Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Все говорят, что жизнь – сцена. Но для большинства людей это не становится навязчивой идеей, а если и становится, то не в таком раннем возрасте, как у меня. Когда кончилось мое детство, я уже был твердо убежден в непреложности этой истины и намеревался сыграть отведенную мне роль, ни за что не обнаруживая своей настоящей сути.
Все, что я знаю о Золотом Храме, я знаю от своего отца. Уступив настояниям родных, он принял сан священника и переехал сюда. Здесь он женился, здесь появился на свет его сын – я. Там не имелось даже школы, и, едва сойдя с колен матери, я был вынужден покинуть отчий дом и поселиться у дяди, в Восточном Майдзуру. Там я и стал ходить в гимназию. Майскими вечерами, вернувшись после уроков в дядин дом, я, бывало, сидел на втором этаже, в комнатке, отведенной мне для занятий, и глядел из окна на окрестные холмы. В лучах закатного солнца их склоны, укрытые молодой листвой, казались мне похожими на расставленные кем-то позолоченные ширмы. Я смотрел на них и представлял себе Золотой Храм. Мне, конечно, много раз попадались фотографии и картинки в учебниках, на которых был изображен знаменитый храм, но в глубине души я представлял его себе совсем иным - таким, каким описывал его отец. О, он не говорил, что от стен святилища исходит золотое сияние, но, по его убеждению, на всей земле не существовало ничего прекраснее Золотого Храма, и, вслушиваясь в само звучание двух этих слов, завороженно глядя на два заветных иероглифа, я рисовал себе картины, не имевшие ничего общего с жалкими изображениями в учебнике.
На следующий год, в весенние каникулы приехал отец. Он сказал, что хочет взять меня на несколько дней в Киото. У отца были больные легкие, и я поразился тому, как он сдал. И дядя, и дядина жена пытались отговорить его от этой поездки, но отец был непоколебим. Только потом я понял, что он, зная, как недолго осталось ему жить, хотел представить меня настоятелю Золотого Храма. Я, конечно, давно мечтал увидеть Храм собственными глазами! Поэтому был необычайно рад этому событию.
Думая о птице, я сравнивал Золотой Храм с чудесным кораблем, приплывшим
ко мне через океан времени. "Легкая, воздушная конструкция", о которой
говорилось все в той же книге, тоже вызывала у меня ассоциацию с парусником, а пруд, в котором отражался этот замысловатый трехъярусный корабль, казался мне символом бескрайних морей. Храм приплыл из дальнего края темной, огромной ночи. И плаванию его не было конца. Днем все выглядело, наверное, иначе: корабль бросал якорь и позволял бесчисленным зевакам бродить по своим палубам, но ночью - ночью Храм черпал из сгущающейся тьмы силы для нового плавания, раздувал, как парус, крышу и отправлялся в путь.
Не будет преувеличением сказать, что первая сложная проблема, с которой мне пришлось столкнуться в жизни, - это проблема прекрасного. Мой отец был простым деревенским священником, не умевшим красиво говорить, и я усвоил от него только одно: "На всем белом свете нет ничего прекраснее Золотого Храма". Так я узнал, что где-то, в неведомом пока мне мире Прекрасное уже существует, - и эта мысль отдавалась в моей душе обидой и беспокойством. Если Прекрасное есть и есть где-то там, далеко отсюда, значит, я от него
отдален, значит, меня туда не пускают? Золотой Храм не был для меня абстрактным образом. Горы скрывали его от моего взора, но при желании я мог перейти через них и увидеть Храм воочию. Выходит, Прекрасное можно разглядеть можно даже потрогать руками. Я знал и верил, что где-то там стоит Золотой Храм, неизменный и вечный перед лицом сменяющих друг друга времен.
Я всегда не понимал, почему вид обнаженных человеческих внутренностей считается таким уж ужасным? Почему, увидев изнанку нашего тела, мы в ужасе закрываем глаза? Почему человека потрясает зрелище льющейся крови? Чем это так отвратительно внутреннее наше устройство? Разве не одной оно природы с глянцевой юной кожей?... Что же бесчеловечного в уподоблении нашего тела розе, которая одинаково прекрасна как снаружи, так и изнутри? Представь, если бы люди могли вывернуть свои души и тела наизнанку - грациозно, словно переворачивая лепесток розы, - и подставить их сиянию солнца и дыханию майского ветерка...
Меня определи послушником туда, к Кинкакудзи - к Золотому Храму. Я сиял от радости. Теперь я мог каждый день проводить около Золотого Храма. Вскоре началась война – я был рад и этому! Представь, как это здорово, какая это честь умереть, погибнуть рядом с Золотым Храмом! Каждый раз, когда начинался авионалет, я вздрагивал от сладостных мечтаний. Бомбежка давала почувствовать мне близость к Золотому Храму, она как бы ставила его на один уровень со мной, в эти краткие минуты он становился таким же уязвимым, как я.
Хочу оговорить особо, что означало для меня наше поражение в войне. Я не воспринимал его как освобождение. Нет, только не освобождение. Для меня конец войны означал возвращение к вечному, неизменному, к каждодневной буддийской рутине монашеской жизни. С первого же дня мира возобновился заведенный веками распорядок: "открытие закона", "утренний урок", "утренняя каша", "наказы» и так далее.
Но Кинкакудзи предал меня! Нет, я не погиб, но храм тоже не пострадал. Я молился ему, я просил его, я хотел погибнуть вместе с ним! А он предал, пусть в моих мечтаньях, но все же. Дряхлая позолота внутренних стен, надежно покрытая лаком солнечного сияния, лившегося на Храм снаружи, ничуть не пострадала, и Кинкакудзи напомнил мне какой-то старинный предмет мебели, дорогостоящий, но абсолютно бесполезный. Огромную пустую этажерку, выставленную кем-то на лужайке перед
пылающим зеленью лесом. Что можно поставить на полки такой этажерки?
Какую-нибудь невероятных размеров курильницу для благовоний или невероятных размеров пустоту. Но Храм аккуратнейшим образом избавился от всех нош, смыл с себя самую свою суть и стоял теперь передо мной, до странности пустой. В этот день я понял: - "Наша связь оборвалась. В прах рассыпалась иллюзия, будто мы живем с ним в одном мире. Все будет как прежде, только еще безнадежнее. Я - здесь, а Прекрасное - где-то там. И так будет теперь всегда, до скончания века..."
Я привык, что меня презирают, не любят. Я не простил предательства Уико, но как я мог не простить его? Он же был Золотым Храмом! То к чему я стремился всю жизнь! Храм часто являлся мне во сне, точнее я не помню ни одного сна, где бы я его не видел. Таким образом, я мог лицезреть его и днем и ночью. После войны я поступил в университет и зажил новой, совершено не известной для меня жизнью. И тогда, именно тогда я решил спалить Золотой Храм! Он предал меня снова и это предательство я не мог ему простить! Он предал меня, когда я хотел заняться любовью!
Долгий поцелуй и прикосновение к мягкому девичьему подбородку . Я столько мечтал о подобной минуте, но теперь ощущения реальности не возникало, желание жило само по себе, мчалось по
своей собственной траектории. Хаотичный и разобщенный мир ничуть не
изменился: плыли в небе белые облака, шелестели ветви бамбука, по листику
ириса натужно карабкалась божья коровка... Чтобы избавиться от этого наваждения, я попытался свести мое желание и сидевшую рядом девушку воедино. Именно здесь была жизнь. Если я упущу
предоставленный шанс, жизнь никогда больше не дастся мне в руки. В памяти вновь возникли бесчисленные унижения, перенесенные мной, когда в горле сбивались и застревали слова. Я должен был что-то сейчас сказать, пусть даже заикаясь, обязан был заявить на жизнь свои права. Наконец моя
рука скользнула под платье девушки. И тут передо мной возник Золотой Храм. Замысловатое, мрачное сооружение, исполненное глубокого достоинства. Сверкнула облезшая позолота, напоминание о днях былого великолепия. Прозрачный Храм невесомо парил на непостижимом уму расстоянии - одновременно далекий и близкий, родной и бесконечно чужой.
Кинкакудзи встал между мной и жизнью, к которой я так стремился;
сначала он был мал, словно изображение на миниатюре, но постепенно
становился все больше и больше, пока, наконец, не заполнил собой весь мир
без остатка, все его углы и закаулки. Храм, временами изгонявший меня прочь, обрывавший все связи, теперь принял меня в свои стены, прикрыл и поглотил. Жалкой пылинкой сдуло с лица земли мою спутницу, ставшую сразу крошечной и далекой. Храм отверг ее, а значит, была отвергнута и жизнь, что так влекла меня. Как мог я тянуться руками к жизни, когда весь мой мир наполняло Прекрасное? Оно имело право требовать, чтобы я отрекся от всего остального. Невозможно касаться одной рукой вечности, другой - суетной повседневности. В чем смысл действий, посвящаемых сиюминутной жизни? Поклясться в верности избранному мгновению и заставить его остановиться. Если так, то Золотому Храму это было прекрасно известно, ибо он, на миг отменив изгнание, на которое сам же меня обрек, явился в такое мгновение моему взору и открыл мне тщету тоски по жизни. В суете каждодневного бытия нас пьянит мгновение, обернувшееся вечностью, Храм же показал мне всю ничтожность этого превращения по сравнению с вечностью, сжатой в одно мгновение. Именно тогда вечное существование Прекрасного заслоняет и отравляет нашу жизнь. Чего стоит рядом с этим мимолетная красота, которую жизнь позволяет увидеть нам краешком глаза? Под действием этого яда земная красота меркнет и рассыпается в прах, да и сама жизнь предстает перед нашим взглядом в безжалостном бело-коричневом свете разрушения...
Я сделал свой выбор! Я хотел жить! О! Насколько прав был Касиваги, говоря, что прекрасное – это гнилой зуб человечества, который надо вырвать с корнем.
И вот день настал. Первое июля 1950 года.
Я своровал из амбара сена, но так как на улице был страшный ливень, и мне пришлось таскать его в рыбачий павильон, который напрямую соединялся с Храмом. Я долго чиркал спичками, но они не хотели поначалу разгораться. Я присел на корточки, чиркнул двумя спичками сразу. Пламя осветило сухие стебли соломы, по ним заметались причудливые тени, и крошечный огонек пополз по первой из связок. Повалил дым, и пламя скрылось в его клубах, но тут же взметнулось совсем в другой стороне, пробежав по москитной сетке. Все словно ожило вокруг. В эти мгновения мой мозг работал трезво и спокойно. Надо было беречь спички. Я осторожно зажег еще одну, подпалил вторую связку соломы и отнес ее в другой угол. Вид поднявшегося пламени радовал мне душу. По стенам Храма Очищения Водой заплясали огромные тени.
Я почти не ощущал жара. Вдруг возникла мысль покончить с собой
в охваченной пожаром Вершине Прекрасного. Пятясь от пламени, я поднялся по узкой лестнице на второй этаж. Меня не удивило, что дверь в Грот Прибоя была не заперта, - старик вечно забывал закрыть ее. Дым полз за мной по пятам. Грот Прибоя затягивало дымом. Я поднялся еще выше и толкнул дверь,
ведущую в третий ярус. Она не подалась. Вход в Вершину Прекрасного оказался запертым на ключ. Я заколотил по двери кулаками. Наверное, поднялся страшный грохот, но я ничего не слышал. Я бил и бил в закрытую дверь, мне казалось, что кто-то сейчас откроет ее изнутри. Первоначально я устремился в Вершину Прекрасного, чтобы там умереть, но теперь, когда огонь подобрался совсем близко, я уже сам не понимал, почему так яростно рвусь туда, чего ищу за этой дверью - гибели или спасения. Там, за преградой, находилась всего-навсего обычная тесная комнатка. Я прекрасно знал, что позолота ее стен давно облупилась, но в этот миг мне грезилось, будто золото уцелело и по-прежнему украшает Вершину Прекрасного. Не могу передать, до чего жаждал я проникнуть в эту залитую ослепительным сиянием комнату! Только бы попасть туда, только бы попасть в этот золотой чертог, думал я. Я колотил в дверь изо всех сил, бился о нее с разбегу плечом, но она стояла незыблемо. Грот Прибоя уже весь был в дыму. Снизу доносилось потрескивание огня. Я начинал задыхаться и чувствовал, что вот-вот потеряю сознание. Но, давясь кашлем, я продолжал штурмовать неприступную дверь.
Наконец я со всей ясностью понял, что Вершина Прекрасного отказывается
меня принять. Я не колебался ни секунды - повернулся и, низко пригнувшись,
бросился вниз по лестнице. В густых клубах дыма я скатился на первый этаж,
пробежал сквозь самый огонь и через западный выход выскочил из Храма наружу, но не остановился, а понесся сломя голову дальше, вперед, куда глаза глядят...
Взобрался на вершину холма, возвышавшегося за Кинкакудзи, пугая птиц и мелких животных. Впереди блистал в платье вечерних огней Киото, сзади небо озарял Золотой Храм. Я затянулся сигаретой.
- Еще поживем. – Затяжка. – Еще посмотри, что будет дальше.