Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Утопия.
Утопия — социальный проект идеального будущего, резко отличающийся от наличной реальности и противопоставлен ный ей. Может быть, благодаря этимологии термина (от греч. «место, которого нет»). Утопия нередко ассоциируется с кабинетным мышлением, сочиняющим несбыточные планы и химеры. Но это упрощенное понимание. Социальный уто пизм отнюдь не беспочвен, он возникает как ответ на опре деленные общественные запросы, влияет на умы и ход событий. Независимо от того, как велико это влияние и насколько результаты соответствуют первоначальным замыслам, утопия выступает как своеобразная форма социального действия, социальной критики.
Функцию социальной критики специально выделял в уто пии К. Мангейм и противопоставлял ее идеологии как инстру менту утверждения, апологии Существующего. Однако истори ческая практика показывает, что эта грань весьма относи тельна. В процессе реализации утопия вполне может превра щаться в идеологию, причем чрезвычайно ригидную. Ей, как и идеологии, свойственны черты «фальшивого сознания» — не только в Марксовом понимании (групповые или клас совые интересы выдаются за интересы всего общества), но и в смысле деформированного, одномерного взгляда на мир,
242
попытки разрешения общественных противоречий за счет ни велирования и регламентации человеческих потребностей, са модеятельности масс и даже повседневного поведения людей.
Эти черты особенно наглядно проявились в различных течениях утопического социализма. Многим из них, начиная с утопий конца XVIII в., были присущи черты «казармен-.ности», одномерное видение общественных процессов. В чем состояла одномерность? Прежде всего в гипертрофированном футуризме, когда прошлое и настоящее полностью отрица лось во имя лучезарного будущего. «Там, за морями горя, солнечный .край непочатый». Существующее в глазах револю ционного утопизма должно быть разрушено «до основанья», что, прямо или косвенно, приводило к подчеркиванию роли насилия в революции и даже насильственных методов созда ния нового общественного строя.
В своем мышлении и деятельности утопист опирается главным образом на субъективные факторы, на «критически мыслящих личностей», долженствующих внести творческое начало в ход истории, а также на культ организации, которая своей сплоченностью и мобильностью призвана компенсиро вать узость революционных рядов. Вместе с тем этот роман тический активизм сочетается в утопиях с механистическим по существу взглядом на мир. Последний вытекает из крайнего максимализма утопического проекта (построение «гармонич ного», «совершенного» общества), и отсюда стремление дер жать под контролем каждый шаг его проведения в жизнь, манипулировать людьми как механическими элементами во имя достижения великой цели.
Соответственно гуманизм утопий более декларативен, чем реален, построен на «любви к дальнему». Что же касается «ближних», современников, то большинство их — лишь ма териал, подлежащий обработке, выделке, подготовке к новому обществу.
Утопизм «казарменного социализма» в XVIII—XIX вв. существовал лишь теоретически. Однако XX век привел к его осуществлению на практике (эпоха Сталина в СССР, маоизм в Китае, полпотовщина и др.). Эти примеры показали, что лучший способ опровержения утопии — реализация ее
на деле. Практика выявила также характерное для совре менной утопии сочетание добуржуазных тенденций уравни тельности с громадной концентрацией политической власти и средствами технократического манипулирования обществом. Тупиковость утопии как варианта общественного развития выявляли также авторы так называемых антиутопий (Е. За мятин, О. Хаксли, Дж. Оруэлл).
Утопическому типу сознания противостоит реализм, опи рающийся на научный подход к действительности, соотнесе ние революционно-критической позиции с объективными за конами общественного развития, гуманизм, в основе которого лежат общечеловеческие ценности. В социализме это — тра диция К. Маркса, Ф. Энгельса, В. И. Ленина.
Под знаком реализма началась перестройка в СССР. Прав да, различные проявления социального утопизма еще ощути мо дают себя знать. Они выступают то в поисках некоей панацеи («нас должен спасти рынок», «центральной фигурой должен стать кооператор» и т.д.), то в бюрократическом прожектерстве, то в откровенной ностальгии по временам казарменного «порядка». Но реалистическая тенденция за являет о себе все решительней. Она уже не ищет «звена, за которое можно вытащить всю цепь», не удовлетворяется широкомасштабными словесными построениями и,' суле-ниями, непротиворечивыми лишь на бумаге. Гласность, искренность, правдивость, непредвзятость, компетентность, хозяйственная практичность, демократия, гуманизм +- вот ее составляющие. И за революционным реализмом, вне всякого сомнения, историческое будущее социализма.
Вячеслав Шестаков
В современной научной литературе понятие «утопия» упот ребляется в самых различных смыслах, в разном смысло вом контексте. Даже в специальных работах, посвященных определению утопии, мы не найдем какого-либо определен ного и однозначного истолкования этого понятия. Напротив, здесь часто господствует самая пестрая мозаика концепций
и представлений. Одни видят в утопии извечную, никогда не достижимую мечту человечества о «золотом веке», другие, напротив, истолковывают ее в качестве реального принципа, который осуществляется с каждым новым шагом духовного и практического развития человечества. Некоторые видят в ней донаучную форму мышления, нечто среднее между ре лигией и наукой, другие, напротив, связывают ее с развитием современного научного знания. Одни утверждают, что утопия «мертва», что она полностью изжита развитием истории, дру гие же говорят о широком распространении и даже возрож дении утопического сознания.
Такого рода противоречия и антиномии широко распро странены в современных работах об утопиях. Поэтому, чтобы хотя бы в общих чертах определить содержание этого поня тия, было полезно вспомнить терминологическое значение слова «утопия».
Известно, что термин «утопия» ведет свое происхождение от греческого «у» — нет и «топос» — место. Иными словами, буквальный смысл термина «утопия» — место, которого нет. Так Томас Мор назвал свою вымышленную страну.
Другое истолкование этого термина производит его от греческого «ев» — совершенный, лучший и «топос» — место, т. е. совершенное место, страна совершенства. Оба истолкова ния широко представлены в утопической литературе: например, «Вести ниоткуда» Уильяма Морриса, «Город Солнца» Кам-панеллы и т. д.
В современной литературе существуют и другие модифи кации термина «утопия», производимые от его первоначаль ного корня. Это — «дистопия» от греческого «дис» — плохой и «топос» — место, т. е. плохое место, нечто противостоящее утопии как совершенному, лучшему миру. В этом же смысле употребляется и термин «антиутопия», обозначающий особый литературный жанр, противостоящий традиционной позитив ной утопии.
Наряду с этим употребляется и термин «ентопия» (от гре ческого «ен» — здесь, «топос» — место) как понятие, проти воположное буквальному значению термина «утопия» — мес то, которое не существует.
Таким образом, уже терминологическое значение слова «утопия» сложно и многозначно. При всем многообразии смысловых оттенков основная его функция сводится к тому, чтобы обозначать желаемое будущее) служить описанием вымышленной страны, призванной служить образцом обще ственного устройства.
Обычно принято делить утопии на древние и современные. К древним утопиям относятся мечты о «золотом веке», кото рые встречаются уже у Гомера, описания «острова блажен ства», различные религиозные и этические концепции и иде алы. Утопический элемент силен в христианстве, он прояв ляется в представлениях о рае, апокалипсисе, в идеале мо настырской жизни. Такой тип утопии представляет собой сочинение Августина «О граде божием». Особенный рост утопизма внутри христианства возникает с появлением раз личного рода ересей, которые требовали реформировать цер ковь и добиться идеи социального равенства. Эту мысль развивал Т. Мольнар, называя утопию «вечной ересью». Пло дотворным источником утопизма в средние века были и на родные представления о фантастических странах, где, как, например, в стране Кокейне, труд легок, а жизнь радостна для всех.
Древний утопизм завершается в эпоху Возрождения. В это время возникают современные классические утопии, та кие, как «Утопия» Мора, «Город Солнца» Кампанеллы, «Хри-стианополис» Андреа, «Новая Атлантида» Фрэнсиса Бэкона. Возникновению современной утопии способствовали два глав ных факта. Во-первых, великие мировые открытия, которые приводили к открытию новых, до того не известных никому земель. И, во-вторых, разложение христианства, что откры вало появление новых форм светского секуляризированного мышления. В отличие от древней современные утопии вопло щали идею равенства, концепцию научного и технического прогресса, убеждение, что наука и технические открытия могут улучшить жизнь человека.
Среди различных по социальному содержанию и литера турной форме утопий значительное место занимает утопи ческий социализм. Классический утопический социализм
XIX века (Фурье, Сен-Симон, Оуэн) явился одним из теоре тических источников марксизма.
С появлением научной теории общественного развития утопизм как способ мышления не умирает. Дело в том, что никакое развитие теории не может само по себе устранить социальные потребности в утопии, а эта потребность в виде таких социальных механизмов, как надежда, мечта, предви дение будущего, все еще остается актуальной и для совре менной социальной мысли.
Конечно, в наше время утопии существенно изменяются, порождают новые жанры и виды утопической литературы. Начиная с XIX века особое значение приобретают негатив ные утопии, или антиутопии, которые описывают не столько желаемое, сколько нежелаемое будущее, предупреждая о возможных нежелаемых последствиях научного и техничес кого прогресса. Но сами по себе антиутопии, как бы критичны они ни были по отношению к позитивным утопиям, не оз начают конец или вырождение утопического сознания. Сов ременные антиутопии широко используют методы и приемы утопического мышления и представляют собою не отрицание, а утверждение, только в новых формах, потребности в уто пической литературе.
В Росии утопическая литература имела широкое распро странение. Известно, что большинство русских мыслителей XIX века были утопическими социалистами. Идеи утопичес кого социализма развивали и Белинский, и Чернышевский, и Герцен, и Огарев, и Ткачев, и Лавров, и Кропоткин. Однако долгое время считалось, что в России отсутствовала самосто ятельная и оригинальная литературная утопия. Между тем в русской литературе существует довольно богатая традиция, связанная с разнообразными жанрами утопии. Это — и уто пический роман М. М. Щербатова «Путешествие в землю Офирскую», и декабристская утопия А. Д. Улыбышева «Сон», и замечательный утопический роман В. Ф. Одоевского «4338 год», и сатирическая утопия Г. П. Данилевского «Жизнь через сто лет», и социалистическая утопия Н. Г. Чернышев ского в романе «Что делать?», и антиутопии В. Я. Брюсова «Республика Южного Креста» и Н. Д. Федорова «Вечер в
2117 году», и социалистические утопии А. А Богданова «Крас ная звезда» и «Инженер Мэнни». В последние годы достоя нием советского читателя стали находившиеся долгое время под запретом антиутопия Е. Замятина «Мы» и социалисти ческая утопия А. В. Чаянова «Путешествие моего брата Алек сея в страну крестьянской утопии». Все это свидетельствует, что русский утопический роман был на уровне мировой уто пической литературы, а в жанре негативной утопии русские писатели оказывались и намного впереди.
Термин «утопия» имеет широкое хождение не только в ли тературе, но и в политической лексике. Чаще всего он обоз начает несбыточные социальные прожекты и мечты, расходя щиеся с реальностью. Но динамика социальной жизни и по литического развития часто опровергает негативное употреб ление этого термина. Известно, что английский писатель Герберт Уэллс, посетив Россию в 1920 году, встречался с В. И. Лениным и был так поражен контрастом между мечта ми о будущем индустриальном развитии России и ужасной бедностью страны, что назвал Ленина утопистом и «кремлев ским мечтателем». Т. Драйзер, который посетил СССР не сколькими годами позже, пришел к таким же выводам.
Подобные идеи высказываются и сегодня. В одном из своих выступлений М. С. Горбачев сказал, что нас часто на зывают утопистами, но в утопиях нет ничего плохого, если они преследуют прогрессивные цели и делают повседневную жизнь лучше.
Все это означает, что довольно часто грань между уто пиями и реальностью в условиях развивающихся социальных структур и быстрого научно-технического прогресса оказы вается зыбкой и употребление термина «утопический» как синонима несбыточного и нереального является не всегда оправданным.
Конечно, это не означает, что, как говорил Ортега-и-Гас-сет, «все, что предпринимает человек, утопично». Но мысль Оскара Уайльда о том, что «прогресс — это реализация уто пий», находит подтверждение во многих событиях совре менной социальной истории.
Мигель Абенсур
Нас основательно провели. В самом деле, немало было разбросано по свету тех, кто считал и даже надеялся, что благодаря кризису марксизма, который еще в 1908 году Жорж Сорель назвал «разложением марксизма», запрет на утопию будет снят и, возможно, воздается должное скрытой и, по правде говоря, малоизвестной традиции, которую консерватив ная мысль отвергала во имя существующего порядка, а достиг шая «зрелости» революционная мысль пометила смехотвор ным ярлыком инфантилизма. Может быть, появится возмож ность по-новому взглянуть на «terra incognita» утопии, которая странным образом не дает покоя современной политике и ис тории? И тогда наконец феномен утопии станет пространст вом для изучения, внимания, ожидания и даже страстной увлеченности.
Некоторые деятели, распознавая под видимостью социа лизма плоть тоталитарного государства, вновь открывали это пространство. В 1947 году Андре Бретон в книге «Аркан 17» призывал обратиться к великим утопистам, от которых нас отвлек марксизм. В 1950 году в книге «Десять тезисов о сов ременном марксизме» Корш разоблачал реакционную утопич ность возрождения первоначального марксизма и противо поставлял ему возврат к целостности современного обществен ного движения. Постепенно формировалась идея о том, что утопия — это форма общественной мысли и, более того, оригинальный подход к социальным проблемам, идея, которая должна быть понята сама по себе, вне всякого сравнения (это не зародыш революционной науки и не дополнение к ду ховным исканиям). Короче говоря, утопию необходимо пере осмыслить как практику специфического вмешательства в социальную сферу, как, возможно, совершенно новую практи ку преобразования мира. Нет сомнения в том, что обращение к великим утопистам — их сочинениям или практической де ятельности— было стимулировано поисками, может быть не совсем осознанными, путей выхода из современных апорий.
В сравнении с возрождением революционной политичес кой традиции, происшедшим почти в то же время, обнов-
249
ление утопии характеризовалось удивительной и своеобразной свободой при рассмотрении объекта. Пройдя через период сомнений или критики (не имеет значения, откуда они ис ходили — от марксизма или анархизма, от Прудона или Со-реля либо от сюрреализма), этот возврат к утопии удачно избежал подводных камней наивности и догматизма.
По существу движение к утопии представляет собою, быть может, один из тех путей, которые позволяют избежать аль тернативы «все или ничего», не допустить бесконечного че редования революционности и разочарования.
«Брешь» 1968 года свидетельствует о том, что утопия встретилась с современностью; в этих событиях просматри вается столкновение между анонимным возрождением уто пии, множественной, многообразной, «безрассудной», ищущей самое себя, и — с другой стороны — империализмом револю ционной традиции, который неустанно стремился дать клас сическое политическое толкование нового, ввести неизве стность исключительного в рамки известного. Но исход этого столкновения остался неопределенным.
Да, нас основательно провели. Все это только иллюзии. Едва погасли юбилейные огни, как начался новый процесс, процесс над великими учителями-мечтателями. Приговор уже вынесен. В мягкой форме он звучит так: «У нас нет определен ного идеала. Утопию не любят». «Утопия — это нечто мало привлекательное». («Эко де саван», февраль 1978 года). В жесткой же 'форме утверждается: «Утопия — это Гулаг» («Магазин литтерер», июль — август 1978 года). Одни спраши вают: «Куда же делась утопия?» Другие отвечают: «С утопией покончено, утопия мертва». Какие же у нас гибельные заблуж дения* Мы связывали с утопией мысли о счастье, желаниях, воображении, эмансипации, переменах, преодолении ограни чений, о чудесном, мы обращались к теням Томаса Мора, Кампанеллы, Сен-Симона, Анфантена, Дежака, Пьера Леру, Уильяма Морриса. Пагубные иллюзии, ужасные имена! Дейст вуя таким образом, мы были предвестниками тоталита ризма.
Бесполезно требовать аргументов, анализа, основанного на истории, проводить различие между старой и современной
250
утопией, смешно (если не возмутительно?) стремиться про вести разграничение между утопиями, основанными на ску дости и на изобилии, между государственными и антигосу дарственными утопиями. Все эти нюансы интересуют лишь близоруких и заумно рассуждающих эрудитов. Для тех же, кто проницателен и умеет охватить взглядом все пространство утопии, существо вопроса можно резюмировать тремя посту латами:
— Через всю историю — от Платона до наших дней, — через множество цивилизаций проходит, в сущности, лишь од на идея утопии — вечная утопия.
— Действительно, во всех своих разнообразных произве дениях утописты пишут и переписывают один и тот же текст. Отсюда и принцип чтения: ознакомившись с одной утопией, вы ознакомились со всеми. Поэтому не удивительно, что знатоки утопии появляются как грибы после дождя, не при ходится удивляться и качеству результата.
— Утопия, вечная утопия неизменно тоталитарна. Дока зывается это тем, что утопия — творение математиков, гео метров общественного порядка, а не поэтов. Разве Платон не изгнал поэтов из идеального города? В утопии все до крайности серьезны; отсюда изгоняется фантазия, беспорядок, все оригинальное; здесь душат свободу. Будучи закрытой, основанной на автаркии системой, утопия уподобляется обе зумевшей машине, которая фабрикует симметричность, слу жит для производства и воспроизводства одного и того же.
Утопическое государство функционирует как огромная казарма. Это триумф системы, организованности, искусствен ности и артефакта в противовес всему органическому и жиз ненному. Очевидны основы этого государственного деспотиз ма: подчинение индивида, приоритет равенства над свободой, наконец, разрушение семьи, которая, как каждому известно со времен О. Конта и Ле Пле, является очагом свободы.
Идет ли речь о классических формах утопии или о ее нынешних проявлениях, все зло проистекает из того, что она представляет собою бегство от условий человеческого сущест вования, бегство из истории, отрицание времени. Обобщить, поместить всех в одну повозку — естественное
стремление всех прокуроров — от Фукье-Тенвилля до Вышин ского. Те же, кто не имеет склонности к обвинительным речам, скорее должны проводить различие между утопиями, которые обращают утопическую энергию на политику, на гармоничную организацию города, которые, упорно изыскивая совершенную конституцию, наделяют этой силой государство, и теми утопиями, которые, наоборот, отвергая государство, освобождают метаполитичность; теми утопиями, которые идут дальше, к «совершенно иной» социальной идее, как говорит Левинас, к совершенно иному состоянию, будучи вовлечены в бесконечное движение к новому. Тем не менее даже в том случае, когда утопия предлагает теоретическую модель и стре мится функционировать как знаковая система, имеющая целью определить место и роль каждому индивиду и каждой группе, нужно учитывать утопическую игру воображения, ко торая используется не только как украшение; иначе уто пический текст окажется сведенным к хартии.
Этот способ прочтения, постижения особенно необходим в отношении большинства великих утопий XIX века. Если Фурье одной ногой стоит еще в утопическом социализме и его можно обвинить в догматизме, в идеологическом мо~ нологизме, по Бахтину, не менее очевидно, что он кладет на чало новому роду коммуникации, направляет утопию на путь прельщения. Вне погубившего нас разума и вопреки ему он видит новый маяк — любовь, как «самый мощный фактор сближения, под влиянием страсти, даже между антипатичны ми характерами» («Новый влюбленный мир»). Далекий от нового проекта воспитания человечества, Фурье призывает к восстанию страстей, к подрыву политики цивилизации, ко торая ни во что не ставит удовльствие и игнорирует то обстоя тельство, что оно (удовольствие) должно составлять добрую половину рассуждений об общественном счастье. Под воздей ствием «абсолютной отстраненности» утопия отрывается от государства, от революции через государство и тем самым идет дальше рассудочного познания и обращается к аф-фективности. Используя притягательность страсти, утопия становится театром, сценой, где передают и обменивают миражи; утопия производит или стремится произвести шоко-
^52
вое впечатление, она превращается в первый опыт над эф фективными социальными формами. С помощью живых кар тин она старается избавить нас от слабости влечения, поро дить вихри страстей. От встречи с Эросом возникает новая стратегия утопии, которая вовлекает в действие эффектив ность символов по примеру революционных религий. уто-пия-обольщение устанавливает иную связь со сферой эстетики: она обращается к деятелям искусства с призывом осущест влять и распространять «предвидение, основанное на сим патии»; соединяясь с оперой, театром, романом, утопия охва тывает область эстетики. Утопия — это «обещание счастья». Стендаль считал Фурье вдохновенным мечтателем.
...Отсюда скудость и несостоятельность реалистического прочтения тяжеловесных идеологических схем. Обвинение в тоталитаризме, основанное на прочтении, полностью не соот ветствующем предмету, отпадает само собой. А к тому же могильщики утопии разбираются в тоталитаризме не больше, чем в самой утопии. Нужно ли предупреждать этих новояв ленных приверженцев свободы, что о тоталитаризме не легче судить, чем об утопии; совместный же анализ этих двух понятий — дело еще более сложное, даже проблематичное.
Утопическая традиция отнюдь не едина, она неоднородна и множественна. Прежде всего, надо отличать утопии, кото рые имеют целью позитивную организацию и, находясь во власти иллюзий о хорошем строе, направлены на его уста новление, на немедленную реализацию связи с политической практикой, отличать от тех «негативных» утопий, которые относятся к сфере «nowhere» («нигде»), избегают превраще ния в нечто позитивное и не отделяют видение иного общества от утопического пространства, пространства «нигде». К вопро су генеалогии относится изучение утопий, которые связаны с якобинством и входят составной частью в глобальную стратегию создания политической партии. Если партии в современном значении нет (это — существенный момент), появляется образ власти, хорошей власти, которая понимает социальные проблемы и в состоянии с помощью народа до биться хорошей организационной структуры, способной соз дать по окончании переходного периода единое и недели-
мое общество. Это мы видим у Кабе («Путешествие в Ика-рию») и у Беллами («Через сто лет»). Нет необходимости ждать наших анархистов, чтобы отвергнуть деспотизм этой формы неоякобинской утопии либо этого слияния социализма с государством. Такое отрицание родилось внутри самой утопической традиции. В том веке утопическая энергия была достаточно мощной и сложной, чтобы подвергнуть критике революционную теорию и одновременно создать новую утопию. Дежак против Кабе, Бланки против Луи Блана. Уильям Мор-рис против Беллами.
Тот, кто принимает утопическую традицию в целом, следит за развитием ее противоречий, не может не отметить, как и М. Бубер («Утопия и социализм»), появление в XIX веке оригинального утопического метода, который противопостав ляет себя революционной модели, вышедшей из 1793 года, революции через государство. Несмотря на все различия, одна и та же идея вдохновляет великих утопистов XIX века: делая выводы из поражения Французской революции, они стремятся преобразовать современное им общество совершен но иным путем. Отказываясь передать государству револю ционную функцию и допустить, чтобы оно заполнило со бой всю общественную сферу с целью распространения и навязывания различным слоям гражданского общества одной и той же нормативной модели, утопическая стратегия ме няет направление движения. Или более того: она отходит от решения вопросов. И не столько для того, чтобы подменить революцию сверху революцией снизу, сколько для того, что бы открыть новое горизонтальное пространство для социаль ных экспериментов под знаком утопии. Утопическая страте гия исходит из гражданского общества и из многочисленных очагов общественной жизни, которые в нем заключены, пред лагая создать, с учетом различий в практических действиях, новое общество, дать возможность сформироваться новому общественному бытию. Децентрализация, рост числа центров общественной жизни (имеются в виду домашняя и сельско хозяйственная ассоциации, кухня, сексуальность, труд, танцы, образование, игры), приглашение к плюрализму, рассредото чение, призыв к установлению связей между группами, объе-
254
динениями, вновь и вновь образующимися и распадающимися, создание на одной и той же территории множества экспери ментальных микрообществ «за спиной» государственной уни фикации — таковы пути утопии к утверждению новой, «сов местной жизни» людей. При этом «общество обществ» посте пенно и стихийно заменяло бы собой внешнюю власть, наси лие со стороны государства. В конце концов самому государ ству было бы доказано, что оно стало излишним. Надо соз давать новые общественные связи, освобождать кипучую со циальную энергию, которая может привести к неожиданным результатам. «Социализм будет заключаться в подобном воз рождении «ячеек» социальной ткани, извращенной полити кой», — писал Левинас. В этом смысле нет ничего менее дес потичного, чем возникновение этих новых миров, которые создадут для рода человеческого условия, позволяющие «воз любить себя». «Как можно меньше государства!» — таков лозунг, порожденный еще недостаточно осмысленным взры вом утопических идей.
Если верить газетам, мы должны быть благодарны нашим обвинителям за то, что они наконец-то сумели разоб лачить «отвратительную утопию». Нам следует приветствовать эту великолепную анархистскую проповедь, которая будто бы спасет нас от тоталитаризма, отмеченного обманчивой привле кательностью. Но так ли нова эта позиция? Так ли потрясаю ще открытие? Разве в более близкое нам время Хайек, Карл Поппер, Мольнар, Чоран, Тальмон (в лекции «Утопия и по литика», прочитанной в 1957 году в Консервативном полити ческом центре) не склоняли без конца (одни талантливо, другие тяжеловесно) утопию и тоталитаризм? Не является ли данная позиция, сторонники которой даже обвиняют утопию в монотонности, не чем иным, как унылыми причитаниями современного общества перед лицом социальных проблем, как вечными стенаниями, выражающими страх буржуазии? Точно известны место и время его рождения: Париж, от 1830 до 1848 года. Основные темы выразил еще Сюдр (кажется, не столь уж забытый автор) в книге «История коммунизма, или Опровержение утопий в свете истории». Для нас неважно, заимствовали ли критики утопии свои
255
идеи у Сюдра и его эпигонов. Пережевывание идей, преис полненных ненависти, ложь в политике, обскурантизм соче таются со стремлением выдать обветшавшие идеи за нечто новое. Удивляет скорее посредственность этих писаний. Об скурантизм побеждает.
Вы можете обвинить меня в нечестной игре: мол, это пози ция особого рода; она носит анархистский характер. Но нуж но ли напоминать, что в отличие от наших критиков с их пря молинейностью у анархистов двойственное отношение к уто пии? Они разоблачают, отвергают ее, нападают на ее автори-таризм, догматизм, компромиссы с прогосударственной идео логией) но не для того, чтобы отбросить как падаль, а для того, чтобы тут же провозгласить необходимость спасения утопии как неотъемлемой части любого радикального обществен ного движения. Вместо того чтобы ссылаться на традицию, обратимся к критике тоталитаризма, а именно к критике, исходящей из стремления к свободе. Хотя ее усилия и направ лены на то, чтобы оторвать тягу к свободе от иллюзорных представлений о «хорошем строе», она, однако, не делает из этого вывода ни о незыблемости общества эксплуатации и угнетения, ни о его законности. Из развенчания мифа о «хо рошем строе» логически не вытекает необходимость отказа от построения общества, которое постоянно будет бороться против неравенства и господства одних людей над другими. Не нужно замыкать историю на непримиримых противоре чиях; напротив, следует вернуть ей полную свободу неопре деленности, открытости для «абсолютно Иного» состояния. Какие границы может ставить истории мысль, избравшая свободу? Такая мысль не только не отвергает утопию, она вновь и вновь описывает «место, которого нет», где могут свободно развиваться идея и дело утопии.
Ссылка на анархизм — это всего лишь уловка. Да и кто в наши дни не сторонник анархизма? Анархизм — это своего рода праздничный наряд, временно наброшенный на то, что еще не осмеливается назвать свое имя. Анархиствующий неолиберализм представляет собой неустойчивое, временное соединение, готовое распасться, распуститься в подходящий момент. Но чему оно готово уступить место? Новому элегант-
ному либерализму с философской окраской и, разумеется, планетарного масштаба. Сегодня это уже произошло, соеди нение распалось, обман обнаружен. Б. А. Леви, опередив своих собратьев, писал: «Анархизм — это деспотизм, это Гулаг». Тем хуже для тех, кто отстал: из-за недостаточной провор ности они стали тоталитаристами.
Каков же смысл этих выступлений? Они прежде всего продиктованы ненавистью, неизменной ненавистью, слово охотливой, злобной ненавистью к себе, к истории, к жизни. Это натиск, несущий смерть: Маркс умер, утопия умерла, анархизм стал трупом. Кто же выживет? Нет, это не мощное живительное очищение от прошлого, открывающее новые го ризонты. Это больше походит на уборку квартиры, когда на виду у всех выбрасывают в окно свои иллюзии. Это горь кое время подведения итогов перед тем, как обосноваться здесь всерьез и надолго, время, осененное крылом глупости. Такая позиция проникнута злопамятством,ее пафос—лишь оборотная сторона революционной серьезности и реакция на нее. Это — позиция зашедших в тупик интеллектуалов, устав ших быть идеологами партии и превратившихся в проро ков, чтобы надежнее уберечь привилегии мыслящей корпора ции.
Но в ходе процесса над утопией не столько создаются предпосылки неолибералиама, сколько выражается ненависть к новому. Атакуя утопию, хотят предотвратить неизвестное, то, что проявилось в «непредусмотренных» событиях 1968 го да. То, что разоблачает ложь институированного коммуниз ма и вместе с тем отвергает существующий порядок. Это но вое движение, не имеющее ни названия, ни определенного центра, которое развертывается «здесь и сейчас» в разнообраз ных формах, едва различимых, едва намеченных, но постоянно возрождающихся. Это движение обладает притягательностью «места, которого нет».