Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
ОТШЕЛЬНИК
Я ехал степным проселком, по тем глухим местам, где на десятки верст не встретишь жилья, не увидишь человека; лишь по оврагам и балкам вспугнешь где-нибудь желтого зверька, стоящего у своей норы подобно часовому, или одичалую галку, Бог весть, откуда залетевшую и с криком улетающую прочь при виде человека.
На дне оврагов низкорослый кустарник еще разнообразил унылый вид своей свежей зеленью; крепко пахло дикими травами, сквозь тонкую зелень по откосам обнажалось красноватое тело земли. А с вершины увалов открывался вид печальный, будящий смутную тоску, - вид на местность холмистую, как бы застывшую после землетрясения.
Я надеялся к вечеру быть на границе этой пустыни, у цели своей поездки, но одна из тех случайностей, которых всегда бы можно ожидать, однако никогда не ожидаешь, разрушила эту надежду.
Был знойный июльский полдень.
Мы только что стали спускаться вниз по отлогому откосу, вдоль обрывистого края оврага, как вдруг с тяжелым шумом, слева от дороги, поднялась огромная дрофа - эта индюшка степей, величиной с доброго барана. Спала ли эта сторожкая птица, что так близко подпустила человека, или, никого не ожидая увидеть в своей глуши, грезила под зноем солнца грезами пустыни? Испуганная лошадь шарахнулась в сторону, оступилась и вместе с тарантасом скатилась в овраг.
Когда мы очнулись от неожиданного падения, тарантас стоял целехонек на всех колесах, но лошадь лежала на сломанной оглобле и делала тщетные попытки подняться. Я благополучно усидел, но мой возница, казак из дальнего поселка, совершил небольшой полет и еще сделал как бы несколько акробатических упражнений, после чего поднялся взъерошенный и без шапки, с зеленым от сока травы носом, но как-будто даже довольный, улыбающийся.
- Вот так здо-о-рово! - воскликнул он.
Но смеяться нам пришлось недолго.
Когда мы распрягли и подняли лошадь, она сделала прыгающий шаг, болезненно заржала, прыгнула еще раз и легла. Поджимая свихнутую ногу, она, вытянув шею, беспомощно огляделась, потом, как бы примирившись со своей участью, стала срывать вокруг себя и жадно есть сочную траву.
Мы молча посмотрели друг на друга.
Хутор новоселов, откуда мы выехали, был за три десятка верст, и еще столько же оставалось до Кутемы, а глухой проселок был неделями безлюден.
Мы были в плену у пустыни. Этот степной овраг поражал своей дикой красотой.
Его красно-глинистые откосы поросли цепкой растительностью, пестрой и колючей, с бледными маленькими цветами, а в глубине, внизу, как бы таясь в сочных травах, протекал ручей, без берегов, по мшистому дну, - чистый, прозрачный, светло отражавший задумчивое небо. Свежий воздух был напоен медвяным ароматом цветов, синих, желтых, белых, пурпурно-красных, разросшихся на всей своей дикой воле по дну оврага причудливым ковром вдоль ручья.
День угасал.
Мы сидели у потухшего костра и задумчиво пили чай, утомленные бесплодными прениями о своем безвыходном положении. Мой спутник уверял, что придется прожить тут дня два, пока не поправится лошадь. Потом он ушел я занялся лечением коня, прикладывая к ноге какие-то припарки из трав.
Меня поманил степной вечер. Я тихо пошел вдоль ручья, по сочным травам, вдыхая запах цветов. Овраг, чем дальше, становился глубже, я долго шел по его причудливым извивам, пока он не повернул почти под прямым углом. Тут, за поворотом, предо мной внезапно открылась синеватая, безгранная ширь; овраг сбегал куда-то вниз уступами и ручей уже лился каскадами по каменистым бокам откосов. Глубоко внизу серебрилась узенькая лента извилистой степной речки, а за речкой простиралась ширь и даль холмистой степи, безлюдной, задумчивой, немой, как бы навек зачарованной.
Я остановился, пораженный этой волшебной картиной, как вдруг заметил внизу синеватый дымок, и тотчас рассмотрел шалаш близ самого берега речки, а перед шалашом человека, разводившего костер.
Через минуту я был уже внизу и здоровался с человеком.
Это был крестьянин, уже не молодой, очень крепкий, с рыжеватой вьющейся бородой, с лицом угрюмым и задумчиво-важным. Во всех его движениях сквозило сознание своей силы и какое-то подкупающее спокойствие, вызывавшее доверие к нему. Он не удивился моему появлению в этой стоверстной пустыне, приветливо ответил мне:
- Здравствуй, человече!
Но ни о чем не расспрашивал.
Я рассказал ему о случае, который привел меня к нему, он промолчал и на это. Когда же я высказал предположение, что он зашел в эти края за рыбой,--он внимательно посмотрел на меня своим умным, немного холодным взглядом и ответил:
- Сюда я пришел совсем, буду жить здесь лето и зиму... пока не наступит скончание времен, как предсказано.
Я смотрел удивленно.
- Сказано: "Верные да бегут в горы", - произнес он еще и задумался.
Я закурил папиросу. Он гневно взглянул на меня и резко произнес:
- Не погань моего места табачным дымом своим! - но тотчас смягчился и добавил уже тихо, - не греха ради... а не люблю я его. А не можешь, так... кури!
Я поспешно потушил папиросу и далеко отбросил ее от себя. Это ему видимо понравилось, и он заговорил благосклоннее. Вскоре мы уже мирно беседовали, и в сумраке
надвигавшегося вечера, над светлою рекой, он рассказывал мне свою историю, которая связана у меня с тех пор с крепким запахом степи.
- Я, человече, по-мирскому, по-вашему, - старообряд, двоеданами нас еще зовут... одно скажу: в Бога по старому верю, как деды. верили. Было у меня в Челябинском уезде хозяйство доброе, прямо скажу - поместье! И жил я - думал-то я так - по Божьему: не курил, водки в рот не брал, на бабу не зарился... чтобы в карты там, игры всякие, пляс да песни - ни-ни! А богатство мне в дом валом валит. Думаю: "Вот Господь видимо воздает сторицею". Бывало по округе неурожай, либо кобылка привалит из-за Тобола, червь, а у меня во ржи не продерешься, овсы наливные стоят, на пшеницу сердце радуется. И родитель у меня был старец хороший, но человек крутой, старого леса дуб, как это говорится. Он мне всё хозяйство предоставил, а только когда, лет под тридцать, понравилась мне одна девица, из небогатой семьи, он свою власть обнаружил.
- "Я, - говорит, - женю тебя по своему выбору, а ты родительскую власть почитать должен, а она - от Бога!
- Ну, что ж... Горько мне было, а о родительской власти и я так же понимал. Поспорил, потужил... покорился!
- И женил меня родитель на девице очень пригожей, и нравом кроткой, да одно только плохо: незадолго до венца прокралась она ночью в сад к нам, в окно мне постучала, поманила меня, а когда я вышел, в ноги мне пала и, руки целуя, со слезами молила, чтобы я отказался от нее, - мол, любит она другого. И слова ее близки были моему сердцу, потому что ту, первую свою, забыть я не мог. Стоял я и слушал, да и заплакал вместе с нею.
- Не могу, говорю, - выйти из родительской воли, ибо обязан родителю во век покоряться... Но ведь я и сам другую люблю!
- Встала она и тихо ушла от меня.
- А в скорости нас и повенчали.
- Сказал я тогда жене своей:
- Волю родительскую исполнили мы и жизнь свою соединили... в остальном наша воля... Я тебя насильно не хочу! Пожелаешь ты иметь меня - волю твою исполню, не пожелаешь - волю твою уважать буду.
- Как сказал, так и сделал.
- И три года прошло, как один денечек: рядом живем друг с другом, но яко девственники. Вижу, тоскует и грустит она, чахнет, как былинка степная...
А тут родитель доведался и стал тучи черней: почему нет детей у нас! И стал родитель наступать на меня ногою твердою, но моя-то воля тоже... кремневая!
- Это, говорю, - дело силком не делается. Велю, - говорю, - твою, отец, исполнили, а дальше... Божий предел!
- И из житий святых, из книг старинных ему призеры привел, как мужья с женами девственность свою, по согласию взаимному, соблюдали.
- Приводил он ко мне начетчиков, убеждал, грозил, проклятье сулил, а напоследок того оставил. Я же в размышление впал!
- Как так?.. Что-то неладно, - думаю себе. - Есть же, значит, предел родительской власти! И ежели тут я своей совести отцовской воле не покорил, то прав ли я, что и в браке подчинился? Моя жизнь пропала, куда ни шло... а вот рядом со мной человек духом своим мается, сердцем разбитым скорбит и тужит.
- И теплом, и нежной такой жалостью к жене наполнилось мое сердце. Забыл я ту, прежнюю, и повернулся к жене своей, и вот словно первый раз увидал: кротка и мила она нравом своим, видом хороша, а лицом как цветок завядший. Пошел я к ней и сказал:
- Полюбил я тебя...
- И тут опять она передо мной заплакала, на колена пала и, руки мне целуя, заговорила:
- Уважаю я тебя и воле твоей покорюсь, а любить не могу... не могу того забыть, и век не забуду. Сердце мое с ним... Прости!
- Вышел я от нее, и буря во мне поднялась, и мысли, как волны!
- Не так, - думаю, - люди живут!
- И, чем больше думаю, тем больше вижу: не так!
Предались, вижу, люди земному, тленному, а душу втуне оставили. А ежели и заботятся о душе, - токмо о своей! И кто этой своей душой поступится, дабы другому было хорошо, кто положит ее за други своя? И вижу: никто! И вижу: на мирских ли, на наших ли, одинаково лежит печать антихриста, и жизнь их - вавилонское царство!
- И стал я глядеть и всматриваться... на неправде мир стоит, неправдою держится. Бедняки весь век свой маются, а богатые сидят, обнявшись с богатством своим. И ежели все - дети одного Отца Небесного, то кому служат богатые, копя сокровища и пряча их в подвалы крепкие от бедных братьев своих? И понял я: антихристу! И увидал я печать его на мне и на жене моей. Ради приобщения богатства соединил меня с нею отец мой, сердца наши наполнив тоскою и горечью.
- И возмутился я духом своим! И пошел я к отцу и сказал ему:
- Разделимся!
- Удивился он, испугался, потом разгневался.
- На то воли моей нет! И не будет! Почему так выдумал?
- Хочу зло исправить, - говорю, - снять с тебя печать.
- Какую печать?
- Антихристову!
- Потемнел отец, как туча, из-под седых бровей зорко смотрит на меня.
- Откуда она на тебе?
- От вас, - говорю, - от всей жизни!
И всю черную горечь снял я с души своей, высказал ему и говорю:
- Выдели мне мою часть!
- Зачем она тебе?
-Отдам тем, у кого нет!
- А сам с чем будешь?
- С Богом! - говорю.
- А жену с чем оставишь?
- Со Христом! - говорю.
- И был отец на меня так зол, что засмеялся.
- И впрямь, - говорит, - она - невеста Христова через тебя. И род мой прекратился на тебе. Не сын ты мой, а изменник!
Вскочил, затрясся, закричал:
- Сумасшедшим объявляю! Не хозяин ты больше! Ничего не выделю тебе... всё другим оставлю, а тебе ничего! А твою часть... нищим, нищим раздам, коли хочешь!
- За свою душу? - говорю.
Кричит отец на меня:
- За свою!
Хорошо, - говорю, - я согласен.
И в ноги ему поклонился.
- Прощай! - говорю.
Пошел, а он тихо так спрашивает:
- Куда же ты?
- К Богу! - говорю.
- Неужто... совсем уйдешь?
- К Богу в гости не ходят.
Заплакал отец.
- Прости, - говорит, - может, и впрямь я не прав... возьми свою часть.
Жалко мне его стало, а не могу с сердцем совладать.
- Нет, - говорю, - это - выкуп за душу твою.
И ушел.
Пришел я к жене своей, говорю ей: - Сестра моя! Хочешь ли быть свободной?
Взглянула она, вспыхнула вся, молчит и смотрит. И говорю я ей:
- Придет завтра и не будет меня... исчезну я! И, как пройдет пять лет, расторгнут будет наш брак, за безвестным моим отсутствием. Ты будешь свободна и себе госпожа... Но никому больше,- говорю, - сестра моя, души своей не подчиняй, токмо воле Божией!
В ноги ей пал.
- Прости, - говорю, - через чужую волю обездолил я тебя... через свою исправляю!
Она бледна, смотрит на меня да молчит; и вдруг к рукам припала, целовать хочет. Но я обнял ее, поцеловал, первый и последний раз, как сестру любимую, и вышел.
В ночь пошел на станцию, верст пятьсот отмахал в вагоне, да и вышел на вольную землю, пошел по царству. Взяли меня в скорости же за бесписьменность. По этапу гоняли, на харчах у казны сидел.
Так семь лет промаялся. И вот гнали меня раз по степи, этапным порядком,
пришла мне думка ночью:
- Уйду!
Да и ушел... Глухими местами шел; днем спал, где придется, по ночам, как волк, пробирался, всё дале и дале, да и забрел в степь непроезжую, непрохожую, в овраг степной, - в это самое место... да тут и останусь, пока не придет скончание времен... или мое скончание. Он смолк.
Уже степная ночь обняла нас, обвеяла своим теплым, нежным дыханием, и мириады неведомых миров ярко сияли в небесах.
- А она? - тихо спросил я.
Отшельник помолчал, в глубокой задумчивости, потом так же тихо, почти неслышно, сказал:
Не утерпело сердце... прошел я теми местами, ночью прокрался... да в окно, как птица ночная, заглянул, - в окно-то ее милого. Вижу: сидят за столом, под кивотами, ужинают... хозяйкой она там, и дитя сидит возле нее, а она такая светлая! Заколотилось во мне сердце... и слезы, человече, слезы... думаю: "Значит, простил меня Бог!" Сам плачу, вот плачу... удержаться не могу... не то от радости за нее, не то... и прокрался я мимо хат, за село, в степь... и пошел по теми ночной.