Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
OCR Nina & Leon Dotan (11.2003)
ldn-knigi.narod.ru (ldn-knigi.by.ru, ldn-knigi.russiantext.com) (ldn-knigi@narod.ru)
{Х} - Номера страниц соответствуют началу страниц в книге.
ХХХ15 - примечания даны нами в конце соответствующей главы.
(наши пояснения и дополнения - шрифт меньше, курсивом, ldn-knigi)
АКАДЕМИЯ НАУК СССР
Институт истории естествознания и техники
В книге анализируется роль Джордано Бруно в подго товке классической науки и, в частности, в предысто рии классического принципа относительности, первая отчетливая формулировка которого принадлежит, по мнению автора, Бруно. Пролог классической науки рассматривается в свете современной релятивистской физики. В этом отношении книга примыкает к серии монографий автора («Развитие физических идей от Галилея до Эйнштейна», «Принцип относительности в ан тичной, классической и квантовой физике» и др.), где прошлое науки излагается в свете ее современных тен денций. В связи с историко-научными проблемами про слеживаются этапы жизни и творчества Бруно.
{5}
Бессмертие Бруно, как и бессмертие каждого великого мыслителя, это не бессмертие статуи или портрета: идеи Бруно продолжают жить в собственном смысле этого слова; меняются смысл и значение этих идей; то, что казалось второстепенным, становится главным, и наоборот, историческая ретроспекция находит новые логические и исторические связи, по-иному оценивает смысл и исто рическую роль отдельных концепций и всего мировоззре ния Бруно в целом. Сейчас в истории науки происходит весьма существенное изменение отправной точки истори ческой ретроспекции. Оно связано с тем поворотом, ко торый начался релятивистской и квантовой физикой, а сейчас охватывает новые и новые отрасли науки.
Еще недавно науку XVI—XVII вв. и ее исторические истоки и корни оценивали с позиций классической пауки, которая, казалось, окончательно сформулировала свои исходные принципы и перешла к разработке част ных проблем. Это «викторианское» представление срав нительно редко декларировалось, известные замечания о завершенности картины мира не были общим мнением, но историческая ретроспекция, отыскивая инвариантные, проверенные и подтвержденные дальнейшим развитием концепции XVI—XVII вв., сопоставляла эти столетия по существу с XIX в. Новые воззрения уже существо вали, но они представлялись специальными, существен ными в узких и довольно необычных областях явлений и еще не изменили общий стиль научного мышления. Теперь, во второй половине нашего столетия, положение изменилось. И в частности, изменился угол зрения на {6} прошлое. Все чаще пролог классической науки — концеп ции XVI—XVII вв. — рассматривается в свете ее эпилога. При этом интерес сосредоточивается на ранней истории тех классических идей, которые в наше время претерпели неклассическое обобщение.
К числу таких идей принадлежит классический прин цип относительности и связанная с ним идея однород ности пространства. Мы склонны видеть в этой идее то главное, что отличало классическую науку от перипате тической физики и космологии.
С такой точки зрения Бруно, у которого отрицание центра и границ Вселенной было не только основной идеей книг и памфлетов, но и основным мотивом всей творческой жизни, выглядит по-иному. Но этот новый облик связан не только с новым содержанием, но и с новым стилем современной науки. Противоречивая ткань вопросов, на которые еще нельзя было дать рациональные ответы, задач, толкавших науку вперед, но не находив ших рационального решения, — эта живая ткань космо логии и физики Бруно стала не только понятнее, но эмоционально ближе.
Забегая немного вперед, выскажем в нескольких сло вах оценку исторической роли Бруно в генезисе клас сической науки.
Творчество Бруно было необходимым звеном одного из самых важных переходов в истории пауки — перехода от перипатетической картины мира к механической кар тине.
Космология и физика Аристотеля представляли со бой интегральную картину движений: каждое движение тела объяснялось начальным и конечным состоянием, со здатель перипатетической философии не анализировал движение от точки к точке и от мгновения к мгновению. Это относится и к «естественным», и к «насильственным» движениям. «Естественные» движения тел подлунного мира состоят в падении тяжелых тел на Землю, которая, будучи центром мироздания, является естественным ме стом тяжелых тел. Эти движения объясняются неодно родностью пространства, точки последнего неравно правны: точка, где находилось падающее тело в началь ный момент, не является естественным местом этого тела; точка, где прекращается падение, — его естественное место. Таким образом, чисто качественное различие ча стей пространства объясняет падение тел, движение не {7} требует тела отсчета, концепция естественных движении связана с идеей неоднородности пространства. Подобная идея не была высказана Аристотелем в явной форме; она не высказывалась и комментаторами Аристотеля в Средние века.
Причина состоит в том, что неравноправность есте ственных мест казалась сама собой разумеющейся. Но если сопоставить космологию и физику Аристотеля с позднейшими представлениями, схема естественных мест соответствует абсолютному пространству: центр мироздания — начало привилегированной системы отсчета, приближение или удаление тяжелых тел от этого центра, т. е. естественные и насильственные движения — это абсолютные движения, отнесенные к абсолютно покоя щемуся телу — центру мироздания, Земле.
В классической механике абсолютное движение при обрело иной смысл. Оно уже не может быть отнесено к абсолютно покоящимся телам, к естественным местам, к неоднородному пространству.
Ньютон ввел иной кри терий абсолютного движения: в абсолютно движущемся теле (абсолютный характер присваивается ускоренному движению) возникают силы инерции. Это — локальный критерий; можно говорить об абсолютном движении, на блюдая локальные процессы, мгновенное ускорение, уско рение на бесконечно малом отрезке пути. Соответственно относительное движение характеризуется отсутствием сил инерции. Таким относительным движением является дви жение предоставленного себе тела, движение по инерции. Закон инерции приобрел также характер дифференциаль ного закона: тело обладает одной и той же скоростью на последовательных бесконечно малых отрезках своего пути, в течение следующих один за другим бесконечно малых отрезков времени. Классическая механика рас сматривает движение, определяя предельные отношения пройденного пути ко времени (мгновенные скорости) и предельные отношения скорости ко времени (мгновенные ускорения), когда пройденный путь и прошедшее время стремятся к нулю, т. е. стягиваются в точку и в мгно вение.
Такое дифференциальное представление движения — основа классической механики и всего выросшего на ее основе здания классической науки. Его генезис наложил глубокий отпечаток на все стороны общественной жизни, {8} на логику и стиль человеческого мышления, на худо жественное творчество нового времени.
Уже в начале XVII в. Галилей и Кеплер пользова лись в более или менее явной форме представлением о мгновенных скоростях и ускорениях и противопоста вляли уже возникшее, хотя и не воплотившееся в адекват ный математический алгоритм дифференциальное пред ставление старому, перипатетическому. Кеплер писал:
«Там, где Аристотель видит между двумя вещами пря мую противоположность, лишенную посредствующих звеньев, там я, философски рассматривая геометрию, на хожу опосредствованную противоположность, так что там, где у Аристотеля один термин: «иное», у нас два термина: «более» и «менее»1.
Действительно, дифференциальное представление дви жения сделало основным аппаратом механики, а затем и физики уже не простое логическое противопоставление «этого» и «иного» (таким было противопоставление естественных мест иным местам в космологии Аристо теля), а математические операции с большим или мень шим, причем сюда вошли операции с бесконечно боль шими и бесконечно малыми величинами. Соответственно изменился смысл научного эксперимента. Он стал по пре имуществу количественным экспериментом. Изменилось и понятие причинной зависимости; ее теперь представ ляли себе в виде однозначного соответствия одного ряда количественно определимых с неограниченной точностью значений физической величины другому ряду. Ощущение однозначной связи между явлениями природы пронизало человеческое мышление.
Мощь разума теперь видели в установлении точных и строгих количественных законов, которые могут быть в полной мере подтверждены экспериментом. Сам язык науки приобрел характер точных и строгих констатаций, среди которых уже не было места некаузальным понятиям и уподоблениям, метафорам, произвольным литературным отступлениям и реминисценциям, риторике и поэтическим
грезам.
Какую же роль в этом историческом переходе, в гене зисе классической науки сыграло творчество Бруно? Что внес в новую науку этот мыслитель, облекавший свои идеи в причудливую ткань сложных аллегорий, поле мических филиппик и безудержных фантазий, мыслитель,
{9} далекий от математики, от эксперимента, от строгой одно значности выводов?
Факт остается фактом: именно Бруно принадлежат первая отчетливая формулировка принципа относитель ности и первая космологическая схема однородного пространства. Не менее достоверна связь принципа отно сительности и картины однородного пространства с диф ференциальным представлением о движении и количест венным его анализом, чего у Бруно явно не было.
Но может быть, основные идеи и образы классической науки имели у Бруно интуитивный и неявный характер? Такой поворот проблемы требует исследования той стороны творчества, которая находится между его логикой и психо логией. Здесь приходится менять жанр: исследование исторических источников и форм научных идей стано вится неотделимым от исследования «онтогенеза» науки, творческого пути мыслителя. История науки приобре тает вид научной биографии. Исследование интуитивной стороны творчества заставляет рассматривать идеи мы слителя не систематически, как они логически связаны между собой, а в их живой, логически неупорядоченной, собственно биографической последовательности. Но не всегда. Мы знаем мыслителей, которые строгими силло гизмами и вычислениями выводили одни концепции из других и оставили человечеству стройные системы. Чем больше мы уточняем связи между элементами этих систем, тем ближе мы к наиболее важной стороне творчества таких мыслителей. Их творчество можно рассматривать в зна чительной мере, как биологи рассматривают живые ткани, «на стекле» — in vivo.
Бруно принадлежит к числу мы слителей, творчество которых не затеняет личности и должно быть рассмотрено в гораздо большей мере в связи с биографией — in vivo, как называют биологи изучение живого организма.
Рассказ об идеях Бруно без его биографии помешал бы понять то, что с точки зрения, развиваемой в этой книге, представляется самым важным; такой рассказ поме шал бы понять стихию интуитивных догадок, скрытых то в полемических выпадах, то в воспоминаниях, то в ал легориях, которые нельзя раскрыть без ссылок на биогра фические подробности.
При изложении биографии Бруно задача облегчалась существованием обширной литературы, и в частности {10} русской2, а также переведенных В. С. Рожицыным и опубликованных в 1950 г. протоколов допросов Бруно в Венеции и документов, относящихся к выдаче его Риму и казни3, и опубликованного в 1958 г. А. X. Горфун-келем, переведенного и комментированного им «Краткого изло жения следственного дела Джордано Бруно» 4.
С существенным значением биографии Бруно для по нимания исторической роли его идей связана еще одна характерная особенность анализа этой роли. При разборе творчества некоторых мыслителей достаточно изложить содержание их идей, чтобы увидеть их место в эволюции науки. Для Бруно изложение недостаточно, потому что важно было не только что он писал, но и как он писал. Не только содержание идей Бруно, но и вся биографи ческая, логически неупорядоченная канва, на которой вышиты арабески его мысли, приводят к основному вы воду этой книги. Вывод состоит в признании первосте пенной важности интуитивного предвосхищения в XVI в. того, что было в явной форме сделано в XVII в., — диф ференциального представления о движении, представле ния о его относительности и об однородности простран ства.
Как уже сказано, такой вывод опирается не только на изучение истории науки в XVI—XVII вв. Он связан с некоторым углом зрения, навеянным современной нау кой, в частности эпистемологическими истоками теории относительности. Эти истоки были сформулированы Эйн штейном в весьма отчетливой форме.
Эйнштейн ввел два критерия выбора физической тео рии: ее внешнее оправдание (соответствие результатам эксперимента и вообще наблюдениям) и внутреннее со вершенство (теория должна в минимальной мере опи раться на допущения, введенные ad hoc, и в максималь ной мере естественно вытекать из наиболее общих допу щений)5.
Исходные, максимально общие понятия, имеют физи ческий смысл, если выведенные из них заключения до пускают эмпирическую проверку. Такое требование физи ческой содержательности связывает в эпистемологии Эйн штейна критерий внутреннего совершенства с критерием внешнего оправдания. Но до того как логический путь от исходных понятий до экспериментально применяемых выводов сделан, связь остается интуитивной.
{11} Речь идет об онтогенезе научной теории. Он и здесь в какой-то мере повторяет филогенез — филогенез науки. В XVII—XVIII вв. первоначально были сформу лированы некоторые понятия с интуитивной догадкой об эмпирической постижимости построенной на основе этих понятий системы. Ни системы, ни экспериментов еще не было. Но исходные понятия — идея бесконечной однородной Вселенной, состоящей из тел, движущихся одно по отношению к другому, — в
XVII в. оказались спо собными выдержать и построение системы, и ее экспери ментальную проверку. Бруно не мог видеть такую си стему и такую проверку и даже не мог их предвидеть.. Он мог их только интуитивно предчувствовать.
Таковы ретроспективно обнаруживаемые рациональ ное содержание и историческая задача «интуитивного по знания» и, может быть, в еще большей степени стиля мышления Бруно и стиля изложения его мыслей. Изложе ние здесь играет иную роль по сравнению с логически стройными системами. Для последних идеал изложения состоит в его прозрачности. Для интуитивных догадок из ложение неизбежно становится иным, оно напоминает не прозрачное стекло, а витражи средневековых храмов.
Поэтому в книге нельзя было избежать сравнительно длинных выписок из диалогов и поэм Бруно. Их можно было бы изложить без выписок, по тогда исчезли бы сти листические особенности, которые и являются вместе с силлогизмами Бруно объектом анализа 6.
Анализ литературного стиля Бруно в этой книге мог опираться на очень важный успех историко-фило логического анализа литературы
XVI в. — на книгу M. M. Бахтина о Франсуа Рабле и на введенное им по нятие «карнавальной традиции» в культуре Средневе ковья и Возрождения7. Это позволило попытаться опре делить историческую неизбежность, истоки и значение того, что называли «грубым юмором»: Бруно и что вы зывало столь частые упреки (например, со стороны Л. Ольшки). Сопоставление стиля Бруно со стилем Рабле привело к некоторым неожиданным сближениям. «Кар навальная традиция» и у Рабле, и у Бруно была направ лена своим сатирическим острием против педантов-схо ластов, против средневекового «серьезного», против того, что в Средние века объявили священным и не подлежа щим осмеянию, — библейских и евангельских легенд, {12} творений отцов церкви, догматов, ритуала, канонов, средне вековых моральных и эстетических норм и т. д. Анализ стиля Бруно позволил увидеть некоторые народные истоки его в культуре Чинквеченто, они оказались не только истоками стиля: в «карнавальной» литера туре XVI в. существовала заметная гелиоцентрическая тенденция.
Разумеется, биография Бруно, стиль и жанровые осо бенности его сочинений не могут сами по себе объяснить историческую роль этих сочинений. Они лишь помогают ее понять. Собственно логический анализ, а также исследо вание движущих сил итальянской науки XVI —XVII вв. остаются исходной задачей. В течение нескольких послед них десятилетий к уже существовавшей необозримой ли тературе, посвященной Возрождению, итальянской натур философии, самому Бруно, его современникам и связям итальянского мыслителя с предшествующей и последую щей историей философии и науки, прибавилось множе ство исторических, историко-философских и историко-научных трудов8.
Число поднятых здесь вопросов очень велико, даже если ограничиться теми, которые непосред ственно связаны с генезисом классической науки. Я огра ничился еще более узким кругом вопросов, навеянных упомянутым выше пересмотром исторических оценок в свете современного эпилога классической науки.
{12}
В 1545 г. в поселке Сан-Джованни ди Ческо, состояв шем из нескольких небогатых домиков, поселился знаме носец неаполитанского кавалерийского полка Джованни Бруно с женой Флаулисой Саволино. Военная служба не принесла ему богатства, и выходец из обедневшего дво рянского рода возделывал свой сад и виноградник на равне с другими жителями поселка. Поселок примыкал к городку Нола у подножия горы Чикала. Отсюда было совсем недалеко до Везувия, а часа за четыре, можно было дойти и до Неаполя.
{13} В этот период Неаполь бурлил. Столицу Неаполитан ского вице-королевства потрясали столкновения сил испанской короны и папского престола с вооруженными горожанами и местным дворянством. Баррикадные бои в мае 1547 г. явились началом длившейся десятилетиями то затухавшей, то вновь разгоравшейся, но никогда не остывавшей борьбы.
В 1548 г. у Джованни Бруно родился сын. Ему дали имя Филиппе. До 10 лет он жил в доме отца,. Детские воспоминания Филиппе сохранились на всю жизнь. Ребе нок слушал и запоминал легенды и предания своей ро дины, задумывался над скрытыми в них тайнами, над грозной силой, таящейся в Везувии, и могуществом св. Феличе — покровителя Нолы, оберегающего ее от из вержения вулкана. Когда надвигалась ночь, мальчик смотрел в звездное небо; оно будило в нем смутное ощу щение мировой тайны, а прочеркнувший небо болид ка зался вестником далекого мира. В опубликованной в 1591 г. поэме «О безмерном и бесчисленном» он вспоми нает, как радовался весне, когда был ребенком,
Необычайная природная память проявилась с раннего детства. В трактате «Печать печатей», опубликованном в 1583 г., Бруно вспоминает:
«Был случай, когда я лежал в комнате один в пелен ках и вследствие душевного потрясения, вызванного стра хом при виде громадной старой змеи, выползшей из щели в стене дома, вполне отчетливо позвал отца, нахо дившегося в соседней комнате. Он прибежал с другими домашними, схватил палку и начал бороться со змеей, ругаясь в гневе. Я не поверил бы, что мог понять его, как и других, говоривших о своей тревоге за меня. Но по истечении многих лет я, словно пробудившись от сна, напомнил родителям, к их большому изумлению, об этом происшествии, совершенно позабытом ими»1.
У Джованни Бруно был друг, тоже дворянин и солдат, поэт Луиджи Тансилло. Под его влиянием развились поэ тические задатки юного Филиппе. Образ этого человека и его стихи часто встречаются у Бруно.
Позже Бруно поселился в Неаполе и поступил в школу. Здесь преподавали литературу, логику и фило софию. В школе он познакомился с гелиоцентризмом. По словам Бруно, произведения Коперника «волновали его ум в нежном возрасте». Не могли остаться {14} незамеченными и труды неаполитанских гуманистов предыдущего века, создателей неаполитанских академий Кватроченто.
В трудах Джордано Бруно не раз упоминается имя Бернардино Телезио, принадлежавшего к старшему поко лению современников Бруно. Выходец из падуанской фи лософской школы, он уже в зрелые годы основал Козентинскую академию, деятельность которой в 60-е годы протекала в Неаполе. С самого начала академия заняла антиперипатетическую позицию и объявила критерием истины опыт. Идеи Телезио оказали сильное влияние на философскую мысль младшего поколения, и в частности на Бруно.
В 1565 г., окончив школу, Филиппе Бруно вскоре стал послушником находившегося в Неаполе доминиканского монастыря Сан-Доминико Маджоре. Этот монастырь был одним из многих учебных заведений, готовивших ученых-богословов Доминиканского ордена. В монастыре жили обучающиеся новиции, ученики школы, студенты, препо даватели, профессора и монашеская администрация. Для неимущего отпрыска полусолдатской, полукрестьян ской, хотя и дворянской семьи здесь открывался единст венный путь для продолжения образования. В течение 10 лет Бруно прошел все монашеские и богословские ранги, предусмотренные монастырскими уставами. В тече ние года оставался новицием, затем 16 июня 1566 г. был пострижен в монахи, сменив подрясник послушника на скапулярий монаха, а мирское имя Филиппо — на мона шеское Джордано. С тех пор во всех монастырских до кументах он числился как «брат Джордано Ноланец». В течение шести лет Бруно был посвящен в сан субдья кона, затем дьякона и в 1572 г. был рукоположен в сан священника. Ему было 24 года, и он уже имел ученую степень бакалавра. Еще через четыре года он закончил высший курс обучения в монастырской школе.
Как же протекали жизнь и деятельность Бруно в мо настырской школе? С детских лет он жил в атмосфере жесточайшей борьбы между господствовавшей католиче ской церковью и протестантизмом. С начала XVI в. Неаполь стал одним из центров контрреформации, пред ставляемой орденской инквизицией, церковными судами испанской церкви, а также римской, папской инквизицией, не обладавшей прерогативами в Неаполитанском вице-королевстве, но постоянно пытавшейся их утвердить.
{15} В 60-е годы контрреформация еще не потушила вспышки массовых протестов против католических догматов и про тив обогащения церкви. В Неаполе еще живы были воспо минания о восстании 1547 г. В 1566 г. юный новиций стал свидетелем нового восстания неаполитанцев, расправив шихся с инквизиторами. В Нидерландах в это время громили центры «папистского идолопоклонства», борьба с католицизмом охватила Европу.
Из гуманистической школы, из атмосферы философ ского свободомыслия Бруно попал в центр религиозного догматизма — и сразу же стал к нему в оппозицию. Он убрал из кельи иконы и изображения святых; этот поступок подвергся разбирательству в церковном суде в 1566 г. Затем он неуважительно и насмешливо отозвался о книге «Песнопения о семи радостях богородицы и пяти ее скорбях», почитавшейся не менее, чем «Жития святых», и его имя вновь упоминалось в протоколах церковного суда. В этот же период Бруно пришел к отрицанию догмата троичности божества.
Монастырская школа позволяла Бруно поддерживать прежние знакомства и наблюдать за событиями неаполи танской жизни. Учащиеся беспрепятственно выходили из монастыря, проводя свободное от занятий время в городе. Так открывался доступ к запретной литературе. Кроме того, в школе не велось преподавания греческого и древ нееврейского языков, и по особому разрешению студенты могли заниматься их изучением вне монастыря. Этим правом пользовался и Бруно.
Устав Доминиканского ордена Summarium Institutionum Ordinis Praedicatorum содержал специальный раздел правил, относящийся к монастырским школам. Приве денные ниже извлечения относятся к изданию 1617 г., но в основном они действовали и во времена Бруно.
«Студенты должны быть настолько преданы изучению наук, что днем и ночью, дома и в пути обязаны читать что-нибудь или размышлять и стараться повторять на память все, что им удалось усвоить. Не следует вводить никаких ограничений в пользование книгами; надо давать разрешение уносить книги без контроля. Студенты должны воздерживаться от писания по воскресным дням и по большим праздникам. Прелат обязан освобождать уча щихся от церковной службы и от всего, что может поме щать занятиям. В своих кельях им дозволено читать, {16} писать, молиться, спать и даже бодрствовать ночью при свете, если они этого желают, во имя знания» 2.
Вместе с тем проникновение запретной литературы в кельи студентов вынудило принять специальные меры.
«За студентами необходимо установить тщательный надзор. Поэтому должен быть назначен специальный брат, без разрешения которого студенты не имеют права вести записи в тетрадях и слушать лекции. Ему вменяется в обязанность принуждать студентов к занятиям и налагать взыскания. Если же он не в силах воздействовать на них, то пусть докладывает прелату. Студенты не должны изучать языческие и философские книги, преда ваться светским наукам и тем искусствам, которые назы ваются свободными.
Студентам запрещается чтение языческих и философ ских книг хотя бы под предлогом изучения благих (как они выражаются) наук и выработки изящного стиля. Запрещено читать Эразма и книги, подобные его сочине ниям, из которых они могут усвоить вредные учения и дурные нравы» 3.
Таким образом, пользуясь относительной свободой, студенты были лишены какого-либо права изучения и тем более толкования неканонических трудов. Критерием не погрешимости являлся «Свод богословия» Фомы Аквинского, и каждое отступление от него в лекциях, беседах и диспутах считалось прегрешением и каралось лишением права выступать с лекциями.
Бруно вступил в монастырь в годы, когда контрре формация только начала свое наступление. Уже три года действовали решения Тридентского собора, но еще свежа была атмосфера ожесточенных столкновений на его сес сиях. Действовал Индекс запрещенных книг, но он еще не включал имя Коперника, а книги Кардана были запре щены не за научное содержание, а за составление горо скопа Христа. Горели костры и наполнялись застенки «святого судилища», но его жертвами пока еще не стали философы и исследователи. Сервет был сожжен кальви нистами, Галилей и Кампанелла еще были младенцами, а строптивому энтузиасту из Нолы еще ничто не предве щало его трагической судьбы. И даже его религиозное фрондирование на первом году не вызвало решительных репрессии.
{17} С жаром принялся Бруно за науку, и прежде всего за программу обучения. Два года он должен был изучать латинский язык и Библию, следующие два года отводи лись логике; и, наконец, еще два года занятий естествен ными науками завершали подготовительный этап для пе рехода к высшей теологической ступени монастырского образования.
Но Бруно не ограничился официальной программой. В огромном количестве поглощал он дозволенные и недо зволенные труды античных, средневековых и современ ных ему философов всех направлений. Здесь-то и прояви лась его феноменальная память — он запоминал на всю жизнь однажды прочитанную книгу и не нуждался ни в записях, ни в повторном чтении. Это помогало ему из бегать контроля монастырской цензуры, оставаясь неза пятнанным при обысках в кельях студентов. Бруно уси ленно работал над развитием памяти. Книга средневеко вого схоласта Раймонда Луллия «Великое искусство» побудила его разработать и усвоить для себя мнемониче ский и логический комплексы. По-видимому, исключитель ная память, заинтересовавшая папу Пия V, послужила причиной поездки Бруно в Рим.
Молодой монах поразил старца и окружавших его кардиналов не только знанием псалмов наизусть, но и способностью дословно повторить только что прочитан ный и ранее ему неизвестный обширный текст. Первая поездка Бруно в Рим относится к 1571 г. Он, вероятно, стал свидетелем молебна о даровании победы, совершен ного Пием V на площади св. Петра 7 октября 1571 г. В этот день шло морское сражение при Лепанто, в ко тором объединенные силы Испании, Венецианской рес публики, Неаполитанского вице-королевства и Папской области разбили флот Оттоманской империи. В издан ной через 30 лет книге «О безмерном и бесчисленном» Бруно рисует карикатурную, но полную реальных под робностей картину появления папы перед толпою на площади.
Вернувшись в Неаполь, Бруно взялся за основную дисциплину монастырской школы — курс богословия, на который отводилось четыре года после естественных наук. Этот этап обучения привлекал особенно присталь ное внимание монастырского начальства. Приступившие к нему бакалавры, как правило, уже обладали саном {18} священника, т. е. имели право проповеди и были подготов лены к изложению и комментированию текстов. Поэтому особенно важно было воспитать из них ревностных и не преклонных поборников тридентского духа и тем более не допустить в их среде даже намеков на вольномыслие и критику авторитетов.
Все четыре года основу изучения составлял «Свод богословия» Фомы Аквинского. Его из ложение и толкование подвергались строгой цензуре. В Summarium о нем сказано: «Безусловно запрещается братьям при чтении лекций, на диспутах и беседах утвер ждать что-либо, противное тому, что по общему мнению свойственно взглядам этого святого доктора. Кто согрешит против этого, лишается права читать лекции» 4. Запрещение носит и более общий характер. «Никто из братьев не смеет излагать или защищать какое бы то ни было личное мнение, противное общему взгляду учителей, во всем, что касается веры и нравствен ности, за исключением опровержений и ответов на воз ражения. Под угрозой лишения звания запрещается во время чтения высказывать и доказывать мнение, не со гласующееся с общими взглядами святых отцов, и ни в коем случае не излагать такого мнения, кроме случаев, когда оно опровергается. Все должны следовать святым отцам, изучать их труды, подкрепляя свои мнения цита тами из их книг» 5.
Духовный гнет монастырской школы, угроза репрессий орденской инквизиции заставляли студентов скрывать свои настроения. Бруно замкнулся, затаив рождавшийся протест. Характерно, что даже события Варфоломеевской ночи 24 августа 1572 г. не нашли отражения ни в его работах, ни в каких-либо известных его поступках.
Но жестокость расправ с еретиками пробудила у Бруно мысли, легшие впоследствии на бумагу.
«Если бы от природы было известно различие между светом и мраком,— писал Бруно,— то прекратилась бы древняя борьба мнений, в которой целый ряд поколений стремился истребить друг друга, причем люди, воздевая руки к небу, заявляли, что только они одни обладают истиной и веруют в бога, который, будучи отцом и по дателем вечной жизни для одних людей, выступает про тив их противников как неумолимый, мстительный, ка рающий вечной смертью судья. Поэтому-то и происходит, что различные расы и секты человечества имеют свои, {19} особые культы и учения и предъявляют претензий на первенство, проклиная культы и учения остальных. В этом причина войн и разрушения естественных связей. Люди, возвысившиеся посредством обмана, объявляют себя провозвестниками воли и посланниками бога. Поэтому мир страдает от бесчисленных бедствий, и, можно сказать, человек является большим врагом человека, чем всех остальных животных» 6.
Бруно поглощал книгу за книгой, думал, запоминал, искал. Несомненно, делился с близкими по настроениям людьми. Его тянуло к поэзии; эту склонность он питал с детства. В книге «О героическом энтузиазме», вышед шей в 1585 г., есть строки, посвященные этому периоду. Называя себя Энтузиастом, он писал:
«Надо полагать, что Энтузиаст отвергал муз много раз и по многим причинам, среди которых могли быть следующие: во-первых, потому, что, как и должен был поступать жрец муз, он не мог пребывать в бездействии, ибо праздность не может иметь места там, где идет борьба против слуг и рабов зависти, невежества и злобы; во-вто рых, потому, что у него не было достойных покровителей и защитников, которые приходили бы к нему на помощь соответственно стихам:
Не будут, о Гораций, отсутствовать Вергилии
В местах, где недостатка не будет в меценатах.»
Следующей причиной было то, что он обязан был от даваться умозрению и изучению философии, которые, хотя и не более зрелы, все же должны в качестве родите лей муз быть их предшественниками. Кроме того, его влекла трагическая Мельпомена, у которой преобладает внутреннее чувство над материей (сюжетом). В итоге он вынужден был оставаться посредине — нейтральным и бездействующим. Наконец, власть цензоров удерживала его от более достойных и возвышенных дел, к которым у него была природная склонность. Из свободного чело века, руководимого добродетелью, он превратился в плен ника, ведомого подлейшим и глупым ханжеством. В конце концов от одержимости большой тоской, в которую он впал, и не имея других утешений, он принял приглашение вы шеупомянутых муз, которые твердили, что опьянят его такими восторгами, стихами и рифмами, каких они не {20} давали другим; вот отчего и этом произведении больше от свечивает творчество, чем подражание» 7.
В период, когда Бруно приступил к изучению бого словия, вышло полное собрание сочинений Фомы Аквинского. Его 18 томов in folio представляли огромный ин терес для Бруно. Он не только черпал оттуда догматизи рованные концепции Аристотеля, но и находил там воп росы, противоречия, неявный смысл, побуждения к иным концепциям.
Он искал возможность придать антидогма тическим утверждениям канонический вид — метод, ко торым и до него, и после широко пользовалась гумани стическая литература во времена контрреформации. Осо бенно увлек его «Свод против язычников», в котором трактуются основные вопросы мироздания, приводятся и подвергаются критике взгляды древних философов. Здесь Бруно нашел тему для своей будущей докторской диссертации.
Другим предметом размышлений стала четырехтомная книга «магистра сентенций» Петра Ломбардского. Уже в первые годы Бруно обнаружил в ней источник легаль ной аргументации против божественной природы Христа. «Сентенции» также послужили темой его докторской дис сертации.
Однако не одни труды святых отцов церкви занимали все эти годы время и мысли Бруно. Index librorum prohibitorum не стал для него беспрекословным руководством. Впоследствии на допросах он признал, что тайно пользо вался запрещенными трудами св. Златоуста и св. Иеро-нима, «оскверненными схолиями Эразма Роттердамского». Вероятно, и труды самого Эразма не ушли от внимания Бруно.
В 1575 г. Бруно закончил монастырскую школу и, по-видимому, остался там в должности старшего лек тора. Обладая огромной эрудицией, он участвовал в дис путах, вел занятия и пренебрегал осторожностью, столь необходимой для безупречной репутации. В диспутах и беседах Бруно не выступал открыто против церковных авторитетов. Наоборот, обращаясь к каноническим тек стам, он находил в них подтверждения и доказательства положений, противоречащих официальным толкованиям. Свои выступления он облекал в форму защиты доктрин отцов церкви от искажений толкователей. Он прибегал к изложению еретических учений будто бы с целью {21} иллюстрации, но убедительность их аргументации в его устах превосходила признание их еретичности. Опять подни мались споры вокруг божественной природы Христа, и Бруно оперировал текстами еретика Ария и св. Авгу стина и ставил в тупик споривших с ним доминиканских богословов. А среди них были достаточно искушенные и в богословии, и в доносах. Наезжал в монастырь и лом бардский проповедник Агостино Монтальчино — ортодок сальный богослов, соглядатай инквизиции, впоследствии сыгравший зловещую роль в судьбе Бруно.
Его доносы, по-видимому, стали причиной инквизиционного процесса, заставившего Бруно бежать из Неаполя. Но прежде чем излагать эту новую страницу его биографии, следует оста новиться на характере тех идей и сведений, которые Бруно почерпнул из книг, прочитанных в юности.
{21}
Как бы ни относился Бруно к современным ему италь янским гуманистам и к гуманистам предшествовавшего им поколения, он принадлежал к тому кругу мыслителей Чинквеченто, которые видели в античном наследстве знамя и орудие освобождения человека от власти civitas dei — божьего града, бывшего символом веры официаль ной средневековой мысли. Последняя находила основу общественной гармонии в подчинении человека стоящему над природой нематериальному, духовному субстрату и вытекающей из божественной воли системе логических и моральных норм. Возрождение поставило на место ci vitas dei то, что можно было назвать civitas hominis, — царство человека, в котором ничто не ограничивает его гений.
Средневековая схоластика, разрабатывая сложную систему идейного оправдания феодальной иерархии, ис ходила из догматизированного аристотелизма, а до этого и отчасти одновременно с этим — из других, также догма тизированных направлений античной мысли. Возрожде ние противопоставило догматизированному наследству древности подлинное наследство, очищенное от {22} позднейших наслоений. Поэтому интерес к античной литературе, изучение греческих и римских культурных ценностей — то, что обычно связывают с понятием «гуманизм», — было важнейшей тенденцией Возрождения. Но понятие это в действительности шире. Оно означает новый взгляд на человека, признание его суверенитета, его независи мости от civitas dei.
Поэтому мыслители, почувствовавшие недостаточ ность книжной гуманистической эрудиции и искавшие в природе, в ее эмпирическом (впоследствии эксперимен тальном) изучении нечто новое, неизвестное древности, отсутствующее в античной литературе, оставались гума нистами в указанном широком смысле. Это не мешало им критиковать книжный педантизм гуманистов в более уз ком смысле. Но такая критика в свою очередь не мешала натурфилософам XVI в., в том числе Бруно, а впоследст вии и мыслителям XVII в. обладать очень широкой гума нистической эрудицией.
Эрудиция Бруно была выдающейся даже для гума нистической среды. Нам нет нужды рассматривать в це лом тот круг античных, средневековых и современных ему или близких но времени авторов, который стал изве стен ему уже в Неаполе. Сочинения Бруно позволяют вы делить литературу, которая имела большое значение для выработки основных идей его космологии, определяющих роль Бруно в подготовке классической науки. Но сделать это нелегко. Позднее мы познакомимся ближе с лите ратурным стилем Бруно, гносеологическими и космологи ческими идеями, связанными со стилевыми и жанровыми особенностями его произведений. Здесь я отмечу только, что оценки позиций античных и новых авторов буквально тонут в нагромождении полемических пассажей изредка восторженных, а чаще презрительных эпитетов, гипер бол, неожиданных ассоциаций и автобиографических от ступлений. Препарировать эту живую ткань удается не всегда; разложить диалоги и натурфилософские поэмы Бруно по отчетливо разграниченным полочкам школ и направлений значило бы потерять нечто крайне специфи ческое и важное.
Тем не менее обзор основных направле ний научной мысли Чинквеченто дает возможность уви деть непосредственные идейные истоки его творчества, а в конечном счете и исторические. Технические, эконо мические и социальные сдвиги не в состоянии объяснить {23} эволюцию и содержание взглядов отдельного мыслителя, но они объясняют возникновение и судьбу больших эта пов духовной истории человечества и позволяют ответить на вопрос, почему они начались в ту или иную эпоху. Тем самым творчество мыслителя раскрывает свою исто рическую обусловленность и приобретает временные и пространственные контуры.
В последнем счете культура и наука итальянского Возрождения были вызваны к жизни средиземноморской торговлей и экономическим — не только торговым, но и промышленным — развитием итальянских городов. Крестовые походы разрушили торговую гегемонию Ви зантии и сделали города Италии и южной Франции цен трами торговых и культурных связей с Левантом. Вскоре они стали и центрами ремесленного производства. Вслед за приморскими городами поднялись центры, где пересека лись внутренние торговые пути. Во многих городах стро ились портовые сооружения, верфи и склады. Во всей Италии прокладывались дороги, кое-где рыли каналы, и почти повсюду вырастали сравнительно крупные гидро технические сооружения. Социальная структура городов менялась.
Еще резче менялись интересы и состав той среды, в которой вырастали поэты, художники, философы и ученые Италии.
На улицах, площадях и набережных итальянских го родов обсуждали религиозные, политические и литера турные проблемы. Арены споров часто превращались в арены вооруженных столкновений. Горожане теснили старый феодальный нобилитет, герцоги и кондотьеры все в большей степени руководствовались интересами буржу азных кругов. В борьбу ремесленных цехов с аристокра тией все чаще вмешивались подмастерья и неимущие слои городского населения. Старые распри гвельфов и гибеллинов сменились столкновениями между Ватиканом и его непокорными духовными вассалами в Венеции, Неаполе, Тоскане и в других суверенных, независимых от светской власти пап областях.
В XV в. наука вышла на площади итальянских горо дов и оказалась в напряженной обстановке. Накал клас совой борьбы выразился не только в ожесточенности научных споров (выступления Бруно были, пожалуй, са мыми резкими), но и в характере научного мышления. Оно быстро переходило от отдельных научных проблем {24} к основным гносеологическим и космологическим прин ципам, где наука сталкивалась с религией; и если ученый здесь останавливался, его мысль, воспринятая другими, шла дальше и явно, а чаще неявно касалась догматов католицизма и, что было еще опаснее, таких вопросов, как законность светской власти пап.
В этой атмосфере развивалась итальянская натурфило софия
XVI в., завершением которой явилась космология Бруно. Несколько слов о ее идейных истоках. Первым из них был глубокий кризис перипатетической философии. В университетах Падуи и Болоньи в XV—XVI вв. велись ожесточенные дебаты. Пьетро Помпонацци из Мантуи был наиболее известным представителем того направления итальянской философии, которое хотело очистить учение Аристотеля от позднейших наслоений.
Он защищал нату ралистическую версию Александра Афродизийского. Эта версия противопоставляла перипатетическую философию идеям Платона, считавшего природу рефлексом идеаль ного мира напряженных сущностей, постижимых при ос вобождении познания от чувственно воспринимаемых об разов. Александр Афродизийский, а за ним Помпонацци выдвигали на первый план натуралистическую, по суще ству материалистическую тенденцию Аристотеля; идеаль ные формы — это формы материальных объектов, они превращают материю в определенные предметы, превра щают ее в упорядоченный материальный мир, неотделимы от материи и не имеют без нее реального бытия.
Комментаторы Аристотеля, особенно арабские, под черкивали и другую тенденцию Аристотеля, рассматри вая его взгляды сквозь призму философии неоплатоников. Форма властвует над материей, она делает ее целесо образно-упорядоченной. Отсюда — иерархия телеологиче ских, все более высоких и идеальных форм. Эта телеоло гическая иерархия была превращена в теологическую — католическую догматику божественного духа, управляю щего бестелесным индивидуальным духом человека. По добный переход не соответствовал подлинным идеям та ких комментаторов Аристотеля, как Аверроэс, который не допускал полного отрыва идеальных форм от материи. Поэтому католическая схоластика стремилась не только препарировать творения Аристотеля, но и отбросить либо также препарировать позднейшие комментарии, выделить из их противоречивого и дуалистического содержания {25} телеологическую линию, превратить эту линию в теоло гическую и догматизировать ее, сформулировать в за стывших, не подлежащих пересмотру канонических тези сах. Именно такова была тенденция Фомы Аквинского.
Борьба против схоластики принимала различные формы, она выражалась в новой интерпретации, а иногда в противопоставлении греческих комментаторов арабским, в противопоставлении арабских комментаторов их поздней шей христианской интерпретации, в противопоставлении текстов самого Аристотеля всем его комментаторам, в по пытках по-новому понять Платона и, наконец, в возврате к идеям греческих философов, живших до Платона и Аристотеля,— к идеям досократиков. Для мировоззрения Бруно особенно большое значение имела та струя анти догматической критики, которая радикально порвала не только с теми или иными версиями комментаторов, но и с перипатетизмом в целом, причем, что особенно важно, с перипатетической космологией.
Перипатетическая космология в некоторой мере свя зана с теми собственно гносеологическими вопросами, ко торые оживленно дебатировались в XV—XVI вв. в гумани стических кругах. Идеальные формы, упорядочивающие природу, — это наиболее совершенные из геометрических форм, круговые и сферические. Они имеют абсолют ное бытие и лежат в основе упорядоченной, «естествен ной» дислокации материальных тел. Отсюда иерархиче ская схема небесных сфер, концентрически окружающих Землю. Эти сферы не образованы самой природой в силу ее имманентных свойств, они существуют как рефлекс идеальной, совершенной схемы, господствующей над при родой. Приближение тел к идеальной схеме — их движе ние к «естественным» местам представляет собой абсо лютное движение. Пространство (Аристотель его не от делял от материи, но здесь был пункт возможного отделе ния) — неоднородно, оно включает границы и центр.
Гуманистическая критика хотела отделить эту космо логическую схему от ее теологической интерпретации, от уподобления теологической иерархии неба и Земли. Но вскоре был сделан другой шаг. Критика направила свои удары не на интерпретацию, а на космологическую схему Аристотеля как таковую. Тем самым гуманистиче ская критика в собственном смысле — сличение текстов, выяснение их действительного содержания и т. д. — {26} сменилась наблюдением и исследованием природы. Разуме ется, и слово «сменилась», и слова «наблюдение» и «ис следование» нужно понимать условно.
Но интересы сме стились от книжных к натуралистическим. О природе еще не думали вне книжной тенденции, но уже хотели именно такого сдвига. Это был переход от первоначаль ного гуманизма к натурфилософии. Он охватил не только космологическую схему, по и проблему движения в его абстрактной форме, проблему строения вещества, про блему жизни и живого вещества. Позже, в начале XVII в., натурфилософия впитала в себя новые понятия, вырос шие в прикладной механике, перестала быть натурфило софией, стала наукой в собственном смысле и вскоре об рела новые силы развития в эксперименте и математиче ском анализе. Уже у Галилея математика потеряла свою связь с концепцией идеальных, предсуществующих геометрических форм (эта связь дискредитировала матема тику в глазах Бруно), а у учеников Галилея она стала аппаратом естествознания.
В итальянской натурфилософии XVI в. мы встречаем имена трех мыслителей, идеи которых в различной, но во всех случаях в существенной мере повлияли на Бруно. Это Джироламо Кардано, Бернардино Телезио и Франческо Патрицци. Все они были старшими современни ками Бруно.
Кардано вернулся к существовавшему задолго до него понятию мировой души. Но он понимает под ней мате риальную субстанцию, отождествляя ее со светом и теплом.
Телезио был крупнейшим представителем натурфило софии Чинквоченто до Бруно. Его книга «О природе ве щей сообразно их собственным принципам» характерна для эпохи, когда научная мысль стремилась разорвать перипа тетизм, но не находила новых понятий и возвращалась к новой компоновке традиционных представлений. Исход ная идея Телезио, как и всей итальянской натурфилосо фии, — природа, существующая без управляющей, упорядо чивающей ее внешней, нематериальной перипатетической энтелехии, которая часто становилась исходным пунктом теологических догматов. Но это еще не новая система. Телезио не видит тех физических закономерностей, кото рые позволили бы естествознанию построить согласован ную с наблюдениями картину природы, не испытывающей {27} нужды в нематериальной энтелехии. Телезио вводит до полнительное к перипатетическим противопоставлениям «малого и большого», «влажного и сухого» и т. д. проти вопоставление тепла и холода.
Ему кажется, что оно от личается от перипатетических противопоставлений, эмпи рически постижимо, реализует новый идеал науки, заме няет схоластику эмпирическим исследованием природы. Для формирования идей Бруно существенна аптиперипатетическая мысль Телезио о физической однородности Земли и неба. Телезио не удерживается на позициях эмпирического исследования. Он придает теплу и холоду антропоморфные черты, они одушевлены и сознательно соперничают, стремясь охватить вещество.
Телезио тя нется к эмпирическим констатациям, но он еще слишком гуманист, слишком далек от прикладной механики, он возвращается к Аристотеловым категориям, и провозгла шенная аптиперипатетическая революция сводится к ре форме: натурфилософ ограничивается исправлениями пе рипатетической физики и космологии.
Патрицци так же, как Телезио, писал о теплоте и свете как об основных силах природы и так же хотел порвать с перипатетизмом. И так же не смог этого сде лать, не смог построить новую систему мира. Патрицци попытался связать повое представление о природе с ре формированным платонизмом. Он заменяет концепцию теплоты и света как деятельных начал, воздействующих на Аристотелевы стихии, новым учением о стихиях, в число которых входят свет и теплота. Свет в натурфи лософии Патрицци заменяет широкое понятие движения в его Аристотелевом смысле. Он соединяет все явления с первопричиной, которую Патрицци отождествляет с богом. Такая программа выражена в полном названии книги Патрицци: «Новая философия Вселенной, в ко торой Аристотелевым методом не через движение, а через свет и светила мы восходим к первопричине; далее, по собственному методу Патрицци, созерцанию является все божество; наконец, по Платоновому методу, все сущест вующее выводится от создателя —бога».
Этих замечаний о непосредственных предшественниках Бруно достаточно, чтобы подойти к вопросу о его отно шении к ним. Разумеется, речь идет не об отдельных оценках, которые часто отражали весьма переменчивые и зависящие от чисто личных причин настроения Бруно, {28} а об оценках, в какой-то мере соответствовавших действи тельной связи идей и действительным разногласиям. Но нам нужно сказать несколько слов о более отдаленных предшественниках. К ним, разумеется, принадлежит Ко перник, книга которого вышла за пять лет до рождения Бруно, и философ, оказавший очень большое влияние на Бруно, Николай Кузанский. Он дал мыслителю Чинквеченто две идеи, которые приобрели у Бруно новый смысл и стали основой совершенно иных гносеологических и космологических концепций. Первая из них — знамени тая coincidentia oppositorum — совпадение противополож ностей. Николай Кузанский находит его в природе; оно недоступно рациональному постижению, и из подобной констатации вытекает ограничение возможностей разума. Таков же смысл второй идеи — однородности и беско нечности пространства. Они свидетельствуют об ограни ченности разума, который не может постичь ни беско нечность пространства, ни относительность положений и движений тел.
Но бесконечность мира могла стать рациональной идеей, постижимой разумом. Более того, она могла стать рационалистической идеей, демонстрирующей потенции разума в незнании природы в целом. Бесконечность мира выражает его однородность, а однородность выражает существование инвариантного, независимого от переноса в пространстве, всеобщего закона. Такой закон — основа рационального постижения мира. Рассматривая бесконеч ный мир, мы видим в каждом локальном процессе реали зацию закона. Это открывает дорогу переходу от чувст венного восприятия единичного к рациональному пости жению Всеобщего. На эту дорогу и стал Бруно. Для него бесконечно малое единичное не исчезает перед лицом бесконечно большого мира. Единичное отображает зако номерность Всеобщего.
Из средневековых мыслителей Бруно чаще всего ссылался на Раймонда Луллия, очень популярного фило софа и теолога конца XIII—начала XIV в. Основная идея Луллия — доказательство догматов христианства чисто логическими аргументами. Это был доведенный до крайности средневековый реализм — учение о реаль ности универсалий, т. е. общих понятий. Для Луллия конкретная вещь есть результат конкретизации и соче тания универсалий. Поэтому чисто логическое {29} манипулирование понятиями может дать достоверное представле ние о конкретном предмете — результате логического самодвижения понятий. Подобный панлогизм привел Лул лия к мысли о логической машине, которая могла бы конструировать сравнительно конкретные утверждения теологии, философии, физики, медицины, права и т. д., комбинируя исходные весьма общие понятия. Машина Луллия состояла из концентрических кругов, вращав шихся независимо один от другого. Круги были разде лены на части, «камеры», где были обозначены исходные понятия. Вращая концентрические круги, можно было сблизить различные «камеры» на кругах и получить при этом комбинации сближенных исходных понятий. Так, по мысли Луллия, можно было получить любое сочетание исходных понятий, т. е. любое конкретное утверждение.
Луллия интересовали утверждения христианской веры. Он боролся против разграничения иррациональной веры и рационально постигаемых утверждений пауки, т. е. против возникшей в Средние века идеи двух истин. Эта идея позволяла сторонникам натуралистической интерпре тации Аристотеля не вступать в явное противоречие с цер ковной догматикой и защищать позиции разума. С другой стороны, она давала теологам право отбрасывать рацио налистическую критику догматов религии.
Система логических операций и связанные с ней мнемонические рецепты — то, что Луллий назвал «ве ликим искусством»,—были очень популярны еще в XVI в.
Многие думали, что «великое искусство» позволит сравнительно легко запоминать содержание книг и с та кой же легкостью выводить из имеющихся в них понятий новые и новые понятия.
Здесь приведено только очень небольшое число имен и направлений, с которыми Бруно познакомился в Неа поле. Он знал, по всей вероятности, большую часть из вестных нам трактатов XV—XVI вв., а может быть, и некоторые неизвестные сейчас. Бруно знал и множество средневековых трактатов. Тексты Аристотеля и Платона он изучал очень тщательно. Следует заметить, что даже те работы Аристотеля, которые вызывали у пего крайнее раздражение, Бруно излагал весьма добросове стно. Токко — издатель латинских трудов Бруно — го ворит; {30} «Он не пропускал ни одного довода Аристотеля, и даже такие чуждые Бруно идеи, как опровержение бес конечности мира, он передавал скрупулезно и точно» 1.
В целом Бруно принадлежал к той группе гуманистов Чинквеченто, которые не удовлетворялись ни очищением греческих либо арабских комментаторов Аристотеля, ни очищением самого Аристотеля, ни возвратом к более или менее реформированной философии неоплатоников или самого Платона. Бруно шел от Аристотеля и Платона к досократикам. Конечно, такая характеристика его ин тересов и симпатий очень схематична, и ее можно взять лишь в качестве отправной. Но она существенна для определения роли Бруно в предыстории классической науки.
Изучая эволюцию научных представлений, можно не раз увидеть соответствие между поворотом к новым идеям и изменением исторической ретроспекции. В XVI— XVII вв. поворот к механической картине мира сопровож дался переоценкой исторических ценностей. В отношении {31} Демокрита, Эпикура и Лукреция можно говорить о воз врате в самом непосредственном смысле. Атомистика Гассенди была возрожденной атомистикой Эпикура и Лукреция, хотя она была и не только таким возрожде нием.
Поскольку основные идеи античной атомистики были высказаны Демокритом, это было возвращение от Ари стотеля и Платона к досократикам. Но здесь есть и дру гая связь с досократиками, существенная не столько для XVII, сколько для XVI в. Для итальянских натурфилософов этого века досократики были близки концепцией природы, которой не противостоит иная, управляющая ею нематериальная сила. Им был близок гилозоизм — мысль об одушевленности всей природы, исключавшая какой-либо надмировой дух. В итальянской натурфилосо фии XVI в. подобные реминисценции переплетались со сравнительно развитыми формами греческой атомистики, изложенной в Риме в поэме Лукреция. Лукреций оказал существенное воздействие на Бруно и на его непосредст венных итальянских предшественников.
Все сказанное о гуманистической эрудиции Бруно еще не раскрывает того нового, что не сводится к эрудиции, чего не было ни в древних, ни в средневековых трактатах, ни в литературе XV—XVI вв. Это новое возникало в со знании Бруно в течение всей его короткой жизни, и про цесс кристаллизации новых идей был оборван мучениче ской смертью, а их отстаивание, разработка и пропаганда оборвались на восемь лет раньше арестом.
После окончания высшей монастырской школы Бруно защитил докторскую диссертацию. Он представил для за щиты две темы: «Истинно то, что говорится в «Своде про тив язычников» (речь идет о сочинении Фомы Аквинского) и «Истинно то, что говорит магистр сентенций» (т. е. Петр Ломбардский). Защита диссертации проходила в Риме а не в Неаполе. Парижский библиотекарь Гильом Котэн, встречавшийся с Бруно в 1585 г., писал об этом {32} в своем дневнике со слов Бруно. По-видимому, в Риме Бруно не встретил той оппозиции, которая могла бы иметь место в Неаполе. Нет никаких свидетельств об об стоятельствах получения докторского звания, кроме ко роткой фразы Котэна и записей в университетах, где Бруно зарегистрирован как доктор богословия.
Бруно знакомился с каноническими трудами, с запре щенными в Неаполе трактатами противников католи цизма, включая Эразма Роттердамского, и приходил к ра дикальному отрицанию перипатетизма в условиях на раставшей контрреформации. Приведем прекрасную характеристику этого периода, принадлежащую Маколею:
«Инквизиция была облечена новыми правами и вдох новлена новою энергией. Если где-либо показывались про тестантизм или подобие протестантизма, они встречали преследование не мелочное и докучливое, но преклоняю щее и сокрушающее всех, кроме немногих избранников. Всякий подозреваемый в ереси, как бы ни были высоки его звание, ученость и слава, знал, что он должен оправдаться перед строгим и неусыпным судом или уме реть на костре. С одинаковой бдительностью были отыски ваемы и уничтожаемы еретические книги. Сочинения, на ходившиеся дотоле в каждом доме, были столь усердно преследуемы, что теперь нельзя найти ни одного экзем пляра их в самых богатых библиотеках» 1.
Уже в 1566 г. идеи Бруно, как мы уже знаем, разби рались в церковном суде. Но в 1576 г., сразу после полу чения докторской степени, Бруно оказался перед гораздо большей опасностью. На него поступил донос, одним из инициаторов, а возможно, и автором которого был Агостино Монтальчино. Донос с обвинением в ереси был на правлен орденскому провинциалу в Неаполе, у которого уже хранились материалы предыдущих инквизиционных расследований, направленных против Бруно. Арест ка зался неминуемым. Бруно покинул Неаполь и отпра вился в Рим. Впоследствии на допросах он утверждал, что приехал из Неаполя, чтобы избежать заключения в тюрьму и представить оправдания Риму.
По тем временам все дела о ереси в Неаполитанском вице-королевстве подлежали местному церковному суду и не были подвластны папской инквизиции. Исключение составляли лица духовного звания, на которых распро странялась юрисдикция Рима.
{33} В Риме, как сообщал Бруно, он находился в монастыре Санта Мария сопра Минерва в распоряжении прокура тора ордена. Материалы доноса и дел 1565 г. находились уже у прокуратора. Следствие шло в тайне. Бруно не знал содержания доноса.
Видимо, надеясь на то, что речь идет о старых процессах, он выжидал и не предпринимал ре шительного шага. Но вот из Неаполя друзья сообщили, что при обыске в его келье в тайнике обнаружены тво рения святых отцов с запрещенными схолиями Эразма Роттердамского. Раздумывать было нечего. В Рим прибыл монах, только подозреваемый в еретических высказыва ниях и добровольно отдавшийся в руки высшей орденской инстанции. Теперь же это был пойманный с поличным отступник, нарушитель Индекса, и все материалы доноса приобретали непреоборимую силу. Ему грозили тюрьма, пытки, быть может, отлучение и казнь. Участь беглого монаха в случае поимки не могла грозить большим — Бруно решился тайно покинуть Рим.
Переодевшись в светское платье, он пересек Тоскану, Модену, Парму и вступил на землю Генуэзской республики. Задержавшись ненадолго в Генуе, он в мае 1576 г. оказался в городе Ноли, на берегу Генуэзского залива. Здесь, вдали от Пап ской области, в месте, отделенном непроходимыми кря жами Апеннин и доступном только с моря, Бруно мог на первых порах обосноваться. Четыре месяца он жил в Ноли, занимаясь преподаванием грамматики детям и читая лекции о небесной сфере молодым дворянам. В Риме исчез молодой монах Джордано, в Ноли появился молодой ученый и дворянин Филиппе. Позже в Европе, покинув Италию, он вновь выступал под именем Джордано.
Бруно тянуло в университетские центры, в места сре доточия научной мысли. Начался период длительных 16-летних скитаний по Европе, ставший также периодом наиболее продуктивного творчества Бруно. Из Ноли мо рем Бруно направился в Савону, откуда можно было че рез альпийские перевалы перебраться в Турин. Не устро ившись в Турине, он по реке По пересек Венецианскую республику, задержался на полтора месяца в Венеции и обосновался в Падуе. В Венеции Бруно издал свою пер вую книгу «О знамениях времени». Ни самой книги, ни ссылок на нее, ни каких-либо следов вообще не имеется. Ее назвал сам Бруно при допросе, заявив что опублико вал ее для заработка.
{34} В Падую Бруно попал примерно в 1577 г. Здесь, как и всюду в Италии, в большей или меньшей мере гнет контр реформации душил свободную мысль и обрекал людей на постоянный страх репрессий. Так характеризовал Бруно положение интеллигенции в Италии в беседах с Гильомом Котэном в Париже в 1585—1586 гг. На втором году жизни в Падуе у Бруно созрело решение покинуть Ита лию. Он вновь одел монашеское облачение, которое откры вало ему приют в монастырях Европы и создавало из вестный декорум общественного положения.
Из Падуи Бруно направился в Милан и затем дви нулся к французской границе Италии по дороге в Лион. Однако Франция встретила его негостеприимно. Остано вившись в 80 километрах от Лиона, он переменил путь и направился в Швейцарию.
«Прибыв в Шамбери, — говорил Бруно на допросе, — я остановился в монастыре своего ордена. Меня приняли очень холодно. Я разговорился об этом с монахом-италь янцем, находившимся там, и он мне сказал: «Имейте в виду, что в этой стране вы нигде не встретите радушного приема, и сколько бы ни ходили по стране, — чем дальше, тем все менее радушный прием будете встречать». Ввиду этого я направился в Женеву» 2.
В Шамбери Бруно пришел, оставив за плечами утоми тельный путь. Он прошел около 300 км, преодолев аль пийские подъемы и спуски, терпя ненастье, страшась ареста, экономя каждую монету.
Лион не был конечным пунктом намеченного пути — Бруно стремился в Париж. Предстоял многодневный путь через страну, охотно при нимавшую эмигрантов, но оказавшую суровый прием бег лому монаху. Найдет ли он поддержку и помощь в Па риже на первых порах? Женева была близка, не дальше, чем Лион. В этом центре протестантизма собралось много итальянских эмигрантов, в том числе и неаполитанцев. Среди итальянской реформатской общины в Женеве было немало отпрысков дворянской знати и буржуазных семейств. Они сохранили свои богатства и были влиятель ными гражданами города. Бруно направился в Женеву. Он прибыл туда в апреле 1579 г. Задумывался ли он над тем, что здесь 25 лет назад был сожжен Сервет?
Во главе итальянской реформатской общины стоял маркиз Галеаццо Караччоли, выходец из неаполитанской дворянской оппозиции, бежавший в 1551 г. от {35} преследований испанских властей, друг Кальвина и племянник папы Павла IV, пользовавшийся некоторым влиянием в обоих лагерях. С ним-то и встретился Бруно в Женеве.
В прото колах венецианской инквизиции записан рассказ Бруно о том, как Караччоли устроил его на работу в типографию. Бруно стал корректором. Работа в типографии, печатав шей протестантскую литературу, способствовала ознаком лению с кальвинистскими философскими и богословскими трудами и общению с их женевскими авторами. Он про чел произведения идеологов реформации, труды филосо фов и естествоиспытателей разнообразных направлений.
Он посещал лекции и проповеди кальвинистских богосло вов, слушал их диспуты в университете и, конечно, ри нулся в споры с кальвинистскими профессорами.
Оказавшие Бруно поддержку итальянские кальви нисты ждали, что он вступит в их общину, вместо этого он выступил против одного из них. Бруно позволил себе указать на ошибки в лекциях профессора философии и ректора Женевского университета Антуана Делафе. Это был крупный деятель кальвинистской церкви. Он часто выступал с проповедями, считавшимися образцом изло жения кальвинистских догматов. И вот Бруно выпустил брошюру, перечислявшую и раскрывавшую ошибки и заблуждения Делафе. Рукопись брошюры печаталась у мелкого женевского издателя Жана Бержона, который доверился Бруно и не подверг рукопись цензурному про смотру.
Бруно выступил против одного из столпов реформа ции в стране, где кальвинистская церковь в своей жесто кости нисколько не уступала католической инквизиции. Вот что пишет об этом протестантский историк Бэрд:
«Суровому режиму, введенному Кальвином и оставлен ному в наследство женевцам, должны были особенно бла гоприятствовать два условия: во-первых, широкое толко вание, какое придавалось понятию преступления, а во-вторых, более чем драконовская строгость при назначении наказания... Петь или даже просто хранить у себя фри вольные песни считалось преступлением. Носить или делать одежду из запрещенной материи считалось пре ступлением. И для подобных преступлений были назна чены соответствующие кары. Каждый должен был по сещать общественное богослужение. Каждый должен был участвовать в евхаристии. Ни один больной не мог лежать {36} в постели более трех дней, не пригласив проповедника общины. Не думайте, что наказания за такого рода нару шения редко применялись... В 1558 и 1559 гг. в неболь шом городе велось 440 дел. По протоколам, в течение 60 лет было сожжено 30 человек вследствие странного обвинения, будто бы они распространяли чуму. Само собой разумеется, время от времени прорывался поток протеста против этой разрушительной тирании. Тогда на чинали свою деятельность тюрьмы, позорные столбы и эшафоты, и вновь воцарялось рабское благочестие»3.
Брошюра Бруно не содержала прямой дискредитации догматов реформации. Тем не менее, когда власти узнали о том, что предстоит ее выпуск, последовал приказ город ского сената о заключении в тюрьму и Бруно, и Бержона. Сенатский суд принял решение подвергнуть брошюру уничтожению, а Бруно предать церковному суду как мятежника против бога и святой реформации. 13 августа 1579 г. состоялось заседание консистории, куда из тюрьмы был доставлен Бруно.
Консистория вынесла приговор, подвергавший Бруно обряду отлучения в течение двух недель. Ежедневно его выводили из тюрьмы и босого, одетого в одну рубаху, с ошейником на шее вели по городу в церковь к обедне. Здесь во время евхаристии громогласно зачитывался при говор, и стоявший посреди церкви Бруно подвергался оскорблениям прихожан.
27 августа Бруно вновь предстал перед консисторией. С него сняли отлучение и предоставили свободу. Бруно стало известно, что, если он не вступит в кальвинистскую церковь, ему нельзя оставаться в Женеве. Он оставил Швейцарию и направился во Францию, сначала в Лион, а затем в Тулузу.
Вновь ему пришлось проделать 400-ки лометровый путь от Лиона до Тулузы по дорогам централь ного горного массива Франции. В Тулузе он прожил меньше двух лет. Старинный Тулузский университет, основанный в 1229 г., сохранил университетскую автоно мию, самоуправление и выборность ректората и профес соров. В Тулузе в это время не было тиранической моно полии господствующей церкви, как в католической Ита лии и протестантской Швейцарии. Период затишья гугенотских войн, равновесие противоборствующих католических и протестантских сил во всей Франции, бли зость гугенотского юга, эдикты о свободе {37} вероисповедания — все это создало атмосферу известной религиозной и научно-философской терпимости. Правда, это длилось недолго. Но именно такую обстановку застал Бруно. От него никто не требовал религиозного рвения. А он, вероятно, скрыл и свой монашеский сан, и богословскую степень. Все это позволило молодому дворянину, носив шему светскую одежду и обладавшему великолепной философской подготовкой, легко получить степень ма гистра и быть избранным на должность профессора.
Тем не менее университет был католический, профес сора и студенты были католиками. Здесь можно было не отправлять религиозных обрядов, но нельзя было высту пать против них. Не требовалось раболепствовать перед церковными иерархами, но нельзя было посягать на свя тые авторитеты и ронять достоинство университетских профессоров. Однако не таков был Бруно. Напор живой мысли был сильней осторожности. Он выступил на диспуте с тезисами, которые вызвали резкую оппозицию в университетских кругах. Кроме того, перипетии рели гиозной борьбы привели в это время к усилению католи ческой партии в Тулузе. Бруно вынужден был покинуть город. Он увез рукописи своих трудов, которые ему так и не удалось опубликовать в Тулузе.
Бруно направился в Париж и прибыл туда летом 1581 г. Наконец, судьба ему улыбнулась. Он получил из вестность, добился расположения короля; здесь же впер вые увидели свет его труды. На какое-то время изгнанник стал придворным.
В Париже он встретился с иной идейной атмосферой. В Тулузе он противостоял провинциальной клерикальной учености и был лишен сочувствующей среды. Правда, такую среду составляли его ученики и кое-кто из ученых, преподававших в это время в Тулузском университете. Однако это были единицы.
В Париже идейный фон был уже окрашен нарождав шимся французским скептицизмом. Только что вышли «Опыты» Монтеня. Сам Монтень состоял при королевском дворе, и Генрих III ему покровительствовал. При дворе находился и Анри Этьен, младший из знаменитой семьи французских издателей-гуманистов, эллинист и филолог, автор «Апологии Геродота», объявленный женевской кальвинистской консисторией «князем безбожия» и «ар хиатеистом». Конечно, такая обстановка была {38} неустойчивой и сочеталась с преследованием атеистов со стороны обеих враждующих партий. Но издателей не бросали в тюрьмы, да и обнаружить преступные идеи в крайне завуалированных трудах скептиков было не всегда легко.
Бруно также испытал королевское покровительство. Генрих III назначил его экстраординарным профессором с постоянным жалованьем, после того как Бруно посвятил королю изданный здесь же в Париже трактат о памяти. Бруно демонстрировал свою память и рассказывал о мнемотехнических приемах самому Генриху III, когда тот принял философа.
В конце 1581 г. в Париже вышли сочинения Бруно: «О тенях идей», «Искусство памяти», «Песнь Цирцеи» и «Подсвечник». Все они в основном были написаны раньше и завершены в Париже.
Первые два трактата посвящены логике и мнемотех нике. Книга «Песнь Цирцеи» — острый антиклерикальный памфлет. В ее названии Бруно обратился к своей родине, где жил его отец. Бруно всю жизнь вспоминал родину и всегда гордился тем, что он «природный неаполитанец, воспитанный под самым благословенным небом». Среди многочисленных преданий, бытовавших в Неаполе, было одно, утверждавшее, что именно здесь был тот гомеров ский край света, где жили легендарные феаки, к которым однажды прибыл Одиссей. Лежавший же в 20 км от Неаполя остров Искья отождествлялся с гомеровским островом Цирцеи. «Песнь Цирцеи» построена как диалог, в котором приводится описание всех видов животных, на деленных чертами человеческих характеров. Конечно, Бруно обрушивается на своих братьев по ордену — псов господа бога, доминиканцев.
«Это та самая порода варваров, которая осуждает и хватает зубами то, чего не понимает. Ты их распознаешь по тому, что эти жалкие псы, известные уже по своему внешнему виду, гнусным образом лают на всех незнако мых, хотя бы и добродетельных людей, а по отношению к знакомым проявляют мягкость, хотя бы то были самые последние и отъявленные мерзавцы» 4.
Все монашеское сословие приравнивается к обезьянам. «Они бесполезны в серьезных и трудных делах и только угождают магнатам лестью, шутовством и паразитической жизнью. А так как они не могут, подобно ослам, носить тяжести, сражаться, как боевые кони, пахать, как волы, {39} откармливаться мертвечиной, подобно свиньям, то от них только и пользы, что они служат посмешищем».
В. С. Рожицын сближает эту характеристику с анти клерикальными строками Рабле, где монахи также упо добляются обезьянам5.
В книге описываются олени, жирафы, дикобразы, ехидны и многие другие животные. Этот парад животного мира свидетельствует, кроме всего, и о широких зоологи ческих познаниях Бруно. В конце книги Бруно не забы вает и галльского петуха, отдавая дань приютившей его стране. В комедии «Подсвечник» также немало антикле рикальных выпадов.
Около двух лет Бруно жил в Париже, публиковал книги, читал лекции, готовил новые труды, общался с из дателями, философами и богословами, католиками и про тестантами, догматиками и вольнодумцами, сам слушал лекции, беседовал и поучал, рвался в споры и диспуты, но всячески избегал богослужений.
{40} В Париже начался наиболее плодотворный период жизни Бруно, и тем не менее он покинул Париж. Это можно объяснить изменением постоянно колеблющейся внешней обстановки — обострением политической борьбы и гражданской войной. Такое объяснение дал Бруно вене цианским инквизиторам. Можно думать, что выступления и деятельность Бруно, колебавшие авторитет обеих пар тий, создали ему больше врагов, чем друзей. Не все друзья были способны на жертвы и активную помощь, враги были способны на все.
Бруно покинул Париж не изгнанником, а доверенным королевского правительства: он был зачислен в свиту французского посла при английском дворе.
Весной 1583 г. Бруно приехал из католической Фран ции в протестантскую Англию. В Лондоне он явился к послу французского короля Мишелю де Кастельно. Кастельно был одним из передовых людей Франции, гума нистом, противником и католической инквизиции, и каль винистской нетерпимости. Он обладал огромным диплома тическим опытом, знал Германию, Нидерланды и Италию и был связан со многими учеными и писателями Англии и других стран Европы. Покровительство такого человека оказалось очень существенным для Бруно в Англии.
Свою деятельность Бруно начал с Оксфорда, наименее удачного места для его выступлений. Здесь он участвовал в публичном диспуте. Это был один из очень распростра ненных в XVI в. интеллектуальных турниров, где красно речие и эрудиция заменяли копье и меч ушедших в прошлое рыцарских турниров. Бруно отстаивал идеи Пифагора, Парменида и Анаксагора и излагал систему Коперника; оксфордские ученые защищали идеи Аристо теля. Это был не только турнир между паладином до-сократиков и новой науки, с одной стороны, и орто доксальными хранителями перипатетической традиции — с другой. Это был также турнир между двумя различными типами мышления: систематическим мышлением, опи равшимся на уже отжившую систему, и новыми пред ставлениями, которые содержали более правильную кон цепцию мира, но пока еще не могли приобрести система тический характер, не имели достаточной эмпирической базы и высказывались в беспорядочной форме.
Неаполитанский темперамент Бруно шокировал окс фордских педантов. Вероятно, во всей Европе нельзя было {41} тогда найти места, где красноречие Бруно в такой мере показалось бы неуместным, как здесь. Ему запретили про должать публичные лекции, и Бруно покинул Оксфорд.
Через полгода он выступил в Лондоне с изложением своих идей перед собранием аристократов и ученых (английский вариант итальянских академий XVI в.) в доме одного из своих друзей. Бруно снова столкнулся с чуждой средой; друзья отмалчивались, враги торжество вали, и неаполитанский мыслитель (он теперь часто вспоминал о своем неаполитанском происхождении, стал киваясь с сухими и сдержанными северянами) излил свой гнев, презрение к противникам и разочарование в англий ских друзьях в начатом через несколько дней первом лондонском диалоге «Пир на пепле».
«Таковы плоды Англии; ищите сколько хотите, вы найдете здесь только докторов грамматики в наше время, когда в этом счастливом отечестве царствует созвездие упрямейшего педантического невежества и самомнения, смешанного с деревенской невоспитанностью, которые заставили бы отступить многотерпеливого Иова. А если не верите этому, поезжайте в Оксфорд и попросите расска зать, что случилось с Ноланцем, когда он публично спорил с докторами теологии на диспуте в присутствии польского князя Лаского и английских дворян. Пусть вам расскажут, как умело отвечал он на их доводы, как 15-ю силлогиз мами посадил он 15 раз, как цыпленка в паклю, одного бедного доктора, которого в качестве корифея выдвинула академия в этом затруднительном случае. Пусть вам рас скажут, как некультурно и невежливо выступала эта свинья доктор и с каким терпением и воспитанностью держался его диспутант, который на деле показал, что он природный неаполитанец, воспитанный под самым бла гословенным небом.
Справьтесь, как его заставили прекратить публичные лекции и лекции о бессмертии души и о пятерной сфере» 6.
Монах, снявший католическую рясу, встретился в Англии с террором, направленным против католиков и не уступавшим по жестокости инквизиционному террору против протестантов в католических странах 7.
Таким образом, Бруно и в Англии не нашел атмо сферы веротерпимости. Некоторую возможность свободно излагать свои мнения он имел в качестве приближенного французского посла, в качестве «человека с бесконечными {42} титулами наряду с другими фантастическими украше ниями», по выражению одного англичанина. Приобретя достаточно одиозную репутацию у протестантских богословов, Бруно вместе с тем при посредстве Кастельно нашел круг знакомых среди прогрессивного слоя англий ского общества. Благодаря этим связям Бруно мог публи ковать в Англии свои труды. Три книги: «Пир на пепле», «О причине, начале и едином», «О бесконечности, Вселен ной и мирах» — он посвятил Кастельно. В книге «О при чине, начале и едином» он обращается к Кастельно:
«Ненавидимый глупцами, презираемый низкими людьми, хулимый неблагородными, порицаемый плутами и преследуемый зверскими отродьями, я любим людьми мудрыми; ученые мной восхищаются, меня прославляют вельможи, уважают владыки и боги мне покровительст вуют. Благодаря такому столь великому покровительству - вами я был укрыт, накормлен, защищен, освобожден, по мещен в безопасном месте, удержан в гавани, как спа сенный вами от великой и гибельной бури. Вам я посвя щаю этот якорь, эти снасти, эти разорванные паруса и эти товары, самые дорогие для меня и самые драгоценные для будущего мира, с тем, чтобы ваше покровительство спасло их от потопления в преступном, мятежном и враждебном мне океане» 8.
Несмотря на елизаветинскую реакцию, в Англии рас пространялась антицерковная, гуманистическая литера тура; она открыто появлялась на книжном рынке, но печаталась в нелегальных типографиях. Кроме этого, по рукам ходило много нелегальных памфлетов. Во времена Бруно в Англии действовала, например, подпольная типо графия, издавшая ряд очень резких антицерковных пам флетов. Она кочевала из города в юрод и была далеко не единственной. Обнаружить и арестовать ее организаторов удалось только в 1589 г. Книги, выходившие из таких не легальных издательств, содержали фальшивые сведения о датах и местах издания, а многие вообще не имели этих данных.
В Англии и особенно в Лондоне была значительная итальянская колония передовых ученых, писателей, поэтов, литераторов, государственных деятелей, ускольз нувших от инквизиции. В их среде Бруно нашел себе друзей и покровителей. Некоторые из них пользовались доверием двора, другие, наоборот, были связаны с {43} нелегальной средой. Иногда это были одни и те же лица. Через друзей Бруно получил возможность издать своп труды. Они были напечатаны в одной из лондонских ти пографий, и указанные в них годы и места издания не отвечали истине из конспиративных целей.
Особенно плодотворным был 1584 год, когда вышли почти все сочинения Бруно лондонского периода.
О происхождении названия «Пир на пепле» и о ро ждении книги Бруно рассказал на допросе в Венеции.
«Я написал книгу под названием «Пир на пепле».
Она делится на пять диалогов, трактующих о движении Земли. Так как я вел этот диспут, в котором участвовало также несколько докторов, в Англии за ужином, устроен ным, по обычаю, в среду на первой педеле великого поста в доме французского посла, где я жил, то этим и объясняется, что я дал книге название «Пир на пепле» и посвятил ее упомянутому послу. Возможно, в этой книге заключается какое-либо заблуждение, но сейчас не могу припомнить в точности, какое именно. Моим намерением было посмеяться в этой книге над докторами и их взглядами относительно этого предмета» 9.
«День пепла» приходится на первую неделю великого поста. Он связан с церковным обрядом посыпания пеплом священника и молящихся.
В своем показании Бруно говорит о доме Кастельно как о месте действия диспута, в книге же, как мы увидим ниже, Бруно перенес диспут в дом Фулка Гривелла.
Фулк Гривелл был членом английского парламента, крупным чиновником королевского казначейства и бога чом. Вместе с тем он был поэтом, драматургом и филосо фом, был близок к передовым ученым, покровительствовал им и создал в Кембриджском университете кафедру исторических наук. Его связывала дружба с Филиппом Сиднеем — влиятельным аристократом, вокруг которого группировались английские ученые и философы, близкие к итальянской эмигрантской группе. Бруно встречался с ними. В «Пире на пепле» он обращается к Гривеллу:
«Тебе не нужно по этому поводу говорить о достойном обращении, культурности и благовоспитанности многих кавалеров и многих знатных лиц в королевстве; среди них так известен, и нам в особенности, своей лучшей репута цией, когда мы были в Милане и во Франции, и затем по личному общению теперь, когда мы оказались в его {44} отечестве, блестящий и превосходный кавалер сэр Филипп Сидней»10.
Трудно утверждать, где в действительности происхо дил диспут, но, судя по подробностям описания, данного в «Пире на пепле», он имел место в доме Фулка Гривелла. Правда, помимо исторических персонажей, самого Бруно, Фулка Гривелла, двух итальянцев — Джованни Флорио и Маттео Гвини — и англичанина Джона Брауна, в книгу введены вымышленные персонажи — Нундия, Торквато и Теофила, от лица которого ведется повествование.
Теофил начинает рассказ с беседы Бруно и Фулка Гривелла о предстоящем диспуте. Затем идет описание путешествия по темным улицам, трясинам вдоль берегов Темзы и по самой Темзе. Это описание — очень интерес ное и вместе с тем несколько аллегорическое — характерно для Бруно. Личные впечатления, автобиографические реминисценции, заметки о ландшафте и его влиянии на настроение переплетаются с натурфилософскими концеп циями. В «Пире на пепле» защита гелиоцентризма свя зана с подобным личным «потоком сознания». Защита космологической схемы неотделима от защиты индиви дуальности, космология еще не стала объективной кон статацией, независимой от психологического и морального profession de foi ее сторонников.
Такой же характер свойствен книге «О бесконечности, Вселенной и мирах», где Бруно продолжает развивать космологические взгляды. И, как всегда, космология переплетается с эмоциональными мотивами. Бесконечность природы — основа душевного подъема мыслителя,
кото рый устраняет страх смерти и страх перед жизнью. Бруно вводит в книгу стихи:
Кто дух зажег, кто дал мне легкость крылий?
Кто устранил страх смерти или рока?
Кто цепь разбил, кто распахнул широко
Врата, что лишь немногие открыли?
Века ль, года, недели, дни ль, часы ли
(Твое оружье, время!) — их потока
Алмаз и сталь не сдержат, но жестокой
Отныне их я неподвластен силе.
Отсюда ввысь стремлюсь я, полон веры,
Кристалл небес мне не преграда боле,
Рассекши их, подъемлюсь в бесконечность 11.
{45} И в другом месте в словах персонажей книги мы видим призыв Бруно, обращенный к себе (он выступает в диалоге под именем Филотео):
«Вперед, мой дорогой Филотео, и пусть ничто не при нудит тебя отказаться от проповеди своего божественного учения — ни дикие проклятия черни, ни возмущение обывательщины, ни негодование педантов и вельмож, ни глупость толпы, ни ослепление общественного мнения, ни клевета лжецов и завистников...
... Вперед! Наставляй нас и дальше в познании истины о небе, планетах и звездах, объясняй нам, чем в их бесчисленности одна отличается от другой и почему не только возможны, но и необходимы в бесконечном пространстве бесконечные причины и бесконечное дейст вие. Научай нас, что такое истинная субстанция, материя и деятельность, кто творец мирового целого и почему всякая чувствующая вещь состоит из одних и тех же элементов и начал. Проповедуй нам учение о бесконечной Вселенной. Низвергай во прах эти воображаемые своды и небесные сферы, которые будто бы должны отграни чивать столько-то небес и стихий. Научай нас осмеивать эти относительные сферы и налепленные на них звезды. Залпами своих всесокрушающих доводов разрушай желез ные стены и своды перводвижущего, в которое верит толпа. Долой вульгарную веру и так называемую пятую квинтэссенцию. Даруй нам учение о всеобщности зем ных законов во всех мирах и о единстве мировой ма терии. Ниспровергай теории о том, что Земля будто бы является центром мироздания. Разбей вдребезги внешние движители и границы так называемых небесных сфер. Распахни перед нами дверь, чтобы мы могли через нее взглянуть на неизмеримый и единый звездный мир. Покажи нам, как другие миры носятся в эфирных океанах, подобно нашему миру. Объясняй нам, что дви жения всех миров управляются силою их собствен ных внутренних душ. И научи нас уверенным шагом идти вперед в познании природы в свете этих воззре ний» 12.
В книге «О причине, начале и едином» изложена кон цепция противоречия и противоположности:
«Кто хочет познать наибольшие тайны природы, пусть рассматривает и наблюдает минимумы и максимумы противоречий и противоположностей. Глубокая магия {46} заключается в умении вывести противоположность, пред варительно найдя точку объединения» 13.
Отвергая схоластику перипатетиков, он обращается к антиаристотелевской литературе. Но и она ему не нравится, Бруно жестоко критикует Пьера Рамуса и Франческо Патрицци и противопоставляет им одного из своих первых учителей — Бернардино Телезио, в труды которого он углублялся еще в юные годы в Неаполе. Все это высказано в обычной для Бруно резкой и безапел ляционной форме.
«Поразмыслите же, — пишет Бруно о Пьере Рамусе и Патриции, — какую пользу принесли двое подобных людей, из которых один — французский архипедант, на писавший «Школу свободных искусств» и «Замечания против Аристотеля», а другой — педантское дерьмо, итальянец, перемаравший столько тетрадей своими пери патетическими дискуссиями. Как каждый легко видит, первый красноречиво показывает, что он не слишком мудр, второй же, говоря просто, показывает, что в нем много от животного и от осла. О первом мы все же можем сказать, что он понял Аристотеля, но понял его плохо, и если бы он его понял хорошо, то, быть может, он бы сообразил повести против него почетную войну, как это сделал рассудительнейший Телезио Козенцский. О вто ром мы можем сказать, что он его не понял ни плохо, ни хорошо, но что его читал и перечитывал, толковал, разбирал и сопоставлял с тысячью других греческих авторов, его друзей и врагов; и в конце концов была про изведена величайшая работа не только без всякой пользы, но также с величайшим убытком; так что желающий уви деть, в какую бездну глупости и высокомерного тщесла вия погружает педантский обычай, пусть рассмотрит эту его книгу» 14.
Сам Бруно дает Аристотелю следующую решительную оценку:
«... из всех философов, какие только имеются, я не знаю ни одного, в большей степени опирающегося на воображение и более удаленного от природы, чем он; если же он и говорит иногда превосходные вещи, то из вестно, что они не зависят от его принципов и всегда являются положениями, заимствованными у других фи лософов» 15.
В этой же книге содержатся новые ядовитые характе ристики английского духовенства.
{47} «... Хотя в ней живут эти люди, они в ней содержатся лишь как грязь, подонки, навоз и падаль; они могут быть названы частями государства и города лишь в том смысле, в каком сточная яма называется частью корабля. И поэтому из-за них нам не следует быть недовольными собою, и если бы мы все же были недовольны собою, то были бы достойны порицания. Из числа их я не исключаю значительной части ученых и священников, из коих неко торые при помощи докторской степени сделались вельмо жами» 16.
Все три книги, вышедшие в Лондоне в 1584 г., Бруно, как уже говорилось, посвятил французскому послу Ми шелю де Кастельно.
Следующие две книги Бруно посвятил Филиппу Сиднею. Книга «Изгнание торжествующего зверя» вышла в том же году. Это еще один резкий антиклерикальный, атеистический памфлет. Он полон аллегорий и метафор. Собеседники София, Меркурий и другие излагают и ком ментируют решения Юпитера, доложенные совету богов. Юпитер решил заменить созвездия, символизирующие пороки и названные именами зверей, изгнав их на Землю, а на небе поселить добродетели, также выступающие под аллегорическими титулами.
В этом памфлете, который был вместе с тем натурфи лософским трактатом, появляется местечко, в котором родился Бруно, дом его отца, родная гора Чикала и горо док Нола, встают имена родственников и соседей, с кото рыми он расстался 10-летним мальчиком. Все это возни кает в беседе персонажей памфлета богини мудрости Софии и посланца богов Меркурия, выполняющего боже ственные предначертания:
«Меркурий.—...Тотчас же стал приказывать (та ков у нас на небе новый порядок), чтобы я собственной своей рукой записал все, о чем надлежит промыслить се годня в мире.
София. — Расскажи мне, пожалуйста, кое-что об этих делах, ибо ты возбудил в моей груди интерес.
Меркурий. — Изволь. Юпитер распорядился, чтобы сегодня в полдень в саду Францина две дыни из всех про чих совсем созрели, но чтоб их сорвали не раньше как через три дня, когда, по общему убеждению, их можно станет есть. Воля Юпитера, чтоб в то же самое время из сада у подножия горы Чикала, в доме Джованни Бруно, {48} 30 ивиум были вовремя собраны, 17 попадали от ветра на землю, 15 — съедены червями. Чтобы Васта, супруга Альбанцио, подвивая себе волосы на висках и перегрев щипцы, спалила бы 57 волосинок, но головы не обожгла и, на этот раз почуяв гарь, терпеливо перенесла ее, не зло словя меня, Юпитера. Чтоб у нее от бычачьего помета родилось 252 улитки, из коих 14 потоптал и раздавил на смерть Альбанцио, 26 умерли, опрокинувшись, 22 посе лились в хлеву, 80 отправились в путешествие по двору, 42 удалились на жительство в соседний с воротами вино градник, 16 пошли, влача свой домик туда, где им удобнее, остальные — на счастье. Чтоб у Лауренцы, когда она станет чесаться, выпало 17 волос, 13 порвались и из них за три дня 10 вновь отросли, а семь — никогда более. Собаке Антонио Саволино — принести пятерых щенят, троим из них дожить до своего времени, двум — быть вы брошенными, а из первых трех — одному быть в мать, другому разниться от матери, третьему частью в мать, частью в отца» 17.
Эта сатира, направленная против религиозного прови денциализма в целом, дополняется сатирическим изложе нием догматов христианства. Бог (Юпитер) спрашивает, куда следует поместить созвездие Орион, символизирую щее Христа. Мом предлагает Юпитеру послать его на Землю. При этом он перечисляет свойства Ориона-Христа и догматы его учения: хождение по поверхности воды, воплощение бога в богочеловеке, ненависть к ра зуму, разделение природы и божества, представление о принадлежности к христианству как о гарантии добро детели. Речь Мома очень характерна для мировоззрения Бруно. Здесь очень явственно, в прозрачной, хотя и ме тафорической форме высказаны пантеистические тенден ции, рационалистическая трактовка «магии» и многое другое.
«Позвольте внести предложение мне, о боги. Попали, как говорится в Неаполе, макароны в сыр! Так как Орион умеет творить чудеса и, как известно Нептуну, умеет ходить по морю, не погружаясь в волны и не замачивая ног, и вместе с тем, конечно, способен и на всякие другие диковинки, то отправим-ка его к людям и устроим так, дабы он внушал им все, что нам вздумается и угодно. Пусть заставит их поверить, будто белое — черно; будто человеческий разум всякий раз, как ему кажется, что он {49} наилучше видит, именно тогда и находится в ослеплении; будто все то, что, согласно разуму, кажется превосходным, добрым и лучшим, — позорно, преступно и чрезвычайно скверно; что природа — грязная потаскушка, законы естества — мошенничество; что природа и божество не мо гут стремиться к одной и той же цели и что правда одной не подчинена правде другой, но взаимно исключают друг друга, как свет и тьма; что божество — мать грекам, а для всех прочих народов вроде злой мачехи, так что иначе нельзя и угодить богам, как эллинизируясь, т. е. стано вясь греком: ибо самый большой злодей и мерзавец, какой был среди греков, только потому одному, что он принад лежит к божескому роду, несравненно лучше, чем самый справедливый и великодушный человек, который вышел из Рима во времена республики или из какого-либо другого народа, как бы он ни выдавался своими обычаями, зна ниями, силой, суждением, красотой и авторитетом. Ведь все это природные дары. Божество презирает их и {50} предоставляет тем, кто не способен к более великим привиле гиям, т. е. к сверхъестественным делам, коими одаривает божество, как, например: прыгать по водам, заставлять кувыркаться хромых и танцевать раков, кротов видеть без очков и делать прочие прекрасные и нескончаемые диковинки. Пусть заодно убедит людей, что философия и всякое исследование, всякая магия, которые могут людей уподобить нам, не что иное, как безумие; что всякий ге роический поступок не что иное, как пошлость, и что невежество — самая лучшая наука мира, ибо дается без труда и не печалит душу» 18.
Антирелигиозный пафос переходит в антиклерикаль ный и в слегка завуалированные нападки на светскую политику Ватикана, в аллегорическую оценку его борьбы с испанской короной. Бруно вспоминает античные пре дания, он дает Неаполю имя фессалийской царевны Партенопы, брошенной Одиссеем и погибшей в Тиррен ском море.
«Меркурий. — Дело в том, что Юпитер поспешно поручил мне предусмотрительно помешать пожару, ко торый возбуждает сумасшедший и зверское Несогласие в этом Партенопейском царстве.
София. — Как же так, Меркурий, эта чумоносная Эриния очутилась по сю сторону Альп и замутила море в этой прекрасной стране?
Меркурий. — Она вызвана глупым Честолюбием и безумным доверием кое-кого, приглашена очень щед рыми и неопределенными обещаниями, двинута обман чивой надеждой. Ее ждет двоякая зависть: в народе — стремление оставаться при былой свободе и боязнь подвергнуться более жестокому угнетению; в князе — подозрительная боязнь, как бы, желая захватить больше, не потерять все.
София. — Где первое начало и основание для всего этого?
Меркурий. — Великая Жадность, что идет, пожирая все, под предлогом поддержки религии» 19.
Несогласие, Жадность, Честолюбие, призвавшие из-за Альп чумоносную богиню мести Эринию; государь, жи реющий на крови праведников; ягнята и их матери, обре каемые на гибель вместе с отцами, — образы достаточно прозрачные для поколения, ввергнутого в междоусобицу религиозных и династических войн. В этих символах {51} угадывались конкретные повороты живой истории «Сча стливой Кампаньи». Дальше — Бруно вкладывает в уста Меркурия прямой намек на неаполитанские события 50-х годов, на союз католического Рима с лютеранской Германией, магометанской Турцией и католической Францией против католического же испанского вице-ко роля, суверена Неаполитанской области. Меркурий го ворит Софии:
«Я же теперь прежде всего, чтобы смешать Силу, хочу возбудить Коварство, для чего в союзе с Обманом надо будет продиктовать предательское письмо против подготовляемого честолюбивого восстания. По этому под ложному письму отвлекается в сторону морское напа дение турок и ставятся препятствия галльскому неистов ству, которое далеко отсюда, из-за Альп, приближается сухопутьем.
Тогда по недостатку Силы погаснет Сме лость, успокоится народ, обезопасится князь и Страх погасит без воды жажду Честолюбия и Скупости. И вместе с тем снова призовется изгнанное Согласие и установится на своем престоле Мир посредством под тверждения старинной Привычки жить вместе уничто жением опасного и неблагодарного Новшества» 20.
«Опасное и неблагодарное Новшество» — введенная в Неаполитанском вице-королевстве в 1547 г. инкви зиция 21.
Книга, нашедшая большое число сторонников, встре тила наряду с этим оппозицию со стороны некоторых передовых людей английского общества. Из-за нее на ступило отчуждение между Бруно и Фулком Гривеллом, видевшим книгу, как и многие другие, еще в рукописи. В предисловии к книге Бруно, обращаясь к Филиппу Сиднею, говорит об этом:
«Он соединен с вами узами тесной и долгой дружбы... Он походит на вас, да и по отношению ко мне он был тем вторым, кто после вас пригласил меня и предложил мне занять, вслед за вашими первыми, вторые долж ности у себя. И я бы их принял, а он, конечно, поручил мне, если бы завистливая Эриния не рассеяла меж нами свою отраву подлой, злокозненной и бесчестной ко рысти» 22.
В 1585 г. вышла книга Бруно «О героическом энту зиазме». На ее титульном листе указан Париж лишь в конспиративных целях, книга же напечатана в Англии.
{52} На допросе в Венеции Бруно говорил, что почти все книги с указанием парижского издательства в действи тельности были изданы в Лондоне 23. Во всяком случае подготовлена она была в Лондоне и также посвящена Филиппу Сиднею.
Один из персонажей, ведущих диалог, — поэт Луиджи Тансилло, друг отца, чье влияние на поэтические склон ности Бруно сказалось еще в детские годы. Чикада, другой персонаж книги, обращается к Тансилло: «Нет сомнения, что лучше достойная и героическая смерть, чем недостойный и подлый триумф».
Тансилло отвечает стихами:
Когда, свободно крылья я расправил,
Тем выше понесло меня волной,
Тем шире веял ветер надо мной;
Так, дол презрев, я ввысь полет направил.
Дедалов сын небес не обесславил
Паденьем; мчусь я той же вышиной!
Пускай паду, как он: конец иной
Не нужен мне — не я ль отвагу славил?
Но голос сердца слышу в вышине:
«Куда, безумец, мчимся мы? Дерзанье
А я: «С небес не страшно падать мне!
Лечу сквозь тучи и умру спокойно,
Paз смертью рок венчает путь достойный.,.»24
Это действительно стихи Тансилло. Но Бруно вкла дывает в уста поэта собственные гносеологические и кос мологические концепции. В частности, здесь снова гово рится о борьбе противоположностей.
В 1585 г. Бруно покинул Англию.
Страну потрясали события англо-испанского соперничества. История уже отдавала Англии принадлежавший Испании скипетр ко лониального могущества. Близился разгром Непобедимой армады, разворачивалась эпопея англо-испанских войн. Сейчас мечи скрестились на нидерландской земле. Под ударами испанцев только что пал упорно защищавшийся Антверпен. Королева Елизавета снаряжала войска на помощь, посылала с ними своих дворян. В Нидерланды ушел воевать и Филипп Сидней; вскоре он был убит.
Испания готовила армаду и питала заговоры. {53} Католическая королева Мария Стюарт ждала казни и надея лась на спасение. Его должны были принести заговорщики Филиппа II и Генриха III. Французский посол оказался в их числе. Он вынужден был покинуть Англию. Бруно уехал с ним.
«Когда посол возвратился к королевскому двору во Францию, я сопровождал его в Париж, где пробыл еще год при тех вельможах, с которыми имел знакомство, но большую часть времени жил на собственные средства» 25.
Неизвестно, как они добирались до континента и где пересекли пролив. Но какими бы путями они ни дви гались, это были дороги войны и бесчинств, и они не из бежали ограбления. В одном из своих писем Мишель де Кастельно писал:
«Я потерял все, что имел в Англии, до последней рубашки, включая ценные подарки королевы и ее се ребряное блюдо. Ни у меня, ни у моих детей и жены ничего не оказалось, так что мы были похожи на ирландских беженцев, вымаливающих в Англии милостыню, держа за руки своих детей» 26.
Во Франции Бруно застал ту же, если не худшую картину. Гизы, Бурбоны и Валуа развязали новую граж данскую войну. Рим подогревал ее буллами и интригами. Солдаты католических и гугенотских армий разоряли страну. Мирные горожане и поселяне волновались и бра лись за оружие.
Бруно сделал попытку вернуться в Италию. Через посредство епископа Мендозы, недавнего испанского посла в Англии, где Бруно с ним встречался, он обра тился к папскому нунцию епископу Бергамо.
«Я уже сообщал в своих показаниях, — рассказывал Бруно на допросе, — что советовался по своему делу с монсиньором епископом Бергамо, нунцием во Фран ции. Я был представлен ему доном Бернардино Мендозой, католическим послом, с которым познакомился при анг лийском дворе, и не только советовался по своему делу с монсиньором нунцием, но добавил, что прошу и на стойчиво умоляю написать в Рим его святейшеству и до биться для меня прощения, чтобы я был принят обратно в лоно католической церкви, но без принуждения к во зобновлению монашеского обета.
Однако это было еще при жизни Сикста V, а потому нунций не рассчитывал {54} на возможность добиться такой милости... Он направил меня затем к одному отцу иезуиту. Насколько я при поминаю, его имя — Алонсо, из Испании» 27.
Сикст V, занимавший тогда папский престол, был из вестен редкой даже среди прелатов контрреформации жестокостью и нетерпимостью. В дневнике Гильома Котэна есть запись, сделанная 15 декабря 1585 г.:
«Приходили двое итальянцев от Бендиция, аббата, референдария папы, спрашивали пророчества о папах аббата Иоахима; рассказывали, что папа назначил одного-единственного кардинала, своего племянника, ко торому всего 14 лет... Он подверг жестоким наказаниям, изгнанию и казни многих дворян... Об этой жестокости папы вчера говорил мне Джордано, осуждая его» 28.
В этот период имя Джордано часто упоминается в дневнике Котэна. Бруно бывал довольно часто в биб лиотеке аббатства Сен-Виктор, вблизи которого он жил. Эта библиотека была своеобразным клубом ученых. Здесь они встречались, беседовали, делились мыслями с Гильомом Котэном.
В декабре 1585 г. Котэн записал:
«Я виделся с Джордано Бруно, который недавно был в Англии с королевским послом и читал в Оксфорде. Готовит к изданию «Древо философов», напечатал на итальянском и латинском языках много книг, например «Изложение искусства Луллия», «О тридцати печатях» и т. д.»29.
В другой записи говорится:
«27 декабря (1585), пятница. Джордано сообщил мне, что его обокрал бывший слуга. Он не может даже до стать собственных напечатанных книг. Задумал опубли ковать: 1. Древо философов;
2. Полную философию Аристотеля, изображенную в нескольких фигурах, ко торую полгода преподавал; 3. Более полное, чем раньше, изложение искусства Луллия и его применение, которое оставалось неизвестным самому автору» 30.
Так же, как и раньше в Тулузе и Оксфорде, Бруно не ограничился обменом идей с близким ему и лояльным кругом ученых, а искал широкой арены. Он разработал и издал конспект своих основных концепций в виде 120 кратко сформулированных предложений и назвал этот труд «Сто двадцать тезисов о природе и мире против перипатетиков». В дальнейшем, уже покинув Францию, он переиздал этот труд и дал ему название «Камераценский акротизм».
{55} Свои «Сто двадцать тезисов» Бруно представил рек тору университета Жану Филесаку и просил организо вать диспут. Тезисы были встречены неодобрительно, однако в конце концов в мае 1586 г. диспут состоялся. По рассказам присутствовавших на диспуте, Котэн записал в дневнике следующее:
«28 и 29, в среду и четверг недели-пятидесятницы, Джордано пригласил в Камбре королевских лекторов и всех желающих выслушать его выступление против многочисленных заблуждений Аристотеля. В конце своей речи, или лекции, он обратился с вызовом ко всем, кому угодно защищать Аристотеля или возражать Бруно. Так как никто не выступил, то он еще громче заявил, что одержал победу. Тогда встал молодой адвокат Родольфус Калериус (Рауль Калье), который произнес длинную речь в защиту Аристотеля от клеветы, причем начал {56} с того, что лекторы молчали, ибо считали Бруно недо стойным ответа. В заключении речи он предложил Бруно отвечать и защищаться. Последний же молчал и хотел уйти. Студенты задержали Бруно, схватив его за руки, говоря, что не отпустят его, пока он не ответит или не отречется от клеветы, возведенной на Аристотеля. Все же в конце концов он вырвался из их рук на том условии, что вернется на следующий день и будет возра жать адвокату. Адвокат же этот вывесил объявления, приглашая слушателей на следующий день. Взойдя на кафедру, он в весьма изысканном стиле продолжал защиту Аристотеля, разоблачая ложные и суетные выска зывания Бруно, и опять требовал, чтобы он ответил. Но Бруно так и не явился.
С той поры его не видели больше в этом городе»31.
Неизвестно, насколько верна картина, описанная Котэном, но трудно подумать, что Бруно мог отказаться от дискуссии, и вряд ли молодой адвокат, не оставивший следа в науке, мог поспорить с Бруно, не отличавшимся к тому же ни кротостью, ни робостью. Неясность кар тины подчеркивается противоречием источников. По Котэну получается, что на диспуте выступал сам Бруно. В книге же «Камераценский акротизм» говорится о том, что с изложением тезисов Бруно на диспуте выступал парижской дворянин Жан Эннекен. В пользу этой вер сии говорит установившаяся традиция предоставлять трибуну для защиты тезисов не их автору, а кому-либо из его единомышленников или учеников.
Тезисы, опубликованные в «Камераценском акротизме», как бы подводят итог философским, космоло гическим и физическим концепциям Бруно, сформировав шимся в трудах лондонского периода.
Эта радикальная платформа была развернута перед аудиторией в коллеже Камбре. Вновь неукротимый Бруно выпустил из бутылки джина. Оп стремился к публичным выступлениям, диспутам. Книга находит читателя, бла госклонного или враждебного, ищущего встречи с ней. Но путь к читателю был узок и длителен, особенно при тогдашнем уровне книгопечатания и образованности. Публичное выступление, диспут — это зрелище, собираю щее помимо ученых широкий круг студентов, монахов, знати. Здесь истина не сама прокладывает себе дорогу, ее выносит на плечах сам автор и низвергает на толпу {57} оружием свободного диалога. Именно это отвечало тем пераменту Бруно. Однако турнир становился неравным, в руках противников засверкало иное оружие — монопо лия власти и аппарат репрессий. Бруно отступил.
Вскоре он покинул Францию и попытался найти при станище в Германии. Это было нелегко — пришлось пе ресечь почти всю страну с запада на северо-восток, от кальвинистского Пфальца до лютеранской Саксонии. Бруно увидел лоскутную, раздираемую феодальной и религиозной междоусобицами Германию, где католиче ские епископы противостояли протестантским курфюр стам, а в протестантском лагере царила вражда, разделяв шая лютеран и кальвинистов.
Первыми городами, в которых попытался остановиться Бруно, были Майнц и соседний с ним Висбаден. Не за державшись в них, он переехал в Марбург. Здесь он, было, обосновался в Марбургском университете, но сразу же покинул его. Объяснение этому можно найти в архиве университета, где хранится матрикул с записью о вклю чении в состав университета Джордано Ноланца из Неа поля, доктора римского богословия.
Под этой записью впоследствии рукою ректора уни верситета Петра Нигидия отмечено: «Впрочем, когда мною было отказано ему в праве публичного чтения фи лософии, с согласия философского факультета, по очень серьезным причинам, то он до того вспылил, что грубо оскорбил меня в моем собственном доме, словно я в этом деле поступил вопреки международному праву, вопреки обычаю всех университетов Германии. Ввиду этого он не пожелал более числиться членом академии. Я охотно пошел навстречу его желанию, и он был вновь вычеркнут из списка университета» 32.
Бруно была предоставлена возможность преподавать богословие и было отказано в праве публичных лекций по философии. Но именно это и не устраивало Бруно, жаждавшего, несмотря на уроки Женевы, Оксфорда и Парижа, новых философских турниров.
Мириться с обстоятельствами было не в его характере, и он, поки нув Марбург, направился в другой университетский центр — Виттенберг. Известная академическая свобода и космополитический состав преподавателей и слушателей были свойственны Виттенбергскому университету в боль шей степени, чем другим университетам Германии.
{58} «Здесь мудрость воздвигла себе храм. Здесь поставила она семь колонн. Здесь она смешивает вино самого пре красного жертвоприношения... Сюда созвали незваных, и они сошлись. Сошлись от всех народов и племен, от всего образованного народа Европы: итальянцы, фран цузы, испанцы, швейцарцы, англичане, шотландцы, жи тели полярных островов, сарматы, гунны, иллирийцы, скифы, сошлись с востока и юга, запада и севера» 33, — так через два года писал Бруно в своей прощальной речи, обращенной к профессорам университета.
Существенным обстоятельством, побудившим Бруно избрать Виттенберг, была возможность опереться на по мощь человека, которого он знал в Англии и на чье покровительство мог рассчитывать. В Оксфорде Бруно встречался со своим соотечественником Альбериго Джентили, доктором римского права, покинувшим Италию примерно в то же время, что и Бруно, из-за преследо ваний со стороны инквизиции. Сам он избежал ее рук, но его книга «Право войны» и все другие труды были запрещены и внесены в Индекс. Став профессором Оксфордского университета, он вскоре приобрел значи тельный вес в университетских и придворных кругах. В Виттенберге он находился в составе королевского - посольства Англии при дворе герцога Брауншвейгского и состоял профессором римского права в Виттенбергском университете. Он помог Бруно стать профессором этого университета и в течение двух лет излагать «Органон» Аристотеля.
Однако и в Виттенберге для Бруно оказалась недо ступной широкая аудитория. В течение двух лет, прове денных здесь, Бруно написал ряд трудов, в том числе «Искусство убеждать», так и не увидевшее свет при жизни Бруно, «Комбинаторная Луллиева лампада» и «О прогрессе и охотничьем светильнике логиков», опуб ликованные в 1587 г.
В «Луллиевой лампаде» Бруно поместил предисловие, посвященное и обращенное к ректору и сенату Виттенбергского университета. Патетический тон обращения не столько скрывает, сколько подчеркивает его полеми ческий характер.
Бруно говорит о лояльности и терпимости в Виттен бергском университете, но по существу благодар ный панегирик служит предлогом для обвинений, {59} адресованных другим университетам, обвинений в не лояльности и нетерпимости.
Вскоре обстановка в Виттенберге существенно измени лась к худшему. В университете взяла верх партия кальвинистов, противостоящая и покровителю Бруно, и тем более ему самому. После смерти герцога, покрови тельствовавшего лютеранам, власть перешла к его сыну, стороннику кальвинистов. В Виттенберге философы были лютеранами, а богословы — кальвинистами. Последние отличались большей религиозной нетерпимостью и были врагами Бруно. Ему пришлось переехать в Прагу.
Накануне отъезда Бруно обратился с прощальной речью к профессорам Виттенбергского университета. Неизвестно, имело ли место выступление Бруно перед университетским собранием, но речь была напечатана в Виттенберге в 1588 г. под названием «Прощальная речь».
Эта речь была апологией немецкой антиперипатетиче ской мысли. Бруно утверждал, что в истории философии {60} сохранилось «семь колонн дворца мудрости»: 1) древне восточная философия в Египте и Месопотамии, 2) фило софия Зороастра, 3) индийская, 4) фракийская,
5) гре ческая начиная с Фалеса, 6) «италийская» (Бруно объединяет здесь и Эмпедокла, и Архимеда, и Лукреция) и, наконец, 7) германская в XVI в.
«Не думайте, ученейшие слушатели, — говорил Бруно, — будто я собираюсь льстить вам, если намерен ближе взглянуть на ваши сокровища, которые вы сами лицезреете лучше других... С того времени как у вас создалась империя, у вас возникло много наук и появилось много гениальных людей, подобных которым не найдется нигде среди других народов. Кто в эпоху шваба Альберта Великого был ему подобен? И неужели не был он в тече ние долгого времени выше Аристотеля, к приверженцам которого недостойным образом отнесен, так как принад лежал к числу церковников по условиям того времени? Боже милостивый, а кто может сравниться с Кузанцем, который тем меньшему числу людей доступен, чем более сам велик? Если бы облачение священника не запятнало его гения, то неужели я не признал бы его равным Пифа гору и даже значительно превосходящим его? Как вы расцениваете Коперника, который был не только матема тиком, но — что еще выше — и физиком? В этих двух головах заключалось больше понимания, чем в Аристо теле и всех перипатетиках, вместе взятых, со всеми их размышлениями о природе» 34.
В Прагу Бруно приехал в середине 1588 г. За пол года он успел переиздать «Луллиеву лампаду» и опубли ковать новый труд «Сто шестьдесят тезисов против мате матиков и философов нашего времени».
Книга вышла с посвящением, адресованным импера тору Рудольфу II. Последний в награду за книгу велел выдать Бруно 300 талеров.
Император покровительствовал наукам, но в пределах магии, астрологии и алхимии, не посягавших на фило софские каноны. Однако в этой католической стране Бруно не мог найти применения своему все более разго равшемуся творческому темпераменту. На деньги, полу ченные от Рудольфа II, он переехал в герцогство Брауншвейг. Уже в январе 1589 г. он был включен в состав открытого здесь в 1576 г. Хельмштедтского университета, однако, как и в других германских университетах, он {61} как иностранец был допущен только к необязательным студенческим семинарам. Все же здесь нетерпимость лютеранских богословов сдерживалась и даже подавля лась рукой герцога Юлия Брауншвейгского. Отношение герцога к богословам характеризуется речью, произне сенной им 6 мая 1582 г.
«Мы не позволим, чтобы наши богословы управляли нами, ибо они так же подвластны слову бога, как и ми ряне. Бог вовсе не собирается населить небо одними только богословами, так как он пострадал не за одних лишь богословов, а за все сословия мира, как за младших, так и за старших, как и за самых бедных, невзирая на лица. Мы находим, кроме того, что сами богословы отличаются друг от друга, как небо от земли, ибо, к со жалению, ни один из них не в состоянии жить с другими в мире, любви и согласии и в очень многом они зависят от своих человеческих помыслов и мнений. Мы вовсе не хотим, чтобы богословы наступили на нас сапогом, так как одной ногой они стоят на церковной кафедре, а {62} другой норовят попасть в зал заседаний государственного совета. И другие государи также не намерены настолько уступать богословам, чтобы в результате вновь разрази лась над христианским миром религиозная война и нача лась кровавая бойня. С этими завистниками и стремя щимися к власти головами нельзя строить и сохранять церковь. Богословы предписывают друг другу формулы примирения, а по существу втихомолку затевают враж дебные козни» 35.
Под покровительством герцога Бруно готовил новые труды. Некоторые были вскоре опубликованы во Франк фурте, другие увидели свет только через 300 лет. В этот период Бруно интересовали вопросы медицины и он им посвятил трактат «Луллиева медицина» и в значительной мере трактат «О началах вещей, элементах и причинах». Работал Бруно и над сочинением «О сочетании образов, символов и представлений», завершенным во Франк фурте.
Брауншвейгский период был сравнительно спокойным периодом жизни Бруно, и здесь его творчество разверну лось широко. Но вскоре обстановка изменилась. 6 мая 1589 г. герцог Юлий Брауншвейгский умер. На церемонии погребения Бруно произнес речь, которая затем была опубликована в Хельмштедте под названием «Слово уте шения».
Речь была произнесена в присутствии двора, светских и духовных сановников и членов университета. Ее острие было направлено против папской тирании, но оно затро нуло и слушавших речь протестантских пасторов, пресви теров, магистратов, интендантов и суперинтендантов.
«Это чудовище извращеннейшей папской тирании, это отрубленная голова Горгоны, у которой вместо волос мно жество змей и все они действуют против бога, природы, и люди с нечестивыми языками отравляют мир ядом гнуснейшего невежества и подлости. И вот мы узнаем, что благодаря твоей доблести эта Горгона разрублена и выброшена из твоих владений. Этот стальной меч, крас ный от крови убитого чудовища, мужество непреклонного разума, которым ты прикончил этого ужаснейшего зверя» 36.
Сын умершего герцога также был покровителем Бруно, однако это не помешало лютеранской церкви пре следовать его.
{63} Во главе лютеранско-евангелической церкви Брауншвейгского герцогства стоял суперинтендант Гильберт Боэций, наиболее реакционный лютеранский «грамматик». Он предал Бруно церковному суду — пресвитериуму цер ковного конвента. Конвент вынес приговор об отлучении от церкви. Бруно не принадлежал к лютеранской церкви, но компетенция церковного суда распространялась на всех граждан, проживающих в герцогстве и пользую щихся в нем гражданскими правами. Отлучение приво дило к лишению прав, запрещению любой публичной дея тельности и позорящим обрядам наказания.
Неизвестно, был ли осуществлен приговор, но, ко нечно, не могло быть и речи о том, чтобы оставаться и печататься в Хельмштедте. Бруно собирался направиться в Магдебург, где рассчитывал издать подготовленные им труды. Но вскоре он решил переехать во Франкфурт. Там существовало издательство Иоганна Вехеля. Его владельцем был эмигрировавший в свое время из Фран ции гугенот, с которым Бруно был знаком еще в лондон ский и парижский периоды. Сейчас он возобновил связи и получил согласие на издание у Вехеля накопившихся трудов. Было условленно, что Бруно переедет во Франк фурт и будет работать над выпуском книг. Издательство же принимало его на это время на содержание и предоставляло жилище. Вероятно, средства на переезд ему также предоставил Вехель.
Летом 1590 г. Бруно прибыл во Франкфурт. Иоганн Вехель хотел поселить его у себя, однако это не удалось.
С просьбой о разрешении поселиться у Вехеля Бруно обратился к бургомистру, но получил отказ. Среди ру кописных бумаг Бруно, хранящихся в Библиотеке имени Ленина в Москве, есть черновик прошения Бруно. Текст подвергался исправлениям и перечеркиваниям и не под дается полному восстановлению. Приведем его в том виде, в каком удалось разобрать.
«... просит... нельзя ли... на несколько недель посе литься в доме Вехеля... предприятием которого поль зуется для печатания... необходимо внимательно наблю дать за... другие удобства... целесообразнее для собст венной работы... милость вашего превосходительства... буду в высшей степени признателен» 37.
Вместе с тем протоколы сената Франкфурта содержат следующую резолюцию бургомистра:
{64} «Его прошение надлежит отклонить, и пусть ему ска жут, что он может тратить свои гроши в другом месте».
В конце концов Бруно устроился в Кармелитском мо настыре.
Обзаведясь кровом, Бруно погрузился в работу. Всю вторую половину 1590 и начало 1591 г. он работал в ти пографии Вехеля над выпуском трех латинских поэм.
Первой вышла книга «О тройном наименьшем и об измерении» (сохранилось разрешение франкфуртской цензуры на ее издание). Книга эта продавалась на весен ней книжной ярмарке в 1591 г. Бруно уехал из Франк фурта до ее выхода.
В этом же году две другие поэмы — «О монаде, числе и фигуре» и «О необъятном и неисчислимом» появились на осенней ярмарке. В трех книгах Бруно формулировал свои философские идеи, созревшие еще в лондонский пе риод. Но теперь за плечами было десятилетие раздумий, дискуссий, пересмотра, уточнения и совершенствования концепций.
В книге «О тройном наименьшем» изложены атоми стические представления Бруно.
Поэма «О монаде, числе и фигуре» открывается сти хотворением, в котором Бруно повторяет мотив, уже прозвучавший в цитированном ранее стихотворении 1584 г. Вновь Бруно поднимается к небу на крыльях истины, оставляя внизу глупцов с их слепой верой.
В поэме «О необъятном и неисчислимом» формули руются космологические идеи Бруно. Поэма заканчи вается панегириком Копернику:
«Взываю к тебе, прославленный своим достойным изумления умом, гениальности которого не коснулся по зор невежественного века и чей голос не был заглушен шумным ропотом глупцов, о благородный Коперник, ве ликие произведения которого волновали мой ум в неж ном возрасте... И когда тысячи доводов освятили истин ное суждение и легко была раскрыта природа, тогда только познание дало мне возможность воспринять твой гений и признать твою правоту. Я понял, что тебе досту пен смысл Тимея, Гегесия, Пикета и Пифагора. И ты уже не только отрицал, что Земля находится в середине, — это и другие могли видеть еще значительно раньше, — но утверждал и то, что она несется в годовом круго обороте вокруг Солнца и уже не остается места для этих {65} семи концентрических сфер. Она стремительно вращается также вокруг своего собственного центра, и это движение внушает обманчивое представление о мировом движении, а отсюда возникает представление о множестве вращаю щихся сфер, открытых научным познанием.
Удивительно, о Коперник, что при такой слепоте нашего века, когда погашен весь свет философии.., ты смог появиться и гораздо смелее возвестить то, что приглушенным голосом в предшествующий век возвещал Николай Кузанский в книге «Об ученом незнании» 38.
Поэма включает энергичную антиклерикальную фи липпику:
«Некогда у египтян были разные басни, служившие для того, чтобы ум лучше воспринимал некоторые тайны, чтобы недоступное непосредственным чувствам лучше воспринималось при помощи знака или образа. Но за тем. .. для народов была выдумана нелепая сказка, по явилось варварство и начался преступный век, для кото рого знание считалось опасным, предметом благочестия стало нечестивое и жестокое, а религии вменялось в обя занность держать мир в состоянии раскола и ставить на силие выше права. Так, место истины и справедливости заняла глупая басня, которая извратила разум и испор тила жизнь... Мудрость и справедливость впервые начали покидать Землю, когда секты стали превращать мнения в источник доходов. Тогда за мнения партий начали бо роться, словно за собственную жизнь или за жизнь своих детей, вплоть до окончательного истребления противни ков. При этих мрачных знамениях религия и философия попраны, а республики, государства и империи вместе с государями, знатными лицами и народом приходят в смятение и уничтожаются» 39.
Вместе с тремя поэмами в 1591 г. вышла книга Бруно «О сочетании образов, знамений и идей».
Как уже говорилось, книги эти поступили на книж ные ярмарки Франкфурта, устраивавшиеся два раза в год — весной и осенью. Сюда стекались книготорговцы из многих стран; здесь они производили оптовые закупки и отправляли грузы морем и сушей на свои склады. Франкфурт был международным центром не только кни готорговли, но и книгопечатания. Именно здесь рожда лась и распространялась по Европе популярность мно гих авторов разных национальностей, а подчас и {66} убеждений. Она шла не только легальными путями. Благодаря инквизиционным запретам и преследованиям широко процветала контрабандная торговля книгами. В числе главных ее каналов были венецианские пути. Из Венеции книги распространялись по всей Италии. Известность их авторам создавали также немецкие студенты, в большом числе завершавшие свое образование в университетских центрах Италии. Распространение запрещенных книг приобрело размеры, встревожившие папский престол, и в 1589 г. римская инквизиция решила подвергать строгой проверке книги, привозимые в Венецию.
Тем не менее контрабандная торговля продолжалась, и книги Бруно пошли в Италию этими же путями. Во время весенней и осенней ярмарок Бруно уже не было во Франкфурте. По-видимому, власти не разрешили ему проживать в городе, и он выехал в Цюрих, откуда и связывался с издательством Вехеля.
В Цюрихе проживал в это время ученик Бруно, бо гатый и родовитый молодой {67} немец Иоганн Генрих Гайнцель фон Дегерштейн из Аугсбурга. В Аугсбурге он, как и его отец, принадлежал к кальвинистской оппозиции, что привело его к необходимости покинуть родину, когда лютеранские круги начали его преследовать. В Цюрихе его обширный замок Эльгау стал центром объединения группы прогрессивно настроенных ученых; здесь они со бирались, веди беседы и дискуссии. Сюда ранней вес ной 1591 г. приехал Бруно и прожил здесь до конца года.
В Цюрихе Бруно нашел среду сочувствующих ему людей и преданных учеников, с одним из которых, Ра фаэлем Эглином, он предпринял новый труд. Как обычно, по наброскам или прямо он диктовал текст, а Эглин за писывал его. Так был создан в Цюрихе в 1591 г. «Свод метафизических терминов».
Когда Бруно покинул Цюрих, Рафаэль Эглин продол жал работать над «Сводом». Позже, хотя арест Бруно держался в тайне, до Цюриха дошли сведения об исчез новении Бруно. Это побудило Эглина приступить к изда нию сохранившейся у него рукописи. Либо сведения, по лучаемые в Швейцарии, доходили в искаженном виде, либо сам Эглин не ждал ничего иного от инквизиции, но он рассматривал это издание как посмертное и в посвя щении, адресованном сыну Иоганна Гайнцеля, он говорил об «исходе бытия» Бруно как о совершившемся факте. Издание было подготовлено и посвящение написано в 1592 г. Но выход его в свет задержался до 1595 г.
Когда книга вышла, Бруно уже три года находился в заточении и подвергался допросам венецианской, а за тем римской инквизиции.
{67}
Почему Бруно, вынужденный оставить Франкфурт, избрал именно Цюрих? Только ли потому, что там ждала его помощь Иоганна Гайнцеля? Может быть, Цюрих был преднамеренно избранным этапом, приближавшим Бруно к границам родины? Кратчайший путь из Франкфурта в Венецию шел через Цюрих. Не задумал ли Бруно свое {68} возвращение в Италию еще во Франкфурте? Основания для этого были.
После смерти Сикста V папская власть пережила период внутренней борьбы и дезорганизации. За один год произошла смена трех пап (Урбан VII, 1540: Григо рий XIV. 1590—1591; Иннокентий IХ, 1591). Папа Гри горий XIV, вступивший на папский престол в 1590 г., считался покровителем искусств и наук. Нет ничего невероятного в том, что у Бруно, глубоко убежденного в непреложности и убедительности проповедуемых им мыслей, могла возникнуть надежда добиться у папы про щения и снисходительного отношения к трудам.
Так Бруно объяснил свое возвращение в Италию на допросе в венецианской инквизиции. Может быть, это был только тактический ход, но может быть, таково было действительное намерение изгнанника, не нашедшего второго отечества, чужестранца, гонимого обоими рели гиозными лагерями.
Осуществление такого намерения вовсе не требовало ни сделок с научной совестью, ни необратимых шагов. Не нужно было ни возвращаться в Неаполь, ни отда ваться в руки Рима. Была Венеция, казавшаяся средото чием образованности и гуманистической терпимости. Венеция, где процветали типографии и библиотеки, академии и кружки, где жили Паоло Сарпи и Андреа Морозини, вельможи и философы, покровители свободомыс лия, открывшие свои дворцы и сады талантливым иска телям истины.
Бруно решил перебраться в Венецию. Думал ли он о том, что в Венеции есть свои инквизиторы и сидит апостолический нунций? Будучи в Цюрихе, он часто наезжал во Франкфурт к своему издателю. Установив связи с книготорговцами, пересекавшими со своим конт рабандным товаром границу Швейцарии, а затем Вене ции, Бруно с их помощью отправился в путь. Вновь по горным дорогам, через реки и перевалы он преодолел альпийские массивы и по долинам Ломбардии прибыл в Падую. Это было осенью 1591 г.
Здесь Бруно нашел то, к чему стремился. — атмосферу научных интересов, среду, жившую этими интересами. Он готовил свои рукописи, сносился с Вехелем и страсбургским издателем Лазарем Цецнером, встречался с про фессорами и студентами, рылся в книжных лавках и {69} засиживался в библиотеках. Еще во Франкфурте Бруно получил письмо от Джованни Мочениго, молодого венецианца, отпрыска знатнейшей и старейшей фамилии, дав шей Венеции дожей, военачальников и епископов. Моче ниго звал Бруно к себе, предлагал прекрасные условия жизни и вознаграждение. От Бруно требовалось обучить Мочениго «искусствам памяти и изобретения».
Находясь в Падуе, Бруно часто бывал в близко рас положенной Венеции, встречался с Мочениго и, наконец, решился принять его приглашение.
Перед отъездом в Ве нецию Бруно привел в порядок свой архив и значитель ную часть его оставил в Падуе Иерониму Беслеру и некоторым другим своим друзьям. С собой он взял мате риалы для подготавливаемого переиздания своих трудов и некоторые новые рукописи. Приехав в Венецию, Бруно некоторое время прожил в гостинице и, наконец, посе лился у Мочениго. Складывается впечатление, что он это сделал не очень охотно и что пребывание в доме Мочениго его тяготило. Уже через два месяца он соби рался покинуть этот дом и даже уехать во Франкфурт. Он заявил Мочениго, что считает свои обязательства вы полненными и что его ждут издательские дела.
Вряд ли Бруно исчерпал бы в два месяца программу обучения, если бы у него установился интеллектуальный контакт с учеником. Но, по-видимому, в Мочениго он не нашел ни способностей, ни гибкости ума, вызывающих интерес учителя. Можно думать, что у Бруно возникли подозрения об истинных намерениях Мочениго, а эти намерения вряд ли созрели внезапно. Мочениго тайно от Бруно собирал компрометирующие его сведения.
С другой стороны, разговоры, которые вел Бруно с Мо чениго, его беседы и поучения не отличались сдержан ностью и осторожностью. Таков был характер Бруно. Он сам признавал, что по складу своей натуры склонен увлекаться собственными мнениями и публично развивать взгляды, вызывающие повсеместное неодобрение. Об этом он писал в предисловии к «Луллиевой лампаде», об этой же черте Бруно писал и Котэн.
Позже Бруно мог пожалеть о такой несдержанности и ощутить известную тревогу и настороженность по от ношению к своему ученику и слушателю.
Во всяком случае, чувствовал ли Бруно предательскую ловушку или не догадывался о ней, но он рвался скорее {70} покинуть дом Мочениго. Однако тот действовал быстрее. В ночь на 23 мая 1592 г. Мочениго в сопровождении слуг ворвался в спальню Бруно, поднял его с постели, силой отвел на чердак и запер там, якобы потому, что Бруно не выполнил своих обязательств по обучению. Без пол номочий, без ордера на арест, без того внешнего декорума законности, который соблюдался даже в странах инкви зиционного беззакония. Однако ордер на арест не заста вил себя ждать. В течение суток Бруно оставался за пертым в доме Мочениго, на чердаке, а затем в под земелье, а в ночь на 25 мая его под стражей перевели в тюрьму венецианской инквизиции. 26 мая 1592 г. началась судебная процедура.
Дело Бруно рассматривал трибунал святого суди лища — церковный суд Венеции. Председательствовал на нем один из децемвиров — членов Совета десяти. В состав трибунала входили папский апостолический нунций, вене цианский патриарх и венецианский инквизитор. Заседа ния происходили во Дворце дожей. В книге «Прибавления к римским письмам», изданной в 1847 г. в Петербурге, дается описание этого места:
«Возвратясь из придворной церкви через залы сената и четырех портиков, входишь в самое страшное отделение дворца, в палату десяти таинственных правителей рес публики и трех инквизиторов... В преддверии залы, где сидели письмоводители и обвиняемые ждали суда, а осуж денные — приговора, сохранились еще львиные пасти, или отверстия для приема доносов... Дубовая дверь, вроде шкафа, ведет в небольшую комнату, которую избрали для своих совещаний три инквизитора, и одна только уце левшая на стене картина с фантастическими изображе ниями всякого рода казней украшает это страшное средоточие управления республики.
Около покоя инквизиторов есть несколько тесных проходов в кельи, где хранились архивы и совершались иногда пытки; в одном углу — роковая дверь, которая из одного места одновременно вела и на горькоименный мост вздохов, в темницу, что за каналом, и в глубокие подземелья дворца, и под свинцовую крышу, в пломбы, где томились жаром узники. Однако последнее заклю чение не было столь ужасно и назначалось для менее важных преступников... И надобно сойти на дно колод цев, чтобы там постигнуть весь ужас сих темниц, где {71} в сырости и совершенном мраке изнывали жертвы мще ния децемвиров и где пропадали без вести навлекшие на себя их подозрения. Еще видно каменное кресло, на ко торое сажали осужденных, чтобы удавить их накинутою со спинки кресла петлею, и то отверстие сводов, куда подплывала гондола, чтобы принять труп и везти его в дальний канал Орфано для утопления» 1.
«Горькоименный мост вздохов» — мост, с которого всегда были слышны стоны пытаемых или подверг шихся пытке узников, — вел через канал к тюремной башне, где содержались узники. Узники помещались в колодцах-подземельях либо в камерах под свинцовой крышей, где они страдали от мучительной жары летом, и мучительного холода зимой. Сюда, в одну из этих темниц бросила Бруно тюремная стража. В той же ка мере во время пребывания в ней Бруно находились и другие подследственные. Среди них были Франческо Вайа, плотник из Неаполя, капуцин Челестино из Вероны и еще несколько арестованных инквизицией монахов.
Исчезновение Бруно осталось незамеченным; многие знали, что он собирался во Франкфурт, да и круг его знакомых был невелик.
Больше 250 лет все обстоятельства ареста и процесса Бруно оставались неизвестными. Попав в руки инквизи ции, Бруно был потерян для друзей и знакомых. Даже те из них, кого магистр-инквизитор допрашивал как свиде телей, обязаны были хранить молчание и, конечно, не оставили никаких воспоминаний или записей. Доносы, протоколы допросов и вообще все материалы процесса хранились в архивах в полной недоступности.
Только итальянская революция 1848 г. открыла доступ некоторым историкам к венецианским архивам. Во время краткого существования республики видный палеограф Цезарь Фукар получил из архива венецианского Совета мудрых ряд документов, и в том числе материалы про цесса Бруно.
Летом 1849 г. Римская республика пала и Венецию наводнили австро-франко-испанские солдаты. Фукар вы нужден был вернуть документы, но он снял с них копии. Эти копии он передал в 1862 г. биографу Бруно Доменико Берти. В 1868 г. появилась книга Берти «Жизнь Дж. Бруно Ноланца» 2, в которой были опубликованы материалы Венецианского процесса Бруно. Протоколы {72} допросов переведены, как уже говорилось, на русский язык В. С. Рожицыным и опубликованы в 1950 г. Сюда вошли кроме опубликованных Берти и другие доку менты, напечатанные в Италии в 20—30-е годы нашего столетия 3.
Вернемся к начальным событиям венецианской тра гедии. Заперев Бруно у себя в доме, Мочениго явился к венецианскому инквизитору Габриэле Салюцци, кото рый немедленно принял меры, чтобы узаконить поступок Мочениго. По-видимому, официальная процедура, необхо димая для заключения в тюрьму, еще не была подго товлена, и полицейский чин, посланный Салюцци, просто перевел Бруно с чердака в подвал дома Мочениго 4. Тем самым действия Мочениго получили официальную санкцию. Но для ареста по подозрению нужен был донос, и Мочениго принялся его составлять в тот же день. Его первый донос датирован 23 мая и гласит следующее:
«Я, Джованни Мочениго, сын светлейшего Марко Антонио, доношу, по долгу совести и по приказанию духов ника, о том, что много раз слышал от Джордано Бруно Ноланца, когда беседовал с ним в своем доме, что, когда католики говорят, будто хлеб пресуществляется в тело, то это — великая нелепость; что он — враг обедни, что ему не нравится никакая религия; что Христос был об манщиком и совершал обманы для совращения народа и поэтому легко мог предвидеть, что будет повешен; что он не видит различия лиц в божестве, и это означало бы несо вершенство бога; что мир вечен и существуют бесконеч ные миры, что Христос совершал мнимые чудеса и был магом, как и апостолы, и что у него самого хватило бы духа сделать то же самое и даже гораздо больше, чем они; что Христос умирал не по доброй воле и насколько мог старался избежать смерти; возмездия за грехи не су ществует; что души, сотворенные природой, переходят из одного живого существа в другое; что, подобно тому как рождаются в разврате животные, таким же образом рождаются и люди.
Он рассказывал о своем намерении стать основателем новой секты под названием «новая философия». Он гово рил, что дева не могла родить и что наша католическая вера преисполнена кощунствами против величия Божия; надо прекратить богословские препирательства и отнять доходы у монахов, ибо они позорят мир; что все они — {73} ослы; что все наши мнения являются учением ослов; что у нас нет доказательств, имеет ли наша вера заслуги перед богом; что для добродетельной жизни совершенно достаточно не делать другим того, чего не желаешь себе самому.., что он удивляется, как бог терпит столько ересей католиков.
Он сообщил, что уже раньше был обвинен инквизи цией в Риме по 130 пунктам и, если бы не скрылся, был бы схвачен.
Сперва я намеревался учиться у него, как уже докла дывал устно, не подозревая, какой это преступник. Я брал на заметку все его взгляды, чтобы сделать донос вашему преосвященству, но опасался, чтобы он не уехал, как он собирался сделать. Поэтому я запер его в ком нате, чтобы задержать, и так как считаю его одержимым демонами, то прошу поскорее принять против него меры» 5.
Написав донос, Мочениго на следующий день доставил его инквизитору Салюцци. Это было основанием для на чала судебного процесса, и Салюцци немедленно составил представление в церковный суд. 25 мая 1592 г. Мочениго передал второй донос. С ним вместе он доставил все имущество Бруно, книги, рукописи, личные вещи и деньги.
Через два дня после заключения Бруно в тюрьму, 26 мая 1592 г., состоялось первое заседание трибунала. Председательствовал сенатор Фускари. Членами суда были: патриарх Венеции как представитель венециан ского церковного управления, апостолический нунций, представлявший папский престол и ведущий допрос венецианский инквизитор.
Каждый из членов суда имел своего чиновника, участвовавшего в заседании, но не имевшего решающего голоса, — аудитора нунция, вика рия патриарха и комиссария святого судилища, назна чаемого инквизитором. В протоколе этого заседания говорится:
«Был введен человек среднего роста, с каштановой бородой, на вид лет сорока. Ему предложено принести присягу. Он поклялся, возложив руки на Евангелие» 6.
Дальше приводятся показания Бруно — рассказ о зна комстве с Мочениго и подробности насильственного заключения во дворце последнего. Затем записана со слов Бруно его биография 7. После этого Бруно в течение {74} нескольких дней не вызывали на допрос. В это время Мочениго составил еще один донос:
«Так как мне приказано вашим преосвященством вни мательно обдумать и припомнить все, что приходилось слышать от Джордано Бруно, противного нашей католи ческой вере, то я припомнил слышанное от него кроме уже донесенного мною письменно вашему преосвящен ству, что образ действий церквей в настоящее время иной, чем тот, какой был в обычае у апостолов, ибо они обращали народы проповедью и примерами доброй жизни, а в настоящее время тех, кто не желает быть католиком, подвергают пыткам и казням, потому что ныне воздей ствуют насилием, а не любовью, и такое состояние мира не может более продолжаться, так как процветает невеже ство и нет ни одной хорошей религии; что католическая вера нравится ему больше других, но и она нуждается в крупном преобразовании; что долго это продолжаться не может и скоро мир увидит всеобщее преобразование, ибо совершенно невозможно, чтобы такая испорченность могла долее существовать; что он ожидает великих дея ний от короля Наваррского и потому намерен поторопить его явить свету свои замыслы.
Он говорил также, что не знает времени, когда про цветало бы большее невежество в мире, чем теперь; что некоторые хвастают, будто обладают большей мудростью, чем на деле у них имеется, так как уверяют, будто знают то, чего сами не понимают, например, что бог един и вместе с тем троичен, а это — нелепость, невежество и величайшее кощунство против величия господа.
Я приказывал ему замолчать и учить лишь тому, чему он обязан учить, ибо я — католик, а он — хуже лютера нина, и я не могу вынести этого. Он же сказал:
— О, вы сами увидите, далеко ли уйдете с вашей верой!
Затем он со смехом заявил:
— Ждите суда, когда все воскреснут, и тогда полу чите награду за свои добродетели.
В другой раз он сказал, что не понимает, как эта республика, которую он считает самой мудрой, попускает, чтобы монахи владели такими богатствами. Надо посту пить, как во Франции, где доходами монастырей поль зуются дворяне, а монахи питаются жалкой похлебкой, и это очень хорошо, ибо те, кто ныне поступает в монахи, {75} сплошь ослы, и позволять им пользоваться такими бла гами — величайший грех...» 8
Донос был представлен трибуналу 29 мая. Назавтра, 30 мая, Бруно предстал перед трибуналом для второго допроса. Второй допрос был посвящен выяснению всех обстоятельств биографии Бруно. На заседании трибунала не присутствовали ни папский нунций, ни патриарх Венеции. Председательствовал Алоизи Фускари в при сутствии Габриэле Салюцци и аудитора апостолического нунция. Бруно рассказал всю свою биографию, доведя ее до событий в доме Мочениго, рассказанных им на первом допросе. Он показал, что намеревался вернуться во Франкфурт, чтобы напечатать последнюю написанную им рукопись книги «О семи свободных искусствах», а также ряд других книг. В целом они должны были составить те его новые труды, которые содержат взгляды, поддерживаемые им в настоящее время. Он собирался «повергнуть их к стопам папы», изложить ему свои взгляды и испросить отпущения грехов и разреше ния сохранить духовное звание, находясь вне ордена. Бруно утверждал, что это намерение у него окончательно сложилось как раз в дни, предшествовавшие аресту. Он рассказал, что встречался и беседовал об этом с некото рыми доминиканскими монахами из Неаполя, в том число с преподавателем из монастырской школы отцом-регентом Доменико Ночера.
Бруйо подчеркивал свое намерение лично обратиться к папе. «Мне известно, что он любит способных людей».
Как уже говорилось, решение о возвращении в Ита лию возникло у Бруно еще при жизни папы Григория XIV, умершего в 1591 г. Теперь папский престол зани мал Климент VIII, избранный 30 января 1592 г. Уже одно имя, принятое кардиналом Альдобрандини при по лучении папской тиары, обязывало нового папу к мило стивым поступкам (clement — по-латыни милостивый, кроткий). Имя Климент было им принято намеренно как символ предстоящей деятельности на папском престоле. Тучный, болезненный, мнительный и суеверный, он ок ружил себя врачами и астрологами, и это питало слухи о его склонности к людям науки и о терпимости к их религиозным и философским воззрениям.
Быть может, Бруно действительно намеревался при пасть к стопам папы, но сейчас во всяком случае он {76} рассчитывал на уместность такого заявления. В конце Доп роса Бруно подтвердил, что некоторые книги, написанные и изданные им раньше, он не одобряет, «ибо высказы вался в них и рассуждал чрезмерно философски, нече стивым образом, а не так, как подобает доброму христиа нину». Однако Бруно признает нечестивым только образ рассуждений, а отнюдь не существо. Философские воп росы божественной мудрости, благости и могущества он излагал «согласно христианской вере». Не одобряет же он эти свои труды только потому, что «основывал свое учение на чувствах и разуме, а не на вере» 9.
Инквизиция вызвала в качестве свидетелей обвинения знавших Бруно книготорговцев Чотто и Бертано, которых назвал Мочениго. Но они ничего не говорили о еретиче ских идеях Бруно и, наоборот, характеризовали его как лояльного католика. В свою очередь Бруно сослался на свидетеля его давних юношеских настроений Доменико Ночера, преподававшего в 1572—1574 гг. учение Фомы Аквинского в школе монастыря св. Доменика в Неаполе, как раз в те годы, когда там учился Бруно. Ночера сразу же был вызван на допрос. Он подтвердил, что, встречаясь в Венеции, Бруно советовался с ним о намерении предстать перед папой со своими трудами.
И этот свидетель не подтвердил обвинений, содержа щихся в доносах Мочениго. Пока что показания свидете лей ничего не подверждали, сам Бруно признавал свою вину в очень небольшом объеме, книги и рукописи, ко торые Мочениго передал вместе с вещами Бруно, состав ляли незначительную часть опубликованного и к тому же не были прочитаны ни членами трибунала, ни кем-либо по его поручению. Единственным документом следствия оставались доносы Мочениго. Ими Салюцци и руковод ствовался в своих допросах.
Третий допрос происходил 2 июня, через два дня после второго допроса. На нем председательствовал уже не Фускари, а другой сенатор — Себастиан Барбадико. В составе суда присутствовали все основные члены три бунала — апостолический нунций, патриарх Венеции и несменяемый следователь-инквизитор Салюцци.
Бруно представил трибуналу список всех своих опуб ликованных трудов, который он составил уже в тюрьме, включающий и перечень неопубликованных рукописей. Список этот не сохранился.
{77} Бруно указал, что книги, на которых местом издания указаны Венеция и Париж, в действительности почти все изданы в Англии и что Венеция была указана по жела нию издателя, чтобы способствовать более широкому рас пространению книг. Предметом всех книг является фи лософия, и в основе анализа лежат естественнонауч ные принципы — «естественный свет», по терминологии Бруно. Положения, отвечающие требованиям веры, не вы двигаются в них на первый план, и задача этих трудов — не опровержение религиозных догматов, а возвеличение философии, хотя при этом, конечно, высказаны многие естественнонаучные взгляды, враждебные вере.
На вопрос, не высказывал ли он в своих выступлениях и беседах положений, противоречащих и враждебных католической вере и установлениям церкви, Бруно отве тил, что непосредственно не учил тому, что противоречит религии, хотя косвенным образом, как можно было по лагать, выступал против. Но книги Платона и Аристотеля косвенно противоречат вере в гораздо большей степени, и тем не менее их разрешено излагать и объяснять.
Далее Бруно изложил основу своих взглядов.
«В целом мои взгляды следующие, — говорил он. — Существует бесконечная Вселенная, созданная бесконеч ным могуществом. Ибо я считаю недостойным благости и могущества божества мнение, будто оно, обладая спо собностью создать кроме этого мира другой и другие бесконечные миры, создало конечный мир.
Итак, я провозглашаю существование бесчисленных отдельных миров, подобно миру этой Земли. Вместе с Пи фагором я считаю ее светилом, подобным Луне, другим планетам, другим звездам, число которых бесконечно. Все эти небесные тела составляют бесчисленные миры. Они образуют бесконечную Вселенную в бесконечном пространстве.
Таким образом, есть двоякого рода бесконечность — бесконечная величина Вселенной и бесконечное множе ство миров, и отсюда косвенным образом вытекает отри цание истины, основанной на вере.
Далее, в этой Вселенной я предполагаю универсальное провидение, в силу которого все существующее живет, развивается, движется и достигает своего совершенства.
Я толкую его двумя способами. Первый способ — сравнение с душой в теле: она — вся во всем и вся в {78} каждой любой части. Это, как я называю, есть природа, тень и след божества.
Другой способ толкования — непостижимый образ, посредством которого бог по сущности своей, присутст вию и могуществу существует во всем и над всем не как часть, не как душа, но необъяснимым образом...
Что же касается духа божья в третьем лице, то я не мог понять его в согласии с тем, как в него надлежит веровать, но принимал согласно пифагорейскому взгляду, находящемуся в соответствии с тем, как понимал его Соломон. А именно: я толкую его как душу Вселенной или присутствующую во Вселенной, как сказано в пре мудрости Соломона: «Дух господен наполнил круг земной и то, что объемлет все». Это согласуется с пифагорей ским учением, объясненным Вергилием в шестой песне «Энеиды»:
Небо и земля, гладь моря в начальном веке,
Светлый шар Луны, титанки яркие звезды
Дух в их безднах питает. В жилах разлитой
громады
Ум ее движет...
От этого духа, называемого жизнью Вселенной, про исходит далее, согласно моей философии, жизнь и душа всякой вещи, которая имеет душу и жизнь, которая поэ тому, как я полагаю, бессмертна, подобно тому как бес смертны по своей субстанции все тела, ибо смерть есть не что иное, как разъединение и соединение. Это учение изложено, по-видимому, в Экклезиасте, там, где говорится: нет ничего нового под солнцем. Что такое то, что есть? — То, что было...» 10
Приведенная декларация пантеистического отожде ствления святого духа с «душой Вселенной» и отрицание акта творения представляют не только биографический интерес. Это — краткое изложение гносеологического и космологического кредо — бесконечности пространства, бесконечности миров, одушевленности природы и бессмер тия, приравниваемого к сохранению субстанции. Что же касается биографического значения этого отрывка, то оно также велико: Бруно сформулировал те идеи, от которых он не отрекался в течение всего процесса.
Но натурфилософские идеи пока не подвергаются пря мой атаке со стороны следователя инквизиции. Сейчас {79} такая атака направлена на выводы из натурфилософии Бруно — на отрицание троичности божества — христиан ской формы теизма в собственном смысле, догмата о боге, стоящем над природой. Салюцци задает прямой вопрос, признавал и признает ли Бруно догмат единой различаю щейся по ипостасям троицы. Бруно ответил, что сомне ния у него возникали еще с 18-летнего возраста и тогда же сформировались взгляды, которые он только что из ложил по этому вопросу. «Но свое отрицание я никогда не высказывал, не излагал ни устно, ни письменно, а только сомневался наедине с собой, как сказано мною». Далее Бруно утверждал, что он никогда не защищал взглядов ариан, а только комментировал их, что и могло послужить причиной подозрения, вызвав шего привлечение его к суду в Неаполе в 1576 г.
Третий допрос закончен. Бруно уводят из зала заседа ний трибунала. Но теперь Салюцци уже не ждет и не размышляет. В тот же день, не давая опомниться Бруно, трибунал собирается прямо в помещении, где находятся камеры заключенных, и там ведется четвертый допрос. И вновь мертвая хватка Салюцци, стрелы направлены в одну точку — заставить признаться в отрицании боже ственной природы Христа.
Вначале задается общий вопрос: какие еще помимо ранее высказанных утверждения, прямо или косвенно на правленные против католических установлений и хри стианской веры, содержатся в письменных или устных высказываниях Бруно.
Утром Бруно уже отвечал на подобный вопрос и при знал, что в его «Ста двадцати тезисах» и в других издан ных во Франкфурте книгах содержится косвенная воз можность найти такие утверждения. Теперь Салюцци снова возвращается к этому вопросу.
Первая фраза ответа Бруно звучит вполне опреде ленно: «Я полагаю, что в моих книгах можно найти много враждебного католической вере»12. Но уже следующая фраза придает ответу двусмысленную окраску: «Точно так же в своих рассуждениях я высказывал взгляды, ко торые могли вызвать соблазн». Речь идет уже не о пря мой еретичности высказывания, а только о возможности, о «соблазне» толковать его таким образом. Последняя фраза ответа должна полностью выбить оружие из рук обвинения: «Однако я высказывал подобные взгляды не {80} с умышленной и прямой целью вести борьбу против католической веры, а основывался исключительно на фило софских доводах или излагал мнение еретиков». Изла гать мнение еретиков — не значит разделять его, философ ские доводы могут привести к иному, отличающемуся от общепринятого толкованию церковной догмы, однако это не значит, что они отрицают ее как таковую.
Но Салюцци помнит фразу Бруно, записанную в ут реннем протоколе, отрицающую субстанциальную истин ность троицы, и требует от Бруно ответить, какова его точка зрения на второе лицо троицы (т. е. на Иисуса Хри ста) и что он писал или говорил по этому поводу. Бруно отвечает, что относительно воплощения второго лица он вообще не высказывался и не писал. Далее Бруно утвер ждает, что всегда признавал тройное единство бога, по сомневался в приложимости термина «лицо»; что верил в воплощение божественного слова в человеческой сущ ности Христа, но сомневался в том, что это соединение подобно соединению души и тела. В заключение Бруно говорит, что колебался относительно непостижимости ха рактера воплощения, но не выступал ни против догмата «и слово стало плотью», ни против символа воры «и воче ловечился». Из этих сомнений «не вытекает взгляда, про тивного божественности Христа и той божественной ипо стаси, которая называется Христом» 13.
Салюцци задает вопрос о взглядах Бруно, касающихся чудес, деяний и смерти Христа. Бруно отвечает, что всегда держался взглядов, предписанных католической церковью, и никогда не говорил, не верил и не думал ничего, про тивного этим взглядам.
Далее следует вопрос относительно таинства обедни и пресуществления тела и крови Христовой в хлебе и вине. Бруно отвечает, что всегда верил в таинство обедни и пресуществления. Не посещал же он обедни только из страха нарушить запрещение, налагаемое отлучением. Что касается общения с кальвинистами и лютеранами в еретических странах, то чтения, диспуты и беседы ог раничивались только философскими вопросами и не за трагивали религиозных.
Но Салюцци наступает, требует признания, не выдви гал ли Бруно суждений, противоположных только что высказанным, не говорил ли, что Христос был не богом, а обманщиком? Этот вопрос вызывает возмущение Бруно:
{81} «Меня удивляет, как могут задаваться подобные во просы, ибо никогда не держался такого мнения, не гово рил ничего подобного и не думал ничего, отличающегося от того, что сказал сейчас о личности Христа. Я считаю о нем истиной то, чему учит святая матерь — церковь». И когда он это говорил, то сильно опечалился и мно гократно повторял: «Не понимаю, как можно предъявлять мне подобные обвинения» 14.
Салюцци добился своего. Он вывел Бруно из равнове сия. Спокойное течение допросов первых дней, когда Бруно рассказывал, а судьи бесстрастно слушали, сме нила атмосфера нервозности подсудимого и агрессивности допрашивающего. И нужно нагнетать напряжение, не да вать передышки. Допрос длился весь день, и надо его продолжать, надо измотать Бруно и психологически, и физически, нужно игнорировать его объяснения и вновь возвращаться к, казалось бы, исчерпанной теме.
В доносе Мочениго указывалось, что Бруно отрицал необходимость «добрых дел». Это один из основных догма тов католической церкви, против которого выступал про тестантизм. В католической церкви догмат добрых дел сводился главным образом к обилию постов, покаяний, эпитимий, к паломничеству, многочисленным праздникам святых и, что особенно важно, к пожертвованиям в пользу церкви и активному участию в ее начинаниях.
Салюцци задает Бруно вопрос: необходимо ли для спа сения совершать добрые дела или, по его мнению, доста точно вести добродетельный образ жизни и не делать другому того, чего не желаешь себе. Бруно твердо отве тил, что всегда признавал необходимость добрых дел. В подтверждение он обращается к своим книгам «О при чине, начале и едином» и «О бесконечности, Вселенной и мирах». Из последней он наизусть указывает страницу и цитирует отрывок, который, как он говорит, находится на странице 19-й его книги. Речь идет, по-видимому, о книге, изданной в Лондоне в 1584 г. Если обратиться к национальному изданию, то в первом томе итальянских сочинений, содержащем диалог «О бесконечности, Все ленной и мирах», можно найти соответствующий отры вок. Совпадая по смыслу, он звучит несколько иначе, чем в протокольной записи допроса. По-видимому, зная, что трибунал не располагал в тот момент этим сочине нием, Бруно усилил звучание нужного ему утверждения, {82} Мочениго обвинил Бруно в том, что он требовал от нять доходы у монахов, и Салюцци задает вопрос — пори цал ли Бруно монашеские доходы. Бруно отрицает и утверждает, что, наоборот, он осуждал нищенство мона хов.
Салюцци не отступает — говорил ли, что образ жизни монахов не согласуется с образом жизни апостолов? Бруно решительно отрицает. Возмущенный и расстроен ный, он «поднимал руки и очень удивлялся, как могут задавать ему такие и подобные вопросы» 15.
Но допрос продолжается, и его не прервут, пока не будут исчерпаны все обвинения, представленные трибу налу Мочениго, и Бруно не будет доведен до еще боль шего отчаяния. Его обвиняют в проповеди преобразова ния всех религий, в особенности католической. Он категорически отрицает. Салюцци спешит нанести новый удар, черпая обвинение из того же доноса Мочениго, — утвер ждал ли Бруно, что Христос и апостолы совершали мни мые чудеса и были магами и что сам он способен на большее, если пожелает, чтобы мир пошел за ним. Вновь Бруно поднимает в отчаянии руки и восклицает:
«Что это значит? Кто это выдумал подобную дьяволь щину? Я не говорил ничего подобного. У меня и в вообра жении не было ничего подобного. О боже, что это такое? Лучше умереть, чем подвергаться подобным обвинениям».
Салюцци не знает пощады. Он повторяет слова, якобы высказанные Бруно (в разговоре с Мочениго) : «Посмот рим, далеко ли вы уйдете с этой вашей верой; ждите страшного суда и тогда увидите награду за свои добро детели». Следует новое восклицание потрясенного Бруно:
«Я никогда не говорил ничего подобного! Господи! Посмотрите мои книги! И хотя я нечестив, вы можете увидеть, что я не высказывал и не думал ничего подоб ного. Из моих книг можно видеть, что у меня не было подобного мнения» 16.
В заключение допроса Салюцци разражается длинной тирадой, в которой повторяет и подтверждает все выска занные в течение четырех допросов обвинения.
Измученному Бруно заявлено, что его оправдания не приняты, что его собственное частичное признание только подтверждает остальные обвинения. Ему угрожают ка рой, применяемой к нераскаянным еретикам, т. е. пыт ками и костром.
{83} Салюцци не рассчитывает на немедленное покаяние, он предупреждает и грозит, он знает, что ночь в мрачном каземате не принесет облегчения, не восстановит слом ленного духа узника.
Но дух Бруно вовсе не сломлен. Он подавлен проис шедшим, его ужасает обстановка, но он не может от речься. Он будет всеми силами стараться доказать, что его убеждения не противоречат церковным установле ниям, не содержат ереси, но не откажется от них. Он готов на тактический ход, на признание очевидных, но второстепенных проступков. Он будет стараться сгла дить острые углы, скрыть истинный смысл суждений, уйти от противоречий с католическими догмами. Но ка яться он не будет.
Поздно ночью закончился этот продолжавшийся весь день допрос и Бруно увели в каземат для «увещевания души».
Салюцци не делал передышки. На следующий день, утром 3 июня, трибунал собрался вновь; Бруно был за читан протокол вчерашнего допроса и был задан вопрос, обдуманы ли им предыдущие допросы и намерен ли он отвечать правдиво на эти вопросы, если признает себя виновным в том, что выяснилось на этих допро сах.
Не добившись признания в ереси, Салюцци начинает атаку в новом направлении — не восхвалял ли Бруно еретических государей? Бруно помнит, что в книге «О причине, начале и едином», которая, возможно, из вестна Салюцци, сказано о королеве Елизавете, отлучен ной и проклятой папой еще в 1588 г., что «божественная Елизавета одарена, возвеличена и благословлена небе сами и пользуется их защитой и поддержкой». Поэтому он отвечает, что восхвалял многих еретиков, и в том числе еретических государей, не за то, что они еретики, а за их добродетели. Эпитет «божественная» был приме нен им к английской королеве не в качестве религиоз ного атрибута, а по существующему в Англии обычаю обращения к государю. Бруно сознается, что впал в заблуждение, восхваляя эту женщину-еретичку.
Тогда Салюцци называет имя Генриха Наваррского, так как в своем третьем доносе Мочениго писал, что Бруно ожидает великих деяний от короля Наваррского и намерен поторопить его явить свету свои замыслы.
{84} Бруно отвечает, что не считает Генриха еретиком, «он живет еретически лишь из желания царствовать» 17.
Исчерпав материалы доноса, Салюцци вдруг задает неожиданный вопрос — собирался ли Бруно стать воена чальником и захватить чужие богатства. Бруно отвечает, что никогда не имел намерения заняться чем-либо иным, кроме научной деятельности и занятий философией.
Допрос как будто подходит к концу; Салюцци задает вопрос, имеет ли Бруно что-либо сообщить, добавить или убавить в дополнение к предшествующим показаниям. Бруно не видит в этом необходимости.
Но это, оказывается, еще не заключительная фаза. Следуют дальнейший вопрос Салюцци и ответ Бруно:
«Ему сказано:—Продолжаете ли держаться за блуждений и ересей, в которые впали и сознались в этом, или отрекаетесь от них?
Ответил: — Проклинаю и осуждаю все заблужде ния, в которые впал до настоящего дня, относящиеся к католическому образу жизни и священническому сану, какие только мне известны, и все ереси, которых придер живался, и все сомнения, какие только имелись у меня относительно католической веры и всех предметов, уста новленных святой церковью. Раскаиваюсь, что думал, де лал и говорил, сомневался или веровал в то, что не яв ляется католическим. Умоляю святой трибунал, да будет ему угодно, снисходя к моей слабости, принять меня в лоно святой церкви, даровать необходимое излечение для моего здравия, а также проявить свое милосердие» 18.
И вопрос, и ответ вызывают некоторое сомнение 19.
Вопрос поставлен так — отрекается ли подследствен ный от ересей, в которых сознался? Но Бруно сознался в очень немногом, поэтому, имея в виду только это ма лое, он мог подвергнуть его проклятию или осуждению, рассчитывая, что все остальные обвинения при этом остаются неподтвержденными. Но такая недоговорен ность оказалась бы достаточно прозрачной для обеих сторон и вряд ли могла быть оставлена незамеченной. С другой стороны, ответ Бруно — это обычная формула отречения и признания вины, не исключавшая ни одного обвинения; странно, что Бруно мог произнести ее, не подчеркнув ограниченности толкования, которое он ей придает.
Так или иначе, протокол на этом не заканчивается, {85} допрос продолжается. Теперь он направлен на выяснение возможности представить Бруно человеком, уже подвер гавшимся суду инквизиции. Это чрезвычайно важно, так как укрепляет возможность передачи дела Бруно пап скому суду. Салюцци задает вопрос, привлекался ли Бруно когда-либо к суду инквизиции, в какой стране, по каким обвинениям, чем заканчивались судебные про цессы, отрекался ли ранее от каких-либо ересей? Бруно повторил то, что уже известно из первого допроса.
В течение трех дней Бруно измучили непрерывными допросами. Затем его оставили в темнице в забвенье, в неизвестности в течение почти двух месяцев. 30 июля 1592 г. трибунал вновь собрался, чтобы в последний раз допросить Бруно. Присутствовали все главные лица — нунций, патриарх, инквизитор. Это была последняя по пытка принудить Бруно к признанию основных обвине ний. Ему задали вопрос — находит ли он своевремен ным сообщить истину, если глубоко продумал, то, в чем сознался в предыдущих допросах. Бруно заявил, что продумал все и ничего добавить не может.
Суд настаивает — длительное отступничество ставит под подозрение его утверждения о преданности святой вере, слишком долго он выказывал пренебрежение к на ложенному на него отлучению, отсюда вытекает несом ненность и других преступных взглядов, помимо тех, в каких признался. Поэтому сейчас он должен без вся ких оговорок очистить свою совесть. Бруно отвечает:
«Мне кажется, что вопросы, по которым я дал пока зания и в связи с которыми высказывался в своих сочине ниях, достаточно показывают, какое значение я придаю своему преступлению, и я исповедуюсь в нем настолько, насколько оно имело место. Сознаюсь, что подал немало важные поводы подозревать себя в ереси. Я утверждаю, сверх того — и это истина, — что всегда испытывал угрызения совести и намеревался исправиться. Я всегда искал наиболее подходящего и верного случая, чтобы совершить это, вернувшись к строгости монашеского повиновения. Как раз в это время я приводил в поря док свои сочинения, чтобы обратиться к милости его святейшества и получить, таким образом, возможность жить более свободно, чем это обычно возможно в като лическом монашеском ордене. Я надеялся, что изложен ные доводы и дальнейшие оправдания {86} засвидетельствуют мое обращение, и тогда выяснится, как я уверен, что не обнаружится пренебрежения к католической ре лигии, а лишь страх перед строгостью святой службы и любовь к свободе» 20.
Ему не верят. Находясь достаточно долго в еретиче ских странах, он ни разу не подумал поделиться с кем-либо из прелатов католической церкви намерением вер нуться в ее лоно. Более того, приехав в Венецию, он вовсе не обнаружил подобного намерения и преподавал ложные и еретические догмы и доктрины.
Бруно возражает, он апеллирует к своему показанию на допросе 2 июня и вновь повторяет историю своей по пытки получить прощение через папского нунция в Па риже. Он утверждает, что не преподавал в Венеции ни каких еретических доктрин и догматов, а только вел бе седы в кругу дворян на философские темы. В них он издевался над религиозными верованиями еретических стран и осуждал эти верования как нечестивые, невеже ственные и пагубные. Он не оставлял намерения прими риться с церковью, но отложил его, чтобы, напечатав во Франкфурте свои труды «О семи свободных искусствах» и «О семи изобретательных искусствах», представить их папе и, таким образом, оправдаться и быть принятым в лоно церкви.
Салюцци пускается на провокацию. Бруно утвер ждает, что не преподавал еретических учений и любой из дворян, с которыми он вел беседы, сможет это подтвер дить. У него же, у Салюцци, есть противоположные по казания. Но расчет не удается, Бруно нельзя смутить. Он возражает, что, кроме Мочениго, нет никого, кто бы мог утверждать подобное.
Вновь, в последний раз, Салюцци обращается к Бруно с грозным внушением — слишком долго он был отступ ником, подлежащим осуждению, и поэтому легко мог совершить преступления помимо тех, которые признал в своих показаниях. Поэтому ему предлагается надле жащим образом очистить свою совесть. Бруно отвечает:
«Возможно, что на протяжении столь долгого вре мени я впадал и в другие заблуждения и отступления от святой церкви, кроме тех, в которых сознался. Воз можно, что и сейчас еще я подлежу какому-либо дру гому осуждению. Во всяком случае я обдумал все и не вижу более никаких заблуждений. Я откровенно каялся {87} и каюсь в своих прегрешениях и нахожусь в руках светлейших синьоров, чтобы получить излечение от гре хов, для спасения через покаяние, но я не могу сказать более того, что имеется, и выразить все лучшим образом, как жаждет моя душа» 21.
Судебный процесс закончен. Бруно отправлен в казе мат. Здесь он просидит еще полгода. Его признания не достаточны. Он смирился и каялся. Но каялся в том, что здесь, в Венеции, не повлечет свирепой репрессии. Какой бы приговор ни вынес ему церковный суд, его судьбу определит светский суд венецианского сената, се ната республики, где немало сторонников веротерпи мости и свободомыслия. Наказание будет ничтожным в сравнении с тем, чего хотят нунций и инквизитор. Последние хотят, чтобы Бруно осудил не сенат Венеции, а святое судилище Рима. Это нужно Риму, и не только потому, что Бруно отступник, еретик и, более того, осно ватель и глава еретической системы взглядов, ниспро вергавших католические догмы.
Дело Бруно было важно папской курии для установления прецедента. Выдача Бруно закрепила бы юрисдикцию римского святого су дилища в Венеции. Более того, она была бы ступенью в борьбе за авторитет папского престола в любом като лическом государстве, в том числе и в не раз фронди ровавшей Венецианской республике.
Папской агентурой в Венеции были в данном случае патриарх, нунций и инквизитор. Закончив следствие, они сообщили об этом конгрегации инквизиции в Риме. Во главе конгрегации стоял тогда генеральный инквизи тор Джулио Антонио Санторио кардинал Сансеверина. Он направил в адрес инквизитора Салюцци письмо с требованием выдачи Бруно. Венецианский трибунал принял решение об отправке Бруно в Рим, но это реше ние само по себе не обладало силой, оно лишь служило основой для возбуждения вопроса в сенате.
Члены трибунала предстали перед дожем Венеции Паскуале Чиконья. Речь держал викарий патриарха Ве неции. Он сообщил, что Бруно находится в руках святой службы, что обвиняется он не только как еретик, но как ересиарх, «писавший разные вещи, относящиеся, в частности, к религии и неподобающие, хотя он говорил фи лософски», что в своих книгах он усиленно восхвалял английскую королеву Елизавету и других еретических {88} государей, что он доминиканский монах-отступник, мно гие годы живший в еретических странах, что он уже в свое время привлекался к суду инквизиции в Неаполе и других городах по таким же обвинениям. Далее вика рий огласил часть письма кардинала Сансеверина с пове лением венецианскому инквизитору отправить Бруно в Анкону для доставки в Рим.
Дож ответил, что ему ясна суть дела и он обсудит его с синьорами и о решении уведомит. С этим члены трибунала покинули коллегию.
Итак, Бруно был представлен ересиархом, излагав шим неподобающие в отношении религии взгляды, но при этом не в прямом богословском смысле, а в фило софском. Как могло выглядеть это крайне неопределен ное обвинение в глазах Паскуале Чиконьи и сенаторов, покровительствовавших развитию естественных наук и философии, привлекавших в республику философов-гу манистов, приютивших Чезаре Кремонини, преследовав шегося церковниками, считавших украшением респуб лики Паоло Сарпи — одиозного в глазах Ватикана ини циатора венецианской фронды против Рима.
Бруно обвинялся в восхвалении протестантских го сударей. Но именно правительство Чиконьи признало Ренриха Наваррского.
Обвинение Бруно в том, что он беглый монах, ранее подвергавшийся суду инквизиции, — единственно суще ственное. Оно выходит за рамки личности Бруно. Дело идет о прерогативах власти, и республике следует от стоять свою юрисдикцию. Именно в этом пункте респуб лика вскоре потерпит поражение, а через 16 лет вопрос о юрисдикции приведет к грандиозному конфликту и ие зуиты покинут Венецию. Но решающие силы себя еще не проявили, папа еще не вмешался, признаков реши тельного конфликта нет, ничто не настораживает Чиконью и коллегию Совета мудрых, и они решают отказать генеральному инквизитору. Но сделают они это не грубо, не сжигая кораблей и пока что просто затянут решение.
Вечером того же дня в Совет мудрых явился один Салюцци. Он просил сообщить ему решение, напоминал, что у пристани уже ждет готовый к отплытию корабль. Салюцци торопился, и не только потому, что этого тре бовала тактика предпринятого шага. Дело в том, что до ставить Бруно из Венеции в Анкону, крупнейшую адриатическую крепость Папской области, было нелегко. Морской путь был опасен, итальянские торговые суда подвергались нападению турецких пиратов, и потому они пускались в плавание только в сопровождении военного корабля. Такая возможность представлялась нечасто, и нужно было ею воспользоваться.
Тем не менее Салюцци было сказано, что мудрые сочли это дело важным и требующим глубокого обсуж дения и поэтому оно отложено, поскольку на очереди много срочных вопросов государственной важности. Поэтому пусть его преосвященство венецианский патри арх разрешит отплытие корабля без Бруно. Салюцци, как и подобало, ответил, что поступит согласно воле синьо ров, и ушел.
Через пять дней, 3 октября 1592 г., этот вопрос был доложен сенату. Сенат принял решение оставить Бруно в руках венецианского трибунала. В тот же день реше ние было официально сообщено Салюцци, и тогда же Чиконья сообщил о нем письмом экстраординарному послу Венеции в Риме Леонардо Донато. Официальное уведомле ние об отказе выдать Бруно было направлено генеральному инквизитору Сансеверина через венецианского инквизитора Салюцци. Посла же обязывали дать ответ только в том случае, если этого потребует папский престол.
По-видимому, это и случилось, и ответ был дан до статочно категоричный и энергичный. Леонардо Донато был близок к Паоло Сарпи и, как и он, принадлежал к группе венецианских вельмож, находившихся в резкой оппозиции к папской власти. Это он, став в 1606 г. до жем Венеции, вступил в резкий конфликт с Римом, не побоялся папского интердикта и изгнал иезуитов из Ве неции. Сейчас, вскоре после переговоров с папой, он при был в Венецию и принял участие в деле Бруно.
Рим реагировал на отказ вмешательством самого папы. Теперь все переговоры велись от его имени. Пред ставительство по делу Бруно перешло в руки папского нунция. Почти три месяца шла подготовка новых пере говоров. Наконец, 22 декабря 1592 г. состоялось заседа ние Совета мудрых, на котором выступил папский нун ций Лодовико Таберна. Его аргументация свелась к следующему.
Джордано Бруно Ноланец из Неаполя — отступник, опубликовавший ряд еретических книг. Он, кроме всего, {90} совершил подлог, указав на некоторых книгах местом издания Венецию, тогда как они были изданы в ере тических странах. Еще в Неаполе он преследовался инк визицией и бежал от ее суда в еретические страны, где проживал в постоянном общении с еретиками, открыто защищая свои взгляды. В целом он заведомый ересиарх, учение которого опровергает помимо прочего самый основной христианский догмат воплощения спасителя и святой троицы. Его святейшеству папе Клименту VIII угодно, чтобы судебное преследование Бруно, начатое римской инквизицией, было ею же доведено до конца. Он просит его светлость дожа Венеции отправить заклю ченного в Рим, «ибо там обитает правосудие», как ска зал его святейшество синьорам венецианским послам.
Таберна не стал разворачивать панораму всех пре ступлений, в которых обвинялся Бруно по доносу Мочениго. Он напирал на наиболее существенное — Бруно действительно еретик, выступивший против первого дог мата христианства; он беглец, давно преследуемый пап ским судом; его выдачи требует сам папа. Все осталь ное — еретические книги, общение с еретиками, подлож ность места издания — было спорным, но создавало психо логический фон, подчеркивавший главные мотивы.
С ответом выступил уже вернувшийся из Рима про куратор Леонардо Донато. Он заявил, что по поручению венецианского сената он лично представил папе следую щие соображения. По воле самого папы святой венециан ский трибунал уполномочен судить преступников и осу ществлять правосудие здесь же на месте. Папский нун ций заседает в трибунале наравне с другими судьями. Поэтому было бы неправильным отсылать преступников в Рим. Это может быть подтверждено множеством ссы лок на установления святой службы. Имеющаяся неболь шая практика в данной области не знает нарушений по рядка. По мнению Донато, папа удовлетворился этим объяснением. Тем не менее венецианским послам дано указание выяснить обстановку. Пока же никаких новых решений не вынесено.
Таким образом, Донато выдвинул исключительно пра вовую аргументацию, ни словом не коснувшись дела Бруно. Он даже не коснулся вопроса о подданстве обвиняемых, подлежащих суду венецианского трибунала. Зато это сделал вновь выступивший нунций.
{91} Таберна заявил, что Бруно не подданный Венециан ского государства, а неаполитанец; что за тягчайшие преступления, по которым он привлечен венецианским трибуналом, он уже ранее был предан суду в Неаполе и Риме; что трибунал Рима является высшей инстан цией для всех других трибуналов и существуют две дю жины случаев, столь же исключительных, как и этот, когда преступники уже выдавались Риму. Здесь Таберна явно передергивал: в течение XVI в. только однажды Риму был выдан сторонник Реформации Помпонио Алджери, обвиненный по идейным мотивам, все остальные известные случаи касались беглых монахов, совершив ших уголовные преступления. Но Таберна не хотел разбираться в существе этих казусов, ему важно было создать впечатление о прецедентах. Тем более что и Бруно — беглый монах и можно сгустить краски, на мекнув на какие-то его другие, не относящиеся к рели гии темные преступления. И Таберна так и делает: он заявляет, что Бруно запятнан разными другими тягчай шими преступлениями, о которых он не говорит, так как они не относятся к вере.
Таберна согласен с тем, что преступник должен быть осужден там, где начался его процесс, но данное дело именно и было начато в Неа поле и продолжалось в Риме.
Конечно, вся эта аргументация была опровержима. Донато мог бы легко показать, что если Ноланец не подданный Венеции, то он и не поданный Папской об ласти; что судебный процесс ни в Милане, ни в Риме по существу не имел места и Бруно не подвергался аресту; что состав преступления, за которое Бруно был привле чен венецианским трибуналом, еще отсутствовал во вре мена Милана и Рима. Но Донато больше не выступил. Нунцию сказали, что коллегия Совета мудрых обсудит дело, «воодушевленная желанием всегда оказывать его святейшеству всяческое возможное удовлетворение».
Дожу и мудрым было ясно, что в деле Бруно зреет решительный конфликт между папским престолом и рес публикой. Истоки его уходили в прошлое, в политиче скую борьбу государств, в претензии церкви на светские прерогативы власти, в меркнущее могущество блиста тельной и независимой республики.
Венеция лавировала, вспышки решительной оппози ции сменялись акциями компромисса. Три месяца {92} назад 117 членов сената проголосовали за отказ в выдаче Бруно, только шесть человек голосовали против и два воздержались. Но тогда отказали не папе, а генераль ному инквизитору, теперь же нужно было отказать верховному владыке церкви. Донато и Сарпи были го товы на это. «Венецианцами мы родились, а католиками стали», — говорил Сарпи. Но решающей фигурой был дож, а он был человек осторожный и не склонный к ре шительным шагам. Да и не в нем одном было дело. Паскуале Чиконья опирался на тех сенаторов, которые склонялись к политике компромиссов, к лояльности в отношении Рима. Они не посчитались с папой, когда устанавливали отношения с еретическими монархами, отстаивали авторитет республики, противодействовали террору инквизиции, но рвать с Римом они не хотели. Примерно в это время они пригласили в Падуанский университет Галилея, но они, да и никто другой тогда еще не видели в нем ниспровергателя религии и ее кано нов. Бруно же был еретиком, в этом их было нетрудно убедить. Такая оценка позволяла избежать конфликта, который грозил интердиктом.
Дож поручил главному прокуратору республики Фериго Контарини исследовать дело Бруно. Возможно, Контарини имел беседу с Бруно. 7 января 1593 г. кол легия Совета мудрых собралась на заседание, чтобы за слушать сообщение генерального прокуратора. Конта рини был сторонником компромисса, и это определило его отношение к делу Бруно. Он начал с того, что Бруно был в Неаполе предан суду инквизиции и заключен в тюрьму за тяжелое еретическое преступление; что, бе жав из тюрьмы, Бруно направился в Рим и там снова был заключен в тюрьму и предан суду по поводу про шлых и новых обвинений и снова бежал из тюрьмы. Такое искажение фактов требовалось, чтобы решить во прос о юрисдикции в том смысле, к которому стремились сторонники компромисса. Контарини сообщил, что сам Бруно хочет написать труд, который откроет ему путь к доброй жизни, и тогда он охотно отдаст себя в руки римского правосудия. Контарини высказал предположе ние, что целью Бруно было затянуть процесс и добиться отсрочки каких-либо решительных мер.
Что в действительности имел в виду Бруно? В тече ние всего процесса он настойчиво подчеркивал одно {93} желание — он должен написать труд (о семи свободных и семи изобретательных искусствах), который обелит его в глазах папы и докажет его лояльность в отношении ка толической религии. Возможно, он хотел придать своим основным идеям еще более вуалирующую их форму внешней, трудно опровергаемой благонамеренности. Мо жет быть, он просто стремился затянуть процесс и вы играть при изменении ситуации. Может быть, хорошо сознавая, что ни раскаяние, ни упорство уже не вернут его в мир, он жаждал оставить современникам и новым поколениям то, что уже родилось, но еще не было вы сказано, что открывало новую истину.
Выступление Контарини решило судьбу Бруно. Рес публика отступила. Синьория приняла решение о выдаче Бруно; 142 сенатора голосовали за это решение, 10 были против и 20 воздержались.
Через два дня было принято еще одно решение, на правленное венецианскому послу в Риме Паола Парута.
«Как видно из прилагаемой копии извещения монсеньора нунция, им было сделано настоятельное пред ставление от имени его святейшества разрешить отсылку в Рим к святому трибуналу инквизиции брата Джордано Бруно, находящегося в тюрьме этой службы инквизиции. Мы со своей стороны охотно удовлетворим требование его святейшества, отсылая его правосудию Рима.
Он будет передан монсеньером нунцием с такими предосторожностями и таким способом, какие пока жутся ему наилучшими.
Доводя об этом до сведения его преосвященства, сооб щаем также и вам, чтобы вы сделали первосвященнику представление об этом как об акте почтения и сыновнего повиновения его святейшеству. При этом вам надлежит выразить от нашего имени сочувствие по поводу его не здоровья, если же с получением настоящего письма его здоровье улучшится, передать надлежащее приветствие. Уповая на милость божию, надеемся, что вы возрадуе тесь с ним» 22.
Паоло Парута тотчас же явился к Клименту VIII. О своем посещении он доложил дожу Венеции в письме от 16 января 1593 г.
«Я известил его святейшество о полученном от ва шего сиятельства поручении сообщить относительно брата Джордано Бруно и представил на его усмотрение.
{94} При этом я засвидетельствовал, что это решение еще раз подтверждает желание вашей светлости угодить ему. Он действительно принял это сообщение как в высшей степени радостное и ответил мне весьма любезно и обя зательно. Он заявил, что очень желает всегда находиться в согласии с республикой. Кроме того, он не хочет, чтобы ей приходилось разгрызать сухие кости, подкла дываемые теми, кто не в силах спокойно глядеть, как высоко он ценит засвидетельствованную ему предан ность. На это я ответил столь же обязательными сло вами, выразив искреннее почтение республики к нему. Так как в моих словах ничего существенного не заклю чалось, то я не передаю их содержания»23.
Конфликт был улажен. Ради этого можно было по жертвовать жизнью гениального пришельца и выказать сыновнюю покорность. Избежал опасного конфликта и Климент VIII. Он вышел победителем, не скрывал своей радости и не отказал себе в удовольствии вуль гарной нотации, намекнув на партию Донато, заставляю щую республику «ломать зубы о подкладываемые ей сухие кости».
В это время в Венеции находился видный доминика нец из Рима Ипполито Мариа Беккария. Он взял на себя отправку Бруно. 19 февраля 1593 г. корабль, на ко тором находились Беккария и закованный в кандалы Бруно, направился из Венеции в Анкону. 27 февраля Бруно был доставлен в Рим и брошен в тюрьму инкви зиции.
Фатальный для Бруно компромисс был результатом и выражением некоторых общих особенностей венеци анской внешней политики на исходе XVI в. Эти особен ности в свою очередь демонстрировали еще более общие экономические и политические тенденции указанного пе риода.
Конец XVI в. — это период ослабления экономической мощи Венеции и соответственно уменьшения ее полити ческой и дипломатической самостоятельности. Сказан ное не следует понимать в буквальном смысле. Венеция продолжала быть суверенным государством, и с ней должны были считаться и император, и Франция, и Ис пания, и итальянские государства, включая Папскую область. Но и сама Венеция должна была во все боль шей степени учитывать сложные политические {95} комбинации в Европе, лавировать, взвешивать каждый шаг, менять свою политику при перегруппировке сил в Ев ропе, при победах и поражениях придворных групп в Мадриде, Париже, Праге и итальянских герцогствах.
Основной причиной заката Венеции был перенос главных путей мировой торговли из Средиземного моря в Атлантический океан. Последствия этого коренного из менения экономической географии мира стали явными позже, но в конце XVI в. могущество Венецианской рес публики уже в значительной мере. лишилось своей эко номической базы.
На этом фоне разыгрывалась длительная борьба рес публики против налоговых и юридических прерогатив монашествующих орденов и католического духовенства. Наиболее острая борьба разгорелась позже, в 1606 — 1607 гг.; когда республика отклонила требование Рима о снижении налогов на доходы духовенства, подверглась интердикту, подчинила себе венецианское духовенство и изгнала из страны не подчинившихся ей иезуитов. Арест двух священников обострил положение еще боль ше, и дело шло к войне, в которой папа надеялся на помощь Филиппа II, а Венеция—на помощь Генриха IV. Но ни Испания, ни Франция не торопились с помощью, и в конце концов сенат и Ватикан пришли к компро миссу.
В момент ареста Бруно и инквизиционного процесса Венеция уже не раз пыталась защищать свои экономи ческие и политические интересы от притязаний Рима. Энергия, с которой республика отстаивала свои инте ресы, зависела от обстановки к северу от Альп и от срав нительного влияния радикальной группы, руководи мой Сарпи, и более осторожных венецианских полити ков.
Разумеется, выдача Бруно не была однозначно пред определена ходом политических событий и в последнем счете экономическими сдвигами. Обстановка была доста точно неопределенной и оставляла место случайным поворотам и решениям, в том числе самым трагическим.
Если бы на месте Чиконьи был Сарпи или Донато, ги бель Джордано Бруно была бы предотвращена. Но это нисколько не мешает видеть в судьбе Джордано, как и в позднейшей судьбе Галилея, проявление той реак ции, которая, как ночь, опускалась на Италию, не {96} мешает видеть исторические корни все нараставшего инквизиционного террора и засилья иезуитов.
Семь лет провел Бруно в тюрьмах Ватикана — с фев раля 1593 до февраля 1600 г., когда он взошел на ко стер. Это были мучительные годы физических лишений и творческой безысходности. Его заковали в кандалы, он терпел холод и пытки, творчество сузилось до изо щренных попыток отвести нависшие обвинения. Ему да вали перо и бумагу со строгим учетом только для отве тов и объяснений, связанных с допросами. И он писал их, и эти крайне интересные для потомства рукописи уходили в инквизицию и затем в тайные архивы, чтобы по большей части исчезнуть бесследно.
Сохранились книги, в которых велись записи, изла гавшие содержание декретов, распоряжений и решений конгрегации. В них было обнаружено 26 записей, касаю щихся процесса Бруно. Они были опубликованы в 1925 г. Эти сухие и лаконичные строки не раскрывают содер жания диалогов между инквизиторами и Бруно. В ка честве примера можно привести запись заседания кон грегации 20 декабря 1594 г.
«В этой конгрегации были допрошены все нижепо именованные заключенные святого судилища... Джор дано Бруно из ордена проповедников допрошен и заслу шан, представил томы писаний в опровержение показа ний свидетелей» 24.
Сами «томы писаний» отсутствуют.
В 1896 г. один из хранителей ватиканского архива обнаружил рукописный сборник извлечений из протоко лов и других документов венецианской и римской инкви зиции, относящихся к процессу Бруно. Это было при понтификате Льва XIII. Папа повелел держать в секрете не только содержание этого сборника, но и факт его существования. Почти через 30 лет тайна оказалась из вестной ватиканскому архивариусу Анджело Меркати, ко торый еще через 15 лет, в 1940 г., обнаружил рукопись в личном архиве папы Пия IX, а в 1942 г. опубликовал содержавшийся в ней компендиум, который он назвал «Кратким изложением следственного дела Джордано Бруно»25. В 1958 г. это «Краткое изложение», как уже было указано в вводной главе, появилось в русском пере воде 26. Кроме того, известны документы о казни Бруно и неполная копия приговора 27.
{97} В течение четырех лет (1593—1596) инквизиция го товила судебный процесс, и Бруно в эти годы редко вы водили на допросы в заседания конгрегации, не чаще одного-двух раз в год. В записях повторяются решения кардиналов продолжать просмотр его сочинений и извле чение из них основных криминальных положений. Это потребовало нелегкого и кропотливого труда. В руках инквизиции находились протоколы венецианского про цесса, показания свидетелей, в том числе соседей Бруно по камере в венецианской тюрьме и доносы Мочениго. Существенную помощь им мог оказать пересданный из Англии экземпляр книги «Изгнание торжествующего зверя», снабженный комментариями анонимного автора. Бруно, по-видимому, ознакомили с этими материалами, и от него поступили «томы писаний», содержавшие объяс нения и опровержения доносов. Потом в руки римской инквизиции попали и другие произведения Бруно.
В начале 1597 г. было начато упоминавшееся краткое изложение следственного дела, которое весной 1598 г. было закончено и передано конгрегации.
В этом изложении доносы, показания свидетелей (главным образом соседей Бруно по камерам в венециан ской и римской инквизиционных тюрьмах), показания самого Бруно сгруппированы в пункты обвинения. Из собственно богословских пунктов биографический и исторический интерес представляют утверждения, что Бруно был не только противником догмата о боге как повелителе Вселенной (отказ от этого догмата оставлял место деизму), но шел гораздо дальше. Прямые атеисти ческие заявления редко встречались в философской ли тературе до того, как Фейербах перешел от пантеисти ческого спинозовского «deus sive natura» к «deus aut natura».
Пантеистическое отождествление бога с при родой объединяло весьма различные направления. Иногда акцент ставился на понятии бога или Аристотелевой энтелехии, воплощенной в физический мир; иногда бог растворялся в природе — такова была идея панте изма XVII в., пантеизма Спинозы, которого с полным ос нованием называли «князем атеистов» и которого в ка честве такового травили и теисты, и деисты. Но и Спи ноза не рвал с понятием бога.
У Бруно пантеистическое мировоззрение не приво дило к такому разрыву в его известных нам {98} произведениях. Но не приходил ли он к прямому отрицанию бы тия бога и не высказывал ли он такого прямого отрица ния в беседах с друзьями? По-видимому, дело обстояло именно так, только Бруно при этом не ограничивался кругом друзей. Он не таил своих взглядов и в обществе врагов — будущих доносчиков и предателей. И Мочениго, и соседи Джордано по камере инквизиционной тюрьмы, когда их допрашивали, приводили произнесенные им слова, среди которых повторяется: «бог предатель — он плохо правит миром». Подобные фразы собраны в пункте «Относительно кощунств» «Краткого изложения следст венного дела»28. Это не антиклерикальные фразы (которых достаточно и в произведениях, и в записях разго воров), а антирелигиозные.
Из тех пунктов обвинения, где речь идет о космоло гических идеях Бруно, отметим прежде всего идею беско нечности Вселенной и представление о звездах как о ми рах. Соседи по тюремной камере приводили на допросах множество заявлений философа. Франческо Грациано рассказывал, как Бруно подвел к окну Франческо Вайю (своего земляка-неаполитанца) и указал ему на звезду. Это — мир, сказал ему Бруно, и все звезды — миры29. Эта сцена интересна не только с точки зрения характе ристики основных идей Бруно, к которым он возвра щался всегда и о которых не забывал в самые тяжелые моменты своей жизни. Он в этот момент забывал о себе, о своей судьбе, или, еще вернее, в его сознании личное «я» сливалось с внеличным объективным бытием. Мно жество миров было для него не только космологиче ским тезисом, но и постоянным психологическим ощу щением, оставаясь при этом объективной, онтологической истиной, о чем речь впереди.
Когда Бруно предъявили обвинительные замечания, сделанные по поводу содержания его книг, одно из таких замечаний относилось к бесконечности мироздания. В этом вопросе ответ подследственного узника не отли чается от того, что сказано в диалоге «О бесконечности, Вселенной и мирах» 30. Очень интересен ответ на вопрос о сохранении субстанции31. Этот момент допроса — одна из историко-научных иллюстраций антагонизма идеи со хранения и креационизма. Именно с этой стороны кон цепция Бруно и представлялась криминальной. Пункт «Краткого изложения» сформулирован так:
{99} «Относительно следующего положения, а именно: в мире ничего не рождается и не уничтожается по сущ ности, если мы не захотим таким образом именовать из менение; произведенное же, каково бы ни было это изме нение, по сущности всегда остается тем же» 32.
Это был один из существенных пунктов обвинения, так же как и следующий: «Относительно движения Земли». Задолго до внесения книги Коперника в Индекс гелиоцентризм стал криминальным.
Когда еретические извлечения были готовы и все «Краткое изложение» составлено, допросы стали не сколько чаще.
В январе 1599 г. Бруно были предъявлены «восемь еретических положений». Содержание их в большей части неизвестно.
Существует мнение, что Бруно был готов признать эти восемь положений еретическими и отречься от них. Оно основывается на тексте приговора, вынесенного кон грегацией инквизиции. Подлинник приговора отсутст вует, сохранилась его копия со значительными купю рами. По поводу признания Бруно там говорится сле дующее:
«Ты заявил, что признаешь эти восемь положений еретическими, готов проклясть их и отречься от них в том месте и в то время, когда будет угодно святой службе» 33.
Это было 15 февраля 1599 г. Но вскоре, как это видно из дальнейшего текста приговора, Бруно заявил, что он не отречется от своих взглядов. Так он держался до конца, оставаясь «настойчивым, упорным и непре клонным в упомянутых своих лживых и еретических мнениях» 34.
Приговор конгрегации инквизиции был вынесен 20 января 1600 г. Он предусматривал отлучение и предание светскому суду, который должен был свершить губерна тор Рима. Все труды Бруно были внесены в Индекс за прещенных книг. Текст приговора светского суда не сохранился.
Торжественное оглашение приговора конгрегации со стоялось у врат церкви св. Агнессы на площади Навона. Выслушав приговор, Бруно сказал, обращаясь к гене ральным инквизиторам:
«Вероятно вы с большим стра хом произносите приговор, чем я выслушиваю его».
{100} На рассвете 17 февраля 1600 г. на площади Кампо ди Фиоре Бруно был сожжен на костре. Он отвернулся от протянутого ему в последний момент распятия.
Поведение Бруно во время инквизиционных допросов в Венеции, в Риме и трагический финал процесса послу жили поводом для весьма общих оценок и обобщений, относящихся к кардинальным проблемам философии, истории и психологии. Для темы этой книги особенно важно сопоставление Бруно, отказавшегося отречься, и Галилея, который отрекся от своих взглядов.
Подобное сопоставление представляет первостепенный интерес для истории науки вообще и для проблемы гене зиса классической науки в особенности. Но в таком исто рическом аспекте судьба и поведение Бруно и Галилея должны рассматриваться как отражение особенностей двух периодов в развитии науки.
Галилей был всего на 16 лет моложе Бруно, по стиль и содержание его на учного творчества характерны для нового периода. В чем же состоят те различия в стиле и содержании науки, ко торые могут в
какой-то мере объяснить различное отно шение мыслителей к своему научному credo?
Уже постановка такого вопроса исключает морализи рующую тенденцию, которая ограничивается мораль ными оценками и отказывается от вопроса «почему» или отвечает на него теми же оценками: Галилей-де отрекся от гелиоцентризма, потому что он был менее мужествен ным, чем Бруно, а последний не отрекся от своих идей, потому что он был мужественнее Галилея.
Есть другая точка зрения на поведение Бруно и Галилея: различие здесь объясняется тем, что для Галилея гелиоцентризм был объективной онтологической истиной, а для Бруно — содержанием его сознания. Такова в этом вопросе позиция экзистенциалистов.
Как и многие другие концепции экзистенциализма, она идет от Киркегора. Киркегора интересует истина как частное дело человека, не имеющая отношения к чему-то, существующему вне сознания. Для Кирке гора истина не только существует в сознании, она за полняет его и в сущности тождественна с ним. Экзистен циальная истина, тождественная с сознанием, не может быть оторвана от сознания. Перенести истину из внутрен него мира во внешний, из сознания в объективное бытие значит лишить сознание того, что тождественно с ним, {101} что гарантирует его существование, т. е. уничтожить со знание.
Иначе говоря, объективация истины — это опустоше ние сознания, его уничтожение, т. е. самоубийство. По словам Киркегора, мыслитель, который отдал бы себе отчет в действительном смысле требования объек тивности, «понял бы, что самоубийство есть единствен ное практическое истолкование его требования»35.
Современные экзистенциалисты высказали некоторые соображения об отношении объективной и экзистенци альной истин к позиции мыслителя при отстаивании истины. Марсель в книге «Быть и обладать» говорит, что никто не умирал за объективную истину 36 . Ясперс пере ходит к сопоставлению Галилея и Бруно. Для первого истина — это онтологическая истина, и отказ от научного кредо не означал для него самоотречения, уничтожения того, что придает его сознанию предикат существова ния.
Для Бруно криминальные в глазах церкви идеи были экзистенциальной истиной, и отречение было бы само убийством 37.
Негативная сторона этой концепции, т. е. оценка он тологической истины как оторванной от существования человека и соответственно несущественной для него, вы ражена Камю. Существенное значение для человека имеет только один вопрос: «быть или не быть». В отли чие от экзистенциальной истины, онтологическая истина не имеет отношения к этому вопросу. Поэтому проблема строения мира и логические контроверзы не стоят того, чтобы пойти на костер. «Я никогда не видел, — пишет Камю, — чтобы кто-либо умер за онтологическую истину. Галилей, придававший ей значение, тем более легко от рекся от нее публично, как только она поставила под угрозу его жизнь. В известном смысле он поступил пра вильно. Вертится ли Земля вокруг Солнца или Солнце вокруг Земли — это с более глубокой точки зрения без различно»38.
Однако и для Галилея, и для Бруно надличная онто логическая истина как предмет рационального постиже ния была причастна к индивидуальному бытию. Для Бруно несколько иначе, чем для Галилея. Не только в силу индивидуальных различий, но и благодаря изме нению стиля и задач науки в XVII в. по сравнению {102} с XVI. Но для обоих познание (в противоположность вере) — познание интуитивное или систематическое — было приобщением к надличному и содержанием инди видуального бытия.
Попробуем подойти к этой проблеме не со стороны априорных схем и противопоставлений, а со стороны того, что нам известно о фактическом отношении Бруно и Галилея к научной истине. От чего Бруно не мог от речься? Что было тем содержанием его сознания, от ко торого он не мог отказаться?
Сохранившиеся протоколы инквизиционных дознаний дают не так много для ответа на этот вопрос, но то, что они дают, позволяет увидеть основное — именно онтоло гическая истина была той линией обороны, от которой Бруно не отступал ни разу. Богословские вопросы, оп равдание верой, три ипостаси божества, оценки про тестантских государей — здесь Бруно мог ссылаться на неправильные толкования своих слов и текстов, доказы вать отсутствие в них чего-либо криминального, заверять инквизиторов в своей лояльности. Но когда речь шла о бесконечности Вселенной, ему и в голову не приходило сказать, что это утверждение сводится к канонической схеме. Такая возможность существовала. Но только в од ной форме: можно было лишить концепцию бесконечной Вселенной онтологической ценности, онтологического смысла. Именно так поступил Николай Кузанский. Для кардинала из Кузы бесконечность мира — чисто логиче ская конструкция, которая своей непредставимостью по казывает ограниченность разума. Коперниканская си стема тоже могла быть лишена антитеологического острия, если считать ее не онтологической истиной, а условной схемой — так ее представил в своем предисловии Оссиандер, и такую интерпретацию подскажет впоследствии Галилею официальный теоретик Ватикана, а в 1593 — 1599 гг. — один из главных участников инквизиционного процесса Бруно кардинал Беллярмино. От этой-то онто логической трактовки (как мы увидим дальше, неотде лимой от гносеологических идей) коперниканства (обоб щенного, раздвинутого в бесконечность) Бруно не отка зывался ни разу. В конце инквизиционного дознания он, можно думать, увидел, что чисто теологические уступки ничего не дадут, и отказался вообще от какого-либо отречения. Во всяком случае идеи Бруно, его истина {103} была связана с вопросом «быть или не быть» именно потому, что она была онтологической, именно потому, что Бруно придавал ей объективный смысл.
Но почему же он не мог сделать того же, что сделал Галилей, который тоже придавал своим идеям объектив ную ценность, для которого тоже основным содержанием жизни было отстаивание объективной, онтологической истины. Здесь мы подходим к реальному (причем исто рическому, а не априорно-психологическому различию. Галилей отрекся от «Диалога»потому, что в его созна нии уже складывались «Беседы и математические до казательства», в которых идеи «Диалога» получили раз витие, исключавшее возврат к перипатетической картине мира. Более того, Галилей предвидел дальнейшую эво люцию классической науки. Он был убежден, что сраже ние между традицией и наукой уже окончилось победой науки, что отречение — это эпизод тех арьергардных боев, которые уже не могут изменить финал сражения. И действительно, в «Беседах и математических доказа тельствах» и в еще большей степени в работах учеников Галилея и его продолжателей — Вивиани, Торичелли, Гассенди — уже почти нет полемики, классические основы механики рассматриваются как нечто экспериментально подтвержденное и не требующее других аргументов, кроме логической (в основном математической) строй ности и эмпирической проверки.
Эйнштейн писал о Галилее:
«Что касается Галилея, я представлял себе его иным. Нельзя сомневаться в том, что он страстно добивался истины — больше, чем кто-либо иной. Но трудно пове рить, что зрелый человек видит смысл в воссоединении найденной истины с мыслями поверхностной толпы, запу тавшейся в мелочных интересах. Неужели такая задача была для него важной настолько, чтобы отдать ей по следние годы жизни. .. Он без особой нужды отправ ляется в Рим, чтобы драться с попами и прочими поли тиканами. Такая картина не отвечает моему представле нию о внутренней независимости старого Галилея. Не могу себе представить, чтобы я, например, предпри нял бы нечто подобное, чтобы отстаивать теорию отно сительности. Я бы подумал: истина куда сильнее меня, и мне бы показалось смешным донкихотством защищать ее мечом, оседлав Россинанта...» 39
{104} Эйнштейн смотрел на Галилея с позиции своего века, причем приведенные строки относятся к периоду, когда ему еще не пришлось развернуть широкую борьбу против противников теории относительности. Но у Галилея дей ствительно были основания для того, чтобы уповать на «истину, которая куда сильнее меня». Такая уверенность характерна для Ньютона и вообще для конца XVII в. В начале XVII в. она еще не была столь сильной. Пси хология Галилея и его стиль были в этом смысле про межуточными.
Бруно писал свои памфлеты, когда еще не было ни принципа инерции, ни учения об ускоренном движении, не было, с другой стороны, телескопа, не было того, что, собственно, и создало эйнштейновское «внешнее оправ дание» и «внутреннее совершенство» классической науки и сделало ее «куда более сильной», чем ее творцы.
Во времена Бруно сила научной теории в гораздо боль шей степени зависела от личности ее творца, от его эру диции, таланта, убежденности. Отстаивание теории было неотделимо от демонстрации этих личных качеств, и этим исторически объясняются те самовосхваления, за которые так часто упрекали Бруно позднейшие историки, смо тревшие на XVI в. из другого века. Уже для середины XVII в. эта персонифицированная борьба за научную истину казалась чуждой и странной, ее рассматривали на фоне объективированного изложения, которое еще обладало эмоциональным и личным аккомпанементом у Галилея, но уже лишилось его у Ньютона.
Новое отношение к научной истине Отто фон Герике, младший современник Галилея и старший — Ньютона, выразил в предисловии к «Новым магдебургским опы там». «Там, где налицо свидетельства вещей, не нужны слова. А с тем, кто отрицает осязательные эксперименты, не нужно спорить или вступать в бой» 40.
Значит ли это, что идеи Бруно были простым резуль татом внутреннего процесса перегруппировки понятий, почерпнутых не из природы, не из наблюдения, а из книг? Такое заключение было бы неправильным. В твор честве Бруно существовала резкая сенсуалистическая тенденция, направленная к эмпирическому познанию природы, к эксперименту. Только направленная и не достигшая его: эмпирическое обоснование космологиче ских и физических концепций если и включало {105} мысленные эксперименты, то они были по большей части по черпнуты из книг и не выпадали из ткани гуманисти ческой эрудиции. Эмпирическое обоснование научной истины было по преимуществу интуитивным.
Это понятие мы встречаем у Эйнштейна наряду с «внутренним совершенством» и «внешним оправда нием». Дело в том, что особенности творчества Бруно входят не только в число истоков классической науки, но и в число ее компонент. И не только классической науки, но и позднейшей, неклассической. Эйнштейн го ворил, что исходные принципы, гарантирующие «внут реннее совершенство» теории, должны включать интуи тивно угадываемую возможность эмпирической проверки и соответственно «внешнего оправдания».
По-видимому, в свете этой концепции и следует рассматривать твор чество Бруно и его стиль. Мы приходим к мысли о свое образном синтезе гуманистической эрудиции и интуитив ного угадывания таких схем, которые могли воплотиться в мысленные и затем в реальные эксперименты.
Все дело в том, однако, что такое воплощение было уделом следующей эпохи. Бруно не мог пойти дальше интуитивного предвосхищения экспериментальной науки. Соответственно он не мог достичь той объективации науки, которая таким коренным образом изменила отно шение мыслителя к его концепциям. Уже Галилей мог предложить своим противникам убедиться с помощью телескопа в существовании спутников Юпитера, гор на Луне, фаз Венеры и распавшегося на отдельные звезды Млечного пути. Для Бруно научная истина, эмпири ческое постижение которой он лишь интуитивно угадывал, была неотделима от его собственной личности. Таким образом, историко-научный анализ, а не априорный субъективизм «экзистенциальной истины» и не морали зирующие реприманды в адрес Галилея могут прибли зить нас к пониманию своеобразия личности, поведения и судьбы Бруно.
Отсюда вовсе не следует, что с Бруно кончились му ченики науки и отошел в прошлое научный героизм. Повторим еще раз: в истории науки ее этапы разделя ются не столько исчезновением старых компонент, сколько появлением новых компонент научного творчества. Гали лей, несмотря на отречение, был мучеником науки, но для исторической оценки этого отречения и судьбы ученого {106} существенна та возможность дальнейшей объективации новой науки, которая была реализована после про цесса 1630 г. в «Беседах и научных доказательствах» — этого реального эквивалента легендарного «Eppur si muove».
Речь идет об исторической оценке. Она не означает каких-либо гипотез о тех умозаключениях, которые при вели Бруно к костру, а Галилея к отречению и к реаль ному «Eppur si muove». Речь идет о другом.
Мы хотим выяснить, какие реальные исторические тенденции и реальные особенности каждого исторического этапа во плотились в биографических фактах. Если у Бруно не было мысли об интуитивном характере научного твор чества и его экспериментальной объективации и даже не было таких понятий, это вовсе не устраняет последние из исторического анализа, так же как картина экономи ческого и политического заката Венеции, вряд ли возни кавшая в сознании сенаторов, выдавших Бруно Вати кану, является необходимой для собственно исторической интерпретации этого шага.
{106}
Исходная идея космологии Бруно — бесконечность Вселенной. Это — исходная идея и его гносеологии. Каж дый взлет диалектической мысли сближает проблему познания с проблемой бытия. Для Бруно это две стороны одной и той же проблемы. Их единству и будет посвя щена эта глава. Нужно также отметить, что идея беско нечности Вселенной ближе всего демонстрирует истоки натурфилософии Бруно. Она была обобщением античной мысли, очищенной гуманистической критикой от поздней ших наслоений, а также того положительного развития, которое, несмотря ни на что, происходило на Востоке и в средневековой Европе в форме комментирования антич ных авторов, и, наконец, новых идей, появившихся в литературе Возрождения. Вместе с тем в идее беско нечности Вселенной — в той форме, в которой она {107} высказывалась, обосновывалась и отстаивалась Бруно, мы ви дим нечто принципиально новое, то, чего не было раньше. Эта новая форма понятия бесконечности Вселенной и была исходным пунктом принципа однородности прост ранства — иначе говоря, принципа, наиболее общим об разом определяющего классическую науку в ее отличии от перипатетической.
Как уже говорилось, каждый радикальный поворот в науке связан с переоценкой ценностей прошлого. В дан ном случае переоценка шла очень далеко. Мы видели, что в отличие от большинства гуманистов, Бруно пере сматривал не только традиционные интерпретации Ари стотеля и Платона в средневековой литературе, но и ухо дил от Аристотеля и Платона к досократикам. Именно там, у истоков античной философии, была поставлена в наиболее общем виде проблема, которая в первую оче редь интересовала Бруно.
Это — проблема субстанции. Ионийские натурфило софы искали то пребывающее, сохраняющееся и неиз менное, что остается тождественным самому себе при из менении и придает смысл самому понятию изменения. Фалес приписывал эту роль воде, которая уплотняется или, наоборот, становится более тонкой, создавая таким образом все многообразие природы, но остается водой — тождественным себе субъектом качественных изменений. Анаксимандр приписывал эту роль некоторой субстанции, которая отличается от конкретных элементов бытия, Анаксимен — воздуху, Гераклит — огню. Концепция Ге раклита была наиболее глубокой для своего времени, концепцией качественного изменения единой тождествен ной себе субстанции. У Эмпедокла она сменилась качест венно различными неуничтожаемыми субстанциями, со храняющими свои качественные отличия, и многооб разие природы объяснялось пространственными смеще ниями этих различных субстанций. Наконец, Левкипп и Демокрит свели многообразие мира к различным сочета ниям единой гомогенной материи — атомов, окруженных пустым пространством.
У Бруно проблема субстанции ставится иначе. Для него она неотделима от космологической проблемы. Суще ствование единичных элементов вещества неотделимо от существования бесконечного мира. Каждое конечное тело — точка в этом мире, но оно не теряет {108} субстанциального бытия, не становится только точкой, сохраняет физический смысл, потому что оно является отображением бесконечного мира, локальной реализацией всеобщего бытия.
Другое направление древнегреческой философии в сущ ности не решало проблему пребывающей, тождествен ной себе субстанции и ее возникающих и исчезающих, изменяющихся свойств, а пыталось снять эту проблему. Элеаты объявили изменяющиеся свойства призрачными и приписали бытию абсолютную неподвижность.
Бруно видел в неотделимости двух полюсов — сохра нения тождественной себе субстанции и ее изменения — исходную черту бытия. «Время все берет и все дает; все меняется, и ничто не гибнет; лишь одно не может изме ниться; лишь одно вечно и всегда пребывает единое, по добное и тождественное самому себе» 1.
Бруно исходит из себетождественности субстанции, но он отказывается видеть в мироздании нечто неподвиж ное и приписывает многообразию реальное существова ние. При этом он иногда ссылается на красоту мира - она состоит в сочетании различных элементов, в разнооб разии целого 2. Но красота у Бруно — один из критериев реальности. Она свидетельствует о совпадении противо положных определений единого. «И так как все формы находятся в нем, то, следовательно, к нему приложимы все определения, и благодаря этому противоречащие суждения оказываются истинными», — пишет Бруно в диалоге «О причине, начале и едином» 3. А в поэме «О тройном наименьшем и мере» он говорит о совпаде нии противоположностей как об особенности сущего. «Во всем сущем» нет ничего столь различного, что в чем-либо или даже во многом и даже в важном не со впадало бы с тем, от чего отличается и чему противо стоит. Даже толпе философствующих ясно, что здесь все противоположности однородны благодаря общей им мате рии... Разнообразие и противоположность не препятст вуют высшему благу целого, так как оно управляется природой, которая, подобно предводителю хора, направ ляет противоположные, крайние и срединные голоса к единому, наилучшему, какое только можно представить себе, созвучию» 4.
Для Бруно характерно постоянное подчеркивание онтологического, объективного характера совпадения {109} противоположностей. Глубоко диалектическое объединение онтологической, космологической проблемы («какова Все ленная?») и гносеологической проблемы («как она по знается?»), объединение, которое не растворяет онтологи ческую проблему в гносеологической, а выводит гибкость, изменчивость форм и бесконечность познания из проти воречивости и бесконечности природы, отличает Бруно от его предшественников, и в особенности от Николая Кузанского.
С этих позиций Бруно рассматривает соотношение субстанции и формы. Официальный средневековый пери патетизм, в значительной мере опираясь в интерпретации Аристотеля на комментаторов-неоплатоников, приписы вал форме самостоятельное бытие. Плотин говорил о ге незисе материального мира как об эманации или дегра дации, ведущей от реальности чистых форм (абсолютная реальность — бог) к чисто иллюзорной материи, которая сама по себе не существует и приобщается к бытию в меру приобщения ко все более идеальным формам.
(ldn-knigi, Плотин, 204-270г.г. н.э. – основатель неоплатонизма)
Это в какой-то мере соответствует христианской, бого словской версии самостоятельного бытия форм: бог («в начале было слово и слово был бог») может создать материальный мир.
Отсюда нарисованная Фомой Аквинским иерархия вещей, состоящих из материи и формы и благодаря форме все более теряющих материальный характер и все более причастных божеству.
Концепция онтологического, объективного совпадения противоположностей позволяет Бруно решить проблему материи и формы. Если рассматривать их как разобщен ные категории — именно так, по мнению Бруно, рассмат ривает их Аристотель, — то материя становится пассив ным началом, а форма — либо случайной, акцидентальной категорией, либо выражением предсуществующей и стоящей за пределами природы идеальной реальности. Нужно сказать, что для Бруно философия Аристотеля не была чем-то живым и противоречивым, содержащим поиски и «разноголосицу» 5. Она казалась ему весьма определенной системой взглядов; впрочем, она представ лялась такой и подавляющему числу мыслителей следую щих веков.
Бруно утверждает, что акцидентальные формы Ари стотеля не находят обоснования в пределах философии {110} природы и при попытке обоснования приводят либо к платоновским предсуществующим идеям, либо к апри орной пифагорейской мистике чисел.
«Итак, пусть сколь угодно выдвигает Аристотель логическое различение материи и формы, ибо никогда он не сможет, оставаясь на позициях философии природы, доказать, что форма является действительным и физиче ским началом, разве что прибегнет к идеям, обратившись в платоника, или к числам — став пифагорейцем» 6.
Может ли форма стать «действительным и физиче ским началом»? Может, отвечает Бруно, но только в том случае, если она становится субстанциальной в том смысле, что она вытекает из материи. В «Камераценском акротизме» Бруно пишет:
«Формы, коль скоро они выводятся из потенции материи, а не вводятся извне действующей причиной, более истинным образом находятся в материи и основа ние своего бытия имеют в ней» 7.
Форма не случайна и вместе с тем не является предсуществующей платоновской идеей. Иными словами, Бруно отказывается от основных посылок и Платона, и Аристотеля. Остается приписать материи активную формообразующую функцию. Бруно подробно разбирает мысль о материи как субстанции, которая образует формы. При этом он противопоставляет Аристотелевой концепции, в которой помимо материи фигурирует упо рядочивающая мир энтелехия, античную атомистику, где пространство — это реальное «небытие», а бытие состоит только из гомогенной материи. Но Бруно не удовлетво ряет материя, не обладающая активной формообразующей функцией. Он ищет такую функцию. Разумеется, не находит: целое столетие отделяет Бруно от Лейбница, приписавшего материи динамические предикаты, и от Ньютона, построившего стройную классическую си стему мира, исходя из понятия силы. Но в поисках активной формообразующей функции материи Бруно продвинулся далеко — мы столкнемся с этой тенденцией его мысли, когда рассмотрим атомистику Бруно.
Рассматривая античную атомистику, Бруно сближал ее с позднейшими пантеистическими концепциями тожде ства материи и бога. В диалоге «О причине, начале и еди ном» Бруно цитирует философа XIII в. Давида {111} Динантского, говорившего о таком тождестве. Далее он говорит об Ибн-Габироле (Авицеброне), называвшем материю «божественной природой».
Какая рациональная тенденция скрывалась под этой пантеистической идеей? Разумеется, она направлена про тив религии, против понятия антропоморфного личного бога и даже против деизма. Но что она означает для по нятия материи, для натурфилософской стороны мировоз зрения Бруно?
Если рассматривать идеи Бруно в их «вопрошающей» функции, т. е. как вопросы, адресованные будущему, то пантеистическая трактовка атомистики имеет очень глубокий смысл. Бруно хочет видеть в материи некое активное начало. Если бы мы попытались несколько модернизировать его идеи, мы бы вспомнили о природе не только сотворенной (natura naturata), но и творящей (natura naturans). Однако, как мы увидим немного позже, можно вспомнить об этих категориях Спинозы, и не модернизируя идеи Бруно, сближая с позднейшими концепциями не ответы, а вопросы, неявно содержав шиеся в построениях натурфилософа XVI в.
Пантеистическая трактовка материи, сближение атомистов с Ибн-Габиролем и Давидом Динантским, содер жала вопрос об активной формообразующей функции материи, т. е. о субстанциальной, материальной упоря доченности бытия. Но не давала ответа на этот вопрос, ответа не только физического, т. е. претендующего на возможность «внешнего оправдания», но даже натурфило софского.
Если формы случайны, то это представление не только не ведет к допущению предсуществующих платоновских идей, но и не дает возможности объяснить образование форм в рамках философии природы. Это и значит, что логическое различение материи и формы не позволяет Аристотелю, «оставаясь на позициях философии при роды, доказать, что форма является действительным и физическим началом», — как писал Бруно в уже цитиро ванном отрывке.
В этом — все дело. Недостаточно отбросить неоплато новскую традицию. Пантеистическая версия, считающая формы случайными, также ставит их за пределы «дейст вительного и физического начала». Поэтому Бруно отка зывается от мысли о случайности форм. {112}
В диалоге «О причине, начале и едином» Бруно вкла дывает в уста излагающего его идеи Теофила следующий рассказ:
«Итак, Демокрит и эпикурейцы, которые все нетелес ное принимают за ничто, считают в соответствии с этим, что одна только материя является субстанцией вещей, а также божественной природой, как говорит некий араб по прозванию Авицеброн, что он показывает в книге под названием Источник жизни. Эти же самые, вместе с киренаиками, киниками и стоиками, считают, что формы являются не чем иным, как известными случайными расположениями материи. И я долгое время примыкал к этому мнению единственно потому, что они имеют основания, более соответствующие природе, чем доводы Аристотеля. Но, поразмыслив более зрелым образом, рас смотрев больше вещей, мы находим, что необходимо при знать в природе два рода субстанций: один — форма и другой — материя, ибо необходимо должна быть {113} субстанциальнейшая действительность, в которой заключается активная потенция всего, а также наивысшая потенция и субстрат, в котором содержится пассивная потенция всего: в первой имеется возможность делать, во вто рой — возможность быть сделанным» 8.
Здесь Бруно как будто приближается к неоплатони кам, он говорит дальше о душе как «подателе форм», «источнике форм», формирующем тела из пассивной ма терии—«приемника форм».
Но в действительности суб станциальность формы имеет у Бруно другой смысл. Материя формируется не предсуществующими идеями Платона и не плотиновской эманацией от высшего бы тия к небытию, а субстанциальными формами, которые не выходят за пределы «действительного и физического начала». Бруно говорит, что и «активная потенция», и «пассивная потенция» находятся в природе.
Посмотрим ближе на характеристику акцидентальной формы.
Несколько дальше приведенной реплики Теофила его собеседник Диксон говорит о концепции Бруно:
«Это учение мне очень нравится, ибо кажется, что в нем нет недостатков. И действительно, так как мы мо жем установить постоянное и вечное материальное на чало, то с необходимостью мы полагаем также подоб ное же формальное начало. Мы видим, что все природ ные формы происходят из материи и снова в материю возвращаются; отсюда кажется, что реально никакая вещь не является постоянной, стойкой, вечной и достой ной значения начала, за исключением материи. Кроме того, формы не имеют бытия без материи, в которой они порождаются и разрушаются, из лона которой они исхо дят и в которое возвращаются. Поэтому материя, кото рая всегда остается той же самой и плодоносной, должна иметь главное преимущество быть познаваемой как суб станциальное начало в качестве того, что есть и вечно пребывает. Все же формы в совокупности следует рас сматривать лишь как различные расположения материи, которые уходят и приходят — одни прекращаются, другие возобновляются, и ни одна из них не имеет значения начала».
Из такого реального отношения сохраняющейся ма терии и меняющихся форм может быть сделано одно стороннее заключение об акцидентальности форм.
{114} «Поэтому, — продолжает Диксон, — нашлись такие, кто, хорошо рассмотрев основание природных форм, как это имело место у Аристотеля и других подобных, умо заключили в конце концов, что они являются лишь акци денциями и обстоятельствами материи, поэтому преиму щество акта и совершенства должно относиться к мате рии, а не к вещам, о которых мы поистине можем сказать, что они не субстанция и не природа, но вещи субстанции и природы, о которой они говорят, что она материя. Последняя же, по их мнению, есть начало не обходимое, вечное и божественное, как полагает мавр Авицеброн, называющий ее богом, находящимся во всех вещах» 9.
(ldn-knigi, источник - http://www.krugosvet.ru/articles/05/1000574/print.htm
ИБН ГЕБИРОЛЬ, СОЛОМОН, или Авицеброн (1021 – ок. 1058), еврейский поэт и философ, родился в Малаге (Испания) в 1021. Несмотря на недолгую жизнь, Ибн Гебироль оставил огромное количество стихов светского и религиозного характера и несколько важных философских работ. Многие из его религиозных стихотворений стали частью ритуальной службы в синагоге. Умер Ибн Гебироль в Валенсии (Испания) ок. 1058. Согласно легенде, его убил из зависти соперник. Легенда гласит, что убийство было обнаружено, когда фиговое дерево, под которым спрятали тело, принесло необычайные плоды.
Важнейшей философской работой Ибн Гебироля, первоначально написанной на арабском языке (оригинал не сохранился) и только частично переведенной на иврит, был трактат Источник жизни (Масдар аль-Хайят). Латинский перевод, Fons vitae, оказал значительное влияние на средневековую христианскую теологию. Автором книги, однако, долгое время считался загадочный араб или христианин Авицеброн; лишь в середине 19 в. Соломон Мунк доказал его тождество с Ибн Гебиролем.
ЛИТЕРАТУРА
Штёкль А. История средневековой философии. М., 1912
Соколов М.Н. Арабский оригинал сочинения «Mibhar ha-peninim», приписываемого Соломону Ибн-Гебиролю. Л., 1929 )
Но такое заключение — это попытка уложить наблю даемую изменчивость форм в рамки ограниченной кон цепции. Ее сторонники не догадываются о возможности субстанциальной изменяющейся, но неуничтожимой формы, о сохранении, как проявлении закономерности изменения форм бытия.
«В эту ошибку,—отвечает Диксону Теофил,—они впадают потому, что не знают другой формы, кроме слу чайной. И этот мавр, хотя он и воспринял из перипатети ческого учения, в котором он был воспитан, субстанциаль ную форму, тем не менее, рассматривая ее как вещь уничтожимую, а не только изменяющуюся благодаря мате рии, и как порожденную и не порождающую, как осно ванную и не основывающую, как взращенную и не взра щивающую, он ее обесценивает и принижает в сравнении с материей — устойчивой, вечной, порождающей мате рию. И, конечно, это происходит с теми, кто не знает того, что нам известно» 10.
А что же «нам известно»?
Заметим прежде всего, как близко подходит Бруно к понятиям natura naturata n natura naturans. Но это не словесная близость. Все дело в том, что для Бруно форма — это нечто «изменяющееся благодаря материи», нечто входящее в систему охватывающей природу зако номерной, каузальной связи.
Именно таков смысл отказа от случайных, акцидентальных форм. Этот отказ не означает апелляции к ре альностям, стоящим вне природы (именно такая апелля ция и является стержневой идеей и Платона, и неоплато ников). Он открывает дорогу представлению о {115} субстанциальности каузальной связи, превращающей хаос и кос мос.
Вероятно, никогда исследователь творчества Бруно не подвергался искушению модернизации в такой мере, как в наши дни. Мысль о связи субстанциальных пре дикатов материи с взаимодействием ее элементов ассо циируется с современными теориями, которые видят в существовании частицы результат ее взаимодействия с другими частицами в пределах единой самосогласован ной системы — Вселенной. Но модернизирующее сближе ние натурфилософских идей XVI в. с физическими идеями XX в. увело бы очень далеко от исторической истины.
Концепции комментаторов и критиков Аристо теля, гуманистов и натурфилософов XVI в. при сближе нии с современной наукой потеряли бы не только исто рический колорит, характерную форму книжной эруди ции, интуитивных догадок, аллегорий и поэтических грез, которая отнюдь не является внешней скорлупой, разбиваемой и отбрасываемой при поисках исторического смысла и значения науки Возрождения. Сам смысл воз зрений Бруно и его современников при подобном сбли жении был бы искажен. Но в истории науки, как и в естествознании, локальное определение невозможно без прослеживания эвентуальной судьбы исследуемых объектов. Чтобы определить тип элементарной частицы, нужно проследить ее трек и по направлению и длине установить массу, заряд и длительность жизни частицы. Экспериментатор не сближает точку рождения частицы и точку, где она аннигилирует, но должен учитывать эту аннигиляцию при определении физического смысла того события, которое он зарегистрировал в начале трека. Аналогичным образом историк науки может определить смысл высказанной новой концепции, не только наблю дая ее связи с прошлым, но и выясняя последующую эволюцию новых понятий, их дальнейшую судьбу. И вы вод будет меняться в зависимости от все новых и новых поворотов бесконечного пути научной мысли.
Таким образом, при сопоставлении натурфилософии с современной наукой дело состоит не в сближении, не в зачеркивании исторического интервала, а в том, чтобы обнаружить и оценить те повороты мысли натур философа, которые раньше, на предыдущих этапах на учного прогресса не обладали «историческими {116} валентностями», не обладали ассоциативными связями, той апперцепцией, которая необходима для их восприятия и оценки.
По-видимому, современная апперцепция позволяет в пестрой ткани диалогов Бруно, где переплетаются сближения Парменида с атомистами и Плотина с Телезием, увидеть в качестве сквозной мысль о каузальном физическом законе как о субстанциальном начале и далее увидеть, как такое решение проблемы субстан ции и формы приводит Бруно к идее бесконечности Вселенной.
Быть может, изменение исходной точки исторической ретроспекции мало меняет общую оценку натурфилосо фии Бруно. Но в этой книге рассматривается лишь одна ее сторона: какие элементы и особенности мировоззрения итальянского мыслителя были истоками классической науки. Здесь сопоставление с современной наукой ста новится неизбежным.
Ведь только ретроспективно, с по зиций XX столетия в свете теории относительности Эйнштейна, можно было увидеть в идее однородности пространства и относительности движения центральную идею классической науки. Как уже говорилось, само на звание классического галилей-ньютонового принципа от носительности могло появиться только после обобщения этого принципа. Релятивистская ретроспекция идет и дальше; мы ищем в науке XVI в. истоки классического принципа относительности и связываем с ним мысль о бесконечной Вселенной, исходя из современных пред ставлений о связи относительности и бесконечности.
Вернемся к диалогу «О причине, начале и едином» и попробуем найти в нем истоки идеи бесконечной Все ленной. Бруно исходит из Аристотелевых определений материальной, формальной, действующей и конечной причин. Бруно модифицирует эти понятия, опираясь на всю сумму известных ему античных и средневековых воззрений, с тем чтобы постичь каузальную гармонию бесконечной природы.
Причина и начало становятся близкими и даже совпа дающими по смыслу понятиями, когда речь идет о первой причине и первом начале. Бруно называет их богом, присваивая ему функцию первого звена некоторой упо рядоченной последовательности. «Мы называем бога первым началом, поскольку все вещи ниже его и следуют {117} согласно известному порядку прежде или позже или же сообразно своей природе, длительности и достоинству»11. Первая причина — это собственно каузальная категория, речь идет о различных по своим функциям объектах: один — производящий, другой — произведенный. «Мы на зываем бога первой причиной, поскольку все вещи от личны от него, как действие от деятеля, произведенная вещь от производящей»12.
Эта фраза может показаться несовместимой с пантеистической тенденцией в творче стве Бруно. Но разграничение произведенной вещи от производящей сохраняется лишь до тех пор, пока речь идет о каузальной последовательности отдельных объ ектов и процессов. Природе в целом отнюдь не противо речит отличающаяся от нее сила; природа в целом не отличается от бога «как действие от деятеля», вернее, бог не отличается от природы. Природа Бруно — это исторический прообраз не только natura naturata, но и natura naturans.
Пока речь идет о первом начале и первой причине, различие сводится к различию точек зрения на один и тот же объект: «называя бога первым началом и пер вой причиной, мы подразумеваем одну и ту же вещь в различных смыслах...» Когда понятия начала и при чины фигурируют в описании и объяснении процессов природы, они отнесены к различным объектам.
Начало — более общее понятие, и в качестве начала может фигу рировать объект, не являющийся причиной. Таким яв ляется, например, начальная точка линии, которая от нюдь не служит причиной других точек. Начало — это нечто сохраняющееся, например те элементы, которые вошли в сотворенную вещь и на которые она может рас пасться.
Причина — нечто отличное от вещи, существую щее вне ее.
Из Аристотелевых понятий материальной, формаль ной, действующей и конечной причины Бруно прежде всего рассматривает и модифицирует понятие действую щей причины.
«Всеобщая физическая действующая при чина — это всеобщий ум, который является первой и главной способностью души мира, каковая есть все общая форма мира» 13.
После этого идет обычный для Бруно поток эрудиции. Всеобщий ум отождествляется с Пифагоровым «двига телем Вселенной», Платоновым «кузнецом мира», {118} с понятиями Эмпедокла, Плотина и т. д. В качестве собственного термина Бруно именует всеобщий ум «внутренним художником» — он формирует материю, «сплачивает кости, протягивает хрящи, выдалбливает артерии, вздувает поры, сплетает фибры, разветвляет нервы и со столь великим мастерством располагает це лое» 14.
Этот «внутренний художник» охватывает все миро здание. Здесь Бруно высказывает одну из своих цент ральных идеи, может быть в наибольшей степени пред восхищающую новое естествознание. «Внутренний ху дожник является действующей причиной для отдельных процессов, для существования отдельных произведенных вещей. Здесь это — внешняя причина, потому что она не входит в произведенную вещь. Но для природы в це лом — это внутренняя причина, «поскольку действует не на материю и не вне ее...» 15.
Эта фраза переносит Бруно в лагерь противников неоплатонизма, и все предшествующие и последующие заимствования у неоплатоников здесь уже ничего не мо гут изменить. Следует еще подчеркнуть связь интеграль ного понимания природы (природа как единая самосо гласованная система действует на составляющие ее элементы) с представлением о внутренней, входящей в природу причине происходящих в ней процессов.
Такая действующая причина определяется как интел лект мира, промежуточный между божественным и част ным.
«Имеется три рода интеллекта: божественный, кото рый есть все, этот мировой, который делает все, осталь ные частные, которые становятся всем...» 16.
Приведенный афоризм Бруно отнюдь не означает нео платонического приобщения вещей к божеству. Напротив, частные интеллекты — причины отдельных процессов свя зывают их в единую природу и становятся всем, потому что через них действует внутренняя интегральная действую щая причина бытия — «мировой интеллект».
После определения действующей причины Бруно переходит к формальной причине. Всякая вещь создается после некоторого идеального предвосхищения; должна заранее существовать форма вещи, к которой действую щая причина приводит материю, содержащую возмож ность такой формы.
{119} Здесь Бруно делает очень важный поворот от «миро вой души», или «мирового интеллекта», к понятиям, рас крывающим смысл этих псевдонимов, к историческим антецедентам каузальной гармонии бытия. Оказывается, мировая душа не обладает ни памятью, ни способностью размышления. Она создает природные объекты в пред установленном порядке; этот порядок вытекает из сущ ности мировой души, и объекты созданы так, а не иначе, потому что они своим строением однозначно выявляют содержащиеся в движущей причине — мировой душе — предустановленные формы. «Предустановленность» здесь означает субстанциальный характер законов бытия, од нозначно приводящих материю к определенной форме.
Бруно ссылается на Аристотеля. Последний говорит, что природа создает предметы, не размышляя, подобно музыканту или писателю, который создает свои творения тем лучше, чем меньше о них думает.
Можно подумать, что Бруно лишает мировую душу способности размышления, чтобы приписать ей интуи тивное мышление. Но в действительности Бруно имеет в виду совсем другое. Мировая душа отнюдь не персо нификация какой-либо психической деятельности. Она «является истинным действием и истинной формой всех вещей» 17.
Не будем дальше следовать за Бруно в уточнении и разграничении родов и видов причины и начала. Нас интересует тот смысл понятия причины, который был раскрыт рационалистической мыслью XVII в., но уже содержался в зачаточной и неявной форме в натурфило софии XVI в.
Рациональный ответ на тот вопрос, который скры вался у Бруно в иррациональной форме мировой души, субстанциальной формы, «внутреннего художника» и т. д., состоит в каузальной закономерной связи про цессов природы. Понятие научного закона как бы все время стучит в оболочку неоплатонических терминов, хо чет ее разбить и появиться в рациональной форме.
Какова рациональная форма понятия научного за кона, найденная XVII столетием? Она уже упоминалась в вводной главе. Речь идет о дифференциальном пред ставлении движения. Материальная точка — частица с той или иной массой и пренебрежимо малыми раз мерами — движется таким образом, что закон движения {120} определяет ее положение в каждой точке пространства для каждого момента времени. Состояние движения ча стицы в данный момент предопределяет, при заранее известных внешних воздействиях, все дальнейшее пове дение частицы, ее положение и скорость в каждый по следующий момент. Движение точки, как его определяет дифференциальное уравнение, представляется бесконеч ным рядом соседних точек и мгновений. Это — потенци альная бесконечность. Но понятие дифференциального закона может придать смысл и актуальной бесконеч ности. Последняя является выражением всеобщности закона.
Закон силы определяет ускорение частицы, дви жущейся в заданном силовом поле, в каждой точке ее пути и в каждый момент. Последовательное нарастание числа таких точек и таких мгновений дает потенциаль ную бесконечность и не напоминает нам об актуальной бесконечности — об этом противоречивом понятии, уже существующем, достигнутом, сосчитанном в неисчисли мом множестве. Однако классическая механика пользо валась мгновенной картиной силового поля, в котором поведение частицы предопределено уже в данный момент. Такое представление, впоследствии остановленное под влиянием электродинамики, означало, что наука рас сматривает бесконечное множество точек, которые харак теризуются в данный момент (понятие абсолютной одно временности) определенной напряженностью и уже сей час предопределенным эвентуальным ускорением частицы, которая может оказаться в каждой из этих точек.
Бруно не мог прийти к такому образу актуальной бесконечности по той причине, что у него не было закона ускорения падающего тела, который появился у Галилея (и был, заметим в скобках, прежде сообщен Паоло Сарпи — тому самому Сарпи, который возглавлял фронду против Ватикана уже во времена Венецианского процесса Бруно). Не было у Бруно и других физических экви валентов бесконечности как результата бесконечного де ления конечной величины на все меньшие, в пределе непротяженные части 18.
Для Бруно, как и для всех натурфилософов XVI в., движение — это процесс, характеризующийся скоростью, в то время как для Галилея, Декарта и всех последую щих механиков движение — это состояние, неизменное состояние, если скорость не меняется. Изменения {121} заключаются не в переходе на новые места, а в переходе к новым состояниям, новым скоростям, т. е. в ускорениях. Эти изменения и получают то или иное объяснение в классической механике XVII в. Для Бруно гармония происходящих в природе процессов — это гармония не ускорений, а гармония движений, хотя бы и с неиз менной скоростью. Такова была гармония мира и в «Диа логе» Галилея, но она сменилась динамической картиной ускорений в «Беседах и математических доказатель ствах», а в самом «Диалоге» была ограничена Солнечной системой.
Указанное ограничение, отсутствие у Галилея опре деленного ответа на вопрос о бесконечности Вселенной, было одним из выражений того поворота к локальным, дифференциальным законам бытия, которым ознамено вался XVI век. Впоследствии, во второй половине XIX в., Риман писал, что бесконечно большое играет несрав ненно меньшую роль в науке, чем бесконечно малое.
«От той точности, с которой нам удается проследить явления в бесконечно малом, существенно зависит наше знание причинных связей. Успехи в познании механизма внешнего мира, достигнутые на протяжении последних столетий, обусловлены почти исключительно точностью того построения, которое стало возможно в результате открытия анализа бесконечно малых и применения основ ных простых понятий, которые были введены Архиме дом, Галилеем и Ньютоном и которыми пользуется современная физика» 19.
Только в начале XX в. с общей теорией относитель ности наука включила проблему бесконечно большого и проблему бесконечной Вселенной в число кардинальных проблем, и только сейчас, во второй половине столетия, указанные проблемы оказались связанными с микроми ром, космология оказалась связанной с теорией элемен тарных частиц и атомной физикой.
В конце XVI в. до того положения, о котором говорит Риман, было далеко. Далеко — не во времени: до пово рота к локальным критериям оставалось несколько деся тилетий. Но тем не менее до Галилея еще не было выра женного в отчетливой инфинитезимальной форме по нятия ускорения (неясное представление было уже у номиналистов XIV в.) и локальные эффекты движения еще не стали основным объектом анализа. Мысль {122} направлялась не к бесконечно малому, а к бесконечно большому. Думали не столько о соотношении простран ства и времени, когда они стягиваются в точку и в мгно вение, сколько о космологических проблемах. Стиль мышления в этих случаях различен.
В первом случае скачок мысли, который впоследствии получил название предельного перехода, приводит к точным соотноше ниям — производным различных порядков. Во втором случае имеет место переход к количественно неопреде ленным соотношениям. Инфинитезимальное изучение микромира оперировало макроскопическими соотноше ниями, которые можно было проверить экспериментом. Такая возможность была полностью реализована, когда научились интегрировать дифференциальные уравнения.
Но уже в XVII в. исчисление бесконечно малых ассо циировалось с решением задач, в которых фигурировали макроскопические величины, пройденные пути и поло жения тел. Напротив, мысли о Вселенной, космологиче ские концепции, представления о бесконечности мира не были связаны с экспериментально проверяемыми соотношениями и вообще с количественно определенными значениями.
Отсюда — значение интуиции в научном мышлении XVI в. Мысль поднимается от локального к всеобщему. Она доходит до представления о бесконечно большом мире, подчиненном инвариантным законам. С таким представлением связана идея бесконечно малого, в кото ром реализуются эти законы. Но связь между беско нечно малым и бесконечно большим еще не приобретает ни количественно математического, ни экспериментально постигаемого характера. Она постижима с помощью ин туиции.
Мысль о бесконечности мира отражала в XVI в. весьма фундаментальный поворот научной мысли. Это был поворот от идеи статической гармонии бытия к идее кинематической гармонии. Обе эти идеи можно было найти у Аристотеля. В перипатетической космологии существо вали естественные места тел — неизменная статическая структура Вселенной и круговые движения тел подлун ного мира — кинематическая гармония. Натурфилософия XVI в. (в отчетливой и резкой форме — в лице Бруно) порвала со статической гармонией бытия. Мы увидим позже, что означал такой переход для понятия {123} относительности движения. Сейчас только отметим, что такой разрыв с перипатетической традицией был одной из пред посылок перехода от Галилеевой криволинейной косми ческой инерции (у Галилея планеты движутся вокруг Солнца по круговым орбитам не под влиянием тяготения, а по инерции) к прямолинейному инерционному дви жению Декарта.
Если тело движется по прямой, то оно может бесконечно удаляться от начала своего пути или от положения, в котором мы его наблюдаем. Но пока та кое движение не рассматривается как неизменное состоя ние тела (так на него впервые взглянул Декарт), бес конечное движение по кругу и соответственно беско нечное пространство представляется результатом все общности закона, регулирующего изменения в природе. Сам же этот закон в качестве неизменного закона рас сматривается как выражение неизменности природы, не изменности и сохранения не только Аристотелевой ма терии, но и неизменности, сохранения, субстанциальности форм.
В сущности такая субстанциальность форм может оказаться как натурфилософской догадкой о неизменно действующем законе в микромире, так и догадкой о его неизменности при неограниченном переходе ко все боль шим пространственным масштабам. Дифференциальное представление движения исходит из презумпции: ка кие бы малые области мы ни брали, мы должны встре тить единообразное действие закона движения. Пред ставление о бесконечности Вселенной в своей научной форме (свойственной классической науке) предполагает, что законы природы продолжают единообразно действо вать при неограниченном переходе ко все большим об ластям. Эта инвариантность законов по отношению к из менению масштабов неявно скрывалась в идее бесконеч ности как ее трактовали натурфилософы XVI в. Но путь в бесконечный космос и путь в бесконечно уменьшаю щийся микрометр были в начале нового времени различ ными. Различными по степени возможного тогда приме нения эксперимента и математики.
Скачок от восприятия конечных объектов к постиже нию бесконечного у Галилея и аналогичный скачок у Бруно при их сопоставлении иллюстрируют это исто рическое различие. Речь идет именно об историческом различии — не о двух типах мышления, а о двух {124} последовательных этапах филогенеза науки или, что правиль ней, о двух типах мышления, каждый из которых соот ветствует определенному историческому этапу. Галилей в «Беседах» устами Сальвиати предлагает очень быстро и просто разделить линию на бесконечное число частей. Мы делим ее на две части, перегибая посредине. «Воз можно относительно строгое доказательство, что подобное сгибание делит линию на любое множество частей. Если же сложить линию в окружность, то мы сразу по лучим бесконечное число изгибов и соответственно бесконечное число точечных элементов линии».
У Бруно скачок от конечного к бесконечному — это скачок к чувственно неощутимому, результат интеллек туальной интуиции, причастности индивидуального по знания к мировой душе.
С. Ф. Васильев в своей очень интересной характе ристике Бруно 21 пишет, что «представление об интел лектуальной интуиции, являющейся органом познания бесконечности, базируется у Бруно на анимистической метафизике»22. Действительно, таков «онтогенез» интел лектуальной интуиции Бруно. Индивидуальный разум сопричастен мировой душе, поэтому он может познать бесконечное. Воображение выходит за пределы чувст венно воспринимаемого, но исходит из него, пользуется им как исходным материалом. Оно может соединить чувственные впечатления с бесконечным. Поэтому при рода создаваемых воображением эстетических ценностей и природа создаваемых им же представлений о мире — одна и та же. Коллизия конечного и бесконечного, чув ственно постижимого и субстанциального решается синтезом эстетического и научного восприятия мира. Для Бруно истинная философия совпадает с истинной поэ зией, а совершенная поэзия «есть одновременно выра жение и образ божественной мудрости» 23.
По мнению С. Ф. Васильева, этому эстетическому синтезу чувственного и интеллектуального в онтологи ческом плане соответствует связь конечного с бесконеч ным, которая реализуется в природе в процессе формо образования. «Связь конечного с бесконечным состоит в том, что конечное имманентно стремится все к новым и новым преобразованиям, ибо материя из самой себя производит различные формы и последовательно обле кается в них. Истинная сущность материи заключается {125} поэтому не в ее индивидуализированных образованьях, а в той общей основной форме, охватывающей в себе все, которая затем индивидуализируется. Отсюда вывод, что конкретное пространственно-временное бытие, яв ляющееся предметом восприятия, может стать и предметом знания лишь тогда, когда мы понимаем его в его единой первосущности, т. е. в неразрывном единстве с целым» 24.
Существует кардинальное различие между характер ным для классической пауки инфинитезимальным иссле дованием природы с помощью дифференциальных зако нов, описывающих локальные события, и инфинитной космологией Бруно. Классическая наука видела единство природы во всеобщности дифференциальных законов. У Бруно закон, которому подчинены явления, имеет все общий характер, потому что он выражает воздействие космоса в его целостности на те локальные формы, в ко торых он индивидуализируется. Бруно субстанциализирует этот закон. Процессы протекают при одних и тех же усло виях единообразно, потому что существует единая, охваты вающая всю природу душа мира. Но предсуществует ли эта душа? Бруно далек от такой мысли. Он скорее хочет отождествить субстанциализированный закон с приро дой. Так он и пишет в диалоге «О необъятном и неис числимом»: «Природа—не что иное, как сила, присущая вещам, и закон, которому подчинен их собственный путь» 25.
Что же это за сила, которая тождественна с приро дой? Может быть, здесь истоки Лейбницевой динамиче ской концепции: сила — непротяженная и первичная по отношению к протяженности субстанция?
К этому вопросу мы подойдем при анализе атоми стики Бруно. Здесь мы коснемся другой стороны приве денной формулы: природа — это закон, которому подчи нен собственный путь вещей («lex, qua peraguunt proprium cuncta entia cursum»).
Здесь нет предвосхищения классической науки и фи лософии XVII—XVIII вв. в смысле близости позитивных ответов. Здесь, скорее, такое переосмысление перипате тической концепции, которое лишает ее конкретного космологического воплощения и тем самым освобождает место для новой космологии. Космология Аристотеля подчиняла локальные события — движения тел в {126} подлунном мире — интегральной и конечной чувственно постижимой схеме локализации естественных мест. Бруно также подчиняет локальные события интеграль ному порядку — душе мира, понимая под ним закон. Но закон, поставленный на место совершенной, стати ческой схемы бытия — локализации естественных мест, лишает миропорядок чувственной постижимости. Схема Аристотеля была чувственно постижимой: он видел в на блюдаемых с Земли небесных телах не только конечную и потому постижимую дислокацию тел, но и управляю щую движениями этих тел дислокацию естественных мест. У Бруно локальными процессами также управляет интегральная схема, но это уже не конечная схема есте ственных мест и сфер, а закон. Наука XVII в. сделала этот закон вполне постижимым, причем постижимым не только в смысле наблюдения, но и в более высоком и эффективном смысле эксперимента.
Но это уже XVII век. Гений может подняться над своим веком, обоб щая те знания своего времени, которым принадлежит будущее, но он не может перешагнуть в следующий век и сделать выводы из фактов, наблюдений и эксперимен тов, которые станут возможными в этом следующем веке. В XVI в. законы бытия не могли стать дифференциаль ными законами, не могли быть связаны с новой эмпи рической базой, не могли облечься в новую инфинитезимальную математическую форму, сама эта форма, ли шенная экспериментального эквивалента, казалась иррациональной. Поэтому Бруно, разрушив конечную Вселенную Аристотеля, не мог найти новую схему, по стижимую через наблюдение, и объявил природу пости жимой лишь для интеллектуальной интуиции.
Бесконечность становится постижимой, если она яв ляется гегелевской «истинной бесконечностью», т. е. если в каждом ее элементе отражается бесконечный характер ансамбля26. Наука нашла естественнонаучный эквива лент такой бесконечности в дифференциальном законе, который связывает локальные процессы в силу своей всеобщности 27. Математика в трудах Г. Кантора подо шла к понятию ансамблей, бесконечность которых гаран тируется не счетом, а соответствием (это и есть теоре тико-множественный эквивалент локального проявления всеобщего закона) равномощных ансамблей. Бесконечно большое стало объектом, в принципе допускающим {127} «внешнее оправдание». Но все это — классическая наука, в ее первоначальных формах в XVII в. и в закончен ных — в XIX в. У Бруно не было главного звена рацио нального представления о бесконечно большом. Такое звено — представление о локальном эффекте всеобщего закона. Поэтому он и шел к бесконечно большому путем интеллектуальной интуиции.
Разумеется, для этого были и другие причины. То, что было сказано, объясняет, почему Бруно не мог прийти к рациональной концепции бесконечности. Другие при чины, охватывающие всю сложную ткань эрудиции, фи лософских симпатий, общественных взглядов, эстетиче ских вкусов Бруно, объясняют, почему при отсутствии инфинитезимальной версии, характерной для следующего столетия, он обратился к эстетическим критериям, интуи тивному методу и неоплатонической терминологии. Но мы здесь рассматриваем творчество Бруно со стороны подготовки классической науки, и нас прежде всего ин тересует, что таилось под эстетическими критериями, интуитивным методом и неоплатоническими терминами.
Под ними таилась глубоко рационалистическая тен денция. Душа мира — это неоплатонический псевдоним объективного ratio мироздания. Бруно идет к этому ratio ощупью, без какого-либо критерия достоверности, без экс перимента, соединяя самые различные и часто проти воречивые идеи древности, Средневековья и Возрождения, иногда дополняя их фантастическими данными, руковод ствуясь полемическим азартом, преходящими личными антипатиями (реже — симпатиями), случайными мета форами, увлекающими ею мысль в сторону. И несмотря на этот архаический уже для следующего поколения стиль мышления, он не отходит от главной темы — бес конечности, субстанции, каузальной гармонии мира, ра циональной постижимости мира.
Для Бруно — это одна тема. Знание начинается, когда конечное становится представителем бесконечного. Бес конечное — это не ограниченное ничем имманентное стремление конечных объектов к приобретению все но вых форм.
Именно в этом преобразовании формы — она имманентна субстанции — выражается первообразная идеальная сущность мира.
У Бруно каузальное ratio мира — закономерно по вторяющиеся связи между явлениями — это не всеобщий {128} закон, а субстанция. Решение, которое прямо вело к идее всеобщего закона, было не таким легким. Речь шла, если говорить о движении тел, о «подлежащем» (что является движущимся объектом) и «сказуемом» (как, подчиняясь какому закону, движется этот объект) в констатациях движения.
Но физика XVII в., искавшая законы дви жения и нашедшая в конце концов достоверные «ска зуемые», не находила причин, обусловливающих «под лежащие», не могла объяснить существование тел. В сущности каузальных закономерностей существования никто и не искал.
Никто, за исключением Спинозы. У Де карта всеобщие каузальные законы движения дополня лись некаузальной концепцией существования материи. Лейбниц отделил материю от пространства, приписав ей динамические свойства, но происхождение сил остава лось неясным, и это дало повод для представления о силе как непространственной субстанции. Только Спиноза подчинил каузальной гармонии само существование тел, выводя его из взаимодействия природы с собой (causa sui). Но для воплощения этой идеи в позитивные физи ческие представления не было данных ни в XVII, ни в два последующих века 28.
Мы видели, что у Бруно была тенденция представить природу как динамическую субстанцию, как совокупность всеобщих законов. Иначе говоря, «сказуемое» превра щается в «подлежащее». Здесь Бруно, как уже было сказано, приближается к динамическому рационализму Лейбница. Но приближается не всей совокупностью своих взглядов, а только одной тенденцией, которая уживается с иными в сложном мировоззрении Бруно.
Нужно сказать, что мировоззрение Бруно было слож ным, но вовсе не хаотическим, как это представ ляется многим исследователям. Хаотическим был стиль Бруно, да и то лишь для последующего периода — но сравнению с «Диалогом», еще больше — с «Беседами и математическими доказательствами», еще больше — с «Началами философии» Декарта, а для сравнения с «Математическими началами натуральной философии» вообще нет почвы, так далеки произведения Бруно от однозначной логики и экспериментальной индукции Ньютона.
Рационалистическая тенденция в мировоззрении Бруно становится, как ни странно, особенно ясной, когда {129} вчитываешься в апологии иррационального познания, рассыпанные в произведениях Бруно. Это познание сбли жается с любовью и символизируется «амуром». Вот не сколько строф из «Героического энтузиазма»:
Одна стрела пронзает сердце мне,
В одном пылаю я огне,
И лишь в одном раю я быть желаю.
Любовь, судьба и цель моих забот
Гнетет и манит, мучит и ласкает,
Амур безумный к красоте влечет.
Амур, что к истине влечет мой жадный взгляд,
Черно-алмазные затворы отпирает
И божество мое сквозь очи вглубь впускает,
Ведет его на трон, дает ему уклад,
Являет, что таят земля, и рай, и ад,
Отсутствующих лиц присутствие являет,
Прямым ударом бьет и силы возрождает,
Жжет сердце и опять целит его стократ 29.
Итак, «амур» влечет и к красоте, и к истине. Для Бруно они едины.
В трактате «О причине, начале и едином» в диалоге между Теофилом и Диксоном говорится:
«Теофил. — Судите вы сами. Отсюда вы можете под няться к понятию — я не скажу самого высокого и наилучшего начала, недоступного нашему размышлению, но во всяком случае души мира, каким образом она является действительностью всего и возможностью всего и есть вся во всем, поэтому в конце концов раз дано, что имеются бесчисленные индивидуумы, то всякая вещь есть единое и познание этого единства является целью и пре делом всех философий и естественных созерцаний, причем в своих пределах остается наивысшее созерцание, которое подымается над природой и которое для не верующего в него невозможно и есть ничто» 30.
Итак, цель познания — едина, потому что она состоит во всех случаях в постижении единства мира. Бруно пишет о «наивысшем созерцании, поднимающемся над природой». Но эта фраза означает лишь, что над природой как совокупностью индивидуальных воплощений мировой души поднимается природа как единство. В начале {130} четвертого диалога первой части «Героического энтузиазма» эта мысль выражена следующим образом:
«Тансилло. — Таким выявляет себя рассуждение о героической любви, поскольку она стремится к собствен ному объекту, который есть высшее благо, и поскольку ей присущ героический ум, стремящийся соединиться с собственным объектом, а именно: с первоистиной или с абсолютной истиной».
И далее идет мифологическая аллегория:
Средь чащи леса юный Актеон
Своих борзых и гончих псов спускает,
И их по следу зверя посылает,
И мчится сам по смутным тропам он.
Но вот ручей: он медлит, поражен, —
Он наготу богини созерцает;
В ней пурпур, мрамор, золото сияет,
Миг — и охотник в зверя обращен.
И тот олень, что по стезям лесным
Стремил свой шаг, бестрепетный и скорый,
Своею же теперь растерзан сворой...
О разум мой! Смотри, как схож я с ним:
Мои же мысли, на меня бросаясь,
Несут мне смерть, рвя в клочья и вгрызаясь 31.
Тансилло разъясняет это изложение известного грече ского мифа об Актеоне, обращенном богиней в оленя и растерзанном своими же охотничьими собаками. Актеон символизирует интеллект, охотящийся за божественной мудростью и за божественной красотой. Охота идет в лесу — в диких, уединенных и малоисследованных («по смутным тропам») местах. Актеон спускает собак «по следу лесных зверей, которые суть умопостигаемые воплощения идеальных концепций, а эти концепции — тайные, взыскуемые немногими». И вот у ручья, у воды, т. е. в зеркале, где отражается «блеск божественности», происходят события, символизирующие процесс познания.
«Чикада. — Думаю, что вы не делаете тут сравнения и не считаете как бы однородными божественное и чело веческое познание, которые по способу понимания в выс шей степени различны, хотя по теме — тождественны» 32.
Тансилло подтверждает эту характеристику. Божест венное и человеческое познание тождественны по теме. Далее он продолжает раскрывать метафоры. Пурпур, мрамор и золото богини — это божественная мощь, боже ственная мудрость и божественная красота. Превращение Актеона из охотника в предмет охоты — символ субъективации истины при ее постижении.
Возможно ли при таком постижении дойти до высшей божественной мудрости и красоты? Ольшки находит у Бруно противоречие. В трактате «О тенях идей» и в диалоге «О причине, начале и едином» Бруно утвер ждает невозможность высшего иррационального познания. В то же время в «Героическом энтузиазме» утверждается возможность не только познания бога, но и экстатического воссоединения с божественным 33.
П. А. Мишель возражает Ольшки. В трактате «О тенях идей» Бруно вслед за неоплатониками говорит о некото рой идеальной сущности, недоступной человеческому разуму. Но и в этом произведении, и в других Бруно не {132} утверждает, и более того, отрицает понятие идеи как са мостоятельной субстанции. Речь идет об абсолютной истине. Человеческий интеллект, синтезируя чувственные восприятия, отражает эту абсолютную истину, стремится к ней, но не может ее окончательно постичь. Такая непо стижимость может быть принята за субстанциальную независимость этой истины. Но она постижима, пости жима не интеллектом, а волей, «любовью», т. е. катего рией, исходящей не из чувственного восприятия, а из интуитивного озарения. Интеллект, располагающий естест венными человеческими свойствами, не может подняться до метафизического познания истины и обречен ограни читься ее тенью 34.
«Эта абсолютнейшая действительность, — пишет Бруно в диалоге «О причине», — тождественная с абсолютней шей возможностью, может быть схвачена интеллектом лишь путем отрицания: не может она, говорю я, быть понята, ни поскольку она может быть всем, ни поскольку есть все, ибо интеллект, когда он желает понять что-либо, формирует интеллигибельные идеи, которым он уподоб ляется, с которыми он соизмеряет и сравнивает себя, но это невозможно в данном случае, ибо интеллект никогда не бывает столь большим, чтобы он не мог быть больше, она же, будучи неизмеримой со всех сторон и во всех смыслах, не может быть большей. Нет, следовательно, глаза, который мог бы приблизиться или же имел бы доступ к столь высочайшему свету и столь глубочайшей пропасти» 35.
Здесь мы встречаем характерное для Бруно противо поставление процесса познания как потенциальной бес конечности и абсолютной истины как актуальной беско нечности. В сущности речь идет о неисчерпаемости бес конечного познания.
«Высочайший свет» — это та самая субстанция, которая отражается в несовершенных образах рационального познания.
«Отсюда можно умозаключить, что сообразно тому соотношению, о котором дозволительно говорить в этом изображении действительности и возможности, — по скольку в специфической действительности заключается все то, что имеется в специфической возможности, по скольку Вселенная сообразно подобному модусу есть все то, чем она может быть (каково бы ни было отношение {133} числовой действительности и возможности), — имеется возможность, не отрешенная от действительности, душа, не отрешенная от одушевления, я не говорю сложного, а простого. Таким образом имеется первое начало Вселен ной, которое равным образом должно быть понято как та кое, в котором уже не различаются больше материальное и формальное и о котором из уподобления ранее сказан ному можно заключить, что оно есть абсолютная возмож ность и действительность. Отсюда нетрудно и нетяжело прийти к тому выводу, что все, сообразно субстанции, едино, как это, быть может, понимал Парменид, недостойным образом рассматриваемый Аристотелем» 36.
Здесь Бруно как будто в несколько условной форме становится на позицию элеатов. «Парменид, может быть, понимал абсолютное единство субстанции». Но Бруно — он часто это делает — ссылается на мыслителя, достаточно далекого от его идей. Первое начало Вселенной, «в кото ром уже не различаются больше материальное и формаль ное» и где возможность и действительность уже совпа дают, — это материя, сформированная в последней инстан ции, нечто аналогичное последней структуре природы, всеобъясняющей и не требующей объяснения, о которой говорили все априорно-метафизические системы. Но Бруно считает это первое начало бесконечным и именно поэтому непостижимым; оно витает перед бесконечным познанием как идеальная актуальная бесконечность, до которой не может дойти потенциально бесконечное познание.
Значит речь идет не о Платоновом сверхчувственном мире идей и не о деградирующей эманации божественного разума, как у Плотина. У Бруно есть терминологически близкие понятия — «божественная мудрость», «божествен ная красота», но это все та же «абсолютная возможность и действительность», объективная истина, доступная че ловеческому познанию. В абсолютном смысле она по знается иррациональной интуицией, относительное пред ставление о ней дает рациональный метод познания, чело веческое естественное восприятие — чувственный опыт. Мы уже знаем из первой части «Героического энтузиазма», что божественное и человеческое познания существенно отличаются по способу понимания, но тождественны по теме.
Более того, оба эти метода познания — интуитивный (воля) и рациональный (сознание) сопутствуют друг {134} другу. Бруно говорит, что действие интеллекта предшест вует действию воли, но сама воля побуждает интеллект предшествовать ей в качестве светильника.
В «Героиче ском энтузиазме» (в рассуждениях о пяти диалогах второй части) Бруно говорит:
«Здесь показывается, как воля побуждается, направ ляется, движется и руководится сознанием, и взаимно: как сознание возбуждается, формируется и оживляется волею, так что идет впереди то одно, то другое» 37.
Ограниченность рационального познания не означает для Бруно существования неподвижного, раз и навсегда данного уровня знания. Наоборот, его пределы непре рывно раздвигаются интеллектом, накопляющим знания о мире. Прогресс науки приближает естественное позна ние к божественному, но этот процесс бесконечен, как бесконечна сама абсолютная истина.
«Когда интеллект доходит до восприятия некоторой и определенной умопостигаемой формы и воля охвачена страстью, соответственной такому восприятию, то интел лект не останавливается на этом, потому что собственным своим светом он побуждаем к обдумыванию того, что содержит в себе все зародыши умопостигаемого и желае мого, и это длится до тех пор, пока интеллект не придет к познанию значительности источника идей, океана вся кой истины и блага. Отсюда следует, что какой бы вид перед интеллектом ни стоял и ни был им воспринят, он на основании того, что стояло перед ним и было им вос принято, делает вывод, что над воспринятым стоит еще иное, еще большее и большее, находящееся при этом все время известным образом в действии и в движении. Потому что он всегда видит, что все, чем он овладел, есть нечто измеримое и, следовательно, недостаточное само по себе, не благое само в себе, не прекрасное само собою, так как оно не есть Вселенная, не есть абсолютная сущность, но лишь сопричастие этой природе, сопричастие этому виду, этой форме, явственной интеллекту и наличе ствующей в душе. Поэтому всегда от прекрасного поня того, и, следовательно, измеримого, и, следовательно, пре красного по соучастию, интеллект движется вперед к тому, что подлинно прекрасно, что не имеет никаких пределов и ограничений» 38.
Это — одна из самых блестящих во всей литературе Возрождения глубоко диалектических формул {135} бесконечности познания. Мысль об этой бесконечности показывает интеллекту, что «над воспринятым стоит еще иное, еще большее и большее...»
Эта мысль близка формуле Галилея: «Экстенсивно, т. е. по отношению к множеству познаваемых объектов, а это множество бесконечно, познание человека как бы ничто, хотя он и познает тысячи истин, так как тысяча по сравнению с бесконечностью — как бы нуль...»39.
Только Галилей присоединяет к этому тезис об интен сивной истинности математического познания, равной по достоверности божественному. У Бруно божественному познанию равно не математическое, а интуитивное. Да и бесконечность объекта познания связана не с бес конечно малым, а с бесконечно большим.
По мнению Мишеля, мысль о близости рационального и интуитивного познания объясняет частую встречу двух имен в сочинениях Бруно. Раймонд Луллий близок ему по идее непрерывно расширяющегося рационального по знания, Николай Кузанский — по идее расширяющегося, но непреходимого предела рационального познания, пре дела, за которым наступает область бесконечного,
недо ступного интеллекту «абсолютного» 40.
Следует еще раз подчеркнуть, что само представление Бруно о пределе интеллектуального познания несет в себе идею бесконечности, поскольку прогресс науки, овладение новыми областями знания движет этот предел все дальше и дальше, и этот процесс бесконечен. Там в бесконечности сливаются человеческое и божественное восприятия, есте ственное и метафизическое познания, относительная и абсолютная истины, бог, открывающийся человеку в при роде, в окружающем его вещественном мире с его много образием форм и субстанций, и тот же бог, скрытый в са мом себе, то единое, что свойственно всему многообразию вещественного мира, бесконечная субстанция, воплощае мая в постигаемых чувственным опытом конечных фор мах. Но такое слияние никогда не наступит, оно есть бесконечный предел, к которому стремится познание. Бесконечен только процесс человеческого познания, само же рациональное познание в каждый данный момент конечно, конечна картина мира, открывающаяся интеллекту через чувственный опыт на каждой ступени познания. Единая же гармония мира, общая, единая суб станция, материя, бытие, имманентное всему {136} многообразию ощущаемого и познаваемого мира, бесконечно. И ко нечное не может совпасть с бесконечным 41.
Таким образом, актуальная бесконечность выводится за пределы рационального познания. Бруно утверждает, что человеческий ум по природе и действию конечен, но возможность его бесконечна, «потому что ум вечен, и оттого всегда наслаждается, и не имеет ни конца, ни меры своему счастью, и потому-то, так же как он конечен в себе, так он бесконечен в объекте» 42.
Свою теорию познания Бруно развивает в ряде работ. Процесс познания он делит на ряд ступеней. Их число и некоторые наименования меняются от произведения к про изведению, в известных пределах трансформируются и концепции, но суть идеи остается неизменной.
В самом раннем труде, посвященном этому вопросу, «О тенях идей», написанном в 1582 г., Бруно выдвигает девять ступеней познания: очищение души (animi purgatio), внимание (attentio), замысел (intentio), упорядочен ное созерцание (ordinis contemplatio), упорядоченное сопоставление (proportionalis ex ordina collatio), отрица ние (negatio), стремление (votum), преображение сути в вещь (transformatio sui in rem), преображение вещи (явления) в самое себя (transformatio rei in seipsum) 43.
В 1583 г. вышел трактат Бруно «Печать печатей». Предыдущие девять ступеней заменены более обобщен ными пятью ступенями, получившими соответственно но вые наименования: ощущение (sensus), представление (imaginatio), рассуждение (ratio), умозаключение (intellectus), божественное постижение (divina mens). В этом трактате Бруно говорит:
«Чувство само по себе обращено только в себя; в во ображении оно становится предвидимым самоощущением; итак, чувство, которое уже есть некоторое самопредстав ление в рассуждении, самопознается; чувство, которое становится разумом в самоаргументации, в интеллекте становится самопознанием; чувство, которое стало уже интеллектом, познавая это, относит себя к божественному духу» 44.
В «Печати печатей» гносеологическая сторона идеи бесконечности мира — концепция бесконечного позна ния — выражена сравнительно ясно (конечно, если срав нивать стиль этого трактата не с текстами следующего столетия). Познание начинается с чувственного опыта.
{137} Первоначально это — «чувство, обращенное только в себя», не охваченное мыслью восприятие. Далее возникает образ воспринятого чувством явления — «самопредставление». Затем начинается работа мысли, которая связывает пред ставление с другими. И наконец, — интуитивный акт «са мопознания»: интеллект познает себя в смысле, который придает познанию Бруно, т. е. сопричащается душе мира 45.
Через год Бруно вновь возвращается к этим града циям. В трактате «О бесконечности, Вселенной и мирах» Филотео следующим образом отвечает на вопрос, в чем заключена истина:
«Истина заключается в чувственном объекте, как в зеркале, в разуме — посредством аргументов и рассу ждений, в интеллекте — посредством принципов и заклю чений, в духе — в собственной и живой форме» 46.
«В этом итальянском диалоге, — разъясняет Мишель, — уже выступают четыре градации. Латинские sensus, ima ginatio слились в итальянский oggetto sensibile, чувствен ный объект, составляющий единство ощущения и образа. А далее все совпадает: латинское ratio и итальянское raggione — рассуждение, разум, аргументация, латинское intellectus и итальянское intelletto — умозаключение, ин теллект, познание принципов, латинское mens и итальян ское mente — постижение, дух. Вспомним четыре Аристотелевы градации, которые он приводит в сочинении «О душе»: ощущение — эсфизис, представле ние — докса, наука — эпистеме, интел лект — нус » 47.
Трактаты, о которых шла речь («О тенях идей», «Печать печатей», «О бесконечности, Вселенной и ми рах»), были созданы в парижский и лондонский периоды. Через семь лет, уже во Франкфурте, после новой полосы скитаний, появились два латинских трактата, опублико ванные в 1591 г., возвращавшиеся к тем же градациям. Мишель дает сводку эволюции этих градаций 48. В трак тате «О монаде, числе и фигуре» три стадии процесса познания: начало, середина, рубеж (principium, medium, finis) синонимичны трем понятиям: ощущению, рассужде нию, постижению или, иначе говоря, чувству, разуму, духу (sensus, ratio, mens). А чуть дальше эта триада выступает как sensus, ratio, intellectus. Таким образом, если семь лет назад умозаключение и постижение, {138} интеллект и дух, intellectus и mens следовали одно за другим, были последовательными ступенями познания, теперь они синонимичны, объединились, стали рядом у границы, у последней черты рационального познания.
Во втором трактате «О тройном наименьшем и об из мерении» повторяется эта же триада. Бруно разъясняет, что воспринятый ощущением мир предстает подобно солнечному свету, проникающему в мрачную темницу сквозь решетки и отверстия; разум воспринимает его как бы сквозь окно, интеллекту открывается его явствен ный образ. Здесь опять понятия intellectus и mens сино нимичны.
В том же 1591 г. Бруно составил «Свод метафизиче ских терминов», опубликованный в 1595 г. В нем чувст венное восприятие делится на ряд стадий — общее ощущение (sensus communis), представление (phantasia), размышление (cogitatio), память (memoria). Далее здесь вновь intellectus и mens выступают как две несовпадаю щие, последовательные ступени познания.
Чтобы разобраться более тщательно в терминологии Бруно, следует иметь в виду, что каждую ступень про цесса познания он также рассматривает как процесс, как движение, как отрезок траектории, имеющий свои начало и конец. Прежде всего рассмотрим терминологию, относя щуюся к чувственному восприятию, охватываемому об щим понятием sensus49. Восприятие внешнего, веществен ного мира окружающей человека природы начинается с воздействия этого мира на органы чувств. Это первое отражение реального мира еще не связано с деятельно стью сознания, оно ограничено инстинктивным восприя тием, исчезающим вместе с причиной. Первым шагом познания является фиксация этой перцепции в сознании, возникновение неисчезающего впечатления, т. е. то, к чему следует отнести термины attentio и sensus com munis. Далее сознание трансформирует впечатление в представление, чему соответствуют термины imaginatio, phantasia.
За десятилетие, протекшее между появлением «Теней идей» (1582) и «Свода метафизических терминов» (1591), терминология, относящаяся к понятию чувственного вос приятия, уложилась в один охватывающий термин sensus, включающий в себя весь процесс чувственного вос приятия. Он, этот процесс, не ограничивается реакцией {139} органов чувств на явления внешнего мира. Эта реакция отражается далее сознанием, формирующим представле ние, образ, соответствующий чувственным реакциям, откладывающийся и сохраняющийся в сознании и после того, как реакции прекращаются.
Отвлеченный чувственный образ, запечатленный со знанием, — это плод пассивной деятельности сознания, не подвергнутый анализу разума. Именно поэтому чувствен ный образ может не совпадать и, как правило, не совпа дает с истинной природой отображаемого явления. Чув ственное представление отражает внешний мир и отвечает ему, но далеко не совпадает с истинным, реальным суще ством его явлений. Бруно много раз подчеркивает это, и особенно на примере с вращением Земли. Отражаемое со знанием чувственное восприятие небосвода создает лож ную, кажущуюся картину неподвижности Земли, представ ляемой центром вращения небесных тел. Этот чувственный образ является иллюзией, противоположной истине, хотя и порожденной ею. В трактате «О бесконечности, Вселен ной и мирах» мы читаем:
«Ф и л о т е й. — Только для того, чтобы возбуждать разум, они могут обвинять, доносить, а отчасти и свиде тельствовать перед ним, но они не могут быть полноцен ными свидетелями, а тем более не могут судить или выно сить окончательное решение. Ибо чувства, какими бы со вершенными они ни были, не бывают без некоторой мутной примеси. Вот почему истина происходит от чувств только в малой части, как от слабого начала, но она не заключается в них» 50.
Человеческие ощущения слишком ограниченны, слабы и поверхностны, они создают не изолированную, а слож ную и многообразную видимую картину явления. Для того чтобы анализировать и сопоставлять видимое, объ единить его цельным представлением, идеей, отвечаю щей реальному явлению, необходима деятельность ра зума — ratio.
Еще на стадии чувственного опыта он сам дает нам примеры непрочности своих представлений 51. Видимый горизонт возникает в чувственном представлении как граница окружающего мира, но при передвижении само это чувственное представление дает нам свидетельство своей иллюзорности. И Бруно вспоминает, как его детское представление о том, что за высящимся на горизонте {140} Везувием мир кончается и дальше ничего нет, было раз рушено первым же путешествием в Неаполь 52.
Здесь на чинается область рассудка, анализа видимого. Если види мая граница — иллюзия наших чувств, не является ли видимое движение светил вокруг неподвижной Земли та кой же иллюзией? Рассудок, разум, ratio открывают эту видимую иллюзию и создают представление о реальном вращении планет вокруг Солнца. Далее разум обращается к картине видимого небосвода и открывает ложность Аристотелева утверждения, что за пределами этой сферы ничего нет. И здесь Бруно заявляет: так же, как пределы Земли не ограничены видимым горизонтом, небесные миры продолжаются за видимым небосводом.
«Я верю и считаю, что по ту сторону воображаемого небесного свода всегда имеется эфирная область, где на ходятся мировые тела, звезды, земли и солнца, все они имеют чувственный характер в абсолютном смысле слова как сами по себе, так и для тех, которые живут на них или около них, хотя они не могут быть воспринимаемы нами вследствие отдаленности расстояния. Отсюда вы мо жете видеть, на каком фундаменте стоит Аристотель, когда из того, что мы не можем воспринимать ни одного тела за пределами воображаемой окружности, он заклю чает, что там нет никаких тел, и поэтому он упорно от казывается верить в существование каких-либо тел за пределами восьмой сферы, вне которой астрономы его вре мени не допускали никаких других небесных сфер... Но против этого восстает вся природа, возмущается вся кий рассудок, это осуждают всякое правильное мышление и хорошо развитый интеллект. Но как бы то ни было, утверждение, что Вселенная находит свои пределы там, где прекращается действие наших чувств, противоречит всякому разуму, ибо чувственное восприятие является причиной того, что мы заключаем о присутствии тел, но его отсутствие, которое может быть следствием слабости наших чувств, а не отсутствия чувственного объекта, не достаточно для того, чтобы дать повод хотя бы для малей шего подозрения в том, что тела не существуют. Ибо если бы истина зависела от подобной чувственности, то все тела должны бы быть такими и столь же близкими к нам и друг к другу, какими они нам кажутся. Но наша способность суждения показывает нам, что некоторые звезды нам кажутся меньшими на небе, и мы их относим {140} к звездам четвертой и пятой величины, хотя они на самом деле гораздо крупнее тех звезд, которые мы относим ко второй или первой величине. Чувство не способно оценить взаимоотношение между громадными расстояниями; из наших взглядов на движение Земли мы знаем, что эти миры не находятся на одинаковом расстоянии от нашего мира и не лежат, как это думают, на одном деференте» 53.
Здесь мы видим своеобразный антифеноменологизм Бруно, связанный с противопоставлением ratio простому sensus.
Значительно трудней установить точный смысл, вкла дываемый Бруно в термины intellectus и mens, вернее, не самый смысл, а различие в смысле, придаваемом этим понятиям. В разное время и в разных местах они высту пают у Бруно то в качестве синонимов, то в качестве со седствующих и поэтому отличающихся понятий, свойст венных процессу познания. В качестве синонимов эти тер мины выступают в двух произведениях: «О монаде, числе и фигуре» и «О тройном наименьшем и об измерении». Во всех других трудах, в том числе и в самом последнем его труде «Своде метафизических терминов», изданном через три года после ареста, в оба эти понятия вклады вается различный смысл.
Наиболее определенное представление о смысле этих понятий следует искать в «Своде метафизических терми нов». Потому, во-первых, что он посвящен именно терми нологическим характеристикам, и потому, во-вторых, что этот труд как бы завершает предыдущие и содержит наиболее зрелые определения 54.
«Свод метафизических терминов» определяет intellec tus следующим образом. Все, что ratio постигает с по мощью дискурсивного мышления, рассуждения, аргумен тации, все это интеллект охватывает одним взглядом просто с помощью интуиции (simplici quodam intuitu).
Отметим, что здесь появляется новый термин — интуи ция. Понятие же mens, которое в данном случае следует переводить как дух, постижение, стоит выше интеллекта и всего познания в целом (superior intellectu et omni cognitione). Подобно интеллекту, дух постигает явление простой интуицией, однако здесь эта интуиция не нуж дается ни в каком предшествующем ей и сопровождаю щем ее дискурсивном мышлении (absque ullo discursu praecedente vel concomitante) 55.
{142} В «Печати печатей» mens также стоит над интеллек том. Но тогда, в 1583 г., это божественное постижение, дух было завершающим звеном познания. Здесь mens не противостояло дискурсивному мышлению, а было его вен цом. В «Героическом энтузиазме», написанном через два года, «божественная истина» уже противостоит «естест венному познанию».
Итак, методом рационального познания является дис курсивное мышление, цепь логических звеньев, восходя щая от ощущений к умозаключениям, от чувственных восприятий к интеллекту. Рациональное познание ограни чено интеллектом, оно не может выйти за пределы его возможностей. Но эта граница заперта с обеих сторон, туда, внутрь этого поля, где властвует интеллект, не мо жет проникнуть никакое внелогическое откровение, ника кое божественное озарение. Рациональное познание по своему существу антидогматично и антиавторитарно. Оно отражает внешний мир, «достоверный для меня и реально сущий в себе» 56.
Весьма важным становится вопрос о границах позна ния. Не о трансцедентном пределе, а о границах, свойст венных рациональному познанию как процессу. Нижней исходной границей познания является «абсолютное незна ние», ступень неосознанных ощущений, инстинктивных реакций, область, где разум бездействует. Верхней грани цей процесса должно стать «абсолютное знание», т. е. на учная картина мира, отражающая его во всей совокуп ности и в мельчайших деталях.
Но является ли переход от развивающегося рациональ ного, относительного знания к абсолютному границей? Этот гносеологический вопрос связан с онтологическим вопросом о границах Вселенной. Для Бруно Вселенная в целом не имеет экстенсивных пределов. Соответственно познание окружающего мира — это непрекращающийся процесс, и на каждой определенной стадии развития науки о мире есть нечто, что остается вне границ ее проблем и решений.
Чувственные образы, соответствующие понятию sensus, представляют отражение внешнего мира. В созна нии отражается имманентный образ явлений вещного мира. Вне этих явлений нет ощущаемых образов. Но эти образы не отображают истинное явление, образ явлений не соответствует самому явлению. Аналитическая работа
мысли, дискурсивное мышление создает истинный или приближающийся к истинному образ. Этот этап познава тельного процесса Бруно в ряде перечисленных выше тру дов именует воображением (imaginatio).
Но воображение направляет дискурсивное мышление по некоторому зара нее назначенному пути. Отталкиваясь от чувственных образов уже на первых порах, цепь логических рассужде ний должна найти какое-то русло, взять направление, об рести некую предвзятость, без которой дискурсивность превращается в хаотичность. Гипотетическая перспектива выступает иногда в виде неясного ощущения, иногда в виде сравнительно четкой научной гипотезы.
Мишель говорит, что образ Вселенной уже стоял перед умственным взором Бруно, когда он писал в Париже «De umbris idearum» (1582). Он же раскрывался и высту пал во всех последующих трудах вплоть до последнего 57. По мнению Мишеля, этот интуитивный образ Вселенной лежит за пределом дискурсивного мышления, предшест вует ему и определяется иными, недискурсивными {144} категориями мышления. Она, эта интуитивная картина мира, не только определила ход аргументации, но и продикто вала форму, строй, стилистические приемы поэм и диало гов Бруно. Анализ этих произведений позволяет опре делить генезис исходной космологической гипотезы Бруно.
Но здесь Мишель уходит в сторону от действительного смысла гносеологии Бруно. Он говорит, что направляю щее последующие рациональные поиски внедискурсивное озарение носит теологический характер 58.
В «Тайне Пегаса» Бруно ссылается на теологов, ха рактеризуя интуитивно постигаемую истину:
«То, что воссоединяет наш ум, пребывающий в муд рости, с истиной, являющейся объектом умопостигаемым, есть, по учению кабалистов и некоторых мистиков-теоло гов, один из видов невежества»59.
Здесь под кабалистами и мистиками-теологами имеются в виду в первую очередь Дионисий Ареопагит и Николай Кузанский 60.
И Ареопагит, и Николай Кузанский полагали, что «видом невежества» является непосредственное, отбрасы вающее дискурсивное мышление мистическое озарение. Но каково содержание этого озарения? В официальной теологии, как и во всех еретических концепциях, не по кидавших религию откровения, речь вовсе не шла об исти нах, по своему содержанию недоступных человеческому интеллекту. Наоборот, у Николая Кузанского разум при водит к непостижимому представлению о бесконечности и однородности пространства, и отказывающееся от разума «ученое незнание» docta ignoratia (это и есть упо мянутый Бруно «один из видов невежества») возвращает человеческий интеллект к представимому традиционному образу конечной, гелиоцентрической Вселенной.
У Бруно — противоположное соотношение между со держанием и результатами дискурсивного мышления и интуиции. Дискурсивное мышление, потенциально беско нечное по своей природе, приводит на каждом этапе к ко нечному образу Вселенной. Интуиция перебрасывает мост от этого рационально постижимого образа к предельному результату озарения — представлению об актуальной бес конечности природы (которое, как нам сейчас известно, и оказалось исходным понятием классической картины мира).
{145} По-видимому, инфинитная концепция Бруно позволяет правильно понять соотношение между intellectus и mens и видеть в проходящей между ними границе не границу между наукой и теологией, а границу внутри антитеоло гической мысли, границу между познанием и абсолютной истиной, к которой оно бесконечно стремится.
Все реплики Бруно, утверждающие недоступность абсолютной истины дискурсивному мышлению, имеют только один исторический смысл: абсолютная объективная истина, последняя причина всего миропорядка, бесконечна и неисчерпаема и поэтому не может быть исчерпана. Но всеобщность законов бытия может быть постигнута интеллектом. Только такая возможность не реализовалась в науке XVI в. в рациональной форме и высказана была в иррациональной форме.
Идея бесконечности бытия и была той идеей Бруно, которой он оставался верен от «Теней идей» до «Свода метафизических терминов» и дальше — вплоть до показа ний в тюрьмах Венеции и Рима и до финального отказа от отречения.
С этой точки зрения замечания Бруно о рационально непостижимой истине не противоречат неукротимой энер гии, с которой он отстаивал объективную истинность своей космологии. Она не была мистическим озарением. Тем более она не была теологическим выводом — теологией в собственном смысле, системой логического доказатель ства истин откровения, какой была система Раймонда Луллия, столь часто упоминающегося у Бруно. Чем же она была в своих истоках?
Для ответа на этот вопрос нужно прежде всего отка заться от довольно распространенного представления об истории науки как о серии событий, напоминающих ка таклизмы Кювье, полностью стирающие старое, чтобы новая наука строилась на чистом месте. Новая полоса в науке всегда включает уточнение, расширение, обобще ние старых идей, и классическая наука не была исклю чением. Перипатетическая космология включала идею относительности движения, но эта идея получила у Ари стотеля ограниченное применение, только для круговых движений в надлунном мире. Физика номиналистов всегда включала в зачаточной форме понятия ускоренного и даже равномерно ускоренного движения. Свою предысто рию имел гелиоцентризм.
{146} Это не значит, что новая наука представляет собой пе рекомпоновку старых идей. Но это значит, что новые принципы возникают не в вакууме и они не могут быть высказаны без какой-то ориентировки по отношению к су ществующим понятиям и воззрениям. Мы оцениваем концепции прошлого с позиций последующего развития, но сами они приходили к самопознанию, противопоставляя себя уже существовавшим воззрениям или устанавливая с ними родство.
К науке XVI—XVII вв. это относится больше, чем к какому-либо другому этапу. Она в своих истоках была достаточно книжной. Позже телескоп и другие средства наблюдения изменили роль эрудиции. Но в XVI в. необ ходима была полоса очищения античного наследства, переосмысления и критики средневековой литературы и литературы Возрождения, которая придала старым тео риям новые валентности и позволила им входить в новые логические структуры. Эту задачу и выполнил гуманизм. Он начал сходить с авансцены культурной истории, когда историческая миссия гуманизма оказалась выполненной. В этот момент в Европе появился гений гуманистической эрудиции, обладавший не только исключительными зна ниями, но и жезлом новой интерпретации, которую при обретали старые научные ценности при каждом прикос новении этого жезла.
Этот гений эрудиции обладал еще одним достоинством. Он уже знал, что эрудиция недостаточна и что логическое развитие старых концепций — это только первое условие нового взгляда на мир. Джордано Бруно жил интересами своего времени, и освобождение людей от civitas dei, уста новление civitas hominis, полное выявление всех потен ций человеческого интеллекта нашли в нем своего апо стола. Бруно видел условие такого выявления в полном освобождении от каких бы то ни было преград, стоящих на пути интеллекта, находящего в природе ее объектив ные законы. Речь шла именно о таких, объективных за конах. Старая схоластика, освободившая интеллектуаль ную энергию от запретов ценою отказа от онтологической силы ее результатов, годилась для старых идеалов, она замыкалась в идеальном мире, что соответствовало духу civitas dei.
Для civitas hominis нужна была онтологическая цен ность освобожденной мысли. Поэтому бесконечность {147} познания должна была привести к онтологической бесконеч ности, к идее бесконечности бытия.
Но эта идея не могла еще опереться на новые поня тия, на дифференциальное представление движения с его экспериментальными и математическими методами иссле дования природы. Она должна была остаться интуитивной догадкой.
В современной науке интуиция опережает экспери мент и математический анализ на очень короткий срок и обычно не оставляет каких-либо зримых следов, вопло щаясь вскоре в экспериментальные или строго обоснован ные количественными расчетами теоретические открытия. В XVI в. в творчестве Бруно интуиция обогнала свое воплощение на полстолетия. Это было ее трагедией.
Новая, содержавшая в зародыше основные принципы классиче ской науки, интуиция появилась без того, что было силой классической науки. Ей пришлось искать опоры в той эрудиции, недостаточность которой уже была известна Бруно. Ей пришлось искать обоснования в принципиаль ном гипостазировании иррационального познания, и именно здесь — корень многосложных коллизий и неопре деленных разграничений intellectus и mens. Но как бы то ни было, дело было сделано. Бесконечность Вселенной была провозглашена в качестве онтологической истины. Гелиоцентрическая система превратилась в новую космо логию.
Глубоко диалектическое слияние гносеологической проблемы с онтологической привело Бруно к новой по сравнению с Николаем Кузанским концепции бесконеч ной Вселенной. Мишель говорит, что сторонников идеи бесконечности мира следует искать не среди астрономов, а среди натурфилософов 61. Но и Брадвардин, и Палингениус, и Патрицци, и Николай Кузанский, приписывая мировому пространству бесконечные размеры, не говорили о бесконечности миров. Брадвардин, с именем которого мы еще встретимся в связи с атомистикой Бруно, пола гал, что за пределами конечного мира лежит бесконечное пустое пространство 62.
Палингениус добавлял к конечной Вселенной Аристо теля бесконечное пространство — местопребывание бога 63. У Патрицци материальный космос окружен бесконечным пространством, где нет материальных тел, но есть свет 64 . {148}
Для Николая Кузанского бесконечность мира не имеет онтологического значения, а для гносеологии ее значение сводится к доказательству ограниченности дискурсивного мышления. Поэтому он ограничивается бесконечностью пространства — той идеей, которая пронизывала геомет рию, начиная с Евклида.
Интеллект может прийти к по нятию бесконечного пространства, но может ли он вывести бесконечность материи из чувственных восприятий?
Именно этот вопрос и интересует Бруно. Непосредст венные чувственные восприятия не могут охватить беско нечное число тел и бесконечное тело. Но интеллект, ис ходя из этих непосредственных восприятий, идет дальше.
Пример, к которому неоднократно прибегает Бруно, — это представление о горизонте. В ощущении он пред ставляется неподвижным пределом, ощущение дает лож ное представление о поверхности нашей планеты. Но чув ственный опыт возбуждает разум, деятельность которого приводит интеллект к заключению об истинной картине явления.
Видимая картина сферического купола небосвода так же ложна, как видимый горизонт 65.
Но понятие горизонта приобретает у Бруно более глу бокий смысл. Преимущественная сферическая форма свойственна не только атомам и звездам, но и бесконеч ному пространству. У Бруно существуют два рода сфер: сферы конечные и бесконечные 66. Как это понимать? Как понимать также утверждение Бруно, что конечная сфера по существу не имеет центра, а бесконечная не имеет периферии? Дело в том, что здесь речь идет не о центре шара, а о центре горизонта 67. На поверхности сферы с конечным радиусом все точки равноправны, любая из них является центром видимого горизонта. Именно об этом центре идет речь, а не о центре самой сферы, для которого, кстати, Бруно применяет специфический тер мин — внутренний центр 68. В любой точке пребывания наблюдателя на поверхности Земли горизонт остается не изменным (не пейзаж, а линия окружности). Но только на поверхности Земли, на поверхности сферы. Для точки внутри сферы понятие горизонта не применимо. В беско нечном пространстве все точки равноправны. Они не при надлежат какой-либо поверхности; пространство не имеет периферии. Почему же пространство сферично, почему каждая его точка является серединой, центром сферы? {149} Потому что в каждой точке пространства кругозор на блюдателя сферичен, потому что эта сфера находится в любой точке местопребывания его в пространстве. На поверхности Земли, или другой планеты, или любой шаровой поверхности наблюдатель видит часть сферы, ос нованием которой является плоскость горизонта. В прост ранстве наблюдатель видит полную сферу, там отсут ствует горизонт. Это не конечная Аристотелева сфера, она перемещается вместе с наблюдателем. Так, по-види мому, следует понимать утверждение Бруно, что бесконеч ная сфера более сферична, чем конечная.
Полет в бесконечное пространство, которое встречается в качестве символического образа в стихах Бруно69, — это не мысленный эксперимент, характерный для следую щего столетия, а скорее символический эксперимент: бесконечная сфера недоступна чувственному восприятию. Но как только в восприятие вступает разум, чувственные ощущения, с одной стороны, и интуиция — с другой, под сказывают ему идею бесконечности. В самом деле, Ари стотелева концепция отрицает существование за пре делами внешней сферы какой бы то ни было субстанции, Пустоты, пространства, времени и вообще чего бы то ни было; внешняя сфера ничем не окружена, ничто не содер жит ее в себе.
Это «ничто» значительно труднее осмыс лить, чем представление о безграничном пространстве, объемлющем бесконечные миры. С этим согласуется и чувственный опыт: мы нигде не встречаем тела, за конту рами которого не было бы ничего внешнего, ничего его поглощающего. Чувственные ощущения бывают обман чивы, но не тогда, когда они входят в суждение, соеди ненное с разумом; они не способны противоречить ра зуму, они включены в разум 70.
Среди последователей Аристотеля Бруно видит не только слепых догматиков, но и лиц, идущих дальше и отступающих от некоторых догм. К этим последним он причисляет Фому Аквинского и Филопона. Бруно считает, что мыслящие аристотельянцы должны в конце концов прийти к нему. В конце диалога «О бесконечности» собе седником выступает перипатетик, развивающий Аристотелеву аргументацию отсутствия пространства и времени вне неба — высшего горизонта мира, отсутствия иных миров, кроме земного, естественных мест, к которым стремятся все движущиеся тела, тяжелые к центру, {150} легкие к периферии, нейтральные к пространству между центром и периферией. Однако, уступая неопровержи мости философии Бруно, он готов принять ее основные принципы: бесконечность пространства и миров, его насе ляющих, отсутствие привилегированных мест, т. е. равно правность в этом смысле любой точки пространства, яв ляющегося «всеобщим местом» 71.
Вспомним, что Бруно часто приписывает пространству и пустоте свойства эфирной среды, охватывающей и раз деляющей сферические конечные тела («шары, подобные тому, на котором мы живем и прозябаем» 72) и пронизы вающей их, образуя внутри их межатомную среду.
Как же движутся конечные шарообразные тела, насе ляющие пространство, и в первую очередь Земля и наибо лее близкие к ней небесные тела?
Движению Земли посвящены многие страницы сочи нений Бруно, и наиболее подробно оно описывается в диа логах «Пир на пепле» и «О необъятном». В первом из них Бруно, отталкиваясь от идей Коперника, рисует картину сложного, совокупного движения Земли, которое можно разложить на четыре основных движения 73.
Первое — суточное вращение Земли. Смену дня и ночи Бруно сравнивает с дыханием, необходимым, для жизни земного шара. Бруно говорит, что благодаря этому вра щению Земля «подставляет Солнцу по возможности всю свою поверхность».
Круг, описываемый любой точкой Земли за ее один оборот, является геометрически неточным, а самое вра щение — нерегулярным из-за непостоянства скорости вращения.
Второе — движение Земли по круговой орбите, описы ваемой ее центром вокруг Солнца. Это движение питает жизненный кругооборот природы, и на этом пути «в че тырех пунктах эклиптики земного шара издается крик рождения, юности, зрелости и упадка его существ». Это движение обладает наименьшим отклонением от регу лярности.
Суточное и годовое движения Земли описаны по нятно, описание остальных двух типов движения темно, и нельзя с определенностью судить о том, что имеет в виду Бруно. Скиапарелли считал невозможным вда ваться в его расшифровку 74. Третье и четвертое движе ния, насколько можно понять, связаны с изменениями {151} положения Земли относительно звездного неба.
Это вра щения вокруг взаимно перпендикулярных осей, лежа щих в экваториальной плоскости. Третье движение, про являющееся в видимом медленном вращении (один оборот за 49 000 лет) восьмой зодиакальной сферы, сводится к взаимному замещению положения двух полушарий от носительно Вселенной. Бруно называет это вращение полушаровым; оно еще более неправильно, чем еже дневное. Четвертое движение — это взаимозамещение по ложения земных полюсов относительно Вселенной; им объясняется наблюдающееся с давних времен постепен ное перемещение точек равноденствия и солнцестояния. Бруно называет его полярным, или колуральным. Это движение — самое неправильное из всех.
Бруно не устает подчеркивать, что все эти движения составляют нераздельное единство одного сложного дви жения и что, называясь круговыми, они по существу отступают от геометрической формы окружности и не могут быть выражены математически.
Таким образом, Бруно разлагает движение Земли на четыре составляющих: обращение в орбитальной плоско сти, вращение в экваториальной плоскости и в двух взаимно перпендикулярных меридиональных плоскостях. Окружность, описываемая вокруг Солнца центром Земли, не представляет математически идеального замкнутого круга. Смене времен года Бруно не дает объяснения. Коперник для ее объяснения ввел третье движение — изменение наклона земной оси по отношению к эклип тике. Бруно отрицает третье движение Коперника, ут верждая, что для смены времен года, света и мрака, тепла и холода достаточно сочетания суточного времени и обращения вокруг Солнца без этого третьего движения.
Сложное движение Земли в перпендикулярных мери диональных плоскостях приводит к вековой эволюции климата, передвижению материков на Земле и вообще к ее эволюции.
«Итак, в этих целях достаточно и необходимо, чтобы движение Земли совершалось таким образом, чтобы бла годаря известным переменам там, где было море, стал континент, и наоборот; там, где было тепло, сделалось холодно, и наоборот; то, что пригодно для житья и уме ренно, стало бы менее подходящим для житья и не столь умеренным, и наоборот; в заключение — чтобы каждая {152} часть получила такое же положение, которым поль зуются все прочие части под солнцем, чтобы всякая часть могла участвовать в любой жизни, в любом по рождении, в любом счастье» 75.
Следует отметить, что у Бруно не было сколько-нибудь явного представления о необратимой эволюции Земли, связанного с космологическими и астрономическими взглядами. Тем более у него не было мысли о необра тимой эволюции всей бесконечной Вселенной. По-види мому, такая мысль принадлежит к небольшому числу идей классической науки (где она появилась в форме второго начала термодинамики), не имеющих сколь ко-нибудь заметных исторических прообразов76. У Бруно эволюция Земли имеет циклический характер. Третье движение Земли дает цикл длительностью 49 000 лет 77.
Нужно сказать, что из идеи бесконечности Вселен ной у Бруно не вытекали какие-либо определенные астрономические представления. Меньше всего это объ ясняется приписываемой ему хаотичностью мировоззре ния (которое в действительности не было хаотичным) и стиля (который был хаотичным, но не предопределял, а, наоборот, отражал в этой своей особенности неопре деленность астрономических и физических воззрений). Космологическая проблема не только в XVI в., но и в пределах классической науки в собственном смысле у Галилея, Ньютона и в XVIII—XIX вв. не воздейство вала на конкретные представления о планетах. И даже на представления о Солнце и звездах. В свою очередь в XVI в. идея бесконечности Вселенной не вырастала из конкретных представлений о различных движениях Земли. Она была обобщением самого факта движения Земли и эквивалентности физической картины мира при допущении покоя и движения Земли. Отсюда — переход от Солнца как центра мира к Вселенной, где нет ни центра, ни границ. Но в XVI в. отстаивание этой идеи еще не опиралось на конкретные и однозначные астро номические представления о движении планет.
Что же касается вращения самого Солнца, эта мысль в трактате «Пир на пепле» высказывалась как предпо ложительная. Теофил, представляющий в диалоге самого Бруно, говорит, что он допускает вращение Солнца во круг собственного центра, но не находит чего-либо опре деленного в мнении Бруно о движении или {153} неподвижности Солнца. Это соображение исходит из представле ния о том, что Солнце, раскаленный светящийся шар, состоит из веществ, подобных встречающимся на Земле, которые развертываются и кружатся, подобно пламени в сводах печей. «Элемент огня является носителем пер вого жара и телом столь же плотным и несхожим в ча стях и членах, как и Земля».
По Бруно, существуют элементарные вещества, ко торые он называет первыми телами, носителями проти воположных качеств: одни раскалены и светятся, другие холодны и темны. Олицетворением первых является огонь, вторых — вода. Солнце является средоточием первых, Земля — вторых.
«Но поскольку в субстанции тела преобладает огонь, оно называется солнцем, телом, которое светится само собой; поскольку же преобладает вода, оно называется теллурическим телом, луной и другим подобным телом, которое получает свет от другого» 78.
Одно преобладает над другим, но не исключает его, наша планета содержит некоторое количество раскален ных, светящихся тел, Солнце содержит холодные и тем ные части, концентрирующиеся в солнечных пятнах. Бруно считает, что на Солнце существует жизнь, оби тают животные, «которые живут благодаря холоду окру жающих их холодных тел» 79.
Раскаленное вещество Солнца (как и Земли в ее недрах) обладает высокой твердостью, плотностью и прочностью. Оно не поддается плавлению и остается твердым: это — «не разогретое огнем железо, но то железо, которое само есть огонь» 80.
Солнце излучает в пространство тепло и свет, и этот процесс подобен сгоранию тел, наблюдаемому на Земле. Свет и тепло рождаются в пламени сгорающего холод ного и темного тела, так и свет и жар Солнца уходят корнями в темноту и холод, огонь черпает пищу в воде. Подобно круговороту вод, испаряемых океаном и вновь проливающихся в его лоно, элементы солнечного огня, изливающие жар и свет, возвращаются в его лоно в виде холодных тел 81.
В отношении других планет Солнечной системы Бруно рисует весьма произвольную и слабо аргументиро ванную картину, по существу игнорирующую существо вавшие тогда астрономические данные. Земля и Луна {154} представляются двумя равновеликими планетами, вращающимися одна около другой по общей орбите. Видимое движение Луны по небосводу объясняется вращением Земли около собственного центра. Кроме этого, обе планеты совершают общее годовое обращение вокруг Солнца. На той же гелиоцентрической орбите, на другом конце ее диаметра, совершает та кие же движения другая пара — Меркурий и Венера, — обладающая теми же размерами, что и первая пара, Бруно представляет схему этих дви жений следующим образом
(рис. 1) 82.
Точка А — центр орбиты взаимного обращения Земли и Луны, точка В — Меркурия и Венеры. Обе пары со вершают годовое обращение по орбите AB вокруг Солнца Е. По иным, лежащим в других плоскостях и несколько более удаленным орбитам, но с близким периодом обращаются вокруг Солнца Марс, Юпитер и Сатурн. На еще более удаленных орбитах возможно об ращение невидимых планет, что, в отличие от большин ства конкретных астрономических концепций Бруно, от носящихся к структуре и кинематике Солнечной системы, подтверждено позднейшими открытиями. Поскольку ор биты невидимых планет лежат в иных плоскостях, чем земная, некоторые из планет могут сближаться с Землей в пределы видимости, чтобы затем вновь исчезнуть из поля зрения. Это, по мнению Бруно, и есть кометы.
Приведенные конструкции содержат некоторые удач ные догадки, которые тонут в фантастических допуще ниях. В этой части качественно-натурфилософский ана лиз с сознательным игнорированием математики стал архаическим уже на рубеже XVI и XVII вв. Поэтому приверженцы геоцентризма не считали эти конструкции опасными, а защитники гелиоцентризма апеллировали к ним с большой осторожностью 83. Но в свете современ ных представлений и гипотез мироздания некоторые схемы Бруно заслуживают, по мнению Мишеля, пере оценки 84.
Идея бесконечности Вселенной созревала в рамках геоцентризма. Размеры небосвода постепенно {155} увеличивались. Тимей принимал радиус звездной сферы равным 18, а солнечной — 8 земным радиусам. Аристарх увеличил эту последнюю величину до 360, а Гиппарх и Птоломей — до 1210. С тех пор эта цифра варьировалась очень незначительно, и только в конце XVII в. Кассини при близился к истинной величине расстояния от Земли до Солнца, равной 23.452 земным радиусам.
Размеры звезд ных сфер увеличивались, но они оставались конечными пределами Вселенной, даже вращаясь вокруг Солнца, как у Коперника. Наука XVI в. еще не дала в руки астро номов каких-либо фактов и наблюдений, которые бы не уложились в концепцию конечной Вселенной. Но Вселен ная расширялась, Солнце ушло с 18 на 2018 радиусов, звездные миры уходили все дальше, граница Вселенной размывалась, ее цементировала традиция, и, может быть, в наибольшей степени научная. Брешь была пробита ин туицией. Почти единственным носителем последней ока зался Бруно 85.
Мишель пишет, что эволюция научных представлений о границах мира нашла отражение в искусстве: «Симво лизированным круговым орбитам, геометрическим небе сам романских художников, золотому фону византийских и готических полотен наследовали небеса менее абстракт ные, но все еще размеренные, послушные ритму город ского или сельского пейзажа, аккуратно окаймленные природной либо архитектурной панорамой. А затем все больше и больше рождались живые, глубокие, развер зающиеся небеса, вселяющие не успокоение, а тре вогу, а иные и ужас: хаос, из которого появляется Ми хаил Архангел на полотне Тинторетто в Дрезденском музее; небо Троицы кисти Бассана в Анжеранской цер кви, где мантия предвечного отца, извиваясь спиралью, как бы втягивается необъятной пустотой; стремительный круговорот Успения кисти Малоссо; бездна света, от куда святой дух низвергается в потоке пламени» 86.
Это сопоставление новой инфинитной космологии и инфинитных тенденций в искусстве — отнюдь не внеш нее. Эстетический и эмоциональный аккомпанемент но вой картины мира был слышен в XVI и XVII вв. очень явственно не только в творчестве такой поэтиче ской и эмоциональной натуры, как Бруно, у которого аккомпанемент заглушал мелодию дискурсивного мыш ления. Галилей чье творчество соединяет содержание {156} и стиль диалогов Бруно с содержанием и стилем Ньютоновых «Начал», теряет образность и энергию своего языка, когда речь переходит от Солнечной системы к беспредельным просторам Вселенной.
Для Галилея картины Солнечной системы неотделимы от картин ве нецианского прилива и венецианского арсенала, где он искал механические прообразы небесной кинематики. Ко нечные тела, объекты непосредственного наблюдения и участники экспериментальных схем, были центром на учного и эстетического восприятий. Они становились бес конечными и в науке, которая делила их на бесконечное число элементов, и в эстетическом сознании.
У Бруно конечное тело приобретает бесконечное бытие, не разделяясь на элементы, а отражая бесконеч ную Вселенную, бесконечно большую по масштабам гармонию мироздания. И если эта тенденция не нахо дила до поры до времени собственно научного воплоще ния, тем большее значение приобретали ее эстетические эквиваленты.
В натурфилософии Бруно, как только что сказано, конечное становится объектом инфинитного постижения, не разделяясь на части, а отражая бесконечное целое. Отсюда — логические истоки атомистики Бруно.
{156}
Ольшки считал атомистику Бруно сравнительно эпизо дическим этапом его творчества, причем — поздним 1. Напротив, Мишель видит в атомистике кульминацию космологического мировоззрения Бруно 2. Если рассмат ривать мировоззрение Бруно со стороны генезиса основ ных принципов классической науки, кульминацией ока зывается понятие относительности, тесно связанное с картиной бесконечной Вселенной. Но идея бесконечно большой Вселенной не могла бы привести к специфиче ской для Бруно концепции однородного пространства и относительного движения, если бы на другом полюсе — в картине микромира — не было представления о {157} конечных элементах как последних пределах дробления мате рии. Специфическая для Бруно форма релятивизма — это в известном смысле синтез инфинитной концепции Все ленной и финитной концепции строения материи. Вместе с тем, как это уже не раз указывалось в предыдущих главах, основой интуитивного характера космологии Бруно было отсутствие дифференциального взгляда на движе ние, что было связано с более общей финитно-атомисти ческой тенденцией и с антипатией к инфинитной мате матике.
Бруно перевернул Аристотелеву схему: конечная Вселенная состоит из непрерывной субстанции. Вселен ная Бруно — бесконечное множество дискретных элемен тов. Гносеологической основой такой схемы служит пред ставление о познании конечного как отображения беско нечной и целостной гармонии мироздания. Эта гармония формирует материю, в которой уже заложена бесконеч ная потенция формообразования, поэтому элементы ма терии — это не точечные элементы оторванной от материи геометрической формы, а элементы бытия в его отличии от чистой геометрической формы, бытия, в котором форма неотделима от материи.
Бесконечная делимость материи, с точки зрения Бруно, уничтожила бы присущую мате рии способность приобретать форму. Формой как субстан циальным предикатом материи должны обладать ее эле менты. Там, где нет формы, нет и материи, нет субстан ции, нет бытия. Форме соответствуют определенные раз меры. Постижение формы предполагает постижение раз меров. Но тело как бесконечное множество бесконечно малых элементов, по мнению Бруно, уже не обладает размерами, потому что бесконечные множества не могут быть меньше или больше других. В диалоге «О причине, начале и едином» говорится об этом отсутствии размеров у бесконечно делимых тел:
«Материя сама по себе не обладает какими-либо раз мерами в пространстве и поэтому понимается как неде лимая, размеры же она приобретает сообразно получае мой ею форме. Одни размеры она имеет как человеческая форма, иные—как лошадиная, иные—как олива, иные— как мирта. Итак, прежде чем оказаться под любой из этих форм, она способна обладать всеми этими размерами, так же как она обладает возможностью получить все эти формы» 3.
{158} Такая возможность исчезает, если приписать материи бесконечную делимость. Любая бесконечно делимая ве личина представила бы собой бесконечность, а это озна чало бы, что все такие величины оказались равными.
Бесконечно делимое яблоко оказалось бы равным беско нечно делимой Земле, в свою очередь равной бесконечно делимой Вселенной, поскольку бесконечные величины не допускают неравенства.
Согласно Бруно, познание раскрывает в предмете отображение бесконечной «мировой души». Но эта мысль имеет онтологическую сторону: реальный элемент мате рии отображает своей формой Вселенную в целом. Для Бруно существование элемента материи немыслимо без существования других ее элементов, материи в целом, ко торая является исходным субъектом формообразования. В этом смысле Бруно адресует будущему вопрос, на ко торый должен был ответить не только классический прин цип относительности, но и более отдаленные последующие концепции науки. Классический принцип относительности исходит из того, что поведение тела — его координаты и скорость — теряет смысл, если нет тел отсчета, т. е. других тел.
Без них нельзя говорить ни о положении тела, ни о скорости изменения этого положения. Ньютон ограничил эту позицию движением по инерции и думал, что об ускорении тела можно судить без его отнесения к телам отсчета, по локальным эффектам — силам инер ции. Но идеалом классической науки было сведение всех процессов (в том числе сил инерции) к взаимным, т. е. относительным, положениям и движениям тел. Такое све дение Эйнштейн впоследствии назвал принципом Маха.
С точки зрения Бруно, без других тел нельзя говорить не только о поведении тела, но и его существовании. Для Бруно бытие тела включает нечто несводимое к пребыванию тела в данном месте и переходу из одного места в другое. Сейчас в науке (в современной космологии и в теории элементарных частиц) появилось представление о самосогласованной системе взаимодействующих частиц, взаимодействие которых является условием существова ния каждой из них4. Соответственно отмеченная тенден ция становится особенно интересной. Конечно, у Бруно не было и не могло быть физической расшифровки и даже отчетливого выражения такой тенденции, и она скрыва лась под иррациональной формулой бытия как {159} отображения мировой души.
Но речь сейчас идет о «треке» идей Бруно. В данном случае мы можем проследить этот «трек» не только вперед, но и назад во времени.
Связь атомистики Бруно с античной атомистикой трудно выяснить в силу неопределенной формы атоми стических идей итальянского мыслителя и еще большей неопределенности некоторых сторон учения Демокрита и его продолжателей — тех сторон, о которых приходится судить по немногочисленным и очень кратким сохранив шимся фрагментам и позднейшим изложениям. Познако мимся вкратце с атомистической концепцией Бруно, а за тем перейдем к ее сопоставлению с некоторыми атомисти ческими идеями древности и средневековья.
В парижском диспуте 1586 г. и соответственно в «Акротизме» Бруно разграничивает чисто логическое бесконечное деление величины в математике и ограничен ное дробление материи.
{160} «Конечно, одно есть величина, взятая математически, а другое — величина, взятая физически. Ведь существует некий неделимый предел для физического деления — та кой, который уже не делится на несколько других, когда деление до него дошло. И если разум и математика, вопреки всякой практике и обычаю, хотят в пустом во ображении допустить бесконечно делимое, пусть делают, что хотят. Природа во всяком случае производит такое деление, которое явно доходит до последних минималь ных частиц, к каковым уже никакие ухищрения и ника кие орудия не имеют подступа. И существует ли разум ное основание для того, чтобы мысль наша столь тонко, столь изощренно играла за пределами этого деления не по обычаю физиков, а по обычаю математиков, коль скоро никакое действие природы или другой какой причины не простирается столь далеко. Вот из таких-то минимальных тел и слагается, всякое тело,—я имею в виду тело чувст венное, которое, будучи разрешено на эти минимумы, уже не сможет, разумеется, сохранить вид сложного тела» 5.
Далее Бруно говорит, что материя состоит из недели мых (individuum), которые при сложении дают большую величину, чем каждое неделимое, «ибо это неделимые физического тела, а не пустые образы математиков». В. П. Зубов отметил, что Бруно говорит здесь не об indivisibile (неразделенном), а об individuum (неделимом) 6.
Мы сейчас подойдем к этому различию, но предвари тельно обратим внимание на выражение: «пустые образы математиков». О позиции Бруно по отношению к мате матике — речь впереди. В данном отрывке «пустые об разы» — это не только привычная для Бруно полемиче ская характеристика, а нечто более существенное: речь по существу идет не о математиках, а о математике, ко торая игнорирует (правомерно или неправомерно — это уже другой вопрос) отображение целостной бесконечной субстанции в каждом ее элементе, гарантирующее бытие этого элемента и требующее, чтобы элемент обладал фор мой и соответственно ненулевыми размерами.
Исходная концепция Бруно, из которой нужно исхо дить при сопоставлении его атомистики с атомистикой древности и средневековья, с одной стороны, и с идеями XVII в. — с другой, состоит в разграничении понятий «минимум», «монада» и «атом». Ольшки считает это {161} разграничение фактически нереализованным в работах Бруно, поскольку понятия атома и монады смешиваются7. Напротив, Энрико Негри считает это разграничение чет ким: Бруно говорит об атоме как об элементе «чистой материи», а о монаде как об элементе материи и формы 8. Мишель показывает, что в тех случаях, когда Бруно на зывает минимумом, монадой и атомом один и тот же предмет, дело состоит вовсе не в смешении понятий. Все становится на место, говорит Мишель, если придавать этим понятиям их этимологический смысл: атом — нечто далее неделимое, монада — нечто единое, минимум — наи меньшее но размерам создание данного рода 9. Бруно иллюстрирует это понятие—родовой минимум (minimum in génère) — примером наименьшего быка. Среди всех существующих быков можно найти самого маленького, более того, можно представить себе еще меньшего быка. Но уменьшать его размеры нельзя беспредельно, где-то, на каком-то пределе бык перестанет существовать как за конченный комплекс. Это и есть минимум рода быков. То же самое относится и к муравьям, и к любому телу. Размеры родового минимума могут существенно отли чаться от размеров атома,
т. е. абсолютного минимума, но для каждого рода они составляют тот минимальный предел, ниже которого исчезает совокупное существо ор ганизма или простого тела, исчезает самый предмет, воз никает иной предмет 10.
К абсолютному минимуму (minimum absolute) мы приходим, продолжая делить материю, лишая предмет родового определения. Бруно различает неделимость для данного рода предметов (in génère suo) и неделимость абсолютную. Бык, муравей и т. д. на определенной сту пени деления перестает существовать в качестве тако вого, но сохраняется как некоторое количество материи. Минимум данного рода (in génère) — это не атом (в эти мологическом смысле, совпадающем у Бруно с основным смыслом, — нечто неразделимое ), он может быть слож ным и поэтому не является атомом по определению, в абсолютном смысле. Но атомы по определению, абсо лютно неразделимые атомы, последние ступени деления самой материи, независимо от содержащих ее более или менее сложных созданий, являются «минимумами дан ного рода», в этом случае «родом» служит «частный слу чай самой простой материи» 11. Таким образом, атом, как {162} наименьшая, далее неделимая часть материи, является одновременно «минимумом». Но он является и монадой. Монада в полном соответствии с этимологическим смыс лом этого слова (такое совпадение этимологического смысла греческого термина с гносеологическим и онтоло гическим смыслом характерно для гуманистических исто ков творчества Бруно) означает единство каждого объекта в природе от Вселенной в целом до атома.
Попробуем определить наиболее важную для генезиса классической науки тенденцию, скрытую (именно скры тую) в триедином наименовании атома. Он неделим по определению. Но в натурфилософии Бруно это определе ние не априорно. Атом неделим, потому что он — про стейшая форма, но все же форма материи, и должен обладать конечными размерами. Неделимость атома, ко нечные размеры далее неделимых элементов материи вы ражают неотделимость формы от материи. Но это про стейшая форма, поэтому атом Бруно, в отличие от атома Демокрита, не может отличаться от другого атома.
В качестве элемента материи, содержащей в потенции форму и неотделимой от формы, атом является «мини мумом».
Вместе с тем атом является монадой в том смысле, что он является единым носителем связанных предика тов, из комплекса которых нельзя устранить какой бы то ни было предикат. Каковы же эти предикаты?
Они состоят из материи в наиболее простом виде, не сформированной в определенные предметы, но содержа щей в потенции формы всех предметов. Бруно говорит о традиционных элементах материи, но это относится к бо лее высокой ступени организации материи. Элементы — это буквы алфавита, из которых (традиционный антич ный образ!) можно составить любые слова. Из одних и тех же элементов состоят различные предметы. Но неде лимые элементы материи — атомы Бруно — аналогичны одинаковым точкам, из которых состоят сами буквы 12.
Что касается формы атомов, то у Бруно она представ ляется сферой. Однако этот вывод не является простой констатацией, опирающейся на четкие и непротиворечи вые определения. В ход рассуждений Бруно все время вклинивается понятие минимума и, с другой стороны, — представление об элементах. «Чистая материя» — это {163} материя, содержащая все формы и поэтому, казалось бы, лишенная конкретной формы. Но, как замечает Мишель, Бруно говорит о «чистой материи» не в физическом, а в метафизическом плане 13. Он говорит о свойствен ной материи потенциальной возможности любых форм. Бытием обладает материя, реализовавшая эту возмож ность. Атомы в онтологическом смысле — это простейшие по форме элементы материи. Такой простейшей формой является сфера. Здесь у Бруно появляются традицион ные античные аргументы: сфера обладает одинаковой протяженностью . в трех измерениях, она обладает наи меньшей поверхностью для заданного объема и т. д.14
Атом — сфера, шарик, состоящий из твердого веще ства. Бруно иногда приближается к отождествлению этого твердого вещества с одним из трех первичных элементов — с элементом Земли 15. Тем не менее ато мистика Бруно не ограничивается твердыми телами; вода, воздух и свет также состоят из атомов, из твердых ато мов, которые группируются различным образом.
Некоторые замечания Бруно дали повод предполо жить, что он приписывал определенные «минимумы» геометрическим фигурам: существуют минимальные сферы, из которых состоят все сферы, минимальные ку бики, из которых состоят все кубы и т. д. Такое пред положение высказывали многие историки философии, в том числе Гегель16. Однако оно должно быть сопостав лено с основной гносеологически-онтологической концеп цией Бруно. В свете такого сопоставления следует отбро сить мысль о геометрическом атомизме, определяющем принадлежащую Бруно концепцию строения вещества. Минимальные геометрические фигуры вовсе не являются кубами, призмами и т. д. в строгом геометрическом смысле. Материя не формируется в точном соответствии с геометрическими формами. Напротив, точные геометри ческие формы представляют собой идеализированный об раз реальных минимальных геометрических фигур. Атом Бруно является минимумом, но не каждый «минимум» является атомом. Есть минимальный куб или минималь ный квадрат, но нет кубического или квадратного атома; элементарный квадрат — это четыре сферических атома, соприкасающиеся наиболее компактным образом на об щей для них поверхности 17. Элементарный куб состоит из восьми элементарных сфер, элементарный {164} треугольник — из трех.
Ласвиц говорит, что такое представление о группировке атомов, неразрушимой в пределах данного рода тел, является интуитивным предвосхищением моле кулярной химии 18. Но здесь — существенное отличие. Бруно не вводит в свою концепцию структуры материи качественных различий атомов, которые определили бы свойства составленных из них «молекул». Структура рас сматривается как та или иная группировка сферических элементов гомогенной материи. Эти группировки характеризуются различной степенью соприкосновения атомов.
Понятие соприкосновения атомов встречается у Бруно в качестве одного из основных определений структуры ве щества. Подойдем к этому понятию с геометрической сто роны. В «Акротизме», «160 тезисах против математиков» и «О трояком минимуме» Бруно защищает идею дискрет ности бытия от посягательств инфинитной математики. В последней из этих трех работ он различает «метафизи ческий минимум» (монаду), «физический минимум» (атом) и «геометрический минимум» (точку) 19. Но отож дествление точки с геометрическим минимумом не озна чает, что геометрическая фигура состоит из точек. Точка — это граница неделимой фигуры; соприкасаются не точки, а линии в точке, так же как площади соприка саются не с линиями, а друг с другом.
«Собственно говоря, нельзя утверждать, что линия ка сается точки. Всякий раз, когда говорится, что конец од ной линии касается конца другой линии или плоскости, правильнее будет сказать, что линия своим концом до стигает другой линии, поскольку, как уже сказано было выше, один атом сам по себе не касается другого, а ка сается его при посредстве границы между точкой одного атома и точкой другого, т. е. касается per accidens, или, при посредстве чего-то другого. И конец не касается конца, граница не касается границы, коль скоро природа границы заключается в том, что она есть средство сопри косновения, а не нечто соприкасающееся. Так, линия (являющаяся минимальной частью ширины) прилегает своей границей к границе другой линии в том случае, когда мыслится, что между той и другой не посредствует никакая часть ширины »20.
Бруно составляет каждый круг из минимальных кру гов так, как это показано на примере ближайшего к {165} минимальному круга, состоящего из семи минимальных кругов (рис. 2). Такую фигуру Бруно называет «плоско стью Демокрита» 21.
Немного позже мы увидим, что подобное представле ние приводит Бруно к очень простому решению задачи о квадратуре круга. Но сейчас обратим внимание на дру гую, физическую сторону проблемы. Из сферичности атомов вытекает существование промежутков между ними. Бруно называет межатомную среду «пространством Де мокрита». Иногда она именуется пустотой. Но Бруно не считает межатомную среду абсолютной пустотой:
«Мы же называем пустотой,— пишет Бруно,— не что-либо такое, что есть простое ничто, но в соответствии с тем смыслом, согласно которому то, что не есть тело, оказывающее чувственное сопротивление, называется пу стотой, если имеет измерение; ибо обычно именуют телом только то, что имеет способность сопротивления; вот по чему говорят, что, подобно тому как не может быть плотью то, что неуязвимо, таким же образом не есть тело то, что не оказывает сопротивления. Подобным образом мы говорим, что существует бесконечное, т. е. безмерная эфирная область, в которой находятся бесчисленные и бесконечные тела, вроде Земли, Луны, Солнца, называе мые нами мирами, и которые состоят из полного и пу стого; ибо этот дух, этот воздух, этот эфир не только на ходится вокруг этих тел, но и проникает внутрь всех тел, имеется внутри каждой вещи» 22.
Употребляя в отношении пространства термин «пу стота», Бруно каждый раз сопровождает его оговорками: «как называл ее Демокрит», «как обычно говорят» и т. п. Термин же эфир употребляется часто и без оговорок23.
Для максимальной связи между атомами промежутки, заполненные «пространством Демокрита», должны быть наименьшими. Бруно, отрицая непротяженные элементы фигур, говорит, что сферы соприкасаются не в точке, а образуя поверхность соприкосновения, которая зависит от величины соприкасающихся сфер. Отсюда следует, что трехмерной фигурой с максимальным соприкосновением атомов и с наименьшими межатомными промежутками будет фигура, состоящая из четырех атомов,— минималь ная призма. Треугольник из трех атомов не будет трех мерной фигурой — это наименьшая двухмерная фигура, которая с точки зрения Бруно обладает протяженностью {166} в третьем измерении, но не обладает третьим изме рением 24.
На рис. 3 треугольник ABC представляет основание пирамиды, охватывающей четыре атома. Пирамида abc со сферическими гранями является минимальной ве личиной межатомного эфирного пространства. Но эта пи рамида не является какой бы то ни было корпускулой бесструктурного эфирного пространства.
Теперь мы можем сопоставить атомистику Бруно со взглядами некоторых атомистов древности и Средневе ковья, а потом с позднейшими концепциями, вернее, с одной из позднейших концепций, причем не атомистиче ской — с монадологией Лейбница.
Отношение Бруно к античной атомистике, как уже было сказано, является сложной проблемой. Подойдем к ней последовательно, начиная со сравнительно ясных связей. Несомненно, для Бруно, как и для атомистов древности, атом — объективно неделимая частица, кото рая меньше предельных чувственно постижимых частей материи. В «Акротизме» Бруно, следуя за Лукрецием, говорит о минимуме, действующем на чувства, как о чем-то сложном, составленном из очень большого числа «реальных» минимумов, т. е. элементов, минимальных по своей природе, но слишком малых, чтобы действовать в отдельности на чувства. «Реальный минимум, не дейст вующий на чувства (insensibile), очень далек от мини мума, действующего на чувства (sensibile), как это пра вильно заметил Лукреций» 25. Он ссылается на стихи Лукреция и, по мнению Токко, имеет в виду стихи 605— 625 в кн. I либо стихи 478—495 в кн. II «De rerum natura. В первом из этих отрывков Лукреций говорит об {167} отсутствии частей у тех элементов, на которые можно разделить атом:
Далее, так как есть предельная некая точка
Тела того, что уже недоступно для нашего чувства,
То, несомненно, она совсем, неделима на части,
Будучи меньше всего по природе своей; и отдельно,
Самостоятельно быть не могла никогда и не сможет,
Ибо другого она единая первая доля,
Вслед за которой еще подобные ей, по порядку
Сомкнутым строем сплетясь, образуют телесную
сущность;
Так как самим по себе им быть невозможно,
то, значит,
Держатся вместе они, и ничто их не может
расторгнуть
Первоначала вещей, таким образом, просты и плотны,
Стиснуты будучи крепко сцепленьем частей
наименьших,
Но не являясь притом скопленьем отдельных частичек,
А отличаясь скорей вековечной своей простотою.
И ничего не отторгнуть у них, не уменьшить природа
Не допускает уже, семена для вещей сберегая,
Из бесконечных частей состоять и мельчайшее тело:
У половины всегда найдется своя половина,
И для деленья нигде не окажется вовсе предела.
Чем отличишь ты тогда наименьшую вещь от
Вселенной?
Ровно, поверь мне, ничем. Потому что, хотя никакого
Нет у Вселенной конца, но ведь даже мельчайшие
вещи
Из бесконечных частей состоять одинаково будут 26,
Таким образом, атомы в собственном смысле, неде лимые по своей природе потому, что они не состоят из частей, образуют компактные группы («так как самим по себе им быть невозможно...»).
Бруно присоединяется к этой мысли. Но такая кон статация не решает вопроса о действительном совпаде нии взглядов; Бруно мог вложить в схему Лукреция но вый смысл. С. Я. Лурье, приписывающий концепцию атомистической структуры пространства не только {168} Эпикуру и Лукрецию, но и Демокриту, полагал, что «ди скретная геометрия» Бруно продолжает традицию древне греческой атомистики 27. Напротив, М. А. Дынник считает представление Бруно о математическом минимуме — точке, физическом минимуме — атоме и философском минимуме — монаде попыткой критики античной атомистики 28.
Оставляя открытым вопрос об атомах пространства у Демокрита (у нас нет прямых оснований приписывать ему такое понятие), следует отметить, что Бруно был близок к представлениям Эпикура и Лукреция в том смысле, что его физический минимум, или атом, это — нечто гораздо меньшее, чем минимальная ощутимая вели чина, и нечто неделимое по самой своей природе. Атом Бруно нельзя разделить потому, что он, по определе нию, не имеет частей. Его нельзя разделить даже в пред ставлении, не выходя за пределы связи материи с формой, т. е. за пределы мировоззрения Бруно.
В этом смысле атомы Бруно являются атомами пространства. Но только в этом смысле, который отличается от смысла атомистики Эпикура и Лукреция. Дело в том, что у Бруно нет пространственных форм, в том числе минимальных, ко торые существовали бы реально без материи. Поэтому нельзя включать Бруно в цепь развивавшихся от антич ности до наших дней представлений о дискретном про странстве. Заметим попутно, что в эту цепь нельзя вклю чать и современные схемы дискретного пространства-вре мени, опирающиеся на концепцию регенерации элемен тарных частиц 29. Представление о дискретности про странства и времени у эпикурейцев, по-видимому, не было другой стороной представления о дискретности материи. У Бруно пространство не делится на дискретные места, заполняемые дискретными частями материи. Оно де лится на тела, на атомы и межатомные поры, которые, тоже заполнены средой. Эту среду Бруно подчас назы вает эфиром, подчас пустотой, но в сущности он никогда не считает ее геометрическим понятием и далек от реаль ного «небытия» — пустоты Демокрита.
Бруно высказывает идею, отделяющую его атомистику и от античной атомистики, и от атомистики Гассенди. Эта идея — отображение природы в целом в атоме, кото рый поэтому является также «минимумом» и монадой. Указанная идея не получила рационального воплощения {169} ни у Бруно, ни у мыслителей XVII в., и нам пришлось бы искать ее собственно физические аналоги очень да леко — вплоть до современных концепций, объясняющих судьбы элементарных частиц воздействием Вселенной — самосогласованной системы, состоящей из таких частиц.
Теперь посмотрим на средневековые истоки атоми стики Бруно. В средние века существовали две (обе вос ходящие к античной философии) концепции: концепция бесконечно делимого континуума и концепция неделимых. Последние рассматривались как непротяженные либо как протяженные элементы. Вернее, первая версия недели мых приписывала этим элементам меньшую размерность, чем составленному из них объекту (трехмерное тело со стоит из двухмерных плоскостей, плоскость — из одномерных линий, линия — из точек), а вторая приписывала им ту же размерность (линия состоит из линий, плос кость из плоскостей, трехмерный объем из трехмерных объемов). Первую версию обычно связывали с именем Платона, вторую — с именем Демокрита. Обе эти версии противопоставлялись континуальной концепции Аристо теля: тела делимы бесконечно, неделимых нет — ни про тяженных, ни непротяженных.
Обе эти дискретные антиперипатетические версии под готовляли дифференциальное представление. Они были антецедентами двух направлений классической атоми стики: классической концепции протяженных атомов и столь же классической концепции непротяженных ди намических центров. В аналитической механике эти две концепции не противостоят одна другой: в понятии ма териальной точки протяженность частицы не утвержда ется и не отрицается, она игнорируется. Исторически диф ференциальное представление опиралось на понятия, ассоциирующиеся и с континуальной, и с обеими дискрет ными версиями. Оно усвоило понятие потенциально бесконечного деления, которое было применено не к суб станции, а к ее движению. Конкретные физические тео рии, в которых последовательно углублялось дифферен циальное представление, рисовали и протяженные, и не протяженные субъекты непрерывного движения.
Несколько уточним соотношение между перипатетиче ской физикой и дифференциальным представлением. Перипатетическая физика — континуальная теория. Но ее континуальность — формальная: движение фактически {170} не включает состояний, получающих локальную харак теристику, на бесконечно уменьшающемся отрезке в бес конечно стягивающееся время в сущности ничего не про исходит, движение это — движение из чего-то во что-то, и именно эти «что-то» и определяют движение. Траекто рия тела — это отнюдь не цепь мгновенных физических событий, какой она стала в классической науке при диф ференциальном подходе к движению.
Каково же место атомистики Бруно в эволюции, при ведшей к классической концепции движения?
В перипатетической картине мира царит статическая гармония. Ratio мира воплощено в схеме центра, границ, сфер, естественных мест. Движущееся тело включается в гармонию, когда оно попадает в свое естественное место в подлунном мире или продолжает неизменное круговое движение по своей сфере. При переходах, направленных к такой гармонической дислокации, движущееся тело — вне вселенской гармонии. Теперь возьмем атомистику Бруно. Атом является вместе с тем минимумом и, кроме того, монадой. Этому термину соответствуют очень темные рассуждения в неоплатоническом духе. Но что скрывается под этими рассуждениями?
В истории науки под этим термином «скрывается» следует понимать существование того или иного сдвига в сторону более точного представления о природе. Исто рия науки рассматривает всевозможные движения мысли, в том числе попятные, а также обрывающиеся, заходящие в тупик. Но их историческая оценка (в частности, само присвоение этих эпитетов «попятные», «обрывающиеся») возможна в том случае, если все зигзаги мысли рассмат риваются на фоне необратимой в целом эволюции науки, необратимого приближения к истине. С такой точки зре ния присвоение атому титула монады означает, что атом своим поведением и существованием отображает миро вую гармонию, совокупность определяющих процессы природы взаимодействий, не только находясь в «естест венном месте», но в каждый момент.
Эта мысль не могла стать отчетливой у Бруно. Отчет ливый характер она получила в XVII в., а строгий и однозначный — в конце XVIII в. у Лагранжа, хотя этим вовсе не закончилась эволюция дифференциального пред ставления. Отчетливый, собственно научный эквивалент атома-монады состоит в том, что частица в каждый {171} момент находится в определяющем ее поведение силовом поле и в этом смысле в каждый момент входит в универ сальную связь тел и процессов, воздействующих друг на друга в качестве источников силовых полей.
Номиналисты XIV в. своим учением об униформно-диформном движении уже подготовляли наиболее важное понятие дифференциальной концепции движения — поня тие ускорения. Наряду с этим многие мыслители XIV — XVI вв. стремились противопоставить атомистику чисто геометрическому представлению о теле и его движении.
Николай из Отрекура в XIV в. защищал идеи Демо крита. Он писал, что материя состоит из далее неделимых протяженных атомов 30. При этом Николай из Отрекура выступал против геометрии, рассматривающей мир как нечто непрерывное либо состоящее из непротяженных точек. В те времена ни геометрия, ни то, что называли тогда метафизикой, а иногда физикой, не вышли из кол лизии геометрического и собственно физического пред ставления о субстанции. Выход из коллизии (далеко не окончательный: впереди еще были новые коллизии, свя занные с полем и с эфиром) появился в XVII в. в виде Ньютоновой схемы непрерывного и описываемого гео метрией пространства и дискретной, состоящей из атомов материи.
Такими же противниками континуально-геометриче ского взгляда на мир и защитниками финитной концеп ции вещества были многие другие мыслители XIV— XVI вв.31 Их работы образуют некоторый сквозной поток, который влился в творчество Бруно. Последний в своих воззрениях на точку как границу линии, не способную в качестве точки граничить с линией, примыкал к за вершающему цепь этих еще средневековых мыслителей Николаю Кузанскому.
В трактате «Об уме» Николай Кузанский писал:
«Точка — это связующее звено линии с линией или конец линии». Сама она не имеет границ: «она не была бы границей, если бы имела границу» 32. Точка — непро тяженная граница — отличается от протяженного атома. Николай Кузанский считает чисто умозрительное деление пространства бесконечным, но «актуальное» разделение он ограничивает наименьшими неделимыми величинами:
«С точки зрения ума непрерывное делится на всегда делимое и множество возрастает до бесконечности.
{172} Однако при актуальном делении доходят до актуально-не делимой части, которую я называю атомом. Ибо атом есть количество, актуально неделимое из-за своей мало сти. Также с точки зрения ума и множество не имеет конца, но актуально оно ограничено. Ведь множество всех вещей выражается неким определенным числом, хотя и неизвестным нам» 33.
Таким образом, у Николая Кузанского нет ни реально существующей бесконечно большой Вселенной, ни бес конечно малых ее элементов. Важно подчеркнуть, что в этих равноправных полюсах финитная концепция опи рается на сходные соображения. У Бруно мы встречаем общую онтологическую инфинитно-фпнитную концепцию: бесконечная Вселенная состоит из конечных, далее не делимых атомов. Не только ум может себе представить бесконечно большую Вселенную, но она и действительно бесконечна. Что же касается бесконечно малого, то оно остается произвольной конструкцией разума. Ее нельзя навязывать природе; наоборот, геометрия, если она хочет стать учением о свойствах действительности, должна стать дискретной геометрией, причем чем-то напоминаю щей гораздо более позднюю физическую геометрию.
Смысл атомистики Бруно становится яснее и при со поставлении с философскими системами XVII—XVIII вв., из которых мы коснемся монадологии Лейбница. Куно Фишер полагает, что итальянские диалоги Бруно ближе к линии, нашедшей завершение у Спинозы, а латинские произведения, изданные во Франкфурте, ближе к Лейб ницу 34. Однако в этих латинских произведениях выска заны основные идеи Бруно, которые были и в итальян ских диалогах и позволяют рассматривать мировоззрение Бруно в его цельности при сопоставлении с философ скими системами XVII в.
В отношении Лейбница эволю ция его взглядов может не учитываться, если ограни читься периодом, когда уже появился термин «монада», т. е. с 1698 г.35 В это время Лейбниц стоял на позициях континуализма и был противником атомистики, которую он считал достаточной, чтобы вводить молодых людей в круг знаний о природе, предупреждая их при этом, что пустотой и атомами пользуются лишь как гипотезой, как он писал Ремону в 1714 г.36 В представлении Лейб ница атомы — условная дидактическая гипотеза; в дей ствительности вещество безгранично делимо, причем оно {173} все время сохраняет сложную структуру. При переходе во все меньшие пространственные области сохраняется все та же сложная природа вещества. «Если бы наши глаза могли следовать за тонкостью вещей, то всегда мы находили бы то, что Арлекин нашел на Луне: «все там такое же, как здесь» 37. Широко известен образ пруда или сада, к которому приравнивается любая, самая ма лая часть вещества: «Каждая ветвь растения, каждый член животного, каждая капля его соков в свою очередь есть такой же сад и такой же пруд» 38.
Но таков лишь мир явлений.
За ними стоит истинная субстанция, и она дискретна, она состоит из непротяжен ных живых монад. Лейбниц разделил мир на монады — дискретную субстанцию, дискретный, непротяженный мир сущностей и непрерывный мир феноменов, которому соответствует инфинитезимальная математика.
При сопоставлении с таким разделением феноменоло гической непрерывности и субстанциальной дискретности мы яснее видим действительный смысл атомистики Бруно. Что означает представление об атоме как о мо наде — наиболее темная и трудноопределимая черта этой атомистики? Для Бруно в этом выражается сопричаст ность атома мировой душе. Но рациональный смысл та кой сопричастности состоит в субстанциальности атома. Именно атома, т. е. материального, протяженного элемента бытия.
Мир непротяженных сущностей, существующий неза висимо от мира протяженных и в принципе наблюдаемых тел, чужд самой основной тенденции Бруно, как бы она ни пряталась в свои неоплатонические одежды. Корни этой тенденции — не в гуманистической эрудиции. Они связаны с интуитивным отказом от спиритуализации развертывающегося перед глазами человека реального мира, с эстетическим аспектом натурфилософии Бруно, с интуитивными поисками натурфилософской схемы, объясняющей видимое многообразие природы причинами, которые не выходят за пределы самой природы.
Бруно не субстанциализирует явления, какими они представляются человеку. Он знает и много говорит об иллюзорности того, что представляется непосредствен ному наблюдению, начиная с поразившего его в детстве замыкающего горизонт Везувия. Но истинные причины — не вне природы, а в ней, они состоят в движении тел.
{174} Отсюда — позиция Бруно в теории движения. Движе ние Солнца вокруг неподвижной Земли — кажущееся. Но истинная причина небесных явлений — это движения тел, которые могут быть наблюдаемы и действительно наблюдаются. Это — относительные движения.
{174}
Бруно сформулировал идею однородности пространства и относительности движения в своеобразной, но вполне отчетливой форме. На этот факт не обращали особого внимания по следующим причинам. До специальной тео рии относительности Эйнштейна, в замечаниях Галилея о неизменности событий в каюте равномерно движуще гося корабля, в других аналогичных конструкциях и в теореме Ньютона о неизменности механических процес сов в движущейся по инерции системе было трудно уви деть центральную идею классической физики. Даже сам термин «принцип относительности» применительно к клас сической пауке появился в результате классической ре дукции теории Эйнштейна: эту теорию ограничили меха ническими процессами в равномерно движущейся системе, и, таким образом, классические законы стали частным случаем более общего принципа. Только после общей теории относительности можно было увидеть универсаль ный характер относительности.
Эйнштейн в результате новой ретроспекции пришел к понятию «программы Ньютона» — идеала классической науки, объяснения всех явлений относительным расположением, взаимным сме щением и взаимодействием тел.
Но на этом новая историческая ретроспекция должна была остановиться. Чтобы распространиться на XVI век, ей нужно было перешагнуть через порог совсем иной природы, чем порог между всей совокупностью физиче ских процессов, включая электродинамические, и чисто механическими процессами. Классическая редукция — пе реход от современного понятия относительности к класси ческому и соответственное «установление родства» — не {175} требует от физика выхода за пределы физического мыш ления. Чтобы найти какие-то аналогии с современным понятием относительности в научно-философской мысли XVI в., нужно перейти к иной логике мышления и даже, более того, следовать за мыслью, перешедшей от логики к интуиции, прячущейся от логической расшифровки, интуиции, выраженной по существу в чуждой, но исто рически близкой форме.
При таком анализе и само понятие относительности, отнюдь не расширяя своего физического смысла, приобре тает все новые и новые историко-философские валент ности.
Принцип относительности, начиная с относительности понятий «верх» и «низ», т. е. с установления сферической формы Земли, был эквивалентен вытеснению антропомор физма из представлении о природе. Но в XVI в. такое вытеснение происходило в иррациональной форме: перед индивидуальным сознанием ставили «мировую душу», отождествляя ее с материальной гармонией мироздания. Тем не менее индивидуальное сознание переставало рас сматривать в качестве абсолютного открывающийся пе ред нею горизонт, или видимый небосвод, с движущимися по нему Солнцем и звездами.
Отказ от антропоморфного видения мира и порыв к объективному познанию, последовательно преодолеваю щему рамки антропоморфного эгоцентризма, — в этом пафос творчества Бруно.
Гегель говорит о Бруно:
«Основными чертами его многочисленных произведе ний являются, с одной стороны, прекрасное, восторженное воодушевление благородной души, чувствующей, что в ней пребывает дух, знающий единство своего существа и всех других существ как цельную жизнь мысли. В охваченности таким глубоким сознанием есть нечто вакхиче ское; сознание переливается через край, чтобы, таким образом, стать для себя предметом и дать выражение этому богатству. Но лишь в познании дух может породить себя как целое. Если же он еще не достиг этой научной культуры, то он схватывается за все формы, встречаемые им вокруг себя, не приводя их как следует в порядок. Та кого рода неупорядоченное многообразное богатство являет нам Бруно, и благодаря этому его изложение полу чает часто вид чего-то смутного, запутанного, аллегорического, какой-то мистической фантастики...
{176} Великому воодушевлению, которым горела его душа, он жертвовал своим личным благополучием. Таким обра зом, это воодушевление не давало ему жить спокойно. Скажут сразу: это была беспокойная голова, которая не могла ужиться с людьми; но откуда у него такое беспо койство? Он не мог уживаться с конечным, дурным, пош лым; отсюда ею беспокойство. Он поднялся до сознания всеобщей субстанциальности и устранил то разлучение самосознания с природой, которое одинаково уничтожает обоих» 1.
Начнем с последних фраз этой апологии Бруно. Итальянский мыслитель уничтожил разрыв между созна нием и природой. Гегель видел в интеллектуальном по рыве Бруно прообраз своего собственного панлогизма, но еще не достигшего того уровня научной культуры, при котором природа может быть представлена как инобытие саморазвивающегося духа. Эта оценка, как и многие дру гие историко-философские и философские концепции Гегеля, может быть поставлена с головы на ноги. Бруно, действительно, видел в познании природы переход от ин дивидуального мышления к «цельной жизни мысли», но эта цельная интеллектуальная жизнь состояла для него в поисках объективной гармонии бытия, его каузального ratio, превращающего хаос в космос. Именно эти поиски были содержанием «прекрасного восторженного вооду шевления благородной души, чувствующей, что в ней пре бывает дух, знающий единство своего существа и всех других существ как цельную жизнь мысли».
Да, порыв Бруно, его творчество при всей своей гетерогенности — это единый гимн познанию, объективному познанию внешнего мира 2. И именно этой цели не соответствовала «научная культура» — XVI век не владел теми мощными методами познания бесконечной природы, которые полу чило следующее столетие. Отсюда — столь тонко очерчен ные Гегелем стилевые особенности творчества Бруно: он хватается за те формы, которые находятся вокруг него, «не приведя их как следует в порядок». Но порядок, ко торый был нужен Бруно, — это не схема саморазвиваю щегося духа, которую имеет в виду Гегель, а, напротив, концепция природы, освобождающая познание от антро поморфных грез.
И это так, несмотря на конгломерат антропоморф ных фантазий, через которые пробивается мысль Бруно.
{177} Центральная идея, которую он противопоставлял всему конечному, это бесконечная Вселенная.
Бруно полагал, что он может постичь эту бесконеч ную Вселенную единым актом интуиции. Тем самым в картину мира входила актуальная бесконечность.
У Бруно не было представления о бесконечно малых ша гах познания, о которых говорил Галилей, так же как не было бесконечно малых элементов самой природы. Такое представление принадлежит XVII столетию. Но что было сделано уже в XVI в. и сделано именно Бруно — это представление о гносеологической полноценности позна ния, охватывающего бесконечную природу. Как ни велики элементы иррационального постижения в гносеологии Бруно, в целом его творчество было декларацией мощи разума.
Принцип относительности движения приобрел объек тивный онтологический смысл в XVI в. Это не могло быть сделано в форме каких-то определенных и однозначных экспериментальных результатов н обобщения наблюдений, до того как появилось понятие инерции, позволившее Галилею показать, что механические процессы происходят единообразно в каюте равномерно движущегося корабля (и соответственно на движущейся Земле) и в каюте не подвижного корабля (соответственно на неподвижной Земле). Такой вывод требовал также понятия бесконечно малых отрезков пути и интервалов времени. У Бруно этих понятий не было. Поэтому у него не было физического доказательства однородности пространства и относитель ности движения. Но он включил в концепцию однород ности пространства и относительности движения тезис о бесконечности Вселенной. Тем самым упало Аристотелево абсолютное пространство, натянутое на границы и центр гетерогенной Вселенной. Вместе с тем нового по нимания абсолютного пространства и абсолютного движе ния, основанного на локальных эффектах, — Ньютоновой концепции сил инерции как критерия абсолютного движе ния — еще не было и не могло появиться без представле ния о бесконечно малых интервалах пространства и времени. Бруно опрокинул перипатетическую схему: Все ленная ограничена в своих размерах и неограниченно дробима. Вселенная Бруно не ограничена в размерах, она бесконечна, но ограниченно дробима, ее структура дискретна. Поэтому в ней нет ни традиционной {178} концепции абсолютного пространства с Аристотелевой динами кой абсолютных движений к абсолютным естественным местам, ни новой концепции абсолютных движений, вы зывающих локальные динамические эффекты.
В космологии Аристотеля были, как уже говорилось, прообразы и абсолютного, и относительного движений. Круговые движения по замкнутым орбитам не имеют ни начала, ни конца, на этих орбитах нет естественных отме ток; указанные движения — прообраз относительных движений. Насильственные движения, заставляющие тела покидать их естественные места, и возвращения этих тел — прообраз абсолютных движений. Коперник перенес центр круговых, т. е. относительных, движений из центра Земли в центр Солнца. Галилей расстался радикальным образом с динамикой Аристотеля, объявив круговые дви жения планет неизменными состояниями. Это и было началом новой динамики, основанной на понятии инерции. Декарт объяснил движения тел прямолинейной инерцией (у Галилея небесные тела двигались, сохраняя неизмен ное состояние, по криволинейным траекториям) и толч ками окружающей среды, увлекающей тела в вихревые движения.
Ньютон нарисовал картину движения по инерции (прямолинейного и равномерного), складывающегося с ускорениями, причиной которых служат силы.
В отличие от прямолинейных и равномерных движе ний, ускоренные движения, вызванные силами, носят в динамике Ньютона абсолютный характер. Но если у Аристотеля исходным понятием было абсолютное про странство, а вторичным — абсолютное движение (абсолют ные движения — это движения, направленные к абсолют ным естественным местам гетерогенного в этом смысле и абсолютного пространства), то у Ньютона, наоборот, ис ходный критерий — это само движение, демонстрирующее в случае ускорения свой абсолютный характер появлением сил инерции, а существование абсолютного пространства выводится из наличия абсолютных движений. Выводится в физическом смысле: силы инерции демонстрируют фи зическое, экспериментально обнаруживаемое существова ние абсолютного движения. В структуре Ньютоновых «Начал» понятие абсолютного пространства, как и поня тие абсолютного времени, появляется как исходное по нятие.
{179} Ньютон говорит о проявлениях абсолютного движе ния — центробежных силах, т. е. силах инерции, стремя щихся удалить вращающиеся тела от оси вращения.
«Проявления, которыми различаются абсолютное и от носительное движения, состоят в силах стремления удалиться от оси вращательного движения, ибо в чисто относительном вращательном движении эти силы равны нулю, в истинном же и абсолютном они больше или меньше сообразны количеству движения» 4.
Затем идет известный пример вращающегося ведра с водой: вода при вращении поднимается к краям ведра, и проявляющаяся таким образом центробежная сила де монстрирует абсолютный характер вращения. Центробеж ные силы появляются, по мнению Ньютона, не тогда, когда вода движется относительно ведра (например, когда стенки ведра еще не увлекают воду во вращательное дви жение), а при вращении по отношению к самому про странству.
«Таким образом, это стремление не зависит от движе ния воды относительно окружающего тела, следовательно, но таким движениям нельзя определить истинное вра щательное движение тела. Истинное круговое движение какого-либо тела может быть лишь одно, в полном соот ветствии с силою стремления его от оси, относитель ных же движений в зависимости от того, к чему они отно сятся, тело может иметь бесчисленное множество; но независимо от этих отношений эти движения совершенно не сопровождаются истинными проявлениями, если только это тело не обладает, кроме этих относительных, и сказан ным единственным истинным движением» 5.
Это и было закономерным для того времени отступле нием от идеала классической науки, от «программы Ньютона», которая не могла быть завершена в классиче ских рамках, и оказалась завершенной лишь вне этих ра мок, в общей теории относительности.
Теперь мы можем вернуться к понятию относитель ного движения у Бруно.
В «Пире на пепле» Бруно должен как-то ответить на аргументы Аристотеля, Птоломея и всех последователей геоцентризма: облака, птицы и падающие предметы от ставали бы от земной поверхности, если бы Земля дви галась. Теофил, парируя эти аргументы, говорит, что об лака и другие предметы, которые, с точки зрения {180} перипатетиков, должны уноситься на запад при вращении Земли С запада на восток, не будут этого делать, так как они — часть Земли и их движения зависят от движения Земли.
«На это Ноланец ответил, — рассказывает Теофил, — что воздух, через который пробегают тучи и ветры, есть часть Земли, так как под словом Земля, по его мнению (да так и должно быть в самом деле), надо понимать всю эту машину и весь организм в целом, который состоит из частей; поэтому реки, камни, моря, весь влажный и бур лящий воздух, заключающийся между высочайшими го рами, принадлежат Земле, как ее члены или же как воз дух в легких и в других пустотах животных, благодаря которому они дышат, расширяются артерии и выпол няются прочие необходимые для жизни действия. Зна чит, облака движутся от обстоятельств, имеющихся в теле Земли, и находятся как бы в ее внутренностях, так же как и воды» 6.
Бруно говорит о зависимости, находящихся на Земле тел от ее движения. На первый взгляд, это противоречит {181} релятивистскому утверждению о независимости механиче ских процессов в системе от ее движения. Но по существу это одно и то же: зависимость от движения Земли озна чает независимость внутренних процессов от движения; для любой внешней системы отсчета изменение скорости тел таково же, как и изменение скорости Земли. Как мы бы сейчас сказали, законы движения тел при пере ходе от системы, где Земля покоится, к системе, где она движется, — инвариантны 7.
Далее речь идет о движении корабля, который был от Аристотеля до Ньютона обычным примером, иллюстри рующим относительность движения. Если бы Аристотель был прав, камень, брошенный с вершины мачты движу щегося корабля, упал бы немного ближе к корме. Один из участников диалога говорит Теофилу:
«Из того, как вы ответили на соображение о ветрах и тучах, получается ответ также на другой вопрос, который выдвигается Аристотелем во второй книге «О небе и мире». Он считает невозможным, чтобы брошенный вверх камень мог вернуться вниз по той же перпендику лярной прямой, и необходимым, чтобы очень быстрое дви жение Земли оставило его далеко позади — на западе. Ведь если это метание происходит на Земле, то необхо димо, чтобы с ее движением менялось всякое соотношение между прямизной и кривизной, так как есть разница между движением корабля и движением вещей на ко рабле. Если бы это не было правильным, то отсюда выте кало бы, что когда корабль плывет по морю, то никогда и никто не смог бы тянуть что-нибудь по прямой с одного его конца до другого и невозможно было бы сделать пры жок вверх и опять стать ногами на то место, откуда под прыгнули. Значит, с Землей движутся все вещи, находя щиеся на Земле. Значит, если с места вне Земли что-нибудь было бы брошено на Землю, то из-за ее движения оно потеряло бы прямизну. Это видно на примере ко рабля, переплывающего поперек реки: если бы кто-нибудь, находясь на ее берегу, бросил камень прямо, то он не попал бы в корабль, поскольку корабль сносится быст ротой течения. Но если кто-либо находится на мачте названного корабля, плывущего с любой быстротой, то он нисколько не ошибется в движении камня, так как от прямой из точки на верхушке мачты или в мачтовой клетке до точки в основании мачты или в другой части {182} трюма или корпуса указанного корабля пи камень, ни другой брошенный тяжелый предмет не отойдет. Так же если от точки, находящейся в основании мачты, кто-ни будь на корабле бросит камень прямо вверх, то последний по той же линии вернется вниз, как бы ни двигался ко рабль, лишь бы он не качался» 8.
Отвечая собеседнику, Теофил говорит:
«Все же вернемся к поставленной теме; один из двух человек находится на плывущем корабле, а другой — вне его; у каждого из них рука находится почти в одной и той же точке в воздухе, и из этого места в то же самое время первый пускает камень, а второй — другой камень без всякого толчка; камень первого, не теряя ни мгно венья и не уклоняясь от своей линии, упадет в назначен ное место на корабле, а камень второго останется позади. И это попадание произойдет по той причине, что камень, который падает из вытянутой руки на корабле и, следо вательно, движется, следуя его движению, имеет сообщен ную ему силу, которой не имеет другой камень, выпадаю щий из руки, находящейся вне корабля; и все это проис ходит несмотря на то, что у камней та же тяжесть и такое же промежуточное пространство, что движутся они (предполагая это возможным) из той же точки и испы тывают тот же толчок. В этом различии мы можем уви деть лишь тот смысл, что вещи, которые фиксированы или же имеют подобное отношение к кораблю, движутся с ним и что один камень несет в себе силу двигателя, дви жущегося с кораблем, а другой камень не участвует в ней указанным образом. Из этого ясно видно, что не от отправ ной точки движения, откуда исходят, не от конечной точки, к которой идут, не от среды, через которую прохо дят, берется сила прямого движения, но от действенности силы, первоначально перенятой, от которой зависит все различие» 9.
Из приведенной реплики можно было бы сделать вы вод о связи относительности движения с некоторым поня тием, близким если не к инерции, то к понятию impetus, о котором писали парижские номиналисты XIV в. Бруно говорит, что камень, находящийся на корабле и падающий из руки, «имеет сообщенную ему силу, которой не имеет другой камень, выпадающий из руки, находящейся вне корабля...» Жан Буридан и другие парижские номина листы считали причиной продолжающегося после толчка {183} движения сохраняющуюся в теле силу, которую назвали impetus 10. Эта теория тогда противопоставлялась слож ной Аристотелевой: концепции: брошенное тело передает движение воздуху, а воздух в течение некоторого времени толкает в том же направлении тело. Идея вложенной в тело силы развивалась многими мыслителями XVI в., в том числе молодым Галилеем. Но к этому времени она потеряла свой первоначально яркий антиперипатетиче ский характер и, по-видимому, не слишком заинтересо вала Бруно. Бруно был склонен искать причину движе ния внутри тела. Такая тенденция сближает его с тради цией, идущей от Гинпарха (II в. до н. э.) через Иоанна Филопона (VI в. н. э.) к парижским номиналистам 11. Но здесь есть существенное различие. С одной стороны, концепция Бруно гораздо радикальнее отказывается от основ перипатетической космологии, чем это делала теория impetus. Койре говорит, что никто из сторонников этой теории не сделал бы из картины движения корабля и движений на корабле такого вывода, который сделал Бруно и который связан с принципом относительности движения и отрицанием Аристотелевой схемы естественных мест 12.
Согласно Аристотелю, физическая причина движения тяжелых тел — их стремление к Земле как к естествен ному месту тяжелых тел. Но Бруно категорически отбра сывает такую теорию тяготения. В «Акротизме» он пишет, что «тяжелое и легкое представляют собой только относительное различие, ничего общего не имеющее с абсо лютным различием мест в мире» 13.
И далее Бруно гово рит, что в споре Аристотеля с Платоном истина на стороне последнего, когда Платон в «Тимее» заявляет об от сутствии во Вселенной абсолютного различия между лег ким и тяжелым и утверждает, что эти определения озна чают лишь более тяжелое и менее тяжелое. Таким обра зом, во Вселенной Бруно нет динамических критериев абсолютного движения (нет естественных мест, тяжелого и легкого и абсолютного различия того и другого) и нет кинематического критерия (нет центра и границ Вселенной, на которые натянуто абсолютное пространство).
Однако следует согласиться с Койре, когда он говорит, что Бруно не заменил физику Аристотеля новой физи кой 14. Теория падения тяжелых тел, предложенная Ари стотелем, была физической теорией; она объясняла {184} движение фиктивной причиной — наличием в центре Земли естественного места тяжелых тел. Но это была фиктивная физическая причина (подобной фиктивной физической причиной в классической науке оказалось абсолютное ускорение, отнесенное к пустоте и призванное объяснить возникновение центробежных сил). Инерция объяснялась сложным взаимодействием движущегося тела с возду хом — также фиктивной и также физической причиной. Напротив, Аристотелева энтелехия оставалась за преде лами физики.
Бруно не видит какой-либо физической причины дви жения тел. Он говорит о множестве центробежных и центростремительных движений и о круговых движениях, которые кажутся ему наиболее естественными, прибли жается к понятию impetus, но все это тонет в рассужде ниях о мировой душе, в ткани панпсихизма, и в конце концов причиной движения звезд оказываются движущие ими души. Конечно, все это — подготовка новой физики, вопрос, поиск, «вакхический порыв», на который только новая физика и могла дать ответ. Но эта новая физика, заменившая перипатетическую физику, была создана Ньютоном.
Мы пришли к парадоксальному, на первый взгляд, утверждению: у Бруно была новая космология, но не было новой физики. Разве космология не является физи ческой наукой? Космология Бруно была новой, потому что она была инфинитной. Бесконечность Вселенной отличает космологию Бруно от космологии Аристотеля. Но про блема бесконечности Вселенной стала физической пробле мой только в релятивистской космологии. Сейчас решение вопроса о бесконечности мира связано с оценкой средней плотности материи и с другими локальными соотноше ниями, подчиненными критериям «внутреннего совершен ства» и «внешнего оправдания». В классической науке бесконечность Вселенной была не компонентой, а фоном физических конструкций либо источником апорий типа гравитационного и оптического парадоксов. Поэтому Риман и считал проблему бесконечно большого несравненно менее существенной, чем проблема бесконечно малого.
Проблема, где финитная космология Бруно ближе всего к физическим проблемам, — это проблема относи тельности движения. Здесь Бруно, исходя из своей инфинитной космологической концепции, сделал шаг в {185} сторону сравнения измеримых величин — скоростей тел, движущихся с кораблем относительно берегов и вместе с тем относительно корабля.
Принцип относительности имеет не только негативный («скорость не имеет определенного значения без указания тела отсчета»), но и позитивный смысл: «скорость по от ношению к данному телу отсчета может быть вычислена преобразованием, переходом от другого тела отсчета к данному». Но позитивный смысл принципа относитель ности связан с измерением, а если не ограничивать точ ность измерения, то и с понятием бесконечно малых, в общем — с инфинитезимальной математикой. Для не гативного утверждения достаточно сопоставить нулевую и ненулевую скорости, покои и движение как качественные определения. Позитивный смысл должен быть раскрыт с помощью бесконечно больших множеств значений физи ческих переменных 15.
Приблизился ли к позитивному смыслу принципа от носительности Бруно — противник инфинитезимальной математики, автор «160 тезисов против математиков»?
В этом сочинении и во многих других отрицается гно сеологическая ценность математики. Это вытекает из основной посылки Бруно о неотделимости формы и мате рии, невозможности познать что-либо, что не воплощено в материи. Но материя состоит из атомов, которые вместе с тем являются неделимыми живыми объектами — мона дами. Поэтому математика, отвергая предел деления ве личины, не может проникнуть в природу вещей.
Антиматематическая фронда, основанная на атомистической натурфилософии, по существу исходит из рацио нализма, но не из рационализма XVII в., проникшего в бесконечно малые области и воплотившегося в диффе ренциальное представление о движении, а из специфиче ского атомистического рационализма. Он ограничен сверху интуицией: бесконечность постигается интуитивно (что для Бруно не означает отхода от рационализма: у него ratio состоит в сопричастии природы мировой душе). Что же касается бесконечно малых, то они, непо стижимые для наблюдения и не подлежащие интуитив ному постижению (оно направлено к целому и единствен ному, к всеобъемлющей и воплощенной во всем бесконеч ной Вселенной), остаются призрачными измышлениями. Между космосом и микрокосмосом должны проходить {186} рациональные связи, основанные на разуме (mens) и соот ветственно на мере (mensura). В гетерогенном (но отнюдь не хаотическом) мировоззрении Бруно, наряду с утвер ждением иррационального познания, содержится неясная идея строго рациональной меры между элементами мате рии. Иррациональные отношения между радиусом и дли ной окружности и между стороной и диагональю квадрата — это нарушения рациональной меры, и, следо вательно, они не могут иметь места в рациональной на турфилософии.
Бруно в сущности не переходит к дискретной геомет рии, он просто не отделяет истинной геометрии от описа ния бытия. Приписав этой истинной геометрии онтологи ческий смысл, Бруно прямо переходит от атомистической концепции вещества к дискретно-геометрическим кон струкциям.
Квадратура круга становится рационально решаемой задачей. И площадь круга, и окружность, и радиус со стоят из целого числа «минимумов». То же самое — сто рона и диагональ квадрата.
Подобный онтологический подход к пространственным соотношениям имел большое значение для генезиса прин ципа относительности. Для Бруно пространство суще ствует в той мере, в какой существует материя. Геометри ческие формы не могут быть отделены от материи п сохранить реальный характер. Эта мысль никогда не исче зала в классической науке, вступала в конфликт с Ньютоновой концепцией абсолютного пустого простран ства как источника физических эффектов (ускоренное движение по отношению к пустоте — причина сил инер ции) и толкала мыслителей XVII в. к поискам иной, ре лятивистской трактовки ускоренного движения.
Время для Бруно тоже не могло быть оторвано от ма териальных процессов. Полемизируя с Аристотелем, он говорил, что не время — мера движения, а движение — мера времени 16. Если исключить всякое движение и из менение, время длительности процессов станет ничем 17. Бруно поэтому утверждает, что в каждом из населенных миров существует собственное время, а общего времени для всех миров нет.
Генезис релятивистской космологии опирался не только на новые онтологические и гносеологические (у Бруно они сближаются) тезисы. Здесь была и очень {187} существенная психологическая, эмоциональная сторона. Метафизические абсолюты становятся сакральными поня тиями. Эти абсолюты не зависят от других объектов, они обладают неизменной оценкой, неизменным значением и неизменным смыслом, они независимы от угла зрения, от стороны, с которой к ним подходят, они оказываются за пределами не только логической критики, но и за преде лами переменных, неоднозначных, необязательных оценок вообще.
В следующей главе мы увидим, что дискредитация сакрального, «серьезного» и неподвижного в культуре Возрождения не только логически, но и исторически, в реальном историческом взаимодействии связана с гелио центризмом и релятивированием «верха» и «низа».
Эти понятия потеряли абсолютный смысл для мирового пространства, когда была установлена шарообразная форма Земли и равноправность всех радиальных направ лений, идущих от ее центра. Но радиально-симметричный «верх», окружающий со всех сторон Землю, сохранил аб солютный смысл, так же как «низ» — направление от не бесных сфер к земной поверхности и далее к ее центру.
Из абсолютного характера «верха» и «низа» вырастала их роль в системе религиозных и религиозно-этических понятий. Поэтому в культуре Возрождения так тесно пе реплелось разрушение религиозных догм, эстетических и литературных канонов и космологических абсолютов.
{187}
Упомянутое в вводной главе этой книги понятие «карнавальной традиции» смеха, направленное против «серьезных» и сакральных устоев средневековья, тем в большей степени может быть распространено на науч ную литературу, чем в большей мере идеи классической науки выражались в стилевых особенностях научных произведений. Тот факт, что идеи должны были выра жаться не только в логической схеме, но и в стилевых особенностях, имеет не только историко-литературное, {188} но и эпистемологическое значение. Наряду с литературой он характеризует и определенную ступень познания мира. Поднимаясь к истокам классической науки от Ньютона к Галилею и от Галилея к Бруно, мы встре чаем нарастающую необходимость определенных стиле вых особенностей научной литературы для выражения новых идей. Текст Галилеева «Диалога» гораздо больше, чем текст Ньютоновых «Начал», должен не только из ложить новые понятия, но и преобразовать сознание читателей, вытеснить из их сознания традиционные «симпатии» и т. п. Соответственно идеи Галилея тре буют определенных стилевых особенностей.
У Бруно классические по своей дальнейшей судьбе понятия од нородного пространства и относительного движения еще не получили четкого характера. Здесь психологическая сторона задачи превалирует над логической.
Сравним творчество — именно творчество, а не только его литературную форму — Бруно с творчеством Рабле. Прежде всего бросаются в глаза внешние параллели: гиперболизм, гротесковое смешение языков. Потом за ними начинаешь видеть более глубокие аналогии — пронизывающий творчество итальянского философа и французского писателя своеобразный гротесковый ра ционализм. И перед Бруно, и перед Рабле стоит один и тот же противник: строгие, претендующие на абсолют ную ценность каноны перипатетической логики, стати ческая картина мира, религиозные, моральные и бытовые нормы средневековья. Их абсолютная ценность разру шается раблезианским смехом, шокирующим приземле нием образов, каскадами брани. Все это есть и у Бруно. Но у обоих есть и другое — неожиданные скачки мысли, жанра, стиля; периоды, которые кажутся алогическими, но скрывающими какую-то новую логику. Все это рас шатывает систему: в одном случае, у Бруно, систему ка нонизированной космологии, в другом — у Рабле — всю систему средневековых канонов.
Во имя чего средневековые устои должны быть рас шатаны? В чем позитивная программа Бруно и Рабле?
Эта программа — независимость разума. Рационали стическая программа? На этот вопрос трудно ответить. Единой формулой, без оговорок, по-видимому, невоз можно. При всех своих поэтических фантазиях, алогиче ских арабесках изложения, при весьма ощутимом {189} расстоянии между идеями Бруно и классическим рацио нализмом Декарта творчество итальянского мыслителя было пронизано интуитивным предвосхищением той рационалистической картины мира, которая была нари сована в XVII в. С другой стороны, искусство Рабле также пронизано таким предвосхищением.
Констатация связи стиля Бруно с «карнавальной» традицией устраняет некоторые оценки, высказанные в свое время Ольшки. Первая состоит в так называемой «безудержной сатире» Бруно. Ольшки ставит ее в упрек мыслителю и считает выражением его индивидуальных особенностей. «По грубому реализму, по карикатурному упрощению характеров и по тематике мотивов сатира Бруно носит тот же характер, что и его комедия. Она отличается едкостью, болтливостью, импульсивностью и почти никогда не носит иронического или насмешли вого, веселого и юмористического характера; словом, она является подлинным выражением натуры Бруно.. .»1
Но сатира Бруно именно тем, что кажется Ольшки грубостью, выражает свою связь с историей мысли, свое внеличное значение. Нужно только учесть то направле ние мысли, которое проходило, подобно подземному по току, под явным, зрительным «верхним» потоком гумани стической литературы Чинквеченто. Этот подземный поток народного издевательства над педантами и «агеластами» (т. е. людьми, не умеющими смеяться) выражал бо лее общую тенденцию, но выражал ее не столько прямым и явным смыслом сатирических и обличительных перио дов, сколько поэтикой — подбором эпитетов, снижением традиционных понятий с помощью стилистических бур лесков, нарочитым смешением стилей, диалектов, языков.
Возьмем начало пролога к «Пиру на пепле», строки, где Бруно обещает де Мовисьеру возможность быть «со фистом с Аристотелем; философом с Пифагором; смею щимся с Демокритом, плачущим с Гераклитом» 2.
После этих строк идет вполне раблезианское нагро мождение причудливых эпитетов. Но не это здесь наиболее интересно. «Карнавальные» жанры, ставшие истоками стиля Рабле, характеризовались нагроможде нием бытовых, пиршественных, бранных, физиологиче ских эпитетов в причудливых сочетаниях с религиоз ными. Такое сочетание снижало последние и дезорганизо вывало всю средневековую иерархию понятий.
У Бруно {190} мы встречаем несколько иную стилевую особенность. Он смешивает и нагромождает гуманистические реми нисценции, так что снижается содержание упоминаемых философских направлений, он смешивает обрывки сил логизмов с бранными эпитетами, воспоминаниями, метафорами, макароническими пародиями. Все это приводит не только к некоторому логическому выводу, но и к психологическому эффекту, к дискредитации гу манистического педантизма и еще больше к дискредита ции богословской схоластики и канонизированного пе рипатетизма. Если иметь в виду, что понятия и намеки, которые считались позже непристойными и грубыми, в XVI в. еще не потеряли публицистического звучания, то грубость сатиры Бруно нужно рассматривать как существенную компоненту его идейной задачи.
Таким образом, грубая сатира, карнавализирующая схоластику и педантичную эрудицию, вытекает не из личных осо бенностей Бруно (во всяком случае не только из лич ных), а из логики и психологического подтекста идей ной борьбы Чинквеченто; она становится не биографиче ским, а историко-научным фактом.
То же можно сказать об отмеченных Ольшки авто биографических вкраплениях в полемическую и дидак тическую ткань диалогов. Логическое мышление в соб ственном смысле теряет личный характер: даже самому мыслителю оно кажется цепью однозначных, не завися щих от особенностей его психики выводов. Еще более это относится к стилю мышления экспериментальной науки; открытие ученого представляется ему описанием объективного процесса. Интуитивное мышление не объек тивируется в такой большой степени. Особенно если результаты интуиции должны не только дать образ истины, но и разрушить психологические препятствия для ее постижения. Таким образом, и указанная особен ность «Диалогов» Бруно имеет не биографическое, а исто рическое значение.
Ольшки рассматривает издевательства и перуны про тив педантов в диалогах Бруно по преимуществу в биографическом и психологическом плане. Образ пе данта — собирательный образ раздражавших Бруно про тивников. По-видимому, в основе такой, на наш взгляд, неправильной или во всяком случае неполной трактовки лежит несколько узкое определение культурной роли {191} появившихся в XVI в. сатирических пародий на латынь и педантов-латинистов.
Они стали особенно частыми и интересными в мака ронической поэзии на рубеже XV и XVI вв. Ольшки ис ключает из комплекса антитрадиционализма пародии, в ко торых не только высмеивается ученая латынь, но также пародируется и искажается литературная речь в целом. Сюда относятся известные макаронические поэмы Фоленго. «Ни эпос Фоленго, ни посвященные пьянству, обжор ству и разврату поэмы его предшественников не были выражением враждебности к латыни и привязанности к родному языку» 3.
Соответственно образ педанта в макаронической поэ зии не является мишенью для ударов антитрадициона лизма. Иное дело — поэзия Руццанте с четким общест венным прицелом.
У Бруно есть характеристики действительно соби рательного образа ученого-педанта и есть филиппики против педантов, обязанные стилевым особенностям диа логов, полемическому задору, личным антипатиям. Ольшки выносит эти филиппики за пределы того, что внесено Бруно в науку и культуру следующего периода. Но все дело в том, что «пародирование, превратившееся в самоцель», сохранило свою литературно-историческую функцию. Оно осталось в рамках «карнавальной» сти хии в целом. Историческое чутье M. M. Бахтина и его концепция позволяют в данном случае точнее понять действительный смысл издевательства над педантами у Бруно.
Ольшки рассматривает комедию Бруно «Подсвечник». В ней ученый-педант Манфурио оказывается жертвой шайки, которая его грабит, избивает, подвергает непре рывным мучениям, пользуясь самодовольной глупостью жертвы.
«Но ученому, — говорит Ольшки, — в комедии не противопоставлены, как у Руццанте и у прочих авторов комедий, природный разум, буржуазный рассудок, на родное остроумие; ему противопоставлены самые низкие страсти черни большого города, утонченная хитрость опытных преступников. Раздражение и отвращение, необузданная жажда свободы и бурный темперамент исковеркали традиционные мотивы и типы комедии, пре вратив их в отвратительные карикатуры. Манфурио и его {192} приключения представляют поэтому выражение настрое ний и страстей, волновавших философа в начале его писательской деятельности, а не истинные символы ду ховного состояния и культурных потребностей широких масс» 4.
«Настроения и страсти, волновавшие философа в на чале его писательской деятельности», противостоят «истинным символам духовного состояния».
Первые при надлежат биографии Бруно, вторые — истории челове ческой мысли. Но это противопоставление падает, если подойти к комедии Бруно и к фигуре Манфурио со сто роны «карнавальной традиции». Злоключения Манфу рио очень созвучны несчастьям, обрушивающимся на аналогичных героев народных комедий, и многократным избиениям агеластов в романе Рабле.
Эти злоключения — тоже «символы духовного со стояния и культурных потребностей широких масс». Но только более общие символы общих культурных по требностей. Перед нами непосредственно связанное с внутренней, неявной тенденцией карнавального глум ления над агеластами противопоставление авторитарной культуры, «серьезной», надутой, угрюмой и статичной, с одной стороны, смеховой, разрушающей авторитарно-традиционное мышление, новой культуре, рационалисти ческой по своим скрытым пока устремлениям — с другой.
Узкое противопоставление педанта-латиниста пред ставителям повой науки и более широкое противопостав ление авторитарно-канонического и рационалистического строя мысли слились в творчестве Галилея. Здесь пред ставителями рационализма и канонизированной мысли становятся ученые с определенными физическими и кос мологическими взглядами.
Им не нужен язык символов, не нужна гротесковая гиперболизация, не нужна символически-персонифицирующая дискредитация противо положных взглядов. В «Диалоге» Галилея Сальвиати и Оагредо побивают Симпличио не метафорами и не символически-персонифицирующим глумлением, а мыслен ными экспериментами. Сам Симпличио — наследник ка рикатурных педантов XVI в., но облагороженный, иногда наивный, всегда толерантный и в сущности весьма обая тельный. Облагороженный, смягченный и «рационализи рованный» намек на былые злоключения педанта — от лив, который задержал Симпличио, когда перипатетик {193} стремился во дворец Сагредо5.
Комический символ здесь уже не персонифицирован, смешное состоит в том, что Симпличио задержало явление, которое, по мнению Га лилея, опрокидывает его взгляды. Конечно, тонкая и лояльная усмешка Галилея связана со стилем его про изведений и стилем его мышления. Но она связана и с новой культурно-исторической задачей. Рационали стическое мышление обрело свой собственный — меха нико-геометрический — язык и свой собственный метод научного доказательства. Конечно, не сразу: аргументы Галилея адресуются не только разуму, но и чувству; психологический подтекст «Диалога» и «Бесед» — бес спорен. Но это уже подтекст. У Бруно, напротив, логиче ская схема была подтекстом.
Стиль Галилея казался Декарту слишком неупорядо ченным. Но по сравнению с Бруно он кажется памят ником другой эпохи. Это действительно была дру гая эпоха, несмотря на очень небольшой хронологиче ский интервал. Особенно архаичными по стилю выгля дели уже в начале XVII в. итальянские диалоги Бруно.
Ольшки отмечает первостепенное значение итальян ских диалогов Бруно для понимания его внутреннего мира, большее, чем биографическое и психологическое значение латинских произведений. В последних требова ния традиционного стихотворного метра, мнемотехнические задачи, гуманистические заимствования из латин ской поэзии связывают огненный темперамент и необуз данную фантазию Бруно. Напротив, в итальянских диа логах темперамент и фантазия Бруно ничем не связаны. «Ни один мыслитель, — говорит Ольшки, — никогда не обнажал так открыто всю подпочву своих идей и побу ждений, которым он повиновался. По сравнению с ними, например, автобиографическая и исповедническая лите ратура мистиков и философов, начиная с Августина до Декарта и далее, производит впечатление художественно стилизованной, диалектически размеренной и литера турно приглаженной. В диалогах же Бруно все находится еще в процессе становления, все представляет еще пер возданный хаос, бурное чередование мыслей и настрое ний, не всегда упорядоченных размышлением или углуб ленных рассуждением» 6.
В итальянских диалогах обнажается не только мысль философа, но и «поток сознания», неупорядоченная, {194} несистематизированная вереница сменяющихся настрое ний, неожиданно возникших гипотез, воспоминаний, поле мических атак, поэтических образов.
Что представлялось следующему поколению особенно архаичным — это изобилие аллегорий. Они казались на рушением точного и ясного изложения, соответствую щего строго каузальному характеру новой науки. Бруно в этом отношении — во власти средневековой тради ции.
Но аллегории Бруно соответствуют оппозиционной и народной струе в средневековой культуре — карнавальной традиции.
Это — средневековая форма протеста против Средневековья; это новый круг идей, который еще не нашел новой формы. Кругу позитивных идей нового времени соответствовала прежде всего математическая форма поисков и изложения физических закономерно стей, а в литературном стиле — четкая и ясная проза Галилея. У Бруно этого не было. Его стиль соответствует исторической задаче разрушения перипатетизма без си стематической позитивной разработки новой картины мира. В космологии Бруно уже нет системы естествен ных мест, центра и границ Вселенной, но еще нет ло кальных критериев движения. В литературном стиле Бруно уже нет средневековых аллегорий, утверждающих статичную систему средневековых канонов, но еще нет нового, неаллегорического изложения. Его аллегории служат разрушению системы средневековых понятий.
Наряду с аллегорией Бруно широко пользуется вклю чением в традиционную форму чуждого ей идейного со держания. Очень характерен для этой особенности стиля Бруно диалог «О героическом энтузиазме».
Мысль об эмоциональном подъеме как условии и, более того, основном пути постижения абсолютной истины была высказана Платоном как мысль о «познаю щем безумии». Бруно развил эту мысль, ввел услож няющие конструкции (13 форм «познающего безумия») и изложил все это в чрезвычайно сложных литературных упражнениях участников 10 диалогов. Собеседники чи тают стихи, иногда сочиненные Бруно, иногда взятые у Тансилло. Они комментируют эти стихи, находят в них аллегории, скрытый смысл, раскрывают этот смысл. Лю бовные и придворные мадригалы теряют конкретный характер и становятся тайнописью.
{195} «Мифологические аллегории, аллегорические олице творения, буколические мотивы, галантные намеки, же манные вычурности, придворные церемонии, остроумные антитезы, поэтические формулы — словом, весь арсенал придворной и галантной поэзии эпохи позднего Ренес санса он использует здесь для изложения своих взгля дов о небесной любви и жизни души, о мире и бесконеч ности, о божественном созерцании и его путях как выражении героического исступления, приводящего к очищению и богоподобию» 7.
Ольшки говорит, что Бруно «повинуется магии ан титез, во власти которых он находится и как философ, и как поэт» 8. Но нас интересует здесь рациональный и исторический смысл этой «власти антитез», которая кажется, на первый взгляд, совершенно иррациональной и чисто личной.
Антитезы «карнавальной» поэзии обладали таким рациональным и историческим смыслом. Они обладали неявной и именно поэтому чрезвычайно органичной и большой разрушительной силой. Площадная, грубая, карнавальная струя разрушала наполненные ею тради ционные религиозные каноны. Антитеза церковной формы и очень земного содержания, антитеза подчер кнутая, резкая, кричащая действовала как разрушитель ный ультразвук на ткань средневековой литературы. У Бруно полюса антитезы иные. Вместо традиционной церковной формы выступает традиционная гуманисти ческая форма, галантная и жеманная поэзия южной Италии. Вместо грубого и конкретного заполнения, ха рактерного для Рабле и его литературных истоков, фи гурирует отрицающее логику героическое умоисступле ние, поднимающееся к познанию бесконечной абсолют ной истины.
Острие «карнавальной» стихии направлено против канона, острие диалогов Бруно — и против этого канона, и против литературно-гуманистической тради ции. Но и в том и в другом случае разрушительная сила антитезы проявляется в более глубоком и общем сдвиге стиля мышления о природе и человеке.
«Карнавальная» стихия разрушала устойчивую официальую противоположность греховной природы человека и civitas dei. Бруно своими антитезами разрушал эту же противоположность: человек познает разумом и интуи цией бесконечность. Это освобождает разум от {196} прикованности к догматам откровения. В этом — гуманизм в его более общем смысле. Но Бруно своими антитезами боролся и против гуманистической (в узком смысле) прикованности разума к книжным авторитетам, открывал ему путь к экспериментальным критериям истины.
Для характеристики стиля Бруно существенно важно разобраться в соотношении элементов рационализма в его мировоззрении и высказанной в «Героическом энтузи азме» и в других диалогах апологии интуиции.
При переходе к классической науке логика Аристо теля должна была уступить роль основного аппарата науки иным путям постижения истины. Она уступила эту роль логике, обладавшей бесконечным числом оценок для характеристики движения тела, логике, переходящей в геометрию, логике дифференциального представления о движении. О таком логическом алгоритме Бруно не знал, а его прообразы, существовавшие в древности, в средние века и в XV—XVI вв., он отвергал.
Представ ление о бесконечно малых расстояниях и длительностях и об их предельных отношениях было основой рацио нального постижения бесконечности — бесконечного числа состояний движения, подчиненных всеобщему закону, Рационального метода для перехода от конечных величин к бесконечно большим расстояниям, к бесконечно боль шому мировому пространству у него также не было. Чисто качественная, основанная на сопоставлении не тождественных объектов логика Аристотеля не давала выхода в бесконечность. До появления дифференциаль ного представления, до возрождения Архимедовой ли нии, до конструирования логико-математических мето дов XVII в. «бунт» против Аристотеля во имя познания бесконечной Вселенной мог принять форму бунта против логического анализа, апологии интуитивного познания, апологии «познающего безумия».
«Безумием» кажется даже неинтуитивная теория, когда она противостоит старым методам познания и вво дит понятия, кажущиеся парадоксальными, не уклады вающиеся в привычную логико-математическую схему. Напомним, что Бор назвал «безумной» нелинейную кон цепцию Гейзенберга (впрочем, «недостаточно безумной»). В XVI в., когда еще не была создана новая, неперипатетическая система логически корректных понятий и мето дов, отказ от перипатетической логики научного познания {197} неизбежно принял форму апологии иррационального «познающего безумия».
Смысл запутанной, противоречивой и странной по этики Бруно состоял в расшатывании перипатетизма. К. А. Тимирязев упоминал как-то о наборе средств, рас шатывающих наследственную природу организмов и при меняемых для получения большого числа вариаций и по следующего искусственного отбора.
Это называлось фран цузским словом affoler — «свести с ума» наследственную природу.
Аналогичная задача стоит перед наукой при переходе к принципиально новым путям познания. В частности, в этом был объективный смысл поэтики Бруно. Идея Бруно — интуитивное познание, «познающее безумие». Особенности формы диалогов, эти странные и рацио нально необъяснимые диссонансы и антитезы, должны раскачать (affoler) «наследственность» науки, преемст венность и однотипность ее методов, дать толчок к воз никновению методологического беспорядка вариаций — материала для последующего рационального отбора.
Наряду с нагромождением метафор и резкими анти тезами для стиля Бруно характерна афористичность 9. Ольшки весьма критически оценивает афоризмы Бруно:
«Бруно часто укрывается за ними, используя их как паузы в беспорядочном течении своих мыслей. Как и у всех других авторов афоризмов, изречение вытекает и у него из отрицательного отношения к методическому мышлению и к структурной законченности своих сочине ний» 10.
С точки зрения концепции, которая проводится в этой книге, оценка афористичности Бруно будет иной. Все дело в том, что «паузы в беспорядочном течении мысли» и сама беспорядочность мысли Бруно — относи тельные понятия. По отношению к какому порядку мысль Бруно беспорядочна? Какого порядка нет в этих мыслях?
В них нет статического порядка конечной Вселенной, в них нет устоявшегося жанрового и стилевого порядка, связанного с длительным развитием и литературной шлифовкой перипатетических концепций. Афористич ность изложения соответствует дискретности научного мышления. Мышление Бруно дискретно в том смысле, что между отдельными формулами нет непрерывной {198} логической ткани, непрерывной цепи силлогизмов. У Аристотеля была такая цепь, и именно она объединяла его систему. Аристотель переходит, например, от центра мира к одной из сфер, не рассматривая непрерывного движения физи ческого объекта, движущегося от сферы к центру. Но цепь логических звеньев нигде не прерывается, она непрерывна. У физиков XVII—XVIII вв. непрерывна уже не только логическая цепь, но и математическая. После довательность математических выводов нигде не преры вается.
А у Бруно? У него не было ни непрерывной цепи перипатетических умозаключений, ни непрерывной цепи математических выводов. Он переходил от одного тезиса к другому скачком, через логический вакуум, интуитив ной догадкой. Поэтому если искать у Бруно непрерыв ную логическую ткань, непрерывные цепи силлогизмов, то отдельные тезисы оказываются разобщенными афо ризмами.
Изложенный взгляд на литературный стиль Бруно позволяет найти некоторые до сих пор не выявленные истоки его творчества в литературе XVI в. Ограничимся некоторыми примерами. Они относятся к народной тра диции Чинквеченто, были в свое время с большой глу биной и историческим чутьем разобраны Ольшки, но последний не видел их связи с творчеством Бруно.
В существовании в XVI в. народной традиции, неяв ным образом подготавливавшей рационализм и механиче скую картину мира XVII в., можно убедиться, знакомясь с высказываниями Бенедетто Варки. Ольшки рассматри вал эти высказывания как иллюстрацию борьбы против латыни и проникновения народного языка в научную ли тературу. Но они интересны и в других отношениях.
В середине XVI в. Бенедетто Варки был, вероятно, самым активным сторонником и участником популяриза ции науки, которая оказалась столь важным направле нием идейной эволюции того времени. В 1543 г. он начал читать во Флорентийской академии лекции о Данте. Он комментировал части «Божественной комедии», где излагались физиологические, психологические и затем астрономические концепции. Отметим, что в одной из лекций об астрономических идеях «Божественной коме дии» Варки заявляет, что в будущем астрономия пойдет дальше того, что знают или знали самые высокие {199} авторитеты. В XVI в. такое заявление не было тривиаль ным.
Далее, Варки читал лекции о теплоте и, наконец, большой цикл лекций об Эросе — о любви как о движу щей силе природы. Здесь трактовались естественнонауч ные, моральные и в особенности эстетические проблемы.
Во всей этой энциклопедической популяризации не сразу увидишь новые взгляды, противостоящие перипате тическим догматам. Но вот в рукописи об алхимии, написанной Варки в 1544 г. и напечатанной лишь через 300 лет, мы встречаем весьма решительное возражение против Аристотелевой теории падения тел. При этом Варки ссылается на авторов — своих единомышленников, в трудах которых мы не встречаем аналогичных возра жении против Аристотелевой теории падения. Это иллюстрирует неявный характер антиперипатетической тенденции. По-видимому, литературные свидетельства — лишь небольшая часть или лишь отражение большой раз говорной традиции. По-видимому, многие ученые Чинк веченто полемизировали с перипатетической концепцией в устных беседах и в популярных лекциях.
В XVI в. именно в этой прячущейся от глаз историка неявной сфере больше всего распространялись идеи Ко перника. Здесь в устных выступлениях и в популярных произведениях на языке народа защищалась гелиоцент рическая система в годы, когда официальная научная ли тература игнорировала ее или отвергала. Ольшки, отме чая эту тенденцию, приводит в качестве примера книгу «Мраморные ступени», опубликованную в 1552 г. и на писанную Антонио Франческо Дони. Этот писатель, очень образованный, причем не только в гуманистическом смысле, но и в более практическом и современном, был, по выражению Ольшки, «журналистом без журнала, пуб лицистом без убеждений, священником без веры, свет ским человеком без манер» 12.
Все произведения Дони проникнуты резкой ненавистью к педантам и агеластам. В книге «Мраморные ступени» некий дух летает над крышами Флоренции, видит, что происходит под этими крышами, на улицах и площадях, слышит разговоры и угадывает мысли. Дони передает беседу на мраморных ступенях церкви Санта-Репарата, беседу группы своих сограждан, называя некоторых из них действительными именами. Здесь — сторож, аптекарь, трактирщик, поэт, {200} скульптор, токарь, сапожник и т. д. Они сохраняют профессиональные особенности речи, а беседа в целом передает общий колорит флорентийской моральной, религиоз ной, политической, художественно-литературной и науч ной мысли. Все они — люди, почерпнувшие свои знания из книг на итальянском языке.
В этой беседе Карафулла — очень известный в сере дине XVI в. автор шуток, которые ходили по Флоренции, человек, которому приписывали почти все анонимные остроты,— защищает гелиоцентрическую систему. Он же, отметим кстати, излагает теорию приливов, мало отли чающуюся от выдвинутой 80 лет спустя Галилеем.
Вернемся к связи стиля Бруно и его литературных истоков с новой космологией, с идеей однородности пространства. Как уже говорилось, концепция абсолют ного пространства, натянутого на абсолютный «верх» — высшие сферы мироздания и абсолютный «низ» — центр Земли, приобрела в Средние века при канонизации Аристотелевых воззрений очень отчетливый религиоз ный и моральный эквивалент. Бахтин заметил, что в церковной и светской литературе Средневековья ие рархия высшего и низшего имела не символический, а строго топографический характер13. «Высшее было действительно высшим по отношению к земной поверх ности, концентрические сферы были сферами сосредото чения различных, возрастающих по мере удаления от Земли вверх религиозных, моральных и метафизических ценностей. Напротив, чем дальше вниз от земной поверх ности, тем ниже положение сосредоточенных здесь су ществ по отношению к религиозному и моральному идеалу».
Такое совпадение топографического и морально-религиозного «верха» и «низа» имело существенное зна чение для связи между картиной мира, с одной стороны, и всей системой идеологического оправдания средневеко вого общества — с другой.
Последнее опиралось на религиозно-моральную иерар хию, совпадающую с абсолютной топографией Аристотелевой космологии. В самом деле, ведь для Аристотеля именно вертикальные смещения по направлениям, пере секающимся в центре Земли, были абсолютными смеще ниями. Тяжелое тело находится в своем естественном месте на Земле и вне своего естественного места на от даленной концентрической сфере, т. е, на расстоянии от {201} Земли. Система естественных мест, границ и центра ми роздания образует каркас, на который натянуто неодно родное пространство. Поведение тела определяется его положением в пространстве — пребыванием в естествен ном месте или вне его. Поэтому пространство Аристотеля неоднородно вдоль радиальных линий, сходящихся в центре Земли. Напротив, горизонтальные смещения, движения, не меняющие расстояния тела от Земли, не сопровождаются нарушением или восстановлением ста тической гармонии бытия, на концентрических сфериче ских поверхностях, окружающих Землю, все точки рав ноправны и все движения относительны.
Когда только складывалась христианская догматика, в нее вошла античная концепция иерархии небесных сфер, впрочем не в Аристотелевой, а в неоплатонической версии. Дионисий Ареопагит, соединявший неоплатонизм с христианством, в своих (вернее, приписываемых ему) произведениях «О небесной иерархии» и «О церковной иерархии», а также в других произведениях, оказавших столь большое влияние на Эриугену, Фому Аквинского и на всю религиозную догматику Средневековья, делит пространство на иерархические круги (неоплатоническая схема) и видит в искуплений связь между ними (хри стианская схема). На этой основе разрослась мощная система «вертикальных» метафор, а затем — серия топографически-религиозных, топографически-моральных, топографически-публицистических описаний, достигших своей вершины в «Божественной комедии», где, впрочем, по справедливому замечанию Бахтина, «вертикальной» иерархии противостоит «стремление образов вырваться на горизонталь реального пространства и исторического вре мени, стремление осмыслить и оформить свою судьбу вне иерархических норм и оценок средневековья» 14.
Представление о неоднородном пространстве (неод нородном по вертикальным направлениям) и о центре мира нельзя было разрушить без некоторого ослабления связанных с ним особенностей средневекового мышления. Абсолютизация религиозной и моральной иерархии, так тесно связанная с геоцентрической абсолютизацией прост ранства, подлежала дискредитации не только в логиче ском, но и в психологическом плане. Требовалось не только опровергнуть силлогизмы традиционной космологи ческой концепции, но и развеять то множество {202} догматических, моральных, литературных ассоциаций, которое играло такую большую роль в абсолютистской интуиции, в интуитивном представлении о центре мироздания как абсолютном «низе» и многоступенчатом небе как абсолют ном «верхе».
Именно такая задача стояла перед Бруно. Она стояла перед всей наукой XVI—XVII вв. и была тесно связана с обобщением гелиоцентрической схемы, с переходом от, Вселенной с центром — Солнцем, к Вселенной без центра, к однородному пространству и к относительности движе ния как космическому принципу. Именно эта задача оп ределяет историческое значение стиля мышления и ли тературного стиля Бруно. Карнавально-макаронические травестии, неканонические смещения жанров, странное и грубое в глазах педантов сближение, уподобление, иногда отождествление и почти всегда неожиданное перемешивание высокого и низкого дезорганизовало традиционную стилевую иерархию и через систему ассоциаций — традиционную топографическую иерархию.