Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Начал 10.04.2012 Окончил 22.05.2012
Жизнь – Родине.
Честь – никому.
Кадетский девиз.
Четверо суток езды в поезде. В поезде, который останавливается едва ли не на каждой крошечной станции – хоть на минуту, но останавливается. А когда наш вагон отцепили, чтобы позже присоединить к другому составу, мы вообще простояли около семи часов. Простояли на каком-то пустыре, вдали от вокзала и цивилизации, на самых задворках железнодорожной станции, куда даже бабульки, истошно орущие: «Пирожки! Картошечка! Курочка! Всё свежее, домашнее, горячее!» - и те брезговали подходить. А зачем? У них и так торговля шла бойко, ведь мимо перрона то и дело проносились составы разной величины и в разных направлениях. А наш вагон стоял. Кто-то бродил под открытым небом, наслаждаясь непередаваемыми ароматами машинных масел, гари, выхлопов и чего-то ещё, чем всегда пахнут шпалы. Я, истекая потом, валялся на верхней полке в нашем купе и пытался заснуть. Но в поезде можно спать, только когда он едет, убаюкивая тебя мерным стуком колёс, слабыми покачиваниями. В стоячем душном пыльном вагоне спать не так-то и просто, тем более днём. Но эти семь часов закончились, а вскоре и четвёртые сутки пути подошли к концу, и белое здание вокзала – «мечта любого советского гражданина» и на тот момент половины граждан России – приветливо распростёрло свои объятья.
На море мы любовались уже с раннего утра. Последние часы поездки от солёных волн нас отделяла только неширокая полоска галечных пляжей. Мне, как и моему брату, не терпелось как можно скорее бросится в эти тёмно-синие воды, нырять, плескаться до изнеможения, и провести так все 24 дня, отпущенных путевкой. Однако чем ближе мы подъезжали к месту назначения, к конечной точке нашего пути, тем дальше и дальше уходило море. Сначала между нами появилась редкая растительность, ставшая вскоре довольно густой и непролазной. Потом появились какие-то дома, здания. И вот уже взор ласкает не морской пейзаж, а городской. Конечно, трудно судить о городе из окна вагона, но Сочи и оттуда казался красивым, необычным и загадочным.
Едва покинув вагон с тяжёлыми сумками в руках, мы поняли, что к привокзальным остановкам городского транспорта придётся прорываться с боем. Словно рой навязчивой мошкары на новоприбывших курортников налетели громогласные женщины, предлагающие жильё, таксисты кавказской национальности, носильщики, слишком высоко оценивающие свои услуги, и множество других работников «сферы обслуживания». И хотя ты всем подряд говорил: «Нет, не надо, спасибо, нет. Нет. НЕТ! НЕТ!!!!!» - всё новые и новые приставалы подходили к тебе с одними и теми же предложениями. Ах, этот неповторимый колорит южных городов!
Каких-то пятнадцать или двадцать минут спустя мы уже стояли у пропускного пункта санатория. Тогда ещё Сочи был действительно прекрасен: туго затянутые жгуты пробок не перекрывали его транспортных артерий, доступу морского воздуха не препятствовали выстроенные вопреки всем нормам и законам на приморской набережной высотки, буйство зелени и красок слепило глаза так же, как и яркое солнце, а санаторий «Родина» был вполне доступной здравницей, а не элитным spa-отелем с заоблачными ценами, каковым он является сейчас. Процедура регистрации и оформления санаторно-курортных книжек заняла ещё какое-то количество времени. Мы с братом уже изнывали от нетерпения, желая поскорее добраться до главного сокровища Южной Пальмиры. Но всё немного затянулось, ведь родители решали не самый простой вопрос.
Дело в том, что путевками осчастливили только меня, брата и папу. Мы получили их, как пострадавшие от последствий аварии на Чернобыльской АЭС. Мама не могла похвастаться подобными страданиями, поэтому родителям постоянно приходилось как-то договариваться с руководством санаториев, куда выдавались путевки. Иногда за то, чтобы предоставить место и маме, длительность нашего пребывания приходилось сокращать в 2 раза. Иногда нужно было доплатить или дать взятку (видимо, эта схема получила большее распространение, нежели остальные). Но в итоге всегда получалось, что мы жили вчетвером в одном номере, и мама пользовалась теми же правами, что и остальные – питалась, получала лечение и доступ ко всем благам санатория.
На этот раз нам достался огромный номер с лоджией (именно в Сочи я впервые узнал, что это вообще такое). Кровать имелась одна – большая, супружеская, но позже принесли ещё 2 раскладушки. Было решено, что родители будут спать в комнате, а мы с братом – на лоджии, на свежем воздухе. Окна выходили в сторону моря, но разглядеть его за исполинскими хвойными деревьями не представлялось возможным. Все, кто в те годы приезжал в Сочи, сразу же, выйдя из вагона и сделав первый вдох, произносили: «Ах, какой же прекрасный воздух!». Воздух на территории санатория – огромной территории в несколько десятков гектаров, засаженной хвойными, экзотическими и реликтовыми растениями – был в миллион раз лучше, чем вокзальный. Тонкий аромат фитонцидов, смешанный с солью морского бриза, заставлял обостряться все рецепторы. В палящий зной к неповторимому аромату хвои и древесной смолы примешивались головокружительные запахи цветов, дурманившие голову и сводившие с ума. А после летней грозы смесь ароматов запросто могла отправить в экстатический нокаут.
До моря мы добрались только ближе к вечеру, а уже ночью познакомились с местным громом. Нигде больше, ни в одном городе, где я успел пожить или просто побывать, не слышал я, чтобы так гремело. Одновременно и высоко в небе, и над самым ухом, звук то рассыпался на много вёрст вокруг, разбрасывая свои осколки преимущественно над горами, то метил в одну единственную точку, заставляя стёкла дрожать, а сигнализации машин истошно визжать. Сначала нам с братом даже стало страшно, и мы долго не могли заснуть, пугаясь каждой вспышки света, за которой неизменно следовал раскат. Но когда мы уснули, то спали крепко-крепко, и никакие звуки уже не могли нам помешать.
В течение нескольких следующих дней тучи не рассеивались над городом, море окрасилось в светло-коричневые цвета глины и разволновалось не на шутку. Стекавшие с гор реки и ручейки нанесли в прибрежные воды массу мусора – веток, брёвен, сухой хвои, полиэтиленовых пакетов и прочей дряни. Но нам всё это казалось несущественным, ведь мы так долго ждали этой встречи. Волны? Прекрасно, на них же можно кататься! Грязь? К черту, время уходит, и никто его назад не вернёт. А когда после нескольких дней проливных дождей погода смилостивилась и послала на землю жаркие лучи солнца, отдых поистине стал райским.
Одним прекрасным утром родителям надоело исследовать территорию санатория, и они решили вырваться за «периметр», посмотреть, на что похожа обычная жизнь обычных людей этого города. Недалеко от санатория находился рынок, и туда мама заглянула в первую очередь. Потом мы прогулялись пешком к парку «Ривьера», покатались там на аттракционах, оттуда отправились к «поющим фонтанам» и посмотрели на Морской вокзал с центральной набережной. Когда папа заглядывал в каждый газетный ларёк и спрашивал все имеющиеся газеты объявлений, я как-то не придавал этому значения. Ну, что может быть интересного в газетах для двенадцатилетнего мальчика? Газеты – это развлечение для взрослых… Папа там читает про футбол, про политику, ещё бог знает о чем. Поэтому я не разглядел первый знак грядущих перемен.
Несколько дней спустя папа, во время нашего с братом послеобеденного сна (родители настаивали на таком режиме, когда мы были на отдыхе) делал уже какие-то звонки по телефону из номера. И это тоже осталось без моего внимания, ведь я боялся, как бы кто не заметил, что вместо сна я занят чтением «Властелина колец». На следующий день на пляж мы отправились уже только с мамой. «Папа поехал по делам» - всё, что нам удалось выудить. По каким таким делам можно разъезжать, находясь на отдыхе? Но и тут мне не хотелось сильно заострять внимание, ведь погода стояла прекрасная, море затягивало меня в свои пучины так, что через несколько часов непрерывного купания меня приходилось выгонять на берег едва ли не палкой, где я набрасывался на еду, как ошалевший, а потом принимался с упоением читать. Какое мне дело до ваших дел, спрашивается?
И вот в один из вечеров, когда мы уже собирались уходить с пляжа, чтобы потом отправиться на ужин, родители неожиданно подозвали меня к себе и стали расспрашивать:
- Андрюш, а тебе вообще как, нравится здесь?
- Да, очень! – никакого подвоха я не замечал.
- Тебе когда-нибудь хотелось жить у моря?
- Конечно! – шутка ли? – Те, кто живут у моря, самые счастливые люди на земле. Я это понял, когда мы ещё отдыхали в Алуште. У них всегда тепло, не бывает зимы такой, как в Сибири, всегда рядом море, летом можно хоть каждый день купаться, и никуда ехать не надо.
Родителям явно нравилось, как проходит разговор. Они заговорщицки переглянулись, и мама с довольной улыбкой на лице сообщила потрясающую новость:
- Это пока что не точно, но мы, может быть, в следующем году переедем жить в Сочи!
Я стоял, застывший и ошарашенный таким известием. Несколько секунд ничего не происходило, но в моей голове мысли пролетали одна за другой: «Опять переезжать? А как же корпус? Я только к нему привык… А как же Костя? У меня только появился друг…» - и тут резко выступили слёзы и покатились градом по лицу.
- Ты чего? – с удивлением и теплотой спросил папа, обняв меня и прижав к себе. – Боишься переезда? Тут недалеко есть морской кадетский корпус. Если хочешь, переведём тебя туда.
Такое заявление только усилило мою истерику, и я уже зарыдал в голос.
- Ну, успокойся. Дурачок. – папа явно не ожидал такой реакции, она его, очевидно, и пугала, и смущала, и смешила. – Мы же сказали, что это пока не точно. И ведь ты только что говорил, что жить у моря – чуть ли не твоя мечта.
- Да, н-но… - всхлипывания мешали говорить, но унять их никак не удавалось. – Нельзя пе-переех-хать сюда потом, поп-позже? Через год и-или два, а не н-на следующий?
- Брось, это уже глупости какие-то. Кто нас тут будет ждать через несколько лет? – папа явно не собирался дальше сюсюкаться. – Пока тут есть для нас с мамой работа, правда, немного не хватает денег на жильё. Этот год мы постараемся накопить достаточно денег, чтобы купить квартиру, и если получится, то в следующем году переедем.
«Почему я был таким дураком? Почему мы вообще умудрились поссориться? Это всё теперь выглядит глупо и странно… И никак не исправишь – я даже не спросил его новый адрес, когда он уходил. Но он наверняка будет переписываться с Дмитриевым, я об этом неоднократно слышал из их же разговоров. Так что, как только вернусь в Лесосибирск, так сразу же узнаю у Егора Димин адрес и напишу ему. Хотя, что я могу ему написать? Ведь у нас то ли всё закончилось, то ли ничего и не начиналось. Или начиналось, но так и не началось. Как спичка, которую чиркаешь – и она вроде бы загорается, ты даже начинаешь чувствовать запах серы, идёт какой-то белёсый дымок, но дальше головки пламя не распространяется, и спичка тухнет, не успев разгореться как следует и зажечь что-нибудь ещё, более достойное огня…» - подобные мысли не покидали меня ни на курорте, ни на протяжении всего остального лета, которое мы провели с родителями на Украине, остановившись у бабушки в Полтаве.
По большому счету, лето выдалось обычным. И веселым, и скучным одновременно. Да, новость о переезде в Сочи меня привела в смятение, ударила тяжелой оглоблей промеж глаз. Но от удара я вскоре оправился, не даром ведь находился на курорте, в городе-здравнице, славящемся своей лечебной базой. Море, солнышко, прекрасный воздух – Сочи казался полной противоположностью Лесосибирску, городу моей смерти, откуда я, тем не менее, пока что не хотел переезжать. Но поскольку об этом больше никто не заговаривал, а родители сразу уронили между делом фразу «это ещё не точно», особо переживать из-за будущих призрачных «проблем» я не собирался.
На мало-мальски интересные или опасные приключения лето тоже скупилось. Хотя сейчас мне так и не кажется. Но тогда… Сами посудите. Ещё на море однажды я зашёл в душевую на пляже. Я ходил туда не столько за чистотой и комфортом, сколько за зрелищем. Но зрелища устраивались редко: большинство предпочитали принимать душ в плавках или повернувшись задницей к проходу. А прелести мужской задницы я тогда ещё не понимал. Те же, кто всё-таки удосуживался снять плавки перед омовением, оказывались или очень старыми, или очень жирными, или такими, у которых и при помощи подзорной трубы там вряд ли что-то удалось бы рассмотреть. Поэтому я очень обрадовался, когда однажды, не питая особых надежд, заглянул в душевую и обнаружил там двух не совсем вменяемых и не старых мужиков. Даже так – это были мужик и парень. Тогда мне показалось, что они оба пьяны. Теперь я понимаю, что да, оба находились в состоянии опьянения, да только не алкогольного, а наркотического, и будь я менее удачлив или более настырен и назойлив, из душевой в тот день меня могли бы выносить не собственные ноги, а сотрудники скорой помощи или милиции.
Опыт общения с наркоманами на тот момент у меня был, но очень небольшой. Когда мы ещё жили на Украине (хоть убейте, не поворачивается язык говорить, а пальцы – выбивать на клавиатуре «в Украине»), наркоманов в нашей пятиэтажке обитало предостаточно. Даже в нашем подъезде, на пятом этаже находился известный всему микрорайону наркоманский притон. Часто, когда мы с мамой гуляли или шли откуда-нибудь, о ком-то из встречных мама могла тихо сказать: «О, опять наркоман… Обдолбанный – глаза стеклянные». Но я никак не мог понять, как же отличить эти стеклянные глаза от обычных, поэтому самостоятельно наркоманов вычленить из толпы прохожих не умел. Да мне это особо и не требовалось. Я плохо понимал, кто такие наркоманы, чем они опасны, чем они вообще занимаются. Знал, что это плохо – быть «наркошей», и всё. И случай из моего совсем уж раннего детства никакого отпечатка в памяти не оставил, что странно. А произошло следующее. Мы с папой ехали в поезде, в купейном вагоне. Соседкой по купе оказалась женщина с дочкой моего возраста. Поэтому, пока родители общались, мы с этой девочкой успели подружиться, придумать какую-то игру, и вовсю носились по проходу туда-сюда, от туалета к туалету. По словам папы, в одном из купе ехали наркоманы, которые уже успели ширнуться (поверим папе – он ведь нарколог). Видимо, наши с девочкой крики ломали им кайф, поэтому они высунулись из купе, схватили пробегавших нас мимо за шиворот и затянули к себе. Папа и мать девочки вовремя спохватились, заметив, что шум в коридоре прекратился. Когда они ворвались в купе к наркоманам, те уже пытались нас с девочкой придушить… Всё, к счастью, закончилось благополучно, однако история, как я уже сказал, в памяти совсем не оставила отпечатка.
Так вот… Увидев, что в душевой находятся двое мужчин, шатающихся и безуспешно пытающихся снять с себя трусы, давно промокшие под струями тёплой воды, я мигом решил, что мой час настал. Подойдя к тому, что помоложе, я спросил:
- Вам помочь? – думаю, было б весело, согласись он, и стань я стягивать с него нижнее бельё. Но он не согласился. И не отказался – он просто игнорировал меня, пытаясь вынуть одну ногу из чёрных трусов-слимов, которые теперь выполняли функцию скорее средства обезвреживания, окончательно спутав хозяину конечности. Тогда я похлопал наркомана по спине и повторил своё предложение. На этот раз он уделил мне крупицу внимания – ровно столько, сколько нужно, чтобы показать человеку средний палец, при этом даже не оборачиваясь.
Не находя отклика у молодой аудитории, я решил обратиться к тому, что постарше. Тот свои семейники уже давно снял и теперь наслаждался потоками тёплой воды, стекающими по телу. Он оказался в меру волосатым, а его член – ни большим, ни маленьким, таким обычным среднестатистическим членом.
- Может, вам помочь? – тупо спросил я, действуя по старой схеме.
- А чем ты можешь мне помочь?
Этот мужчина оказался намного адекватнее своего товарища. И заставил меня смутиться: действительно, а чем я могу ему помочь? Трусы свои он уже снял, что ему, спинку потереть или плечи помассировать?
- Ну… Я бы мог сделать вам приятно.
- Это как?
- Ну… Я могу вам пососать.
-Что пососать? – большой палец на ноге, блядь! Что можно пососать у взрослого мужчины?
- Член…
- Не, мне сосать не надо, я не по этой части. Ты вот у него спроси – он любит, чтобы ему сосали и всё такое.
Интересно, что это ещё за «всё такое»? Но я не стал лишний раз задумываться. Совет обратиться к наркоману помоложе был воспринят как разрешение на соитие. Даже больше – как благословление. Старший так сказал, а старших надо слушать. Поэтому я без тени сомнения, без малейшей крупицы страха снова подошёл к парню, который так до сих пор и не выбрался из своих трусов, и с ходу заявил:
- Давайте я вам отсосу?
Опершись о стенку душевой, нарик повернулся ко мне лицом. Вид его скукожившегося членика меня несколько расстроил – всё же у «старпёра» всё выглядело привлекательней, свежей и эстетичней. Но отвлекался на гениталии я не долго. Молодой наркоман замахнулся и попытался ударить меня кулаком наотмашь. Я сумел вовремя сориентироваться в ситуации и отскочить, и тот, ударив пустоту перед собой, повалился на выложенный скользкой плиткой пол. Я пулей вылетел из душевой, слыша вслед маты и угрозы расправы. После этого случая в душевую я предпочитал ходить вместе с папой. А наркоманов тех второй раз увидеть не привелось – видимо, они находились на территории санаторского пляжа незаконно.
Уже на Украине, в Полтаве, я умудрился повторить ошибку, и снова пристал к наркоману. В том микрорайоне, где жила бабушка (и где мы все жили летом, когда к ней приезжали), был целый каскад искусственных прудов. Кто-то говорил, что в них сливают сточные воды, кто-то в этих прудах купался или ловил рыбу – единого мнения о чистоте и пригодности воды не наблюдалось. Даже я как-то, будучи совсем маленьким, умудрился искупаться в одном из водоёмов, и ничем не заболел, насколько знаю и помню. Но вот в чем сходились мнения жителей окрестных микрорайонов, так это в том, что пруды – очень опасное место, особенно вечером или ночью. Там частенько обнаруживали какие-то трупы – жертв то ли убийства, то ли передоза. Шприцы или упаковки от них можно было найти в любых зарослях, позволяющих скрыться от посторонних глаз. И вот в таком-то месте я и пристал к одиноко бредущему и шатающемуся мужчине. Как сказала бы мама, со стеклянными глазами. Немного отклонившись от старой схемы, я предложил ему интимную близость сразу, в лоб. Он немного опешил, постоял, посомневался, а потом спросил: «А если я друзей позову, у них тоже возьмёшь в рот?».
- Да, чем больше, тем лучше. – хотя я слабо тогда представлял, что могло бы меня ждать, учитывая имеющийся у меня не совсем удачный, если не сказать грубее, на тот момент опыт: у одного мужика из тех, кому я пытался отсосать, член всё время то вставал, то падал, а второму я попросту выплеснул содержимое желудка на штаны. Но это происходило год назад, и мне казалось, что на ошибках я научился ласкать мужчин орально гораздо лучше.
Этот наркоман предложил мне следовать за ним, привёл на некую полянку, окруженную со всех сторон непролазными дебрями кустарников, и сказал ждать. А сам куда-то ушёл. Я, естественно, ждать не стал, тем более что не раз бывал на этой полянке и неизменно обнаруживал на ней инсулиновые шприцы с капельками тёмной крови внутри или закопченные чайные ложки. Продравшись сквозь заросли, я нашёл неподалёку укромное местечко и стал ждать, как в наблюдательном пункте, что же произойдёт дальше. Наркоман вскоре вернулся, но без друзей. Он долго бродил вокруг зарослей, будто прикидывал, с какой стороны лучше проникнуть на полянку, потом ненадолго исчез за кустами, и я решил не дожидаться финала. Просто убежал по направлению к дому и всё. Не думаю, чтобы меня ждало что-то хорошее и приятное, останься я и дождись этого мужика. О том, что наркоманы являются переносчиками СПИДА, я узнаю намного позже.
Окончательно убедившись в неработоспособности старых схем и способов по проникновению к мужскому полу в штаны, я решил отыскать какие-то новые. Но отыскать их было не так-то просто. Подолгу лёжа без сна вечерами в комнате с братом и бабушкой, мучаясь от невыносимой духоты и комариного писка, глядя в окно на ночное звёздное небо и слушая звуки музыки, доносившиеся из пивного бара неподалёку, я всё пытался придумать какой-то новый подход. Универсальный, безотказный. Который действовал бы не только на пьяных. Который бы вообще действовал, хотя бы с пьяными. Но все идеи, приходившие в полузабытье перед сном и казавшиеся просто гениальными, утром расценивались как полнейший бред и несусветная чушь.
И в то же самое время я казнил себя за то, что не пошёл с Димой дальше. Как можно быть таким дураком, чтобы отвергать приставания любимого человека, а потом пытаться то же самое сделать с какими-то чужими незнакомыми и опасными людьми? О чем можно было вообще думать той ночью, чтобы предпочесть сон заманчивой сексуальной интриге с человеком, от которого кружилась голова и на глаза слёзы наворачивались?
Ещё одной проблемой стала мастурбация. Довольно трудно найти для этого занятия место в двухкомнатной квартире, где ютятся пять человек. В туалете делать себе приятно было уже не так и приятно, учитывая и запахи, и шум снующих туда-сюда за дверью людей, и вечное желание остальных членов семьи воспользоваться санузлом как раз в тот момент, когда его оккупировал ты. Ванная комната также не позволяла развернуться. Горячую воду у бабушки давали по выходным и праздникам, и то на девятый этаж она добивала тоненькой-тоненькой струйкой, так что приходилось ждать полчаса, пока наберётся достаточное для принятия ванны количество воды, а по будням – попросту греть её самостоятельно, на плите. Поэтому и здесь царила вечная спешка («Андрюша, хватит там отсиживаться! Сейчас воду отключат, и мы не успеем все искупаться!»).
Пошалить мне удавалось только по вечерам, когда родители, например, уходили на встречу с друзьями, а мы с бабушкой садились смотреть телевизор. В рекламный промежуток я под предлогом почистить зубы убегал в ванную, там за 5 минут насиловал сам себя рукой, и возвращался к продолжению показа фильма не совсем удовлетворённый, но сбросивший напряжение. Такой вариант – заниматься альтернативой сексу не когда хочется, а когда получится, нагонял тоску. Член вставал в течение всего дня по много раз, и порой эрекция подолгу не проходила. Поэтому я начал искать другие места и способы самоудовлетворения. Одним из таких способов стал псевдо-послеобеденный сон. Когда в разгаре дня меня настигали эротические (а порой и ох какие порнографические!) мысли и видения, я громко всем объявлял, что иду спать. После этого уединялся в спальне, ложился на кровать в обнимку с большой мягкой игрушкой и мастурбировал. Нет, не на игрушку – она выполняла функцию импровизированного щита. Или ширмы – как угодно. В её функции входило скрыть всё, что делала моя рука ниже пояса, в случае непредвиденного проникновения в спальню кого-то из членов семьи.
Однако в критический момент эта уродская игрушка всё испортила. Чтобы не выглядеть слишком уж подозрительно со своим ежедневным послеобеденным сном, однажды я заявил, что страдаю от жуткой головной боли и намереваюсь немного полежать в тишине и покое ближайшие полчаса-час. Полежать я пошёл всё на ту же кровать и всё с той же игрушкой. Видимо, я слишком тихо или невнятно обрисовал ужас свалившейся на мою голову мигрени, потому как за дверью спальни происходила вакханалия, и если бы голова моя разрывалась на самом деле, то я давно бы выпрыгнул в окно. То ли мама ссорилась с бабушкой, то ли Лёша что-то натвори, и его ругали… Но крик стоял на весь дом, кто-то постоянно сновал туда-сюда мимо дверей, и я никак не мог «расслабиться и получать удовольствие». Однако я твердо намеревался кончить, поэтому отрешился от окружающего мира, сосредоточил всё внимание на своём мужском естестве, а точнее, на нервных окончаниях этого естества, и потихоньку продвигался к финальному аккорду этой сюиты. Вверх-вниз, вверх-вниз, то лишь двумя пальцами, то обхватив его всей ладонью… Вверх, сосредоточив все усилия на головке. Вниз, работая вдоль всего ствола, опускаясь к самому основанию. И вот семя подступает, член набухает ещё сильнее. Судорога почти что сгибает меня пополам, я в последний момент убираю большого плюшевого льва, чтобы не испачкать его спермой. Семя изливается мне на руку, момент блаженства и…
- Андрюша! – слышится за дверью и в комнату входит бабушка. Останавливается практически в дверях, смотрит на меня, потом на руку, в которой зажат пенис, на «свежевыжатую» сперму, возвращается взглядом к лицу, разворачивается и уходит.
Я был настолько парализован удовольствием, что не успел ни прикрыться, ни отвернуться – просто лежал, выставив на обозрение самое срамное, и тупо созерцал происходящее вокруг. Выражение бабушкиного лица и её спешная капитуляция из комнаты привели меня в чувство. Я быстренько вытер сперму простынёй, натянул трусы и выскочил в коридор с криками: «Ба! Что ты хотела?». Бабушка уже ничего не хотела. Она вела себя немного странно, но никому не рассказала об увиденном. Да и вообще уже на следующий день вела себя как обычно. Она всегда понимала больше остальных… Не зря ведь разрешала наряжаться в свои халаты, туфли и бижутерию, когда я был маленьким. Лишь один раз тем летом она уронила фразу, которую можно было бы связать с произошедшим конфузом. «Дети сейчас так быстро растут. Они сейчас намного быстрее развиваются» - как-то вставила она в одном разговоре, после чего на несколько секунд задержала взгляд на мне. Не осуждающий, не взгляд отвращения – просто взгляд, немного грустный и глубокий.
Думаю, излишне говорить, что с того дня я старался не онанировать у бабушки в квартире. Мне казалось, что стоит только закрыться в ванной, надолго задержаться в туалете или остаться одному в комнате, как бабулина память сразу воскресит события недавнего прошлого, и мы снова испытаем друг перед другом неловкость. Поэтому я чуть ли не на стены лез и сбрасывал семя при любой удобной возможности, которых выпадало не так уж и много.
В основном удавалось уничтожать потенциальное потомство во время многочисленных вылазок на природу, к реке Ворскле. Там же и начало происходить самое интересное. Ворскла - река небольшая, с очень мягкой, но мутной водой коричневого цвета с зеленоватым оттенком. Никакие суда по Ворскле не ходили, однако путешествие на лодке вверх или вниз по течению могло стать вполне приятным и доступным досугом. Папа, когда мы ещё жили в Полтаве, любил ездить на рыбалку, и возвращался каждый раз с приличным уловом. В окрестностях города можно было отыскать сразу несколько мест, где крутые берега Ворсклы становились не такими обрывистыми, пологими, располагая к купанию. И места эти выглядели абсолютно по-разному. Кое-где широкие и ровные песчаные пляжи казались не речными, а морскими или океаническими. Но до подобных райских уголков нужно было долго добираться. Гораздо ближе к городу можно было найти совершенно другие пляжи. Хотя это и пляжами назвать сложно. Просто места, где есть спуск к воде с крутого берега. Никакого песка, всё покрыто травой. Дно илистое, довольно резко уходящее из-под ног, стоит только сделать шаг от берега. Сюда всей семьёй мы выбирались чаще всего. Родители не любили шумных людных мест, поэтому предпочитали проводить время здесь, в спокойной обстановке, в тени растущих по берегам осин и тополей. Мы иногда рыбачили, играли в бадминтон, жгли костры и жарили шашлыки или сосиски. Если хорошенько разогнаться, то с обрыва можно весело и безопасно прыгнуть в реку.
Когда же родители бывали заняты, не хотели никуда ехать или намеревались немного отдохнуть от детей, мы с бабушкой ездили на городской пляж. Вот это место мне нравилось меньше всего, но и манило сильнее других. Дело в том, что городской пляж в летние месяцы представлял из себя печальное зрелище: людей больше, чем воды и песка, основная их часть пьяные или уже на подходе, многие кусты заняты совокупляющимися парами, очередь в раздевалку сравнима только с очередью за счастьем… И туалета нет. Не самое лучшее место для пожилой женщины с детьми. Но тут я мог хотя бы немного утолить свой голод. Многие парни и мужчины предпочитали плавкам обычные трусы. Не знаю, почему так – или плавки они считали не вполне мужественной одеждой, или не хотели терять время в очереди в раздевалку… А мне такое положение вещей даже нравилось – ведь эластичная ткань, из которой шьют плавки, часто утягивает, скрывает всё самое интересное. Обычные трусы такого кощунства не творят, и можно спокойно любоваться габаритами покоящихся в лоне нижнего белья инструментов. К тому же, когда нижнее бельё намокает, оно часто становится полупрозрачным и бросает недвусмысленные полунамёки. Кто-то наверно не поймёт, что такого интересного и приятного в том, чтобы смотреть на парней в трусах – всё равно ведь ничего такого особенного не рассмотришь. Я не смогу объяснить, но взгляд от их паха я никогда не мог оторвать.
Однако были и менее безобидные развлечения, нежели таращить глаза на нечто, сокрытое под слоем ткани. Во-первых, можно было всегда попытаться подсмотреть за кем-то в раздевалке. Конечно, затрачиваемые при этом усилия и опасность, которой подвергается вуайерист, не сравнимы с тем, что можно успеть рассмотреть, но на безрыбье, как говорится… Ещё можно было пройтись вдоль пляжа и позаглядывать в кусты. Опасность подстерегала вуайериста и в этом случае, но увиденное оказывалось гораздо более стоящим, чем в раздевалке, во всех смыслах этого слова и при любом ударении. И третье развлечение я изобрёл сам. Довольно трудно только смотреть и не иметь возможности, превозмогать желание дотронуться. Посему я решил не превозмогать это желание, а как-то его реализовать. Я заходил в воду, немного плавал на глубине, потом возвращался на мелководье и начинал нырять. Нырял я всегда с открытыми глазами, поэтому некие очертания находящихся вблизи людей или предметов рассмотреть, несмотря на мутность воды, мог. Вот так я нырял и постепенно подкрадывался к группе молодых парней или мужчин. Некоторые замечали моё приближение и окликали, предупреждали, чтобы я в них не врезался. Таких я ненавидел. Другие же бывали заняты разговорами, игрищами, созерцанием девушек, и не замечали моего приближения. Тогда я, как аллигатор, тихо к ним подкрадывался, нырял и под водой пытался дотронуться до их членов, якобы случайно, проплывая под водой мимо, задел их. Удавалось мне такое крайне редко, и ощущения от прикосновения были настолько мимолётными, что я обычно ничего и почувствовать-то не успевал, не говоря уже о том, чтобы насладиться, запомнить и потом это дело вспоминать. Да и стоит признаться, что не всегда задевал заветный бугорок – чаще ногу или другую часть тела. Но видимо мне нравился сам азарт такой игры, те сложности и та опасность, которые игра в себе таила. Поэтому домой я возвращался всегда с очень красными глазами.
Ещё всегда очень весело было наблюдать за реакцией людей, подвергшихся нападению с моей стороны. Некоторые успевали вовремя отскочить в сторону, и, когда я выныривал, сообщали, что надо быть осторожней и нырять подальше от людей. Другие особого внимания не обращали. Были и такие, кто провожал меня долгим и подозрительным взглядом – они явно не верили, что я задел их случайно.
Там, на городском пляже, точнее, в его окрестностях, я впервые встретился с настоящим педофилом. Август заканчивался, дело шло к осени, и вскоре нам предстоял отъезд назад, в Лесосибирск. Мы тогда выбрались всей семьёй в последний раз на природу. Далеко ехать не захотели, и друзья подсказали родителям, что если проехать чуть дальше пляжа, вверх по течению, можно найти достаточно уединённые участки, вполне пригодные и для купания, и для пикника. Так мы и сделали. Первым делом я, конечно же, забрался в воду. Но папа заставил меня вернуться на берег и отправил на сбор дров для костра. В зоне ближайшей досягаемости ничего подходящего не нашлось (подозреваю, что кто-то там всё уже выбрал и сжег за лето), поэтому я отошёл довольно далеко от нашей стоянки. Не сказать, чтобы вокруг вообще никого не было. То тут, то там слышались голоса людей, всплески воды, иногда даже музыка, доносящаяся из колонок в автомобилях. Но густые заросли скрывали источники шума, и местность казалась довольно пустынной. И тут я наткнулся на него. Он первый меня позвал:
- Мальчик! Мальчик! Иди сюда!
У меня всегда вызывало затруднения определение возраста человека, но тут сложности возникли бы у всякого. Воздушный шар на ногах, обрюзгший, с трёхдневной щетиной, выглядящий и пахнущий, как настоящий бомж, только что выбравшийся из помойки. Он сверлил меня своими поросячьими глазками и звал высоким голоском.
- Мальчик, не бойся, иди сюда!
Искры здравого смысла на доли секунд вспыхнули в голове и тут же потухли. Блядская натура, падкая на приключения, подвела. Я подошёл к нему. Вблизи он вонял просто невыносимо, и я сразу вспомнил Лесосибирск, зиму, коллектор, бомжа, укравшего мою куртку. Новые искры посыпались, но так же безуспешно, как и первые.
- Хороший мальчик. Правильно, не бойся. Как тебя зовут?
- Андрей.
- Андрей. Андрейка. Андрюша, ты не знаешь негра?
Неожиданно, правда? Я видел негров много раз по телевизору, но настоящих, живых – только однажды, в Сочи, где с ними все фотографировались на пляже. И вдруг под Полтавой какой-то бомж спрашивает меня, не знаю ли я негра.
- Не знаешь, нет? Я хочу с негром познакомиться, чтобы у него пососать.
Вот интересно, если бы я не был таким озабоченным в то время, если бы не грезил мужскими достоинствами, мужскими ласками и однополыми отношениями вообще, судьба всё равно послала бы мне навстречу этого упыря? Или это мои вечные мысли, одержимость одним и тем же, привлекли его? Говорят же, что мысли материальны.
- Ты вообще не знаешь, у кого тут можно пососать? Очень хочется…
- У меня. – я сказал и тут же пожалел об этом.
- Можно у тебя? Хороший мальчик. Давай тогда, доставай, дядя очень хочет сосать. Я очень люблю сосать. А ты любишь, когда тебе сосут?
- Не знаю, мне никогда так не делали. – мне хотелось уйти, убежать, оказаться подальше от этого ужасного, уродливого, опухшего от переполнявшей его мерзости, вонючего гнойного нарыва, но он уже словно загипнотизировал меня. Почему-то я чувствовал себя связанным обещанием. Я же сказал ему, что он может у меня пососать, так что теперь я чуть ли не должен удовлетворить его желание. Я положил на землю небольшую охапку собранных дров, развязал шнурки на плавках и приспустил их. Жирный ублюдок в мгновение ока упал на колени и присосался к моему сжавшемуся от холодной воды и от кошмара происходящего вокруг пенису.
Он сосал. Именно сосал, как клещ, как младенец сосёт грудь матери. То, что мы в повседневной жизни называем «сосать», неправильно. Это не сосание, это просто оральные ласки – вот правильное название. А он именно сосал, словно пытаясь выпить из меня всю кровь через член. Его рот причинял мне боль, поэтому я довольно скоро вырвался из его цепких рученок и натянул плавки обратно.
- Вы неправильно сосёте, мне больно.
- Неправильно? Больно? А как же правильно?
- Не знаю… Надо делать вверх-вниз, а вы как будто головку кусаете.
- А как же надо делать? Покажи.
И он уже копался в своих огромного размера спортивных штанах, пытаясь там среди жировых складок отыскать свой гриб. И вот он достал его, маленький, состоящий будто бы из одной только головки. Вместе с появившимся на свет грибом мне в ноздри ударил тошнотворный запах прели, и тут мне стало плохо. Рассудок вернулся и снова мне повиновался. Я схватил дрова и решительно развернулся.
- Подожди, подожди. Дай я ещё попробую разок!
- Нет!
- А у тебя нет пяти гривен?
- Нет!
- Там просто другой мальчик, красивый, сказал, что даст пососать за пять гривен.
- У меня нет денег. – и я зашагал обратно к месту нашей стоянки.
- Подожди! А ты не знаешь негра?
И тут из-за кустов послышались папины крики: «Андрей!». Педофила от этих звуков как ветром сдуло. Я благополучно вернулся с дровами к родителям, но член до сих пор мучили болезненные ощущения. Казалось, что мерзкий рот до сих пор пережевывает мою плоть. Я никому ничего не сказал, но видел этого жирдяя ещё дважды – он пытался приставать к компаниям таких же малолетних парней, как я. Только он ещё имел наглость намекнуть, что они красивые, а я…
В Лесосибирск мы вернулись в двадцатых числах августа. Если бы я был примерным кадетом, мне следовало тот час же отправится в корпус, доложить о своём прибытии и начать посещать летний лагерь, чтобы в первых числах сентября отправится со всеми на военно-полевые сборы. Но я не был примерным кадетом. И родители решили меня пожалеть, пообещав, что учеба моя начнётся в этом году приблизительно с 5-го сентября, а до этого дня я не должен никому на глаза показываться, чтобы потом можно было соврать, что мы первые дни осени провели на Украине.
А я тем временем, надо признаться, сильно соскучился по кадетской жизни. Или по своим товарищам – не знаю, но этот факт теперь мне кажется неожиданным и нелогичным. На летние каникулы я ушёл с неприятным осадком в душе. Один мой друг (и одновременно первая моя любовь) покинул наше учебное заведение и перебрался на ПМЖ в другой город, многие парни, с кем прежде отношения складывались хорошо, весной отвернулись от меня, и к началу лета мы едва-едва успели навести новые мосты. Ещё один друг предал, хоть потом и извинялся. Только солнечный мальчик Костя Салтыков оставался с незапятнанной репутацией, продолжая быть мне другом. Наверно, самым хорошим другом, которого я только мог в этом городе найти. Так что к Косте я в первые же дни и отправился в гости, рискуя быть замеченным другими кадетами или, что намного хуже, воспитателями и офицерами корпуса (Костя жил неподалёку от нашего закрытого учебного заведения).
Домашнего телефона у нас не было, а мобильная связь к тому времени до нашего захолустья не доползла, поэтому я поехал к Косте наобум, не зная, дома он или нет, вообще жив ли он (а что, в суровом сибирском городе всякое могло произойти). К счастью, друг мой оказался дома. И жив. Занимался какими-то хозяйственными делами во дворе, так что мне даже не пришлось кричать возле калитки полчаса, чтоб быть услышанным и замеченным. Звонок у Салтыковых давным-давно сломался, но ни у Кости, ни у его дедушки всё никак не доходили руки, чтоб его починить, а других мужчин и умельцев в доме не было. Старший брат Кости учился где-то в Калининграде, а куда ушёл их папа, я не знаю и по сей день.
В гости я пришёл не с пустыми руками, а со множеством трофеев, добытых во время поездок на море и в Полтаву. Почему-то моего друга совсем не интересовало, где я побывал, как отдохнул, каково это вообще – побывать на море, которого он и в глаза-то не видел. Подростки очень странные… Они уделяют так мало внимания внешнему миру, сосредотачиваясь исключительно на своём внутреннем. И всё, чему не посчастливилось стать объектом этого мира, становится неинтересным, непривлекательным, пустым и назойливым. Подросток же выбирает для себя несколько объектов и начинает возводить вокруг них культ. Так сделали и мы. Какое там к черту море! Костя, и мне совсем не интересно, как ты провёл лето. Смотри, что я привёз! Новые книжки про Гарри Поттера, книгу «Властелин колец», лицензионную кассету группы «Тату» «200 по встречной», и видеокассеты с фильмами, снятыми по мотивам вышеперечисленных книг. Самым дорогим из всего этого был альбом «Тату» и печатная продукция. Костя тут же упросил меня дать ему книги почитать, а кассету – послушать, но кассету я оставить не мог, поэтому заставил его, пока я находился у него в гостях, эту кассету переписывать.
Что вы! Как я теперь мог обойтись без «Тату»? Я слушал эту кассету каждый день с тех пор, как купил. Каждый день одни и те же 10 песен крутил мой плеер, а губы в беззвучном шепоте повторяли: «Нас не догонят! Нас не догонят!» - или – «Покажи мне любовь, покажи мне любовь!». Этот девичий дуэт, притворявшийся лесбийской парой, стал божественным откровением, отдушиной, бегством и спасением от жестокой реальности, в которой я никак не мог найти источника, откуда бы можно было черпать тепло и любовь, и в который можно было излить то же самое в ответ. В каждом слове, в каждой фразе, в каждой песне я находил нечто, неимоверно мне близкое. Я находил смысл во всём, даже в самых бессмысленных строчках текстов, я притягивал за уши, придумывал смысл сам там, где его и в помине не было. Я молился на «Тату», а их альбом стал для меня собранием молитв, псалмов и гимнов. Поэтому я ни на день не мог расстаться со своей кассетой.
Поскольку в отношениях с людьми я был и остаюсь тираном, Косте волей-неволей приходилось разделять мои увлечения. К счастью, он не сильно-то и сопротивлялся, поэтому мы находились в состоянии гармонии, радуясь, что нашли друг в друге единомышленников. А ещё одной нашей страстью были компьютерные игры, поэтому вскоре, вместо того, чтобы погулять на свежем воздухе, насладиться последними тёплыми сибирскими деньками, мы отправились в компьютерный клуб, где Костя быстренько помог мне наверстать упущенное за 3 месяца отсутствия близости с ПК. Домой я вернулся поздним вечером, поужинав, лёг на свой надувной матрас на кухне, вставил в уши наушники и снова, в сотый раз, принялся слушать свою драгоценную кассету, повторяя за звонкими девичьими голосами давным-давно заученные фразы: «Без тебя я – не я, без тебя меня нет. А они говорят, говорят, это бред!»…
Последующие дни не выдались такими приятными, как первый после приезда. Косте, в отличие от меня, пришлось посещать летний лагерь при корпусе, дабы потом отправится на сборы, так что до начала учебы мы не встречались. И я снова был как будто заперт в границах своего района, унылого и скучного до безобразия. Меня словно отбросило во времени ровно на год – опять под боком только младший брат, те же самые места и те же самые развлечение. Праздное шатание по улицам, поиски приключений на свою пятую точку, многочасовое сидение перед телевизором.
Когда телевизор мне надоедал окончательно, я принимался за пересмотр всех имевшихся в доме видеокассет. Но многие фильмы казались непонятными и скучными, поэтому я их смотрел на перемотке. И тут произошло первое знакомство с эротикой. В руки мне попала кассета, на коробке у которой красовалось знакомое слуху название – «Другие 9 ½ недель». Почитав аннотацию, я так ничего и не понял, поэтому решил промотать кино, чтоб понять, о чем оно. И – БАМ! – глаза выхватили какие-то интригующие захватывающие кадры. Не те, где женский живот поливали расплавленным воском. Нет, это была коротенькая и почти безобидная сцена. Главный герой трахает какую-то женщину (очевидно, главную героиню) в подворотне. Под мостом или что-то вроде того. Ничего не видно, разве что голые ноги и одну ягодицу героини (и то насчет ягодицы я не уверен). Но почему-то эта сцена так меня возбудила, что я несколько раз перематывал её туда-сюда, мастурбируя при этом. После подобного опыта я стал очень внимательно изучать домашнюю видеотеку, но никакой порнографии или откровенной эротики так и не обнаружил. Ничего не оставалось, кроме как снова заскучать.
А от скуки я принялся читать газеты. И тут же наткнулся на одну, довольно интересную. Называлась она «Комок» и название своё полностью оправдывала. О чем только в этой газете ни писали – и о политике, и об экономике, о культуре, причем как классической, так и современной. Народные рецепты, новости медицины, магия и экстрасенсорика, богатство русского языка. Очень часто и глубоко в «Комке» рассматривали тему гомосексуализма и гомофобии, при этом никаких гомофобных высказываний или настроений редакция себе не позволяла. Наверно, сейчас бы это назвали «Пропагандой гомосексуализма», но тогда это стало отдушиной – узнать, что я нормальный, что таких, как я, много, и у всех нас похожие проблемы. С первого же номера, попавшего в мои руки, я влюбился в «Комок», и с тех пор с трепетом ждал каждый новый выпуск. Издание оказалось еженедельным, поэтому впоследствии радовало меня часто. Смешно сказать, но газета стала одной из причин, почему я с радостью возвращался домой на выходные.
Дни до начала учебного года пролетели быстро, хоть и казались вечностью из-за отсутствия интересных занятий. И вот я снова, словно и не было никакого лета, проснулся в 7 утра, позавтракал, надел форму, от которой успел отвыкнуть, взял портфель, нахлобучил на голову берет и покинул квартиру, чтобы вернуться сюда только в субботу. Погода стояла пока что тёплая, на улице уже было светло. Такое счастье будет недолгим – скоро резко и сильно похолодает, нам придётся носить шапки-ушанки, но уши этих шапок будут связаны на макушке. По утрам будет темно, и люди на остановках будут сонно толпиться, зевать и пускать пар изо рта при каждом выдохе. Но пока что было тепло, и я бодро шагал к остановке. Накануне я отвёз в корпус сумку с необходимыми для жизни там принадлежностями – швейным набором, средствами личной гигиены, канцелярскими товарами и прочим. А сегодня на плече болтался полупустой рюкзак, и мне почему-то очень хотелось увидеть всех одноклассников, учителей, даже офицеров.
На остановке я встретился с двумя другими кадетами. Они тоже жили в этом микрорайоне, но мы особо никогда не общались. Один из них был раньше в восьмом (а теперь в девятом классе), то есть как минимум на год старше, чем я. Другой же наоборот – младше. Старший в своём взводе был одним из козлов отпущения. Вроде бы он не выглядел слабым, наоборот, телосложением напоминал русского былинного богатыря, однако дух его, в отличие от тела, был сломлен. Он вечно сутулился, мямлил что-то нечленораздельное себе под нос, вечно пугался всего и, судя по поведению, чувствовал себя повсюду неловко. Ему дали прозвище Слон, которое очень гармонировало с его образом. Младший же был очень нахальным парнем, командиром первого взвода второй роты. Между нами зияла пропасть, поскольку наши роты редко пересекались, да и младшие старшими всегда презирались. Когда я увидел этого паренька на остановке этим утром, я отметил про себя, что он за лето подрос и возмужал. Над его губой появилось подобие волосяного покрова, так что я сразу заподозрил его в знакомстве с Дуней Кулаковой. Он мне даже понравился тем утром, я его даже немного захотел – такое хорошее настроение внезапно мной обуяло. Несмотря на это, ни с ним, ни со Слоном разговор особо не клеился, и я был просто счастлив прибывшему вскоре автобусу. Автобусы обычно забивались до отказа, поэтому мы вскоре потеряла друг друга из вида, будучи прижатыми чужими телами к стёклам, стенкам или сиденьям.
Я оказался развернут к стеклам спиной (хотя всегда старался поворачиваться к ним лицом, чтобы хоть что-то рассматривать во время поездки), на меня чуть ли не лёг какой-то мужик, от которого пахло машинным маслом. Я своевременно снял рюкзак, и теперь он болтался где-то внизу, а мои руки стискивали его, чтобы не дай бог не потерять. Держаться было не за что, но в этом и не было необходимости – со всех сторон твоё положение фиксировали другие пассажиры, так что упасть тут казалось просто невозможным. Я не знал, чем себя занять ближайшие 20 минут. В окно не посмотреть, словечком ни с кем не обмолвиться, даже пассажиров особо не порассматриваешь – вокруг практически одни спины. И тут почти что лежащий на мне мужчина сам подкинул мне занятие. Когда автобус в очередной раз дернулся, он как-то так выгнулся, что коснулся тыльной стороны моей руки своей паховой областью.
Сначала мне понравилось тепло, исходящее оттуда. Но запах масла создавал ощущение, что этот человек грязный. Однако принюхавшись, прислушавшись, так сказать, к запаху, я различил ещё и запах тела этого мужчины. Запах постели, которую он недавно покинул, завтрака, который он съел перед выходом из дома. И вот я уже чувствовал тепло не только его паховой области, но и всего его тела. Да, чувствовал через его и свою одежду. Тяжесть его тела теперь не раздражала, а казалась приятной, порождающей состояние неги и мления. Я осторожно пошевелил правой рукой, отпустил лямку рюкзака и тыльной стороной ладони упёрся в выпирающий ниже живота бугорок. Мужик будто ничего и не заметил, зато я пережил некие непередаваемые ощущения. Вот оно как! Стоит только прислушиваться к миру.
В корпусе поначалу ничего особенного не происходило. Все, кроме меня и ещё нескольких человек, переживали свой вторичный опыт военно-полевых сборов (первый раз сборы проводились перед началом учебного года в прошлом году). Они, оказывается, ездили в Красноярск на губернаторский смотр. Смотр выглядел следующим образом: со всего Красноярского края свезли всех кадетов и все отряды казачьих войск, выстроили на одной большой площади, и губернатор пол дня ходил мимо рядов настоящих и будущих вояк, оценивая их выправку, внешний вид и ещё чёрт знает что. Лесосибирские кадеты оказались одними из последних, представших пред светлы очи его высочества (хотя губернатор, надо сказать, мужик был хороший). Многие из-за волнения, жары, проведённых нескольких часов на ногах теряли сознание. У других носом шла кровь, третьи просто пребывали в полуобморочном состоянии, но в итоге губернатор проявил снисходительность, некоторых кадет даже похвалил и поспешил закончить всё это представление. Я никогда не жалел, что не стоял тогда рядом со своими одноклассниками, хотя для некоторых губернаторский смотр стал едва ли не одним из самых значимых событий в жизни.
В итоге смотр поднял боевой дух корпуса, и в первые дни учебы все находились в состоянии полуэйфории. Никому особого дела до учебы не было. Все рассказывали, как прошло лето, вспоминали поездку в Красноярск, красочно описывали мне всё произошедшее там – кто как опозорился, с кем какой конфуз случился. Я почувствовал себя на старом насиженном месте. Как будто ничего не произошло в последней учебной четверти прошлого года. Как будто мой авторитет никогда не падал, прозвище Шаман никогда ко мне не клеилось, и вообще – всё было хорошо. Егор Дмитриев и Ваня Гавриленко чуть ли не обниматься лезли при первой встрече. Сначала я принял такое поведение за искреннюю радость, за тёплые дружеские чувства, но в такой наивной убежденности пребывал недолго. Вскоре всё стало на свои места и сделалось кристально чистым для понимания.
Дмитриев потерял в лице Димы Головина, переехавшего в Новосибирск, своего лучшего друга. Конечно, были и другие парни, с которыми он общался, да только статусом они похвастаться не могли. Поскольку Дмитриев славился своим высокомерием, он не мог позволить кому-то из нижнего сословия стать с ним наравне. Вот и осталось у него не так много вариантов – я, Гавриленко и Егоров. Егоров, как командир взвода, старался поддерживать хорошие отношения со всеми, и такая неразборчивость Дмитриеву не нравилась. С Гавриленко они тайно ненавидели друг друга и явно поцапались в прошлом учебном году, так что Егор решил объединиться в тандем со мной. Что касается Гавриленко, причины его до смешного походили на Егоркины. Короче, и первый, и второй хотели дружить со мной против друг друга. Но Дмитриев оставался в шатком положении недолго. Буквально через неделю после начала занятий ряды третьего взвода первой роты ожидало пополнение. Целых 3 новых кадета. Александр Пойманов, Арсений Николаев и Иван Худорожко.
Пойманов выглядел из них хуже всего. Казалось, что мальчика нашли где-то в логове бомжей, где он под цвелыми тряпками пролежал на тот момент уже неделю, и цвель успела перекинуться на него. Коротко стриженый с целью скрыть залысины на голове, появившиеся явно в результате лишая. Почерневшие маленькие острые зубы. Худой, угловатый, сутуловатый. В общем, всем своим видом вызывающий чувство отвращения и брезгливости. По чьей протекции он умудрился попасть в корпус, я не знаю до сих пор. Однако без протекции он явно туда никогда бы не попал.
Арсений выглядел намного лучше. Маленького роста – примерно такого же, как пришедший в прошлом году одновременно со мной Короленко. Да и вообще сильно похожий на Короленко, но не такой жалкий. Раньше они вместе с Юрой учились в богословской гимназии. Но если Юра там состоял на положении обычного ученика, то Сеня пользовался привилегиями, как один из 9 отпрысков «попа всея Лесосибирска». Потому-то он и выглядел намного лучше нашего Юрки – видно, что и кушал сытнее, и стелили ему мягче. Но надо отдать ему должное, умом бог, которому Арсений так усердно молился вместе с остальной семьёй, мальчика не обделил. Глазки так и светились интеллектом, а язык бывал порою острее бритвы. И жизнь в семье церковного служителя воспитала в нём некую невозмутимость, смиренное отношение к происходящему. Когда его пытались дразнить, он не поддавался на провокации, и многие с этим делом быстро завязывали – не интересно. Зачем дразнить того, кто не выходит на эмоции, кто не начинает плакать, расстраиваться, убегать, истерить? Скучно. Поэтому Сеня довольно быстро заслужил уважение, о котором Короленко мог только мечтать.
Ну, и напоследок осталось самое вкусное. Худорожко Иван. Чуть ли не легенда, слух о котором начал ходить задолго до его появления в стенах нашей обители. Бывший одноклассник Егора Дмитриева и Артема Егорова по гимназии, уехавший в пятом классе учиться в Красноярский кадетский корпус, когда Лесосибирский находился только в стадии проекта. Теперь он решил перебраться поближе к дому, поэтому перевёлся к нам. Помимо опыта учебы в самом крупном и престижном корпусе края, Ваня мог похвастаться особым положением, на котором он там состоял. Он, как и я, частенько участвовал в олимпиадах, был в отличной спортивной форме, возглавлял команды по футболу и волейболу, а также командовал взводом. Его приезд для меня означал только одно – появился кто-то, способный продемонстрировать своё превосходство, с кем будет сложно конкурировать. Раньше меня спасал интеллект, отличная учеба. Теперь Худорожко явился, чтобы отнять лавровый венец первенства. Хотя с первых дней опасности я не почувствовал. И действительно, в образе Вани было что-то такое, что заставляло умиляться взрослых, а сверстников – тянуться к нему. То ли большая голова и торчащие уши, то ли губы, кончики которых приподнимались вверх, даже если Худорожко не улыбался… То ли какой-то внутренний свет – но что-то заставляло любить этого человека и хорошо к нему относиться.
Вообще вся троица очень походила на нашу, вот так же прибывшую в качестве новичков год назад. Только все они казались улучшенной версией нас тогдашних. Арсений – умнее и опрятнее Короленко. Худорожко – новоиспеченный любимчик не только учителей, но и офицеров. И Пойманов – ещё более мерзкий, чем Максимов.
Как только появился Ваня Худорожко, Егор Дмитриев перестал пытаться наладить более близкие дружеские отношения со мной и объединился в тандем со своим старым знакомым. Мне же ничего не оставалось, кроме как пытаться завоевать расположение их тандема и объединиться для противостояния с Ваней Гавриленко, приемным сыном директора корпуса Простаквашина. Война, интриги, пакости, унижения – мне начинал нравится новый учебный год.
Что касается дружбы с Костей Салтыковым и Женей Пруцковым – в ней я тоже решил поддерживать жизнь. С магией пока что благоразумно было завязать, дабы не напоминать всем о своём прошлогоднем позоре. Но дружба могла держаться и на других связующих нитях. Ведь вместе с перестановкой сил и влияний произошли и некоторые перестановки в наших спальнях. Я ведь говорил уже, что сосед по сдвинутой кровати – это больше, чем сосед. Поэтому вместо Димы Головина в нашу спальню въехал Ваня Худорожко. Но он не стал сдвигать кровать с Егором, и я не совсем понял, почему. Моя кровать стояла там, где была в прошлом году, когда я сдвигал её с Димой. Только теперь вместо Димы рядом спал Костя. Женя Пруцков ни с кем свою кровать не сдвинул, чем сократил мизерное свободное пространство нашей спальни ещё больше. Ваня Гавриленко, пользуясь своим исключительным положением, вообще никогда не оставался ночевать в корпусе – он каждый день вместе с отчимом уезжал домой, а утром прибывал аккурат к построению перед завтраком. И неожиданно к нам в комнату подселили кадета из первого взвода (десятиклассника к восьмиклассникам) – Севу Долматова. Кажется, в их взводе также прибыло, и места больше на всех не хватало. Сева среди сверстников никогда особо не отличался высоким положением или авторитетом, но как только переселился к нам, сразу получил привилегированный статус. Худорожко поспешил этим воспользоваться для укрепления собственных позиций, и сразу же сдвинул кровати с Севой.
Чем же Сева завоевал расположение нашей спальни? Во-первых, своим старшинством. Все относились к нему, как к дембелю, как к какому-то бывалому, немало пожившему и повидавшему. А Сева так и заливал доверчивым малолеткам в уши новую порцию врак каждый вечер. Начал он сразу с тяжёлой артиллерии – стал рассказывать про первый сексуальный опыт, который у него якобы был. Почему якобы? Хм… Его рассказы сильно походили на сценарии порнофильмов, а внешность ни за что на свете нельзя было назвать выигрышной или привлекательной. Может, он и не придумывал, но сомневался в правдивости его рассказов только я. Остальные же, раскрыв рот и прикрыв складками одеяла эрекцию, с блеском в глазах слушали Севин рассказ:
- И мы такие остались в бане одни. Я говорю ей, типа, давай веничком тебя попарю, а она смотрит на меня и ноги раздвигает. И я вижу под простынёй её пизду. Я сразу веник отбросил, и мы стали целоваться. Я потихоньку повернул её спиной, положил на полку, снял простыню и начал уже засовывать ей в пизду член. А она такая – мне больно, подожди. Я высунул, попробовал ещё раз засунуть, а она опять такая – мне больно, не надо. Пришлось её в жопу выебать.
- Фу… - внезапно пикнул Короленко. Он старательно делал вид, что читает какую-то книжку, причем религиозной тематики.
- Чё тебе «фу», чмо очкастое? Иди и дрочи на свою Богородицу, еблан.
- И что, в бане вам не стало жарко? – скептическим голосом поинтересовался я. Я, кстати, тоже пытался почитать, но выходило это с трудом.
- Стало, - с довольной улыбкой ответил Сева, но потом понял, что я использовал это слово в прямом, а не в переносном значении, и поспешил исправить оплошность. – Но я потом дверь открыл и… и тазик с водой подставил, чтобы дверь не закрывалась.
- Ага, и говно её с челна в этом тазике смыл. – некоторые засмеялись, но Севу моё недоверие только разозлило.
- Не было там никакого говна, это только если мужика в жопу ебать, то говно на хуе останется. А бабы срут мало и не так, как мы, у них там – в жопе – всё чисто.
- Откуда ты про мужиков-то знаешь? – в последний раз подколол я Севу и отправился чистить зубы, размышляя, может ли оказаться правдой то, что он говорил о мужиках.
И подобные истории Сева рассказывал чуть ли не каждый день. Иногда, крайне редко, они оказывались не окрашенными сексуальными подробностями, а касались более заурядных вещей – то Долматов возил на своём мопеде по Красноярску группу «Премьер-министр», то он спас концерт Алсу, всё на том же мопеде сгоняв быстро в магазин за мятными леденцами, способными реабилитировать горло певицы. Что Сева делал так часто в Красноярске, оставалось невыясненным, ведь жил он в глухом селе Лесосибирского района, откуда родом были и наши одноклассники Ведерников и несчастный забитый Крыжановский.
Тем временем меня потихоньку начинало клинить. Долгое отсутствие сексуальных приключений, «голодное лето» и пропажа объекта обожания делали своё грязное дело. А то, чем я занимался в общественном транспорте каждое утро понедельника и каждый вечер субботы, лишь сильнее распаляло задремавшие было желания. Хотя утверждать, что мне действительно удавалось так регулярно щупать кого-то в автобусе за промежность, означает нагло лгать. Стоит исправиться: не то, чем я занимался по дороге в кадетский корпус или из него, а чем я заниматься пытался, но не всегда удачно.
Случалось разное. Автобусы ходили довольно странно – сначала с промежутком в 5-10 минут проезжало 3 автобуса (с разными маршрутами), а потом можно было прождать следующий в течение часа. И вот когда я попадал утром в самый первый автобус, царившая там толчея только способствовала моим маленьким шалостям. Обычно, если не полноценно прощупать, то хотя бы ощутить намёки на размеры находящегося за вратами ширинки зверя мне удавалось. Но на этот первый автобус я часто опаздывал, и тогда ехал в полупустом или вообще пустом третьем, где развернуть свою деятельность не было никакой возможности. Естественно, что мне каждый раз, независимо от результата, было очень страшно, но и невероятно волнительно. Вот я вхожу в распахнутые двери и пытаюсь за несколько секунд определить, где же на этот раз окажется самый удачный клёв. Обычно я предпочитал становиться в самой-самой заднице автобуса, где людей набивалось больше, стояли они друг к другу очень плотно, и подбрасывало их на каждой яме сильнее. Держа одной рукой портфель, второй рукой я пытался держаться за поручни, но это не всегда удавалось, даже если я пытался довольно искренне. Обычно, когда давка начинала принимать нужные обороты, я отпускал поручень и опускал освободившуюся руку вниз, перехватывал ею портфель, чтобы оправдать такой манёвр, а вторую руку немного оттопыривал в сторону уже приглянувшегося экземпляра. Миллиметр за миллиметром, чтобы никто не воспринял эти движения за попытку обчистить их карманы, рука продвигалась к цели. Всё делалось на ощупь, поэтому часто ладонь оказывалась далеко от пункта конечного назначения, или человек чувствовал касание, и вся операция шла крахом. Ещё объект мог покинуть автобус раньше, чем я до него доберусь, или поменять своё местоположение, пропуская кого-то к выходу. Поэтому хотя бы просто ощутить тепло тыльной стороной ладони мне удавалось довольно редко, а уж подержаться за чей-то член довольно продолжительное количество времени удалось только трижды. Один раз в понедельник утром, и дважды – в субботу вечером. Хотя по субботам как раз особой давки и не наблюдалось.
Первый раз это произошло в сентябре. Деньки стояли всё ещё тёплые, хотя первый осенний месяц и подходил к концу. Тепло бабьего лета растопило лёд даже холодных офицерских сердец наших воспитателей (кстати, у нас же снова появился новый воспитатель, толстый, обрюзгший и немолодой капитан, безразличный ко всему окружающему его в этом мире, кроме еды и алкоголя). Нас намного меньше муштровали, субботние занятия на плацу часто отменяли и отпускали кадет по домам сразу после обеда, выдав полдник в виде сухого пайка. И вот мы весёлой, шумной и разномастной толпой разного возраста ввалились в автобус. Очень скоро от толпы остались жалкие остатки парней, живущих в отдалённых от корпуса микрорайонах – большинство ребят уже сошли на своих остановках в частных секторах. Сидячие места всё равно не освободились, и я с несколькими товарищами стоял в самом конце автобуса. Там же был и Слон из восьмого класса, мы ведь жили недалеко друг от друга. И внезапно я взглянул на этого Слона с новой точки зрения. Нелюдимый, подвергающийся насмешкам и унижениям, довольно крупного телосложения, с широкими плечами… Вон и растительность на лице кое-где пробилась. Ведь я мог бы им воспользоваться! Интересно, величина его инструмента пропорциональна размеру тела?
Мы ехали уже довольно долго, но удобного момента я так и не мог дождаться. Вокруг постоянно оказывалось слишком много свободного пространства, в котором мои телодвижения и поползновения выглядели бы слишком явными. Вот мы уже остались со Слоном только вдвоём, и я попрощался со всякой надеждой, начав даже убеждать себя, что этот девятиклассник мне никогда не нравился и ничего интересного я не прощупал бы в любом случае. И тут в одном из самых оживлённых мест города в автобус ввалилась толпа. Мы со Слоном, дабы не потерять места рядом с поручнями, отвернулись от всего салона и стали лицом к заднему стеклу. Рядом со слоном встала какая-то девушка, Слон глянул на неё, потом повернулся ко мне и ухмыльнулся. «Ага, вот и оно» - решил я. Сзади достаточное количество людей загораживало меня ширмой от сторонних наблюдателей. Если Слон почувствует мою руку и начнёт что-то подозревать, скажу потом, что тянулся к девушке. Итак, здравствуй, экстрим!
Рука потихоньку двинулась к своей цели. Я заблаговременно закончил разговор со Слоном, и теперь просто изображал, что чрезвычайно заинтересован происходящим за окнами движущегося автотранспорта. Но на самом деле я не видел ничего. Рука двигалась, все рецепторы включились, чувства обострились. Малейшее дуновение ветерка, смена температуры – всё учащало сердцебиение. И вдруг сердце дернулось, словно меня кто-то напугал в тёмной подворотне – я задел Слона. Скосив глаза, я попытался рассмотреть, где же сейчас находится кисть. Оказалось, что дотронулся я до ноги, чуть ниже, чем конечная цель путешествия. Но – по придуманной мною методике – пока что двигаться дальше не разрешалось. Нога Слона должна была привыкнуть к соприкосновению, поэтому я прижал руку плотнее, ощутив живое тепло под тканью штанов. Выдержав необходимую паузу, я позволил себе продвинуться выше. Но пока что ничего интересного под тканью не прощупывалось. Я даже начал скучать, когда неожиданно наткнулся на складки ширинки. Наша форма застёгивалась на пуговицы, а не на молнию, поэтому ширинка была массивной и многослойной. Черт возьми, неужели его пенис расположился сегодня с другой стороны, с той, где стоит девушка? И я рискнул и двинулся дальше, уже практически одним указательным пальцем.
Когда я наконец нашёл то, что искал, то не сразу это понял. Пришлось сделать несколько легоньких нажатий, чтобы понять, что нога такой мягкой быть не может. Тогда я попробовал составить впечатление о размерах хоботка, при этом наблюдая реакцию его обладателя. Слон стоял, как загипнотизированный, не двигаясь и уставившись в одну точку перед собой. Я нажал тыльной стороной ладони на его член сильнее и долго не убирал руку. Он не реагировал. Тогда я обнаглел и взялся за слоновьи гениталии основательно, как следует. Мне в итоге удалось прощупать почти все подробности, я даже мысленно нарисовал положение, в котором член зафиксировали трусы. Итог несколько меня огорчил, ведь я верил, что найду нечто огромное. Однако вскоре руку пришлось срочным образом убрать, поскольку девушка направилась к выходу. А буквально через несколько минут надо было выходить и нам. Слон всё ещё находился в ступоре, и мне пришлось его тронуть за плечо. Он дернулся, сбросил оцепенение и последовал за мной.
- Прикинь, меня сейчас в автобусе кто-то за задницу трогал.
- Да ладно? Это не я. – ответил я слишком поспешно и пожалел об этом, но Слон ничего не понял.
- Я знаю, что не ты.
- А почему ты никак не отреагировал?
- Мне кажется, это была девушка, которая рядом стояла. Я её тоже за ногу потрогал, видишь, у меня до сих пор стоит.
Я ничего так и не увидел, но если так у него стоял, то тогда понятно, почему слоны боятся мышей. Даже у мышей члены больше.
Буквально через несколько недель мне снова удалось потрогать член. Это произошло утром, никакого Слона рядом не было – он опоздал на этот автобус, но вокруг была такая давка, что у меня с самого начала появилось хорошее предчувствие. Я стоял примерно там же, где и мы в прошлый раз со Слоном, глядя в заднее стекло. И тут рядом оказался молодой парень. Он стоял намного удобнее, чем тогда стоял Слон – лицом к салону. Мне стоило лишь протянуть руку, и я уже чувствовал эту упругость и тепло. Парень был в брюках из легкой, струящейся ткани, которая гораздо легче выдавала все секреты, нежели та грубая ткань, из которой шили нашу форму. Помимо прочего, парень не надел нижнее бельё. Его инструмент обычных размеров висел в самом что ни на есть естественном состоянии, и я разве что подёргать его не успел, пока мы ехали. Я даже лишнюю остановку проехал, лишь бы полнее насладиться моментом. Потом пришлось бегом возвращаться, чтобы не опоздать на утреннее построение. А парень вообще никак не реагировал на мои манипуляции. Ни кровь к органу не прилила, ни единой попытки с его стороны выяснить, кто это и что творит с его естеством. Как будто это обычная практика, как будто так всегда происходит. Может, он тогда просто ещё не проснулся как следует?
И, наконец, последнее «прощупывание», которое положило конец моей практике, произошло уже зимой. Мы давно перешли на зимний вариант формы, с шапками вместо беретов и бушлатами, с массивными ботинками вместо туфлей и перчатками. Всё снова случилось субботним вечером. Слона опять не было, да и весь интерес к нему у меня пропал после того случая, когда он не смог разобраться, с какой стороны к его члену подкралась опасность, и что она вообще подкралась к члену, а не к заднице.
Рядом со мной в автобусе ехало несколько малознакомых кадет из второго и первого взводов( 9 и 10 классы). Ехать в одиночку всегда скучно, поэтому я пытался хоть как-то с этими кадетами поддерживать разговор, хотя по ним было видно, что они не особо рады моей компании. И тут в автобус ввалились три, как мне показалось, очень пьяных мужика. Встали они прям рядом с нами. Я особо ничего не собирался предпринимать, но тут моя рука, державшая портфель, из-за очередного толчка сама дотронулась до одного из пьянчуг, угодив как раз туда, куда я подолгу и тщетно пытался добраться много раз до этого. То ли этот мужик надел не по-зимнему тонкие штаны, то ли его достоинство было столь выдающимся, но оно прощупывалось на ура, и я не мог не воспользоваться таким подарком. Тем более что в прошлый раз парень даже ничего и не заметил, а эти пьяницы и подавно не поймут. И вот я прямо в наглую, скрываясь только от знакомых кадетов, стал держаться не за поручни, а просто за дядькин член. Люди меняли своё положение вокруг, заходили и выходили. Я кого-то пропускал, двигался, тоже менял положение, но всё равно находил того самого мужчину и хватался за его «соломинку», оказавшуюся поленом. И вдруг после очередной перемены положения я снова дотрагиваюсь до интересующих меня мест, и этот мужик на весь автобус говорит:
- И что ты там ищешь?
Я, естественно, сразу руку убираю и поворачиваюсь, отвечая недоумевающим взглядом на вопрос.
- Что ты там интересного нашёл? Что тебе там было надо?
Из меня вырывается нервный смешок, я поворачиваюсь к своим товарищам по корпусу, которые во все глаза следят за происходящим, привлеченные громкими вопросами мужика. Я взглядом и мимикой даю понять, что ничего не понимаю, что это какой-то сумасшедший, а дядька уже разглагольствует на весь автобус:
- Вот это, блядь, кадеты! Вот это, сука, казаки! Нахуй убивать таких тварей надо! Что из таких получится, а? Хуйня одна получится, тьфу, блядь, противно.
И тут его товарищи спрашивают, что произошло. И он снова громогласно, на весь автобус, вещает:
- Да руки он у меня на хую пригрел. Хуй никогда в руках не держал, наверно, вот захотел подержать.
Меня тогда как по голове обухом огрели. Перед глазами всё потемнело, полетели какие-то искры, горло сдавила непонятная сила. Я попытался усмехнуться, демонстрируя, что речь идёт не обо мне, что это всё бред.
- Вот он напился, да? – как-то пытаясь отвлечь хотя бы своих товарищей, выдавил я.
Но они только подозрительно посмотрел сначала на меня, потом снова на мужика, потом снова на меня, потом переглянулись… Всю дорогу разговор не клеился, в воздухе висела неловкость, а пьяный оратор продолжал поносить кадетство, кадетские корпуса, выкрикивал гомофобные призывы и лозунги. Естественно, этот случай меня хорошенько отрезвил, и я перестал нарываться и испытывать терпение судьбы. Нужно было снова искать что-то новенькое.
Внутри стен нашего учебного заведения датчик веселья тем временем просто зашкаливал. Мы так рьяно кинулись восстанавливать царивший до каникул порядок, что даже слегка перестарались, в результате чего накликали гнев Простоквашина и всей его армии упырей. То ли за лето все соскучились по «дедовщине» и издевательствам, то ли злости и ненависти в нас прибавилось, но наши лохи могли позавидовать мёртвым. Первому, как всегда, досталось Крыжановскому. Его постельным бельём начали протирать обувь, и вакса оставляла на белых простынях чёрные разводы, которые плохо отстирывались. Когда из прачечной бельё возвращалось назад в корпус, кому-то неизменно доставались эти самые Бесовские простыни со следами чужих развлечений. Но вместо того, чтобы прекратить это безобразие, переговорив с зачинщиками «забавы», счастливый обладатель испорченных простыней шёл к Бесу и пинками и тумаками наказывал того за своё собственное невезение:
- Ты тупой Бес! Я теперь должен спать на твоих обосанных простынях? Если бы ты не был таким лохом, об тебя не вытирали бы ноги, и бельё было бы чистым! Даже твой младший брат не такой конченый, как ты – его весь взвод уважает. А ты – прыщ на жопе общества! Ту-пой-бе-ся-ра! – и за каждым произнесённым слогом следовал удар кулаком в плечо. Крыжановский обычно ничего не отвечал, только испуганно моргал глазами и пытался загородиться от ударов. Он никогда не убегал, но никогда не пытался дать сдачи. Будто так и должно быть, словно ничего выходящего за рамки нормальности не происходит – настолько его дух был сломлен.
Когда у нас проходили занятия по строевой подготовке на плацу, Крыжановский всегда плёлся в самом конце, на пару с Короленко. Дело в том, что в строю стараются расставлять людей согласно их росту, как говорил один из наших воспитателей: «По росту, по жиру, по ранжиру». И ростом Крыжановский не сказать, что не вышел – ему полагалось стоять где-то в середине. Если наш взвод мог выстроить полных 5 шеренг, по 4 человека в каждой, то Бес мог претендовать на вторую или третью шеренгу спокойно. Однако с ним никто не хотел стоять рядом, его выталкивали из строя, пинали, потчевали тумаками, естественно, он ломал строй, а воспитатели, вместо того, чтоб успокоить виновников такого беспредела, ещё и замечания делали самому Сергею, вот он и предпочитал плестись сзади. Но даже это его не всегда спасало от издёвок.
Если Крыжановский начинал плакать, это словно открывало второе дыхание у его обидчиков. Слёзы выполняли роль катализатора, ускоряющего реакцию, роль поддержки – давай, у тебя всё отлично выходит! Иногда мне становилось интересно, до какой черты могли бы дойти эти парни, измываясь над человеком, если бы им ничего не угрожало. Они убили бы его? В общем, Крыжановский не выдержал такого отношения к себе и стал писать рапорты. Командиру роты, заместителю директора, самому директору. Но никто – ни один! – не обращали внимания на эти крики души, на эти призывы о помощи. И не обратили бы, если бы я не «помог». Мне-то не очень интересным казалось постоянно пинать этого несчастного, мне гораздо больше нравились моральные издевки. Кого-то спровоцировать, кого-то натравить на другого. Унизить словами, довести человека до слёз одними только вербальными средствами – это да, это я любил, каюсь. Вот и Крыжановского я периодически «насиловал», пытаясь задеть его, оскорбляя единственного близкого ему помимо брата человека – бабушку. Ведь кроме неё у братьев никого не было, они остались сиротами после аварии, забравшей жизни их родителей. Каких я только слов не говорил про этого человека… Главным наслаждением являлся момент, когда Бес не выдерживал потока говна, льющегося из моего рта, и пытался накинуться на меня с кулаками. Тогда все присутствующие при прессинге кадеты срывались со своих мест и устраивали «справедливое» избиение «Бес, знай своё место».
Когда Крыжановский написал кипу рапортов, мне пришла в голову очередная ненормальная идея. Я взял и написал на имя директора ответный рапорт с просьбой обратить внимание на кадета Крыжановского, который своим поведением, да и самим фактом своего существования «разлагает коллектив». В качестве решения вопроса я предлагал исключить Сергея из корпуса. Этот мой рапорт подписал чуть ли не весь взвод – только самые осторожные и умные остались в стороне, опасаясь за своё собственное положение. Это были Дмитриев со своим дружком Худорожко и Егоров, действующий командир взвода, который вроде бы как пытался остановить меня, но в то же самое время смаковал такую замечательную идею вместе со всеми. И вот я этот рапорт отнёс в приёмную, а спустя всего лишь два дня нас настигло возмездие.
На утреннем построении – на том, которое проводилось сразу после подъема, зарядки и водных процедур – неожиданно появился директор собственной персоной. Он очень редко появлялся в спальном корпусе, видимо, брезгуя поселившимся там запахом и атмосферой в целом. Он пару раз в год проводил глобальные смотры спальных помещений, оценивая чистоту, состояние постелей и прикроватных тумбочек, вешалок для верхней одежды, санузлов и т.п., а в остальное время подобные заботы перекладывал на плечи наших воспитателей. И уж тем более в такую рань царственная особа никогда не радовала нас своим присутствием.
Никто не мог ничего понять и объяснить. Воспитатели сами недоумевали и перешёптывались, пытаясь выяснить причину появления начальства. Тем временем господин Простоквашин не обращал внимания ни на один другой взвод, кроме нашего. Он самолично проверил состояние наших воротничков, ремней и блях, сделав массу замечаний. Потом вместе с медсестрой они проверили руки и ногти, и тут неудовлетворение вызвал Крыжановский.
- Кадет Крыжановский…
- Да, господин директор!
- Что же вы? Значит, не зря ваши товарищи на вас жалуются? Что это такое? – и Простаквашин взглядом указал на грязные и длинные ногти Сергея. Но ответа дожидаться не стал, развернулся и зашагал в сторону командира роты. Потом что-то шепнул тому на ухо и удалился.
- Рота, внимание! Первая шеренга, кру-гом, раз-два. Два шага вперёд! Кру-гом! – таким образом две шеренги, разведённые по разные стороны коридора для удобства осмотра, снова соединились. – Сейчас я даю вам 10 минут на сборы, потом строимся возле выхода для следования к учебному корпусу. Это понятно?
- Так точно!
- Третий взвод, вы остаётесь в спальне и ожидаете дальнейших приказаний господина директора.
- Так точно!
Все испугались. Такого никогда ещё не происходило, и никто не понимал, чего можно ожидать. Ещё одной характерной чертой директора можно было бы назвать то, что обычно невозможно было понять, в каком он настроении, что только усугубляло переживания. Мы дождались в своих спальнях прихода Простоквашина, поправляя кровати и наводя порядок в тумбочках. Кто-то торопился перешить воротничок, кто-то отмыть ремень и начистить лучше бляху. И правильно делали, потому как директор, видимо, решил взять наш взвод за жабры.
В связи с проверкой наших спальных помещений мы на 2 часа опоздали на завтрак и пропустили уже 2 урока. Но учебные занятия на этот день для нас оказались отмененными, и, позавтракав только в 10 утра, мы собрались в нашем классе для дальнейших бесед.
- Что у вас вообще во взводе происходит? – поинтересовался Простоквашин, войдя в класс, усевшись за учительский стол и дав команду «вольно». – Кадет Егоров, вы командир взвода, отвечайте.
- Не могу знать, господин директор!
- Как это вы не можете знать? Не можете знать – значит, не можете быть командиром!
Все испуганно переглянулись, а те, кто сидел на задних партах, даже попытался пошептаться.
- ТИШИНА! – гаркнул директор, ударив кулаком по столу. – На моё имя от кадет вашего взвода поступило несколько рапортов. Большинство – от кадета Крыжановского. Но один рапорт подписали вы все. Кто его написал?
- Я, господин директор. – я не стал дожидаться, пока меня сдаст кто-то другой. А кто-нибудь - да сдал бы, в этом можно было не сомневаться.
- Наш умник. Интеллектуал. Олимпийский победитель. Сядьте. Мне хотелось узнать, что значит – «разлагает коллектив». И сегодня я посмотрел на это. Знаете, ваш коллектив и правда разлагается, но не из-за Крыжановского. Кадет Егоров, почему вы не подписали рапорт?
- Я… Я не знал о нём.
- Как вы могли не знать? Вы хотите сказать, вам его не показывали? Не просили поставить и свою подпись? Вам никто ничего не сказал?
- Сказали… Просили…
- Но вы не остановили своих подчиненных и позволили им заниматься подобной мерзостью, так? Рыба, как говорят, гниет с головы. Вот и ваш коллектив начал разлагаться с головы. – тут самые смелые позволили себе смешки, потому как у Егорова была непропорционально большая голова, и его периодически по этому поводу дразнили.
- Что я сказал смешного? Видите, Егоров, над вами даже подчиненные смеются. Я смещаю вас с должности командира роты. За хорошую учебу звание сержант у вас пока остаётся. Николай Викторович…
- Да, Сергей Сергеевич! – отозвался командир роты.
- Организуйте в третьем взводе выборы командира. Ещё я хочу, чтобы они выбрали атамана и помощника атамана, раз уж мы казачий корпус. Эти люди будут следить за дисциплиной независимо от командиров взвода и отделений, а также насаждать идеи христианства. Потом… Проведите несколько бесед с третьим взводом с целью улучшения микроклимата в коллективе. Посоветуетесь с нашим психологом по этому поводу. И любые беспорядки, недоразумения, нарушения дисциплины… и любые моральные разложения третьего взвода с этого дня контролирую лично я, это понятно?
- Так точно, господин директор!
- На сегодня все ваши занятия отменяются. Я хочу, чтобы вы сразу после моего ухода приступили к обсуждению сложившейся ситуации и нашли для неё решение. Николай Викторович, пусть потом мне лично отчитаются командиры отделений и новый командир взвода, которого вы выберете. На этом у меня всё, работайте…
И с этого дня началась большая заварушка. Теперь каждый чувствовал себя находящимся под неусыпным взглядом начальства, и все моментально начали менять линии поведения. В тот день мы выбрали атамана, его помощника и нового командира взвода. Новым командиром стал Ваня Худорожко. Карелина предлагали сделать вместо Худорожко командиром отделения, но когда его попросили показать свой командный голос, все, кому даже до этого так не казалось, посчитали идею дурацкой. Ну, посудите сами: человек, отстающий в развитии на 3-4 года, с дефектами речи, да и вообще один сплошной дефект. Тогда командиром сделали пониженного в должности Егорова. Атаманом избрали пасынка директора Ваню Гавриленко, а помощника он должен был, по правилам, выбирать себе сам. И он выбрал меня.
Потом начались психологические игры, тренинги, попытки всех нас сблизить, сделать командой, друзьями, братьями. Мы играли в «горячий стул»: каждый, по очереди, садился на стул в центре круга, а остальные высказывали своё мнение: что в этом человеке хорошего, а что плохого. Внимательный наблюдатель мог бы с лёгкостью сориентироваться в конъюнктуре нашего коллектива, послушав критические высказывания. Но мы тогда ещё были слишком малы и наивны для подобного анализа. И я тогда пропустил мимо ушей тревожный звоночек. Я-то был уверен, что про меня никто ничего плохого сказать не посмеет, но многие высказали нелицеприятные вещи, в большинстве случаев являвшиеся правдой. Звездой игры стал Костя Салтыков. Как я говорил раньше, он отличался наблюдательностью и прозорливостью, поэтому его оценки были точны, очень тонки и где-то даже мудры. После того, как ротный понял, что этот мальчик – далеко не дурак, а в психологии разбирается замечательно, Костиными высказываниями стали завершать разбор полётов каждого из кадет. И почти каждое его высказывание встречалось аплодисментами. Тогда я первый раз посмотрел на Костю с нового ракурса. Не как на друга. Этот ореол общественного признания очень сильно приукрасил его внешность, он словно засветился в моих глазах, стал выше, мужественнее и симпатичнее. Впервые мне захотелось с ним больше, чем дружбы…
С Крыжановским теперь все чуть ли не дружить хотели, но больше всех к нему сумел втереться в доверие я. Сразу принеся извинения, я начал уделять ему внимание ежедневно, где-то помогая, где-то защищая. Мне это совершенно не доставляло радости, наоборот, этот человек по прежнему вызывал какое-то отвращение. Его бородавка на носу, короткие толстые пальцы, вечный запах мочи и чего-то кислого – никакие личностные качества не смогли бы перевесить подобные недостатки внешнего облика. Но мне приходилось оправдывать должность помощника атамана, какой бы бутафорской она не казалась. И я добился даже того, что Бес позвал меня на свой День Рождения и познакомил с бабушкой – женщиной, унижая человеческое достоинство которой я доставлял Сергею столько боли, а себе – столько же удовольствия.
Однажды дома на выходных я наслаждался бездельем, уплетая за обе щеки свои любимые ромовые бабы и почитывая «Комок». По календарю шёл последний месяц осени, но на улице уже вовсю бушевала зима. Единственное, что смогло меня заставить выйти утром на улицу – это как раз таки новый номер любимой газеты. И теперь я влюблялся в неё ещё больше, ведь помимо статьи о «Тату» там ещё и тест «Насколько вы гомосексуальны» для мужчин присутствовал, а в комментариях поясняли, что любой результат теста – нормальный. Естественно, ничего нового, пройдя тест, я не узнал: «Вы гомосексуальны до мозга костей и наверняка уже давно знаете об этом, так что тест вы прошли от нечего делать. Что ж, раз вы знаете, кто вы, то наверняка и с радостями такого образа жизни уже давно знакомы, а потому не смеем вам давать никаких советов. Просто наслаждайтесь жизнью и не расстраивайтесь!». Ага, наслаждаюсь, спасибо.
Газета на этот раз показалась мне слишком толстой, намного более увесистой, чем обычно. Погрузившись с головой в чтение, я решил не расставаться с печатным изданием и в туалете. Устроившись удобно на унитазе, я снова развернул своё чтиво, но тут же решил бегло ознакомится с содержанием номера, пытаясь понять, что же там такого напихали, что он такой толстый. Меня ожидало разочарование, поскольку основной объем номера составляло приложение с объявлениями. Я догадался, что раньше папа сразу доставал эти объявления, и мне газета доставалась уже очищенной от хлама. Заскучав, я всё равно решил посмотреть, что там за предложения. В туалете даже инструкцию по применению освежителя воздуха интересно порой почитать.
Сначала шли обычные рубрики. «Жильё» - процентов 60 от всей массы объявлений. Потом автотранспорт – ещё 15 процентов. 15% - работа, и оставались жалкие 10 на что-то вроде «Благотворительность», «Услуги», «Знакомства». Я дочитывал рубрикатор до конца. «Он ищет её» - да пусть себе ищет. «Она ищет его» - пусть ищет в разделе «Он ищет её». «Он ищет его». Стоп. Не веря глазам, я перечитывал эту строчку снова и снова. «Он ищет его… Ищет ЕГО. Он. Это же… Я же тоже ищу его! Это же для меня!». Я чуть с унитаза не грохнулся. Сердце колотилось так, будто я ЕГО уже нашёл, и он стоит за дверью с букетом цветов, готовый броситься в мои объятия, как только я покину комнату задумчивости. «Он ищет его»…. Где же ты, чертова рубрика! Я чуть ли не рвал страницы, отделявшие меня от внезапно появившейся цели. Неужели, неужели, неужели??? Неужели я смогу наконец-то найти кого-то, похожего на меня. Приятного, нежного, высокого, красивого… Он будет старше меня. Мы будем гулять, целоваться и зайдём намного дальше поцелуев.
Когда я наконец-то добрался до искомой рубрики, то столкнулся с первым разочарованием. Рубрика была в разы меньше, чем те, где гетеросексуалы искали друг друга. Фактически, на двух полосах заканчивали свои поиски дамы бальзаковского возраста и старше, потом в двух или трёх столбиках содержалась интересующая меня информация, после в двух столбцах искали любви лесбиянки, а далее начиналась обширная рубрика «Знакомство по интересам», где поклонники «Властелина колец» приглашали единомышленников на масштабные ролевые игры, фанаты «Арии» собирались открыть фан-клуб, а ненормальные в отчаянии искали счастливого обладателя всех серий «Санта-Барбары», чтобы вместе снова пересмотреть любимый сериал.
Второе разочарование кольнуло ещё больнее. Объявления в рубрике знакомств были расставлены в алфавитном порядке по городам. Я увидел Ачинск, Кемерово, очень много Красноярска, немного Норильска, но Лесосибирск не мелькнул ни разу. Чуть не расплакавшись от досады, я решил всё-таки почитать объявления. Вдруг там кто-то всё же будет не прочь познакомится с парнем из Лесосибирска… Или я найду какой-то другой город, поближе к нашим местам. Половины информации из объявлений мне вообще не удавалось понять – она преподносилась в виде какого-то кода, шифра, пестрящего буквами и цифрами, написанными через значок «/». Например: «Красноярск. 36/175/18 у/п без м/п ищу а/у-а для нечастых встреч на его территории. Индекс, Красноярск, п/д (или а/я) ***». Вот что я мог из такого объявления понять? Первые три цифры – очевидно, возраст/рост и ? Или это вес/рост/возраст? Я, оказывается, был слишком наивен, чтобы понять, что в объявлениях можно сразу указывать длину члена. А некоторые, как я понял позже, указывали и толщину. Указали бы заодно глубину ануса и сколько раз могут (или их можно) «не вынимая»… Загадочные у/п и а/у-а расшифровывали предпочитаемые роли – универсал-пассив или актив/универсал-актив. Для тех, кто так ничего и не понял: автор объявления может и сам кого-то трахнуть, но предпочитает, чтобы трахали его, поэтому ищет тех, кто только трахает или трахает и изредка даёт в попу. Так понятней?
Попадались и гораздо более интересные объявленьица. До сих пор помню один стихотворный шедевр: « На флейте я уж 20 лет играю, и музыку любви со слезой из неё извлекаю. Захочешь инструментом одарить – пиши! Класс до утра имею…». А некоторые поражали своей излишней информативностью, словно написанные назло коротеньким «38/48/23 у/п в з/п». Было что-то вроде: «Где же ты? Уж 10 лет тебя ищу. Пиши, и будем счастливы вдвоём. Я не старый (45 лет), нормального телосложения, с хорошей работой и достойной зарплатой. Есть своё жильё. Очень нежный, ласковый, заботливый, терпеливый и преданный. Готов простить всё, кроме измены. Люблю кататься на лыжах, ходить на шашлыки. Пью нечасто и немного, в основном пиво. У меня три недостатка – жена и двое детей. Индекс, Красноярск, до востребования Скворцову Анатолию Борисовичу» - молодчина, мужик, не спалился.
Подобного рода вопли отчаяния меня не прельщали, ровно как и лаконичные шифровки, в которых я тогда вообще не мог разобраться. Из оставшихся альтернативных объявлений ни одно не показалось подходящим, поэтому я решил дождаться следующего номера, чтобы просмотреть новые. Всю неделю меня словно лихорадило. Я даже взял с собой эти две страницы с объявлениями в кадетский корпус, где всё равно не мог их перечитывать, поскольку редко оставался один, и почти никогда – надолго. Но эти страницы с маленькими черными буковками грели меня и моё воображение. Я словно чувствовал исходящее из-под матраса тепло – кожей или задницей, не знаю, но чувствовал. Никогда ещё я так не стремился домой в конце недели, как тогда.
Новый номер уже ждал меня дома, папа позаботился и купил его заранее. Приложение с объявлениями оказалось вынутым, и уже красовалось в туалете, воткнутое между трубой и стеной. Уж не помню, зачем в туалете хранились газеты… Видимо для тех, кто забыл взять с собой другое чтиво, дабы они не заскучали. Чтобы не вызывать подозрений, я заперся в сортире и принялся дрожащими руками листать страницы в поисках нужной мне информации. Вот они, посмотрим… И сразу же на глаза попался выделенный жирным шрифтом Лесосибирск. Но радость быстро сменилась разочарованием. Во-первых, объявление дал бисексуал. Почему-то это слово мне напрочь отбило желание с ним знакомиться. Впрочем, так будет и в дальнейшем. Непонятно, откуда это взялось, никогда не смогу объяснить, почему я сделал такой выбор изначально и потом никогда его не менял, но что тогда, что много раз потом я с первого же взгляда отметал бисексуалов. Мне нужен был чистокровный породистый гей и баста! Желательно ещё и в третьем поколении, хотя, как такое может быть?
Несмотря на мечущуюся меж двумя полами натуру хозяина объявления, я всё-таки прочитал его текст до конца. Этот мужчина жил в соседнем микрорайоне, судя по адресу в конце. Точного адреса, конечно же, не приводилось – это даже оговаривали правила газеты, но микрорайон указывался. «Для нечастых приятных встреч» - такая цель знакомства мне тоже пришлась не по душе. Нечастые нам не нужны, мы хотим частые. Хотя, если подумать хорошенько, с моим ритмом жизни встречи в любом случае не смогли бы стать частыми. В итоге я снова почувствовал, что для меня этот номер не принёс ничего судьбоносного. Большинство объявлений оказались старыми. Как я узнаю позже, многие люди годами ищут одно и то же, не меняя при этом ни текстов, ни орфографических ошибок в них. И я уже на автопилоте перечитывал по второму или третьему кругу содержимое рубрики «Он ищет Его», чтобы потом приложение отбросить и впасть в состояние нервного ожидания и предвкушения ещё на неделю, как неожиданно взгляд зацепился за что-то… За название города. Точнее, села. Того самого глухого села, откуда родом были Сева Долматов, Крыжановский и Ваня Ведерников! Оттуда же можно довольно быстро доехать до Лесосибирска на поезде или даже на автобусе! Я принялся снова и снова перечитывать это небольшое объявление, вникая в смысл каждого слова, разбирая его на буквы – да что там на буквы, на молекулы, а потом вдыхать, впитывать эти молекулы, смакуя нежный вкус и аромат надежды, зародившейся только что тут, в туалете, в голове двенадцатилетнего мальчика.
Чудом дождавшись момента, когда родители уйдут из квартиры на прогулку, я молниеносно метнулся к письменному столу, извлёк оттуда ручку и бумагу в клетку и принялся сочинять своё первое добровольное письмо. Конечно, раньше мне приходилось писать письма – бабушкам на Украину. Но тогда я делал это из-под палки. Теперь с губ срывались благодарности судьбе за бесценный опыт, наконец-то пригодившийся. Финальная версия эпистолярных излияний выглядела приблизительно следующим образом:
«Привет!
Меня зовут Андрей. Я прочитал твоё объявление в «Комке», и оно мне сразу понравилось. Мы живём не так далеко друг от друга, я живу в Лесосибирске, как ты мог понять по адресу на конверте. Скажу сразу – мне 12 лет. Если это для тебя слишком мало, то извини, можешь мне даже не отвечать, я пойму. Хотя и очень расстроюсь, так что лучше ответь. Просто напиши всю правду- и всё. Я не буду тебя доставать, обещаю.
Я живу в Лесосибирске не так давно. Родился я на Украине, а потом мы переехали с родителями в Северо-Енисейский. В Лесосибирске я живу второй год. Я учусь в кадетском корпусе, но мне это не нравится. Хотя иногда нравится. Но чаще нет.
Я гей уже давно. С самого рождения. Но у меня пока ничего ни с кем не было. Я универсал. Я больше люблю оральный секс. Мой рост 175 см. А веса не помню, нас в корпусе давно взвешивали.
Я люблю читать, играю на баяне, хотя мне баян совсем не нравится. Я просил родителей отдать меня в музыкальную школу на пианино, но дома был только баян. Ещё я занимался борьбой и баскетболом, но сейчас уже не занимаюсь. Люблю плавать. Очень люблю группу «Тату».
Пожалуйста, ответь мне, очень тебя прошу. Мне тут очень одиноко. Мне так нужен кто-нибудь, чтобы понимал меня и любил. Я тебе понравлюсь, я уверен. Отправляю тебе ещё мою фотографию, чтобы ты знал, как я выгляжу.
С нетерпением жду ответа, как соловей лета. Андрей».
Написав эту ересь, я мигом оделся, взял свои карманные деньги (которых у меня всегда было мало, кстати говоря – рублей 30 или 40) и помчался через лесополосу в соседний Пятый микрорайон, где находилось центральное отделение почты. Почему центральное? Я не знал никаких других, это раз. Мне необходима была расшифровка адреса моего избранника, так как что означает «п\д», я так и не выяснил – это два. И просто хотелось куда-то бежать сломя голову, бежать и глупо смеяться – такой щенячий восторг меня охватил после написания ответа на объявление. Казалось, что теперь всё будет просто замечательно, что этот парень мне ответит, он приедет ко мне. Я слышал, что рядом с вокзалом есть гостиница. Я отпрошусь в увольнение, и мы проведём там целую ночь, разговаривая, влюбляясь друг в друга и занимаясь сексом. Он будет периодически ко мне наведываться. Он точно тот, кого я искал. Он так мне нужен, и он скоро – очень скоро окажется здесь! Оставалось только подпрыгивать, кувыркаться и лаять, чтобы сходство с глупым игривым щенком стало идеальным.
В отделении почты мне объяснили, что «п\д» - это предъявителю документа, а следующие за этим «пэдэ» цифры и буквы – серия и номер документа, который получатель будет предъявлять. Я купил конверт, дрожащими руками заполнил адреса отправителя и получателя, как никогда коряво нарисовал индекс в этих специфических полях, чуть не испортил пару раз всю свою затею, сделав пару помарок (денег-то на новый конверт и марки у меня уже не было). И, наконец, позволил сгустку надежд и чаяний выскользнуть из пальцев и прошмыгнуть в специальное отверстие в ящике для исходящей корреспонденции. Несколько секунд постояв и глупо поглядев на этот ящик, я развернулся и помчался вприпрыжку обратно домой. «Нас не догонят! Нас не догонят!» - звучала в голове песня «Тату».
Время после отправки письма превратилось из стремительной реки в поток густой смолы, а поскольку на улице уже потрескивали морозы под -20 градусов, смола застыла и вообще не текла. Я пребывал в непривычном и довольно странном состоянии. Мной овладевали слишком частые и резкие смены настроения. То я хохотал над любыми, даже самыми примитивными шутками, то строил из себя мудрого и всезнающего покровителя униженных. Потом вдруг малейший раздражитель заставлял детонировать накопившиеся в голове токсичные мысли, и я срывал на первом попавшемся человеке свои злость и неудовлетворенность. А после снова начинал хихикать, как девчонка, со всеми заигрывая (правда, мало кто понимал, что это заигрывания). Но время не желало смилостивиться и ускориться. Оно продолжало издеваться.
Ещё тяжелее оказалось держать происходящее в себе. Так и хотелось взять и кому-нибудь выложить: «Представляешь, у меня скоро будет любимый человек! Я написал ему письмо, и он скоро ответит! Ну же, порадуйся за меня!». Естественно, что прямо никому и ничего я рассказать не мог, но несколько раз не удержался и кинул парочку намёков в сторону. Когда в очередной раз Пруцков принес из своего танцевального ансамбля кипу записок, я, между прочим, обронил: «А я и сам недавно отправил кое-кому записку».
- Кому это? – оживился Женя. – Неужели Холере?
- Да какой ещё Холере? – я и думать забыл об этой девочке Лере, которая, по утверждениям всех прочих, сохла по мне с прошлого года и мечтала познакомиться поближе. – Конечно, нет!
- А кому?
- Не могу сказать… Но позже всё узнаешь.
Женю такое положение вещей, казалось, удовлетворило, а вот меня наоборот – раздраконило. Ну что за ёб вашу мать? Почему я не могу поделиться ни с кем своими секретами, а вместо этого вынужден слушать и перемалывать чужие. Это нечестно, нечестно! Несправедливо! Может, стоит рассказать Жене? Я-то знаю кучу его тайн, и если что – вздумай он выдать мой главный секрет – я мог бы его шантажировать и тоже устроить ему несладкую жизнь. Но ведь он предал меня однажды… Как быть?
Желания рассказать что-то Ване Гавриленко даже не возникало. Я знал, что он крайне непостоянный союзник. Тем более он всегда оставался чужим. Никто его не трогал, поскольку он ближе всех стоял к нашему светилу – Простаквашину, вагина его мамы обеспечила сыну надежное прикрытие. Некоторые этого парня с невозможно белой кожей даже побаивались, другим он был безразличен. Но для всех он оставался чужим. Он не жил с нами, не ночевал под одной крышей, чуть ли не в одной большой общей кровати. Поэтому ни о каких тайнах, доверенных ему, речи идти не могло. И был ещё Костя Салтыков. Но ему я тоже ничего не собирался рассказывать, поскольку он казался мне слишком маленьким, чистым и невинным, хотя по факту он опередил меня в появлении на этот свет практически на год.
Две недели, казалось, растянулись едва ли не на 2 года. К ожиданию добавилось чувство тревоги, возраставшее с каждым разом, как я начинал думать о содеянном. А думал я об этом, как вы понимаете, очень часто. Я начинал сожалеть, что написал на конверте свой настоящий адрес. Зачем? Нужно было написать «до востребования такому-то». Теперь же письмо может прийти, когда я буду в корпусе. Родители заинтересуются, кто же это и о чем пишет их отпрыску, вскроют конверт, всё прочтут и мир рухнет. Да, рухнет. Купол небесный треснет, от него начнут отламываться огромные увесистые куски, которые будут падать на мою голову, а земля тем временем разверзнется, и потоки лавы поглотят навсегда моё грешное и бренное тело. Посему при первой же возможности я попытался предупредить нежелательные последствия:
- Кстати, пап, мне письмо не приходило? – полюбопытствовал я спустя неделю после отправки конверта, сидя после обеда с новым номером «Комка» в руках.
- Письмо? Нет, сынок. А от кого тебе должно было прийти письмо?
- А я вам не рассказал разве? – не очень-то убедительно сыграв удивление, я отложил газету и принялся за враньё. – Я на прошлые выходные написал письмо одному мальчику в Казачинское. Он дал объявление в «Комке»… Он поклонник Гарри Поттера и искал единомышленников. Вот я ему и ответил. А то у меня в корпусе никто не любит эти книги.
- И о чем вы будете общаться?
- Как о чем? Я же тебе говорю – о Гарри Поттере.
- Вы будете обсуждать сюжет книг? Или героев? Или что вы будете делать? Я просто себе это плохо представляю. Ты не нервничай, спокойно ответь, мне ведь просто интересно.
- Ну, я не знаю… Я пока сам, если честно, плохо представляю, как это будет. Я ему написал о себе немного, о том, где я учусь. О том, что меня ещё интересует. Может, у нас найдутся какие-то другие интересы. «Властелин колец», например…
- Я надеюсь, это не превратиться снова в дурацкие занятия магией? – и он принялся за свою любимую пародию, закатив глаза и голосом старца, вызывающего духов, зашептал. – Камень, вода, воздух, дерево! И прочие силы! Андрюша, - уже нормальным голосом продолжал он, - я не хочу, чтобы ты снова занимался этими глупостями и у тебя были проблемы в кадетском корпусе. В прошлый раз и так Виктор Викторович кричал, что из тебя надо изгнать Сатану.
Меня этот разговор, особенно после папиных подколов насчет магии, окончательно достал, поэтому я торопился как можно скорее его закончить:
- Нет, пап, это не про камень, воду и дерево. Я больше не буду заниматься этими глупостями. Мы будем просто общаться. – А про себя добавил: «И заниматься совсем другими глупостями, о которых тебе лучше не знать».
Столь желанного ответа на моё письмо пришлось ждать ещё неделю. Потихоньку вера в то, что мне кто-нибудь ответит, начала угасать. Я со всё больше возрастающим скепсисом припоминал подробности той писульки, и чем дальше, тем больше мне казалось, что на подобный шедевр мог бы ответить только такой же полоумный, как и я. Ну что же за бредни я там накалякал? Зачем было писать про баян? И к чему заканчивать нетленочкой: «Жду привета, как соловей лета?». Это всё дружба с девчонками меня подкосила… Когда я ещё жил в Северо-Енисейском, девочки часто заводили так называемые «анкеты»: обычные общие тетради, где на первой странице содержался список вопросов, интересующих хозяйку анкеты, а на каждой последующей люди, с великодушного разрешения допускавшиеся к заполнению вопросника, давали развёрнутые ответы. Иногда в конце анкет содержались специальные разделы для рецептов, стишков и т.п. Так вот оттуда я этих стишков и набрался. «Котик лапку окунул в синие чернила и красиво написал: «Будь всегда счастлИва». Или ещё: «Белый лебедь, белый пух. Одного люби, не двух. Будешь двух любить – оба будут морду бить». Вот и соловей с летом затесались там среди прочего.
Плохо ориентируясь в особенностях работы российской почты, я всё же знал, что за 2 недели, а то и меньше, письмо может дойти от нас до бабушки в Полтаву, а это 4 с лишним тысячи километров, другое государство и т.п. Тут же населённый пункт находился под боком, и я искренне начал верить, что никакого ответа не дождусь. Как вдруг – о, чудо! – придя домой на выходные, я автоматически проверил почтовый ящик и обнаружил там письмо. Стоило огромных усилий не выдать волнения. Пришлось ждать, когда родители куда-нибудь снова уйдут, ведь я же не мог делить такой интимный момент с кем-то ещё. Да и скрывать что-то от остальных членов семьи в однокомнатной квартире – это, знаете ли, трудно.
И вот родители ушли. И я один на один с конвертом. Я пытаюсь аккуратно вскрыть его. Руки дрожат, пульс стучит барабаном-бочкой в ушах: «Бум-бум-бум-бум». Конверт всё время рвётся, я не выдерживаю, иду за ножом и быстро добираюсь до содержимого. Один тетрадный лист (4 страницы) в клеточку, весь исписанный крупным красивым почерком, не чета моим каракулям. Фотография. С неё мне улыбается молодой и довольно симпатичный блондин, с полным лицом и вообще весь в теле. Не жирный, но и не стройняшка. Улыбка красивая, я глупо улыбаюсь в ответ. «Как мне повезло!» - думаю. Начинаю читать:
«Привет, Андрюша!
Где же ты был до этого, мальчик мой? Ты такой красивый! Я так давно искал кого-то, похожего на тебя. Как же хорошо, что ты наконец-то нашёлся. Мне совершенно неважно, что тебе 12 лет, мне даже это очень нравится. Это такой прекрасный возраст, ты только начинаешь становиться мужчиной, и у меня будет возможность наблюдать за этим прекрасным превращением гадкого утенка в лебедя!»
Гадкого утенка? Здесь я немного опешил. Вернулся к началу письма и несколько раз, прямо по буквам, прочитал место, где восхваляется моя красота. С чего тогда гадкий утенок? Ладно, спишем это на плохое владение метафорами. Так, что же там дальше, что дальше-то?
«Мне 26 лет. Надеюсь, для тебя это не проблема» - какая проблема, о чем ты? «Если тебе покажется, что я старый, я хочу тебе сказать, что мне всегда дают намного меньше лет. Я выгляжу моложе (посмотри фотографию), и в душе я тоже молодой. Все мои друзья намного младше меня, поэтому мой возраст не должен стать для нашей дружбы помехой. Ты написал, что не помнишь вес, я свой тоже не помню. Но, как видишь на фотографии, я немного полноват.
В Казачинском я прожил всю свою жизнь. Только уезжал на пять лет учиться в Красноярск. Когда я там учился, то было весело – там очень много геев, там у меня и случился первый раз с мужчиной. А в Казачинском таких людей почти нет. У меня есть несколько друзей, но они уже взрослые, и у нас ничего общего быть не может. Тут очень трудно найти друга, и я очень рад, что нашёл тебя. Друзья смеялись, когда я дал объявление в газету, а теперь пускают слюни на твою фотографию.
А ты очень красивый. Тебе идёт военная форма! Как же ты ещё ничего не попробовал, если учишься в кадетском корпусе? Там же одни парни. Если бы я там учился, я давно бы уже с кем-нибудь накуролесил. И ещё я немного не понял из твоего письма: если у тебя никогда ничего ни с кем не было, как же ты можешь знать, что ты универсал? Откуда ты вообще это слово знаешь, его редко употребляют не наши люди. И откуда ты знаешь, что тебе нравится оральный секс?
Андрюша, я буду рад встрече с тобой! Но нам нужно договориться, где и как она произойдёт. Может быть, ты напишешь мне номер телефона, куда я мог бы позвонить и поговорить с тобой? Это было бы лучше всего, потому что письма идут подолгу, и мы так можем целую вечность переписываться, а так никогда и не увидеться.
С нетерпением буду ждать ответа! Если можешь, пришли мне ещё своих фотографий. Я буду смотреть на них и любоваться тобой. Може,т даже иногда пошалю, если ты понимаешь, о чём я. Кстати, ты хотя бы шалишь иногда? Почти все этим занимаются, так что не стесняйся и расскажи мне поподробнее, как ты это делаешь, где и сколько раз в день.
С любовью, Алексей!»
Алексей… Письмо оказалось настолько хорошим, что я и представить не мог. Конечно, некоторые места вызывали смешанные чувства. Например, упоминание веселья во время учебы в Красноярске – я моментально испытал укол ревности, хотя ещё ни разу не видел человека в глаза. Возможно, это была зависть, а не ревность? И друзья, пускающие слюни на мою фотографию, не очень-то обрадовали. Как и фантазии на тему: «Кабы я была кадетом». И ещё, самое главное: почему он ничего не написал про «Тату»? Они что, ему не нравятся? Но все эти неприятные эмоции мелькали так быстро, словно молнии в грозовых тучах, а вот гром ублажавших слух и зрение слов и обещаний затмевал всё остальное, оглушал, ещё очень долго играя то тут, то там отзвуками, и обволакивал всё пространство комнаты. Алексей. Я схватил его фотографию, грохнулся на кровать и начал пристально рассматривать, стараясь запомнить каждую мелочь, каждую черту лица, каждую складку в уголке рта, порождённую улыбкой. Вглядываясь в совершенно незнакомое полноватое лицо, я пытался представить, каков этот человек в жизни, что он из себя представляет. Он так мило и широко улыбается – наверняка человек жизнерадостный и открытый, добрый. Он пишет, что ему не дашь его возраста, но в этом я плохо ориентируюсь… Интересно, как это случится – наша встреча? Что он скажет? Улыбнётся ли мне так же широко и непринуждённо, как на этой фотографии?
Полтора часа спустя в замочной скважине заскрежетал ключ, поэтому я поспешил уложить фотографию и письмо обратно в конверт и спрятать всё в ящик письменного стола как можно дальше и глубже. Всё это время я не делал ничего, кроме как перечитывал раз за разом этот исписанный листок бумаги и глупо рассматривал фотографию. Произошедшее настолько перевозбудило меня, что ночью Алексей оказался главным героем всех моих снов, которых я увидел и запомнил массу – так плохо я спал. Воскресное утро застало меня в прекраснейшем расположении духа, и я не мог дождаться, когда родители снова куда-нибудь уйдут, чтобы настрочить скорее ответ. Но впереди предстоял не самый приятный разговор с папой.
- Ну что, сына, что там тебе пишут?
- Да так, ничего особенного.
- Дашь почитать?
- Н-нет…
- Почему? – папа удивился, поскольку я редко демонстрировал неповиновение.
- Не хочу, чтобы ты это видел. Этот мальчик, он оказался полным придурком. Он пишет с кучей грамматических ошибок и… и ещё с матами! В письме очень много мата, я не хочу, чтоб вы это видели. Я больше не буду переписываться с этим человеком, это всё было ошибкой.
- Да ладно, что я, мата в своей жизни не читал? Дай почитать.
- Нет, мне будет неприятно и стыдно.
- Ну, как хочешь. Правда, всё это немного странно, но ты уже большой мальчик и имеешь право на личное пространство. Если не хочешь показывать – значит, это твоё решение, и я буду его уважать. Ты ведь меня хочешь защитить, правильно?
- Д-да! – у меня аж в горле пересохло от папиных слов. Моё решение, и он будет его уважать? Личное пространство? Это что-то новое и крайне приятное. Неужели мы и правда доросли до таких отношений? Это играет мне на руку…
Как и ожидалось, вскоре родители собрались и пошли в баню, этот их еженедельный ритуал оставался неизменным после жизни в Северо-Енисейском. Я быстренько схватил ручку, нашёл подходящую бумагу и принялся строчить:
«Привет, Лёша!
Можно я буду так тебя называть? Алексей - слишком взросло и серьёзно, я хочу звать тебя более ласково. Кстати, моего брата зовут так же.
Я был очень рад получить от тебя такое хорошее письмо и фотографию. Пока что не могу послать тебе больше своих фото, потому что родители заметят их пропажу из альбома и начнут спрашивать, а я не знаю, что им отвечу. Лучше и правда нам встретиться, тогда и фотографии не понадобятся. Телефона у нас домашнего нет, поэтому позвонить мне никуда нельзя. Есть телефон в кадетском корпусе, но туда тоже лучше не надо. Давай в письмах договоримся, когда ты сможешь приехать, где и как мы встретимся.
Скоро у меня будут зимние каникулы, две недели после Нового года. В любой день я буду свободен, так что если хочешь, можешь приехать. Или потом будем ждать до весенних каникул, а третья четверть – самая длинная, так что ждать надо будет очень долго. Но в середине четверти я поеду на олимпиаду в Красноярск, буду там 2 или 3 дня, можно попробовать встретиться там. Подумай и напиши, как тебе лучше.
Про то, что у меня ничего ещё не было ни с кем, я тебе немного соврал. У меня был оральный секс, но мне не очень понравилось, хотя сосать мне нравится. Мне просто не понравился человек. А со сверстниками из кадетского корпуса я ничего не хочу, потому что они все придурки. Про то, что я универсал, я просто знаю, я так чувствую. Слово это узнал из объявлений. Догадался сам, что оно значит. Это же человек, который и актив, и пассив – правильно?
Когда я получил от тебя письмо, я много раз смотрел на твою фотографию. Ты мне нравишься, ты тоже симпатичный. Я даже возьму твою фотографию в корпус и буду спать, положив её под подушку. Ты мне сегодня всю ночь снился, и я даже придумал для тебя стихотворение:
А я всегда к тебе иду
И днём, и ночью – как в бреду.
А я всегда к тебе стремлюсь
И потерять тебя боюсь.
Всегда хочу с тобою быть:
С тобой бежать, с тобою плыть.
Ты навсегда любовь моя –
Навеки вместе ты и я!
Надеюсь, оно тебе понравилось. Очень жду ответа! Твой Андрей».
Стихотворение сочинилось как-то само собой, по ходу написания письма. Мне оно показалось гениальным, и я использовал его в качестве секретного оружия, призванного окончательно и бесповоротно покорить сердце прекрасного принца из села Казачинское. Ну и что, что у него лишний вес (довольно много лишнего веса!) и он питает нездоровую страсть к малолетним мальчикам? Я-то ничего из этого не понимал или не хотел понимать. Решив больше не подвергать нашу переписку излишнему риску, я в последний момент, уже в здании главпочтамта, сделал небольшую приписку: «P.S. Не пиши мне больше на домашний адрес, родители могут прочитать. Пиши мне «до востребования», - потом запечатал конверт и бросил его в специальный ящик. И, счастливый, зашагал домой. А завтра снова в корпус…
Фраза из письма: «Если бы я там учился, я давно бы уже с кем-нибудь накуралесил» - не давала мне покоя. Я вернулся в корпус и жил обычной, регламентированной уставом кадетской жизнью, но что-то пошло не так. Что-то едва уловимое произошло вместе с отправкой моего второго для Алексея письма. Прошло нездоровое возбуждение, маниакальное желание поехать домой и проверить почтовый ящик. Да, я действительно взял фотографию с собой в «училище» (как иногда называл корпус папа) и на самом деле клал её под подушку перед сном. Чаще под матрас, если уж быть совсем точным. Но фотография перестала вызывать те сумасшедшие эмоции, которые взяли меня в плен на все минувшие выходные. Этот человек больше не казался мне красивым, я не очень-то хотел иметь с ним что-то общее. Но и прекратить начатую авантюру тоже не мог. Что-то надломилось внутри, я как будто чересчур ярко и быстро вспыхнул и вмиг перегорел. Только написанное стихотворение да засевшая в голове фраза из письма Алексея никак не давали покоя.
Стихи до того времени я пробовал писать лишь дважды. Первый раз в первом классе, в качестве домашнего задания. Все тогда посочиняли какой-то бред про звуки, издаваемые животными, птицами и насекомыми. Что-то вроде: «Идёт жук: «Жу-жу». Я ему сейчас покажу» - и ногою размозжу. Второй раз стал уже моей личной инициативой. Я учился в третьем классе, мы жили в Северо-Енисейском. Папа, однажды придя с работы, рассказал мне, что их больница проводит какой-то конкурс для детей сотрудников, и попросил что-нибудь нарисовать. Рисовать я любил, но никогда не умел. И решил сделать книжку со стихами и иллюстрациями. В основном все стихи для этой книжки я сочинил сам, кроме самого первого. Его я восстановил по памяти, а первый раз услышал от дочери друзей моих родителей, которая на тот момент училась в 10-м классе. Это был пиздец, а не стих, тем более в книжке девятилетнего мальчика:
Всё в жизни может получиться,
И бизнес может не сложиться.
Подруга может разлюбить…
Но бросить пить?
Пускай же в рай ты попадёшь,
Если выпить мне нальёшь!
А папа, не глядя, отдал эту книжку на конкурс. Короче, она произвела фурор. Но с тех пор я больше никогда и не думал ни о каких сочинительствах, пока вдруг сильное внезапное желание не побудило сложить слова в строки, зарифмовать их и отправить человеку. Я не сидел часами над бумагой. Просто взял и написал, как само собой разумеющееся. Писать стихи оказалось настолько же естественным, как и то, что я гей. Я просто знал это с самого начала. Правда, стихи – слишком громкое и помпезное слово для выходивших в то время из-под моего пера экскрементальных экспериментов.
Что же касалось сверстников, то теперь я посмотрел на них более пристально и серьёзно. После исчезновения с поля зрения Димы Головина я особо ни о ком и не думал, как об объекте страсти. Иногда, конечно, в раздевалке до или после физкультуры я бросал украдкой взгляды на контуры, выпирающие из чьих-то трусов. Но очень редко эти контуры обещали нечто интересное. Половина одноклассников носила вообще семейники, которые скрывали всё интересное. Из оставшейся половины содержимым трусов могли похвастаться только Дмитриев и Титов. С Титовым я как-то уже успел побывать в душе, и поэтому прекрасно знал, что там уже всё созрело. Но с нами в душе был ещё и Максимов – неразлучный друг Титова, и я сильно старался не возбудиться, поэтому мало смотрел на интересующие красоты. А Максимов так вообще расстроил своим обрывком кожи – иначе это никак не охарактеризуешь. Дмитриев же своим высокомерием только отталкивал, пугал и не вызывал желания сближения. Но это всё как человек. А как тело, как кусок мяса он меня теперь примагничивал сильнее всех остальных. Пелена романтики и влюблённости уехала вместе с Димой, и теперь его бывший лучший друг вызывал зуд в чреслах, но оставался таким же недостижимым, как и Дима.
Зато рядом, в пределах досягаемости, маячили два не самых привлекательных, но при желании – вполне доступных объекта. Костя и Женя. И если раньше я никогда не смотрел на них, как на средство удовлетворения похоти, то теперь начал прицениваться. Женя? Этот фрукт был явно не по мне. Слишком маленький, слишком ещё незрелый. Детское тельце, детская пиписька. Да и его постоянные страсти в танцевальном кружке, не проходящая любовь к девочке Маше, о которой уже знал весь кадетский корпус и из-за которой Пруцков как-то пытался покончить с жизнью, выпрыгнув из окна второго этажа в сугроб и породив этим новый вид зимнего развлечения – всё это подсказывало мне, что лучше даже не пытаться совратить Психа. А вот Костя… Костя – совсем другое дело. Правда, внешние данные в этом случае меня тоже мало устраивали. Такое же ещё детское, слегка рыхлое тельце. Пенис, правда, уже начинал превращаться в нечто достойное, но остановился пока что лишь на первой фазе превращения. Такого пениса я раньше ни у кого не видел. Насколько я мог судить, головка могла быть либо полностью оголена, либо полностью скрыта крайней плотью. Но у Кости головка как бы осторожно выглядывала наружу, показываясь только на треть или четверть. Сама она была большой, по сравнению с остальным органом, и поэтому постоянно приковывала к себе мой взгляд в душе. Да и мошонка у Кости тоже могла похвастаться объемами. Так что я решил, что Салтыков – на данный момент лучшее, что можно получить.
Открытым оставался вопрос, как это сделать. Как завести разговор, как заставить жертву подойти к краю пропасти, чтобы потом легким толчком отправить её в долгое падение в пучины разврата. Нужно было придумать нечто нестандартное, из ряда вон выходящее. Какие-то железные аргументы. Ведь несмотря на отсутствие у Кости дамы сердца, я прекрасно отдавал себе отчет в том, что он натурал. Как же заставить его переметнуться, пусть даже на время? Сыграть на похоти здесь вряд ли получиться. Это могло выйти с Димой, но там вклинились чувства, и слепая похоть меня не прельстила. Здесь и похоти никакой не было – Костя явно ещё не начинал мастурбировать. Гормоны не били в его голову тяжёлыми снарядами. Ему только и нужна была интересная книжка или компьютерная игра, а о прелестях половой жизни он пока не задумывался. Тогда мне пришла в голову мысль вернуться к прошлогодней забаве – к нашему магическому ордену. Только на этот раз организовать всё немного по-другому.
Как-то ночью, уже после отбоя, вся спальня общалась. Первые полчаса после того, как свет был погашен, даже воспитатели не заглядывали к нам в покои, позволяя наговориться перед сном. Все прекрасно понимали, что вот так, сходу, заснуть мало кому удаётся. Сева в очередной раз умничал и учил моих одноклассников «мудрости жизни», распространяясь на тему «нормальный человек: как его отличить» и выбирая в качестве неудачных примеров обитателей соседней комнаты. Периодически взрывы хохота прерывали Севины монологи. Видимо, наш смех привлёк внимание тех, чьей персоной он был вызван. Кто-то из соседней спальни подслушал, о чем разговор, и очень скоро появилась делегация униженных и оскорблённых, для выполнения миссии «Сева, знай своё место». Воспользовавшись небольшой заварушкой, я решил приступить к исполнению собственного плана. Аккуратно ткнув пальцем лежащего рядом Костю в плечо, я сказал:
- Ну их нафиг, этих придурков. Давай лучше о чем-нибудь своём поговорим? Мы, кстати, очень давно не обсуждали одну вещь. Как будто её никогда и не было.
- Ты о чём?
- Подумай? В прошлом году так было хорошо, так всем нравилось. А потом стоило столкнуться с непредвиденными испытаниями, как всё зачахло. Пруцков вообще сбежал и предал нас.
- Ммм… - Костя делал вид, что думает, но не может понять, о чем я говорю. Хотя по его конопатому лицу, как по книге, читалось совершенно обратное. – Неа, не понимаю.
- Да всё ты прекрасно понимаешь! Ты у нас кем был – Верховным Жрецом Солнца? Ты хоть раз за лето помолился Солнцу, вознёс ему свои хвалы? Сделал хоть одно жертвоприношение?
- Нет. Я думал, мы больше этим не занимаемся.
- Как это? Ты что, думал, что можно просто так вступить в магический орден, а потом бросить всё, когда тебе заблагорассудится? Зачем мы, по-твоему, произносили клятвы и приносили присягу? – в этом месте я немного слукавил. Мы действительно прочитали как-то втроём написанный мною текст, весь этот обряд символизировал зарождение нашего ордена и посвящение нас в его ряды. Но никаких особенных клятв и присяг в тексте не встречалось.
- Я думал, это просто… - Костя явно смутился и не мог понять, в каком ключе продолжать разговор.
- Что просто? Просто игра? Ну, смотри, играй дальше. Только не доиграйся. Или забыл, как весной разгневались духи воды по моему приказанию? А как я сглазил Карелина, а потом весь взвод? Знаешь, что я тогда собирался делать со свечкой в предбаннике, когда меня застукал старшина?
- Нет, мы тогда об этом так и не поговорили. Ты сказал всем, что гадал.
- Гадал? – Это восклицание прозвучало слишком громко в наступившей непонятно когда тишине. Оказалось, делегация из соседней спальни отправилась обратно по своим койкам, Сева уже исчерпал запас мудрости на этот вечер, и разговоры в комнате медленно сходили на нет. Теперь наш диалог мог запросто кто-то подслушать. Пруцков, кажется, уже подслушивал, да и некоторые другие личности, поэтому мне пришлось перейти на шёпот. – Ладно, сейчас не будем всё это обсуждать. Подождём, пока все не заснут, потом и поговорим. Как раз в священные ночные часы.
Минут через пятнадцать большая часть кадет мирно посапывали, провалившись в глубокий крепкий сон. Я лежал на спине, уставившись в потолок, свет уличного фонаря падал прямо на лицо. Меня немного колотило от бурлящих внутри переживаний, от предвкушения, от собственной дерзости. План давно созрел в голове, но если днём здравый смысл подсказывал, что это чушь собачья, то сейчас, с наступлением темноты, он казался простым и гениальным. Медсестра только раз заглянула к нам, постояв около минуты, опершись спиной о стену, и ушла в другое крыло. Сегодня старшие кадеты неожиданно быстро утихомирились. Я сходил на разведку, замаскировав свои действия под поход в туалет, а когда вернулся в кровать, то тихонько начал раскачивать Костю, чтобы тот проснулся. Он открыл глаза довольно быстро.
- Все уже спят, можем теперь поговорить.
- О чем? Я хочу спать. – Он попытался отвернуться от меня, перекатившись на бок, но я был настроен слишком решительно.
- Нет, мы поговорим! Это слишком серьёзно, и днём кто-то может подслушать.
- Ладно. – Косте ничего не оставалось, кроме как сдаться. Он сбросил с себя остатки сна и приготовился слушать, повернувшись на левый бок и лёжа теперь лицом ко мне.
- Как ты думаешь, что я делал летом?
- Ездил на море в Сочи, а потом был у своей бабушки на Украине.
- Да, но что я делал ещё?
- Не знаю.
- Костя, я ездил в школу магии, где меня научили основам ремесла.
- Зачем ты мне эту детскую чушь втираешь?
- С чего я тогда решил основать наш орден, по-твоему? Откуда я знаю молитвы, гимны, кто научил меня колдовать?
- Ты начитался Гарри Поттера.
- Ты совсем дурак? Гарри Поттер – это на самом деле выдумка, книжка для детей, но доля правды там есть. В мире на самом деле существуют школы магии, только они не такие, как Хогвартс, нет. Они совсем другие. Там не летают совы и привидения, не ходят дети в мантиях и остроконечных шляпах, там вообще детей мало. Эти школы в основном для взрослых, и они секретные. Они не находятся в замках, они располагаются в обычных квартирах, домах. Только посвященные могут их найти.
- И как же ты нашёл такую школу? – Костя задал вопрос с издевкой, но в его голосе слышалось постепенное уменьшение скепсиса.
- А ты забыл, что моя бабушка – ведьма? Или я вам не рассказывал?
- Нет…
- Моя бабушка, мамина мама, тоже умеет колдовать. Я сам видел, как она однажды на огороде разогнала тучи, чтобы не пошёл дождь. Она хорошо гадает на обычных игральных картах. И она хотела передать свои знания моей маме, но мама не верит в магию из-за папы, и тогда бабушке пришлось передать знания и силу мне. Это случилось давно, когда я ещё жил на Украине.
Костя явно пребывал в смятении. История, с одной стороны, казалась полной чушью, но с другой, для человека, недавно проснувшегося посреди ночи, верящего в существование магии – такому человеку история могла показаться довольно правдивой. Если учесть ещё и мой авторитет и ту власть, которой я обладал над бедным Салтыковым, то можно понять, что ему представлялось довольно сложным просто отмахнуться от услышанного, отвернуться и заснуть.
- И что ты узнал в школе? – спустя несколько мгновений выдавил из себя мой собеседник. - Где она вообще находится?
- На вокзале Кинг-Кросс на платформе 9 и ¾. Я же перечитал Гарри Поттера, как ты говоришь… - я подсекал рыбку, попавшуюся на крючок.
- Нет, извини… Я сказал так сгоряча. Я был неправ.
- Ага, теперь извиняешься? Ну, ладно, так и быть. – Всё. Рыбка попалась. Осталось её выпотрошить, почистить, пожарить и проглотить – проглотить Костю с костями. – Просто ты единственный, кому я могу доверять. Ты же сам видел – Пруцков может предать в любой момент, а предательства в магии не прощаются. Он никогда не сможет вернуться на тропу тайных знаний и силы, он уже проклят, и кара скоро настигнет его. А ты прошёл испытание. Ты только что подтвердил, что достоин узнать больше. Но я всегда это знал. Завтра мне нужно будет связаться с теми, кто стоит надо мной, и если они разрешат, я расскажу тебе намного больше. Ты будешь очень удивлён, поверь мне. А теперь давай спать.
Каждую следующую ночь я проделывал всё то же самое. Ждал, когда уснёт хотя бы наша комната, а то и весь этаж, будил Костю и промывал ему мозги. Иногда удавалось выкроить немного времени для промывки и в дневные часы. В основном мой бред являлся экспромтом, но я старался придерживаться давно выбранной линии повествования.
- Смотри, - поучал я Конопушку, - то, что мир разделен на страны, у каждой страны есть правительство, есть территориальные границы, есть политика – всё это чушь. Это видимость для людей, которые ничего не знают о тайных силах и тайной власти. На самом деле есть только четыре повелителя, которые раскроили землю на ареалы влияния. Это Золотой Лорд, Повелитель Неба, Властелин Деревьев и Император Молния. Все, кто живут на территории того или другого хозяина и знают об их существовании, обязаны подчиняться своему повелителю. Так вышло, что мы находимся под покровительством Повелителя Неба.
- Блин, мне больше понравился Золотой Лорд и Император Молния…
- Ты что! Во-первых, никогда так не говори! Везде есть уши и глаза, и на тебя могут донести. А во-вторых, ты ещё не знаешь всего. Поверь, тебе бы вряд ли понравились Золотой Лорд и Император Молния, ты бы скорее хотел присоединиться к Повелителю Неба.
- Почему?
- Всему своё время. Скоро ты узнаешь. Есть определённые дни, когда мы должны воздавать хвалу своему властелину. В эти дни мы должны делать кое-что, что кажется мерзким и непотребным. Так мы доказываем свою верность. Как ты думаешь, что это может быть?
- Не знаю.
- Вот тебе задание до вечера. Подумай, что бы ты мог сделать такого, чего бы по доброй воле никогда не смог, чтобы доказать свою верность Повелителю. Могу дать тебе намёк. Смотри, золото – это самый дорогой металл на земле…
- Нет, самый дорогой – платина. И даже не платина…
- Не важно. Золото ценится очень дорого, и есть полная ему противоположность – что-то, что вообще не ценится. И вторая подсказка. Небо – оно какое? Даже песня такая есть. «Какое небо хм-хм-хм», - слово, которое нужно было отгадать, я замаскировал неким подобием мычания.
- Не понял.
- Вот подумай до вечера. Если отгадаешь – отлично! Если нет, то плохо, но что делать, сам тебе всё объясню.
В итоге Костя так и не разгадал загадку. Да никто бы её не разгадал, потому что она была глупой, некорректной, изобретенной только затем, чтобы ещё немного потянуть времени, дать Косте почувствовать, что он слишком несообразительный. Разгадку следовало поведать ночью, под покровом темноты, в обстановке кажущейся интимности – насколько интимно двое могут себя почувствовать в комнате с ещё девятью человеками.
- Я так и знал, что ты не разгадаешь. Ну, всё же просто, смотри: полная противоположность золоту – это дерьмо. И подопечные Золотого Лорда должны в особые дни есть дерьмо, чтобы доказать свою преданность.
- ФУ!
- Видишь, я же говорил, что с ними не всё так хорошо, как тебе казалось. А небо – оно всё-таки какое?
- Какое? Синее.
- Почти. Оно голубое, костя. Голубое. И мы должны в определенные дни в году – не бойся, их не так уж и много, около 10, это даже не в каждом месяце есть – должны в эти дни… как бы это сказать… голубиться. Мы должны друг с другом заниматься сексом.
- ФУ! – этот звуковой индикатор отвращения оказался даже более громким, чем прошлый, вырвавшийся по поводу говноедства. Что же, мы не в сказке, всё не могло сложиться идеально и очень просто.
- Да, я понимаю, тебе это не нравится. И мне не нравится. Но что поделаешь? За всё нужно платить. И это намного лучше, чем есть говно, разве нет?
- Наверно, я не знаю. И как мы это должны делать?
- Я сам не знаю… - заметное волнение охватило меня, я стал говорить слишком быстро, после каждого предложения выдавливая смешок. – Я ведь тоже никогда ничего такого не делал. Я… мы… Думаю, достаточно будет, если я у тебя немного пососу, а потом ты у меня.
- ФУ!!! Буэ! – Костя изобразил приступ рвоты.
- Блин, ну, если не хочешь, можешь ничего не делать. Но мне очень нужно это сделать, я хочу обладать той силой, которую даёт Повелитель Неба. Я и так долго не приносил ему жертв, потому что не с кем было. А теперь я тебе всё рассказал, и ты должен мне помочь. Тем более, тебе будет приятно…
- Я не знаю, это так стрёмно…
- Да, я знаю, стрёмно, но давай попробуем?
- Сейчас?
- Да, а когда? Сегодня как раз такой день, зачем, ты думаешь, я всё это тебе рассказал?
- Андрюха, я не знаю. Ты мой друг, и это будет так непонятно, так неудобно. Ты же сильнее меня, вдруг ты потом будешь мне мстить.
- Ты что, дурак? Я не буду тебе мстить, я только спасибо тебе скажу.
- Спасибо за то, что я дал тебе в рот? За то, что я тебя унизил?
- Но ведь никто об этом не узнает, и я сам на это согласен, так что это не унижение. Ты сделаешь мне приятно. В смысле, я сделаю тебе приятно, а ты окажешь мне услугу. Соглашайся!
- Ладно, только я не знаю, что нужно делать.
- Ничего не нужно, я сам всё сделаю.
Я накинул край своего одеяла на Костино, чтобы образовать под ними безбарьерное пространство, и нырнул туда, в темноту и духоту, наполненную разными – приятными и неприятными запахами. Пахло несвежим постельным и нижним бельём, пахло немного взопревшими за целый день ходьбы в тяжёлых зимних ботинках ногами. А от Кости пахло чем-то молочным, немного кисловатым. Как от ребёнка, ей богу. Спустившись вниз, к цели своего визита, я не без удовольствия обнаружил, что Костин орган вздыбился и давно ждёт меня. Оттянув резинку трусов, я освободил томившегося взаперти крепыша и взял его в рот. Спустя всего лишь пару-тройку характерных движений головой вверх-вниз я почувствовал, что Костя приподнял одеяло и заглянул под его полог. Оторвавшись от его члена, я посмотрел на него в ответ.
- Ну, что? Всё, этого хватит?
- Ты что, нет! – меня удивила такая его поспешность. Вроде бы член стоит, почему он тогда жалуется? – Этого слишком мало, надо ещё!
- Сколько ещё?
- Раз десять, пятнадцать?
- Ого. Ну, ладно. – он снова опустил край одеяла, погрузив меня в кромешную тьму, и я вернулся к своему занятию. Однако теперь в голове включился счетчик фрикций, и когда он щелкнул в пятнадцатый раз, Костя снова заглянул по одеяло.
- А теперь всё?
- Тебе неприятно, что ли? Я не знаю, когда всё. Это надо почувствовать. Там нет определённого количества. Иногда хватает двух-рёх раз, иногда двадцати, иногда ста.
- Тебе это что ли нравится? – в тоне, которым эта фраза была сказана, слышалось какое-то разочарование, обманутые ожидания.
- Нет! Просто так надо. Но если тебе неприятно, то я могу прекратить. Сейчас, только пару раз ещё сделаю. – Мне хотелось попрощаться с моим новым знакомым. Казалось, я больше никогда не увижу этого небольшого, но симпатичного крепыша. По большому счету, я так и не видел его эрегированным, ведь под одеялом было слишком темно. Я лизнул головку ещё пару раз и выбрался на свежий, проветриваемый воздух. – Ладно, давай спать…
- Подожди. Это правда, что так действительно надо? Ты не обманываешь?
- Нет, Костя, сколько раз тебе…
- Эх, была - не была! – и он юркнул под одеяло, не дав мне даже до конца осознать, что происходит. Там он нащупал мой член, всё ещё вздыбленный, достал его из трусов и несколько раз лизнул. Не сказать, чтобы я испытал невероятно приятные ощущения. Мне скорее было щекотно. Но главное заключалось совершенно в другом. Я уже было настроился, что план с треском провалился, и наши отношения с Костей теперь только ухудшаться, а он под конец преподнёс мне такой сюрприз!
Когда Костина рыжая голова высунулась обратно из-под одеяла, он демонстративно отплевывался и кривил морду. Меня это насмешило, но я сдержал улыбку. Вместо смеха я торжественным голосом произнёс:
- Вот и ты доказал свою верность Повелителю Неба! А теперь давай спать. Спокойной ночи!
- Спокойной ночи.
Мы повернулись друг к другу спинами. Мой член всё ещё стоял, и мне понадобилось пять минут, чтобы уложить спать и его.
Стоит только шагнуть в пропасть, дальше за тебя всё сделает сила притяжения и ускорение свободного падения. После того, как дичь попала в расставленные капканы, надо было срочно её добивать, чтобы не дать ей опомниться. Тактика «подождать, чтоб не спугнуть» здесь дала бы абсолютно противоположный эффект: Костя посчитал бы всё игрой, глупостью, притворился бы, что ничего не было, и постарался бы забыть. Мне хотелось совсем другого. И уже на следующую ночь я продолжил обращать заблудшую душу в свою веру.
Весь день Костя вёл себя абсолютно спокойно, как ни в чем не бывало. Да мы даже пообщаться толком за целый день не успели. То уроки, то строевая подготовка, потом Костя пошёл на занятия хора (ага, он там пел). Я сидел в библиотеке и что-то читал. Я вообще любил это место – библиотеку. У её хозяйки и хранительницы была такая украинская фамилия… Она всем приветливо улыбалась и с готовностью бралась помочь в решении любого, даже не касающегося книг вопроса. Очень часто там проводились всякие посиделки, чаепития, конкурсы – это приурочивалось к знаковым датам и праздникам, но работало скорее как частный клуб, кружок по интересам, собрания для своих. Но такая приятная и дружественная атмосфера никак не влияла на мой выбор книг. Думаете, я там читал что-то очень умное или полезное? Нет. Иногда мне нравилось изучать статьи в энциклопедиях вроде «Большой Советской», касающиеся гомосексуализма. «Мужеложство» - такое слово там фигурировало очень часто, наряду с «противоестественный», «девиация», «извращение», «перверты», «скотоложство». Я читал и тихо посмеивался, не веря ни капли написанному. Фрагменты, описующие уголовную ответственность за «мужеложство» меня расстраивали, остальное же я считал чушью. Как это может быть извращением, неправильным, плохим, если я таким родился, всегда таким был, и я – абсолютно нормальный. Я даже намного лучше многих своих сверстников, ведь я так хорошо учусь, да и в спорте у меня есть кое-какие успехи, и в искусстве…
Ещё одной книжицей, забавляющей меня, была «Энциклопедия человеческого тела». Там в разделе о мочеполовой системе приводилось красочное и захватывающее описание полового акта, а так же его изображение. В разрезе. Описание давалось чисто техническое, напичканное научными терминами и определениями. Но меня оно просто завораживало. Эта коротенькая, по сути, статейка стала первым примером эротической, а то и порнографической литературы в моём читательском опыте. Обычно, прочитав эту статейку, я бежал в ближайший туалет и онанировал там, прокручивая в голове запомнившиеся фразы. А потом, в качестве демонстрации своего неповиновения, в знак протеста, бунта против установившихся в корпусе порядков, норм и правил, я оставлял капли совей спермы на полу, смывном бачке или пластмассовом сиденье унитаза. Трудно объяснить, кому и что я этим доказывал, но мне очень нравилось поступать подобным образом. Это как метка для единомышленников. «Онанисты всего корпуса, объединяйтесь!». Возможно, мне таким образом хотелось запустить цепную реакцию или флешмоб какой-нибудь. Зайдёт кто-то поссать, увидит мою сперму и сам, возможно, захочет оставить свою. Спермы станет больше, и она спровоцирует следующего посетителя, который поймёт, что он такой не один, что в корпусе ещё есть «дрочуны», он будет с этой поры пытаться их вычислить и начнёт тоже оставлять своё семя в самых разных местах. И скоро весь корпус падёт под натиском наших сперматозоидов, и в туалетах будет не мочой и аммиаком вонять, а будет пахнуть так странно, по-особенному, специфически и неповторимо. Спермой. Пока что, правда, реакция никак не запускалась, но я упорно продолжал свои «одиночные пикеты».
На этот раз, правда, я пришёл в библиотеку за другим. Нужно было прошерстить все имеющиеся энциклопедии, чтобы найти доказательства нормальности или хотя бы приемлемости гомосексуализма. Но вся подборка литературы оказалась ещё советского происхождения, где с завидным упорством твердилось: «Гомосексуализм – это извращение. Мужеложство преследуется по закону и является уголовно наказуемым преступлением». Лишь кое-где удавалось выцедить крупицу информации о древних греках, об Оскаре Уайльде, намёки на Чайковского. Немного, но мне этого хватало, чтобы внутренние весы качнулись не в сторону советской антипропаганды и порицания, а в обратную – в сторону уверенности в своей правоте и нормальности. Правда, доводов, которые можно было бы привести Косте, чтобы также его убедить в нормальности произошедшего, найти так и не удалось. Но оказалось в итоге, что этого и не требовалось.
Всё совершалось по ночам. Ну, а как же иначе? Ночь – самое прекрасное время для обнажения, физического и духовного. Самая благодатная пора для посева тлетворных семян, для рытья глубоких и темных ям, для выхода скелетов из шкафов. Индусы верят, что глубоко духовные люди должны просыпаться в 3 часа ночи для чтения мантр и молитв, поскольку в это время активность солнца минимальна, и ничто не мешает разуму воспринимать божественные откровения и пульс вселенной. Не зная такой мудрости, я к этому времени только засыпал, совершив все свои грязные и богомерзкие делишки. Хотя не всем богам они казались мерзостью.
Второй наш контакт с Костей произошёл, как я уже упомянул, на следующую ночь после первого. Мне снова пришлось бороться со сном, дожидаясь, пока тот не захватит всех остальных, потом будить лежащего рядышком и мирно посапывающего Конопушку и сообщать радостную новость – сегодня снова надо «голубиться».
- Опять? Ты же сказал, что такие дни бывают только несколько раз в году. – Салтыков потирал кулаком не желающие фокусировать взгляд глаза.
- Да, но сейчас особый период – у нашего Повелителя Неба будет день рождения, и в идеале мы должны приносить ему жертвы три дня до и три дня после этого праздника, а также и в сам день – всего в итоге неделю. Мы и так уже день упустили, день рождения завтра. А если сейчас уже больше, чем 12 часов, то настал новый день, и праздник – уже сегодня, поэтому нам никак нельзя пропустить эту ночь.
- Да? Ну, ладно… - Хотя в его голосе отчетливо слышалось недоверие.
Я приступил к делу точно так же, как и прошлой ночью. Сполз под соединённые одеяла к лежащему на боку Косте и нащупал его ствол. Но сегодня он не ждал меня в полной боевой готовности, поэтому пришлось сначала его помять и помассировать через ткань трусов. На эти ласки он отозвался довольно быстро, и я тоже надолго прелюдию не размусоливал – моментально взял ещё не полностью эрегированный пенис в рот. На этот раз Костя не заглядывал ко мне, и через какое-то время мне стало жарко и душно. Потому я сам откинул одеяло и продолжал своё дело, вместе с одеялом стянув с Салтыкова и трусы, немного сковывавшие движения его ног. Думаю, Костя был благодарен, потому как одна нога мигом согнулась в колене и упёрлась о вторую. Представляю, какое бы волнительное зрелище открылось дежурному воспитателю-офицеру, охраннику или медсестре, вздумай они заглянуть к нам в этот самый миг. К счастью, они не умели передвигаться бесшумно, словно призраки, и мы бы в любом случае успели свернуть свой балаган. Но ничто этой ночью не грозило прервать сей чудный акт, кроме как опасность внезапного пробуждения одного из 9 мирно посапывающих вокруг кадет. Но и такого не случилось, и спустя какое-то время Костя резко попытался оттолкнуть мою голову, но я оказал сопротивление, и мне в рот брызнула тёплая, солоноватая и горьковатая на вкус жидкость. Впервые в жизни Салтыков испытал оргазм.
Его семя отличалось по вкусу от моего. Причина этого открылась гораздо позже, но, забегая наперёд, скажу, что семени как раз в субстанции, извергаемой Костиным членом, не было. Субстанция пока что оставалась прозрачной, как и та жидкость, которая вылилась из меня при первом оргазме. Но со второго раза мой организм уже начал вырабатывать сперматозоиды, Костя же, хоть и родился на год раньше, чем я, пока ещё не созрел до подобных чудес природы. Но всё это открылось позже, а осозналось вообще спустя годы. На тот момент мне был важен сам факт эякуляции. Кто-то впервые кончил от моего минета – достижение номер раз. Конопушка теперь будет проделывать со мной подобные вещи регулярно – номер два. После эякуляции Костя послушно спустился вниз, чтобы пососать мой член – номер три. И срать на всё остальное. Правда, сосать Костя не умел – мой член в его рту чувствовал себя, как в мясорубке. То ли он царапал его зубами, то ли устраивал там какой-то вращательный коловорот при помощи языка – я не знаю, но спустя пять минут мучений я отстранил юного сосателя, чмокнул его в губы – легко, лишь прикоснувшись – и пожелал спокойной ночи. А затем, отвернувшись, положил конец мучениям при помощи кулака.
В день рождения Повелителя Неба я ещё как-то пытался делать видимость, что всё происходящее совершается с одной только культовой целью, и никакого отношения к моим собственным желаниям и потребностям не имеет. С утра я предупредил Костю, что даже если он читает вместе со всеми молитву «Отче наш», сегодня этого ни в коем случае делать нельзя. Нужно читать либо наш собственный гимн, либо просто молчать. Вот он и промолчал семь раз вместо тупого повторения заученного текста, в смысл которого всё равно не вникаешь. Днём, после уроков, я предложил провести праздничный магический обряд. Только с местом выходила заминка – в стенах корпуса после истории со «страшным гаданием» никаких ритуалов больше нельзя было проводить, тем более с использованием огня. В итоге мы решили, что я сам проведу ритуал, отлучившись якобы в городскую библиотеку, находящуюся в соседнем здании – в Доме культуры, а на самом деле спрятавшись где-нибудь в укромном месте на улице. Во время этого ритуала я просто помяну Костино имя, чтобы Повелитель знал, что небезразличен и своему новобранцу. К сожалению, Женя Пруцков подслушал наш разговор, поэтому его пришлось тоже посвятить в подробности раздела мира на зоны влияния и рассказать о значимости сегодняшнего дня. О жертвах в виде поедания фекалий или однополого секса мы умолчали.
- Ты собираешься снова колдовать? – не верил своим ушам Женя. Видимо, в его маленьком ограниченном мозге уже зашевелились шестерёнки и началось рождение плана очередного предательства.
- Нет, это просто хвалебный ритуал, как молитва, которую мы постоянно читаем. Не магия. И я не собираюсь ничего такого творить ни в учебном здании, ни в спальном.
Это Пруцкова успокоило, и он попросил замолвить перед Повелителем Неба и за него словечка. «Ага, пять словечек – прошу, убей этого мерзкого предателя» - но вслух я пообещал выполнить его просьбу. В итоге во время самоподготовки я сбежал из класса под вышеобозначенным предлогом, заглянул в спальный корпус, где прихватил кулёк (по другому это никак не назвать) с перьями, ракушками, камушками и восковыми свечами – в общем, с моим нехитрым волшебным инвентарём, и погуляв какое-то время на улице, выбросил кулёк в ближайший мусорный бак. На какой-то миг я почувствовал зарождающееся сомнение, но поборол его. Вернувшись в класс, я подал Салтыкову знак, что всё прошло хорошо.
Ночью мне уже никого будить не пришлось. Костя сам решил не засыпать, поэтому мы лежали и тихонько переговаривались. Нашему примеру последовали многие, из-за чего я стал терять уверенность, что сегодня что-нибудь у нас получится. Как назло в «самый важный день» спальня не хотела выполнять команду «отбой» так, как две предыдущие ночи. Время уже явно перевалило за полночь, а Титов до сих пор ржал над чем-то с Максимовым – сто процентов, Титов снова сочинял какую-то историю про излюбленного персонажа Максимова, бомжа Бушуя. Якобы этот Бушуй жил недалеко от дома Титова. И если поначалу истории несли достаточно яркий оттенок правдоподобности, то с каждым одобрением и взрывом хохота Максимова сюжет становился всё фантастичнее и неправдоподобнее. То Бушуй трахал какую-то давалку, использовав вместо презерватива полиэтиленовый пакет, то уже Бушуя оттрахали бутылкой из-под водки. В общем, та ещё приключенческая серия. В другом углу Шарафутдинов тоже упражнялся в красноречии и тренировал воображение, но уже на Пруцкове. Пруцков подозрительно смирно выносил такое наказание – судя по всему, он давно спал. Но Мурат продолжал повествовать о своём племяннике, который и комиксы рисовал, и в международных музыкальных конкурсах участвовал, и стопятсот видов боевых искусств изучил, получив кучу черных поясов.
Мы с Костей тоже что-то обсуждали, но я делал это как зомби. Губы шевелились в режиме автоответчика, я же сосредоточился на мыслях, как преодолеть всеобщую бессонницу. Может, пойти с Костей в туалет? Но там же сейчас паломничество. Многие понапились газировки перед отбоем или чая во время ужина, и теперь каждые пять минут слышались чьи-то шаги в коридоре, скрип дверей и плеск воды. Дежурные медсестры и воспитатели даже не начинали ещё свой ночной дозор, поэтому неспящие с каждым мигом набирались всё больше наглости и азарта. Если так пойдёт и дальше, из соседней комнаты начнётся провокация – они хором крикнут обидную кличку кого-то из нас, и оскорблённый кадет побежит туда восстанавливать порядок и справедливость. Или, не дожидаясь оскорблений и кричалок, Титов с Максимовым побегут туда, чтобы поиздеваться немного на сон грядущий над Крыжановским или Короленко, а если войдут в раж, то и на Карелина нарвутся. А с Карелиным история может затянуться очень надолго. Поэтому срочно следовало что-то придумать.
И, распаляемый охватившим меня давным-давно возбуждением, я позволил своим рукам нарушить границы наших с Костей кроватей и проскользнуть к нему под одеяло, при этом продолжая что-то говорить. От первого прикосновения Костя дернулся, потому что ничего подобного не ожидал. Он уставился на меня широко открытыми глазами, а я по-блядски ему улыбнулся и провёл рукой по его телу. От второго прикосновения он уже не отстранялся, и я начал трогать его за грудь, за живот, за бока. Сначала я как будто случайно задевал его член – даже не кистью, может быть, одним пальцем или частью руки от кисти до локтя. Потом, когда стало понятно, что Костя возбудился, пальцы всё чаще и чаще заостряли внимание на Костином лоне, уделяя другим частям тела постепенно меньше и меньше внимания. Внезапно я почувствовал на себе Костины руки – он согласился участвовать в игре, даже перехватил инициативу. Не тратя много времени на предварительные ласки, он немного поводил кончиками пальцев по моему телу, задев несколько раз вздыбившиеся соски, и быстро перешёл к массажу фаллоса. Никому в итоге не удалось кончить от взаимных ласк и неумелого обращения с чужим инструментом. Одеяла сковывали движения, не позволяя выбрать нужный темп, удобную позу принять было и того сложнее – окружающие могли сразу догадаться, что под одеялами происходит нечто совсем не детское. Поэтому мы немного пошалили, потрогали друг друга, я снова чмокнул Костя в губы на прощание, и тут послышались чьи-то шаги на лестнице – наконец-то дежурных достал шум, доносившийся из спален, и они приступили к своим обязанностям. Через какое-то время медсестра Света заглянула в нашу спальню, ведь мы располагались к лестнице ближе всех. Я даже не пытался бороться с навалившейся сонливостью, и не став уже ничего предпринимать для снятия напряжения с полового органа, просто уснул.
После волшебного третьего раза речь больше не заходила ни о каких Повелителях Неба, праздниках, молитвах и гимнах. Костя понял, что всё это чушь, я понял, что он это понял, и мы предпочитали сложившуюся ситуацию не обсуждать. Мы просто этой ситуацией пользовались. Оставаясь днём обычными друзьями, ни жестом, ни взглядом не выдавая общей тайны, с приходом темноты мы превращались в страстных и ненасытных любовников. Постоянно опасаясь разоблачения со стороны ночных дежурных или одноклассников, спящих рядом, наши умы и наша фантазия устремились на поиски новых мест и способов для совокупления. Самым лучшим, самым приспособленным местом для сексуальных утех двух малолетних кадет оказалась душевая. Причем даже не наша душевая.
Поскольку к третьему году функционирования корпуса кадет стало слишком много относительно имевшегося пространства, разделение старших и младших классов на две роты понесло и функциональную нагрузку помимо символической. Теперь наши распорядки дня отличались на полчаса. Младшие классы просыпались на полчаса позже, завтракали отдельно, уже после нас, первый урок у них начинался, когда у нас уже шёл второй. И с ужина вторая рота возвращалась на полчаса позже первой. Этой разницей мы и не преминули воспользоваться. Ведь наша душевая стала такой часто посещаемой – десятиклассники наконец-то осознали, что личная гигиена очень важна для них, а может, из-за гормонального буйства они стали больше потеть и намного резче пахнуть, но теперь до воды добраться было довольно тяжело. И я договорился с командиром второй роты, что мы с Костей будем пользоваться душевой для младших классов, пока те ужинают.
- Только чтобы там срач не разводили и уходили до нашего прихода! – строго проинструктировал нас ротный, но пользоваться душевой разрешил.
Вот мы и развлекались там по несколько раз в неделю. Может, хотелось и чаще, но ведь над нами довлели и другие заботы кадетской жизни: стирка, воротнички, уроки… Кстати, уроки отнимали на самом деле много времени. Многие даже частенько просили дежурную медсестру разбудить их на час или два раньше, чтобы успеть доделать доклад по истории или дописать сочинение по литературе. Меня от уроков отвлекали занятия музыкой – в новом учебном году корпус нанял своего собственного баяниста, потому что выяснилось, что я не один такой несчастный, нас целых трое. Трио баянистов. Так мы теперь и репетировали, я и двое девятиклассников. Наш преподаватель, мужчина, поразительно напоминающий того, на чьи штаны в подъезде меня вытошнило вследствие глубокого горлового минета, был всегда переполнен творческой энергией. Если кто-то из нас не являлся на репетиции, он находил командира взвода, и прогульщика силой отправляли на музыкальные занятия, несмотря на все протесты и жалобы на нехватку времени для выполнения домашнего задания. Преподаватель брал знаменитые народные песни вроде «Полюшко-поле» или «Ревёт и стонет Днепр широкий», раскладывал их на несколько партий, и мы готовились к выступлениям на праздничных концертах. Выступать нам приходилось постоянно – то всеобщее родительское собрание, то День города, то какой-то большой православный праздник... Так что репетировать приходилось часто. В принципе, мне нравилось. Это когда я самостоятельно играл на баяне, мне его звуки казались ужасными, а вся игра – некрасивой и примитивной. Теперь мне доверили басовой баян, и играющие разные мелодии, объединенные одной гармонией инструменты иногда даже доводили меня до слёз – так красиво и трогательно это звучало. А Костя, как вы уже знаете, посещал занятия хорового кружка. Так что каждый день пошалить нам не удавалось.
Как не удавалось и каждый раз, как мы ходили мыться. С нами мог увязаться Женя Пруцков, и тогда мы действительно успевали стать чистыми до прихода младших классов в свои спальни. А однажды – я ошалел! – в дверь постучал Крыжановский! Это произошло в период повторной всеобщей милости к нему. Первый раз, как вы помните, это случилось благодаря вмешательству директора, среагировавшего на мой рапорт, подписанный практически всем взводом. После разбирательств все старались вымещать агрессию на ком-то другом, не на Бесе, и он какое-то время пожил спокойно. А я каким-то образом так втёрся к нему в доверие, что он даже позвал меня на свой День рождения, где присутствовали помимо меня, ещё и Салтыков, младший Крыжановский, пара его одноклассников, которые в силу возраста и дружбы с младшим не могли презирать старшего, и их – Крыжановских – бабушка. Но спустя месяц разговор с директором превратился в страшную сказку, которой Бесу больше никого не удавалось напугать. Всё вернулось на круги своя, и он снова сделался изгоем, мальчиком для битья, самым опущенным и ничтожным человеком первой роты. Тогда он снова принялся писать рапорты, и на наш взвод опять обратили внимание. Мы на тот момент существовали как беспризорники – за нами даже не закрепили офицера-воспитателя из-за кадровых проблем. Внимания во второй раз уделили намного меньше, никаких психологических игр никто не проводил, просто состоялся долгий и скучный разговор, по результатам которого самого сильного кадета нашего взвода – переростка Карелина – утвердили в качестве личного защитника Беса, его главным обидчикам вынесли выговор с занесением в личное дело. Я благоразумно держался в сторонке, когда над Бесом издевались перед этим вторым разговором, и Бес упомянул нас с Костей в качестве своих друзей. Это позволило мне искупить вину за написанный в прошлом рапорт и показать себя, как прекрасного помощника атамана. Но это вовсе не означало, что я собираюсь терпеть Крыжановского рядом.
Вообще стук в двери душевой всегда становился проблемой. Это могло означать что угодно: приперся Пруцков, вторая рота вернулась так не вовремя с ужина, какой-нибудь офицер второй роты, не знавший об оказанной нам милости и выданном разрешении пользоваться в отсутствие малолеток их благами цивилизации, хотел узнать, что происходит. Стук в дверь душевой означал, что нужно срочно прекратить все шалости, выдержать паузу, чтобы член упал, и только потом высунуть голову в ответ на настойчивый грохот. Если это был Пруцков, его приходилось впускать. Если офицер – приходилось объяснять, что нам де позволено самим ротным тут мыться. Если же за дверью стоял ротный, это могло означать только какие-то неприятности. Но Крыжановский, ломящийся в такой интимный момент в наше «любовное гнёздышко» меня просто вывел из себя. Как только я открыл дверь, меня обдало ужасной вонью. Моча, смешанная с потом и чем-то ещё, вот чем пах Бес из-за редких омовений и частых энурезов. Потом я увидел его улыбающуюся довольную рожу, полотенце, зажатое в одной руке, и мыло, зажатое в другой. Также взгляд упал на его толстые, короткие, словно обрубленные, пальцы и грязные длинные ногти. Если какая-то кровь ещё и наполняла пещеристые тела моего полового органа, то произошёл её моментальный отток.
- Привет! Я к вам! – лицо Крыжановского просто сияло. Он уже пытался открыть дверь полностью, оттолкнув меня, загородившего ему проход.
- Куда к нам? К нам не надо. – Я, пряча нижнюю часть тела за дверью, попытался оттолкнуть Беса и захлопнуть дверь, но тот просунул в просвет свою ногу, которая теперь не давала мне исполнить задуманное.
- Андрей, ну, пусти меня к вам! Я тоже хочу помыться!
- Иди и мойся в нашей душевой, тебе сюда никто приходить не разрешал, разрешили только нам с Костей.
- А Пруцков к вам почему тогда приходит? Мне, кстати, ротный тоже разрешил тут мыться, я здесь часто у брата бываю. – Действительно, Бес часто уходил в крыло здания, где жил его брат, чтобы избежать издёвок.
- Ты не понял меня, что ли? Иди на хер отсюда! К нам нельзя. Или тебе кулаком объяснить?
Но Крыжановский, привыкший к хорошему отношению с моей стороны, не принял угрозы всерьёз и попытался снова прорваться внутрь. Я доказал, что все мои угрозы настоящие, двинув кулаком в грудную клетку Сергея – просто больше я не мог ни до чего дотянуться, всё ещё скрывая нижнюю часть тела за дверью. Сергей опешил, отпрянул назад, а я благополучно захлопнул дверь. И решил с тех пор больше не поддерживать никаких лохов, потому как те в итоге сильно наглеют. Если коллектив опускает человека, значит, тот заслужил такое отношение. Такой итог я вынес из произошедшего.
В остальное же время нам никто не мешал заниматься непотребством, и мы пользовались такой вседозволенностью на полную катушку. Обычно всё начиналось невинно, как будто мы действительно пришли просто помыться. Раздевались, складывали вещи, пытаясь сильно не «светить» причинными местами, как будто мы не успели их уже изучить друг у друга до миллиметра. Расходились по разным кабинкам, мылились, тёрлись мочалками, могли даже друг друга попросить потереть спинку, потом снова расходились по разным кабинкам. Мыли голову, смывали пену. А потом я приходил к Косте в кабинку – он никогда первый не начинал такие игры, всегда ждал. Я обнимал его со спины, упираясь стоячим членом в его ягодицы, и начинал целовать в шею, при этом руками поглаживая его мокрое, только что вымытое тело. Губы опускались всё ниже и ниже по позвоночнику, двигаясь к попке. Немного почмокав Костю в его младенчески белые ягодицы, я разворачивал его, и перед глазами теперь торчал в недвусмысленном жесте источник моего наслаждения. Я начинал жадно сосать, мечтая, чтобы поскорее появился специфический вкус – чистый, вымытый и безвкусный член мне не очень нравился. Сосать приходилось недолго – Костя быстро кончал. Иногда я глотал, иногда выплёвывал его жидкость, для меня этот вопрос не казался принципиальным. Я не считал, что унижаюсь перед этим не самым уважаемым во взводе, да и в корпусе, человеком, заглатывая его хуёк по самые яйца и глотая его сперму без сперматозоидов.
После оргазма Костя послушно становился на колени, я же с колен поднимался и засовывал свой, ставший каменным от перевозбуждения, член ему в рот. Я очень много раз не кончал поначалу от Костиных ласк, только позволял ему немного пососать, а потом всё завершал сам, в «ручном режиме». Но постепенно этот мальчик научился сосать как следует, и с десятой или одиннадцатой попытки я наконец-то впервые кончил парню в рот. Это было нечто! Непередаваемые ощущения.
Порой схема перепиха менялась. Будучи сильно возбужденным или же пребывая в игривом настроении, я мог накинуться с французскими поцелуями на Конопушку, едва только щеколда запирала дверь в душевую, создавая иллюзию безопасности. Я чуть ли не пожирал своими губами его губы, попутно срывая и с него, и с себя одежду, и мы могли отсосать друг у друга тут же, в предбаннике, в раздевалке, даже не приступив к омовению. Часто мне нравилась поза «69» в разных исполнениях: мы оба на боку, я снизу – он сверху и наоборот. Но вот анальный секс меня совсем не прельщал. Я даже не задумывался о том, чтобы чпокнуть эту мягенькую сладкую попку. Или позволить кому-то засунуть свой член в меня. Я считал, что анальный секс не для меня, и я никогда не буду им заниматься. Поэтому всё вертелось, как говорится, на кончике языка. Правда, говориться так совершенно о другом.
Не реже мы занимались оральными ласками и в спальне, дожидаясь, когда все уснут. Я только сейчас осознаю, насколько это было опасно. В любой момент мог кто-то проснуться, или мы в пылу страсти могли не услышать тихие шаги медсестёр. Трудно представить, что бы произошло, если бы кто-то нас застукал, если бы поймал на самом горячем. Хотя нет, почему трудно – если начать представлять, можно даже сюжетик для сцены в порнофильме придумать. Вот мы начинаем свои забавы, а офицер-воспитатель или охранник на цыпочках подкрадывается к нашей комнате и начинает наблюдать. Чем сильнее распаляемся мы, тем сильнее возбуждается и он. Он начинает массировать свой член сквозь штаны, потом достаёт его и дрочит уже в открытую. В какой-то момент он не выдерживает, выдаёт своё присутствие и уводит нас в свой кабинет, где заставляет сосать его толстый, со вздувшимися венами член, и заглатывать волосатые яйца. А потом он ебёт нас по очереди, или одного ебёт, а у другого сосёт, или мы ебёмся паровозиком… Нас бы и правда ебали, если бы застукали. Правда, в переносном смысле.
Но подобные мысли тогда не приходили в дурную малолетнюю голову, и, едва дождавшись всеобщего паломничества в страну грёз и сновидений, мы с подростковой страстью и горячностью набрасывались на тела друг друга, словно занимаемся любовью последний раз в жизни, будто нас завтра кастрируют, оскопят… Иногда под одеялом, иногда совершенно раскрывшись – мы испытывали судьбу, провоцировали её. Но та, к счастью, на провокации не поддавалась, позволяя нам забавляться, покуда можно. Покуда не грянет гром.
В кульминационный момент разгара нашей обоюдной и взаимной страсти мы вообще потеряли страх и стыд. Мы пользовались любым удобным моментом, любой возможностью, любым случаем, когда оставались наедине. Наше баловство вышло из сумрака и уже периодически происходило среди бела дня. Мы отлучались с самоподготовки под предлогом сходить в спальный корпус за забытыми учебниками, а сами, примчавшись туда, падали на кровать, страстно целовались и чуть ли не рвали пуговицы на ширинках. Всё происходило очень быстро, за считанные минуты, но недостаток во времени компенсировался переизбытком опасности и адреналина. После таких молниеносных отсосов настроение моментально поднималось, и мы ходили с довольными улыбками на рожах, как дураки. Несколько раз нас днём чуть не заставали наши одноклассники, пришедшие переодеться после тренировки или так же, как и мы, за учебниками. Тогда мы отпрыгивали в разные стороны и, не успевая спрятать член в трусы и застегнуть ширинку, прикрывали пах портфелями, книгами, одеждой – чем угодно, стараясь при этом сохранить невозмутимое выражение лица. Так мы и баловались изо дня в день.
Периодически, когда Костина мама работала в ночь, я оставался у него на выходные, солгав родителям, что должен остаться в корпусе по какой-либо причине. В такие дни мы сутки напролёт валялись в постелях, смотрели телевизор, ели и трахались. Но ощущения немного притуплялись из-за отсутствия опасности. Зато можно было попробовать разные позы. Как-то мне очень понравилось «ебать в голову». Он лежал, голова на подушке, я встал на колени, его голова между моих ног. Я засунул ему член в рот и сам контролировал глубину проникновения и темп движений. Несколько раз опасность того, что Костю вытошнит, казалась очень реальной, но его не вытошнило, и я испытал один из самых лучших с ним оргазмов. Он, конечно же, всё повторял за мной, будучи то ли до сих пор напуганным происходящим, то ли просто по природе робким, чтобы придумывать что-то новое в постели. Но когда он попытался таким же способом выебать в голову меня, я не позволил ему этого сделать. Ведь я никогда не считал нас равными, так что какие-то вещи должны были напоминать моей Конопушке о его положении подчиненного.
Тем временем приближался конец года. Наступил декабрь. День всё стремительней укорачивался, и мир всё больше погружался во тьму. Солнце удавалось увидеть только в окно: когда мы просыпались, его ещё не было, а когда появлялось свободное время для прогулок – оно уже скатывалось очень низко к горизонту. Такая атмосфера превращала обитателей корпуса в сонных мух, в некое подобие замерзающего на лету роя: вроде бы все двигаются, но с каждым шагом движения становятся всё более вязкими, требуют всё больше усилий. Порой морозы стояли довольно крепкие, и учись я в обычной школе, там занятия наверняка бы отменили. Но я не учился в обычной школе.
Несмотря на холод, на выходных теперь хотелось как можно больше гулять – видимо, сказывалась недостаточность солнечного света. Мороз ли, метель, просто ветер, несущий в глаза хлопья пепла, вылетевшего из труб котельных – всё это не останавливало меня, я старался весь солнечный день провести вне стен зданий, лишь иногда на минутку забегая погреться в магазины (если, конечно, эти выходные я не проводил у Кости). Каждое воскресенье я продолжал ходить на почту и узнавать, не пришло ли мне письмо «до востребования». Неделю, две, три… А письма всё не было. Меня это одновременно и задевало, и радовало. Задевало, потому как я не готов был смириться с тем, что мой первый парень, пусть даже по переписке, пусть даже не знавший о том, что он мой парень, решил меня бросить. Во всём я винил его друзей. Алексей ведь писал, что друзья его завидовали, вот они из зависти наговорили обо мне кучу гадостей, понаходили в письме кучу ошибок, убедили Лёшу, что я беспросветно туп и недостоин его, вот он и забил на меня. Радовался же я из-за удачного избавления от этого ненужного мне эпистолярного романа. У меня теперь был настоящий, живой… кто? Кто у меня был? Кем мне приходился Костя? Если говорить откровенно, тогда я даже не задумывался, как всё-таки можно определить его положение. Друг? Любовник? Друг-любовник? Точно не любимый, а остальное не так уж и важно. Нелюбимый любовник. Больше, чем друг, и одновременно меньше, чем необходимо, чтобы надолго задержаться рядом. Конечно, тогда я не понимал всех тонкостей, не заглядывал дальше ближайшей недели и не строил никаких прогнозов. Как-нибудь проживём, и гори всё огнём.
Нежданное «счастье» свалилось как снег на голову. Среди кадетских корпусов решили провести в этом учебном году не только предметные олимпиады, но и всеобщую спартакиаду! Замерзавший на лету рой встрепенулся, сбросил оковы сонливости и загудел с новой силой. Начали в срочном порядке формировать команды для разных спортивных дисциплин. Нужны были люди и для футбола, и для баскетбола, ровно как для волейбола, плавания, бега, стрельбы, настольного тенниса… При всём при этом разные соревнования проходили в разных городах, потому как всё проходило в учебное время, а не во время каникул, и ни один из корпусов не пустовал. Разместить всех участников в Красноярском корпусе оказалось невозможным, вот и решили соревнования раскидать территориально. Для нашего небольшого и молодого учебного заведения это могло означать только одно – полнейшую катастрофу. Дело в том, что во всех выше озвученных спортивных дисциплинах звёзды у нас были одни и те же, которых нельзя было клонировать или каким-то другим способом размножить. Физрук со своими главными приближёнными – как раз теми самыми «звёздами» - бегали по корпусу, как ужаленные, пытаясь выстроить наилучшую стратегию. Где рискнуть, в какой город кого отправить и где набрать недостающих людей? Ведь помимо основного состава команд для, скажем, футбола и баскетбола, требовалась ещё и скамейка запасных.
Началась масштабная вербовка, текущий учебный год был объявлен годом спорта. Директор собрал весь личный состав корпуса в актовом зале, и обратившись со своим любимым: «Кадеты. Мальчишки. Сыновья…» - разъяснил нам важность предстоящей спартакиады для престижа учебного заведения. Он сообщил, что специально по такому случаю учредил награды: ордена нашего кадетского корпуса первой, второй и третьей степени. Предполагалось, что они будут вручаться выдающимся кадетам за успехи в учебе, спорте и других сферах кадетской жизни. И первые ордена будут вручены участникам команд, завоевавших на спартакиаде призовые места. Ордена, надо сказать, выглядели очень красиво. Их сделали в виде многоконечных золотых, серебряных и бронзовых звёзд, а сердцевину покрывала красная, голубая или зелёная эмаль. Даже мне захотелось иметь такой орден, но я, естественно, рассчитывал скорее на учебу, нежели на нечто иное. Оказалось, что очень даже зря.
Первым спортивным соревнованием, ставшим заодно отборочным туром, заинтересовавшим меня не на шутку, стала стрельба из винтовки. Каждому желающему предлагалось с определенного расстояния попасть в бутылку. Для этого изначально давалось 2 пули. Ну, как пули – две дроби. Одна пуля выдавалась каждый новый круг, а вторая была твоим «правом на ошибку», которым можно было воспользоваться только один раз. Те, кто не попадал в бутылку, отсеивались, и начинался новый круг, и так до победного конца. Я до этого никогда из подобной винтовки не стрелял, а поскольку физрук-Тараканище меня недолюбливал, он не стал тратить свои силы на какие-то объяснения. Я даже первый раз не смог нормально прицелиться. Держа винтовку в правой руке, я зачем-то закрыл правый глаз, и мушку наводил, используя левый. Конечно же, выстрел увенчался промахом. Стоявшие вокруг кадеты и Тараканище тихо, но злобно усмехнулись. Кто-то даже хотел отобрать у меня винтовку, забыв, что я пока что потратил только своё «право на ошибку». Меня разозлили эти усмешки и то, как быстро меня списали со счетов. Я решил прицелиться в этот раз получше, и вдруг – алелуйя! – до меня дошло, что закрывать нужно левый глаз, а целиться правым. В итоге я вошел в пятёрку лучших стрелков кадетского корпуса и от гордости за себя чуть не обосрался.
На этом триумфы не закончились. Вдохновлённый первой небольшой победой (да, не первое место, но больше никто из моих одноклассников в пятёрку не вошёл, даже хвалёные Дмитриев с Худорожко), я решил не сдаваться и дальше. В итоге я оказался ещё и многообещающим баскетболистом и волейболистом. А поскольку я каждое лето упражнялся на море в плавании, тогда как половина кадет плавать вообще не умели, была реальная возможность занять вакантное место и в команде пловцов. И вот он – долгожданный триумф перед физруком. Я – среди звёзд корпуса, но теперь не в учебе, а в спорте. Мог ли кто-нибудь такое вообразить себе? Да на меня даже смотреть стали по-другому, с каким-то уважением и одобрением, особенно старшие. А Тараканище теперь жевал свои усы и ломал голову, размышляя, в какую бы меня команду запихнуть, чтобы не ошибиться. Соревнования по баскетболу и волейболу проходили в Ачинске, плавание с настольным теннисом и футболом – в Красноярске, бег и стрельба – в Норильске. В Лесосибирске не имелось ни средств для размещения гостей, ни достойных спортивных площадок, поэтому из нашего гнезда все только выпархивали, никто не оставался и никто не приезжал. В итоге меня укомплектовали в команду по баскетболу и отправили в Ачинск.
Дорога туда ничем особенным не запомнилась. Ехать меньше, чем до Красноярска, компания большая – мы заняли полвагона. Время пролетело быстро, потому как теперь вокруг оказалось гораздо больше доброжелательно настроенных людей. Рядом был какой-никакой «друг» - Гавриленко, с которым нас объединяло желание постоянно кого-то язвительно высмеивать, чем мы благополучно всю дорогу до Ачинска и занимались. Совершенно особенное место в наших во многом «девичьих» перешептываниях и смешках занимал тандем Дмитриев-Худорожко. Кстати, их даже рядом не оказалось, мы просто поминали их постоянно недобрым словом. Тандем же сам уехал в Красноярск, и потому, не считая нескольких кадет-старшеклассников, мы были самыми старшими членами делегации. Не испытывая острого чувства одиночества, находясь постоянно в чьей-то компании и в центре внимания, я как будто чувствовал себя на своём месте, и никакие «глупости» в голову не лезли. До прибытия в Ачинск всё шло как по маслу.
Сам город считался (и считается до сих пор) третьим по величине среди городов Красноярского края. Больше только сам Красноярск и Норильск. Но мне, рожденному в городе с населением более 300 тысяч человек, который, тем не менее, не считался таким уж крупным, Ачинск с его 100 000 казался одним из множества небольших провинциальных полугородов-полусел. Хотя промышленных предприятий здесь насчитывалось гораздо больше, чем в нашем захудалом Лесосибирске. И располагалось всё гораздо кучнее, благодаря чему чувствовалась жизнь и биение городского пульса. Едва мы прибыли, нас на непродолжительное время забросили в здание Ачинского кадетского корпуса, где мы оставили свои вещи и перекусили. Однако спальные места для нас ещё не освободили, поэтому после короткой ознакомительной экскурсии нас выпроводили на прогулку длинной в целый день. Сопровождавшие делегацию взрослые сами опешили от такого приёма и принялись в срочном порядке придумывать, чем бы таким занять себя и своих подопечных. В итоге мы и в кино сходили, и по магазинам до изнеможения лазили, и уже по сто раз обошли прилегающую к зданию корпуса территорию, страшась выбираться куда-то далеко из-за незнания города. А уже к вечеру проявились первые побочные эффекты таких прогулок.
Почувствовав лёгкое недомогание, я пожаловался нашей психологше. Та незамедлительно отвела меня в медпункт, где все удивились тому, что недомогание я чувствую лёгкое – градусник показывал, что температура тела перевалила за отметку в 40 градусов. Я был срочным образом госпитализирован, и таким образом самый первый получил спальное место. В лазарете помимо меня находились ещё трое кадет, все на год или два младше. Первые дни я страшно бредил, поэтому не обращал на них никакого внимания, хотя они по очереди приносили мне еду, к которой я даже не притрагивался. Никто не ставил мне диагноз и не говорил, что со мной вообще такое. В то же самое время я продолжал пролеживать кровати кадетского корпуса – в городскую больницу меня никто не собирался переводить. Высокая температура продолжала держаться, но ничего больше не болело – ни горло, ни живот. Только голова, разрывающаяся от того бреда, что являлся мне и во сне, и наяву. Медикаменты, которыми меня исправно пичкали, окрасили мочу в неестественный цвет и заставили её вонять настолько специфически и неприятно, что я бы блевал каждый раз, как ходил справить малую нужду – было бы чем блевать. А когда мне стало полегче и я отдохнул до такой степени, что даже решил помастурбировать, меня ждал очередной неприятный сюрприз – даже сперма поменяла цвет и запах. Она оказалась не мутно белая, а жёлтая, как концентрированная моча, и пахла всё теми же лекарствами.
Почти никто не являлся, чтобы навестить меня. В основном приходила психолог, которая справлялась о самочувствии, разговаривала с врачом и медсестрами, передавала мне сводки из спортивного комплекса. У кого-то наша команда выигрывала, но в основном продувала с разгромным счетом. Из её полунамёков стало ясно, что многие, и она в том числе, винят в проигрыше меня. Я ничего особого по этому поводу не испытал – не до чьих-то неудовлетворённых амбиций тогда было. У меня шла своя игра. В бреду мне казалось, что я огромная шахматная фигура и нахожусь на гигантской шахматной доске. Вокруг – черные, напротив – белые. Фигуры начинают двигаться, а я двигаюсь вместе с ними, иногда будучи в состоянии повлиять на движений той или другой, без разницы – дружеской или вражеской фигуры. Но чаще они двигались произвольно, без моего участия. Может, это был вовсе и не бред.
Товарищи по лазарету говорили, что я кричу и разговариваю во сне. Неудивительно, ведь первые дни я вообще не различал, где сон, а где явь. То я бегаю по полю, вместе со всеми играю в баскетбол, и мне кричит капитан команды: «Играй жестче! Играй жестче!» - и я начинаю играть так жестко, что уже вся команда противников пытается меня остановить, а свисток судьи надрывается так, что голова начинает болеть. Боль усиливается, усиливается, и свист превращается в ультразвук, заставляющий мои мозги вибрировать и кипеть. Кто-то толкает меня, трясёт за плечо, я слепну и ничего не могу понять. «Поешь хоть что-нибудь! Хотя бы чай выпей, тебе нужно много пить!» - говорит медсестра, но тут белый ферзь сметает нашу ладью, с которой только что король произвёл рокировку. А свисток всё ещё разрывает голову изнутри.
До конца соревнований я не успел выздороветь, но это никого не заботило и не волновало. Даже речи не шло о том, чтобы оставить меня на какое-то время в лазарете или перевести в городскую больницу. Вместе со всеми я сел в поезд и поехал домой. Бред к тому времени прошёл, но голова, да и всё тело, болели невозможно. Любое движение заставляло умолять богов отнять у меня никчемную жизнь. Так вот бесславно закончилась дорога к спортивным достижениям и победам. Как только я начал доказывать, что тоже не лыком шит, что могу напрягать не только голову (и не только член), как всё посыпалось из моих рук, как крупа из разорвавшегося пакета – стремительным потоком, разлетаясь во все стороны. Громкая заявка привела только к громкому провалу.
Болел я ещё несколько дней по возвращению домой. И свой день рождения встретил также не совсем здоровым. Так что до конца четверти я вообще решил в корпусе не появляться, чтобы с новыми силами после новогодних праздников взяться за дело, тем более что разговоры о том, как я подставил всю команду, к тому времени закончатся. Все забудут про эту спартакиаду, а вспомнят про олимпиады, благодаря которым я верну расположение администрации корпуса и восстановлю положение среди кадет.
А дома у меня было чем заняться. Наконец-то родители купили компьютер. Радости моей не было предела, тем более что все любимые игры уже были на компьютере установлены. Помимо игр на жёстком диске можно было найти кучу фильмов, музыки, картинок и пр. Посему болеть с этого дня оказалось совсем не скучно. Тем более что большинство фильмов, записанных заботливыми сотрудниками компьютерного магазина, оказались подростковыми эротическими комедиями, вроде «Американского пирога», «Муравьёв в штанах» и «Очень страшного кино». И вместо учебы, вместо написания четвертных и полугодовых контрольных работ, сочинений, диктантов, я смотрел глупые американские фильмы и черпал оттуда знания о подростковой половой жизни, оказавшиеся в итоге тупыми стереотипами.
Потом я обратил своё внимание на диски, которые папа пытался прятать, но я всё равно их быстро нашёл. На одном была записана какая-то эротика, показавшаяся мне абсолютно неинтересной. Впоследствии оказалось, что это был учебный диск, а папе он нужен был для работы – он пробовал себя в то время в роли сексолога и сексопатолога. А второй диск оказался совсем безобидным, так что я даже и не понял сначала, почему папа его спрятал, тем более, что раньше я его уже видел. На диск была записана богатая библиотека с книгами любой тематики и на любой вкус. Я сразу попытался отыскать Гарри Поттера и «Властелина колец», но их, разумеется, там не оказалось. Приуныв (хотя с чего бы – ведь все существовавшие на тот момент книги о Поттере я уже прочел), я принялся просто изучать содержание. Потом заметил, что одна из колонок называется «жанр», поэтому я отсортировал книги по жанрам и стал их тупо пролистывать. И вот уже под конец, когда стало совсем скучно, я вдруг наткнулся на жанр «Эротика».
Для легкости доступа к книгам этого жанра я их все скопировал на жесткий диск. Бояться, что папа может обнаружить подобное «хищение», было бы глупостью, ведь он оказался очень отсталым пользователем компьютера. Как-то он сам показывал мне этот диск с библиотекой и просил научить, как извлекать книги из архива. Я для этого сначала установил программу-архиватор. Папа весь алгоритм старательно записывал на бумажечку, которую потом вложил в качестве буклета в коробку с диском. И с тех пор, когда бы ему ни захотелось почитать, он сначала устанавливал ту программу-архиватор. Каждый раз перед открытием книги! Так что спрятать что-нибудь, замаскировать на компьютере было довольно лёгкой задачей. И вот, скопировав себе эротические книги, я принялся их изучать. Ох, чего там только не было!
Большую часть всего обширного собрания «клубничной» литературы составляли дешёвые порнографические романы. Их авторами были женщины (или мужики, писавшие под женскими псевдонимами и ведшие повествование от женского лица), которые красочно описывали какие-то приключения, редко выходившие за границы кровати. Не успевала пизда просохнуть после одного посетителя, как туда уже стучался второй, а то и целая компания гостей. То они спали с мужчинами, то с женщинами, то со всеми вместе. Единственный фрагмент, который мне понравился из всего собрания этой дешёвой порнушки, повествовал о девушке, которая задумала лишиться девственности при помощи молоденького мальчика. Вот про мальчика читать было очень интересно… Зато потом я вдруг наткнулся на такую неожиданную книгу, что глазам своим сначала не поверил. «Энциклопедия анального секса» или как-то так. Конечно, название кричало слишком громко, сама-то книженка насчитывала от силы страниц 50 – та ещё энциклопедия. Но смысл не в этом. Книгу написали специально для геев. То есть там не советы домохозяйкам давались о том, как разнообразить свою половую жизнь. Там изначально говорилось о сексе между мужчинами. Вот оттуда я стал черпать информацию огромными вёдрами! И о лубрикантах, и о сфинктере, о клизмах, презервативах, болезнях, анальных трещинах и анальном оргазме. Больше всего тогда меня напряг вот такой отрывок: «После нескольких удачных опытов анального секса в пассивной роли вам это очень понравится, и с этого момента вы начнёте искать партнёров, у которых бы член был толще и длиннее. С каждым разом вам понадобится член всё большего размера, но помните, что мужчин с такими пенисами не так уж и много, и не все они готовы заняться анальным сексом с мужчиной, тем более в активной роли». В общем, «энциклопедию» написал какой-то анальный террорист, фанат пассивного анального проникновения, и об удовольствии войти в кого-то, побыть в активной роли вообще не говорилось. Книга произвела на меня неоднозначное впечатление, и я только укрепился во мнении, что анального секса пробовать не хочу.
К Новому году здоровье моё окончательно восстановилось. Памятую о том, как год назад папа забыл купить какую бы то ни было пиротехнику, мы с братом на этот раз сами выпросили деньги, но спустили их не на ракеты и бенгальские огни, а на самые обычные петарды, даже не экстра-размеров. Как два придурка, мы бегали и разбрасывали везде эти петарды, одну за другой, бездумно и бесцельно. Сам праздник снова прошёл очень скучно. Поскольку в корпусе я так и не появился, никто снова меня никуда не пригласил (хотя сомневаюсь, что пригласили бы, если бы и появился). Даже с Костей я не имел возможности переговорить. От Алексея писем так и не приходило. Дима тоже не писал, да и с чего бы – он даже не знал точно моего адреса. В общем, шёл второй год моей жизни в этом городе – в Лесосибирске. Столько всего успело произойти, столько всего случилось, но я по-прежнему был одинок. Да и не только я – каждый член нашей семьи. Правда, у мамы был папа, а у папы – мама. Брата очень хорошо принимали в новой школе, у него появились какие-никакие, но приятели. А я оставался один.
31 декабря, днём, когда никого, кроме меня, дома не осталось, я оделся и вышел на улицу. Я бродил по местам своей «боевой славы» - теми же путями и пролесками, где год назад пытался приставать к каким-то пьяным или обдолбанным мужикам. Но теперь я бродил с другой целью. Или совсем без цели. Мне было очень грустно, до слёз. И хоть каждый день я слушал одну и ту же кассету «Тату», тогда в голове крутилась не их песня. Это была песня группы «Reflex» - «Потому что не было тебя»:
Просто потому что не было тебя,
Не могла сказать тебе, что я – твоя.
Долгою зимою, чистою весной
Было очень плохо без тебя одной.
Строчки раз за разом проносились, ни на миг не останавливаясь, мешая думать о чем-то другом, мешая думать вообще, заставляя мысленно петь только её – только эту песню, только этот отрывок. Глупые, примитивные, но такие понятные, такие близкие именно сейчас слова. Иногда всплывали куплеты, строчки из других мест, но припев всё побеждал, всё перекрывал. Чем дальше, тем хуже мне становилось. В глотку словно кто-то засунул железный прут и теперь его вращал, слёзы и крики, которые приходилось сдерживать, будто трансформировались в давление, разрывавшее черепную коробку. И стоило только на секунду разомкнуть губы и произнести первые слова вслух, а не мысленно, как контролировать себя стало невозможным. Я успел только добежать до горы опилок возле котельной, спрятаться там, рухнуть на колени, и рыдания, смешанные с животными, утробными полукриками-полувсхлипываниями, сотрясли моё тело. А всё просто потому, что не было тебя… Все лица и образы перемешались – Дима, Алексей, Костя. Никто конкретно, и все они одновременно, а вместе с ними сотни, тысячи других парней, мужчин, которых я знал или не знал, но видел хотя бы раз в жизни. Все те, кто проходили мимо, в чьи лица я заглядывал с надеждой, все, кто давали в «Комок» объявления, кто читал эти объявления, кто читал или писал книги про анальный секс – неужели из них не найдётся хотя бы одного, кто мог бы сделать меня счастливым? Кто бы мог успокоить, обнять и подарить лучший в жизни праздник, и это не про Новый год. Где же ты? Где тот, кто достанется мне не из-за безысходности или неудачного стечения обстоятельств, а только по велению сердца, благодаря всепобеждающей силе любви? Думаю, тогда началось моё перерождение.
А сама Новогодняя ночь прошла очень скучно. Праздничный стол, глоток шампанского, речь президента по телевизору, бой курантов, вместе с которыми я вылетел на улицу, чтобы посмотреть на фейерверк и повзрывать остатки петард. Никому неинтересные «голубые огоньки» по телевизору с одними и теми же рожами по всем каналам. Последний кусок торта-мороженого на сон грядущий и, собственно, сам сон.
Первого января папа вернулся с ночного дежурства, и мы снова посидели за праздничным столом. Мы немного с братом погуляли, но на улице оказалось так пусто и грязно, что ощущение апокалипсиса не оставляло нас ни на миг, поэтому мы скорее вернулись в дом и уселись играть на компьютере. Какое-то время спустя я решил съездить к Косте.
Костя был дома, как и его мама. Первое меня обрадовало, второе расстроило. Всё, что я смог себе позволить в тот день, это периодические хватания Костю за причинное место или за задницу, да поцелуи урывками. Зато последовавшие далее две недели каникул мы провели довольно активно, пользуясь отсутствием Костиной мамы на полную катушку. Возможно, нам стоило всё-таки попробовать анальный секс. Или как-то ещё разнообразить нашу половую жизнь, которая свелась исключительно к минетам. Но к концу зимних каникул мне уже казалось невыносимо скучным заниматься с Костей сексом. Он и сам стал меня раздражать. Его полноватое рыхлое тело теперь только вызывало у меня неприязнь, никакого желания и в помине не оставалось. Нет, я продолжал возбуждаться, продолжал засовывать свой стоячий конец меж его прелестными пухлыми губками, продолжал изливать семя прямиком ему в глотку, но это раз за разом становилось всё скучнее и неинтереснее. Как и сосать его член. Раньше эта штучка казалась мне интересной, необычной. Но теперь безволосый розовый писюн, неспособный даже извергнуть настоящую сперму, только раздражал меня. Я помнил, что у Димы, да и у Титова, и у всех тех, чьи гениталии мне доводилось видеть и чьи гениталии мне понравились, члены были темнее основного тона кожи. Такого мне и хотелось, а вместе с таким членом хотелось парня, который бы устраивал не только членом, но и телом, и умом, и всем-всем-всем. Нелюбимый любовник – статус Кости не поменялся. Лучше бы мы остались друзьями. Но я не позволил этому произойти, а теперь стремительно терял к мальчику интерес. Однажды даже после взаимного отсоса мы лежали в кровати и смотрели какие-то мультфильмы, но я чувствовал себя неудовлетворённым несмотря ни на что, и принялся потихоньку мастурбировать. Костя это заметил.
- Ты чего делаешь? – с неподдельным удивлением поинтересовался он.
- Ничего. – Я сразу прекратил все телодвижения под одеялом.
- Ты дрочишь! – и Конопушка попытался стянуть с меня одеяло, чтобы всё прояснить окончательно.
- Нет, я не дрочу. – Но одеяло я, естественно, не выпускал.
- А что ты тогда делаешь? Я же чувствовал телодвижения!
- Костя, отстань, я просто чесал яйца.
Он ещё какое-то время мерил меня скептическим взглядом, потом отвернулся и снова стал смотреть мультик. А я продолжил дрочить, уже даже не пытаясь как-то это скрывать. Костя делал вид, что ничего не замечает, и я в итоге довёл дело до логического завершения, испачкав при этом простынь и одеяло. На следующий день, последний перед началом третьей четверти, я снова заявился к другу в гости. Но никаких попыток целовать его или хватать за интересные места больше не предпринимал. Вместо этого мы поиграли в приставку, послушали «Тату», о чем-то поболтали, поели, и я уже было собрался домой, как вдруг Костя заговорил о том, о ком я и так все последние дни думал:
- Вчера ко мне после твоего ухода приходил Егор.
- Зачем? – то, что Дмитриев снизошёл до такого, как Салтыков, стало для меня неожиданностью.
- Поздравить с Новым годом, поиграть в Dandy.
- И часто он к тебе ходит?
- Нет, не очень, но бывает дело. Он же недалеко отсюда живёт.
Значит, Дмитриев в корпусе строил из себя невесть что, не подпуская и близко к своей великолепной особе тех, кто недостоин, а вне стен корпуса превращался в обычного человека? Интересно… И правда, я стал вспоминать, как периодически Егор, то ли из-за скуки, то ли из-за отсутствия своих друзей начинал даже в корпусе общаться с кадетами, стоящими намного ниже него по рангу. Он, оказывается, систематически позволял себе становиться обычным человеком, а не самовлюблённым нахохлившимся петухом. Занятно.
- Знаешь, что… - я стоял, скрестив на груди руки и глядя в окно в ту сторону, где находился дом Егора, хотя этот дом невозможно было разглядеть за множеством других.
- Что?
- Нам нужно ещё кого-то принять в наш орден. Нас слишком мало. Нужна новая кровь, нужны новые жертвы. Я попробую переманить на нашу сторону Дмитриева.
Костя ничего мне не ответил. Он только грустно посмотрел в ту же сторону, куда и я, а потом перевёл взгляд на моё лицо. Я делал вид, что ничего не замечаю, а напряженно о чем-то думаю. Но наверняка, если бы я тогда взглянул на его лицо, я прочитал бы на нём: «Зачем ты так со мной? За что?». Поэтому я и делал вид, что ничего не замечаю.
Новая четверть не обошлась без сюрпризов. Нашему взводу наконец-то подыскали постоянного воспитателя. Он оказался самым молодым из мужского коллектива корпуса, самым низкорослым и самым человечным. Только все эти качества мы тогда не в состоянии были оценить. Молодой – значит, неопытный. Низкорослый – значит, не страшный. Человечный – значит, не жестокий, и многое сойдёт с рук. Этого офицера логичнее было приставить к одному из взводов второй роты, а нам дать их самого жестокого и сумасшедшего воспитателя – Ансимова, но решения начальства не оспаривают и не критикуют, их просто исполняют. Так что мы начали приноравливаться к новому человеку и изучать его.
Мне он сразу понравился. В отличие от других офицеров, он светился жизнерадостностью, не успел превратиться в тупого солдафона, не пришёл в корпус, чтобы самоутвердиться. Самодостаточный человек, недавно женившийся и ожидавший теперь прибавления в семействе. Наверно, ростом он уступал даже мне, а я не был самым высоким во взводе. Так что понятно, что его не все и не сразу восприняли всерьёз. Тем более мы столько воспитателей сменили за полтора года. Но Додик (такое прозвище дали новому воспитателю из-за низкого роста и худощавого телосложения) не расстраивался и был полон сил и решимости работать с нами.
Поскольку Додик мне понравился, и не только как воспитатель, первые дни я вёл себя паинькой. Глядя на его безымянный палец правой руки, где красовалась огромная золотая обручальная печатка, и желая изо всех сил лишить его этого пальца, я, тем не менее, помогал, как мог. Подсказывал, где, кто и как пытается его обмануть, кого и куда не следует отпускать, кому и что не следует разрешать. У нас бытовала такая практика: выполнил домашнее задание – покажи воспитателю. Поскольку воспитатели давным-давно и бесповоротно отдалились от математики, физики и литературы, многие пользовались этим, подсовывая под светлы воспитательски очи всякую хрень под видом домашки. Часто это прокатывало, но я стал подсказывать Додику, где его пытаются надуть, как последнего лоха, и это работало на нас обоих. Ему приносило нелишние баллы авторитета, мне – его уважение и расположение. Но хватило меня ненадолго. Спустя неделю я перестал сопротивляться всеобщему сумасшествию и покатился на общей волне: стал смеяться над Додиком чуть ли не в лицо, перестал оказывать посильную поддержку и помощь. Воспитателя это несколько огорчило и задело. Он несколько раз пытался со мной поговорить, вразумить.
- Андрей, когда я пришёл, вы показали себя истинным кадетом, достойным учеником, умным парнем, в конце концов. Я очень на вас рассчитывал и надеялся. Зачем же вы обманываете моё доверие? Или это ваше истинное лицо, а до этого вы пользовались маской?
- Не знаю. – Мне стало весело, что кто-то из старших нуждается в моей помощи и был вынужден о ней просить, пусть и не прямым текстом. Но вместо того, чтобы оценить такой широкий жест взрослого и умного человека, я решил использовать это, чтобы ещё сильнее его унизить. – Я всем первые три дня кажусь хорошим, а потом от меня вешаются.
- Очень жаль. Вы мне очень понравились.
После этих слов во мне ещё боролись противоречия и сомнения. Но если бы не беременная жена, я бы, может, выбрал дорогу света. А из-за того, что «понравились» означало только «понравились, как ученик кадетского корпуса» и ничего больше, я выбрал дорогу во тьму.
Фиаско баскетбольной команды в Ачинске не очень сильно выделялось на фоне «успехов» других команд. Выяснилось, что почти все наши сборные проиграли с разгромными счетами по всем дисциплинам. Только подтягивания самый сильный парень кадетского корпуса – Женя Власенков – вывел на нужный уровень, заняв первое место. Его сразу же наградили орденом, как и обещали, а вместе с ним ещё нескольких десятиклассников: командира первого взвода, парня, который хорошо выступал на олимпиадах, и сына одного очень влиятельного человека. Последнему орден вручили с формулировкой: «За совокупность заслуг перед корпусом». Он сиял ярче всех награждённых. Таракан на ближайшем уроке физкультуры, словно старому знакомому, жаловался мне:
- Лучше бы я тебя плавать отправил. А то этот Фомин даже доплыть от одного края бассейна до другого не смог, пришлось спасателям его вытаскивать – стыд и срам. А мне тут распалялся: «Я летом Енисей переплывал!». Мудило.
В общем, всё как-то снова стало хорошо, встало на свои места, как я тогда считал. Мне опять нравился корпус, я чувствовал себя на высоте, в центре внимания, поэтому собирался внимание оправдать и отработать. И первым под раздачу попал новенький – Пойманов. Мне показалось несправедливым, что он со своей внешностью и умственными способностями за полгода не попал никому под горячую руку. Никто не называл его обезьяной, прыщавым уродом, Человеком, Испугавшим Чуму, Выжившим после Чернобыля, Гнойником. Почему его так никто не называл? Я это исправил. И уже через неделю весь корпус выучил и повторял придуманные Андрюшей обидные прозвища. Саша не понимал, что дело приобретает серьёзный оборот, пытался отшучиваться, смеяться, не обращать внимания. Поэтому его положение становилось всё хуже и хуже. Наконец-то Гавриленко тоже открыл для себя весь потенциал этого страшного, как черт, троглодита, и мы принялись атаковать в паре. Всё продолжалось до тех пор, пока Пойманов не совершил первую попытку самоубийства.
Мы шли строем от учебного корпуса к спальному. Я и Гавриленко договорились, что Ваня будет толкать Пойманова сзади на меня, а я буду изображать праведный гнев, якобы не понимая, чьих это рук дело, и выталкивать того из строя. За это он получит нагоняй от воспитателя, а к издевке примкнут остальные. Всё шло по плану, но в один момент Пойманов не выдержал: то ли Карелин, то ли Ведерников толкнули его слишком сильно, отчего он вылетел из строя, как пробка из бутылки шампанского, и улетел в сугроб. Вскочив на ноги, Саша больше не пытался занять своё место в движущемся прямоугольнике из людей. Вместо этого он постоял какое-то время со слезами на глазах, а потом резко рванул по направлению к дороге. Едва мы успели осознать, что происходит, как обезумевший от горя и обиды кадет стоял на краю проезжей части. Воспитатель успел только выкрикнуть его имя и начать движение в его сторону, а он уже бросился на дорогу – картинно, как в фильме. К счастью, бросился он слишком рано, а машина, под которой юный самоубийца решил попрощаться с жизнью, двигалась медленно и успела притормозить, высунувшись при этом на полосу встречного движения. Никакой аварии не произошло, катастрофа не состоялась. Самоубийца-неудачник – это и грустно, и радостно одновременно.
Воспитатель уже поднимал сопротивлявшегося и брыкавшегося Пойманова с дороги, когда мы все пришли в себя – одновременно, будто единый организм. И первой реакцией на произошедшее – то ли это защита такая, то ли мы и правда все там посходили с ума, - но первой реакцией стал смех. Мы все разом расхохотались.
- А-ха-ха, Гнида! Гнида-самоубийца! Вы видели, как он бросился под машину? А-ха-ха!
Кто-то даже падал на колени в приступе истерического безумного смеха. Многих просто сгибало пополам. Когда нечто подобное происходило после «суицидальной» попытки Пруцкова, выбрасывавшегося из окна в сугроб, это казалось нормальным – там все прекрасно понимали, что ничего с этим олухом не случится. Теперь это тоже казалось нормальным, но уже с расстояния прожитых лет я ужасаюсь, до чего же отвратительными мы были.
Поступок Пойманова впоследствии запустил моду на попытки суицида. Как минимум ещё 5 кадет после него демонстрировали всю горечь собственного положения решением свести счеты с жизнью. Один из них так же пытался броситься под машину, ему повезло чуть меньше, чем Пойманову: машина успела его стукнуть, и он неудачно упал, получив сотрясение мозга и перелом ноги. Двое других вешались в туалете, но делали всё настолько демонстративно, при полном аншлаге, что дело никогда не принимало серьёзного оборота, а их жизни оставались на протяжении всей попытки суицида в безопасности. Ещё двое украли в медпункте таблетки и пытались ими отравиться. «Мукалтин» - самое любимое лекарство нашего корпуса. Их потом побили одноклассники по просьбе чуть ли не всего состава корпуса – таблеток не было в медпункте после инцидента несколько недель. И мне стыдно об этом говорить, но к двум из пяти описанных случаев я оказался причастен. В такого монстра я тогда превратился.
Однако мало кто видел этого монстра. К преподавателям я умел найти подход. Библиотекарь любила меня за то, что я всегда участвовал в организованных ею мероприятиях. Массу свободного времени я просиживал в том же медпункте, наблюдая, как старшие флиртуют с молодыми и симпатичными медсестрами. Мы даже застолья умудрялись устраивать – что в библиотеке, что в медпункте. Да что там, последний вообще стал местом моего постоянного паломничества. В попытках прогулять как можно больше уроков физкультуры, я всю зиму изображал из себя тяжело больного – то бронхитом, то мигренью. В связи с этим мне требовалось постоянно проходить различные процедуры: кварцевание, прогревание, ингаляции. Вот я и зависал постоянно в одном из двух небольших кабинетов, отделанных кафелем холодных оттенков синего цвета. Я, помниться, даже с собой кассеты «Тату» приносил и включал, чтобы веселее проходило время процедур.
Воспитателям же особого дела до меня не было. Сообщения о попытках суицида доходили до директора редко, дежурные или ответственные офицеры старались всё замять, чтобы избежать неприятностей, широкую огласку получил лишь случай с сотрясением и переломом. Те, кто выпил таблетки, оказались иногородними, и их так пристыдили перед всей ротой, что они сами умоляли ничего не рассказывать ни родителям, ни директору. Нашего же Гиббона Пойманова директор лично опустил, рассказав с присущим ему красноречием, какой это низкий и недостойный поступок – самоубийство, и что только трус и конченый человек может решиться на подобное. Он также напомнил Гиббону, с каким трудом того запихнули в корпус, и как он может легко вылететь из него, и какие будут у того мрачные перспективы, если подобное произойдёт. Я бы лично после таких слов пошёл и убил бы себя уже наверняка, но Пойманов с тех пор стал как шёлковый, и проблем от него никогда больше не было.
Безнаказанность только подзуживала подстрекателей, довести до самоубийства теперь считалось высшим классом в унижении, все мечтали сотворить нечто подобное с Крыжановским. Но тот оказался стойким оловянным солдатиком, не поддающимся на такие провокации. Да и мода быстро сошла на нет.
Шуры-муры с Костей продолжались, хотя уже намного менее интенсивно. Даже в душ я теперь предпочитал ходить в одиночку или с кем-то новым. Мне хотелось теперь не останавливаться, не зацикливаться на Косте, а попробовать заманить в свои сети кого-то более подходящего. Того, кто бы мне действительно нравился. Здесь я снова стал вспоминать о Диме, жалеть, что ничего тогда с ним не получилось. Но Дима даже не держал стабильной связи с Егором Дмитриевым – другом, который оставался лучшим гораздо дольше, чем я. Порасспросив этого друга, я выяснил, что Дима писал ему всего лишь однажды, как только переехал в Новосибирск. Потом они ещё раз созванивались, но больше никак не контактировали. Даже нормального адреса выяснить не удавалось: Егор писал Диме «до востребования», а Дима обратный адрес на конверте не указывал, объясняя это тем, что постоянного адреса у него пока что нет. «Когда мы купим квартиру, я сразу тебе пришлю свой новый адрес» - писал он Егору. Кстати говоря, отчаявшись обнаружить на почте весточку от Алексея, я перестал туда даже заглядывать. Так что письма меня разочаровывали всё больше…
С самим же Егором я начал постепенное сближение, действуя по плану собственной разработки. Когда Гавриленко покидал корпус и уходил домой, я переставал быть его союзником и подсаживался к Егору – порой под предлогом сверить решения задач по физике, алгебре или геометрии, порой вообще без повода. Я пытался использовать тактику «работа на два фронта»: днём высмеивать Дмитриева вместе с Ваней, а вечером сплетничать с Егором о Гавриленко. И постепенно из этого что-то стало получаться. Егор стал время от времени сам подсаживаться ко мне, порой тоже без повода – так, поболтать, посмотреть, чем я занимаюсь. Следуя примеру своего друга, Ваня Худорожко тоже начал присматриваться ко мне.
С Костей же творилось нечто невероятное. В знак протеста он перестал мне подчиняться. Он больше не читал книги, которые я ему советовал или почти что приказывал прочитать. Он больше не желал слушать «Тату», переключившись на другие группы, в основном зарубежные. А однажды ночью, когда я решил, что всё-таки не стоит забрасывать насовсем наши шалости, и попытался к Косте поприставать, тот мягко, но уверенно отстранил мои руки, дав понять, что не хочет ничего, кроме как хорошенько выспаться этой ночью. Такое поведение привело меня в изумление, а потом в бешенство. «Ну, что же, хорошо. Хочешь войны – получишь войну!» - решил я, и уже на следующий день предпринял меры.
Ещё наш первый воспитатель, Виктор Викторович Жмур, назначил меня ответственным за самоподготовку. В отсутствие воспитателя я должен был приглядывать, чтобы мои одноклассники не увиливали от выполнения домашнего задания. Если они читали посторонние книги, плевались в Беса бумажками, играли в «крестики-нолики», рисовали на последних страницах тетрадей, мне следовало немедленно принимать меры, чтобы они вернулись к «святому» – к домашнему заданию. Я никогда не утруждал себя прилежным выполнением таких обязанностей, с удовольствием отвлекаясь вместе с остальными, стоило только воспитателю покинуть класс и оставить нас без присмотра. Но днём, следующим за ночью, когда Костя ответил отказом на мои приставания, я наконец-то решил воспользоваться своими исключительными правами. Я прекрасно знал, что Костя, вместо написания сочинения или решения задач и примеров, читает неугодную мне книгу. Я начинал эту книгу читать, но быстро понял, что это пустышка, Костя же, вопреки моим настоятельным рекомендациям даже не брать подобное говно в руки, пристрастился к этой пустышке, а теперь принялся ещё и за продолжение. Так что как только Додик покинул место за своим столом напротив меня (я восседал всегда на первой парте во время самоподготовки, лицом к лицу с воспитателем), как только дверь в коридор за ним захлопнулась, я отложил ручку в сторону и пошёл по рядам. Дабы не заострять внимание только на Косте, чтобы он не решил, что я придираюсь исключительно к нему, я вразумил нескольких других кадет, решивших полоботрясничать, отобрав у одного тетрис, у другого игрушку-головоломку. Заставил Короленко отложить в сторону «Жития святых» и углубиться в изучение истории, а потом подошёл к Косте.
- Убери это. Почитаешь после того, как покажешь мне всю выполненную домашку.
Костя покраснел, фыркнул, как умел это делать только он, выражая своё недовольство, очень демонстративно отбросил в сторону книгу и взялся за учебник. Я прекрасно понимал, что как только отойду от него, учебник снова будет отброшен и забыт. Поэтому пришлось совершать обманные манёвры: ходить по классу, краем глаза косясь в сторону нерадивого любовника, делать вид, что возвращаюсь на своё место, резко вскакивать и садиться, снова вскакивать и нестись к Костиной парте. Естественно, при моём приближении он стал прятать свою книгу под стол. Я вырвал её у него из рук и засунул в его портфель, а ему дал подзатыльник. От этого поступка мне стало очень сладко, а Костя надулся и покраснел ещё больше. На третий раз я заметил, что книга снова извлечена из портфеля, но лежит уже не на столе, а на соседнем с Костиным стуле, и Конопушка читает её под угрозой вывиха шеи. Тут я имел полное право изобразить ярость, отобрать книгу и отвесить Салтыкову ещё пару подзатыльников. Удовлетворив жажду мести, потешив самолюбие и ещё немного самоутвердившись, я уже в душе простил Костю, но книгу пока отдавать ему не собирался.
Вечером, во время построения перед ужином я попытался показать Косте, что больше на него не сержусь, задав ему парочку дежурных вопросов. Каково же было моё удивление, когда Салтыков мне не ответил! Он делал вид, что не замечает меня, не слышит, что я говорю. Что ему вообще до меня нет дела. Пунцовая краска, заливавшая всё его лицо, свидетельствовала об обратном. Чтобы не оставаться в долгу, я обратил на эту красноту внимание Пруцкова, и мы вместе посмеялись над Конопатым Солнышком (видите, Косте даже обидного прозвища не смогли в корпусе придумать – с ним это просто не вязалось). Вернувшись в спальный корпус, мы с Костей раздвинули наши кровати, будто сговорившись заранее. Правда, места в спальне было не так много, поэтому кровати по-прежнему стояли очень близко друг к другу, между ними нельзя было даже протиснуться. Но эта узкая щель сделала трещину в нашей дружбе, в наших больше, чем дружеских отношениях не просто надуманной, существующей в чьём-то воображении, а вполне реальной и красноречивой.
По большому счету, нам хватило недели, чтобы растоптать всё, что было между нами. С каждым днём Костя всё чаще демонстрировал свою независимость. Он начал много общаться с людьми посторонними, а со мной вообще не разговаривал. Очевидно, он ждал извинений, и, откровенно говоря, он был вправе их ждать. Но тогда мне казалось иначе. Я тоже ждал извинений и прекрасно понимал, что не получу их, не очень-то и расстраиваясь. Это он должен был расстраиваться, он должен кусать свои локти, а не я. Это он никто, очередной лошок, которого никто не трогал из-за моего покровительства. Теперь же я ему устрою сладкую жизнь. Он у меня попляшет. А я тем временем добьюсь Дмитриева, и буду счастливо отсасывать ему каждую ночь, как мог бы это делать с тобой. Но ты упустил своё счастье, Конопатый, а вместо счастья накликал беду. Так что пеняй теперь на себя.
Через неделю мы окончательно рассорились, отметив это событие перестановкой кроватей. Я перетянул свою поближе к Дмитриеву, сдвинув её при этом с Пруцковым. Костя создал тандем с придурковатым Гришиным, которого вообще в нашей спальне не должно было быть. Когда я вернулся на выходные домой, мне стало немного грустно, что теперь я не смогу ни к кому ездить в гости, не смогу ни у кого оставаться на ночь, соврав родителям, что должен остаться в корпусе. Тогда я взял пустую тетрадку и устроил из неё очередной дневник. Если помните, первый я завёл примерно в это же время год назад, и он до сих пор лежал в корпусе, в тумбочке моей кровати. Но о том дневнике я забыл – он стал частью недолгого, но счастливого времени. И когда время это прошло, к дневнику прикасаться больше не хотелось. Так что дома я завёл новый. На первой же странице я сделал запись:
«Сегодня, когда ехал их корпуса в автобусе, почувствовал себя одиноко. Захотелось к кому-нибудь прижаться. Обнять и не отпускать. Я прижался к какому-то мужику. От него пахло алкоголем, но зато как приятно было чувствовать тепло его тела. Руки сразу захотели потянуться именно туда, но я не решился. Как же это приятно, когда чувствуешь в автобусе мужское тепло».
После я убрал дневник в стол, спрятав его между разными бумагами, где прятал письмо от Алексея. И почувствовал пустоту, безысходность. Захотелось пойти и броситься под машину, как Пойманов. Или выброситься из окна. Интересно, я бы разбился, упав с четвёртого этажа? Наверно, нет, только бы инвалидом стал. А может, вскрыть вены? Но это очень страшно, я никогда не смогу. «Знаешь, как правильно вскрывать вены?» - как-то у меня поинтересовался один из товарищей в корпусе. Зачем ему это было нужно? Почему он завёл тот разговор? «Нужно это делать, лёжа в ванне, в горячей воде». Откуда он сам-то знал? И зачем рассказывал мне? Я не верил, что будет не больно. Город смерти. Лесосибирск – настоящий мертвый город, город смерти, где ветер по улицам гоняет пепельную поземку, воздух пахнет дымом и гарью, где я никому не нужен, а мне нужны все. Я здесь не родился, но ужасно хочу умереть. И если бы я знал быстрый и безболезненный способ это сделать, я бы им воспользовался. Но потом пришли родители, и плохие мысли на время улетучились.
А в понедельник в корпусе всё снова было замечательно. Я радовался жизни, чувствовал себя как рыба в воде, и думать забыл о том, что тревожило на выходных, когда оставался один в пустой маленькой квартире наедине с мыслями, тенями прошлого, неудовлетворенными потребностями, неправильными желаниями… Корпус делал из меня монстра. Но когда я возвращался оттуда домой, вся тяжесть грехов опускалась на плечи, давила на шею, сводила с ума. Меня будто отключали от источника питания, и я моментально разряжался. Корпус подпитывал меня скверными эмоциями, грязной и тёмной энергией, к которой я быстро пристрастился и стал зависимым. Но всё же такая грязь была чужда моей натуре, и вне корпуса противостояние обострялось, начиналась ломка, я пытался изгнать из своего тела демонов, а те, как пиявки, присосавшись к душевным кровоточащим ранам, никак не хотели уходить. Порочный круг, из которого я то не хотел, а то и попросту не мог выйти.
Я даже начал подумывать о том, чтобы по-настоящему исповедаться батюшке. Вот так взять и всё ему рассказать, как есть. Пусть он посоветует что-нибудь. Но батюшка, который раньше хаживал к нам каждую неделю со своими проповедями о вреде рок-музыки, об идолопоклонничестве, гордыне и чревоугодие, теперь редко появлялся, исключительно для встречи с директором. Всего несколько служб прошло в домовой церкви с начала года, и никакой исповеди никто проводить не планировал. Все готовились к открытию большого красивого храма, призванного стать центром духовной жизни Лесосибирска, а также одной (если не единственной) из его достопримечательностей. Настоятелем храма должен был стать отец Арсения Николаева. А наивный Сеня тем временем разоблачил своего папашу, рассказав всем в спальне перед сном, что скоро их семья переедет в большой кирпичный трёхэтажный дом, где будет даже бассейн. Хорошо строили храм, ничего не скажешь.
Кстати, на открытии и освящении храма мы все выполняли роль красивой декорации, стоя на февральском холоде и ветре в парадной форме и шинелях. Люди глазели на нас, фотографировали. Вот они – три символа Лесосибирска! Казачество, кадетство и храм. Остаётся только надеяться, что казачество не было таким прогнившим и червивым, как кадетство и духовенство.
Чары Егора на меня начинали действовать всё сильнее. Причем с его стороны, понятное дело, никаких усилий не прилагалось. Я сам хотел обманываться, влюбляться, испытывать к кому-то страстное влечение. Вот и получил, что хотел. Теперь Егор мне казался самым красивым человеком на всей земле. Я даже понял, что он всегда был красивее Димы. Просто Дима обладал каким-то необъяснимым и неповторимым шармом. А теперь я разглядел такой шарм и у Егора. Это его высокомерие – это и не высокомерие вовсе! Это аристократичные манеры и большая избирательность. Он знает себе цену, что не может быть несексуальным, ведь цена довольно высока. А может, это честность – он не общается с теми, с кем не хочет, в отличие от нас всех, кому приходится просто общаться с кем попало ради сохранения статусов и взаимовыгодных союзов. Хотя он ведь вне стен корпуса общается с теми, к кому в стенах и не подходит даже. А впрочем, какая разница? Он достаточно умён, красив, силён и здоров, у него уже сформированное мужское тело, которое мне хочется облизать от макушки до кончиков мизинцев на ногах, а остальное – блажь. Остальное неважно.
Оставалась последняя, но самая главная и неразрешимая проблема – как к нему подбить клинья. Если с Димой отношения складывались сами собой, получались доверительными и близкими без всяких усилий, то в данном случае, пустив ситуацию на самотёк, я рисковал остаться ни с чем, прождав при этом целую вечность. И одной из самых больших помех на пути к Егору стоял Ваня Худорожко. Так когда-то и сам Егор оказался последним, кто мешал мне подобраться к объекту первой любви, Диме Головину. Тогда ситуация сложилась для меня очень удачно, но теперь, похоже, надеяться на судьбу не было смысла. Нужно брать быка за рога. А потом хватать за яйца.
И вот я повсюду бегаю за ним. Я – его тень, он – мой господин. Я поменял столик в столовой, подобравшись к нему поближе. Тому, чьё место я занял, такой поворот сюжета не понравился, но меня мало заботили второстепенные персонажи. Существовали теперь только я и он, а в ближайшем будущем эти главные герои пьесы «Предвесеннее обострение» должны были слиться в громкое, счастливое, выразительное «МЫ». Но и за столиком досадными недоразумениями восседали двое посторонних, в том числе Худорожко. Тогда я стал придумывать что-то ещё… И вот я сама учтивость и щедрость во время самоподготовки. Егор, не хочешь ли сверить ответы? Егор, ты нашёл решение? Егор, тебе помочь разобраться с этой задачей? Нет, нет и нет? Ваня уже тебе всё объяснил, показал, помог тебе, а ответы есть в конце учебника? Вот ты сука, Егор, но это ничего, это даже добавляет перчика. И вот я уже обожаю футбол, бегаю по полю, рву жопу за твою команду, не обращая внимания, играю ли я в ней, или же я – твой противник. И с каждым шагом ты всё ближе, но остаёшься таким далёким. Тебе безразлично, что я делаю ради тебя. Ты почти не обращаешь на меня внимания.
А потом внезапно что-то поменялось. И Егор сам стал чаще со мной заговаривать, чаще выбирать в свою команду, обращаться за помощью или советом. Это глупо, но мы ведь тогда были глупыми детьми, так что в качестве приободрившего меня факта упомяну и это: Егор не любил йогурты, все подряд кроме персиковых, поэтому во время полдника или ужина всегда отдавал свой стаканчик кому-нибудь другому. Теперь этот другой был я, изо дня в день. Хоть какое-то преимущество в том, что мы сели за один стол.
Последними же каплями, переполнившими чашу безумия и толкнувшими меня к активным действиям, стали два следующих эпизода. Оба происходили ночью, в нашей кадетской спальне, во время всеобщего бодрствования. Первый раз мы с Пруцковым о чем-то болтали, этим же занимались и все остальные лежащие рядом люди. Внезапно на улице раздался какой-то крик, за криком последовала ругань. В этом всём явно участвовали сотрудники корпуса, так что все 11 человек вскочили со своих кроватей и бросились к окну. Хотя, вру. Не все вскочили. Окно, из которого лучше всего слышались вопли, находилось как раз у меня над головой, так что я не покидал своего лежбища, а просто встал на колени, облокотившись о спинку кровати. Так я мог прекрасно разглядеть, что твориться на улице. Но так и не рассмотрел. Рядом встал Егор. В одних трусах, которые всегда очень красноречиво топорщились, как будто у него там не простой подростковый член, а трёхголовый дракон. И вот он встал как-то так, что упёрся этим драконом прямо мне в руку, в тыльную сторону ладони.
Меня словно током ударило, но я не убирал руку, пытаясь сохранить самообладание. А он всё напирал и напирал, так непринуждённо, стараясь выглянуть как можно дальше, увидеть как можно больше. Я даже забыл, почему все подскочили. На меня нахлынули воспоминания и забытые ощущения из того периода, когда я пытался вот так вот прощупать чьё-нибудь достоинство в автобусе. Как же это всегда было сложно и опасно, а тут – на тебе! Стоило забыть о подобной практике, отказаться от неё, как от бесперспективной и не стоящей свеч, как тут же происходит нечто настолько сексуальное. Но счастье длилось так недолго. То ли из окна ничего не было видно, то ли там смотреть особо не на что было, или же всё быстро закончилось, но очень скоро парни разошлись обратно по кроватям. Женя пытался возобновить наш разговор, а я мыслями витал где-то в другом месте, озабоченный лишь тем, как успокоить свой стояк, чтобы пройти, никого не смущая, до туалета.
Как наркоман, попробовавший сильнодействующий наркотик, я с первого же раза попал в сильнейшую зависимость. Мне захотелось касаться этой выпуклости ещё и ещё, как можно чаще. Мять её в руках, и необязательно через трусы, увидеть её во всей красе, взять в рот, в конце концов. Одно невинное прикосновение так меня перевозбудило, что, не сумев побороть свой стояк, я дождался, когда все уснут, и разбудил Костю. Раньше такое проворачивалось легко – Костя лежал совсем рядом. Теперь мне пришлось пройтись по комнате, присесть на краешек его кровати и, легонько теребя его за руку, произнести имя негромким голосом несколько раз. Проснувшись, Костя сначала не удивился, увидев меня рядом, а потом, видимо, окончательно проснувшись, удивился.
- Привет! – сказал я ему с глупой улыбкой.
- Привет. Чё тебе надо?
- Ничего. Хотел извиниться. Мы так нехорошо с тобой расстались. – Эта фраза прозвучала вполне естественно и ни у одного из нас не вызвала смущения. Как будто мы и правда – не дружили, а встречались, а потом не поссорились, а расстались. Такой речевой оборот мог быть случайностью, простой оговоркой, но ни тем, ни другим не являлся. Хоть мы и недопонимали полного значения одной простой фразы, рассмотреть за её покровом можно было многое. Расстались – значит, навсегда. Значит, мы уже не можем снова стать друзьями или тем, чем были последние недели прошедшей дружбы. Ничего не станет как прежде, независимо от того, помиримся мы сейчас или нет. Ты остался моим прошлым, Костя. Я с тобой расстался и пошёл дальше. Но Костя тогда этого не услышал. Или мне так показалось – я ведь и сам не понял, что сказал.
- Да… Зачем ты постоянно обзываешься?
- А почему ты меня не слушаешься? Я ведь не из вредности тогда отбирал у тебя книгу. Это мои обязанности, и ты подставлял меня перед воспитателем.
- Ты же знаешь, что Додик ничего не сможет тебе сделать.
- Но я всё равно хочу оставаться у него на хорошем счету. Так что извини меня за моё поведение, но ты должен извиниться и за своё.
- Ладно-ладно, извини.
- Как у тебя дела? Я вижу, ты с Гришиным подружился?
- Да, он так хорошо в машинах разбирается, мы с ним постоянно о них говорим. А у тебя как дела? Ты уже стал нормальным? Я, кажется, да.
Не сумев сдержаться, я рассмеялся слишком громко – в сонной тишине спальни с высокими потолками и прекрасной акустикой моё кудахтанье прогремело, будто усиленное в десятки раз. Издаваемый мною же шум немного меня отрезвил и помог взять себя в руки. Я перестал смеяться и переспросил:
- Стал нормальным?
- Ну, да. Мне снова девочки нравятся. А тебе?
- Эх, Костя… - Я улыбнулся и поцеловал его в щеку. Он попытался отстраниться, но не смог этого сделать. – А я и был всегда нормальным. И ничего ненормального мы с тобой не делали. Девочки? А мне с рождения нравились мальчики и продолжают нравиться до сих пор.
- Но это неправильно…
- Кто тебе сказал? Взрослые? Они говорят, что пить и курить неправильно, что материться неправильно, что заниматься сексом стыдно, а сами всё это делают с большим удовольствием. Почему тогда это всё неправильно?
Костю мои слова заставили задуматься. Он выглядел обескураженным и озадаченным. Казалось, я даже могу услышать скрежет поворачивающихся в его голове шестеренок, которые крутятся с неимоверным усилием, помогая переварить Косте только что услышанное.
- Если подумать, то ты прав. И что, ты считаешь, что быть голубым – это правильно?
- А почему это неправильно? Если мне так нравится, если я таким родился. Тебе ведь тоже нравилось, а? Признайся!
- Да, нравилось.
- Давай тогда займёмся этим ещё разок, последний. Прощальный, так сказать?
- Андрей, я хочу спать.
- Ну, пожалуйста! – и я поцеловал Костю в губы. Когда наши уста наконец разъединились, он с лёгкой хрипотцой в голосе ответил:
- Ладно, только если в последний раз. – И сдался.
Когда всё закончилось и я вставал с Костиной кровати, чтобы отправиться на свою собственную и погрузиться там в сон, Костя обратился ко мне с просьбой:
- Андрей, только давай ты больше не будешь обзывать меня и унижать.
- Хорошо, не буду.
И на следующее же утро я накричал на него при всех, что он криво заправил кровать, обозвав при этом тупицей, рыжей мразью, конопушкой, и спародировав его голос. Это вообще было всеобщим любимым занятием – разговаривать «голосом Салтыкова». При этом все делали голос неестественно высоким, гулким, а при разговоре пучили глаза и много окали. То, как я сорвал с утра пораньше злость на бывшем друге, многим понравилось, но Костя смотрел на меня с обидой, и под его взглядом я чувствовал себя полным ничтожеством, предателем. Мне становилось стыдно, и я защищался от этого стыда, ещё сильнее издеваясь над тем, кому этой ночью обещал, что никогда больше так вести себя не буду.
Через несколько дней произошло другое волнительное событие. Худорожко заболел, и его отправили домой, в увольнение до выздоровления. Вообще-то, по правилам, его сначала следовало поместить в лазарет при корпусе, а уже потом, в случае отсутствия положительной динамики, отправить либо домой, либо в нормальную больницу. Но в лазарет старались класть только иногородних. А тогда вообще свирепствовала эпидемия гриппа, в лазарете не оставалось даже свободного места. Вскоре нас всех должны были распустить на карантин. Но пока руководство корпуса тянуло кота за хвост, и по домам мы отправлялись не шумной и здоровой толпой, а больными и в одиночку.
Болезнь Худорожко стала тем шансом, которого я очень долго ждал. Егор остался один, стал уязвимее. Он должен был острее ощущать потребность в ком-то, в новом друге. Во мне, как тогда хотелось верить. И я стал к нему ещё более внимательным, что он сразу же сумел оценить. Дмитриев стал очень разговорчивым, рассказывал мне о семье, о том, откуда они с Ваней Худорожко знакомы, что они учились вместе в гимназии, где их одноклассником был и другой Ваня – Гавриленко, начавший страшно ревновать меня к Егору. Но мне на эту ревность было чхать, я продолжал жадно внимать каждому слову, выпавшему из ещё не целованного, но такого желанного мною рта. Рассказывал Егор и про девочку Леру по прозвищу Холера, которая пыталась в прошлом году пригласить меня на танцы, а в этом постоянно его расспрашивала обо мне. Я делал вид, что эта Холера хоть как-то меня интересует, параллельно рисуя в воображении порнографические сцены с участием лишь нас двоих. И вдруг прийти в себя мне помогает вопросительное выражение лица моего собеседника. Я понимаю, что он задал какой-то вопрос, влетевший в одно моё ухо и вылетевший из другого, поэтому прошу его повторить.
- Я говорю, перебирайся сегодня ночью ко мне поближе, побазарим. Всё равно рядом со мной кровать пустая, Санёк тоже заболел, как и Вано. Переложишь его матрас на свою койку, а свой – на его. А то я уже заебался которую ночь подряд слушать Севу, а потом сразу засыпать. Согласен?
- Да, хорошо, без проблем. – Согласен? Согласен ли я? Да это самый большой подарок, который ты мог мне сделать, милый. Конечно, я согласен. Я согласен на всё, только попроси, и я сделаю для тебя, что угодно.
И та ночь стала «машиной времени», возвратом к прошлым, немного забытым чувствам, событиям, мыслям… Год назад точно также, только на других кроватях, я лежал и разговаривал с твоим, Егорка, лучшим другом, с Димой. Тогда мы поделились друг с другом секретами, тогда, пусть на очень короткое время, но мы стали очень близкими. Всё могло зайти очень далеко, если бы я не испугался, не смутился, не захотел взаимных чувств вместо взаимных подрочулек. Ты тогда был просто помехой, от которой я благополучно избавился. А теперь я сгораю от желания, я лежу и говорю с тобой, нас разделяет не только пространство между кроватями, но и бесконечная пропасть мировоззрений. Но я постепенно делаю эту бесконечность всё менее значимой, менее видимой и внушительной. Пусть эта пропасть будет бесконечно глубока, пусть края её никогда не сомкнуться, но я попробую сделать так, чтобы края сошлись достаточно близко, и я сумел бы перепрыгнутьбездну. Я больше не буду медлить, бояться, застывать в нерешительности. Я буду воином, сталью и кровью отстаивающим своё право на счастье и богатство.
И той ночью мне так хотелось дотянуться до него и поцеловать. Или о чем-то рассказать. Но я понимал, что ещё рано, что сейчас жертву очень легко напугать и обратить в бегство. И я маскировался, подбирался всё ближе и ближе, втирался в доверие. А когда Егор уснул, я снова пошёл и разбудил Костю. На этот раз Костя был намного менее сговорчивым, но я снова извинялся, клялся, что не буду его унижать и оскорблять, оправдывался. И снова сумел развести его на «самый-самый последний прощальный секс». Мне кажется, выполни я своё обещание, этим ресурсом можно было бы пользоваться чуть ли не каждую ночь, как и раньше. Но ведь я снова не выполнил обещание. Так я стал Иудой, трижды предавшим своего Иисуса. После третьего предательства наши отношения больше не восстановились. Но я был слишком глуп и одержим демонами, чтобы что-то узреть. Меня терзали демоны гордыни, похоти, одержимости, и сам я становился всё более бездушным, бессердечным монстром. Прекрасным снаружи и гнилым внутри чудовищем.
Можно ли придумать более подходящий день для признаний в симпатиях и влюбленности, чем День святого Валентина? В прошлом году этот праздник (хотя многие праздником его вовсе и не считают, а некоторые – так вообще не признают) прошёл мимо меня, и в этом году я собирался взять реванш, насовершав безумств, которых хватило бы на два праздника с лихвой. Ажиотаж подогревал и Пруцков, носившийся по магазинам и скупавший валентинки тоннами, чтобы потом их раздаривать девушкам из танцевального кружка, пытаясь завоевать сердца одних и впутывая в коварные сети интриг других. Двенадцатого февраля рядом с вахтой был повешен специальный ящик для открыток, напоминавший обычный почтовый. Предполагалось, что за два дня туда все опустят свои открытки и валентинки, а в сам праздник специальные почтальоны будут всю корреспонденцию доставлять получателям.
Я прекрасно понимал и отдавал себе отчет, что никто мне ничего не принесёт. Как и в прошлом году. Как и много лет до этого. Потому что раньше о таком дне мы и не слышали, а когда услышали, девочки-подруги (да и вообще девочки в целом) ушли из моей жизни, и остались только мальчики, скупые на ласку и внимание. Однако на этот раз у меня был кто-то, кому бы я сам мог отправить тайное послание. Я не собирался подписываться, но совершенно точно намеревался рассказать обо всех своих чувствах в малейших деталях и подробностях. Поэтому я отправился вместе с Женей в канцелярский магазин, когда он совершал очередную туда ходку, обнаружив, что 20 валентинок – это слишком мало для его коварных планов. Я тоже решил приобрести не одну, а целых пять, но все пять – для него одного. Наверняка он обрадуется и удивится, когда получит столько «сердечек» в один день, вряд ли ему кто-то другой пришлет. Насколько я знал, девушки, с которой бы Егор встречался или хотя бы планировал это делать, не существовало. Он вообще довольно резко и грубо отзывался о девушках, вовсю критикуя представительниц слабого пола из соседней гимназии, его бывших одноклассниц. Я и про свою Холеру наслушался, и про остальных, сделав вывод, что Лера-Холера едва ли не самая там достойная и симпатичная. Такое странное и непонятное отношение к будущим женщинам только подбадривало меня, вселяло уверенность, что я на правильном пути. И недосуг мне было заметить, что точно так же о девушках отзывается чуть ли не весь наш взвод – сборище изолированных, трещавших по швам от гормонов подростков, которые делали вид, что их такие глупости не интересуют, что они могут склеить настоящих роскошных тёлок, а сами тихонько подрачивали, пока никто не видит, и мечтали вставить свой пробудившийся орган хоть куда – хоть в ослицу.
По идее все пять открыток должны были приходить Егору по очереди. Поэтому подписал я их все вместе, но в ящик закинул только одну. Остальные 4 следовало забрасывать туда в течение всего дня. Содержание открыток мало чем отличалось одно от другого и звучало приблизительно следующим образом: «Егорка! Ты мне очень нравишься, я хочу с тобой встречаться. Тайный поклонник». Над подписью я очень долго размышлял, и решил всё-таки дать понять предмету воздыхания, что чувства к нему испытывает существо мужского пола. Больше всего я боялся, что кто-то найдёт четыре оставшихся валентинки. На этот случай была придумана отговорка – мол, я просто хотел поприкалываться над Дмитриевым.
И вот роковой день настал. Время тянулось очень медленно, уроки как специально оказались неимоверно скучными, поэтому ничто не могло отвлечь мои мысли от содержимого висящего рядом с вахтой на стене почтового ящика. Мне казалось, что корреспонденцию начнут разносить с самого утра, но вопреки моей больной логике, чтобы не прерывать занятий, этим стали заниматься после обеда. Почему-то казалось очень важным присутствовать при вручении моей валентинки получателю и в момент её прочтения, поэтому я с Егора глаз не сводил, преследуя его, словно тень, по всем закоулкам корпуса. Впрочем, такое поведение было мне свойственно на протяжении последних пары недель.
Роль почтальона досталась слегка манерному, субтильному, чернявому мальчику Эдику (вот уж где имя действительно намекало!) из первого взвода. Мне кажется, он сам вообще весь этот цирк с почтовым ящиком придумал, чтобы получить хоть какую-то легальную абсолютно гейскую роль в стенах корпуса и не выглядеть при этом странно. Ещё он выбил себе полномочия «купидона», чтобы иметь возможность читать чужие послания, пока он же их и доставляет. Поэтому Егору он передавал мою открытку с ехидной улыбкой, но от публичного комментария удержался (спасибо и на этом). Причем мою открытку он вручил отдельно, а потом ещё, словно сдавая макулатуру в утиль, небрежно сунул ему пачку других. Я приготовился впитывать каждую долю секунды, запоминать каждый нюанс выражения лица, легчайшее движение каждой мышцы на нём, слегка сбитый с толку неожиданной популярностью Егора и количеством пришедших ему поздравлений, однако точно зная, которое из них моё. Но внезапно Эдик направился в мою сторону:
- Вот, это тебе! – он почти швырнул две открытки и один конверт в мою сторону, не удосужившись вручить их «лично в руки», как было специально прописано на конверте. Я не успел вовремя среагировать, и всё посыпалось на пол, но тут я очнулся и всё быстро подобрал. Когда я наконец распрямился и нашёл глазами Егора, он занимался какими-то своими делами, а валентинок в руках уже не было. Чёрт, всё пропустил из-за этого Эдика! Кажется, он чувствует с моей стороны конкуренцию, не питает никаких симпатий к моей персоне, поэтому ведёт холодную войну. Но это неважно. Я сбегал на первый этаж, чтобы забросить следующее послание для Егора, потом вернулся в класс и принялся разбираться с собственной корреспонденцией.
Неожиданные открытки сперва приятно меня удивили. Поскольку ни от кого ничего я не ждал, то и предположить не мог, от кого же они могут быть. Первая же валентинка приятное удивление сменила на досаду: она была от Жени Пруцкова. Тот совсем помешался на празднике, поэтому решил разослать свои признания в любви всему Лесосибирску. Мне он сообщал, что очень любит и ценит, как друга, и желает найти в этот день свою половинку. «В День Святого Валентина будь всегда-всегда счастливым!» - такой приторно-слащавой фразой заканчивалось его признание, за которое мне уже хотелось его прибить. Второе «сердечко» тоже оказалось делом Жениных рук, но отправитель уже значился другой. Рассказывая мне о тугом и запутанном клубке интриг в среде коллектива народных танцев, Женя не смог удержаться от того, чтобы и меня туда приплести. Уже давно он пытался рассорить одну девочку с её парнем, кадетом второго взвода (девятый класс), и свести её со мной. Всё это делалось на основании однажды обронённой по неосторожности фразы из уст девушки: «А Андрюша – хороший мальчик. Он мне нравится». Откуда она меня могла знать, кроме как из рассказов Пруцкова, я не представляю, поэтому никакого отклика во мне эта фраза не встретила. Пруцков же уверовал, что Люба влюбилась в меня окончательно и бесповоротно, но слишком привыкла к Васе Петухову, не может с ним расстаться и сделать тому больно по собственной инициативе. Вот Женя и решил её подтолкнуть, сначала послав с десяток открыток, где в каждой значилось новое имя, Васе, а потом чуть ли не силой заставив эту Любу написать открытку мне.
Конверт представлял собой наибольшую загадку и интригу. Во-первых, кто-то специально купил и открытку, и конверт, чтобы смотрелось красивее и солиднее. Во-вторых, конверт явно приобрели во избежание прочтения содержания открытки, и это не могло не завораживать. Что же там, что же там, что же там?.. Я, несколько секунд поколебавшись и насладившись видом полученной неожиданности, в один миг разорвал конверт. Внутри лежало огромное картонное сердце, всё исписанное внутри стишками и словами, которые, по задумке автора, должны были сделать мне приятно. Но я уже даже не хотел ничего читать, потому как одно слово выделялось из массы остальных. Его написали крупнее, несколько раз обвели ручкой. Это слово отвечало на все вопросы, которые возникли с момента получения конверта. Вот я дурак, намечтал уже себе невесть чего. Уже успел подумать, что это мог сделать и Алексей, устыдившийся своего долгого молчания. Или Костя, умолявший возобновить нашу порочную связь, потому что у него никак не получалось «стать нормальным». Ещё на ум приходили бывший пидорковатый воспитатель, такими маслеными глазками изучавший меня в прошлом году. Тайный поклонник, в конце концов. Но нет. В правом нижнем углу бесстыдно красовалось это слово, разбивая мечты и надежды вдребезги. Лера.
Что, чёрт возьми, этой Лере от меня надо? Почему она ко мне привязалась? Откуда она вообще обо мне узнала? Живёшь себе изолированно от общества, только по выходным домой ходишь, чтобы поспать, поесть и поиграть на компьютере всласть, никому не мешаешь, и тут появляется какая-то Лера, которая то ли влюбилась в тебя, то ли просто издевается. Разве можно так поступать с человеком? Тот факт, что по мне сохнет какая-то девочка из гимназии, да ещё и неглупая девочка, мне, несомненно, льстил. Но ведь это было совсем не то, чего я хотел и искал. Своей привязанностью Холера ставила меня в неловкое положение сразу по нескольким причинам. Во-первых, к ней самой я совершенно ничего не испытывал, а шансов, что буду когда-нибудь что-то испытывать, вообще не имелось. Во-вторых, я не знал, что теперь делать. Как реагировать на эту валентинку, что посылать в ответ? Могу ли я просто проигнорировать её? Но это будет некрасиво. И это третье: при любом исходе, в любом случае Лере в конце концов будет обидно, больно и неприятно. Ведь я никогда не смогу оправдать её ожиданий и дать то, что она хочет. Если продолжать эту дурацкую игру, она станет надеяться ещё больше. Попытаться прекратить всё здесь и сейчас – слишком жестоко, да к тому же я и понятия не имею, как это сделать. Или слишком жестоким будет подарить ей ещё больше надежды, а потом всё отобрать. Чёртова Лера, какого хрена ты свалилась на мою голову? Кто тебя просил? Кто тебя надоумил?
- А, Холера всё-таки решилась на это? – я и не заметил, как Егор подкрался со спины, а теперь стоял позади меня и изучал текст поздравления.
- Что? Ах, ты про это… - И я стыдливо поспешил убрать открытку в сумку, чтобы Егор ни в коем случае не подумал, что для меня она имеет хоть какое-то значение. - Видимо, да. А ты об этом что-то знаешь?
- Конечно! – и он усмехнулся. – Она постоянно про тебя спрашивает.
- У тебя?
- Да, мы же рядом живём и на выходных часто видимся. Она тебе постоянно приветы передаёт, только я их постоянно забываю передать.
- Но откуда она меня знает? В прошлом году я отказался с ней идти на танцы, мы даже ни разу не общались.
- Может, видела, когда мы мимо строем проходили. Слышала от меня и Гавриленко, когда мы на олимпиадах вместе встречаемся. Тебя многие в гимназии знают. Есть даже парни, которые хотят с тобой разобраться за то, что ты их девчонку переманил – им там самим не хватает.
Отлично, очередная неприятность. Это именно то, что мне было нужно. Спасибо огромное, Лера. Лучше и быть не могло, тына славу постаралась. Что я такого сделал, что меня многие в гимназии знают? Приехал в этот город полтора года назад – этого, видимо, достаточно. Им же скучно всю жизнь одни и те же лица видеть. Детский сад, школа, улица – везде одни и те же люди, известные тебе с рождения. Вот и начинаешь интересоваться новичками.
- Что будешь делать? – Егору явно нравилось происходящее. На его глазах начинала зарождаться, как ему казалось, новая любовная история. И если он сам был выше таких историй (или боялся в них ввязываться), то от удовольствия понаблюдать за чужими страстями со стороны отказаться было трудно.
- С Лерой? Не знаю.
- Отправь ей тоже валентинку, она будет ждать. А потом её подруги сделают так, чтобы вы погуляли и пообщались.
«О, да тут уже целый план у кого-то созрел, оказывается!» - подумал я, но вслух ничего не сказал. Вместо этого решил прощупать, как обстоит ситуация у самого Дмитриева:
- А ты от кого получил столько открыток?
- Да оттуда же, из гимназии. Все от одноклассниц бывших.
- И кому ты будешь отвечать?
- Никому. Мне никто из них не нравится.
- А если не брать в расчет бывших одноклассниц, кто-нибудь тебе вообще нравится?
- Да. Есть одна тёлочка, живёт на моей улице. Такая роскошная – улёт просто! И грудь, и попка, и на лицо не страшная. Но ей 16 лет, и она уже встречается с одним парнем. Он если узнает, что она мне нравится, голову оторвёт. Если любить – то королеву. Не хочу тратить время на этих шушер. Да и смысл в чем? Повстречаешься с ней, а дальше что? Сексом с ней не займёшься, даже полапать не даст. Только время потратишь и нервы. Они, знаешь, как любят на мозги капать?
- Так зачем ты тогда мне советуешь с Лерой мутить?
- Ты – другое дело. Про меня не говорят такого, что про тебя говорят.
- А что про меня говорят? – Вот тебе и на! Сюрприз так сюрприз.
- Да забей, дураков полно. Всё из-за того, что тебе нравятся «Татушки».
- Но они не только мне нравятся. Сева недавно просил дать ему послушать, и кто-то из второго взвода украл одну из моих кассет, а теперь они её на своём магнитофоне периодически ставят, я уже не раз слышал.
- Говорю же, забей. Я знаю, что ты нормальный. Димон бы не стал дружить с педиком, а вы с ним хорошо дружили.
Ох, знал бы ты, как мы хорошо дружили! И с кем бы стал или не стал дружить Димон – что ты вообще в этом понимаешь. Но новая информация казалась полезной и очень интересной. Значит, кто-то всё-таки что-то говорит. Возможно, и правда придётся воспользоваться Лерой, как прикрытием, чтобы прекратить эти кривотолки. Только вот кто является источником слухов?
- А кто вообще говорит?
- Зачем тебе?
- Чтобы разобраться с этим человеком.
- Да ты вряд ли разберёшься. В основном говорят в первом и втором взводе. В первом – это Данилов, Сева иногда подвякивает. А во втором – Петухов, Бочаров, ещё кто-то. Но всё это пошло от Эдика.
Ага, так я и знал, что королева нас не любит. Видать, считает все члены кадетского корпуса своей собственностью. С Пэдиком можно будет и поговорить, а вот остальные… Проблем несколько. Самая главная – я ни разу ни с кем нормально не дрался. Ни разу никого не задирал. Нет, однажды пытался это сделать. В начальной школе, подзуживаемый одноклассниками, я «забил стрелку» со своим бывшим другом, а после школы, прямо во дворе, просто накинулся на того, дал раз по морде и убежал, потому что морда оказалась уж очень хлипкой, и я с первого же удара разбил другу нос. Поэтому я и не знал, как с кем-то говорить. Подойти и сказать: «Слышишь, ты чё про меня всякую хуйню пиздишь?» - а дальше что? Как бы мне не ответили, словами в такой ситуации явно нельзя ограничиваться, угрожать я тоже плохо умею, а кроме слов обычно мне оружия никакого не требуется. Но только не здесь, только не в этот раз. А усугубляет проблему то, что все сплетники старше меня, кто на год, кто на два, а кто и на три. Может, с Севой и мог бы разобраться на кулаках, но вот с Даниловым… Тем более, он мне нравится. Командир первого взвода, высокий, широкоплечий статный русский красавец. Всегда с румянцем на щеках, всегда с широкой улыбкой на лице. Кучерявый… Ему единственному разрешают не стричься коротко, под машинку. И орден у него уже есть. Кто я против него? Пустое место. Петухову и Бочарову я тоже мог бы втащить, но тут уже другая проблема. Они оба низенькие, ниже меня, худые, Бочаров ещё и кривоногий, весь в папашу. Но в папаше и проблема – он самый настоящий казачий атаман. Присутствует на всех торжественных событиях, связанных с корпусом, принимает самое непосредственное участие в его жизни. Бочаров старший огромный, действительно, как бочка: одновременно и мускулистый, и с пузом, а ноги – колесом. Но он такой горячий и сексуальный, особенно когда сидит на коне или командует своими казаками. Бочаров младший получился щуплым, но тоже вполне симпатичным. Естественно, папино положение давало ему статус неприкосновенной священной коровы корпуса, как и Гавриленко. Поэтому оставался только Петухов. Но в том, чтобы побить Петухова, было мало чести. Ведь главные зачинщики поймут, как меня злят распускаемые ими слухи, и станут только активнее. Особенно Сева и Эдик. Нет, тут надо действовать умнее, не прибегая к физической силе. Тут нужна хитрость.
Вдруг, словно материализовавшись из моих мыслей, в кабинете снова появился Эдик-купион. Несколько открыток Ване Гавриленко, целая кипа для Жени Пруцкова… Ого, даже Бесу кто-то прислал! И вот она, одна-единственная для Дмитриева от меня. Теперь я уже не пропущу тот момент прочтения. Егор молниеносно пробежал глазами по тексту валентинки и быстро сунул её в карман, вернувшись к тому, чем занимался, как ни в чем не бывало. Я тут же подскочил и побежал на первый этаж, бросить в ящик новую валентинку. Но на лестнице столкнулся с Эдиком.
- Можешь мне сразу её отдать, я и так прекрасно понимаю, от кого Егор получает сегодня признания в любви. – И он еле скривил свои тонкие губы в подобие торжествующей усмешки.
- Отсоси. – Мне показалось, что лаконичный ответ тут более всего уместен.
- С удовольствием, если ты сделаешь то же. – И мы разошлись, каждый по своим делам.
Ну что за мерзкая тварь? Ведь я не испытывал по отношению к нему никаких вражеских чувств, пока он сам не начал кампанию по уничтожению моего доброго имени. Он мне даже немного нравился. Сирота, иногородний, внешне напоминает цыганёнка. Смуглый, с черными, как смоль, волосами и очень густыми бровями, стройный и поджарый. Почему он решил перейти мне дорогу? Что я такого ему сделал? Видимо, отнял любовь медсестёр и библиотекаря.
Вернувшись в класс, я застал сцену издевательства над Крыжановским. Разумеется, открытку, которую он недавно получил, ему прислали мои же одноклассники, а теперь они над чем-то истерически гоготали и всё повторяли: «Бес! Бес! Тупой Бесяра!». «Что за придурки?» - подумал я и вернулся к своим намного более глобальным проблемам. Что же мне со всем этим делать? С Лерой, Любой, Петуховым, Бочаровым, Севой, Эдиком и Егором…
Четырнадцатое февраля минуло, как и множество дней до и после него, но возложенные на этот день надежды рухнули, как карточный домик. Егор получил все мои пять валентинок, три последние – одновременно, ведь я больше не хотел бегать вверх-вниз по этажам и сталкиваться со злобным Эдиком. Но ничего не произошло, никакого эффекта эти валентинки не произвели. А с другой стороны – чего я ждал, на что надеялся? Что Егор станет выяснять, кто такой этот «тайный поклонник», и совсем не затем, чтобы набить ему морду, а всего лишь чтобы признаться во взаимности? Вся эта идея оказалась очень глупой и наивной, а день всех влюблённых только испортил настроение. А под конец я вообще отлучился в канцелярский магазин, купил там ещё две открытки, и, подписав, отправил по одной Лере и Любе. Лере – чтобы сделать её своим щитом, прикрытием для отвода глаз. Любе – чтобы отомстить Петухову, распускающему обо мне грязные (но чего уж греха таить – правдивые) слухи. Пруцков был просто в восторге. По его словам, Люба очень обрадовалась моему посланию и теперь горела желанием увидеться лично, дабы в интимной обстановке обсудить охватившую нас страсть. Но эта не по годам созревшая девица с внушительной грудью и не менее внушительной задницей появлялась рядом с корпусом только три раза в неделю, когда приходила на занятия кружка народных танцев (для которых она как нельзя лучше подходила). В остальное время она училась где-то на другом конце города, телефона у меня не было, поэтому наша интимная встреча и беседа могли откладываться сколь угодно долго.
С Лерой всё оказалось намного сложнее. Каждый мой переход из учебного корпуса в спальный и обратно сопровождался взглядами, перешептываниями и хихиканьем. Каждый раз на крыльце гимназии обязательно дежурила стайка девочек, осведомленных о событиях Дня Святого Валентина. Иногда среди этих девочек можно было увидеть и саму Леру, но я, разумеется, каждый раз усиленно таращился в абсолютно противоположную сторону и прибавлял ходу, дабы как можно скорее миновать «опасный участок». Но девочки не соглашались так просто сдаваться. Я несколько раз видел, как они стайкой подбирались очень близко к корпусу и дежурили там, провожая взглядами каждого входящего и выходящего. Если им попадался один из моих одноклассников, они начинали приставать к нему с расспросами о моём местонахождении, а также о ситуации в личной жизни. В такие моменты я отсиживался в корпусе до последнего, как в замке, наблюдая в окна второго этажа за происходящим на улице. Было забавно, потому что корпус и вправду походил на замок, а если вспомнить мои детские игры в «принцессу», то в замке мне было самое место.
Ситуацию лихо закрутил Пруцков. Очередная стайка девочек сильно пожалела, когда напала на него. Видимо, Жене не понравились известия о какой-то Лере (чудным образом мне удалось сокрыть от него эти новости), а девочек вовсе не радовала нарисовавшаяся соперница для их Леры – грудастая Люба. Вся шайка-лейка очень долго ругалась и препиралась под окнами, а я с замиранием сердца наблюдал за происходящим и ждал исхода. Всё закончилось, когда на улицу, не выдержав шума, вышел охранник. Девочек как ветром сдуло, а разгоряченный Женя отправился на поиски меня, дабы прояснить ситуацию. Я его уверил, что на первом месте у меня Люба, но Лера – запасной аэродром, в случае, если Люба откажет в посадке.
Но все мои мысли сосредоточились с недавних пор на одном человеке, и редко когда удавалось отвлечься от него. Я больше не считал его глупым или высокомерным. Радужные очки моей радужной влюблённости превратили Егора в умного, храброго рыцаря, чьи поступки были полны мудрости и мужества, а слова лились мёдом в мои уши независимо от содержания. Но его безразличие к валентинкам расстраивало, и я, как только попал домой, снова достал дневник и сделал там запись:
«Я знаю, что рано или поздно заполучу тебя! Ты будешь моим, пусть мне для этого придётся пойти на подлость и коварство, на обман или переступить через себя. Я околдую тебя, приворожу, привяжу с помощью любых сил, которые только откликнуться на мой зов. Но ты будешь моим! В конце концов я могу использовать магию, ведь в прошлом году она не раз меня выручала. И мы будем вместе!».
Потом я снова вернул тетрадку на место. Трудно сказать, для чего я делал эти записи. Может, чтобы с кем-то поделиться наболевшим. В качестве психотерапии. Или не имея привычки искренне молиться богу, да и не зная такого бога, который бы мог выслушать подобные молитвы, я изливал их чернилами на бумаге. Тем более что я понял тогда – мне нравится писать. Письма, сочинения, стихи, записки – что угодно, лишь бы пачкать бумагу своим кривым почерком. Сочинения мне всегда удавались на славу, но их задавали не так часто. Вот и нужно было искать выход, удовлетворяя свои потребности другими доступными способами. Писем от Алексея я уже не ждал, давно прекратив походы на почту. Свой супер-примитивный рассказ, который я начинал писать годом ранее, я закончил смертью всех героев, поскольку понял, что получается нечто не очень хорошее. И вот только дневник у меня и оставался. Только его читать было некому. А вот записки…
После нашего «обмена любезностями» с Лерой Егор начал общаться со мной больше, чем обычно. Правда, никаких предложений совместно провести, например, выходные на улице или у него в гостях не поступало, ровно как и от остальных моих «друзей», но в течение рабочей недели мы начинали становиться всё неразлучнее и неразлучнее. И это вселило в меня ложную уверенность в прочности наших отношений, в достаточной степени близости для принятия дальнейших действий.
Как-то раз я отозвал Дмитриева на разговор с глазу на глаз. В учебном корпусе для подобных целей можно было найти сколько угодно подходящих мест, в спальном же, где разворачивалось действо, всего два. Первое – это коридор, ведущий в небольшой зал, где стоял столик для пинг-понга. В принципе, и сам зал подходил, если там никто не играл, но такое случалось редко. Потому и коридором пользовались редко. А второе место – тоже коридор, но уже ведущий в никуда. Ведь здание спального корпуса всё ещё строилось, вскоре должны были открыться ещё два крыла, и сверху постройка напоминала бы свастику. Этот коридор в никуда в будущем должен был соединять наше крыло с тем, скелет которого мы видели каждое утро из окон (очень приятный вид, ободряющий). Пока же он упирался в заколоченную глухую стену. Там никогда не горел свет, негде было спрятаться, чтобы, например, подслушивать, поэтому для переговоров тет-а-тет он подходил идеально.
Заманив недоумевающего Егора в этот «отросток слепой кишки», я решил не ходить вокруг да около, а сразу раскрыть все карты.
- Помнишь валентинки, которые тебе прислал «тайный поклонник» четырнадцатого февраля?
- А ты про них откуда… - И он остановился на полуслове, начав о чем-то догадываться. – Я никому их не показывал.
- А что ты с ними сделал?
- Ничего, они пока что лежат у меня в тумбочке. – Это меня воодушевило ещё больше. Значит, ему небезразличны эти открытки. Он их зачем-то оставил у себя. Он, возможно, их перечитывал и всё гадал, от кого же они пришли. Поэтому пан или пропал, будем играть ва-банк.
- Это я их тебе прислал.
- Я уже догадался, судя по тому, что ты о них знаешь. А зачем?
- Потому что мне кажется, что я тебя люблю.
Слова сами сорвались с губ. Они тут же испарились, растворились в воздухе, как пар от дыхания на морозе. Их звук затих почти сразу, как они были произнесены, и даже эхо убежало по коридору туда, где горел свет, суетились люди, играла музыка. И вроде бы ничего не произошло, ничего больше не осталось от этих слов, но они вдруг перевернули весь мир с ног на голову, заставили Землю вращаться в обратную сторону, потушили солнце, а вместе с ним – и остальные звёзды Вселенной. Не догнать больше этих слов, не затолкнуть их обратно в свой непослушный глупый рот, который слишком осмелел, чтобы самостоятельно выдавать такое. И нет их больше, и словно вот они – висят между нами невидимой прозрачной, но очень плотной пеленой. Вот они разделяют нас, как стеклянная дверь, как холодная стена изо льда. И вдруг на стену начинают налипать и другие слова, сказанные раньше, полузабытые, давным-давно стёртые со страниц памяти, а теперь восставшие из своих могил, вернувшиеся из забвения.
- Андрюха, ты чего?
- Да, я думаю, что люблю тебя. И это очень тяжело…
Я не видел его лица. Или боялся его увидеть. Мой взгляд был прикован к фонарю, разливавшему оранжевый свет по истоптанному сотней ног снегу. В этом оранжевом свете мир казался прекрасным, даже этот отвратительный город, сводивший меня с ума, заставлявший думать о суициде – даже его грязный, запорошенный пеплом снег казался прекрасным. От красоты щемило сердце и перехватывало дыхание. «Я люблю тебя, люблю! Это так прекрасно!» - мысленно повторял я снова и снова, но гадкое чувство, что всё идёт не так, как хотелось бы, даже не собиралось покидать пространство вокруг нас.
- Я даже не знаю, что тебе ответить.
- Можешь ничего не отвечать. Я понимаю, что ты меня не любишь и никогда не будешь любить. Просто позволь мне любить тебя, вот и всё. Я не хочу, чтобы ты меня ненавидел или боялся. Не хочу, чтобы мы перестали общаться, прекратили дружить. Просто пусть всё будет, как было, а я буду тебя любить.
- Я не думаю, что всё может быть так, как раньше.
- Ты теперь меня ненавидишь?
- Нет. Моё отношение к тебе измениться, сам пойми. Я никогда не пойду с тобой в душ и всё такое. Но я не собираюсь тебя ненавидеть, мы можем оставаться друзьями, только не такими близкими… как тебе хотелось бы.
- Хорошо. Спасибо тебе.
Он сделал неуверенный шаг в сторону выхода. Потом второй. И ушёл. А я ещё стоял какое-то время в этом тёмном коридоре, глядя на оранжевый свет, оранжевый снег, оранжевый мир. Отсюда видно окна больницы, вон там кабинет главного врача, а рядом – кабинет его зама, моего папы. Он, вполне возможно, сейчас там сидит и чем-то занимается, потому что в окнах горит свет. И я могу на всё плюнуть и пойти туда к нему. Я знаю, что он меня любит, он и сам это часто повторяет. И если я объясню, как мне здесь плохо, он сжалиться и заберёт меня отсюда. Или хотя бы договорится, чтобы меня, как и Гавриленко, отпускали по вечерам домой. Я бы просто приезжал учиться, кушать, заниматься, играть на баяне, а потом ехал бы домой. И ничего плохого никогда бы не произошло. Но нас разделяет этот оранжевый свет, который я не смогу преодолеть, который не пускает меня никуда, заставляет смотреть и смотреть на снег, на следы, на новый красивый фонарь. Папе там, скорее всего, тоже одиноко. Он, должно быть, скучает по нам всем – по маме, по брату. И по мне. Ведь они скучают? Ведь они моя семья, они меня любят, и будут любить несмотря ни на что. Но мне пора, уже зовут на вечернее построение.
Егор и вправду продолжал себя вести, будто ничего не произошло, никакого разговора не было. Лишь изредка отказывался от помощи, да несколько раз вдруг испугался каких-то моих телодвижений и отпрянул в сторону, словно это не я хотел к нему притронуться, а Бес или кто подобный. Ещё он стал меньше, гораздо меньше, щеголять по спальне в одних только трусах. Теперь он позволял себе только голый торс, а иногда, когда всё-таки приходилось пройти без штанов, обматывал вокруг бёдер полотенце или покрывало.
А я, обещавший тихо и скромно любить, свои обещания нарушил. Не собираясь останавливаться на достигнутом и желая получить больше, я сначала долго думал, что бы такое предпринять, чтобы завоевать сердце своего избранника, как-то покорить его, расположить к себе. И ничего лучше не смог придумать, кроме как продолжать атаковать Егора записками, открытками и прочей ересью.
«Егорка, извини меня, что я тебе такое рассказал о себе, но ты не представляешь, как мне тяжело. Тяжело видеть тебя с Вано Гавриленко или с Вано Худорожко, видеть, как ты с ними общаешься, смеёшься, и знать, что ты теперь не сможешь так смеяться со мной. Я ревную тебя к ним, потому что люблю. Прошу тебя, не отталкивай меня и позволь себя любить!» - такую записку я написал Дмитриеву в первый раз. Никого не стесняясь, практически сразу после написания, я подошёл к нему и передал её. Он ответил вопросительным взглядом.
- Прочти, когда будешь один, чтобы никто этого не видел, хорошо? И обязательно мне ответь.
Ответ я нашёл на следующий день у себя в сумке. «Ох, так это игра!» - решил я и тут же приступил к прочтению, с жадностью впиваясь глазами в каждое слово. «Андрюха, я тебя не отталкиваю. Я предупреждал, что моё отношение к тебе немного изменится, но ты мне всё ещё друг. Как и Гавриленко с Худорожко. Поэтому не надо меня ревновать, я ведь к ним ничего не испытываю такого, как ты ко мне. Меня интересуют девушки. Но было бы лучше, если бы ты перестал ко мне испытывать чувства». Плохая записка. Зачем мне её вообще было присылать? Столько надежд, столько чаяний, и всё перечеркнуть несколькими предложениями. Да что он вообще о себе мнит? Ему что, каждый день кто-то в любви признаётся? Любовь – это драгоценный дар, которым нельзя просто так пренебрегать. Он должен радоваться, должен быть счастлив, что стал моим избранником, что именно в его сторону меня потянуло так сильно. Вот же глупец, неспособный по достоинству оценить истинные порывы чувств, срывающие с голых ветвей разума последние листья логики и здравого смысла. И я тут же настрочил ему новую записку. Её я передал в столовой, во время молитвы перед ужином.
«Я не могу перестать тебя любить, как ты не понимаешь? Думаешь, я сам рад, что так случилось? Что таким меня родили? Представь, как мне страшно, что кто-то про меня узнает, что узнают про эти записки. Пожалуйста, уничтожай их сразу, как прочитаешь. А насчет того, что тебя интересуют девушки – как ты это можешь знать наверняка, если ещё ни разу ничего не пробовал? Я не перестану испытывать к тебе чувства, пока эти чувства сами не пройдут».
Вручив это послание, я почему-то сел за другой столик. Нельзя сказать однозначно, чем было продиктовано такое поведение. То ли я себя чувствовал в чем-то виноватым перед Егором и не хотел лишний раз его раздражать. То ли я боялся, что он примется читать записку прямо здесь, а я не выдержу такого волнения и напряжения и рухну в обморок. Я и так не чувствовал вкуса еды, давился, чем попало, почти не прожёвывая и глотая огромные куски пищи. Руки слегка дрожали, я о чем-то переговаривался с соседями по столу, но постоянно отвлекался, чтобы только посмотреть на Него, терял нить разговора и был очень плохим собеседником. Егор на меня не смотрел, и это расстраивало. Записку, насколько я мог судить, он тоже пока что не читал – это расстраивало ещё больше. Чем сильнее растягивается резина, тем меньше запас прочности у моих нервов. Или я сорвусь и изнасилую этого Дмитриева, или брошусь под машину.
Ответ Егор вручил мне лично в руки перед вечерним построением, уже в спальном корпусе: «Я сразу рву твои записки и выбрасываю, как только прочитываю. Ты всё-таки мне друг, и я не хочу, чтобы кто-то узнал о тебе, чтобы потом говорили, что я дружил с голубым. Ты ведь голубой, так получается? Про девушек я знаю, я с ними несколько раз целовался, и мне понравилось и захотелось большего. За грудь потрогать и не только. Поэтому перестань мне говорить о своих чувствах, научись их скрывать или с ними бороться».
Теперь важным стало буквально всё. Каждый бледный тонкий волосок над его верхней губой, придававший его образу дополнительного мужества. Каждый волосок на шее, убежавший за пределы стрижки и свидетельствовавший о том, что вскоре снова понадобиться визит к парикмахеру. Каждый строгий взгляд перед построением, призывавший к порядку и тишине. Каждое слово, звучавшее немного гундосо из-за постоянной заложенности носа. Мне был приятен любой контакт, клал ли Дмитриев руку на моё плечо, склонившись над объектом всеобщего внимания в виде чьего-то удачного рисунка, или же дёргал меня за китель, пытаясь таким образом поставить на место в строю. Когда я оставался дневалить, я не мог преодолеть соблазн, и всегда забирался в его тумбочку. Там я всегда обнаруживал под стопкой книг и тетрадей свои валентинки, которые служили зелёным сигналом светофора – действуй, твои попытки не напрасны, что-нибудь, да получится! Ещё я обязательно нюхал его дезодорант, а мог и вовсе им попользоваться. Интерес вызывало даже мыло, не говоря о туалетной воде. И, конечно же, я подолгу зарывался носом в его нижнее бельё, чаще чистое и выстиранное, но иногда всё-таки использованное. На трусах я находил характерные разводы и всегда точно знал о природе их возникновения. Это сперма, мой дорогой, твоя сперма. Засохшая, пахнущая так сладко. Значит, ты тоже дрочишь, и я сомневаюсь, что ты не хочешь большего. А я тебе могу это «большее» дать.
И свою очередную записку я как раз туда и подбросил. Нет, не в грязное нижнее бельё, в тумбочку. «Егорка, я тоже целовался с девушками. А ещё я целовался с парнями. Поверь, большой разницы нет. И пока девушки не могу дать тебе чего-то большего, я могу. Например, я мог бы сделать тебе миньет. Тебе понравится, поверь. И делать ничего не нужно, я всё сделаю сам. P.S. Я не голубой, я просто тебя люблю». Оставив свёрнутый трубочкой клочок бумаги дожидаться получателя, я спустился на первый этаж, на место дневального. Поёрзал на стуле полчаса, подумал немного, потом пулей взлетел по лестнице, забежал в комнату, бросился к тумбочке Дмитриева и забрал оттуда свою собственную записку. Снова спустился вниз, снова поёрзал полчаса на стуле. И так я бегал, то оставляя бумажку, то снова её забирая, много раз, пока всё-таки Егор не явился за бутсами и не забрал записку с собой. Последовавшее за случившимся ожидание ответа оказалось самым напряжённым и нервным из всех. А Егор, как назло, на обратном пути проходя мимо меня, не подавал виду, что произошло нечто экстраординарное. Хотя я был на сто процентов уверен, что он прочитал записку.
По окончании дневальства (а случалось это после ужина) я сходил в душ. Фантазии, бурлившие в голове наподобие кипящей воды, касались исключительно того исхода событий, при котором Егор соглашается на небольшую услугу с моей стороны. При этом я так перевозбудился, что пришлось несколько раз себя успокаивать, прежде чем удалось угомониться окончательно. Вернувшись в спальню, я обнаружил, там множество людей – мой взвод уже вернулся из учебного корпуса, а в тумбочке валялся клочок бумаги, материализовавшийся из мыслей, которые одолевали меня сегодня весь день. Вот и оно. Теперь я либо стану самым счастливым человеком на земле, либо самым несчастным. Чтобы никто мне не мешал, я взял ответ Егора и заперся с ним в одной из кабинок туалета. Не такое уж уединённое это было место, но другого я пока придумать не мог. Кто-то мог заглянуть сверху в поисках развлечений, и если бы я оказался Бесом или Короленко, меня стали бы закидывать использованной туалетной бумагой или ещё чем-нибудь таким же мерзким. Или просто бы постоянно стучали в дверь, мешая сосредоточиться на процессе, ради которого это место, собственно, и посещают. И хоть я не был никогда настолько опущенным, меня всё равно всегда напрягало отсутствие интимности в наших туалетах. И я предпочитал справлять большую нужду либо во время уроков, в учебном корпусе, либо рано утром или поздно вечером, когда все спят. Но сейчас мне не терпелось узнать решение небес, вынесенное по моему делу. Смертный приговор или помилование? Поэтому пришлось смириться с мнимой интимностью за отсутствием настоящей.
«Мне даже неприятно себе представить поцелуй с парнем» - писал Егор. «Не говоря уже о том, чтобы ты мне сделал миньет. Андрюха, ты был моим другом (и пока что им остаёшься). Как я могу позволить тебе у меня отсосать и после этого продолжать общаться? Такое не делают нормальные пацаны, так только петухов на зоне опускают. Мне надоели эти записки, давай больше не будем их друг другу писать. И не говори мне, что любишь меня. Мне это не нужно и не интересно».
Разозлившись, я подтёр задницу этой запиской, хотя она и была чистой, скомкал и выбросил в унитаз, а потом с чувством поднялся и нажал на кнопку слива так, что чуть не проломил бочек. Блядь, ну как можно отказаться от минета? Как? Каким дураком нужно быть? Это же так приятно, ты себе лежишь и балдеешь, пока кто-то там внизу работает ртом. Нет, он предпочитает строить из себя настоящего мужика вместо того, чтобы просто расслабиться и получать удовольствие. Может, он просто не понимает значения слова «миньет»? Может, я его как-то неправильно пишу? Надо ему разложить всё по полочкам, а то окажется, что он просто никогда такого слова не слышал и не понимает, от чего отказывается.
«Ты вообще знаешь, что такое миньет? Это когда берут в рот. Ну, когда сосут член. Мы с тобой пойдём в душ или в тот коридор, где я тебе впервые признался в любви. А можно и никуда не ходить, а просто дождаться, когда все ночью заснут. И тогда ты спустишь свои штаны или трусы, а я у тебя возьму в рот. Отсосу твой член. Это очень приятно, мне такое делали, и я сам такое делал не раз. Я же знаю, что ты дрочишь. Это нормально, Димас тоже дрочил, мы с ним вместе дрочили. И я ему делал миньет однажды, ему очень понравилось. Это намного приятнее, чем дрочить. Давай просто попробуем, и если тебе будет неприятно, я отстану от тебя навсегда».
Такое вот небольшое письмо с подробностями моего предложения, содержащее небольшую ложь про бывшего лучшего друга Егора, я настрочил, проснувшись на час раньше остальных. Чтобы придать ему налёт романтики, я решил чем-то его ароматизировать. Но туалетной воды у меня не было, поэтому я решил намазать его дезодорантом. Кстати, тогда я почему-то пользовался женским дезодорантом, мне его родители купили. От мужских оставались следы на одежде, да и потливость они не предотвращали, а этот женский спасал всю нашу семью, вот и в корпусе он у меня оказался, и я им мазался всегда так, чтобы никто не смог разглядеть. Но в данном случае женский запах показался мне даже более подходящим, чем мужской. Я провёл дезодорантом, как кисточкой, нарисовав крест, сложил листок в несколько раз и сунул в карман. Несколькими часами позже я передал его во время урока Егору. Каким же я тогда был наивным и неосторожным. Мало того, что написал такую компрометирующую информацию на бумаге (к счастью, не подписываться хватило мозгов), так ещё не побоялся передать через чужие руки, не опасаясь, что кто-то может сначала захотеть самостоятельно ознакомиться с содержимым послания. А ведь такое случалось, и не раз.
Но всё прошло без эксцессов, записку доставили, кому нужно. После урока Егор подошёл ко мне и сказал:
- Я прекрасно знаю, что такое миньет! – Последнее слово было произнесено свистящим шёпотом, который скорее подходил, чтобы выделить его, нежели скрыть от остальных. – Хватит мне писать. Я больше не буду тебе отвечать, мне надоело. И мне плевать, чем вы там с Димой занимались.
Он развернулся, начал отходить, потом снова вернулся и процедил сквозь зубы:
- И я не дрочу.
После этого он закрылся от меня, как моллюск в своей раковине. Почти не разговаривал, старался не касаться, передавал какие-то просьбы или сообщения через других людей. Даже не смотрел в мою сторону. Но судя по тому, что только с ним одним произошли такие перемены, я понял, что он действительно больше ни с кем не делился содержанием записок. Ну, спасибо хоть на этом, мой рыцарственный возлюбленный. И я написал ему ещё одну записку, уже не ожидая ответа:
«Извини меня за всё. Просто ничего не могу с собой поделать. Если нельзя тебя любить открыто, я буду любить исподтишка, буду любить тебя украдкой. Нравится тебе это или нет. Спасибо, что никому ничего не рассказал, я больше к тебе приставать не буду».
Если вспомнить историю с Димой и все мои тогдашние переживания, метания и страдания, то, сравнивая, можно смело утверждать, что «разрыв» с Егором я переживал безболезненно. Получалось, что мой выбор пал на него не потому, что он, как человек, затронул какие-то струны моей души, запал в неё, как говорится, а просто из-за отсутствия выбора. Командир первого отделения показался мне самым симпатичным среди угловатых, угреватых, нескладных чудищ нашего взвода, самым достойным и доступным. Страсть вспыхнула в результате расчета, а не влюблённости. Поэтому, когда рассчитывать стало нечего и не на что, страсть быстренько поугасла, и чтобы совсем не потухнуть, её пламя стало судорожно искать, куда бы перекинуться. В сердце появилось вакантное место, и разум начал отбор кандидатов.
Претендентов вокруг я видел не так уж и много. Рассчитывать на взаимность кого-то из других взводов мне казалось нелепым, поэтому искать себе нового избранника приходилось всё в той же навозной куче, в третьем взводе первой роты. Хм… Если исходить из образа и занимаемого положения, то одним из вариантов становился Ваня Ведерников. Весь такой из себя брутал, претендовавший на первенство по силе среди кадет нашего взвода, противостоять которому осмеливался только Ярослав Карелин, наш переросток. Но в остальном Ведерников и правда напоминал Ведро (так его и называли за глаза), причем помойное. Вечно немытый, вонючий, с отвратительными огромными черными угрями вокруг губ и на носу. А в этом году у него ещё и чешуйчатые бородавки стали расти. Нет, этот нам не подходил. Тогда, может быть, Карелин? А что, он умственно ещё нас не догнал, но физически-то ушёл далеко! Я мельком видел содержимое его трусов в прошлом году, и не могу не признать, что оно мне понравилось. Да только он спал в соседней комнате, постоянно общался с Барановым, который из раза в раз оправдывал свою фамилию, и жил совершенно на другой планете, в другом мире.
Может быть, Титов? Скрипучий голос, руки-спички, вечно сгорбившийся, сутулый обалдуй. Зато он тоже сформировался ниже пояса, как показал недавний поход в душ с ним и Максимовым. Он и рисовать хорошо умеет… Правда, врёт намного лучше, чем рисует, и интеллектом никогда особо не отличался. А разбить их закадычную парочку с Максимовым было бы намного сложнее, чем встать между Димой и Егором в прошлом году. Пожалуй, вот и все кандидаты, о которых я знал, что лобок у них не лысый, и которые хоть как-то, хоть мало-мальски – пусть даже одним этим лобком – меня привлекали.
Подождите, но ведь есть ещё… Худорожко Иван. Мой конкурент, противник, новоявленная звезда, упавшая в наш коровник с небосвода Красноярского кадетского корпуса. Изначальное предвзятое отношение не позволило мне рассмотреть его повнимательнее, но ведь у предвзятости можно поменять полярность и поискать в Ванюше положительные стороны. Вот если взять его внешность… Огромные глаза, вокруг которых постоянно залегают тени, и кажется, что вчера и в правый, и в левый глаз кто-то ударил кулаком. Оттопыренные уши. Широкий лоб. Почему ему так не повезло с внешностью? Зато он высокий! Это сразу несколько плюсов. И чистоплотный. И умный. Вот уже плюсы перечеркнули все минусы, осталось найти ещё парочку милых черт, и можно влюбляться. Значит, кандидатура утверждена! И почему я раньше о нём не подумал?
Тем временем первый день весны застал нас врасплох. Пока что ничего не таяло, кроме скудных остатков витаминов в организме, но в воздухе уже витали ожидания и предчувствия. У Кости стали появляться новые веснушки, и я незамедлительно обратил на этот факт всеобщее внимание. Женя Пруцков окончательно сошёл с ума. Теперь он только и мог говорить, что о своём кружке танцев, о своей любви к Маше, о моей любви к Любе, о её чувствах ко мне. Когда ему совсем становилось плохо, он шокировал окружающих своими просьбами и желаниями. Однажды он попросил Карелина с Барановым связать его и посадить на унитаз. Два оболтуса с радостью выполнили Женину просьбу, не пожалев двух рулонов широкого скотча. Когда этот кокон был водружён на «белое гнездо», все обитатели нашего крыла пришли посмотреть на такое чудо. Может, в мире современного искусства это назвали бы инсталляцией, перфомансом и особым видением мира, но в жестокой среде кадетского корпуса, в туалете, пропахшем насквозь аммиаком, все только убедились в правдивости Жениного прозвища «Псих». К счастью, такие острые приступы случались редко, чаще Пруцков просто много тараторил, смеялся своим глухим, похожим на кашель, смехом и сильно суетился.
Приближался Женин день рождения, на празднование которого Пруцков меня пригласил. Это случилось впервые – в прошлом году мы в это время общались намного хуже, да и праздновал Женя дома с друзьями родителей, а не со своими. На этот раз родители зарезервировали «ресторан» (который выглядел, как столовая или харчевня не самого высокого класса), разрешили позвать туда кучу гостей, и даже наняли специального «тамаду», дабы развлекал молодёжь и следил, чтобы никто не употреблял спиртного. Спиртное всё равно с собой принесли и употребляли, но всё это обошло меня стороной, ведь я увлеченно следил за другой сюжетной линией.
Дело в том, что большинство приглашённых оказались Жениными коллегами по кружку народных танцев, более того, пришло гораздо больше девочек, чем мальчиков. Женя порхал от одной к другой, как мотылёк, но большую часть времени и внимания уделял своей возлюбленной Маше, которая вроде бы и отвечала Жене взаимностью, но без особого восторга и энтузиазма. А моё внимание привлекла пара Люба-Вася, балансировавшая на грани расставания. Вася по фамилии Петухов смотрел на меня волком, ведь мы с Любой на 14 февраля обменялись валентинками. Люба поглядывала в мою сторону тоже довольно неоднозначно, но эти взгляды были намного приятнее. Она приглашала поиграть, откровенно флиртовала со мной, и я понял, что это отличный шанс отомстить Петухову за те разговоры, которые он обо мне ведёт в кадетском корпусе. Очень скоро я подсел к его то ли бывшей, то ли действующей девушке, и стал с ней мило общаться. Вася стал мрачнее тучи, нахохлился, как настоящий петух, и больше не ел и не пил, а только метал молнии из глаз в мою сторону. Но молнии цели не достигали, я о чем-то шутил, Люба хохотала, скорее всего, наигранно, но ведь мы оба играли, причем спектакль шёл для одного единственного зрителя. Спустя время и выпив из-под полы пару рюмок водки, Вася встал и направился в нашу сторону. Разговор начался стандартно:
- Слышишь, ты. Пойдём, выйдем, поговорим.
Но Вася не учел, что он находится на вроде бы как детском празднике, что недалеко, за отдельным столиком, бухают взрослые, и что его разборки тут никому не нужны. Тамада среагировал молниеносно, уловив витающую в воздухе опасность в виде запаха алкоголя. Он схватил Васю под руку, увёл его в сторону, переговорил там с ним в течение пяти минут, после чего Вася собрался и покинул праздник. А мы с Любой продолжили мило беседовать, словно ничего и не случилось. Периодически Любины подруги подходили и уводили её в сторону пошептаться, пуча глаза, как аквариумные рыбы, и пользуясь жестами и мимикой гораздо лучше многих сериальных актрис. Но никому из них не удавалось вразумить подругу, и Люба каждый раз возвращалась ко мне, улыбающаяся, раскрасневшаяся.
Вскоре гости стали расходиться, тамада тоже ушёл, и началось самое интересное – подростковые игры, окрашенные в лёгкие эротические тона. «Кис-брысь», «Бутылочка»… Самой интересной оказалась забава с салфеткой, которую нужно было передавать друг другу только с помощью рта. Игроки садились в круг так, чтобы чередовались мальчики и девочки. Первый игрок убирал руки за спину и подбирал со стола салфетку, втягивая ртом воздух – как пылесос. Потом, в момент передачи салфетки другому игроку, нужно было наоборот выдыхать, а принимающему – вдыхать. Кто-то постоянно выдёргивал эту салфетку, и получалось, что игроки якобы случайно целовались. На самом деле вся игра была затеяна ради этих поцелуев, никакого другого смысла у неё не было. Так я смог ещё больше отомстить Петухову, попробовав, какие на вкус губы у Любы.
Нет, это был не первый мой поцелуй с девушкой. Когда мне было лет 9 или 10, и мы тогда жили в Северо-Енисейском, папа поехал на месяц в Красноярск – проходить курс лечения. И меня он тоже взял с собой, запихнув в детский лагерь. Всё это он сопроводил коронной фразой: «Если тебе не понравится, я тебя заберу». Естественно, мне не понравилось, ведь меня зачем-то определили в отряд, где все были старше на два-три года. И естественно, что меня никто никуда не забрал, несмотря на «обещания». Но в итоге всё сложилось хорошо, я даже нашёл там друзей. И вот одна из последних ночей в смене носила название то ли Королевской, то ли Цыганской, то ли ещё чёрт знает какой. Смысл этой ночи заключался в следующем: ты подходишь к кому-то и даёшь на выбор два слова, а с выбранным словом читаешь стишок, который является инструкцией к действию. Например, подходишь к девочке и спрашиваешь:
- Пылесос или булка?
- Булка.
- Булка? Пойдём в прогулку!
И вы с ней делаете кружок по аллее. Отказываться от выполнения предначертанного стишком считалось низостью и подлостью и каралось полным игнорированием персоны нон-грата в течение вечера. В принципе, все успели выучить за первые полчаса, что значит то или иное слово. «Трубы – целуй в губы», «Подушка – ласковое слово на ушко», «Платок – покажи свой пупок», «Гроб – целуй в лоб» и т.п. Поэтому выбирали, зная, на что идут, и старались выбрать самое безобидное. Но среди множества смышлёных детей затесалась какая-то дурочка, которая то ли вправду не могла запомнить, что значит то или иное слово, то ли притворялась. Ей явно стукнуло 14, она уже давно зрела, поэтому могла похвастаться довольно внушительной для своего возраста грудью. Видать все силы организма на выращивание этих двух молочных желез и ушли, а на мозг мало что осталось. Она с непосредственным детским азартом бегала по территории всего лагеря, громко при этом гогоча, а все мальчишки пытались её поймать, ведь она единственная могла из предложенных слов выбрать пусть и не всегда, «пылесос». А «Пылесос» - это целуй взасос! Я ловил её дважды. В первый раз она выбрала что-то безобидное, но во второй раз мне «повезло». И вдруг она так меня засосала, прям как настоящий пылесос, что мне стало страшно. Я не понимал, как дышать, что это за хрень шевелиться у меня во рту и почему так мокро, поэтому я быстренько оторвался от этой «присоски» и сбежал.
- Ты вообще не умеешь взасос целоваться? – поинтересовался мой друг, наблюдавший сцену со стороны. Он же, кстати, мне и советовал поймать эту полудурошную.
- Нет.
- Смотри, как надо. – Он пошёл и минут пять не отрывался от девочки. Она с первого раза с ним напоролась на пылесос.
На этот же раз всё было по-другому. Не сказал бы, что поцелуи с Любой мне очень понравились, но и ничего отвратительного в них не было. А в отличие от физических ощущений психологические просто зашкаливали. Я словно впивался губами в свою победу, в этот сладкий и нежный фрукт. Я смаковал привкус превосходства и насмешки над Василием, которого выгнали с этого праздника. Хотелось спросить у него: «Ну, что ты теперь скажешь? Гомик я, да? Гомик целуется с твоей девушкой?». В то же время подлый страх осторожно дёргал своими маленькими, но настойчивыми рученками за штанину, умоляя задуматься о предстоящих разборках. Но вкус сочной и сладкой победы перебивал все остальные ощущения, и я даже на миг возбудился.
Вскоре последние засидевшиеся гости стали покидать ресторан, родители Жени к тому времени напились в стельку. Мы с Любой прощались, держась за руки. Я кажется обещал ей, что мы теперь будем встречаться, что у нас всё будет хорошо, что я давно в неё влюблён и знаю о взаимности. Хотя ни капли алкоголя не попало тем вечером в мой организм, голова кружилась, и я был пьян. Пьян от новых ощущений, от щенячьего восторга, от поднявшейся самооценки и просто приятного вечера. Придя домой, я достал свой дневник, и сделал в нём очередную запись:
«Ты не сможешь устоять передо мной. Любить тебя украдкой и исподтишка? Нет, это не для меня. Я буду любить тебя открыто, страстно и горячо. Я чувствую, что могу всё. И тебя в конце концов я обязательно заполучу. Добровольно или от колдовства, но ты полюбишь меня».
Слухи расползались быстро и во все стороны. Как десяток тараканов, одновременно выпущенных из банки или коробки, где их держали в заточении, они забирались в самые узкие и неприметные щели, находили убежище под обоями или покрытиями полов. Там они плодились, их количество увеличивалось в геометрической прогрессии, и они ещё сильнее распространялись по всему зданию. Конечно, их можно было попытаться вывести, но зачем? Ведь эти слухи только играли мне на руку, поэтому я даже подкармливал их, оставляя крошки, маленькие крупицы информации то тут, то там, чтобы не дать малышкам погибнуть от голода, но и ни в коем случае не позволить им насытиться и потерять всякий интерес к наживке. Разгулявшиеся слухи были пока что моим единственным, не очень надёжным, но тем не менее прикрытием в случае чего. А такой случай уже приближался. Будь я внимательнее, я бы давно заметил на горизонте облако пыли, поднятое копытами его лошади – этот случай скакал во весь опор. Но я пока что ничего не замечал, слишком увлёкшись опасными играми.
То, что Вася Петухов попытался мне угрожать при первом же удобном случае, и запустило весёлую чехарду сплетен. Многие недоумевали, какая кошка между нами пробежала: вроде бы и друзьями никогда не были, но врагами становиться, на первый взгляд, причин находилось гораздо меньше, нежели для дружбы. Женя с огромным удовольствием просвещал всех и каждого относительно природы «кошки», просто сияя от счастья, что его праздник стал теперь крутиться у всех на языках. А разборки между мной и оскорблённым Ромео прошли довольно быстро и безобидно. Он попытался предъявить какие-то претензии, на что я ответил, что Люба первой начала подбивать ко мне клинья. Василий пообещал, что в случае повторения ситуации он почувствует себя в праве разбить мне физиономию. В ответ я уведомил его, что, получив очередную подобную угрозу, буду в праве совершить аналогичный поступок. Потом, ни с того ни с сего, подошёл Карелин и пообещал:
- Я тебя ощипаю, Петух ёбаный, ты понял? Молодец, Андрюха, будешь его пиздить – меня позови.
Не найдя достойного ответа, Петухов предпочёл гордо удалиться, сохранив хлть какие-то крохи достоинства. Я поблагодарил Карелина за неожиданное вмешательство и даже проникся к нему каким-то уважением. Видимо, как и он ко мне. С таким союзником мне вообще можно было почти что никого в корпусе не бояться, так что я даже начал размышлять о том, как бы поближе сойтись с этим великовозрастным недоумком.
Способов существовало не так уж и много. Ярослава во взводе, да и во всём корпусе, мало кто любил. Его больше боялись, пытались использовать, но никто особо не желал с ним общаться или дружить. Только один кадет Баранов прилип к этому хищнику-одиночке, будучи слишком трусливым и бездарным, чтобы возвеличиться самостоятельно, но достаточно хитрым, чтобы сделать это за чужой счет. Если проводить аналогии с животным миром, то большинство особей в кадетской среде были волками: они сбивались в стаи, и в стае становились намного сильнее, нежели в одиночку. Можно было отыскать и львиные прайды, где лев, однажды завоевав положение, редко когда себя чем-то утруждал, поручая всю грязную работу «львицам», которые могли сравниться по силе с самим львом, но были им «покрыты», пали духом и позволили собой руководить. Карелин же походил на акулу-одиночку с рыбой-прилипалой в виде Баранова. И выбор у меня вырисовывался следующий: либо стать акулой и попытаться создать с Карелиным стаю, либо превратиться в ещё одну рыбу-прилипалу.
После начала операции по сближению с Ярославом первым опешил Гавриленко. Он сперва с недоумением наблюдал, как я постоянно заговариваю с недоумком и натянуто улыбаюсь или притворно смеюсь, когда тот шутит или думает, что шутит. Ещё большее недоумение у Вани вызвала моя бескорыстная помощь Карелину с домашними заданиями, сочинениями и тому подобным. Когда моя помощь стала слишком очевидной, и даже учителя во время уроков во всеуслышание хвалили меня и призывали остальных брать с такого замечательного кадета пример, Ваня напрямую поинтересовался, что происходит. Я поспешил его успокоить:
- Не переживай, у меня есть план. Он тебе понравится.
Но постепенно становилось всё тяжелее и тяжелее притворяться, держать мину, симулировать восторг. И если Карелин был просто туп и его можно было как-то заткнуть, пригрузив работой или попросив не отвлекать от чего-то очень псевдоважного, то с Барановым взаимодействовать оказалось намного сложнее. Тот был в сто раз навязчивее своего товарища, не такой глупый, но всё же для меня – слишком. Ещё он оказался подлым и низким: зачастую пытался очернить своего защитника в глазах других одноклассников, якобы показывая, что я – ваш, я с вами, а не с ним. Мне даже стало жалко Ярослава, что с ним так обращается человек, которого он считает другом. Я пытался помогать Карелину, а за помощью лез Баранов. Какие-то жесты доброй воли, угощения с моей стороны, предназначенные для будущего союзника, странным образом отходили рыбе-прилипале. И я понял, что это не прилипала, а самый настоящий паразит, гильмент, поселившийся в чужом организме и сосущий из него соки. И если я вступлю в слишком близкий контакт с заражённой особью - тоже подхвачу заразу.
Но, как ни странно, произойти тому, что вскоре произошло, помог именно Баранов. Для меня оказалось полной неожиданностью его предложение сходить в душ, но я это предложение принял. Внешне Баранов мне вообще не нравился, ни лицом, ни фигурой. На его слишком маленькой для остального тела голове ярким кричащим пятном выделялся нос, острый и искривлённый к низу, как у ведьмы из сказок. А тело носило на себе отпечаток разнузданности хозяйских нравов в виде излишнего веса, слишком явно свисавшего жировыми складками на животе и на боках. Если бы он имел вообще плотное телосложение, то я бы не так возмущался фактом его лишнего веса, но ведь с телосложением всё было в порядке, просто Баранов любил поесть, а вот работать или каким-то иным образом сжигать калории – нисколько. Свою разнузданность Баранов продемонстрировал мне и в душе.
Мы не разошлись, как с другими парями, по разным кабинкам. В кабинке попытался уединиться только я, Баранов же, открыв воду и взяв в руки душ, выперся на середину комнаты и стал без стеснения, свойственного первому омовению с незнакомым человеком в момент полового созревания, крутить передо мной всеми своими прелестями и жирными телесами. Я сразу заметил, что лобок его покрывают черные курчавые волосы, а член, хоть и меньше моего и в этих волосах почти теряется, но намного больше, чем у пока что ещё детей Пруцкова и Максимова. Оторвав взгляд от лобка и подняв его выше, к лицу, я заметил, что Баранов тоже занят изучением лобка, но только моего.
- Андрюха, а ты дрочишь?
- Нет, конечно! – поспешил выпалить я.
- Почему – конечно?
- Ну, не знаю. Это… стыдно? – если честно, его вопрос поставил меня в тупик. Я и сам давно понимал, что дрочат, как и высмеивают это занятие, почти что все.
- Что в этом стыдного? Дрочить – это не стыдно, это нормально. – И словно желая укрепить своё мнение чем-то большим, чем слова, Баранов принялся остервенело мылить своё хозяйство.
- А ты дрочишь?
- Конечно! Мы с Карелычем постоянно, когда ходим в душ, дрочим вместе. Дрочить надо, это нормально. Да и приятно. Для чего нам, мужикам, хуй, по-твоему? Чтобы его дрочить, если нету тёлки. А тёлки появятся не скоро, так что только и остаётся нам пока подрачивать. Давай попробуем, если хочешь!
- Нет, я не хочу, если честно. – Я и правда не хотел, ведь Баранов и раньше вызывал у меня какое-то чувство отвращения или, по крайней мере, брезгливости. Но когда он упомянул Карелина, я сразу представил себе того голым и с эрегированным членом, и мой собственный член стал против моей воли наливаться соками. Я постарался отвлечься на разговоры о постороннем. – И вообще, у меня есть тёлка. Даже две. Люба и Лера.
- И что, они тебе дают, хочешь сказать?
- Что дают?
- Ну, ты с ними трахаешься? Нет. Вот и всё. Попробуй, подрочи, тебе это понравится. Мы с Карелычем даже друг другу дрочим, так намного приятнее, чем самому себе.
После этих слов я не мог сдерживаться, и мой пенис подскочил, как солдат, разбуженный сиреной. Я обратил внимание, что у Баранова там тоже всё вздыбилось. Удовольствие доставил тот факт, что у меня всё выглядело намного внушительней, чем у него.
- О, смотри, у тебя даже встал. Твой хуй, Андрюха, сам просит, чтобы ты его подрочил. Давай попробуем! – и он беззастенчиво подошёл и взялся за мой ствол. Он был так мне неприятен, но долгие тренировки с Карелиным принесли результат – руками он орудовал мастерски, и с первого же прикосновения по телу пробежала волна блаженства. После оргазма мне пришлось тремя пальцами теребить обрубок Баранова, чтобы тот тоже кончил. У этого хотя бы изливалось полноценное семя, не то, что у Кости.
В следующий раз в душ мы пошли втроём. Предчувствуя, что его ждёт, член волновался и пытался ворочаться, загнанный в тесноту одежды. Но я боялся сразу показать, что пошёл принимать водные процедуры только ради новых сексуальных впечатлений, и пытался успокоить своего «друга» всеми доступными способами. Я отвлекался, мысленно представлял, как кровь отливает из области паха в другие места. Но это, конечно, мало помогало, поэтому в раздевалке я всё время отворачивался к стене и почти не поддерживал беседу, а потом боком, как краб, прополз к душевым, и всё так же, стоя спиной к Баранову и Карелину, открыл воду. Но, как оказалось, я зря боялся – все мы пришли сюда не за подмываниями.
- Карелыч, а я тебе говорил, что Андрюха тоже дрочит? – Начал как бы между прочим Баранов.
- Нет, не говорил. – Но сказано это было так, что я сразу понял: всё он тебе говорил.
- Да, мы с ним прошлый раз вдвоём подрочили, да, Андрюха? У него член почти такой же большой, как у тебя.
Я высунулся из своей кабинки, чтобы поучаствовать в разговоре, но смог только рот раскрыть от удивления. Карелин стоял, ничуть не стесняясь, в чем мать родила, положив ладони на ягодицы, а член его так беззастенчиво смотрел прямо на меня, поднявшись от земли настолько, насколько он только мог. Тело Ярослава покрывало множество шрамов, которые немного меня отвлекли, но я всё равно моментально вернулся в то состояние, в котором сюда сегодня заходил.
- Андрюха, покажи свой член! – сказал Карелин и направился в мою кабинку.
Мы втроём встали в круг, и я сразу схватился за пенис Ярослава. Тот начал ласкать Баранова, а Баранов – меня. Я балансировал на грани страха, наслаждения и неудовлетворения. Неудовлетворения от недостаточности интима, ведь мне хотелось намного большего. Но тут свою роль играл страх. Мне так хотелось взяться за тёмные твёрдые соски Ярослава или облизать каждый его шрам. Мне хотелось схватить его за задницу, хотелось впиться губами в его губы. Вместо этого я позволил себе лишь облокотиться на него, вроде бы так, по-пацански. Но, тем не менее, было приятно. Первым кончил Баранов. После семяизвержения он сразу оставил нас и пошёл заниматься тем, за чем мы якобы сюда пришли – купаться. Карелин размазал Барановскую сперму по плитке и взялся за меня. Я едва мог дышать. Такой уровень близости явно намекал на что-то большее, и я приблизил своё тело к нему так, что мы едва не соприкасались. Я дышал почти ему в ухо, но он делал вид, что ничего не замечает. Очень скоро я тоже кончил, и несколько капель моей спермы попали Карелину на ногу. Внезапно он притянул меня к себе и зашептал на ухо:
- Давай я тебя выебу?
Меня это ввело в ступор. Во-первых, он не мог раньше, до того, как я кончил, это предложить? Во-вторых, что значит – «выебу»? Об этом я и поинтересовался в первую очередь.
- Ну, дай трахну тебя в попу? Тебе не будет больно, спроси у Бараныча. Я быстро…
Впускать кого-то в свой задний проход я точно не планировал, поэтому попытался отстраниться, но Карелин обхватил меня руками, будто для объятий, и не отпускал. Он продолжал повторять своё предложение, упираясь своим стоячим пульсирующим елдаком мне в живот, а бёдрами совершая характерные поступательные движения:
- Андрюха, давай, я так хочу! Мне уже надоел Бараныч, я хочу тебя!
Может, оттого, что я уже кончил и ничего особо не хотел, или по иной причине, например, из-за того, что я был явно не готов к анальным экспериментам, но мне срочно захотелось убежать. Я стал прилагать больше усилий, дабы освободиться из цепких объятий Ярослава, но тот всё крепче и крепче держал меня, как удав или гигантский кракен. В конце концов мне пришлось прикрикнуть:
- Да отпусти меня, я не хочу!
На крик явился Баранов и дал Карелину мудрый совет:
- Карелыч, отпусти его, видишь, он не хочет. Андрюха, мы пошутили, мы просто тебя проверяли, пидор ты или нет. Просто про тебя всякую хуйню говорят, а мы не хотели дрочить с пидором.
- А, проверяли… Понятно. – И я стал растерянно вытираться. Потом, торопясь поскорее убраться отсюда, оделся и сбежал. Нет, Карелин с Барановым явно не для меня. Если логика мне не изменяет, меня сейчас могли попытаться изнасиловать. А таких приключений даже мне не требуется. Ведь я хочу, чтобы всё было по любви.
- Сходи со мной, ну, пожалуйста! – Пруцков прицепился, как банный лист к мягкому месту, и не отставал. Наш спор длился уже минут пятнадцать.
- Да никуда я не пойду. Что мне там делать? Сидеть и смотреть на вас?
- А что, плохо, что ли? Посмотришь, как мы занимаемся, может быть, тебе понравится, и ты вольёшься в наш коллектив. У нас и так постоянная нехватка парней, тебе будут рады.
- Зачем мне это, ответь?
- Там Люба! – это звучало, как самый главный аргумент, который сразу же, будучи произнесённым, должен был заставить меня сорваться с места и полететь туда, в один из кабинетов Дома Культуры, где занимается кружок народных танцев. Как будто эта Люба была для меня всем. Вот же глупый Пруцков! Да всем для меня был сейчас…
А кто? Подождите-ка. Дмитриев – уже нет. Карелин – адьё, мучачо. Ах, да, чуть не забыл! Ваня. Ванечка Худорожко. С недавних пор, почти что сразу после несостоявшейся групповушки в душе, я осознал, что всё это время сох по Ванечке. Серьёзно. Это можно было назвать даже любовью. Ванечка хоть и не отличался красотой, но был мил и улыбчив, а за эти качества многое можно простить и на многое закрыть глаза. Тем более я видел, каким сексуальным и брутальным, и даже красивым, Ванечка может быть. Он недавно зачем-то принёс в корпус свои фотографии. Кажется, чтобы показать, как ему училось в Красноярске, и чем тамошняя жизнь кадетская отличается от нашей. Среди фотографий Вани в форме проскакивали и другие, не относящиеся к теме. Вот Ваня в Красноярских Столбах, прекраснейшем заповеднике. А здесь он в одних трусах летом купается в Енисее. И хоть я могу каждый вечер наблюдать его в одном нижнем белье, Ванино голое тело на фотографии меня привлекает гораздо больше. От последней же фотографии просто дух захватило. Что-то на ней было не так, то ли необычный ракурс, то ли Худорожко надел кепку и очки, и это сделало его абсолютно другим, но на фотографии был кто-то незнакомый, совсем не тот человек, который эту фотографию показывал. И такой симпатичный… Ну, почему ты не всегда такой, а? Эта фотография задела меня за живое. Едва её увидев, я сразу понял, что влюблён в изображённого на ней человека, и на следующий день выкрал её из чужой тумбочки. Теперь фотография лежала под моей подушкой (правда, ещё и под матрасом), рядом с фотографией Алексея, а Ваня Худорожко поселился в моих мечтах и фантазиях.
- Эй, очнись! – Женя потряс меня за плечо. – Так ты пойдёшь или нет?
- Не знаю. Я там никого не знаю.
- Как это – никого не знаю? Здрасьте – приехали! Ты знаешь Любу, Машу, Меня, Петухова…
- Лучше бы не знал.
- А руководитель у нас – жена «англичанина», её ты тоже знаешь. А она знает тебя. Она сколько раз слышала, как ты на баяне играл, и постоянно просит тебя привести. И Люба просила, чтобы ты пришёл.
«Мне как-то насрать на твою Любу» - хотелось ответить ему, но вместо этого я, ещё немного поломавшись, всё-таки согласился. И много раз потом пожалел. Ведь у меня не было «чешек», в которых танцоры занимались. Я не взял с собой даже сменной одежды, поэтому два часа просто сидел на лавочке, одетый в форму и обутый в тяжёлые ботинки, и смотрел, как разминаются и репетируют другие, смущая их и смущаясь сам. Руководитель, приходившаяся, как заметил Женя, супругой учителю английского языка, преподававшего в корпусе, если и просила неоднократно меня привести, то теперь пыталась никоим образом этого не выказать. Её лицо оставалось строгим, она очень много от своих подопечных требовала, и, судя по лицам этих подопечных, такое поведение руководителя не являлось привычным и нормальным. Я много раз записывался в разные кружки, секции и ожидал немного другого приёма. Обычно руководители, пытаясь произвести наилучшее впечатление на нового ребёнка, чтобы только заинтересовать его и заставить посещать занятия, превращались в одержимых восторженных психов, напоминающих собак, которые очень сильно соскучились по своему хозяину. И вот хозяин вернулся, и собаки сломя голову кидаются ему навстречу, сбивают его с ног и начинают тереться, лизать все участки тела, до которых могут дотянуться, бешено вилять хвостом и лаять. В нашем случае вернувшегося домой хозяина поджидал флегматичный питон, чувства которого всё ещё являлись предметом спора ученых – а существуют ли они вообще? Разумеется, влиться в коллектив мне за время занятий захотелось аж ни разу.
После кружка Пруцков организовал двойное свидание. Мальчики отправились провожать девочек до остановки, причем не до ближайшей, а до следующей. Женя со своей Машей шли, держась за руки, впереди нас. Мы же с Любой брели довольно близко друг от друга, но ни одного касания не случилось, а неловкое молчание очень редко нарушалось двумя-тремя дежурными фразами. От раскованности и непринуждённости, которыми отличался наш разговор на празднике в честь Жениного дня рождения не осталось и следа. Тогда я мстил и не предполагал никакого продолжения. Теперь же обстановка к чему-то обязывала, дело принимало совершенно ненужный оборот, и я скорее думал, как бы всё замять и прекратить, нежели как развеселить или порадовать Любочку. Когда девочки наконец-то сели в автобус и уехали, а мы с Женей бодрой походкой возвращались в корпус, я решился на откровенный разговор.
- Женя, больше не устраивай таких прогулок, я очень тебя прошу.
- Почему? Тебе же нравится Люба…
- Да, она мне нравится, но только как человек. Я бы хотел с ней дружить и общаться, но ничего больше, понимаешь?
- Значит, ты всё-таки выбрал Холеру. Понятно.
- Да никого я не выбрал! Холера мне вообще никак не нравится, даже как человек. И я не знаю, как ей об этом сказать, чтобы не обидеть. Меня вообще девушки не интересуют.
- Что ты хочешь этим сказать? Учиться – это хорошо, но ведь нужно иногда и веселиться.
Что я хочу этим сказать? И хочу ли я вообще что-то говорить тебе? Однажды ты меня предал, но ведь потом извинялся и вернулся обратно. А держать всё в себе так трудно, и даже дневник не помогает. Нужно выговориться, посвятить кого-то в свои дела, чтобы иметь союзника и помощника. С Костей все мосты сожжены, но с Женей пока что всё идёт хорошо. Говорить или не говорить – вот в чем вопрос.
- Чего молчишь? – Жене не нравилась затянувшаяся пауза.
- Женя, я – гей.
- Что? – он даже остановился и выкатил глаза. Очень картинно.
- Что слышал. Я гей, и девушки меня не интересуют.
- А откуда ты знаешь?
- Что значит – откуда я знаю? А ты сам откуда знаешь, что тебе нравится Маша? Это ниоткуда не знаешь, это просто чувствуешь, и всё. Я чувствую, что не хочу целовать Любу. Да, мне понравилось, но – не перебивай! – но это было не то, чего я хотел. Я целовал Любу, а сам мечтал, что сольюсь в одно целое с Дмитриевым…
- Тебе нравится Дмитриев? Он же урод и дебил!
- Нравился. Больше он мне не нравится. Теперь у меня симпатии к другому человеку. К Ване Худорожко.
Пруцков сразу же высказал своё мнение, что уж лучше Дмитриев, чем Худорожко. Я и сам это прекрасно понимал в глубине души, но Егор меня отверг, устав от ухаживаний и домогательств, а Ваня ещё ни о чем не подозревал. И хоть надежда захомутать его еле теплилась, она всё же жила, тогда как мечты о Егоре умирали в ужасной агонии. Да и как объяснить Пруцкову, а прежде всего – себе самому, что понравился мне не Ваня, которого мы видим каждый день, у которого каждый вечер вываливаются из семейных трусов волосатые яйца, а мальчик с картинки, образ, запечатленный на фотографии, по иронии судьбы оказавшийся Ваней.
Пока мы шли вдоль дороги, я многое успел поведать Пруцкову. А когда вернулись в спальный корпус, показал тому фотографию Алексея. Пруцков посмотрел на неё, недовольно поморщившись, но ничего плохого сказать не решился. Только посоветовал замазать надпись на обороте, что мы тут же и сделали.
- И убери фотографии в тумбочку. А то, если кто-то найдёт их под матрасом, будет много вопросов. А так скажешь, что этот толстяк, - тут я удостоил Женю взглядом, полным гнева, но он сделал вид, что ничего не заметил. – Скажешь, что он твой брат. Двоюродный. Которого ты очень любишь. И по поводу фотографии Худорожко тоже что-нибудь соврёшь. Главное, чтобы никто не стал отколупывать замазку и читать надпись на фотографии толстяка.
Так Женя стал моим доверенным лицом, советчиком, гонцом и шпионом. Хоть его и не устраивала ориентация друга, наконец-то нашёлся кто-то с трудностями и проблемами на любовном фронте, от которых у Жени захватывало дух и срывало крышу. Так что он с радостью закрыл глаза на неудобные детали и с головой погрузился в новые игры. А я старался, чтобы в хлопотах Женя недостатка не испытывал. Ему в обязанности вменялось следить за Дмитриевым и Худорожко, замечать любые мелочи и подслушивать как можно больше их разговоров. Сплетни тоже были на его совести: кто, что и о ком говорит, а самое главное – кто и что говорит обо мне.
Каждый вечер мы уединялись в том самом коридоре, где я признался не так давно Дмитриеву в любви, и проводили совещание по итогам минувшего дня, планировали следующий и просто сплетничали. В целом, coming-out перед другом пошёл мне на пользу, всё сложилось вполне удачно, только вот в душ теперь Женя отказывался со мной ходить, и между кроватями нашими возникло пространство.
- Салтыков ничего о тебе не говорит. Он вообще избегает разговоров о тебе, я несколько раз пробовал его спровоцировать: расспрашивал, почему же вы всё-таки поссорились, и не хочет ли он с тобой помириться. Он отвечает только, что ты оказался плохим и подлым человеком. А почему вы поссорились, кстати говоря?
- Трудно объяснить. – Я не собирался посвящать Женю во все тонкости наших с Костей отношений. И вообще, этот секрет оставался не только моим, как же я мог им с кем-то поделиться? Но Костины слова меня, признаться, задели. Наверняка не так сильно, как задело Костю моё двойное или даже тройное предательство, но всё же…
- Петухов продолжает говорить о тебе гадости, его поддерживают все, кто тебя ненавидит.
- Да, и таких много. – Откуда эти ненавистники взялись, трудно объяснить. Но чем сильнее становились мои позиции, чем больших высот я достигал, тем меньше оставалось людей в стане доброжелателей. И даже те, с кем я ни в одной области не конкурировал, начинали раздражаться от одного моего вида или упоминания моей личности.
- Эдик тоже много говорит. Мол, ты гей, это так очевидно и всё такое.
- По-моему, очевидней его голубизны ничего быть не может. Но ведь лучшая защита – это нападение, не так, что ли?
- Может, тебе с ним попробовать это, ну, как сказать, - он явно испытывал сложности с подбором терминов для обозначения действий, событий и статусов, связанных с моей ориентацией. – Может, тебе попробовать с ним начать встречаться? Если ты так уверен, что он тоже, как и ты, гомик.
- Я, кажется, просил не использовать это слово! Гомик, пидор, гомосек, педрила – всё это обидные слова. Гей. Я – гей!
- Да тише ты! – видимо, в порыве чувств я и вправду произнёс последнюю фразу слишком громко.
- И потом: то, что Эдик – педик, ничего для меня не значит. Он мне не нравится. Мне нравится Ванечка.
- Просто нравится или ты его любишь?
- Наверно, люблю. – Юношеский максимализм не оставлял места для слова «нравится» относительно людей, к которым испытываешь симпатию. Или «люблю», или безразличен. Чёрное или белое – других оттенков не дано. – И завтра на этом самом месте ты ему передашь это!
- Ни за что!
На следующий день, выбрав удобный, на мой взгляд, момент, я «маякнул» Пруцкову, и тот, издав мучительный стон, попросил Худорожко побеседовать с ним наедине. Худорожко удивился, но дал согласие, и они отправились вниз. Для кого-то оставалось загадкой, куда ведёт придурковатый, напоминающий взъерошенного воробья, Пруцков нашего командира взвода, но я-то знал. И это знание заставляло всего меня трепетать. Законы физики странным образом изменялись, появлялись новые, а старые стирались. Моё тело совершило переход в параллельную реальность, для которой оказалось неприспособленным. Сначала мне казалось, что я парю где-то под потолком. Никаких усилий не требовалось – нужно было просто расслабиться, и сначала руки, потом и ноги, а потом и всё тело отрывалось от кровати и всплывало вверх. Под кожей разливалось ощущение лёгкого покалывания, голова кружилась, а из сердца словно кто-то высасывал кровь через трубочку. Внезапно что-то менялось, и я камнем падал обратно на кровать, конечности наливались свинцовой тяжестью, голова кружилась гораздо сильнее, вызывая чувство тошноты. Потеря ориентации в пространстве, паника, помутнение в глазах. Тошнота всё усиливалась, и я понимал, что ещё немного – и я выблюю собственное сердце. Со стороны же казалось, что я просто читаю. Читаю десять минут одну и ту же страницу.
И вот в комнату вошёл Худорожко. Посмотрел в мою сторону, сразу же отвёл взгляд и скривил губы в едва заметной улыбке. Потом он быстрым шагом добрался до своей кровати, вытащил оттуда зубную щетку с пастой и полотенцем, и пулей покинул спальню, расхохотавшись в коридоре. Мне это совсем не понравилось, но ещё больше не понравилось лицо Жени, когда тот явился несколькими минутами позже.
- Ну, как всё прошло? – по счастливому стечению обстоятельств в спальне никого не оказалось. Кто-то последовал за Ваней, желая узнать, что такого смешного он узнал. Большинство отправились смотреть в общую комнату телевизор.
- Плохо.
- Что значит – плохо? Что он ответил.
- Я всё передал, как ты и просил. Сказал, что тебе кажется, что ты его любишь, и что ты хочешь с ним встречаться. Он в ответ просто рассмеялся. Я его спрашивал, почему он смеётся, но он продолжал ржать, как конь. В итоге он так ничего и не сказал мне, а просто ушёл.
- Ясно. Он всё знает. Дмитриев ему всё рассказал.
Наконец-то я сумел оглянуться и заметить приближающийся грозовой фронт. Смех Вани произвёл прекрасное отрезвляющее воздействие, и я понял, что зашёл в своей игре слишком далеко. Всё переставало быть игрой, приобретая серьёзный оборот. Слишком много осведомлённых людей, слишком много следов и улик. Ситуация грозилась стать непоправимой и требовала срочных действий по своему предотвращению. Но первые же шаги я сделал в ложном направлении.
Спустя неделю или две после фиаско с Худорожко я поспешил уверить Женю, что всё произошедшее было чистой воды глупостью, я просто проверял его дружескую верность, а на самом деле натурала натуральнее меня трудно отыскать на всём белом свете. С Ваней было куда сложнее. Сколько раз я ни пробовал с ним заговорить, он постоянно отвечал, едва сдерживая улыбку. Но отвечал всегда вполне адекватно, без подколов или пренебрежения. Так что здесь я решил всё пустить на самотёк, авось забудется. Свои мысли и желания с этих пор я решил доверять только дневнику, а похоть удовлетворять исключительно руками. Правда, однажды ночью у меня всё-таки хватило наглости и самоуверенности, чтобы снова разбудить Костю и начать к нему приставать. А у Кости хватило смелости и ума мне отказать, причем в грубой форме. После угрозы разбудить кого-нибудь, я моментально вернулся на своё ложе и через какое-то время уснул, победив угрызения совести и чувство досады.
На ближайших выходных, лёжа на своём матрасе на кухне, я марал чернилами клетчатые страницы дневника, неумело выражая мысли и выплёскивая чувства. «Ничего не помогает. Сколько я ни пытался всех их околдовать и соблазнить, никто не попал под мои чары. Ни на кого они не подействовали. Даже Лёша мне больше не пишет, хотя первое письмо выглядело таким многообещающим. Силы воды и земли, воздуха и огня, силы природы, помогите мне найти того, кто будет меня любить. Кому понравлюсь я, и кто понравится мне. Пусть он будет красивый, молодой, высокий – выше меня – и стройный. Даже если он будет из другого города, подарите нам несколько встреч, чтобы я не чувствовал себя таким одиноким и брошенным всеми на произвол судьбы. Да будет так!». Последние строчки дописывались с трудом, потому как глаза уже слипались. И, едва дописав, я бросил ручку с тетрадкой тут же, рядом с матрасом, и заснул, даже не выключив свет.
Утром меня разбудил папа. В будние дни первой вставала мама, но на выходных папа давал ей поспать немного больше, чем обычно. Помню, что, пока я поднимался, забирал свои одеяло с подушкой и перебирался в комнату на диван к брату, папа рассказывал, что я заснул, даже не выключив свет. «Дневник!» - мелькнуло в голове, и я обнаружил его почти сразу, лежащим на холодильнике. «Папа всегда говорит, что существуют личные вещи и личное пространство, которые нельзя нарушать. Он не прочитает мой дневник» - и я со спокойной совестью отправился дальше спать. Однако скоро сквозь сон я услышал, как папа разбудил маму, и они вместе ушли на кухню. Спустя минут десять папа вернулся за мной. Я всё сразу понял, и лежащая на обеденном столе тетрадь с откровениями только подтвердила мои догадки.
- Андрюша, что это? – спросил папа спокойным голосом, усаживаясь за стол.
- Это мой дневник. И ты не имел права его трогать.
- Он лежал здесь, на кухне. Откуда я знал, что это твой дневник? Я просто взял посмотреть, что это такое, и наткнулся на всё то дерьмо, что там написано. – Притворное спокойствие постепенно таяло, как дым, уступая место ярости и негодованию.
- Там вообще-то подписано, что это дневник. И ты не должен был его читать.
- Уже поздно – прочитал. И не зря. Больше мы не будем играть в эти игры во взрослых, с личным пространством и неприкосновенностью личных вещей. Как видно, ты ещё недостаточно для таких вещей вырос. А теперь объясни, что это такое?
- Это мой дневник.
- Да я вижу, что это твой дневник, я спрашиваю, что за херня в нём написана?
- Андрюша, зачем ты сердишь папу, ты же прекрасно понимаешь, о чём он говорит. – Мама пыталась смягчить обстановку, но было видно, что и по ней утренние новости ударили сильнее некуда. Вот тебе и воскресное утро.
- Там мои записи, мои фантазии.
- Какие ещё, блядь, фантазии? Ты больной, что ли? Ты там пишешь про мужиков каких-то, про то, как тебе хочется прижаться к их телу.
- Ой, это я вообще просто так написал. Не знаю зачем. Это давно было.
- Андрюша, ну как такое можно написать просто так? Ты же о чем-то думал, когда писал это?
- Не знаю. Нет, не думал. Взял и написал. Потому что холодно было ехать в автобусе тогда, а к женщинам прижиматься некрасиво – ещё что-то подумают не то. Вот я и прижался к мужику какому-то, чтобы согреться. А потом зачем-то написал об этом. Я тогда решил дневник завести и не знал, о чем написать, это мне первое на ум пришло.
- Так, а дальше? Там ведь не только про мужиков, там ещё про какого-то Егорова Дмитрия.
- Дмитриева Егора.
- Да какая разница! Это что такое?
- А это я про магию писал. Я пытался его заколдовать, чтобы он меня слушался.
- Ты ёбнутый? – то, что папа позволял себе материться, указывало на высшую степень его напряжённости. Один неправильный ход, одно неправильное слово – и он мог сорваться, ударить, наорать. В данной ситуации более привлекательным выглядел как раз такой вариант. Когда папа поднимал на нас с братом руку, он никогда не колотил нас почем зря. Пара-тройка ударов, ребёнок весь в слезах и соплях, а папа начинает испытывать угрызения совести, пытается извиняться, объяснять, что в произошедшем виноваты и мы, и он, делает всё, чтобы помириться и исчерпать конфликт. На этой стадии даже можно вести себя по отношению к нему холодно, изображать обиду и неприступность. Поэтому мне пришло в голову, что неплохо было бы сейчас папу спровоцировать. Хотя я и боялся, что, учитывая серьёзность обвинений, в этот раз папина рука могла оказаться тяжелее, чем обычно. И я просто промолчал.
- Почему ты молчишь? Отвечай мне. Что значат все эти записи в твоём так называемом дневнике?
- Ничего они не значат. Там просто про магию и про этого мужика.
- В общем, ты просто решил взять тетрадку, изгадить её, написав всякую мерзость, и оставить валяться где попало, чтобы кто угодно мог прочитать? Есть ещё такие писульки?
- Нет, только эта тетрадь.
- Покажи мне то письмо, которое тебе приходило.
- Я его выбросил.
- Ты лжёшь. Дай нам его прочесть.
- Я выбросил его. Там было много мата и ошибок, я перестал общаться с этим человеком, письмо выбросил, адрес забыл. Всё.
- Тогда почему он продолжал тебе писать?
- Он мне больше не писал.
- Нет, писал. Лара, покажи ему письмо.
Мама ушла в комнату и вернулась оттуда с конвертом. Так вот почему я так ничего и не получил от Алексея! Родители перехватили его ответ, прочитали и хранили от меня в тайне, пока я бегал на главпочтамт в надежде на приятные новости. Интересно, что же в этом письме? Насколько сильно оно компрометирует меня? Если там есть такие же откровения, как и в прошлом, то я пропал. Тут уже никак не отвертишься. Но содержимое конверта недолго оставалось для меня загадкой. Мама отдала конверт мне в руки, а папа скомандовал: «Читай вслух!». И я начал читать, но прежде, чем начать, обнаружил, что на конверте красовался наш домашний адрес, никаких «до востребования» не было.
«Привет, Андрюшка!
Почему-то ты не отвечаешь на моё письмо. Что-то не так? Тебя что-то испугало или не понравилось? Я бы очень не хотел потерять тебя, ведь ты мне так понравился. Поверь, со мной тебе нечего бояться. Я тебя не обижу. Я даже могу помочь тебе и защитить. Могу прийти к тебе в корпус и всех, кто тебя обижает, напугать – я ведь большой и крупный мальчик, ты видел на фотографии. Но для этого мне нужно приехать в Лесосибирск, и я готов это сделать. Ты только дай телефон, по которому с тобой можно связаться, и мы договоримся.
Ты очень красивый, умный и смышлёный мальчик. Твои стихи я почти каждый день перечитываю, они мне очень нравятся. Мне раньше никто не посвящал стихи. Даю тебе мой телефон – можешь смело звонить, как надумаешь. И не стесняйся, я ведь не съем тебя через трубку! Звони, пиши, я буду очень ждать!
Твой Лёшка».
- Ну, и что ты на это скажешь?
- А что я могу сказать? – силы небесные, спасибо вам огромное, что этот человек стал писать осторожнее, а какое-то из его писем я не получил! – Ты сам видишь, что я не отвечал ему на письмо, а он какой-то ненормальный, я так сразу и понял.
- А что это за стихи, которые ты ему посвятил?
- Да не посвящал я ему никаких стихов. Просто написал одно стихотворение, которое на литературе сочинил, а там фамилия совпала его, и он решил, что это посвящено ему.
- Покажи это стихотворение.
- У меня сейчас нету с собой тетрадки по литературе, оно там написано.
И тут пришло моё спасение от разговора в виде младшего брата. Сонный, он открыл дверь на кухню и, потирая один глаз кулачком, вторым уставился на нас.
- Ой, кто это проснулся! – папа сразу надел маску счастливого семьянина, и утро вернулось в своё привычное русло.
Мы позавтракали, поговорили о посторонних вещах, об учебе. И хотя некая натянутость в родительских интонациях и поведении проскальзывала, я понял, что главная опасность миновала. Позже родители собрались в баню. Уже одетый, в куртке и шапке, папа заглянул на кухню, где я читал газету, и поставил в утренней беседе точку.
- Андрюша, дай бог, чтобы всё, что ты рассказал нам сегодня, было правдой. Но я хочу тебя предупредить: если ты замечаешь за собой какие-то странности, если твои описания мужиков и Егорова Дмитрия как раз то, чем кажутся, просто скажи нам. Я больше не буду кричать, обещаю. Я не буду ругать тебя. Мы с мамой врачи, ты же знаешь, мы постараемся тебе помочь. Если тебе нужна помощь, её лучше оказать как можно раньше, чтобы не стало слишком поздно. Ты меня понимаешь?
- Да.
- Тебе нужна помощь?
- Никак нет.
- Смотри, я тебе верю.
Третья четверть подходила к концу. Надежды на то, что предметные олимпиады в этом году пройдут в середине четверти, не оправдались. Мне снова предстояло потратить дни каникул на поездку в Красноярск. Но я не чувствовал, что способен добиться там больших успехов. Два последних месяца зимы и первый месяц весны порядочно меня потрепали и измотали. Все эти переживания, любови – нелюбови, интриги и контрасты высосали из моего тела так много соков, что я чувствовал себя высохшим немощным старцем. Но выбора никто не оставлял, и в первый же день каникул я собирал сумку вместо прогулок и игр на свежем, всё ещё морозном, но уже как-то по-весеннему сладком воздухе.
В принципе, на олимпиады постоянно ездили одни и те же люди, так что я прекрасно понимал, что уныние и скука гарантированы. Снова ехал Шауфлер, над которым даже шутить и издеваться было не весело – матушка-природа всё и так сделала сама. Ему прозвище – и то не могли нормальное придумать, только извращались каждый на свой лад, произнося фамилию: кто растягивая, почти нараспев, кто сильно выделяя согласные. Милаха Данилов, командир первого взвода, не обращал на меня особого внимания, всё окучивал психологичку. Второй взвод тоже выставил для сражения своего командира, но тот, как человек, был мне омерзителен. А из моих одноклассников должен был поехать Худорожко, чему я радовался, как ребенок, но недолго: в последний момент его заменили на Егорова. Очередной тип с командирскими замашками, Егоров парнем был неплохим, но уж слишком прогибался под всех. Он общался и с нашими, и с вашими, и с лохами, и с богами, чтобы в один из решительных моментов суметь заручиться поддержкой как можно большего количества людей. Так что общаться с ним было неинтересно, а откровенничать – небезопасно. Никогда не знаешь, до чьих ушей могут дойти твои слова.
На этот раз ничего особенного во время нашего пребывания в Красноярске не произошло. По двум предметам из трёх, на которые меня выставляли, я занял призовые третьи места. Призы снова отличались своей полнейшей непригодностью для дальнейшего использования (ведь книги, изданные в шестидесятые года, особенно если они касаются статистических данных, в наше время мало актуальны). Решив компенсировать непригодность призов, я позволил себе впервые совершить кражу в магазине: вынес оттуда, не проявляя признаков паники и делая вид, что ничего не происходит, две книги под мышкой. В один момент очень сильно хотелось, чтобы меня на воровстве поймали. Какой бы тогда разразился скандал! Кадет, да ещё и приезжий, под носом у своих сопровождающих крадёт в магазине книги. Конечно, страх я тоже ощущал, но желание обратить на себя внимание оказалось сильнее. Хотя тогда я и не понимал, для чего мне это внимание. Я всё равно не смог бы поговорить с кем бы то ни было из взрослых откровенно. Но потребность в помощи и поддержке от этого меньше не становилась. «Посмотрите на меня! Я запутался! Мне угрожает опасность!» - неужели всё это так сложно было прочесть во взгляде, в поступках, в том изнеможении, в котором я пребывал? Особые надежды я возлагал на психолога, но она оставалась слепа к знакам и глуха к моим призывам. Поэтому в ней я быстро разочаровался. Конечно, это глупо – ждать, что кто-то на тебя обратит внимание, когда ты сам упорно стараешься этого внимания избежать, однако при этом совершая вещи, которые наверняка прикуют взгляды очень многих. Но ведь и я тогда был всего лишь глупым ребёнком, напуганным и потерявшимся. Из эротических фильмов и порнографической литературы я знал, что мужчины всегда хотят секса. Почему же тогда мои друзья отвергают мои предложения? Ведь секс – это так здорово, так приятно. Все его хотят, все им занимаются. Кто-то сам с собой, но гораздо приятнее этим заниматься с человеком. И любовь… Почему она никому не нужна? И нужна ли она в таком случае мне? Что я вообще знаю о сексе и любви? Казалось, что всё. Или гораздо больше, чем остальные сверстники. Где я, на каком перепутье дорог я стою, и в какую сторону идти? Кто бы дал ответ. Или просто протянул руку.
Ещё перед началом каникул я заметил на неприятные ощущения при ходьбе. Тесные узкие ботинки сильно сжимали мои пальцы в течение всего дня, и постепенно большой палец правой ноги стала пронзать боль при каждом шаге. Сначала я списывал всё на то, что ногти выросли слишком длинными. Тогда я их обрезал, особое внимание уделив заострённому краю ногтя на большом пальце, который колол мягкую плоть при ходьбе. Стало немного легче, но не надолго. Через какое-то время болезненные ощущения вернулись, став ещё сильнее и неприятнее. Я пытался вырезать чуть ли не половину ногтя, изранил палец в кровь, но сделал только хуже. В Красноярске я уже откровенно хромал, а приехав домой, обнаружил, что палец загноился. Семейный слёт врачей постановил, что ноготь просто-напросто врос, оттуда и боль, и нагноение. Папа предпринял несколько попыток вылечить меня самостоятельно. Каждый вечер я парил ноги в ванночках с марганцовкой, в палец мне кололи новокаин и пытались что-то вырезать. Но обезболивающее почти не оказывало никакого эффекта, я чувствовал адскую боль и сильно мучился, поэтому пришлось обратиться к хирургу.
Новая, последняя четверть уже началась, я должен был предстать перед учителями и воспитателями триумфатором олимпиад, а вместо этого ложился в больницу на операцию. Ноготь решили удалять полностью под общим наркозом. Родители долго протестовали, поскольку знали о негативных воздействиях общего наркоза на организм, но в итоге все сошлись во мнении, что иначе никак нельзя. Прежде никаких операций мне не делали, я и в больницах-то никогда не лежал, поэтому всё было в диковинку. Поступил в отделение я утром, а операцию назначили на послеобеденное время. Но никто ни завтраком, ни обедом кормить меня не собирался, чтобы потом не вытошнило, когда из-за наркоза большинство органов и систем организма сильно замедлят свою деятельность.
Я помню не так уж и много из того, что касается самой больницы, палаты или врачей и медсестёр. Ни с кем не успев познакомиться, пообщаться, не успев как следует освоится, я оказался на операционном столе.
- Я сделаю тебе укол, а ты начинай считать мысленно от десяти до одного, - сказала женщина, ответственная за анестезию.
Почувствовав, что в вену уже ввели иглу, я принялся вести обратный отсчет, при этом сгорая от любопытства, как же будет действовать наркоз. Дойдя до «шести», я начал удивляться, почему же ничего не происходит. Ни головокружения, ни помутнения сознания. Даже в глазах не темнело. А после «четырёх» откуда ни возьмись обрушилась тьма. Резко, без предупреждения.
А потом начался бред. Полная потеря ориентации во времени и пространстве. Неприятная, но слабая боль в пальце, усиливавшаяся с каждым пробуждение. Жуткая жажда. Сначала какой-то мальчик перед глазами, и я непослушными губами и языком пытаюсь издавать звуки, пытаюсь объяснить ему, что мне срочно нужно увидеть маму или папу, чтобы те забрали меня, спасли от мучений. Мальчик смеётся и никуда не уходит. Провал. Какая-то женщина. Она маленькой чайной ложечкой по капле вливает в мой пересохший рот живительную влагу. Я готов съесть эту ложку, но воды катастрофически мало. Пытаюсь просить её дать мне ещё, но она не даёт, а только смотрит на меня с жалостью, гладит мягкой и ласковой рукой по голове и шепчет что-то успокаивающее. «Маму, позовите маму» - пытаюсь я ей сказать, но выходит только мычание. «Пить!».
- Тш-тш-тш! – утихомиривает она меня. – Нельзя тебе пока что пить, постарайся заснуть.
- Мы… Ма…ма…
- Скоро придёт твоя мама и заберёт, а ты пока спи. Спи.
И я снова проваливаюсь в сон, но уже не пустой, а полный каких-то ужасов, звуков, неземных и страшных видений. Голоса, лязг, звон, шорох, треск – все звуки больницы бесцеремонно врываются в мои сны и удивительным образом там приживаются, претерпевая причудливые изменения. Снова этот странный мальчик, что-то спрашивает у меня. Я только смотрю на него и не могу ничего понять. Он смеётся, пытается что-то рассказать.
- Ты плакал! Звал маму. Ты так смешно крутился на кровати, как пьяный.
Входит добрая женщина, прогоняет мальчика. Снова садиться рядом со мной и чайной ложкой вливает капли жизни в мой ослабленный и истощенный организм.
К счастью, как только я отошёл от наркоза, меня сразу же выписали, и папа привёз меня домой. Минимум неделю придётся ждать, пока разрешат снять швы. А потом ещё неделю, чтобы рана окончательно зажила, и я мог снова обуться в ненавистные, тяжёлые и тесные ботинки, из-за которых пришлось претерпеть все эти мучения, лишиться ногтя и позволить раскромсать себе половину пальца. Ежедневные ванночки с марганцовкой. Самое мучительное – это в первый раз снимать повязку. Пропитавшаяся кровью и намертво присохшая к ране, она никак не хотела размокать в горячей воде. Когда её резко сорвали, снова открылось кровотечение. На следующий день уже было полегче, а на пятый раз кровь больше не выделялась, и бинты с ватками не присыхали.
Всё это время я чувствовал, что мне срочно нужно в корпус. Казалось бы – нормальных каникул так и не получилось, как раз выпал шанс отдохнуть. Но я знал, что в корпусе что-то происходит, и мне просто необходимо при этом присутствовать. Что это, в чем такая надобность – объяснить я не мог ни себе, ни родителям, которых только удивляло странное желание сына вернуться в заведение, которое он попеременно то любил, то ненавидел. Естественно, пока я полностью не выздоровел, никто меня никуда не отпустил. И приступил к учебе я на полмесяца позже, чем все остальные. А эта четверть считалась самой важной и самой короткой. Последний рывок, финишная прямая.
В первый же день учебы на меня и вправду обрушилась масса волнующих и тревожных новостей. Появиться я себе позволил не к утреннему построению, а к первому уроку, да и то – с опозданием. Оправданием должна была послужить насквозь лживая история о том, как мне утром только сняли швы, и я сразу же примчался в свой второй дом. Не успел я подняться на второй этаж, как меня тут же поймал старшина и, поинтересовавшись, где я пропадал, но не удосужившись получить ответ, развернул и отправил в спальный корпус переодеваться в парадную форму. На вопрос «зачем?» он ответил коротко: «Будем тебя фотографировать». Ничего не понимая, я бегом направился к другому зданию. Там на посту дневального мне встретился Максимов. Хоть я всегда его и недолюбливал, после болезни душа радовалась, даже завидев этого ублюдка, и я с широченной улыбкой на лице протянул ему руку и крикнул: «Здорова!». Его ответная реакция меня немного смутила. Он несколько долгих секунд переводил взгляд с моей руки на лицо, потом обратно на руку, пока всё-таки не стиснул ладонь слабеньким рукопожатием и не ответил аналогичным приветствием.
- А ты чё здесь делаешь? За вещами пришёл?
- За какими вещами?
- Да тут поговаривали, что ты уходить будешь. – Взгляд Максимова мне нравился всё меньше и меньше, а его новости – так подавно.
- Никуда я не собираюсь уходить. А кто это говорит? И с чего вообще кто-то взял, что я буду уходить?
- Да так… Не знаю точно, просто слухи ходят. Значит, не уходишь? Ну, хорошо-хорошо.
Я немного постоял, недоумевая, а потом стал подниматься наверх, в нашу спальню. Готов поклясться, что Максимов вслед мне пробормотал что-то неприятное, но слова я толком не расслышал. Хотя пессимист внутри меня был уверен, что всё расслышал правильно, и произнесённым словом было «гомосек». Но оптимист решил не обращать пока что внимания на подобные мелочи и слуховые галлюцинации, а подождать и разобраться в обстановке. Я переоделся в парадную форму, и готов был выйти из комнаты, как вдруг заметил то, что должно было кинуться в глаза моментально, но не кинулось, как в классической басне Крылова случилось со слоном. В комнате помимо кроватей и шкафчиков для одежды теперь стоял книжный шкаф. И, о ужас, на одной из полок книжного шкафа красовались мои учебники, тетради и… мой старый дневник, который я начал и почти сразу забросил в прошлом году! Я кинулся к своей тумбочке, распахнул дверцу и застыл, как громом поражённый. Тумбочка была полупуста по сравнению с тем состоянием, в котором я её оставлял, уходя на каникулы. Сразу в глаза бросалась фотография Алексея, лежащая тыльной стороной вверх. Корректор, которым я замазал написанное Алексеем по совету Пруцкова, кто-то соскрёб, и надпись, как последняя шлюха, красовалась, выставив все свои прелести на всеобщее обозрение. По большому счету там ничего такого порочащего не содержалось, но если придираться к деталям, то надпись становилась полной катастрофой: «Андрюшке от Лёшки! Здесь я себя немного запустил, но сейчас выгляжу намного лучше». Я разорвал фотографию и выбросил её в корзину для мусора.
Остальные вещи покоились в идеальном порядке. Все, кроме учебников и тетрадей, которые теперь нашли своё место на полке книжного шкафа. Фотография Худорожко исчезла. Я заглянул в тумбочку к Ване, полистал его фотоальбом и нашёл её там, на прежнем месте, откуда я её и похищал в недавнем прошлом. Тогда я подошёл к книжному шкафу, взял свой дневник и хотел его просмотреть на наличие компрометирующих материалов. Словно обладая разумом, дневник сам раскрылся на нужной странице: «Сегодня мы с Димасом лежали и дрочили». Думаю, если бы кто-то наблюдал за мной со стороны, он бы стал свидетелем того, как быстро я побледнел. Тут же все страницы дневника были вырваны и отправились в мусорную корзину в виде жалких клочков бумаги. Интересно, сколько из этого успели изучить чужие, нежелательные и недружелюбные глаза? Оставалось только гадать и надеяться. Пессимист внутри меня праздновал свою правоту. Хорошее настроение, с которым я сюда заявился около получаса назад, улетучилось моментально, словно эфирное масло, правда, не оставив в воздухе даже напоминания о своём присутствии. Поникший, весь в догадках и сомнениях, я поплёлся в учебный корпус. На обратном пути Максимов мне на глаза не попался – его место дневального пустовало. В учебном здании старшина уже ждал меня на вахте.
- Почему так долго? – нервно бросил он, взял меня за руку чуть ниже локтя и потащил наверх. Вскоре я осознал, что мы двигаемся в сторону кабинета директора. О, нет! Нет-нет-нет! Неужели за тот короткий срок, что я отсутствовал – за каких-то две несчастных недели – моя тайна была раскрыта, предана широкой огласке, дошла до директора… И теперь – что? Меня ведут на беседу, после которой помашут ручкой, и я буду с позором изгнан из этого «элитного учебного заведения»? Это и значили слухи о моём уходе?
Директор стоял возле окна с огромным фотоаппаратом. Когда мы вошли, он повернулся к нам лицом и улыбнулся. Я поприветствовал его, как полагалось по уставу, отдав честь и представившись: «Здравия желаю, господин директор! Кадет Озёрный по вашему приказанию прибыл!».
- Андрей, рад вас видеть. – Это явно не походило на начало разговора об отчислении. – Во-первых, поздравляю с успехами на олимпиаде. Валентина Михайловна мне уже сообщила, что вы заняли два призовых места. А во-вторых, становитесь, пожалуйста, вот сюда, к флагу, будем фотографироваться для доски почета.
- Доска почета? – я впервые о такой слышал. Не было у нас никакой доски почета.
- Да, это наше нововведение. Кадеты, отличившиеся в учебе, спорте или прилежном знании и исполнении устава, должны висеть на доске почета. Не сами кадеты, конечно, будут висеть, а их фотографии. – И Простоквашин даже позволил себе улыбнуться. – Ордена вручаются самым достойным, но ведь примеров для подражания у нас есть намного больше, чем орденоносцев. Вы –один из них. Встаньте, пожалуйста, вот здесь. Так… Нет, нам нужен стул. Вот. Присядьте. Голову немного вправо… Нет, не так сильно. Ага, ещё чуть-чуть левее. Вот! Замрите!
Фотоаппарат щелкнул, вспышка на доли секунды ослепила меня и заставила моргнуть, но кадр получился удачным, и я был свободен. Пришлось снова бежать в спальный корпус, сталкиваться там с Максимовым, переодеваться в повседневную форму и спешить на занятия. Расписание уроков я узнал всё у того же исполнителя роли дневального.
- Макс, а что это за книжный шкаф у нас в комнате? – уже уходя, я всё-таки решился полюбопытствовать.
- А, это… Его после каникул поставили. Теперь все учебники и тетради должны лежать там, а не в тумбочках. Тумбочки теперь предназначены только для иголки с нитками, воротничков, щетки и зубной пасты и всякой такой шняги.
- А кто наводил порядок в моей тумбочке?
- Хуй-дорожка. Слушай, а чё это у тебя там за фотка? Чья это?
- Это моего брата.
- Мда. У вас с братом такие… - он специально выдержал паузу. – Такие тёплые отношения.
- Ага. Ладно, я побегу.
В итоге я успел только на третий урок, и, к счастью, это оказалась математика. Учитель почти расцеловала меня перед всем взводом с восклицаниями: «Мой победитель!», - хотя в прошлом году я занял место на одну позицию выше. Откровенного холода, пренебрежения, неприязни я со стороны одноклассников не почувствовал, но интуиция подсказывала, что их отношение ко мне явно изменилось, и не в лучшую сторону. Сомневаться не приходилось: едва ли во взводе был человек, не читавший дневника или не видевший фотографии Алексея. Вот же меня угораздило.
Первые столкновения произошли, спустя неделю. Как раз появился стенд, где под пафосной надписью: «Держи на них равнение!» - среди множества снимков красовался и мой. Правда, в самом низу и в углу. Но стенд повесили достаточно высоко, и чтобы рассмотреть остальных, приходилось задирать голову. Моя же фотография находилась на уровне глаз большинства обитателей корпуса, ею любоваться оказалось удобнее всего. Я отметил про себя, что на кителях всех кадет, на которых стоило держать равнение, красовались ордена. Если память меня не подводила, орден, причем низшей степени, получили только четверо кадет первого взвода. Теперь же орден Данилова стал серебряным, как и «убийцы» Власенкова, а множество новых лиц могли похвастаться бронзовыми. И только я один не получил этого проклятого ордена, который так хотел. Что ж, мне ордена не надо. Я согласен и на медаль.
В тот же день я услышал фразу: «Не собираюсь я ровняться на пидора!» - сказанную как бы между прочим, но явно предназначавшуюся и для моих ушей. Роль крикуна с удовольствием исполнял Максимов. Вокруг него стояли несколько человек, в их числе и Худорожко. И когда я осторожно посмотрел в сторону их группы, Ваня как-то извиняясь улыбался и просил Максимова говорить потише. Я решил в очередной раз допросить Пруцкова, но тот меня только успокаивал, утверждая, что никто ничего не читал.
- Кто же тогда соскреб замазку с фотографии?
- Этого я не знаю, но я всем говорил, что это твой брат, и вы с ним очень хорошо общаетесь.
Но всё сказанное являлось ложью, я прямо-таки чувствовал это на физическом уровне. И как можно было не замечать всех этих странных взглядов, шепотков за спиной, неоднозначных шуточек и фраз, кажущихся на первый взгляд безобидными, но содержащих прозрачные намёки? Здесь явно что-то происходило, я такое уже проходил. В прошлом году после того, как меня застукали со свечкой рядом с бочкой опилок, травля начиналась похожим образом. Так что следовало срочно что-то предпринять, как-то очистить себя в глазах общественности, иначе ситуация грозила выйти из-под контроля. Но зачем мне врёт Пруцков? Неужели он снова переметнулся туда, где было безопаснее.
На ближайшем уроке геометрии, когда Максимов пытался доказывать какую-то теорему, мне показалось, что он допустил ошибку, и я поспешил его поправить. Но, по мнению учителя, всё шло правильно и логично, так что мои поправки она отклонила. И когда Максимов шёл от доски к своему месту, он прошипел:
- Что, педрила, не получилось меня завалить?
С этого момента можно было считать, что травля началась. После этого урока шёл второй завтрак, и перед построением Максимов набросился на меня с кулаками. Не ожидая такого поворота событий, два удара его довольно хилых кулаков прямиком в физиономию я пропустил. Первая попытка дать ему сдачи также оказалась неудачной, он увернулся и снова зарядил мне по лицу. Тогда я со всей дури дал ему в ухо. Это привело его в чувство, он схватился обеими руками за ушную раковину, присел на корточки и стал причитать, проклинать меня и угрожать одновременно. Тут же кто-то грубо схватил меня за руку и резко развернул. Такую дерзость позволил себе Ведерников.
- Ты охуел что ли, гомосек? Тебе пизды давно не давали?
К счастью, между нами встали Дмитриев с Худорожко, и ситуация стабилизировалась. Иначе бы мне пришлось туго, учитывая, что новый противник был куда серьёзнее предыдущего, а моё состояние можно было описать, как «намного хуже подавленного».
Кое-как удалось восстановить ход событий, произошедших в моё отсутствие. Когда в каждую спальню поставили книжный шкаф и ввели новый порядок, регламентировавший содержимое тумбочек, все кинулись выполнять распоряжения сверху. Поскольку должна была проводиться проверка, тумбочки отсутствующих разгребали командиры отделений или взвода. Так получилось, что у меня стал убирать Ваня Худорожко. Он был удивлён, обнаружив там свою пропавшую фотографию. Также он первым прочел дневник и показал его Дмитриеву. Пруцков утверждал, что долгое время они старались никому этот дневник не показывать, но если это правда, почему они тогда просто не уничтожили или не спрятали проклятые страницы? В любом случае, долго скрывать тайну у них не получилось, и в итоге во всех спальнях отрывки из моего дневника зачитывались вслух при полном аншлаге. Так что мои попытки уничтожить улики оказались слишком запоздалыми и ничего уже не могли исправить. Недостатка в свидетелях, собственными глазами читавших написанное, не было.
Никаких оправданий я придумывать не стал. Не пытался выкрутиться из сложившейся ситуации, перевернуть её с ног на голову, наврать с три короба и переложить всю вину на Диму, который жил далеко и другими заботами и никогда бы не узнал, опорочь я его имя. Отчасти я ничего не предпринимал для своего спасения потому, что Худорожко и Дмитриев не смогли сохранить в тайне не только найденные записи, но и свои личные истории общения со мной. Так что отрицать что-либо или искажать факты стало бы бесполезной тратой времени и усилий: мне бы никто уже не поверил. А ещё меня сильно подкосило предательство. Как-то я вышел из класса во время самоподготовки, не помню, для чего. А когда возвращался, то задержался у двери, потому как услышал за ней взрыв хохота. Почему-то сразу стало понятно, что смеются надо мной. Я немного постоял, прислушиваясь, но ничего, кроме смеха, расслышать не мог. Тогда я резко открыл дверь, и от увиденного почти навернулись на глаза слёзы. Пруцков сидел за одной из парт, окружённый большей частью взвода, и что-то рассказывал своим глухим низким голосом. Когда я вошёл, все головы повернулись в сторону двери, и Пруцков резко прервал свой рассказ, а его лучезарная улыбка сразу как-то померкла и превратилась в подобие извиняющейся. Зато остальные, завидев героя только что рассказанных историй, загоготали ещё громче, искусственно усилив степень веселья, чтобы сделать как можно больнее. Сразу послышались выкрики: «Пидор! Гомосек! Гомик!» - но они не касались моего слуха. Всё моё внимание сосредоточилось на Пруцкове. Второй раз. Он предал меня во второй раз. Тот, кому я доверился, кому открылся, кого сделал своим советником, посланником и жилеткой, чтобы выплакаться, а в ответ пытался быть тем же для него.
С тех пор начались самые чёрные дни моей жизни. Напоминать о нетрадиционности моей ориентации своим долгом считал практически каждый во взводе и очень многие в роте. По пальцам я мог пересчитать тех, кто старался держаться в стороне от этого конфликта и не позволял себе оскорблять меня, хотя бы в лицо. Причем их я мог пересчитать по пальцам одной руки. Это Крыжановский, который попросту старался лишний раз не получить пиздюлей. Егоров, за которым я замечал, что за спиной он всё-таки шепчется, но в лицо старается никаких гадостей не говорить. Карелин с Барановым, по всей видимости опасавшиеся разоблачения своих маленьких секретов. И всё. Остальные превратились в яростных гомофобов. Но я не ко всем относился серьёзно. Естественно, давно можно было понять, откуда исходит основная опасность. Кто на самом деле сможет поднять на меня руку, а кто поостережётся это делать по различным причинам.
Например, я отчетливо видел, что один из самых ярых гонителей – Максимов – попросту играет роль провокатора. Как только я поддамся и начну с ним потасовку, за него заступиться Ведерников со своими прихвостнями. Но такого удовольствия, как поколотить меня, я им не собирался доставлять. Профиль доставляемых мною удовольствий парням был несколько иным. Поэтому Максимова я мог изредка стукнуть, когда туловище Ведерникова не маячило поблизости, в остальное время оставалось либо огрызаться, либо защищаться улыбкой. Улыбка стала моей маской, за которой я прятался, не позволяя другим увидеть, как больно они ранят меня, как плохо я себя чувствую. Улыбка стала ответом на оскорбления, ответной провокацией. Смотрите, вы мечете в меня свои отравленные дротики, забрасываете меня камнями, плюёте и испражняетесь мне в лицо, я меня это только смешит. Я улыбаюсь, назло вам всем улыбаюсь. И пусть по ночам я рыдаю, еле сдерживаю вопли отчаяния и безысходности, вы увидите только улыбку. И она вас разозлит ещё больше. К сожалению, каждый раз держать мину и сохранять спокойствие оказалось трудной задачей для тринадцатилетнего мальчика, поэтому порой я всё-таки срывался и начинал отвечать оскорблениями на оскорбления, тычками на тычки. Но это было глупой затеей, всё равно, что тушить пламя бензином.
Пожар страстей разгорался с невероятной силой и скоростью, и вскоре запах дыма почувствовали даже наши небожители. Слухи дошли до учителей, воспитателей и командиров роты, библиотекарши и медсестёр. Никто из них своего отношения ко мне не поменял. Те, кто недолюбливали, теперь нашли причину, почему. Те же, кто любили, старались как-то поддержать и разобраться в ситуации. Учитель русского языка нашла предлог, вызвала меня к себе на личную беседу. Для остальных мы обсуждали моё сочинение и разбирали причины, по которым на минувшей олимпиаде мне не удалось победить. На самом же деле она сразу спросила, как только я устроился за партой напротив неё: «Чего они все к тебе привязались? Рассказывай…». Может быть, и нужно было рассказать правду. А с другой стороны – зачем? Я соврал, что все обвинения, выдвинутые против меня, ложные, обвинители не имеют никаких доказательств, дело сфабриковано по причинам зависти. Учительница поняла, что я особо не собираюсь поднятую тему активно обсуждать, и просто подбодрила общими фразами. Примерно по такому же сценарию прошёл разговор и с медсестрой. С ней общаться было намного тяжелее, поскольку я знал, что она по работе пересекается с моим папой. А она знала гораздо больше, чем учитель русского языка, и не скрывала этого. «Парни говорят, что нашли какой-то дневник, где ты писал о своей любви к кому-то из них» - огорошила меня она при первой удобной возможности. Содержащаяся в утверждении ложь помогла мне правдоподобно сыграть негодование по поводу клеветы. Когда я стал искать причины, по которым меня оболгали, медсестра согласилась, что большую роль сыграла весна и гормоны, а также исключительная маскулинность нашего коллектива, но не забыла упомянуть и мои пристрастия: «Может, это ещё и из-за того, что ты слушаешь «Тату»? Лучше избавься от этих кассет и начни слушать то, что они все слушают. Рэп вот этот вот…».
- Но они же сами слушали мои кассеты «Тату»! У меня даже кто-то украл одну, кто-то из второго взвода, и теперь периодически они слушают её.
- Но ты понимаешь, что это – дополнительная провокация? Не слушай «Тату».
Ага, как же. Только «Тату» и стали спасением в этом осином гнезде. Каждую ночь я продолжал слушать одну и ту же кассету, одни и те же песни. Но теперь старые и давно заученные слова приобрели новый смысл, новую грань. Каждую ночь эти песни давали мне сил продержаться до следующей ночи. Я понимал, что меня окружают клоуны, и мне следует просто досчитать до ста и забыть. Что рано или поздно я убегу, и меня не догонят. Я реально никогда не смогу решить эту проблему. Если в прошлом году чудо избавило меня от насмешек, то в этом году всё перешло на новый уровень, и одного чуда окажется недостаточно. От этой напасти только можно бежать, как можно быстрее бежать и как можно дальше. Так, чтобы не догнали. Боги, ну зачем, зачем я это сделал? Наверно, сошёл с ума.
Самой большой несправедливостью (или же наоборот – самым во всём этом справедливым) казался Костя Салтыков, ставшим одним из прихвостней ополчившейся против меня армии. Благодаря выпадам в мою сторону он даже поднялся на несколько ступенек по иерархической лестнице, заслужив расположение и одобрение вышестоящих. Сам он редко начинал травлю, но всегда её поддерживал. Но его заткнуть получилось очень быстро. Когда он в очередной раз своим детским голоском скандировал: «Андрей – гей! Гей – Андрей!» - я во всеуслышание заявил:
- Так ведь ты тоже гей. Ты же сосал у меня!
После сказанного Костя немного опешил. И пускай «старшие» решили, что я всего лишь оболгал «пацана», пытался очернить его в глазах окружающих, отомстив таким образом за оскорбления, больше веснушчатый мальчик не открывал свой милый ротик, дабы добавить мне неприятных ощущений.
А вот Пруцкову удалось обвести меня вокруг пальца. Неожиданно в один из дней он подошёл и начал извиняться, просил простить его и возобновить нашу дружбу. Что-то в его словах сквозило неискреннее, да и для перебежки на «мою» сторону у него никаких веских причин не было. Однако я решил принять его извинения и посмотреть, что же будет дальше. Как и предполагалось, Женя работал на два фронта, а ко мне вернулся под личиной раскаявшегося грешника, только чтобы выудить информацию.
- А вы правда с Головиным что-то мутили, пока все спали? – как-то поинтересовался он, стараясь выглядеть как можно более невинно.
- Зачем тебе это знать?
- Просто интересно. Я ведь тоже тот дневник видел…
- И ничего с ним не сделал. Мог хотя бы уничтожить несколько страниц оттуда.
- Как бы я это сделал? Я же тебе уже миллион раз рассказывал, что дневник сразу забрал Худорожко. И я не знаю, где он его хранил. А доставал он его только тогда, когда давал кому-то почитать. Если бы я стал что-то делать, все бы решили, что мы с тобой тоже… - и он замолчал, многозначительно округлив глаза.
- Нет, с Димой ничего такого не было. Это только мои мечты и фантазии, которым не суждено было сбыться. Зато знаешь, с кем у меня кое что было? – и я решил забросить наживку, чтобы проверить Пруцкова на верность. – Мы трахались с Титовым!
Не прошло и часа, как Титов со своим дружком Максимовым прибежали с криками: «Ты охуел, пидор?». На этом я и поставил в нашей дружбе с Пруцковым большую и жирную точку. Мой личный Иуда, предавший трижды. И не осталось больше никого, только я один, а весь остальной корпус – против меня.
Удивительно быстро завязывается дружба, если строить её не на схожих интересах, а на общей неприязни или даже ненависти к кому-то. «Дружить против кого-то» очень просто и весело, в этом я мог убедиться неоднократно в кадетском корпусе. Вот и теперь мне выпал очередной шанс понаблюдать за любопытным социальным явлением. Гавриленко и Дмитриев, которые на дух друг друга не переносили, моментально объединились в новую коалицию. Худорожко всячески старался прикрывать свою причастность к их проискам, да и Дмитриев больше держался в тени, зато Гавриленко, который был пускай не другом, но моим товарищем на протяжении всего учебного года, теперь на говно исходил, лишь бы смыть с себя клеймо этих приятельских отношений. Видимо, он не забыл, что порой ходил со мной по грани дозволенного, облекая всё это в шутку. Когда нас учили танцам, он танцевал со мной в паре, причем чаще женские партии. После этих занятий у нас появился свой прикол, довольно дурацкий, но мы часто на эту тему забавлялись: я называл его «мисс» или «мадам», мы стилизовали нашу речь под возвышенную или салонную. Видать, теперь мальчик решил, что таким образом я пытался обратить его в «жопоёба», и то ли мстил, то ли просто развлекался.
Смекнув, что положение вряд ли выправишь, я решил им пользоваться. Как раз к этому моменту вошла в моду среди тех, кого часто опускали, практика сбегать из корпуса домой. Рапорты мало кому помогали, а таким образом можно было обратить на себя гораздо больше внимания. Воспитатель нёс ответственность за нас, пока мы пребывали на территории кадетского корпуса все пять с половиной дней. Так что, сбежав, кадет заставлял воспитателя нервничать, разыскивать беглеца, а потом гораздо внимательнее за ним следить. Повышенное внимание со стороны офицера минимизировало количество оскорблений и унижений. «Почему бы и мне не сбежать?» - как-то решил я. Решил и сразу сделал. А сделать это было очень просто.
Взять тот же Красноярский корпус. Он имеет свою огороженную территорию, где располагается множество строений. Чтобы проникнуть на территорию или покинуть её, нужно либо перелазить через высокий забор, оплетённый колючей проволокой, либо миновать КПП. Если кадет в неположенное время покидает корпус, он должен показать охранникам на КПП записку от воспитателя, медсестры или кого-либо другого, уполномоченного выдавать подобные распоряжения. У нас же никакой огороженной территории не было, между спальным и учебным корпусом мы могли передвигаться свободно, используя в качестве предлога что угодно: забыл учебник, нужно переодеться, пора идти на секцию… Так я и «сбежал», причем совершенно спокойно, пешком, чуть ли не вразвалочку. Дома сказал, что отпустили в увольнение из-за жалобы на головную боль. Родители особо не допытывали, просто порадовались, что я лишний раз вырвался домой. А я стал ждать, прикидывая, сколько приблизительно времени пройдёт, прежде чем меня обнаружат, сколько времени понадобиться Додику, чтобы выяснить мой адрес и добраться сюда. По моим представлениям явится за мной должны были вечером. Но в расчетах я ошибся. Додик приехал через 2 часа.
Не знаю, что он говорил моим родителям, когда они с ним закрылись на кухне, выставив меня за дверь, но даже на ночь остаться дома мне не позволили. Пришлось возвращаться с Додиком в корпус. А тот всё допытывался по дороге, что у меня такое случилось, что я самовольно покинул часть. «Мы что, в армии?» - хотелось мне спросить в ответ. А ещё дико хотелось поцеловать его, забраться к нему на колени, рывком расстегнуть китель, задрать тельняшку и целовать щуплый бледный торс. Потом встать на колени, расстегнуть широкий ремень, ширинку, достать член и сосать до потери сознания. Его желательно. Но вместо всего этого я просто ответил:
- Мне надоел корпус, вот я и убежал.
- Андрей, но так ведь не бывает? Вы прекрасно учитесь, не так давно были лидером, а теперь я замечаю, что вы потеряли свой авторитет, стали безразличным к кадетской жизни. Вот вы и правила нарушаете. Что всё-таки произошло?
- Да ничего не произошло. Просто меня все достали. – Это уже звучало, как непозволительная вольность и даже дерзость.
- Вот видите, Андрей. Когда я стал воспитателем, мне требовалась ваша помощь. Но тогда вы вели себя слишком самоуверенно и не захотели меня поддержать. А теперь вам нужна моя помощь. А я вам говорил – никогда не спешите судить о ком-то поспешно. Сначала присмотритесь, задумайтесь, может, вам человек окажется чем-то полезен. Сейчас я даже не знаю, как вам помочь в сложившейся ситуации.
«Так если ты знаешь о ситуации, зачем спрашиваешь, что у меня произошло?» - мысленно поинтересовался я, но отвечать ничего не стал. Вскоре мы прибыли в корпус, где мой взвод встретил меня смешками, улюлюканьем, рёвом и оскорблениями. Они решили, что сломили мой дух. Дурачьё, я просто хотел переночевать дома. Или они понимали больше, чем я?
В принципе, я быстро привык к изменившейся обстановке. Научился не обращать ни на кого внимания, заниматься тем, чем нравится. Да и досаждали мне не так уж и часто, по сравнению с тем же Крыжановским. Одни и те же слова надоедали даже тем, кто их произносил. Так что в антигейской кампании наметился явный спад. Думаю, немалую роль сыграли и приближающиеся годовые контрольные, и физическое наравне с интеллектуальным истощение, вызванное долгой зимой, недостатком солнечного света и витаминов. Близилось лето, мы делали последние шаги по тропе знаний в этом учебном году, и немногим хотелось тратить остатки сил на пустую и бессмысленную травлю в ущерб более важным показателям и достижениям. Однако были и такие личности, для кого последние дни ничего не решали, и которых возмущал спад в травле лохов.
О том, что происходит нечто непредвиденное, я заподозрил сразу же. На построении перед завтраком наметился какой-то эмоциональный подъем в стане моих противников. Казалось бы, что могло случится? Утром все проснулись вялыми, на пробежке утренней жульничали даже больше, чем обычно. До меня никому дела не было, никто даже не поджидал за углом со снежком в руках, готовясь запустить его мне в лицо или в пах. И тут вдруг все взбодрились, повеселели, стали снова поглядывать в мою сторону и перешептываться. Первым, конечно же, не выдержал Максимов. Сегодня он стоял прямо позади меня, и в один момент я услышал его шёпот прямо под ухом, а шеи коснулось отвратительное тепло его мерзкого дыхания. У меня от омерзения даже мурашки по коже пробежали.
- Пидор, а что значит «любить исподтишка»? Как это – «любить украдкой»? Научишь?
Он не смеялся, потому как в это время командир второго взвода докладывал командиру роты о состоянии личного состава, но меня как ножом в живот пырнули. Я моментально вспомнил, откуда взяты эти фразы. То, что он цитировал, некогда содержалось в записке, которую я передавал Дмитриеву. «Извини меня за всё. Просто ничего не могу с собой поделать. Если нельзя тебя любить открыто, я буду любить исподтишка, буду любить тебя украдкой. Нравится тебе это или нет. Спасибо, что никому ничего не рассказал, я больше к тебе приставать не буду». Откуда Максимов мог знать такие подробности нашей переписки? Я хорошо помнил текст, потому как фразу «любить украдкой» взял из песни «Тату». Но он должен был читать записку, чтобы запомнить некоторые высказывания дословно. При пересказе слова обязательно бы исказили. Получается, записки не уничтожены? Они вернулись из небытия и теперь ходят по рукам?
После таких новостей кусок в горло не лез. Я сидел и механически давился завтраком, попутно размышляя, чем всё это мне грозит. Страницы дневника я уничтожил, и теперь все помнят только фразу: «Мы лежали с Димасом и дрочили». Из неё мало что можно было высосать, даже не сказано, что мы друг другу дрочили. Следующее предложение: «Точнее, Димас дрочил, а у меня не получилось» - все благополучно забыли. Но всё это существовало только на словах. Если же сохранились записки, о местонахождении которых я не имею ни малейшего представления, то мне конец. Это же могут использовать против меня, чтобы очернить перед взрослыми, чтобы доказать им, что на самом деле я – грязное, лживое и похотливое чудовище. Мой мир рушился на глазах, крошился в пепел и песок. Крепкие стены, за которыми я столько раз укрывался от нападок, падали, словно состояли из воды, а не из глины. Моя гвардия, сотканная из обмана, смешанного со здравым смыслом и чужим доверием, разбегалась, предчувствуя свою гибель. Верные собаки Ложь, Самообладание и Невосприимчивость умирали от голода, но я не мог их ничем накормить. Мой мир рушился из-за нескольких бумажек, исписанных в приступе безумия и неосмотрительности, под прикрытием Любви. Сама Любовь уходила куда-то вдаль, иногда оглядываясь и одаривая меня взглядом, полным разочарования и жалости.
Однако больше ничего не происходило. Упоминание содержимого записки не вылилось в новую волну травли. Всё снова подозрительно затихло. Лишь иногда, проходя мимо, Максимов скалил зубы в улыбке и пророчил: «Пизда тебе, пидор! Вот увидишь, скоро тебе придёт пизда!».
- Я предпочитаю хуи, если ты вдруг забыл, - иногда отвечал я ему. Но он оставлял мои комментарии без внимания, как будто что-то зная, как будто обладая неким секретным оружием, способным раз и навсегда меня уничтожить. Если это записки, то почему о них говорит только Максимов? Видимо, это не записки. Оставалось только гадать и ждать. Но ждать не так уж и долго.
Посреди урока в дверь заглянул ротный.
- Татьяна Александровна, можно Озёрного забрать?
- Надолго? Мы пишем диктант. Неужели нельзя после урока?
- Это не мне он нужен, его вызывает директор. – и тут же в мою сторону повернулись улыбающиеся рожи Гавриленко, Максимова, Титова, Шарафутдинова и Ведерникова, а Худорожко пытался сдержать улыбку, уткнувшись в тетрадь и делая вид, что что-то пишет, хотя никто пока ничего не диктовал.
- А я потом ему индивидуально буду диктовать? Или директор это за меня сделает? Знаете, сейчас учебное время, тем более у нас годовой диктант. Как только мы допишем, я отправлю к вам Озёрного, но сейчас он пусть делает то, что я от него требую, хорошо?
Ротный застыл с открытым ртом, не в силах прийти в себя после неслыханной дерзости. Потом согласился, что так, видимо, будет правильнее, извинился за причинённые неудобства и закрыл дверь. К несчастью, диктант писать мы закончили очень скоро. Время само разогналось до немыслимой скорости, словно было лично заинтересовано в развязке истории о моём грехопадении и дальнейшем наказании. Из-за нервов и страха мой мочевой пузырь просто разрывался, поэтому сначала я решил посетить уборную, а потом уже заглянуть в кабинет директора. Секретарь (а по совместительству и та самая психолог, сопровождавшая нас во всех поездках) встретила меня вопросительным взглядом, когда я наконец появился на пороге у барских хором.
- Мне ротный сказал, что…
- А, да, точно! Слушай, что ты такого натворил? На тебя тут кучу рапортов написали, да ещё такого содержания, что волосы дыбом встают. Кому ты там дорогу перешёл? Ну, ладно, иди-иди, потом поговорим. – И она уткнулась в какие-то бумаги, явно интересовавшие её гораздо больше, чем моя история.
Робко постучавшись в дверь и услышав ответ: «Входите!» - я вошёл. Директор был очень занят, судя по всему, разговаривая с кем-то по телефону. Жестом он попросил меня подождать. Но по всей видимости, разговор и не думал прекращаться, да ещё и не предназначался для моих ушей, поэтому директор попросил собеседника минуту подождать, прикрыл нижнюю часть трубки ладонью и спросил у меня:
- Что случилось? – потом вспомнил, что сам меня вызывал. – Ах, да. На вас, кадет Озёрный, написали много рапортов ваши товарищи. Эти рапорты дошли до меня, а это значит, что дело приобретает серьёзный оборот. Я вызову ваших родителей – напишите мне вон на том листике их рабочие телефоны, и завтра мы все вместе разберёмся в сложившейся ситуации. А пока можете быть свободны. – И он вернулся к телефонному разговору.
Я, возможно, теперь с большим трудом смогу вспомнить тот кабинет. Я могу, лишь полагаясь на логику и отрывки чудом сохранившихся воспоминаний, частично восстановить некоторые детали столь неприятного, но столь значимого тогда места. Я почти уверен, что в кабинете на стене висели скрещенные флаги – России и, скажем, Сибирского казачества. Большая вероятность того, что рядышком с флагами висел президентский портрет. Да, тогда президентом был Путин. Это точно был один из самых больших кабинетов в здании. Ещё бы – ведь это был кабинет директора. Директора Кадетского корпуса. А я был кадетом.
Директорский стол громоздился, как и полагается, на самом видном и почетном месте – напротив двери. Справа и слева от него вдоль стен стояли рядами стулья, а у противоположной стены выстроились в шеренгу какие-то шкафы. Я и другие кадеты, а также присутствующие офицеры-воспитатели находились по правую руку от директора. Мои родители – по левую. Боже, как мне сейчас их жаль за то, что им пришлось тогда перенести. Как мне за это стыдно. Сколько раз я хотел попросить у них за этот момент позора прощения, искренне хотел. И лишь недавно всё-таки это сделал. Я боялся завести об этом разговор. Думаю, они тоже были не рады помянуть старое. Но теперь мы во всём разобрались, а тогда…
Если уж на чистоту, то этот миг был мигом позора лишь для них. Директор относился к этому как к своей неприятной обязанности, совершенно скучной и лишенной смысла, обычной формальности, необходимой, чтобы не потерять лицо. Даже не знаю, чьё лицо – корпуса или его собственное. В общем, он понимал, что в осином гнезде назрел конфликт, и если с этим не разобраться сейчас, то его это потом больно ужалит в самое дорогое для него место – в его пока ещё не дряхлую, но уже обрюзгшую задницу. Воспитатели и воспитанники (естественно, под стать своим воспитателям) наслаждались этим конфликтом, как одной из немногочисленных возможностей разнообразить жизнь «по уставу». Конфликт подобного масштаба мог больше никогда не разгореться, поэтому все чувствовали, что присутствуют при историческом событии. Когда нечто подобное происходит в судах, то создаются прецеденты, выносятся неожиданные решения и меняется ход истории. В нашем болоте вряд ли что-то могло изменить ход вещей, тем более что вся жизнь в стенах корпуса подчинялась жёстким правилам и регламентам. Но подобные ситуации выходили за рамки норм, потому и были такими интересными.
А я воспринимал этот бред наяву как шалость. Пока я творил эту шалость, я был пойман с поличным, и теперь мне предстояло во что бы то ни стало выкрутиться, выйти сухим из воды и доказать взрослым (на сверстников чхать я хотел), что всё совершенно не так, как они думают или как это пытаются представить мои «враги». И самое приятное, что у меня на руках было множество козырей, которые вряд ли кто из присутствующих мог побить.
Итак, господин Простоквашин наконец решился приступить к тому, для чего мы, собственно, все собрались в его кабинете.
- Мы, как вы знаете, собрались здесь по одному очень неприятному поводу. Дело в том, что на вашего сына, уважаемые Иван Иванович и Лариса Леонидовна, было написано несколько рапортов нелицеприятного содержания. – Для наглядности Простоквашин приподнял со стола стопку бумаг и немного потряс ею. - Эти рапорта написали присутствующие здесь кадеты Шарафутдинов, Дмитриев, Максимов, Титов и Подорожко на имя своего командира роты. – лицо Простоквашина было таким же скисшим, как и его фамилия. – Командир роты посчитал, что ситуация вышла из-под контроля, и, чтобы защитить вашего сына, а также разобраться в ситуации, он доложил обо всём происходящем мне.
Похожий на раскормленного племенного быка, которого по лицу били бетонной плитой до полного его расплющивания, командир роты с самодовольной улыбкой сидел дальше всех от директора, почему-то возле двери. Периодически кадеты, чьи фамилии были перечислены, заискивающе смотрели в его сторону в поисках поддержки. Эту поддержку они находили в его небрежной, вальяжной позе и ответных взглядах его масленых глаз. Это был старый волк, решивший впервые на практике показать молодым волчатам, как же следует правильно кусаться.
Я сидел ближе всех к директору. На моём лице была лёгкая смесь еле заметных улыбок, которые появляются по разным поводам и недоступны невооруженному нетренированному взгляду. Там было и немного презрения, и немного уверенности в том, что мне всё сойдёт с рук. Капля надменности и лёгкий штришок гордости. Лёгкая тень осознания того, что много здесь будет сказано правды и многие мои протесты будут неубедительными. Знаете, вот некоторые люди умеют так делать: их ловят практически с поличным, а они ухитряются на ходу придумывать невероятные, но в то же время не лишённые смысла оправдания, выкручиваются, отбрехиваются. Я не такой. Конечно, в детстве я мог глупо твердить: «Это не я. Я не знаю, кто это, но это не я». Но с какого-то момента моя реакция изменилась. Когда меня ловили по горячим следам или на месте «преступления», и ситуация становилась слишком абсурдной, стань я что-либо отрицать, меня разбирал смех. Смешно было от тех глупых оправданий, которые приходили на ум. Я начинал представлять, как я сейчас буду нести эту ахинею, как это будет нелепо выглядеть и звучать, и у меня непроизвольно на лице появлялась эта глупая улыбка, которая бесит людей, потому что они её не понимают. Вот тогда в кабинете она тоже красовалась у меня на лице.
- Сейчас бы я хотел зачитать эти рапорты, а потом мы всё это обсудим – продолжал директор.
Конечно, весь текст рапортов я не запомнил. Но самые возмутительные вещи, самую возмутительную и наглую ложь время не стёрло из памяти.
Например, Мурат Шарафутдинов утверждал, что подвергался сексуальным домогательствам с моей стороны и получал непристойные предложения от меня же заняться с ним оральным сексом, когда мы с ним были в душевой.
«Боже, - думал я про себя, - я был с тобой в душе один раз, и то там был ещё Головин, на котором тогда и сосредоточилось всё моё внимание. К тому же, всё происходило в прошлом году. А твою малюсенькую обрезанную пипетку мне и вспоминать не хочется – это на данный момент самое ужасное, что я мог видеть в жизни».
Следующие два рапорта от Титова и Максимова выглядели практически копией первого, будто их писали под диктовку. Наверняка так и было: все заговорщики собрались как-то вместе, заранее продумав пакость, и под чьим-то началом воплотили идеи в жизнь. Снова поднималась тема сексуального домогательства в душевой. Ситуация с пипеткой Максимова в точности повторяла ситуацию Муратовской пипетки. Одинаковыми у них были не только рапорты, но и проблемы. Пенис Титова мне нравился, не буду скрывать – насчет него у меня бывали фантазии. Однако эти фантазии сразу начинали трескаться и разбиваться вдребезги, когда в них начинали отражаться другие части тела Титова. Его олигофреническое выражение лица, его сутулая, сгорбленная осанка, чрезмерно большие передние верхние резцы не оставляли места для эротических фантазий, не говоря уже о реальных домогательствах. В таких я ни тогда, ни сейчас не влюблялся и не влюбляюсь. Но и здесь, если хорошенько покопаться в изложенном дерьме, можно было отыскать зернышко правды: в душе с Титовым и Максимовым я тоже успел побывать. Всего один раз, но уже в этом году.
Туча над родителями сгущалась. Мне просто-таки страшно сейчас представить, сколько лет жизни у них тогда отняли эти пара часов. Им было невыносимо больно слушать всю чернуху, все помои, которые выливались на нашу фамилию. Я видел, как на лице у папы играют скулы, а тени под мамиными веками стали ещё гуще и чернее. Они тяжело глотали комок боли и обиды, злости и горя, но комок прочно сидел у них в горле и с каждой секундой причинял всё больше неудобства. Не знаю, под каким предлогом их вызвали сегодня сюда, сорвав с рабочих мест, но подобного поворота событий они явно не ожидали. До начала разбирательства я даже не успел с ними поговорить или хотя бы увидеться – был на уроке.
Пока что никто не находил в себе смелости или решимости перебить Простоквашина, и тот продолжал. Следующие рапорты содержали чуть больше истины, нежели предыдущие. Подорожко подхватывал складную песенку про домогательства в душе. Слова этой песенки он тоже очень хорошо знал, и партию свою исполнил на ура. Однако дальше он проявил творческие способности и стал импровизировать, отклонившись от общего курса, заданного его тремя предшественниками. И, откровенно говоря, тут уже начала проскальзывать правда. По словам Подорожкова, я признавался ему в любви и писал любовные записки. Что же, с этим я тоже мог бы поспорить. Во-первых, в душе с Ваней я никогда не мылся и члена его никогда не видел, только постоянно выпадающие из трусов яйца. Записки тоже не писал, а в любви вместо меня признался Пруцков, так что тут я снова чист.
Самым тяжёлым для моей мины стал рапорт Дмитриева. Вот в нём говорилось достаточно много правды. Дмитриев утверждал, что я признавался ему в любви, писал любовные записки и предлагал заняться оральным сексом. Похоже на остальные докладные, с той лишь разницей, что это всё было правдой. Но мальчик сделал прокол, который стал для меня первой соломинкой для спасения. «… и предлагал в записке сделать мне миньет» - писал парень.
- Так и написал – «миньет»? – подчеркнув произношением присутствие в слове мягкого знака, переспросил мой папа.
- Да, так и написал.
- Нет, тогда я точно не верю, что это делал мой сын. Он написал бы правильно, – и я почувствовал в его голосе некоторые нотки облегчения, которые придали мне уверенности. К тому же он позволил себе немного расслабиться на стуле – принял более непринуждённую позу, как бы немного развалившись, но руки при этом сложил на груди, всё ещё готовый обороняться.
- А как же правильно? – недоумевая и возмущенно поинтересовался командир роты.
- Откройте орфографический словарь и посмотрите! – папа снова напрягся и стал агрессивным. – И если всё-таки существуют какие-то записки, то я хотел бы на них взглянуть.
Вот он, момент Икс. Существуют ли записки. Осталось ли от них хоть что-нибудь, или они всё-таки сгинули в куче мусора в одной из корзин где-то рядом со столовой или в туалете в спальном корпусе? Есть ли у вас, господа, козырь, который я не смог бы побить, или вы решили обвинять меня во всей этой мерзости без вещественных и существенных улик? Ведь ложь, слегка приправленная правдой, сразу становится очень правдоподобной. И если вы сможете, твари, доказать, что хотя бы в одном из случаев говорите правду, то и всё остальное засчитают, как правду, автоматически.
- Кадет Дмитриев, у вас остались те записки, о которых вы говорите в рапорте? – директор, видимо, взял на себя роль судьи, этакого Соломона, который сейчас мудро и спокойно должен был всех рассудить. Кажется, передачи «Час суда» тогда ещё не было, но происходящее в кабинете живо напоминало один из её выпусков (да что уж там – любой из её выпусков).
- Никак нет, я сразу рвал и выбрасывал те записки.
- А почему вы сразу тогда никому о них не доложили?
- Ну, мы с Андреем были друзьями.
- Вы были друзьями и после того, как он написал вам подобную записку?
- Нет, после этого мне было неприятно с ним общаться, но я не хотел его опозорить перед всем корпусом, поэтому я просто рвал и выбрасывал записки. А ему говорил, чтобы он мне больше их не присылал.
- А как же получилось так, что вы всё-таки решили написать рапорт и доложить об этих записках?
- Оказалось, что Андрей и другим писал подобные вещи…
- Или вы просто сговорились и решили очернить одного из самых блестящих учеников корпуса. – Для папы дело было закрыто за отсутствием улик и доказательств. На слово верить он никому не собирался. – Сергей Сергеевич, я извиняюсь, но для меня здесь всё стало ясным. С радостью бы ещё задержался, - папа просто не мог обойтись без сарказма. – Но вынужден вернуться в кратчайшие сроки на работу, так что, если вы позволите…
- Вот из-за этого с вашим сыном и происходят подобные вещи! – ни с того, ни с сего очнулся ротный. – Вы всё время работаете, а ребенку уделить внимания не можете.
- Если вы не против, я сам решу, как мне воспитывать ребенка и сколько уделять ему внимания! – От того холода, который отчетливо слышался в папином тоне, мог покрыться ледяной коркой даже Енисей.
- Не против. Только потом нам с такими, - ротный мотнул головой в мою сторону, - разбираться и думать, как бы их защитить, чтобы их мальчишки на части не разорвали.
- С такими – это с какими? – мне показалось, что сейчас папа накинется на ротного с кулаками. И не одному мне так показалось, потому что Простаквашин поспешил вмешаться.
- Николай Олегович, вы свободны. И уведите с собой кадет. Иван Иванович, я приношу вам извинения за досадное недоразумение. Мне следовало сначала самому во всём разобраться. Николай Олегович, Озёрного тоже заберите…
Меня выставили за дверь вместе с остальными. Ротный посмотрел на меня, сказал: «Всё равно здесь что-то не чисто!» - и, посоветовав шайке-лейке не трогать говно, чтобы оно не воняло, удалился по своим делам. Максимов злобно посмотрел на меня и сказал:
- Чё, сука, выкрутился? Скажи спасибо Егорычу. Егорыч, а чё ты не показал записку?
- Да там родители его были, жалко их стало, - ответил Дмитриев и извлёк из кармана клочок бумаги. Медленно развернув его, он продемонстрировал мне, что это та самая последняя записка, которую я ему писал.
После этого я уже вообще не понимал, что происходит. Если Худорожко никогда открыто не вступал со мной в конфликт, зачем он написал рапорт, да ещё и такой лживый, подставив под удар свою «карьеру» командира взвода? Если Дмитриев оказался таким подлым, что сохранил записку, а потом обнародовал её, почему он поступил так благородно по отношению к моим родителям? Почему все молчали, зная, что записка всё-таки существует? Возможно, люди не такие уж и плохие, как я о них думал? Одни вопросы, а ответов – ноль.
Когда родители наконец вышли из кабинета Простоквашина, я радостно бросился к ним, но больно ударился о ледяную стену.
- Андрюш, ты вообще ненормальный? – сразу поинтересовалась мама, еле сдерживая слёзы. – Ты хоть представляешь, каково нам было там сидеть и всё это выслушивать? Зачем ты сделал так, что это всё дошло до директора?
- Так, всё, иди на хер! – поставил точку в разговоре папа. – Дома поговорим, сейчас нам нужно на работу. Но ты просто мразь, понятно? – И они ушли, оставив меня в смешанных чувствах.
Родители пытались уговорить директора отпускать меня каждый вечер домой до конца четверти, но тот не согласился. Такую привилегию он мог предоставить только своему пасынку. Странно. Ведь всё лежало на поверхности: убери раздражитель, и раздражение спадёт. Но, видимо, он всё ещё хотел преподать мне какой-то урок жизненный. В общем, я продолжал терпеть из последних сил в ожидании лета. А когда попал после на ближайших выходных домой, то узнал новость, которая теперь казалась счастливым спасением. Родители поставили меня в известность, что мы всё-таки переезжаем в Сочи. Опять же, они не хотели мне заранее говорить, чтобы я сильно не расслаблялся и продолжал держаться на достойном уровне. Но когда от достоинства остались рожки да ножки, скрывать правду стало бесполезно. Мало того, родители пообещали, что мне не придётся досиживать до самого последнего дня, они заберут меня из корпуса, как только сами уволятся. Никаких особых разборок по поводу вызова их директором корпуса не было. Папа ещё раз повторил, что если мне нужна помощь, то я могу спокойно о ней попросить в любое время. Он снова и снова повторял, что вести себя нужно на людях подобающим образом и не позорить честь семьи. Но ничего такого страшного не случилось. Наверно, родителей отвлекли какие-то другие проблемы.
Вот почему я заявился в понедельник в свой «второй дом» с самодовольной и хвастливой улыбкой на лице. Выкусите, ублюдки. Вы все дружно отсасываете и остаётесь жить в своём сраном Лесосибирске. А я переезжаю в Сочи, бе-бе-бе! И я точно знал, кому эту новость следует шепнуть на ухо. Сначала Пруцков делал вид, что не слышит меня, что я вообще не с ним разговариваю, а сам с собой. Но я начал издалека, сообщив, что прощаю его, не держу зла и хочу помириться перед отъездом.
- А куда ты уезжаешь? – не выдержал любопытный крысёнок.
- А, да так… В Сочи.
После обеда, успев побывать во всех закоулках, пробежаться по всем кабинетам, покричать во все окна и вытечь, как вода, изо всех кранов, новость совершила полный оборот, известив всех мало-мальски любопытных. Ко мне начали подходить группами и в одиночку с высказываниями приблизительно следующего содержания:
- Чё, сыкло, съёбываешься, да? Обосрался, а теперь торопишься ножки унести?
Не знаю, какую цель преследовали эти люди, но сомневаюсь, что они её достигли. Зато такая неприкрытая грубая зависть подпитывала меня, придавала сил. Всё-таки получилось взять реванш, получилось последним ткнуть этих собак в морду горящей палкой. Смеётся тот, кто смеётся последний. Тот, кто смеётся, лёжа на пляже у самой кромки плещущегося моря, смотрит на пальмы и обезьян, с которыми предлагают сфотографироваться. Смотрит на катамараны, катеры с парашютами, «бананы» и прочие прелести курортного сезона. И вспоминает вас, гниющих в заточении в этом мрачном мёртвом городе.
Интереснее всего было наблюдать реакцию взрослых. Учителя в один голос вопили от восторга, когда я сообщал им о решении родителей. «Андрюша, как тебе повезло! Я так за тебя рада!» - певуче произнесла наша классная руководительница и бросилась меня обнимать. «Как жалко только, что на одного «олимпийца» будет меньше… Но ты не забывай нас, обещай писать письма!». Примерно в таком же ключе проходил разговор и с остальными учителями. А вот офицеры-воспитатели реагировали иначе. Старшина, командиры обеих рот и воспитатели первого и второго взвода первой роты вызвали меня в свой кабинет в спальном корпусе на разговор. Начался разговор не самым приятным образом:
- Кадет Озёрный, расскажите всё-таки нам, что за конфликт у вас произошёл с одноклассниками.
- Я думал, что мы уже во всём разобрались вместе с господином директором.
Они все сидели – кто за столом, кто просто на стульях вокруг стола, но все вразвалку, вальяжно, вывалив вперед животы и прячась за ними. А я стоял в центре кабинета, один против всех, уязвимый и беспомощный. Здесь ни один не был на моей стороне, даже мой воспитатель не пришёл, чтобы оказать поддержку. Да и зачем ему это нужно? Ведь я тогда, когда он только пришёл к нам, не помог ему. А господа офицеры позволяли себе делать мне замечания относительно выправки, внешнего вида и неуставных ответов. Какого же они разговора тогда ждали, если мне разрешалось отвечать только «так точно!», «никак нет!» и «не могу знать!»?
- А мне кажется, что у директора вы говорили не совсем искренне, - поделился наблюдениями командир первой роты.
- У директора я вообще почти не говорил. Там меня только заставляли слушать, как другие выливают ушаты грязи на нашу семью.
- Озёрный, ещё раз позволите себе такую вольность, получите наряд вне очереди.
- Не получу. А если и получу, то ничего делать не буду. И посмотрим, как вы сумеете меня заставить.
В кабинете воцарилось молчание. Я слышал примерно такой же шум, который производит чайник, когда в нём начинает закипать вода. Видимо, это закипали мозги достопочтенных господ. Я только что самым дерзким образом нарушил все правила и табу, выказал неуважение сразу пятерым офицерам достаточно высоких званий. Как вам это, а, господа? Проглотите или подавитесь?
- А почему вы так себе позволяете разговаривать? – поинтересовался старшина. Видимо, он среди всех присутствующих обладал наибольшим запасом терпения и здравого смысла. – Я понимаю, бунтарский дух и всё такое. Но вам же в следующем году возвращаться сюда снова. И вместо того, чтобы просить нас о помощи, чтобы заручится нашей поддержкой, вы настраиваете всех против себя. Вы об этом сильно пожалеете, уверяю.
- Не пожалею. Я сюда не вернусь.
- Почему же? – снова встрял в разговор командир первой роты. – Убежите, поджав хвост, в общеобразовательное учреждение? Как побитая собака, опозорившись и потеряв всякое достоинство?
- Никак нет. Я уезжаю из этого города. Уезжаю в Сочи.
- Ах, вот оно что… - и они стали заговорщицки кивать друг другу и усмехаться при этом. – Сочи... Это уже точно или пока только фантазии вашей семейки?
- Точно. Папа в марте летал туда и купил квартиру! – я произнёс это, вложив всю гордость, которая только во мне нашлась. Хотя сам узнал, что у нас есть квартира, только на прошлых выходных. Папа брал двухнедельный отпуск и на самом деле летал в Сочи, но я, поскольку не жил дома, об этом не знал. Единственное, на выходных придя домой и не обнаружив дома папы, я решил, что тот остался на дежурстве. А когда папа не появился и в воскресенье, я решил что у него двойное дежурство. И даже у мамы не спросил ни о чем. Так я был тогда поглощен своими собственными тараканами, не замечая окружающего мира.
- Так ты не из этих, не из голубых? – командир второй роты не отличался тактом и умением поддержать беседу. – А то там в Сочи много таких, даже в советские времена было много.
- Нет, не из тех.
- Ты смотри, если из тех, тебе там тяжко придётся. Даже если и не из тех, всё равно будет тяжко. Ты драться хоть умеешь? А то только на баян свой и ходил два года. Баяном на улице не отобьёшься от хулиганов. Вот пойдёшь ты вечером в парк гулять с девушкой, а на вас армяне нападут, тебя изобьют, а девку изнасилуют – что ты тогда будешь делать? На баяне играть? Учись драться!
- Толик, не пугай парня. – Мне показалось, что командиру первой роты стало немного стыдно за своего коллегу. – Ладно, Озёрный. Можешь быть свободен. Только я тебя прошу – уйди по-тихому, раз ты уходишь. Не надо никого провоцировать, как ты сейчас нас тут пытался на понт взять. Не ввязывайся ни в какие разборки, хорошо?
- Так точно…
- Ну, вот и молодец. Свободен.
Я вышел из кабинета с головой, полной смутных мыслей об армянах. Если буду гулять с девушкой… Да не буду я ни с какой девушкой гулять. Даже вон этот имбицил – командир второй роты сказал, что в Сочи много таких, как я. Так что там я себе обязательно найду пару. Там я найду своё счастье. И никакие армяне мне не помешают. А если будут нападать, мы с моим будущим парнем от них отобьёмся. Сами получим по морде, но и им целыми не дадим уйти. Когда я папе потом пересказал свой разговор с офицерами, он ужасно разозлился:
- Вот твари! Это уже не знают, как испортить настроение, и начинают пугать тебя. Не слушай их, вот и всё, что я тебе скажу. Не обращай внимания. Это озлобленность и зависть от того, что у тебя будет жизнь намного лучше их собственной.
А я и не обращал внимания. Правда, труднее всего это стало делать, когда одноклассники поняли, что скоро я выберусь из болота, в котором мы все вместе погрязли, и пойду дальше, уже вне зоны их досягаемости. Тогда они, видя, что обвинения в гомосексуализме меня больше не задевают, что я и сам начинаю потихоньку подшучивать на эту тему, дабы обратить грубую и злую насмешку в изящную шутку, от которой мне самому станет весело, выбрали новую тактику. Оскорбления перестали сыпаться на мою голову, новым объектом стали родители. «Ты, наверно, пидор, потому что твой отец такой же?» - выкрикивали они мне вслед и гоготали. Такое сносить было труднее всего. Но поддаться на провокацию означало признаться в слабости, подтвердить, что эта тема и есть моё слабое место. Тогда бы они ни за что не перестали говорить подобные мерзости, и я, стиснув зубы, спускал им всё это с рук.
Но случались и забавные вещи. В основном в спальном корпусе, куда я заходил под предлогом взять книгу, а на самом деле чтобы отдохнуть от толпы, от насмешек, от излишнего внимания. Днём в спальном корпусе почти никого не было, и я мог поваляться на чужой кровати, вытереть чьей-то простынёй ботинки. Однажды я взял даже зубную щётку Максимова, пошёл в туалет, нашёл там унитаз, где кто-то справил большую нужду, но не воспользовался ёршиком, и этой зубной щёткой счистил весь кал. Потом вернул щётку в тумбочку, а вечером смотрел, как Максимов чистил ею зубы. Правда, эта пакость не принесла мне радости. Только я знал, что за секрет хранит эта щётка. Ни Максимов, ни кто-либо другой понятия не имели, где она побывала. Так что, не получив никакого удовлетворения, я подобного больше не совершал. И не думайте, что я был единственным пакостником – моя кровать частенько оказывалась истоптанной чьими-то ботинками, а в постели я находил непонятного происхождения крошки. Всё, что когда-то я делал с другими, теперь другие проделывали со мной. Но я терпел. Терпел, потому что знал, ради чего я терплю.
Так вот, однажды, когда я валялся на собственной кровати, в спальню вошёл Карелин. Он как-то так тихо подкрался, что я даже испугался, увидев его. Он сначала делал вид, что ищет что-то на полу, потом полез к Титову в тумбочку. Я молча наблюдал за всеми его телодвижениями. Наконец он сел на соседнюю кровать и поинтересовался, как у меня дела. Я ответил, что хреново. Он издал какое-то междометие и ещё немного посидел, глядя на меня и не произнося ни звука. Исходящее от него напряжение начало меня возбуждать. Этот взгляд пригвождал меня к кровати, мне хотелось раздеваться, извиваясь, а потом ползти к нему.
- Андрюха, давай я тебя выебу? – и этой фразой он разрушил всё очарование момента.
- Карелин, иди отсюда.
- Я же знаю, что ты гей. – Во как, не пидор, не гомосек, а гей.
- Ничего ты не знаешь, давай, вали.
- Я хочу тебя! – И он пересел ко мне на кровать, схватил мою руку и положил себе на промежность. Я понял, что у него стоит. Немного помешкав, я всё-таки убрал свою руку с его члена, а его руку вытащил из-под своей задницы, которую он уже усиленно тискал.
- Иди и трахни Баранова. А если не отстанешь от меня, я всем про вас расскажу. Мне уже нечего терять, понятно? Если же и это тебя не успокоит, то я всем расскажу про твою мать.
- А что ты знаешь про мою мать?
- Что она лечится в здании напротив. – Этим зданием была психиатрия. Папа мне сразу рассказал зачем-то, как только поступила пациентка со знакомой фамилией. Карелин какое-то время стоял, глядя на меня. Я почти физически чувствовал, как усиливается поток ненависти, направленный в мою сторону. Потом он резко дёрнулся в мою сторону и ударил по лицу. Я от неожиданности и силы удара упал на задницу. Несколько секунд ощупывал физиономию, чтобы убедиться, что ни откуда кровь не пошла, а потом бросился Карелину под ноги, схватил за одну из них и дернул, резко выпрямившись, повалив таким образом противника. Пока Ярослав поднимался, я отошёл на безопасное расстояние и оттуда предупредил:
- Лучше не трогай меня, иначе обещаю, что все узнают. Пока не знает никто, и я не собираюсь трепаться. – Карелин ещё немного подумал и ушёл. «Лучше бы потрахались» - решил я.
Через несколько дней появился ещё один подозрительный тип. Я опасался подстав и провокаций со всех сторон, всегда был начеку, поэтому застать меня врасплох было не таким уж и простым делом. Но у некоторых всё же получалось. Я снова пришёл в спальный корпус, но ещё не успел переобуться, поэтому находился в раздевалке. Там меня и нашёл Женя Власенков. Десятиклассник, считавшийся самым сильным парнем в корпусе. Невысокого роста, но широкий в плечах, довольно коренастый. Он обладал привлекательным накачанным телом с узким тазом, но красотой лица похвастаться не мог. Казалось, что губами его природа вообще не наградила, а густая бровь, получившаяся из двух сросшихся, напоминала огромную мохнатую гусеницу. Я видел его несколько раз в трусах, но он выбирал настолько обтягивающее бельё, что ничем особенным впечатлить не мог. Поэтому он никогда не являлся мне в фантазиях или мечтах.
Пока я расшнуровывал свои ботинки, он спокойно снял бушлат и шапку и тоже занялся обувью. Потом его пробило на разговор:
- Слушай, говорят, что ты гей.
Ещё один. Да когда же вам всем всё станет понятно и вы отвянете со своими идиотскими вопросами. Каким интеллектом нужно обладать, чтобы считать, что тринадцатилетний парень в сугубо мужском коллективе честно заявит о нетрадиционности своей ориентации?
- Значит, неправду говорят. – И я поспешил стянуть с себя обувь, сменив её на тапочки. Подскочил и хотел убежать, но Женя меня остановил:
- Подожди-подожди. Есть разговор. – Он тоже переобулся в тапочки, поднялся и посмотрел мне в лицо. Ростом он даже не дотягивал до меня, поэтому смотрел слегка снизу вверх. – Точно говорят неправду? Или это ты врёшь?
Чего он хочет, что ему надо?
- Я говорю правду. – И не дожидаясь разрешения, я развернулся и направился в спальню. Власенков пошёл за мной.
- У меня есть к тебе предложение. Мне ваш Дмитриев рассказывал, что ты ему предлагал. И показывал записки, так что можешь мне не рассказывать сказки. Дело обстоит так… Ты делаешь мне то, что предлагал Дмитриеву, а я буду тебя защищать, если у тебя начнутся проблемы.
Раньше мне приходилось самому предлагать парням подобные услуги, при этом обхаживая их, пытаясь настроить на правильный лад. Теперь же сработало сарафанное радио, и клиенты сами приходят, да ещё и какую-никакую плату за удовольствие предлагают. Как же всё быстро меняется. Не успеваешь даже сориентироваться. И что вообще мне думать? Он серьёзно? Или это очередная провокация, призванная вывести меня на чистую воду, признаться вслух, что да – это я писал записки, я хотел взять в рот, я признавался в любви, я у вас единственный гей на болоте.
- Женя, нет. Мне это неинтересно.
- Ну, смотри. Станет интересно – скажешь. – И он ушёл.
А через неделю ушёл и я. Никто меня не провожал, никто со мной не прощался, за исключением нескольких учителей, к которым я сам заглянул. Вещи я потихоньку вывез в течение последних дней, когда мне уже разрешили не оставаться на ночь. Поэтому покидал я корпус налегке, с табелем успеваемости в руках и неприятным осадком в душе. Последний раз поглядев на ставшие родными за два года стены, я отвернулся и побрёл к остановке. Хотелось как-то отметить момент, сделать что-то символичное, значимое. Но что сделать и с кем? Два года, но ни одного друга за это время не сохранилось. Я прикоснулся к кадетской жизни, но приятных воспоминаний осталось мало. «Береги честь смолоду» - крутилась в голове фраза из «Капитанской дочки» Пушкина, которую мы проходили то ли в этом, то ли в прошлом году. «Жизнь – Родине. Честь – никому». Так звучал наш девиз. Но почему тогда нас постоянно заставляли «отдавать честь» при встрече с офицерами? И осталось ли что-то от моей чести после всего произошедшего? Что бы я делал, если бы родители не преподнесли мне такой роскошный сюрприз? Это прекрасно, что можно сбежать и начать всё заново. Теперь-то я буду беречь свою честь, теперь я научен горьким опытом. Больше не совершу подобных досадных ошибок и построю свою жизнь с чистого листа, счастливую и прекрасную. И будет новый день…
- Привет! Ты Коля, правильно?
- Да, - парень непонимающе уставился на меня.
- Ты пришёл сюда, потому что прочитал записку?
- Ну, да.
- Я так и понял. Девчонки подойдут чуть попозже, так что пойдём пока что прогуляемся.
Я развернулся и зашагал по одной из асфальтовых дорожек, Коля последовал за мной. Уже сгустились сумерки, зажглись фонари, а комары и мошкара нещадно кусали, поэтому приходилось постоянно обмахиваться берёзовой веткой, пытаясь хоть как-то отогнать насекомых. Санаторий «Красноярское Загорье» мало чем походил на те санатории, которые я привык видеть, приезжая летом в приморские города. Во-первых, это был не город, а моря не было и в помине. Единственным населённым пунктом поблизости стала деревушка крошечных размеров, где проживали в основном работники санатория. Во-вторых, никаких пальм, кипарисов, платанов и прочих экзотических растений на территории санатория не произрастало. Только кедры, сосны, ели, пихты, лиственницы и берёзы. От этих деревьев я устал за пять лет жизни в Сибири, поэтому никакого эффекта они на меня не производили. В-третьих, вся лечебная база санатория была сосредоточена вокруг минеральной воды, добываемой из скважины неподалёку. Никаких грязей, фито-баров, душей или ванн, столь любимых мною, не было. Хочешь лечится? Пей с утра до ночи минеральную воду. Из трубы, из стакана, тёплую, холодную – любую. Поэтому отдыхалось в таком санатории очень невесело. И когда позавчера вдруг появился этот мальчик с выражением лица, не отягощенным интеллектом, мне сразу захотелось повеселиться. Имя его я услышал из уст мамы и тёти, с которыми он приехал. Весь день на территории санатория только и слышалось, что: «Коля! КОООООООЛЯАААААААААА!». Он жил с сестрой в одном номере, мама с тётей – в другом. В принципе, мы с братом жили так же, в отдельном от родителей номере. Сегодня утром я написал Коле записку и подкинул ему в номер. Записка была анонимной, но там содержалось указание на место и время встречи. Коля пришёл даже раньше, чем я его ждал.
- Сколько тебе лет?
- Мне 16.
- Ого, мне только 13. Ты здесь первый раз?
- Нет, мама с тётей Галей каждый год сюда приезжают на лечение, я здесь был уже раз пять или шесть, - и он принялся мысленно считать, загибая пальцы. – Да, шесть, это шестой раз.
- И тебе не надоело?
- Нет, мне тут нравится. Тут тепло.
«Тепло? Откуда же ты приехал в таком случае?» - я хоть и накинул лёгкую ветровку, дрожь сотрясала всё тело. Хотя нельзя быть уверенным, что это была не нервная дрожь. Во всяком случае, тёплым это место мне не казалось.
- Пойдём, вон на той лавочке посидим! – и я отправился к месту, которое тщательно выбирал сегодня весь день. Лавочка, на которую мы присели, со всех сторон была окружена густыми зарослями то ли можжевельника, то ли чего-то другого. Фонарь стоял неподалёку, но его свету преграждали путь ветви сосны, поэтому света одновременно и хватало, и не хватало. Ещё ярко светила луна, порождая множество теней, которые двигались при малейшем движении ветерка. А шорохи и шелест вокруг раздавались постоянно. Это немного пугало, но казалось прекрасным. Мы долго молчали. Не знаю, о чем думал Коля, но я размышлял, как бы его подвести к желаемой черте, а потом вместе перешагнуть за эту черту.
- Ты выходил в село?
- Нет. Что там делать?
- Не знаю, мне там вчера было весело. Я познакомился с какими-то двумя парнями. Они пили пиво, мне тоже предлагали, но я не пью… А ты?
- Я тоже не пью.
- Так вот. Я сначала их испугался, но они оказались очень дружелюбными, рассказали мне много и про это «Загорье», и про село своё. Мы с ними до трёх утра зависали в баре.
Коля только усложнял мне задачу своим неумением поддержать разговор. Хотя в этом его винить нельзя, он ведь наверняка ожидал встречи с девочками. В записке я признавался ему в симпатиях с первого взгляда, а приглашение на вечернюю прогулку намекало на романтическое свидание. Теперь же ему приходилось коротать время с мальчиком младше его на три года. Всё это попахивало конкретной подставой.
- Знаешь, никаких девочек не будет, я тебе соврал?
- Почему? – Он как будто даже не удивился.
- Боялся, что ты не придёшь. А мне здесь скучно, общаться не с кем, вот я и решил тебя таким образом выманить. Ты злишься.
- Нет. – Ему и впрямь было всё равно. Он даже не смотрел на меня во время разговора, взор его упирался в кусты напротив лавочки.
- А у тебя есть девушка?
-Д-да, - немного неуверенно ответил Коля. Пауза перед ответом и эта неуверенность позволили мне сделать вывод, что он врёт.
- А у вас с ней уже был секс?
Коля стыдливо усмехнулся и спрятал лицо в ладони. «Понятно, ничего у вас не было» - мысленно подытожил я. Но, отсмеявшись и поборов смущение, Коля ответил на поставленный ранее вопрос утвердительно. Чтобы подтвердить свои догадки, я попросил его в подробностях описать, как всё происходило.
- Зачем тебе это?
- Я хочу знать, как себя вести, когда и у меня дело дойдёт до этого.
Коля не сумел ничего путного придумать, кроме как «мы разделись, легли на кровать и всё случилось». Я же настаивал на деталях, даже загадал главную загадку кадетского корпуса, на которую все отвечали по-разному:
- Так а сколько там всё-таки у девочек дырок?
Опытные люди утверждали что три, поэтому цифра три стала бы для меня разочарованием. «Одна – чтобы срать, вторая – чтобы ссать. А в третью трахают» - такая отгадка считалась самой правильной, по крайней мере в кадетской среде. Коля же, не колеблясь, ответил:
- Две.
Всё ясно, юный девственник. Ничего ты не знаешь. Вздох облегчения вырвался из моих лёгких, и я продолжил обработку не самого смышленого шестнадцатилетнего парня.
- Ну, ты можешь показать, как вы и что с ней делали?
- Как я тебе покажу?
- Ну, как она стояла или лежала?
- На спине.
- Тогда встань с лавочки. – Он послушно встал, а я растянулся на всю длину скамейки. – Вот так? Ноги вместе или врозь?
- Расставленные.
- Вот так? – и я раздвинул ноги, держа их согнутыми в коленях. – А ты что при этом делал? Показывай давай.
- Как? – он снова стал стыдливо смеяться. Его нерешительность порядком мне надоела.
- Каком кверху. Ложись сверху и показывай. Чего нам стесняться, мы же мальчики! Тем более, нас никто не увидит. Ты хоть научишь меня, как правильно трахаться.
И он, жутко смущаясь и постоянно хихикая, всё-таки лёг на меня сверху. Когда он сделал это, я заставил его изображать в мельчайших подробностях все движения, и мы стали колыхаться в имитации никогда не осуществлявшегося полового акта. «Она стонала? Хватала тебя за спину и ягодицы?» - спрашивал я и, не дожидаясь ответа, всё это воспроизводил. Наконец я почувствовал, что Коля возбудился. К тому времени игра мне порядком надоела, и я решил перейти к боее активным действиям.
- Скажи мне, а она брала у тебя в рот? – спросил я Колю, отталкивая его от себя и возвращаясь в сидячее положение. – Мне просто интересно, это противно или нет…