Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Крестьянская революция в России и концепции аграрного развития.
Держу в руках студенческий реферат по дисциплине "Социология России", которая преподается у нас на факультете. Набор общих фраз о демократии вообще и демо кратии в родном Отечестве в 1990-е годы, почерпнутых автором из общественно-политической литературы. Среди прочих "истин" наталкиваюсь на такую: "События в России после 1917 года остановили развитие гражданского общества. Единство общества, вырастающее из исторического опыта, ведущее к образованию крупных социальных групп, общностей, классов, возникновению общих ценностей, символов, норм, стандартов, было прервано". Списал, конечно, откуда-то. Просматривая приложенный список литературы и примеряя к нему это "откровение", с неприятным чувством убеждаюсь, что любое из перечисленных изданий вполне могло вдохновить бедного студента на постановку столь сурового диагноза российской истории.
Примерно 10 лет назад студентам и школьникам полагалось давать 1917 году совершенно иные оценки: что он положил конец чему-то очень плохому (капитализм, эксплуатация) и открыл путь к вершинам социально-экономического, политического, культурного развития общества. Но одно остается неизменным - идея "разрыва времен", отсутствия исторической преемственности. Еще в 1996 году коньком про пагандистской кампании по перевыборам президента были заверения в том, что с "коммунистической заразой" в начале 90-х покончено и "к прошлому возврата не будет".
Парадокс в том, что пропаганда "разрыва времен" и стремление установить оруэлловское единомыслие по этому ключевому идеологическому вопросу ~ лучшее свидетельство единства и преемственности нашего "социалистического" прошлого и "демократического" настоящего. Ведь не так уж важно, как расставлены плюсы и минусы в курсах истории реформ Столыпина, Ленина, Сталина, Хрущева, Косыгина, Горбачева, Ельцина. Важнее то, что их продолжают переставлять, что, кстати, значительно проще, чем разбираться с исторической сущностью и обусловленностью каждой из этих реформ.
Обе полярно противоположные трактовки объединяет упорная сосредоточенность на том, с чем в 1917 году было покончено, - с позором буржуазно-помещичьей эксплуатации или с нарождающейся хрупкой российской демократией. Для того чтобы преодолеть и ортодоксально-коммунистический подход к истории России в XX веке (который, кажется, начинает потихоньку возрождаться), и "рыночно-конъюн-ктурный" подход, который является теперь господствующей идеологией, необходимо изменить общий угол зрения, основную парадигму исторического мышления. Нужно
Баба hi к а н Владимир Вилентинович - киндийит исторических наук. завидующий кафедрой истории, экономики, социальных ч политических теорий Российского государственного аграрном заочного унинерштата.
на время оставить в стороне вопрос о том, что именно прервалось в 1917 году, и задаться другим, не менее важным: а что же продолжало существовать? А "про должалась" великая крестьянская Россия. Исторический процесс, в который она была вовлечена, в основном соответствовал закономерностям развития подобных обществ в эпоху модернизации. Эти закономерности описаны в рамках сравнительно молодого научного направления, которое можно условно назвать исторической социологией крестьянских обществ, современными концепциями аграрного развития, или обозна чить емким русским словом "крестьяноведение".
Под этим углом зрения октябрь 1917 года отнюдь не выглядит ни прорывом нашей страны в "авангард мирового прогресса", ни "ошибкой истории", затормозившей развитие "России, которую мы потеряли". Он представляется одним из эпизодов, хотя и весьма существенным, даже ключевым, в ходе большой крестьянской революции, под знаком которой проходила история России в первые два десятилетия XX века. Приход большевиков к власти в 1917 году и их "второе пришествие" в 1929 году были глубоко закономерны в стране, огромное большинство населения которой характе ризовалось "крестьянственностью", т.е. общинным, "коммунистическим" мироощу щением'.
Поистине поразительны повторяемость и "вечное возвращение" смутных времен, которые В. Ключевский увидел в российской истории. Кстати сказать, этот же историк полагал, что, когда наступает очередная российская смута, люди начинают активно размышлять над сутью обрушившихся на них невзгод, "начинают понимать, что они не знали склада своего общества и его жизни, что эти вещи вовсе не простые и понятные сами по себе, а требуют изучения" [1, с. 60]. Боюсь, что трех великих российских смут XX века - конец 1910-х, начало 1930-х, начало 1990-х - оказалось недостаточно, чтобы усвоить главный урок истории: резко отрицательное отношение к любому из этапов прошлого исключает адекватные представления о настоящем.
На склоне лет К. Маркс высказал великую догадку о том, что "... община - это основа социального возрождения России" [2, р. 124]. По-моему, это тот нередкий случай, когда величие - в простоте. Здравый смысл подсказывает: если огромная страна, 90% населения которой, согласно переписи 1897 года, можно смело отнести к категории крестьян-общинников, оказалась накануне больших социальных подвижек (это ощущалось вполне отчетливо, здесь все теоретики и политики единодушны), то на характер и результаты этих сдвигов не могли не оказать решающего воздействия тысячелетний общинный уклад и "коммунальное мироощущение".
Почему эта простая мысль столь трудноядавалась обществу и общественным деятелям? Наверное, потому, что и "обществом"-то у нас в XIX веке именовалось нечто противоположное понятию "народ". И то, что крестьянами слова "общество", "мир" широко использовались при решении дел общинных, лишний раз свидетель ствует о глубине разрыва между официальной и народной культурами^. Справедли вости ради надо сказать, что не всем мыслителям и деятелям из "общества" эта мысль была чужда. Вспомним земцев и кооператоров, которые занимались проблемами аграрной эволюции России, исходя из реального уравнительно-общинного состояния ее социального устройства. Однако этот подход не возобладал. Образованная Россия бредила революционными идеями. Только одним революция представлялась как слом
' Правда, такой подход имеет мало шансов быть популярным в обществе, где люди у власти, считающие себя спасителями Отечества от "коммунистической заразы", творят при этом столько гнусностей, что возвращение во власть спасителей от "демократической чумы" становится более чем вероятным.
• В общетеоретическом плане эта проблема была поставлена с предельной остротой еще в 1950-е годы американским ученым Р. Редфилдом [3]. Данный разрыв запечатлен в названии капитального труда почитателя и последователя К. Маркса Ф. Тенниса "Община и общество" [4].
общины в течение 20 спокойных лет, другие твердили о чем-то еще более дерзком и смутно-утопическом.
Произошло же нечто совершенно неожиданное. Община действительно была сломлена в течение 30 (если брать от начала столыпинской реформы) отнюдь не спокойных лет ожесточенной борьбы между общинно-организованным крестьян ством и "обществом". Но последнее в ходе этой борьбы изменилось почти до неуз наваемости. Пропасть между городом и общинно-крестьянской деревней, характерная для любого аграрного общества, оказалась в 1930-е годы завалена "обломками" российской крестьянской общины и прежнего дореволюционного и нэповского города. С этой точки зрения русская революция - не столько исторический разрыв, разлом, сколько его преодоление, восстановление традиции, нарушенной буржуазным развитием России. Можно ли социально-экономическую, политическую и идейно-культурную конструкцию, которая возникла в результате революции, назвать вслед за Марксом "социальным возрождением России" - оставим этот вопрос открытым. Но то, что эта конструкция унаследовала характерные черты общины, кажется очевидным. Это ярко демонстрируют современные историко-социологические иссле дования крестьянства и крестьянских обществ.
* * *
В 1976 году один из ведущих американских исследователей крестьянства Дж. Скотт опубликовал книгу о развитии некоторых стран азиатско-тихоокеанского региона на протяжении XX столетия под примечательным названием "Моральная экономика крестьянства" [5] (см. также [6]). В названии есть парадокс^ ибо со времен классиков марксистской политэкономии известно, что в экономике нет другой морали, кроме чистогана и наживы (нет такого преступления, на которое не пошел бы капитал при определенном проценте прибыли). От этого можно было бы отмахнуться как от марксистской ортодоксии, да уж весьма очевидна истинность этого в современной капиталистической России.
Концептуальная схема, приведенная в этой книге, столь же удачна, как и название. В последнее время она завоевывает все больше сторонников среди обществоведов. Во главу угла Скотт поставил важнейшую характеристику крестьянства как такового (вьетнамского, филиппинского, индийского, русского, латиноамериканского и любого другого) - страх перед голодом. В этой системе координат многие важные проблемы предстают в совершенно ином свете, многие серьезные вопросы получают неожи данные, но довольно вразумительные ответы. Так, крестьянская община представля ется не столько средневековым пережитком, обреченным на решительный слом "железной поступью прогресса", сколько тончайшим механизмом, который веками отлаживался для решения главной задачи - максимально эффективного противо стояния угрозе голода или, того хуже, голодной смерти. Социально-экономические и все прочие отношения людей в общине пронизаны тем, что Дж. Скотт называет этикой существования и пропитания, этикой выживания слабейшего (subsistence ethic). Ею освящена практика земельных переделов и деревенской взаимопомощи. В рамках такой этики находится место и для помещиков, и для государственных людей и для прочих обитателей города. Можно сколько угодно писать об эксплуатации помещиком крестьянина и городом деревни как о самоочевидных истинах; но если внимательно проследить, как сами крестьяне понимают справедливость, эквивалент ный обмен, моральные обязанности перед ними крупных земельных собственников и государства, точка зрения на проблему эксплуатации подвергнется существенной корректировке.
" Вообще в этой области обществознания с парадоксами приходится сталкиваться чаще, чем в других. Чем не парадокс: хрестоматия "Крестьяне ч крестьянские общества" [7], выдержавшая на Западе около 10 изданий, в России, где, казалось бы, сам Бог велел ее штудировать, вышла в 1992 году под названием "Великий незнакомец" [8], и оно во многом оправдано и по сегодняшний день.
В "Моральной экономике крестьянства" нет практически ни слова о России, однако российские материалы отчетливо и ярко подтверждают основные выводы автора. Чтобы узнать, что реально представляла собой "система коллективной безопасности" (от голода) в российской пореформенной деревне, какие конкретные формы она могла принимать, обратимся к знаменитым "Письмам из деревни" А. Энгельгардта. Перед нами разворачивается выразительно написанная картина того, как в плохой год кормятся в миру крестьяне Дорогобужского уезда Смоленской губернии, отправляясь побираться "в кусочки". "Голод не свой брат: как не поеси, так и святых продаси... Есть нечего дома - понимаете ли вы это? Сегодня съели последнюю ковригу, от которой вчера подавали кусочки побирающимся, съели и пошли в мир" [9, с. 56, 57]. Шли дети, бабы, старики, старухи, молодые парни и девки, а в худшем случае - и сами хозяева. Но стоило хозяину добыть где-то работу или разжиться хлебом, пусть и втридорога, переставали побираться и сами начинали подавать. Не подать считалось смертным грехом. Это ли не "этика пропитания"?
В данной системе координат своеобразно выглядит фигура помещика. Оказы вается, это не столько эксплуататор и классовый враг, сколько полноправный и очень важный участник социально-экономических отношений, сутью которых является существование и пропитание. В хороший год крестьяне с готовностью отдают поме щику должное в виде барщины и оброка, ожидая от него помощи в случае недородов, которые, к сожалению, не редкость. И в самом деле, на всю жизнь ведь не запасешь; помещик же, если он хороший хозяин и живет по обычаю, поможет в трудной ситуации. А все, что защищает от столкновения с голодом лицом к лицу, составляет для крестьянина ценность первого порядка, по сравнению с которой ничтожно и незначительно все, что происходит "где-то там" в городах, в том числе и рассуждения ученых и политиков об эксплуататорской сущности дворянства.
Как конкретно выглядели отношения крестьян и помещика в российской деревне? Вернемся к тексту Энгельгардта. Вот он, новоявленный помещик, обладающий умом и мировосприятием ученого-петербуржца, обнаруживает, что необходимо срочно починить плотину и поправить размытую дорогу, он прикидывает, что всех работ на 30 рублей, и предлагает эти деньги живущим по соседству крестьянам, рассчитывая, что получит согласие. Полевые работы закончены, крестьяне все равно не заняты и должны бы обрадоваться приработку. Но они, не зная, как доходчиво выразить глубокое возмущение таким предложением, заламывают совершенно неслыханную цену в 100 рублей и слушать не хотят никаких рациональных доводов. Барин в смятении, его ум требует объяснить непонятное явление. Объяснение предоставляет ему Степан, авторитетный в деревне человек. Благодаря своей опытности, он обладает очень важным умением - просто и понятно объяснить представителю го родской культуры какие-то, на первый взгляд, странные и нелепые стороны сельской жизни^.
"Не так вы сделали, А.Н., - заговорил Степан. - Вы все по-петербургски хотите на деньги делать; здесь так нельзя... У вас плотину промыло, дорогу попортило - это, значит, от Бога. Как же тут не помочь по-соседски? Да вдруг у кого - помилуй, Господи, - овин сгорит, разве вы не поможете леском? У вас плотину прорвало ~ вы сейчас на деньги нанимаете, значит, по-соседски жить не желаете, значит, все по-немецки на деньги идти будет. Сегодня вам нужно плотину чинить - вы деньги платите: завтра нам что-нибудь понадобится - мы вам деньги плати. Лучше же по-соседски жить - мы вам поможем, и вы нас обижать не будете. Нам без вас тоже ведь
* Подобной фигуре посредника между двумя чрезвычайно различными культурами не суждено было сыграть в российской истории сколько-нибудь значительную роль. Городские политики на протяжении всего XX века считали ниже своего достоинства прислушиваться к тому, что в действительности думает деревня, и принимать ее позицию в расчет хотя бы при формировании курса аграрной политики. А вот в истории мексиканской революции новое правительство обнаружило достаточно здравого смысла и доброй воли, сумев опереться на такую посредническую фигуру, - известный американский крестьяновед Э. Вульф даже вводит для ее обозначения особый термин "брокер" [7, р. 45-56].
нельзя: и дровец нужно, и лужок нужен, и скотину выгнать некуда. И нам, и вам лучше жить по-соседски, по-божески" [9, с. 100, 101]. Степан обзывает соплеменников дураками за то, что не умеют они объяснить такие простые вещи. Он уверен, предложи им барин 100 рублей, - еще больше расстроятся, "поглядите, как головы зачешут". Он дает совет, основанный на знании проблемы: крестьян надо попросить сделать эти работы бесплатно, "из чести". Этот совет срабатывает. И много еще подобных советов, без которых пришлось бы трудно, получил Энгельгардт от своего добровольного консультанта.
Если бы в глобальном противостоянии двух культур, двух мировосприятий кре стьянского "мы" и некрестьянского "они", с "их" стороны, как в данном примере, было больше желания и готовности к пониманию, наверное, российская история XX века приняла бы совершенно иные очертания. Однако народники идеализировали и приукрашивали крестьянина и его общину, в чем их резонно обвиняли социалисты марксистского толка. Последние в своем стремлении разрушить идиллию готового крестьянского социализма в России приводили огромное количество фактов индиви дуализма, лености, пьянства, стяжательства крестьян как доказательство неизбежной и скорой трансформации общины капитализмом. Энгельгардт же фактически показал: общинность и эгоизм, огромное трудолюбие и леность есть органические свойства крестьянского уклада жизни, что явно противоречило обоим крайним под ходам. В. Ленин в статье "От какого наследства мы отказываемся" говорит об огромной массе примеров, которые приводит Энгельгардт в подтверждение своего открытия, что крестьяне терпеть не могут "огульной работы", т.е. труда не на себя, работы скопом, очень боясь при этом "переработать". В этом Ленин усматривает «беспощадное вскрытие всех отрицательных качеств, "устоев" вообще и крестьянства, в частности, — тех самых "устоев", фальшивая идеализация и подкрашивание которых является необходимой составной частью народничества» [10, т. 2, с. 522].
Между тем возможно и другое объяснение данного явления. Автор обширной монографии "Голод в крестьянских обществах" Р. Сиви задался вопросом, почему голод, на противостоянии которому (если верить теории "моральной экономики") и основан сам общинно-крестьянский уклад, определяющий жизнь аграрных обществ, имеет свойство периодически в них повторяться. Обработав огромное количество источников, исследователь пришел к поразительному ответу: «Крестьянские об щества являются частью культуры, в которой естествен и желателен минимальный уровень материального благосостояния и продовольственных запасов, поскольку это простейший способ снижения трудозатрат. Я называю такое поведение "рационализ мом пропитания"» [II, с. 6]. Бесконечное воспроизводство из поколения в поколение общинного уклада жизни вырабатывает особый ценностный ориентир, который был обозначен исследователем как "этика праздности" - стремление к минимизации трудозатрат и убеждение в том, что ничегонеделание есть высшее жизненное благо. С одной стороны, это реакция на адский, двужильный труд в страдную пору, с другой -отклик на право общины распоряжаться твоим страховым запасом, уничтожающее стимул создавать запас сверх определенного минимума.
Надо сказать, что Сиви здорово досталось за "этику праздности" от участников за седания семинара "Современные концепции аграрного развития", на котором обсуж далась монография. Многие коллеги обиделись за хрестоматийный образ кресть янина-труженика, вечного пахаря. А зря, тут нет противоречия. Доказывать неприме нимость "этики праздности" к российскому крестьянину бессмысленно. Об этом свидетельствуют и "Письма" Энгельгардта, и обращение некоторых участников семинара к таким авторитетам, как Л. Толстой, Н. Некрасов и, наконец, такой шедевр фольклора, как сказка "По щучьему велению" [II]. Гораздо разумнее не отметать с возмущением эту теоретическую находку, а попытаться увидеть, как она совме щается с трудовой и коллективистской сущностью крестьянина. Можно сделать вы вод, что индивидуализм и леность - это не результат разложения вековых
самодержавно-феодальных устоев, а как раз свидетельство прочности и живучести свойств "моральной экономики", которые еще напомнят о себе в новых общественно-политических условиях XX века.
"Морально-экономический" подход к анализу исторических проблем российского общества отнюдь не отрицает классовой борьбы между крестьянством и дворянством (с которым лучше жить "по-соседски да по-божески"), крестьянством и властью в более широком смысле. Напротив, данный подход обнаруживает нечто весьма важное в этой области: основной фронт борьбы крестьянства пролегал не там, где он усматривался обычно, - не в открытых выступлениях и усмирении их властями. В целом такие события довольно редки, борьбу же - и напряженную - крестьянство ведет непрерывно. Но она осуществляется исподволь, повседневно, обыденно и тщательно маскируется под смирение, послушание и стремление жить "по-божески".
Скотт, разработавший специальную теорию обыденных форм крестьянского сопротивления [12, 13], считает их анализ необходимейшим условием анализа сути и смысла крестьянских восстаний. Он относит к этим формам разнообразные действия крестьян и их поведенческие стереотипы, полагая, что их разнообразие отражает многообразие форм угнетения — материального, морального (отрицание челове ческого статуса), идеологического. Наиболее действенны были такие формы кресть янского противостояния властям, как браконьерство и другие нарушения прав собственности власть имущих, происходившие постоянно при молчаливом одобрении большинства; разные способы уклонения от налогов и прочих повинностей; де зертирство^ Многое в крестьянском мифотворчестве и фольклоре относится к области идейно-культурного противостояния. Это один из проверенных способов "спускать лишний пар" время от времени закипающего крестьянского недовольства, раздражения действиями властей^. А "стравливать" его нужно, поскольку в целом обыденные формы сопротивления предпочтительнее открытых возмущений как более безопасные и куда более эффективные. "Преимущество обыденных форм сопротивления, — пишет Скотт, — не только в меньшей опасности быть схваченным за руку. Не менее практичным их свойством является и то, что при благоприятных условиях они могут быстро приобретать размах и качество открытого проти востояния, а в обратном случае - практически мгновенно сворачиваться" [13, с. 50]. Не учитывая этого, нельзя понять, почему вроде бы спокойные и покорные крестьяне, лишенные всякой политической организации, иногда восстают целыми волостями и уездами.
Вообще проблема крестьянского восстания в концептуальной схеме "моральной экономики" выглядит довольно неожиданно. Марксизм трактует восстание как форму классовой борьбы, расшатывающей устои феодально-крепостнического об щественного устройства. Более пристальное внимание к реальным причинам конкретных выступлений укрепляет ученых - сторонников морально-экономической теории в убеждении, что открытое возмущение крестьян - это почти всегда реакция на попытки помещиков и властей резко изменить сложившийся жизненный уклад. Короче говоря, крестьяне восстают не против помещиков и властей, а против нарушения последними канонов "моральной экономики" и "этики пропитания". Крестьянские восстания всегда обречены на неуспех, что хорошо осознается их участниками. Просто у них, как правило, нет другого способа сигнализировать
^ В определенных исторических условиях последнее может сыграть решающую роль. Скотт приводит такой пример: в 1862 году 250 тысяч белых жителей холмов и деревень покинули армию конфедератов или уклонились от призыва, что решило исход гражданской войны в США [13, с. 38]. Можно припомнить пример из другой гражданской войны: летом 1919 года, когда решающие события развертывались на южном фронте. 975 тысяч дезертиров, лично вкусив деникинской "свободы", сочли разумным вернуться в Красную Армию [14).
^ Этот общий вывод, сделанный Скоттом в основном на латиноамериканском и европейском материале (см. [13, с. 56]), находит красноречивое подтверждение в российской политической частушке и политическом анекдоте (см. [15]).
властям, что слишком уж многое в жизни начинает делаться "не по-божески". Это похоже на рассказ Энгельгардта о дороге и плотине, когда крестьяне не сумели сообщить барину, что он неправ, иначе как заломив нереальную цену. Но они очень расстроились бы в случае согласия на эту цену: ну как же он не видит и не понимает таких простых вещей.
Интересный аспект народных выступлений в России в конце XIX века, под тверждающий, что главным образом это были попытки "объясниться" с властями, рассматривает американский историк Д. Филд в книге "Повстанцы во имя царя" [16; 17, с. 130-134]. Как известно, российские крестьяне полагали, что царь добр, он любит и понимает народ в отличие от сонма чиновников всех мастей, которые изолировали царя от народа и "обманно убеждают", что у последнего все хорошо, сами же при этом всячески притесняют крестьян, давят поборами и повинностями. Царь, мол, издает нужные народу указы, а чиновники их переиначивают и "поворачивают" на свой лад, с выгодой для себя и в ущерб крестьянам. Была ли это искренняя вера или удобная личина, прикрывающая повседневные действия в ущерб власти заверениями в верности и преданности ее оплоту, - тут исследователь ставит большой вопросительный знак. Для него очевидно другое: миф о добром народном царе "работал".
Этот миф позволял крестьянам избегать столкновения со всей мощью государст венной репрессивной машины. Властям же он давал благовидный повод для того, чтобы не запускать каждый раз громоздкий и дорогостоящий маховик репрессий в условиях многочисленных и постоянных нарушений крестьянами своих обязанностей. Поскольку эти постоянные нарушения, т.е. обыденные формы сопротивления, -закономерность и неотъемлемая часть жизни в любом аграрном обществе, Филд делает вывод, что "миф о царе" был для русских крестьян средством постоянного зондирования той границы, за которой режим ответит жесткими репрессиями, и в то же время давал какую-то возможность уйти от этих репрессий. "Миф о царе" был составной частью "мифа о крестьянине", который устраивал практически все поли тические силы города. Для революционеров он служил поводом ставить вопрос о дремучем невежестве и отсталости народа, необходимости смены режима. У мо нархистов всех мастей были свои резоны принимать "миф о крестьянине" (включая "природную веру" в царя) за чистую монету. Иными словами, у города всегда нахо дилось достаточно оснований для непонимания и нежелания понять деревню.
* * *
Крестьяноведы отмечают, что революционные события в России XX века стали разворачиваться в черноземных губерниях Украины. «Когда в 1902 году сонная тишина российских окраин в Харькове и Полтаве была нарушена выступлением, которое оказалось больше по масштабу, чем крестьянский бунт, и произошло без каких-либо внешних вмешательств и призывов к восстанию, - пишет английский профессор Т. Шанин в книге "Россия, 1905-1907: революция как момент истины", -удивление заставило как государственных чиновников, так и радикалов заново про думать вопрос о революционном потенциале крестьянства. Они еще не были готовы к ответу, когда в 1905 году первая крестьянская война XX века стала реальностью» [18, р. 83].
О том, что с "ответом" дело до сих пор обстоит не блестяще, авторитетно свиде тельствует С. Тютюкин: большинство историков, «наскоро "переписывая" сейчас ис торию 1905 года... отдают должное либеральной программе строительства в Россия правового государства, поднимают на щит Государственную Думу, цитируют вместо Ленина Бердяева или Струве и т.д. Для большего пока явно не хватает серьезных научных наработок, требующих не одного года упорного, кропотливого труда» [19, с. 77]. Упомянутую книгу Шанина я бы отнес к серьезным научным наработкам по данной проблеме. Она разворачивает впечатляющую картину того, что во времена
первой русской революции именовалось "аграрными беспорядками", а автор ее пола гает, что это и была "главная" русская революция, которая растянулась на первые два десятилетия текущего века и внимательное изучение которой может существенно скорректировать представления о городских событиях того времени.
Нарушения неприкосновенности частных и казенных лесов, самозахваты земель, грабежи магазинов, складов, поместий, разгромы имений приняли такой массовый и организованный характер, что власти спешили объяснить все это подрывной деятельностью революционных агитаторов. Революционеры же не без удовольствия примеряли лавры организаторов действий всероссийского масштаба. Но не замечать роли самоорганизации крестьян было нельзя. П. Столыпин своим аграрным законо дательством стремился "убить двух зайцев" ~ разрушить общину как оплот крестьян ской самоорганизации и поднять экономику сельского хозяйства, сняв общинные путы с крестьянского производства. Не получилось.
Во-первых, общину может развалить только рубль, а средств в российской эконо мике было мало, их нехватка усугубилась войной. Во-вторых, для такого развала требуется исторически значительный срок, дороги и другие средства преодоления самоизолированности общин, сельхозмашины и другой потребный крестьянину товар, школы и другие формы просвещения и пропаганды (см. об этом [20]). Любая попытка прямого административного давления на общину должна была привести к обратному результату, что и произошло. В 1907 году деревня несколько успокоилась в ре зультате уступок со стороны государства (частичного возвращения отрезков и списания долгов, перераспределения земель через Крестьянский банк) и занялась своими внутренними проблемами. Развернулась борьба со столыпинскими отруб-никами и хуторянами, в появлении которых крестьяне справедливо усматри вали признак ослабления общины - своего оружия в достижении главной цели революции.
Эта главная цель была сформулирована крестьянами ясно и вполне единодушно в августе и ноябре 1905 года на двух съездах Всероссийского крестьянского союза: вся земля должна принадлежать крестьянам на началах уравнительного распределения и семейной обработки без использования наемной рабочей силы; частную собственность на землю и продажу земли необходимо запретить (см. [21, р. 170-187]).
Дело даже не в том, что это требование не было приемлемо ни для властей, ни для революционеров, а в том, что те и другие не могли не видеть, как единодушно и ор ганизованно оно выдвинуто. Власти пошли на экономические уступки, револю ционеры — на идейно-теоретические. Ленин пересмотрел свою формулу будущей русской революции, решив, что на первом, антипомещичьем, ее этапе пролетариат как гегемон должен будет опереться на все крестьянство и только на следующем, антикапиталистическом, - на своих деревенских братьев по классу. Поскольку Ленин в октябре 1917 года привел свою партию к власти, что называется, всерьез и надолго, советская идейно-пропагандистская машина долгое время убеждала нас (почти как Министерство правды в оруэлловской фантасмагории), что так оно и было.
А на деле произошло нечто совсем другое. Действительно, антипомещичья рево люция проводилась всем крестьянством (или почти всем, так как выступления против помещиков и правительства сочетались с жесткой борьбой против кулаков и столы пинских "протофермеров"). Но это не было этапом, ступенькой на пути России к антикапиталистической революции. Это и была сама антикапиталистическая рево люция. Крестьяне восстали не против помещиков (это противоречило бы "моральной экономике"), а против капиталистического их перерождения, о котором писали известные специалисты по вопросам помещичьего хозяйства И. Ковальченко и А. Анфимов. Обстановка в стране к 1917 году обострилась настолько, что эта анти капиталистическая буря неизбежно должна была смести городской капитализм со всей его кредитно-финансовой системой, товарно-денежными отношениями, либе рализмом, демократизмом и т.п.
Чтобы лучше понять, какая буря бушевала тогда в крестьянской России, об ратимся к одной из последних публикаций столь авторитетного исследователя крестьянской проблематики, как В. Данилов: «Революционный напор сдерживался лишь сельскохозяйственными работами. Даже небольшая пауза между сенокосом и уборкой хлебов в июле сразу дала почти 2 тысячи официально зарегистрированных выступлений, связанных с нарушением земельных порядков. Настоящая крестьянская война развернулась с окончанием полевых работ - в конце августа-сентябре. С 1 сентября по 20 октября было зарегистрировано свыше 5 тысяч выступлений... Требования крестьянских наказов стали осуществляться до принятия 26 октября 1917 года ленинского декрета "О земле", включавшего в себя соответствующий раздел сводного наказа. И без этого декрета к весне 1918 года они были бы реализованы крестьянскойреволюциейповсейРоссии...»[22,с. 18].
Иными словами, в тех условиях к власти в стране могла прийти только хо рошо организованная политическая сила, готовая решительно и бескомпромиссно удовлетворить основные требования крестьянской революции. Ее руководители должны были понимать, что это неизбежно связано с искоренением сохранившихся капиталистических отношений как в деревне, так и в городе. Излишне говорить, что таким жестким требованиям отвечали только большевики. Крестьянская революция дала большевикам власть, крестьяне помогли им отстоять эту власть в войне с белой гвардией, а затем заставили их ввести нэп и юридически закрепить основные требования своей революции в Земельном кодексе РСФСР 1922 года.
Но именно полная и окончательная победа крестьянской революции создала наиболее благоприятные условия для уничтожения оружия, с которым крестьяне неизменно оказывались непобедимыми и которое в революционных схватках они держали в постоянной боеготовности, - общины. Твердые деньги и рыночные отношения воззвали к жизни огромный потенциал российской сельской кооперации, имевшей свою собственную историю теоретических изысканий и практического опыта (см. [23]). Работали и другие факторы глубокой трансформации общинной жизни, которая как бы законсервировалась, даже архаизировалась за годы революции (крестьяне, замыкаясь в общине, стремились оборвать все связи с враждебным внешним миром). В нэповскую пору внешний мир вдруг перестал быть для них враждебным, повернулся лицом к деревне, и связи воспроизводились с быстротой, свойственной вообще любому восстановительному процессу. Когда к концу 1920-х годов власть в результате известных политических интриг и комбинаций сумела консолидироваться вокруг фигуры И. Сталина и оказалась готова к тому, чтобы окончательно "разобраться" со своим вечным оппонентом — крестьянством, противник был разобщен и деморализован.
Но почему вообще нужно было "разбираться" с крестьянством по-сталински, а не на основе, например, изучения и поощрения естественно-экономических процессов в деревне, к чему призывали А. Чаянов и другие экономисты организационно-произ водственной школы? Только потому, что это отстаивал поверженный Сталиным Н. Бухарин? В споре специалистов по этому вопросу приводится масса аргументов за то, что "деревенский Октябрь" не был неизбежен, что ему существовали реальные альтернативы. Но так опять легко договориться до "ошибки истории". Случилось то, что случилось, и к чему имелись свои предпосылки: эрозия общинных отношений и пробедняцкая политика советской власти в годы нэпа, огромные ожидания деревни, связанные с пропагандой агрономических знаний и политических лозунгов, эконо мическая слабость города и особенности менталитета новых российских горожан, сельчан и людей во власти.
Всем слоям российского населения был крайне необходим новый вождь, чтобы было на кого уповать, который мог бы одним махом разрешить накопившиеся противоречия, материализовать большие надежды, четко и ясно сказать, что и как делать. Когда такой вождь пришел и возглавил всеобщую коллективизацию, события
1930 года показали, что потенциал для полновесного открытого революционного сопротивления в деревне исчерпан. Власть оказалась несравненно сильнее. Крестьяне использовали весь арсенал форм обыденного сопротивления (см. [24]). Власть обнару жила хорошую осведомленность в методах борьбы с ними и готовность сломить сопротивление самым решительным образом (см. [13, с. 43]). Но жизнь показала, что кавалерийской атакой такая задача не решается. Это на долгие годы определило линию компромисса между народом и властью. Невиданная пропагандистская ма шина внушала (и в ряде случаев очень талантливо), что высшая ценность есть ударный труд на благо общества, что воровать и "вредительствовать" нехорошо; а народ никак не хотел в это верить. В жернова репрессивной машины часто попадали те, кто думал совсем по-иному, предпочитал "этику праздности". На каких-то этапах власть просто почитала за благо не замечать этой приспособительной стратегии народа, поскольку уж очень это расходилось с официальной версией социального бытия в стране.
Сейчас времена изменились, нет необходимости агитировать за ударный труд, ломая "этику праздности". Такую агитацию более чем успешно проводит рубль. Однако стоит спросить, прервалась ли традиция развития общества, где власть, руководствуясь своими идеями и программами (и себя при этом, как водится, не забывая), вершит политику, мало задумывать над тем, согласуется ли она с ожиданиями и устремлениями народа? Тому же ничего не остается, как включать механизмы стратегии приспособления и выживания. Думаю, ответ на этот вопрос будет отрицательным. Под таким углом зрения преемственность времен в России на протяжении всего XX века вполне очевидна.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Ключенский В.О. Бедствия гораздо больше, чем книги и лекции, обучили людей истории //
Родина. 1991. № 1.
2. Late Marx and the Russian Road. New York. 1983.
3. Redfield R. Little Community. Peasant Society and Culture. Chicago, 1960.
4. Tonnis F. Gemeinschaft und Gesellschaft. Wien, 1887.
5.^co^J.C.MoralEconomyofthePeasant.NewHaven-London, 1976.
6. Современные концепции аграрного развития. Теоретический семинар. Зас. 1 // Оте чественная история. 1992. № 5.
7. Peasants and Peasant Societies. Harmondsworth, 1971.
8. Великий незнакомец: крестьяне и фермеры в современном мире. М„ 1992.
9. Энгельгардт А.Н. Из деревни. 12 писем, 1872-1887. М„ 1987. {О.Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 2.
II. Современные концепции аграрного развития. Теоретический семинар. Зас. 8 // Оте чественная история. 1995. №4.
12. Scott J'.С. Weapons of the Weak: Everyday Forms of Peasant Resistance. New Haven - London, 1985. * 13. Скотт Дж. Оружие слабых: обыденные формы сопротивления крестьян // Крестьяно-
ведение. Теория. История. Современность. Ежегодник, 1996. М., 1996.
14. Ocunoaa Т.В. Обманутый класс//Родина. 1990. № 10.
15.йая«31»<:В.Политическийанекдот//Аргументыифакты. 199б.№20.
16. Field D. Rebels in the Name of the Tzar. Boston, 1976.
17. Современные концепции аграрного развития. Теоретический семинар. Зас. 10 //
Отечественная история. 1996. №4.
18. Shanin Т. Russia, J905-1907: Revolution as a Moment of Truth. London, 1986.
19. Тютюкин С.В. Первая российская революция в отечественной историографии 90-х го дов//Отечественная история. 1996. №4.
20. Современные концепции аграрного развития. Теоретической семинар. Зас. 11 // Отечественная история. 1997. № 2.
21. Shanin Т. Defining Peasants. Oxford, 1990.
22. Данилов В.П. Не смей! Все наше! Крестьянская революция в России. 1902-1922 годы // Россия. 1997, июль.
23. Ким Чан Чжин. Государственная власть и кооперативное движение в России - СССР (1905-1930). М„ 1996.
24. Ftizpati'ick Sh. Stalin's Peasants. Resistance and Survival in the Russian Village after Collectivization. New York - Oxford, 1994.