Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Карл Шмитт
ПОНЯТИЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО
1.
Понятие государства предполагает понятие политического. Согласно сегодняшнему словоупотреблению, государство есть политический статус народа, организованного в территориальной замкнутости. Таково предварительное описание, не определение понятия государства. Но здесь, где речь идет о сущности политического, это определение и не требуется. Мы можем отложить вопрос о том, что есть по своей сущности государство: машина или организм, лицо или учреждение, общество или сообщество, предприятие или улей или, может быть, даже "основной процессуальный ряд". Все эти дефиниции и образы слишком много предвосхищают в истолковании, осмыслении, иллюстрировании и конструировании и потому не годятся в качестве исходного пункта для простого и элементарного изложения. Государство^ по смыслу самого слова и по своей исторической явленности есть особого рода состояние народа, и именно такое состояние, которое в решающем случае оказывается главенствующим, а потому, в противоположность многим мыслимым индивидуальным и коллективным статусам, это — просто статус, статус как таковой. Большего первоначально не скажешь. Оба признака, входящие в это представление: статус и народ, — получают смысл лишь благодаря более широкому признаку, т.е. политическому,— и если неправильно понимается сущность политического, они становятся непонятными.
Редко можно встретить ясное определение политического. По большей части, слово это употребляется лишь негативным образом, в противоположность другим понятиям, в таких антитезах, как "политика и хозяйство", "политика и мораль", "политика и право", а в праве это опять-таки антитеза "политика и гражданское право" и т.д. При помощи таких противопоставлений, по большей части, тоже полемических, кое-что, в зависимости от конкретной ситуации и связи, может быть, пожалуй, обозначено с достаточной четкостью, но определением специфического это еще не является. В общем, "политическое" каким-либо образом отождествляется с "государственным" или, по меньшей мере, с государством соотносится. Государство тогда оказывается чем-то политическим, а политическое — чем-то государственным, и этот круг в определениях явно неудовлетворителен.
В специальной юридической литературе имеется много такого рода описаний политического, которые, однако, коль скоро они не имеют политически-полемического смысла, могут быть поняты, лишь исходя из практически-технического интереса в юридическом или административном разрешении единичных случаев. Они тогда обретают значение благодаря тому, что непроблематически предполагают существование государ ства, в рамках которого они движутся. Так, например, имеется литература и судоговорение о понятии "политического союза" или "политического собрания" в соответствующем разделе права [...]; далее, в практике французского административного права была предпринята попытка выдвинуть понятие политического мотива < "mobile politique">, при помощи которого "политические" правительственные акты <"actes de gouvernement"> следовало отличать от "неполитических" административных актов и выводить их из-под контроля административных судов.
Такого рода определения, отвечающие потребностям правовой практики, ищут в сущности лишь практическое средство для отграничения различных фактических обстоятельств, выступающих внутри государства в его правовой практике; но целью этих определений не является общая дефиниция политического как такового. Поэтому они обходятся отсылками к государству или государственному, покуда государство и государственные учреждения могут приниматься за нечто само собой разумеющееся и прочное. Понятны, а постольку и научно оправданы также и те общие определения понятия политического, которые не содержат в себе ничего, кроме отсылки[...] к "государству", покуда государство действительно есть четкая, однозначно определенная величина и противостоит не-государственным и именно потому — "неполитическим" группам и "неполитическим" вопросам, то есть покуда государство обладает монополией на политическое. Так было там, где государство либо (как в XVIII в.) не признавало никакого "общества" в качестве противника и партнера [...] либо (как в Германии в течение XIX в. и даже еще в XX в.), по меньшей мере, стояло над "обществом" как стабильная и различимая сила.
Напротив, уравнение "государственное = политическое" становится неправильным и начинает вводить в заблуждение, чем больше государство и общество начинают пронизывать друг друга, все вопросы, прежде бывшие государственными, становятся общественными, и наоборот: все дела, прежде бывшие "лишь" общественными, становятся государственными, как это необходимым образом происходит при демократическим образом организованном общественном устройстве[...]. Тогда области, прежде "нейтральные", — религия, культура, образование, хозяйство, — перестают быть "нейтральными" в смысле не-государственными и не-политическими. В качестве полемического контр-понятия против таких нейтрализаций и деполитизаций важных предметных областей выступает тотальное государство тождества государства и общества, не безучастное ни к какой предметной области, потенциально всякую предметную область захватывающее. Вследствие этого, в нем все, по меньшей мере, в возможности, политично, и отсылка к государству более не в состоянии обосновать специфический различительный признак "политического".[...]
Немецкое учение о государстве (под продолжающимся воздействием гегелевой системы философии государства) сначала придерживалось того взгляда, что в противоположность обществу государство есть нечто качественно иное и высшее. Стоящее над обществом государство можно было бы назвать универсальным, но не тотальным в нынешнем смысле, то есть в смысле полемической негации нейтрального (относительно культуры и хозяйства) государства, для которого именно хозяйство и его право ео ipso считалось чем-то неполитическим. Но качественная различность государства и общества, за которую еще держатся Лоренц фон Штейн и Рудольф Гнейст, теряет после 1848 года свою первоначальную четкость. [...]
2.
Определить понятие политического можно, лишь обнаружив и установив специфически политические категории. Ведь политическое имеет свои собственные критерии, начинающие своеобразно действовать в противоположность различным, относительно самостоятельным предметным областям человеческого мышления и действования, в особенности в противоположность моральному, эстетическому, экономическому. Поэтому политическое должно заключаться в собственных последних различениях, к которым может быть сведено все в специфическом смысле политическое действование. Примем, что в области морального последние различения суть "доброе" и "злое"; в эстетическом — "прекрасное" и "безобразное"; в экономическом — "полезное" и "вредное" или, например, "рентабельное" и "не-рентабельное". Вопрос тогда в том, имеется ли также особое, иным различениям, правда, не однородное и не аналогичное, но от них все-таки независимое, самостоятельное и как таковое уже очевидное различение как простой критерий политического и в чем это различение состоит.
Специфически политическое различение, к которому можно свести политические действия и мотивы, — это различение друга и врага. Оно дает определение понятия, определяя критерий, а не, через исчерпывающую дефиницию или сообщение его содержания. Поскольку оно невыводимо из иных критериев, оно для политического аналогично относительно самостоятельным критериям других противоположностей: доброму и злому в моральном; прекрасному и безобразному в эстетическом и т.д. Во всяком случае, оно самостоятельно, не в том смысле, что тут собственная новая предметная область, но в том, что оно не может ни быть обосновано на одной из иных указанных противоположностей или же на ряде их, ни быть к ним сведено. Если противоположность доброго и злого просто, без дальнейших оговорок, не тождественна противоположности прекрасного и безобразного или полезного и вредного и ее непозволительно непосредственно редуцировать к таковым, то тем более непозволительно спутывать или смешивать с одной из этих противоположностей противоположность друга и врага. Смысл различения друга и врага состоит в том, чтобы обозначить высшую степень интенсивности соединения или разделения ассоциации или диссоциации; это различение может существовать теоретически и практически, независимо от того, используются ли одновременно все эти моральные, эстетические, экономические или иные различения. Не нужно, чтобы политический враг был морально зол, не нужно, чтобы он был эстетически безобразен, не должен он непременно оказаться хозяйственным конкурентом, а может быть, даже окажется и выгодно вести с ним дела. Он есть именно иной, чужой [...] и для существа его довольно и того, что он в особенно интенсивном смысле есть нечто иное и чуждое, так что в экстремальном случае возможны конфликты с ним, которые не могут быть разрешены ни предпринятым заранее установлением всеобщих норм, ни приговором "непричастного" и потому "беспристрастного" третьего.
Возможность правильного познания и понимания, а тем самым и полномочное участие в обсуждении и произнесении суждения даются здесь именно только лишь экзистенциальным участием и причастностью. Экстремальный конфликтный случай могут уладить лишь сами участники между собой; а именно, лишь самостоятельно может каждый из них решить, означает ли в данном конкретном случае инобытие чужого отрицание его собственного рода существования, и потому оно < инобытие чужого> отражается или побеждается, дабы сохранен был свой собственный, бытийственный род жизни. В психологической реальности легко напрашивается трактовка врага как злого и безобразного, ибо всякое различение и разделение на группы [...] и более всего, конечно, политическое как самое сильное и самое интенсивное, привлекает для поддержки все пригодные для этого различения. Это ничего не меняет в самостоятельности таких противоположностей. А отсюда и наоборот: морально злое, эстетически безобразное или экономически вредное от этого еще не оказывается врагом; морально доброе, эстетически прекрасное и экономически полезное еще не становится другом в специфическом, т.е. политическом смысле слова. Бытийственная предметность и самостоятельность политического проявляется уже в этой возможности отделить такого рода специфическую противоположность, как "друг-враг", от других различений и понимать ее как нечто самостоятельное.
3.
Понятия "друг" и "враг" следует брать в их конкретном, экзистенциальном смысле, не как метафоры или символы; к ним не должны подмешиваться или ослаблять их экономические, моральные и иные представления, и менее всего следует их брать психологически, в частно-индивидуалистическом смысле, как выражение приватных чувств и тенденций. "Друг" и "враг" — противоположности не нормативные и не "чисто духовные". Либерализм в типичной для него дилемме "дух/экономика" [...] попытался растворить врага, со стороны торгово-деловой, - в конкуренте, а со стороны духовной — в дискутирующем оппоненте. Конечно, в сфере экономического врагов нет, а есть лишь конкуренты; в мире, полностью морализованном и этизированном, быть может, остались еще только дискутирующие оппоненты. Но,— считают ли это предосудительным или нет, или же в том, что народы реально разделяются на группы друзей и врагов, усматривают атавистический остаток варварских времен, или же надеются на то, что однажды это различение исчезнет с лица земли, а также хорошо ли и правильно ли, по соображениям воспитательным, выдумывать, будто врагов вообще больше нет, — все это здесь во внимание не принимается. Здесь речь идет не о фикциях и нормативной значимости, но о бытийственной действительности и реальной возможности этого различения. Можно разделять или не разделять эти надежды и воспитательные устремления; то, что народы группируются по противоположности "друг/враг", что эта противоположность и сегодня действительна и дана как реальная возможность каждому политически существующему народу, — это разумным образом отрицать невозможно.
Итак, враг — не конкурент и не противник в общем смысле. Враг — также и не частный < private > противник, ненавидимый в силу чувства антипатии. Враг есть только, по меньшей мере, эвентуально* то есть по реальной возможности, борющаяся совокупность людей, противостоящая точно такой же совокупности. Враг есть только публичный враг, ибо все, что соотнесено с такой совокупностью людей, в особенности, с целым народом, становится поэтому публичным. [...]Также и в тысячелетней борьбе между христианством и исламом ни одному христианину никогда и в голову не приходило, что надо не защищать Европу, а, из любви к сарацинам или туркам, сдать ее исламу. Врага в политическом смысле не требуется лично ненавидеть, и лишь в сфере приватного имеет смысл любить "врага своего", т.е. своего противника. К политической противоположности это место в Библии имеет еще меньше отношения, чем, скажем, к снятию противоположностей "доброе/злое" или "прекрасное/безобразное". И прежде всего, тут не говорится, что надо любить врагов своего народа и поддерживать их против своего собственного народа.
Политическая противоположность — это противоположность самая интенсивная, самая крайняя, и всякая конкретная противоположность есть противоположность политическая тем более, чем больше она приближается к крайней точке, разделению на группы "друг/враг". Внутри государства как организованного политического единства, которое как целое принимает для себя решение о друге и враге, а кроме того, наряду с первичными политическими решениями и под защитой принятого решения, возникают многочисленные вторичные понятия о "политическом". Сначала это происходит при помощи рассмотренного в разделе 1 отождествления политического с государственным. Результатом такого отождествления оказывается, например, противопоставление "госу дарственно-политической" позиции — партийно-политической, или же возможность говорить о политике в сфере религии, о школьной политике, коммунальной политике, социальной политике и т.д. самого государства. Но и здесь для понятия политического конститутивны противоположность и антагонизм внутри государства (разумеется, релятивированные существованием государства как охватывающего все противополож ности политического единства). Наконец, развиваются еще более ослабленные, извращенные до паразитарности и карикатурности виды "политики", в которых от изначального разделения на группы "друг/враг" остается еще лишь какой-то антагонистический момент, находящий свое выражение во всякого рода тактике и практике, конкуренции и интригах и характеризующий как "политику" самые диковинные гешефты и манипуляции. Но вот что отсылка к конкретной противоположности содержит в себе существо политических отношений, — это выражено в обиходном словоупо треблении даже там, где уже полностью потеряно сознание "серьезного оборота дел".
Повседневным образом это позволяют видеть два легко фиксируемых феномена. Во-первых, все политические понятия, представления и слова имеют полемический смысл; они предполагают конкретную противоположность, привязаны к конкретной ситуации, последнее следствие которой есть (находящее выражение в войне или революции) разделение на группы "друг/враг", и они становятся пустой и призрачной абстракцией, если эта ситуация исчезает. Такие слова как "государство", "республика", "общество", "класс", и, далее, "суверенитет", "правовое государство", "абсолютизм", "диктатура", "план", "нейтральное государство" или "тотальное государство" и т.д. непонятны, если неизвестно кто in concrete должен быть поражен, побежден, подвергнут отрицанию и опровергнут посредством именно такого слова. Преимущественно полемический характер имеет и употребление в речи самого слова "политический", все равно, выставляют ли противника в качестве "неполитического" (то есть того, кто оторван от жизни, упускает конкретное), или же, напротив, стремятся дисквалифицировать его, донести на него как на "политического", чтобы возвыситься над ним в своей "неполитичности" ("неполи тическое" тут имеет смысл чисто делового, чисто научного, чисто морального, чисто юридического, чисто эстетического, чисто экономического или сходных оснований полемической чистоты). Во-вторых, способ выражения, бытующий в актуальной внутригосударственной полемике, часто отождествляет ныне "политическое" с "партийнополитическим"; неизбежная "необъективность" всех политических решений, являющаяся лишь отражением имманентного всякому политическому поведению различения "друг/враг", находит затем выражение в том, как убоги формы, как узки горизонты партийной политики, когда речь идет о замещении должностей, о прибыльных местечках; вырастающее отсюда требование "деполитизации" означает лишь преодоление партийнополитического и т.д. Уравнение: "политическое = партийнополитическое" возможно, если теряет силу идея охватывающего, релятивирующего все внутриполи тические партии и их противоположности политического единства ("государства") и, вследствие этого, внутригосударственные противоположности обретают большую интен сивность, чем общая внешнеполитическая противоположность другому государству. Если партийнополитические противоположности внутри государства без остатка исчерпывают собой противоположности политические, то тем самым достигается высший предел "внутриполитического" ряда, то есть внутригосударственное, а не внегосударственное разделение на группы "друг/враг" имеет решающее значение для вооруженного противостояния. Реальная возможность борьбы, которая должна всегда наличествовать, дабы речь могла вестись о политике, при такого рода "примате внутренней политики" относится, следовательно, уже не к войне между организованными единствами народов (государствами или империями), но к войне гражданской.
Ибо понятие врага предполагает лежащую в области реального эвентуальность борьбы. Тут надо отрешиться от всех случайных, подверженных историческому развитию изменений в технике ведения войны и изготовления оружия. Война есть вооруженная борьба между организованными политическими единствами, гражданская война — вооруженная борьба внутри некоторого (становящегося, однако, в силу этого проблематическим) организованного единства. Существенно в понятии оружия то, что речь идет о средстве физического убийства людей. Так же, как и слово "враг", слово "борьба" <Kampf> следует здесь понимать в смысле бытийственной изначальности. Оно означает не конкуренцию, не "чисто духовную" борьбу-дискуссию, не символическое "борение" <"Ringen">, некоторым образом всегда совершаемое каждым человеком, ибо ведь и человеческая-то жизнь вся есть "борьба" [...] и всякий человек — борец. Понятия "друг", "враг" и "борьба" свой реальный смысл получают благодаря тому, что они в особенности соотнесены и сохраняют свою особую связь с реальной возможностью физического убийства. Война следует из вражды, ибо эта последняя есть бытийственное отрицание чужого бытия. Война есть только крайняя реализация вражды. Ей не нужно быть чем-то повседневным, чем-то нормальным, но ее и не надо воспринимать как нечто идеальное или желательное, а, скорее, она должна оставаться в наличии как реальная возможность, покуда смысл имеет понятие врага.
Итак, дело отнюдь не обстоит таким образом, словно бы политическое бытие <Dasein> - это не что иное, как кровавая война, а всякое политическое действие — это действие военно-боевое <militarische Kampfhandlung>, словно бы всякий народ непрерывно и постоянно был относительно всякого иного народа поставлен перед альтернативой: "друг или враг", а политически правильное не могло бы состоять именно в избежании войны. Даваемая здесь дефиниция политического не является ни беллицистской1 или милитаристской, ни импер
иалистической, ни пацифистской. Она не является также попыткой выставить в качестве "социального идеала" победоносную войну или удачную революцию, ибо ни война, ни революция не суть ни нечто "социальное", ни нечто "идеальное". Военная борьба, рассматриваемая сама по себе, не есть "продолжение политики иными средствами", как чаще всего — неправильно — цитируют знаменитые слова Клаузевица, но, как война, она имеет свои собственные, стратегические, тактические и иные правила и точки зрения, которые в совокупности, однако, предполагают уже наличествующее политическое решение о том, кто есть враг. В войне противники по большей части открыто противостоят как таковые, выделяясь обычно даже униформой, так что различение друга и врага тут уже не является политической проблемой, которую надо решать сражающемуся солдату. Вот почему правильны слова одного английского дипломата: Политик лучше вышколен для борьбы, чем солдат, ибо политик сражается всю жизнь, а солдат — лишь в виде исключения. Война — это вообще не цель и даже не содержание политики, но, скорее, как реальная возможность она есть всегда наличествующая предпосылка, которая уникальным образом определяет человеческое мышление и действование и тем самым вызывает специфически политическое поведение.
Поэтому "друг/враг" как критерий различения тоже отнюдь не означает, что определенный народ вечно должен быть другом или врагом определенного другого народа или что нейтральность невозможна или не могла бы иметь политического смысла. Только понятие нейтральности, как и всякое политическое понятие, тоже в конечном счете предполагает реальную возможность разделения на группы "друг/враг", а если бы на земле оставался только нейтралитет, то тем самым конец пришел бы не только войне, но и нейтралитету как таковому, равно как и всякой политике, в том числе и политике по избежанию войны, которая кончается, как только реальная возможность борьбы отпадает. Главное значение здесь имеет лишь возможность этого решающего случая, действительной борьбы, и решение о том, имеет ли место этот случай или нет.
Исключительность этого случая не отрицает его определяющего характера, но лишь она обосновывает его. Если войны сегодня больше не столь многочисленны и повседневны, как прежде, то они все-таки настолько же или, быть может, еще сильнее прибавили в одолевающей мощи, насколько убавили в частоте и обыденности. Случай войны и сегодня — "серьезный оборот дел". Можно сказать, что здесь, как и в других случаях, исключение имеет особое значение, играет решающую роль и открывает сердцевину вещей. Ибо лишь в действительной борьбе сказываются крайние последствия политического разделения на группы друзей и врагов. От этой чрезвычайной возможности жизнь людей получает свое специфически политическое напряжение.
Мир, в котором была бы полностью устранена и исчезла бы возможность такой борьбы, окончательно умиротворенный [...] Земной шар, был бы миром без различения друга и врага и вследствие этого — миром без политики. В нем, быть может, имелось бы множество весьма интересных противоположностей и контрастов, всякого рода конкуренции и интриги, но не имела бы смысла никакая противоположность, на основании которой от людей могло бы требоваться самопожертвование и давались бы полномочия людям проливать кровь и убивать других людей. И тут для определения понятия политического тоже не важно, желателен ли такого рода мир без политики как идеальное состояние. Феномен политического можно понять лишь через отнесение к реальной возможности разделения на группы друзей и врагов, все равно, что отсюда следует для религиозной, моральной, эстетической, экономической оценки политического.
Война как самое крайнее политическое средство вскрывает лежащую в основе всякого политического представления возможность этого различения друга и врага и потому имеет смысл лишь до тех пор, пока это представление реально наличествует или, по меньшей мере, реально возможно в человечестве. Напротив, война, ведомая по "чисто" религиозным, "чисто" моральным, "чисто" юридическим или "чисто" экономическим мотивам, была бы противна смыслу. Из специфических противоположностей этих областей человеческой жизни вывести разделение по группам друзей и врагов, а потому и какую-либо войну тоже, невозможно. Войне не нужно быть ни чем-то благоспасительным, ни чем-то морально добрым, ни чем-то рентабельным; ныне она, вероятно, ничем из этого не является. Этот простой вывод по большей части запутывается тем, что религиозные, моральные и другие противоположности усиливаются до степени политических и могут вызывать решающее образование боевых групп друзей или врагов. Но если дело доходит до разделения на такие боевые группы, то главная противоположность больше уже не является чисто религиозной, моральной или экономической, она есть противоположность политическая. Вопрос затем состоит всегда только в том, наличествует ли такое разделение на группы друзей и врагов как реальная возможность или как действительность или же нет, все равно, какие человеческие мотивы оказались столь сильны, чтобы ее вызвать.
Ничто не может избежать этой настойчивой последовательности [...] политического. Если бы вражда пацифистов против войны стала столь сильна, что смогла бы увлечь их в войну против не-пацифистов, в некую "войну против войны", то тем самым было бы доказано, что она имеет действительно политическую силу, ибо крепка настолько, чтобы группировать людей как друзей и врагов. Если воля воспрепятствовать войне столь сильна, что она не пугается больше самой войны, то она, значит, стала именно политическим мотивом, т.е. она утверждает, пусть даже лишь как крайнюю возможность [...], войну — и даже: смысл войны. В настоящее время это кажется самым перспективным способом оправдания войны. Война тогда разыгрывается в форме "последней окончательной войны человечества". Такие войны — это войны, по необходимости, особенно интенсивные и бесчеловечные, ибо они, выходя за пределы политического, должны одновременно умалять врага в категориях моральных и иных и делать его бесчеловечным чудовищем, которое должно быть не только отогнано, но окончательно уничтожено, то есть не является более только подлежащим водворению обратно в свои пределы врагом. Но в возможности таких войн особенно явственно сказывается то, что война как реальная возможность еще наличествует сегодня, о чем только и идет речь при различении друга и врага и познании политического.
4.
Всякая религиозная, моральная, экономическая, этническая или иная противоположность превращается в противоположность политическую, если она достаточно сильна для того, чтобы эффективно разделять людей на группы друзей и врагов. Политическое заключено не в самой борьбе, которая опять-таки имеет свои собственные технические, психологические и военные законы, но, как сказано, — в определяемом этой реальной возможностью поведении, в ясном познании определяемой ею собственной ситуации и в задаче правильно различать друга и врага. Религиозное сообщество, которое как таковое ведет войны, будь то против членов другого религиозного сообщества, будь то войны иные, есть, — помимо того, что оно является сообществом религиозным, — некоторое политическое единство. Оно является политической величиной даже тогда, когда лишь в негативном смысле имеет возможность влиять на этот решающий процесс, когда оно в состоянии препятствовать войнам путем запрета для своих членов, то есть решающим образом отрицать качество врага за противником. То же самое относится и к покоящемуся на экономической основе объединению людей, например, промышленному концерну или профсоюзу. Также и "класс" в марксистском смысле слова перестает быть чем-то чисто экономическим и становится величиной политической, если достигает этой критической точки, то есть принимает всерьез классовую "борьбу", рассматривает классового противника как действительного врага и борется против него, будь то как государство против государства, будь то внутри государства в гражданской войне. Тогда действительная борьба необходимым образом разыгрывается уже не по экономическим законам, но — наряду с методами борьбы в узком техническом смысле - имеет свою политическую необходимость и ориентацию, коалиции, компромиссы и т.д. Если внутри некоторого государства пролетариат добивается для себя политической власти, то возникает именно пролетарское государство, которое является политическим образованием не в меньшей мере, чем национальное государство, государство священников, торговцев или солдат, государство чиновников или какая-либо иная категория политического единства. Если по противоположности пролетариев и буржуа удается разделить на группы друзей и врагов все человечество в государствах пролетариев и государствах капиталистов, а все иные разделения на группы друзей и врагов тут исчезнут, то явит себя вся та реальность политического, какую обретают все эти первоначально, якобы, "чисто" экономические понятия. Если политической мощи класса или иной группы внутри некоторого народа хватает лишь на то, чтобы воспрепятствовать всякой войне, какую следовало бы вести вовне, но нет способности или воли самим взять государственную власть, самостоятельно различать друга и врага и в случае необходимости вести войну, — тогда политическое единство разрушено.
Политическое может извлекать свою силу из различных сфер человеческой жизни, из религиозных, экономических, моральных и иных противоположностей; политическое не означает никакой собственной предметной области, но только степень интенсивности ассоциации или диссоциации людей, мотивы которых могут быть религиозными, национальными (в этническом или в культурном смысле), хозяйственными или же мотивами иного рода и в разные периоды они влекут за собой разные соединения и разъединения. Реальное разделение на группы друзей и врагов бытийственно столь сильно и имеет столь определяющее значение, что неполитическая противоположность в тот самый момент, когда она вызывает такое группирование, отставляет на задний план свои предшествующие критерии и мотивы: "чисто" религиозные, "чисто" хозяйственные, "чисто" культурные и оказывается в подчинении у совершенно новых, своеобразных и, с точки зрения этого исходного пункта, т.е. "чисто" религиозного, "чисто" хозяйственного или иного, — часто весьма непоследовательных и "иррациональных" условий и выводов отныне уже политической ситуации. Во всяком случае, группирование, ориентирующееся на серьезный, военный оборот дел [...] является политическим всегда. И потому оно всегда есть главенствующее разделение людей на группы, а политическое единство, вследствие этого, если оно вообще наличествует, есть главенствующее и "суверенное" единство, в том смысле, что по самому понятию именно ему всегда необходимо должно принадлежать решение относительно главенствующего случая, даже если это — случай исключительный.
Тут хорошо подходит слово "суверенитет", равно как и слово "единство". Оба они отнюдь не означают, что каждая частность существования каждого человека, принадлежащего к некоторому политическому единству, должна была бы определяться, исходя из политического, и находиться под его командованием, или же что некая нейтралистская система должна была бы уничтожить всякую иную организацию или корпорацию. Может быть так, что хозяйственные соображения окажутся сильнее всего, что желает правительство, якобы, хозяйственно нейтрального государства; в религиозных убеждениях власть, якобы, конфессионально нейтрального государства равным образом легко обнаруживает свои пределы. Речь же всегда идет о случае конфликта. Если противодействующие хозяйственные, культурные или религиозные силы столь могущест венны, что они принимают решение о серьезном обороте дел, исходя из своих специфических критериев, то именно тут они и стали новой субстанцией политического единства. Если они недостаточно могущественны, чтобы предотвратить войну, решение о которой принято вопреки их интересам и принципам, то обнаруживается, что критической точки политического они не достигли. Если они достаточно могущественны, чтобы предотвратить войну, желательную их государственному руководству, но противоречащую их интересам или принципам, однако недостаточно могущественны, чтобы самостоятельно, по своим критериям и по своему решению назначать [...] войну, то в этом случае никакой единой политической величины в наличии больше нет. Как бы там ни было: вследствие ориентации на возможность серьезного оборота дел, т.е. действительной борьбы против действительного врага, политическое единство необходимо является либо главенствующим для разделения на группы друзей или врагов единством и в этом (а не в каком-либо абсолютистском смысле) оказывается суверенным, или же оно вообще не наличествует.[...]
То, что государство есть единство, и именно единство главенствующее основывается на его политическом характере. Плюралистическая теория — это либо государственная теория такого государства, которое достигает единства через федерализм социальных союзов, или же теория разложения и опровержения государства. Если она оспаривает его единство и ставит его как "политическую ассоциацию" рядом с иными, однородными ему ассоциациями, например, религиозными или экономическими, то прежде всего она должна ответить на вопрос о специфическом содержании политического. [...]
Эта плюралистическая теория плюралистична прежде всего сама в себе, т.е. не имеет единого центра, но извлекает свои мыслительные мотивы из совершенно разных кругов идей (религии, хозяйства, либерализма, социализма и т.д.); она игнорирует центральное понятие всякого учения о государстве, понятие политического, и даже не рассматривает такую возможность, что плюрализм союзов мог бы привести к федералистски выстроенному политическому единству; она целиком застревает в либеральном индивидуализме, ибо в конечном счете, услуживая свободному индивиду и его свободным ассоциациям, она совершает не что иное, как противопоставляет одну ассоциацию другой, причем для разрешения всех вопросов и конфликтов исходным пунктом является индивид. В действительности же нет никакого политического "общества" или "ассоциации", есть лишь политическое единство, политическое "сообщество". Реальной возможности разделения на группы друзей и врагов достаточно, чтобы выйти за пределы просто общественно-ассоциативного и создать главенствующее единство, которое есть нечто специфически иное, а по отношению к остальным ассоциациям — нечто решающее. Если само это единство при неких обстоятельствах не состоится, то не состоится и само политическое. Лишь покуда сущность политического не познана или не принята в расчет, возможно плюралистически ставить политическую "ассоциацию" рядом с религиозной, культурной, экономической или иными ассоциациями и заставлять ее вступать с ними в конкуренцию. Конечно, как будет показано ниже (раздел 6), из понятия политического следуют плюралистические выводы, но не в том смысле, что внутри одного и того же политического единства место главенствующего разделения на группы друзей и врагов мог бы заступить плюрализм и притом вместе с единством не было бы разрушено и само политическое.
5.
Государству как сущностно политическому единству принадлежит jus belli, т.е. реальная возможность в некотором данном случае в силу собственного решения определить врага и бороться с врагом. Какими техническими средствами ведется борьба, какая существует организация войска, сколь велики виды на победу в войне, здесь безразлично, покуда политически единый народ готов бороться за свое существование и свою независимость, причем он в силу собственного решения определяет в чем состоит его независимость и свобода. Развитие военной техники ведет, кажется, к тому, что остаются еще, может быть, лишь немногие государства, промышленная мощь которых позволяет им вести войну, в то время как малые и более слабые государства добровольно или вынужденно отказываются от jus belli, если им не удается посредством правильной политики заключения союзов сохранить свою самостоятельность. Это развитие отнюдь не доказывает, что война, государство и политика вообще закончились. Каждое из многочисленных изменений и переворотов в человеческой истории и развитии порождало новые формы и новые измерения политического разделения на группы, уничтожало существовавшие ранее политические образования, вызывало войны внешние и войны гражданские и то умножало, то уменьшало число организованных политических единств.
Государство как главенствующее политическое единство сконцентрировало у себя чудовищные полномочия: возможность вести войну и тем самым открыто распоряжаться жизнью людей. Ибо jus belli содержит в себе такое полномочие; оно означает двойную возможность: возможность требовать от тех, кто принадлежит к собственному народу, готовности к смерти и готовности к убийству и возможность убивать людей, стоящих на стороне врага. [...]
Благодаря этой власти над физической жизнью людей политическое сообщество возвышается над всякого иного рода сообществом или обществом. Тогда внутри сообщества опять-таки могут существовать образования <Untergebilde> вторичного политического характера со своими собственными или перенесенными полномочиями, даже с jus vitae ас necis, ограниченным членами более узкой группы.
Религиозное сообщество может потребовать от своего члена, чтобы он умер за веру смертью мученика, но только — ради спасения своей собственной души, а не за церковное сообщество как находящееся в посюстороннем властное образование; иначе же оно станет политической величиной; его священные войны и крестовые походы суть акции, которые основываются на решении по поводу врага, как и иные войны. В экономически определенном обществе, порядок которого, т.е. надежное функционирование совершается в области хозяйственных категорий, ни с какой мыслимой точки зрения невозможно потребовать, чтобы какой-либо член общества пожертвовал жизнью в интересах его бесперебойного функционирования. Обосновывать такое требование экономической целесообразностью именно противоречило бы индивидуалист ским принципам либерального хозяйственного порядка, и нормами или идеалами автономно мыслимого хозяйства этого бы никогда обосновать не удалось. Отдельный человек может добровольно умереть за что хочет; это, как и все существенное в индивидуалистски-либеральном обществе, - совершенно "частное дело", т.е. дело его свободного, неконтролируемого, никого, кроме него самого, не касающегося решения.
В экономически функционирующем обществе достаточно средств, чтобы выставить за пределы своего кругооборота и ненасильственным "мирным" образом обезвредить побежденного, неудачника в экономической конкуренции или даже "нарушителя спокойствия", говоря конкретно, уморить его голодом, если он не подчиняется добровольно; в чисто культурной или цивилизационной общественной системе не будет недостатка в "социальных показаниях", чтобы избавить себя от нежелательных угроз или нежелательного прироста. Но никакая программа, никакой идеал, никакая норма и никакая целесообразность не присвоят права распоряжения физической жизнью других людей. Всерьез требовать от людей, чтобы они убивали людей и были готовы умирать, дабы процветали торговля и промышленность выживших или росла потребительская способность их внуков; — жестоко и безумно. Проклинать войну как человекоубийство, а затем требовать от людей, чтобы они вели войну и на войне убивали и давали себя убивать, чтобы "никогда снова не было войны", — это явный обман. Война, готовность борющихся людей к смерти, физическое убиение других людей, стоящих на стороне врага, — у всего этого нет никакого нормативного смысла, но только смысл экзистенциальный, и именно в реальности ситуации действительной борьбы против действительного врага, а не в каких-то идеалах, программах или нормативностях. Нет никакой рациональной цели, никакой сколь бы то ни было правильной нормы, никакой сколь бы то ни было образцовой программы, никакого сколь бы то ни было прекрасного социального идеала, никакой легитимности или легальности, которые бы могли оправдать, что люди за это взаимно убивают один другого. Если такое физическое уничтожение человеческой жизни совершается не из бытийственного утверждения собственной формы экзистенции в противоположность столь же бытийственному отрицанию этой формы, то его именно и нельзя оправдать. Также и этическими и юридическими нормами нельзя обосновать никакой войны. Если действительно имеются враги в бытийственном значении которое здесь предполагается, то имеет смысл — но смысл только политический -в случае необходимости физически отражать их и биться с ними.
Что справедливость не принадлежит к понятию войны, общепризнано со времен Гроция. Конструкции, содержащие требование справедливой войны, обычно служат опять-таки какой-либо политической цели. Требовать от образовавшего политическое единство народа, чтобы он вел войны лишь на справедливом основании, есть именно либо нечто само собой разумеющееся, если это значит, что война должна вестись только против действительного врага; или же за этим скрывается политическое устремление подсунуть распоряжение jus belli в другие руки и найти такие нормы справедливости, о содержании и применении которых в отдельном случае будет решать не само государство, но некий иной третий, который таким образом будет определять, кто есть враг. Покуда народ существует в сфере политического, он должен — хотя бы и только в крайнем случае, но о том, имеет ли место крайний случай, решает он сам — самостоятельно определять различение друга и врага. В этом состоит существо его политической экзистенции. Если у него больше нет способности или воли к этому различению, он прекращает политически существовать. Если он позволяет, чтобы кто-то чужой предписывал ему, кто есть его враг и против кого ему можно бороться, а против кого — нет, он больше уже не является политически свободным народом и подчинен иной политической системе или же включен в нее. Смысл войны состоит не в том, что она ведется за идеалы или правовые нормы, но в том, что ведется она против действительно врага. Все замутнения этой категории "друг/враг" объясняются смешением с какими-либо абстракциями или нормами. [...]
Если пропадает это различение, то пропадает и политическая жизнь вообще. Политически существующий народ отнюдь не волен, заклиная и провозглашая, уклониться от этого судьбического различения. Если часть народа объявляет, что у нее врагов больше нет, то тем самым, в силу положения дел, она ставит себя на сторону врагов и помогает им, но различение друга и врага тем самым отнюдь не устранено. Если граждане некоего государства заявляют, что у них лично врагов нет, то это не имеет отношения к вопросу, ибо у частного человека нет политических врагов; такими заявлениями он в лучшем случае может хотеть сказать, что он желал бы выйти из той политической совокупности, к которой он принадлежит по своему тут-бытию <Dasein> и отныне жить лишь как частное лицо. Далее, было бы заблуждением верить, что один отдельный народ мог бы, объявив дружбу всему миру» или же посредством того, что он добровольно разоружится, устранить различение друга и врага. Таким образом, мир не деполитизируется и не переводится в состояние чистой моральности, чистого права <Rechtlichkeit> или чистой хозяйственности. Если некий народ страшится трудов и опасностей политической экзистенции, то найдется именно некий иной народ, которой примет на себя эти труды, взяв на себя его "защиту против внешних врагов" и тем самым — политическое господство; покровитель <Schutzherr> определяет затем врага, в силу извечной взаимосвязи защиты <Schutz> и повиновения.
На этом принципе покоится не только феодальный порядок и отношение сюзерена <Lehnsherr> и вассала, вождя и последователя, патрона и клиента, только лишь позволяющее ему выступить особенно четко и открыто и ничем его не маскирующее, но и вообще нет никакого порядка субординации, никакой разумной легитимности или легальности без взаимосвязи защиты и повиновения. Protego ergo obligo — это cogito ergo sum2 государства, и учение о государстве, которое не имеет систематического осознания этого положения, оста
ется недостаточным фрагментом. Гоббс (в конце английского издания 1651 г., с. 396) назвал подлинной целью своего "Левиафана" показать людям вновь "the mutual relation between Protection and Obedience"3, нерушимое соблюдение коего требуется равно ч
еловеческой природой, как и божественным правом.
Эту истину Гоббс постиг в скверные времена гражданской войны, ибо тогда пропадают все легитимистские и нормативистские иллюзии относительно политической действительности государства , которыми люди охотно обманывают себя во времена безмятежной безопасности. Если организованные партии внутри государства в состоянии обеспечить для своих сторонников больше защиты, чем государство, то государство становится в лучшем случае придатком этих партий и отдельный гражданин государства знает, кого он должен слушаться. Это может оправдать рассмотренную выше (в разделе 4 "плюралистическую теорию государства". Во внешнеполитических и межгосударственных отношениях элементарная правильность этой аксиомы о защите и послушании проявляется еще лучше.[...]
Лишь нетвердо держась на ногах можно верить, что безоружный народ имеет только друзей, и лишь спьяну можно рассчитывать, будто врага тронет отсутствие сопротивления. Никто же, например, не станет верить, будто, отказавшись от всякого эстетического или хозяйственного производства, люди смогли бы перевести мир в состояние чистой моральности; но в еще меньшей мере некий народ мог бы, отказавшись от всякого политического решения, добиться чисто морального или чисто экономического состояния человечества. Вследствие того, что народ не имеет больше силы или воли удержаться в сфере политического, политическое из мира не исчезает. Исчезает только слабый народ.
6.
Из категориального признака политического следует плюрализм мира государств. Политическое единство предполагает реальную возможность врага, а тем самым — и другое, сосуществующее политическое единство. Поэтому на Земле, покуда государство вообще есть, есть много государств и не может быть обнимающего всю землю и все человечество мирового "государства". Политический мир — это не универсум, а плюриверсум. Поэтому и всякая теория государства плюралистична, хотя и в другом смысле, не в том, что рассмотренная выше (раздел 4) внутригосударственно-плюралистическая теория. Политическое единство по своему существу не может быть универсальным, охватывающим все человечество и весь мир единством. Если различные народы, религии, классы и другие группы обитающих на Земле людей окажутся в целом объединены таким образом, что борьба между ними станет немыслима и невозможна, то и гражданская война внутри охватывающей всю Землю империи даже как нечто возможное никогда уже не будет фактически приниматься в расчет, то есть различение друга и врага прекратится даже в смысле чистой эвентуальности, тогда будет лишь деполитизированное <politikreine> мировоззрение, культура, цивилизация, хозяйство, мораль, право, искусство, беседы и т.д., но не будет ни политики, ни государства. Наступит ли на Земле и в человечестве, и если наступит такое состояние, то когда, — я не знаю. Но пока что его нет. Предполагать его существующим было бы бесчестной фикцией, а такое мнение, что ныне — поскольку война между великими державами легко перерастает в "мировую войну" — то и окончание этой войны должно представлять собой "мир во всем мире" <Weltfrieden> и тем самым — идиллическое состояние полной и окончательной деполитизации <Entpolitisierung>, — это мнение оказалось бы весьма недолговечным заблуждением.
Человечество как таковое не может вести никакой войны, ибо у него нет никакого врага, по меньшей мере, на этой планете. Понятие человечества исключает понятие врага, ибо и враг не перестает быть человечеством и тут нет никакого специфического различения. То, что войны ведутся во имя человечества, не есть опровержение этой простой истины, но имеет лишь особенно интенсивный политический смысл. Если государство во имя человечества борется со своим политическим врагом, то это не война человечества, но война, для которой определенное государство пытается в противоположность своему военному противнику оккупировать универсальное понятие, чтобы идентифицировать себя с ним (за счет противника) подобно тому, как можно злоупотребить понятиями "мир", "справедливость", "прогресс", "цивилизация", чтобы истребовать их для себя и отказать в них врагу. "Человечество" — особенно пригодный идеологический инструмент империалистических экспансий и, в своей этически-гуманитарной форме, — это специфическое средство экономического империализма. Тут действует формула Прудона, модификация которой напрашивается сама собой: Кто говорит "человечество", тот собирается обмануть. Присвоение имени "человечество", ссылка на человечество, выставление претензий на владение этим словом, все это - поскольку столь благородное имя нельзя же носить без определенных последствий - могло бы только сделать явственным ужасное притязание, а именно, что за врагом отрицается качество человека, что он объявляется hors-la-loi и hors l'humanite4 и тем самым война должна быть доведена до крайней бесчеловечности. Но,— отвлекаясь от этой весьма политической применимости неполитического имени "человечество", никаких войн человечества как такового нет. Человечество — это не политическое понятие, ему не соответствует никакое политическое единство или сообщество и никакой статус
. Гуманитарное понятие человечества ХУШ в. было полемическим отрицанием существо вавшего тогда аристократически-феодального или сословного строя и его привилегий. Человечество естественно-правовых и либерально-индивидуалистических доктрин — это универсальная, то есть охватывающая всех людей Земли идеальная конструкция, система отношений между отдельными людьми, которая лишь тогда станет действительно наличествующей, когда будет исключена реальная возможность борьбы и всякое разделение на группы друзей и врагов окажется невозможным. В этом универсальном обществе не будет тогда больше народов как политических единств, но не будет и борющихся классов и враждебных групп.
Идея союза народов была ясной и точной, покуда союз народов <Volkerbund> как полемическое понятие мог противопоставляться союзу князей. Именно так возникло в ХУШ в. немецкое выражение "союзов народов" . Когда лишается своего политического значения монархия, лишается своего полемического значения и это слово. "Союз народов", далее, мог бы быть идеологическим инструментом одного государства или коалиции государств, направленным против других государств. Тогда о нем можно сказать все то же, что выше было сказано о политическом употреблении слова "человечество". Но и помимо того, основание охватывающего все человечество союза народов могло бы, наконец, отвечать еще весьма неясной до сих пор тенденции к организации идеального неполитического состояния универсального общества, называемого "человечеством". Поэтому, почти всегда весьма некритическим образом, выставляется претензия, что такой союз народов должен быть "универсальным", т.е. что его членами непременно должны быть все государства Земли. Но универсальность должна была бы означать полную деполитизацию и тем самым прежде всего, по меньшей мере, с самого начала последовательную безгосударственность.
С этой точки зрения основанное в 1919 г. Парижской мирной конференцией учреждение, которое в Германии называют "Союзом народов", но которое, согласно его официальному франко-английскому именованию (Societe des Nations, League of Nations) лучше было бы называть "Обществом наций", кажется образованием противоречивым. А именно, оно является межгосударственной организацией и предполагает государства как таковые, упорядочивает некоторые из их взаимоотношений и даже гарантирует их политическое существование. Оно является не только не универсальной, но даже и не интернацио нальной организацией, если "интернациональное" отличать (это, по меньшей мере в немецком словоупотреблении, было бы честно и правильно) от межгосударственного и резервировать его только для интернациональных, в противоположность этому, движений, т.е. таких, которые, минуя границы и пробивая стены государств, игнорируют прежнюю территориальную замкнутость, непроходимость и непроницаемость существующих государств, как, например, Третий Интернационал. Здесь сразу обнаруживаются изначальные противоположность между интернациональным и межгосударственным, деполитизированным универсальным обществом и межгосударственной гарантией status quo нынешних государственных границ, и в сущности едва возможно понять, как научное рассмотрение "Союза народов" могло пройти мимо этого и даже поддержать эту путаницу. Женевский ,Союз народов не устраняет возможность войн, равно как и не устраняет государства. Он вводит новые возможности войн, разрешает войны, поощряет войны и снимает целый ряд помех для войны за счет того, что легитимирует и санкционирует определенные войны. В том виде, в каком он по сию пору существует, Союз народов при соответствующих обстоятельствах является весьма полезной возможностью для переговоров, системой конференций дипломатов, заседающих в "Совете Союза народов" и "Собрании Союза народов", в сочетании с техническим бюро, Генеральным секретариатом. Это, как я показал в другом месте, не союз <Bund>, но, возможно, соглашение [...]. Подлинное понятие человечества оказывается еще эффективным лишь постольку, поскольку настоящая его деятельность совершается в гуманитарной, не-политической сфере, и, по меньшей мере, как межгосударственное управленческое сообщество он имеет "тенденцию" к универсальности; конечно, в виду его действительной конституции и остающейся даже внутри этого так называемого "союза" возможности войны, также и эта "тенденция" является лишь идеальным постулатом. Но не универсальный союз народов может иметь политическое значение, конечно, лишь тогда, когда он представляет собой потенциальное или актуальное соглашение, коалицию. Тем самым не устранялось бы jus belli, но оно в большей или меньшей мере, целиком или частично, перешло бы к "союзу". Напротив, Союз народов как конкретно существующая универсальная организация человечества должен был бы совершить тяжелую работу: во-первых, эффективно отнять у всех остающихся группировок людей jus belli и, во-вторых, не принять на себя несмотря на это никакого jus belli, так как иначе вновь отпали бы "универсальность", "человечество", "деполитизированное общество", словом, все существенные признаки.
Если "мировое государство" охватывает всю Землю и все человечество, то оно, вследствие этого, не является политическим единством и говорить о нем как о государстве можно лишь в переносном смысле. Если бы действительно все человечество и вся Земля объединились на основе единства, имеющего только хозяйственный и транспортно-технический характер, то это, прежде всего, было бы "социальным единством" ничуть не больше, чем, например, являются социальным "единством" обитатели густонаселенного дома для бедноты или подключенные к одной и той же газовой сети пользователи, или пассажиры одного и того же автобуса. Покуда это единство оставалось бы только хозяйственным или транспортно-техническим, оно, ввиду отсутствия противника, не могло бы даже подняться до уровня хозяйственной или транспортной партии. А захоти оно помимо этого образовать также культурное, мировоззренческое или какое-то еще "более высокое", но одновременно все-таки безусловно неполитическое единство, то оно бы оказалось бы потребительским и производственным товариществом, пытающимся найти нейтральную точку между полюсами этики и экономики. Оно бы не знало ни государства, ни державы <Reich>, ни империи <imperium>, ни республики, ни монархии, ни аристократии, ни демократии, ни защиты, ни подчинения, но утеряло бы вообще всякий политический характер.
Напрашивается, однако, вопрос, каким людям достанется та чудовищная власть, которая сопряжена со всемирной хозяйственной и технической централизацией. Этот вопрос отнюдь невозможно отклонить, надеясь на то, что затем все "пойдет само собой", вещи станут "управлять сами собой", а правление людей над людьми будет излишним, ибо люди. люди тогда станут совершенно "свободными", ибо спрашивается как раз, свободными для чего они станут. Ответить на это можно оптимистическими или пессимистическими предположениями, которые в конечном счете сводятся к некоторому антропологическому исповеданию веры. [...].
8.
Либерализмом последнего столетия все политические представления были своеобразно и систематически изменены и денатурированы. В качестве исторической действительности либерализм столь же мало избег политического, как и любое значительное историческое движение, и даже его нейтрализации и деполитизации, касающиеся образования, хозяйства и т.д., имеют политический смысл. Либералы всех стран вели политику, как и другие люди, и вступали в коалиции также и с не-либеральными элементами и идеями, оказываясь национал-либералами, социал-либералами, свободно-консервативными, либеральными католиками и т.д. В особенности же они связали себя с совершенно нелиберальными, ибо по существу своему политическими и даже ведущими к тотальному государству силами демократии. Вопрос, однако, состоит в том, может ли из чистого и последовательного понятия индивидуалистического либерализма быть получена специфически политическая идея. На это следует ответить: нет. Ибо отрицание политического, которое содержится во всяком последовательном индивидуализме, может быть, и приводит к политической практике недоверия всем мыслимым политическим силам и формам государства, но никогда не приводит к подлинно позитивной теории государства и политики. И вследствие этого имеется либеральная политика как полемическая противоположность государствен ным, церковным или иным ограничениям индивидуальной свободы, торговая политика, церковная и школьная политика, культурная политика, но нет просто либеральной политики, а всегда лишь либеральная критика политики. Систематическая теория либерализма касается почти, исключительно только внутриполитической борьбы против государственной власти и дает ряд методов сдерживания и контроля этой власти для защиты индивидуальной свободы и частной собственности, для того, чтобы сделать государство "компромиссом", а государственные учреждения — "клапаном", а в остальном "уравновешивать" монархию демократией, демократию — монархией, что в критические эпохи — в особенности в 1848 г. — приводило к столь противоречивой позиции, что все хорошие наблюдатели, такие как Лоренц фон Штейн, Карл Маркс, Фр. Юлиус Шталь, Доносо Кортес отчаивались найти тут политический принцип или идейную последовательность.
Исключительно систематическим образом либеральное мышление обходит или игнорирует государство и политику и вместо того двинется меж типических, снова и снова повторяющихся полюсов двух гетерогенных сфер, а именно, этики и хозяйства, духа и гешефта, образования и владения собственностью. [...] Индивидуализм, который отдает распоряжение физической жизнью индивида кому-то другому, а не самому индивиду, был бы столь же пустой фразой, как и либеральная свобода, о содержании и мере которой принимал бы решение кто-то другой, а не сам свободный человек. Для отдельного человека как такового нет врага, с котором он должен был бы биться не на жизнь а на смерть, если сам он этого лично не желает; принуждать его к борьбе против его воли, — это, во всяком случае, с точки зрения частного индивида, есть несвобода и насилие. Весь либеральный пафос обращается против насилия и несвободы. Всякий ущерб, всякая угроза индивидуальной, принципиально неограниченной свободе, частной собственности и свободной конкуренции означает "насилие" и есть ео ipso нечто злое. То, что оставляет этот либерализм от государства и политики, ограничивается обеспечением условий и устранением помех для свободы.
Так дело доходит до целой системы демилитаризованных и деполитизированных понятий, часть из которых можно будет здесь перечислить, чтобы показать удивительно последовательную и, несмотря на все провалы, еще не замененную в Европе никакой иной системой семантику либерального мышления. При этом все время следует иметь в виду, что эти либеральные понятия типическим образом колеблются между этикой ("духовностью") и экономикой (гешефтом) и с этих противоположных сторон пытаются уничтожить политическое как сферу "завоевывающей силы", причем понятие "правового", т.е. "частно-правового" государства служит рычагом, а понятие частной собственности - центром глобуса, полюса которого — этика и экономика — суть лишь противоположные излучения этого центра. Этический пафос и материалистически-экономическая предметность соединяются в каждом типично либеральном выражении и сообщают каждому политическому понятию измененный облик. Таким образом, политическое понятие борьбы в либеральном мышлении на стороне хозяйственной становится конкуренцией, а на другой, "духовной" стороне — дискуссией, место ясного различения двух разных статусов: "войны" и "мира" заступает динамика вечной конкуренции и вечной дискуссии. Государство становится обществом, а именно, на одной стороне, этически-духовной, — идеологически-гуманитарным представлением о "человечестве"', на другой же стороне — экономико-техническим единством единой системы производства и обращения. Из совершенно очевидной, данной в ситуации борьбы воли к отражению врага, получается рационально-конструированный социальный идеал или программа, тенденция или хозяйственная калькуляция. Из политически соединенного народа получается на одной стороне культурно заинтересованная публика, а на другой — частью производственный и рабочий персонал, частью же — масса потребителей. Из господства и власти на духовном полюсе получается пропаганда и массовое внушение, а на хозяйственном полюсе — контроль.
Все эти разъяснения и разделения весьма точно нацелены на подчинение государства и политики, отчасти — индивидуалистической и потому частно-правовой морали, отчасти — экономическим категориям, и на лишение государства и политики их специфического смысла. Весьма примечательно то, насколько само собой разумеющимся является для либерализма не только признание "автономии" различных областей человеческой жизни за пределами политического, но и утрированное, вплоть до специализации и даже полной изоляции ее утверждение. Что искусство есть дитя свободы, что эстетическое ценностное суждение безусловно автономно, в художественный гений суверенен, кажется ему само собой разумеющимся, да что там, в некоторых странах и подлинно либеральный пафос возвысился лишь тогда, когда этой автономной свободе искусства стали угрожать морализирующие "апостолы нравственности". Мораль, в свою очередь, тоже стала автономной относительно метафизики и религии, наука — относительно религии, искусства и морали и т.д. Но наиважнейшим оказалось осуществление автономии предметной области в случае самостоятельности норм и законов экономического, достигнутой с неколебимой уверенностью. Что производство и потребление, ценообразование и рынок имеют свою собственную сферу и не могут управляться ни этикой, ни эстетикой, ни религией, и менее всего — политикой, — было одной из немногих недискутируемых, несомненных догм этой либеральной эпохи. Тем интереснее, что у политических точек зрения с особенным пафосом отнимали всяческую значимость и подчиняли их нормативностям и "порядкам" морали, права и хозяйства. Поскольку, как сказано, в конкретной действительности политического бытия не правят никакие абстрактные порядки и нормативные ряды, но всегда только конкретные люди или союзы — над другими конкретными людьми и союзами, то и здесь, конечно, рассматривая политически, "господство" морали, права, хозяйства и "норм" тоже имеет лишь конкретный политический смысл.[...]
С самого начала либеральное мышление выставило против государства и политики упрек в "насилии". Это было бы не более, чем одно из многих бессильных ругательств в политическом споре, если бы связь с одной из великих метафизических конструкций и истолкованием истории не обеспечивала ему более широкий горизонт и более значительную убеждающую силу. Просвещенный ХУШ в. видел перед собой ясную и простую линию восходящего прогресса человечества. Прогресс должен был прежде всего состоять в интеллектуальном и моральном усовершенствовании человечества;
линия проходила между двух точек и вела от фанатизма к духовной свободе и зрелости, от догмы к критике, от суеверия к просвещению, от тьмы к свету. В следующем, XIX в. на передний план выступают, конечно, весьма значительные в первой его половине трехчленные конструкции, в особенности Гегелева диалектическая последовательность ступеней (например, естественное сообщество — гражданское общество — государство) и знаменитый закон трех стадий Конта (от теологии через метафизику к позитивной науке). Трехчленность, однако, страдает отсутствием полемической ударной силы, присущей двучленной антитезе. Поэтому, как только вслед за временами спокойствия, усталости и попытками реставрации вновь началась борьба, тут же снова победило простое двучленное противопоставление; даже в Германии, где им отнюдь не придавалось воинственного значения, такие двучлены <Duale> как "господство и товарищество" (у О.Гирке) или "сообщество и общество (у Ф.Тенниса) вытеснили во второй половине XIX в. трехчленную гегелеву схему.
Самый очевидный и наиболее исторически действенный пример этого — сформулированная Карлом Марксом антитеза "буржуа и пролетарий", которая пытается сконцентрировать все битвы мировой истории в одной единственной, последней битве против последнего врага человечества, собирая многие буржуазии мира в одну единственную, равно как и многие пролетариаты в один единственный и таким образом получая мощнейшее разделение на группы "друг/враг". Убеждающая сила этой антитезы в XIX в. состояла прежде всего в том, что она последовала за либерально-буржуазным врагом в область экономического и, так сказать, накрыла его на его собственной территории и его собственным оружием. Это было необходимо, ибо поворот к экономическому был решен победой "промышленного капитализма". [...]
С помощью таких дефиниций и конструкций, которые, в конечном счете, лишь кружат вокруг полюсов этики и экономики, государство и политику не искоренить и мир не деполитизировать. Что хозяйственные противоположности стали политическими и что могло возникнуть понятие "хозяйственной властной позиции", только показывает, что точка политического может быть достигнута, исходя из хозяйства, как и всякой предметной области. Под впечатлением этого были сказаны часто цитируемые слова Вальтера Ратенау, что сегодня не политика, но хозяйство является судьбой. Правильнее было бы сказать, что судьбой, как и прежде, остается политика, а новое появилось только то, что хозяйство стало политикой <Politikum>, и в силу этого - "судьбой". Поэтому также было ошибочно полагать, что политическая позиция, достигнутая с помощью экономического превосходства является (как сказал в 1919 г. в своей "Социологии империализма" Йозеф Шумпетер) "по существу невоинственной". По существу невоинственной, и только по существу либеральной идеологии, является лишь терминология. Экономически фундированный империализм, конечно, попытается ввести на Земле такое состояние, в котором он сможет беспрепятственно применять свои хозяйственные средства власти: эмбарго на кредиты, эмбарго на сырье, разрушение чужой валюты и т.д., — и сможет обходиться этими средствами. Он будет считать "внеэкономическим насилием", если народ или иная группа людей попытается избежать действия этих "мирных" методов. Он будет использовать также более резкие, но все еще "хозяйственные" и потому (согласно этой терминологии) неполитические, по существу мирные средства принуждения, перечисляемые, например, Женевской Лигой Наций в "Основных направлениях" по исполнению Ст. 16 Устава Лиги Наций (пункт 14 решения 2-й Ассамблеи Лиги Наций, 1921 г.): пресечение подвоза продовольствия гражданскому населению и блокада голодом. Наконец, в его распоряжении еще имеются технические средства для насильственного физического убиения, технически совершенное современное оружие, которое, с применением капитала и интеллекта, делается столь неслыханно пригодным, чтобы в случае необходимости его действительно можно было использовать. Для приложения таких средств образуется, конечно, новый, по существу своему пацифистский вокабулярий, которому больше неизвестна война, но ведомы лишь экзекуции, санкции, карательные экспедиции, умиротворение, защита договоров, международная полиция, мероприятия по обеспечению мира. Противник больше не зовется врагом, но вместо этого он оказывается нарушителем мира и как таковой объявляется hors'la-loi и hors l'humanite, война, ведущаяся для сохранения или расширения экономических властных позиций должна быть, усилиями пропаганды, сделана "крестовым походом" и "последней войной человечества". Этого требует полярность этики и экономики. В ней, конечно, обнаруживается удивительная систематичность и последо вательность, но и эта система, мнимо неполитическая и, якобы, даже антиполитическая, служит либо существующему или же ведет к новому разделению на группы друзей и врагов и потому неспособна избежать неминуемо следующего отсюда политического <Konsequenz des Politischen>.
Печатается по: Карл Шмитт. Понятие политического. //Вопросы социологии. Т. 1 №1.,1992
1 От латинского bellum — война.
2 защищаю — следовательно, обязую; мыслю — следовательно, существую (лат.)
3 "Трактат этот <...> не имеет другой цели, как лишь показать людям воочию взаимоотношение между защитой и повиновением, ненарушимого соблюдения которого требуют состояние человеческой природы и божественные законы (естественные и положительные)." [Гоббс Т. Левиафан или материя, форма и власть государства церковного и гражданского. М„ 1936. С 495.
4 вне законам вне человечества (фр.)