Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Содержание
Введение………………………………………………………………………3
1. Суть философской герменевтики по Х.Г. Гадамеру……………………5
2. Из книги «Истина и метод»-логика вопроса и ответа…………………15
Заключение…………………………………………………………………...24
Список использованных источников……………………………………….25
Введение
Вопросы социального познания и его методов являются предметом пристального внимания в современной герменевтике. Герменевтика - греч. - разъясняю, истолковываю). Изначальный смысл - искусство толкования Библии, литературных текстов и т.д. В XVIII-XIX вв. герменевтика рассматривалась в качестве учения о методе гуманитариях наук. Ее задачей становится объяснение "чуда понимания".
Основы герменевтики как общей теории интерпретации заложены немецким философом Ф. Шлейермахером в конце XVIII - начале XIX в. У него герменевтика мыслится прежде всего как искусство понимания чужой индивидуальности, другого выражения воплощенной индивидуальности. В. Дильтей развивал герменевтику как методологическую основу гуманитарного знания. С его точки зрения, герменевтика есть искусство истолкования литературных памятников, понимания письменно зафиксированных проявлений жизни. В XX в. герменевтику развивали М. Хайдеггер, Г. Гадамер (онтологическая герменевтика), П. Рикер (гносеологическая герменевтика), Э. Бетти (методологическая герменевтика) и т.п. Крупнейший вклад в разработку философской герменевтики внес немецкий философ Г. Гадамер.
Ханс- Георг Гадамер родился в 1900г., немецкий философ, профессор Гейделъбергского университета, основатель философской герменевтики, одного из ведущих направлений западной философии второй половины XX века. Основное сочинение — «Истина и метод» (1960).
В отличие от предшествующей герменевтики как учения о методе гуманитарных наук (Ф.Шлейермахер, В.Дильтей), Гадамер, исходя из теории «жизненного мира» Э.Гуссерля и онтологии М.Хай-деггера, осуществляет «герменевтический поворот» в философии, вернув, по его словам, «гуманистическую традицию» западной философии, с одной стороны, в русло первовопросов мышления (онтология, искусство, язык), а с другой — противопоставив эту обновленную гуманистическую традицию субъективизации и фашизации, в особенности идеологизации и овеществляющим тенденциям в философском и научном мышлении XX в.
Принципиальным в этой связи является проблематика «вопроса и ответа», связанная сразу со всеми основными мотивами гадаме-ровской мысли: проблемой незавершенности и незавершимости исторических смыслов, проблемой онтилогизации понимания, включенности понимающего в историческую традицию благодаря определенному «предпоииманию», проблемой возможности понимания, ядром которой оказывается первичная клеточка человеческого общения, внутренней социальности, — диалог, «беседа» (или «игра») «я» и «другого» («ты»).
1. Суть философской герменевтики по Х.Г. Гадамеру
В сжатом виде суть философской герменевтики он выразил в следующей форме: "Фундаментальная истина герменевтики такова: истину не может познавать и сообщать кто-то один. Всемерно поддерживать диалог, давать сказать свое слово и инакомыслящему, уметь усваивать произносимое им - вот в чем душа герменевтики". В качестве наиболее важных выделим следующие основные философско-методологические идеи Гадамера:
Философско-методологические проблемы социального познания
1. Считая "большим ослеплением" фактическое абсолютизирование идеала науки и ее методов, он пытался примирить философию с наукой, показывая ее особенности и границы "во всеобщности человеческой жизни", перешагнуть ограниченный горизонт интересов научно-теоретического учения о методе.
Гадамер стремится показать, что способ познания, связанный с понятием науки и лежащим в ее основе понятием метода не является ни единственным, ни универсальным. Культурно-историческая традиция знает различные способы человеческого отношения к миру. Научно-теоретическое освоение мира - лишь одна из возможных позиций человеческого бытия, а истина познается не только и не столько с помощью научного метода. Важнейшими вненаучными способами раскрытие истины является искусство, философия и история.
2. Важной особенностью гуманитарных наук является то, что их предмет - нечто такое, к чему принадлежит с необходимостью и сам познающий. А это означает, что эти науки не могут и не должны механически копировать методологию естествознания. Немецкий философ считает недопустимым и ошибочным, когда (при всем их сходстве) гуманитарные науки понимаются по аналогии с естественными. Он с сожалением констатирует, что "логическое самосознание гуманитарных наук, сопровождавшее в XIX в. их фактическое формирование, полностью находится во власти образца естественных наук".
Однако Гадамер подчеркивает, что гуманитарные науки ("науки о духе") имеют свою специфику, свои способы постижения мира, и на самом деле они далеки от того, чтобы чувствовать свою неполноценность относительно естествознания. Хотя в социальном познании можно и нужно применять методы естественных паук (например, индуктивный метод), но делать это надо очень осторожно, а главное - учитывать особенности предмета гуманитарного знания (в частности, включенность туда "самого познающего").
Гадамер обращает внимание на то, что социально-историческое познание не имеет своей непосредственной целью представить конкретное явление как частный, единичный случай, лишь только иллюстрирующий общее правило (закономерность). Суть гуманитарных наук не может быть верно понята, если измерять их по масштабу прогрессирующего познания закономерностей. "Напротив, идеалом здесь должно быть понимание самого явления в его однократной и исторической конкретности" - а именно, понимание того, каковы этот человек, этот народ, это государство и т.д.
При этом очень важно установить, "каково было их становление", т.е. выяснить - как смогло получиться, что они стали именно такими, а не какими-либо другими. Вот почему фундаментальной характеристикой человеческого бытия и мышления немецкий философ считает "историчность": определенность местом, временем, конкретной ситуацией, в которой человек себя застает.
3. Герменевтика - прежде всего практика. Она реализуется в качестве деятельности по осмыслению некоторого текста, и, взятая вне этой деятельности, теряет свою специфику. Однако философская герменевтика для немецкого мыслителя не сводится к методологии понимания текстов (и вообще не является такой разработкой), а представляет собой своего рода философию понимания. Согласно Гадамеру, действительность не только теоретически познается научными средствами, но и жизненно - практически "испытуется" человеком. Поэтому у него часто речь идет не о познании, а об опыте мира. Последний включает в себя и непосредственность переживания ("опыт жизни") и различные формы практического и эстетического опосредования реальности ("опыт истории", "опыт искусства", "опыт философии").
Тем самым "опыт науки" - отнюдь не единственный вид опыта, а последний есть совокупность своих видов, ни один из которых недопустимо сводить к научному опыту, а тем более абсолютизировать его. "Таким образом - отмечает Гадамер, - науки о духе сближаются с такими способами постижения, которые лежат за пределами науки: с опытом философии, с опытом искусства, с опытом самой истории. Все это такие способы постижения, в которых возвещает о себе истина, не подлежащая верификации методологическими средствами науки"1. Выделенные формы опыта - это три основных вненаучных формы связи человека с миром, три главных измерения, в которых развертывается бытие человека в мире - за рамками науки и ее методов.
4. Означает ли, что при рассмотрении трех названных вненаучных способов постижения мира здесь не применимы понятия "познание и "истина"? Нет, не означает. В этой связи Гадамер в противовес позитивистско-сциентистским представлениям стремится показать несводимость истины к тому ее понятию, которое сложилось в рамках новоевропейской науки. Истина, по его убеждению, не есть характеристика только познания, но прежде всего - характеристика самого бытия. Она не может быть целиком "схвачена" с помощью метода, а может лишь приоткрыть себя понимающему осмыслению. Истина "свершается", и преимущественный способ ее "свершения" - искусство.
При этом немецкий мыслитель обращает внимание на следующие важные обстоятельства. Во-первых, изначально герменевтический феномен вообще не является проблемой метода, каким-то "методом понимания", который сделал бы тексты предметом научного познания. Во-вторых, данный феномен не предполагает построения какой-либо системы прочно обоснованного познания, отвечающего методологическому идеалу науки. В-третьих, понимание того, что передано нам исторической традицией - это не просто понимание тех или иных конкретных текстов, а это выработка определенных истин. В-четвертых, феномен понимания пронизывает все связи человека с миром, в том числе и научные, а потому также и в самой науке он имеет самостоятельное значение и противодействует всем попыткам превратить его в какой-либо научный метод. В-пятых, задача герменевтических исследований состоит в том, чтобы раскрыть опыт постижения истины, превышающий область, контролируемую научной методикой. В-шестых, предмет герменевтики образуют только "понимающие" (историко-гуманитарные) науки, но в той мере, в какой феномену понимания придается универсальный характер - вся совокупность человеческого знания о мире и бытии в нем.
5. Важнейшая заслуга Гадамера - всесторонняя и глубокая разработка ключевой для герменевтики категории понимания. Понимание для него - способ существования познающего, действующего и оценивающего человека. Понимание - это не столько познание, сколько универсальный способ освоения мира ("опыт"), оно неотделимо от самопонимания интерпретатора, есть процесс поиска смысла ("сути дела") и невозможно без предпонимания. Оно - предпосылка связи с миром, беспредпосылочное мышление - фикция. Поэтому понять нечто можно лишь благодаря заранее имеющимся относительно него предположениям, а не когда оно предстоит нам как что-то абсолютно загадочное. Тем самым предметом понимания является не смысл, вложенный в текст автором, а то предметное содержание ("суть дела"), с осмыслением которого связан данный текст.
Гадамер утверждает, что, во-первых, понимание всегда является истолковывающим, а истолкование - понимающим. Во-вторых, понимание возможно лишь в качестве "применения" - соотнесения содержания текста с культурным мыслительным опытом современности. Интерпретация текста, таким образом, состоит не в воссоздании первичного (авторского) смысла текста, а в создании смысла заново. Тем самым понимание может выходить за пределы субъективного замысла автора, более того, оно всегда и неизбежно выходит за эти рамки.
6. Гадамер в своей философской герменевтике хочет связать в новом синтезе "речь" и "логос", герменевтику и диалектику. Так,, в одном случае он пишет, что стремится "в большей мере следовать Гегелю, нежели Шлейермахеру", а в другом отмечает: "Моим намерением было объединить масштабы философской герменевтики с платоновской диалектикой, а не с гегелевской". Как бы там ни было, но в обоих высказываниях речь идет о рационалистической диалектике объективно-идеалистического "толка".
Вместе с тем Гадамер указывает, что хотя герменевтика признает "диалектическое превосходство рефлексивной философии", но видит границы последней - при всех ее несомненных достижениях. Он очень высоко ценит диалектические идеи Платона и Гегеля, считая, в частности, что диалектика последнего была и осталась величественной даже в своей неудаче, и что думать, будто в наш век Сциентизма нам нечему поучиться у Гегеля - это "большое заблуждение". Заслугу Гегеля немецкий философ видит в том, что, разрабатывая диалектику рефлексии как всеобщее опосредование разума, он резко выступил против формализма, софистики, пустой аргументации рассудка, называемой им "внешней рефлексией". В этом понятии Гегель, по мнению Гадамера, подверг критике идею такого метода, который применяется к делу как некое чуждое ему действие. Поэтому он разделяет идеи Гегеля и о том, что истинный метод есть "деяние самого дела" и это деяние не должно входить во внутреннюю область мысли со своими собственными домыслами, ибо мыслить - значит "развернуть дело в его собственной последовательности".
Согласно Гадамеру, гегелевская диалектика мыслительных определений, как и его диалектика форм знания, сознательно воспроизводит тотальное опосредование мышления и бытия, которое было когда-то естественной средой греческой мысли.
"Придерживаясь" Гегеля, опираясь на его диалектические идеи, Гадамер стремится "сделать шаг дальше гегелевского понимания" тех проблем, которые он находит важными для разработки своей концепции. Наиболее ценным у Гегеля он считает то, что в рамках мыслительной последовательности вещи сами собой переходят в свою противоположность и "опыт перехода в противоположное" - это и есть подлинный опыт диалектики: "Мышление получает возможность, даже не касаясь сути, рассматривать противоположности - таков опыт мысли, на который опирается гегелевское понятие метода как саморазвертывания чистой мысли в систему целостной истины".
Именно этот опыт мысли и берет Гадамер прежде всего при построении своей философской герменевтики, полагая, что именно Гегель продумал, прорефлектировал то историческое измерение (т.е. развитие через противоположности), в котором коренится проблема герменевтики. Подчеркивая важность диалектики Платона и Гегеля для решения данной проблемы, Гадамер отмечает, что и в герменевтическом опыте мы сталкиваемся с диалектикой, с переходом в свою противоположность, с историчностью и целостностью. Так, он пишет, что "само дело - смысл текста - добивается нашего признания Движение истолкования является диалектическим... прежде всего потому, что толкующее слово, "попадающее" в смысл текста, выражает целостность этого смысла и, значит, дает бесконечности смысла конечное выражение". И вообще, для "наук о духе" должно быть свойственно, чтобы все присущее им частное познавалось в целостности нашего человеческого, разумного существования.
7. Для Гадамера характерно всемерное подчеркивание диалогического характера философской герменевтики как логики вопроса и ответа, как своеобразный философии понимания. Интерпретацию культурной традиции он рассматривает как диалог прошлого и настоящего. Диалог с традицией для него - не культурологическая задача, а самостоятельный источник философского знания. В этой связи он большое внимание уделяет Платону, непреходящее значение которого видит в понимании философствования как диалога, который он противопоставляет монологичности мышления гегелевской диалектики.
Диалог (беседу) Гадамер считает - вслед за Сократом и Платоном - основным способом достижения истины в гуманитарных науках. Всякое знание, по его мнению, проходит через вопрос, причем вопрос труднее ответа (хотя часто кажется наоборот). Поэтому диалог, т.е. вопрошание и ответствование, есть тот способ, которым осуществляется диалектика. Решение вопроса есть путь к знанию и конечный результат здесь зависит от того, правильно или неправильно поставлен сам вопрос.
Сущность знания, согласно Гадамеру, заключается в том, что оно не только выносит правильное суждение но одновременно с этим и на тех же основаниях исключает неправильное. "Ведь знать всегда означает: одновременно познать противоположное. Знание в своей основе диалектично. Знание может быть лишь у того, у кого есть вопросы, вопросы же всегда схватывают противоположности между "да" и "нет", между "так" или "иначе". При этом немецкий философ отмечает, во-первых, всякое спрашивание и стремление к знанию предполагает знание незнания, причем именно последнее приводит к вопросу. Во-вторых, не существует метода, который позволил бы научиться спрашивать, видеть проблематическое. В-третьих, требуется преодолеть сильную "власть мнений", чтобы прийти к осознанию своего незнания и, следовательно, поставить проблему.
Искусство вопрошания - это сложное диалектическое искусство искания истины, искусство мышления, искусство ведения беседы (разговора), которое требует, прежде всего, чтобы собеседники слышали друг друга, следовали за мыслью своего оппонента, не забывая, однако, "сути дела", о котором идет спор, а тем более не пытаясь вообще замять вопрос.
Вот почему, подчеркивает Гадамер, чтобы вопрошание было действительным искусством, а разговор (спор) - подлинным и продуктивным, но не "софистической интерпретацией текстов", крайне важной "является внутренняя последовательность, с которой продвигается вперед развиваемая в диалоге мысль. Вести беседу - значит подчиняться водительству того дела, к которому обращены собеседники. Чтобы вести беседу, нужно не играть на понижение аргументов собеседника, но суметь действительно оценить фактическую весомость чужого мнения".
Диалектика как искусство ведения беседы есть и "искусство образования понятий", т.е. выработка мнений, общих для собеседников. Поскольку беседа - это не "застывшая форма высказывания", то здесь особую роль играет язык, который осуществляет ту "смыслокоммуникацию", в искусстве разработки каковой и состоит задача герменевтики.
Таким образом, диалог, т.е. логика вопроса и ответа, и есть логика "наук о духе", к которой мы, по мнению Гадамера, несмотря на опыт Платона, подготовлены очень слабо. Подчеркивая тесную связь между вопрошанием и пониманием, немецкий мыслитель утверждает: "Кто хочет мыслить, должен спрашивать", т.е. должен ставить проблемы и правильно разрешать их.
При этом недопустимо действительные проблемы смешивать с несостоятельными (например, о вечном двигателе). Это, во-первых. Во-вторых, всегда иметь в виду, что каждая проблема - это не "пустая абстракция", а конкретно-историческая форма знания, что она всегда исторична. Это означает, что "постановки вопроса меняются с течением времени. Внеисторической точки зрения, которая бы позволяла бы мыслить тождество - той или иной проблемы, сохраняющейся вопреки всей изменчивости попыток ее решения, - такой точки зрения в действительности не существует". В-третьих, межчеловеческая общность достигается в коммуникации и строится в диалоге, а все невербальные формы понимания нацелены в конечном счете на понимание, достигаемое в диалоге.
8. Согласно Гадамеру, понимание человеком мира и взаимопонимание людей осуществляется в "стихии языка". Последний рассматривается как особая реальность, внутри которой человек себя застает. "Я полагаю, - пишет философ, - что не только процедура понимания людьми друг друга, но и процесс понимания вообще представляет собой событие языка даже когда речь идет о внеязыковых феноменах или об умолкнувшем и застывшем в буквах голосе".
Всякое понимание есть проблема языковая и оно достигается (или не достигается) в "медиуме языковости", иначе говоря, все феномены взаимосогласия, понимания и непонимания, образующие предмет герменевтики, суть явления языковые. Как "сквозная основа" передачи культурного опыта от поколения к поколению, язык обеспечивает возможность традиций, а диалог между различными культурами реализуется через поиск общего языка.
Характеризуя язык как "горизонт герменевтической онтологии", Гадамер исходит из того, что, во-первых, "философия - это постоянное усилие отыскания языка...,. постоянная мука нехватки языка... Словесная находка играет в философии явно исключительную роль". Во-вторых, в языке заложены и основные механизмы формирования опыта: язык задает исходные схемы человеческой ориентации в мире, предваряя его схватывание в понятиях. "В языковом оформлении человеческого опыта мира... обретает голос само сущее... Именно в этом - а не в методологическом идеале рациональной конструкции, господствующем в современной математической науке, - узнает себя осуществляемое в науках о духе понимание... Языковый характер имеет человеческий опыт вообще".
Итак, исходный пункт герменевтики - языковая форма выражения мышления. При этом понимание и взаимопонимание имеют в качестве своих условий критику, борьбу с косностью и исторический подход к языку. Последний подход очень важен потому, что вместе с новыми взглядами зарождается и оформляется новая речь и на почве изменившейся жизни и изменившегося опыта вырастают новые языковые соподчинения и новые формы речи. "В жизни языка без конца происходят едва заметные изменения: меняется его употребление, возникают и отмирают модные слова и языковые клише, и лучший способ отобразить крушение общества в кризисную эпоху - это наблюдать за изменениями его языка".
Таким образом, процесс постижения смысла, осуществляемый в понимании, происходит в языковой форме, т.е. есть процесс языковый. Язык есть та среда, в которой происходит процесс взаимного договаривания собеседников и обретается взаимопонимание по поводу самого дела. Такое взаимопонимание и достигается "на путеводной нити языка", и языковая структура нашего опыта мира способна охватить самые многообразные жизненные отношения.
Из книги «Истина и метод»-логика вопроса и ответа
Уже то, что переданный нам текст становится предметом истолкования, означает, что этот текст задает интерпретатору вопрос. Поэтому истолкование всегда содержит в себе существенную связь с вопросом, заданным интерпретатору. Понять текст — значит понять этот вопрос. Как мы показали, однако, это происходит путем обретении герменевтического горизонта. Этот последний мы понимаем теперь как горизонт вопроса, в границах которого определяется смысловая направленность текста.
Отсюда следует, что тот, кто хочет понять текст, должен, спрашивая, обратиться к чему-то лежащему за сказанным. Он должен понять текст как ответ с точки зрения этого вопроса, ответом на который он является. Но обратившись к тому, что лежит за пределами сказанного, мы неизбежно выходим за эти пределы. Мы понимаем смысл текста лишь в том случае, если обретаем горизонт вопроса, который в качестве такового необходимым образом охватывает также и другие возможные ответы. И тогда смысл какого-либо предложения коррелирует с тем вопросом, ответом на который он является; это значит, однако, что он неизбежно выходит за пределы того, что, собственно, сказано в данном предложении. Логика наук о духе является, как показывает это рассуждение, логикой вопроса.
В действительности нельзя закрывать глаза на то, что логика вопроса и ответа должна в подобном случае реконструировать два различных вопроса, которые получают также и два различных ответа: вопрос о смысле отдельных эпизодов, случившихся в ходе какого-нибудь большого события, и вопрос о планомерности этого хода. Ясно, что оба вопроса совпадают лишь в том случае, если человеческие планы оказались в самом деле на уровне событий. Это, однако, предпосылка, которую мы в качестве живущих в истории людей и применительно к историческому преданию — а речь в нем идет о таких же точно людях — не можем отстаивать как методологический принцип.
Историческое предание может быть понято лишь в том случае, если мы учитываем также и те определения, которые получает понимаемое в ходе дальнейшего исторического развития; подобно тому и филолог, имеющий дело с поэтическими или философскими текстами, знает об их неисчерпаемости. В обоих случаях именно дальнейший ход исторического свершения раскрывает в содержании предания новые аспекты значений, Благодаря новой актуальности в понимании тексты точно также втягиваются в подлинное свершение, как событие благодаря самому их дальнейшему развитию.
Именно это мы и обозначили как действенно-исторический момент в рамках герменевтического опыта. Всякая актуализация в понимании способна постичь себя самое в качестве исторической возможности понятого. К исторической конечности нашего бытия относится наше сознание того, что те, кто придут после нас, будут понимать по-другому. И тем не менее для нашего герменевтического опыта столь же несомненно, что произведение, раскрывающее в процессе понимания свою смысловую полноту, остается одним и тем же, точно так же, как одной и той же остается история, чье значение постоянно получает новые определения. Герменевтическая редукция к мнению автора столь же неуместна, как и в случае исторического события редукция к намерениям тех, кто участвовал в этом событии.
Однако реконструкцию вопроса, ответом на который является данный текст, нельзя понимать как простой результат применения исторической методики. Скорее напротив, в начале стоит вопрос, с которым текст обращается к нам, — стоит наша затронутость (Betronensein) словом предания, так что понимание этого последнего изначально включает в себя задачу исторического самоопределения современности преданием. Таким образом, отношения вопроса и ответа переворачиваются. Содержание предания, которое к нам обращается — текст, произведение, историческое свидетельство, — само задает нам вопрос и тем самым выводит наше мнение в сферы открытого. Чтобы ответить на этот заданный нам вопрос, мы, вопрошаемые, должны сами начать спрашивать. Мы стремимся реконструировать вопрос, на который данное содержание предания было бы ответом. Однако мы не в состоянии этого сделать, если, спрашивая, не выйдем за пределы намеченного при этом исторического горизонта. Реконструкция вопроса, на который текст должен быть ответом, сама осуществляется в рамках спрашивания, путем которого мы ищем ответ на вопрос, поставленный нам преданием. Реконструированный вопрос не может оставаться в границах своего изначального горизонта. Ведь описанный путем реконструкции горизонт еще не является по-настоящему всеохватывающим. Он сам, скорее, объят горизонтом, охватывающим нас, спрашивающих и затронутых словом предания.
Поэтому герменевтика всегда должна быть выше простой реконструкции. Невозможно уклонился от продумывания и выдвижения на уровень открытости вопроса того, что для данного автора было несомненным и потому осталось им непродуманным. Тем самым мы вовсе не распахиваем двери для произвола интерпретатора, но лишь описываем то, что всегда происходит. Чтобы понять затрагивающие нас слова предания, всегда требуется выводить реконструированный вопрос в открытость его проблематичности (Fragliclikeit), то есть переводить его в тот вопрос, которым является для нас предание. Если «исторический» вопрос ставится лишь ради его самого, то это всегда означает, что он уже не «встает» в качестве вопроса. Он является лишь остаточным продуктом некоего больше-не-понимания, окольным путем, на котором застряли. Напротив, к действительному пониманию относится то, что оно вновь обретает понятия исторического прошлого таким образом, что они содержат в себе также и нашу собственную понятийностъ (Begreifcn). Выше мы назвали это слиянием горизонтов. Мы могли бы сказать вместе с Коллингвудом, что мы понимаем лишь тогда, когда понимаем вопрос, на который нечто является ответом, и понятое таким образом не повисает в оторванности своего мнимого смысла от наших собственных мнений. Напротив, реконструкция вопроса, в свете которого смысл текста понимается как некий ответ, переходит в наше собственное спрашивание. Ведь текст должен быть понят как ответ на действительное спрашивание.
Лишь раскрывшаяся теперь тесная связь между вопрошанием и пониманием сообщает герменевтическому опыту его подлинное измерение. Тот, кто хочет понять, волен оставлять нерешенным вопрос об истине того, о чем идет речь в тексте. Он волен также, отвлекаясь от непосредственного мнения о том или ином деле, обратиться к смыслоразумению (Sinnmeinung) как таковому, рассматривая его не как истинное, но исключительно как осмысленное, так что вопрос о возможной истине оказывается в состоянии неопределенности — подобное приведение-в-состояние неопределенности само уже есть спрашивание в его подлинной и начальной сущности. А это последнее всегда позволяет увидеть возможности, пребывающие в состоянии неопределенности.
Поэтому невозможно отрешившееся от действительного спрашивания понимание проблематичности, подобно тому как невозможно отрешившееся от собственного разумения понимание чужого мнения. Скорее понимание сомнительности, проблематичности чего-либо всегда уже есть спрашивание. Невозможно испытующее, потенциальное отношение к спрашиванию, ибо вопрошание само является не полаганием, но испытанием возможностей. Сущность спрашивания проясняет здесь то, что платоновский диалог демонстрирует в своем фактическом осуществлении. Кто хочет мыслить, должен спрашивать. И даже если мы говорим, к примеру: «Следовало бы спросить себя...», то это уже и есть действительное спрашивание, лишь прикрытое из осторожности или из вежливости.
Вот причина, по которой понимание всегда есть нечто большее, чем просто воспроизведение чужого мнения. Спрашивая, понимание раскрывает смысловые возможности; и то, что осмысленно, превращается при этом в наше собственное разумение. Лишь в неподлинном смысле могут быть поняты вопросы, которые мы сами уже не ставим, например, такие, которые мы считаем преодоленными или беспредметными. В таком случае это означает, что мы понимаем, как при данных исторических предпосылках был поставлен данный вопрос. Понимание вопроса означает в таком случае понимание предпосылок, преодоленность которых делает несостоятельным сам вопрос. Возьмем, к примеру, вопрос о вечном двигателе. Смысловой горизонт подобных вопросов открыт лишь по видимости. Мы уже не понимаем их в качестве вопросов. Что мы понимаем, так это именно; здесь уже нечего спрашивать.
Понять вопрос, значит поставить его. Понять мнение — значит понять его как ответ на некий вопрос. Логика вопроса и ответа, развиваемая Коллингвудом, кладет конец всем разговорам о перманентной проблеме, на которой основывался подход «оксфордских реалистов» к классикам философии, а также понятию ИСТОРИИ ПРОБЛЕМ, разрабатывавшемуся неокантианством. История проблем была бы истинной историей лишь в том случае, если бы она осознала, что тождество той или иной проблемы есть пустая абстракция и что постановки вопроса меняются с течением времени. Внеисторической точки зрения, которая позволяла бы мыслить тождество той или иной проблемы, сохраняющейся вопреки всей изменчивости попыток ее решения, — такой точки зрения в действительности не существует. Правда, что понимание философских текстов требует идентификации познанного в этих текстах. Иначе бы мы вообще ничего не поняли. При этом, однако, мы вовсе не возвышаемся над той исторической обусловленностью, в которой мы находимся и исходя из которой понимаем. Проблема, которую мы идентифицируем, в действительности уже не является той же самой, если мы понимаем ее в подлинном акте спрашивания. Лишь по вине нашей исторической близорукости мы принимаем ее за ту же самую. Точка зрения, которая возвышается над всеми прочими точками зрения и которая якобы позволяет нам мыслить истинное торжество проблемы, — чистейшая иллюзия.
Теперь мы видим, почему это так. Понятие проблемы дает, очевидным образом, выражение некоей абстракции, отделяющей содержание вопроса от самого вопроса, который один только и способен раскрыть это содержание. Здесь полагается некая абстрактная схема, к ней могли бы быть сведены и под нее могли бы быть подведены действительные и действительно мотивированные вопросы Подобная «проблема выпала из мотивированного контекста вопроса, который и сообщает ей смысловую однозначность. Она поэтому так же неразрешима, как и всякий вопрос, лишенный однозначного смысла, поскольку он в действительности немотивирован и не поставлен.
Это подтверждается также и происхождением понятия «проблемы». Оно не относится к тем «доброжелательным исследованиям», которые идут на пользу фактической истине, но принадлежат диалектике, понятой как средство, чтобы озадачить или посрамить противника. Аристотель понимает под «проблемой» такие вопросы, которые представляют собой открытую альтернативу, поскольку всевозможные доводы говорят как в пользу одной, так и в пользу другой возможности, и мы не верим, что их можно решить с помощью доводов, потому что это слишком общие вопросы. Проблемы, следовательно, не есть действительные вопросы, которые встают перед нами и сам смысловой генезис которых указывает на способ ответа; проблемы сеть лишь альтернативы мнения, которые мы не можем оставить без внимания и которые соответственно могут получить лишь диалектическую разработку- Понятие «проблемы» в этом диалектическом смысле относится, собственно, не к философии, а к риторике.
Для этого понятия характерно, что оно не допускает однозначного решения на основании доводов. По этой причине Кант ограничивает применение понятия «проблемы» диалектикой чистого разума. Проблемы — это задачи, источник которых лежит целиком и полностью в самом разуме, то есть как бы его собственные продукты, на окончательное разрешение которых он не может рассчитывать. Характерно, что в XIX веке вместе с разрушением непосредственной традиции философского вопрошания и возникновением историзма понятие проблемы приобретает универсальную значимость — свидетельство того, что непосредственное отношение к фактическим вопросам в философии утрачивается. Растерянность философского сознания перед лицом историзма проявилась в том, что оно спаслось бегством в абстракцию понятия проблемы и не увидело никаких проблем в самом способе «бытия» проблем. Неокантианская история проблем есть незаконнорожденное дитя историзма. Критика понятия проблемы, осуществляемая посредством логики вопроса и ответа, должна разрушить иллюзию, будто проблемы существуют вечно, как звезды на небе. Размышления о герменевтическом опыте вновь превращают проблемы в вопросы, — вопросы, которые действительно «встают» и смысл которых определяется их мотивацией.
Диалектика вопроса и ответа, открытая нами в структуре герменевтического опыта, позволяет точнее определить теперь, что же представляет собой действенно-историческое сознание. Ведь диалектика вопроса и ответа раскрывает перед нами отношения понимания к понимаемому как взаимоотношение, подобное имеющему место во время беседы. Правда, текст не обращается к нам как некое «Ты». Мы, понимающие, должны сами заставить его говорить. Мы выяснили, однако, что этот понимающий призыв-к-ответу не есть какое-то самостоятельное и произвольное действие, но он сам в своем качестве вопроса соотнесен с тем ответом, ожидание которого словно заложено в самом тексте. Ожидание ответа уже предполагает, что спрашивающий затронут преданием и слышит его зов. Такова истина действенно-исторического сознания. Это исторически опытное сознание, которое, именно потому что оно отбрасывает призрак законченного просвещения, открыто для опыта истории. Способ его функционирования мы описали как слияние горизонтов понимания, — слияние, которое и служит посредником между текстом и интерпретатором.
Мысль, которой мы будем руководствоваться в дальнейшем, состоит в том, что происходящее в понимании слияние горизонтов осуществляется самим языком. Что такое язык — это вопрос, относящийся, разумеется, к наиболее неясному из всего того, что вообще доступно человеческому размышлению. Язык так пугающе близок к нашему мышлению и в процессе своего осуществления в столь малой мере является его предметом, что он как бы сам скрывает от нас свое бытие. Однако в нашем анализе наук о духе мы подошли так близко к этой всеобщей и всему предшествующей непроясненности, что мы можем положиться на само дело, которым мы занимаемся и которое руководит нами в наших изысканиях. Мы стремимся приблизиться к проблеме языка, исходя из представления о разговоре.
Если мы делаем попытку рассмотреть герменевтический феномен, ориентируясь на модель разговора, происходящего между двумя лицами, то направляющая наше действие общность между этими, по-видимому, столь различными ситуациями — пониманием текста и взаимопониманием в разговоре — состоит прежде всего в том, что всякое понимание, как и всякое взаимопонимание, имеет в виду некое дело, которое стоит перед нами. Подобно тому как мы приходим к взаимопониманию с нашим собеседником по поводу какого-либо дела, точно также интерпретатор понимает то дело, о котором говорится в тексте.
Это понимание дела необходимым образом осуществляется в языковой форме, причем не так, что понимание задним числом получает еще и словесное выражение, — скорее способ, каким осуществляется понимание, будь то понимание текста или собеседника, представляющего нам то или иное дело, заключается в том, что само это дело обретает язык. Поэтому мы проследим сначала структуру собственно разговора, чтобы выделить тем самым особенность того разговора, который являет собой понимание текстов. Если выше мы рассматривали конституирующее значение вопроса для герменевтического феномена, то теперь речь идет о том, чтобы показать в качестве одного из герменевтических моментов языковую природу разговора, который, со своей стороны, лежит в основе вопроса.
Установим прежде всего, что язык, в котором нечто «обретает язык», не является достоянием и не находится в распоряжении того или иного из собеседников. Всякий разговор предполагает общий язык, или, вернее, он вырабатывает этот общий язык. Как говорили греки, посредине между собеседниками кладется нечто, к чему оба причастны и на чем происходит обмен между ними. Взаимопонимание по какому-либо поводу, которое должно быть достигнуто в разговоре, необходимо означает поэтому, что в разговоре вырабатывается общий язык. Это не просто внешний процесс подгонки инструментов; неверно будет даже сказать, что собеседники приспосабливаются друг к другу; скорее в получающемся разговоре они оказываются во власти самой истины обсуждаемого ими дела, которое и объединяет их в новую общность. Чтобы достичь взаимопонимания в разговоре, недостаточно просто проводить свою точку зрения, — но взаимопонимание, объединяя собеседников, преображает их так, что они уже не являются более тем, чем были раньше.
Заключение
Сочинение Ханса-Георга Гадамера «Истина и метод» (1960) — важнейшее, если не самое важное, сочинение о герменевтике, написанное в течение этого столетия. Иногда философскую герменевтику даже идентифицируют с этой книгой, что не совсем правильно, так как сам Гадамер позднее, в первом томе своего полного собрания сочинений, опубликовал модифицированную и более обширную версию книги, а во втором томе дополнил ее многими новыми текстами, которые помещают ее в новые актуальные контексты и дебаты. Во втором томе он также опубликовал свои замечания о деконструкции Жака Деррида. К тому же он углубил свой герменевтический проект и модифицировал его отдельные части, когда интерпретировал классические произведения различных философов и писателей. Не следует конечно забывать, что не только Мартин Хайдеггер, но и, прежде всего, Поль Рикер широко и философски углубленно занимались герменевтикой. Однако можно сказать, что без книги Х.-Г.Гадамера философская герменевтика была бы чем-то совсем другим.
Список использованных источников
1. Кузнецов В.Г. Герменевтика и гуманитарное познание. М., 1991.
2. Гадамер Х. -Г. Истина и метод. М., 1988.
3. Гадамер Г. -Г. Актуальность прекрасного. М., 1991.
4. Ковальченко И.Д. Методы исторического познания. М., 1987.
Понимание («герменевтика») в гуманитарных науках
Сказанное приводит меня к проблеме понимания в гуманитарных науках (Geisteswissenschaften).
Почти все великие исследователи этой проблемы — я назову здесь только Дильтея и Коллингвуда — утверждают, что гуманитарные науки радикально отличаются от естественных наук, причем самое существенное различие состоит в следующем: центральная задача гуманитарных наук — понимать в том смысле, в каком мы можем понимать людей, но не природу.
Говорят, что понимание основывается на нашей общей человеческой природе («человеческости»). В своей глубинной форме это своего рода интуитивное отождествление себя с другими людьми, в котором нам помогают выразительные движения, такие как жесты и речь. Кроме того, это понимание человеческих действий. И, наконец, это понимание творений человеческого духа.
29) Ученые, которых я здесь описываю, практикуют то, что Томас Кун называет «нормальной наукой» (Kuhn Т. The Structure of Scientific Revolutions. 1962; 2-е дополн. изд. — 1971 (Русский перевод: Кун Т. Структура научных революций. М., 1975, 1977. — Прим. пер.).
30) На первых двух-трех страницах моих «Предположений и опровержений» (Popper К. R. Conjectures and Refutations) я пытался обосновать тезис, что нет «предметов науки», а есть только проблемы, которые, конечно, могут привести к возникновению теорий, но которым почти всегда для своего решения нужна опора на очень разные теории. (Это говорит о том, что специализация несет в себе собственное поражение).
* Ср. замечание Коллингвуда в его «Автобиографии»: «...я научился воспринимать картину не как законченный продукт, выставленный на восхищение ценителям, а как <...> свидетельство попытки решить какую-то живописную задачу, свидетельство, оставшееся после того, как сама эта попытка отошла в прошлое» (Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980. С. 322). — Прим. пер.
180
Приходится признать, что в указанном здесь смысле мы можем понимать людей, их действия и творения, но не можем понимать природу — солнечные системы, молекулы или элементарные частицы. Однако здесь нельзя провести четкой границы. Мы можем научиться понимать экспрессивные движения высших животных — понимать в смысле, очень близком к тому, в каком мы понимаем людей. Однако что такое «высшее» животное? И ограничено ли наше понимание только ими? (Г. С. Дженнингс научился достаточно хорошо понимать одноклеточные организмы, чтобы приписывать им цели и намерения31)). Вместе с тем, интуитивное понимание нами даже наших друзей далеко не совершенно.
Я полностью готов принять тезис, что цель гуманитарных наук — понимание, но я сомневаюсь, следует ли нам отрицать, что оно есть цель и естественных наук. Конечно, это будет «понимание» несколько в другом смысле, но ведь существует и множество различий в понимании людей и их действий. И мы не должны забывать того, что Эйнштейн написал в письме к Борну: «Вы верите в Бога, играющего в кости, я же — в совершенное господство закона в мире некоей объективной реальности, которую я пытаюсь уловить предельно умозрительным (wildly speculative) образом» 321
Я уверен, что предельно умозрительные попытки Эйнштейна «уловить» реальность — это попытки понять ее в том смысле, у которого есть по крайней мере четыре общих черты с пониманием в гуманитарных науках:
(1) Как мы понимаем других людей благодаря нашей общей «чело-веческости», так мы можем понимать природу, потому что мы ее часть.
(2) Как мы понимаем людей в силу некоей рациональности их мыслей и действий, так мы можем понимать законы природы в силу некой внутренне присущей им рациональности или доступной пониманию необходимости33). На это осознанно надеялись почти все великие ученые, по крайней мере начиная с Анаксимандра, не говоря о Гесиоде и Геродоте34) — и эта надежда дождалась хотя бы временного осуще-
31) Ср. Jennings N. S. The Behaviour of the Lower Organisms, 1906.
32) Это письмо Эйнштейна приводится (в немецком оригинале и в английском переводе) Максом Борном в его книге: Born M. Natural Philisophy of Cause and Chance. 1949. P. 122.
33) Можно упомянуть такие требования рациональности, как принципы симметрии (что особенно подчеркивали Герман Вейль и Ю. П. Вигнер) или идеи, подобные той, что я назвал бы «принципом действия и противодействия Эйнштейна» (этот принцип можно назвать также «принципом реальности»), согласно которому ньютоновские пространство и время неудовлетворительны, поскольку они могут оказывать физическое воздействие на тела, но не подвержены, в свою очередь, никакому противодействию (в отличие от поля).
34) Идею космической симметрии можно найти в «Теогонии» Гесиода, 720-725, в теории Анаксимандра о форме и положении Земли и в попытке Геродота внести некую симметрию в географию, которая, как он знал, была крайне несимметричной (в частности, реки Нил и Дунай он постарался представить как можно симметричней друг к другу) (ср. также предыдущее примечание). Вдобавок можно сказать, что все попытки внести во Вселенную какую-то меру справедливости, вознаграждения и наказания (Анаксимандр, Геродот) — это попытки найти в ней нечто рациональное и тем самым понять ее. (181:)
ствления сначала в ньютоновской, а затем в эйнштейновской теориях тяготения.
(3) Упоминание о Боге в письме Эйнштейна указывает еще на один смысл, общий с гуманитарными науками — на попытку понять мир природы так, как мы понимаем произведение искусства, то есть как творение.
И, наконец, (4) в естественных науках есть то осознание конечной неудачи всех наших попыток понять, которое так часто обсуждалось исследователями гуманитарных наук и которое объяснялось «инакостью» других людей, невозможностью подлинного самопонимания и неизбежностью переупрощения, внутренне присущей любой попытке понять нечто уникальное и реальное. (Теперь мы можем добавить, что не имеет значения — космическая это реальность или микрокосмическая).
Таким образом, я выступаю против попытки объявить метод понимания характерным для гуманитарных наук — признаком, позволяющим отличить их от наук естественных. И когда сторонники такого различения клеймят взгляды, подобные моим, как «позитивистские» или «сциентистские» 35), мне, может быть будет позволено заметить, что сами они, похоже, принимают — неявно и некритически — позитивизм или сциентизм как единственную философию, подходящую для естественных наук.
Это можно понять, учитывая, как много представителей естественных наук принимали эту сциентистскую философию. Что же касается исследователей гуманитарных наук, то им следовало бы лучше в этом разбираться. В конце концов наука — ветвь литературы, и работа в науке — человеческая деятельность вроде постройки собора. Нет сомнения, что в современном естествознании (science) слишком много специализации и слишком много профессионализма, придающих ему не-человеческие (inhuman) черты, но, к сожалению, это почти так же верно для современной истории или психологии, как и для естественных наук.
Более того, есть важная отрасль истории, быть может, самая важная — история человеческих мнений, человеческого знания, включающая историю религии, философии и науки. А об истории науки можно сказать две вещи. Первая — что только человек, понимающий науку (то есть научные проблемы), может понять ее историю. Вторая — что только
15) Термин «сциентизм» первоначально обозначал «рабское подражание методу и языку [естественных] наук», особенно со стороны представителей общественных наук, в этом смысле он был введен Ф. Хайеком в его работе «Сциентизм и исследование общества» (Hayek F. Л. Scientism and the Study of Society), которая позднее вошла в его книгу «Контрреволюция науки» (Hayek F. A. The Counter-Revolution of Science, 1962). В моей книге «The Poverty of Historicism», 1957, p. 105 (в русском переводе: Поппер K.P. Нищета историцизма. М., 1993, с. 121.) я предложил использовать его для обозначения обезьянничанья перед тем, что многие ошибочно принимают за метод естественных наук. Хайек (в предисловии к книге: Hayek F. A. Studies in Philosophy, Politics and Economics, где высказана чрезвычайно великодушная признательность в мой адрес) соглашается с тем, что методы, фактически применяемые представителями естественных наук, отличаются от тех, «которые большинство из них описывает нам... призывая представителей других дисциплин подражать этим методам».
182
человек, хоть в какой-то степени действительно понимающий ее историю (историю ее проблемных ситуаций), может понять науку.
Обсасывать разницу между естественными и гуманитарными науками давно было модным и уже стало скучным. Метод решения проблем, метод предположений и опровержений применяется и теми, и другими. Он точно так же применяется при реконструировании поврежденного текста, как при построении теории радиоактивности36).
Я готов пойти еще дальше и обвинить по крайней мере некоторых профессиональных историков в «сциентизме» — в попытках копировать метод естественных наук, но не каков он есть на самом деле, а каким его ошибочно считают. Этот ославленный, но несуществующий метод состоит в том, чтобы собирать наблюдения, а затем «делать из них выводы». Именно ему пытаются рабски следовать некоторые историки, верящие, что они могут собирать документальные свидетельства, которые — соответственно наблюдениям естественных наук — образуют «эмпирический базис» для их выводов.
Этот так называемый метод никогда не может быть применен на деле: вы не можете собирать ни наблюдения, ни документальные свидетельства, если для начала у вас нет какой-то проблемы. (Билетный контролер собирает документы, но он редко собирает документальные свидетельства).
Но что еще хуже попыток применить неприменимый метод, так это поклонение идолу несомненного, или непогрешимого, или авторитетного знания, которое эти историки принимают за идеал науки37). Безусловно, все мы стремимся избегать ошибок и должны огорчаться, если довелось ошибиться. Вместе с тем избегание ошибок — жалкий идеал: если мы не решимся браться за проблемы, настолько трудные, что ошибки почти
36) Конечно, везде есть различия. Вместе с тем мало существует вещей, столь похожих на некоторые процедуры теоретической физики, как предположительная реконструкция поврежденного текста. Такого рода предположение может даже быть проверено, а некоторые из них были опровергнуты (ср., например, Берлинский папирус (Berlin Papyri, №9777), впоследствии объединенный Дж. Ю. Пауэллом с более древним Оксиринхским папирусом (Oxyrinchus Papyri, XVII, 2075, фр. i), что дало возможность опровергнуть некоторые выдвинутые ранее предположительные его реконструкции). Такие случаи, однако, достаточно редки — как правило, «проверка... [большинства] исторических интерпретаций» (таких, какие можно найти в Watkins J. W.N. Hobbse's System of Ideas, 1965 или в моей книге Popper К. R. Open Society and its Enemies, vol. I, pp. 248-253 (примечание 9 к главе 6) и 319-320 («Дополнение I») и в других местах (русский перевод: Поппер К. Открытое общество и его враги. М., 1992, т. I, с. 308-315 и 395-396) «никогда не бывает столь же строгой, как проверка... [физической] гипотезы», как я сказал в указанном сочинении, р. 171 (в русском переводе 1992 г. это с. 216). Мне следовало бы сделать исключение для самых интересных из всех гипотез — космологических. Некоторые из них, конечно, можно проверить, а некоторые были достаточно точны для опровержения. Однако другие — и к тому же очень интересные — похоже, не поддаются проверке, а может быть так и останутся непроверяемыми (о проверяемости см. мою книгу «Логика научного исследования» (Popper К. R. Logic of Scientific Discovery, 1959; 1-е изд. — Popper K.R. Logik der Forschung, 1934 (сокращенный русский перевод см. в: Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983, с. 33-239).