — осклабился Гонза.
— Где можно варить?
— Мне от деда квартира досталась.
Примерно полквартала они шли молча.
— Ну что? — в конце концов не выдержал Гонза.
— Гм, — пробурчал Михал.
— Я так и знал! А как тебе вот такой подарок?
Пластиковый пакет с десятью ампулами морфия.
Господи боже!
Кажется, ничего другого мне в тот раз в голову не пришло?
Раздобыть нужные для реакции химикаты — тут пришлось попыхтеть побольше, чем мы рассчитывали. Хорошо еще, Гонза обеспечил бабки. Из моей тщательно контролируемой зарплаты, которую мама надумала откладывать на молодежную сберкнижку, не удалось бы выкроить.
При этом надо было являться с работы вовремя, как обычно. Дома никто ни о чем не должен догадываться. И о том, что я написал Еве в лагерь, тоже. Мама, бедолага, вся сияет. Планирует отпуск на даче, всем семейством. Три недели ходить мимо папаши, как мышка около кота. Кладбищенский юмор.
— Мы тебя из этого выцарапаем, Михал, — все твердит мама.
Таким вот макаром вряд ли.
Пара пропущенных смен. Иначе было нельзя. Хоть бы меня не выперли. Если все вскроется и карусель завертится снова…
— У нас на работе поездка в ГДР. Культурно-познавательная экскурсия.
— Как здорово, а куда? — сияет мама.
Добывать катализаторы.
— В Дрезденскую галерею, — напрягается Михал.
Только бы она не вздумала проверять.
Лента машин, тянущаяся к Циновцу22
. Шоссе, прорубленное среди холмов. Леса, в которых ничего не стоит потеряться. Пока их, конечно, не сожрет древоточец или короед. Хорошо бы и в самом деле поглазеть на картины в Цвингере. Выпить чашечку кофе, поесть шоколадных вафель, посидеть на скамейке на Прагерштрассе, чтобы фонтан окропил тебя своими брызгами. Погреться на солнышке, подержать за руку Еву и порадоваться, что вечером можно тайком проскользнуть в ее номер.
Только ведь Ева сейчас в лагере.
Тех двух девиц, что ехали с ними, Михал раньше не видел. Гонзик чисто сработал. Одна незаметно стащила ключи от отцовской машины, у другой — права.
Легковушка пыхтит на длинном подъеме перед границей.
Вот так же мы ездили с нашими, когда мне было лет десять-двенадцать. Балатон, Мазурские озера, Руяна… Пока отцу не стали давать авиабилеты в мир. Два. Докупить третий не позволял семейный бюджет. К тому же я хулиганил в школе. Помахать со смотровой площадки великолепному ИЛ-62, проглотить злобу…
— Да нет, мам, я совсем не обижаюсь…
— Я тебе что-нибудь привезу. Вот возьми на мороженое. — Три сотни в карман брюк, чтоб не видел отец.
Четырнадцать дней свободы у бабушки, пока та была жива.
— Михалек, где же ты был? Я чуть не умерла со страху.
— В кино, бабуля.
— Но кино ведь до десяти.
— В кинотеатре «Кунратице». А оттуда пешком.
— Нельзя так поздно домой возвращаться. Мамочка бы стала ругаться…
Все равно ты не выдашь, бабуля, я знаю.
Вереница машин вдруг остановилась.
— Проклятье, — чертыхается черненькая за рулем. Гелена.
Еле-еле ползти до тех двух бессмысленно огромных коробок таможни. Час или два?
— Вот и отлично. Времени не хватит шмонать, когда вся эта кодла попрет обратно, — объявляет Гонза.
Экскурсия. Цвингер. Мы-то едем туда совсем за другим. Разведать, что продается в аптеках, и отыскать магазин химикатов.
— Изображать туристов! — приказывает Гонза.
Вроде тех, что отправились в Дрезден за зимней обувью.
— Пожалуйста, ваши документы. — Папашка, втиснутый в зеленую форму.
Две парочки поехали наслаждаться жизнью. В лесу пообжимаются, домой девицы повезут сапоги, а ребята «саламандру», с первого взгляда определяет таможенник.
Только бы не стал шарить, мысленно заклинает Михал.
Тот парень справа сзади — белый, как кефир, замечает таможенник. Похоже, запрятали деньги где-то в багажнике?
— Товарищ водитель, откройте багажник…
Так осматривают одну машину из десяти. Закон подлости, мелькает у Михала. Он вскакивает с сиденья.
Злобный взгляд Гонзы.
— Ты чего шарахаешься? Нормальные туристы сидят себе спокойно. Это дело водителя.
Я знаю. Только в моей сумке две ампулы морфы!
— Откройте вот это.
Жернова господни мелют без пощады. Или меня кто-то заложил? Но кто? Даже Гонза не знал, что я прихватил с собой кайф. Он бы еще в Праге выкинул меня из машины.
У Михала подкосились ноги.
Очередной вопрошающий взгляд Гонзы.
Сейчас ты кое-что увидишь, мысленно сказал ему Михал. Он схватился за молнию и трясущимися руками стал открывать сумку.
Таможенник ловко ворошил вещи. На самом дне заблестела металлическая коробочка.
Паскудство, мысленно выругался Михал. Он оглянулся, словно ища, куда бы податься.
Шоссе запружено машинами, кругом одни таможенники. Влево и вправо скошенный луг без единого кустика. До самого горизонта ровная зеленая площадка. Так куда же бежать?
Таможенник вытащил хромированную коробочку. Солнечный зайчик заиграл на лицах девиц в машине.
Гонза вдруг замер, будто в следующую секунду изготовился броситься на Михала.
Да скажу я, скажу, что вы ничего не знали, думает Михал, заранее представляя их злобные физиономии. Оставьте меня в покое! И вдруг понимает, что ругать надо самого себя, а не их.
— Откройте вот это. — Таможенник подает Михалу коробочку.
Шприц, иглы, ампулы с морфием.
— Я диабетик, — пробует Михал. И сует прямо в лицо таможеннику надпись на крышке: «Просим выдать подателю сего инсулин и шприц». То же самое на пяти самых распространенных языках.
— И вы, значит? — тает таможенник. — Такой молодой, и уже диабет? Это ужасно. Вот и моя жена тоже мучается.
Стебелек надежды. Но таможенник вдруг берет одну из ампул.
— Дружище, что это за инсулин? Чье производство? Таких ампул я еще не видел!
— Экспериментальная партия… брат работает в лаборатории, — блеет Михал.
Слава богу, что вчера вечером я на всякий пожарный налепил на ампулы морфия этикетки от инсулина!
— А не могли бы вы одну оставить? Если б жене помогло, я попросил бы достать.
Михал чувствует на спине липкий пот. Оставить ампулу, чтобы этот папашка вколол на пробу жене? Для человека, который к морфию не привык, доза почти смертельная. Как же теперь вывернуться… Ни один кретин не откажется от столь мелкой услуги всемогущему таможеннику! Надо что-то придумать!
— Простите, но тут доза точно на дорогу. Мне нельзя рисковать, вдруг не хватит. Да вы и сами знаете, — промямлил он. — Но если что-то останется, я вам отдам на обратном пути…
Вернуться через другой пограничный пункт!
— Или лучше знаете как, я пришлю одну упаковку на ваш адрес. Вы мне скажите фамилию…
— Йозеф Яндера, Садовая, три, — усердно диктовал таможенник.
Михал записывает адрес на каком-то клочке бумаги, который подсунул Гонза.
— Спасибо.
Еще и поблагодарил, идиот!
Михал запрятал бумагу и ручку в карман.
— Ручка моя, — напомнил таможенник.
— Ради бога, извините.
— Ничего. Счастливого пути!
— До свидания.
— Садись, — пихнул Михала Гонза. — Идиот, — процедил он, когда машина в конце концов выехала на шоссе между таможнями и Йозеф Яндера, махая рукой, остался далеко позади.
— А что я мог поделать? Не надо было меня брать! — огрызнулся Михал. И только от этого крика с него вдруг спало напряжение. Он вытер со лба пот, съехал на сиденье и закрыл глаза. Сучья жизнь!
— Очухайся. Слышишь? Еще немецкая таможня.
Судороги по всему телу. Я уже не могу. Если они снова откроют коробочку, я расколюсь. Пропади она пропадом, такая жизнь!
Первая экспериментальная варка. Хорошо еще, мать Гонзы верит, что ее примерный сынок, которого вечно совращают приятели, забросил это свинство. А посему неотрывная слежка отменена и ему верят на слово.
Утро. Я выхожу на работу. В сумке завтрак, все как обычно.
Гонза ждет за углом.
Он даже припас табличку «Я в отпуске», чтобы никто нас не беспокоил.
Отпуск? Я уже и слово такое забыл.
Гонза прикрепляет табличку к дверям квартиры. Она досталась в наследство от деда. Теперь заткнуть одеялом дверные щели, чтобы вонь не шла на лестницу, и с богом. Нужно только соблюдать условия реакции и температуру на всех этапах. Главное — внимание! Отпарить, расслоить, отделить, осадить, разбавить, взболтать, слить, ошпарить, добавить, что надо, медленно нагреть, а потом очень быстро охладить, взболтать, расслоить, отделить, осадить, отпарить, выкристаллизовать, высушить. Вот они, белые кристаллики «болтушки»!
Получилось!
Первый пробный улёт. Минут двадцать лежим просто так и кайфуем от предвкушения. И вдруг этот мир как будто отходит на второй план. Мы шатаемся по комнате, чумные от счастья, и мелем какую-то белиберду. Знатоки по части болтушки называют это «приход». Хлопаем друг друга по плечу, точно сами открыли новый препарат. Даже обнимаемся.
Такого кайфа у меня давно уже не было.
Для поднятия тонуса колемся раз в два-три дня. Что еще может порадовать в этом мире? Опять химичим. Надо состряпать передачку для Евы. Достать бы денег на исходное сырье. Это уж забота Гонзы. У нас кто дает бабки — берет половину товара. Постепенно все возвращается на круги своя. На третий день без дозы руки и ноги как свинцовые. Непреодолимая усталость. Мама тщетно будит меня на работу. Дайте поспать! Не могу я так. Оставьте меня. Что же я опять натворил… Плюнь на меня, мам… Ну, прошу тебя. Не могу я.
— Что с тобой, Михал? — В голосе легкое подозрение.
— Не знаю. Наверное, грипп. Все тело ломит, — выкручивается Михал. Вроде успешно.
— Позвоню к тебе на работу, предупрежу. Надо вызвать врача…
— Ну, пожалуйста, не надо. — Из последних сил Михал хватает мать за руку.
— Не дури. Заболеть может каждый. Что, тебе голову оторвут?
Михал чувствует, как мама ласково поглаживает его. Словно пять, десять, пятнадцать, двадцать лет назад. Наконец идет к телефону.
Найти бы силы встать и помешать этой ее бессмысленной затее.
На работе наверняка протреплются о прогулах. Их ведь не меньше пяти. Скандала не миновать. А я не могу даже отключить телефон. Да ладно, плевать. На все плевать. Глаза машинально блуждают по комнате. И вдруг все становится серым — мебель, стены и свет за окном. Все серым-серо без дозы. Как страшно. Все против меня. Даже мама. Конец семейной идиллии. А когда она вызовет врача и тот все поймет? Допустим, о болтушке они еще не знают. А если станет искать свежие следы уколов под языком? Бред. С меня хватит скандала и на работе.
Мама опять входит в комнату. Слава богу, пока еще улыбается.
— Позвонила? — не стерпел Михал.
— Конечно, не волнуйся.
Она что, думает — у меня приступ производственной активности?
— И что?
— Заведующий в отгуле. Они все передадут.
Значит, скандал откладывается? Небось подошел к телефону кто-то, кому я до фонаря. Несколько часов отсрочки? Встать бы и раздобыть чем вмазаться. Сразу оживешь. Надо всегда держать дома заначку. До такого нельзя доводить.
Надеялся протянуть недельку-другую, а все решилось через пару дней. Врач, правда, не понял. Но с работы все равно выперли. На больничный даже и не взглянули.
Хотя бы до пятницы изображать, что снова хожу на работу. Последние дни покоя.
А когда все всплывет?
— Можешь жить тут, — великодушно предлагает Гонза. — Будешь отдавать половину доли с каждой варки.
Пошел он в задницу со своим великодушием! Только мне ничего другого не светит.
Кроме ломок.
А что с Евой? Скроить бы для нее приличную дозу. Нельзя же не помочь подружке. Но если по-честному, то это не ради Евы, а лишь бы самому не завязывать.
В последний раз воспользоваться удобством нашей лоджии. Исчезнуть до того, как все раскроется. Взять только пару своих шмоток.
«Мама, прости меня». И подпись.
Уйти, пока все спят.
Знакомый тюремный дух. Только на этот раз все наоборот. Теперь там Ева.
— Они меня преследуют, Михал. Преследуют! — едва усевшись на стул, истерически шепчет Ева.
А ведь надзиратель был прав, в растерянности осознает Михал.
— Кто же тебя преследует, ну скажи, кто? — спрашивает он.
Ева кивает головой в сторону надзирателя, прохаживающегося от окна к дверям.
— Да ерунда все это, — успокаивает Михал.
Ева качает головой, пытаясь улыбаться. Выжидает, когда надзиратель отходит в самый дальний угол.
— Прикидываюсь, будто ничего не знаю, а то они придумают, как меня по-другому ухлопать. Тогда и вовсе не догадаешься, не то что про эти таблетки.
Михал пораженно глазеет на надзирателя, который вышагивает от двери к зарешеченному окошку. Тот только ухмыляется. А на запястьях Евы свежие шрамы вдоль вен.
— Какие таблетки? — наконец спрашивает он.
— Яд. Я их выплевываю. Но они догадались. Пытаются всучить мне порошки.
Ева ждет, пока надзиратель перейдет в другой конец комнаты, и понижает голос до шепота.
— Я тут меняюсь едой с одной девчонкой из камеры. Случись чего, ей наверняка дадут противоядие. Но все равно они меня достанут…
Длинная пауза. Надзиратель снова прохаживается по комнате.
— А вчера на прогулке две цыганки всю дорогу о чем-то шептались. Не иначе как про меня. Их на меня натравили!
И вдруг кричит:
— Все вы тут спите и видите, как бы меня кокнуть! Все! Просто потому, что я наркошка!
— Ну хватит. Пошли, что ли, назад в отделение, а? — Надзиратель берет Еву за плечи, приподнимает со стула.
Она и пятидесяти не весит, отмечает про себя Михал.
— Ну, что я говорил? — моргает ему надзиратель. — Я ведь предупреждал. Жаль, конечно…
Проклятая жизнь.
Согнувшаяся тень в коридоре. Какое-то жалкое подобие того, с кем несколько лет назад я виделся на дискотеке.
— Хоть одну дозу! — канючит он в дверную щель, подстрахованную цепочкой. Рука просунулась прямо в переднюю.
— Чего тебе? — спрашивает Михал, словно не знает наперед. Словно каждый раз не повторяется одно и то же.
— Гонза мне не дает. А я в обломе…
— Мы не можем варить для всей Праги. Пойми ты. Мы завязали.
Захлопнуть дверь. Тринадцатый проситель за день. Квартира Гонзиного деда постепенно становится местом паломничества. А от такой известности добра не жди.
Испариться, что ли, отсюда? Но куда? Михал, нервничая, поджидает условного звонка. Наконец-то Гонза!
— Надо кончить с этим на время. Иначе нас тут повяжут, — выпаливает Михал, едва тот входит.
— Говорю тебе, за это не сажают.
— Пришьют чего-нибудь еще. Хоть тунеядство.
Сколько прошло дней, как меня выперли с работы? Девятнадцать. На поиски нового места осталось одиннадцать. А дальше?
— Я не могу отказывать постоянным клиентам.
Легко тебе разглагольствовать. Сам перестал работать всего с неделю назад.
— Мы ведь не договаривались, что ты будешь толкать болтушку! — Михал переходит на крик.
— А что еще мне с ней делать?
Господи боже, мы катимся в какую-то бездонную пропасть.
— Спокуха! Я даю только самым надежным.
— А те, кто сюда таскается? Они как унюхали?
Гонза пожимает плечами.
— Так вот, чтоб ты знал, я завязываю. Не хочется снова в зону. Найду себе работу, а варить буду для нас двоих. Раз в месяц. Не больше. И баста. В гробу я видал этих дуриков, что сюда таскаются!
— Вот как? — Натянутая улыбка. — А жить где будешь?
— А где бы… — На большее Михала не хватило.
— Это я к тому, что, помнится, мы кое о чем договаривались, — торжествует Гонза. — Ты тут живешь за болтушку. А чем будешь платить, если я закрою лавочку?
— Сука! Припер меня, гадина! — Михала аж трясло от ненависти.
Сунуться к предкам. После всего? Добровольное заключение. До самой смерти. А как там варить? На все эти причиндалы ведь Гонза давал. Да, повязал круто. Теперь вместо Рихарда — тот хоть головастый был — придурок Гонза. Неужто я так уторчался, что даже эта шваль меня может прижать?
Вдохнуть, как перед прыжком в ледяную воду. Надо учиться терпеть. Лучше это, чем тюрьма. Что будет потом? Черт его знает. Позвоню.
— Михал! — Ни слова больше, только ужас в глазах.
— Мне нужно выспаться, мам.
— Да ты прямо скелет! Давай я тебя накормлю.
— Потом.
Повалиться на кровать. На свою кровать. Вот здесь почти двадцать лет я строил грандиозные планы. Заснуть. Поскорее. А когда придут ломки? Откуда я знаю. Может, еще буду спать.
— Михал, поешь. Слышишь, Михал?
Желудок свело от голода, но нет сил приоткрыть глаза.
— Ну вот. Ты лежишь тут уже целые сутки! Я покормлю…
Он ощущал мамины руки. Как она приподнимает его и подкладывает подушку. Ложку, продирающуюся сквозь зубы. Манную кашу и какао на нёбе и языке. Как для грудного. На слова не было сил. Только послушно глотать. Спать! Это была единственная, всепоглощающая мысль. И еще страшный голод… Хорошо бы спать и есть одновременно. Он даже не думал, каково теперь матери. Даже не замечал, что она сидит на его постели. Только вкус манной каши и еще жуткая сонливость. Полный упадок сил.
Бесконечный сон. С двумя перерывами в день, когда мама приходила кормить. Голод, который подступал сразу, стоило его разбудить, голод, который не проходил и от полной тарелки еды. Наесться бы досыта, но не было сил. Даже долго глотать он и то не мог. Михал терял сознание посреди кормления. Первые четыре дня желудок изрыгал почти все, что с невероятным трудом впихивала в него мать. К концу недели Михал стал просыпаться от страшных болей в костях, так быстро он набирал вес. Будто скелет не способен был выдержать на себе все это мясо. Больше всего доставалось позвоночнику. Бывали минуты, когда Михал корчился от невыносимой стреляющей боли в спине. Словно кто-то вонзал иглу прямо в мозг. А после часа безуспешных попыток забыться ему снова казалось, будто он не спал несколько дней. Он уже не засыпал, а просто терял сознание. И так бесконечные четырнадцать дней и ночей.
Встать наконец и стряхнуть эту проклятую вечную слабость. Иначе пролежу тут до самой смерти. Но встать — значит снова нарваться на проповеди. А чего еще ты ждал?
Выслушать все, опустив голову, согласиться, мол, вижу, куда докатился, наобещать с три короба. Скорей бы уж это кончилось. Найти работу. Единственный шанс удрать из дома. И все возвратится на круги своя.
В подъезде дома напротив прячется Гонза. Черт его знает, сколько часов и дней. Первый раз выйти, и сразу из огня да в полымя. Мама, бедняга, думает, я работу ищу.
— Михал, я влип по самые уши. Варю как-то не так. Зашел бы, глянул…
Не ждал, что я от тебя свалю? Думал, крепко прижал.
— Знаешь, что? — улыбнулся Михал. — Каков поп, таков приход. В болтушке всегда есть что-то от автора. Неужто клиенты недовольны качеством?
Что, слопал!
— Так ты придешь? — Гонза опустил глаза.
Дубина. Скорее всего, температуру не держит. Потому и получается в лучшем случае заплетушка. Эта дрянь с болтушкой и рядом не лежала. Зато печень и почки у клиентуры так и хрюкают от счастья. А кайф? Дерьмо. Одни глюки.
— А будешь такое говно толкать, можно и по фейсу заработать, а? — подливал масла Михал.
Конечно, в случае, если клиенты с понятием. В основном-то по Праге ходит как раз такая псевдоболтушка.
— Вот тебе записка от Евы. — Гонза вытащил из кармана смятую бумажку. — Одна девчонка вынесла.
«Михал, держись подальше от всего. Я не хочу тебя снова потерять. Наши от меня отказались, жить негде. Тетка из собеса твердит, что устроит мне квартиру, вроде через национальный комитет. И без всякой очереди, потому что я неблагополучная. Факт тот, что они не могут выкинуть меня из тюрьмы прямо на улицу. Потрясно, а? Дождись меня, очень прошу. Ева».
Хожу по острию ножа. Чтобы вынести домашний ад до возвращения Евы, надо рисковать и хоть изредка варить для себя у Гонзы нормальную болтушку. Все лучше, чем снова поцапаться с предками и вылететь на улицу прямиком в объятия Гонзы. Надо бы от него подальше.
Сколько такое можно выдержать?
Варка раз в неделю. От страха ёкает очко. У Гонзы вмазаться, а домой прийти как ни в чем не бывало. Мама не должна подозревать ни о Еве, ни о Гонзе.
— Ну что?
— Место неважное. — Михал притворяется разочарованным.
— Почему? Через несколько лет можно и техником стать…
— Условия там жуткие. И зарплата гроши, — выкручивается Михал.
— Тебе ли привередничать, — сердится мама.
Очередной вечер, когда со мной не разговаривает даже дверная ручка.
— Телеграмма, — уже из дверей орет Гонза.
Ева в Праге! Адрес ее новой квартиры. Сегодня не до варки.
Как сумасшедший звоню в ее дверь, на которой пока нет таблички с фамилией.
Сколько же мы не виделись?
Любовь, как в первый раз. Что по сравнению с этим тысяча доз?
А ты у меня в тюрьме раздалась, думает Михал, сжимая Еву в объятьях. Все шиворот-навыворот. Нормальные люди в тюрьме худеют. А наркоманы поправляются. Он ведь прекрасно помнил, что, пока его не загребли, грудь у Евы была как у мальчишки. Михал страстно обнимал ее, пытаясь запомнить каждый миг этих нескольких украденных у судьбы минут. Кто знает, что ждет впереди.
— Я люблю тебя!
Еще немного полежать вот так, вместе. Нагие на одеяле в пустой комнате. Ни о чем не думать. Прикрыть глаза, чтобы не видеть руки и ноги, изуродованные шрамами от грязных иголок. Двое здоровых, красивых молодых людей в своей первой квартире.
— Останешься со мной?
Он кивнул.
Ева обняла, прижалась всем телом. Живот и пах пышут жаром.
— Я так этого ждала, Михал.
И вдруг вскочила, забыв, что голая, а на окне нет занавесок.
— У меня все продумано. Вот тут вместо кроватей будут матрацы, здесь когда-нибудь поставим кухонную мебель. Пока обойдемся несколькими тарелками, сковородкой и одной кастрюлей. Да, еще съездишь к Станде за нашим проигрывателем и пластинками…
— Я? Почему я?
Маленькая тучка на безоблачном небе счастья.
— Не хочу его видеть, — наконец говорит Ева.
Коготь ревности… Владо, Станда… Девка!
Словно прочитав его мысли, Ева снова кинулась к Михалу.
Не думать об этом! Не думать ни о чем, только о ней!
Несколько секунд невыносимых корчей в желудке. Пока тепло ее живота и бедер наконец не разогнало боль.
— Начнем новую жизнь, Михал!
А потом, когда они лежали на одеяле обессиленные, Ева вдруг прижалась к нему.
— Ни за что не хочу туда возвращаться! — выпалила она вдруг и расплакалась, как маленькая.
— Я тебя туда не пущу, — успокоил он.
Как будто я всесильный, вдруг понял Михал. Он сжимал ее, такую несчастную, в своих объятьях. Слава богу, нашелся кто-то, кому еще нужна моя защита. Кто не считает меня безвольной падалью. Мы должны доказать. Должны, повторял он.
В тот вечер они с Евой вкололи дозу — последние крохи его запасов. По случаю свободы. В виде исключения.
А потом? Разумеется, снова в виде исключения. Не больше одного улета в неделю…
То же самое мы говорили, когда сидели на опиатах.
Только ведь к болтушке не так привыкаешь. Даже ломки после нее и то нестрашные. Просто нельзя зарываться. Теперь-то мы на своей шкуре испытали, каково это — втянуться.
Ну а как быть дальше?
Еще раз сварить у Гонзы. Стырить у него малость сырья, соорудить лабораторию и начать наконец варить только для себя.
Снова нерешительное шуршание за закрытой дверью. Тихие, осторожные шаги. Зрачок в глазке.
— Кто там?
— Меня послала Ева, — говорит Михал.
Как ни странно, дверь не открывается.
— А ты кто?
— Михал Отава.
Наконец неуверенное движение двери, щель, подстрахованная цепочкой.
— Это ты тут жил с Евой?
Михал кивает.
Дверь снова захлопывается. Звяканье цепочки. И только после этого она наконец открывается.
— Покорнейше благодарю за все ваши аферы на этой квартире! Здорово вы мне удружили! Милостивая госпожа могла бы сама потрудиться вернуть ключи.
— Ладно, я скажу ей. — Михал напрягся, сердце снова кольнула ревность.
И вдруг щелчок двери из единственной комнаты в прихожую. А в проеме — Даша! Невероятно, но, увидев ее на пороге, Михал будто сбросил с себя все напряжение.
— Привет. Ты чего тут делаешь? — громко воскликнул он.
Даша только кивнула в ответ. Смотри ты, даже не покраснела.
— Мы поженились. У нас будет ребенок. — Она тщетно старается скрыть гордость.
Наркошка — и ребенок. Но тогда, выходит, она завязала? По крайней мере пока беременная.
— Поздравляю, — улыбнулся Михал. Однако иронию скрыть не сумел. Слишком много он знал про Дашу. Слишком много для того, чтобы удивиться, как же ей все-таки удалось бросить. Это ведь не в первый раз. И не с первым.
— Я за проигрывателем пришел и за пластинками.
— Жаль, — улыбнулась Даша.
— Ключи принесет Ева, вместо свадебного подарка. — Михал еще раз отвел душу.
А я ведь хамлю.
— Спасибо за приют, — сказал он самым искренним тоном, на какой был способен. Ощущение неловкости, как до появления в коридоре Даши, давно прошло.
А чем все могло закончиться, не будь у нас тогда этой квартиры? Хуже, чем сейчас, вряд ли.
Деньги, деньги, деньги. На какие шиши обставляться? Как вообще дотянуть до получки? Никто не тратит столько, сколько зажатый в дозе торчок. Мизерная зарплата помощников землемеров в геодезическом институте. Зато можно работать вместе. Да еще на воздухе. Никаких канцелярий с ордой болтливых теток или заводских цехов с вечным шумом машин. Но чем холоднее на улице, тем меньше все это радует.
— Можно сварить еще пару раз для Гонзы. Хоть какие-то бабки перепадут.
— Брось. На фига тебе эта реклама? Попрут сюда целыми косяками — снова сгорим.
Продать проигрыватель. Тысячу двести на руки. А потом?
Денег катастрофически не хватает.
— Я знаю одну девчонку. Она не наркоманка. Тоже из Богниц. Но не по принудиловке. Просто нелады в школе. Так она всю дорогу у меня выспрашивала, что да как, и просила хоть раз дать попробовать кайфа.
Уголовный антиобщественный элемент, вспомнился Михалу термин тюремного врача. Это называется втягивать в свои делишки все новых и новых людей.
— Про это забудь. Надо как-то перебиться до получки.
Только все завертелось снова. Да еще каждый вечер два-три звонка в дверь. Ребята из команды. Выпрашивали кайф. Или предлагали достать сырье. Всего за третью долю с варки.
Посылал Гонза? Не он ли подсунул Зденеку в ящик стекло с морфой? Знал, что тот при деньгах и можно будет доить, когда он снова начнет ширяться?
Ну и что нам еще светит, кроме той богницкой телки, если придется варить втихую, а не на всю Прагу? Одна доза ведь не повредит. А много мы ей и сами не дадим. Не дураки. Да и болтушка для нее слишком жирно. Хватит и тех колес, что я спер когда-то у Гонзы. Ну, поимеет с них парочку глюков, а поутру, конечно, шизуху. Вероятность втянуться с одного раза почти нулевая.
Они пробирались вверх по Вацлавской. Спешащие люди задевали друг друга коробками с рождественскими подарками. Рождество. Получить бы под елочку пару дозняков. Только где же такой Дед Мороз? Хлюпающий снег и противный мокрый ветер. И дома холод, почти как на улице. Был бы кайф — тогда все нипочем. А так? В мороз ведь рефлектором не натопишь. Были бы деньги, пошли бы в бар, хоть погреться немного, если уж не наскребли сотню-другую на уголь. Не исключено, что эта герла нас куда-нибудь позовет. Если ей в самом деле хочется попробовать.
Они забрались в телефонную будку. Осталось только позвонить боженьке.
Сырая вонь промозглого дыма, тухлых окурков и столетней грязи. Обшарпанный телефонный справочник. Трубка, потрескавшаяся от разговоров наших предшественников. Даже ко рту подносить противно.
Зато ветер не пробирает.
— Похоже, вот это, — таращится Ева в справочник. — Добрый день, позовите, пожалуйста, Клару Коларжеву. Кто говорит? Это ее одноклассница. — Ева подмигивает Михалу. — Алло? Клара? Это я, Ева… Ну, из Богниц… Ну да, я тоже рада. Хочешь с нами встретиться? Сейчас сможешь? В пассаже Люцерны.
— Надеюсь, бабки она не забудет, — ворчит Михал, пока Ева вешает трубку. На него вдруг накатывает мрачное предчувствие. — Каждый новый человек — больше шансов засыпаться.
— Не дрейфь. Тут верняк.
Будем надеяться. Но главное, других вариантов-то все равно нет.
А что, если и после этого у нас были какие-то шансы? Хотя, пожалуй, в последний раз.
На лице Евы удивление, смешанное с недоверием. Не забуду его, даже когда совсем отшибет память.
— Михал, у меня ничего нет. Прошло четырнадцать дней. Вдруг у нас будет ребенок?
— Не дури.
— Ты только представь себе. Нормальная семья.
— А почему бы и нет?
— Ты что, спятил? — опешила Ева.
Михал схватил ее за плечи. Ничего не хотел он теперь больше, чем этого.
— Придется тебе завязать. Кончено.
— Михал, дурачок!
Никого и никогда я не любил больше, чем Еву в тот миг. Моя мадонна. Мое искупление.
В тот же вечер мы выбросили в мусорное ведро все склянки и катализаторы. От греха подальше.
Сколько это продолжалось? Месяц, два?
И Клару тогда мы сумели отшить, стоило ей опять у нас появиться. Если бы все этим и кончилось, ее родители вряд ли бы стали катить на нас бочку.
Ева в крови на полу.
— Что? Что случилось?
— Вызывай «скорую», Михал.
— Скажи, что случилось? — Прилив ярости. Ничего не выходит. Ничего!
— У меня выкидыш. Не видишь?
Вижу. Но вижу и другое! Суженные зрачки!
— Ты вмазалась!
Ева снова скорчилась и зарыдала во весь голос.
Я обнимаю ее, руки перепачканы кровью.
— Кто тебе дал эту дрянь?
— Гонза.
— Ну и подонок!
— Он сказал, что это отличное средство, — сквозь рыдания выдавливает Ева. — Совсем слабенькое. Новый рецепт. Что мне это никак не повредит.
«Скорая» с включенной сиреной. И вот уже Ева снова исчезает! А с ней и все остальное. Я убью его! Изувечу!
Михал прошел по Вацлавской, а оттуда вверх на Виноградскую, где жили Юришты.
Пани Юриштова с огоньком ненависти в глазах:
— Чего тебе надо? В прошлый раз вы его чуть в тюрьму не упекли, так теперь хватает наглости сюда являться?
На этот раз у Михала определенно сдали нервы.
— Значит, так, чтоб вы знали, ваш замечательный сыночек — просто скотина. Ублюдочная, тупая, сволочная скотина! — заорал он на весь дом. И устало добавил: — Вы одна до сих пор думаете, что он святой!
Господи, для чего я все это говорю?!
— А вы кто такие? — Пани Юриштова бросилась в наступление. — Дряхлые развалины. Это вы его всему научили. Бандиты! Он летом начал работать спасателем. Даже тонущего ребенка спас! Отлично себя проявил. А вы опять стали лезть к нему, прямо на пляж: В лодке посреди озера своей дрянью кололись! И все раскрылось. Снова втянули его в это болото. Понимаешь? А самим хоть бы хны! Неплохо, да? Вот она справедливость! И после этого ты еще смеешь его оговаривать? Да он страдает за всех вас!
Это уж точно, подумал Михал.
И нечего тут лясы точить.
— Где он?
— Так я тебе и сказала! Мальчику даже из дома пришлось уйти, чтоб вы от него отстали. Ненавижу тебя, понял? Всех вас! Вы ему жизнь поломали. И мне тоже. Пошел вон! Глаза бы мои на тебя не смотрели! Вон, а то милицию вызову!
Михал сбежал по лестнице. Подлец, бандит и наркоман, который поломал судьбу несчастному соседскому мальчику. Как бы не так! В этом доме прекрасно знают, что Гонзик Юришта такой же негодяй, как и те, кто сюда шляется. Такой же? Нет, самая лживая скотина из всех.
Михал шарахнул за собой дверь подъезда.
— Кто?
Голос незнакомый. Михал немного опешил. Но потом все же назвался.
Минута тишины. Он мог бы поклясться, что слышит, как они совещаются. Наконец дверь открылась.
Двое верзил, оба на голову выше Михала, между ними Гонза.
Телохранители. Фирма процветает. По спине Михала пробежал легкий озноб. Что, если не повезет, и это гнездышко, эту дедушкину квартиру накроют, когда я тут…
— Скотина, — прошипел он.
Драки не выйдет. Это ясно.
— Проходи, — пригласил Гонза. Повернулся и скрылся в комнате.
Выучился, подонок, великосветским манерам. Высшее общество балдежников. А вместо болтушки гонит заплетушку! К счастью для Гонзика, не многие их различают. А остальные спокойненько колют себе в вену. Еще и платят при этом.
— Знаешь, что ты наделал?
Броситься бы на него и выбить все зубы. Плевать на телохранителей!
— Я тебя ждал. Но когда ты и через два часа не пришел…
— Знаешь, что ты наделал?! — заорал Михал.
Только теперь Гонза слегка сдрейфил. Но ничего не ответил, просто начал быстрее моргать. Обе его гориллы в момент очутились возле Михала.
За дозу что хочешь сделают, промелькнуло у него.
— У Евы выкидыш! — набросился он на Гонзу.
— У Евы? А я-то тут при чем? Я, правда, оставил дозу для тебя. Положил на стол. Вот и все.
Ну и сволочь. Ведь прекрасно знал, что она сделает! Даже слишком хорошо знал. Удавить тебя мало!
— Что это была за дрянь? — спросил Михал.
— Вовсе не дрянь. Потрясная вещь. Болтушку дополняет, закачаешься. Когда не можешь после нее заснуть и вообще. Да ты попробуй.
А, ладно. Все равно конец. Теперь уж без разницы.
— Только после тебя.
— Отравы боишься? Совсем от болтушки сдвинулся?
— Я завязал, не знаю, слышал ты или нет.
— Ах вот оно что. Разреши узнать, давно ли ты завязал и сколько до этого ширялся?
Гонза засучил рукава, набрал в шприц два кубика и, помассировав вену, демонстративно вколол.
Все же и он кой-чему научился.
— Хочешь, тебе вколю? Я это лучше всех в Праге умею. Пользую только элиту.
Элиту! Тех, кто уже совсем съехал. Безнадежных.
— Только попробуй подойти! — пригрозил Михал.
Для меня ты как был сопляком, Гонзик, так и остался.
Михал стянул жим на правой руке. Найти бы местечко без язв и нарывов. Две безуспешные попытки прорвать ороговевшую кожу. После чего Михал решительно закатал правую штанину джинсов. Пара последних мест на ноге.
Наконец-то игла проткнула вену. Михал нажал на поршень шприца.
И вдруг это пришло. Сначала тяжесть, будто потолок проклятой квартиры рухнул прямо на него. А потом знакомые позывы снизу вверх по всему телу. Стиснутые мускулы, судорога. А когда отпустило, прежний кайф.
— Это ведь опиат, ты — идиот! — набросился Михал на Гонзу, немного придя в себя.
— Домашнего производства! Никакой уголовщины, — моментально отреагировал тот. — Мне нужна твоя помощь. Ты же знаешь, как у меня с химией…
— Рецепт есть? — недоверчиво спросил Михал.
— Описание. — Гонза подает Михалу клочок бумаги. — Я сам не могу сделать.
Еще бы, скотина, куда тебе самому. Тогда пришлось бы отдать на сторону твое поганое производство заплетушки.
— А в комбинации с болтушкой, говорят, просто блеск, — соловьем заливался Гонза. — Когда ты в кайфе, этим можно притормозить или наоборот.
— Что «наоборот»? — набросился на него Михал. Он чувствовал, что заводится.
— Если совсем в дауне, болтушка его снимает. Во всяком случае, спишь — когда хочешь, и вообще, можно малость оклематься…
— Дашь мне с собой стекляшки и сырье. Здесь ни за что не буду варить, — решил Михал.
— Ладно.
— Сделаю, тогда дам знать.
Конец иллюзиям. Опять только одна забота — поскорее сварить дозу и поднять настроение.
Может, попробовать с болтушкой? Но только чистой. А не этим паршивым дерьмом, что варит Гонза. Чистейшей болтушкой собственного производства.
Когда через три дня Ева вернулась из больницы — круги под глазами и следы от ручейков слез на исхудавших бледных щеках, — она нашла Михала накайфовавшимся почти до беспамятства.
Ева молча взяла шприц и вколола себе дозу.
Новая серия прогулов. На горизонте увольнение. Мы опять заехали в тупик. Сейчас — как когда-то. И снова в игре опиаты!
Стоит один только раз попасть в зависимость, потом уже не остановишься. Принимать в меру не получается. Тут психиатры правы. Мы в таком же улете, как после того дела с аптекой.
Редкие проблески ясного сознания. Болтушка с чернухой — убийственная комбинация. Чешский вариант кокаина с героином.
Первой опомнилась Ева:
— Слушай, Гонза небось от радости прыгает, до чего ловко перевел производство к тебе на квартиру. Он теперь вообще не рискует. Приходит себе за долей, и все.
Как же я сам не допер? Неужели задвинулся до полной одури? Ведь чернуха проходит по статье об изготовлении наркотических веществ. Недозволенное производство и хранение. Опять одной ногой в тюряге. Вот почему Гонза не возражал, когда я отказался варить у него? Скотина. И в тот раз нарочно оставил дозу для Евы. А после того, как я вмазался его сучьей иглой, на правой ноге началось загноение.
Страх от каждого звонка в дверь.
— Михал, очень прошу, хоть одну дозу!
— Ты это о чем?
— Не заливай. Все знают, ты варишь чернуху.
Выходит, Гонза еще и раззвонил, что это делаю я! Ну как же, моя фирма — гарантия качества.
Большое спасибо.
Снова его трусливая физиономия, позади — решительные морды горилл. Прочно засевшая в мозгу картина.
— Я завязываю, Гонза.
— Опять? Что случилось?
— Ничего.
— А почему ты такой пуганый?
— Ко мне начинает таскаться народ.
— Это случайность.
— Нет. Забирай свое стекло и проваливай.
— А как же друзья, которым нужна доза?
— Вывернешься как-нибудь. Я не один в Праге.
— Тебе ведь и самому надо.
— Не твоя забота. — Михал повысил голос. — И хорошо бы тебе забыть мой адрес. Навсегда!
Снова эта его сатанинская ухмылка. Двинуть бы кулаком в харю!
— Ты в улете. Передохни пару дней. Оклемаешься, все в другом свете увидишь.
— Прощай! — заорал Михал, дрожа от злости.
Он нас отлично вычислил, гад. Всего пару дней без кайфа, и мы в дауне.
Варить исключительно для себя. Никто из команды не должен догадываться, что мы при деле. И никаких контактов.
Только вот где взять бабки на оборудование и сырье? Постоянно одни и те же проблемы. Стоит предложить кому-нибудь половину товара, как на следующий день все пражские торчки в курсе.
Остается игра в молчанку, теперь кто первый вспомнит. Или, вернее, признается, что вспомнил.
— Я позвоню Кларе, — наконец не выдерживает Ева.
Кольцевой маршрут по Праге от аптеки к аптеке. В каждой купить две-три упаковки.
Михал ползет по лестнице, полумертвый от усталости. Освещенная кабина лифта застряла между этажами.
Интересно, если его не починят, сколько раз я сумею вскарабкаться на третий этаж? Похоже, сдохну где-нибудь на антресольном.
Михал вспомнил, как днем тащил вверх по Виноградской сумки с сырьем. И вдруг — круги перед глазами, в голове шум. Пришлось остановиться и опереться на мусорный бак. Не одолеть уже даже дурацкий пологий подъем. Сердце колотится. Он попробовал осторожно вздохнуть. Только без паники. Перевести дух и отважиться на пару шагов. Какая-то тетка, проходя, обернулась.
Заметила белое лицо между мусорных баков? Обычно в такой ситуации спешат предложить помощь. А тут ведь можно вблизи разглядеть. Бродяга какой-то, щеки ввалились, а уж одежда…
Он снова попытался втянуть воздух. Получилось.
Отлепиться бы от вонючей помойки. Хоть на пару шагов. Чтобы косо не смотрели.
После первого шага Михал рухнул между баков. Несколько бесконечных минут не мог даже пошевелиться.
Слава богу, дома. Отстучать по двери сигнал.
— Кто там? — голос Евы.
— Я.
Дверь приоткрылась. Щель сантиметров в десять.
— Ты чего? — злится Михал. — Открой!
— Не могу.
Михал протискивается внутрь. Ева стоит в коридоре, на ее правой руке, переломившись пополам, повисла Клара.
— Она загнулась, — испуганно говорит Ева.
Единственное, что заметил в тот миг Михал, были чудовищно синие губы и вытаращенные глаза Клары.
— Тьфу, дьявол!
— Вмазалась и потеряла сознание…
— Мать вашу!.. — Михал схватил Клару под мышки и втащил в комнату.
Усталость как рукой сняло.
— Кретинство! Давно это началось? — гаркнул он на Еву.
— Только что!
— А ты куда смотрела, ты…
Он опустил Клару на матрац и трясущимися руками попробовал расстегнуть пуговицы на блузке. Секунды убегали. И с каждой улетучивалась надежда. Михал рванул блузку так, что отлетели все пуговицы. Короткая борьба с лифчиком.
— Полотенце! — заорал он.
Теперь Клара лежала голая по пояс. Но ему было не до того.
Ева прибежала с полотенцем. Он подложил его Кларе под голову.
— Господи, что с ней? — шипел Михал, слишком хорошо зная ответ. Он приложил ухо к ее левой груди. Там ведь должно прослушиваться сердце. Ничего. Только тиканье будильника в комнате.
— Мать вашу!..
Он схватил Клару за запястье.
— Пульс есть? — спросила Ева.
— Нет! — закричал Михал. И снова приложил ухо к Клариной груди. — Я не могу найти его! Она мертвая! — крикнул он в истерике.
Михал надавил ладонями на грудь Клары и снова отпустил. И опять. Ужас безнадежности. Нажать, отпустить. Нажать, отпустить. Нажать…
Ничего, вообще ничего. Вытаращенные глаза, синие губы, дыхания нет.
Господи боже, только бы она очнулась! Только бы очнулась… Нажать, отпустить. Нажать…
— Клара! Ну прошу тебя! Клара! — бессвязно повторял он.
Ничего.
— Мать вашу!.. — в третий раз заорал Михал, отпрянув от этого беспомощного, полуобнаженного тела. Что, если сделать укол прямо в сердце? Кто это рассказывал, что именно так оживили Павла, когда тот перебрал дозу?
Он начал лихорадочно рыться в груде вещей за матрацами. Если Клара не очухается, они мне пришьют убийство! Что же делать?
Шприц. Вставить иглу.
— Клара! Клара!
Ева судорожно обнимает это неподвижное тело. Трясет его. По щекам текут слезы. Капля за каплей на Кларину грудь, шею, лицо…
— Отойди! — зарычал Михал со шприцем в руке. — Отойди, слышишь!
Вколоть между ребрами прямо в середину сердечной мышцы. Всего долю секунды, чтобы сердце рефлекторно сжалось, и тут же вытащить иглу.
— Клара, прошу тебя, Клара!
— Да отойди ты, черт подери! — Он отпихнул Еву. С каждой секундой шансов все меньше. — Отзынь!
— Клара! — истерически вопила Ева.
И вдруг Кларины посиневшие губы слегка дрогнули. Выдох.
— Слава богу!
Михал отшвырнул шприц и нагнулся над Кларой.
Они завороженно следили, как возвращается к жизни это красивое, еще не помеченное шрамами тело, с маленькой грудью и твердыми сосками. Слабенькое биение сердца, еле различимое, когда приложишь ладонь к груди. Хриплое дыхание.
Но она жива. Жива!
Фортуна вдруг повернулась к нам лицом. Неожиданно все удается.
Надолго ли? Я как-то совсем не думал об этом. До того самого дня. Михал отлично помнил, как сидел один на матрацах под окном. Надвигалась весна. Оттепель. Черт его знает, куда это Ева запропастилась. Всего-то и надо было подкупить сырья. Опять этот идиотский страх. Что, если ее заловили в аптеке? За что? Чем она провинилась? Пришла купить обыкновенные лекарства. Их даже и без рецептов продают. Чего тут такого?
Наконец звонок.
Ева!
Он как кретин открывает дверь. Совершенно спокойно.
Блеск стали. Удар куда-то в живот.
Михал инстинктивно отпрянул.
Один из тех дебилов, что ошиваются при Гонзе!
Удар кулаком в подбородок, от которого Михал отлетает в полуоткрытую дверь комнаты. И падает на пол.
— Мне нужно, Михал. Понял? Мне нужна доза! — шепчет дебил, как в бреду.
— Сам на мели, — осторожно начинает Михал. Никакой реакции. — Я бросил варить, — добавляет он.
— Не свисти! — вдруг орет дебил. — Не то перо вставлю, усек? — переходит он на угрожающий шепот.
Руки у него трясутся. Голова качается, как у психического. Глаза расширены, будто от ужаса. Это даже не глаза. Сплошные зрачки. Ломки, доходит до Михала.
Тут надо с оглядкой. Он чуть-чуть раздвигает руки и отступает на шаг. Дать, что ли, дозу-другую. И пускай отваливает. Но тогда, значит, придется дома держать запас. А не одну дозу для себя и Евы, чтобы успеть до ломок сварить следующую.
— Я уже не варю. — Михал старается говорить как можно убедительнее. — Можешь передать ребятам…
Чтоб они все провалились. И подальше!
— Сволочи! — хрипит дебил. Неожиданно все его могучее тело приходит в движение.
Боль в животе, прежде чем Михал успевает прикрыться от ножа руками. Нет, не может быть. Он сжимает ладонями рукоятку складного ножа, глубоко ушедшего в горящую рану. И медленно, очень медленно валится на пол.
— Я и сам найду, ублюдок, — где-то над его головой шипит дебил.
Михал пытается вытащить из живота этот страшный предмет, но боль парализует движения.
Бешеный топот. Мельтешение по комнате. Грохот сброшенных со стола вещей. Михал корчится на полу от боли. Неужели вот так и сдохну? И ни одна собака не узнает!
Слезы застилают Михалу глаза. Дебил рыскает то в одном, то в другом углу. Лезет под матрацы, шарит в помойке под умывальником, в духовке. Расшвыривает убогие пожитки, из тех, что еще остались.
— Где это? Где это, слышишь, ты? — вдруг ревет он на распластавшегося от боли Михала.
Пошел в задницу, хочется ответить Михалу. К черту! К дьяволу! Но во рту ужасающая сухость.
Ботинки. Когда смотришь на них вот так снизу, они кажутся неестественно громадными! Неожиданно один из ботинок бьет Михала по голове. Тьма.
Это последнее, что он помнит. А после только истерический плач Евы.
— Я не могу больше. Это не жизнь. Не могу. Просто не могу, — всхлипывает между рыданиями Ева.
В комнате все вверх дном.
Совсем рядом какое-то незнакомое лицо. Соседка?
— Мы вызвали «скорую». Она вот-вот придет. Лежите спокойно…
Врачи? Будут допытываться, где работаю, понял Михал. Снова-здорово. Тунеядство, предвариловка, суд, тюрьма? Он приподнялся, словно пытаясь сбежать от всего.
Живот пронзила жуткая боль. И растеклась по всему телу. Михал опять грохнулся на пол. Угодил во что-то липкое.
— Вам нельзя, лежите спокойно! — Испуганное лицо снова невероятно близко.
Он пырнул меня, наконец вспоминает Михал. Господи боже мой, он пырнул меня! Словно это доходит до него только сейчас.
А что это такое липкое?
Он поднял ладони к глазам.
Кровь! Конец! Скотская жизнь и совсем уж скотская смерть. Курам на смех. Пырнули походя из-за пары паршивых кубиков.
Он сдержал смех — боялся, что дрожь диафрагмы снова разбудит эту боль в животе. Что-то сморщенное и холодное внутри.
И жуткий холод, идущий оттуда вверх и вниз, к ногам. Ужасающий холод, будто он замерзал, а не умирал от ножевой раны. Все расплывается, мутнеет. Зимний пейзаж. Такой тихий, величественный, с пологими горками — как раз для лыжников. Когда я видел такое в последний раз?
Только истошный плач Евы нарушает смиренную — черта с два, смиренную! — невыносимую тишину. Ну околей же, червяк!
Сирена «скорой».
— Вам повезло, что ваша приятельница нашла вас вовремя. Еще минут десять-пятнадцать, и вы бы тут сейчас не лежали, — улыбается Михалу на обходе самый молодой доктор. — Артериальное кровотечение. — Он многозначительно вытягивает брови и кивает головой.
Опять повезло.
Повезло?
А как же иначе! Не то все было бы уже позади. И суды, и тюрьмы. И страшная боль в ноге. И скотская жизнь без Евы. И я сам. Ну и что?
Снова закрутилась шарманка. Расследование, кто это был и почему. Осмотр места преступления до того, как Ева успела прибраться.
Только идиот мог не заметить химическое стекло в углу за матрацами.
Повезло. Тот дебил, что пырнул меня, разгромил всю квартиру в поисках своей дурацкой дозы. Все, кроме химического стекла. До него он не дотронулся. Благоговел небось. Остальное разнес в клочья. А вот сортир этот кретин не допер хорошенько осмотреть. Две дозы чернухи, неприкосновенный запас, припрятанный за бачком, ясное дело, должны были найти милиционеры.
Значит, недозволенное хранение, если уж не смогут пришить производство. Все равно это одна статья. Плюс тунеядство. Да еще предки Клары Коларжевой донесли. Евина гениальная идея! Хуже, чем связаться со всеми торчками мира и основать массовое производство наркотиков. Те хоть поставщика не заложили бы. А Кларины предки так очумели от ужаса, что готовы наплести черт-те что. К тому же выведалибольше, чем все остальные родители всех кайфоловов, вместе взятые. Или, может, те просто на суде помалкивали — отпрысков своих прикрывали от уголовки. Неужто родители выслеживали эту дурную ворону прямо до наших дверей?
— Лучше посадите ее, пан судья. Только бы от них подальше, — заявил Кларин отец.
Михал, как громом пораженный, замер на скамье подсудимых. Значит, мы хуже, чем тюрьма?
— Прошу вас, не торопитесь, давайте все по порядку, — доносится голос судьи. Михал отчаянно пытается сосредоточиться.
— Когда Клара пришла домой, она бредила, глаза у нее были выпучены, она искала двери там, где их никогда не было, принимала меня за кого-то еще, не узнавала и мать. Говорила с людьми, которых в нашем доме сроду не бывало. Посылала меня в аптеку, вроде за какой-то едой. Просила, чтобы я купил ей лекарство в аптеке где-то на Поржичи. Мол, возьми столько, сколько тебе дадут. Я заплачу, приказывала она мне. Мы с женой попытались уложить ее в постель, но она ни за что не хотела спать. И вдруг закричала, показывая на подоконник, где стояли цветы: «Змеи! Берегитесь, змеи!» И все тащила меня из комнаты. Я пробовал объяснить ей, что у нее галлюцинации, что надо выспаться, но через секунду она снова вскочила с кровати, бросилась к столу, влезла на него, в испуге оглядывала пол комнаты и вопила: «Крысы! Крысы!» Мы с женой до самого утра глаз не могли сомкнуть.
Зачем мы позволили ей уйти домой, она ведь еще летала, мысленно злился Михал. Да потому, что у нас своих проблем было по горло. Как можно скорее сварить дозу! До той поры я ведь даже толком не просек, что происходит. Я и Ева — каждый со своими ломками. Разве я заметил, когда ушла Клара? Но нам это обойдется чертовски дорого. Всякая ерундовина — вроде бы наплевать и забыть — вдруг выстраивается в цепочку и на долгие годы затаскивает человека в лагерь. Как же мы могли быть такими идиотами?
— Когда мы приходили на свидания с дочерью в психиатрическую больницу, лечащий врач предостерегала нас от контактов нашей дочери с подсудимой. Сама она не в силах была этому помешать. В больнице палаты не изолированы, молодежь ходит, куда хочет и когда захочет. Как же мы могли этому воспрепятствовать? Когда позже, на рождество, Клара сказала нам, что идет на встречу с подружкой из школы, мы ни сном ни духом не ведали, что это та самая Попелкова, которая учит мою дочь употреблять наркотики. Мы догадались об этом, только когда она вернулась домой явно не в себе.
— А я говорю, мы вовсе не принуждали Клару Коларжеву принимать наркотики, — пытается выкрутиться Ева. — Просто ей было интересно, и на самом деле это она все время клянчила у нас, хотела попробовать.
Все суета, суета, суета… звучит в голове Михала.
Снова двадцать восемь месяцев строгого режима. Изготовление и хранение наркотических веществ и ядов, тунеядство, аморальное влияние на несовершеннолетних.
Неожиданно даже в темноте Михал ощутил вокруг себя какую-то тревогу. Отдаленный вой сирены «скорой». Мельтешение сестер. Резкий свет из коридора. Громыхание лифта.
В открытых дверях мелькнула каталка. Исхудавшее тело, седая голова, морщинистое лицо с неестественно раскрытым ртом.
Очередной пациент. Звяканье инструментов в коридоре. Такая же карусель, как со мной несколько дней назад. Вечный круг. Приглушенные приказания врача.
Михал только сейчас почувствовал, как мучительно хочется пить. До спазм. Будто все в тебе ссохлось в комок. Спекшиеся губы, судорожно сжатое горло, язык, который невозможно отлепить от нёба.
Позвать сестру. Не сейчас. У них хватает других хлопот.
Достаточно посильнее качнуть рукой или пару раз приподняться в постели, пронеслось у него. Монитор, к которому его присоединили, зарегистрировал бы изменение пульса и включил звуковую и световую сигнализацию. Время, отмеренное сигналами тревоги при каждом ухудшении состояния любого из четырех пациентов этой палаты. Жизнь от тревоги до тревоги. Сколько их еще осталось у каждого из нас? Две? Три? Вдруг заработает зуммер, и дело будут решать секунды.
А сколько времени мы потеряли там, на воле, когда человек и не вспоминает ни о каких зуммерах. Сколько лет? Сколько дорог, по которым можно было попасть совсем в другое место? Ничего уже не вернуть.
Он терпеливо ждал, когда в коридоре погаснет рефлектор и седовласый человек на каталке появится в дверях палаты. И только тогда попросил у сестры чаю.
Там, на воле, сейчас, наверное, вечеринки в полном разгаре, закрываются дискотеки, парочки идут заниматься любовью, остальные просто спать, кто же станет думать о каких-то сигналах тревоги. Об этом вспоминаешь, когда уже слишком поздно. Михал лежал с открытыми глазами и наблюдал за отсветами городских огней на потолке.
Принудительное лечение суд определил еще в прошлый раз. Теперь вне очереди мне выделяют место сразу после отбытия срока.
Решетки такие же, как в тюрьме. Режим похожий. Регулярно анализ мочи, не принял ли ты ненароком какую-нибудь дрянь. А выписка — когда разрешат врачи. Через полгода, год…
Сдаю лагерное тряпье. Это нечто! Кто не был там, никогда не оценит. Только вместо свободы за воротами — марш в дуровоз. Доставка до самой психушки. Исключительно для привилегированных пассажиров.
Люди на пражских улицах. Как будто ничего не случилось.
Так ведь ничего и не случилось. Женщины в очереди за мясом и арбузами. Мужчины за полуоткрытыми дверями пивных. Девчонки и ребята в очереди у кинотеатра. «Путь наркотиков». С Фабио Тести в главной роли. Все нормально. Просто один придурковатый наркоман позволил себя заловить. Давай-ка в Богнице.
И снова зарядка, застилание коек, утренний туалет, завтрак, рапорт, трудотерапия, обед, ужин, вечерняя программа, личная гигиена, вечерняя поверка…
Михал набрался достаточно опыта, чтобы не замечать, как во время бесед врачи прощупывают его.
Решают, когда можно будет включить в группу психотерапии или при надобности позволить работать на территории больницы? Нанизывать бусинки или, паче чаяния, ковыряться в саду, что означает повышенные шансы на побег? Только некуда мне бежать. Да и ни к чему. Нет у меня сил, неужели не видите?
В палате вместе с семью алкашами. Дядьки лет пятидесяти, которым дашь все семьдесят — коричневатого оттенка морщинистая кожа выдает плохую работу печени, мозги давно уже пропиты, так что говорить абсолютно не о чем.
А ты чего хотел? Отдельную палату для токсикоманов? А может, лабораторию?.. Все равно тут у наркоманов свой король — Рихард. Встреча после долгой разлуки.
Вот уж правда, только тебя мне здесь не хватало, подумал Михал, когда впервые увидел его в коридоре больницы.
А рядом с ним кто? Толпа почитателей, ждущих, что́ король Рихард изволит им передать из своего богатейшего опыта.
Резкий контраст с больницей у Аполлинара. Здесь уже сплошные торчки. Принудительное лечение по суду. За плечами у каждого какой-нибудь конфликт с законом. Кроме пары алкашей — у тех пока еще с административной комиссией. Минимум — хулиганство на работе или по месту жительства, иногда — неуплата алиментов. Есть и неудавшиеся самоубийцы — кто спьяну, кто под дозой. Это если им больше двадцати одного и их не могут держать в отделении для малолетних. Будто съехал человек еще ниже по этим американским горкам с черной дырой вместо надежного спуска.
Михал заметил восхищенные взгляды молодых токсикоманов.
Моя слава лучшего варильщика в Праге давно проникла за стены больницы?
Сколько из них, наверное, отведали мои шедевры, подумал он. И заплатили за это здоровьем? Да уж, не только деньгами…
На третий же день зачислен в группу. Определили, что готов к контакту? А разве это неправда? Разве сумел бы я еще раз пережить возвращение в лагерь? Только бы они научили меня, как обойтись без кайфа. Меня и Еву.
— Михал, а не хотели бы вы для лучшего знакомства коротко рассказать здесь свою историю?
Ну да, рассказать свой случай, остальные дадут оценку, такую, чтобы выслужиться перед доктором, а потом в сторонке будут шептать, что они меня уважают больше всех пражских нарков23
, в надежде, не открою ли я тайну своего производства. Благодарю покорно. Я довольно бодро с этим справился — про Олину с Евой не сказал ни слова, хотя вдруг понял, что выгляжу перед остальными полным идиотом. Дискотека, любопытство, глупость семнадцатилетнего паренька. Остальное касается только меня. Поскорее бы все отбарабанить. Чтобы доктор не упрекал за нежелание сотрудничать.
— Хорошо, для начала спасибо, — отозвался доктор. Он постарался скрыть легкую иронию, заметив разницу между интерпретацией Михала и тем, что прочел в истории его болезни.
Михал внимательно разглядывал врача. Снова один из тех типчиков, которые отпускают длинные волосы, носят кроссовки, а под халатом майку «Левис» или «Адидас».
— Кто из вас считает, что его история похожа на историю Михала? — спросил врач. Все расселись кружком на стульях посреди комнаты с видом на больничный парк.
Взгляд Михала скользнул по снопику солнечных лучей, пробивающихся сквозь решетки.
— Томаш? — вызвал врач высокого блондина с кучерявым нимбом над головой.
— Ну, может, — допустил Томаш. И немного смущенно улыбнулся.
Вот на кого девицы небось клевали, подумал Михал. Типичный школьный заводила.
— Скажите Михалу, в чем сходство? — подбодрил врач.
— Ну, я тоже начал более-менее случайно…
— Вы говорите, случайно. А как?
— На вечеринке, в восьмом классе. Нас было семеро, а выпивки маловато. Пришел одноклассник, который уже летал в этом, и у него с собой была машинка. Ну, шприц, значит. Он обшарил домашнюю аптечку, нашел алнагон и вкололся. А мы попробовали после него. Алнагон ведь дешевле, чем выпивка. Да нам бы ее и не продали в магазине.
— Ладно, ну а потом почему вы продолжили? — следовали вопросы врача. — Вам понравилось?
— Скорее, мне нравилось это ощущение.
— Какое?
— Ну, что я не фрайер. И колюсь, как самый настоящий наркоман.
— А разве сам наркотик вам не доставлял удовольствия?
— Нет. Это как с курением. Кому хорошо от первой сигареты?
— А дальше?
— Потом наступила пора, когда мне было плохо всегда — кололся я или не кололся. Я уже просто привык.
— Но все-таки вам удавалось регулярно посещать школу. До какого времени?
— Почти до восемнадцати. Пока не попробовал кайф, который мне подошел по-настоящему.
— Какой именно?
— Болтушку. Я на ней с первого раза заторчал. Достанешь, бывало, болтушку и гудишь, ну скажем, неделю по наркоманским квартирам. И никто не знает, где ты.
— Значит, в школу вы перестали ходить практически сразу, как попробовали болтушку. А дальше?
— Потом меня бросила девчонка, которую я любил.
— Почему она с вами рассталась?
— Когда я балдел под болтушку, то к ней и по две недели не заявлялся. Но вместе с тем, я везде искал ее. На улице чуть не за каждой кидался, все думал, это она. А вот домой к ней зайти мне как-то в голову не приходило. А она, когда поняла, что я ширяюсь, сразу меня бросила. Вот тогда-то я и загудел по-черному.
— За что вас судили?
— Два года я гужевался по Праге без передряг с милицией. А потом мне пришили тунеядство.
— Где вы брали деньги эти два года?
— Мать давала на карманные расходы.
— Она знала, что вы употребляете наркотики?
— Знала. Но я все время обещал бросить и найти работу.
— Насколько мне известно, вас осудили не только за это?
— Да. Еще за растление несовершеннолетних. Но это была ошибка.
— Как так?
— На суде твердили, что я кололся перед несовершеннолетними, но я что-то не припоминаю. А если и так, на наркоманской сходке не спрашивают, есть тебе восемнадцать или нет.
— Вы говорите, ошибка, — улыбается доктор. — Но насколько мне известно, эта ваша вечеринка в восьмом классе сделала наркоманами сорок восемь человек.
— Как это? — Томаш поднял брови.
— Вся ваша семерка, которая была там, стала наркоманами. И каждый из вас вовлек в это дело других. Сорок восемь человек прошли через мои руки. Думаю, на суде вам еще повезло, что не сумели найти всех, кого вы приучили к наркотикам.
Тишина. Хочет произвести впечатление, понимает Михал. Квадратик солнечных лучей лениво перемещается по полу.
— Вы слышали историю Михала. Как вы думаете, есть у вас подобные черты характера? — снова спрашивает доктор.
— Трудно сказать. Я его мало знаю, — отрезает Томаш, уставившись взглядом в землю.
— Ладно. Тогда расскажите об особенностях вашего характера. Что вы думаете?
Томаш пожимает плечами.
— Я всегда хочу все попробовать… Не могу ни от чего отказаться… Заставить себя…
— Пан Отава, есть сходство? — врач обращается к Михалу.
— Что? — вздрагивает Михал.
— В его и вашем характере?
— Возможно, — допускает Михал. — В какой-то степени.
Господи, да ведь это свойства любого наркомана, если он проделал часть пути по своим американским горкам.
— А какие еще ваши характерные свойства, Михал?
Что же еще, раздумывал Михал. Ради девчонки, которая нравилась, я был способен на все. Самоотверженность? Да они меня на смех подымут.
— Я слишком дорожил дружбой, — сказал он.
— Это интересно, — отозвался врач. — Обратите на это внимание, — сказал он двум кроликам. — А дальше? — снова повернулся он к Михалу.
Неужели у меня не осталось ничего, кроме желания вмазаться, лихорадочно раздумывал Михал.
— Все? — спросил врач. Михал кивнул.
Не может быть, подумал он.
— А вам не кажется, что этого маловато? Почему? Подумайте об этом до следующей беседы, — словно издалека доносится голос врача. — Ну, хорошо. Кто из вас считает, что его история совсем не похожа на историю Михала?
Слава богу, пронесло, выдыхает Михал. На этот раз.
— Пан Вацлав?
Толстячок с рыжими, тщательно выбритыми щеками — только полосочка усов над верхней губой. Сглотнул и наклонился вперед.
— Ну, во-первых, я старше, а во-вторых, начал употреблять наркотики совсем по другим причинам.
— Сколько вам лет?
— Тридцать.
— А когда вы начали?
— Лет пять назад. Когда перешел на должность, связанную с определенной ответственностью.
— Вы работаете… — начал врач.
— Я служащий, — перебил мужичонка. — Заместитель начальника отдела в одном довольно серьезном учреждении. Мне не хотелось бы…
— Хорошо. Итак, почему вы начали?
— Все дело в том, что я не предполагал, будто что-то начинаю.
Это точно, промелькнуло у Михала.
— Сначала мне прописали тазепам. Как успокоительное. Чтобы заснуть. А я принимал его перед каждым трудным совещанием. Потом, чтобы не было так страшно, когда надо что-нибудь решить. Или перед заграничной командировкой. И как-то само собой получилось, что стал принимать по двадцать-тридцать таблеток в день. А в экстремальных ситуациях и вдвое больше.
— Где вы доставали лекарства?
— Сначала легально в нашей поликлинике, позже через знакомых медиков.
— Ну, и в конечном счете вы решили, что самоубийство — единственный выход из этой ситуации. А почему вы не обратились к врачу?
— Не знаю. Стыдно было. Не хотелось, чтобы кто-то узнал…
— Зато потом все узнали, что вы пытались покончить с собой…
— Когда принимаешь порошки, вообще ни о чем не думаешь, — встрепенулся толстячок. — Мне вдруг стало просто страшно. Я больше не мог этого выдержать. Ужас перед людьми. Панический страх. Боязнь где-то упасть и остаться лежать. Страшная подавленность. Вот почему я принял столь нерациональное решение.
— Хорошо. Следовательно, наркомания как бегство от стрессовых ситуаций на ответственном посту, — резюмировал врач. — Что скажет Иржи? На какую историю больше похожа ваша?
— Думаю, где-то посредине.
Короткая стрижка, худое невыразительное лицо, весь в скорлупе замкнутости, неприступности, раздумывал Михал.
— Я часто выпивал. Потом кто-то сказал, что лекарства лучше. Нет запаха. Если тебя качает, люди думают, что ты больной, а не пьяный. Вот я и перестал поддавать, а перешел на наркотики…
— А почему вы сначала чувствовали потребность пить, а потом употреблять наркотики?
— Порой меня мучил страх, что я в тупике. Что выбрал не ту дорогу. Не смогу найти себя, быть полезным на работе. Я совсем не так представлял себе свою будущую специальность. Мне стало казаться, что, изучая ее, тащишь массу ненужного балласта. Вот я и начал убеждать себя, что наркотик освободит меня от стрессовых ситуаций. Приняв дозу, я становился энергичнее, лучше говорил, не страдал от разных комплексов… Так что это немного похоже на случай Вацлава.
— Только с другим концом, — перебил врач.
— Да, я принял слишком большую дозу. И тоже мог умереть…
— Однако у вас это была не попытка самоубийства, а результат неопытности. Кстати, вы отдаете себе отчет, как в действительности обстояли дела? Сколько стрессовых ситуаций было на самом деле, а сколько вы просто выдумали, чтобы принять дозу?
— Через какое-то время я сам себя уговорил, что все вокруг — сплошная стрессовая ситуация и надо ее снять. В конце концов для меня стало стрессом встать утром с постели. Или пойти купить рогалик. Я начал считать стрессовой каждую ситуацию, чтобы был повод принять дозу.
— Ну, и чем все это закончилось?
— Меня выгнали из института. А в конечном счете посадили за тунеядство и производство наркотиков из лекарств, бывших в свободной продаже.
— Вы видите? Стресс, подавленность. Состояния, которые не губят здоровье человека. Не уничтожают так, как вещества, которые начинают принимать, чтобы поднять настроение. Стресс и подавленность намного безопаснее наркотиков. Подавленность прекрасно снимается разговором. Надо только знать, с кем говорить. Последствия от наркотиков гораздо страшнее, чем от подавленности. Подавленность пройдет. А разрушение печени, изменения в мозгу, исколотые до дыр вены устранить нельзя. Наше общество привыкло ко всемогуществу лекарств. Вам нездоровится? Примите таблетку. Панацея! Чудо! Все вы на этом воспитаны. Никто никогда не предостерегал: помните — любое лекарство может принести вред! Вот одна из ошибок, последствия которой трудно предугадать. Ибо сегодня неуверенные в себе люди ищут опору и успокоение в наркотиках. Возьмите токсикоманов, ведь большинство из них хотя бы в глубине души стремятся компенсировать собственные комплексы чем-то из ряда вон выходящим. Привлечь к себе внимание.
Михал разглядывал сидящих в комнате. Вон Рихард и два знакомых кролика, из тех, кто ищет компанию и хозяина, который за мелкую услугу ссудит кайфом. Скорее всего, им просто не повезло, повязали где-нибудь на хате, когда там варили болтушку. А заодно впаяли и тунеядство. Пестрая компания!
— Я еще в школе лечился от желудочного невроза. Бывали тошнота, сердцебиение, плохой сон, депрессия, подавленность. Собственно, я даже не знал, что мне давали наркотики. Просто я не мог от них отказаться… Может, надеялся, они поддержат меня морально, — говорит один из кроликов.
— А как вы думаете, Михал? — вырывает его из раздумий врач. — Давайте начнем с вас?
— Не понял?
— Вы не слушали? Сегодня мы попытались хотя бы немного объяснить причины, почему люди начинают употреблять наркотики. Итак, попробуем обобщить…
Почему? Михал пожал плечами. «Почему?» — в этой примитивной истории, которую я рассказал для всех, и «почему?» — на самом деле? Ужасно то, что человек задает себе этот вопрос слишком поздно. Вначале он не придает наркомании такого значения, какое она приобретает потом.
— Назовите, ну, скажем, хотя бы одну из ваших причин? — продолжает врач.
Кое-кто начал, пожалуй, просто из любопытства, интересно все же, да и вообще, откуда нам было знать, на какой путь мы выходим. И куда он ведет. Не имели никакого понятия об этих американских горках с кайфом.
— Любопытство, — ответил Михал.
— Любопытство. Хорошо. Кто еще? — Врач оглядывает остальных.
— Бегство от проблем, с которыми не можешь справиться, — говорит толстячок с рыжими усами.
— Хорошо.
— Бегство от скуки, — отзывается один из кроликов.
— Гм, а Ондржей?
— Это нечто исключительное. Оно выделяет человека из стада.
— В самом деле?
— Точно. Позволяет не быть как все, одним из толпы. Штамповкой. Служащим, рабочим, крестьянином, интеллигентом. Должны же люди хоть чем-то отличаться. Цветом, оттенком. А не быть этой серой массой, которой полно на улицах.
— Но наркомания тоже сбивает вас в стадо. В стадо наркоманов. В ваших компаниях царит чувство стадности. Ведь многие из вас принимают наркотики именно потому, что это делают остальные. А результат? Развалины плюс абсолютная зависимость от наркотиков. Каждый — точная копия другого. И это, по-вашему, яркие личности? Что вы об этом думаете?.. Никто ничего? Ондржей? Ничего? Хорошо. Значит, наркотики дают вам ощущение полноты жизни, разнообразия. Вам кажется, что наконец вы находите что-то новое, интересное. Но почему обязательно с наркотиками? Разгонять скуку — это правильно. А нельзя ли это сделать как-нибудь по-другому? Во всяком случае, чтобы не вредить здоровью? Ну, чем бы вы предпочли заняться? А? Мартин… Или кто-нибудь еще. Чем вы могли бы увлечься, не будь наркотиков? Никто ничем? Даже Рихард?
— Да нет, почему же. Любым делом, которое развивает активность. Где можно показать себя. Выделиться среди других.
— А почему же вы ни разу не попробовали?
— Мне это недоступно.
— Почему?
— Не каждый может учиться или работать там, где ему нравится.
— Не может делать то, что ему нравится? А как же хобби?
Рихард пожимает плечами.
— А не потому ли, что вы слишком ленивы? Хотите получать удовольствия даром? Получать, ничего не давая взамен. Не приложив никаких усилий? Вы мечтаете об эйфории, не пытаясь при этом даже пальцем пошевельнуть. Лишь бы ничего не тратить. В лучшем случае деньги, да и те большинство из вас получают от родителей. Ну и, конечно, собственное здоровье. Когда человек занимается общественно полезной деятельностью, добиваясь определенных успехов, уверяю вас, он тоже ощущает подобную эйфорию, а может, даже большую и, уж конечно, более продолжительную, нежели та, которую вы вызываете искусственным путем. Почему вы не хотите испытывать радость от собственного умения, от того, что вас кто-то любит, восхищается вами?.. Что вы думаете на этот счет, Мартин?
Пожатие плечами.
— Химические эмоции даются вам легче, тут ведь не надо напрягаться, чтобы вызвать положительные эмоции в своем собственном мозгу. Достаточно взять шприц. Или я не прав? Но в конечном счете эти химические эмоции подменяют все остальное.
— А что мне, по-вашему, делать? Я принимаю наркотики, потому что меня тошнит от людей. От того, каков этот мир. Не хочу с ним иметь ничего общего, — срывается Мартин.
— А какой, по-вашему, этот мир?
— Жестокий. Одни лезут по трупам других ради денег, ради карьеры, ради успеха. И у всех потрясающе острые локти. Никто не пытается понять другого, побывать в его шкуре. Только и зыркает, как бы на ком проехаться. Чихать я хотел на такой мир.
— Понятно, — говорит врач. — Ну, а вы? Вам ведь никто не мешает делать что-нибудь для людей. Пусть даже они такие, как вы говорите. Может, именно вы сумеете открыть им глаза. И они не будут такими. Не лучше ли зажечь маленькую свечку, чем проклинать темноту?
— А мне-то что с того?
— Эйфория. Я уже вам говорил.
Мартин ухмыляется.
— Выходит, вы тоже предпочитаете эксплуатировать других? — продолжает врач.
— Как это?
— Сидите на родительской шее, а доколетесь до пенсии по инвалидности, то висите на шее такого жестокого, по вашим словам, общества. Разве я не прав?
Как четко мы отгораживаемся от алкоголиков. Словно принадлежим к высшей касте, думает Михал, ужиная за столом наркоманов. А на самом деле такие же зависимые, как и они. Только от веществ, которые доконают нас гораздо быстрее. Если бы кто-нибудь сумел начисто стереть из моей памяти мысль о наркотиках. Интересно, что бы в ней тогда осталось?
— В результате мы все кончим как Зденек, — улыбается Рихард.
— А что с ним? — Михал поднимает голову.
— Ты не знаешь? Шел по улице, свалился от истощения и умер. Потом только выяснилось, что он не ел по крайней мере месяц.
Зденек? Михал застыл от ужаса.
— Черт подери, неужели никто не мог ему помочь?
А я? Но я был в тюрьме.
— Разве никто не знал, что с ним? — Он оглядел остальных.
— Помогать такому наколыцику? — поднял глаза Мартин. — Минуту с ним потреплешься, глядишь — он у тебя часы спер. Тырил, как сорока. Да еще на всех кидался.
А что ему оставалось, он ведь не умел варить сам, подумал Михал.
— Вот вы и бросили его подыхать, — начал было он, но внезапно понял, что это бессмысленно.
Снова вся эта карусель. Прямоугольник солнечных лучей в который раз перемещается по полу комнаты групповой терапии.
— Так. Сегодня мне хотелось бы узнать, о чем мечтал каждый из вас, исключая наркотики… Никто ни о чем? Чего бы вы хотели? Что вас могло заинтересовать? — старается врач.
— Хватит и кайфа, — буркнул Мартин.
Хочет привлечь внимание. Показать, какой он орел, осеняет Михала. Достаточно видеть улыбку Рихарда.
— И все же, чего бы вы хотели еще?
— Разочек вмазаться, — снова вступает Мартин, воодушевленный предыдущим успехом.
— Кроме наркотиков, — напоминает врач. — Важнее ничего нет, да, Мартин?
— Чтобы вены были хорошие, тогда можно все время вмазываться.
— Об этом надо было позаботиться раньше. С такой изуродованной артериальной системой, как у вас, уже ничего не поделаешь, — улыбается Мартину врач. — А что скажете вы, Михал?
Быть с Евой. Только о таком не говорят вслух. Он пожал плечами.
А если на полном серьезе, чего бы я еще хотел? Михалу стало страшно, он ведь и вправду не знал, что ответить.
— Что-нибудь вас интересует?
Тишина. Все более гнетущая.
— Какова ваша шкала ценностей? — повторяет врач.
Один раз вмазаться, потом можно терпеть, мелькнуло у Михала. И, конечно, Ева. Близость с ней. Только зачем это, если кайф дороже любой близости.
— Так кто может что-нибудь сказать? — Врач поворачивается к остальным. — Что, по вашему мнению, приносит человеку счастье?
Мартин снова заерзал.
— Кроме наркотиков, — предупреждает врач.
Быть с Евой. Выдержать все и никогда больше не загреметь в тюрьму, повторяет про себя Михал.
— Кроме кайфа, все ерунда, — опять выступает Мартин.
— Действительно нет ничего другого, что может принести радость?
— Найти силы не принимать их, — сказал толстячок с рыжими усами.
— Хорошо. А теперь ответьте, что движет человеком?
Нужда достать дозу, тут же мысленно отвечает Михал. А дальше? Потом уже и правда все равно, понимает он. Но ведь это ужасно!
— Вы понимаете теперь, что с вами происходит? — снова спрашивает врач. — Вы не способны говорить ни о чем другом, только о наркотиках. Все остальное вне вашего понимания. У вас совершенно искаженное представление о мире. Собственно, вы о нем очень мало знаете. Не можете сказать ничего конкретного ни о какой сфере человеческой деятельности, кроме наркомании. И не только говорить, вам думать ни о чем не хочется, кроме наркотиков. И еще у вас нет цели, ради которой вы могли бы с ними покончить. Вы не знаете другого способа испытывать радость, только с помощью наркотиков. Не научились за свою жизнь, как другие люди. Вы слишком рано начали принимать наркотики, и они отрезали вас от всего мира. Для вас существует своя эйфория, бесплатная. Правильно? Вы понимаете, что за всю свою жизнь не получили никаких настоящих впечатлений, кроме тех, что вам дали наркотики? И опыта никакого. Ничего, кроме наркомании. Полное отсутствие интересов. Знаете, как это называется? Эмоциональная опустошенность. Оскудение. Угасание. Тупость. Нет людей более выхолощенных и лишенных естественных эмоций, чем токсикоманы. Наркотики искалечили вас. Может, пройдет несколько месяцев, а для тех, кто рано начал, и лет, пока вы выкарабкаетесь из этого состояния. Разумеется, если вы всерьез решите покончить с наркотиками. Это самая большая проблема вашего включения в нормальную жизнь. Большинству из вас будет казаться, что для этого требуется слишком много усилий. Вот почему столько токсикоманов срываются после выхода из больницы. Вы просто не привыкли прилагать усилия. Или я не прав?
— Значит, тогда все равно, — вдруг атакует Ондржей. — Какая разница — мучиться месяцы или годы. Чихать мне, есть у меня какие-то там интересы или нет. Тупой я или нет. Мне незачем жить, если у меня отнимут наркотики.
— Отлично. Знаете, как это называют? — Врач поворачивается к остальным. — Синдром немотивированных поступков. У человека нет того, ради чего стоит жить. Он совершил единственную ошибку — не сумел найти цель в жизни. Или вообще не пытался искать. Вы думаете, что люди, у которых есть в жизни цель, нашли ее без особого труда? Ничего подобного, найти ее совсем не просто. К ней надо пробиваться. Тогда это и лекарство от скуки. Если вы хотите чего-то достигнуть, на скуку времени нет. Важно только найти цель. Самое главное. На что стоило бы тратить собственные силы.
Да не на что, вот в чем дело, подумалось Михалу. Может, раньше. Не будь наркотиков. Теперь уже поздно.
— Никогда не поздно. Это вы должны понять прежде всего, — сказал врач, словно читая мысли Михала. — Всегда есть хоть искорка надежды. Всегда.
Усталость и пустота. Безлюдный коридор больницы, храп из палат. Какое-то прямо смертельное одиночество.
А днем разве не так? Днем тут без всякой цели снуют взад-вперед алкоголики, в ожидании послеобеденной программы. И эти нервирующие звуки, когда они скребут ногтями, двигаясь вдоль стены, словно помечая дорогу. И иногда сдавленные всхлипы.
Он открыл дверь в уборную.
Свет!
И вдруг удивительное ощущение. Будто ты не один.
В нише за дверью, застыв от ужаса — кого это принесло? — Рихард с Мартином. У обоих засучены рукава на правой руке, у Рихарда рука перетянута ремешком, в вене торчит шприц.
— Закрой, — проворчал Рихард. — Хочешь? — Он качнул рукой с воткнутым шприцем.
Михал почувствовал, как напряглось все тело. Стоит протянуть руку, взять шприц, вколоть одну-единственную дозу. И конец депрессии, только удивительная легкость, как когда-то… А если все раскроется? Еще один срок. Статья — уклонение от принудительного лечения по решению суда. А что будет делать на воле Ева, если выйдет раньше меня? Михал засунул руки в карманы халата.
Только благодаря Еве.
Но и это уже прогресс.
Он молча подался назад, одеревенев от страха, что язык вымолвит другое, совсем не то, что он сейчас решил.
Наверняка хотели просто подмазать, боялись, как бы не растрепал, понял он, убегая по стылому коридору от этой парочки. Михал почти задыхался от одиночества.
Что за чрезвычайное собрание? Все еще в тренировочных, разгоряченные бегом в конце зарядки. Потные, тяжело дыша, пациенты жмутся по стенам комнаты. Внутри круга — белые халаты врачей.
Михал чувствовал, как что-то перекатывается в пустом желудке. Словно потревоженный зверь.
— Итак, нам стало известно, что вчера ночью один из вас с помощью простыни, опущенной из окна туалета второго этажа в сад, поднял какой-то привязанный к ней сверток, судя по всему, с наркотиками. Кто это был? — Пронзительный голос главврачихи, вообще-то маленькой улыбчивой тетки. — Прошу выйти тех, кто участвовал в этом деле!
Алкоголики с нелепо открытыми ртами блуждают взглядами с одного на другого.
— Естественно, процентов на девяносто девять это относится к токсикоманам. Итак, прошу. — Главврачиха обращается к группке, окружившей Рихарда.
Михал, к счастью, стоит с другой стороны. Он чувствует, как бледнеет.
Заметят? Не заметят? Вдруг подумают, что это доказательство моего участия в такой заварухе? Нет, не могут же они так!
Мучительная тишина, нарушаемая лишь трелями птиц в саду.
— Вероятно, вы хотите вынудить нас к унизительному осмотру всех? Кое у кого наверняка обнаружится свежий след укола. Сомневаюсь, что можно выдержать и не попробовать наркотик, раз уж он в твоих руках и ты все равно рискуешь. Ну? Не проще ли во всем признаться?
Тишина. Только тиканье часов на чьей-то руке.
— Неужели вы оказались настолько предусмотрительны, что не вкололи наркотик, а ввели перорально? Едва ли, ведь это означает меньший эффект от той же дозы, не так ли? Но даже в этом случае… Мы можем послать на анализ мочу каждого из вас. В лаборатории точно определят любое вещество, которое вы приняли в течение последних семи дней. Ну что? Может, проще во всем признаться?
Рихард и Мартин уставились в пол. Только молниеносный взгляд Рихарда в сторону Михала.
Но я ничего не говорил. Честно! Тишина становится невыносимой. Натянутой, как струна.
— Ну, ладно. Прошу всех по очереди ко мне в кабинет: Ондржей, Томаш, Михал, Мартин, Рихард…
Всего несколько секунд. Шеренга полуголых фигур в кабинете главного врача. Та определила почти мгновенно. И вот уже тащит едва успевших одеться Рихарда с Мартином в комнату, где собрались все пациенты больницы. Выталкивает их в середину круга.
Я тоже мог бы стоять там, осознает Михал. А вдруг они думают, что это я настучал? Бред. Я и понятия не имел ни о какой спущенной простыне.
— Ну, что вы на это скажете? — снова начинает главврачиха.
— Это ошибка. Мы ничего не принимали, — провозглашает Рихард.
Думает сыграть на том, что токсикологический анализ не из простых и лаборатория не успевает выполнять все заказы, соображает Михал.
— Нет? Сейчас вы готовы отказаться от собственного носа между глазами, а? Вчера вы оба получили по дозе, а теперь набрались нахальства и твердите, что ничего об этом не знаете? Остальные, разумеется, тоже не знают? — Главврачиха оглядывает комнату. — В самом деле? Кто еще спит в той же палате?
Робко поднятые руки.
— И никто ничего не заметил?
— Нет, правда, мы ничего не принимали, — смелеет Мартин.
— Конечно. Застань я вас даже со шприцем в руке, вы бросите его на пол и будете убеждать, что в жизни ничего такого не видели. Ладно. Прежде чем продолжать, отправим вашу мочу на анализ.
Лечь поудобнее, расслабиться, закрыть глаза… Сосредоточиться на мысли: я совершенно спокоен.
Как вообще можно после такого расслабиться?
— Сосредоточьтесь только на том, что вы ощущаете в данный момент…
Тоска по Еве. Быть наконец с ней.
— Теперь следующее упражнение: ваша правая рука тяжелая, правая рука тяжелая… Левая рука тяжелая, левая рука…
А если все же всплывет, что я их видел?
Левая рука тяжелая…
— Вы ощущаете эту тяжесть?
Михал чувствовал страшную тяжесть. Словно громадный камень придавливал его к земле. Но совсем не в руках. И вовсе не потому, что он этого хотел.
— Отлично.
Неужели вот так все и должно было закончиться?
— Сегодня попробуем запомнить ощущение тепла, — словно издалека доносится до Михала голос психолога. — Представьте себе: по вашей правой руке струится приятное тепло… Правая рука приятно теплая…
И вот это должно мне помочь? От наркотиков!
Господи, хоть бы уж все было позади!
Снова как в зале суда. Голос, полный иронии.
— Мне очень жаль, уважаемые, но в вашей моче обнаружен опиат.
Мартин с Рихардом на возвышении, остальные на стульях вокруг. Главврачиха прохаживается по черте, разделяющей публику и исполнителей этой пародии на суд.
— Вы обязаны в конце концов признаться, кто принимал участие в контрабанде наркотических веществ в больницу!
Пауза, словно минута молчания в память усопших.
— Вы, Рихард? — Главврачиха снова поворачивается к нему.
— Я — нет.
— И как вы это расцениваете?..
Пожатие плечами.
— Значит, оба?
Рихард снова вертит головой.
— Мартин?
— Нет.
— Не ломайте тут перед нами комедию! Хочу напомнить, что в больнице все же имеется место, где вы не получите доступ к наркотикам. Изолятор в отделении для буйных! — Главврачиха обращается к аудитории: — Лично я никому не рекомендую попасть туда. Вы знаете, что это за изолятор, Рихард?
Снова невыносимая тишина.
— Голые стены, на ночь матрацы, вместо туалета параша. Это скорее репрессивная мера, а не лечебная. Впрочем, вы сами вынуждаете нас применить ее, поскольку не желаете сотрудничать. Прошу, мы вас слушаем.
Похоже, дрозд в больничном саду просто сбрендил. Единственный звук.
— Не вынуждайте нас заходить так далеко! У вас еще есть шансы договориться о лечебных мерах!
Отделение для буйных. В больнице шушукаются, что после него — только морг и кладбище. Это уже самое дно. Последняя пара метров горки и зияющая черная дыра.
— Может, вы что-нибудь ответите?
От этих молчаливых пауз у Михала сводит желудок.
— Ну что ж. К сожалению, мы вынуждены классифицировать ваше поведение как нарушение лечебного режима и отказ от назначенного судом лечения. Здесь все? — Главврачиха снова оборачивается к залу: — Эти два злоумышленника вынуждают произвести обыск в палатах. Если в ваших вещах будет обнаружен шприц или какие-нибудь психоактивные вещества, пеняйте на себя. Поверьте мне… Ни у кого ничего?.. В самом деле?
Как во время похода в восьмом классе, вспомнил Михал. Только там искали выпивку. Учителям тогда и в голову не приходило, что можно кайфовать порошками.
— Прошу всех подняться наверх…
Михал тщетно пытается унять разбушевавшийся желудок. А если они подсунули кайф в мою тумбочку, вдруг подумал он. Ощущение тяжести. Снова вызвать ощущение тяжести. Только бы это помогло! Проклятье!
— Чья это кровать? — Главврачиха сверлит глазами толпу.
— Моя! — удивленно отзывается Вацлав. На лице над рыжими усами проступают красные пятна.
— Что это такое?
Под матрацем шприц и пузырек с мутно-коричневой жидкостью.
Чернуха, соображает Михал.
— Но я… Я никогда не кололся… Даже на воле…
— Как вы объясните, что это лежало под вашим матрацем?
— Наверное, кто-то…
— Это уже переходит всякие границы. — Главврачиха оборачивается к остальным. — Кто спит в этой палате? Поднять руки!.. А, Рихард тоже? Рихард, вы в самом деле не хотите нам ничего объяснить?
— Мне нечего объяснять.
— Хорошо. Не будем нарушать дневной распорядок.
Солнечные лучи совершенно равнодушны к тому, что делается за решетками.
Я больше не вынесу, мается Михал. Он чувствует, как сердце бьется где-то почти в горле. И невыносимо болит желудок. Сидеть в кружок вместе с остальными и делать вид, будто ничего не произошло. Кто же такое выдержит?
— Рихард, может быть, здесь, в более тесном кругу, вам захочется объяснить этот ночной инцидент? — Монотонный голос молодого врача. — Что вы скажете?
— Я и сам не знаю, как все получилось. Я не имею к этому никакого отношения.
— Не пора ли наконец давать отчет своим словам? Вы понимаете, что значит вот так, самовольно прервать долговременное воздержание? Причем не только у себя, но и у другого пациента… Целых два месяца мы оберегали его мозг от воздействия наркотиков, а теперь одна доза — и все напрасно.
Пустой стул, на котором обычно сидит Мартин, как немой укор.
— По вашей вине у Мартина начались так называемые ломки — мышечные судороги, подавленность, агрессивность. Все, чего мы добились за время его лечения, пошло насмарку. Физическая зависимость, от которой он ценой страданий, не вам мне об этом рассказывать, вы сами через это прошли, избавился в тюрьме, снова восстановилась. Целый день, а может, и всю ночь возле него дежурит санитар. Чтобы предотвратить попытку самоубийства. А первая попытка уже была, вы знаете об этом? Понимаете теперь, что натворили? А что думают остальные?
Снова тишина. Михалу уже заранее нехорошо.
— Я… Мне хочется сказать… — начинает Вацлав, — что я и вправду ничего не знал. — Он испуганно моргает.
Господи, да ему же страшно от мысли, в какую компанию он попал, осеняет Михала. Даже токсикоманам уже страшно. А мне нет?
— Я верю, — улыбается врач. — Когда вы пройдете курс лечения здесь и вам станет лучше, видимо, есть смысл выписать вас из больницы и отправить на добровольное лечение к Аполлинару. Неразумно заставлять вас лечиться у нас.
Как тактично он избежал слов «с этими людьми», мысленно ухмыляется Михал.
Врач снова оборачивается к Рихарду:
— Вы понимаете, что ваш перевод в отделение для буйных — самая справедливая из доступных нам мер?
Рихард пожимает плечами.
— Я все же попрошу вас высказаться…
И вдруг Рихард взрывается:
— Меня вам все равно не отучить! Хочу колоться и буду! Что вы можете мне предложить вместо улёта? Лучше несколько лет потрясающей жизни в полной эйфории, а потом смерть, чем нудная серая тягомотина!
А ведь ему сейчас до фонаря, выпустят отсюда — не выпустят, осенило Михала. Или, похоже, он про это пока не думает. Остатки вчерашнего кайфа? Или успел снова вмазаться перед зарядкой? Нет, тогда было бы видно по глазам. А может, и правда решил на все наплевать. Терять нечего. Приехал.
— Мы ничего не можем вам предложить! Только помощь. Вы сами должны были о себе позаботиться. Но на это у вас, вероятно, нет сил.
А у кого из нас остались хоть какие-нибудь силы, раздумывает Михал. У меня? Вчера ведь я отказался от дозы? Сдрейфил, и только. А когда буду знать, что за спиной не маячит парочка докторов?
— Нет у меня сил! Ну нет, и все! Не могу я больше! — снова взрывается Рихард.
— Не устраивайте спектаклей. — Врач вдруг тоже повысил голос. — Конечно, вам все это ужасно льстит, еще бы — выбился в специалисты. Так здорово во всем разбирается. И за это вас ценит общество токсикоманов. Вы самовыражаетесь таким образом. А остальные глазеют, раскрыв рты. Ведь вы пророк чего-то нового. Правда, поразительное ощущение? Вы от одного этого ловите кайф. Самоутверждаетесь. Привлекаете к себе внимание. А не будь наркотиков — вы ноль без палочки. Никто бы на вас и внимания не обратил. Вот почему вы и тут выступаете. У вас огромная тяга к признанию и высокой оценке. И вы их получаете. У наркоманов. Поэтому и рисуетесь. Вас прямо хлебом не корми, дай только продемонстрировать, какой вы наркоман. Разыгрываете перед своими наивными поклонниками роль ученого, который экспериментирует с психоактивными веществами — проторяет для человечества пути в новое, лучшее будущее. А на практике превращаете доверчивых людей в подопытных кроликов. Пробуете на них свои препараты, прежде чем рискнуть самому. Вы трус и психопат, ясно? Психопат, который приносит несчастье людям. Думаете, мы ничего не знаем? И вы с невинным видом можете смотреть нам в глаза? Во время обыска мы нашли у Ондржея шпаргалки, как готовить ваши комбинации. Химические формулы и способ изготовления. Все это написано вашей рукой. Изолятор — единственное, что вы заслуживаете, понятно?
Правая рука тяжелая… левая рука тяжелая… обе руки тяжелые…
Покончить со всем, пока не поздно. Я ведь не хочу финишировать как полный торчок без всяких тормозов. Один раз я уже почти финишировал. Не хочу больше.
Правая нога тяжелая… левая нога тяжелая, обе ноги тяжелые…
Надо собрать по крупицам оставшуюся волю. Сосредоточиться.
Все тело тяжелое…
Всю силу, которая еще есть… Найти цель в жизни. Жить ради Евы и чего-то еще. Но чего? Проклятье, ради чего?
По правой руке растекается приятное тепло. Правая рука приятно теплая… По левой руке растекается приятное тепло…
Рихард сбежал! Сумел выломать решетку на первом этаже. Похоже, ее подпилили. Исчез до того, как за ним пришли из буйного. Новость лавиной несется по больнице.
Вырваться отсюда. Мечта каждого.
Но я не хочу так. Выдержать еще сто, сто пятьдесят таких зарядок. Сколько их уже было? В тюрьмах, у Аполлинара, в армии, в лагерях. Миллион. Что по сравнению с ними еще одна сотня. Зараза, я должен выдюжить! Доказать. Собрать волю. Собраться. Сами врачи досрочно завершат лечение и предложат суду освободить меня. Снова встретиться с Евой. Начать все сначала. Но уже без кайфа!
Невыносимый стереотип больничного распорядка.
Ты вообще не должен был сюда попасть, если бы…
Сплошной аутотренинг. Снова и снова эта пытка. Разобран по винтикам. Мама, отец, Олина, Ева, я, Рихард, Гонза. Мне всегда казалось, что я не смогу говорить об этом прилюдно. А выходит, нужно! Страх каждый раз, когда ко мне обращается врач. Что еще он захочет узнать? Что его в конце концов удовлетворит? Не остается абсолютно никаких тайн. Кусок за куском тебя бросают на растерзание этих десяти, что сидят на стульях кружком. А кто же снова соберет меня в целое?
— Иначе нельзя, — улыбается врач. — Вы должны пережить все заново. Понять истинные причины, почему начали принимать наркотики. И постараться избавиться от них. Если в будущем не хотите заплатить самым дорогим. Собственным мозгом. Стать полутрупом со стертым мышлением. Идиотом с единственной эмоцией — мечтой о наркотике.
Все тело тяжелое…
В последний раз поверить, что шанс все же есть.
Все тело приятно тяжелое…
Последняя попытка выбраться.
Дыхание абсолютно спокойное…
Собрать все оставшиеся силы.
Сердце бьется спокойно и ровно…
Бороться. Не поддаться, едва только выкарабкаюсь.
Лоб приятно прохладный…
Доказать всем, что я не вонючий торчок!
Вдохнуть, выдохнуть, сесть, открыть глаза!
Я сумею это. Должен суметь!
Проснулся Михал от невыносимой боли.
Давно ли мы начинали новую жизнь? О, какие прекрасные были помыслы! Торжественная выписка из психушки. Богницкий парк по весне. Воскресение из мертвых.
Три недели! Всего-то! Хватило трех идиотских дней на воле, и все прекрасные помыслы развеялись в прах. Ссора за ссорой с Евой. Ну точно, влюбленные навек. Лаемся как собаки. Депрессия, какой никогда еще не было. И вот так всю жизнь? А зачем?
Она тайком начала колоться уже на четвертый день после выписки. Два раза он замечал и выбрасывал шприц. Два раза! На третий — нет.
Поздно. Мы уже не могли без этого. А что другое нам оставалось?
Разве я мог представить, что все закончится именно так? Мы оба понадеялись на собственный опыт, думали — никогда больше не въедем в этот круг.
За три недели — полная развалина. Остается сфотографировать. В назидание другим. Смотрите, к чему приводят наркотики.
Где же эта чертова Ева?
Проклятые фуфляки24
! Ну и идиот же я, вмазался машинкой Гонзы. Как кретин. Наверное, с этого все и началось. Вся Гонзина компашка схлопотала фуфляки на руках и ногах. Ну а я должен был влипнуть больше всех.
А что оставалось делать? Когда надо вмазаться, а при себе нет машинки? Я прямо обалдел от счастья, что Гонза поделился этой своей заразой.
Только никакие это уже не фуфляки. Один громадный гнойный нарыв вместо икры. Правая нога раза в два толще левой. И вот-вот нагрянут менты. Нарушение административного надзора. Уклонение от назначенного судом лечения!
Хоть бы одну дозу, чтобы поменьше болело. Но разве сваришь в таком состоянии? Ева отвалила еще вечером, небось решила бросить меня тут подыхать. На хрена я ей нужен. В таком ауте. Только в тягость. Одно слово — торчок.
Талдычила, будто попробует раздобыть у Гонзы. Уже сто раз могла бы вернуться. Если б хотела. Гадина.
А вдруг у Гонзы нет? И Ева ждет, когда он сварит? Эту свою дрянь. Хоть бы так. В моем положении не до жиру, бери, что дают.
Он потихоньку начал разматывать бинт.
Смрад, как от протухшего мяса, дня три пролежавшего на солнце. Выдавить гной. Может, хоть свербеть не будет.
Где же она, черт подери!
Девять часов. Икра горит, как раскаленная печь. Иногда по ней пробегает боль, мышца дергается в судорогах. Он сжал зубы и надавил пальцами на самую середину опухоли с гноящимся отверстием в центре. Когда-то это была обыкновенная точка от укола. Теперь — сантиметровая дыра, из которой потек гной.
Попробовать открыть окно? Где же эта девка? Ждет не дождется, когда Гонза сварит, чтобы принести дозу в клювике? Как бы не так! Небось просто кайфует где-то. Чихать ей на меня.
Вызвать врача. Но как? Открыть окно и кричать? Как бы подняться? Если б она перевязала мне ногу, я, может, и доковылял бы до медпункта.
Ну да, разве что Ева меня бы донесла. Придется перебинтовать самому.
Но откуда взять силы?
Где же вообще этот чертов бинт? Куда она его сунула? Ворона! Плевать ей на меня! Такая же скотина, как и все остальные.
Даже если удастся снова перетянуть икру и добраться до врача, тот в лучшем случае отправит меня в больницу. Ломки, когда нога огнем горит! Господи, ну за что мне такое наказание?
Казалось, от вони уже невозможно дышать.
А если придется ампутировать ногу?
Кретин. Надо же было колоться грязным шприцем. К тому же общего пользования. Переносить эту Гонзову дрянь прямо в мышцу. Но разве может паршивый торчок позволить себе роскошь иметь собственные иглы, да еще ждать, пока они простерилизуются, если посчастливится наконец раздобыть дозу?
Где эта ворона? Мне надо вмазаться! Сейчас же!
Он скрючился на матраце от боли.
— Михал, Михал!
Голос с небес. Открыть глаза.
— Достала?
Ева покачала головой.
Мгновенная вспышка ненависти.
— А где тогда шлялась всю ночь?! Шлюха!
— Ни у кого нет. Все в ауте.
— Врешь! Сама небось ширялась до утра, как заведенная. А для меня пожалела одну несчастную дозу! Я тебе уже не нужен? Ну скажи, да? Чего с меня возьмешь? Списала, и баста!
Торчок! Завернуть тебя в старую газету и сунуть куда-нибудь в урну!
— Перестань! Михал!
Бледное, исхудавшее лицо. За три недели сбросила килограмм пять. Груди как не бывало. Вечная гримаса сострадания.
А вдруг это не маска. Вдруг я и вправду ее мучаю? И Ева жалеет меня точно так же, как и саму себя. Только я-то, в отличие от нее, уже приехал.
— Мне ногу отрежут! — заорал он.
— Ерунда. Выкарабкаешься. Я принесла мазь. Ребята дали. Говорят, помогает.
Очередная мерзость от Гонзы. Какая забота! Чтобы я поднялся и снова начал варить. А вообще-то вам на меня плевать с высокой колокольни. Всем! Нет от меня дозы, так на хрена приходить. Или тут оставаться, да, Евочка?
— Ты где валялась? — крикнул Михал. — И что заработала? Ширнулась прямо там, чтоб со мной не делиться?
— Я всех обрыскала. Честное слово. Всю Прагу объехала.
— Шлюха! — Его распирало от ненависти. Хоть бы проклятая нога не так болела.
— Михал…
И вдруг он почувствовал на лице какую-то влагу. Ручейки слез снова текли по ее бледному лицу. Дорожкой к носу и с его кончика на Михала, на матрац, на пол.
— Михал, — исступленно повторяла Ева.
Вот она, наша великая любовь!
Внезапно такое ощущение, будто в жилах не кровь, а горящий бензин. Невыносимая боль, которую ни погасить, ни притушить. Он впился ногтями в отекшую ногу и скрючился на постели. День сейчас или ночь? Сколько я тут лежу?
Где Ева?
В постели ее нет.
Не может выдержать эту вонь.
Хочет, чтобы я тут подох. Один. Чтобы наконец-то освободилась квартира и можно было начать все сначала. С кем-то другим, кто умеет хоть малость варить. Шлюха. А может, ей всегда было на меня плевать и жила она со мной только ради кайфа? Иначе чего ей сбегать, дождалась бы, пока окочурюсь.
Чтобы с утра до ночи слушать мои попреки? А если наоборот? Интересно, сколько бы выдержал я? Да и в чем я могу обвинить ее? Психоз банкрота в отключке. Вдруг все мои подозрения зря? И ее вина только в том, что мы намертво въехали в это дело? А были у нас вообще шансы жить без кайфа?
Никакого просвета впереди. Никаких друзей. Только пара торчков, мечтающих заиметь от меня хоть маленькую, но дозу… Никаких видов на приличную работу. Никаких других забот, кроме как вовремя вмазаться. Остались одни наркотики и мы двое. Но без них и мы уже не мы. Ненавидим друг друга, если не сидим на игле. Каждый час с Евой без кайфа — это цепь оскорблений, злобы и унижений. Мы не можем жить вместе!
А начни мы лечиться раньше? Черт его знает. Теперь уже точно поздно.
Поздно!
Она ушла. Неужели никогда не вернется? Но ведь это убийство!
Если станет сдавать квартиру под варку, значит, получит свою долю. Сразу, как только я перестану мешать.
Ну и спиши меня. Ладно. Ни от кого ничего не хочу. Для тебя всегда важнее был кайф. Шлюха. Вот потому-то мы и не могли жить вместе. Потому эта нога. Потому этот дерьмовый убогий конец. Скорей бы уж только.
Он огляделся вокруг. Открыть газ. Две-три минуты — и никаких проблем.
Михал попробовал подняться. Но руки подломились от слабости.
Даже покончить с собой и то не могу! Глаза наполнились слезами.
— Ева! — заорал он, собрав все силы.
— Михал, что такое… Что с тобой?
Ее влажная рука на лбу.
— Откуда ты взялась? — недоумевал Михал.
— Я все время рядом. Прибираюсь. Может, у тебя это от грязи…
— Обалдела? Обойди ребят. Не скоты же они в самом деле! Пусть дадут хоть одну дурацкую дозу, прежде чем сдохну!
— Ты выкарабкаешься, не бойся.
— Черта лысого! — Он чувствовал, как распирает кожу на ноге. — Стало хуже, чем раньше. Идиотская затея с этой мазью. Вы просто хотели от меня избавиться… Ну так вали, если я вам мешаю. Отваливай! Дошло? Катись! Отваливай.
— Я тебя перевяжу. Ты выползешь, вот увидишь, — машинально повторяла Ева, стараясь не слушать, что он говорит.
— На хрена мне из этого выползать? Я не боюсь. Пусть уж скорее конец! Плевать!
Она разрезала повязку на икре и начала разматывать бинт. Очередной взрыв боли. Михал остался лежать ничком, обессиленный, с откинутой головой.
В венах адский огонь, от каждого прикосновения невыносимая боль, стреляющая вверх по всему телу.
— А-а-а! — завыл он. — Сдохнуть! Будьте вы прокляты, сдохнуть бы поскорей! — стонал он сквозь зубы, пока наконец не потерял сознание.
— Прости, прошу тебя, прости.
Он судорожно обнимал Еву. Представить себе, что она может встать и уйти в другой конец комнаты, было выше его сил.
— Я люблю тебя, — шептал Михал. Надо, чтобы она это знала, все остальное — дым.
Одна-единственная доза болтушки. В мышцу. В вену уже ни за что не попасть.
— Ты меня вытащила. Почти совсем не болит, — бормотал Михал. Он снова безумно любил ее. — Прости меня. Я так не думал. Правда не думал…
Одна-единственная доза, и все в ажуре. Я такой же, как и она. Так за что мне ее упрекать? И эта паршивая мазь помогла, а я-то думал, они хотят меня отравить. Похоже, я самый обыкновенный перебравший параноик. Загнанный в угол собственной глупостью. Больше ничем. Неудивительно, если она меня бросит.
Он сжал Еву так, что у нее перехватило дыхание.
Так ты дожидалась, шлюха, пока я немного оклемаюсь? Пока станет ясно, что я не сдохну, как только ты меня бросишь? Он склонился над столом, на котором лежала эта сволочная записка, нацарапанная ручкой на пакете из-под булочек:
«Я не могу больше. Не хочу снова в отсидку за тунеядство. Не сердись. Мне надо отдохнуть. Я возвращаюсь в психушку».
Устрашающий пример, как может кончить наркоман, — вот он, рядом, на матраце. Отличный повод завязать. Шлюха! Шлюха и больше никто! — бесился Михал.
Стук в дверь.
Не по-условленному! Пришли за мной? Что, если заложила Ева? В психушке? Или прямо ментам? Скотина!
Он осторожно пополз к дверям. Все равно ведь заглянут через глазок, пронеслось в голове.
За дверью мама! Он вдруг замер, не в силах даже пошевелиться. Стыд и растерянность. По спине потек ледяной пот. Что будет, когда она увидит, на кого я теперь похож? Как живу. Поток причитаний и жалоб. А вернее всего — слезы.
Новый звонок.
Очередное развлечение для соседей. После оглушительной музыки и наркоманов, лезущих в квартиру, стоящих на лестнице, засовывающих спички в замок, чтобы попасть в подъезд даже ночью, еще и небольшой семейный скандальчик.
— Открой, я знаю, ты дома, слышишь?
Михал отворил дверь и прислонился к стене.
— Михал! — Он увидел, как мать набрала воздуха и вытаращила глаза. Сохранить самообладание оказалось выше ее сил.
— Почему ты не дал о себе знать?
Действительно, почему? Чтобы ты смотрела на это день за днем? И каждую ночь рыдала, уткнувшись в подушку?
Он пожал плечами.
— Мне написала Ева.
Ева! Ну, сволочь. Сообразила-таки, что один я тут сдохну. Последнее, что могла для меня сделать? Подыскала няньку. Хорошо хоть, не милиционеров.
— Я принесла поесть, — нарушила мать мучительную паузу.
— Спасибо, мам, — буркнул он, беспомощно наблюдая, как она входит в комнату. Направилась к окну и открыла его. Вонь? Только вдохнув свежего воздуха, мать отважилась хорошенько осмотреться.
Сейчас начнется. Михал приготовился к родительской проповеди.
Две-три секунды тишины.
Или убеждает сама себя, что меня надо пощадить, хотя бы на первых порах?
— Тебе надо вымыть голову. А то волосы жирные, — наконец решается мать.
Михал чуть не рассмеялся. Сообщеньице, как с того света.
— У тебя есть шампунь? — с серьезным видом спросила мать.
Он покачал головой.
— Я завтра принесу.
Завтра, послезавтра, послепослезавтра… Образцовая ежедневная опека. До полного умопомрачения. Неужели она еще не поняла, что мой случай безнадежный? Конечно, поняла. Уже не предлагает переехать домой. Даже она не хочет моего возвращения. Разве что ради душевного спокойствия возьмет оставшиеся два дня за свой счет.
А чего еще я жду от нее? Разумеется, ничего. Остались считанные дни, мам. От долгого стояния снова жутко разболелась нога. Он опустился на матрац, хотя знал, что последует очередная серия вопросов.
Мать отреагировала моментально:
— Что с тобой?
— Ничего, — невнятно пробурчал он.
— А эта повязка? — Она заметила кусок когда-то белого, теперь уже грязно-серого бинта, выглядывающего из-под джинсов.
— Ничего, просто оцарапался.
— От такой грязи еще нарывать начнет.
Уже, мама.
— Завтра принесу бинт.
— Да есть у меня, — попробовал соврать Михал. — Все будет нормально.
— Гм… — Она повернулась к плите. — Я принесла тебе жареной свинины. Хоть поешь по-человечески.
Пронесло, слава богу, не стала разглядывать, что под повязкой. А если завтра захочет перевязать меня новым, чистым бинтом?
— Ты нашел работу?
Не может без допроса. Правда, очень осторожного, не как раньше.
— Ищу, — ответил он.
Только куда меня возьмут с такой ногой. Нормальному человеку тут же оформили бы больничный… Да, но нормальный человек не боится идти к врачу.
— Есть у меня на примете одно место, — издалека начала мать. — Работа не сложная, чисто, спокойно…
Но мне-то надо совсем другого, а не спокойствия, ежедневной еды в кастрюльке, изредка шампуня, мыла, бинтов. Ты ведь отлично знаешь чего. Просто притворяешься недогадливой. Для верности даже не хочешь глядеть на эту мою гниющую ногу. Если ты и вправду ничего не заметила, оставила бы хоть немного денег. Боишься. Слишком хорошо знаешь, чего бы я накупил на твои деньги в аптеке. Но ведь можно и по-другому. Выдержать твой визит до конца. С невинным видом. Потом одеться, обуться, выползти из дома, обойти пару мест, где тусуются наши, кто уже летает. Или хочет летать. Вот тебе и бабки на сырье. На мой товар всегда найдутся покупатели, мамочка. Так чего мы друг другу морочим голову?
Случай? Или она тоже шла в этот бар?
— Ева!
Никаких галлюцинаций. Моя любимая из плоти и крови. В глазах испуг… Вот, значит, как она лечится!
В нем вдруг проснулась вся злость, накопившаяся за последний месяц.
— Свистелка поганая! Шлюха! Связался с тобой на свою голову! — выкрикнул он.
— Я не могу больше, Михал… — Сумка поднята, как щит от ударов. — Я завязываю!
— Да тебе в жизни не суметь! Ты самая примитивная наркошка. Торчок. Как и я! — кричал он.
— Нет.
Михал набросился на нее. Вырвал из рук сумку, не отдавая отчета, что собирается делать. Врезать ей пару оплеух? Или кулаком в челюсть? Обнять? Упасть на колени и скулить, чтобы так не бросала? Главное, увидеть ее глаза! Про больную ногу он и не вспоминал.
— Оставь меня! Оставь, слышишь! — Ева рванулась к сумке. — Отдай! — Она размахнулась, изо всей силы ударила Михала кулаком в грудь, а левой рукой вцепилась в сумку.
Какие-то прохожие с удивлением остановились, наблюдая за странной парочкой.
Ах вот оно что, осенило Михала. Он оттолкнул Еву. Вернее, хотел оттолкнуть. А получилось, отшвырнул к стене дома, так что она ударилась затылком. Ева съехала спиной по штукатурке и осталась сидеть на корточках.
— Дай сюда, трус, — всхлипнула она. Снова слезы!
Сколько их она уже выплакала из-за меня? Из-за меня? Скорее всего, из-за этого… Он открыл сумку. Ну, конечно! Потому она так и дралась за нее. Внутри пузырек с коричнево-фиолетовой жидкостью. И шприц.
— Завязываешь, значит? Вот с этим? — прошипел Михал.
— Это последний. Понимаешь? Последний! — Она неожиданно рванулась к пузырьку.
В последний момент Михал успел отскочить. Ева пролетела через тротуар и ткнулась в кузов подъехавшего автомобиля.
Сколько же она в себя напихала, подумал Михал. Сколько таких вот последних доз?
Ева с ненавистью обернулась.
— Я не хочу кончить как ты! Жалкий торчок, лучше без ног останешься, чем бросишь! — закричала она, забыв про все.
— Брешешь! Просто нашла другого, кто дает тебе больше меня. А за что? — Он стиснул ее плечи. Плевать на стайку зевак. — Отвечай, за что?
Она покачала головой.
— Ну, чего стесняешься, говори! — орал он.
Снова слезы. И вдруг она вся как-то сникла.
— Вдвоем нам с этим не справиться, Михал.
— Шлюха! — выкрикнул он. Только кретин может поверить наркошке. — Потому ты меня и кинула!
— Клянусь тебе, Михал. — Ева подняла красные от слез глаза.
— Значит, ты нарочно! — Михала затрясло от злобы. Он отпустил Еву, молча повернулся и зашагал прочь так быстро, как только позволяла больная нога.
Он знал, что она побежит за ним, будто собачонка. Да чего там за ним. За пузырьком с тем, от чего хочет исцелиться. Ради чего якобы решила расстаться со мной. Ха-ха-ха. Он слышал, как Ева семенит сзади.
Да такими темпами мне и полминуты не прошагать. Он обернулся. Искаженное бешенством лицо Евы… Моя любовь!
Резкий звонок трамвая. В последнюю секунду Михал успел отскочить. Не хватало еще, чтоб меня переехало. К счастью, трамвай уже тормозил перед остановкой.
Это идея! Он спокойно вошел.
Ева за ним.
Но что она может сделать, когда кругом народ!
— Дай сюда. Слышишь? Дай сюда! — шипела она.
Он помахал сумочкой перед ее носом, как тореадор мулетой перед мордой быка.
— Гони назад! — заорала Ева на весь трамвай. Теперь ей было уже безразлично. Она навалилась на Михала всем телом.
И впрямь как на корриде, промелькнуло у того. Увернуться от оплеухи не удалось. И от града ударов левой и правой тоже. Сумка упала на пол.
Подвели ноги. Уже от первого удара он упал на сиденье. Немыслимо долго барахтался, пока не сжал ее локти. Кулаки Евы прыгали перед его лицом. Он чувствовал, как заплывает левый глаз. Нечеловеческая сила. В конце концов он справился с ней. Злобно отшвырнул на свободное место через проход.
— Ну и манеры. Хоть бы постыдились… — начал какой-то старик с места для инвалидов. — Такие молодые…
Михал поднял с пола сумку. С трудом поднялся. Проковылял к дверям и вышел, едва они открылись. Даже не обернулся взглянуть, идет ли следом Ева. Он ни минуты в этом не сомневался. Последняя доза! Неожиданно она изо всей силы ударила его сзади по голове.
— Дай сюда! Дай сюда, слышишь! — зашлась Ева уже в полной истерике.
Он повернулся лицом, стараясь хоть как-то увернуться от ее кулаков. Открыл сумку, выхватил пузырек с грязно-коричневой жидкостью и поднял его над головой.
— Ну, хватит! — гаркнул он.
Ева накинулась с еще большей яростью.
Он отступил на два шага, делая вид, что хочет швырнуть пузырек на мостовую.
Ева застыла.
— Кто тебе дал?
— Ц-ц-ц…
— Так кто, черт подери?
Никакого ответа.
— Пошли, — сказал он почти просительно, хотя понимал: пока пузырек у него, Ева будет послушна, как овечка.
Надо только следить, чтобы неожиданно не вырвала его из рук.
Чем она все-таки расплатилась?
Ева покорно брела рядом.
— Чье это?
— Ничье.
Потом они шли молча. Рядом — и совсем чужие. Объединенные лишь мутным содержимым пузырька, зажатого в кулаке.
Нет, это все же неправда. Не может быть правдой, отгонял Михал гнусные видения. Он обхватил Еву за плечи, словно желая защитить ее и себя от всего на свете.
Ева не сопротивлялась. Ушла в свои мысли и почти не воспринимала Михала.
Они вошли в дом. Сколько раз мы вот так вместе ждали лифт? Сколько раз не могли дождаться, когда он наконец придет и можно будет закрыться в квартире на третьем этаже. Чаще всего чтобы вмазаться. А в самом начале, чтобы любить друг друга, вспомнилось Михалу.
Он открыл дверь. Теперь Ева уже не сопротивлялась. Спокойно вошла и уселась на матрац, как миллион раз до того. Обняла руками колени, забилась в угол, головой оперлась о стену. Взгляд в никуда.
Вот так Ева сидела, когда я варил болтушку. Не может быть, чтобы она вдруг взяла и начхала на меня!
Он, как обычно, запер дверь.
— Ева…
Она подняла голову.
— Мы не можем расстаться так !
— Думаешь, мне хочется кончить как ты? — снова встрепенулась она. — Посмотри на свои ноги! Я не хочу в тридцать лет быть хромой уторченной наркошкой!
— А кто же ты еще?
— Я брошу, понял? Если надо, опять в психушку пойду!
— А это что? — Он снова поднял пузырек с чернухой.
— Моя последняя доза.
— Интересно, от кого?
Вдруг ее просто хотят втянуть в это дело, чтобы я начал варить больше. Или кто-то мстит, что не варю для него. Паранойя? А если нет?
— Ты слышишь? — рявкнул он на Еву.
— Не скажу.
— Неужто?
Он вынул пробку и наклонил пузырек над умывальником.
— Ты что, спятил?! — бросилась к нему Ева.
Он поднял руку с пузырьком. Она стала подпрыгивать, пытаясь ухватить. И в самом деле как собачонка.
— Ты ведь у нас не уторченная наркошка, — сказал Михал. — Садись. Садись, а то правда вылью!
Она замерла, словно в нее прицелились из пистолета. Потом стала медленно отступать к стене.
Неужели не доходит, что я бы в жизни не вылил. Да если у меня в руке доза, я ее и за миллион не выпущу.
— Так кто?
Молчание.
— Кто-нибудь из тех, кто варит по-крупному? На ком ты повисла, как раньше на мне, когда знала, что я буду варить каждый день? Кто будет давать тебе сколько влезет и сотворит из тебя законченного торчка!
Если б я мог не моргнув глазом вылить в умывальник эти идиотские шесть кубиков. Начать сначала. Который раз? Найти силы. А я не могу расстаться даже с одной-единственной дозой. Она права. Хромой заколотый торчок, которому снова нужно вмазаться. Только увидит — руки уже трясутся. Сунуть в себя очередной дозняк. Пережить еще час. Еще день. Еще месяц. Чтобы финишировать с ампутированными ногами и дырявыми, как решето, венами.
Сил уже ни на что не было. Даже допрашивать Еву. Безмерная пустота.
— Вернись ко мне. — Михалу хотелось уткнуться в ее колени, если бы не страх за пузырек. — Ты не можешь уйти. Бросить меня так. Ведь мы любили друг друга.
Ева покачала головой.
Михал стоял возле умывальника, прислонясь к плите — она да матрацы — единственная обстановка в комнате, — и вдруг нащупал за спиной газовый кран. Открыл его до упора.
— Умрем вместе.
— Спятил? Закрой!
Он улыбнулся. Надо бы вмазаться напоследок. Ни в коем случае не лишиться того, что еще есть в пузырьке. Неужели это единственная потеря в твоей теперешней жизни?
Ева встала. Может, дошло наконец, что я никогда не решусь вылить эту проклятую чернуху?
Она закрыла кран и вернулась на матрац. На меня даже не взглянула, с горечью отметил Михал. И снова открыл кран.
— Ц-ц-ц…
Сколько ненависти и презрения в этой ухмылке.
Ева снова встала и распахнула балконную дверь. Вернулась на матрац, подняла с пола учебник и открыла на главе «Психофармакология».
— Говорят, отравление газом — приятная смерть, — произнес он, чтобы хоть что-то сказать. И опять закрыл дверь.
Ее невозмутимость ошеломляла. Он потянулся за сигаретой. Последняя. Как всё…
— Да не чиркай ты спичками, — вдруг крикнула Ева. — Хочешь, чтоб мы взлетели на воздух?
А она совсем не так спокойна, как хочет показать.
В этот момент Ева кинулась к пузырьку, который он положил на стол, собираясь прикурить. Прежде чем Михал опомнился, она уже схватила пузырек. И проскочила мимо Михала к дверям. Он бросился за ней.
Заперто! Ева тщетно боролась с ключом.
Михал обхватил ее сзади за пояс и швырнул назад на матрац.
Она грудью упала на одеяло, но тут же вскочила, в два прыжка пересекла комнату и распахнула балконную дверь.
Он прыгал за ней, насколько позволяли эти проклятые ноги.
Ева нагнулась и перекатилась через перила на строительные леса вдоль фасада. В последнюю секунду Михал успел схватить ее за свитер.
— Пусти!
— Не будь дурой! И не устраивай сцен!
— Пусти меня, слышишь? Я буду кричать!
— Не позорься!
Она вырвалась, перебежала по лесам к соседнему балкону и взобралась на него.
Вот дура! Глупая курица! Теперь еще до смерти перепугает пани Марквартову, злился Михал. Он перебросил ногу через перила балкона. Потом другую. Спрыгнул на леса и упал на четвереньки. От боли хотелось выть. Для прыжков его ноги давно уже не годились.
— Стерва! — прошипел он.
Ева уже была в квартире пани Марквартовой. Что-то вещала, возбужденно размахивая руками. Михал схватился за перила.
— Он хотел убить меня! Отравить! — доносился изнутри ее крик.
Из сумрака комнаты выскочила соседкина дочка.
— Не лезь сюда! Не лезь, а то тресну! — Она схватила горшок с цветами.
— Не верьте Еве. Она не в своем уме! — сказал Михал.
Скандал снова переместился на балкон.
— Он сам чокнутый! — орала Ева.
Боже ты мой, до чего же мы докатились!
— Оставьте ее в покое. Пусть она уйдет. — Пани Марквартова склонилась над Михалом. Он бессильно отпустил перила.
Три женщины с враждебными взглядами. И одна из них Ева! Только теперь Михала одолела страшная боль в ногах. И он медленно двинулся по лесам к балкону Евиной квартиры.
Закрыл в кухне газ. Теперь уже не имеет смысла. Все, что бы я ни делал, никогда не имело смысла. Он упал на матрац. Еще час-другой — и придут ломки. Не было сил сварить даже для себя. И нет денег на лекарства.
Сумка, вспомнил он. И вытащил ее из-под себя.
Встал и, прихрамывая, заковылял к двери. Скорее! О чем он думал, о Еве или о пузырьке с грязно-коричневой жидкостью, который, возможно, еще у нее.
Михал вызвал лифт и спустился на первый этаж.
Улица была пустынна.
А что, если она еще не ушла от соседей? Вряд ли… Михал присел на ступеньки и стал чего-то ждать. Какая разница. Сидеть и дожидаться ломок вот тут или дома. Партия окончена. Он проиграл.
А вдруг ей так хреново, что тем, наверху, приходится отпаивать ее кофе? Да нет, скорее всего, она попросилась в сортир и там вколола себе дозу. Все, что было в том пузырьке? Как ни печально, но факт. Но ведь шприц-то в сумке!
Сейчас придут ломки. Он оперся головой о стену. Это уже подступало. Михал потерял представление о времени.
И вдруг стук каблучков где-то на этажах. Он уперся руками в урну.
Ева даже не успела закрыть дверь лифта, как он схватил ее. Снова запихнул в лифт и нажал кнопку.
— Пусти меня! Я сейчас закричу!
— Ты не можешь меня вот так бросить, Ева!
— Пусти меня!
Снова все сначала. Трогается и опять останавливается лифт. Ева нажимает кнопку «Стоп», Михал — «3 этаж»… В конце концов он притиснул ее в угол, откуда не дотянуться до панели. Сжал так, чтобы она не смогла колотить руками в стену.
Распахнуть двери лифта и быстро впихнуть Еву в квартиру. Еще раз объясниться в спокойной обстановке. Ради нее я готов на все!
По дому разлетелся Евин крик. Он заткнул ей рот ладонью. Ева забилась, как выброшенная на берег рыба.
Обхватить ее за пояс и протащить по коридору. Проклятая нога!
Сдавленный крик:
— Помогите! Помогите!
Одна за другой открываются двери.
— Отпустите ее. Это переходит всякие границы! Пустите же наконец! — Участливая соседка пытается вырвать Еву из его объятий.
— Не лезьте не в свое дело! — огрызается Михал.
С Евиной ноги слетела туфля, когда он попробовал ее нести и она стала лягаться. Боль в ноге такая, что в какой-то миг Михал чуть не потерял сознание.
— Мы вызовем милицию! — кричит соседка.
— Ева, не сходи с ума, — пытается увещевать Михал. Он доволакивает ее, а заодно и соседку, до дверей квартиры. К счастью, уходя, он не запер на ключ. Налегает на дверь плечом и проталкивает Еву внутрь… Наконец-то пани Марквартова останавливается. Беспомощно переступает на пороге с ноги на ногу. Боится войти.
— Это наши дела. Мы сами договоримся! — Михалу удается захлопнуть дверь.
Ева валится на матрац и начинает рыдать. Михал падает перед ней на пол. Обнимает ее.
— Мы ведь не можем так расстаться!
Капли слез стекают Еве на нос и оттуда капают на одеяло.
— Ну вот… Все будет хорошо… — успокаивает Михал.
— Что будет хорошо? — вдруг взрывается она. — У нас будет ребенок!
— Что?
Ева молча кивает.
Михалу кажется, будто вернулось все, что было… Как мы были счастливы тогда! Как обещали друг другу, что ради ребенка покончим со всем. Начнем новую жизнь.
А сейчас? Нужны тройные дозы. Печень ни к черту, вены в лоскуты, на ногах нарывы и язвы… Разве Ева сможет доносить ребенка? Хочет завязать ради этого? Но ведь она и сама не верит. А если б и доносила, в лучшем случае родится маленький наркоманчик.
Тогда зачем этот фарс? Хочет избавиться от меня, потому что нашла более простой путь к кайфу? Слишком хорошо понимает, что с меня не много возьмешь, а ребенок всего лишь предлог? Крысы покидают тонущий корабль.
Он сжимает ее в объятиях, не зная, что сказать. Десять минут? Полчаса? Ева все плачет и плачет.
Только звонок в дзерь возвращает их в реальность.
— Милиция. Откройте!
Привет от соседей.
— Да, ну и видик тут, — начинает один из двоих, появившихся в дверях. Второй проходит по комнате и наклоняется над Михалом.
— Что с вами, приятель… Чего вы так трясетесь?
— Я не хочу, чтобы она меня бросила, — твердит Михал, словно эти двое могут чем-то помочь ему.
— У вас температура? Вам надо в больницу.
Мне надо дозу. А через пять-шесть часов снова. И так постоянно.
Первый берет с подоконника паспорт. Перелистывает его. С пониманием присвистывает, увидев штампы предприятий, которые давно уже заполнили все, вплоть до одиннадцатой страницы.
— Где вы сейчас работаете?
— Я ищу место, — выдавливает Михал.
— Понятно.
— Прошу вас, уйдите, — пытается замять инцидент Ева. — Я звала на помощь, потому что не хотела идти с ним в квартиру. И больше ничего, — то и дело повторяет она.
— Вы заявили соседке, что Михал Отава хотел вас убить.
— Она не так поняла.
— Правда? Очень жаль. Но на всякий случай нам придется забрать его с собой.
Уголовное дело по обвинению в хулиганстве, тунеядстве, нарушении административного надзора и посягательстве на личную свободу граждан.
— Я не хотел причинить ей вред. Я люблю ее. И не смог бы сделать ей ничего плохого. Просто не хотел, чтобы она меня бросила, — от первого допроса до суда как заведенный твердил Михал.
— Ничего страшного. Обыкновенная ссора, вот и все. Разумеется, он не собирался меня убивать, — убеждает Ева.
Неосторожное признание Михала — запер дверь, когда они вошли в квартиру. Старая привычка. Страх, что кто-то войдет. А вовсе не потому, что Ева могла сбежать. Но как объяснишь такое на суде?
Показания соседей.
Год лишения свободы.
Посмотри мне в глаза, Ева! Ты одна за это в ответе, только ты.
Сучья жизнь!
А ребенок?
Что ребенок?
Ева?
Как каменный сфинкс. Только чуть-чуть под балдой. Но это болтушка. За нее не сажают.
Зуммер. Михал вздрогнул. Но никто никуда не спешил. Никакой суеты, нервозности, лаконичных приказаний врача со строго поджатыми губами. К тому же этот мерзкий звук почти сразу прекратился. Тишина и покой, словно вообще ничего не было. Только отдаленный гул шоссе. Да каждые десять минут грохот автобуса. За окнами больничной палаты вступает в свои права теплый летний вечер, и студенты из ближнего общежития спешат в центр наслаждаться жизнью.
Михал приподнялся в постели. В щель между ширмами было видно, как две сестры — одна похожая на Олину, другая русоволосая, коротко остриженная — умывают седого морщинистого старика. Скорее всего, когда они его приподняли, пульс участился, и монитор это зарегистрировал.
Ему, наверное, под восемьдесят, подумалось Михалу. Ну не бессмысленно ли все это? Еще пара часов. Или недель. Или месяцев. И для этого человека все кончится, как едва не закончилось вчера ночью… Неужто сестрам это и в голову не приходит? Точные, рассчитанные движения. Вот домоют старика и подойдут ко мне. Шансы выжить у нас почти равные. Потом они перейдут за другую ширму, к прерывисто дышащей бабке с травмой головы. Все время одно и то же. Мыть, перестилать, выносить утки, дезинфицировать, делать уколы, измерять температуру, кормить, мыть… Как они вообще это выдерживают? Одно из самых противных занятий, которые я наблюдал за свою жизнь. Да еще нагоняет тоску. Такое не для девиц. Интересно, сколько бы вытерпел на их месте я, если б сумел. Будь это хоть тысячу раз благородно. Разве когда-нибудь за свою жизнь я сумел проявить столько терпеливости и смирения? Я бы так не смог. А на большее не хватало. Или хватало, но я растранжирил? На большее. Что такое, собственно, большее? Кто вообще может сказать, что делает больше этих девиц? Почему-то вдруг он ужасно им позавидовал. Хотя знал, что сам бы так не смог. Что, если именно отсутствие смирения — одна из главных причин моих проблем? Что, если именно это обрекло меня на проклятый путь?
Первые три месяца вместо зоны — тюремная больница. В лагерь отправили после того, как доктора привели в порядок мою истерзанную ногу.
Еще немного, и я смогу писать путеводители по исправительно-трудовым заведениям, подумал Михал, когда серые железные ворота снова закрылись за ним.
Старые знакомые с предыдущих отсидок. Человек не одинок. А как там Ева на воле? Неужели не пошлет передачку с кайфом? Разве ее не мучает совесть, что из-за нее я опять в зоне? Ведь не могла же она про меня забыть! Или и вправду завязала? Но как ей удалось сразу перечеркнуть столько лет? Ерунда. Десять лет стажа — и бросить? Она не потянет. С другой стороны, не может же она быть такой гадиной, чтобы на меня начхать, а самой спокойно ширяться дальше. А вдруг она не врала про ребенка? Интересно, бросила бы она ради него?.. В тот раз Ева сломалась после пяти недель. Может, все же сумеет наскрести последние остатки воли? Сейчас она, должно быть, месяце на четвертом, на пятом. Сын Михала Отавы! Известного наркомана. Или дочь? Бред. А если все-таки?.. Тогда у этого существа теперь уже пальчики на руках и ногах. А от головы до пят больше десяти сантиметров. Шансов — один на тысячу. Чего я, собственно, хочу? Чтоб она продолжала и послала мне передачу с кайфом или родила ребенка и мы попробовали бы начать все сначала?
В таком случае надо поверить в чудеса. Но тогда у нее не было бы чернухи в сумке. Да чего там, она просто хотела сменить поставщика. А вовсе не жизнь. На такое у нее давно уже нет воли. Ни у нее, ни у меня. Обыкновенная пошлая обманщица, бросила меня на произвол судьбы.
Ну, а сам я могу думать еще о чем-нибудь, кроме кайфа? Или только о том, как первый раз вмажусь, едва выберусь отсюда? Накупить в аптеке сырья. Раздобыть химическую посуду и катализаторы. Сварить для себя, это же минутное дело. И вперед!
— Снова на пару месяцев, а потом опять тут встретимся, — улыбается Павел.
Сколько лет мы не виделись? Один из друзей по гроб жизни, еще со времен дискотеки. Первая Дашина любовь.
— В лагерь уже ни ногой. Буду сидеть на болтушке. На малых дозах, чтобы не съехать в психоз. Главное — следить, чтобы не повязали за тунеядство, и тогда никто ничего не сделает.
— Тебе не повезло. Говорят, болтушку включат в список наркотических веществ… Она там вроде уже была когда-то, года до пятьдесят шестого. А потом ее убрали, потому как у нас достать было нельзя.
— Где это решают?
— Откуда я знаю.
— Не дрейфь. Пока бюрократы раскачаются… — Михал старался не поддаваться панике.
Но думал об этом почти так же часто, как о Еве и ребенке. До чего же простая операция. Дописать в список всего одно-единственное слово. И тут же мы все оказываемся за зыбкой гранью закона, хотя цепляемся изо всех сил… К счастью, о включении болтушки в список разглагольствуют уже несколько лет. И ничего. О том, что нельзя продавать алнагон без рецепта, талдычат еще раза в три дольше. И тоже ничего. Спокойно, убеждал он самого себя.
Но почему же Ева ничего не шлет?
Она ведь сама не может без кайфа. А шансов достать там куда больше, чем тут, в лагере. Мы-то здесь уже ни о чем другом не разговариваем. Наркоманские сны о неистощимом запасе… Я даже не знаю, о чем говорить с человеком, который не колется и не имеет понятия о кайфе.
— Как ты насчет полетать? — ухмыляется Павел. — Мне принесли передачу.
Белые кристаллики болтушки. Растворить и выпить. Но для этого нужен водопровод. А если размочить в слюне на ладони?
До последней капельки слизать с ладони вспенившуюся жижу.
— Если к тебе придут еще, спроси, как там Ева… Она бы тоже могла нам кое-что послать.
— Ты разве не знаешь? — Павел удивленно поднимает брови.
— Что?
— Она умерла.
— Как?! — Словно удар в грудь. В голове вдруг загудело, будто с перебора. Неестественно бледное лицо Павла.
— Я думал, тебе сказали, — удивляется он. — Просто ты не хочешь об этом говорить.
Умерла? Нет, это невозможно!
— Что ты об этом знаешь? — бросился к нему Михал. И схватил Павла за отвороты отвратительно серой арестантской одежды.
— Ничего. Самоубийство. Пустила газ… Засунула голову в духовку.
Ева? Она бы никогда этого не сделала.
Павел пожал плечами.
И не ребенок, и не смена поставщика. Это просто абсурд… Ведь я так и не поверил, что она меня по-настоящему бросила. Что могла меня когда-нибудь бросить. А теперь? Михал чувствовал себя как после удара кулаком в висок. Эти ручейки слез. Дорожки на ее лице. Сколько раз я их вытирал?
Нет, не могла она этого сделать! Я еще понимаю — вколоть себе большую дозу. Смертельную. Золотой укол — последнюю радость всех торчков.
— Кто тебе это сказал?
— Ребята из команды.
Откуда им знать такие подробности? Голову в духовку. Как они узнали, если никого из них при этом не было? Черта с два, самоубийство! Какая-то сволочь ей помогла! Господи, но почему?
А вдруг Ева на самом деле завязала? Если на этот раз ребенок и вправду стал для нее тем шансом, о котором мы все мечтаем? А они испугались, что меня она тоже вытащит, когда я вернусь из тюрьмы? И я перестану варить. А я им позарез нужен. Поставщик самой чистой болтушки в Праге. Для них. А вовсе не ради Евы и нашего маленького… Ему вдруг показалось, что с ней он сумел бы бросить. Что сейчас это стало бы парой пустяков. Всю жизнь можно было переиначить. А без нее? Теперь уже никогда.
Но ведь никто из ребят не знал, что она хотела уйти от меня. Зато всем прекрасно известно, как она кончила. Кто из них держал ее?
Знаю я ваши повадки!
Он пытался представить, как все было, когда они засунули в духовку ее голову. Оглушили? Или усыпили дозой? Может, она пыталась вырваться из этого темного, тесного пространства, где шипел газ? Пробовала задержать дыхание, как те, кто ее держал. Сколько же это продолжалось?
Кто мог пойти на такое? Тот, чья чернуха была в ее сумке? Хотел ей понравиться? Втереться в доверие, чтобы потом убить? Гонза? А вдруг он убил ее просто тем, что отказался дать очередной дозняк?.. Начались ломки. Я в это время был в тюрьме, помочь не мог. Страх и беспомощность. Депрессия. И чувство вины. Единственный выход…
Но как же ребенок? Вот так покончить с жизнью своей и ребенка? Нет, этого не может быть. И если все же да, то наверняка не газом.
А вдруг был выкидыш? Вдруг она кололась у того ублюдка и он дал ей так много, что все закончилось, как в прошлый раз? Тогда это тоже сделал Гонза. Сволочь! Или она поняла, что за время беременности напхала в себя столько, что родит в лучшем случае дебила? Потому и решила разом покончить со всем. Но почему же не золотым уколом?
Конечно, ее убили. Сама она никогда не пошла бы на это! Самое обыкновенное убийство. Как же узнать — кто? Выпытать у Гонзы? Но как? Надо успокоиться. Рассуждать по порядку. Кто дал ей пузырек с чернухой, который был у нее в сумке? И за что? За возможность переспать? Но для этого можно найти и другую девку. Спать с обтянутым кожей скелетом, у которого вместо мышц шрамы от уколов, вены усеяны язвами, а вместо попки два громадных гнойника, из которых дважды за день приходилось выдавливать гной, чтобы не было заражения? Он давал ей кайф потому, что хотел уничтожить! А потом добраться и до меня! Чтобы снова мною крутить.
Проклятье! Будь я на воле, я бы точно узнал, как все произошло. Пусть даже и в милиции. Да что там, я бы разыскал Еву. И тогда ничего бы не случилось. Я бы не отходил от нее ни на шаг! Защитил от всех. И от депрессии тоже. Они были бы живы! Она и наш ребенок! Не могла же она взять и убить его. Никогда бы Ева так не сделала. Как она радовалась в тот раз! Убийцы! Но я отомщу. Будьте уверены. Я не забуду. Найду вас всех. Золотой укол каждому, на ком хоть какая-нибудь вина. Всего-то и надо — дать концентрацию больше, чем вы ждете. Подарочек от Евы. С того света. И не надейтесь, что вам удастся избавиться от меня и уйти от возмездия. Хотите отравить тут? Это вы сюда Павла заслали? Или задумали науськать на меня парочку урок? Не вы меня! Это я вас сотру! Всех! Понадеялись, что никто ничего не узнает. Напрасно. Я расправлюсь с вами раньше, чем вы со мной. Мы и за ту рану в животе сочтемся!
На сто пятидесятый день отбытия наказания Михала Отаву вновь перевезли в тюремную больницу. Он отказывался вставать, принимать пищу, пить. Если его не привязывали к койке, он старался вырвать из вены капельницу. Следующие три месяца заключения Михал провел в палате в постоянном страхе, что кто-то войдет в дверь и убьет его.
— Они хотят до меня добраться! Хотят избавиться от нас обоих! Боятся, что я отомщу за Еву, — без конца твердил он лечащему врачу. Подозревал персонал в сговоре с убийцами. Опасался, что руки ему связывают для того, чтоб не сумел защититься, когда придут убивать. В последующие три месяца лечения состояние Михала Отавы улучшилось, и его выписали с рекомендацией сразу же после отбытия наказания обратиться в наркологический диспансер за консультацией о дальнейшей психиатрической помощи.
Вернувшись из больницы в лагерь, Михал не узнал Павла. Или сделал вид, что не узнал. Ни словом с ним не обмолвился. Боялся, как бы тот не продал команде какой-нибудь из его тайных, тщательно оберегаемых планов мести. По тем же соображениям не поделился своими намерениями и с лечащим врачом. В наркологический диспансер после выхода из лагеря Михал Отава так и не обратился.
Свобода! Наконец-то закрылись ворота лагеря. И я на воле… Хватит, больше туда ни ногой! А в прошлый раз ты думал по-другому?
Но теперь есть дела поважнее. Первое — отомстить за Еву. Пусть даже снова придется попасть за эти проклятые железные ворота? Но если я не прикончу убийц, они сами расправятся со мной. Ну, и что хуже? Все тошно. Сначала надо прикончить их. А потом? Когда-то еще будет это «потом».
Главное, они не должны узнать, что меня выпустили. Он свернул на луг, чтобы даже случайно его не заметили из какой-нибудь проезжающей машины. И прямиком в лес. А после окольными путями, проселками незаметно пробраться и райцентр. С той стороны, откуда меня не ждут.
Автобусная станция — самое опасное место. Там они могут засечь меня, когда буду садиться в автобус на Прагу. Надо быть начеку. Незаметно проскользнуть вдоль очереди на посадку. Черт, задние места уже заняты! Компашка веселых школьников или студентов. Найти место как можно дальше. Согнуться, чтобы не было видно в окошко.
Наконец автобус тронулся. Михал осторожно оглядел пассажиров.
Этот тип через проход пялится в мою сторону! Следит? Вдруг они его наняли? А эта парочка сзади? Хоть бы спину прикрыть!
Михал встал и занял свободное место на четыре ряда ближе к водителю. Два-три человека подняли на него глаза. Он молниеносно отвернулся.
И сосед по тому месту, где я сидел раньше, тоже следит за мной. Сговорились заранее! Тьфу, пока, кажется, пронесло! А что потом? Пырнут ножом или — сзади горло струной? Не будут же они стрелять. Все равно автобус — это ловушка. Надо делать ноги. Выбить окно? Рвануть на первой же остановке? Может, попытаться?
К несчастью для Михала, рейсовый автобус шел без остановок до самой Праги. Больше часа ему пришлось корчиться от страха на своем месте. И все время прижимать к груди сумку, чтобы никто не прислонился к нему и не ударил ножом прямо в сердце. Он отсчитывал каждую пережитую минуту.
Едва автобус остановился на первом же перекрестке в Праге, он кинулся по проходу. Прежде чем водитель опомнился, Михал раздвинул передние дверцы и вылетел вон.
Я от них ушел! От радости хотелось прыгать по тротуару. Если только они не ехали за автобусом на машине, вдруг подумал он и оглянулся. Нигде никого.
Только бы не попасть в давку, добираясь до центра. Прижаться ко мне в толпе, где некуда бежать, и сунуть нож между ребер — проще пареной репы.
Держась середины тротуара, Михал двинулся в путь. Еще несколько километров. Ежеминутный взгляд назад. Они отстали! Как ни странно, но, кажется, я оторвался. Пронесло!
А чего им за мной бегать? Гораздо проще подождать у квартиры, сообразил он уже где-то в центре. Михал полез в карман за деньгами, полученными при освобождении. Куплю за пятьдесят девять крон охотничий нож. На остальное — сырья в аптеке. Надо снять напряжение.
Самый опасный миг.
Он стоял перед дверью подъезда, слушая, как колотится сердце. Еще раз оглянулся.
Кто эта тетка с хозяйственной сумкой?
Прошла и исчезла за углом.
Пора решаться. Михал приоткрыл дверь и заглянул в щелку.
Никого.
Проскользнул на лестницу. Остановился за дверью, прислушиваясь к звукам дома. Тишина как в гробу. Только где-то звякает о чашку ложечка, кто-то помешивает чай или кофе. Семейная идиллия. Еще одна.
В пять прыжков оказаться у лифта! Проехать на этаж выше. Запутать их. Очутиться у них за спиной!
Он выполз из лифта на четвертом этаже. Вспотевшая ладонь сжимает нож.
Ничего подозрительного.
Михал склонился над пропастью, окруженной лестничными перилами.
Вот теперь в самый раз подобраться ко мне сзади и перекинуть через перила. Самоубийство. Как у Евы. Он быстро оглянулся. На лестнице никого. Во всем доме до сих пор ни одного подозрительного звука.
Осторожно, ступенька за ступенькой он начал спускаться к квартире. Нож изготовлен к молниеносному броску. Если бы в этот момент на лестнице случайно появился кто-то, нож оказался бы у него в животе.
К счастью, лестничная площадка перед квартирой Евы была пуста.
Красиво я их уделал!
Михал подбежал к двери. Открыл и захлопнул ее за собой, прислонясь спиной к потрескавшемуся косяку.
Фу, теперь порядок. Если только в квартире никого, пришло ему в голову.
Он ногой распахнул дверь и одним прыжком выскочил на середину комнаты. Под умывальником и за матрацами — пусто.
Еще не все! Это просто, как апельсин, — по лесам с улицы через балкон и прямиком в квартиру.
На балконных дверях никаких следов взлома. А если они были открыты? Оттуда ведь легко залезть.
Он вышел на балкон, перелез через перила и начал методично сбрасывать на улицу доски лесов. Хорошо, что в этот момент внизу никого не было.
Порядок! Он снова залез на балкон. Наконец-то можно вздохнуть спокойно.
Зажег плиту.
Неотвязная картина: дергающееся тело Евы, по пояс засунутое в духовку.
Он поставил на плиту мензурку. Собрал разделитель, подровнял на умывальнике все, что могло понадобиться. Хорошо еще, не пропали химикаты. Сосредоточиться на каждой фазе.
Хоть это не вылетело из башки. Найти людей, которые за половину товара будут давать сырье. Сварить про запас. Разыскать в книжках рецепт медленнодействующего яда и созвать всю бывшую команду на гадюшник. Вот и все.
Девяносто две минуты он не мог попасть в сотни раз проколотую вену на ноге.
Медленно, очень медленно начинал Михал воспринимать окружающее: обшарпанную плиту, немытую раковину, грязное одеяло на матрацах.
Сколько я тут провалялся? Черт его знает. Часы Ева давно продала.
Ева. Евы нет. А я? До меня они не добрались. Я сам разделаюсь с ними! Который сейчас час? Еще день или уже ночь?
Он дотащился до балкона. Нога снова болела так, будто в нее кололи раза по три на день.
На улице светло.
Михал осторожно выглянул наружу. Мимо торопятся прохожие. На работу? С работы? На обед? Но вот один из них мельком взглянул наверх. Все-таки они следят за мной! Изображают прохожих. Здорово у них получается.
Михал отпрянул от окна. Великолепно поставленная слежка за квартирой. Будто бы ничего не происходит. Армия шпиков. Убийцы Евы! А если это милиционеры? Да где им столько шпиков набрать?
Времени в обрез, понимает Михал. Я должен их опередить. Обвести вокруг пальца, пока они меня не пришили. Он вынул из куртки нож. Порылся в сложенной на умывальнике посуде. Засунул в ботинок еще и кухонный нож. Подкрался к входной двери. Резко открыв ее, вспорол ножом воздух. Если бы кто-то случайно стоял за дверью, определенно получил бы удар в живот. Михал прижался к стене, защищая спину. Рукой прикрыл голову.
Площадка была пуста. Значит, они еще не пришли. Развязка откладывается. На пару секунд, минут, часов, дней?
Точно так же он преодолел и дверь подъезда. И на этот раз, к счастью, поблизости никого не было. Перебежал на середину улицы. Во рту пересохло от напряжения.
Следить за каждой стоящей машиной, нет ли там кого. Наблюдать за всеми арками, из которых могут внезапно выскочить. Не забывать про крыши, откуда вдруг может свалиться балка или кирпич. Смотреть в оба за проезжающими машинами!
Михал сжимал в кармане свой нож. Едва заслышав звук мотора приближающейся машины, прятался среди стоящих автомобилей.
Не дам себя задавить, гады!
Он замечал каждого прохожего на улице. Торопясь обогнать кого-то, держал наготове нож, чтобы заколоть в мгновение ока. Раньше, чем тот пырнет тебя!
К счастью, Михала никто не окликнул, не толкнул проходя, внезапно не остановил, даже не изменил направления своего движения. Иначе тут же получил бы нож между ребер.
От Виноград до Смихова, петляя закоулками, чтобы сбить с толку преследователей, Михал добирался часа три. Темнело. На Прагу опускался очередной весенний вечер. Девчушки в белом выходили на улицы, парочки тянулись на Петршин, Кампу и Малую Страну, дети упрашивали родителей разрешить погулять еще немного во дворе. Из открытых окон доносились звуки гитар и магнитофонов, звон бокалов. Люди готовились к лету.
Теперь начинается самое трудное, понимал Михал. Он вытер вспотевшую ладонь, протер ручку ножа платком, попробовал нацепить на лицо маску беззаботности и ввалился в заведение, прославившееся тем, что в нем собирались третьесортные наркоманы и кролики, любители поошиваться вокруг темных личностей.
Договориться и сразу сматывать. Здесь им проще простого нанять кого-то, кто за дозу любому стулом мозги вышибет.
Даша уже опять с Петром.
— Привет. Вы что тут делаете?
— Ждем Станду, — пробурчал Петр.
— Станду? — Любовь втроем, доходит до Михала.
— Он хочет урезать мне алименты, — ухмыляется Даша.
Вот оно что. Опять нормальная классическая love story. Бог в помощь, вечные влюбленные…
Хоть это Даша сумела. Доносить ребенка, вдруг с завистью подумал Михал. Он поспешно отлепился от их стола.
Куча новых лиц. Тупые физиономии нюхальщиков. Такой упадок? Скорее крайняя нужда. Похоже, повылавливали всех варильщиков, кто обычно снабжает кайфом денежную клиентуру, неспособную наладить производство. Как раз то, что мне надо.
Он кивнул кролику, знакомому еще по Богницам… Обыкновенная шестерка. Наверняка нет выхода на ребят из команды.
— Михал! Привет! А говорили, ты сидишь…
Прыгает вокруг, как мопсик, подумал Михал. Писает от счастья, что удостоился беседы с одним из лучших варильщиков болтушки в Праге. Его акции в этом заведении моментально повысились, по меньшей мере раза в четыре.
— Слабо́ набрать пять сотен? Только чтоб об этом не очень болтали. Максимум три-четыре человека.
— Зачем?
— Мне нужно сырье. Вам — половина каждой варки.
— Вот это здорово, Михал!
Снова запрыгал.
— Но чтобы молчал в тряпочку, ясно? — сразу осадил его Михал.
— Завтра все получишь.
У вас еще есть деньги? Кайф не лишил вас работы и всех прочих благ? Может, вы еще даже сумеете завязать? Ну а мне кровь из носу нужны пять сотен. И поскорее. Каждая минута промедления может оказаться роковой. Все равно вам придется ограбить какую-нибудь лавку, чтобы наскрести хоть немного бабок. Михал старался унять мучившую его совесть. Моська такими делами уже не меньше двух лет пробавляется.
— Придешь в три на площадь Иржи из Подебрад. К фонтану. Один. Чтобы никого с тобой не было, иначе не пойдет, усек? Дождешься меня. А состряпаешь какую-нибудь пакость, не видать тебе болтушки. Надеюсь, ты понял. Площадь я заранее обследую вдоль и поперек, будь уверен.
Теперь сматываться. И поскорее.
Они уже тут.
Стук в дверь.
Значит, не напрасно я дрейфил? Моська навел? Ерунда. Они и без него про меня знают.
Михал лихорадочно доваривал болтушку.
Каждый удар в дверь неотвратимо разрушал мечты о мести.
Я даже не успел узнать, с чем надо смешать болтушку, чтобы она подействовала, как я хочу. Ничего-то в своей жизни я так и не довел до конца.
Неожиданно ему захотелось выбросить все из окна. И самому выпрыгнуть вслед.
Но этого они и хотят. Ну уж дудки.
Он схватил шприц, набрал приличную дозу и вколол в мышцу на бедре. У меня еще куча времени. Пока-то они допетрят, что можно влезть через балкон. Он бросился на матрац и уставился в потолок.
Я дурак. Если бы вовремя нашел нужную добавку, сегодня утром раздобыл сырье и приготовил подарок от Евы, то можно было спокойно открыть и предложить вмазаться тем, кто за дверью. На девяносто девять процентов им не устоять. Моя болтушка и сейчас еще в цене.
— Михал! Ну что с тобой? Открывай!.. Я знаю, ты дома.
Боже мой, мама!
Он рывком вскочил с матраца, так что снова разболелась нога, в которую он только что вколол. Схватил бутылку с белыми кристалликами, шприц, разделитель, мензурку и постарался как можно быстрее запихнуть все в ведро под раковиной.
Черт, проветрить!
— Ты слышишь?
Еще соседей переполошит своими воплями.
Наконец он доковылял до двери. От резкого подъема кружилась голова. Черт знает, сколько времени я не ел? Сколько дней я уже на воле? Три? Пять? Четырнадцать?
Еще две недели, и надо будет найти работу. Иначе снова в любую минуту пришьют тунеядство! А заодно и невыполнение решения суда.
Неужели ты думаешь, что тебя не посадят за месть бывшим дружкам? Искать работу теперь — пустая трата времени.
Он скорее навалился на ручку, чем нажал ее.
Мать отступила на шаг, не веря своим глазам. Точно как в прошлый раз.
Не ожидала увидеть такую развалину, осенило Михала.
— Ну и вид у тебя, — вымолвила она в конце концов.
Он опустил глаза. Старая семейная песня. Я верой и правдой дослужилась до заведующей отделом. А ты? Случайно выбился из третьесортного наркомана, который расплачивается собственным здоровьем, в варильщики экстра-класса.
Черт, мне ведь надо было отдать половину товара ребятам, вспомнил он. Но когда?
Мама все-таки решилась войти в прихожую. И вдруг — слезы на глазах.
— Что они с тобой сделали? Кошмар какой! — обняла она Михала, словно хотела отгородить от всего, что случилось за последние годы.
Думает, это я в тюрьме так похудел. Михал чуть не рассмеялся. Святая простота… И это после стольких лет карьеры матери наркомана.
Он прижался к ней. Надежность маминых рук. Сколько мне было, когда я понял, что это не для меня? Мама, бедняжка, надеялась, что так будет всегда. А я боялся этого и делал все, чтобы поскорее вырваться из кольца ее объятий. Стать взрослым. Преодолевать жизненные трудности. Здорово я их преодолел.
— Я поесть принесла, — сказала мать, сдерживая слезы.
Еда — вот уж, действительно, последнее, что его интересовало.
Он наблюдал, как упорно она пытается не подать виду, что ей противно находиться в таком хлеву.
— Я тут приберусь.
И найдешь за матрацами припрятанную болтушку.
— Не надо. — Он расставил руки, словно мог помешать ей войти в комнату. Словно хоть когда-либо в жизни мог ей в чем-нибудь помешать.
— Мне нужно приучаться к самостоятельности, — добавил он, заметив ее недоумение.
— Ну, тогда я хоть разогрею. Посуда есть?
Химическое стекло к твоим услугам.
Он молча показал на раковину — сиротливая груда давно не мытой посуды. Еще от Евы?
— Мда. — На большее ее не хватило. — Я принесла это в судках. Мясо с томатной подливой. Может, ты лучше поешь прямо из них?
Мясо с томатной подливой. Любимое с детства блюдо. Я заказывал его на все дни рождения, надо мной даже подсмеивались.
А сейчас смотреть на еду тошно.
— Почему ты не сообщил, что тебя выпускают? Я бы приехала за тобой.
Именно поэтому, мысленно ответил Михал.
— Или ты потерял наш новый адрес? Я думала, ты хотя бы квартиру придешь посмотреть. О нас ты уже не вспоминаешь? Но ведь мы можем помочь. Я это сотый раз повторяю. Неужто тебе до сих пор не надоело?.. Только взгляни, как ты живешь!
Чем бы ты могла мне помочь? Ты даже не рискуешь спросить, хочу ли я жить у вас. Сама знаешь, что ничего не выйдет. Да ты и не хочешь уже! Наконец-то вы поняли, до чего я докатился.
— Ты уже пять дней тут и даже знать о себе не дал.
Значит, пять дней без еды.
Она засучила рукава блузки, чтобы вымыть эту омерзительную посуду, пока подогревается мясо.
— Ты уже нашел работу?
— Ищу, — соврал Михал.
— Где?
— В национальном комитете. Где же еще?
Она примирительно улыбнулась.
— Я подыщу тебе что-нибудь. Ладно?
Как в прошлый раз? Чтобы вечно быть у тебя под надзором? Только как мне в таком виде на работу?
Он сел. Голова предательски кружилась.
Придется запихнуть в себя эту еду. Вот это у болтушки самое подлое. Когда сидишь на ней, сам не знаешь, что тебе нужно.
Мать вдруг обняла его за плечи:
— Ты веришь, что я хочу тебе помочь?
Он кивнул.
— Ну так хотя бы ответь…
— Хорошо, — произнес он машинально. Совсем не вдумываясь в свои слова. Просто угадал, что она хочет услышать именно это.
Мать вернулась к кипящему мясу с подливой. И вдруг Михал увидел, как она склонилась над плитой, в которой Ева… Помочь. Но как помочь?.. Сколько раз она повторяла, что во всем виновата Ева. Что именно она вечно тянет меня назад. Сколько раз она добивалась, чтобы я бросил ее? А если она уже «помогла»? Она, а не ребята из команды!
Ева ей, конечно, открыла. Если летала, как я сейчас, значит, была уже совсем без сил. Может, даже упала в обморок… А дальше — пара пустяков! Открыть духовку, пустить газ. Избавить своего сыночка от той, что вечно его совращает. Помочь мне!
— Ты ее убила, мама! — вдруг закричал Михал.
Она замерла, склонившись над плитой. Над той самой плитой!
— Кого?
Нервы у нее хоть куда, подумал Михал. Без крепких нервов такого не сделаешь.
— Не притворяйся, что не знаешь! Еву! Ты убила ее, чтобы я вернулся к вам! Как же ты после этого можешь смотреть мне в глаза?
— Какая муха тебя опять укусила, Михал? — Она наконец выпрямилась.
— Уходи! Понимаешь? Вон! Не хочу тебя больше видеть! Никогда!
— Да ты рехнулся? Что с Евой? — Она облокотилась на плиту. Проклятую идиотскую плиту!
Он подбежал к ней, резко открыл духовку, так что дверца ударила ее по ногам.
— Не знаешь?
Мать не могла вымолвить ни звука. Да Михал и не ждал ответа.
— Уходи. Вон!
Из последних сил он бросился на нее. Стал выпихивать к входной двери.
— Михал, опомнись! Михал…
Он остервенело толкал ее.
— Не хочу тебя видеть. Никогда!
Михал распахнул дверь на лестницу, а когда она попыталась проскочить мимо него обратно в комнату, схватил ее за руки и вышвырнул вон из квартиры.
Потом захлопнул дверь. Соскользнул по ней на пол и заплакал.
Внезапно оказалось, что сейчас ночь. Повсюду темно. Из комнаты доносился запах мяса с подливой. Желудок запротестовал.
Вмазаться, чтоб не уснуть. Я уже в таком ауте, что засыпаю и от болтушки. Или, вернее, теряю сознание.
Михал вдруг вспомнил все, что произошло.
Она была так спокойна, когда я кричал на нее. Неужели все же могла решиться? Мама? Мама сделала карьеру — от машинистки до заведующей отделом. Но такое? Нет, это не может быть правдой! Паранойя. Игра воображения больного мозга. Это мы уже проходили. В психозе становишься полной скотиной. Наверное, так бывает с каждым, стоит посидеть с полгода на приличных дозах болтушки. Я сам не раз видел. А сколько уже я летаю на ней? И разве я не такой, как все?
— Это неправда. Опомнись, — повторил он шепотом. — Это глюки. Опомнись!
ЭТО НЕПРАВДА, начал он писать на стене, чтобы видеть надпись, когда придет очередной приступ. Мама никогда бы не отважилась. Для такого нужны натуры посильнее. Ясно — это ребята из команды. К тому же торчки… Им бы самое оно, реши я, что это сделала мама. Так проще меня прикончить. Неподготовленного. Безоружного, как овечка.
Но если мама ни при чем, она испугается за меня, скорее всего, тут же позвонит в психушку и вызовет перевозку. Уж это она сумеет устроить. На худой конец достаточно сказать, что я пытался покончить с собой. А может, позвонила прямо в милицию? Теперь-то она уже раскусила, что со мной по-хорошему не получится. Или еще не поняла? Но в психушку точно позвонила. А то и в «Скорую». Те, конечно, автоматом свяжутся с милицией. Скоро тут запахнет жареным.
Он прислушался к звукам на лестнице. Кто-то поднимается! Михал подполз ближе к двери и прильнул к ней ухом.
Шаги!
По спине у него стекал пот.
Убийцы?
Санитары?
Менты?
Вот кто-то прошел совсем рядом с дверью!
Сердце колотилось где-то в горле.
Протопали наверх. По-настоящему? Или они меня окружают?
Он бросился назад в комнату. Вытащил из-под матраца бутылку с болтушкой, засунул в ботинок кухонный нож, в левой руке сжал охотничий нож. Правой резко открыл балконные двери. Ткнул в темноту перед собой. Никого. Он перепрыгнул через перила, приземлившись на доски лесов.
А я ведь даже не глянул, поставили их тут снова или нет. Значит, поставили. Перебежав по лесам к лестнице, он начал спускаться вниз. В левой руке нож, драгоценная бутылка в нагрудном кармане. Правой приходилось страховаться. Закончить падением с третьего этажа — это немного смахивает на трагедию, усмехнулся он.
На улице ни души. Он спустился с лесов на крышу машины, оставленной тут как по заказу, и оттуда рискнул соскочить на мостовую, крепко прижимая к груди бутылку с болтушкой. Нечеловеческая боль в ногах. Быстро прогрессирует, мелькнула мысль. Он осторожно двинулся посреди улицы в сторону Смихова.
Смотри-ка, повезло, еще открыто.
Конечно, они сидели там. Вечная надежда, что кто-то из торчков, которые умеют варить и нуждаются в деньгах на сырье, придет продать дозу.
Моська выскочил из-за стола, как чертик из табакерки.
— Михал, ну ты и наколол. Я там часов пять прождал.
— Пять часов для наркомана — это не срок, — улыбнулся Михал. — Пора бы тебе знать. Терпение и еще раз терпение.
— А что мне было говорить ребятам, которые остались без бабок?
— Я принес.
Михал вытащил из кармана бутылку, наполненную кристалликами болтушки. Заметил, как расширились глаза у Моськи.
— Но мне кое-что надо. — Он снова спрятал бутылку. Карман заметно оттопыривался. Моська пускал слюни, как собака в опытах Павлова.
— Жилье, где можно варить. У меня стрёмно.
Моська сглотнул.
— За жилье — сто доз болтушки в месяц, — сказал он.
Михал кивнул. Скотина, подумал он. Знает, что мне деваться некуда. По крайней мере этот месяц. Пока не покончу с дружками. А там видно будет.
— Я узнаю, — выдавил Моська. Он уже готов был скакать вокруг Михала.
— Погоди. — Михал сжал его плечо. — А у твоих гавриков на сырье хватит?
— Не дрейфь.
Будь у него хвостик, он бы им вилял не переставая. Думает на этом заработать? Только мне ведь нужна всего-то пара дней. Пока не сварю приличную дозу для Евиных дружков. И не найду комбинацию к болтушке, на десерт. К сожалению, Моська, придется свернуть производство раньше, чем ты наладишь сбыт по-культурному. Только тогда есть шансы, что ничего не вылезет наружу. А потом я спокойненько вернусь в квартиру Евы.
Хорошо еще, она настояла, чтобы я там прописался, подумал он. Врачей и милицию, которых натравит на меня мама, я уж как-нибудь переживу. Даже если пару месяцев придется перекантоваться в психушке. Или пару лет в тюрьме?.. Если вообще выживу после последнего балдежа с командой.
А если погибнут те, кто совсем ни при чем? Почему я, собственно, должен верить матери? Ради меня она способна на все.
Сплошные если, если, если… Если эта еда, которую она принесла, не была отравлена, чтобы наконец-то избавиться от меня…
— Можно шлепать, — Моська вернулся, посовещавшись с дружками.
— Да, вот еще что. — Михал вытащил из кармана брюк ключ от квартиры Евы. — Отправишь кого-нибудь за вещами… Все стекло, которое сложено в ведре под раковиной, плюс курс лекций по фармакологии.
Моська снова кивнул.
Как мы с полуслова понимаем друг друга, подумал Михал.
— А теперь я сматываюсь. Веди на место. И не вздумай лажануть…
Михал вытащил из кармана нож.
Всего на миг у Моськи сузились глаза. Потом он снова кивнул. Вспомнил про бутылку с болтушкой?
Этот готов на все. Удел каждого, кому нужен наркотик, а мозги не варят, как сделать самому. Михал наконец оставил свою жертву и двинулся к выходу.
Сколько высокомерного презрения! Старый опытный наркоман и кролики. А мог ли я тогда предположить, что мне осталось всего лишь несколько часов? Что уже этой ночью безобидные на вид кролики напихают в меня зверскую дозу и бросят между урнами, как ненужную, старую тряпку? А моя месть? Разве за свою жизнь я смог хоть что-нибудь довести до конца? Если уж мстить теперь, так не только команде. Но и Моське с его ловкими друзьями, которые сейчас без забот кайфуют на моей болтушке, очумев от счастья, как гениально все обтяпали. Как лажанули меня.
Улыбка, разбегающаяся веером морщинок.
— Итак, уважаемый, на этот раз вам удалось выкарабкаться. Для нас ваше лечение закончено. Для вас же оно только начинается. Вы так не считаете? Мы привели вашу ногу в божеский вид. Но надеяться, что вам и впредь будет везти — это большой риск. Однажды может быть поздно.
Михал кивнул.
— И обратите внимание на свою ногу. Надеюсь, мне не надо объяснять, что ваша артериальная система не в состоянии выдержать больше ни одного укола. Вы перенесли тяжелый тромбофлебит. Теперь ваш организм нуждается в абсолютном покое, чтобы по возможности залечить все, что еще возможно. Вы отдаете себе отчет, что при каждой внутривенной инъекции наркотика вашей жизни угрожает внезапный отказ дыхательного центра? Не говоря уже о том, что при уколе в вену может попасть воздух, а это, естественно, повлечет за собой мгновенную смерть от сердечной или легочной эмболии. А то и сердце остановится при чересчур большой дозе. Или инъекция нестерильной иглой приведет к воспалению сердечного эндокарда или костного мозга, гепатиту или СПИДу…
Дальше Михал уже не слушал. Сморила усталость.
— Спасибо, — бессвязно поблагодарил он.
— Ну, ни пуха ни пера, — пожелала врачиха.
Он лежал с закрытыми глазами, абсолютно ни о чем не думая. Ждал санитара, который должен был проводить его до машины. В комнате становилось жарко. Даже сквозь закрытые глаза он ощущал на лице солнечные лучики.
— Гол! — раздалось с улицы.
И шум машин в страговских переулках.
Мчатся из центра и в центр. А я? Куда я мчусь?
И снова психушка. Незаметные взгляды токсикоманов. Следят? Похоже, хотят прикончить прямо здесь? А почему тогда не в реанимации? Достаточно было подмешать чего-нибудь в чай. Или отсоединить капельницу, пока я был без сознания. Почему я не подумал об этом в больнице? Ну хорошо, а как бы они туда попали? Проклятая мания преследования. Там они не могли до меня добраться. Только тут!
Дневной распорядок от минуты к минуте до того мига, когда можно наконец лечь в постель и даже голову спрятать под одеяло. Конец.
А завтра все сначала.
Стыд перед врачом, который выписывал в прошлый раз. Нет у меня сил. Не могу я, понятно?
— Параноидальный психоз, пан Отава. Болезнь прогрессирует.
Изо дня в день одно и то же.
— Никто вас не хочет убить. Ничего не происходит. То, что вы как будто видите, — обыкновенные галлюцинации.
Разве я знаю, где тут правда, а где ложь? Что, если врач заодно с ними?
Бред. Никто меня не собирается ликвидировать. Я сам себя ликвидировал.
Коридор, где бесцельно слоняются тридцать мужчин, не знающих, как убить эти несколько свободных минут. Пальцы машинально скребут по стенке, вдоль которой они с трудом волочат ноги. Изредка сдавленные рыдания. То же зрелище, что и в прошлый раз.
Михал осторожно притирается спиной к стене, чтобы никто не очутился сзади. Сердце бешено колотится.
«Токсикоман, как и алкоголик, постепенно теряет интерес к другим людям. Перестает думать о них», — вспоминает он.
Черт его знает, кто и когда мне это говорил.
«Теряет интерес ко всему, что не связано с наркотиками».
А я вроде еще недавно мог говорить о совсем обыкновенных вещах. И даже надеяться, что они могут иметь отношение и ко мне. Могли. Если бы я не связался с наркотиками. Наивная вера, что есть шанс снова стать нормальным. Что время еще можно повернуть вспять. Сила чувства. Чувство, которое не изгладит ничто. Даже смерть, Ева. Ты. Ты живешь. Живешь во мне. Может, ты и была та — настоящая. Если бы не наркотики. Быть рядом. Рядом… Быть счастливым, не бояться, верить, что так будет всегда.
— Рихард возвращается, Рихард, — из уст в уста проносится по коридору.
Выпущен из отделения для буйных, куда его поместили после очередной облавы.
Старая команда снова в сборе? По крайней мере те, кто еще жив. В женском отделении Даша. Говорят, она привезла в поликлинику своего ребенка, уверяя, что один глаз у него на три сантиметра выше другого. Ее никак не могли успокоить, пока наконец не выяснилось, что она в улёте. В конце концов она даже призналась, что давала ребенку болтушку. По капле в день. Бедняга отлично натренировался уже в материнской утробе. Даша считала, что без болтушки он бы не выжил. Первые дни после рождения он страшно кричал от ломок.
Да. Это уже совсем не тот Рихард, что полтора года назад. Плавающий взгляд, заторможенные движения, дрожь в руках. Результат употребления нейролептических препаратов, которые применяют для успокоения буйных. Садится в углу столовой, чаще всего спиной к столу, только бы никого не видеть. Не то что говорить. И сразу после отбоя молча ложится, укрывшись с головой одеялом.
Но я хочу с тобой говорить, заводится про себя Михал.
Он стаскивает с Рихарда одеяло. Трясет его, чтобы тот наконец перестал притворяться спящим.
— Это что, конец? — выпаливает Михал.
Невидящие глаза.
Несколько секунд, когда вообще неясно, понимает ли Рихард, кто его спрашивает и о чем.
Наконец кивок.
Так же жестоко, как в прошлый раз со Зденеком, когда он спрашивал, умрет или нет.
Стиснуть это горло. Плюнуть в рожу. Задушить на месте.
— Значит, это и есть та настоящая дорога по жизни — чудесная, заманчивая, полная эйфории, о которой ты мечтал? Вот это и есть она?
Рихард улыбнулся.
— Зачем все это было, слышишь? Зачем? — Михал тряс Рихарда так, что скрипучая кровать, на которой тот лежал, начала колыхаться. — Для чего все это было? — Михал чувствовал, как по телу бегают мурашки. Сдавить ему горло. Он знал, что не может ручаться за себя. Даже не надо было напоминать обо всем том горе, о мертвых и искалеченных, о каждодневных мучениях, о Еве…
Рихард попробовал сглотнуть.
— Погоди, — просипел он, высвобождаясь из рук Михала. — Кое-что уже абсолютно ясно, — добавил он, пытаясь улыбнуться.
— Что именно? — в ярости крикнул Михал.
— Допустим, если ты сейчас прочтешь что-нибудь по психиатрии, относительно болезней человеческой души… — Рихард попробовал сесть. — …Или по фармакологии, или по общей медицине, то просто можешь без дальнейшей специализации, без более глубокого изучения выбрать для себя приемлемые или неприемлемые гипотезы…
Михал глазел на Рихарда и лихорадочно соображал, наяву все это или просто очередная серия галлюцинаций. Стоит ли он тут вообще? Вправду ли хотел убить Рихарда?
— И это все? — наконец выдохнул он.
— Может, тебе мало? — улыбнулся Рихард. К нему снова вернулось утраченное поначалу присутствие духа.
— Идиот! — заорал Михал. И опять набросился на Рихарда.
Но тут его уже схватили подбежавшие санитары.
Девятого декабря тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года, через три месяца после выписки из психиатрической лечебницы, Михал Отава был найден своей матерью, Марией Отавовой, которая принесла ему еду, в бессознательном состоянии. Он лежал в единственной комнате своей квартиры на полу под окном. В пустых жестянках на столе и на полу обнаружили в общей сложности сто двадцать два окурка сигарет «Старт», «Клеа», «Дружба», «Спарта». По сохранившимся следам, отпечаткам пальцев и обуви можно было заключить, что в предыдущий вечер здесь побывало большое число неустановленных лиц, которые в тот момент, когда Михал Отава потерял сознание, покинули квартиру, даже не попытавшись обратиться за медицинской помощью. Химическая аппаратура, составленная в углу комнаты, а также отработанные катализаторы позволили эксперту-токсикологу прийти к заключению, что в течение предыдущей ночи в квартире изготовлялся наркотик, известный под названием «болтушка». Михал Отава был незамедлительно доставлен в реанимационное отделение Института скорой помощи, где после трехдневной интенсивной терапии, во время которой пациент был постоянно подключен к аппарату искусственного дыхания, он пришел в себя. Однако восстановить все функции мозга, тяжело травмированного недостатком кислорода в бессознательный период, оказалось невозможным. Поэтому Михал Отава был перевезен в психиатрическую лечебницу, в отделение для пациентов с хроническими нарушениями деятельности мозга. Он неадекватно воспринимает действительность. Его нужно кормить, во время кормления изо рта у него течет слюна, его приходится одевать, умывать, укладывать в постель, он не сообщает о своих естественных надобностях, мочится под себя. Он настолько эмоционально лабилен, что на любое самое незначительное раздражение реагирует плачем, подвыванием, беспокойством, которые чередуются с длительными приступами апатии. Теперешнее его состояние не позволяет надеяться на положительные изменения. Надежда на то, что состояние его здоровья со временем улучшится, почти равна нулю.
С 1 января 1985 года в список наркотических веществ, которые запрещено изготовлять и хранить, включен алнагон. Изготовление, хранение и распространение алнагона с этой даты караются наравне с производством и хранением других наркотиков.
2 V. Königsmark, V. Macura. Hrdinové v teretričku. Literární měsíčník, 1977, č. 8, s. 90.
3 R. John. Memento, «Mladý svět», r. 25, 1983. č. 51, s. 11.
4 «Kmen», 1988, č. 1, s. 6.
5 «Mladý svět», 1983, č. 51, s. 11.
6 «Kmen», 1988, č. 1, s. 6.
7 Шприц (жарг.) . — Здесь и далее примечания переводчика.
8 Галлюцинации (жарг.) .
9 Передозировали (жарг.) .
10 Устроить куда-нибудь пожить, переночевать (жарг.) .
11 Наркомана «со стажем» (жарг.) .
12 Колются наркотиками (жарг.) .
13 Здесь: группа наркоманов, связанная добыванием или потреблением наркотиков (жарг.) .
14 То есть употреблял определенный вид наркотиков (жарг.) .
15 Замок в окрестностях Праги.
16 Чехословацкие авиалинии.
17 Психиатрическая лечебница в Праге.
18 Фильм американского режиссера Стивена Спилберга (1975).
19 Подделанным рецептом (жарг.) .
20 Пригород Праги.
21 Чехословацкое агентство по международному туризму.
22 Пограничный пункт на границе с ГДР.
23 Наркоманов (жарг.) .
24 Абсцессы от нестерильных уколов (жарг.) .