Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Михайловский и его теория «Героя и толпы» Овчинников В В
Московский Государственный Социальный Университет
Академия социологии и управления.
Курс: История социологии.
Тема:
Выполнил студент первого курса,
факультета социального управления:
Овчинников Василий Владимирович.
Преподаватель:
Новикова Светлана Сергеевна
Москва 2000 г.
Перед тем как рассмотреть работу о «Героях и толпе» этого выдающегося российского ученого Николая Константиновича Михайловского (1842—1904), надо немного рассказать о его личности и социологических взглядах.
Н.К. Михайловский был одним из зачинателей социологии в нашей стране и со временем стал общепризнанным лидером субъективной школы. Вот что писал об этом М. Ковалевский: "...в подготовлении русского общества к восприятию, критике и самостоятельному построению социологии, Михайловскому принадлежит несомненно выдающаяся роль"1
О личной жизни Н. Михайловского, отпрыска небогатого дворянского рода, многое хорошо известно, он сам оставил автобиографические заметки, были и исследования его учеников и соратников. Н. Михайловский получил высшее естественно-научное образование в горном институте (впрочем остался без диплома, так как был исключен с последнего курса за участие в студенческих волнениях). С 1864 г. начинает литературную карьеру как критик и публицист вначале в "Книжном Вестнике", позднее в "Отечественных записках" и после закрытия последнего в популярном журнале "Русское богатство"; с 1891 г. - редактор этого журнала. Журнализм наложил особый отпечаток на социологическую систему Михайловского и его манеру оформления материала. Об этом мы еще будем говорить особо, пока же отметим следующее обстоятельство.
Его публицистика была насыщена социологическим содержанием, имела форму непринужденной беседы с читателем и мастерски сочетала научный анализ социальных отношений, эзоповское толкование отечественной злобы дня, обсуждение очередной западноевропейской научной новинки и острый выпад против какого-либо деятеля русской художественной и идеологической жизни. В подобной манере работал, пожалуй, только Г.В. Плеханов.
Михайловский как и многие другие русские интеллигенты - "шестидесятники" находится под интеллектуальным обаянием Н. Чернышевского, до конца своей духовной деятельности он чтил его память, защищая от нападок консервативной критики, хотя и подвергал его наследие позитивистской ревизии. Он вступил в непосредственные отношения с революционными организациями, которые продолжались до самой его смерти, но которые ему всегда удавалось искусно скрывать и от властей, и вообще от всех непосвященных. Как отмечал В.И. Ленин, он "никогда не отрекался от подполья", а его борьба с остатками крепостничества и самодержавия была всегда "искренней и талантливой" “В. И. Ленин беспощадно критикуя политические ошибки Михайловского, показывая теоретическую несостоятельность его мировоззрения, тем не менее выделял Михайловского из либерально-народнических публицистов, отмечая не только его слабости и заблуждения, но и исторические заслуги перед освободительным движением”2.
С 90-х годов, когда марксизм стал важным течением общественной мысли в России, Михайловский, который не принял марксизма, все чаще и чаще оказывается на позиции либерализма. В этот период Михайловский поведет ожесточенную идейную борьбу с первыми русскими марксистами, доказывая нежизнеспособность капитализма в русских условиях и продолжая проповедовать отживающие народнические взгляды о "самостоятельности русской общины и об особых путях к социализму"3.
Большое влияние на молодое поколение Михайловский приобретает в 80-х годах, сначала как сотрудник, а затем и как член редакции "Отечественных Записок". В этом журнале он поместил все свои важнейшие социологические и критические статьи: "Что такое прогресс?", "Герои и Толпа", "Теория Дарвина и общественная наука" и т.д.
Авторитет Михайловского среди молодой интеллигенции был огромным. Его труды еще при жизни неоднократно переиздавались в собраниях сочинений (единственного из русских дореволюционных социологов), составив десять томов в последнем варианте.
Николай Константинович Михайловский. “Хотя он не написал ни одной научной монографии, те социально политические эссе, очерки, которые постоянно печатала прогрессивная периодическая печать сделали его имя известным и исключительно влиятельным, особенно среди образованной молодежи. Издавал книги, например, «Герой и толпа», «Снова о герое», «Снова о толпе» - они представляли собой сборники его публицистических работ, вызвавших наибольший резонанс”4.
Рассматривая его социологические взгляды встречаются известные трудности как внешнего, так и внутреннего порядка. Прежде всего структуру его социологических воззрений не выявить из хронологического порядка его работ по мере их появления в свет. Чаще всего он начинал с конца, с верхних этажей, не показав фундамента и общего архитектурного плана всей постройки. Так, в одной из первых своих социологических статей "Что такое прогресс?" (1869 г.) он дает свою известную "формулу прогресса, которая, если исходить из внутренней логики позитивистского конструирования социологической теории в те годы, должны была бы венчать доктрину. Вот почему в ходе дальнейшей реализации и завершения своей концепции он уточнял, переписывал, давал разные толкования этой формуле. При этом следует упомянуть разбросанность суждений, посылок, выводов, рассеянных по сотням статей, рецензий, обзоров (многие из которых были им вообще не закончены). Социологическая концепция Н. Михайловского "ходом журналистской работы была разорвана на клочки" (С. Южаков), сам автор несколько раз пытался свести все в стройное целое, в единый трактат, но замысел не был реализован. Однако, это неудобство искупается ясностью изложения и неизменностью базовых положений теории на протяжении четверти века. Сам Н. Михайловский неоднократно подчеркивал, что готов подписаться под любой из своих юношеских статей. Далее следует отметить крайне противоречивый характер большой критической и комментаторской литературы о нем (на сегодня - многие сотни наименований).
В обсуждении его взглядов приняли участие представители всех направления в русской социологии: марксисты (В. Плеханов, В. Ленин. Б. Горев), неокантианцы (П. Струве, Б. Кистяков-ский), позитивисты всех оттенков (Н. Кареев, М. Ковалевский, Е. Де Роберти, С. Южаков, П. Лавров, Л, Оболенский, Н. Рейнгардт и другие). Взгляды Михайловского повлияли на русскую социологию многопланово и там, где он был прав, и там, где он ошибался. Кстати, целый ряд его идей в наши дни выглядит более жизненным, чем это представлялось его критикам в свое время. Споры шли по разным вопросам и все время давались альтернативные ответы: кто же Михайловский - ученый социолог или морализирующий публицист? Его теория принадлежит к психологической ветви позитивизма или натуралистической? Можно ли свести в целое его суждения, или они носят принципиально мозаичный характер? Феномены социальной психологии, им четко подмеченные, органично вписываются в логику его конструкции или случайно? Разнообразность интерпретирующих ответов просто поражает. Правда, в первые десятилетия XXв. появились попытки систематического изложения его воззрения. Самые лучшие таковы: благожелательная принадлежит Е. Колосову, а резко-полемическая С. Райскому и Н. Бердяеву. Впрочем и сам Михайловский способствовал пестроте оценок, из его сочинений можно подобрать внушительную коллекцию взаимозачеркивающих и откровенно противоречивых положений; вот только одна иллюстрация - практически одновременно, но в разных работах он заявлял: "научная социология должна быть биологической" и "я как никто много сделал для борьбы с биологическими позициями в социологии".
“Громадная начитанность в разных обла стях знания дозволяла ему черпать свои данные и из биологии, и из психологии, и из политической экономии, и из криминалистики, и не знаю еще откуда, не говоря уже о литературе, критике и пуб лицистике, и затем остроумно сближать категории явлений, по-ви димому, одна от другой крайне отдаленных, и прочно обобщать эти явления в формулах, открывавших новые горизонты. Михайловский-критик всегда дополнялся Михайловским-творцом в области социо логии. Теория Михайловского, «Героев и толпы», прекрасно начатый, но, жаль, оставшийся недописанным трактат. Прибавлю еще вот что, образцом того, как у нас критиковали Михайловского люди, не верящие, что бы из Назарета могло выйти что-либо хорошее, может служить утверждение одного критика, будто автор заимствовал основные идеи этого своего трактата у Тарда. Простая хронологическая справка показывает, что Михайловский на целые восемь лет предупредил книгу Тарда «Законы подражания». Книга «Герои и толпа» Михайловского, поя вилась в свет в 1882 году, а книга Тарда лишь в 1890. В 1882 году это была тема новая, а трактование ее вполне оригинальным остается и доселе. Мало того: ознакомившись с теорией Тарда, Михайловский сумел со своей, более широкой и плодотворной точки зрения пока зать, что было недостаточного в теории французского социолога. «Ге рои и толпа» вообще один из первых по времени и очень важных до сих пор по значению трактатов в области коллективной психоло гии, к которой, как и к психологии индивидуальной, влекли его одинаково, кроме того, и жизненные, и литературные интересы, а не одна отвлеченная социологическая теория.”5
Еще необходимо упомянуть имя Н.К.Михайловского, в связи с тем, что его работа "Герои и толпа" (1896) дала толчок дискуссии, которую повели с Михайловским революционные марксисты, и в наиболее острой форме - В.И.Ленин. Интерес Михайловского к социальной психологии был связан с разработкой взглядов народничества и поэтому в центре его внимания - проблемы массовой психологии. “Он обосновывает необходимость выделения этой области в специальную ветвь науки, поскольку ни одна из существующих социальных наук не занимается изучением массовых движений как таковых. "Коллективная, массовая психология еще только начинает разрабатываться, - писал Михайловский, - и сама история может ждать от нее огромных услуг". По его мнению, для становления этой области исследования важен анализ механизмов изменения психического состояния и поведения больших социальных групп”.6
Другая, противоположная, точка зрения, что “разгром «Народной воли» и последовавшая за ним политическая и общественная реакция привели Михайловского к идейному кризису который выразился в его теории «героев и толпы», объяснявшей механизм коллективного действия склонностью человека к подражанию”.7
Начиная свою работу Михайловский пропускает перед своими читателями множество фактических данных, «пеструю картину: Васька Андреев, Бланка Кастильская, милетские девушки, наполеоновские солдаты, овцы и козы Иакова, безрукие дети, геликониды и лепталисты, хамелеон... »8, и оценку тех объяснений, которые даются этому материалу в различных областях знания. Он считает, что “только этим путем удастся разгадать великую загадку, выражающуюся словами; герои и толпа.”
Задача этой работы Михайловского состоит в изучении механи ки отношений между толпой и тем человеком, которого она признает великим, а не в изыскании мерила величия. Поэтому заведомый зло дей, глупец, ничтожество, полоумный — для этой работы так же важны в пре делах поставленной задачи, как и всемирный гений или ангел во пло ти, если за ними шла толпа, если она им искренне, а не по внешним побуждениям, повиновалась, если она им подражала и молилась, еще раз повторю, что это не зависит от цели и соображений героев, как бы эти цели ни были сами по себе ценны и полезны.
“Бывает величие, озаряющее далекие исторические горизонты. Бывает так, что великий человек своей бессмертной сто роной, своей мыслью живет века, и века влияют на толпу, увлекая ее за собой. Но бывает и так, что великий человек мелькнет как падучая звезда, лишь на одно мгновение станет идолом и идеалом толпы, и потом, когда пройдет минутное возбуждение, сам утонет в рядах темной массы. Безвестный ротный командир бросается в ми нуту возбуждения на неприятельскую батарею и увлекает своим при мером оробевших солдат, а затем опять становится человеком, кото рому цена — грош. Вы затруднитесь назвать его великим человеком, хотя, может быть, согласитесь признать известную долю величия в его выходке. Но во всяком случае, какая разница, в интересах нашей задачи, между этим ротным командиром, которому раз в жизни удалось воодушевить и увлечь за собой солдат, и счастливым, «вели ким» полководцем, появление которого пред фронтом всякий раз вы зывает в солдатах энтузиазм и готовность идти на смерть? Разницы никакой или весьма малая. Мы можем, конечно, отметить в послед нем случае некоторое осложнение психическими моментами, кото рых нет в первом.”
Он обращается, на первый взгляд, к разнородным, не связанным между собой явлениям: массовым движениям и психическим эпидемиям средневековья, гипнотизму, сомнамбулизму, душевно-патологическим явлениям, явлениям массового "автоматического подражания" и т. п. Все эти явления Михайловский подводит под общий знаменатель, выдвигая для них общую причину: "подавление индивидуальности". Как позднее признавали самые разнообразные критики и комментаторы, сделано это было им необычайно интересно и оригинально. Самое главное здесь - введение в научный обиход проблем и приемов социальной психологии, ближайшей, наряду с политэкономией союзницей социологии, прежде всего на примерах изучения поведения толпы". Михайловский попытался дать и определение основных характеристик поведения (анонимность, внушаемость, обезличенность), ее классификацию, управление толпой, лидерство в ней и т. п. Это главные темы его незаконченной статьи "Герои и толпа" (1882г.), "Научных писем" (1884г.) и последующих публикаций в 90-е годы.
«Герой» у Михайловского “Это не первый любовник романа и не человек, совершающий великий подвиг”. Герой может, пожалуй, быть и тем и другим, но не в этом заключается та его черта. Герой по Михайловскому “просто первый «ломает лед», как говорят францу зы, делает тот решительный шаг, которого трепетно ждет толпа, что бы со стремительной силой броситься в ту или другую сторону”. И важен не сам по себе герой, а лишь вызываемое им массовое движение. “Сам по себе он может быть, как уже сказано, и поло умным, и негодяем, и глупцом, нимало не интересным. Для меня очень важно во избежание разных возможных недоразумений, что бы читатель утвердился на этом значении слова «герой» и чтобы он не ожидал от героев, непременно чего-ни будь «героического» в том двусмысленном значении, которое обык новенно соединяется с этим словом.” С этой именно целью он начал очерк убийством Амвросия. С этой же целью он напоминает чита телю одну высокохудожественную сцену из «Войны и мира» — сцену убийства Верещагина. Михайловский считает, что лучшего исторического примера момента возбуждения толпы под влиянием примера он не находил
В этой выписке из романа истинный герой оказался тот “солдат, который вдруг, с «исказив шимся от злобы лицом» первый ударил Верещагина. Это был, может быть (и даже вероятно), самый тупой человек изо всей команды. Но во всяком случае его удар сделал то, чего не могли сделать ни патриотические возгласы Растопчина …, ни началь ственный вид графа, ни его прямые приказания.” Толпа последовала примеру солдата, Верещагин был убит.
“Верещагина погубило неудержимое стремление известным обра зом настроенной толпы подражать герою. А героем был в этом слу чае тот драгун, у которого хватило смелости или трусости нанести первый удар. Если читателю не нравится такое употребление слова «герой», то я прошу извинения, но иного подходящего слова я не нашел. Это, разумеется, нисколько не мешает увлекать толпу и истин но великим людям. Сами по себе мотивы, двинувшие героя на ге ройство, для нас безразличны. Пусть это будет тупое повиновение (как, вероятно, было у нашего драгуна) или страстная жажда добра и правды, глубокая личная ненависть или горячее чувство любви — для нас важен герой только в его отношении к толпе, только как двигатель. Без сомнения, немало найдется в истории случаев, в ко торых личные мотивы героев бросают свет на весь эпизод, и тогда мы, разумеется, не можем отказываться от изучения этих мотивов”. Но задача книги все-таки исчерпывается взаимными отношениями двух факторов: героя и толпы.
Михайловский попытался поставить и разрешить вопрос который во всем объеме наука даже не пыталась.
Он постарался уяснить себе эти от ношения и определить условия их возникновения, будут ли эти усло вия заключаться в характере данного исторического момента, дан ного общественного строя, личных свойств героя, психического настроения массы или каких иных элементов. - это можно сказать — непочатый вопрос. “Это зависит прежде всего от край ней раздробленности знания, в силу которой каждый ученый с бла городным упорством работает под смоковницей своей специальности, но не хочет или не может принять в соображение то, что творится под соседней смоковницей. Юрист, историк, экономист, совершенно незнакомый с результатами, общим духом и приемами наук физиче ских, есть до такой степени распространенное явление, что мы с ним совсем свыклись и не находим тут ничего странного. Есть, однако, область знания, более или менее близкое знакомство с которой самые снисходительные люди должны, кажется, признать обязательным для историка, экономиста или юриста. Это — область душевных явле ний. Положим, что психология и до настоящего дня не имеет еще вполне установившегося научного облика, не представляет собой законченной цепи взаимно поддерживающихся и общепризнанных истин. Но как ни много в этой области спорного, гипотетического и условного, душевные явления настолько-то известны все-таки, что бы можно было по достоинству оценить психологические моменты различных политических, юридических, экономических теорий.
Какие бы понятия тот или другой экономист ни имел о человече ской душе для своего личного обихода, но в сфере своей науки он рассуждает так, что единственный духовный двигатель человека есть стремление покупать как можно дешевле и продавать как можно дороже. Для иного юриста мотивы деятельности человека исчерпы ваются стремлением совершать преступления и терпеть за них нака зания, и т. п. Так как душа человеческая на самом деле бесконечно сложнее, то понятно, что явления, незаметные с этих условных, спе циальных точек зрения, ускользают от анализа, хотя в жизни заяв ляют о себе, может быть, очень часто и очень сильно. Таковы именно массовые движения. Потрудитесь припомнить весь цикл существую щих так называемых социальных наук — и вы увидите, что ни на одну из них нельзя возложить обязанности изучения массовых дви жений как таковых, т. е. в их существенных и самостоятельных чертах. Правда, уголовное право знает, например, соучастие в преступ лении, бунт, восстание; политическая экономия знает стачку, эми грационное движение; международное право знает войну, сражение. Но уголовное право ведает предмет с точки зрения виновности и нака зуемости, политическая экономия — с точки зрения хозяйственных последствий, международное право — с точки зрения известного, постоянно колеблющегося, так сказать, кодекса приличий. При этом массовое движение как общественное явление в своих интимных, самостоятельных чертах, как явление, имеющее свои законы, по которым оно возникает, продолжается и прекращается, остается”
“Велик и величествен храм науки, но в нем слишком много само стоятельных приделов, в каждом из которых происходит свое осо бое, специальное священнодействие, без внимания к тому, что дела ется в другом. Широкий, обобщающий характер шагов науки за последнюю четверть века много урезал самостоятельность отдельных приделов, но мы все-таки еще очень далеки от идеала истинного со трудничества различных областей знания. Если бы нужны были до казательства, то, может быть, наилучшим доказательством этого рода оказалась бы судьба вопроса, нас теперь занимающего.”
В истории человеческой мысли нередко бывает, что практика предвосхищает у науки известные группы истин и пользуется ими, сама их не понимая, для той или другой практической цели. Наука, например, только теперь узнает природу искусственной каталепсии или гипнотизма, а между тем она была уже знакома древним египет ским жрецам, не говоря о целом ряде последующих шарлатанов и фо кусников. Знакома она им была, конечно, только эмпирически, как факт, причем о причинах факта они не задумывались или же искали их в какой-нибудь мистической области. Таких примеров история мысли знает множество. И как практическое применение рычага на неизмеримое, можно сказать, время предшествовало научному его исследованию, так и механику массовых движений эмпирически зна ли и практически пользовались ею уже наши очень отдаленные пред ки.
“Военные люди, может быть, первые обратили внимание на неудер жимую склонность толпы следовать резкому примеру, в чем бы он ни состоял. Есть много военно-исторических анекдотов о паническом страхе или безумной коллективной храбрости под влиянием энергиче ского примера.” Под влиянием теорий толпы Н. Михайловского, Г. Тарда и Г. Ле Бона проводились исследования социальной психологии солдат, черт его коллективного поведения (бой, отступление, паника), группообразующей роли "строя" и команд и т. п.9
Следующим примером подражания у Михайловского это подражания смертным казням. Факты такого подрожания он берет из работ англичанина Миттермайера, тот писал: «Опыты показывают, что нередко казни имеют пагубное влияние на зрителей и по буждают их самих к совершению убийств», и приводит Британские данные статистики и конкретные примеры.
Еще одно, явление подражания, “лишь отчасти подведомственное науке уголовно го права, отчасти же далеко выступающее за его рамки, которое, может быть, именно благодаря своей пограничности между двумя или более областями знания, а может быть, благодаря своему резко му и мрачному характеру несколько более изучено с интересующей нас стороны. Разумею самоубийство. Здесь значение примера и подра жания не подлежит никакому сомнению”.
Один из примеров Михайловского сохранившийся рассказ Плутарха о странной эпидемии само убийства милетских девушек: несчастные налагали на себя руки одна за другой, без всякой видимой причины. Подражание в деле само убийства доходит иногда до того, что акт повторяется именно при той самой обстановке, в том же месте, тем же орудием, как первое самоубийство.
“Без сомнения, какие-либо общие причины должны были существо вать: если люди вешаются, так значит не красна их жизнь. Но недо вольство было все-таки не настолько сильно, чтобы перевесить соблазн отсутствующего или присутствующего крючка. Он, именно он, этот крючок таинственно манил к себе обремененных и скорбных, и когда крючок был убран, бремя и скорбь перестали быть непереносными.”
Михайловский приводит слова французского психиатра: «Давно признано, что самоубийство легко обращается в эпидемию, и что склонность к это му акту может передаваться от одного индивида к другому путем нравственной заразы, существование которой так же несомненно, как несомненна заразительность некоторых болезней... Является какое-то таинственное влечение, подобное всемогущему инстинкту, побуж дающему нас, почти помимо нашего сознания повторять акты, кото рых мы были свидетелями и которые сильно подействовали на наши чувства или воображение.
Относительно смертной казни и самоубийства значение под ражания установлено давно, еще за долго до Михайловского, и является по его мнению несомненным. Но до сих пор мы имеем не объяснение, а только описание явления.
Все приведенные выше факты подрожаний являются скорей только случаями нравственно заразительного или бессознательного подражания. “Эпидемический и именно подражательный характер некоторых нервных болезней близко знаком каждому, видавшему весьма обыкновенное явление, что за одной кликушей следует их несколько… Всякого рода судороги и конвульсии вообще сильно действуют на зрителей и очень часто вызывают целую вереницу подражателей. Таково, например, происхождение «конвульсионеров».
Началось с того, что на могиле одного праведника-янсениста с одним из его почитателей случился припадок конвульсий. Этот при мер заразил и других, а года через два конвульсионеров считалось уже до восьмисот. При этом бились в страшных судорогах не только янсенисты, а и совершенно посторонние люди, случайно бывшие сви детелями судорог. Замечательно также, что у некоторых конвульсионеров, принимавших позу распятого Христа и впадавших затем в каталептическое состояние, на известных местах конечностей, именно там, где у Христа были «язвы гвоздяные», появлялась краснота и при пухлость. Начиная, следовательно, с полусознательного подражания распятому Христу, эти люди подвергались вслед затем такому усиленному давлению подражания, которое до известной степени вос производило даже крестные раны.”
Некоторые эпидемиологические подражания упомянутые Михайловским вообще поражают своей невероятностью! В XV столетии чуть не по всем женским монастырям Германии, а отчасти и других стран, ходила курьезная эпидемия: монахини кусались. В другом подобном случае монахини мяукали по-кошачьи.
Некоторые исторические примеры подражания, которые приводит Михайловский, граничат с чем-то мистическим и с первого взгляда не вероятным. Чуть раньше я уже об этом упоминал, когда у людей во время конвульсий на теле появлялись стигматы. Один из примеров Луиза Лато. “Она подверглась, серьезному и даже придирчиво му исследованию. Однако люди науки стали сначала в тупик. Вирхов публично заявил, что если это не обман, то чудо, нечто необъяснимое средствами науки. А между тем все исследования удостоверяли, что обмана здесь нет, по крайней мере относительно кровоизлияний, воспроизводящих раны распятого Христа. Наконец, по поводу одно го исследования была наряжена целая комиссия ученых, которая, признав несомненную подлинность стигмат, объяснила их бессозна тельным подражанием. Луиза Лато, девушка крайне мистически на строенная, вела аскетический образ жизни, и мысль ее была посто янно направлена на страдания Христа. По пятницам, когда с ней начинались припадки, она воображала себя присутствующей на Гол гофе, и тут-то, при созерцании образа распятого Иисуса, появлялись на месте стигмат сначала боль, потом припухлость, жар, маленький пузырь и, наконец, кровоизлияние!”
Вот уж во истину доказать нельзя, но можно убедится! О превосходстве разума над материей! Но это не тема этого реферата.
Процесс, когда наиболее восприимчивые или вообще наиболее подходяще настроенные индивиды подхватывали эмоциональный настрой выражали его на своих лицах и в своих позах, остальные получали уже удвоенный, утроенный, удесятеренный импульс к под ражанию. “Наглядно формулирует этот процесс заразы Эспинас. Го воря об осах, он задается вопросом, каким образом сторожевые осы сообщают своим товарищам об угрожающей опасности. А этот вопрос ведет его к вопросу более общему: каким образом, например, гнев передается от одного индивида к другому? Единственно путем зри тельного впечатления, отвечает Эспинас, путем созерцания разгне ванного субъекта. Взволнованная оса особенным образом жужжит и вообще чрезвычайно энергически выражает состояние своего со знания. Другие осы слышат этот характерный шум, при представле нии которого в них начинают возбуждаться те именно части нервной системы, которые в них обыкновенно возбуждаются, когда они сами точно так же жужжат. Мы уже видели выше, что представление”, получается своеобразный эффект волны.
“Чем слабее централизация мысли, тем легче совершаются подобные движения. Наши осы видят, что их товарка влетает в гнездо, вылетает, жужжит, словом — выражает гнев и бес покойство, и сами начинают вылетать и беспокоиться. И это не под делка, а настоящий гнев. Энергическое внешнее выражение какого-нибудь чувства до известной степени вызывает это самое чувство. Так, актер, увлекаясь своими словами и жестами, переживает и со ответственное состояние сознания. Так, человек, фехтующий для за бавы, испытывает, однако, нечто подобное настоящему ощущению борьбы. Так, обезьяны, кошки, собаки, начиная играть и подражая при этом драке, кончают настоящей дракой. Так и осы. Механика, следовательно, всего процесса следующая: впечатление особенным образом жужжащей и беспокойно движущейся осы возбуждает к деятельности те нервные центры в осах-зрительницах, которые в них возбуждаются, когда они сами точно так же беспокоятся; а внешнее выражение гнева вызывает в конце концов настоящий гнев, который и овладевает моментально всем сборищем.”
Михайловский даже выводит своеобразный закон, при котором гнев будет, расти пропорционально размеру электората. “Представим себе собрание, положим, в 300 человек, перед которым говорит оратор. Допустим, далее, что волнение, ощущаемое оратором, может быть выражено цифрой 10 и что при первых взрывах своего красноречия он сообщает каждому из трехсот слушателей, по крайней мере, половину этого своего волнения. Каждый из слушателей выра зит это рукоплесканиями или усиленным вниманием: в позе, в вы ражении лица каждого будет нечто напряженное. И каждый будет, следовательно, видеть не только взволнованного оратора, а и еще множество напряженно-внимательных или взволнованных своих то варищей по аудитории. Это зрелище будет, в свою очередь, усиливать что называется в парламентах «движением» (зепзайоп). Положим, что каждый из слушателей получает только половину этого всеобще го возбуждения. Тогда его волнение выразится не цифрой 5, а циф рой 750 (21/2 помноженное на 300). Что же касается самого оратора, этого центра, к которому со всех сторон возвращается поток воз бужденного им волнения с преувеличенной силой, то он может быть даже совершенно подавлен этим потоком, как оно часто и бывает с неопытными, неприспособившимися ораторами. Понятно, что в действительности лавинообразный рост волнения не может быть так быстр, потому что не каждый же из трехсот слушателей видит со своего места 299 взволнованных товарищей. Но общий закон процес са все-таки именно таков”.
Таким образом, в явлениях стигматизации и в других поразитель ных случаях влияния воображения на растительную и животную жизнь Мехайловский видит переходную ступень между мимичностью, с одной стороны, и проявлениями подражательности в мелких житейских делах и в записанных историей и психиатрией нравственных эпиде миях — с другой. Пример же оратора, увлекающего слушателей даже до совершенного забвения действительности, представляет переход от случаев одиночного подражания Христу, казненному, палачу, роже нице и т. д. к массовым движениям и до известной степени уясняет самый процесс заразы.
Вот Михайловский убедил нас в чрезвычайной силе и распростра ненности этого “психического двигателя”, бессознательного или мимовольного подражания, остается только раз решить вопрос об условиях, при которых склонность к подражанию присутствует и отсутствует, появляется и исчезает, выражается с боль шей и меньшей силой: при каких, следовательно, условиях складыва ется то, что он называет «толпой», — податливую массу, готовую идти «за героем» куда бы то ни было и томительно и напря женно переминающаяся с ноги на ногу в ожидании его появления.
“Из каких людей составляется «толпа»? В чем заключается секрет их непреодолимого стремления к подражанию? Нравственные ли их качества определяют это стремление, или умственные, или какие Другие особенности?”
В четвертой части своей статьи «Герои и толпа», перед Михайловским встает дилемма: “или подражательность не имеет ничего общего с симпатией, или сим патия не может служить основанием для теории нравственных чувств”, впрочем, ему здесь нет дела до систем морали, а потому он считает, что можно ограничиться простым замечанием, что различие между симпатией и подражательностью не так уже резко.
Рассуждая на тему подражательности, она “даже в наивысших своих болезненных формах, есть лишь специальный случай омрачения сознания и слабости воли, обусловлен ной какими-то специальными обстоятельствами. Очевидно, что в этих специальных обстоятельствах должен находиться ключ к уразумению всех разнообразных явлений.
Найдя этот ключ, мы откроем себе далекие перспективы в глубь истории и в область практической жизни, ибо узнаем, как, когда и почему толпа шла и идет за героями.”
Михайловский пытается дойти до причин явления, у него возникает вопрос: “что же общего между условиями жизни современной якутки или забайкальского казака и, например, итальянца XIV века, неистово и вместе послушно от плясывающего тарантеллу, или крестоносца, почти автоматически примыкающего к походу? Почему во всех этих случаях рефлекс по лучает именно подражательный характер, а не какой-нибудь дру гой? В ответ мы получим или простой итог: «имитативность, стрем ление приходить в унисон с окружающими людьми есть существенное свойство человека, существенная черта его психофизической приро ды, данная в самом устройстве нервно-мозгового механизма» (Кан динский. Общепонятные психологические этюды). Или же нам предложат отдельные отрывочные объяснения того, как крупное об щественное несчастье вроде труса, глада или нашествия инопле менников парализировало сознание и волю современников”
Седьмую главу своей статьи Михайловский начинает с обсуждения занятной книжки г-на Кандинского, и при всем уважение Михайловского к автору, он замечает, что “вторая часть этой книжки, озаглавленная «Нервно-психический контагий и душевные эпидемии», целиком по священа занимающему нас здесь предмету, как показывает и самое заглавие. Это очень интересный этюд. Но любопытно, что г-н Кан динский ни единым словом не касается мимичности и происхожде ния покровительственно-подражательных органических форм; это для него в некотором роде «чиновник совершенно постороннего ведом ства». О явлениях стигматизации упомянуто вскользь, в двух сло вах. Но самое любопытное — это отношение автора к гипнотизму. Гипнотические опыты, по-видимому, особенно дороги г-ну Кандин скому в качестве полемического орудия против «чудес спиритизма»”. Похвальная конечно цель, но Михайловский замечает, что в трактате, специально посвященном подража тельности, едва-едва упоминается о той громадной роли, которую подражание играет в самом составе гипнотических сеансов. “Между тем здесь-то, может быть, и лежит ключ к уразумению всей тайны «героев и толпы»”.
Дело в том, что у гип-нотиков, вместе с омрачением сознания, сильно повышается рефлек торная раздражительность, именно потому, что подавляется деятель ность известных отделов головного мозга — коркового слоя полушарий, гипнотик находится совершенно во власти эксперимента тора. Однако это состояние безвольной и бессознательной игрушки в руках другого человека имеет свои степени. Есть, например, гип-нотики способные и неспособные отвечать на заданный им вопрос. Очевидно, что у первых еще работают некоторые части мозга, не функционирующие у вторых. Далее, одни бессознательно подража ют всем производимым перед ними движениям, но не исполняют обращенных к ним приказаний, если приказания эти не сопровожда ются движениями, так сказать, подсказывающего свойства. Такой гипнотик пойдет, пожалуй, за вами, если вы ему прикажете, но он пойдет именно за вами, подражая вам, а отнюдь не потому, что ваше приказание дошло по адресу. Есть, наоборот, и такие, которые дей ствительно повинуются самым нелепым приказаниям, например, пьют чернила, суют руки в огонь и т. п., не нуждаясь в том, чтобы перед ними проделывалось то же самое. Ясно, что повинующиеся погруже ны в менее глубокий сон (если можно в данном случае употребить это слово), чем подражающие, ибо первые все-таки способны воспри нять приказание.
Все это достигается однообразными, равномерными и слабыми влияниями на органы чувств. Таково физиологическое объяснение. Что касается объяснения психологического, то читатель может его найти в статье Шнейдера «О психических причинах гипнотических явлений» (Новое обозрение. 1881, .№ 2). Михайловский приводит только оконча тельный вывод Шнейдера: «Гипнотизм есть не что иное, как искус ственно произведенная ненормальная односторонность сознания, то есть ненормально односторонняя концентрация сознания... Вследствие продолжительной фиксации блестящего предмета, вследствие при слушивания к известному равномерному звуку процесс сознания по степенно концентрируется в ненормальной степени на одном данном явлении, так что другие явления очень трудно или вовсе не доходят до сознания».
От сюда уже видно, что объяснения Гейденгайна и Шнейдера говорят, собственно, одно и то же, только на разных языках. Михайловский говорит, “что гипнотик, поставленный экспериментато ром в условия крайне скудных и однообразных впечатлений, начинает жить однообразной жизнью и, очень быстро исчерпав самого себя, пре вращается в выеденное яйцо, которое собственного содержания не име ет, а наполняется тем, что случайно вольется в него со стороны.”
Михайловский задается вопросом, в какой мере можем мы обобщить этот вывод? В какой мере можно допустить, что и в других случаях подражания самостоятельная жизнь индивида поедается скудостью и однообра зием впечатлений.
Сюда он ввел состояния экзальтации и экстаза, как он заметил, весьма часто сопровождающие неко торые поразительные формы подражательности. Экстатик весь поглощен одним каким-нибудь предметом, образом, идеей. Все остальное для него не существует, “он ви дит и не видит, слышит и не слышит, то есть впечатления от посто ронних предметов хотя, может быть, и доходят до него, но не сознаются им. Вследствие чего на высших ступенях экстаза замеча ются та же потеря чувствительности и та же потеря чувства боли, которые характеризуют гипнотическое состояние.” Эту не восприимчивость к боли нельзя путать с осознанным желанием не показать чувства боли. “История знает много приме ров людей, по наружности спокойно терпевших величайшие муче ния, но не потому, чтобы они не чувствовали боли, а потому, что не хотели показать, что им больно, причем естественной потребности выразить боль криком, стоном, жестом противопоставляли страш ное напряжение сознания и воли. Эти люди, так полно владеющие собой, так сильно задерживающие самые, по-видимому, неизбежные двигательные реакции на внешние впечатления, очевидно, не могут быть склонны к подражанию”.
Автор сообщает наблюдение доктора Лихонина, успешно повторившего в Петербурге опыты Ганзена, что “гвардейские солдаты оказались чрезвычайно склонными к гипнозу. Будто бы именно 60% из них впадают в гипнотическое состояние очень быстро. Результат, на первый взгляд, совершенно парадоксальный или, по крайней мере, совершенно противоречащий обыкновенным, ходячим представлени ям о гипнотических явлениях. В самом деле, гвардейские солдаты в физическом отношении представляют цвет и красу русского народа, избранных из избранных по росту и здоровью, с сильными мускула ми и несокрушимыми нервами. А между тем мы привыкли думать, что к гипнотическому состоянию наиболее склонны, то есть пре имущественно быстро и легко в него впадают, люди слабые вообще и слабонервные в особенности. Это ходячее мнение, до известной сте пени, вероятно, действительно соответствующее истине, подтвержда ется и научными авторитетами. Так, Гейденгайн говорит, что гипно тизму подвергаются преимущественно бледные, анемичные субъекты.”
Михайловский находит разгадку быстрого впадения гвардейцев в гипноз, “дело в условиях жизни солдата. Становясь на свое место в строю, солдат видит около себя людей одинакового с ним роста, в одинаковой с ним позе, с однообразно опущенными руками, однообразно уставленными ногами, с одними и теми же «выпушка ми, погончиками, петличками». Куда бы он ни посмотрел, он видит одни и те же красные или синие канты или воротники, одни и те же золотые или серебряные пуговицы. Вся эта масса должна, как один человек, выделывать одни и те же артикулы ружьем, делать одни и те же движения и «в ногу» ходить под однообразно ритмические звуки марша, без конца повторяя про себя: «раз, два, раз, два, ле вой, правой, левой, правой». Словом, солдат в строю, как белка в ко лесе, вертится в кругу крайне однообразной и несложной комбинации зрительных, слуховых и осязательных впечатлений, и насильствен но, иногда прямо физической болью возвращается в этот заколдо ванный круг, если его внимание отвлечется на минуту чем-нибудь посторонним. И так изо дня в день. Солдатская жизнь вне строя, не будучи столь выразительно скудна и однообразна, тем не менее вся составляет подготовку к жизни строевой и подготовку в известном смысле чрезвычайно целесообразную: казарма, вся размеренная и замкнутая, разнообразие впечатлений, конечно, не дает, а вне ка зармы солдат тоже не ахти какую богатую жизнь ведет. Изо всего этого слагается нечто, очень подходящее к гейденгайновской физио логической формуле условий гипнотического состояния (подавление деятельности клеточек коркового вещества, вызванное слабым, по стоянным, однообразно повторяющимся раздражением тех или дру гих нервов) и к психологической формуле Шнейдера (ненормально односторонняя концентрация сознания)”
Далее Михайловский выделяет две формы: автоматическое подражание и автомати ческое повиновение, разница между которыми сводится к различию в степени подавленности сознания. Повинующийся автомат способен воспринимать приказание, которое до сознания автомата подражаю щего не доходит. Так как разница здесь только в степени, то одна форма может переходить в другую, при благоприятных для этого условиях.
В девятой части своей работы Михайловский решает показать богатство средних веков на нравственные эпидемии, и в количественном, и в качественном отношениях.
“В средние века ни одна странность, как бы она ни была нелепа, ни один почин, как бы он ни был фантастичен, не оставались без более или менее значительного числа подражателей, так что история вынуждена была занести соответственные события на свои страницы. Авантюрист, чудак, больной, выскочка тотчас становился героем. Около него тот час же группировалась толпа и, глядя на него, плясала или молилась, убивала людей или самобичевалась, предавалась посту и всяческому воздержанию или, напротив, крайней разнузданности страстей.”10
“Близко к истине стоит Мишле в главе «Отчего средние века пришли в отчаяние» в известной книге: «В течение це лых десяти столетий тоска, неизвестная прежним временам, держа ла средние века в состоянии не то бодрствования, не то сна, и над людьми господствовала конвульсия скуки, называемая зевотой. Пусть неустанный колокол звонит в привычные часы — люди зевают; пусть тянется старое латинское пение в нос — люди зевают. Все предви дено, надеяться не на что, дела будут идти все так же. Несомненная скука завтрашнего дня заставляет зевать уже сегодня, и перспектива будущих дней, годов скуки ложится тяжелым
Сами гордые бароны, гнездившиеся в замках с высокими стенами и глубокими рвами, выезжавшие оттуда только для грабежа и турниров и опять прятав шиеся за свои стены, были обречены на ту же истому однообразия, а их жены и подавно. Вообще, всякая личная жизнь, отлившись в однообразные, узкие формы, замерла.
Но Мишле находит еще другую причину, «отчего средние века пришли в отчаяние»: необеспеченность личности. Несмотря на не подвижность форм, в которые отлилась средневековая личная жизнь, всякий свободный человек мог оказаться вассалом, вассал — слугой, слуга — рабом, сервом. Фактически это, конечно, верно, но едва ли справедливо переносить теперешнюю европейскую жажду личной свободы на средневековые нравы. Без сомнения, и тогда были люди, считавшие личную свободу благом и гнушавшиеся всякого рода за висимостью. Но отнюдь не таково было общее правило. Вообще гово ря, средневековой человек не тяготился зависимостью”
«Установ ление феодального порядка не встретило сопротивления со стороны массы народа...Почему же не восставали низшие классы против этой сполиации, когда на их стороне было численное превосходство, ког да дело происходило в бурную, военную эпоху, в которую люди, имея вечно дело с мечом, могли не дорожить своей жизнью? Но в том-то и дело, что тогдашние люди представляли более примеров бессилия, нежели храбрости... Сознание собственного достоинства было разви то в самой незначительной степени, и слабый беспрестанно унижал ся, раболепствовал перед сильным, говорил тоном раба: "Это были, как выразился один писатель, рабские души, развитые неблагопри ятной судьбой"»
Однако «низшие классы» не раз восставали в средние века, как грозная буря, когда предел упругости человеческой души бывал, наконец, превзойден, когда гнет и насилие поднимались свыше вся кой меры терпения. И с течением времени вся вавилонская башня средневековой иерархии была подкопана и, наконец, рухнула со страшным громом. Что же ка сается форм и результатов борьбы, то и они носили на себе неизгла димую печать средневековья в его наиболее типических чертах — повиновения и подражания. Мы можем, кажется, теперь с уверенно стью сказать, что так и должно было быть ввиду однообразия скудо сти и постоянства впечатлений средневекового человека.
Но вот поднимается настоящее народное восстание, грозящее, кажется, перевернуть вверх дном все общество. Вот, например, вос стают во Франции XIV века десятки тысяч крестьян. Измученные, голодные, избитые, мужья, отцы и братья опозоренных жен, доче рей, сестер, они додумались, наконец, что они такие же люди, как и бароны: Они грабили и разоряли замки феодалов, избивали их самих, их семьи. Разгром был страшный. Но, как рассказывает летописец (Фруассар), «когда их спрашивали, зачем они так поступают, они отвечали, что не знают, а делают так, как другие и думают, что надо таким образом истребить всех дворян на свете». Этот пример чрезвычайно типичен, для средневековых массо вых движений, когда характерно было отсутствие выдержки, плана, цели, направления и то преобладание повиновения и подража ния, которые так ясно выразились в жакерии XIV столетия.
“Средне вековая масса представляла, можно сказать, идеальную толпу. Ли шенная всякой оригинальности и всякой устойчивости, до последней возможной степени подавленная однообразием впечатлений и скудо стью личной жизни, она находилась как бы в хроническом состоя нии ожидания героя. Чуть только мелькнет какой-нибудь особен ный, выдающийся образ на постоянно сером, томительно ровном фоне ее жизни — и это уже герой, и толпа идет за ним, готовая, однако, свернуть с половины дороги, чтобы идти за новым, бросившимся в гла за образом.”
Завершая свою работу Михайловский, как бы делая вывод говорит о качествах которыми должен обладать лидер «герой»: “Кто хочет властвовать над людьми, заставить их подражать или по виноваться, тот должен поступать, как поступает магнетизер, делаю щий гипнотический опыт. Он должен произвести моментально столь сильное впечатление на людей, чтобы оно ими овладело всецело и, следовательно, на время задавило все остальные ощущения и впечат ления, чем и достигается односторонняя концентрация сознания; или же он должен поставить этих людей в условия постоянных однообраз ных впечатлений. И в том и в другом случае он может делать чуть не чудеса, заставляя плясать под свою дудку массу народа и вовсе не прибегая для этого к помощи грубой физической силы. Но бывают обстоятельства, когда этот эффект достигается в известной степени личными усилиями героя, и бывают другие обстоятельства, когда нет никакой надобности в таких личных усилиях и соответственных им умственных, нравственных или физических качествах. Тогда ге роем может быть всякий, что мы и видим в средние века.
Михайловский разбирая весь этот фактологический материал, укрепился во мнение, что нельзя смешивать симпатию, сочувствие с автоматическим подражанием как это делали Адам Смит и Герберт Спенсер, но при этом считал “нельзя не признать, что между симпатией и подражанием есть нечто общее. Это общее можно, по жалуй, выразить словами г-на Кандинского или цитируемого им Льюиса: «Стремление приходит в унисон с окружающими людьми». Но прийти на помощь человеку, которого бьют, и принять участие в его побиении — это две вещи разные. В первом случае человек приходит в унисон с жертвой, во втором — с палачами.”
“Но по мере того как разделение труда проводит все более и более глубокие демаркационные черты в обществе, стрем ление к унисону, оставаясь налицо, существенно изменяет свой ха рактер и направление: вместо сочувствия получается подражание. Сочувствие убывает, а подражание прибывает до такой степени, что становятся возможны кровавые драки и глубокая взаимная нена висть между представителями различных отраслей разделенного об щественного труда; становятся возможными такая замкнутость и от чужденность, что ремесленник для купца, рабочий для мастера, кузнец для сапожника и т. д. — есть как бы совсем другой породы существо, относительно которого позволительна всякая жестокость и неправда. Таким образом, хотя симпатия и подражание имеют в основании своем нечто общее, но совершенно разнятся по своему направлению. При этом подражание, будучи результатом однообра зия впечатлений, наилучше питается общественным строем с резко разделенным трудом. В средние века этот эффект был особенно силен благодаря полному отсутствию в обществе элементов, так или иначе уравновешивающих невыгоды разделения труда.”
* * *
“В статье «Герои и толпа» была сделана попытка объединить все явления автоматического подражания, чрезвычайно многочисленные и разнообразные и имеющие место чуть не во всех областях жизни как органической, так и общественной. При этом оказалось, между прочим, что явление автоматического подражания и нравственной или психической заразы находится, по всей видимости, в самой тес ной связи с явлениями повиновения, покорности. Эта попытка (очень беглая и уже потому неудовлетворительная, да вдобавок и не кон ченая) привести к одному знаменателю явления, столь разнообраз ные и во многих отношениях столь важные, остается до сих пор, к сожалению, вполне одинокой. Не только в русской литературе не было сказано за эти два года ни одного разъяснительного и вообще сколько-нибудь ценного слова по этому поводу, но и в Европе этот вопрос чрезвычайной важности, в сущности, очень мало подвинулся вперед к своему разрешению. Едва ли даже хоть сколько-нибудь под винулся, потому что подвинуться он может только в том случае, если будет взят во всей своей многосложной обширности, а этого-то и нет.”11
Н.К. Михайловский утверждал, что личность имеет право свободного выбора линии собственного поведения и деятельности, а значит, имеет собственную моральную позицию и может оценочно подходить к общественно-историческому процессу. Пытаясь разобраться в механизме психологического воздействия личности на массу, Н.К. Михайловский выделял два противостоящие друг другу понятия - "Героя" и "Толпу". При этом "героем" он называет человека, увлекающего своим примером массу других людей "на хорошее или дурное", а толпой - массу индивидов способную "увлекаться примером высоко благородным или низким". Он также отмечал, что такое положение ненормально и что народ до тех пор будет "толпой" (легко впадающей в гипнотическое, безрассудное подражание), пока каждый человек не станет развитой индивидуальностью, обладающей активным творческим началом.
Он утверждал, что неумолимая тяга людей к коллективному подражанию возникает у них в особой социальной ситуации: при подавлении их индивидуальности практически до нуля и неизбежного в этих условиях появления "героя", увлекающего эту обезличенную массу любым актом - преступным или милосердным, "грязным" или "светлым", или этически нейтральным, безразличным.
"Герой", человек, который шаблонизирует, унифицирует поведение массы. Толпа - это уже не механический конгломерат лиц, она характеризуется особым коллективно-психологическим состоянием сознательной и иногда даже иррациональной связи. В "массе" рассеяны однообразные, скудные, монотонные впечатления, слабо и вяло функционирующие в психике ее каждого представления. Отсюда внутренняя жажда "подражания" в толпе, инстинктивная имитация подлинной индивидуальности. Толпа находится в "хроническом" ожидании героя". Подражание "герою", по Михайловскому, факт глубоко регрессивный, частота этих фактов - показатель общего патологического состояния общества.
“Критика иногда ошибочно приписывала Михайловскому мысль о том, что в полукрепостнических, жалких условиях жизни русского народа, "героем" для него должна выступить интеллигенция. Но Михайловский этого нигде не говорил, у него совсем другая трактовка роли интеллигенции. А именно - это надклассовая историческая группа лиц, возникающая на последних стадиях эволюции "сложной кооперации" и должная обеспечить научно и этически (через идеал) переход к новой "простой кооперации". Но это уже проблемы социальной динамики.”12
Наука не стоит на месте, общество развивается. Тема начатая Михайловским, была продолжена его последователями и нашли применение в психологии (социальной психологии).
В конце ХХ века с успехом используются современные психотехнологии, для управления человеком или группой людей «толпой». Становится возможным обучатся и становится «героем» везде и во всем. Примером такой технологии может служить НЛП, как технология владения поведением и мыслями человека, и группой, подстройка и перехват управления группой, и ведение ее за собой. Теперь, чтобы стать «героем» достаточно желания научится этому! Но «и при высокой степени умственного и нрав ственного развития человек никогда вполне не избежит действия нервно-психического контагия»13 И общество каким бы оно современным и совершенным не было, не смотря на то, что почти все технологии управления толпой, коллективом, группой изучены и опубликованы, широко применяются, общество от чего-то в большинстве своем остается «толпой»!
|
[1] [1.1] О личности. [1.2] О социологических взглядах.
[2] [2.1] «Герои и толпа» [2.2] Попробуем разобратся [2.3] Гипнотизм [2.4] Средние века. [2.4.1] Восстания [2.4.2] Герой
[3]
[4] [4.1] Книги: [4.2] Статьи:
[5] |
1 Голосенко И.А., Козловский В.В.История русской социологии XIX-XX вв. М.: Онега, 1995.
2 Большая Советская Энциклопедия. Третье издание. М.: 1974 г. Издательство «Советская энциклопедия». Стр. 347-348.
3 Л.Троцкий. Герцен и "молодое поколение" ("Вестник Всемирной Истории" N 2, январь 1901 г.)
4 История Российской социологии. Лекции по истории социологии. Выпуск 6. В.П. Култыгин, М.:1994 г. Стр.72.
5 Кареев Н. И. Памяти Н. К. Михайловского как социолога // Русское богатство. 1904. № 3. С. 137-149
6 Андреева Г. М. (1997). К истории становления социальной психологии в России. Вестн. Моcк. ун-та. Сер. 14. Психология. 1997, № 4. Сс. 6-17.
7 Большая Советская Энциклопедия. Третье издание. М.: 1974 г. Издательство «Советская энциклопедия». Стр. 347-348
8 Михайловский Н.К. Герои и толпа: Избр. труды по социологии: В 2 т. / Козловский В.В. (отв. ред.). СПб.: Алетейя, 1998. – (Российская социология). Т. 2. Стр. 34.
9 Журнал социологии и социальной антропологии, 1998 И. А. Голосенко
«Военная социология в России». Журнал социологии и социальной антропологии, №2, 1998.
10 Михайловский Н.К. Герои и толпа: Избр. труды по социологии: В 2 т. / Козловский В.В. (отв. ред.). СПб.: Алетейя, 1998. – (Российская социология). Т. 2. Стр. 76.
11 Михайловский. НАУЧНЫЕ ПИСЬМА (К вопросу о героях и толпе). 1884 г.
12 Голосенко И.А., Козловский В.В.История русской социологии XIX-XX вв. М.: Онега, 1995
13 Михайловский Н.К. Герои и толпа: Избр. труды по социологии: В 2 т. / Козловский В.В. (отв. ред.). СПб.: Алетейя, 1998. – (Российская социология). Т. 2. Стр. 60.