тематика несомненно профессия но разве математик не может испытывать к ней призвания Совсем наоборот мате
Работа добавлена на сайт samzan.net:
Философия: призвание или профессия?
Елена Косилова
Жизнь, основанная на самой себе и понимаемая из нее самой, знает только вечную борьбу богов, знает только несовместимость наиболее принципиальных,
вообще возможных жизненных позиций…
М.Вебер. "Наука как призвание и профессия"
Вообще говоря, если рассматривать вопрос формально, смысл заявленной дилеммы может остаться непонятным. Призвание ведь не противоречит профессии. В самом деле, математика, несомненно, профессия, но разве математик не может испытывать к ней призвания? Совсем наоборот, математик, который не испытывает такого призвания, с трудом, наверное, будет математиком, потому что ему, скорее всего, это будет совершенно не интересно. Таким образом, на первый взгляд может показаться, что говорить особенно не о чем.
Однако с философией дело обстоит не совсем так, как с математикой. Вообще говоря, следует поставить вопрос, какие особенности философии как науки делают возможной альтернативу профессии и призвания, и нельзя ли назвать другие формулировки той же альтернативы.
Однако начать следует с того, что определить, чем являются в области философии такие вещи, как призвание и профессия.
Философское призвание, наверное, знакомо многим, и, пожалуй, на уровне знакомства с ним на собственном опыте многие дадут его описания, которые будут, я думаю, почти во всем совпадать между собой. Это могут быть люди, чьи интересы в области философии и чьи философские мировоззрения сами по себе могут быть сколь угодно различны. Более того, я думаю, все значительные достижения в области философии - свидетелями разнообразия которых мы являемся - были рождены людьми, которые испытывали к философии совершенно сходное призвание. Часто оно называется вопрошанием. Глубже всего, мне кажется, природу вопрошания проанализировал экзистенциализм. Хайдеггер писал, что Dasein отличается от всех других видов бытия тем, что сущностно соотносится с самим собой. Именно из этого соотнесения с собой - а не с миром, например - рождается его способность вопрошать, ставить себя в "просвет бытия". Ясперс заострил противоположность институциализированной философии, которую он называл профессорской, и философствования, то есть свободного размышления (вопрошания). Очень похоже, что при этом он имел в виду именно то отличие, которое сформулировано в заглавии. Он прямо указывал, что философствование свойственно многим, если не всем людям, что часто истинными философами являются дети, что, по сути говоря, чтобы быть настоящим философом, совершенно не обязательно иметь диплом. И в самом деле, даже если считать "профессиональными философами", например, Платона и Аристотеля, на том основании, допустим, что они были некоторым образом институциализированы в академиях, то уж, конечно, не Сократа. Но у кого повернется язык сказать, что Сократ не философ?
В глубине души, я думаю, знаем об этом и мы все. Многие из нас имеют дипломы, где написано "Присвоено звание Философ", некоторые имеют ученую степень кандидата или доктора философских наук. При этом, мне кажется, вряд ли найдется кто-нибудь, кто без трепета и без смущения сможет сказать о себе: я философ. Легче даже сказать о себе: "Я философ по профессии". В данном случае "по профессии" звучит почти извиняюще, как будто имеется в виду: "это мой способ зарабатывать деньги; я лишь играю в эту игру, потому что я это умею; не подумайте, что я могу серьезно думать о себе, что я философ". С другой стороны, те же люди, мне кажется, надеются быть философами - и тоже в глубине души.
Похоже, наше отношение к философии в глубине души не однозначно.
Возвращаясь к экзистенциалистам, можно подумать, что, например, Ясперс к профессиональным философам относится с презрением и объявляет себя сторонником, так сказать, вечного философского детства. Это не так. Он не колеблясь указывает, что невозможно не только достичь чего-либо в философии, но даже и прояснить для себя что-либо, если не знать всю предшествующую философскую традицию. Так, например, он пишет: "Когда, потратив немало усилий, прочитаешь и поймешь Канта, в сознании зажигается свет, который больше уже никогда не гаснет". В его личном философском мире великие философы всех времен и народов находятся в состоянии вечного диалога. Подобные мысли были у Аристотеля и Сенеки. Хайдеггер видит в традиции последовательную экспликацию одних и тех же вечных проблем бытия. Он не находится в диалоге, собственно, с Лейбницем или Кантом, но они говорят у него его языком, на его темы и часто почти то же, что он. Или можно сказать, что он говорит от их имени.
Вопрошание принадлежит каждому, как его бытие, но мысли не бывают исключительно собственными и не могут родиться на пустом месте. Вечное вопрошание немыслимо без периодического "отвечания", а ответы сложны и давать их большое искусство. Можно сказать, что философское призвание требует, чтобы в соответствии с ним были проведены некоторые серьезные действия.
Как теперь следует определить философию как профессию? По-видимому, возможны разные варианты. Прежде всего, можно понимать профессию формально, с точки зрения, если говорить совсем упрощенно, основного места работы. Не менее важно, чем человек зарабатывает на жизнь. Критерии соответствия профессии в таком случае должны быть формальные. С другой стороны, профессия - до какой-то степени самореферентная группа, так что профессиональным философом можно считать того, кто сам себя считает таковым (добавив, наверное, требование иметь диплом, потому что нужно же отсечь большой отряд страдающих метафизической интоксикацией). Наконец, можно предпочесть скорее идеальную точку зрения и сказать, что профессия - это профессионализм, компетентность, способность достигать значимых результатов и т.п. Критерии в последнем случае неизбежно субъективны. В таком идеальном случае зачастую вопрос о пригодности к профессии решается, так сказать, методом экспертной оценки.
Об одном несомненном профессиональном качестве уже было выше сказано: надо много знать. Для этого требуется работа, а для нее - время. Таким образом, тот, кто намерен серьезно посвятить себя философии, может, конечно, профессионально трудиться в другой области, но должен будет проводить за философской работой значительную часть жизни, так что в каком-то смысле все равно она будет его профессией - второй, а мысленно, может быть, первой. Таким образом, ход рассуждения снова привел к тому, что у настоящего философа философия всегда его профессия, если понимать слово профессия не только чисто формально.
М.Вебер, если я его поняла, рассуждая на аналогичную тему, мучился больше всего вопросом, имеет ли право ученый и преподаватель, если хочет быть беспристрастным, высказывать собственную точку зрения, и если нет, то какое отношение к жизни имеет его работа. Трагические выводы на этот счет привели его к процитированным в начале очень правильным, по-моему, словам о несовместимости основных возможных жизненных установок. Однако конфликт истины и ценности - не тот же, что призвания и профессии. Вебер склонялся к тому, чтобы отождествить призвание с ценностью, а профессионализм с беспристрастностью (=истиной). У него, видимо, они соседствовали потому, что его наука была остро злободневной. Но если заниматься не политической социологией, как он, а чем-нибудь более теоретическим, допустим, сравнительным анализом этики религиозного и имманентистского экзистенциализма, то противопоставление истины-ценности останется все равно, потому что оно внутренне присуще научному исследованию, но противопоставление призвания и профессии снимется. В данном случае оба, и призвание, и профессия, будут требовать от исследователя одной и той же аналитической работы по выявлению ценности и следованию истине. Очень военизированное научное сознание Вебера автоматически предполагало, что, если только ослабить контроль за беспристрастностью, наука тотчас станет служить целям борьбы или по крайней мере сделается игрой различно ценностно ориентированных партий. Но наука не обязательно враждебная игра. Если не втягиваться в игры, можно просто максимально эксплицировать свои ценности, раскрыть карты и пусть другие участвуют в уточнении истины. Здесь, конечно, не место углубляться в сложности неокантианских дискуссий, но даже близкий к Веберу Риккерт указывал, что в основном стремление к истине входит в систему ценностей ученого. Философ вопрошает не только о ценности, но и об истине. Первоначально это призвание, потом становится профессией, но не теряет, в наилучшем случае, ни в ценности, ни в истине. Итак, собственно между призванием и профессией опять нет противоречия.
* * *
Но это примирение выглядит успокоительно отчасти потому, что до сих пор еще не была затронута одна проблема. Ниже я постараюсь показать, что ее можно привести к той же самой альтернативе, хотя исходно она выглядит по-другому.
Среди философов легко выделить две партии. Условно одну из них можно сконцентрировать вокруг специальности "история зарубежной философии", а вторую - вокруг "онтологии и теории познания" и "антропологии" (особняком стоит кафедра логики, и их позиции сейчас я не буду касаться). Названия кафедр, особенно антропологии, конечно, отражают чисто эмпирическую реальность философского факультета МГУ. В других местах и названия, и специализации могут быть иными. Но так или иначе в любой среде, где происходит профессиональное занятие философией, образуются две партии: 1)историки философии и 2)специалисты по философским проблемам (я буду дальше называть их теоретиками). Эмпирические наблюдения свидетельствуют о том, что часто они с трудом переносят друг друга. Каждые взаимно считают, что то, чем занимаются другие, ерунда, лишь видимость серьезного, работа для тупых, занятие шарлатанов и т.п. Однажды одна знакомая из партии историков, искренне желая примирить их хотя бы у себя в собственном сознании, объяснила мне различие так: историки занимаются этикой и эстетикой Платона, этикой и эстетикой Канта…., а теоретики - этикой Платона и Канта, эстетикой Платона и Канта… Мне кажется, эта женщина сама не понимала, какую скрытую враждебность к теоретикам она обнаружила этой фразой. Острота ситуации в том, что это историки могут заниматься этикой и эстетикой у Платона и у Канта. Теоретики занимаются этикой и эстетикой. Они думают собственные мысли! С точки зрения историка это смертный грех. Кроме того, это вид позорного инфантилизма. Вся его работа нацелена на то, чтобы удалить из своего исследования Платона и Канта всякий след своей субъективности (коротая исходно у него, разумеется, была). Он прилагает для этого порой просто нечеловеческие усилия, а другие даже не пытаются! Это все равно что в компанию очень воспитанных людей попадает некто, кто не прилагает никаких усилий для того, чтобы вести себя воспитанно: хочет смеется, хочет издевается и так далее. Если они уж очень воспитаны, то, наверное, будут терпеть и его, но про себя вряд ли смогут его не ненавидеть.
Вообще говоря, обозначенная дилемма была замечена давно и не специфична для философии. Ее можно назвать, например, антагонизмом эрудиции/творчества. То же самое имел в виду Фрейд, когда постулировал наличие двух не связанных между собой психических механизмов: принципа реальности и принципа удовольствия (=фантазия). Юнг в этой же связи писал об экстравертированной и интравертированной установке в науке. Экстравертированная, торжествующая в настоящее время, заключается в коллекционировании и систематизации фактов, в том время как интравертированная - в личном теоретизировании. Юнг был идеологически определен, он считал, что интраверсия выше экстраверсии. Иногда полагают, что он считал так, поскольку сам был интраверт. Бог ему судья, а с моей точки зрения, пора начинать понимать, что время самоопределений в таких вопросах прошло. Мы свою природу не выбираем, а свою позицию должны выбирать исходя не из природы, а из чего-нибудь более справедливого. Ниже я буду стараться доказать, что ее надо выбирать исходя из любви и таким образом вообще отменять альтернативы. Антагонизм вопрошания и знания представляет собой нечто порочное, какую-то болезнь философии. Я слышала, как та и другая сторона отзываются друг о друге, и испытывала боль. Надо примирить их, и даже если это не удастся, надо по крайней мере сделать ради этого все что можно. И, насколько я понимаю, самый ложный путь к этому - пытаться увидеть решение проблемы слишком рано. Сначала антагонизм следует по возможности заострить.
Итак, формулируя мнение обобщенных теоретиков, историки ограничены, они повторяют только чужие мысли. Теоретики иногда вообще не считают историков философии за философов. Что касается теоретиков, то это невежественные дилетанты. Историки обычно справедливо указывают, что собственное философствование теоретиков нельзя даже сравнивать с вершинами философской мысли (с Кантом). При этом, надо заметить, выдающиеся представители ни в какой мере не подвержены соответствующим обвинениям: знаменитые теоретики обычно широко эрудированные люди (мысленно я имею в виду конкретных людей, но в данном случае как-то нелепо их называть; назовем теоретика Ф.Г.), а знаменитые историки - глубоки и умны (А.Д.). Разумеется, и те и другие прекрасно знают, что такое философское вопрошание и что значит быть профессионалом в своей области. Вероятно, в случае этих выдающихся людей может идти речь именно о спокойном выборе предпочитаемого метода работы; возможно, как думал Юнг, в соответствии с психологическим темпераментом. Можно представить себе очень умного теоретика, который выбрал идти по пути эрудиции не потому что не умел сам думать, а потому, что ему нравилось читать (может быть, он любил мысленно беседовать с великими философами прошлого, как Ясперс). Понимание - вид соучастия. Оно есть творчество. Это делает несомненно ясным философская герменевтика.
Сейчас, чтобы двигаться дальше, мне надо различить, чью правду от чьей я собираюсь защищать, и с каких позиций. Недостаточно просто в блаженном самоослеплении заявить, что я согласна с обеими. Волей-неволей что-то будет мне ближе, и я обязана сообщить об этом, чтобы, например, читатель смог ввести в мои рассуждения свои собственные поправки. Должна признаться, что в смысле мыслительного процесса я интраверт (такова моя природа, но отнюдь не моя позиция). Мне намного легче думать самой, чем понимать чужие мысли, и намного легче писать, чем читать. Зачастую я в состоянии прочитать из толстой книги только первые 30 страниц, а потом я додумываю, что там, наверное, будет дальше. Увы, это неизбежно ведет к невежеству, с которым я, конечно, всеми силами пытаюсь бороться. Следовательно, изначально мне ближе парадигма теоретиков. Наверное, не так давно я стала бы защищать философское призвание от профессии, иначе выражаясь, философию от истории философии, или, еще иначе, собственное философствование от чужого. Первым острым болезненным впечатлением от философского факультета были презрительные слова А.Д.: "Э-э, да вы философ". Вторым - его снисходительный комментарий: "Хотите думать? Ну вы наверное будете первая. Здесь ведь, знаете ли, никто не думает, потому что отвыкли за многие годы." Если бы я не видела собственными глазами, что А.Д. - трагический гений, я бы, наверное, решила, что я умнее его.
Отчасти реакцией на такое появляется последующий стыд личного мышления и желание его скрыть. У историков распространен забавный антиплагиат: когда они высказывают собственную выношенную мысль, они автоматически подбирают ссылки, кто еще из великих философов сказал то же. Поскольку мышление всеобще и философские проблемы едины для всего бытия, им обычно удается найти авторитетных союзников.
Итак, какие бы бессознательные искушения не были бы у меня защищать ту или другую позицию, я намереваюсь развернуть рассуждение с целью найти их объединение. Каждый, по-видимому, обладает в области мыслительных наклонностей какой-то природой. По-видимому, большинство или экстраверты, или интраверты, и, значит, склонны или к истории, или к теории. Многие, как это ни печально, любят везде искать подтверждения своей позиции, обогащая, таким образом, аргументами то, что являлось первоначально делом даже не выбора, а просто следования природным задаткам. Но, мне кажется, настает пора провозгласить: предпочтительнее обогащать собственное понимание. Находясь на своей позиции, я не выхожу за пределы себя и, по большому счету, не познаю нового. Когда мне предстает обратная истина, и я стараюсь понять ее - первоначально, скорее всего, прикидывая возможность ее как своей - и затем, как кажется, понимаю, я испытываю несравненную радость справедливости (теоретик психоанализа Байен называет это "бинокулярным видением"). Дополнительно, совершая переход от мыслительной интраверсии к экстраверсии, ощущаешь радость от встречи с другими. При ближайшем рассмотрении большинство оказывается единомышленниками (в том, до чего уже удалось дойти; в остальном - учителями). Тот же, кто совершает обратный переход, то есть историк, признающий правоту личного философствования, должен, вероятно, ощутить радость от встречи с самим собой.
Итак, наверное, следует сказать, что позиции сторон выявлены. Пора выходить против историков, вооружившись убеждением, что собственную мысль имеет каждый, как дыхание и жизнь, и против теоретиков, чтобы доказать им, что те, кто много знают, тоже некоторым образом сами живут в философии. Выходя, я тоже имею в виду конкретных мысленных оппонентов, но имена их, в отличие от имен великих Ф.Г. и А.Д., не известны, хотя они и хотели бы этого; им мешает их однобокая установка; а я их имена называть не буду.
Теоретики самоуглублены. Очень часто они проявляют враждебность не столько к истории философии, которую вообще-то могут признавать за полезную науку, даже не столько к традиции мышления, сколько к традиционным институциям и научному истеблишменту. Иногда можно услышать от них утопические рассуждения об идеальной институции (какой-нибудь остров Атлантида, где все философы и где не надо оформлять всякие бумаги), и тогда в культурном смысле их можно отнести к демократическому крылу романтической ментальности, а иногда они говорят, что институции никогда не бывают хорошими, и желательно просто осуществить разделение людей на высших и низших, чтобы высшие были философами, а низшие оформляли всякие бумаги - тогда можно говорить об аристократическом крыле романтизма. В обоих случаях нельзя не подозревать, что мнение их обосновано очень субъективно. В обоих случаях прослеживается характерный для романтизма революционный настрой: традиционные институции обязательно отвергаются, традиция непременно ставится под сомнение, и, даже когда об этом прямо не говорят, личная гениальность претендует заменить собой внешнее знание. В сущности, это по-своему последовательная позиция. Вообще довольно часто у теоретиков самое тягостное и обескураживающее впечатление производит не нелогичность рассуждений, а почти полное отсутствие таких вещей, как любовь, терпение и смирение (не только по адресу других философов, а и институций, и бумаг, и вообще нормального хода жизни).
Если же некое общество их собирается и проникается иллюзией, что оно понимает истину, общую для них всех (очевидно, что это невозможно, поскольку когда интраверт участвует в тусовке, это не настоящий интраверт), это общество обычно подогревается мыслью об элитарности и являет собой в высшей степени отталкивающее зрелище. Это вариант деградации теоретической установки. Никакого собственного философствования в таком обществе уже нет, потому что собственное философствование происходит не в обществе. Если общество собирается вокруг харизматической личности, то обычно только она там и является теоретиком. И для внутренней последовательности ей лучше было бы не собирать вокруг себя своих эпигонов, а сидеть в одиночестве и писать. Если же общество допускает равное свободное философствование всех членов (это возможно обычно в случае двух-трех человек), как правило, исходя из внутренней честности каждый из них вспоминает своих учителей и говорит о них едва ли чаще, чем о себе. Это самый лучший, очень привлекательный вариант философствования. Именно он выявляет во всей очевидности, что, в сущности, собственных мыслей ни у кого не бывает, бывают только собственные (разделяемые) ценности, и если некто отсекает от себя предшествовавшую традицию, он просто скрывает от себя источники своего собственного мышления. Источник мышления и у интравертов, и у экстравертов в социуме и в традиции (если не считать того, что источник некоторых ценностей бывает попросту, грубо говоря, физиологическим). Так или иначе, но слова и понятия все мы взяли у других. Если я пользуюсь только словами тех, кто был моими учителями, а при этом собираюсь выражать собственные мысли, как правило, эти мысли совпадают с тем, что лежало у самого основания традиции, и о чем эти мои учителя давно знали.
Повторю еще раз, что позиция теоретиков обычно внутренне довольно последовательна, поэтому возражения против нее в основном происходят извне. Препятствовать быть только теоретиком должно почтение. Это также должно быть смирение. У меня есть план когда-нибудь в будущем доказать, что ценности и истина не противоположны друг другу, а в пределе совпадают (то есть, упрощенно говоря, чтобы быть умным, надо быть хорошим), но, конечно, на сегодняшний день это не доказано. Так что, если аксиологический язык не убедителен, с точки зрения истины препятствовать быть интравертом должно соображение, что, хотя думать самой легче, чем понимать других, в традиции достигнуто намного больше, чем в состоянии достичь я.
Однако же, опять нужно вернуться назад. Если понимать теоретическую установку не как вид эгоизма не очень умных людей - имея в виду, очевидно, не лучшие примеры ее - а в идеальном смысле, следует сказать, что зачастую именно этого не хватает многим историкам. (Вообще говоря, стоит забыть о не очень умных примерах и вспомнить о гениях, сразу теряет смысл весь спор, потому что ни один гений личного философствования не отрицает эрудицию. Более того, обычно настоящие гении не воюют и с институциями. В примитивной форме полемика сосредоточена на нижележащих этажах).
Чтобы вести речь против историков, сначала нужно очень много усилий приложить для того, чтобы их понять. Прежде всего, сразу следует отсечь искушение подумать, что они не высказывают свои мысли потому, что у них их нет. У них они есть. Если бы у исследователя Канта не было бы собственных мыслей, как у Канта, он бы не понял Канта. Чтобы понять что-то, нужно думать то же самое. Конечно, может быть, можно сказать, что эти мысли вторичны. Но мысли вообще всегда вторичны. Если некто полагает, что он может подумать то, чего не думал никто до него, то это, скорее всего, означает, что он не знает, кто еще думал то же, и вообще не очень понимает, в чем заключается мышление. Думать то, чего никто не думал, не имеет большого смысла, потому что это не интересно. По большей части умные люди задолго до меня открыли основные проблемы бытия. Что мне с ними надо делать, это, во-первых, понять этих умных людей, во-вторых, определиться с собственным отношением (но об этом, конечно, никому не сообщать). Основание, почему мои проблемы совпадают с проблемами других: бытие едино.
Насколько я понимаю, именно этим заняты историки философии. Они добросовестно изучают, как раскрывают перед ними проблемы бытия умные люди, видя в этом, конечно, свои собственные проблемы; пересказывают то, что поняли, или проводят между разными мыслями разных людей скрытые до тех пор связи; сами всегда тихо определяются со своим отношением, но, конечно, не говорят об этом вслух, чтобы не мешать определяться другим. В несколько сложном положении они оказываются, когда им в голову приходит мысль, которая до сих пор не звучала ни у одного из известных им философов. Скорее всего это говорит о недостаточности эрудиции. Им свойственно первым делом думать не "какая радость, это что-то новое", а "какой ужас, я не помню, где я это прочитал". Иногда, вероятно, они делятся этим ужасом с особо доверенными друзьями, и те помогают им вспомнить, какой никому не известный философ несколько веков назад сказал это. Позже общими усилиями выясняется, что вообще-то это было и у Канта. Тогда в душевном состоянии историка наступает мир. Ведь идея-то все равно остается его и с ним, только теперь она защищена авторитетом. В некоторых случаях это, конечно, говорит об определенной мыслительной робости. В других случаях на первый план выходит не робость, а удовлетворение от восстановленного духовного общения с подлинными источниками мысли.
...Иногда приходится слышать, что заниматься Кантом не современно, что, дескать, наше бытие ставит перед нами другие проблемы. Это не настоящее возражение, но надо, наверное, и о нем сказать пару слов. Философия - не гражданская публицистика. Это наука, изучающая в высшей степени общие вещи. Поэтому обычно то, что меняется, не бывает ее предметом. Вопрос времени и пространства как априорных категорий чувственности не меняется с течением времени (и перемещением в пространстве). Если некто говорит, что этот вопрос не интересен, он часто просто говорит, что философия не интересна, она оторвана от жизни и т.д. Однако одни вечные проблемы интереснее, чем другие. Иногда актуальной какую-нибудь проблему делает, так сказать, духовная ситуация времени. Например, в наше время вопрос априорных категорий не из самых актуальных, а вот тот, что я затронула выше о сущности мышления - по-моему, из самых. Возможно, с точки зрения историка я скажу ересь, но не исключено, что нескольких особо современных вопросов у Канта нет. Тогда, конечно, классический историк может оказаться в сложном положении. С одной стороны, все равно некто уже говорил то, что хочется сказать ему, и поэтому можно оставаться историком и заниматься не Кантом, а, допустим, Хайдеггером. Но это рискует стать не настоящей исторической работой. Современные философы еще не могут служить для историка надежным материалом, потому что не прошли необходимую проверку временем. Ведь надо же не просто сослаться на кого-то другого, чтобы не выдать, что на самом деле мысль твоя: надо сослаться на то, что было давно. Во-первых, если было давно, а сохранилось в памяти, значит, есть как бы гарантия качества. Во-вторых, если было давно и до сих пор есть, значит, есть гарантия, что вопрос истинно философский. На современников трудно ссылаться бесстрастно. Когда читаешь Хайдеггера, то и дело подстерегает опаснейшая граница, где вообще теряется отстраненность и различие между его и своими мыслями. Это можно пояснить на примере. Допустим, если я вижу у Платона понятие Эрос, я могу проделать некоторую историко-герменевтически-философскую работу и провести параллель, допустим, с понятием "либидо" у Юнга, "интереса" у Кьеркегора, "ценности" у неокантианцев и так далее. Чтобы доказать, что все эти авторы имели в виду то, что я им приписываю, я должна привести цитаты и ссылки. Думать обо всем этом бесстрастно позволяет отсутствие в нашем нынешнем мышлении платоновского понятия Эроса. Если же я вижу, как Хайдеггер пишет о технике, я не могу (или с трудом) отстраниться от того, что мне самой знакомо под этим словом. Естественным образом, мое знание о том, что такое техника, вызывает собственный ход ассоциаций. Иногда словесно можно найти в читаемом тексте кажущееся подтверждение того, что там о том же, и в результате личная мысль вытесняет чужую. Это не работа историка философии. Поэтому с современными философами из историков могут спокойно работать только особенно бесстрастные.
Итак, на самое частое обвинение в адрес историков - в том, что у них нет своих мыслей - я ответила примерно так: есть, но они выставляют вместо них мысли признанных авторитетов. Они делают так или потому, что общая культура формируется в несомненном признании скромности как ценности, или просто потому, что одарены способностью понимания чужой речи и трезво видят ее превосходство над своей. Естественно, чтобы не быть поглощенными, они защищаются от нее некоторой собственной отстраненностью.
По ходу дела нужно возразить и Юнгу, который писал, что доминирование экстравертированной научной установки характеризует нашу культуру. Это не так. Историки доминировали над теоретиками едва ли не во все времена. Мне, конечно, трудно ввести в эту схему Аристотеля. О нем может быть только отдельный разговор. В остальные же века не счесть фраз типа "Мы карлики, стоящие на плечах гигантов". Я не знаю, существовал ли раньше тот конфликт, о котором речь сейчас и который выразил своей книгой "Психологические типы" Юнг. Возможно, Кант не ощущал никакой униженности, когда много десятков лет пересказывал в лекциях чужие мысли и вел занятия по чужим учебникам, а когда написал нечто совершенно свое, он не ощущал никакого страха. Если так, то когда-то было лучше; впрочем, мне судить трудно. Как бы то ни было, в наше время историк, если бы решился опубликовать некий оригинальный труд, страшно извинялся бы. (Да просто наверняка бы не решился).
Похоже, именно как конфликт и болезнь это существует сейчас, поскольку романтизм в истории западноевропейской культуры был ментальным кризисом, который нанес столь глубокие раны, что они болят и до сих пор. Если бы смиренно чтить авторитеты и с трепетом изучать древние книги! Насколько спокойнее тогда обстояло бы дело и с собственной мыслью! Уж она-то бы никуда не исчезла, см. выше о философском вопрошании. Но первое уже невозможно, поскольку вызов быть гением уже прозвучал, и очень давно. Получается, теперь те, кто подчинился этому вызову, не могут не отвергнуть авторитеты, а те, кто не желает их отвергать, вынуждены все время мысленно защищаться от всего обычного спектра романтических обвинений: в страхе, ограниченности, неинтересности, отсутствии новизны, конформизме и так далее. Словом, Юнгу бы не наезжать на экстравертированную установку за то, что она превалирует. Уже сам его пафос в защиту интравертированной установки свидетельствует о том, что нынче ценно в культуре.
Впрочем, риторические обороты в предыдущем абзаце выражают только эмоции. На самом деле я не на 100% уверена, что традицию безоговорочно надо чтить и как именно это следует делать. Ведь нельзя же отрицать, что не все, что написано раньше, хорошо. Но в смысле дилеммы истории/философии это не особенно важно. В конце концов, можно было бы выбрать то, что кажется точно хорошим, и чтить его.
Итак, к теоретикам, наверное, надо было бы обратиться с призывом, чтобы они исполнились смирения и, так сказать, вернулись домой. Историки заботливо сохранили и приготовили для них огромное количество роскошного, очень древнего, абсолютно чужого материала, который будет ждать их и будет готов предоставить им в распоряжение сколько угодно в высшей степени всеобщих и вечных мыслей. Вопрос в том, будут ли их там ждать сами историки.
Если состоянию умов теоретиков болезнь романтизма некоторым образом внутренне присуща, поэтому как-то не удивительно у них ее встречать, то от историков, казалось бы, можно ожидать, что они будут носителями истинного подхода, разве лишь, может быть, слегка робкими, закомплексованными и тому подобное. Казалось бы, они не обделены ни пониманием ценности эрудиции, ни собственным вопрошанием. Этого должно было быть достаточно, чтобы, например, просто хорошо писать. В конце концов, не все ли равно, чья мысль, Канта или своя. Важнее написать саму мысль.
Не удивительно ли, что, хотя у них есть все что надо, чтобы хорошо работать, убежденные историки почему-то посвящают значительную часть времени сражениям с теоретиками? Иногда, наблюдая за этим, хочется заподозрить их буквально в зависти. Я не понимаю, как может быть зависть свойственна умным людям, поэтому остается какая-то вероятность, что я не поняла, что происходит.
Что вызывает зависть? Обычно историки формулируют примерно так: я перевожу с древнего языка текст, в котором исходно ничего не понятно; я на всякий случай проверяю по словарю каждое слово, даже те, которые знаю; я прочитал все, что написано о моем авторе у нас и в мире; я решился вынести на общее суждение едва ли десятую часть того, что перевел, потому что только в этом я уверен на все 100%; я всегда буду по возможности даже в примечаниях избегать оригинальности, всякой фантазии, всего, что не относится к делу; когда я составлял комментарий, я постарался исчерпывающе представить все, что можно - словом, я работал, хотя результат, может быть, на вид невелик. Но это было настоящее дело. Хайдеггер же говорил что-то сам. Это может каждый. Он открыл в философию двери шарлатанам. Теперь философия не работа, и философствовать может кто угодно. Он является примером того, как можно с умным видом не говорить ничего. Что касается его последователей, у них нет даже умного вида. Каждый считает, что он философ. Не ссылаясь на оригинал, приводят неправильные переводы и приписывают авторам мысли, которых у тех не было, чтобы доказать этим какое-нибудь свое построение. Это происходит просто от нежелания по-настоящему работать и много знать. Таково самое обычное обвинение историков в адрес теоретиков.
Эта система аргументации логична, но конкретный человек, от которого я ее слышала, вызывает у меня содрогание. Он отличался генерализованной неспособностью оценить любую оригинальную современную мысль, о которой он всегда тотчас безапелляционно заявлял: но это же не так. Он обычно много рассуждал о том, что оригиналы не хотят работать. Во всех моих беседах с ним он всегда демонстрировал, что не хочет думать (это могло, конечно, касаться только данного момента). Мои попытки объяснить ему, что не только переводить, но и думать работа, вызывали у него сопротивление, которое я не могу назвать иначе чем психологическая защита. Его неприятие современной философской мысли приводило к наивности, которая казалась чуть ли не героизмом. Например, было время, когда он доказательно уверял, что мыслит только аристотелевскими силлогизмами, что у него нет бессознательного, что его психика является чистым листом и функционирует исключительно по законам теории отражения.
Это был очень умный человек, который, несомненно, со временем прославится в стане историков. Долго говорить с ним было невозможно, потому что он никогда не посвящал в то, что он сейчас переводит (это слишком сложно), в то, что он любит, что ему интересно и так далее. Большую часть времени он ругал теоретиков. Если он чего-нибудь не понимал (а он не понимал всех теорий, которые родились позже 18-го века), то ни в малейшей степени не признавал право этого на существование. С классиками философии Нового времени он, конечно, спорил не часто, потому что, как и любому историку, ему было свойственно уважать то, что было давно; вся его аверсия была направлена на творчество современников. Для опровержения их он обычно пользовался нагнетающим уныние методом выискивания мелких погрешностей в том, что они цитировали и переводили.
Этот человек мне кажется симптоматичным. Я писала выше, что, казалось бы, историки должны быть в среднем достойнее теоретиков. Но, прошу прощения, затяжная сверхразумная злоба этого человека опровергает такое предположение. Я вспоминаю, что у теоретиков не очень часто встречала бескомпромиссно отрицательный настрой. Многие из них, например, не нападают на историков, только не относят себя к ним, и все. Познакомившись с тем, как нападают историки, я вынуждена предположить, что кроме конфликта эрудиции/творчества есть еще какой-то конфликт.
Приходит на ум легенда о Моцарте и Сальери. Сальери ведь в культурном смысле был эрудит, у нас он был бы типичным историком. Моцарт был гением собственного мышления. Он был бы теоретик. В культурном смысле нынче предпринимаются по-своему справедливые попытки реабилитировать Сальери (не исторического человека, который, наверное, Моцарта не убивал, а персонаж культурного мифа). Указывается, что он воплощает собой добросовестность, почтение к традиции, настоящую работу, сопротивление разрушительным порывам романтического гения - словом, все то, о чем я лирически писала выше. И это правильный, наверное, ход мысли. Однако не случайно большинство современных нео-консерваторов, сторонников Сальери, не идет так далеко, чтобы слушать музыку, которую он писал.
На самом деле Сальери (персонаж мифа) реабилитации не подлежит. Может быть, он и прав, что Моцарт никуда не годится, но убийство смертный грех, и с этим ничего не поделаешь. То же самое нельзя не сказать нынешним сторонникам истории философии. Может быть, и впрямь теоретики, особенно Хайдеггер, никуда не годятся. Но убийство, в том числе мысленное, смертный грех. Достойный выход - о том, что никуда не годится, просто не думать. Еще лучше было бы это полюбить. Вообще знать можно только то, что понимаешь, а понимать можно только то, что любишь. Но все достойные выходы они от себя отрезают, как умеют. Они не хотят никуда выходить.
Так в чем истоки конфликта между теоретиками и историками? Если с первыми все понятно, то со вторыми нет. Если первых можно обвинить в романтизме, то в чем тогда обвинить вторых? Ведь не традиция же так их ослепляет. Может быть, можно сказать, что романтики когда-то оторвались от традиционного мира, пошли в своем направлении и заблудились, а нео-консерваторы теперь разочаровались, оторвались от романтиков, пошли назад, как считали нужным, но получилось так, что заблудились еще больше?
А, с другой стороны, что им было делать?
Может быть, у читателя уже давно сложилось убеждение, что все, о чем я пишу, не имеет отношения к поставленной проблеме. Одно дело - дилемма философии как профессии (эрудиция) и собственного философского вопрошания (творчество). Другое дело - вопрос, почему ссорятся люди, которые ведь, помимо всего прочего, давно знают друг друга и наверняка успели выносить в глубине души друг к другу множество обид и претензий. То есть этой проблеме вообще можно отказать в том, что она философская.
Я так не считаю, хотя и не могу сейчас этого доказать. В первом приближении мне кажется, что все вышеизложенные обиды и беды - от нежелания любить. Если не работать над любовью и терпением постоянно, ненависть появляется сама собой, просто потому, что ей ничто не препятствует. Я не в состоянии понять, где самый первый ее исток. Может быть, дело в том, что на всех не хватает места. Или, совсем грубо, в том, что в плохую погоду повышается давление и все раздражают друг друга. Или в том, что некие люди являются по отношению к другим начальниками и подчиненными. Затем ненависть маскируется возвышенными соображениями, имеющими отношение к ценностям. Например, начинает идти речь о высоком профессионализме и о настоящем призвании.
Таким образом, ненависть порождает альтернативы. Любовь их отменяет. Профессионализм и призвание совместить не трудно. Эрудицию и творчество - труднее, но тоже можно. А вот для того, чтобы научиться смирению и любви, требуется едва ли не вся жизнь (и к тому же по большей части очень не хочется это делать). Надеюсь, когда-нибудь я напишу о том, что этого требует не только этика, а сама истина. Но сейчас надо еще и понять, что порожденные ненавистью альтернативы, в сущности, были не настоящие. Тот, кто захочет совершить выбор в пользу любви, будет должен сразиться не только с ненастоящими альтернативами, маскирующими в сознании что-то другое. Ему придется выстоять против настоящей, глубинной ненависти, исток которой, может быть, в конкуренции или в зависти (или в плохой погоде). Это столь трудно, что действительно не хочется думать о том, какое это имеет отношение к философии.
Литература
Вебер М. Смысл "свободы от оценки" в социологической и экономической науке. В кн: Избранные произведения. М., Прогресс, 1990.
Вебер М. Наука как призвание и профессия. В кн: Избранные произведения. М., Прогресс, 1990.
Риккерт Г. Науки о природе и науки о культуре. М.: Республика, 1998.
Фрейд З. Влечения и их судьба. М., 1999
Хайдеггер М. Бытие и время. Пер. В.В.Бибихина. М., Ad Marginem, 1997.
Юнг К.Г. Психологические типы. М., СПб., 1996.
Ясперс К. Введение в философию. Минск, Изд-во ЕГУ "Пропилеи", 2000.
2. Учет имущества обязательств и хозяйственных операций в организации.html
3. Київ 05 04 2011 р
4. Та багато листів приносить Міккі та його друзі від світу Діснеєвських фільмів коли вони представляють тобі.html
5. Тема Створення редагування та форматування графіків і діаграм
6. ТЕМАТИКА контрольных работ по дисциплине ЧАСТНЫЕ МЕТОДИКИ афк для студентов 4 курса заочного отделени
7. апринятием христианства созданием национальной письменности на базе которой появились разнообразные пол
8. Топик- The Problems of Teen-Ages
9. Сестринское дело Дисциплина Экономика и маркетинг в здравоохранении Экзамен 20132014 учебный год
10. Понятие мышления В процессе ощущения и восприятия человек познает окружающий мир в результате непосред.html
11. Прагматика термина как семиотическое свойство (на материале русской лингвистической терминологии)
12. физиса Платон
13. Тема- США- империализм и вступление в мировую политику Проверка Д-З
14. Е. Назарко А.С. Белгородский государственный университет Эффективное управление оборотными средствам
15. геникология проблемно-ситуационный задачи
16. верхний Inferior нижний Inferior нижний Crfnilis верхний краниальный Cudlis нижний каудальный Mediu
17. Гобсон Дж.А. Английский институционалист
18. 80 Способы нормирования допускаемых погрешностей- по абсолютной погрешности по относительной погреш
19. Ясский мир и Второй раздел Речи Посполитой.html
20. Теоретические аспекты при работе с клиентами