Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
МГУ им. М.В.Ломоносова
Кафедра филологии
Очень важно правильно оформлять титульный лист – наша кафедра называется иначе
Повесть «Джан» А.Платонова в сопоставлении с ранним творчеством автора и философией Николая Федорова.
Курсовая работа.
Выполнена Жеребятьевым В.Е.
Научный руководитель – тут надо указать научную степень – д. ф. н. Варламов А.Н.
Москва, 2014
Оглавление:
Введение …………………………………………………………………………………..……3
§1. История создания повести «Джан»………………………..………………………………5
§2. Основные черты раннего творчества Андрея Платонова………………..………………7
§3. Сопоставление повести «Джан» с ранним творчеством А. Платонова ……..………..14
Заключение………………………………………………………………………………..…...23
Список использованной литературы ………….…………….…………………………...….24
Введение.
Андрей Платонов – один из самых необычных, если не сказать странных, авторов русской литературы 20-го века. Великим людям не всегда дано получить признание при жизни. Не всегда современники могут по достоинству оценить творения того или иного гения – будь то литератор, музыкант или инженер. Сам Андрей Платонов никогда не считал себя выдающимся писателем. Более того, считал, что он намного ниже по уровню таланта относительно таких современников, как, например, Шолохов [1]. Платонов никогда не требовал ни признания, ни заоблачных тиражей и гонораров. – это из современных реалий, в ту пору этого никто не требовал Никогда не пробовал что-то кому-то доказать, занять чье-то место. Не стремился попасть в функционеры Союза писателей, чтобы обрести власть отдавать повелительным тоном распоряжения относительно чужих судеб, наоборот, он зачастую открещивался от какого-либо к себе внимания. Вместе с тем, сложно переоценить значение произведений Андрея Платоновича для мировой и русской литературы. Платонов – ровесник XX века – вместе со своим народом пережил и пропустил через себя Великую Октябрьскую Революцию и гражданскую войну, индустриализацию, коллективизацию, породившие невиданные свершения, надежды и взлеты человеческого гения.
Одно из первых советских изданий писателя было осуществлено в 1958 году – через семь лет после его смерти, в результате усилий вдовы Платонова Марии Александровны. Немногочисленных исследователей платоновского творчества 1960-1970-х годов неизменно принимали в квартире на Малой Грузинской улице в Москве, куда семья писателя вскоре после его смерти переехала из флигеля на Тверском бульваре и куда перевезли архив Платонова. До середины 1980-х годов издавалась лишь строго ограниченная часть произведений Андрея Платонова, допущенная в свет во время «оттепели». При каждом новом переиздании Мария Александровна пыталась расширить круг разрешенных для публикации творений Платонова, но удавалось это нечасто [2]. Основная часть творчества начала публиковаться только во второй половине 1980-х годов. В настоящее время произведения Платонова широко изданы и составляют законную славу двадцатого века, славу русской литературы. Платонов - это вселенная, устроенная по своим грандиозным законам, и исследователи стараются эту вселенную понять. Платонову оказалось под силу создать очень глубокую, философскую картину мира. М.Каганская писала, что «если у других глаза — зеркало души, то у Платонова — зазеркалье» [3]. По творчеству писателя написаны тысячи литературоведческих статей и научных работ, защищены сотни диссертаций и изданы десятки книг не только в России, но и за рубежом.
В данной работе рассматривается повесть Андрея Платонова «Джан» в сопоставлении с ранним творчеством автора. Тема эта примечательна по многим причинам. В повести поднимается общий для многих, если не всех платоновских произведений вопрос о построении идеального мира. Это можно назвать общим словом утопией, или же недостаточно верным и узким – «коммунизм», «социализм», под этим понимается весь комплекс философских и мировоззренческих установок, которые Андрей Платонович ассоциировал с миром будущего, идеального и счастливого мира и государства. В этом повесть «Джан» находится в полемике со многими ранними произведениями. Творчество Платонова, таким образом, в хронологическом порядке представляет собой единый ряд размышлений над устройством идеального мира и над возможностью такового устройства. И эти размышления с течением времени эволюционируют, отталкиваясь от предыдущих, и, вступая с ними в полемическую связь, писатель в каждом своем творении отвечает на один и тот же уже обозначенный выше вопрос о построении идеального будущего человеком – возможно ли это, и как оно будет выглядеть. Повесть «Джан» является во многом рубежным произведением в творчестве автора как тематически, так и биографически, поскольку это – одна из последних платоновских утопий, показывающих комплексное построение будущего мира, завершающая единую линию, восходящую из самых ранних произведений автора. После «Джана» Платонов уже не писал подобных произведений, в которых рассматриваются проблемы мира, взятые в совокупности, в более поздних крупных произведениях тематический круг значительно сужается. Данная работа, таким образом, посвящена осмыслению повести «Джан» как произведения, в какой-то степени венчающего плеяду предыдущих размышлений автора и являющегося на определенный этап конечным в эволюции мысли Андрея Платонова. Материалом к исследованию послужат произведения Андрея Платонова, которые были написаны до повести «Джан» и которые принято причислять к раннему периоду творчества автора – это публицистика, а также рассказы и повести, написанные в 1919-1924 гг.
§1. История создания повести Андрея Платонова «Джан».
В 1934 году, в конце марта, из Москвы в Туркмению была отправлена группа из двадцати советских писателей для написания сборника коллективного творчества, посвященного десятилетию образования Туркменской Советской Социалистической Республики. Среди них был и Андрей Платонов.
К тому времени Андрей Платонов имел статус опального писателя, так как в 1931 году в журнале «Красная новь» была опубликована повесть «Впрок», которая вызвала резкую критику лично со стороны Иосифа Виссарионовича Сталина. «Балбес! Пошляк! Болван! Подлец! Контрреволюционный пошляк!» [4] – писал он на полях повести. С тех пор Андрея Платонова, за редким исключением, практически не публиковали до самой его командировки 1934 года. Писателя влекла далекая азиатская страна, в которой все было совершенно иначе, нежели в России. Туркмения его поразила многими своими сторонами. Как профессионального мелиоратора – песками и обезвоженностью земли, которую никогда не будет возможно оросить и сделать пригодной для использования человеком. Как писателя и философа – пустынной свободой и безнадежностью человека в пустыни: «Я приехал сюда ради серьезного дела, ради пустыни и Азии. <…> Я смотрю жадно на все, незнакомое мне. Всю ночь светила луна над пустыней, - какое здесь одиночество…» [5], и особенно – бытием людей, которые живут совершенно по-другому, чем в России, и «те «розановские» темы, которые стали для Платонова ключевыми: любовь, семья, брак, пол», [4]– здесь раскрывались иначе.
Двухмесячная поездка произвела на писателя большое впечатление, и после нее был написан рассказ «Такыр», сюжетом которого стал приход спасительной советской власти в пустыню. «Такыр», несмотря на оптимистичный сюжет, скрывал в себе по-платоновски глубокое содержание. Такыр – это самая страшная часть пустыни, ее «адово дно», самая сухая, мертвая и бесплодная земля. И тем ужаснее судьба главных героинь, на ней живущих, что они – невольницы. И хотя эта история оптимистично заканчивается освобождением советской властью этих людей, это вмешательство немногое меняет в идейно-философском конфликте рассказа. «Такыр» - печальное повествование о жизни человека в мире пустыни, где «ограниченные суровой природой люди избирают предельно жесткую и несправедливую, но экономную и единственно возможную форму бытия» [4], «Печаль Туркмении – нелюбовь» – писал об этом Андрей Платонов [5].В рассказе, тем не менее, есть стойкое жизнеутверждающее начало даже в самых тяжелых эпизодах: «… растет одинокое дерево где-то, а на его ветке сидит мелкая, ничтожная птичка и надменно, медленно напевает свою песню. Мимо той птички идут караваны верблюдов, скачут всадники вдаль и гудит поезд в Туран. Но птичка поет все более умно и тихо, почти про себя: еще неизвестно, чья сила победит в жизни — птички или караванов и гудящих поездов» [6].
Рассказ был опубликован, а самого Андрея Платонова отправили в еще одну командировку по приглашению правительства Туркмении. С конца января по начало марта 1935 года писатель находился там и работал над повестью «Джан», которая была закончена весной того же года и сдана в журнал «Красная новь» и альманах «Две пятилетки». Однако повести отказали в публикации уже летом, и более она при жизни автора так и не была нигде напечатана.
Повесть «Джан» Андрея Платонова была написана в 1935 году под впечатлениями от двухмесячной поездки в Туркмению вместе с двумя другими произведениями: рассказом «Такыр» и очерком «Горячая Арктика». Работа над повестью была начата Андреем Платоновым в январе, а в апреле рукопись была сдана. Однако рукопись продержали до конца лета, а затем отказали Андрею Платонову в печати, - лучше сказать: отказали в публикации несмотря на его полную готовность к сотрудничеству. Так, писателю пришлось переработать и дополнить финал повести и внести еще ряд других исправлений. Отказ в печати можно объяснить несколькими причинами. С одной стороны, повесть была слишком неформатна – хотя бы в кавычки возьмите это «неформатное» слово, и под господствующий метод социалистического реализма не подходила. С другой стороны, у Андрея Платонова в этот период были достаточно сложные отношения с первым писателем страны – Максимом Горьким. Они имеют свою предысторию еще со времен написания романа «Чевенгур». Горький считал Платонова писателем одаренным, но слишком ирреальным, и ждал произведения, близкого к главенствующему художественного методу. Как написал он в ответ на посланный ему «на проверку» в начале 1934 года рассказ «Мусорный ветер», «более достойного Вашего таланта» [4]. Также, в 1934 году без ведома Горького был опубликован рассказ «Такыр», что не могло ему понравится. В итоге, он написал в 1935 году редакторам газет «Правда» и «Известия» письмо, в котором говорил о том, что в литературе проявилась попытка «навязать коллективу – чуждую и враждебную нам этику и эстетику» [4]. Вслед за этим на пленуме Союза писателей в марте 1935 года последовало разгромное выступление организационного секретаря А. Щербакова, где также говорилось о «чуждых и антипролетариарских» настроениях в произведениях Платонова. После этого, не смотря на уверения в том, что Платонова этим хотели только исправить, но не изгнать совсем из печати, в 1935 году ни одно его произведение не было опубликовано. В итоге, Андрею Платоновичу удалось напечатать лишь отрывки из повести «Джан» под названием «Нужная родина» в 1936 году в журнале «Красная новь» [4]. – А с чего Вы взяли, что этот рассказ представляет собой фрагмент повести «Джан»? Полностью же это произведение было опубликовано лишь после смерти писателя.
§2. Основные черты раннего творчества Андрея Платонова.
Изучение творчества Андрея Платонова уже давно вышло за рамки чисто литературоведческого или лингвистического анализа [7]. Еще в 1960-х годах первые исследователи творчества писателя указывали на философичность как основополагающую черту платоновского наследия. [7]. Андрей Платонов вступил в литературу и журналистику на рубеже 1920-х годов. Это время ожесточенной идеологической борьбы и напряженных поисков истины и справедливости, и Андрей Платонов в эти годы – годы его наибольшей публицистической активности – «словно увидел себя в окружении, на гребне величайших событий, коренных перемен» [8]. «Особенностью ранней публицистики А. Платонова стало обращение к идеологической и морально-нравственной проблематике» [10].
В центре философии Платонова, в центре его мировоззрения лежат взгляды «удивительнейшего русского философа Николая Федорова (1828-1903)» [9].По этому поводу С. Г. Семенова пишет: «Разумеется, идейное и художественное богатство платоновского мира не сводится пусть даже к самому глубокому и самостоятельному переживанию мысли Федорова. Но без учета некоторых «сокровенных» философских граней этого мира, уходящих в глубокое и сложное усвоение учения «общего духа», понимание творческого вклада Платонова в отечественную культуру существенно обедняется [11]. По ее мнению, Андрей Платонов обладал редким по «цельности и убежденности мировоззрением, прямо связанным с традицией активно-эволюционной, космической мысли» [11]. И Андрей Платонов, возможно, именно поэтому так восторженно принял Великую Октябрьскую Социалистическую Революцию – как первый шаг на пути осуществления «общего дела» человечества, к «осуществлению утопии Федорова» [9]. Поэтому, есть все основания предполагать, что в представлении писателя русский космизм «Философии общего дела» удивительным образом сливается с революционными идеями коммунизма и социализма. Для Николая Федорова главным является вопрос о жизни и смерти, «почему живущее страдает и умирает» [12]. Природа, и живая и мертвая, для него является источником зла – страданий и смерти, механической силой, лишенной разума. Задачей человека является, в первую очередь, подчинение этой силы своей воле и разуму, преодоление природы и, следовательно, смерти. Николай Федоров был первым, кто предположил, что смерть как физиологическое явление вовсе не является обязательной, и, следовательно, ее необходимо преодолеть. Смерть по Федорову «небезусловна и невещественна» [12], это – всего лишь «анестезия, при которой происходит самое полное разложение вещества» [12]. Федоров ставит целью не только преодоление смерти ныне живущих, но и «всеобщее возвращение жизни, всеобщее воскрешение» [12] всех людей, живших когда-либо на земле. Это – долг людей перед их отцами, ибо то, что «всякий человек живет за счет смерти своих предков, живет, вытесняя их <…> делает нас преступными» [12]. Это и является «общим делом» человечества, которое должно сплотиться ради этой цели духовно и, избрав науку в качестве движущей силы, достигнуть всеобщего воскрешения. Философия Николая Федорова была сильна именно тем, что впервые отошла от религии в качестве основного средства и предложила создать рай на земле, а не после смерти. Рай может быть достигнут только всеобщим трудом человечества, и никак иначе. Андрей Платонов горячо воспринял эту идею и многие ее черты стали основополагающими для философского подтекста всего его творчества.
Одной из основных установок Николая Федорова была мысль о преступности размножения, ибо это «делает каждое поколение виновным в смерти предшествующего» [12]. То есть, надо повернуть этот процесс вспять. Размножение же, так же как и смерть, первоначально являлись элементами животного царства, лишенного разума, суть жизни которого «не в расширении сознания и действия, а в размножении, в увековечивании этого несовершенного, искалеченного существования» [12]. Именно так – естественное существование представляется «искалеченным» [12], противоестественным человеческому существу, ибо «такое состояние есть результат недеятельности разума и служит ему глубоким укором, потому что родотворная сила есть только извращение той силы жизни, которая могла бы быть употреблена на восстановление, или воскрешение жизни разумных существ» [12]. То есть – разум должен восторжествовать над полом, подавить его и уничтожить собой, а энергию пола следует направить в более благодатное, подчиненное контролю русло. Во всем творчестве Андрея Платонова ведется острая полемика с этой идеей. Этой идеей буквально пропитаны ранние статьи писателя. «Новая опасность человека – смерть» [13] - писал молодой автор в статье «Культура пролетариата» 1920 года. До сих пор же «настоящей жизни на земле не было, и не скоро она будет. Была гибель, и мы рыли могилы и спускали туда брата, сестру, и невесту» [14] Далее следует очень интересный момент – философия Николая Федорова у Платонова переплетается с идеологией марксизма, и Андрей Платонович очень органично встраивает федоровское учение с теорией развития общества Маркса. Изначально в длительный, «до-буржуазный» период истории доминировал «страх за жизнь, постоянный ужас, острое сознание окружающей враждебности мира» [13], шла непрерывная борьба за создание относительно безопасной среды обитания и действия, что и привело к изощрению органов чувств, смекалки, сознания. Буржуазная эпоха принесла огромные успехи в покорении природы, в развитии потенциала человечества, оснастившегося могучими техническими помощниками. Острота «страха за жизнь» как бы отступает, но выросшее самосознание, ощущение личности, уникального «я» тем больнее, трагичнее заставляет переживать неизбежность смерти, дезинтеграцию этого «я». «Новая опасность человека – смерть. Против нее он направил свои удары и против нее из страха развил и возвысил над всеми остальными чувствами половое чувство. Размножение, замена себя на земле своими детьми: все это удары по смерти и полет к бессмертию» [13]. Инстинкт размножения своей настоятельностью опережает инстинкт питания и самосохранения. Пол «скрыто и явно поместился в центре буржуазной цивилизации, вокруг него завертелись промышленность, искусство, стиль жизни» [15]. «Какова же сущность, душа буржуазии? – половое чувство. Пол – душа буржуазии» [13]. Но почему здесь, по мнению воронежского философа, тупик для философии человечества? Наслаждение, природная награда за послушное исполнение ее закона размножения и смены поколений как бы захлопнуло некую ловушку: человек обрекся навсегда остаться смертным, утоляясь лишь половыми радостями и утешаясь родовым бессмертием. Даже самое высшее и духовное – искусство, сублимировано питаясь «неудовлетворенной страстью, излитой не по прямому назначению» [13], служит в нынешней его форме увековечению все того же смертного порядка бытия. «Искусство – это тоже гарантия природы против неисполнения человеком ее требований и тоже наслаждение» [13]. Буржуазная эпоха, как ее понимает Патонов, даже в дальней перспективе отмечена неким «дефектным и губительным фундаментальным выбором ценностей и целей» [15]. Торжествует «идеал комфорта, идеал просто жизни и жуирования ею в пределах, положенных природой» [15]. «Смысл существования буржуазии – накопление – богатство, а в богатстве – поиски личного наслаждения жизнью» [13]. Здесь проступает еще один важнейший мотив всего платоновского творчества, – конфликт наслаждения и возвышенного идеала, долга, укрощения себя и своего телесного начала, ибо только покончив с наслаждением и удовольствием, зависимостью от этого, можно достигнуть цели. «Не упивайся – или умирай» [16] – пишет Андрей Платонов уже намного позднее, в статье «О первой социалистической трагедии» 1935 года. Это по большей степени доказывает его верность этой формулировке даже в поздние периоды творчества. На раннем этапе ярчайшим произведением, в котором воплотились вышеуказанные установки, является статья «Достоевский» 1920 года, в ней Андрей Платонов высказал свои мысли о поле и плотской любви. В своих мыслях он во многом совпадал с В.В. Розановым, а во многом шел гораздо дальше.
Пол для Платонова – «не просто часть человеческой жизни, некогда находившаяся под запретом и теперь требующая родственного внимания. Это тревожная, смертельная страсть, которую он напрямую соотносил с проблемой бессмертия» [4].
Платонов писал: «Мы живем в то время, когда пол пожирается мыслью. Страсть, темная и прекрасная, изгоняется из жизни сознанием. Философия пролетариата открыла это и помогает борьбе сознания с древним еще живым зверем. В этом заключается сущность революции духа, загорающейся в человечестве.
Буржуазия произвела пролетариат. Пол родил сознание. Пол — душа буржуазии. Сознание — душа пролетариата.
Буржуазия и пол сделали свое дело жизни — их надо уничтожить….
Наша общая задача — подавить в своей крови древние горячие голоса страсти, освободить себя и родить в себе новую душу — пламенную победившую мысль. Пусть не женщина — пол с своей красотою-обманом, а мысль будет невестою человеку. Ее целомудрие не разрушит наша любовь» [17]. Эти идея присутствуют и в стихотворениях раннего Платонова:
« Вселенная! Ты горишь от любви,
Мы сегодня целуем тебя.
Все одежды для нас в первый раз сорви,
Покажись - и погибшие встанут в гробах» [27].
Далее мысль Платонова прогрессирует в этом направлении, и он в статье «Будущий октябрь» пишет: «Коммунистическое общество — это общество мужчин по преимуществу. Равноправие мужчин и женщин это благородные жесты социалистов, а не истина — истиной никогда не будет. Пора пересмотреть этот вопрос и решить его окончательно. Человечество — это мужество, а не воплощение пола — женщина. Кто хочет истины, тот не может хотеть и женщины. А истина начинает хотеть все человечество» [18]. Здесь налицо полемика с Николаем Федоровым и его идеями.
«Философия общего дела» Николая Федорова, тем не менее, постулатом о немедленном отрицании пола и физической близости не ограничивается, ибо это есть по Федорову «отрицательное целомудрие» [12], а необходимо целомудрие «положительное» [12], «наступательное действие против духа чувственности, то есть пожирания и слепой производительности, который был обожаем в древности, который и ныне боготворится под видом или «материи», «бессознательного» (здесь камень в огород фрейдизма – авт.), «воли» (это уже касается Ницше – авт.), или точнее похоти» [12]. В рассказе «Потомки солнца» Платонова эта мысль развивается – «…была уничтожена половая и всякая любовь <…> И семя человека не делало детей, а делало мозг, растило и усиливало его — этого требовала смертельная эпоха истории» [19]. Эта же мысль есть в статье «Борьба мозгов»: «Еще до своего восстания пролетариат уже знал свою главную силу, свою душу — сознание и противопоставлял эту силу старой душе буржуазии — половому чувству. <…> История буржуазии — это история сжатия мозга и развития челюстей и половых частей. Кто же победит? Выйдет чистым и живым из борьбы, и кто упадет мертвым? Они ли — дети половой похоти, дети страстей тела… Мы ли — дети сознания?» [20], и эта же мысль есть в работе «Культура пролетариата»: «И сознание победит и уничтожит пол и будет центром человека и человечества. И перед этим интеллектуальным переворотом мы сейчас живем и готовимся» [13].В стихотворении «Дети» это тема также выражена ясно:
«Мы безумную вселенную
Бросим в топку раскаленную,
Солнце древнее, бесценное
Позабудется, сожженное.
<…>
Наши дети не родились,
Не родятся никогда -
Через вечность мы пробились,
Будем биться, жить всегда» [27].
Неким подведением итогов философских изысканий Платонова на этот счет является рассказ «Жажда нищего» с подзаголовком «Видения истории», датированный 1921 годом. В нем аллегорично описывается будущее человечества, в котором «Жизнь перешла в сознание и уничтожила собою природу <…> сознание стало душой человека» [24]. Казалось бы – произошла столь желанная победа, и утопическая действительность становится реальностью, сознание побеждает судьбу и стихийность. Человечество перестает быть разрозненным и становится единым: « Это уже не было человечество в виде системы личностей, это не был и коллектив спаявшихся людей самыми выгодными своими гранями один к другому, так что получилась одна цельная точная математическая фигура» [24], смерть побеждается: «Человечество давно (и тогда уже) перестало спать и было почти бессмертным: смерть стала редким случайным явлением, и ей удивлялись, а умерших немедленно воскрешали» [24]. Однако, будущее оказывается гораздо менее безоблачным, нежели представлялось, ибо плата за это слишком велика: на земле «исчезли леса и травы, ветры не дуют, звери не кричат, а лишь воют машины…» [24], «у людей разрастаются головы и за ненадобностью отмирает по частям тело» [24], и они от думы становятся слепыми и немыми уродами, а женщины, так как «втайне влияли еще на самих инженеров и немного обессиливали их мысль чувством» [24], «для успешности борьбы были уничтожены» [24], ибо они – «пережитки». Сцена уничтожения прекрасного пола выписана очень сильно, в платоновском духе с той мерой скупости и умолчания, которые делают эту картину наиболее впечатляющей: «Электрон дал приказание по коллективу человечества от имени передовых отрядов наступающего сознания: «Через час все женщины должны быть уничтожены короткими разрядами. Невозможно эту тяжесть нести на такую гору. Мы упадем раньше победы». Мир задумался. И тишина была страшнее боя, а рев машин, как древний водопад. Скоро Электрон затрепетал опять ручонками-веточками и дал сообщение: «Кончено <…>» [24]. Самый же интересный момент в этом рассказе – то, что он «написан он от имени существа, называющего себя Пережитком» [4], «от недобитого «скрюченного пальца воюющей страсти», от «древнего темного зова назад, мечущейся злой силы». Это был не просто художественный прием, не способ доказательства истины от противного, но своего рода идейная позиция: в финале Пережиток, находящийся «в глубоко сияющей точке совершенного сознания», ощущает себя победителем» [4]. Это произведение, таким образом, можно считать одной из первых платоновских антиутопий, ибо здесь отрицается максималистическое видение мира первых статей Платонова, показывается извращенность и противоестественность отказа от пола как такового.
По Федорову, целомудрие делится на 2 вида: «положительное» и «отрицательное». И если «отрицательное» целомудрие есть акт отречения, то «положительное» уже подразумевает мудрость и разум, «полное обладание своими силами и энергиями мира, идущими на его преображение [15]. И первоячейкой вступивших на путь «общего дела», как это ни парадоксально, становится главная созидательная единица всего сущего – семья. «Прогресс брака состоит в постепенном уменьшении чувственности любви и в увеличении деятельности. Брак, основанный на знании отцов, - по мере перехода знания в дело, превращается в воскрешение, связывая все семьи в этом всеобщем деле. Превращение рождения в воскрешение есть совершенство брачного союза» [12] – пишет по этому поводу Федоров. Платонов впервые осмысляет эту идею в рассказе «Невозможное», который датируется примерно первой половиной 1921 года. Не только любовь плотская, но и сама любовь мужчины и женщины оказывается недостаточной для счастья, неполной, ущербной, ибо она не в состоянии преобразить мир: «— Я люблю, — сказал он тихо. — Но я знаю — чего хочу, то невозможно тут, и сердце мое не выдержит… <…> ее хочу. Но не такую. Я не дотронусь до нее. Ни губы, ни груди мне не нужны. Я хочу поцеловать ее душу…» [22], и герой вскоре гибнет от этой любви и звучит авторский эпилог: «Пусть будет любовь — невозможность, чем эта ненужная маленькая возможность — жизнь» [22].
Таким образом, платоновская мысль в некоторой степени эволюционирует, и в рассказе «Потомки солнца» 1922 года женщины уже не уничтожались, а, напротив, «освобождались и уравнивались с мужчинами и даже их превосходили» [4]: «У меня есть жена, была жена. Она строже и суровее мужчины, ничего в ней нет от так называвшейся женщины — мягкого, бесформенного существа» [19].
В произведении «Немые тайны морских глубин», опубликованном под псевдонимом Иоганн Пупков, звучала мысль уже совсем федоровская: « <…>люди, давайте жить по-иному и ополчимся на мир и на самих себя. Полюбим женщин жарко и на вечность, но не будем спать с ними, а будем биться вместе с ними с ревущей катастрофой, именуемой миром» [24].
Далее это мысль у Платонова присутствует и в более поздних произведениях – например, в «Эфирном тракте», написанном в конце 1926 года (закончен 1 января 1927 года): «Любовь была редким чувством, но считалась признаком высокого интеллекта. Девственность женщин и мужчин стала социальной моралью, и литература того времени создала образцы нового человека, которому незнаком брак, но присуще высшее напряжение любви, утоляемое, однако, не сожительством, а либо научным творчеством, либо социальным зодчеством. Времена полового порока угасли в круге человечества, занятого устроением общества и природы» [21]. В «Чевенгуре» также имеются отголоски этого, ибо половой акт, как и в «Реке Потудани» осмысляется как «необходимость»: «— Вы сестры, — сказал Дванов с нежностью ясного воспоминания, с необходимостью сделать благо для Сони через ее сестру. Сам Дванов не чувствовал ни радости, ни полного забвения…» [23].
Также, одним из наиболее важных моментов раннего творчества является вопрос отношений Андрея Платонова к Революции, ее вождям, советской власти, коммунистической и социалистической теории.
Ранний Платонов к этому вопросу относился крайне положительно, что замечательно прослеживается в его ранних статьях и произведениях. Сама революция для него – «ворота в царство сознания, в мир мысли и торжествующей науки» [26]. Революция позволила отступиться от темного, подчиненного низменным инстинктам прошлого, где «не жили, а умирали всю жизнь, каждый день, гнили в мертвой тоске наши темны загнанные отцы» [25] и вступить в «светлый и радостный храм человечества» [25]. То есть, для него это, прежде всего, дорога в светлый мир «Философии общего дела» Федорова, мир, где человечество сплотится, станет едино в борьбе с несправедливыми законами мира и природы, не подчиняющимся разуму. Сплотится оно вокруг пролетариата, класса единого и угнетенного, который восторжествует над угнетателями. Более того, Революция мыслится продолжением самого справедливого дела – дела Христа: «Бичом выгнал Христос торгующих из храма, рассыпал по полу их наторгованные гроши. Свинцом, пулеметами выметаем из храма жизни насильников, торгашей мы» [28].
Главный вождь Революции Платоновым изначально мыслится как мессия Революции, ее дух и сознание: «Ленин – душа рабочего класса и его сердце, его мозг и воля, его великая ненависть и вдохновенная любовь» [25], более того, в образе Ленина слышатся даже некоторые нотки «житийности», которые стали характерными гораздо позднее для социалистического реализма. И это гений Платонова смог предвосхитить еще в первой половине 1920 года (статья написана к 50-летию В.И. Ленина, то есть примерно в апреле 1920 года): «В непрерывной жертве и самоотречении, он забыл про себя, слившись с интересами дела, которому отдался с юности…» [25]. Отношение Платонова к идеологическому руководству страны менялось на протяжении его жизни: сначала он восторженно принял Революцию и ее вождей, о чем говорят ранние статьи, потом партия его разочаровала – прежде всего, по причине голода в Поволжье в 1921-1922 гг. «Человечество – одно дыхание, одно живое, теплое существо. Больно одному – больно всем, умирает один – мертвеют все» [30] – писал Платонов. Голод Партия остановить не смогла, и то, что партия и страна могли существовать дальше, не полностью сочувствуя этому, что народ не поднялся «все как один» на помощь голодающим, заставило Платонова усомниться в верности партийным вождей народу. В статье «Всероссийская колымага» 1921 года кроется идея о коммунизме без партии и каких-либо начальников: «На пути к коммунизму Советская власть только этап. Скоро власть перейдет непосредственно к самим массам, минуя представителей… Мы накануне наступления масс, самих масс, без представителей, без партий, без лозунгов» [29]. Это, конечно, не могло порадовать воронежских представителей партии и печати. В тот момент по различным причинам отношение писателя к коммунистической партии изменилось, в конце октября 1921 года его из нее исключили.
В данной главе рассмотрены некоторые тематические элементы раннего творчества Андрея Платонова, которые наиболее примечательны для сопоставления с повестью «Джан». Это – основные точки соприкосновения, в которых повесть «Джан» во многом и продолжает раннее творчество автора, и оспаривает его.
§3. Повесть «Джан» в сопоставлении с ранним творчеством автора. Основные образы и мотивы.
Образ Сталина в повести является одним из самых важных моментов, по которым можно проследить эволюцию авторского осмысления Революции и роли в этом коммунистического руководства.
Отношение Андрея Платонову к Сталину было смешанным: с одной стороны, он принимал необходимость этой личности и всех ее деяний для советского государства, с другой же стороны абсолютная диктатура и жестокость, с которой осуществлялись сталинские приказы, не могли не вызывать в Платонове отторжения. В повести «Джан», однако, напрямую Сталин показан в исключительно положительном виде, а критика самой идеи абсолютной власти ведется умолчаниями, сквозь некоторые образы и мотивы. В сталинской политике Платонов мог видеть, прежде всего, государственную необходимость, но не личный произвол. Это более всего видно его из записных книжек: «Советская власть абсолютно права: в истории случилось обстоятельство (послевоенное и военное), когда люди <…> нуждаются в великом руководстве» [31] – писал он в 1934 году. В письме жене 1931 года высказана аналогичная мысль: «Если бы ты знала, как тяжело живут люди, но един ственное спасение — социализм, и наш путь — путь строительства, путь темпов, — правильный» [32]. В трактовке образа Сталина в повести «Джан» чувствуется веяние социалистического реализма - «Вобрать в себя всю реальность, всю ее преобразовать и «освятить» социалистическими идеями» [33]. Согласно канону, Сталин мыслится как общий отец, и именно так его воспринимает главный герой повести Назар Чагатаев: «как отца, как добрую силу, берегущую и просветляющую его жизнь» [34], а советская воспринимается власть – как мать: «советская власть всегда собирает всех ненужных и забытых, подобно многодетной вдовице, которой ничего не сделает лишний рот» [34]. Так в повести глобально начинает развертываться соцреалистическая мифологема: сначала голодная мать изгоняет сына: «Пусть твой отец будет незнакомым человеком» [34], потом сироту принимает в свои крепкие объятия советская власть – вдовица. Пока еще вдовица, ведь это происходило за пятнадцать лет до развертываемых в «Джане» событий, на заре советской власти, когда «отца» еще не было. Потом появляется Сталин и, как и Революция, дает всему сущему смысл жизни, посылает Назара обратно, на родину, чтобы и он дал смысл всему существующему: «Чагатаев вспомнил материнские слова: «иди далеко к чужим людям, пусть твой отец будет незнакомым человеком». Он «пошел и теперь возвращается, он нашел отца в Сталине, чужом человеке, который вырастил его, расширил в нем сердце и теперь посылает снова домой…» [34]. Таким образом, осуществляется, фактически, библейская легенда о Моисее, которого призвал Бог и отправил на помощь своему народу. Остается вопрос – кто есть Бог? Бог есть Сталин, ибо он отец и в высшем смысле, он – всегда в сердце пророка-Назара: «Если бы Чагатаев не воображал, не чувствовал Сталина, как отца, как добрую силу, берегущую и просветляющую его жизнь, он бы не мог узнать смысла своего существования, — и он бы вообще не сумел жить сейчас без ощущения той доброты революции, которая сохранила его в детстве от заброшенности и голодной смерти» [34].Путь Назара Чагатаева труден, он, как и Моисей, должен сначала пробудить в своем народе веру. Как и Моисей, Назар водит свой народ по пустыни, кормит его «манной небесной» в виде грузовиков с провиантом, которые шлет советское правительство (во главе с всеведущим Сталиным!) в помощь бедствующему народу. Однако дальнейшее развитие сюжета ставит проблему выбора между личностной свободой и дорогой в светлое социалистическое будущее, который осуществляется единоличным руководством «сверху».
Получив кров и пищу, народ джан оказывается в ситуации экзистенциального выбора между четким руководством в лице Чагатаева-Сталина, социализмом как утопией, и личной свободой, выходом во «враждебный хаос сущего мира с тем, чтобы заявить о своей безграничной свободе» [35], в которой он отдает предпочтение выходу второму. В итоге народ разбредается и окончательно исчезает как единое целое, а Чагатаев уезжает с Москву вместе с Айдым. Этим кончалась первая редакция повести «Джан». Однако, затем Андрей Платонович дописывает еще несколько глав. Чагатаев отправляется на поиски своего народа, скитается в поисках его, возвращается на место зимовки и находит свой народ не только в целости и сохранности, но и разбогатевшим, и расширившимся за счет новых людей. Так, к нему примыкает Ханом, которую Назар встретил во время своих скитаний. Между ней и Назаром возникает любовная связь, но она становится женой одного «джановца» - слепого старика Моллы Черкезова, который от этого прозревает. Назар не испытывает ни ревности, ни сожаления потому, что «Назар выше самых древних и прочных человеческих чувств. В его сознание, в его жизнь вошли новая тема и новая любовь [4]: «Сталину еще труднее, чем мне <…> Он собрал к себе всех вместе <…>, он соберет скоро целое человечество и потратит на него всю свою душу<…>. Я тоже соберу свое маленькое племя, пусть оно оправится и начнет жить сначала, прежде ему жить было нельзя» [34].
Большое место в трактовке образа Сталина, советской власти и вообще повести «Джан» как утопии имеет иносказательная картина, которая висит над кроватью Веры. Картина «изображает мечту, когда земля считалась плоской, а небо – близким» [34]. На картине «некий большой человек встал на землю, пробил головой отверстие в небесном куполе и высунулся до плеч по ту сторону неба <…> Он настолько долго глядел в неизвестное, чуждое пространство, что забыл про свое остальное тело» [34]. На другой половине картины изображен «тот же вид, но в другом положении. Туловище человека истомилось, похудело и, наверное, умерло, а отсохшая голова скатилась на тот свет <…> Голова искателя новой бесконечности, где действительно нет конца и откуда нет возвращения на скудное, плоское место земли» [34]. Картина, таким образом, не просто воплощает «мечту», но и является в какой-то степени зеркалом, то есть воплощает «народное представление о жизни и смерти» [35]. В этой картине, описание которой дается в самом начале повести, возможно, и кроется отношение Платонова к действию, которое развернется в «Джане». Под этим «неким большим человеком» понимается ли Платоновым человек как человечество, или же он видит конкретного деятеля (Назара, образ которого коррелирует со Сталиным и который после просмотра картины становится «как больной»), то ли писатель видит себя. Картина показывает иллюзорность и опасность мечты, которая может уничтожить этого абстрактного человека, некий пессимистический исход утопического будущего. В этом кроется предостережение Платонова против того, что погоня за мечтой может привести к смерти, зазеркалью. Здесь приходит сравнение с «Жаждой нищего», в которой у людей тоже «отмирало по частям тело» [24], и в целом налицо пересечение с этим одним из первых произведений Платонова, где показана антиутопия. Однако в повести данную картину на весах «утопия-антиутопия» уравновешивает картина другая, на которой тоже изображена голова. А именно – портрет Сталина. Чагатаев, уезжая к своему народу, видит на различных железнодорожных станциях самодельные портреты вождя. Портрет «мало походил на того, кого он изображал <…> но его рисовала <…> детская пионерская рука и верное чувство: Сталин походил на старика, доброго отца всех безродных людей на земле» [34], а художник «теперь не один живет на свете и у него есть отцовство и родство» [34], и человек «везде работал, отходя сердцем от векового отчаяния, от безотцовщины и всеобщего злобного беспамятства» [34].
На данном этапе стоит обратиться к образу Назара Чагатаева. Чагатаев принципиально отличается от образов главных героев прочих платоновских произведений тем, что он не является ведущим самостоятельно, это не тот герой, который встает в авангард строительства социализма, не идет впереди Партии. В этом его отличие, прежде всего, от героев «Чевенгура», «Котлована», самодостаточных в построении утопического будущего и оттого не нуждаются ни в чьем руководстве. Вообще, корни того, что многие герои произведений Андрея Платонова строят самостоятельно социализм, можно искать как раз в том эпизоде его биографии, когда он разочаровался в партии после наступления голода в Поволжье. В «Джане» же герой уже не самостоятелен, он – посланник Партии и лично Сталина, и между ними все время прослеживается духовная связь, и это поддерживает Чагатаева в трудные моменты, дает ему силы и надежду: «Если бы Чагатаев забыл или утратил это чувство, он бы смутился, ослабел, лег бы в землю вниз лицом и замер…» [34]. Да и сам народ джан – не в авангарде, а в арьергарде советской власти. Также, примечательным является тот факт, что Чагатаев – несколько необычный для Платонова герой, и дело в его профессии. Если первоначально герои Платонова – в основном, люди науки, инженеры, изобретатели (Прушевский из «Котлована», Вермо из «Ювенильного моря», герои «Эфирного тракта» и др.), или же революционеры и деятели партии, как в «Чевенгуре», то Назар Чагатаев – экономист. То есть, если раньше героями были люди – творцы-преобразователи по профессии, то теперь уже есть один главный творец (Сталин), и главному герою надо всего лишь следовать за ним, поэтому он – носитель наиболее важной для деятельности построения будущего, но вместе с тем и довольно приземленной профессии. Чагатаев является продолжением Сталина, и сам в какой-то мере является им. В то же время, Чагатев является одновременно воплощением образов Моисея, Данко и Прометея. Особенно показательной является сцена повести, когда Назар, дабы накормить свой народ, притворяется мертвым и привлекает тем хищных птиц, которые слетаются, чтобы питаться его телом, и он убивает их из нагана. В том, что народ джан уходит от Чагатаева-Сталина, в том, что это во многом для Платонова «сниженный» герой, есть протест Платонова против сталинской диктатуры. Однако, в безграничной преданности Назара своему народу, в его жертвенности кроется глубокая вера Платонова в возможность утопического преобразования мира.
В ранней статье «Душа мира» Платонов пишет: «Женщина и мужчина – два лица одного существа – человека.. ребенок же является их общей вечной надеждой» [36], и это коррелирует с описанием происхождения Назара: «Отца своего Чагатаев никогда не знал. Русский солдат Хивинских экспедиционных войск Иван Чагатаев пропал прежде, чем родила Гюльчатай» [34]. Сам Чагатаев примечателен еще и как носитель национальной составляющей: сын туркменки и русского солдата с тюркской фамилией. Это служит поводом к «мысли о заключенном в них неком символе слияния судеб Востока и Запада» (проблема Евразии) [35], а также может апеллировать и к самому Сталину, корни которого отнюдь не русские.
Таким образом, образ Сталина играет очень большую роль в произведении, он как бы ведет за собой главного героя, и его, сталинскую, волю Назар Чагатаев исполняет. Относительно более раннего творчества в этом можно видеть, с одной стороны, некое восстановление и признание руководящей роли партии (можно конечно и интерпретировать это как исполнение «заказа»), с другой же, разочарование автора в самостоятельности его героя, в возможности индивидуального преобразования мира отдельно взятым простым человеком.
В творчестве Платонова 1930-х годов отношение к полу и любви эволюционирует, полемизируя, однако, с первоначальным. Традиционная для творчества Платонова полемика с Николаем Федоровым и его идеями выходит на новый уровень. Повесть «Джан» можно в этом аспекте рассматривать в двух плоскостях: с одной стороны, как трагичный результат развития и осмысления философских идей русского философа в контексте мира утопии, и с другой, как преодоление «Философии общего дела».
Если герои-преобразователи прежних произведений Платонова направляли свое действие на мир целиком, на мироустройство, то герой «Джана» Назар Чагатаев обращен, прежде всего, к человеку, к людям, к своему народу. И если у героев ранних произведений выделялся в первую очередь интеллект, то у Назара – сердце. «Там от женщин бегут, а здесь герой весь в окружении женщин» [15]: Вера, Ксения, Айдым, Ханом, мать. Назар тянется к контакту с другой, «таинственной и прекрасной» плотью другого человека, для него «воздержание» невыносимо: «Чагатаев не мог вынести своего чувства <…> на одной духовной и бесчеловечной привязанности». Когда Назар едет на родину и высаживается из поезда, вместе одним из первых же его впечатлений в мир Платонова приходит сочувственное отношение к существам, исполняющим вечное дело жизни: «Они (животные и птицы – прим.) испугались настолько, что, ожидая гибели, спешили поскорее размножиться и насладиться. Чагатаев <…> сочувствовал всей бедной жизни, не сдающей своей радости» [34]. В повести оправдывается не только сам процесс размножения, требующий «напряжения сил жизни», но и само наслаждение им. Так, сцена любви Чагатаева и Ханом полна радости, счастья и гармонии, что очень редко для платоновского мира: «Чагатаев с жадностью крайней необходимости любил сейчас Ханом, но сердце его не могло утомиться, и в нем не прекращалась нужда в этой женщине; он лишь чувствовал себя все более свободным, счастливым и точно обнадеженным чем-то самым существенным» [34].
Это было немыслимо для ранних произведений Платонова и философии Николая Федорова. Если рассматривать повесть «Джан» в контексте «Философии общего дела», то можно сказать, что таким образом выражается антиутопическая составляющая произведения. Потому как полный отказ от идей Федорова несет в себе отказ как от воплощения утопии в жизнь, так и от самой утопической идеи. Строгое аскетичное воздержание, сбережение «родотворной силы жизни», отказ от наслаждения отрицаются на корню, и тем самым отрицается и сама идея бессмертия. Вместо нее, вместо того, чтобы выбраться за круговорот воссоздания жизни и следующей за ней неотвратимой смерти, персонажи «Джана», наоборот, бросаются в это с головой. Совокупление, наслаждение и продолжение жизни в контексте «Философии общего дела» можно воспринять как декламацию смертности всего живого, невозможность прервать череду смены поколений и повернуть время вспять. Более того, это еще и отказ от торжества сознания над природой, что многократно подтверждается в произведении. Это и чувствительность сердца Чагатаева, которому он подчиняется вместо разума, это и «очеловечивание» животных, которые испытывают те же чувства, что и люди, что подчеркивает неотделимость человека от природы и от круговорота жизни и смерти. Также, к примеру, Айдым становится активным действующим лицом сразу после того, как лишается невинности с Нур-Мухаммедом. До этого она лишь ходит за Чагатаевым и он о ней заботится, однако после этого события она начинает играть в произведении одну из главных ролей.
С другой стороны, это можно интерпретировать как своеобразное «преодоление» Платоновым «Философии общего дела», признание идеи воскрешения вместо воспроизводства, торжества разума над чувствами, невозможной и ненужной, ущербной. Если в более ранних произведениях указывалось на уродливость этого (пример тому – неоднократно упомянутый рассказ «Жажда нищего»), то в повести «Джан» как таковых указаний на эту идею нет вообще. Есть только всеобъемлющая идея социализма, которая объединяет все живое в одно целое и дает ему смысл существования. Также примечательным является тот факт, что в повести говорится об идее именно социализма, но не коммунизма. Коммунизм для Андрея Платонова является категорией всеобъемлющей, это и преодоление смерти, и воскрешение предков (что выражено в собирании Вощевым в «Котловане» мелких ненужных предметов), и отсутствие как таковой власти. Так, строители коммунизма «Чевенгура» и «Котлована» не подчиняются как таковой советской власти и правительству, они идут в обход его, опережая и доказывая его несостоятельность. Социализм же гораздо ближе, он возможен, и как раз о нем идет речь.
Образ Айдым является очень важным для повести «Джан» по нескольким аспектам. Прежде всего, Айдым – ребенок, и именно ей предстоит жить в будущем. У Андрея Платонова во многих произведениях фигурируют дети, но их судьба печальна – они умирают. Это и Настя из «Котлована», и безымянный мальчик из «Чевенгура». Однако у Айдым есть будущее, как есть оно и у других представителей народа джан. Айдым в повести, подобно маленьким героям «Котлована» и «Чевенгура», тяжело заболевает, но выздоравливает. Она становится «лучшей помощницей Чагатаеву, маленькая хозяйка, деловитая, крепкая, умная, рассудительная, иногда вздыхающая, как «бедная старушка», а иногда сердящаяся на тех, кто не желает работать, и обещающая нарожать совсем других людей» [4], потому что «нам несчастных не нужно» [34]. Однако, в «Джане» есть место, где умирает ребенок – это сын Веры, и он умирает вместе с самой Верой. Вера, несмотря на свое имя, сама не верит в счастливое будущее, предоставляя другим: «Чагатаев … погладил Вере ее большой живот, где лежал ребенок, житель будущего счастья. - Рожай его скорее, он будет рад.- А может, нет, - сомневалась Вера. - Может, он будет вечный страдалец. - Мы больше не допустим несчастья, - ответил Чагатаев» [34]. В итоге, ни ей, ни «жителю будущего счастья» не находится места в будущем. Однако остается Айдым, подруга и соратница Чагатаева. Она его во многом дополняет и уравновешивает. Назар «собственными руками закладывает фундамент будущего рая братства, равенства и изобилия» [35]. Но он в излишней степени ультимативен, как и его продолжение - Сталин. Поэтому существует Айдым, отражение народа джан. Прямых аналогов в раннем творчестве Платонова Айдым не имеет, так как в то время Платонов, с одной стороны, размышлял о том, как и кто будет жить в будущем, но, с другой стороны, еще не построил мостик между настоящим и будущим. Преемственность настоящего и будущего времени осуществляется с помощью детей. Однако Андрей Платонович находил во многом воплощение будущего в абстрактной федоровской утопии, а она, с одной стороны, как и всякая утопия, не подразумевает существование детей и стариков, так как эти два возраста недеятельны. С другой стороны, детей в ней быть не могло, так как бессмертие не подразумевает их наличие. В утопиях же «Котлована» и «Чевенгура» они умирали потому, что автор не мог представить себе существование будущего таким, каким он себе его представлял. То, что Айдым выживает после болезни и становится наравне с Чагатаевым главным деятельным героем, таким образом, может представляться, с одной стороны, как впервые действительно осуществленную утопическую идею и, с другой стороны, отказ от философии Николая Федорова.
В повести «Джан» также большое значение играет образ природы. Природа осмысляется как неотъемлемая часть человеческого существования, здесь, в отличие от многих ранних произведений, не только борьба с природой, но и единение с ней. Чувство ответственности человека перед всей природой, живой и материальной, лишается «своей горделивости, жесткого и поспешного диктата природе человеческих ценностей» [15]. Наоборот, «брезжит какой-то другой, значительно более трудный и долгий путь гармонизации и одухотворения мира, самого человека, связанный с любовным вчувствованием, проникновением в интимную жизнь природы» [15]. Животные в «Джане» во многом антропоморфны, они переживают и чувствуют, как люди. Это не олицетворение, это более тонкий прием. И задача социализма, советской власти, не только как «многодетной вдовице» собрать всех ненужных людей, но и обогреть и собрать вместе, дать смысл существования всему живому: «…маленькая черепаха томительно глядела черными нежными глазами на лежавшего человека. Что было сейчас в ее сознании? Может быть, волшебная мысль любопытства к таинственному громадному человеку, может быть, печаль дремлющего разума.- Мы тебя одну не оставим! - сказал Чагатаев черепахе» [34]. И Чагатаев вместе с народом джан собирают по пустыне брошенных, никому не нужных животных: Назар спасает верблюда, который «боится одиночества как боится его любящий человек» [34], и который «готов заплакать и улыбнуться» [34] и только «мучается от неумения» [34]. Также, герои находят в пустыне стадо брошенных овец во главе с бараном. Люди едят овец, и этот акт убиения воспринимается почти как каннибализм, поскольку животные тоже чувствуют и понимают, и также в какой-то степени наделены разумом. Съедение овец запечатлено глазами барана: «Когда осталось в живых лишь тридцать овец, <…> а многие овцы лежали голыми тушами, с худыми ляжками, с отверстиями в своих телах, полными крови и смертной жидкости, — баран закричал и повернул голову в пустое направление степи. Он давно жил среди овец и бывал как муж внутри тех мертвых, которые теперь лежали, — он знал худобу их костей и теплоту цельного, смирного тела» [34]. То есть баран не только оказывается способным мыслить и страдать при виде своих убитых овец, он еще и приходится им «как муж», и оказывается совершенно правильным то, что той же ночью он уводит свое стадо в пустыню, подальше от людей, которые лишают их жизни. Баран и овцы уходят, «оставив свою обычную кормовую дорогу» [34] - то есть так, чтобы запутать людей. В некоторой степени олицетворены и растения: Чагатаев, приехав на родину, здоровается с кустом: «Здравствуй, куян суюк!» Куян-суюк слегка пошевелился от прикосновения человека» [34]. А маленького Назара, которого выгнала мать, сопровождает в пути куст перекати-поля.
В этом единении всех живых существ также видно некое противопоставление «Философии общего дела», где «животное царство это особые орудия труда <…>, существа-органы» [12], и где «жизнь этих существ-органов состоит не в расширении сознания и действия, а в размножении, в увековечивании этого несовершенного, искалеченного существования» [12]. Существа природы, животные, неотделимы от своего чувства пола, они есть его продолжение, и они воспринимают мир через пол. И вместе с ними таковы и герои «Джана», для которых любовь является душевной необходимостью. В этом есть в определенной степени признание автора в том, что ничего не могло выйти из «яростных, технизированно-покоряющих наскоков» [15] ранних произведений на «природный порядок бытия, даже с самыми прекрасными намерениями преобразить мир и озарить его светом разума» [15].
Заключение.
Андрей Платонов никогда не писал утопий в чистом виде. Уже начиная с его ранних художественных произведений ведется полемика как с философией Николая Федорова, так и с комплексом коммунистических идей. Это можно рассматривать скорее не как отрицание Андреем Платоновичем этих идей, а как напряженную работу мысли писателя над тем, как эти идеи можно воплотить в жизнь, и насколько они пригодны для нее. Путь Платонова в социализме – это скорее путь юродивого, боящегося попасть в рай, нежели путь вероотступника. Его произведения же не являются ни утопиями, ни антиутопиями в чистом виде. Задача автора скорее не доказать возможность/невозможность воплощения утопических идей, а провести некий эксперимент – к чему может привести их осуществление.
Повесть «Джан» является в этом смысле произведением определенно рубежным, которое характеризуется во многом окончательным установлением взгляда писателя на эти вопросы. Это доказывается тем, что после «Джана» Платонов уже не писал подобных произведений. «Джан» – утопия дезинтегрированная, распавшаяся, с одной стороны, с течением эволюции мысли автора, и с другой, под действием требований жизни и здравого смысла. И комплекс проблем, который автор ставил в ранних художественных произведениях и публицистике, значительно сужен и привязан к жизни. В повести «бесконечное кружение тем, мотивов и образов в повести, повторяющихся и отражающих друг друга, несет в себе поступательное движение мировой драмы развития человечества, создавая в нашем воображении вихревую спираль, уходящую в бесконечность, прослеживая символику вечного круговорота и гармоничного единения жизни и смерти» [35]. На этом и завязан крепкий гордиев узел платоновской утопии. С одной стороны утопия, с другой стороны анти-, с одной стороны скатившаяся голова на картине, с другой – вдохновляющий портрет Сталина, с одной стороны бессмертие, с другой – непрекращающееся размножение, с одной стороны орел, с другой – решка.… Это – некая лента Мёбиуса, в которой невозможно понять, где одна сторона, а где другая и можно вечность блуждать по этому непрекращающемуся кругу.
Список использованной литературы:
PAGE \* MERGEFORMAT 1