Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Дипломный проект
Студентки 5 курса вечернего отделения
Института Журналистики и Литературного Творчества (ИЖЛТ)
Малиновской Софьи Борисовны
Специальность: журналистика
Специализация: художественный перевод и редактирование
Тема: «Перевод с английского юмористических рассказов В. Аллена»
Художественный руководитель – Веденяпин Дмитрий Юрьевич
Москва, 2011г.
Содержание
1) Госсэдж и Вардэбэдиан. Переписка. …. 20-37
2) Если к тебе постучится смерть ..….. 38-49
3) Ресторанчик «У Фабрицио»: критика и отклики
……. 49-56
4) Весенний Бюллетень …… 57-62
5) Если бы импрессионисты были дантистами … 63-68
6) Угроза НЛО …… 69-75
3. Приложение, рассказы на языке оригинала:
1) The Gossage-Vardebedian Papers ….. 76-82
2) Death Knocks …… 82-91
3) Fabrizio’s: Criticism and Response …. 92-96
4) Spring Bulletin ….. 97-101
5) If the Impressionists Had Been Dentists … 101-105
6) The UFO Menace ….. 106-111
Введение
Поиск материала для диплома начался с того, что мною были очерчены весьма туманные и пространные границы желаемого. Дословно формулировалось это так: «нечто драматическое и ироническое». «Драматическое» надо понимать как принадлежность к определённому роду литературы, а «ироническое» - что-то связанное с юмором и, возможно, не лишённое абсурдности. Ориентиром и примером стояли перед глазами давно любимые пьесы Ионеско, но в то же время было понятно, что найти ненайденный ещё в наш активный, даже перенасыщенный переводческий век необработанный алмаз почти невозможно. Так, долгие месяцы эти чаяния и очертания маячили на горизонте в пассивном состоянии, пока драгоценный родитель не решился протянуть руку помощи и предложить несколько книг на выбор. В числе прочих мне был предложен сборник, почти что полное «собрсоч», я бы сказала, интернационального автора, поскольку назвать его исключительно «американским» как-то не получается; в сборник вошли три прозаические книги рассказов. Автор – Аллен Стюарт Кенигсберг, более известный широкому кругу потребителей как Вуди Аллен, книги же, собранные под одной обложкой, «Without Feathers», «Getting Even» и «Side Effects»: очевидно, данные произведения давно известны миру и не только на языке оригинала, поскольку были рождены в разные годы прошедшего века, начиная где-то с 66-го, и издавались неоднократно. Сначала многие из рассказов жили самостоятельно: загорались, словно звёздочки, в разных американских журналах, в первую очередь в «The New Yorker», но автор не избегал и второстепенных изданий, и таких вывесок, как «The Playboy», некоторые же увидели свет впервые под твёрдой обложкой. Отец предложил мне эту книгу в числе других потому, что многие годы, хотя сегодня уже менее, почитал автора и трепетно следил за его столь разносторонней деятельностью в искусстве. Это заставило меня заглянуть внутрь и, в общем, мне очень понравилось. По давно сложившейся западной традиции, которая нынче перенята и в России, на обороте книги уважающее себя издательство помещает рецензии журналистов заглавных национальных изданий. Больше всего мне понравился комментарий «Daily Telegraph», перевожу: «Не родилась ещё на свет книга в 500 страниц, каждая строчка в которой вызывала бы смех, но эта книга подошла очень близко к недосягаемому рубежу». Я вполне согласна с комментарием: хотя и не все рассказы могут понравиться одинаково, некоторые менее смешны, другие вызывают спорные чувства, поскольку для автора нет в некотором смысле ничего святого, он готов касаться запретных областей и смеяться и над своей национальностью, и над различными религиозными аспектами, но, в основном, положительные эмоции читателю гарантированы. Удивляет, в первую очередь, тематическое разнообразие, глубина познания самых разных сторон жизни, а также разнообразие жанровое, поскольку каждый рассказ по структуре чем-то отличается от остальных. Миру известен Аллен-сценарист, Аллен-режиссёр, Аллен-актёр, Аллен-саксофонист и много других Алленов-Зелигов, но для меня, пожалуй, наиболее зрел и ценен именно Аллен-прозаик. В одном из интервью он признаётся, что почти от всего мог бы отказаться, только не от письменного стола. Его неутолимый интеллектуальный голод и тяга к разного рода областям знания и практической деятельности всегда находит выход, реализуется, но в кино, к примеру, она реализуется мгновенно, жадно, сразу и сейчас, а письмо – то постоянное, выношенное и продуманное, проверенное опытом, накопленное и переплавленное в почти идеальную форму, что является тем малочисленным ценным осадком, результатом строгой саморедактуры, что остаётся в культуре на века. Не знаю, не уверена, что Аллена в полной мере можно сопоставить с такими мировыми личностями-универсалиями Средневековья и Нового времени, как Леонардо да Винчи, Ломоносов, которые стремились объять и постичь, вместить все сферы человеческой жизни, его размах и значение не так велики, но по-своему уникальны. Какой режиссёр ещё может похвастаться таким творческим долголетием: продолжать, как и в бурной молодости, в семьдесят лет неутомимо снимать одну-две картины в год, не устраивая заслуженных каникул? Впрочем, всё та же «Daily Telegraph» придерживается другого мнения: «Если бы Аллен жил в Англии эпохи Августинов, то в наши дни школьники ценили бы его не меньше, чем Драйдена, Поупа или Свифта».
Как я уже сказала, Вуди – культурный интернациональный многостаночник, в его активе, к примеру, невероятное количество фильмов, но вот вопрос: могло ли такое количество не потянуть вниз качество? Многие его поклонники и знатоки творческой биографии, к коим себя не причисляю, также солидарны, что последние работы «уже не те», впрочем, об этом позже. Представляется важным сказать вот о чём: будучи комиком, видной фигурой, наш герой не может, конечно, избежать сравнения с другими профессионалами, возделывавшими ту же ниву. Сравнение с Чаплиным напрашивается само собой, и не последнюю роль играют забавная внешность и малый рост. Такой творческий тандем, как братья Маркс, тоже приходит в голову, но их стиль всё же сильно разнится, они гораздо более нарочиты, хотя и ранний Аллен не обходится без классического мордобоя и бросания еды (его дебютная работа в качестве сценариста в фильме «Что нового, киска» «What's New Pussycat», 1965, и др.). Но если Чаплина мы свободно представляем грустным, и грусть эта обоснована и неподдельна, то Аллен, как мне кажется, всегда смеётся. Причём осмеивая разные стороны жизни, социальные явления, он всё равно всегда смеётся в первую очередь над собой. И, как это ни парадоксально, смех этот во многом эгоистичен. Возможно, я ошибаюсь, но интуиция подсказывает, что в случае с Вуди мы имеем дело с уникальным явлением: на наших глазах актёр/режиссёр проживает жизнь, ежедневно лечит свои реальные комплексы, снимая кино и снимаясь в кино, т.е. получаем необъявленное глобальное реалити-шоу, примерно как в фильме «American Splendor» (в русском прокате известен как «Американское великолепие»). И «лечит» он себя на протяжении всей жизни, превращая проблемы в прибыль: собственные внешность, происхождение, религиозно-философские искания, интимные неудачи беспокоят его нешуточно, а зритель отчасти выполняет роль психотерапевта. Неслучайно он может в течение десятилетия неустанно снимать в своих фильмах одну жену/спутницу, а в следующие две пятилетки – другую: дело не только в том, что Дайан Китон и Миа Фэрроу, безусловно, талантливейшие актрисы и музы, и не в том, что сниматься самому и снимать жену экономично (а он постоянно жалуется на недостаточное финансирование). Опять-таки, могу ошибаться, говоря, что практицизм Аллена подсказывает ему решать, проговаривать реальные жизненные проблемы на съёмочной площадке. Сценарий и жизнь нередко переплетаются: сняв фильм о неравных по возрасту отношениях («Husbands and Wives», «Мужья и жёны»), он сам попадает в скандальную историю и даже призван бывшей женой к ответственности в суде. Истории литературы и искусства известны примеры жизнетворчества, особенно в 20 в., возведение себя в культ, но Аллену и не нужно надевать маску, представляться кем-то: он интересен такой, какой есть в жизни, «маленький человек», излюбленный герой сердобольной русской литературы девятнадцатого столетия, Акакий Акакиевич. Впрочем, смешным человеком быть, по-своему, удобно: даже постарев, не теряешь шарма, своеобразия, обаяния, привлекательности и, что немаловажно, востребованности, годы в этом случае работают только на руку.
Выбирая рассказы для перевода, я руководствовалась, во-первых, максимальным тематическим разнообразием, но при этом хотелось избежать встречающихся местами у автора богохульств или излишнего эротизма. Во-вторых, по возможности более сложным синтаксисом и языком, речевыми оборотами. В-третьих, разнообразием композиционным, жанровым. Так, рассказ о переписке двух невменяемых шахматистов «The Gossage-Vardebedian Papers» понравился безоговорочно и сразу, и вообще был, как мне кажется, наиболее выигрышным: непростой язык, реалии, над которыми приходится поломать голову, отличная авторская сюжетная задумка. К тому же оказалось, что он, единственный из всех наиболее ярких работ, уцелел и не был переведён на русский и ранее не публиковался. Вторым по счёту был рассказ «Death Knocks» - комедийная сценка о смерти и игре в карты, просящаяся, и, кажется, воплощённая, на театральных подмостках (как и «Count Dracula»), которая важна для меня не только как пример изначального занятия автора и драматического таланта, но и моя реализованная-таки тяга к переводу пьесы. Третий рассказ «Fabrizio’s: Criticism and Response» был избран за весьма оригинальный «политизированный» взгляд ресторанного критика на предмет описания - одного заведения, представляющего итальянскую кухню (тут также представилась уникальная и корыстная возможность изучить немного одну из совершеннейших кулинарных традиций мира, облитую солнцем, ветром и дождём и сбалансированную морем). Четвёртая вещь «Spring Bulletin» даёт возможность окунуться в разносторонний мир дополнительного образования для взрослых в Америке и немного пофилософствовать. В-пятых я всё же не удержалась от искушения и взяла простую и прозрачную по языку, но совершенную и сразу гладко ложащуюся на русский и в душу читателя фантазийную вещицу «If the Impressionists Had Been Dentists», которая призвана показать всю виртуозность и изощрённость авторского воображения, я бы сказала, по смелости – детского. Довершает разброс тем последний рассказ «The UFO Menace» - крошечные одиозные историйки-примеры столкновения человечества с летучими тарелками, начиная с ветхозаветных времён и заканчивая 20в. Далее позволю себе разделить повествование на две части и повести их в следующих направлениях: во-первых, копнуть несколько глубже вопрос о том, что есть перевод вообще и мои собственные скромные опыты в этом ремесле, а во-вторых, осветить несколько более личность автора, попытаться всё же понять истинную сущность мага, волшебника Изумрудного Города.
Художественный перевод вообще и в частности
Так ли уж часто взрослый человек, держа в руках книгу, отдаёт себе отчёт в том, что она – продукт, изначально рождённый на другом языке? Не говорю, конечно, о ребёнке, который воспринимает данный осязаемый экземпляр книги, именно эту обложку и картинки, как единственно возможный и правильный, хотя именно детское первичное восприятие так важно для последующего развития литературного вкуса на протяжении жизни. Но даже тот, кого можно более или менее отнести к разряду профессионалов, редко глядит поверх строк. Даже человеку опытному нелегко приучить себя к привычке задаваться подобным вопросом, необходимы дополнительные усилия и упражнения, чтобы это вошло в привычку, чтобы Библия, к примеру, осознавалась как поликультурный объект, который был всё же создан на языке Израиля и, хотя и существует ныне отполированный временем перевод, дистиллированный и многократно цитирующийся, это далеко не единственный вариант прочтения. На личном опыте впервые столкнулась с этим, делая первый ученический перевод нескольких глав из книги Дж. Даррелла «Моя семья и другие звери». Спрашивается, зачем я взялась за это дело, если с детства этот текст был читан-перечитан до дыр, практически вызубрен, и на протяжении всей работы в голове бил набатом языком виртуозного советского перевода, и исторически закрепился именно в этом окончательном виде? И всё же, я думаю, первый опыт работы должен быть приятным: нужно взять что-то хорошо известное и очень любимое и попытаться передать на родной язык самостоятельно, чтобы понять, что это за волшебное преображение и что за адский, неблагодарный труд. Или вот ещё: не имея дома с детства любимого произведения и желая приобрести его, вдруг видишь на полке большого книжного магазина и, в запале и радости, хватаешь, не разобрав, современное издание, открываешь жадно, едва плюхнувшись на сидение вагона метро, словно верный любовник, много лет ждущий свидания, и на первой же странице – жесточайшее разочарование. В издании старом и сам переплёт, и кожаная обложка, казалось, дышали (речь о книге сельского ветеринара Дж. Хэрриота), и каждая буковка с любовью и совестливостью были выверены техническим редактором, не говоря уже об иллюстративном сопровождении, заботливо составленных сносках и качестве перевода, имя автора которого никогда до сей поры не приходило в голову посмотреть; будто чувствуешь, как возросла цена книги оттого, что она, скорее всего, была добыта в неравном бою, в долгих утомительных очередях. Со многими «классическими» переводами можно поспорить, если знать язык и иметь под рукой оригинал, но такие персонажи, как Мальчик из спичечной коробки, Гомер Прайс, Карлсон, Маленький Принц (намеренно привожу примеры тех, кто был оживлён рукою разных мастеров) уже говорят с нами раз и навсегда данными им голосами, которыми их виртуозно одарили люди своего дела, и заговори они по-другому, мы бы восприняли их как инопланетную аномалию.
Должен ли вообще иметь переводчик собственный голос и, если да, то какой? В ходе истории маятник этого занятия всегда, в зависимости от политических условий и прочих независящих от нас данностей, колебался в весьма широких рамках: по выражению Н.Л. Трауберг, «диапазон этого ремесла располагался между очень вольным пересказом и подстрочником (как труд Кирилла и Мефодия), авторство же особой значимости не имело», т.е. от подстрочника до весьма вольной интерпретации произведения, пересказа или переложения материала. Каждый человек, берущийся за это дело, по мере сил и совести решает этот вопрос в индивидуальном порядке: какой предел свободы для себя положить, какого в широком понимании слова стиля придерживаться? И всегда окажется в выигрыше и будет прав, если будет честен, в первую очередь, перед собой, и не поленится взвешивать каждое решение на весах логики и оправданности. Поскольку нет и не может быть тут единственно верной точки зрения, тем и хороша эта «демократическая полифония», ценен этот персональный взгляд, что за ним видна личность. Известны примеры очень удачного «вольного» перевода: и по сей день многие придерживаются этой традиции, к которой из известных можно отнести Наталью Леонидовну Трауберг, когда выбор всегда делается в пользу конечного продукта, мастер единственным мерилом рациональности слова выбирает своё чувство, зачастую отбрасывая целые абзацы, полностью меняя синтаксис и т.д. Другие выбирают для себя более сдержанный, «скромный» и «уважительный» по отношению к автору произведения путь, стараясь, по возможности, сохранить слова и обороты, структуру текста. И всё же для любого серьёзного специалиста очевидно: невозможно и даже вредно в попытке сохранить «исконное» гнаться за каждым словом и его первым значением в словаре, потому что в этом случае «исконное»-то как раз и пропадёт. К сожалению, человек, не знающий того или иного языка, тем более в оттенках исторических эпох, никогда не прочтёт Шекспира, Данте или Гёте так, как носитель языка (да и тот далеко не каждый, вспомним Элайзу Дулиттл). Но для того и нужен переводчик, поводырь в этот «другой» мир и проводник, который поведёт нас выбранной тропой, передавая атмосферу, а не букву, чтобы соприкосновение было достоверным и максимальным. А уж как он это сделает – тут-то и кроется различие между мастеровым и мастером.
На что похож труд переводчика? Мне сразу представляется картина, как барон Мюнхгаузен тянет себя верхом на лошади за волосы из болота. Я думаю, и очень лестно, что Н.Л. Трауберг солидарна со мной в этом, что «перевод- борьба с энтропией, круг по лицу бездны». Также полностью подписываюсь под тем, что «…перевод сочетает полное подчинение с полной, летящей свободой. Он – как хождение по канату, достаточно узкому пути». Цитаты эти и последующие взяты мной из книги «Невидимая кошка», разных подглавок очерка «Голос черепахи»: читая такую книгу, понимаешь, что это полезнее иного курса лекций, семинара, поскольку надо ещё привыкнуть к сложному, семантически многослойному языку автора, научиться понимать, а уж что до просто полезных практических советов и примера понимания сути своего дела – так это просто кладезь. Вот, например, о будничном и прозаическом: «переводчики (как поэты в современных западных странах) должны иметь ещё и другую профессию; я вот – переписчик для иностранных издательств». Это о том, что одним честным и качественным переводом невозможно прокормить себя. А вот о духовном и возвышенном, о долге: «перевод предельно смиренен; если мы сами не распыхтимся, он не превозносится и не ищет своего. Когда-то люди помнили, что выпячивать себя неловко, стыдновато. Если кто и хотел, чтобы все его заметили, приходилось это скрывать и прикрывать… Сейчас таких желаний не скрывают… А заметных людей стало столько, что они как бы незаметны». Боже, как наболело это и как правильно в наш век псевдоценностей и отсутствия скромности! Да, автор этих слов умер недавно (в 2009г.), застал «новое время», знал, о чём говорит, не понаслышке, рассказывая о постоянных столкновениях в маленьких издательствах с людьми сплошь «милыми», «настороженно-обиженными», пробующими гасить «большое невежество большими претензиями». И всё же наравне с этим у автора постоянно сквозит мысль, что лучше это, чем советское время. Не знаю, не знаю, в этом согласиться гораздо сложнее. Позволю себе привести последнюю обширную цитату из вышеназванной книги, поскольку в ней удивительно ёмко вмещены все основные проблемы и больные места, с которыми сталкивается любой профессионал, а я точнее не сформулирую. «Нет, дело не в ошибке, они бывают у всех. Слова легко заменить, дыхание текста – в синтаксисе… Желая сделать текст живым, современным и т.п., уснащают его «прикольными» словами, и отсутствие слуха мгновенно мстит, поскольку даже в этом стиль не выдержан. Больше всего украшений – из лексикона контркультуры, но есть и феня в прямом смысле слова, и говорок 50-х – 60-х с отсылками к «Двенадцати стульям», и что угодно. А фраза висит, она несоразмерно длинна, в ней есть пассивы, цепочки родительных падежей, глаголы-связки, все признаки канцелярита, и венец его – комки отглагольных имён. Сюда уже никакой сленг ни живости, ни блеска привнести не может». С чем сталкиваешься в первую очередь сам, когда берёшь книгу и решаешь перевести? Прочитываешь рассказ раз, другой, очерчиваешь общий смысл, проникаешься стилистикой и решаешь, какую атмосферу постараешься взлелеять и донести в переводе. Это «общее» чувство, ощущение целого необходимо сохранить до самого конца работы, а ещё лучше не забыть о нём и на стадии редактуры первичной и конечной. Второе и тоже очень важное, если встречается прямая речь, наделить героев языковой характеристикой, сделать образ осязаемым в первую очередь для себя, и тоже сохранить верность ему до конца. Текст, каждое предложение, как эластичная резинка, то притягивает тебя конкретным построением фразы и точного словарного значения слов, то отпускает, когда всякий раз напоминаешь себе, что читатель-то не будет иметь перед глазами оригинала и задаваться целью сличить достоверность перевода, а захочет получить достоверность чувства и мысли. Вот почему самым приятным для меня стал рассказ «Если бы импрессионисты были дантистами»: да, я осознавала, что он прост по языку и смыслу, но эта-то простота и давала возможность простора для самовыражения, для замены лаконичных английских выражений русскими живыми разговорными в хорошем смысле оборотами (конечно, не в ущерб смыслу и слову оригинала). Дополнительную привлекательность добавляла возможность, представленная любопытным авторским замыслом: когда воображаешь известных боговдохновенных деятелей искусства рубежа веков в роли прозаических работников шприца и бормашины, становится очень любопытным соединение этих двух заложенных в тексте начал, нахождение эпистолярных выражений для передачи чувств нервической художественной натуры. Приходится всё время даже «бить по рукам», останавливать себя в желании добавить чего-нибудь, приукрасить. Впрочем, такие жизненные реалии, как заболевание «receding gums» тоже не сразу поддаются отгадке и приходится поломать голову и поискать: но в этом и вообще интерес и сложность в работе над всеми рассказами Вуди Аллена, когда как бы мимоходом набираешь в корзинку понятия из самых разных областей человеческого познания и ежедневности. И ещё стало любопытно: случайно ли совпадение в одном письме, в одном абзаце имени героини «Анжелика» и фамилии героя «Кауфман», учитывая «живописную» поднаготную рассказа? Тайна осталась тайной. Отнесём к разряду курьёзов. Сразу необходимо оговориться, что наслаждение было получено от работы с каждой вещью, но удовольствие это было разным. Самым сложным в отношении тематического разброса и по количеству и уровню заданных «загадок» неожиданно оказался текст «Spring Bulletin», который изначально обещал массу приятных ощущений: не так-то легко почему-то оказалось найти аналог английских названий знаков зодиака, экономические термины, естественно, были вообще зубодробительными (к примеру, узкопрофессиональный термин «nonconvexity»), заставил над собой попотеть и «Yellow Kid Weil», интересно было подбирать всю синонимическую гамму оттенков к слову «неприязнь». Одним из самых затруднительных моментов за всю работу, который внутренне так и не разрешён до конца, оказался оборот «with the frog giving a good account of itself except on curries», поскольку было не до конца ясно, то ли «curries» - это «кожа», то ли «соус карри». Уверена, что читатель не обратит внимание, но в самом первом абзаце проскальзывает больная, видимо, для Аллена тема «недоученности»: вывод этот не предвзят и скороспел, поскольку и во многих фильмах, и в интервью он признаётся, что особенности его биографии, благодаря которым он остался без образования (не окончил ни Нью-Йоркский университет, где изучал курсы коммуникации и кинематографии, ни Городской колледж Нью-Йорка), всегда игнорировались боготворившими его поклонниками. Вообще его как личность понять сложно, поэтому многие журналисты и просто любители полны закономерного желания пригладить, сделать ровнее и понятнее развитие его жизненной истории и профессиональной деятельности: видимо, устав от этого, он придумал шутку, что его все раз и навсегда решили считать умным из-за очков, а великим режиссёром из-за малой прибыльности фильмов. Наиболее «интеллектуально изящным» мне показался текст о ресторане «Фабрицио»: ещё и ещё раз поражаешься фантазии автора, додумавшегося взглянуть на итальянскую кухню с позиций политических. (Скажу честно, пока переводила, истекала слюной). Хотя, судя по всему, этот рассказ и получился явным лидером по количеству сносок/ссылок, затруднение представляла не особенная глубина головоломок, а разброс тем. Чего только нет в этом тексте: вслед за автором скажем, что он начинён музыкой, кулинарией, политикой, кто только не «откликается» на статью критика и какие только сравнения не приводятся – и с другими «финансовыми» моделями аналогичных заведений, и экскурс в историю репрессий СССР, и парадоксы а-ля Сократ, и уравнения, и фамилии самых разных деятелей искусства, и Т.С. Элиот, и Кришна, и совершенно чокнутый профессор математики, решившийся составить уравнение и найти потаённый смысл в количестве макаронин. Сложность для понимания представляли некоторые речевые обороты из-за сугубой даже для В.А. абсурдности точки зрения на предмет обсуждения. Дольше всего не давалось решение, перевести всё-таки слово «starch» в первом абзаце как «чопорность» или как «крахмал». Перевод рассказа «The UFO Menace» - реверанс и, смею надеяться, скромный подарок В.Т. Бабенко, поскольку всем известна его любовь к подобным темам. По языку текст был не очень сложен, сложнее оказалось не повторяться и подбирать каждый раз новый синоним к словам «случай, явление». Кто только, если верить Вуди, не был очевидцем неопознанных объектов: и в одной из книг «Пятикнижия» Моисеева-то они упоминаются, и Парменид о них рассказывает, и в средневековом манускрипте зафиксировано, и вторит этим многоуважаемым свидетельствам Гёте. Остальные свидетели тоже не лыком шиты, а для последних четырёх (религиозно нелояльный лётчик, счастливый в прошлом обладатель 2-х кусков жареной курицы и, наконец, двое рабочих с фабрики в Луизиане) нужно было придумать индивидуально окрашенные речевые характеристики, особенно туго пришлось с фразой «fluid that caused me to smile and act like Bopeep». Что же касается наиболее заковыристой задачки этого текста, отрывка из псевдосаксонской баллады, куски фраз для которой были заимствованы Алленом из известной шотландской баллады «Sir Patrick Spens», то тут было над чем поломать голову, да он к тому же вставил туда вольностилизованное им самим словосочетание «a red balle».. В общем, решено было оставить два варианта перевода: более близкий к оригиналу, напевный, но прозаический, и, для гурманов, – рифмованный. Пожалуй, перевод этой баллады оказался наиболее «творческим» моментом в работе над рассказами. А «Anxiety festival», откуда возвращается Гёте, так и остался, к сожалению, в разряде полуразрешённых задач, в области догадок. Что говорить, зачастую в ступор приводит такое, на первый взгляд, просто словосочетание, как «beach house»: всем понятно, что это разновидность загородного дома, да и по-русски у слова «дом» синонимов не занимать, но ни один из них в текст как-то не ложится: «вилла» - слишком роскошно, «бунгало» - представляется хижина дяди Тома, «усадьба» - как-то по-славянски, отдаёт «Вишнёвым садом». Просто для смеха приведу все, встречающиеся в словаре синонимов: здание, дворец, изба, хата, хижина, землянка, лачуга, мазанка, палата, хоромы, терем, чертог, усадьба, дача, вилла, загородный дом, барак, балаган, беседка, будка, караулка, кибитка, куща, намет, палатка, сторожка, шалаш, чум, шатер, юрта. Так вот простая на первый взгляд задача представляется сложной. Что касается работы над одноактной пьесой «Death Knocks», я думаю, для разнообразия будет правильно разобрать её в сопоставлении с уже имеющимся (и изданным в начале 2000-х) переводом С.Б. Ильина. Дух каждого из переводов можно оценить только в том случае, если читать оба варианта целиком, но я на отдельных примерах постараюсь показать общую разницу в подходе и восприятии. Начну с названия: Ильин переводит название как «Смерть открывает карты» - единственно верно и остроумно, я не решилась его повторять. Далее идёт описание интерьера (а в подобных описаниях или, к примеру, в описании пейзажа, и коренится главная опасность – хочется не останавливаться на частном, в итоге появляются и фактические ошибки, и общее звучание получается неправильным и недостоверным. Позволю себе привести целиком первый абзац, чтобы и стиль был понятен, и выявились разночтения.
(Действие пьесы разворачивается в спальне принадлежащего Нату Акерману двухэтажного дома, стоящего где-то в Кью-Гарденз. Все стены в коврах. Просторная двойная кровать и немалых размеров туалетный столик. Изысканная мебель, шторы, на стенных коврах – несколько живописных полотен и довольно несимпатичный барометр. При открытии занавеса звучит негромкая мелодия – это основная музыкальная тема спектакля. Нат Акерман, лысый, пузатенький пятидесятисемилетний производитель готового платья, лежит на кровати, дочитывая завтрашний номер «Дейли-Ньюс». Нат в халате и шлепанцах, газету освещает лампочка в белом металлическом абажуре, прикрепленная зажимом к спинке в изголовье кровати. Время близится к полуночи. Внезапно раздается какой-то шум, Нат садится в кровати и поворачивается к окну.) Сравнивая наши работы, я нередко сталкивалась с тем, что проблемы у нас, очевидно, возникали в одних и тех же местах. К примеру, «wall-to-wall carpeting» действительно можно понять и как «все стены в коврах», и как «весь пол застелен ковром» по значению словаря. Остальное в этом абзаце, в основном, дело вкуса: понятно только, что Ильин и «следует» за оригиналом достаточно точно, и добавляет что-то от себя. Далее следует сказать о том, что самым главным в этой работе было подобрать верный стиль речи для обоих персонажей (Нэта и Смерти), и неукоснительно следовать ему, а все отклонения должны быть обусловлены. С.Б. выбирает более грубый, вольный стиль, его герои сразу общаются на «ты», приведу пару примеров: «Нанял тут одну бабу, декораторшу, да только за ней все равно пришлось присматривать», употребляются слова «бодягу», «хряпнулся» - я тоже не везде воздержалась от искушения вставить слова типа «зашибаю», поскольку сложно бывает держать себя в рамках между развязностью и излишней сдержанностью. "Групповая оргия с участием девушек. Изучающих «Новую Американскую Библию» (в оригинале "NAB COEDS IN POT ORGY") - совершенно вольная интерпретация переводчиком текста, тут мы полностью расходимся. Творческий момент, когда Смерть загадочно говорит о загробном мире, мы, естественно, тоже сделали по-разному, вот вариант С.Б.: «Брось. Жилье. Иди. За. Мною. У. Меня. Во гробе. Тихо». Когда Смерть сравнивает себя с американским актёром Роком Хадсоном, малоизвестным, как мне кажется, современному читателю, у меня тоже возникает соблазн заменить его на Алена Делона, скажем, но я удерживаюсь от этого, решив проблему с помощью сноски, С.Б. же заменяет всё-таки его на Марлона Брандо. «Джин рамми» заменён на «кункен» - название игры, от которого он произошёл. «Is Paris a city?» - вопрос, легко понимаемый и воспринимаемый по-английски, никак не ложился по-русски, долго не давался, его явно нужно было как-то видоизменить. Думаю, С.Б. достойно вышел из положения: «А Париж – город или озеро?». «My hand is like a basketball score» - одна из наиболее неприятных и труднопонимаемых реалий, с которой пришлось столкнуться в этом тексте, являющаяся, как оказалось, идеоматическим выражением «пусто, хоть шаром покати», была понята Ильиным как «с моими [картами] только в баскетбол выигрывать». И, наконец, довершая список наших «несогласий», приведу пример с «take a schwitz» - выражение на идише, означающее поход в баню, которое было заменено С.Б. на «в кино посиди». Пытаясь прочувствовать текст таким, каким он был задуман автором и размышляя над тем, как он хотел бы видеть его в переводе, я не увидела той нарочитой грубости, которая была выбрана как подчёркнутый приём Ильиным. Понятно, что англичане не различают число в местоимении «you», всё же захотелось сделать более «вежливый» вариант, поэтому первую половину пьесы герои у меня разговаривают на «вы», а на «ты» переходят уже в запале игры. Сложно, но необходимо бывает сохранить динамику речи, поскольку персонажи в основном перебрасываются короткими фразами, которые по-русски всегда выходят длиннее, и при этом удержаться от канцелярского стиля. Термин «passementerie» также дался не сразу, поскольку понять это слово можно было по-разному, в общем, это любой из видов отделки одежды или деталей фурнитуры. Большую часть времени занял поиск правил игры и процесс вникания в эти правила, поскольку на этом многое было завязано и многое непонятно. И, наконец, «The Gossage-Vardebedian Papers» - наиболее сложный рассказ и синтаксически, и в отношении понимания американских реалий примерно середины прошлого века. Тут тоже необходимо было с первых строк определиться со стилевыми различиями в речи собеседников, поскольку по первым же письмам сразу же становится понятно, что говорят и думают они по-разному: первый шахматист, Госсэдж, неимоверно галантен, его стиль речи до предела, гротескно вежлив, изыскан, изощрён, а Вардэбэдиан изъясняется чуть проще, он прямолинеен и чуть более груб. По ходу переписки и в результате возникших разногласий они оба сбавляют вежливый тон, сменяя изысканные комплименты на изысканные издёвки – замечательный авторский ход, который выражается и в такой мелочи, как подписи под письмом – но всё же каждый остаётся в своём «русле». Не скрою, что первый же абзац привёл меня своей «навороченностью» языка в ступор, а над такими реалиями, как «Amalgamated Anti-Matter», «the Big Board», «reducing my broker suddenly to the legume family» или «the dead-letter office» ломала голову не одну неделю не только я: мы попросили девушку, американского филолога, посмотреть абзац и поделиться на сей счёт своими соображениями. Оговорюсь сразу, ответила она не вдруг, этот вопрос и её поставил в тупик. В шахматах, как и в картах, я почти ничего не смыслю, так что и тут надо было попотеть над пониманием логики ходов, с учётом того, что логика присутствовала не везде, а сами записи были изменены на «авторские», чтобы более достоверно передать неординарность личностей героев. Мне представилось также любопытным разнообразить варианты ходов фигур альтернативными синонимическими оборотами, чтобы, как и в тексте про импрессионистов, была видна «творческая», здесь «с лёгкой математической сумасшедшинкой», суть героев. Любопытно было узнать, что слово «zanjero» - не случайный набор букв. Обобщая, хотелось бы отметить, что когда после первого вдохновенного порыва работы проходит время и, согнув выю, засаживаешь себя за саморедактуру, наиболее сложным оказывается то, что текст изначально пишется целиком, на одном дыхании и настроении, и когда начинаешь править фактологически или стилистически, многое начинает «течь» и «съезжать», единая выдержанность понемногу тает, и очень важно её всё-таки отстоять.
Вот когда понимаешь, насколько тесно любое профессиональное сообщество. «Мы с Дорманом познакомились в начале 2000-х, когда он перевел для "Иностранки" рассказы Вуди Аллена» - с этим первым же предложением в многосерийном фильме "Подстрочник", сделанном О. Дорманом, я столкнулась, когда решила упомянуть имя Л.З. Лунгиной в дипломе, как один из примеров удивительной судьбы специалиста (когда пыталась определить, переведены ли искомые рассказы, видела и его фамилию в числе авторов переводов). Лилианна Зиновьевна интересна тем, что, переводя со шведского А. Линдгрен, не знала в совершенстве шведский, поэтому что-то, безусловно, приходилось домысливать. От тех, кто знаком со шведским не понаслышке и может сравнить перевод с оригиналом, знаю, что русские Карлсон и Пеппи заметно отличаются от исконных: они гораздо добрее и, если можно так сказать, «послушнее», обаятельнее настоящих. Имел ли переводчик право на такую вольность? Ответ, наверное, неоднозначен, но в данном случае позволительно, мне кажется, руководствоваться пользой читателя, а последний в этих обстоятельствах частичного «уточнения» персонажей, уверена, только выигрывает. Ведь Пеппи и Карлсон стали для русскоязычного ребёнка не менее важны, чем герои отечественного фольклора, и именно дороги и неоспоримы они как образы, созданные в результате «ошибки». Другой пример блестящей работы, с которой столкнулась лично, книга «Мальчик из спичечной коробки» Эриха Кёстнера в переводе К.П. Богатырёва. Не знаю подробно ни биографии, ни списка работ упомянутого мастера, но мне вполне было достаточно, даже без использования немецкого оригинального текста, понять, насколько глубока и продуманна, тонка и трепетна его работа со словом и с персонажами. Казалось бы, замечательный советский перевод не нуждался ни в каких вмешательствах, и всё же его поручили «редактировать» одной известной даме. Мне очень просто по-человечески захотелось отстоять изящные перлы, обороты простой, но такой выверенной богатырёвской работы, что я постаралась оспорить предложенное уважаемым редактором. В чём-то даже удалось выиграть, хотя, вот любопытно, по ходу разбирательств были найдены фактические ошибки в тексте советского мастера, которые быстро и легко устранялись. Уверена, что русский «мальчик» получился также более трогательным, чем немецкий.
Последнее, о чём хотелось бы сказать в этом разделе, книга Норы Галь (псевдоним Элеоноры Гальпериной) «Слово живое и мёртвое», которая не только наставляет профессионально, но и учит человечески, помогает жить. Приятно, когда, читая Н.Галь или Н. Трауберг, находишь не только ответы на многие давнишние вопросы, но и подтверждение собственным догадкам, понимаешь, что ты не одинокий абориген посреди необитаемого острова, что единомышленники существуют, и то, что окружающим далёким от этой профессии людям кажется занудством в переводе, редактуре и вообще жизни – единственный возможный серьёзный подход, норма. Читая Н. Трауберг понимаешь и не перестаёшь поражаться тому, что человек, родившийся и воспитанный в советское время, остался не просто христианином, а воинствующим христианином, понимающим свою миссию и как идеологическую, жгущую сердца и умы, и говорится об этом открыто, без экивоков. Понятно, что у начинающего переводчика выбора работы нет, а вот состоявшийся уже мастер волен выбирать по сердцу, так вот Н.Л. выбирает сознательно таких христианских авторов, как П.Г. Вудхауз, Г.К. Честертон, говорит подчёркнуто именно об этой стороне и важности для соотечественников их творчества, да и вообще не хуже иного богослова разбирается в патристике и Писании. Удивляет прямота, ясность позиции, смелость суждения и отсутствия стеснения за свой «непопулярный» выбор: она говорит, что читатель устал от «чернухи», что необходимо доброе, пища душе, и что это не простенько, не наивно, это высшая мудрость, необходимая в подкрепление каждому. С большим чувством говорит Н.Л. и о таких «детских» произведениях, как «Поллианна» Э. Портер и «Маленькая Принцесса» Ф.Х. Бёрнет, нимало не смущаясь тем, что это «прошлый век», что это принято считать сентиментальным: она всерьёз рассуждает о глубине личности героини Сары Кру, о её нравоучительной силе, сравнивая с другими «литературными» девочками. Пример зигзагов человеческих отношений, который и вовсе меня поразил в её переписке с другим известным переводчиком и её другом Успенским, это когда Н.Л. предложили редактировать перевод «Улисса» Джойса (она долгое время работала рирайтером, переписчиком чужих переводов для западных издательств). Можно себе представить, что это за адский труд: перевести-то такую книгу – дело если не всей жизни, то доброй её половины, а уж отредактировать чужой некачественный перевод, учитывая уникальность, невероятную, почти до ядра земли глубину произведения, обильность комментария, - и того хуже, последний круг ада. Понимая это, друг поставил ультиматум Н.Л., что, если она согласится из альтруистических соображений на подобный шаг, он всерьёз прекратит общение. Согласие на работу было дано, но что-то не вышло в дальнейшем, поэтому дружба продолжилась, но нет сомнений, что Успенский сдержал бы слово в противном случае. Поразило меня и то совпадение, что она перевела любимого мною Э. Ионеско.
Говоря же о книге Н. Галь, я отчётливо понимаю, что это именно то произведение почти в 600 страниц, которое и вдумчиво, не торопясь, перечитать не лень, и всегда захочется иметь под рукой на всякий случай. Это как сплав какого-нибудь прекрасного классического романа и такой важной и полезной книги, как «Исследовательские аспекты текстологии»: тут и множественные конкретные примеры анализов и сопоставлений редактуры и перевода, более и менее распространённых ошибок, полезные не только профессионалу, но и просто интеллигентному человеку (книга получила огромное количество живейших откликов, писем, на которые автор неизменно отвечал), и личный пример самоотверженности в выбранном деле, отсутствия равнодушия и лености ума, и удивительный по объёму список книг, которые автор успел перевести за жизнь. Очень важно, жизненно необходимо прочесть такую книгу даже по окончании самой лучшей школы, если собираешься заниматься этим делом: в школе могут научить самостоятельно мыслить (огромная редкость), но не научат по-настоящему писать. Я прекрасно помню свои школьные сочинения, которые считала верхом литературы: глотаешь воздух – и пошла писать губерния, час или два не отрываешься от листа, вольный полёт пера, соревнование с самим собой в постановке рекордов объёма, «чтобы было, как у Толстого – длинно и непонятно», чем длиннее, тем лучше, стройность и логичность мысли отсутствует – сплошной «поток сознания», «умными» воспринимаются фразы и обороты, которые, в сущности, являются примерами канцелярита, с которым и предлагают бороться все без исключения в один голос мастера. В числе прочих конкретных советов по избежанию ошибок Н. Галь предлагает использовать больше глаголов, которые «являются воздухом русской фразы», и меньше деепричастных и причастных оборотов (т.е. сложносочинённых и сложноподчинённых предложений), запутывающих и загромождающих речь, меньше отглагольных существительных и заимствованных псевдоумных слов. Начинала Нора Яковлевна как критик, потом ушла в литературный перевод, переводила с английского и французского в основном, вот наиболее известные из её «подопечных»: Азимов, Арагон, Брэдбери, Войнич, Диккенс, Драйзер, Камю, Конан Дойл, Харпер Ли, Лондон, К. Маккалоу, Моруа, Моэм, О.Генри, По, Саймак, Сент-Экзюпери, Сэлинджер, Твен, Уэллс, Хаксли, Шекли, Шют. В её арсенале и многочисленные статьи о литературоведении и педагогике, переводы, оставшиеся неизданными, и собственные художественные произведения. Книга составлена её дочерью Эддой Кузьминой, тут собраны переписка с издательствами, коллегами и рядовыми читателями, и статьи о ней её учителей и коллег, и ранние литературные опыты, письмо крайне тронутого Е. Леонова к сыну, в котором он с волнением описывает ещё не изданное произведение, прочитанное им в переводе Галь, роман Н. Шюта «Крысолов». Читая, понимаешь, что воевать пером в условиях известных исторических событий 20 в. было не менее тяжко, чем на фронте, что требовалась недюжиная воля и смелость, чтобы просто иметь свою точку зрения и смелость её отстаивать, хотя борьба эта зачастую и была как бы невидимой. Думаю, что именно это героическое военное время и породило блестящую плеяду отечественных мастеров литературы и перевода, в особенности женщин, заблиставшую в середине века, в том числе и «Кашкинскую школу», к второму поколению которой и относилась Н. Галь. Тут профессионализм неотделим от личных качеств, зачастую от аскетического самоотречения на пользу Делу, которое видно и на примере других биографий, и скромность, и благородство, и неравнодушие, и необходимые выдержка и въедливость. Стиль изложения кажется поначалу суховатым, чувствуешь, что автор держит намеренно дистанцию, но необходимо осилить всю книгу, чтобы понять, что эта сознательно выбранная позиция необходима для сохранения души и профессиональных навыков. Дочь Эдда в заключительной статье разрешает этот вопрос: она соглашается, что маму всегда считали занудной и чересчур педантичной, излишне отстранённой, но в то же время говорит, что очень узкий круг людей, допущенных к наиболее близкому общению, был единственно дорог, и, по-видимому, тратить себя на другие диалоги было ни к чему, а профессиональные рамки необходимо было сохранять для пользы языка. Примеров-сопоставлений в книге приведено множество, когда, как заново азбуке, учишься чувствовать, говорить и понимать родной язык. Особенно меня поразила работа над «Посторонним» А. Камю: когда видишь и сравниваешь два варианта, лучше всего понимаешь, как может быть и как должно быть, и сколько труда, незаметного и неблагодарного, вложено в эти строки, такие простые по духу и тону, но так верно выбранные и доходящие до самого сердца.
Разбирая Вуди
Пытаясь понять, кто же всё-таки на самом деле кроется под многочисленными паранджами, я решила, что нет более действенного способа, чем посмотреть на него вживую. Поскольку визу в США оформлять долго и сложно, дают её не всем (шутка в духе автора), поэтому совсем уж личного контакта не получится, я посмотрела пятидесятиминутное видео-интервью «Жизнь в кино», думая следующее: ну тут-то ты, голубчик, не отвертишься, вся правда и неправда будут налицо. И всё же ему как-то удаётся уйти от рентгеновских лучей зрителя, спрятать взгляд, не показать истинного лица, далеко не всегда ясно, где слова совпадают с мыслями. Чем больше он отнекивается от приклеенного ярлыка «сноб», повешенного на него критикой за то, что когда-то был неверно истолкован в своём желании удалиться на определённом этапе от изначально перенасыщенной юмором комедии, приблизиться к большему драматизму, и показался публике раздражённым теми, кто хочет видеть в нём исключительно комика, тем меньше ему веришь. Чем пространнее он говорит о своих многочисленных заимствованиях у других авторов и самоповторах, о неоригинальности многих идей и приёмов, тем больше это кажется девическим кокетством. Не одна я сбита с толку: многие журналисты, критики, просто зрители пытались понять феномен Аллена, признавая (кто охотно, сознательно, кто вынужденно, как в «Новом платье короля», по принципу «как все», не желая прослыть простофилей) его заслуги, понять, почему он неоднозначно смешон, почему многим кажется занудным, понять, что же это за новые фильмы 2000-х, которые вообще уже непонятно как аттрибутировать, к чему отнести. Все оценки так или иначе получаются крайне субъективными: в итоге профессионалы, из уважения к сединам (лысинам), не желая обидеть мэтра и прослыть неучами опять-таки, поскребя собственную лысину, вынесли вердикт, отнеся фильмы последнего десятилетия к разряду романтических комедий, вручив некоторое количество наград, благодарные испанские зрители воздвигли монумент в Овьедо и бюст в Астурии за один из последних фильмов «Вики, Кристина, Барселона», а в Калининграде имеется в холле кинотеатра скульптура в виде знаменитых очков, но это не приблизило никого к пониманию происходящего. Пространные, обтекаемые фразы типа «мастеру всё можно», «да разве кто поймёт», «ему виднее», «он продолжает оставаться ни на кого не похожим и снимает по-прежнему то, что сам хочет» и т.д. дают только понимание непонимания. Может, разобраться помогут конкретные действия, которые сложно криво истолковать: за всю биографию он не присутствовал ни на одном вручении ему самых разных наград, включая трёх «Оскаров», говорят даже, что выступал во время одной из церемоний в нью-йоркском баре со своей группой, исполнял на саксофоне любимый джаз. (Как известно, псевдоним «Вуди» в честь легендарного американского джазового кларнетиста и саксофониста Вуди Хермана он взял уже в 14 лет, начав печататься в журналах). Казалось бы, это подчёркнутое безразличие, поза говорят о презрении к преходящему и бренному, но в то же время он не производит впечатление человека скромного. Хорошо, оставим загадки личности, может, нам удастся хотя бы понять, с каким видом авторского кино мы имеем дело? Профессиональные критики, глядя со стороны и с исторического расстояния своим компетентным взглядом, решили, что заслуга Аллена в том, что, начав в 14-15 лет с написания юмористических зарисовок для СМИ, получив признание и перейдя к написания киносценариев (использовал гэги), с эксцентрических комедий абсурда в духе братьев Маркс, он постепенно развил новый жанр на стыке драмы и комедии, сплавив юмор и психологизм, так называемую «интеллектуальную комедию», над которой не только посмеяться приятно, но и есть над чем задуматься. Разве можно быть одновременно неуверенным, закомплексованным человеком (рассказывает, что когда в детстве впервые попал в многоконфессиональный лагерь, то был жестоко избит детьми всех религий и рас) и мастером stand-up comedy, где первостепенную роль играют прямой контакт со зрителем и импровизация? По-видимому, обладая смешной внешностью с детства (школьное прозвище «рэд»), он понял, что выжить в жестоком юношеском сообществе сможет только с помощью юмора, что успешно и претворил в жизнь, сдобрив юмор большой толикой энциклопедической начитанности. Сделаем ещё одну попытку, которая, возможно, приблизит нас к пониманию феномена личности в кинематографии: пусть это будет обзор галопом по Европам условных периодов в его кинодеятельности, в котором мы увидим, что в топку, в котёл пойдут все близкие ему вещи, и, меняя жанры и направления, он не изменит темы, что говорит о консерватизме, конечно. К вышеозначенным «вечным» его темам, к тому, что его мучает, можно отнести: любовь (прямо-таки маниакальная) к Нью-Йорку, в особенности к Манхэттэну, любовь (ещё более маниакальная) к женщинам, отсутствие высшего образования, комплексы самого разного рода, изначальная (и, видимо, самая дорогая сердцу) работа над сценариями (бесконечная плеяда героев литературного рода занятий), музыка во всех проявлениях (особенно джазовая и классическая, дорожки к фильмам подбираются лично и тщательно) – вот неполный список. Что касается любви к женщинам, то М. Брашинский считает, что вслед за своим главным кумиром Ингмаром Бергманом Аллен лучше понимает женщин, чем мужчин, для него главными становятся женские образы, исходит он из вечных матримониальных ценностей семьи, дома (одно из наиболее цитируемых его выражений из фильма «Манхэттен»: «Я держусь старых правил. Я верю, что люди должны сочетаться браком пожизненно, как голуби и католики» - кстати, кажется почему-то, что здесь он искренен).
Итак, первый период – с 65г. по 70-е – комедия абсурда, вначале работа над сценариями к чужим фильмам: перенасыщенность действия, шутки на каждом миллиметре киноплёнки, беготня и неразбериха. Этими проектами он остаётся недоволен, поскольку нет должной свободы, и решает уйти в свободное плаванье, делать фильмы самостоятельно от начала до конца. Самые известные работы этого времени – «Бананы», «Хватай деньги и беги» и «Всё, что вы хотели знать о сексе, но боялись спросить». Второй период – конец 70-х, когда, по меткому определению Брашинского, «В Аллена вселяется Бергман» (а от себя прибавим – и Стриндберг, и Чехов), Нью-Йорк становится главной темой, также человеческие, семейные отношения; он надолго перестаёт снимать чисто жанровое кино, тут мы видим переход от комедии к размеренной и вдумчивой психологической драме (сам он говорит, что сколько можно уже шутить, шутки попадаются не в каждой фразе, а примерно раз в пять минут, они более тонки, завуалированы и интеллектуальны). Очевидно, что любит он больше длинноногих фигуристых блондинок (см. книгу «Интервью со Стигом Бьоркманом», да и во многих сборниках рассказов это сквозит, хотя и подаётся в виде шутки, но в каждой шутке только доля шутки), а в спутницы, между тем, и в музы выбирает рефлексирующих интеллектуалок, женщин немного мужиковатых и асексуальных (под них же и пишутся героини). Это самый триумфальный его период, самый любимый ценителями творчества и критиками, тот, что считается «фирменным», наверное. Тут можно вспомнить «Интерьеры», «Манхэттен», «Воспоминания о звёздной пыли», «Энни Холл», «Ханна и её сёстры», «Зелиг», «Пурпурная роза Каира», «Сентябрь», новеллу «Новый Эдип» в трёхчастных «Нью-йоркских историях» (другие две части – Скорсезе и Коппола, какая может быть в таком соседстве речь о легковесной бытовой комедии). По духу фильмы этого периода более европейские, меланхоличные и бесконечно философствующие, ведётся поиск, баланс трагического и комического. В девяностые он возвращается к комедиям, к более насыщенным действием фильмам, получает успех скорее не у прежних своих поклонников, а у новой, более широкой аудитории. Про период 2000-х мы уже говорили: это как будто уже совсем другой автор, совершенно другие актёры (он обычно подолгу работает с одним полюбившимся актёром, в последнее время это Скарлетт Йоханссон), «переезжает» из родной Америки в старушку Европу. Чего у Аллена, как и в прозе не отнять, так это бесконечное разнообразие форм: и пародии «Всё, что вы хотели знать…» (на американский бестселлер Дэвида Рубина), и ремейки классики («Ханна и её сёстры» - «Три сестры», «Преступления и проступки» и «Матч Пойнт» - «Преступление и наказание» + «Американская трагедия»), пародии на явления – один из удачнейших фильмов «Зелиг», мюзикл «Все говорят, что я люблю тебя» - номера в стиле Фрэда Астера, множественные цитаты из классики литературы и кинематографа, в т.ч. Феллини. Также работы «Зелиг» и «Сладкий и гадкий» относятся к жанру «мокьюментари», т.е. псевдодокументальному фильму: жанр, основанный на имитации документальности, фальсификации и мистификации (от to mock «подделывать» + documentary «документальный»), появился он в 1950-е годы в ответ на коммерциализацию документального кино, результатом чего стали дезинформация и большее количество игровых сцен. Думаю, наиболее удивительной чертой его, несмотря на уже упоминавшиеся самоповторы и более чем обширное цитирование других авторов и использование чужих наработок, является отсутствие «конечной формы» и стиля: его стиль – бесконечный эксперимент, отсутствие каких-либо стандартов, самые разные актёры, в т.ч. и коммерческие. Что касается его собственной актёрской игры, то в «Жизни в кино» он признаётся, что не обладает тем диапазоном, каким наделены Де Ниро или Дастин Хоффман: он просто играет в довольно узких рамках заданную роль. Мне кажется, что хотя всему миру давно понятно, что Аллен везде и всегда играет себя в той или иной вариации, палитра его персонажей всё же довольно разнообразна, и, в отличие от многих актёров, его мимика и жестикуляция, позы не статичны, не одинаковы в разных фильмах.
Приблизили ли нас все эти рассуждения к пониманию личности В. Аллена? Вряд ли. Каждый, наверное, решает сам для себя насколько верить ему, где маска, а где он сам. Вспоминая об его изначальном двигателе, т.е. о том, что сподвигло его заняться творчеством, хочется привести следующую цитату: «Психоз Аллена достигает космического, планетарного масштаба, и требует для излечения не рядового психоаналитика, а философа-богослова». Думаю, он был бы доволен подобной характеристикой, сформулированной в присущем ему юмористическом духе.
Госсэдж и Вардэбэдиан. Переписка.
Дорогой мой Вардэбэдиан,
Не могу выразить, до чего же я был расстроен, когда, просматривая утреннюю почту, обнаружил, что моё письмо к вам от 16 сентября, в котором содержался мой 22-й ход (конь перемещается на 4-ю королевскую позицию*), вернулось нераспечатанным. Произошло это потому, что при отправке закралась ничтожнейшая ошибка: да, готов признать, я забыл указать ваши имя и адрес (любопытно, что бы сказали по этому поводу господа фрейдисты), да ещё неуплата расходов по пересылке. Не буду скрывать, свой промах я отношу к ситуации на фондовой бирже, и хотя вышеупомянутого 16-го сентября длительное спиралевидное падение курса раз и навсегда удалило акции «Амальгамированной Антиматерии*» с Большой Доски*, моментально низведя моего маклера до представителя семейства овощей, я ни в коем разе не желаю выставить эти обстоятельства, как смягчающие мою нелепую промашку и монументальную глупость. Я оплошал. Прошу меня извинить. То, что вы не заметили отсутствия моего письма, показывает определённую несобранность с вашей стороны, хотя я лично склонен относить это исключительно к игровому запалу; но, о, боги, кто из нас не ошибается - это жизнь – и шахматы, конечно.
Но, собственно, ошибка благополучно всплыла, теперь дело за немудрёным исправлением. Если вы будете так любезны и переместите моего коня на 4-ю позицию вашего короля, я мыслю, мы могли бы продолжить нашу скромную партию в более правильном русле. Объявление вами шаха и мата, которое я обнаружил в утренней почте, ну сами посудите, по меньшей мере, ложная тревога. Если вы внимательно изучите расстановку фигур, в свете последних событий, то сами ясно увидите, что это ваш король находится под ударом, и что это именно он, жалкий и беззащитный, - несчастная неподвижная мишень для моих кровожадных слонов. Вот она - ирония, превратности шахматной баталии! Судьба под видом отделения по недоставленным письмам* наносит свой удар и – вуаля! – победителем становится побеждённый. Ещё раз умоляю принять мои искреннейшие извинения за допущенную мной беспечную оплошность, и с нетерпением ожидаю вашего следующего хода.
Прилагаю также сорок пятый ход: мой конь бьёт вашего ферзя.
Всегда ваш,
Госсэдж
Мистеру Госсэджу:
Сегодня утром получил письмо, содержащее ваш сорок пятый ход, в котором ваш конь якобы захватывает моего ферзя, а также пространные рассуждения относительно подозрительного перебоя в нашей переписке в середине сентября. Давайте разберёмся, правильно ли я вас понял: ваш конь, которого я удалил с доски много недель назад, теперь внезапно объявляется на четвёртой позиции моего короля, и это обосновывается письмом, затерявшимся двадцать три хода назад. Понятия не имею ни о чём подобном, поскольку отчётливо помню ваш двадцать второй ход, в котором ваша ладья перешла на шестую позицию ферзя, где позднее и была пожертвована в вашем гамбите, который трагически провалился.
На настоящий момент четвёртая позиция короля занята моей ладьёй и, поскольку вы уже давно остались без коней, (вне зависимости от отделения по недоставленным письмам), я никак не возьму в толк, какой это фигурой вы намереваетесь брать моего ферзя? То, что вы, видимо, предлагаете (поскольку большинство ваших фигур забаррикадировано и обездвижено), это чтобы ваш король был передвинут на позицию моего слона (и это ваша единственная возможность). С учётом этого уточнения, которое я позволил себе сделать, вот мой ход, сорок шестой по счёту: бью вашего ферзя и ставлю шах вашему королю. С таким пояснением ваше письмо становится понятнее.
Теперь можно надеяться, что оставшиеся ходы можно будет разыграть спокойно и без лишней проволочки.
Искренне ваш,
Вардэбэдиан
Г-ну Вардэбэдиану:
Только что закончил пристальное изучение вашего послания, в котором вы делаете немыслимый сорок шестой ход, атакуя моего ферзя на позиции, на которой уже вот как 11 дней и духу его нет. Детальное изучение позволило мне, смею надеяться, выяснить причины вашего заблуждения и непонимания сложившейся ситуации. То, что ваша ладья преспокойно себе прохлаждается на четвёртой позиции короля, не более вероятно, чем существование двух идентичных снежинок. Обратитесь к девятому ходу игры, и вы увидите, что ваша ладья давным-давно выведена с поля боя. Собственно, это и была та самая дерзкая жертвенная комбинация, которая внесла смятение в ваши центральные ряды и стоила вам обеих ладьей. И каким это образом, позвольте узнать, они опять вскарабкались на доску?
Я предлагаю следующую точку зрения на хронологию событий: дерзкий запал мародёрства обернул своё оружие против вас и где-то на двадцать втором ходу привёл ваши ряды в состояние лёгкой разобщённости, а ваше упорное нежелание заметить, что очередное письмо с указанием моего хода выпало из переписки, и что, вследствие этого, вы вместо одного раза ходили дважды, даёт вам нечто вроде незаслуженного преимущества, не так ли? Впрочем, всё это уже в прошлом и не вернёшь, и восстанавливать все наши ходы было бы сейчас затруднительно, если не безнадёжно. Посему я считаю, что наилучший способ хоть как-то исправить сложившееся положение, - это дать мне возможность, в свою очередь, ходить дважды сейчас. Быть честными - так до конца!
В таком случае, во-первых, моя пешка бьёт вашего слона. И поскольку в результате ваш ферзь остаётся без защиты, я прихватываю и его заодно. Теперь, я надеюсь, мы сможем завершить нашу партию беспрепятственно.
Преданно ваш,
Госсэдж
П.С. Здесь же к письму прилагаю диаграмму, в которой точно отражена теперешняя расстановка сил на доске в назидание вам на последних шагах в этой партии. Как видите, ваш король, незащищённый и покинутый в центре доски, находится под прямым ударом. Всего наилучшего.
Г.
Госсэджу:
Получил сегодня ваше последнее письмо и, хотя оно как бы не лишено логики, кажется, могу теперь с уверенностью сказать, отчего началась вся эта сумятица. Из диаграммы, которую вы приложили к письму, становится очевидным, что последние шесть недель мы разыгрывали две совершенно разные шахматные партии: я веду игру согласно нашей переписке, а вы предпочитаете пребывать в каком-то вымышленном мире, вместо того чтобы придерживаться хоть какой-то общепринятой человеческой логики. Ход конём, который якобы затерялся в переписке, на самом деле был бы невозможен на двадцать втором ходу, т.к. фигура в тот момент находилась на крайней вертикали, и действие, предлагаемое вами, попросту спустило бы её на кофейный столик возле доски.
Касательно же того, чтобы разрешить вам сделать два хода подряд, с учётом возмещения якобы пропущенных в переписке, так уж не шутите ли вы, старина? Я ещё могу засчитать ваш первый ход (можете взять моего слона), но никак не могу допустить второго. Поскольку теперь мой черёд, в отместку беру вашего ферзя своей ладьёй. Ваша убеждённость в отсутствии у меня ладьей ничего, в сущности, не меняет, так как мне достаточно одного взгляда на доску, чтобы увидеть, что они живы-здоровы и строят всевозможные каверзы.
И, в довершение всего, диаграмма, отражающая ваше фантастическое видение игровой доски, говорит об юмористическом отношении к игре в стиле братьев Маркс*. Это может показаться забавным, но, между прочим, никак не вяжется с усвоением вами работы «Шахматы по Нимцовичу», которую вы вынесли из библиотеки под полой свитера из шерсти альпаки* прошлой зимой (не отпирайтесь, я видел вас тогда). Теперь я предлагаю вам изучить мою диаграмму, и в соответствии с ней переставить фигуры, чтобы у нас была возможность закончить партию в более-менее нормальном виде.
С надеждой,
Вардэбэдиан
Вардэбэдиану:
Не желая затягивать и без того запутанное дело (я знаю, что ваше недавнее недомогание оставило след на вашей обычно такой крепкой психике, перемешало и перепутало все карты, и лишь тоненькая нить вашего сознания сообщается ещё с внешним миром), я хочу воспользоваться возможностью и разрубить постыдный узел обстоятельств, пока он неизбежно не привёл нас к финалу в кафкианском духе.
Если бы я раньше понял, что вы недостаточный джентльмен, чтобы позволить мне уравнивающий нас в правах дополнительный ход, я бы никогда не позволил на сорок шестом ходу своей пешке бить вашего слона. Кстати, если опираться на вашу же диаграмму, эти две фигуры расположены таким образом, что это было бы решительно невозможно, так как мы, если мне не изменяет память, некоторым образом связаны правилами, которые установлены Всемирной Федерацией Шахматистов, а вовсе не Нью-Йоркской Ассоциацией боксёров. Не подвергаю сомнению, что ваше намерение удалить моего ферзя с поля было конструктивным, но позволю себе заметить, что результаты незаконного самоделегирования вами власти могут быть катастрофическими. Пытаясь замаскировать тактические ошибки, вы повели игру в диктаторском духе, прибегая к двуличию и агрессии, а ведь именно подобные привычки сами же заклеймили у властьимущих всего несколько месяцев назад в статье «Де Сад и Антинасилие».
К сожалению, игра развивалась столь стремительно, что я не могу точно вычислить, на какую клетку вы должны были бы переместить украденного коня. Моё предложение таково: предоставим богам решать, я закрою глаза и верну вновь возвращённого на борт бойца на произвольную клетку, согласный, таким образом, с любой позицией.
Это придаст некую остроту ситуации, не так ли. Делаю сорок седьмой ход: моя ладья пленяет вашего коня.
К Вашим услугам,
Госсэдж
Госсэджу:
Ну и позабавило же меня ваше последнее письмецо! Такое с виду благонамеренное, лаконичное: в нём есть всё, что в определённых социальных кругах принято именовать «коммуникативным воздействием», и всё же насквозь пронизанное тем, что Жан-Поль Сартр с таким удовольствием отнёс бы к категории «абсолютной пустоты». Я бы сказал, что это очень смахивает на рассуждения человека, который вдруг со всей ясностью понял всю безнадёжность своего положения. Такими, вероятно, были дневники обречённых на гибель, затерявшихся во льдах первооткрывателей Севера или письма немецких солдат из-под Сталинграда. Удивительно, как бьётся наш разум в агонии в свете вновь открывшейся горькой правды, выстраивая воздушные замки, столь уязвимые пред лицом неумолимой действительности!
В общем, друг мой, как бы там ни было, я немало развлёкся на минувшей неделе, разбирая «Записки лунатика», известные также как «Письма Госсэджа», в попытке найти хоть какой-нибудь крючок, за который можно было бы зацепиться, чтобы наконец-то закончить эту бесконечную игру. Ферзю вашему каюк. Можете с ним распрощаться. То же можно сказать и об обеих ладьях. Заодно уж забудьте и об одном слоне, поскольку я его прикончил. Другой же настолько беспомощен и удалён от места активных боевых действий, что лучше вам не рассчитывать на него, в противном случае сердце ваше будет разбито.
Что же касается коня, которого вы так недвусмысленно потеряли, хотя и отказываетесь это признавать, я переместил его на единственную возможную клетку, делая, таким образом, жест невиданной со времён изобретения шахмат персами широты. Он находится на седьмой позиции моего слона и, если вы будете в состоянии собрать последние угасающие мыслительные способности и сможете сосредоточиться на доске, то узрите, что эта самая фигура, столь желанная для вас, намертво блокирует вашего короля и отрезает ему единственный путь к спасению от леденящих душу, беспощадных клешней моего захвата. Как это мне на руку, однако, что ваш алчный замысел обернулся против вас! Ваш ненаглядный конь, вновь пришкандыбав на доску, только ускорил ваше поражение!
Мой ферзь направляется на пятую позицию вашего коня. Предрекаю мат в следующем ходе.
Сердечно ваш,
Вардэбэдиан
Вардэбэдиану:
Вне всякого сомнения, постоянное нервное напряжение, вызванное отчаянными попытками защитить сразу несколько безнадёжных шахматных позиций, не могло не отразиться на тонком устроении и без того вялого аппарата вашей психики, истончив её до предела. Вы не оставляете мне выбора: единственное, что в моих силах, как можно более мирно и скоро закончить поединок, сняв нервное напряжение, пока оно не привело к необратимым последствиям для вашей личности.
Конь – да, именно он! – на шестую позицию ферзя. Шах.
Госсэдж
Госсэджу:
Слон на пятую позицию ферзя. Шах и мат.
Жаль, что наша борьба оказалась для вас непосильным испытанием, но, если это послужит хоть малым утешением, скажу, что некоторые местные шахматисты тоже, вкусив особенности моей тактики, обломали себе зубы. Если пожелаете реванша, я предложил бы «Скрабл*», моё сравнительно новое увлечение, в котором, вероятно, я ещё не столь силён.
Вардэбэдиан
Вардэбэдиану:
Ладья на восьмую позицию коня. Шах и мат.
Дабы не досаждать вам дальнейшими подробностями выкладок моего мата, поскольку вы, в сущности, неплохой малый (когда-нибудь новейшая форма терапии подтвердит мои слова), я принимаю ваше приглашение принять участие в матче эрудитов без ненужного злопамятства. Берите свой комплект. Поскольку в шахматах вы играли белыми и, следовательно, насладились преимуществом первого хода (если бы я был более осведомлён о ваших немощах, я бы предоставил бóльшую фору), я хожу первым. Вот семь букв, которые мне достались: Ь, Е, Н, А, О, Р и З – совершенно безнадёжная комбинация, которая даже самому подозрительному докажет, что я не жульничаю. На моё счастье, как это ни удивительно, изрядный словарный запас, помноженный на склонность к изотерическим дисциплинам, позволили мне внести этимологический порядок в этот, на взгляд менее литературно развитого человека, бессмысленный набор букв. Итак, первое составленное мною слово, – «ЗАНЬЕРО*». Можете проверить. Я выложил его по горизонтали таким образом, что «Е» покоится на центральной клетке игрового поля. Считайте внимательно, не забудьте учесть, что очки за каждую букву того, кто ходит первым в игре, удваиваются. Приплюсуйте также небольшой бонус в пятьдесят очков за использование всех семи букв. Таким образом, текущий счёт составляет 116-0. Ваш ход.
Госсэдж
Если к тебе постучится смерть
Действие происходит в двухэтажном особняке, принадлежащем Нэту Акерману, где-то в Кью-Гарденс. Спальня. Весь пол застелен ковром. Просторная двуспальная кровать, рядом большой ночной столик. Изысканную обстановку комнаты дополняют красивые шторы. На стенах несколько картин, а также немного нелепый барометр. Звучит приятная негромкая музыка, занавес поднимается. Взгляду зрителя предстаёт хозяин дома: это джентльмен пятидесяти семи лет, одарённый брюшком, но обделённый растительностью на голове, он зарабатывает тем, что производит одежду. Нэт возлежит на постели и дочитывает завтрашний номер «Дэйли Ньюс». Он в халате и тапочках, читает при свете ночника, прикреплённого к белому подголовнику кровати. Время близится к полуночи. Неожиданно раздаётся какой-то шум, Нэт садится на кровати и смотрит в окно.
Нэт: Что за дьявольщина?!
(В оконный проём неуклюже влезает мрачная закутанная фигура. На незваном госте чёрный облегающий костюм с чёрным капюшоном. Капюшон покрывает голову, но не скрывает лица средних лет, покрытого белилами. Внешне он чем-то напоминает Нэта. Он громко отдувается, затем переваливается через подоконник и падает на пол).
Смерть (поскольку это ни кто иной, как она): Батюшки светы, шею чуть себе не сломал!
Нэт (в полном недоумении): Вы кто?
Смерть: Я – смерть.
Нэт: Кто??
Смерть: Смерть. Послушайте, могу я присесть? Я чуть шею не сломал. Дрожу как лист осиновый.
Нэт: Кто вы такой?
Смерть: Смерть я. Глоток воды можно?
Нэт: Смерть? Как это понимать - смерть?
Смерть: Да что с вами? Чёрный костюм - видите, белое лицо.
Нэт: Ну да.
Смерть: Разве сегодня Хэллоуин?
Нэт: Нет.
Смерть: Ну вот я же и толкую вам, что я - смерть. А теперь можно стакан воды или какой-нибудь газировки типа «Фрески»*?
Нэт: Если это чья-то шутка…
Смерть: Какая шутка? Пятьдесят семь лет – это раз, Нэт Акерман – два, 1/18 по Пасифик Стрит – три. Если только я не перепутал список вызовов, и куда он только запропастился? (Он роется в кармане, в конце-концов достаёт карточку с адресом. Кажется, адрес правильный).
Нэт: Что вам надо от меня?
Смерть: Что мне надо от вас? А сами вы как думаете?
Нэт: Это дурацкий розыгрыш. У меня превосходное здоровье.
Смерть (ничуть не смутясь): Хм-да… (оглядываясь). А у вас здесь уютненько, сами обставлялись?
Нэт: Мы наняли декоратора, но над дизайном работали вместе.
Смерть (глядя на картину на стене): Мне нравятся вон те глазастые детишки.
Нэт: Но я пока ещё совсем не готов умирать.
Смерть: Не готовы? Пожалуйста, не начинайте. Меня до сих пор ещё тошнит от подъёма.
Нэт: От какого подъёма?
Смерть: От эквилибристических упражнений на водосточной трубе. Хотелось, чтобы появление вышло эффектным. Ну, я увидел: окна большие, и вы не спите, читаете. Ну, думаю, игра стоит свеч. Вот залезу, и появлюсь с этим – как его, мм.. (щёлкает пальцами, пытаясь подобрать слово).
В общем, пока я лез, нога зацепилась за какой-то плющ, труба обломилась, и я повис буквально на ниточке. Потом ещё и плащ начал рваться. Так что давайте без дальнейших разговоров в путь, тяжёлая выдалась ночка.
Нэт: Так вы вдобавок мою водосточную трубу сломали?
Смерть: «Сломал». Скажете тоже – «сломал». Так, погнулась маленько. Вы что – разве не слышали, как я на землю шлёпнулся?
Нэт: Я же читал в это время.
Смерть: Ну, значит, сильно увлеклись. (Поднимает недочитанную газету): «Полиция накрыла студентов во время марихуановой оргии». Можно позаимствовать?
Нэт: Я не дочитал.
Смерть: Э-э-э, не знаю даже, как объяснить вам, приятель ...
Нэт: А почему было просто не позвонить в дверь?
Смерть: Да я же толкую вам, мог, конечно, но как бы это выглядело? А так я хоть слегка драматизма привнёс. Ну, к примеру, вы «Фауста» читали?
Нэт: Кого?
Смерть: А если бы вы были не один, а в компании, как тогда? Представьте только: сидите с респектабельными господами, и тут я, смерть, звоню в дверь и ни с того ни с сего являюсь перед вами?! Как бы это выглядело!
Нэт: Послушайте, господин хороший, уже довольно-таки поздно.
Смерть: Ещё бы. Ну что, созрели наконец-то, можно отправляться?
Нэт: Отправляться куда?
Смерть: Идём. Со мной. Далеко. Туда. Идеже несть печаль и воздыхание. (Разглядывая свою коленку): не нравится мне эта ссадина, не хватало ещё на первом же задании гангрену получить.
Нэт: Да подождите же! Мне нужно время. Я не могу вот так сразу уйти.
Смерть: Извините, ничем не могу помочь. И рад бы, но пора.
Нэт: Ну как же может быть уже «пора», когда я только недавно объединился с компанией «Модист Оригиналс»?
Смерть: Не вижу особой разницы: парой баксов больше, парой меньше.
Нэт: Да уж, вам-то что за дело. Вашему брату все расходы наверняка начальство покрывает.
Смерть: Так вы идёте со мной или нет?
Нэт (внимательно изучая его): Простите, конечно, но я никак не могу поверить, что вы и есть Смерть.
Смерть: Любопытно, это почему же? А кого вы ожидали увидеть – случайно не Рока Хадсона ?
Нэт: Да нет, не в этом дело..
Смерть: Простите, если не оправдал ваших ожиданий.
Нэт: Да не расстраивайтесь вы. Я просто всегда думал, что вы будете – м-м-м.. более рослым, что ли..
Смерть: Пять футов семь дюймов. Обычный рост при моей комплекции.
Нэт: Вы чем-то похожи на меня.
Смерть: А на кого прикажете быть похожим? Я же ваша смерть, не чья-нибудь.
Нэт: Дайте мне ещё немного времени. Хотя бы денёк.
Смерть: Не могу. Да и что я там сказал бы?
Нэт: Всего один-единственный день. Двадцать четыре часа. Сутки.
Смерть: А на что он вам? Завтра по радио дождь обещали.
Нэт: Ну, может, мы как-нибудь договоримся?
Смерть: Каким образом?
Нэт: Вы в шахматы играете?
Смерть: Нет, не пробовал.
Нэт: А я как-то видел картину, где ясно видно, что вы играете.
Смерть: Нет, это точно был не я, я в шахматы не умею. Разве вот только в джин рамми*…
Нэт: Так вы умеете в джин рамми?
Смерть: Умею ли я в джин рамми?! А как по-вашему, снег-то белый?
Нэт: Да вы, верно, дока?
Смерть: Ещё бы.
Нэт: Ну тогда вот что мы сделаем..
Смерть: Не советую сделки со мной проворачивать.
Нэт: Мы сыграем в джин рамми. Вы выиграете – я немедленно с вами стартую. Если мне повезёт, вы дадите мне лишнее время. Я же немного прошу – всего денёк.
Смерть: Нет у нас времени на игры.
Нэт: Ладно вам. Если уж вы действительно такой спец.
Смерть: Хотя вообще-то тряхнуть стариной было бы недурно.
Нэт: Будьте же мужчиной. За полчаса отстреляемся.
Смерть: Вообще-то нам не положено.
Нэт: У меня и карты кстати под рукой оказались. Хватит вам уже ломаться.
Смерть: Так уж и быть, сыграем по маленькой, хоть дух переведу.
Нэт (тосует колоду, достаёт блокнот и карандаш): Не пожалеете.
Смерть: Вы мне зубы-то не заговаривайте. Налейте газировки, в конце концов, раздавайте карты, и от чего-нибудь съестного я бы тоже не отказался. Мама Мия, к нему гость пришёл, а у него угостить нечем, ну хоть бы чипсов или сухариков солёных*.
Нэт: Вниз по лестнице, на блюде «Эм энд Эмс»* найдёте.
Смерть: Тоже мне, «Эм энд Эмс». Что, если бы Президент заявился, ему бы ты тоже «Эм энд Эмс» предложил?
Нэт: Ну тебе, положим, далеко до президента.
Смерть: Сдавай уже.
Нэт сдаёт, открывает «пятёрку».
Нэт: Давай для пущего интереса сыграем по центу за десять очков?
Смерть: Думаю, тебе и без этого должно быть достаточно интересно.
Нэт: Мне лучше играется, когда я знаю, что деньги на кону.
Смерть: Как скажешь, Ньют.
Нэт: Не «Ньют», а «Нэт», Нэт Акерман. Ты что, не знаешь, как меня зовут?
Смерть: Ньют-Нэт, разница невелика, у меня так голова трещит..
Нэт: Забираешь пятёрку?
Смерть: Нет.
Нэт: Тогда бери.
Смерть (берёт из колоды, разглядывает уже имеющиеся карты): Боже мой, совсем ходить нечем.
Нэт: А на что она похожа?
Смерть: Что на что похоже?
(Разговаривая, они не прекращают игру).
Нэт: Смерть, конечно.
Смерть: А на что должно быть похоже? Лежишь себе бездыханный.
Нэт: Есть что-нибудь после неё?
Смерть: Ага, ты «двойки» приберегаешь.
Нэт: Я спрашиваю: есть ли что-то после смерти?
Смерть (рассеянно): Сам увидишь.
Нэт: А, так значит, будет на что посмотреть.
Смерть: Ну, возможно я не так выразился. Сбрасывай.
Нэт: Пока вытянешь из тебя что-нибудь, семь потов сойдёт.
Смерть: Вообще-то, если ты не заметил, я в карты играю.
Нэт: Играй, играй.
Смерть: Одну карту за другой тебе отдаю.
Нэт: Ты в сброшенные карты не очень-то заглядывай.
Смерть: Да я вовсе не заглядываю. Только поправил чуть-чуть. Какая у нас карта, чтобы стучать?
Нэт: Четвёрка. Ты уже готов стучать что ли?
Смерть: Кто говорит, что я стучать собрался? Я просто спросил, на какой карте можно стучать.
Нэт: А я всего лишь спросил, стоит ли мне чего-то ожидать.
Смерть: Играй давай.
Нэт: Так-таки и не расколешься? Куда путь будем держать?
Смерть: Мы? Не надо обобщать: это ты свалишься как подкошенный и останешься лежать на полу.
Нэт: Ох. Жду не дождусь этого ... А больно будет?
Смерть: Секундное дело.
Нэт: Превосходно! (вздыхает). Этого мне и недоставало. Только, понимаешь, объединился с «Модист Оригиналс» ...
Смерть: Как насчёт четырёх очков?
Нэт: Ты стучишь?
Смерть: Четырёх очков достаточно?
Нэт: Нет, у меня два.
Смерть: Шутишь!
Нэт: Говорю же, ты проиграл.
Смерть: Надо же, а я думал, ты «шестёрки» собираешь!
Нэт: Нет. Твоя очередь. Двадцать очков, два списываем. Выкладывай. (Смерть сдаёт карты). Так, ты говоришь, на пол упаду? А не могу я случайно рядом с диваном оказаться, когда это произойдёт?
Смерть: Нет. Играй.
Нэт: Почему же нет?
Смерть: Потому что на пол упадёшь, и баста! Оставь меня в покое! Не видишь, сосредоточиться пытаюсь.
Нэт: Но почему обязательно на пол? Это всё, о чём я спрашиваю. Почему всё-таки я не могу быть возле дивана, когда это произойдёт?
Смерть: Ладно, постараюсь. А теперь – можно мы всё-таки уже доиграем?
Нэт: Вот и всё, только об этом и просил. Ты вообще-то напоминаешь мне Мойшу* Лефковитца. Такой же упрямый.
Смерть: Надо же, Мойшу я ему Лефковитца напоминаю! Перед ним одна из самых устрашающих персон, каких только можно вообразить, а для него я не более чем какой-то Мойша Лефковитц. Кто он такой хоть, скорняк?
Нэт: Ну, тебе и в мечтах не светит быть таким скорняком. Его доход – 80 тысяч в год. Кружевом* занимаются, собственная фабрика. Два очка.
Смерть: Не понял?
Нэт: Два очка. Я стучу. Что там у тебя?
Смерть: Пусто, хоть шаром покати .
Нэт: А у меня пики.
Смерть: Если бы ты не трещал без умолку…
(Сдают карты, набирают заново и продолжают игру).
Нэт: Что ты имел в виду, когда говорил, что сегодня твой дебют на этом поприще?
Смерть: А что ещё можно иметь в виду?
Нэт: Ты что же, хочешь сказать, что никто до меня не умирал?
Смерть: Умирали, конечно. Но не я их навещал.
Нэт: А кто же тогда?
Смерть: Другие.
Нэт: А есть и другие?
Смерть: Ещё бы. И у каждого свой путь на тот свет.
Нэт: Надо же, я и не думал.
Смерть: Зачем тебе знать? Ты кто вообще такой?
Нэт: Что ты хочешь этим сказать – «кто такой»? Разве я из себя ничего не представляю?
Смерть: Не то чтобы совсем. Так, производитель одежды. Где тебе до вечных тайн мироздания.
Нэт: Да что ты такое несёшь?! Я зашибаю немалую деньгу. Двоих детей в колледже выучил. Один теперь в рекламе работает, другой женился. Свой особняк, езжу на Крайслере. Могу исполнить любой каприз жены: слуги, норковые шубы, курорты – всё к её ногам. Сейчас на Идэн Рок отдыхает. Пятьдесят зелёных в день – и всё только потому, что ей хочется поближе к сестрице быть. На следующей неделе собирался к ней присоединиться – так, по-твоему, я обычный малый с улицы?
Смерть: Ладно, ладно. Не будь таким чувствительным.
Нэт: Это ещё вопрос, кто из нас чувствительный.
Смерть: Как бы тебе понравилось, если бы я на каждый чих обижался?
Нэт: А я разве обидел тебя?
Смерть: А кто сказал, что он, мол, мною разочарован, что ему, мол, не такого подавайте.
Нэт: А чего ты воображал? Что я в твою честь вечеринку закачу, небось?
Смерть: Я не это имел в виду. Ты был недоволен конкретно моей персоной. То я ростом не вышел, то одно, то другое.
Нэт: Я сказал, что ты на меня смахиваешь, как будто в зеркале себя увидел, только и всего.
Смерть: Ладно, сдавай, сдавай.
(Они продолжают играть, тем временем музыка делается тише, а свет постепенно гаснет, пока вся комната не погружается в полную темноту. Постепенно свет зажигается опять. Уже совсем глубокая ночь, игра окончена. Нэт подсчитывает очки).
Нэт: Шестьдесят восемь. Один – пятьдесят. В общем, ты проиграл.
Смерть (уныло глядя перед собой): Знал я, что не надо было ту девятку отдавать. Чтоб её!
Нэт: Итак, до завтра.
Смерть: В каком это смысле – до завтра?
Нэт: Ну я же выиграл лишний день. А теперь оставь меня.
Смерть: Так ты думал, это всерьёз?
Нэт: Напомню тебе, что мы заключили сделку.
Смерть: Да, но..
Нэт: Никаких «но»! Я имею право на свои кровные двадцать четыре часа. Завтра приходи.
Смерть: Я не знал, что ты всерьёз решил на время играть.
Нэт: Твои проблемы. В следующий раз будь внимательнее.
Смерть: И куда прикажешь мне деваться на эти двадцать четыре часа?
Нэт: Мне-то что за дело! Ещё об этом думать! Самое главное – я выиграл дополнительные сутки, остальное меня не заботит.
Смерть: И что я буду делать? По улицам слоняться?
Нэт: Сними номер в отеле, в кино можешь пойти. В баню сходи*. Только не разыгрывай здесь трагедию.
Смерть: Ещё раз подсчитай очки.
Нэт: Ты, ко всему прочему, должен мне двадцать восемь долларов.
Смерть: Что?
Нэт: Да-да, друг мой, не увиливай. Тут всё записано, на, посмотри.
Смерть (роется в карманах): Да у меня всего-то кот наплакал, двадцать восемь точно не наберу.
Нэт: Могу чеком принять.
Смерть: С какого это счёта?
Нэт: Полюбуйтесь только, с кем дело приходится иметь!
Смерть: Ну да, в долговую яму ещё меня посади. Где я, по-твоему, счётом мог обзавестись?!
Нэт: Так уж и быть: давай там, что у тебя при себе, и будем считать, что мы в расчёте.
Смерть: Но ведь я же не могу тоже совсем без наличных остаться.
Нэт: А на что они тебе?
Смерть: Да ты о чём вообще? Ты же на тот свет отправляешься.
Нэт: И что с того?
Смерть: Что с того? Да ты хоть знаешь, сколько туда добираться?
Нэт: И - ?
Смерть: И – кто покроет расходы, тот же бензин, пошлины?
Нэт: Так мы едем на машине?
Смерть: Увидишь в своё время (неожиданно пылко): Послушай, давай я вернусь завтра, и ты дашь мне возможность отыграться, в противном случае меня ждут большие неприятности.
Нэт: Как пожелаешь. Сыграем по максимуму: всё или ничего! И, клянусь, вот увидишь, добуду себе лишнюю недельку или даже месячишко. Ну а с твоими талантами, того и глядишь, годы можно выгадать.
Смерть: Попал я в переплёт, нечего сказать.
Нэт: До завтра, дорогой мой, до завтра.
Смерть (постепенно теснимый к двери): Ну где хоть гостиницу приличную найти? Да какая там гостиница, с другой стороны, денег-то нет. Пойду посижу «У Бикфорда». (Поднимает с пола газету).
Нэт: Давай-давай, а газета моя, между прочим (забирает).
Смерть (уже в дверях): Нет, чтобы сразу этого типа забрать, связался в рамми играть.
Нэт (кричит вслед): И поосторожнее там на лестнице. На одной ступеньке ковёр задрался.
(Слышны звуки закономерного падения. Нэт тяжко вздыхает, подходит к ночному столику и набирает номер).
Нэт: Привет, Мойша, ты? Да, это я. Слушай, не знаю, кажется, кто-то разыграть меня решил или ещё чего-то, только что тут смерть была. Что делали? Да так, немного в джин рамми размялись. Да нет же, говорю – Смерть. Собственной персоной. Или смертельный самозванец. Ну, я тебе доложу, такой олух*!
занавес
Ресторанчик «У Фабрицио»: критика и отклики
(Здесь приводится дискуссия,, разгоревшаяся в одном из наиболее высокоинтеллектуальных изданий, в котором Фабиан Плотник, известный как компетентный ресторанный критик, опубликовал заметку о ресторане «Вилла Нова у Фабрицио» на Второй Авеню, что, по обычаю, привело к оживлённой полемике).
Марио Спинелли, шеф-повар ресторана «У Фабрицио», хорошо интерпретирует пасту, как проявление итальянского нео-реалистического крахмала. Марио замешивает пасту медленно, доводя напряжение истекающих слюной посетителей до предела. Его феттучини*, хотя и нелепое и игривое почти до озорства, взято во многом у Барцино, который, как нам всем известно, уж точно знает толк в использовании феттучини как средства борьбы за социальную справедливость. Разница в том, что «У Барцино» клиент ожидает белое феттучини и получает его. А «У Фабрицио» подают зелёное феттучини. Почему, спросите вы. Это кажется даже несколько неуместным. Мы достаточно консервативны в качестве посетителей, и не готовы к переменам. Поэтому зелёными макаронами нас не позабавишь. Они сбивают нас с толку, но не тем способом, который запланировал шеф-повар. С другой стороны, лингуине довольно вкусное и совсем не дидактично. Что и говорить, оно пропитано до некоторой степени марксизмом, но этого не видно из-под соуса. Долгие годы Спинелли был последовательным итальянским коммунистом, и достиг больших успехов, тонко внедряя марксистские воззрения в тортеллини.
Я начал трапезу с закуски, которая поначалу показалась мне малосодержательной, но когда я сконцентрировался на анчоусах, смысл её несколько прояснился. Уж не хотел ли Спинелли сказать, что вся жизнь сосредоточена здесь, вот в этой закуске, а чёрные оливы – яркий символ бренности бытия? И, если так, то где же тогда сельдерей? Случайно ли его отсутствие? У Джакобелли, к примеру, закуска состоит исключительно из сельдерея. Но Джакобелли – явный экстремист. Он призывает нас осознать абсурдность жизни. Раз попробовав, никогда не забудешь его скампи*: четыре пропитанные чесноком креветки поданы так, что это красноречивее повествует об участии Соединённых Штатов в войне с Вьетнамом, чем бесчисленные книги на эту тему. Какой шквал эмоций это вызвало в своё время! Но сегодня и это скампи бледнеет по сравнению с нежной Пиккатой* Джино Финоччи (ресторан «Джино Везувио») – поразительнейший шестифутовый кусок телятины, подающийся с пучком чёрного шифонада*.
(Финоччи всегда работается лучше с телятиной, чем с рыбой или птицей, и «Тайм» допустила непростительную оплошность в редакционной статье о Роберте Раушенберге*, не упомянув его).
Спинелли, в отличие от этих передовых шеф-поваров, редко идёт до конца. Он медлит, как видно на примере спумони* (пломбир), и когда приходит время подавать, десерт уже безнадёжно растаял. В фирменном стиле Спинелли всегда чувствовалась определённая предвзятость – взять хотя бы его отношение к Спагетти Вонголе*. (До занятий с психоаналитиком двустворчатые моллюски нагоняли ужас на бедного Спинелли. Он никак не мог заставить себя раскрыть их, а если через силу и заглядывал внутрь, то сразу падал в обморок. В своих ранних опытах с Вонголе он имел дело исключительно с так называемыми «моллюсочными заменителями». Так, в дело шли арахис, оливки и, незадолго до срыва, даже небольшие школьные ластики).
Замечательное блюдо «У Фабрицио» в исполнении Спинелли – Цыплёнок Пармиджана* без костей. Название не лишено юмора, поскольку цыплёнок начинён дополнительными косточками, ибо автор, видимо, иносказательно желал показать этим, что жизнь опасно поглощать слишком быстро и без предосторожности. Посетитель вынужден постоянно выуживать изо рта кости и раскладывать их на тарелке, что придаёт процессу еду зловещее звучание. Кому-то сразу припомнится имя Веберна*, музыка которого то и дело проглядывает в творениях Спинелли. Роберт Крафт, говоря о Стравинском, делает любопытное наблюдение о влиянии Шёнберга на салаты Спинелли и влиянии Спинелли на струнный концерт Стравинского в Ре минор. В подтверждение этого можно привести пример совершенной атональности – минестроне*. Пытаясь побороть и поглотить бесформенные куски пищи, плавающие в супе, посетитель вынужденно производит ртом странные звуки. Эти звуки скапливаются в определённые ритмические сгустки и периодически повторяются.
В первый же мой вечер «У Фабрицио» я застал такую сцену: двое посетителей, полный мужчина и юноша, одновременно заглатывали суп, при этом восхищение зрителей достигло апогея, и они аплодировали стоя. На десерт подали тортони*, что напомнило мне замечательное утверждение Лейбница: «Монады не имеют окон». Не в бровь, а в глаз! Ханна Арендт однажды сказала о ценах в «Фабрицио», что они разумны, не будучи при этом исторически неизбежными. Я согласен с ней.
В редакцию:
Обзор Фабиана Плотника о ресторане «Фабрицио Вилла Нова» полон метких сравнений, ясности и вообще всяческих достоинств. Единственное, что ускользнуло от его проницательного глаза, это тот факт, что хотя «У Фабрицио» и является семейным рестораном, он создан не по модели классической итальянской семьи, а ориентируется на пример семьи уэльского шахтёра среднего класса времён до индустриальной революции. Отношения Фабрицио с женой и сыновьями капиталистические и ориентированы на интересы клана. Нормы морали в заведении заданы типично викторианские – особенно это заметно по девушке, стоящей за кассой. Эксплуатационный режим также отражает проблемы английских рабочих, и официанты принуждены зачастую работать от восьми и до десяти часов в день, в то время как полотенца не соответствуют стандартам безопасности.
Доув Рапкин
В редакцию:
В своём обзоре ресторана «Фабрицио Вилла Нова» Фабиан Плотник называет их цены «разумными». А что он тогда скажет о «разумности» «Четырёх квартетов» Т.С. Элиота*? Элиот вернулся к более низкой ступени теории Логоса, отражающей неотъемлемую разумность мироздания, но как тогда насчёт 8,50$ за цыплёнка тетраццини?! Это лишено всякого смысла, даже в контексте католицизма. Отсылаю М-ра Плотника к статье в «Энкаунтер» (2/58) под названием «Элиот, Реинкарнация, и суп из моллюсков».
Айно Шмидерер
В редакцию:
Что м-р Плотник очевидно выпустил из внимания, говоря о феттучини Марио Спинелли, так это размер порций, говоря точнее, количество макаронин. В порциях столько же нечётных макаронин, как всех нечётных и чётных вместе взятых (совершеннейший парадокс!). Логика распадается лингвистически, из чего следует, что м-р Плотник не может использовать слово «феттучини» с надлежащей точностью. Феттучини становится символом: давайте обозначим феттучини через x. Тогда a=x/b (где b это константа, равная половине любой закуски). Следуя этой логике, делаем вывод: феттучини есть на самом деле лингуине*! Вот и живи после этого. Становится невозможным просто сказать «феттучини было вкусным». Можно сказать только, что «феттучини и лингуине – не есть ригатони*». Как неустанно доказывал Гёдель, «Всё должно быть подвергнуто логическому исчислению, прежде чем съедено».
Проф. Уорд Бабкок,
Массачусетский Технологический Институт
В редакцию:
С большим интересом прочёл обзор м-ра Плотника о ресторане «Фабрицио Вилла Нова», и вот вам – ещё один шокирующий пример современного нам с вами ревизионизма в истории. Как быстро забыли мы о том, что во время жесточайших сталинских репрессий «Фабрицио» не только не был закрыт, но и расширил одну из задних комнат, чтобы увеличить число посетителей! И никто и не заикнулся тогда о советских политических чистках. На самом деле, когда Комитет по освобождению советских диссидентов отправил к «Фабрицио» петицию, чтобы он убрал из меню ньокки* хотя бы до тех пор, пока русские не освободят Григория Томшинского, известного троцкиста и мастера блюд быстрого приготовления, хозяин отказался. К тому времени Томшинский составил сборник рецептов в десять тысяч страниц, но всё конфисковало НКВД.
«Способствует изжоге у несовершеннолетних» - и под этим патетическим предлогом советский суд посчитал возможным послать Томшинского на принудительные работы. Где были тогда так называемые интеллектуалы из «Фабрицио»? Гардеробщица Тина ни разу не сделала ни малейшей попытки поднять голос в защиту гардеробщиц всего Советского Союза, когда за ними приезжали и заставляли подавать одежду сталинским бандитам. Я уже не говорю о том, что когда советские физики сотнями обвинялись в переедании и были посажены в тюрьму, многие рестораны у нас закрылись в знак протеста, но «Фабрицио» продолжал работать в своём обычном режиме, и даже ввёл обычай раздачи бесплатных мятных леденцов после обеда. Я сам обедал «У Фабрицио» в тридцатых, и собственными глазами наблюдал, что это был за рассадник закоренелых сталинистов, без зазрения совести подсовывавших блинчики ничего не подозревающим посетителям, заказавшим пасту. Говорить о том, что большинство завсегдатаев не представляло, что творится на кухне, излишне. Когда вспоминаешь, как кто-нибудь заказывал скунгилли*, а ему приносили блины, всё становится на свои места. Правда заключается в том, что интеллектуалы предпочитали не видеть разницы. Я обедал там однажды с профессором Гидеоном Хеопсом, которому подали полностью русский обед, а именно борщ, котлету по-киевски и на десерт халву. Какова же была его реакция? Он сказал только: «Не правда ли, спагетти превосходны?»
Проф. Квинси Мондрагон,
Университет Нью-Йорка
Фабиан Плотник, ответ:
М-р Шмидерер демонстрирует полное незнание как рестаранных расценок, так и «Четырёх Квартетов». Сам Элиот находил, что 7,50$ за хорошего цыплёнка тетраццини* (я ссылаюсь на интервью в «Партизанском Обозрении») – это «вполне приемлемо». К примеру, в «Dry Salvages» Элиот приписывает это мнение Кришне, хотя и не дословно в этих выражениях.
Я благодарен Доуву Рапкину за его комментарии относительно типичной итальянской семьи, а также профессору Бабкоку за его проницательный лингвистический анализ, хотя и сомневаюсь в правильности его уравнения и предлагаю взамен следующую модель:
(а) представим, что некоторые виды пасты это лингуине
(в) всё виды лингуине не есть спагетти
(с) спагетти не являетвся пастой, следовательлно, всё спагетти – лингуине
Витгенштейн использовал приведённую модель для доказательства бытия Божия, и позднее Бертран Рассел также использовал её, чтобы доказать, что Бог не только существует, но также находит, что сам Витгенштейна недостаточно высокого роста.
И, на сладенькое, профессор Мондрагон. Да, Спинелли действительно работал на кухне у «Фабрицио» в 1930-х, возможно, дольше, чем следовало бы. Но на его счёт совершенно однозначно можно записать, что когда печально известная Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности пыталась надавить на него и заставить изменить название блюда с «Прошутто* и дыни» на политически более нейтральное «Прошутто и фиги», он отправил это дело в Высший Суд и добился нового правила: «Названия закусок находятся под полной защитой, согласно Первой Поправке к Конституции Соединённых Штатов».
Весенний бюллетень
Количество информационных листков от разных колледжей, рекламирующих обучение для взрослых, которые с периодическим упорством появляются в моём почтовом ящике, укрепили меня во мнении, что я, должно быть, попал в какой-нибудь список рассылки для недоучившихся личностей. Не то чтобы я жаловался: есть что-то такое в списке курсов повышения квалификации, что неизъяснимым образом притягивает к нему мой интерес с силой, с которой я когда-то изучал гонконгский каталог аксессуаров для медового месяца, присланный однажды по ошибке. Каждый раз при изучении последнего бюллетеня курсов у меня возникает острое необоримое желание бросить всё и вновь усесться за школьную скамью. (Много лет назад меня исключили из колледжа: я пал жертвой необоснованных обвинений, сродни тем, что некогда были предъявлены «Жёлтому Малышу» Вайлю*). Тем не менее, я до сих пор пребываю в состоянии недообученного, непросвещённого зрелого индивида, у меня даже завелась привычка скользить мысленным взором по строчкам прекрасно оформленного воображаемого буклета с каталогом курсов обучения, более или менее типичного содержания:
Летний курс
Теория Экономики: Систематическое применение и критическая оценка основных аналитических концепций теории экономики. Особенное внимание уделяется деньгам и ответу на вопрос «почему деньги – это хорошо?». Функции постоянных коэффициентов производства, графики расходов и доходов производства и нелинейные модели включены в программу первого семестра; второй же семестр сосредоточен на том, как правильно потратить средства, получить сдачу и вообще держать бумажник в порядке. Анализируется также система Федерального Банка, а особенно преуспевающие студенты посвящаются в тайну верного заполнения бланка при взносе суммы на текущий счёт. Некоторые другие освещаемые темы: инфляция и экономический спад – как одеться в соответствии с ситуацией. Займы, проценты, уклонение от выплат.
История европейской цивилизации: С той поры, как в мужской уборной в кафетерии «Сиддонс» на Ист Рутерфорд в Нью-Джерси были обнаружены окаменелые останки ископаемой лошади, возникло подозрение, что Европа и Америка некогда были соединены полоской земли, позднее затонувшей, или ставшей Ист Рутерфорд в Нью-Джерси, или обе версии сразу. Это разрешает под иным углом взглянуть на формирование европейского общества, и даёт возможность историкам строить гипотезы относительно того, почему она возникла там, где было бы уместнее находиться Азии. Студенты также узнают, что принято решение о проведении эпохи Возрождения в Италии.
Введение в психологию: Теория поведения человека. Почему некоторых все считают «отменными малыми», в то время как других так и подмывает ущипнуть. Есть ли конфликт между телом и разумом и, если это так, то что удобнее иметь? В фокусе зрения агрессия и бунт. (Студентам, особенно заинтересовавшимся этими аспектами психологии, рекомендуется на выбор любой из следующих зимних курсов: Введение в теорию враждебности, Враждебность – вторая ступень, Теория Ненависти, продвинутый уровень, Теоретические основы Отвращения). Специальному рассмотрению подлежит состояние сознания в противоположность состоянию бессознательности; даётся множество полезных советов, как остаться в сознании.
Психопатология: Данный курс помогает в постижении загадочного мира маний и фобий, включая страх быть пойманным и начинённым крабовым мясом, упорное нежелание отбить волейбольную подачу или невозможность из-за стеснения произнести в присутствии женщины слова «шерстяной». Анализируется и непреодолимая тяга находиться в обществе бобров.
Философия I: Охвачен весь период от Платона до Камю, раскрываются следующие темы:
Этика: Категорический императив и шесть способов заставить его работать на вас.
Эстетика: Искусство – это зеркало жизни или что вообще такое?
Метафизика: Что происходит с душой после смерти? И как она там справляется?
Эпистемология*: Познаваемо ли знание? Если нет, то откуда мы об этом знаем?
Абсурд: Почему бытие часто кажется глупым, особенно мужчинам в разноцветных ботинках? Единичность и множественность в их отношении к инаковости. (Студенты, постигшие единичность, переходят к изучению двоичности).
Философия XXIX-B: Знакомство с Богом. Противостояние с Творцом вселенной в форме неофициальных лекций и пеших прогулок.
Новейшая математика: В последнее время от классической математики не оставлено камня на камне, с тех пор, как обнаружили, что все эти годы писали цифру «5» задом наперёд. Это привело к переоценке всей системы счёта, как способа добраться от «1» до «10». Студентам будет преподана продвинутая теория булевой алгебры* (алгебры логики). Неразрешимые ранее уравнения решаются с помощью принудительных мер.
Фундаментальная астрономия: Детальное изучение вселенной, советы по уходу и уборке космоса. Солнце, состоящее из газа, в любую минуту может взорваться, от чего вся наша планетарная система полетит в тартарары: студенты получат инструкции, что предпринимать в подобной ситуации рядовому гражданину. Вас также научат различать созвездия, такие как Большая Медведица (=Ковш), Северный Крест (он же Лебедь), Стрелец (он же Лучник), и двенадцать звёзд, образующих Лумидию (также известную, как Продавщицу Кальсон).
Современная Биология: Как функционирует тело, и где обычно его можно обнаружить. Речь пойдёт о крови, о том, почему эта субстанция - лучшее, что может бежать по нашим венам. Студенты производят вскрытие лягушки, сравнивают лягушачью пищеварительную систему с человеческой, причём лягушка даёт подробный самоотчёт, за исключением случаев, когда её подают с соусом карри.
Курс беглого чтения: Данный курс поможет вам с каждым днём понемногу наращивать скорость чтения. В конце семестра студентам будет предложено прочесть «Братьев Карамазовых» за пятнадцать минут. Метод заключается в следующем: читатель бегло «сканирует» страницу и отметает всё ненужное, кроме местоимений. Вскоре исключаются и местоимения. Через некоторое время студентам предлагается вздремнуть. Препарируется лягушка. Весна приходит. Люди женятся и умирают. И Пинкертона не вернёшь.
Музыковедение III: Блокфлейта. Студент обучается наигрывать «Янки Дудл» на блокфлейте, вскоре он эволюционирует до уровня «Бранденбургских Концертов». Затем постепенный возврат к «Янки Дудл».
Музыкальное Восприятие: Чтобы правильно воспринять музыкальный шедевр, необходимо: 1) знать родину композитора, 2) уметь отличить рондо от скерцо, изображать разницу между ними в лицах. Очень важно личное отношение к услышанному. Совершенно некорректно улыбаться, если только композитор не создавал произведение как мажорное, как в Тиле Уленшпигеле, который наШПИГован музыкальными шутками (хотя лучшую партию всё же ведёт тромбон). Ухо должно быть хорошо натренировано, поскольку это наиболее легковерный орган и вполне может принять себя за нос при неправильном расположении стереоколонок. Ещё несколько предложенных тем: четырёхтактная пауза и спектр её возможностей в качестве политического давления. Грегорианские песнопения: кто из монахов отбивает такт?
Мастерство драматургии: Драма есть всецело конфликт. Очень важно развитие персонажей. И диалоги. Студенты узнают, что длинные, нудные речи усваиваются с трудом, в то время как коротенькие забавные вещицы проходят на «ура». Рассматриваются примеры усреднённой психологии зрителя: почему уткнуться кому-нибудь взглядом в затылок и силой мысли пытаться заставить его обернуться оказывается занимательнее, чем глядеть в театре на такого персонажа, как милый старикашка по имени Грампс? Изучаются занимательные странички театральной истории. К примеру, пока не изобрели курсив, постановщики часто путались в диалогах, и великие актёры оказывались на сцене в неловком положении, произнося: «Джон встаёт, идёт налево». Это, безусловно, приводило к всеобщей неловкости, а порой и к убийственным критическим отзывам. Данный феномен разбирается подробнейшим образом, и учащихся наставляют, как избежать ошибок. Обязательно к прочтению: А.Ф. Шульте «Шекспир: был ли он четырьмя дамами?»
Введение в социальную работу: Курс, созданный для наставления социальных работников, жаждущих практической трудовой деятельности. Освещаются следующие темы: как реорганизовать уличные банды в баскетбольные команды и наоборот; детские площадки как способ предотвращения юношеской преступности и способы привлечения потенциальных убийц к тренировкам на водных лыжах в бассейне; дискриминация; семья в разводе; что делать, если вас хлестнуло велосипедной цепью.
Йейтс и Гигиена, сравнительное изучение: Поэзия Уильяма Батлера Йейтса* анализируется с учётом правильного ухода за ротовой полостью. (Курс читается для ограниченного количества студентов).
Если бы импрессионисты были дантистами
(фантазийная зарисовка, посвящённая палитре настроений)
Дорогой Тео,
Неужели жизнь никогда не повернётся ко мне лучшей стороной? Присутствие духа окончательно покинуло меня. Голова разлетается на мельчайшие осколки. Миссис Соль* Швиммер хочет судиться со мной, поскольку я поставил ей мост, подвластный собственному чувству, а не размеру её нелепой челюсти. Да, так и есть. Разве могу я работать по заказу, как какой-нибудь рядовой ремесленник. Я решил, что её мост должен быть громадным, изогнутым, как Девятый Вал, с дикими, выдающимися зубами, выстреливающими хаотично в самых разных направлениях, как языки пламени. А она, видите ли, расстроена, что изделие не помещается у неё во рту. Она такая бестолковая мещанка, что еле побарываю искушение стукнуть её. Я пытался впихнуть ей искусственную пластину силой, но она торчит изнутри наподобие канделябра. А что, мне даже нравится. А она говорит, что жевать не может. Да разве есть мне до этого какое-то дело. Всё, Тео, я так больше не могу. Я предложил Сезанну работать в одном офисе, но он стар, дряхл и немощен, и не может держать инструменты в руках; приходится привязывать их к запястьям, но руки всё равно трясутся и, находясь в ротовой полости, он выбивает больше зубов, чем лечит. Заклинаю, скажи, что делать?
Винсент
Дорогой Тео,
На этой неделе сделал несколько рентгеновских снимков ротовой полости, был уверен, что они хороши. Дега осмотрел их и остался недоволен. Говорит, композиция не дотягивает. Все кариозные полости скопились в левом нижнем углу. Я десять раз объяснял ему, что это и есть реализм, что именно так выглядит рот Миссис Слоткин, но он и слышать ничего не хотел. Он сказал, что ненавидит рамы, что красное дерево слишком массивно. После его ухода я порвал снимки в клочья. Да, если тебе эти мои бедствия кажутся ещё недостаточными, слушай дальше: я попробовал себя в работе с корневыми каналами Миссис Уилмы Зардис, но, будучи уже на полпути к цели, я вдруг был охвачен хандрой. Я осознал, что работа с каналами – совершенно не моё призвание. Кровь прилила к лицу, и появилось лёгкое головокружение. Я выбежал из кабинета на воздух, чтобы хоть немного отдышаться. Я выпал из жизни на несколько дней и очнулся на морском берегу. Когда я вернулся в офис, она всё ещё сидела в кресле. Я закончил работу исключительно из чувства долга, но так и не смог заставить себя поставить подпись под ней.
Винсент
Дорогой Тео,
Опять вынужден просить тебя о финансовом вспоможении. Знаю, какая я обуза для тебя, но к кому ещё обратиться?! Деньги нужны мне на материалы. Работаю сейчас исключительно зубной нитью, импровизируя по мере продвижения, и результаты просто превосходные! Боже! Ни цента не осталось даже на новокаин. Сегодня удалял зуб, и пришлось обезболивать пациента чтением Драйзера. Помоги.
Винсент
Дорогой Тео,
Решился разделить практику с Гогеном. Он знает своё дело, специализируется на мостах, и, кажется, симпатизирует мне. Он очень тепло отозвался о моей работе с мистером Джеем Грингласом. Если припоминаешь, я запломбировал нижнюю семёрку, потом внезапно решил, что работа никудышная, и попытался вытащить пломбу. Гринглас был непреклонен, и мы отправились в суд. Сам собой всплыл закономерный вопрос о праве собственности: по совету адвоката, я подал иск на зуб целиком, и мы сошлись на пломбе. Знаешь, один господин увидел этот зуб в углу моего кабинета, хочет показать его на выставке. Речь заходит даже о ретроспективном показе.
Винсент
Дорогой Тео,
Теперь я понимаю, как ошибался, решившись разделить с Гогеном кабинет. Он легковозбудимый субъект. «Лаворис»* пьёт прямо в неограниченных количествах. Когда я указал ему на это, он впал в неистовство, и сдёрнул со стены мой сертификат дантиста. Когда мы оба немного успокоились, я убедил его попробовать пломбирование на пленере, и мы отправились работать в поля, окружённые золотом и зеленью. Он поставил коронки мисс Анжеле Тоннато, а я поставил временную пломбу м-ру Луису Кауфману. И так нам хорошо работалось вдвоём на свежем воздухе! Гряды сверкающих на солнце белоснежных зубов! Неожиданно поднялся ветер, и унёс в кусты парик м-ра Кауфмана. Он ринулся за ним и опрокинул инструменты Гогена. Гоген обвинил во всём меня и попытался атаковать, но вместо этого по ошибке толкнул м-ра Кауфмана, и тот приземлился на скоростную бормашину. М-р Кауфман лебедью пролетел мимо меня, прихватив за компанию мисс Тоннато. В довершение всех бед эти негодяи, компания «Рифкин, Рифкин, Рифкин и Мельцер», наложили лапу на мой заработок. Пришли хоть что-нибудь.
Винсент
Дорогой Тео,
Во всей планете не сыщешь бóльшего флегматика, чем Тулуз-Лотрек. Больше всего на свете он жаждет славы великого дантиста, и у него есть прирождённый талант: но он слишком короток, чтобы дотянуться до пациента, а подняться на подставку гордость мешает. Выпростав руки как можно выше над головой, он наощупь блуждает в области губ, а вчера, вместо того, чтобы поставить миссис Фительсон коронку куда следует, он увенчал ею подбородок. Наряду с этим мой давнишний приятель Моне отказывается браться за что-либо, кроме очень обширных челюстей, а Сёра, излишне подверженный смене настроений, пытается внедрить метод чистки одного зуба за сеанс, пока постепенно, шаг за шагом, не подойдёт вплотную к идеалу, к совершенной «полноте и чистоте» зубов. Я вижу в его работах солидность архитектора, но разве это работа истинного стоматолога?
Винсент
Дорогой Тео,
Я безнадёжно влюблён. Клэр Мемлинг приходила на прошлой неделе по записи на профилактическую санацию (я послал ей открытку с извещением, что с момента её последнего визита – плановой чистки зубов – прошло полгода, на самом-то деле прошло всего четыре дня). Тео, у меня прямо голову сносит! Тлею от вожделения! Чего стоит один её прикус! Ни разу в моей практике ещё не попадался такой прикус! Идеальные, ровные, сомкнутые ряды зубов! Это тебе не пещера миссис Иткин, у которой нижние зубы выдаются вперёд на дюйм относительно верхних, что придаёт ей ещё бóльшее сходство с оборотнем. У Клэр всё иначе. Зубы встречаютcя в приветствии и происходит совершеннейшая смычка. Когда видишь такое, понимаешь: Бог есть. И в то же время есть милые изъяны, не идеальна до приторности: проскользнул небольшой промежуток между нижней девяткой и одиннадцатым. Десятка была утеряна в детстве. Нежданно-негаданно в ней образовалась дырка. Извлечь её не составило труда (если уж говорить напрямоту, она выпала во время разговора), а искусственным её так никогда и не заменили. «Ничто не заменит нижнюю десятку» - призналась она мне. «Она была больше, чем зуб, в ней тогда сосредотачивалась вся моя жизнь». Из деликатности эта тема редко обсуждалась по мере её взросления, но я чувствовал, что она очень хочет выговориться именно со мной, потому что доверяет. О, Тео, я люблю её. Сегодня я осматривал её рот, и снова был тем неуклюжим начинающим студентиком, который постоянно роняет тампоны и зеркальца. Чуть позже я обвил её руками, показывая, как правильно чистить зубы. Глупышка до сих пор думала, что щётка должна оставаться неподвижной, и мотала головой из стороны в сторону. В следующий четверг я планирую сделать ей заморозку и попрошу сделаться моей женой.
Винсент
Дорогой Тео,
Мы с Гогеном снова повздорили, и он отправился на Таити. Я прервал его в деликатный момент, в самый разгар удаления зуба. Навалившись коленом на грудь м-ра Нэта Фельдмана, он сдавил щипцами его верхний правый коренной. Завязалась типичная в подобном случае борьба, когда я имел несчастье подвернуться под руку с вопросом о своей фетровой шляпе. Гоген, будучи побеспокоенным, ослабил хватку, а пациент, воспользовавшись замешательством, выскользнул из кресла и пулей выскочил вон. Маэстро впал в неистовство. Он зажал мою голову в рентгеновском аппарате и продержал в таком положении долгих десять минут, после чего ещё несколько часов я не мог одновременно моргать обоими глазами. Теперь я снова один.
Винсент
Дорогой Тео,
Всё пропало! Сегодня был тот самый ответственный день «икс», когда я собирался сделать Клэр предложение, и, конечно, был несколько напряжён, - нервничал. Она была неотразима в платье из белой органзы, соломенной шляпке, образ дополняли «высокие дёсны»*. Она сидит в кресле, во рту – дренажный хоботок, а сердце моё готово выпрыгнуть из груди. Я попытался придать романтики: немного приглушил освещение и попытался найти какую-нибудь занимательную тему для разговора. Я сделал анестезию ей и себе заодно. Когда я почувствовал, что момент настал, то посмотрел ей прямо в глаза и прошептал: «Пожалуйста, прополощите». И она рассмеялась! Да, Тео, она смеялась надо мной, а потом вдруг разозлилась. «Неужели ты действительно мог представить, что я ни с того ни с сего буду полоскать рот в присутствии такого, как ты? Неудачная шутка!» Я попытался исправить положение: «Пожалуйста, постой, ты не понимаешь». Она отрезала: «Отлично я всё понимаю! Ни с кем и никогда я не буду споласкивать рот, разве что с дипломированным ортодонтом! Надо же такое выдумать, что я буду полоскать рот в таком месте! Больше не подходи ко мне!» И с криком она убежала прочь. Тео! Хочется умереть.. Вижу своё отражение в зеркале – и готов разбить его. Просто разбить.. Надеюсь, у тебя всё в порядке.
Винсент
Дорогой Тео,
Да, не удивляйся. Ухо, выставленное на продажу в магазине братьев Фляйшман в Новелти, моё. Думаю, то была не самая моя творческая идея, но мне хотелось преподнести Клэр подарок на день рождения в прошлое воскресенье, а магазины все, как назло, были закрыты. Знаю, знаю, и не говори. Иногда жалею, что не послушал отца и не стал художником. Не так увлекательно, зато жизнь стабильная.
Винсент
Угроза НЛО
(Летающие тарелки наступают)
Сообщения о неопознанных летающих объектах вновь появились на газетных полосах, вот почему самое время как можно серьёзнее разобраться в существе вопроса. Вообще-то время десять минут девятого, так что мы не только слегка припозднились, но я, к тому же, ещё и проголодался. До сих пор общественности могло показаться, что такие вещи, как летающие тарелки, привидеться могут лишь чудакам и оригиналам. Зачастую свидетели «необъяснимого» причисляли себя даже к обеим этим группировкам. Со временем, однако, научному сообществу и военно-воздушным силам пришлось пересмотреть некогда принятую скептическую точку зрения на предмет, поскольку участились случаи наблюдения неопознанных объектов вполне уважаемыми лицами, и была даже назначена сумма в двести долларов на всестороннее изучение явления. Вопрос, собственно, вот в чём: есть ли что-нибудь там, наверху? И, если есть, располагают ли они лазерным оружием?
Может оказаться, что не все неопознанные летающие объекты имеют внеземное происхождение: однако специалисты сходны во мнении, что любой летательный аппарат в форме сигары, способный взмывать вертикально со скоростью двенадцать тысяч миль в секунду, требует уровня технического обслуживания и свечей зажигания, доступных только на Плутоне. Если эти объекты и вправду были разработаны на другой планете, тогда их цивилизация на миллионы лет превосходит по развитию землян. Или так, или им просто больше повезло. Профессор Леон Спесимэн уверен, что в космосе есть цивилизация, обгоняющая нашу где-то минут на пятнадцать. Он не сомневается, что это даёт им огромное преимущество: всегда успеешь на деловое свидание.
Доктор Брэкиш Мэнзи, который то ли является сотрудником Обсерватории на горе Уилсона, то ли пациентом клиники для душевнобольных на вышеупомянутой горе (в письме указано неразборчиво), утверждает, что путешественникам при передвижении приблизительно со скоростью света, понадобились бы миллионы лет, чтобы добраться до нас даже с ближайшей солнечной системы, да и, если судить по качеству бродвейских шоу, такой вояж вряд ли бы был бы оправдан. А с большей скоростью передвигаться и невозможно, да и крайне нежелательно, т.к. шляпу всё время сдувает.
Любопытно, что с точки зрения современной астрономии вселенная конечна. Что ж, идея весьма заманчива, особенно для тех, кто вечно теряет свои вещи. Ключевым моментом в понимании вселенной является осознание того, что она расширяется, и однажды разлетится на кусочки и вообще исчезнет. Вот почему разумнее пойти на компромисс, если девушка из соседнего офиса вам приглянулась: даже если ей чего-то и недостаёт, - всё лучше, чем остаться с носом.
Наиболее распространённый вопрос об НЛО: если летающие блюдца и вправду прилетели к нам из открытого космоса, почему же их пилотам не приходит в голову наладить с нами контакт, вместо того, чтобы загадочно реять над пустынными местностями? Моя теория заключается в следующем: а может для созданий с другой планеты «реяние» и «парение» - дозволенные этикетом средства общения. Если вдуматься, это может быть даже вполне приятно. У меня однажды был полугодичный опыт парения над восемнадцатилетней актрисой – лучший период в моей биографии, должен сказать. Также не стоит забывать, что когда речь заходит о формах жизни на других планетах, обычно подразумеваются аминокислоты, которые и на вечеринках-то не очень расположены к общению.
Многие склонны считать НЛО современной проблемой, однако не есть ли это явление, с которым человечество сталкивалось на протяжении веков? (Для нас столетие кажется бесконечностью, особенно если на руках долговая расписка, но в астрономических масштабах – всё равно, что чих. Вот почему нелишне всегда иметь зубную щётку под рукой и быть готовым смыться по первому сигналу). Учёные любят сейчас говорить, что НЛО наблюдались уже и в библейские времена. Так, в Книге Левит* говорится: «И появился над армией ассирийцев огромный серебряный шар, и во всём Вавилоне раздался вой и скрежет зубовный, пока Пророки не призвали солдат взять себя в руки и держать строй.
Нет ли сходства между этим случаем и случаем, описанным годами позже Парменидом: «Внезапно три оранжевых предмета возникли в небесах и начали кружить над центром Афин, паря над банями: и мудрейшие философы тогда схватились за полотенца». И, в свою очередь, нет ли связи между этими «оранжевыми предметами» и тем, что описано в манускрипте двенадцатого века, найденного недавно в Саксонской церкви: «И громким хохотом всхохотал он: «Всемерно были правы те, кто не желал омочить сапог задолго до того, как раскалённый шар проплыл в высоте!» Благодарю за внимание, дамы и господа»*. Эти слова были однозначно истолкованы средневековым духовенством, как знак конца света; поэтому людей постигло немалое разочарование, когда понедельник всё же настал, и пришлось выходить на работу.
Последний и наиболее убедительный случай необъяснимого небесного явления был зафиксирован в 1822 году самим Гёте. «Возвращаясь домой с фестиваля Беспокойства* в Лейпциге, - пишет он, - я шёл по лугу, случайно поднял взор, и увидел, как несколько алых огненных шаров возникли вдруг на южной оконечности неба. Они снижались с невероятной быстротой, потом начали гоняться за мной. Я крикнул им, что я гений, вследствие чего не могу быстро бегать, но только пустил слова на ветер. Это привело меня в бешенство, и я начал изрыгать проклятия, после чего они немедленно испугались и скрылись из виду. Я поделился с Бетховеном, забыв, что он уже оглох, и он согласно покивал головой, и улыбнулся, и сказал: «Да, да, так».
Как правило, тщательные исследования приводят к тому, что наиболее «неопознанные» объекты оказываются предметами вполне заурядными, такими как метеозонд, метеорит или спутник, а однажды в этой роли выступил даже некто по имени Льюис Мандельбаум, которого сдуло ветром с Всемирного Торгового Центра. Один из таких типичных «опознанных» случаев произошёл с сэром Честером Рэмсботтомом 5 июня 1961 г. в Шропшире: «Ехал я по дороге в два часа ночи и тут увидел некий предмет в форме сигареты, который, казалось, преследует мой автомобиль. Куда бы я ни ехал, он не отставал, ловко маневрируя на крутых виражах. Предмет был раскаленно-пунцовым, и, несмотря на все мои ухищрения и приличную скорость, не отставал ни на йоту. Я запаниковал и даже взмок. Я издал отчаянный крик, по-видимому, потерял сознание, но очнулся в больнице чудесным образом в целости и сохранности». Подвергнув данный случай изучению, специалисты определили, что предметом «в форме сигары» был нос сэра Честера. Вполне естественно, что никакие уловки не помогали избавиться от него, он ведь был прикреплён к лицу.
О другом, позднее раскрытом случае, якобы произошедшем во второй половине апреля 1972г., поведал генерал-майор Кёртис Мемлинг с базы Воздушных Сил в Эндрюсе: «Однажды ночью я шёл по полю и вдруг увидел в небе большой серебряный диск. Он проскользил менее чем в пятидесяти футах надо мной и несколько раз выполнил в воздухе фигуры, неподсильные обычной летательной технике. Неожиданно аппарат набрал скорость и умчался, только его и видели».
Следователям показалось подозрительным, что генерал Мемлинг не может удержаться от хихиканья, рассказывая о случившемся. Позднее он признался, что только что вернулся из кинотеатра при гарнизоне с показа кинокартины «Война Миров» и «находился под большим впечатлением». Парадоксально, но генерал Мемлинг на этом не остановился: в 1976г. он отрапортовал ещё об одной встрече с НЛО, но вскоре обнаружилось, что он тоже зациклился на носе сэра Честера Рэмсботтома. Этот инцидент привёл в оцепенение ВВС США, и, в конечном счёте, закончился для Мемлинга трибуналом.
Но если большинство историй столкновения с НЛО так или иначе объяснимы, то как быть с тем меньшинством, которые объяснению не поддаются? Приведём случаи наиболее таинственных встреч с инопланетным разумом. Вот первый из них, произошедший с парнем из Бостона в мае 1969г.: «Я гулял по пляжу с женой. Жена моя – женщина не очень привлекательная. Страдает от лишнего веса. Скажем прямо, я катил её на тележке. Я посмотрел вверх и неожиданно увидел стремительно снижающееся гигантское белое блюдце. Видимо, я струхнул порядком, потому что бросил коляску, в которой катил жену, и кинулся прочь. Тарелка пролетела прямо у меня над головой, и я услышал леденящий душу металлический голос: «Перезвони в справочную службу». Дома я прослушал автоответчик и получил сообщение, что мой брат Ральф переехал, и всю корреспонденцию отныне нужно переправлять ему на Нептун. Больше я его не видел. У моей жены случилось сильнейшее нервное расстройство в связи с произошедшим, так что с тех пор разговаривает она только с помощью перчаточной куклы».
Другой сигнал поступил от лётчика А.М. Аксельбанка из Афин, штат Джорджия в феврале 1971г.: «Вообще-то я опытный пилот. В тот день на своей малышке Чесне* я отправился из Нью-Мексико в Амарильо, штат Техас, сбросить парочку бомб на жителей, с чьими религиозными воззрениями не был полностью согласен. Лечу себе и вдруг вижу, что рядом летит какая-то штуковина: другой самолёт, подумал я, пока он не выпустил зелёный пучок света, от которого мой самолёт снизился за четыре секунды на одиннадцать тысяч футов, от чего с головы слетел шиньон и проделал в обшивке дыру в два фута. Я давал неоднократные сигналы о помощи по радио, но почему-то на связь упорно выходила только старая программа «Мистер Энтони». Неопознанный объект вновь подошёл очень близко, а затем на умопомрачительной скорости унёсся прочь в неопознанные дали. Я к этому моменту уже сбился с курса, поэтому пришлось произвести вынужденную посадку на главную автомагистраль. Я преспокойно продолжил движение по дороге, и только когда пытался объехать камеру слежения обломал крылья».
Вот, пожалуй, один из наиболее сверхъестественных случаев, произошедший на Лонг Айленд в августе 1975г. с жителем Монтак Поинт: «Я лежал в постели на своей вилле, но заснуть не мог: жареный цыплёнок в холодильнике не давал мне покоя, я чувствовал, что имею на него полное право. Я дождался, пока жена окончательно не уснёт, и прокрался на цыпочках в кухню. Помню, как посмотрел на часы. Было ровно 4:15. Я уверен в этом на 100%, потому что вот уже двадцать один год, как наши кухонные часы не работают, и всегда показывают одно и то же время. Я заметил, что наш пёс Джудас как-то странно себя ведёт: стоит на задних лапах и распевает «Как чудесно быть девчонкой!» Неожиданно комната окрасилась в ярко-оранжевый цвет. Вначале я решил, что жена застукала меня за тайноядением и подожгла дом. Но, выглянув в окно, с удивлением обнаружил, что в саду, прямо над верхушками деревьев, парит здоровенный сигарообразный летательный аппарат и испускает оранжевый свет. Так и простоял я, как громом поражённый, наверное, несколько часов, точнее не скажешь, потому что часы по-прежнему упорно показывали 4:15. Наконец из летательной машины высунулся большой механический коготь, подцепил два куска жареной курицы, которые я держал в руке, и спешно ретировался. Аппарат взмыл в небо и, мгновенно набрав нешуточную скорость, испарился. Когда я рапортовал о случившемся в Военно-Воздушные Силы, они заверили меня, будто это была стая птиц. Когда я попытался оспорить эту версию, полковник Квинси Баскомб лично от лица ВВС пообещал возместить мне оба куска курицы. На сегодняшний день я получил только один».
И напоследок о произошедшем в январе 1977г.. Рассказывают двое фабричных рабочих из Луизианы: «Рыбачили мы, значит, с Роем в заводи. А что, я люблю заводь, Рой тоже. Да говорю же, не пили мы, хотя и прихватили с собой галлончик метилхлорида: Рой не даст соврать, хорошо идёт эта вещь либо с лимончиком, либо с небольшой головкой лука. Значится, где-то в полночь мы посмотрели наверх и увидели, как светло-жёлтый шар опускается на болото. Вначале Рой принял его за америкаского журавля и выстрелил, но я говорю: «Слушай, Рой, разве ж это журавль? Глянь, клюва-то нет». Ну это у их главный признак. У парнишки Роя Гаса есть клюв, так вот он воображает, будто тоже журавль. Значится, отъезжает в сторону ихняя дверь и выплывает несколько тамошних. Выглядели-то они как маленькие рации с зубами и коротко остриженные. Да, и ножки были, только заместо пальцев колёсики. Они поманили меня, чтобы я, значит, подошёл поближе. Ну, я подошёл, а они вкололи какую-то жидкость, что я аж заулыбался, и стал вести себя как малец. Говорили они промеж себя как-то странно, звучало это так, как если въехать задним ходом в толстяка. Подняли меня в корабль и всего меня подробно обсмотрели. Я-то был не против - вот уж два года, как не проверялся. Они уже как-то успели и язык наш выучить, хотя всё ещё делали смешные ошибки, например, вместо «герменевтика» говорили «эвристика». Они сказали, что прилетели с другой галактики, чтобы предупредить землян, что нужно жить в мире, а не то они вернуться с каким-то особым оружием и каждому первенцу мужского пола тогда не поздоровится. Ещё они сказали, что через пару дней будет готов мой анализ крови, а если они вовремя не появятся, я всё равно могу свободно жениться на Клэр».
The Gossage-Vardebedian Papers
My Dear Vardebedian:
I was more than a bit chagrined today, on going through the morning's mail, to find that my letter of September 16, containing my twenty-second move (knight to the king's fourth square), was returned unopened due to a small error in addressing-precisely, the omission of your name and residence (how Freudian can one get?), coupled with a failure to append postage. That I have been disconcerted
of late due to equivocation in the stock market is no secret, and though on the above-mentioned September 16 the culmination of a long-standing downward spiral dropped Amalgamated Anti-Matter off the Big Board once and for all, reducing my broker suddenly to the legume family, I do not offer this as an excuse for my negligence and monumental ineptitude. I goofed. Forgive me. That you failed to notice the missing letter indicates a certain disconcertion on your part, which I put down to zeal, but heaven knows we all make mistakes. That's life-and
chess.
Well, then, the error laid bare, simple rectification follows. If you would be so good as to transfer my knight to your king's fourth square I think we may proceed with our little game more accurately. The announcement of checkmate which you made in this morning's mail is, I fear, in all fairness, a false alarm, and if you will reexamine the positions in light of today's discovery, you will find that it is your king that lies close to mate, exposed and undefended, an immobile target for my predatory bishops. Ironic, the vicissitudes of miniature war! Fate, in the guise of the dead-letter office, waxes omnipotent and-voile!- the worm turns. Once again, I beg you accept sincerest apologies for the unfortunate carelessness, and I await anxiously your next move.
Enclosed is my forty-fifth move: My knight captures your queen.
Sincerely,
Gossage
Gossage:
Received the letter this morning containing your forty-fifth move (your knight captures my queen?), and also your lengthy explanation regarding the mid-September ellipsis in our correspondence. Let me see if I understand you correctly. Your knight, which I removed from the board weeks ago, you now claim should be resting on the king's fourth square, owing to a letter lost in the mail twenty-three moves ago. I was not aware that any such mishap had occurred, and remember distinctly your making a twenty-second move, which I think was your rook to the queen's sixth square, where it was subsequently butchered in a gambit of yours that misfired tragically.
Currently, the king's fourth square is occupied by my rook, and as you are knightless, the dead-letter office notwithstanding, I cannot quite understand what piece you are using to capture my queen with. What I think you mean, as most of your pieces are blockaded, is that you request your king be moved to my bishop's fourth square (your only possibility)-an adjustment I have taken the liberty of making and then countering with today's move, my forty-sixth, wherein I capture your queen and put your king in check. Now your letter becomes clearer.
I think now the last remaining moves of the game can be played out with smoothness and alacrity.
Faithfully,
Vardebedian
Vardebedian:
I have just finished perusing your latest note, the one containing a bizarre forty-sixth move dealing with the removal of my queen from a square on which it has not rested for eleven days. Through patient calculation, I think I have hit upon the cause of your confusion and misunderstanding of the existing facts. That your rook rests on the king's fourth square is an impossibility commensurate with two like snowflakes; if you will refer back to the ninth move of the game, you will see clearly that your rook has long been captured. Indeed, it was that same daring sacrificial combination that ripped your center and cost you both your rooks. What are they doing on the board now?
I offer for your consideration that what happened is as follows: The intensity of foray and whirlwind exchanges on and about the twenty-second move left you in a state of slight dissociation, and in your anxiety to hold your own at that point you failed to notice that my usual letter was not forthcoming but instead moved your own pieces twice, giving you a somewhat unfair advantage, wouldn't you say? This is over and done with, and to retrace our steps tediously would be difficult, if not impossible. Therefore, I feel the best way to rectify this entire matter is to allow me the opportunity of two consecutive moves at this time. Fair is fair.
First, then, I take your bishop with my pawn. Then, as this leaves your queen unprotected, I capture her also. I think we can now proceed with the last stages
unhampered.
Sincerely,
Gossage
P.S.: I am enclosing a diagram showing exactly how the board looks, for your edification in your closing play. As you can see, your king is trapped, unguarded and alone in the center. Best to you.
G.
Gossage:
Received your latest letter today, and while it was just shy of coherence, I think I can see where your bewilderment lies. From your enclosed diagram, it has become apparent to me that for the past six weeks we have been playing two completely different chess games-myself according to our correspondence, you more in keeping with the world as you would have it, rather than with any rational system of order. The knight move which allegedly got lost in the mail would have been impossible on the twenty-second move, as the piece was then standing on the edge of the last file, and the move you describe would have brought it to rest on the coffee table, next to the board.
As for granting you two consecutive moves to make up for one allegedly lost in the mail-surely you jest, Pops. I will honor your first move (you may take my bishop), but I cannot allow the second, and as it is now my turn, I retaliate by removing your queen with my rook. The fact that you tell me I have no rooks means little in actuality, as I need only glance downward at the board to see them darting about with cunning and vigor.
Finally, that diagram of what you fantasize the board to look like indicates a freewheeling, Marx Brothers approach to the game, and, while amusing, this hardly speaks well for your assimilation of Nimzowitsch on Chess, which you hustled from the library under your alpaca sweater last winter, because I saw you. I suggest you study the diagram I enclose and rearrange your board accordingly,
that we might finish up with some degree of precision.
Hopefully,
Vardebedian
Vardebedian:
Not wanting to protract an already disoriented business (I know your recent illness has left your usually hardy constitution somewhat fragmented and disorganized, causing a mild breach with the real world as we know it), I must take this opportunity to undo our sordid tangle of circumstances before it progresses irrevocably to a Kafkaesque conclusion.
Had I realized you were not gentleman enough to allow me an equalizing second move, I would not, on my forty-sixth move, have permitted my pawn to capture your bishop. According to your own diagram, in fact, these two pieces were so placed as to render that impossible, bound as we are to rules established by the World Chess Federation and not the New York State Boxing Commission.
Without doubting that your intent was constructive in removing my queen, I interject that only disaster can ensue when you arrogate to yourself this arbitrary power of decision and begin to play dictator, masking tactical blunders with duplicity and aggression-a habit you decried in our world leaders several months ago in your paper on "De Sade and Non-Violence."
Unfortunately, the game having gone on non-stop, I have not been able to calculate exactly on which square you ought to replace the purloined knight, and I suggest we leave it to the gods by having me close my eyes and toss it back on the board, agreeing to accept whatever spot it may land on. It should add an element of spice to our little encounter. My forty-seventh move: My rook captures your knight.
Sincerely,
Gossage
Gossage:
How curious your last letter was! Well-intended, concise, containing all the elements that would appear to make up what passes among certain reference groups as a communicative effect, yet tinged throughout by what Jean- Paul Sartre is so fond of referring to as "nothingness." One is immediately struck by a profound sense of despair, and reminded vividly of the diaries sometimes left by doomed explorers lost at the Pole, or the letters of German soldiers at Stalingrad. Fascinating how the senses disintegrate when faced with an occasional black truth, and scamper amuck, substantiating mirage and constructing a precarious buffer against the onslaught of all too terrifying existence!
Be that as it may, my friend, I have just spent the better part of a week sorting out the miasma of lunatic alibis known as your correspondence in an effort to adjust matters, that our game may be finished simply once and for all. Your queen is gone. Kiss it off. So are both your rooks. Forget about one bishop altogether, because I took it. The other is so impotently placed away from the main action of the game that don't count on it or it'll break your heart.
As regards the knight you lost squarely but refuse to give up, I have replaced it at the only conceivable position it could appear, thus granting you the most incredible brace of unorthodoxies since the Persians whipped up this little diversion way back when. It lies at my bishop's seventh square, and if you can pull your ebbing faculties together long enough to appraise the board you will notice this same coveted piece now blocks your king's only means of escape from my suffocating pincer. How fitting that your greedy, plot be turned to my advantage! The knight, grovelling its way back into play, torpedoes your end game!
My move is queen to knight five, and I predict mate in one move.
Cordially,
Vardebedian
Vardebedian:
Obviously the constant tension incurred defending a series of numbingly hopeless chess positions has rendered the delicate machinery of your psychic apparatus sluggish, leaving its grasp of external phenomena a jot flimsy. You give me no alternative but to end the contest swiftly and mercifully, removing the pressure before it leaves you permanently damaged.
Knight-yes, knight!-to queen six. Check.
Gossage
Gossage:
Bishop to queen five. Checkmate.
Sorry the competition proved too much for you, but if it's any consolation, several local chess masters have, upon observing my technique, flipped out. Should you want a rematch, I suggest we try Scrabble, a relatively new interest of mine, and one that I might conceivably not run away with so easily.
Vardebedian
Vardebedian:
Rook to knight eight. Checkmate.
Rather than torment you with the further details of my mate, as I believe you are basically a decent man (one day, some form of therapy will bear me out), I accept your invitation to Scrabble in good spirits. Get out your set. Since you played white in chess and thereby enjoyed the advantage of the first move (had I known your limitations, I would have spotted you more), I shall make the first play. The seven letters I have just turned up are 0, A, E, J, N, R, and Z-an unpromising jumble that should guarantee, even to the most suspicious, the integrity of my draw. Fortunately, however, an extensive vocabulary, coupled with a penchant for esoterica, has enabled me to bring etymological order out of what, to one less literate, might seem a mishmash. My first word is "ZANJERO." Look it up. Now lay it out, horizontally, the E resting on the center square. Count carefully, not overlooking the double word score for an opening move and the fifty-point bonus for my use of all seven letters. The score is now 116-0.
Your move.
Gossage
Death Knocks
(The play takes place in the bedroom of the Nat Ackermans' two-story house, somewhere in Kew Gardens. The carpeting is wall-to-wall. There is a big double bed and a large vanity. The room is elaborately furnished and curtained, and on the walls there are several paintings and a not really attractive barometer. Soft theme music as the curtain rises. Nat Ackerman, a bald, paunchy fifty-seven-year-old dress manufacturer is lying on the bed finishing off tomorrow's Daily News. He wears a bathrobe and slippers, and reads by a bed light clipped to the white headboard of the bed. The time is near midnight. Suddenly we hear a noise, and Nat sits up and looks at the window.)
NAT: What the hell is that?
(Climbing awkwardly through the window is a sombre, caped figure. The intruder wears a black hood and skintight black clothes. The hood covers his head but not his face, which is middle-aged and stark white. He is something like Nat in appearance. He huffs audibly and then trips over the windowsill and falls into the room.)
DEATH (for it is no one else): Jesus Christ. I nearly broke my neck.
NAT (watching with bewilderment): Who are you?
DEATH: Death.
NAT: Who?
DEATH: Death. Listen-can I sit down? I nearly broke my neck. I'm shaking like a leaf.
NAT: Who are you?
DEATH: Death. You got a glass of water?
NAT: Death? What do you mean, Death?
DEATH: What is wrong with you? You see the black costume and the whitened face?
NAT: Yeah.
DEATH: Is it Halloween?
NAT: No.
DEATH: Then I'm Death. Now can I get a glass of water-or a Fresca?
NAT: If this is some joke-
DEATH: What kind of joke? You're fifty-seven? Nat Ackerman? One-eighteen Pacific Street? Unless I blew it-where's that call sheet? (He fumbles through pocket, finally producing a card with an address on it. It seems to check.)
NAT: What do you want with me?
DEATH: What do I want? What do you think I want?
NAT: You must be kidding. I'm in perfect health.
DEATH (unimpressed): Uh-huh. (Looking around) This is a nice place. You do it yourself?
NAT: We had a decorator, but we worked with her.
DEATH (looking at picture on the wall): I love those kids with the big eyes.
NAT: I don't want to go yet.
DEATH: You don't want to go? Please don't start in. As it is, I'm nauseous from the climb.
NAT: What climb?
DEATH: I climbed up the drainpipe. I was trying to make a dramatic entrance. I see the big windows and you're awake reading. I figure it's worth a shot. I'll climb up and enter with a little-you know ... (Snaps fingers) Meanwhile, I get my heel caught on some vines, the drainpipe breaks, and I'm hanging by a thread. Then my cape begins to tear. Look, let's just go. It's been a rough night.
NAT: You broke my drainpipe?
DEATH: Broke. It didn't break. It's a little bent. Didn't you hear anything? I slammed into the ground.
NAT: I was reading.
DEATH: You must have really been engrossed. (Lifting newspaper Nat was reading) "NAB COEDS IN POT ORGY." Can I borrow this?
NAT: I'm not finished.
DEATH: Er-I don't know how to put this to you, pal ...
NAT: Why didn't you just ring downstairs?
DEATH: I'm telling you, I could have, but how does it look? This way I get a little drama going. Something. Did you read Faust?
NAT: What?
DEATH: And what if you had company? You're sitting there with important people. I'm Death-I should ring the bell and traipse right in the front? Where's your thinking?
NAT: Listen, Mister, it's very late.
DEATH: Yeah. Well, you want to go?
NAT: Go where?
DEATH: Death. It. The Thing. The Happy Hunting Grounds. (Looking at his own knee) Y'know, that's a pretty bad cut. My first job, I'm liable to get gangrene yet.
NAT: Now, wait a minute. I need time. I'm not ready to go.
DEATH: I'm sorry. I can't help you. I'd like to, but it's the moment.
NAT: How can it be the moment? I just merged with Modiste Originals.
DEATH: What's the difference, a couple of bucks more or less.
NAT: Sure, what do you care? You guys probably have all your expenses paid.
DEATH: You want to come along now?
NAT (studying him): I'm sorry, but I cannot believe you're Death.
DEATH: Why? What'd you expect-Rock Hudson?
NAT: No, it's not that.
DEATH: I'm sorry if I disappointed you.
NAT: Don't get upset. I don't know, I always thought you'd be . . . uh . . . taller.
DEATH: I'm five seven. It's average for my weight.
NAT: You look a little like me.
DEATH: Who should I look like? I'm your death.
NAT: Give me some time. Another day.
DEATH: I can't. What do you want me to say?
NAT: One more day. Twenty-four hours.
DEATH: What do you need it for? The radio said rain tomorrow.
NAT: Can't we work out something?
DEATH: Like what?
NAT: You play chess?
DEATH: No, I don't.
NAT: I once saw a picture of you playing chess.
DEATH: Couldn't be me, because I don't play chess. Gin rummy, maybe.
NAT: You play gin rummy?
DEATH: Do I play gin rummy? Is Paris a city?
NAT: You're good, huh?
DEATH: Very good.
NAT: I'll tell you what I'll do-
DEATH: Don't make any deals with me.
NAT: I'll play you gin rummy. If you win, I'll go immediately. If I win, give me some more time. A little bit-one more day.
DEATH: Who's got time to play gin rummy?
NAT: Come on. If you're so good.
DEATH: Although I feel like a game ...
NAT: Come on. Be a sport. We'll shoot for a half hour.
DEATH: I really shouldn't.
NAT: I got the cards right here. Don't make a production.
DEATH: All right, come on. We'll play a little. It'll relax me.
NAT: (getting cards, pad, and pencil): You won't regret this.
DEATH: Don't give me a sales talk. Get the cards and give me a Fresca and put out something. For God's sake, a stranger drops in, you don't have potato chips or pretzels.
NAT: There's M&M's downstairs in a dish.
DEATH: M&M's. What if the President came? He'd get M&M's, too?
NAT: You're not the President.
DEATH: Deal.
(Nat deals, turns up a five.)
NAT: You want to play a tenth of a cent a point to make it interesting?
DEATH: It's not interesting enough for you?
NAT: I play better when money's at stake.
DEATH: Whatever you say, Newt.
NAT: Nat. Nat Ackerman. You don't know my name?
DEATH: Newt, Nat-I got such a headache.
NAT: You want that five?
DEATH: No.
NAT: So pick.
DEATH (surveying his hand as he picks): Jesus, I got nothing here.
NAT: What's it like?
DEATH: What's what like?
(Throughout the following, they pick and discard.)
NAT: Death.
DEATH: What should it be like? You lay there.
NAT: Is there anything after?
DEATH: Aha, you're saving twos.
NAT: I'm asking. Is there anything after?
DEATH (absently): You'll see.
NAT: Oh, then I will actually see something?
DEATH: Well, maybe I shouldn't have put it that way. Throw.
NAT: To get an answer from you is a big deal.
DEATH: I'm playing cards.
NAT: All right, play, play.
DEATH: Meanwhile, I'm giving you one card after another.
NAT: Don't look through the discards.
DEATH: I'm not looking. I'm straightening them up. What was the knock card?
NAT: Four. You ready to knock already?
DEATH: Who said I'm ready to knock? All I asked was what was the knock card?
NAT: And all I asked was is there anything for me to look forward to.
DEATH: Play.
NAT: Can't you tell me anything? Where do we go?
DEATH: We? To tell you the truth, you fall in a crumpled heap on the floor.
NAT: Oh, I can't wait for that! Is it going to hurt?
DEATH: Be over in a second.
NAT: Terrific.(Sighs) I needed this. A man merges with Modiste Originals …
DEATH: How's four points?
NAT: You're knocking?
DEATH: Four points is good?
NAT: No, I got two.
DEATH: You're kidding.
NAT: No, you lose.
DEATH: Holy Christ, and I thought you were saving sixes.
NAT: No. Your deal. Twenty points and two boxes. Shoot. (Death deals.) I must fall on the floor, eh? I can't be standing over the sofa when it happens?
DEATH: No. Play.
NAT: Why not?
DEATH: Because you fall on the floor! Leave me alone. I'm trying to concentrate.
NAT: Why must it be on the floor? That's all I'm saying! Why can't the whole thing happen and I'll stand next to the sofa?
DEATH: I'll try my best. Now can we play?
NAT: That's all I'm saying. You remind me of Moe Lefkowitz. He's also stubborn.
DEATH: I remind him of Moe Lefkowitz. I'm one of the most terrifying figures you could possibly imagine, and him I remind of Moe Lefkowitz. What is he, a furrier?
NAT: You should be such a furrier. He's good for eighty thousand a year. Passementeries. He's got his own factory. Two points.
DEATH: What?
NAT: Two points. I'm knocking. What have you got?
DEATH: My hand is like a basketball score.
NAT: And it's spades.
DEATH: If you didn't talk so much.
(They redeal and play on.)
NAT: What'd you mean before when you said this was your first job?
DEATH: What does it sound like?
NAT: What are you telling me-that nobody ever went before?
DEATH: Sure they went. But I didn't take them.
NAT: So who did?
DEATH: Others.
NAT: There's others?
DEATH: Sure. Each one has his own personal way of going.
NAT: I never knew that.
DEATH: Why should you know? Who are you?
NAT: What do you mean who am I? Why-I'm nothing?
DEATH: Not nothing. You're a dress manufacturer. Where do you come to knowledge of the eternal mysteries?
NAT: What are you talking about? I make a beautiful dollar. I sent two kids through college. One is in advertising, the other's married. I got my own home. I drive a Chrysler. My wife has whatever she wants. Maids, mink coat, vacations. Right now she's at the Eden Roc. Fifty dollars a day because she wants to be near her sister. I'm supposed to join her next week, so what do you think I am-some guy off the street?
DEATH: All right. Don't be so touchy.
NAT: Who's touchy?
DEATH: How would you like it if I got insulted quickly?
NAT: Did I insult you?
DEATH: You didn't say you were disappointed in me?
NAT: What do you expect? You want me to throw you a block party?
DEATH: I'm not talking about that. I mean me personally. I'm too short, I'm this, I'm that.
NAT: I said you looked like me. It's like a reflection.
DEATH: All right, deal, deal.
(They continue to play as music steals in and the lights dim until all is in total darkness. The lights slowly come up again, and now it is later and their game is over. Nat tallies.)
NAT: Sixty-eight . . . one-fifty . . . Well, you lose.
DEATH (dejectedly looking through the deck): I knew I shouldn't have thrown that nine. Damn it.
NAT: So I'll see you tomorrow.
DEATH: What do you mean you'll see me tomorrow?
NAT: I won the extra day. Leave me alone.
DEATH: You were serious?
NAT: We made a deal.
DEATH: Yeah, but-
NAT: Don't "but" me. I won twenty-four hours. Come back tomorrow.
DEATH: I didn't know we were actually playing for time.
NAT: That's too bad about you. You should pay attention.
DEATH: Where am I going to go for twenty-four hours?
NAT: What's the difference? The main thing is I won an extra day.
DEATH: What do you want me to do-walk the streets?
NAT: Check into a hotel and go to a movie. Take a schvitz. Don't make a federal case.
DEATH: Add the score again.
NAT: Plus you owe me twenty-eight dollars.
DEATH: What?
NAT: That's right, Buster. Here it is-read it.
DEATH (going through pockets): I have a few singles-not twenty-eight dollars.
NAT: I'll take a check.
DEATH: From what account?
NAT: Look who I'm dealing with.
DEATH: Sue me. Where do I keep my checking account?
NAT: All right, gimme what you got and we'll call it square.
DEATH: Listen, I need that money.
NAT: Why should you need money?
DEATH: What are you talking about? You're going to the Beyond.
NAT: So?
DEATH: So-you know how far that is?
NAT: So?
DEATH: So where's gas? Where's tolls?
NAT: We're going by car!
DEATH: You'll find out. (Agitatedly) Look-I'll be back tomorrow, and you'll give me a chance to win the money back. Otherwise I'm in definite trouble.
NAT: Anything you want. Double or nothing we'll play. I'm liable to win an extra week or a month. The way you play, maybe years.
DEATH: Meantime I'm stranded.
NAT: See you tomorrow.
DEATH (being edged to the doorway): Where's a good hotel? What am I talking about hotel, I got no money. I'll go sit in Bickford's. (He picks up the News.)
NAT: Out. Out. That's my paper. (He takes it back.)
DEATH (exiting): I couldn't just take him and go. I had to get involved in rummy.
NAT (calling after him): And be careful going downstairs. On one of the steps the rug is loose. (And, on cue, we hear a terrific crash. Nat sighs, then crosses to the bedside table and makes a phone call.)
NAT: Hello, Moe? Me. Listen, I don't know if somebody's playing a joke, or what, but Death was just here. We played a little gin . . . No, Death. In person. Or somebody who claims to be Death. But, Moe, he's such a schlep!
CURTAIN
Fabrizio's: Criticism and Response
(An exchange in one of the more thought-provoking journals, in which Fabian Plotnick, our most high-minded restaurant critic, reviews Fabrizio's Villa Nova Restaurant, on Second Avenue, and, as usual, stimulates some profound responses.)
Pasta as an expression of Italian Neo-Realistic starch is well understood by Mario Spinelli, the chef at Fabrizio's. Spinelli kneads his pasta slowly. He allows a buildup of tension by the customers as they sit salivating. His fettuccine, though wry and puckish in an almost mischievous way, owes a lot to Barzino, whose use of fettuccine as an instrument of social change is known to us all. The difference is that at Barzino's the patron is led to expect white fettuccine and gets it. Here at Fabrizio's he gets green fettuccine. Why? It all seems so gratuitous. As customers, we are not prepared for the change. Hence, the green noodle does not amuse us. It's disconcerting in a way unintended by the chef. The linguine, on the other hand, is quite delicious and not at all didactic. True, there is a pervasive Marxist quality to it, but this is hidden by the sauce. Spinelli has been a devoted Italian Communist for years, and has had great success in espousing his Marxism by subtly including it in the tortellini.
I began my meal with an antipasto, which at first appeared aimless, but as I focused more on the anchovies the point of it became clearer. Was Spinelli trying to say that all life was represented here in this antipasto, with the black olives an unbearable reminder of mortality? If so, where was the celery? Was the omission deliberate? At Jacobelli's, the antipasto consists solely of celery. But Jacobelli is an extremist. He wants to call our attention to the absurdity of life. Who can forget his scampi: four garlic- drenched shrimp arranged in a way that says more about our involvement in Vietnam than countless books on the subject? What an outrage in its time! Now it appears tame next to Gino Finochi's (of Gino's Vesuvio Restaurant) Soft Piccata, a startling six-foot slice of veal with a piece of black chiffon attached to it. (Finochi always works better in veal than either fish or chicken, and it was a shocking oversight by Time when reference to him was omitted in the cover story on Robert Rauschenberg.) Spinelli, unlike these avant-garde chefs, rarely goes all the way. He hesitates, as with his spumoni, and when it comes, of course it is melted. There has always been a certain tentativeness about Spinelli's style-particularly in his treatment of Spaghetti Vongole. (Before his psychoanalysis, clams held great terror for Spinelli. He could not bear to open them, and when forced to look inside he blacked out. His early attempts at Vongole saw him dealing exclusively with "clam substitutes." He used peanuts, olives, and finally, before his breakdown, little rubber erasers.)
One lovely touch at Fabrizio's is Spinelli's Boneless Chicken Parmigiana. The title is ironic, for he has filled the chicken with extra bones, as if to say life must not be ingested too quickly or without caution. The constant removal of bones from the mouth and the depositing of them on the plate give the meal an eerie sound. One is reminded at once of Webern, who seems to crop up all the time in Spinelli's cooking. Robert Craft, writing about Stravinsky, makes an interesting point about Schoenberg's influence on Spinelli's salads and Spinelli's influence on Stravinsky's Concerto in D for Strings. In point of fact, the minestrone is a great example of atonality. Cluttered as it is with odd bits and pieces of food, the customer is forced to make noises with his mouth as he drinks it. These tones are arranged in a set pattern and repeat themselves in serial order. The first night I was at Fabrizio's, two patrons, a young boy and a fat man, were drinking soup simultaneously, and the excitement was such that they received a standing ovation. For dessert, we had tortoni, and I was reminded of Leibniz's remarkable pronouncement: "The Monads have no windows." How apropos! Fabrizio's prices, as Hannah Arendt told me once, are "reasonable without being historically inevitable." I agree.
To the Editors:
Fabian Plotnick's insights into Fabrizio's Villa Nova Restaurant are full of merit and perspicuity. The only point missing from his penetrating analysis is that while Fabrizio's is a family-run restaurant, it does not conform to the classic Italian nuclear-family structure but, curiously, is modeled on the homes of pre-Industrial Revolution middle- class Welsh miners. Fabrizio's relationships with his wife and sons are capitalistic and peer-group oriented. The sexual mores of the help are typically Victorian-especially the girl who runs the cash register. Working conditions also reflect English factory problems, and waiters are often made to serve eight to ten hours a day with napkins that do not meet current safety standards.
Dove Rapkin
To the Editors:
In his review of Fabrizio's Villa Nova, Fabian Plotnick called the prices "reasonable." But would he call Eliot's Four Quartets "reasonable"? Eliot's return to a more primitive stage of the Logos doctrine reflects immanent reason in the world, but $8.50 for chicken tetrazzini! It doesn't make sense, even in a Catholic context. I refer Mr. Plotnick to the article in Encounter (2/58) entitled "Eliot, Reincarnation, and Zuppa Di Clams."
Eino Shmeederer
To the Editors:
What Mr. Plotnick fails to take into account in discussing Mario Spinelli's fettuccine is, of course, the size of the portions, or, to put it more directly, the quantity of the noodles. There are obviously as many odd-numbered noodles as all the odd- and even-numbered noodles combined. (Clearly a paradox.) The logic breaks down linguistically, and consequently Mr. Plotnick cannot use the word "fettuccine" with any accuracy. Fettuccine becomes a symbol; that is to say, let the fettuccine = x. Then a = x/b (b standing for a constant equal to half of any entr6e). By this logic, one would have to say: the fettuccine is the linguine! How ridiculous. The sentence clearly cannot be stated as "The fettuccine was delicious." It must be stated as "The fettuccine and the linguine are not the rigatoni." As Gbdel declared over and over, "Everything must be translated into logical calculus before being eaten."
Prof. Word Babcocke
Massachusetts Institute of Technology
To the Editors:
I have read with great interest Mr. Fabian Plotnick's review of Fabrizio's Villa Nova, and find it to be yet another shocking contemporary example of revisionist history. How quickly we forget that during the worst era of the Stalinist purges Fabrizio's not only was open for business but enlarged its back room to seat more customers! No one there said anything about Soviet political repression. In fact, when the Committee to Free Soviet Dissidents petitioned Fabrizio's to leave the gnocchi off the menu until the Russians freed Gregor Tomshinsky, the well-known Trotskyite short-order cook, they refused. Tomshinsky by then had compiled ten thousand pages of recipes, all of which were confiscated by the N.K.V.D.
"Contributing to the heartburn of a minor" was the pathetic excuse the Soviet court used to send Tomshinsky into forced labor. Where were all the so-called intellectuals at Fabrizio's then? The coat-check girl, Tina, never made the smallest attempt to raise her voice when coat-check girls all over the Soviet Union were taken from their homes and forced to hang up clothing for Stalinist hoodlums. I might add that when dozens of Soviet physicists were accused of overeating and then jailed, many restaurants closed in protest, but Fabrizio's kept up its usual service and even instituted the policy of giving free after-dinner mints! I myself ate at Fabrizio's in the thirties, and saw that it was a hotbed of dyed-in-the-wool Stalinists who tried to serve blinchiki to unsuspecting souls who ordered pasta.
To say that most customers did not know what was going on in the kitchen is absurd. When somebody ordered scungilli and was handed a blintz, it was quite clear what was happening. The truth is, the intellectuals simply preferred not to see the difference. I dined there once with Professor Gideon Cheops, who was served an entire Russian meal, consisting of borscht, Chicken Kiev, and halvah - upon which he said to me, "Isn't this spaghetti wonderful?"
Prof. Quincy Mondragon
New York University
Fabian Plotnick replies:
Mr. Shmeederer shows he knows nothing of either restaurant prices or the "Four Quartets." Eliot himself felt $7.50 for good chicken tetrazzini was (I quote from an interview in Partisan Review) "not out of line." Indeed, in "The Dry Salvages," Eliot imputes this very notion to Krishna, though not precisely in those words.
I'm grateful to Dove Rapkin for his comments on the nuclear family, and also to Professor Babcocke for his penetrating linguistic analysis, although I question his equation and suggest, rather, the following model:
(a) some pasta is linguine
(b) all linguine is not spaghetti
(c) no spaghetti is pasta, hence all spaghetti is linguine.
Wittgenstein used the above model to prove the existence of God, and later Bertrand Russell used it to prove that not only does God exist but He found Wittgenstein too short.
Finally, to Professor Mondragon. It is true that Spinelli worked in the kitchen of Fabrizio's in the nineteen-thirties - perhaps longer than he should have. Yet it is certainly to his credit that when the infamous House Un-American
Activities Committee pressured him to change the wording on his menus from "Prosciutto and melon" to the less politically sensitive "Prosciutto and figs," he took the case to the Supreme Court and forced the now famous ruling "Appetizers are entitled to full protection under the First Amendment.
Spring Bulletin
The number of college bulletins and adult-education come-ons that keep turning up in my mailbox convinces me that I must be on a special mailing list for
dropouts. Not that I'm complaining; there is something about a list of extension courses that piques my interest with a fascination hitherto reserved for a catalogue of Hong Kong honeymoon accessories, sent to me once by mistake. Each time I read through the latest bulletin of extension courses, I make immediate plans to drop everything and return to school. (I was ejected from college many years ago, the victim of unproved accusations not unlike those once attached to Yellow Kid Weil.) So far, however, I am still an uneducated, unextended adult, and I have fallen into the habit of browsing through an imaginary, handsomely printed course bulletin that is more or less typical of them all:
Summer Session
ECONOMIC THEORY: A systematic application and critical evaluation of the basic analytic concepts of economic theory, with an emphasis on money and why it's good. Fixed coefficient production functions, cost and supply curves, and nonconvexity comprise the first semester, with the second semester concentrating on spending, making change, and keeping a neat wallet. The Federal Reserve System is analyzed, and advanced students are coached in the proper method of filling out a deposit slip. Other topics include: Inflation and Depression-how to dress for each. Loans, interest, welching.
HISTORY OF EUROPEAN CIVILIZATION: Ever since the discovery of a fossilized eohippus in the men's washroom at Siddon's Cafeteria in East Rutherford, New Jersey, it has been suspected that at one time Europe and America were connected by a strip of land that later sank or became East Rutherford, New Jersey, or both. This throws a new perspective on the formation of European society and enables historians to conjecture about why it sprang up in an area that would have made a much better Asia. Also studied in the course is the decision to hold the Renaissance in Italy.
INTRODUCTION TO PSYCHOLOGY: The theory of human behavior. Why some men are called "lovely individuals" and why there are others you just want to pinch. Is there a split between mind and body, and, if so, which is better to have? Aggression and rebellion are discussed. (Students particularly interested in these aspects of psychology are advised to take one of these Winter Term courses: Introduction to Hostility; Intermediate Hostility; Advanced Hatred; Theoretical Foundations of Loathing.) Special consideration is given to a study of consciousness as opposed to unconsciousness, with many helpful hints on how to
remain conscious.
PSYCHOPATHOLOGY: Aimed at understanding obsessions and phobias, including the fear of being suddenly captured and stuffed with crabmeat, reluctance to return a volleyball serve, and the inability to say the word "mackinaw" in the presence of women. The compulsion to seek out the company
of beavers is analyzed.
PHILOSOPHY I: Everyone from Plato to Camus is read, and
the following topics are covered:
Ethics: The categorical imperative, and six ways to
make it work for you.
Aesthetics: Is art the mirror of life, or what?
Metaphysics: What happens to the soul after death?
How does it manage?
Epistemology: Is knowledge knowable? If not, how do
we know this?
The Absurd: Why existence is often considered silly, particularly for men who wear brown-and-white shoes. Manyness and oneness are studied as they relate to otherness. (Students achieving oneness will move ahead to
twoness.)
PHILOSOPHY XXIX-B: Introduction to God. Confrontation with the Creator of the universe through informal lectures and field trips.
THE NEW MATHEMATICS: Standard mathematics has recently been rendered obsolete by the discovery that for years we have been writing the numeral five backward. This has led to a reevaluation of counting as a method of getting from one to ten. Students are taught advanced concepts of Boolean Algebra, and formerly unsolvable equations are dealt with by threats of reprisals.
FUNDAMENTAL ASTRONOMY: A detailed study of the universe and its care and cleaning. The sun, which is made of gas, can explode at any moment, sending our entire planetary system hurtling to destruction; students are advised what the average citizen can do in such a case. They are also taught to identify various constellations, such as the Big Dipper, Cygnus the Swan, Sagittarius the Archer, and the twelve stars that form Lumides the Pants Salesman.
MODERN BIOLOGY: How the body functions, and where it can usually be found. Blood is analyzed, and it is learned why it is the best possible thing to have coursing through one's veins. A frog is dissected by students and its digestive tract is compared with man's, with the frog giving a good account of itself except on curries.
RAPID READING: This course will increase reading speed a little each day until the end of the term, by which time the student will be required to read The Brothers Karamazov in fifteen minutes. The method is to scan the page and eliminate everything except pronouns from one's field of vision.
Soon the pronouns are eliminated. Gradually the student is encouraged to nap. A frog is dissected. Spring comes. People marry and die. Pinkerton does not return.
MUSICOLOGYIII: The Recorder. The student is taught how to play "Yankee Doodle" on this end-blown wooden flute, and progresses rapidly to the Brandenburg Concertos. Then slowly back to "Yankee Doodle."
MUSIC APPRECIATON: In order to "hear" a great piece of music correctly, one must: (1) know the birthplace of the composer, (2) be able to tell a rondo from a scherzo, and back it up with action. Attitude is important. Smiling is bad form unless the composer has intended the music to be funny, as in Till Eulenspiegel, which abounds in musical jokes (although the trombone has the best lines.) The ear, too, must be trained, for it is our most easily deceived organ and can be made to think it is a nose by bad placement of stereo speakers. Other topics include: The four-bar rest and its potential as a political weapon. The Gregorian Chant: Which monks kept the beat.
WRITING FOR THE STAGE: All drama is conflict. Character development is also very important. Also what they say. Students learn that long, dull speeches are not so effective, while short, "funny" ones seem to go over well. Simplified audience psychology is explored: Why is a play about a lovable old character named Gramps often not as interesting in the theatre as staring at the back of someone's head and trying to make him turn around? Interesting aspects of stage history are also examined. For example, before the invention of italics, stage directions were often mistaken for dialogue, and great actors frequently found themselves saying, "John rises, crosses left." This naturally led to embarrassment and, on some occasions, dreadful notices. The phenomenon is analyzed in detail, and students are guided in avoiding mistakes. Required text: A. F. Shulte's
Shakespeare: Was He Four Women?
INTRODUCTION TO SOCIAL WORK A course designed to instruct the social worker who is interested in going out "in the field." Topics covered include: how to organize street gangs into basketball teams, and vice versa; playgrounds as a means of preventing juvenile crime, and how to get potentially homicidal cases to try the sliding pond; discrimination; the broken home; what to do if you are hit with a bicycle chain.
YEATS AND HYGIENE, A COMPARATIVE STUDY: The poetry of William Butler Yeats is analyzed against a background of proper dental care. (Course open to a limited number of students.)
If the Impressionists Had Been Dentists
(A fantasy exploring the transposition of temperament)
Dear Theo,
Will life never treat me decently? I am wracked by despair! My head is pounding! Mrs. Sol Schwimmer is suing me because I made her bridge as I felt it and not to fit her ridiculous mouth! That's right! I can't work to order like a common tradesman! I decided her bridge should be enormous and billowing, with wild, explosive teeth flaring up in every direction like fire! Now she is upset because it won't fit in her mouth! She is so bourgeois and stupid, I want to smash her! I tried forcing the false plate in but it sticks out like a star burst chandelier. Still, I find it beautiful. She claims she can't chew! What do I care whether she can chew or not! Theo, I can't go on like this much longer! I asked Cezanne if he would share an office with me, but he is old and infirm and unable to hold the instruments and
they must be tied to his wrists but then he lacks accuracy and once inside a mouth, he knocks out more teeth than he saves. What to do?
Vincent
Dear Theo,
I took some dental X-rays this week that I thought were good. Degas saw them and was critical. He said the composition was bad. All the cavities were bunched in the
lower left corner. I explained to him that's how Mrs. Slotkin's mouth looks, but he wouldn't listen! He said he hated the frames and mahogany was too heavy. When he left, I tore them to shreds! As if that was not enough, I attempted some root-canal work on Mrs. Wilma Zardis, but halfway through I became despondent. I realized suddenly that root-canal work is not what I want to do! I grew flushed and dizzy. I ran from the office into the air where I could breathe! I blacked out for several days and woke up at the seashore. When I returned, she was still in the chair. I completed her mouth out of obligation but I couldn't bring myself to sign it.
Vincent
Dear Theo,
Once again I am in need of funds. I know what a burden I must be to you, but who can I turn to? I need money for materials! I am working almost exclusively with dental floss now, improvising as I go along, and the results are exciting! God! I have not even a penny left for Novocaine! Today I pulled a tooth and had to anesthetize the patient by reading him some Dreiser. Help.
Vincent
Dear Theo,
Have decided to share offices with Gauguin. He is a fine dentist who specializes in bridgework, and he seems to like me. He was very complimentary about my work on Mr. Jay Greenglass. If you recall, I filled his lower seven, then despised the filling and tried to remove it. Greenglass was adamant and we went to court. There was a legal question of ownership, and on my lawyer's advice, I cleverly sued for the whole tooth and settled for the filling. Well, someone saw it lying in the corner of my office and he wants to put it in a show! They are already talking about a retrospective!
Vincent
Dear Theo,
I think it is a mistake to share offices with Gauguin. He is a disturbed man. He drinks Lavoris in large quantities. When I accused him, he flew into a rage and pulled my D.D.S. off the wall. In a calmer moment, I convinced him to try filling teeth outdoors and we worked in a meadow surrounded by greens and gold. He put caps on a Miss Angela Tonnato and I gave a temporary filling to Mr. Louis Kaufman. There we were, working together in the open air! Rows of blinding white teeth in the sunlight! Then a wind came up and blew Mr. Kaufman's toupee into the bushes. He darted for it and knocked Gauguin's instruments to the ground. Gauguin blamed me and tried to strike out but pushed Mr. Kaufman by mistake, causing him to sit down on the high-speed drill. Mr. Kaufman rocketed past me on a fly, taking Miss Tonnato with him. The upshot, Theo, is that Rifkin, Rifkin, Rifkin and Meltzer have attached my earnings. Send whatever you can.
Vincent
Dear Theo,
Toulouse-Lautrec is the saddest man in the world. He longs more than anything to be a great dentist, and he has real talent, but he's too short to reach his patients' mouths and too proud to stand on anything. Arms over his head, he gropes around their lips blindly, and yesterday, instead of putting caps on Mrs. Fitelson's teeth, he capped her chin. Meanwhile, my old friend Monet refuses to work on anything but very, very large mouths and Seurat, who is quite moody, has developed a method of cleaning one tooth at a time until he builds up what he calls "a full, fresh mouth." It has an architectural solidity to it, but is it dental work?
Vincent
Dear Theo,
I am in love. Claire Memling came in last week for an oral prophylaxis. (I had sent her a postcard telling her it had been six months since her last cleaning even though it had been only four days.) Theo, she drives me mad! Wild with desire! Her bite! I've never seen such a bite! Her teeth come together perfectly! Not like Mrs. Itkin's, whose lower teeth are forward of her uppers by an inch, giving her an
underbite that resembles that of a werewolf! No! Claire's teeth close and meet! When this happens you know there is a God! And yet she's not too perfect. Not so flawless as to be uninteresting. She has a space between lower nine and eleven. Ten was lost during her adolescence. Suddenly and without warning it developed a cavity. It was removed rather easily (actually it fell out while she was talking) and was never replaced. "Nothing could replace lower ten," she told me. "It was more than a tooth, it had been my life to that point." The tooth was rarely discussed as she got older and I think she was only willing to speak of it to me because she trusts me. Oh, Theo, I love her. I was looking down into her mouth today and I was like a nervous young dental student again, dropping swabs and mirrors in there. Later I had my arms around her, showing her the proper way to brush. The sweet little fool was used to holding the brush still and moving her head from side to side. Next Thursday I will give her gas and ask her to marry me.
Vincent
Dear Theo,
Gauguin and I had another fight and he has left for Tahiti! He was in the midst of an extraction when I disturbed him. He had his knee on Mr. Nat Feldman's chest with the pliers around the man's upper right molar. There was the usual struggle and I had the misfortune to enter and ask Gauguin if he had seen my felt hat. Distracted, Gauguin lost his grip on the tooth and Feldman took advantage of
the lapse to bolt from the chair and race out of the office. Gauguin flew into a frenzy! He held my head under the X-ray machine for ten straight minutes and for several hours after I could not blink my eyes in unison. Now I am lonely.
Vincent
Dear Theo,
All is lost! Today being the day I planned to ask Claire to marry me, I was a bit tense. She was magnificent in her white organdy dress, straw hat, and receding gums. As she sat in the chair, the draining hook in her mouth, my heart thundered. I tried to be romantic. I lowered the lights and tried to move the conversation to gay topics. We both took a little gas. When the moment seemed correct, I looked her directly in the eye and said, "Please rinse." And she laughed! Yes, Theo! She laughed at me and then grew angry! "Do you think I could rinse for a man like you!? What a joke!" I said, "Please, you don't understand." She said, "I understand quite well! I could never rinse with anyone but a licensed orthodontist! Why, the thought I would rinse here! Get away from me!" And with that she ran out weeping. Theo! I want to die! I see my face in the mirror and I want to smash it! Smash it! Hope you are well.
Vincent
Dear Theo,
Yes, it's true. The ear on sale at Fleishman Brothers Novelty Shop is mine. I guess it was a foolish thing to do but I wanted to send Claire a birthday present last Sunday and every place was closed. Oh, well. Sometimes I wish I had listened to father and become a painter. It's not exciting but the life is regular.
Vincent
The UFO Menace
UFOs are back in the news, and it is high time we took a serious look at this phenomenon. (Actually, the time is ten past eight, so not only are we a few minutes
late but I'm hungry.) Up until now, the entire subject of flying saucers has been mostly associated with kooks or oddballs. Frequently, in fact, observers will admit to being a member of both groups. Still, persistent sightings by responsible individuals have caused the Air Force and the scientific community to reexamine a once skeptical attitude, and the sum of two hundred dollars has now been
allocated for a comprehensive study of the phenomenon. The question is: Is anything out there? And if so, do they have ray guns?
All UFOs may not prove to be of extraterrestrial origin, but experts do agree that any glowing cigar-shaped aircraft capable of rising straight up at twelve thousand miles per second would require the kind of maintenance and sparkplugs
available only on Pluto. If these objects are indeed from another planet, then the civilization that designed them must be millions of years more advanced than our own. Either that or they are very lucky. Professor Leon Speciman postulates a civilization in outer space that is more advanced than ours by approximately fifteen minutes. This, he feels, gives them a great advantage over us, since they needn't rush to get to appointments.
Dr. Brackish Menzies, who works at the Mount Wilson Observatory, or else is under observation at the Mount Wilson Mental Hospital (the letter is not clear), claims that travellers moving at close to the speed of light would require many millions of years to get here, even from the nearest solar system, and, judging from the shows on Broadway, the trip would hardly be worth it. (It is impossible to travel faster than light, and certainly not desirable, as one's hat keeps blowing off.)
Interestingly, according to modern astronomers, space is finite. This is a very comforting thought-particularly for people who can never remember where they have left things. The key factor in thinking about the universe, however, is that it is expanding and will one day break apart and disappear. That is why if the girl in the office down the hall has some good points but perhaps not all the qualities
you require it's best to compromise.
The most frequently asked question about the UFOs is: If saucers come from outer space, why have their pilots not attempted to make contact with us, instead of hovering mysteriously over deserted areas? My own theory is that for creatures from another solar system "hovering" may be a socially acceptable mode of relating. It may, indeed, be pleasurable. I myself once hovered over an eighteen-yearold actress for six months and had the best time of my life. It should also be recalled that when we talk of "life" on other planets we are frequently referring to amino acids, which are never very gregarious, even at parties.
Most people tend to think of UFOs as a modern problem, but could they be a phenomenon that man has been aware of for centuries? (To us a century seems quite long, particularly if you are holding an I.O.U., but by astronomical standards it is over in a second. For that reason, it is always best to carry a toothbrush and be ready to leave on a moment's notice.) Scholars now tell us that the sighting of unidentified flying objects dates as far back as Biblical times. For instance, there is a passage in the Book of Leviticus that reads, "And a great and silver ball appeared over the Assyrian Armies, and in all of Babylonia there was wailing and gnashing of teeth, till the Prophets bade the multitudes get a grip on themselves and shape up."
Was this phenomenon related to one described years later by Parmenides: "Three orange objects did appear suddenly in the heavens and did circle midtown Athens, hovering over the baths and causing several of our wisest philosophers to grab for towels"? And, again, were those "orange objects" similar to what is described in a recently discovered twelfth-century Saxon-church manuscript: "A lauch launched he; wer richt laith to weet a cork-heild schonne; whilst a red balle lang owre swam aboone. I thank you, ladies and gentlemen"?
This last account was taken by medieval clergy to signify that the world was coming to an end, and there was great disappointment when Monday came and everyone had to go back to work.
Finally, and most convincingly, in 1822 Goethe himself notes a strange celestial phenomenon. "En route home from the Leipzig Anxiety Festival," he wrote, "I was crossing a meadow, when I chanced to look up and saw several fiery red balls suddenly appear in the southern sky. They descended at a great rate of speed and began chasing me. I screamed that I was a genius and consequently could not run very fast, but my words were wasted. I became enraged and shouted imprecations at them, whereupon they flew away frightened. I related this story to Beethoven, not realizing he had already gone deaf, and he smiled and nodded and said, 'Right.'"
As a general rule, careful on-the-scene investigations disclose that most "unidentified" flying objects are quite ordinary phenomena, such as weather balloons, meteorites, satellites, and even once a man named Lewis Mandelbaum,
who blew off the roof of the World Trade Center. A typical "explained" incident is the one reported by Sir Chester Ramsbottom, on June 5, 1961, in Shropshire: "I
was driving along the road at 2 A.M. and saw a cigarshaped object that seemed to be tracking my car. No matter which way I drove, it stayed with me, turning sharply at right angles. It was a fierce, glowing red, and in spite of twisting and turning the car at high speed I could not lose it. I became alarmed and began sweating. I let out a shriek of terror and apparently fainted, but awoke in a hospital,
miraculously unharmed." Upon investigation, experts determined that the "cigar-shaped object" was Sir Chester's nose. Naturally, all his evasive actions could not lose it, since it was attached to his face.
Another explained incident began in late April of 1972, with a report from Major General Curtis Memling, of Andrews Air Force Base: "I was walking across a field one night and suddenly I saw a large silver disc in the sky. It flew over me, not fifty feet above my head, and repeatedly described aerodynamic patterns impossible for any normal aircraft. Suddenly it accelerated and shot away at terrific
speed."
Investigators became suspicious when they noticed that General Memling could not describe this incident without giggling. He later admitted he had just come from a showing of the film "War of the Worlds," at the post movie theatre, and "got a very big kick out of it." Ironically, General Memling reported another UFO sighting in 1976, but it was soon discovered that he, too, had become fixated on Sir Chester Ramsbottom's nose-an occurrence that caused consternation in the Air Force and eventually led to General Memling's court-martial.
If most UFO sightings can be satisfactorily explained, what of those few which cannot? Following are some of the most mystifying examples of "unsolved" encounters, the first reported by a Boston man in May, 1969: "I was walking by the beach with my wife. She's not a very attractive woman. Rather overweight. In fact, I was pulling her on a dolly at the time. Suddenly I looked up and saw a huge white saucer that seemed to be descending at great speed. I guess I panicked, because I dropped the rope on my wife's dolly and began running. The saucer passed
directly over my head and I heard an eerie, metallic voice say, 'Call your service.' When I got home, I phoned my answering service and received a message that my brother Ralph had moved and to forward all his mail to Neptune. I never saw him again. My wife suffered a severe breakdown over the incident and now cannot converse without using a hand puppet."
From I. M. Axelbank, of Athens, Georgia, February, 1971: "I am an experienced pilot and was flying my private Cessna from New Mexico to Amarillo, Texas, to bomb some people whose religious persuasion I do not wholly agree with, when I noticed an object flying alongside me. At first I thought it was another plane, until it emitted a green beam of light, forcing my plane to drop eleven thousand feet in four seconds and causing my toupee to snap off my head and tear a two-foot hole in the roof. I repeatedly called for help on my radio, but for some reason could
only get the old 'Mr. Anthony' program. The UFO came very close to my plane again and then shot away at blinding speed. By this time I had lost my bearings and was forced to make an emergency landing on the turnpike. I continued the trip in the plane on the ground and only got into trouble when I tried to run a toll booth and broke off my wings."
One of the eeriest accounts occurred in August, 1975, to a man on Montauk Point, in Long Island: "I was in bed at my beach house, but could not sleep because of some fried chicken in the icebox that I felt entitled to. I waited till my wife dropped off, and tiptoed into the kitchen. I remember looking at the clock. It was precisely four-fifteen. I'm quite certain of this, because our kitchen clock has not worked in
twenty-one years and is always at that time. I also noticed that our dog, Judas, was acting funny. He was standing up on his hind legs and singing, 'I Enjoy Being a Girl.' Suddenly the room turned bright orange. At first, I thought my wife had caught me eating between meals and set fire to the house. Then I looked out the window, where to my amazement I saw a gigantic cigar-shaped aircraft hovering
just over the treetops in the yard and emitting an orange glow. I stood transfixed for what must have been several hours, though our clock still read four-fifteen, so it was difficult to tell. Finally, a large, mechanical claw extended from the aircraft and snatched the two pieces of chicken from my hand and quickly retreated. The machine then rose and, accelerating at great speed, vanished into the sky. When I reported the incident to the Air Force, they told me that what I had seen was a flock of birds. When I protested, Colonel Quincy Bascomb personally promised that the Air Force would return the two pieces of chicken. To this day, I have only received one piece."
Finally, an account in January, 1977, by two Louisiana factory workers: "Roy and I was catfishing in the bog. I enjoy the bog, as does Roy. We was not drinking, although we had brought with us a gallon of methyl chloride, which we both favor with either a twist of lemon or a small onion. Anyways, at about midnight we looked up and saw a bright-yellow sphere descend into the bog. At first Roy
mistook it for a whooping crane and took a shot at it, but I said, 'Roy, that ain't no crane, 'cause it's got no beak.' That's how you can tell a crane. Roy's son Gus has a beak, you know, and thinks he's a crane. Anyways, all of a sudden this door slides open and several creatures emerge. These creatures looked like little portable radios with teeth and short hair. They also had legs, although where the toes
usually are they had wheels. The creatures motioned to me to come forward, which I did, and they injected me with a fluid that caused me to smile and act like Bopeep. They spoke with one another in a strange tongue, which sounded like when you back your car over a fat person. They took me aboard the aircraft and gave me what seemed to be a complete physical examination. I went along with it, as I had not had a checkup in two years. By now they had mastered my own language, but they still made simple mistakes like using 'hermeneutics,' when
they meant 'heuristic.' They told me they were from another galaxy and were here to tell the earth that we must learn to live in peace or they will return with special weapons and laminate every first-born male. They said they would get the results of my blood test back in a couple of days and if I didn't hear from them I could go ahead and marry Clair."
Список использованной литературы
*По-видимому, автор использует нестандартную запись шахматных ходов для подчёркивания абсурдности происходящего.
*вымышленное юмористическое название акции
*В оригинале «Big Board» - знаменитое огромное табло на Уолл-Стрит, на котором показывается текущий список лидирующих акций.
*В оригинале «the dead-letter office» - в 1825г. Почтовой Службой США был открыт отдел по недоставленным письмам для обработки корреспонденции, которая по тем или иным причинам не могла быть доставлена адресату. В том случае, когда не удавалось определить законного владельца письма, оно уничтожалось в целях сохранения конфиденциальности, а приложенное содержимое конверта изымалось. Ценные предметы, хозяин которых не определён, продавались на аукционе, за исключением произведений порнографии и оружия. Отделение действует и в наши дни.
*Marx Brothers — популярный в США комедийный квинтет, специализировавшийся на «комедии абсурда» — драк, пощёчин, флирта и «метания тортов».
*разновидность южноамериканской ламы
*русский аналог – словесная интеллектуальная игра «Эрудит»
* zanjero – (от исп. zanja) современное английское слово, означающее человека, ответственного за полив почвы в южных штатах
*прохладительный газированный напиток, выпускаемый « The Coca Cola». На ит., исп. и порт. fresca означает «свежесть»
Рок Хадсон (1925-1985) – американский актёр
*gin rummy - азартная карточная игра, происшедшая от мексиканской игры кункен и популярная в США с 40-х годов двадцатого века. В игре принимают участие два игрока. Используется 52-карточная колода без джокера. Цель игры — выложить карты в определенных комбинациях
(см. http://damapik.narod.ru/karta/dgim-rammi.htm)
*в оригинале pretzels - вид американских солёных сухариков
*«M&M» - американская фабрика по производству сладостей
*Мойша – сокращённое от «Моисей» (также возможны варианты Мо, Моше)
*Passementerie (фр.) – от passement в раннем французском для обозначения слова «шнур» (также кружево, тесьма), изначально из белого некрашеного льна. Искусство создания утончённых украшений или окантовки из шнура (тесьмы, галуна), с использованием золотой или серебряной нити, вышивки, окрашенного шёлка. В современной интерпретации используется как отделка для униформы, абажуров, гардин, одежды haute couture или свадебных нарядов, бисерная окантовка одежды и мебели.
в оригинале «My hand is like a basketball score»
*take a schvitz – «сходить в баню» (идиш)
*schlep – дурак, болван, тупица, недотёпа (идиш) – перешло в американский разговорный язык
*Разновидность итальянской пасты, длинные не очень широкие макароны. На родине феттучини готовят в домашних условиях, самостоятельно - начиная от замеса и нарезки теста, заканчивая варкой. В наших краях паста уже подсушена и продается в виде скрученных гнездышек. Подаётся с самыми разнообразными соусами.
*итальянцы называют так крупных морских креветок с длинными тонкими клешнями или готовое блюдо из креветок в чесночном соусе
*во Франции маленькая, круглой формы, телячья вырезка из бедренной части или части под бедром.
Пиката происходит из Италии – чаще всего ее подают с Марсалой и лимоном.
*(фр. chiffonade от chiffon - клочок). Термин французской и международной кухни, означающий приготовление ассорти из тонких, зеленых, нежных листовых овощей-трав (шпината, порея, салата-латука, щавеля, лебеды, портулака, пастушьей сумки и т.п.). Как правило, эта зелень нарезается полосками не более 1 см шириной, бланшируется кипятком, иногда два-три раза подряд, а иногда ей после бланширования дают раз вскипеть, но не до потери натурального цвета. Шифонад используют либо в качестве гарнира, либо для подмеса к гарнирам-пюре из картофеля, брюквы, моркови, дающих хороший, красивый контраст и цвета, и вкуса с шифонадом, либо перед самой подачей к столу вводят в прозрачные бульоны, фюме и т.п. (Кулинарный словарь В.В. Похлебкина, 2002).
*(1925-2008) – американский художник, представитель абстрактного экспрессионизма, концептуального искусства и поп-арта; тяготел к технике коллажа и редимейда, в своих работах использовал мусор и различные отбросы.
*итальянский застывший десерт, приготовленный из слоев мороженого, которое выкладывают в форму и замораживают
*спагетти с моллюсками
*цыплёнок Пармиджана - «цыплёнок по-пармски», мясо грудки цыпленка покрыто сыром Моццарелла, Пармезан и соусом Маринара.
*Антон Веберн (1883-1945) - австрийский композитор, представитель «Новой венской школы»
*минестроне - "большой суп", суп со множеством ингредиентов, Лёгкий суп из сезонных овощей, сваренных и порубленных, приближенных к состоянию пюре, иногда с добавлением пасты или риса.
*холодный бодрящий кофе с яйцом, сливками и миндалем
*(1888-1965) американо-английский поэт, драматург и литературный критик, представитель модернизма в поэзии цикл из четырёх поэм впервые издан в 1943 году. Квартет насыщен символизмом чисел, религиозных символов, цвета, музыки (ритма), времени.
*длинные плоские макароны
*короткая паста, сделанная в виде толстеньких рифленых трубочек
* небольшие круглые или овальные клецки, которые отваривают или запекают
*крупный моллюск в спиралевидной раковине
*мясо птицы, запечённое с макаронами
*итальянская ветчина, сделанная из окорока, натёртая солью
*Yellow Kid Weil – (1875-1976) знаменитый американский мошенник (настоящее имя Йозеф). Таких, как он, называли con man, опуская после con(fidence) – т.е. «человек, злоупотребляющий доверием других».
*Эпистемология – (от греч. επισθέμε+λόγος) философский термин, употребляемый для обозначения теории познания.
*Булева алгебра - раздел математической логики, изучающий высказывания и операции над ними. Наиболее известными операциями булевой алгебры являются: конъюнкция, дизъюнкция, импликация, эквивалентность, отрицание. Дж. Буль - английский математик 1815-1864.
*William Butler Yeats - (1865 -1939) - ирландский англоязычный поэт, драматург. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1923 года.
*возможный вариант перевода еврейского женского имени Sol – «Циля»
*средство для полоскания рта
*В оригинале «receding gums» - заболевание полости рта, при котором обнажаются корни зубов.
*Пятикнижие, или Моисеев Закон, — пять первых книг канонической еврейской (Тора) и христианской Библии: Бытие, Исход, Левит, Числа и Второзаконие.
*Автор составил этот псевдосаксонский текст, заимствуя предложения из классической шотландской баллады «Sir Patrick Spens».
{Раздался громкий хохот: «Во стократ боле правы те, Кто не желает омочить сапог, В то время, когда алый шар Взмывает в высоте!»}
*в оригинале Leipzig Anxiety Festival – вероятно, шуточный намёк на увлечение нью-эйдж психологией.
*Cessna Aircraft Company — американский производитель самолётов
PAGE 29