Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Глава 13 Попытки обновления «вебленовского институционализма».
В конце 1960—первой половине 1970 гг. институционализм вебленовской традиции столкнулся с рядом противоречивых процессов в экономике капитализма. Углублялись социальные противоречия и структурный кризис, и одновременно ускорялся НТП и обострялась рыночная конкуренция. Исходя из тех теоретических представлений, которые развивали Гэлбрейт Д.К. и другие институционалисты в 1950—1960 гг., они полагали, что эти противоречия будут сняты вытеснением рынка все охватывающим планированием. Однако правы оказались их теоретические противники — последователи неоклассической теории, пророчившие ренессанс рыночной конкуренции. Последователям Веблена и Коммонса пришлось кардинально пересматривать свои взгляды, стремясь совместить свои принципы с признанием ведущей роли механизма рынка.
Для изменений в институционализме имелись и «внутренние» причины. Противники давно указали институционалистам на то, что критический разоблачительный пафос их работ явно преобладает над позитивной разработкой центральных экономических проблем. Они утверждали, что методологические подходы институционализма вообще не позволяют строить научную теорию. В 1970 гг. у институционалистов появился ряд позитивных разработок, делаются попытки их синтеза. У современных институционалистов позитивное начало стало преобладать над критическим. Это отличало их от предшественников.
Обновленный институционализм стремился включить в свои подходы ряд элементов, присущих неоклассической теории (институционалисты давно уже используют элементы кейнсианской теории).
«Институционализм вебленовской традиции» – общее наименование группы школ и направлений, охватываемой «эволюционной экономической теорией», (в отличие от неоинституционализма Коуза Р. и Норта Д., развивающегося в русле неоклассической традиции). В США организационно оформленное течение институциональной экономической мысли существует давно, а «Европейская ассоциация эволюционной политической экономии» создана в 1988 г1.
§1. Ветераны послевоенного институционализма. 20 лет спустя. В книге Гамильтона Д. «Эволюционная экономическая теория» (1970) классическая и неоклассическая теории представлены как «ньютонианские», то есть руководствующиеся принципом механического равновесия, который якобы управляет движением экономической системы. Им противопоставлено дарвиновское понимание хозяйственной эволюции как «открытого» процесса, не имеющего заданного «центра тяготения» и основанного на историческом отборе общественных институтов. В качестве движущих факторов этой эволюции рассматриваются изменения в человеческой природе, в социальной организации, в технике и культуре в целом. Однако закономерные тенденции этих изменений автором не раскрываются, поэтому теоретической концепции самой эволюции книга не содержит.
Во введении, написанном для издания 1991 г., Гамильтон специально останавливается на различии между неоклассическим и институциональным пониманием рынка. Он подчеркивал первичность «производства» по отношению к «бизнесу», изобретений — по отношению к накоплению капитала. «Деятельность по извлечению прибыли вторична, техническая деятельность — первична». Отсюда и рынок для институционалистов — не отражение «естественного порядка», а «продукт культуры, призванный регистрировать то, что общество считает нужным регистрировать».
Хейлбронер Р.Л. в статье «Экономическая теория как универсальная наука» (1991) суммировал итоги его исследований в 1970—1980 гг. Он выступил против тезиса современных неоклассиков о всеобщей применимости принципов «рационального выбора» и «максимизации полезности». Парадоксальность ситуации состояла в том, что неоклассическая теория («экономикс») для обоснования своей экспансии взяла на вооружение основной тезис институционализма «социальная наука едина». Пересмотру этого тезиса посвящена статья Хейлбронера Р. Он предлагал «четко разграничить понятия «социальный порядок» и «социальная система»». Под социальным порядком он понимал «любое социальное целое — племя, общину, нацию, социально-экономическую формацию, — определяющим признаком которого является обслуживание и поддержка интересов некоторой входящей в него группы людей или класса». Всякий социальный порядок «вытекает из древних как мир человеческих интересов — стремления занять подобающее место в иерархии жажды власти, господства, славы, борьбы за престиж...». А «социальная система» - это обслуживающая подсистема «социального порядка». В течение последних двухсот лет такой обслуживающей подсистемой стал рынок.
«Экономикс» представляет собой абстрактную теорию подсистемы рыночных связей, не проникающую «вглубь», то есть в «социальный порядок», и неспособную объяснить его строение, но при этом идеологически обслуживающую этот порядок. Таким образом, роль «экономикс» резко ограничена во времени и «пространстве». Экономическая теория должна занять «более скромное место наравне с политологией и социологией». Хейлбронер И заключил, что «Нет никакой универсальной науки об обществе». Несмотря на острокритический наступательный тон статьи, можно сделать вывод о том, что он сделал три принципиальные уступки неоклассикам. Он фактически признал приоритет «экономикс» в понимании рыночного механизма, самостоятельное значение экономической науки и ее «паритет» с социологией и политологией (тогда как ранее институционализм стремился свести экономическую теорию к социологии хозяйственных отношений).
Эволюция взглядов Гэлбрейта Дж.К. проявилась в дискуссии, посвященной юбилею его книги «Новое индустриальное общество». Основной вопрос дискуссии (который не был четко сформулирован) заключался в следующем. Почему главный вывод книги, состоящий в неизбежности вытеснения рыночной конкуренции планированием, национализацией ВПК, кооперированием мелких предприятий и другими процессами, ведущими к конвергенции капитализма и социализма, столь явно опровергнут действительностью? Гэлбрейт продолжал отстаивать основы своей концепции «бимодального» (т.е. планово-рыночного) капитализма, а просчеты при прогнозировании он объяснил следующими причинами. «В США, Канаде, Англии и других странах консервативные правительства принесли с собою такое слияние государственной и корпоративной власти, которого я не предвидел двадцать лет назад». Далее он признал, что было ошибкой считать корпорации способными рационально оценивать собственные широкие макроэкономические интересы, что обязывало бы их придерживаться кейнсианской политики в отношении инфляции, безработицы и недопроизводства. Оказалось, что корпорации предпочли иной курс, соблазнившись непосредственными выгодами. Возникшая «глубокая политическая ассимиляция» создала возможность отказа от кейнсианской фискальной политики в пользу политически более привлекательного снижения налогов и стимулирования расходов. Победила монетаристская линия, ориентированная на высокую норму реального процента, которая выгодна заимодавцам и вообще богатым. «Я убежден, что нет более тяжелой ошибки для экономистов, чем неспособность это признать». Он видел истоки своего просчета в том, что ранее считал денежную политику социально нейтральной. Гэлбрейт по существу обвинил себя в том, что в своей книге оказался недостаточно последовательным институционалистом. Он недооценивал степень реальной подчиненности государства крупным корпорациям и близорукое корыстолюбие этих корпораций, кроме того, он не учел, что и денежная система — это социально-политический институт.
Гэлбрейт далее отметил, что, верно оценив определяющую роль техноструктуры в системе корпораций, он недооценил тенденций к ее деградации, склеротической бюрократизации и снижению эффективности.
Следующий недостаток книги, по мнению ее автора, заключается в том, что в ней не было обращено достаточного внимания на ошибочную политику, вытекающую из традиционного разделения микро- и макроэкономики. Считалось, что первостепенную важность для общества имеют макропроблемы. «Провал с жильем — великий индустриальный изъян капитализма, — проблемы энергии и нефти, сельского хозяйства, старого индустриального сектора, конкуренция старых и новых индустриальных стран, — все это требует нашего внимания. Как и застойная безработица среди молодежи и национальных меньшинств, не поддающаяся макроэкономическому лечению».
Гэлбрейт замечал, что «если бы я писал книгу сейчас, я бы, очевидно, обратил больше внимания на трудности, которые связаны с учетом изменения нашего объекта». И это изменение определяется, прежде всего, силовой политикой корпораций. «Весьма неприглядная реальность современной экономики состоит в неразборчивом применении силы крупными корпорациями. Насколько было бы лучше, если бы, как в наших лекция и книгах, всякая экономическая власть была бы подчинена все охватывающей власти рынка».
Гэлбрейт признал, что он в своей книге недооценил динамизм развития противоречий в рыночной экономике, в частности перенесения их центра тяжести с макроэкономических проблем на проблемы структурного порядка. Заканчивая выступление, Гэлбрейт заметил: «Самокритика не относится к процветающим жанрам профессионального искусства в области экономической теории... Уступая трибуну моим коллегам, я надеюсь, что они не будут разделять мою большую, хот и понятную, сдержанность».
Блустоун Б., участник дискуссии и последователь Гэлбрейта, (университет Бостона) выдвинул объяснение неудачи гэлбрейтовского прогноза, которое имеет не только частное, но и общетеоретическое значение. Книга Гэлбрейта вышла в 1967 г., когда доходность инвестиций корпораций после многолетнего повышения достигла 10%. В этих условиях корпорации могли удовлетворяться «достаточной» прибылью и ставить перед собой более широкие задачи. Но ситуация круто переменилась в 1970 гг., когда доходность инвестиций упала до 6% и корпорации стали бороться за выживание. Их главной целью стала максимизация прибыли, а средством — ужесточение политики заработной платы, сосредоточение на инвестициях с быстрым сроком окупаемости, обострение конкуренции и т.д. Таким образом, Блустоун полагал, что как внешние цели, так и внутренние отношения в корпорациях не есть некие константы, а переменные, зависящие от общих условий хозяйствования. Иначе говоря, природа экономических институтов меняется вместе со сдвигами конъюнктуры рынка.
С других позиций к той же проблеме подходил еще один участник дискуссии, Шерер Ф.М. Он основывался на результатах опроса управляющих крупнейших корпораций (1031 японских и 1000 американских). Цель «прибыль на инвестиции» была поставлена американцами на 1 место, а японцами — на 3; «повышение цен на акции» американцами — на 2, а японцами — на 8; «доля на рынке» —3 место в США и 2 — в Японии; «улучшение продукции и применение новой продукции» — 4 в США и 1 в Японии. Отсюда Шерер делал вывод, что концепция корпорации Гэлбрейта соответствовала поведению японских фирм и не соответствовала поведению американских. Возможно, что эти различия в целевых установках объясняются не культурными или организационными различиями, а разницей в ставках процента, которые в Японии были вдвое ниже, чем в США, а также острой необходимостью для Японии борьбы за внешние рынки. Но это означает, что постулированное Гэлбрейтом поведение корпораций возможно лишь в условиях острой конкуренции (это совпадает с общими выводами Блустоуна о зависимости поведения корпораций от положения на рынке, подает противоположную трактовку этой зависимости). Видимо, Блустоун, и Шерер недооценивали значение национальной специфики. Однонаправленное изменение мировой конъюнктуры способно вызвать различную реакцию у корпораций с разными историческими традициями, ибо они применяют разные методы борьбы.
Вообще заметна недооценка национального аспекта экономической реальности у многих институционалистов как старшего, так и нового поколений.
Представитель неоклассического направления нобелевский лауреат Солоу Р. считал основным изъяном концепции Гэлбрейта стремление преувеличить, абсолютизировать реальные «антирыночные» факторы и тенденции. Там, где имеет место преимущество, он видел «контроль». Где наблюдается исторически случайное стечение обстоятельств, он видел «планирование». А в стремлении фирм управлять модой он видел навязывание вкусов и потребностей. Принимая упреки Гэлбрейта в чрезмерной абстрактности неоклассических построений, Солоу в то же время считал «чрезмерно амбициозной» теоретическую модель Гэлбрейта. Именно это и предопределило непригодность последней для объяснения экономических процессов на рубеже 1970—1980 гг. По мнению Солоу победа монетаризма объяснялась не тем, что корпорации якобы поставили под свой контроль государство и навязали ему «иррациональную» макроэкономическую политику; «коллеги Гэлбрейта проиграли сражение консервативному политическому аппарату», линия которого противоречила политике корпораций.
Столь же несостоятелен тезис Гэлбрейта о контроле корпораций над рынком. Дело тут, по мнению Солоу, не в деградации «техноструктуры». Гэлбрейт оказался не в состоянии предвидеть обострения международной конкуренции, особенно со стороны японских и других азиатских фирм, интернационализации промышленности. «Иногда я думаю, что Гэлбрейт был сбит с толку грандиозными мечтами и притязаниями некоторых капитанов индустрии. Стремясь противостоять им, он лишь укрепил к ним доверие. Я не считал созданную им картину реалистичной, и теперь он еще менее является таковой».
Пример этой дискуссии показывает кризис институционализма в 1980 гг. Еще более заметным он стал к началу 1990 гг., когда выявилась несостоятельность центрального геополитического вывода институционализма 1960 гг. — о неизбежности конвергенции капитализма и социализм как двух «равноправных» систем.
§2. Концепции нового поколения институционалистов. Новое поколение институционалистов выступило на авансцену в 1980 гг., призывая по-новому подойти и к критике противостоящих теорий (прежде всего неоклассической и марксистской), и к оценке сложившегося институционализма, а главное, — к экономическим реалиям2. Учитывая весьма аморфное состояние течения, делающего лишь первые самостоятельные шаги, Ходжсон Дж. и Скрепанти Э., авторы «установочного» введения к сборнику «Переосмысливая экономическую теорию», предостерегали против преждевременного присвоения этому течению каких-либо ярлыков. «...Альтернатива если и существует, то только в форме пробных дорожных знаков через трясину... исследований, помогающих тем, кто пытается найти дорогу среди хаоса». Эпиграфом к своему введению («Хаос в экономической теории и экономическая теория хаоса») эти авторы избрали стихи итальянского поэта Эудженио Монтале из сборника «Панцирь моллюска» (1925):
Не знаем мы формул и тайн мироздания
И речь наша — звуков невнятных шуршание.
Мы снова и снова лишь то повторяем —
Кем быть мы не можем, чего не желаем.(пер. с англ. Ю.Я. Ольсевича)
Традиционный институционализм обвиняет соперничающие теории в игнорировании реальной социально-экономической структуры и проблем общественного развития. Современные же институционалисты предпочитают опираться на ту «самокритику», которой подвергают сложившиеся теории сами представители этих теорий как бы «изнутри», то есть на внутренний кризис сложившихся течений.
Речь идет об отказе в 1980 гг. ряда неоклассиков от принципа полной рациональности в пользу ограниченной рациональности, от претензий на способность к предвидению на основе теоретических моделей, о невозможности прийти к формуле устойчивого и единственного общего равновесия, если при этом учитывать различия в индивидуальных предпочтениях, в индивидуальном и групповом поведении.
Представители «неоклассицизма» пришли к выводу, что теория должна оперировать категориями не индивидуального, а группового поведения. Ходжсон и Скрепанти отмечали, что «фундаментальным последствием этого является разрушение индивидуалистического или атомистического типа экономического анализа...». В 1970 гг., по их мнению, зашла в тупик марксистская теория с ее законами снижающейся нормы прибыли и обнищания пролетариата. Особенно глубоким стал кризис марксизма, когда многие марксисты отказались от трудовой теории стоимости.
Характеристику отношения современных институционалистов к марксизму дал Самуэльс У. «Институционалисты согласны с марксистами в том, что власть важна, системные изменения должны учитываться экономической теорией, методологический коллективизм должен дополнять собой методологический индивидуализм, экономика (и политика) являются продуктами человеческой деятельности и поддаются реформированию, и, между прочим, интересы масс, например, рабочего класса, должны занять место в экономической теории; иначе они буду исключены или недооценены вследствие молчаливого либо явного упор на интересы господствующих высших классов». Самуэльс имел в виду «смягченные» модификации марксизма. Самуэльс продолжал: «Но институционализм в общем критичен к марксизму за его концепцию экономического класса, за концепцию экономической трансформации (в противоположность институционалистской концепции, открытой для различных возможностей дарвиновской эволюции), за упор на революцию в противоположность реформам, за узкую трактовку ценности и экономической роли правительства». Самуэльс противопоставлял понятия «трансформации» и эволюции, хотя трансформация может носить и эволюционный характер, а эволюция в дарвиновском понимании вовсе не исключает качественных «скачков». Кризис посткейнсианства, по мнению Ходжсона и Скрепанти, проявился в 1980 гг. «в уходе от функциональных теоретических и методологических проблем... и концентрации на альтернативных поисках в области формального экономического моделирования».
«Особенностью» современных институционалистов, в отличие от предшественников, является внимание к противоречиям внутри самого институционализма. Самуэльс полагал, что противоречия внутри институционализма развивались по следующим направлениям. Одни институционалисты рассматривали свои работы как дополнение к неоклассике, другие — считали, что эти два направления противоречат друг другу. Одни институционалисты делали упор на критике, а другие — на позитивном развитии теории. Сами институционалисты развивали свою теорию по-разному.
Самуэльс У. считал, что различия внутри институционализма связаны прежде всего с пониманием ценности. Последователи Веблена Т. рассматривали технологию и индустриализацию как императивы, как движущие силы и одновременно источники ценности. Эти источники дают возможность человечеству производить больше продукции и развивать само производство, а иерархические институты образуют консервативную силу, препятствующую введению новых технологий и новой организации
Последователи Коммонса рассматривали институты как способ выбора между технологическими альтернативами. Они полагали, что функция ценности заключается в определении правил действия законов и норм морали, которые помогают структуре, управляют доступом к власти и ее применением, то есть определяют, чьи интересы должны учитываться и когда. Хотя существуют императивные аспекты технологии, выбор технологии зависит от борьбы за власть между экономическими агентами.
Все институционалисты полагают, что реалистическая экономическая теория должна включать социальные изменения, социальный контроль, коллективные действия, технологию, процесс индустриализации и рынок как институциональный комплекс, а не как абстрактный механизм.
Принципиальный изъян «индивидуалистской» неоклассической теории состоит в неспособности учесть и объяснить институциональную структуру хозяйства. Столь же глубокий изъян институционализма — теоретическое «растворение» индивида в институтах. Эту последнюю черту Ходжсон назвал «окультуриванием». Представители «старой» институциональной теории (Коммонс Дж., Капп К.В., Митчелл У., Мюрдаль Г., Поланьи К., Веблен Т.) предусматривали процессы «окультуривания», посредством которых формальные и неформальные институты и культурное окружение формируют индивидуальные цели, задачи, ценности, значение, роли или функции предпочтения».
Позиция современного институционализма по этому центральному вопросу изложена Ходжсоном и Скрепанти следующим образом. «Мы считаем необходимым избежать чрезмерного упора на субъективность и индивидуальность. Такой упор означал бы недооценку культурного и институционального контекста или трактовку последнего как ненамеренного последствия индивидуальных действий. Тем не менее, и другая крайность не дает решения. Если упрощенно считать, что индивидуальность определяется социальным окружением, тогда один тип редукционизма попросту заменяется другим. Вместо «методологического индивидуализма» мы впадаем в противоположную ошибку методологического холизма. Оба подхода не удовлетворяют. Задача заключается в необходимости так сформулировать отношение между действием и структурой, чтобы сохранить структурную природу действия и реальность самого выбора и действия».
Однако между постановкой задачи и ее решением — дистанция огромная. Институционализм прошел большой путь в изучении общественных структур и их влияния на индивида. Однако в изучении человека как индивида, противостоящего этим структурам и воздействующего на них, он пока сделал весьма мало. Напротив, он сделал многое, чтобы доказать, что «суверенного» индивида вообще не существует, что это выдумка неоклассиков. Современные институционалисты, излагая свое понимание экономики и экономической теории, упрекают (и, видимо, справедливо) неоклассиков за то, что принятое у них определение экономической теории носит явно дискриминирующий характер. Ограничивая этот объект «способами использования редких ресурсов для удовлетворения извне заданных потребностей», неоклассики заранее ставят всех тех, кто понимает задачи исследования иначе, за рамки данной науки. Но и «старый» институционализм не отличается легкостью критериев: согласно ему объектом экономической теории является распределение экономической власти.
Компромиссный подход намечен в следующем рассуждении Самуэльса У. По его мнению, центральная проблема, которая определяет предмет институциональной экономической теории, это «эволюция организации и контроля экономики как целого, а не только аллокация ресурсов распределение доходов, определение агрегатных условий дохода, выпуска занятости и цен внутри данной системы». В подходе же к этим проблемам институционалисты, как правило, используют большое числе переменных или более длинную цепь аргументов, чем неоклассические экономисты.
Ходжсон и Скрепанти считают, что понятие предмета экономической теории не должно исключать какие-то заранее определенные методы или предпосылки. Они предлагают предварительное определение экономической теории «как науки о процессах и социальных отношениях, управляющих производством, распределением и обменом богатства и дохода». Они предпочитают термин «политическая экономия», однако же рекомендуют возвращаться к нему по тактическим соображениям: чтобы «противник» не истолковал это как отступление с поля теоретических сражений.
В центре внимания институционалистов — взаимодействие рынков и институтов, рыночных и внерыночных сил. Трудность состоит в том, что, формально признавая реальность рынка как особого механизма, указанное взаимодействие не в состоянии определить рынок иначе, чем через все те же институты. «Экономика — это институты, которые формируют рынок, посредством которых рынок действует, которые порождают рыночные результаты Рынок, таким образом, подчинен силам, которые управляют организацией и контролируют экономику...».
Если неоклассики не только сводят всю экономику к рынку, но, более того, считают рыночными все общественные отношения, то институционалисты делят экономику на рынок и не рынок, рассматривая и то и другое как сферу действия институтов. Но что такое рынок, остается неясным «Институционалисты считают: а) экономика включает больше чем рынок б) действующий механизм аллокации — это не чистый концептуализированный рынок сам по себе, а институты, или властные структуры, которые формируют реальный рынок и действуют через него... в той мере, в какой рынок существует».
Среди институтов, образующих рынок, определяющим является корпорация.
По мнению институционалистов, «основной трансформацией западной экономической системы в течение последнего столетия было развитие корпоративной системы и вместе с ней возникновение централизованного частного, либо частно-общественного, секториального планирования. Цены в этой системе управляемы и частично формируются с помощью методов надбавок к издержкам, заданных уровней доходности и (или) специальных расчетов прибыльности, при использовании временами чрезвычайно сложных форм теории оптимального управления.
Фирмы, особенно относящиеся к олигополистическому ядру экономики, являются субъектами, а не объектами ценообразования; они существуют с более или менее конкурентной периферией».
В понимании крупной фирмы и ее целей современные институционалисты не продвинулись далеко по сравнению с «Новым индустриальным обществом» Гэлбрейта Дж.К. Правда, их подходы стали более гибкими, менее формализованными, но зато и — менее определенными.
«Что касается самих фирм, то корпорации — тоже структурное явление. Например, институционалисты вовсе не влюблены в упрощенные гипотезы максимизации прибыли, предпочитая нечто более сложное (включая, например, удовлетворенность, долю рынка, доходы за время деятельности данного менеджера и т. д.), но они в то же время подчеркивают, что более важным, чем формальная максимизация прибыли, является процесс формирования самого содержания того, что для управляющих корпорацией означает максимизация прибыли».
Представляют несомненный теоретический интерес попытки институционалистов создать обобщенную теорию «социальной ценности», объединив систему рыночных цен с институциональными оценками, непосредственно выражающими властные отношения в экономике.
Институционалистами экономика в целом, а не только рынок, понимается как оценочный процесс. Ценности выражены, как в неоклассической теории цен, через выбор из существующего набора возможностей, но также и через динамику структуры власти и властных взаимодействий при формировании структуры наборов. Аллокация, таким образом, функция не только рынка в узком смысле, а результат всей системы организации и контроля в экономике. Более того, понятие ценностей выражено не только в товарах и факторных ценах, но также в терминах ценностей и действующих норм права и норм морали, которые управляют участием и устанавливают различия в экономике. Институционалистское понятие ценности распространяется за рамки цены до социальной ценности, которая, по их мнению, неизбежно присутствует и влияет на действие экономики, частично определяя и формирование рыночных цен.
Институционалистская макроэкономика частично вытекает из ее микроэкономической теории и как таковая сходна с посткейнсианской макроэкономикой.
Согласно этому подходу, цены не выражают рыночного равновесия; а распределение доходов и богатства воздействует на макроэкономические показатели: «Борьба за распределение порождает инфляцию и стагфляцию Макроэкономическое функционирование рынков труда отражает, прежде всего, их структурные и сегментационные характеристики и то обстоятельство, что спрос на труд (и тем самым занятость и безработица) — значительно больше функция конечного выпуска (и, что то же эффективного спроса), чем относительной цены труда, хотя при этом не отрицается, что труд способен переоценить себя и в силу этого оказаться вне рынка или вызвать свое замещение капиталом».
Выдвигая, вслед за посткейнсианцами, требование тесно связать макроэкономическую теорию с выводами микротеории, современные институционалисты идут дальше и требуют пересмотра самой микроэкономической теории с учетом данных других общественных наук. Ходжсон и Скрепанти писали: «В итоге, макроэкономическая теория не может быть просто построена на микроосновах. Микроэкономическая теория сама должна иметь фундамент: причем ее следует базировать на внеэкономических основаниях. И здесь, в духе «политической экономии» выдвигается проблема установления связи с социологией, психологией, антропологией, политической наукой и историей. Это не просто несколько дополнений к данной дисциплине. Переосмысление экономической теории должно предусматривать перестройку ее основ как социальной науки».
Этот призыв базировать экономическую теорию на внешнеэкономических основаниях в эпоху междисциплинарных исследований уместен и заслуживает поддержки. Однако у экономической теории, помимо внешнеэкономических, должны быть и собственные, сугубо экономические основания, прежде всего, в виде статистических исследований, непосредственных наблюдений за действиями людей, организаций, государства в сфере хозяйства. Не только социология и политология призваны быть фундаментом экономической науки, но и она сама может и должна быть основой других общественных наук — ибо если социальные, политические и иные факторы действуют в экономической сфере, то в еще большей мере всепроникающими являются факторы экономические. Но для этого экономическая наука должна достичь такой высокой ступени теоретической общности, какой явно не хватает институционализму, и такой высокой ступени достоверности, до которой весьма далеко неоклассической теории.
§3. Эволюционная теория или теория эволюции? Современный институционализм выступил в последние годы, особенно в Европе, как основа для формирования эволюционной экономической теории. В 1994 г. вышел в свет двухтомник «Путеводитель по институциональной и эволюционной экономической теории Илгэра», где в ряде статей содержатся попытки выделить характерные черты современного экономического эволюционизма. Эти попытки подытожены в статье Ходжсона Дж. «Теории экономической эволюции».
Отметив, что Маркс, Шумпетер, Веблен и даже Маршалл А. испытали на себе большее или меньшее влияние Дарвина, а Дарвин находился под влиянием Смита А. и, особенно, Мальтуса, Ходжсон констатировал: «...Применение биологических идей в экономической теории остается ограниченным, и главное влияние на эту теорию со стороны естественных наук остается за физикой XIX века». Главную задачу эволюционной теории Ходжсон видел в том, чтобы преодолеть этот методологический изъян. «...Эволюционная парадигма является альтернативой неоклассической «центральной» идее механической максимизации при статических ограничениях. Это совершенно иной путь восприятия и анализа экономических явлений, проистекающий из науки о жизни, а не из науки об инертной материи».
Среди теорий экономической эволюции Ходжсон выделил два направления: теории развития (Маркс К. и его последователи, Шумпетер Й. и др.) и теории генетики (Смит А., Веблен Т. и др.). Принципиальное различие между ними состоит в том, что первые не признают «генетического кода», передаваемого от одной ступени эволюции другой; вторые же исходят из наличия «генов». «Эволюционный процесс является «генетическим», поскольку он некоторым образом вытекает из совокупности неизменных существенных свойств человека. Биологические гены — это одно из возможных объяснений, но альтернативы включают человеческие привычки, индивидуальность, сложившуюся организацию, социальные институты даже целые экономические системы».
В рамках теории развития Ходжсон различал сторонников «однолинейного» детерминистского развития (Маркс К.) и теоретиков «многолинейного» поливариантного развития (ряд последователей Маркса). В рамках генетического направления выделялось «онтогенетическое» (Смит А., Менгер К. и др.) и «филогенетическое» (Мальтус Т., Веблен Т. и др.).
«Онтогенетическая» теория предполагает неизменность «генетического кода», а «филогенетическая» исходит из его трансформации. «Филогенетическая эволюция предполагает развитие различных генетических правил посредством некоторого кумулятивного процесса обратной связи и последующего эффекта... Но в филогенетической эволюции не заложена необходимость конечного результата, состояния равновесия или покоя».
«Филогенетическая» теория распадается на два противоречивых подхода — дарвиновский и ламаркианский. Дарвиновский отрицает, а ламаркианский утверждает возможность наследования приобретенных признаков. По мнению Ходжсона, современные последователи Веблена Т. ближе к генетике в ламаркианском смысле, чем к дарвинизму. «...Веблен считал, что агенты действуют целенаправленно. Этот упор на целенаправленность поведения противоречит его приверженности строго дарвиновской трактовке социоэкономической эволюции... Принято, что эта эволюция может быть ламаркианской, по меньшей мере в широком, а не в узком смысле: приобретенные признаки индивида могу наследоваться или имитироваться другими».
Современная эволюционная теория разделяет филогенетический подход в его дарвиновском, либо ламаркианском вариантах. «...Новая волна эволюционного моделирования имеет филогенетическое содержание, как правило, включая процесс отбора среди населения и фирм. Модели Нельсона и Фишера, например, рассматривают встроенную рутину фирмы как аналог гена. Таким образом, по некоторым ключевым аспектам «новая волна» ближе к идеям Веблена, чем Шумпетера».
Приведенная классификация содержит некоторые упрощения и противоречия. В частности, вряд ли верно, что у Смита А. можно найти генетический подход, а у Маркса К. нельзя. Достаточно вспомнить о знамени той «клеточке» капиталистических отношений, о «всеобщих законах» воспроизводства и т.д. Другой вопрос, насколько можно соглашаться с тем, как этот генетический подход был Марксом К. реализован в его теории в целом. Остался противоречивым взгляд Ходжсона на соотношение генетического начала и целеполагающей деятельности в ходе эволюции: до каких пределов они совместимы?
Но помимо частных, остается более общий вопрос. О чем идет речь; современных институционалистов — о теории экономической эволюции или об эволюционной экономической теории? Ходжсон применяет эти термины вперемежку как синонимы, и это не случайная ошибка, это позиция. Ибо он ставит знак равенства между процессом развития экономической системы и процессом ее функционирования, фактически сводит второй к первому. Между тем, это разные измерения одного явления, не сводимые одно к другому.
Экономическая теория в развитом виде всегда фактически включала в себя два взаимоисключающих аспекта: теорию развития (эволюции) экономической системы и теорию ее структуры и функционирования. Второй аспект по необходимости является теорией равновесия (пусть даже преходящего неустойчивого, либо деформированного). В этом втором смысле экономическая теория никогда не может стать эволюционной (как в биологии генетика не заменит анатомию и физиологию). Так что, если даже в общей экономической теории делать акцент на проблемах преемственности, изменения и развития — это не решит фундаментальных проблем системного анализа. «Эволюционная экономическая теория» всегда останется лишь теорией экономической эволюции. Современный институционализм стоит перед не решенной задачей объяснения жизнедеятельности экономической системы.
1 Комментируя факт создания Ассоциации, один из ее организаторов английский институционалист Ходжсон Дж..М. и его соавтор Скрепанти Э. писали в предисловии к сборнику «Переосмысливая экономическую теорию: Рынки, технология и экономическая эволюция»: «Хотя будущие представители традиции Веблена — Коммонса в американском институционализме могут претендовать на родительские права и присутствовали при рождении этой Ассоциации, ее основатели сознавали отсутствие соответствующей традиции «институционализма» в Европе... В результате, в рамках Ассоциации и ее конференций нашли себе место различные европейские течения и школы мысли. Например, все еще сильным остается влияние марксизма. Для других учителями могут быть Калдор. Калецкий или Кейнс. Вдобавок приветствовались и импульсы, идущие от австрийской школы. Влияние всех их прослеживается здесь вместе с влиянием таких выдающихся мыслителей, как Георгеску-Роген Николас, Мюрдаль, Гуннар Поланьи Карл, Шумпетер Иосиф и Веблен Торстейн» (Hodgson M., Screpanty E. Introduction in Rethinking Economics: Markets, Technology and Economic Evolution /Ed. by G.M. Hodgson, E. Screpanty. Aldershod 1991).
2 Условным водоразделом была статья Белла Даниэла и Кристол Ирвинга «Кризис в экономической теории» (1981).
PAGE 1