Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Интеллигенция.
В понятии интеллигенции, как оно оформилось в России, содержится нечто иное и большее, чем «слой» или «социаль ная группа»; это в то же время еще и социальная функ ция, роль, притом представленная как миссия, окруженная ореолом долга и жертвенности. Это не просто группа обра зованных людей, но некая общность, видящая смысл своего существования в том, чтобы нести плоды образованности (культуры, просвещения, политического сознания и пр.) в народ и уподобляющая эту задачу священной (по меньшей мере, культурно-исторической) миссии... Это довольно длин ное определение потеряет смысл, если его сократить на какую-то составную часть.
Определение интеллигенции задано, таким образом, специ фической структурой отношений в треугольнике «народ», «власть» и внешняя по отношению к ним, привносимая извне «культура». Каждая из вершин такого треугольника предстает в виде некой точки, бесструктурного, нерасчленяе мого внутренне образования. «Народ» здесь — косная масса, предмет служения, любви и страха; «власть» — жестокая и консервативная сила, использующая отсталость массы против прогресса и интеллигенции, а достижения прогресса (модер низации) — против массы. Предполагается взаимное дистан-цирование всех трех сил (а не только интеллигенции от народа, как часто отмечается).
Нельзя отнести описанную выше конфигурацию только к реальности социально-объективных отношений или к реаль ности общественного сознания (культуры) — это реальность истории, выраженная в определенной фигуре в плоскости сознания, оценок, устремлений. Естествен вопрос о степени уникальности русской ситуации в этом отношении. В любых процессах модернизации, столь известных сегодня по пери петиям «третьего мира», происходит «привнесение» извне неких систем культурных значений, действуют и специфиче-
128
ские агенты такого привнесения. Особенность России (и, воз можно, еще немногих стран, реально застигнутых модерниза цией в XIX веке,) прежде всего, видимо, в том, на какой стадии собственного и мирового развития она была вовлече на в этот процесс. В ретроспективе видно, что русская интеллигенция в прошлом веке пыталась решать примерно такую же задачу, что прогрессивно-офицерские элиты в «тре тьем мире» столетие спустя, — но при ином соотношении внешних и внутренних факторов и средств изменений.
Интеллигенция столь же отлична от интеллектуальных групп развитого индустриального общества, инкорпорирован ных в его истеблишмент, как и от джентри («грамотеев») традиционного общества. Она не просто выражает (словами, понятиями, терминами) мысли и интересы всех слоев и групп общества, она, по существу, дает им некий принци пиально новый язык.
Единая по способу своего существования интеллигенция на всех этапах своего развития разрывается чисто идеологи ческими оппозициями, доводя до предельно четкого выраже ния едва ли не все мыслимые крайности позиций их оценок, увлечений и сомнений, возможных в обществе. Основными осями противопоставления таких позиций неизменно служат линии раздела «свое» — «чужое» (славянофилы — западники и бесчисленные эпигоны тех и других) и «умеренное» — «крайнее» (либералы—радикалы).
Реальное историческое существование русской интеллиген ции ограничено примерно рамками 60-х годов XIX века — 20-х годов XX века. Этому предшествовал период эмбрио нального существования — от петровских реформ до кре стьянской; за «реальным» периодом последовал — и продол жается — некий фантомный. На эмбриональной фазе просве тительство (прединтеллигенция) соотносится лишь с властью и с большим или меньшим успехом претендует на роль ее ученого советчика.
«Реальный» период — это история взлета, раскола и под готовки самоуничтожения интеллигенции. Именно здесь суще ствует в развернутом виде весь «треугольник» сил (народ — власть — интеллигенция) и весь набор крайностей и расколов,
вынесших на поверхность наиболее радикальные течения, которые истолковали свой долг перед народом как обязан ность подчинить народ своему радикализму. После кровавых «репетиций» 1905 года попытки отрезвления оказались не удачными, возможно, потому, что носили явный мистиче ский оттенок — впрочем, как и радикализация (ужас и восторг перед «грядущими гуннами»).
Реализация интеллигентского мазохизма и жертвенности оказалась на деле куда более страшной и банальной. Мавр сделал свое дело, и ему оставалось только уйти со сцены. В ситуации тотальной бюрократизации постреволюционного общества интеллигенция имела лишь выбор между физиче ской гибелью (относя сюда и эмиграцию) и гибелью социаль ной — как особого слоя, функции и мифа. В функциональной системе, именовавшейся реальным социализмом, интеллиген ция утратила свою идентичность; насмешкой судьбы можно считать сохранение ее имени для обозначения определенной рубрики в таблице социально-профессиональных позиций. Наличие высшего образования или принадлежность к группе «преимущественно умственного труда» в статистических отче тах не составляет основы какого-либо функционального или морального единства, как не дает и принадлежности к элите общества. В отличие от западных обществ образованные группы в нашем занимают невысокие позиции на шкалах доходов и социального престижа.
И все же гонимый или потаенный дух интеллигенции и интеллигентности не исчез полностью. В, призрачном, фантомном виде он сохранился в скрытом сопротивлении, туманных надеждах и настойчивых стремлениях сохранить высоты культуры перед лицом торжествующей бюрократии и полуобразованности массы.
Некоторые из современных социокультурных процессов кажутся возрождением определенных функций и структур «классического» интеллигентского существования, правда, при существенно изменившихся масштабах и значениях действий. В активное движение, вдохновляемое надеждами на развитие интеллектуальной свободы и реализацию новой — а точнее, извечной — социально-просветительской миссии, вовлечена
130
сравнительно небольшая часть «образованщины», в основном ряд представителей гуманитарных дисциплин и академиче ской науки, искусства, литературы, прессы. Сегодня это прежде всего миссия просвещения самой власти (как бы воспроизведение ситуации старого просветительства) и лишь в самой малой мере — просвещения масс.
Вероника Гаррос
Слово интеллигенция непереводимо, а явление, обозначенное им, неопределяемо. Впрочем непереводимость — свойство и самого явления. В этом смысле понятие интел лигенции — предварительное понятие, понятие-предчувствие.
Оно появилось как русское заимствование в определен ный момент западной истории (во Франции в 20-х годах, вероятно, по следам русской революции). Но что зна чит «заимствование»? (Моше Левин, например, размышля ет об одном из последних непереводимых слов: «Термин перестройка вошел в мировой политический словарь не только потому, что он отражает реальное содержание большой и сложной задачи, стоящей перед Советским Сою зом, но и потому, что эта же задача стоит, хотим мы это го или нет, и перед всем миром».) Когда и почему по нятие «чужое», «чуждое» (именно непереводимое) оказывает ся потребностью всемирной истории? Каковы те медлен ные эволюционные процессы или, напротив, резкие социаль но-исторические повороты, которые, чтобы осмыслить себя, вдруг прибегают к заимствованиям из иных культур? Когда реальность уникальна настолько) что определяю щее ее слово непереводимо, а потребность определить — неотложна? Наконец, не ставит ли проблема заимствова ния и перехода из одного языка в другой (учитывая дальнейшее использование и развитие терминов) под сомнение иллюзию изначально подразумевающейся ими об щей истории?
131
Интеллигенция — это «русское заимствование» требует или по меньшей мере напрашивается на сопоставление с родственным французским явлением уже потому, что явление это со времен дела Дрейфуса и памятного «Манифеста интеллектуалов» в газете «Аврора» имело собственное слово, определяющее его, —интеллектуа лы.
В общих чертах русская интеллигенция может быть определена решительной безнадежностью Адорно, утвер ждавшим после геноцида второй мировой: «Интеллигент ность — нравственная категория». Но все же (а может, и прежде всего) она определяется следующим парадоксом: по определению, она противится всякому определению, и это ее свойство — основа ее бытия. Возьмем за точку отсчета ее упорное нежелание быть заключенной в жесткие рамки социологических категорий — хотя бы уже потому, что в данном случае она рассматривалась бы как стабиль ное явление. Иначе говоря, является ли интеллиген ция как феномен, появившийся исторически сравни тельно недавно, чем-то раз и навсегда данным?
«По уровню бескультурья и лени мы живем почти во времена Меровингов. Надо поистине обладать охотничьим чутьем, чтобы выискивать интеллигентов (...)». Горькая иро ния, выразившаяся на страницах популярного французско го еженедельника, проводившего недавно анкетирова ние, могла бы показаться почти банальной, не будь в ней привкуса отчаяния. «Пустота», «отсутствие», «отступ ление», «деградация», «опустошенность», «все в прош лом» — даже частота употребления подобного лексикона характерна (заметим попутно, что термин «кризис» в нем отсутствует). Анкетирование было чисто журналистским, но оно не утрачивает от этого своей значимости, да вая пищу для размышлений. Особенно примечательны резуль таты опроса об «интеллектуальной власти во Франции», согласно которым пальма первенства отдается Бернару Пиво, ведущему популярной литературной телепрограм мы, и Клоду Леви-Стросу. Современность и груз исто-
рии, посредничество и творчество уживаются друг с дру гом, смешиваются и, кажется, со временем превращают в повседневность явления самого разного порядка: понятия «информационного взрыва» и «информационного выбора»; движение к новому подъему недооценивавшихся прежде радио, прессы, ТВ, родившееся в недрах университетско го кризиса 70-х годов; наконец, тот факт, отмеченный Пьером Нора, что неологизм «интеллектуал» возник во Франции одновременно с понятием «событие». Если вду маться, то и сам главный вопрос анкеты: «Кому принад лежит интеллектуальная власть?» — не менее красноречив, чем ответы на него. То же чувствуется и в горько-слад ком комментарии одного из победителей опроса К. Леви-Строса, который будто бы не принимает как резуль таты анкеты, так и самую действительность: «...я при надлежу к прошлому веку... и если мое имя повто ряется чаще других, то только потому, что я мешаю меньше других».
Восьмидесятые годы демонстрируют нам, что уже не ставится вопрос об определении (что такое интеллек туал?) и об отношении интеллектуала к власти — а это был традиционный вопрос, — теперь же спрашивают о власти как таковой, о власти интеллектуала. И ответы подтверждают эту путаницу, это смешение в ум^х двух вопросов. Мало кто воспротивился сближению слов «интеллектуал» и «власть», кто заявил о «природной и функ циональной» их несовместимости, кто напомнил, подобно Леви-Стросу говорящему из «прошлого века», о призвании, ко торое заключено в нарушении сложившегося порядка вещей, в том, чтобы «противостоять миру» (как говорил Адорно в отчаянном усилии заставить услышать об этом и сознавая, что этого не случится).
От противостояния к интеграции — движение, заметное с начала 70-х годов и подтвержденное появлением неоло гизма «интеллократ» и тем, что интеллектуалы более не утверждают свой мир без участия власти, что они высту пают теперь не ПРОТИВ, но ВМЕСТЕ, а также ощущением того, что интеллигенты, имеющие власть, являются в некоем
роде «официальными интеллигентами общества»; это дви жение вытекает не только из того, что эсхатологическое мышление времени торопилось окрестить «концом идеоло гий». Несомненно, здесь особенно чувствуется совпадение кризиса идеологического (вполне реального) и кризиса письменной традиции. Появление новой техники и новых видов умственного труда, появление на сцене фигуры технократа (одновременно являющегося, по выражению Ж. Л. Фабиани, «техническим специалистом и консультан том по социальным вопросам»), размывание границ между жизнью активной и жизнью созерцательной в некоторой степени дисквалифицировали наследников этой письменной традиции, (впредь именуемых «интеллигентами старого типа», что само по себе символично), которые как будто были выхолощены технократической культурой, подавлены царством прагматичности и рационализма. И несомненно, «поворот» многих интеллигентов в политическом плане тоже иногда коренится в совпадении этих двух «кризисов».
В этой связи, хотя это уже и давнее дело, показатель ным остается феномен «новых философов», так четко он выкристаллизовал разные этапы этой эволюции. Если бы даже их имена остались навсегда связанными с понятиями, где превалирует поверхностность и эфемерность («мысль-мода», «книга-событие», «журналистика-маркетинг», «фи лософия-спектакль»), само явление посредством двойной пустоты, которую оно выражает, отсылает к другим кате гориям, так же как идея разрыва, с которой оно непре менно связано, отсылает не только в область идеологии.
Прежде всего, если традиционно появление или пребывание интеллигенции на страницах истории XX века связано с ощущением или предчувствием исторического разрыва, с наступлением моментов, несущих в себе Исторические собы тия (это и писатели 20—30-х годов, участники Сопротивления, послевоенные интеллигенты-коммунисты, «носильщики» во время войны в Алжире), то появление на сцене «новых философов» соответствует ощущению пустоты, ощущению отсутствия истории. (Это то, что грубо выражено в формуле «автомобиль, холодильник и телевизор убили революцию».)
Далее, несмотря на несомненное внимание (со стороны средств информации), «новые философы» символизируют поколение, которое не породило «сознание, оказывающего духовное интеллектуальное влияние», и узаконивают исчез-нование «наставников духа». Исчезнование, которое, хотя и положило начало благотворному процессу развенчания кумиров, все-таки тоже ощущается как пустота (где Мальро, Сартр, Камю, Альтюссер, Барт?..). Наконец, от объявлен ных похорон Маркса '(см. «Маркс умер», 1970) до «откры тия» Гулага (эта реальность стала трамплином для новых философов, другие знали и говорили об этом давно) их речи, как отмечал М. де Серто, лишь «регистрировали медленный обвал, который лишил французскую интеллиген цию идеологической и исторической опоры», и «указали пальцем на эту наготу».
История не может больше служить оправданием — это обнаружил тот медленный обвал, главное имя которого — сталинизм: XX съезд, Будапешт, Прага, «Архипелаг Гулаг» (1974), а вслед разочарование в Китае, в странах «третьего мира», в собственном рабочем классе. (Кстати, не яв ляется ли идея о конце мессианской роли рабочего класса одновременно с идеей о конце мессианства интеллиген ции?) Если, как отмечает историк Л. Булгакова, центром внимания русской-советской интеллигенции последовательно было крестьянство, пролетариат, а теперь сама история, то следует признать, что у французской интеллигенции сейчас нет иного предмета, кроме нее самой. Конец все-мирности, обозначенный этим обвалом, ожесточенный антиутопизм, порожденный им, — все это лишило интелли генцию некоторых из основных ее свойств. Не стала ли утрата прежних предметов и исторических основ истоком этой «своего рода покорности нашего общества, представ ляемого в качестве непревзойденного образца, этого ощуще ния, что другой модели общества и быть не может», исто ком разочарования в истории, спровоцированного тем, что сама история была поставлена под сомнение? Действи тельно, отныне жизнь общества скорее коментируется, нежели критикуется или оспаривается. На сцену также
135
выходит «ощущение катастрофы», присущее как русской так и западной интеллигенции 20—30-х годов и прекрасно выраженное Вальтером Бенжамином: «Концепцию прогрес са следует основывать на идее катастрофы. Если же будет продолжаться «обычный ход» вещей — вот это катастрофа». Но главное, и об этом беспощадно говорит М. де Серто: «Покончено с виновностью интеллигенции перед исто рией!», — «новые философы» (которых рассматривают как представителей интеллигентов нового типа) окончательно отвернулись от этики ответственности, которая нами считает ся сутью интеллигенции.
В этом смысле новые интеллигенты умертвили интелли генцию, которая является теперь лишь социологической категорией.
Но может быть, это «умерщвление» есть простое отступле ние, подтверждающее тезис историка М. Гефтера о том, что интеллигенция не может рассматриваться как стабиль ное явление? (Можно ссылаться на ее отсутствие — в СССР — или на ее исчезновение — во Франции, заметим только, что никогда еще об интеллигенции столько не гово рили...) Возможно, именно отсутствие интеллигенции, как отметил один из комментаторов вышеупомянутой анкеты, ставит вопрос о том, может ли «общество идти вперед, нормально функционировать при отсутствии утопий, мифов, противоположных общепринятым ценностям», без мятежной мысли?
(Анти) утопизм, (анти) мессианизм, (не) участие — интел лигенция определяется сегодня лишь через отрицание, это след от длительного травмирования поколений, которые душой и телом втягивались в историю. Это травма, нане сенная им разложением телеологического понимания исто рии, нежеланием Клио подчиняться законам. Разве интел лигенция не показала, что для существования она должна осмысливать настоящее с позиций будущего? В этом смысле она являлась бы не отношением к истории, а самой исто рией, как ее понимают Юрий Лотман и Михаил Гефтер, т. е. специфическое восприятие времени, утвердившееся (с последующим развитием, разумеется) в эпоху Просвеще-
ния (см. статью Юрия Лотмана «Клио на распутье» в жур нале «Наше наследие»).
История, как и интеллигенция, — это сравнительно не давнее «изобретение», заменившее циклическое восприятие времени; она становится понятием относительным (под пером Гефтера). Но родились ли они одновременно? «Возможно, что власть умов, интеллектуальная власть, возникает во время кризиса, в ходе борьбы. Энциклопедисты, Гюго, Золя — они боролись. А мы?..» — цитата лишь подчеркивает по разительный факт: как только заходит речь (снова через отрицание) о том, как определить «интеллигента», прибегают ни к неологизму прошлого века «интеллектуал», ни к непере водимой «интеллигенции» из начала века нынешнего, но сразу же к акту рождения истории.
...А история умирает. Это «парадокс, который вовсе не парадокс, а такая сторона нашей жизни, которую мы недо статочно понимаем. Мы продолжаем жить в мире, которого уже нет. Мы живем по его стандартам, говорим его языком, а его уже нет — он другой. Мы говорим на языке истории о том, что уже не есть история», — так написал Михаил Геф тер в своей статье «От ядерного мира к миру миров».
Если, как он считает, мы живем, не сознавая того, в эпоху конца истории, то, по той же логике, мы присутствуем не при отступлении, но при конце интеллигенции.