антигитлеровской коалиции Е

Работа добавлена на сайт samzan.net:

СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ

Решение судьбы японских военнопленных
странами-участницами «антигитлеровской коалиции»

Е.Л.Катасонова

Анализ всего комплекса вопросов, связанных с судьбами японских военнопленных в СССР, невозможен без правильного понимания причин и характера действий СССР, его союзников по антигитлеровской коалиции и собственно Японии в период начиная с 1941 г., когда она в последний момент отказалась от военных действий против Советского Союза по причине срыва немецкого плана молниеносной войны.

Вопрос о возможной войне СССР с Японией встал в повестку дня еще задолго до августа 1945 г. Соединенные Штаты Америки еще в декабре 1942 г. безуспешно пытались добиться согласия Москвы на создание на Дальнем Востоке своих военно-воздушных баз под предлогом оказания помощи Советскому Союзу в случае японского нападения. Однако тогда И.В.Сталин ответил Ф.Рузвельту отказом, прекрасно понимая, что принятие этого предложения в тот период было чревато резким обострением советско-японских отношений и большой вероятностью практически немедленного начала советско-японской войны. В этом случае СССР был бы поставлен перед необходимостью вести борьбу сразу на двух направлениях – против Германии и против Японии.

Но по мере изменения ситуации на советско-германском фронте вопрос о возможности участия Советского Союза в войне против Японии стал рассматриваться в практической плоскости. На Тегеранской конференции 1943 г. Сталин открыто заявил о готовности СССР присоединиться к военным действиям против Японии. При этом следует принять во внимание и существующее мнение, что, побуждая советское руководство к принятию этого непростого решения, союзники уже в Тегеране, по существу, поставили вопрос об открытии второго фронта в Европе в зависимость от вступления СССР в войну с Японией.

Известно, что У.Черчилль в беседе со И.В.Сталиным 30 ноября 1943 г. назвал решение советского руководителя «историческим», открывающим широкие перспективы в войне с Японией. Ф.Рузвельт в свою очередь сразу же предпринял попытки перевести предварительную договоренность на конкретную основу, послав 29 ноября Сталину записку с предложением заранее определить возможные операции против Японии после поражения Германии.

Спустя два года на Ялтинской конференции высшие руководители США, Великобритании и СССР в преддверии победы над Германией закрепили эти договоренности в секретном соглашении, по которому Советский Союз брал на себя обязательство присоединиться к союзникам в войне на Тихом океане через два-три месяца после капитуляции Германии при условии, в частности, возвращения Советскому Союзу южной части о-ва Сахалин и прилегающих к нему о-вов Курильской гряды, а также сохранения существующего статуса Монгольской Народной Республики, аренды Порт-Артура и интернационализации порта Дайрен, совместной с Китаем эксплуатации Восточно-Китайской и Южно-Маньчжурской железных дорог и т.д.

Окончательно основные принципы политики союзников в отношении будущего Японии были сформулированы в Потсдамской декларации, подписанной 26 июля 1945 г. США, Англией и Китаем. 8 августа 1945 г. к декларации официально присоединился и Советский Союз, что явилось официальным основанием для начала войны с Японией.

В Потсдамской декларации говорилось о том, что «навсегда должны быть устранены власть и влияние тех, кто обманул и ввел в заблуждение народ Японии, заставив его идти по пути всемирных завоеваний», и что ликвидирован «безответственный милитаризм». Подтверждалось требование обязательного выполнения условий Каирской декларации об ограничении японского суверенитета над о-вами Хонсю, Хоккайдо, Кюсю и Сикоку.

Союзники провозглашали решимость подвергнуть строгому наказанию военных преступников и потребовать от японского правительства устранения всех препятствий к возрождению и укреплению демократических тенденций в японском обществе. Они обещали также, что «будут установлены свобода слова, религии и мышления, а также уважение к основным человеческим правам». В декларации отмечалось, что территория Японии будет оккупирована, но «оккупационные войска союзников будут отведены, как только будут достигнуты указанные цели и как только будет учреждено мирно настроенное и ответственное правительство в соответствии со свободно выраженной волей японского народа».

При этом следует обратить особое внимание на 9-ю статью Потсдамской декларации, согласно которой «японским вооруженным силам после того, как они будут разоружены, будет разрешено вернуться к своим очагам с возможностью вести мирную трудовую жизнь». Однако 10-я статья декларации, которой, по-видимому, руководствовалось советское правительство, позволяла толковать проблему иначе: «Мы не стремимся к тому, чтобы японцы были порабощены как раса…, но все военные преступники, включая тех, кто совершил зверства над нашими пленными, должны понести суровое наказание»1.

Сегодня уже не вызывает сомнений, что участие СССР в войне с Японией первоначально отвечало глобальным интересам стран-союзниц по антигитлеровской коалиции. Но и Советский Союз, выполняя свой союзнический долг, просчитывал далеко идущие геополитические и стратегические цели. В частности, как вытекало из ялтинских договоренностей, речь шла о присоединении к территории СССР Южного Сахалина, который был захвачен Японией во время русско-японской войны, а также Курильских островов. Более того, в секретные стратегические планы советского руководства входила также оккупация северной части о-ва Хоккайдо. В дальнейшем в случае успешных боевых операций советских войск в Манчжурии и Корее стратегические планы Кремля, нацеленные на использование благоприятно складывающейся обстановки для новых территориальных приобретений на Дальнем Востоке, расширились до планов оккупации всего о-ва Хоккайдо. Более того, в Японии до сих пор активно обсуждается версия о якобы имевшемся у Сталина плане придать этой территории статус социалистической республики и назначить на пост руководителя острова своего выдвиженца из числа высокопоставленных японских военнопленных, проявивших лояльность к нашей стране. Но, не получив одобрение союзников на оккупацию Хоккайдо, Сталин сознательно пошел на нарушение 9-й статьи Потсдамской декларации.

В противовес обязательствам странам-союзницам вернуть японцев на родину после полного разоружения Квантунской армии, Сталин подписал приказ об отправке их на принудительные работы в СССР. Таким образом, это решение советского руководства можно расценивать как своеобразную форму репараций в ответ на отказ США на просьбу Сталина о советской оккупации о-ва Хоккайдо. Возникает вопрос: насколько такая оценка может соответствовать логике развития исторических событий? К сожалению, за отсутствием подлинных архивных документов, проливающих свет на истинное положение вещей, российские и японские историки вынуждены до сих пор, высказывать лишь свои предположения на этот счет. Позволим и мы предложить свои комментарии к событиям тех лет.

Несмотря на то что согласованная в последние дни Потсдамской конференции линия разграничения советских и американских вооруженных сил проходила севернее Хоккайдо, советское военно-политическое руководство еще в начале 1945 г. дало указание Генеральному штабу Красной Армии разработать план стратегического развертывания советских войск на Дальнем Востоке с учетом высадки десанта на Хоккайдо.

Он предусматривал проведение Манчьжурской стратегической наступательной операции, Южно-Сахалинской наступательной операции, Курильской десантной операции и десантной операции на северную часть о-ва Хоккайдо до линии, идущей от г.Кусиро до г.Румоэ. По мнению российских исследователей, названный рубеж мог быть лишь ближайшей задачей десантной операции на Хоккайдо. Ее решение определило бы последующую задачу советских войск. В случае соответственно сложившейся военно-политической обстановки (например, отказ Японии от безоговорочной капитуляции) «принятие решения на последующую задачу войск, высадившихся на о-ве Хоккайдо, не заняло бы много времени», – считают российские военные историки2.

Разработка этих планов не противоречила договоренностям с союзниками, в которых указывалось, что в зависимости от обстановки, граница советской зоны ответственности могла быть изменена по согласованию с командованием вооруженных сил США.

Сразу же после конференции в Ялте военное руководство СССР приступило к подготовке дальневосточной кампании, начав переброску войск и боевой техники на Дальней Восток, пополнив Тихоокеанский флот десантными судами, тральщиками, катерами и т.д. Крупные работы проводились по подготовке краев и областей Дальнего Востока к военным действиям, по перестройке всего народного хозяйства на военный лад.

Десантную операцию на Хоккайдо предполагалось начать после разгрома японских войск на территории Южного Сахалина. 18 августа накануне переброски войск на Сахалин, которая была намечена на 20 августа, главнокомандующий советскими войсками на Дальнем Востоке Маршал Советского Союза А.М. Василевский, учитывая политическую значимость предстоящей операции, направил шифрограмму членам Ставки ВГК Н.А.Булганину и А.И.Антонову, однако ответа в течение двух дней не получил.

Это обстоятельство тем не менее не приостановило продолжение необходимых приготовлений, о чем А. М.Василевский лично докладывал Верховному Главнокомандующему. В одной из его шифровок от 20 августа 1945 г. на имя В.И.Сталина (копия в Генштаб А.И.Антонову), в частности, говорится: «В настоящее время я и командование первого Дальневосточного фронта серьезно заняты подготовкой десантной операции на о-в Хоккайдо. Сейчас ведем морскую разведку, готовим авиацию, артиллерию, пехоту и транспортные средства. С Вашего разрешения морскую операцию здесь начнем немедленно после занятия южной части Сахалина, ориентировочно 22.8.1945 г.»3

20 августа 1945 г. Сталин подтвердил свое указание подготовить 87-й стрелковый корпус для участия в десантной операции на о-в Хоккайдо. А.М.Василевский, выполняя указания Ставки Верховного Главнокомандования, в тот же день приказал командующим войсками 1-го и 2-го Дальневосточных фронтов, командующему Тихоокеанским флотом и командующему военно-воздушными силами на Дальнем Востоке быть готовыми к проведению операции на Хоккайдо к исходу 23 августа 1945 г.

Однако сложившаяся на фронте ситуация внесла коррективы в эти планы. Анализ событий и документов показывает, что десантная операция на Хоккайдо могла быть проведена не ранее 24–25 августа 1945 г. из-за с затянувшихся боевых действий в рамках Южно-Сахалинской и Курильской операций, связанных с упорным сопротивлением японских войск.

До наступления этих реальных сроков еще более значительные коррективы в план стратегического развертывания советских войск на Дальнем Востоке внес сам Сталин. В первой половине дня 22 августа он отдал приказ Василевскому о приостановке подготовки к высадке советского десанта на Хоккайдо. Приказ был сразу же доведен до сведения главкома ВМФ СССР адмирала флота Н.Г.Кузнецова и командующего Тихоокеанским флотом адмирала И.С.Юмашева.

Приказ, в частности, содержал следующее: «От операции по десантированию наших войск с о-ва Сахалин на о-в Хоккайдо необходимо воздержаться впредь до особых указаний Ставки. Переброску 87-го стрелкового корпуса на о-в Сахалин продолжить»4.

Вслед за этим 27 августа начальник штаба Главного командования советских войск на Дальнем Востоке генерал-полковник С.П.Иванов разослал приказ Главкома: «Во избежание создания конфликтов и недоразумений по отношению к союзникам категорически запретить посылать какие бы то ни было корабли и самолеты в сторону о-ва Хоккайдо»5.

Возникает вопрос, почему десантная операция на о-в Хоккайдо была отложена, а затем вовсе отменена? Эту проблему до сих пор решают историки и публицисты, открывая шаг за шагом все новые архивные материалы, в большей мере исходя из анализа и обобщения сложившейся военно-политической и оперативной обстановки на Дальневосточном театре военных действий во второй половине августа.

«Начать вопреки желанию руководства США десантную операцию на о-в Хоккайдо, не овладев японскими гарнизонами на Сахалине и Курильских островах? А если акт о капитуляции Япония подпишет до того, как советские войска захватят гарнизоны на о-вах и ближайшая задача войск на о-в Хоккайдо еще не будет выполнена?

При этом могла сложиться весьма невыгодная ситуация для Советского Союза. Во-первых, пришлось бы прекратить боевые действия на Хоккайдо и отвести войска на Сахалин, где обстановка стабилизировалась лишь к 29–30 августа, во-вторых, южная часть Курильских островов осталась бы в ведении Японии или США, что существенно затруднило бы выход в Мировой океан кораблей Тихоокеанского флота»,  строят свои предположения о возможном развитии исторических событий российские военные историки В.Галицкий и В.Зимонин. Они приходят к выводу, что «отказ от намечавшейся в соответствии с планом войны против Японии высадки десанта на Хоккайдо и его оккупации был в значительной мере связан с нежеланием советского командования жертвовать тысячами жизней воинов Красной Армии, что было бы неизбежно при переносе боевых действий на территорию Японии, при том, что это уже не диктовалось требованиями разгрома противника»6.

На наш взгляд, не менее продуктивной представляется версия, связанная не столько с изменениями стратегических планов советского руководства, продиктованными ожесточенным сопротивлением японских войск и срывом намеченных сроков завершения Южно-Сахалинской и Курильской операций, сколько с ухудшением отношений со странами-союзницами, в первую очередь с США.

Известно, что во время Крымской конференции 1945 г. Ф.Рузвельт делился со И.В.Сталиным своими мыслями о том, что он не хочет высаживать войска в Японии и пойдет на такой шаг только в случае крайней необходимости. Он выражал опасения, что такая высадка могла бы привести к большим потерям с американской стороны с учетом того, что Япония на то время обладала армией численностью около 4 млн. человек. В этой ситуации он предпочитал подвергнуть Японию атомной бомбардировке и таким образом нанести значительные разрушения, но при этом спасти как можно большее число жизней своих соотечественников, не высаживаясь на острова.

Американцы не скрывали своей большой заинтересованности в том, чтобы проведение крупномасштабных наземных операций против японских войск, в первую очередь в Манчжурии, было возложено на Вооруженные силы СССР. При этом союзники хорошо понимали, что выполнение столь масштабных задач требовало от СССР больших усилий, сопряженных с новыми человеческими и материальными потерями. И это заставляло их тогда с уважением относиться к тем политическим условиям, которые выдвигал СССР.

Еще 19 июля 1943 г. временный поверенный в делах СССР в США А.А.Громыко сообщал в Москву, что ближайший помощник и советник Ф.Рузвельта Г.Гопкинс был уверен, что при личной встрече Рузвельт может удивить Сталина тем, насколько далеко американцы готовы были пойти в признании наших прав, в частности по территориальному вопросу.

О том, что привлечение СССР к разгрому Японии являлось для США вопросом решенным, убедительно свидетельствуют ранее неизвестные американские планы оккупационного режима для японской территории. По этим планам, советские войска должны были занять обширные территории японской метрополии, включавшей северный о-в Хоккайдо и весь северо-восток основного о-ва Хонсю. Считалось, что расчленение Японии на зоны значительно ослабит для Вашингтона бремя организации оккупационного режима и позволит США резко сократить численность предназначенных для этого войск.

Однако к моменту реализации этих планов отношения между СССР и США уже дали серьезную трещину. Смерть Рузвельта, с которым у Сталина за годы войны сложились довольно стабильные отношения честного партнерства, привели к кардинальным изменениям американской стратегии в отношении СССР.

Между Сталиным и Президентом США Трумэном велась переписка по деталям капитуляции и пленения Квантунской армии. 15 августа Советскому Союзу был предложен подготовленный американцами «Общий приказ № 1», согласно которому старшие командующие и все наземные, морские, авиационные и вспомогательные силы, находящиеся в пределах Манчжурии, Кореи севернее 38 северной широты и на Карафуто (Сахалин) должны сдаться Главнокомандующему советскими вооруженными силами на Дальнем Востоке.

Сталин одобрил его в основе, но предложил внести в текст документа две существенные поправки:

«1. Включить в район сдачи японских вооруженных сил советским войскам все Курильские острова, которые согласно решению трех держав в Крыму должны перейти во владение Советского Союза.

2. Включить в район сдачи японских вооруженных сил советским войскам северную половину о-ва Хоккайдо, примыкающую на севере к проливу Лаперуза, находящемуся между Карафуто (Сахалин) и Хоккайдо. Демаркационную линию между северной и южной половинами о-ва Хоккайдо провести по линии, идущей от г. Кусиро на восточном берегу острова до г. Румои на западном берегу острова, с включением указанных городов в северную половину острова»7.

Ставя вопрос об оккупации северной части о-ва Хоккайдо, Сталин убеждал Трумэна в том, что это предложение имело бы особое значение для русского общественного мнения. «Как известно,  писал Сталин, – японцы в 19191921 гг. держали под оккупацией весь Советский Дальний Восток. Русское общественное мнение было бы серьезно обижено, если бы русские войска не имели района оккупации в какой-либо части собственно японской территории»8.

Мысль о том, чтобы отстранить СССР от послевоенного урегулирования в Восточной Азии, перевесила в конечном итоге все остальные аргументы в стратегии Г.Трумэна. Его жесткий и однозначный ответ на обращение Сталина по поводу оккупации Хоккайдо сводился к тому, что генерал Д.Макартур будет использовать символические союзные вооруженные силы, которые, конечно, будут включать и советские вооруженные силы, для временной оккупации такой части собственно Японии, какую он сочтет необходимым оккупировать.

Тем самым президент США упразднял документ JWPC 385/1, подготовленный объединенным комитетом военных планов министерства обороны. В нем предусматривалось расчленение Японии на пять оккупационных союзных зон держав-победительниц. Хоккайдо и северо-восточные районы Хонсю предполагалось передать под контроль СССР. На четыре сектора предполагалось разделить и Токио  американский, советский, китайский и английский.

В тот же день, 16 августа 1945 г., Трумэн подписал директиву SWNCC 70/5, которая решила послевоенную судьбу Японии: раздела на оккупационные зоны по «германской формуле» не будет, страна целиком станет контролироваться американскими войсками. В мемуарах Д.Макартура так комментируются эти события: «Русские стали сразу же проявлять беспокойство. Они потребовали, чтобы их войска могли оккупировать Хоккайдо... и таким образом расколоть Японию на две части. Другим требованием было, чтобы их войска не только не находились под контролем Верховного главнокомандующего (Макартура), но и были совершенно независимы от его власти. Я решительно отказался»9.

Указанные выше события стали одной из причин многолетней советско-японской конфронтации, связанной с послевоенным устройством Японии, и в определенной степени повлияли на судьбу японских военнопленных.

В пользу этой версии говорит кардинальное применение политического решения советского руководства относительно дальнейшей судьбы взятых в плен бывших военнослужащих Квантунской армии. Именно утром 16 августа, когда об отказе Г.Трумэна от раздела Японии по «германской формуле» еще не знали в СССР, и по-прежнему готовились к оккупации Хоккайдо, рассчитывая при этом на соблюдение предварительных договоренностей со стороны союзников, в адрес маршала А.М.Василевского поступил приказ, подписанный Л.П.Берия, Н.А.Бул-ганиным и А.И.Антоновым.

В этом приказе было четко определено, что «военнопленные японо-манчжурской армии на территорию СССР вывозиться не будут. Лагеря для военнопленных необходимо организовать по возможности в местах разоружения японских войск. Лагеря организовать распоряжениями командующих фронтами, выделив для охраны и конвоирования военнопленных необходимое количество войск. Питание военнопленных производить применительно к нормам, существующим в японской армии, находящейся в Манчжурии (так в подлиннике. – Е.К.), за счет местных ресурсов. Для организации и руководства вопросами, связанными с содержанием военнопленных в лагерях, от НКВД СССР командирован начальник Главного управления НКВД по делам военнопленных генерал-лейтенант Кривенко с группой офицеров»10.

Не успело это распоряжение вступить в силу, как 23 августа ГОКО принимает Постановление «О приеме, размещении и трудовом использовании военнопленных японской армии» за № 9898, в котором подробно говорилось о направлении 520 тыс. японских военнопленных на принудительные работы в Советский Союз, четко определялось их распределение по хозяйственным объектам страны и устанавливались меры по организации их работы и жизнедеятельности.

Для выполнения этого постановления Главного управления по делам военнопленных и интернированных (ГУПВИ) НКВД СССР в короткие сроки были проведены организационные мероприятия по приему военнопленных, формированию батальонов и отправке их в СССР.

Лагеря для содержания японских военнопленных заново создавались на территории Приморского, Хабаровского, Красноярского, Алтайского краев, Читинской, Иркутской, Восточно-Казахской, Южно-Казахской, Джамбульской областей, Бурят-Монгольской АССР и Узбекской СССР, где были созданы республиканские, краевые и областные отделения по делам военнопленных и интернированных11.

Таким образом, в течение недели (с 16 по 23 августа) советское руководство выработало совершенно иной политический курс в определении судеб пленных японских солдат и офицеров, пойдя на сознательное нарушение недавно изданного приказа и своих союзнических обязательств, вытекающих из Потсдамской декларации.

По всей видимости, это была неделя еще не совсем утраченных надежд на возможные переговоры с союзниками с целью корректировки политической линии США, отвечающей интересам СССР, очередная и последняя своего рода сознательно взятая пауза с расчетом на изменение ситуации на театре военных действий в пользу Советского Союза. И.В.Сталин выжидал, надеясь достичь компромисса с Г.Трумэном. По-видимому, лишь полностью убедившись в неизменности позиции США и абсолютной бесперспективности для СССР настаивать на оккупации Хоккайдо, как уже указывалось выше, 22 августа он отдает приказ о приостановке подготовки к высадке советского десанта на территорию Японии. Вслед за этим, 23 августа Сталин принимает решение об использовании японских военнопленных на хозяйственных объектах СССР.

Не вызывает сомнения, что идея принудительного труда как одной из основных форм репараций соответствовала установкам руководства СССР в тот период. Еще на Тегеранской конференции в 1943 г. Сталин как бы невзначай обронил, что намерен использовать на восстановительных работах в течение нескольких лет примерно 4 млн. немцев12. И хотя эта тема в ходе дальнейших переговоров не получила развития, премьер-министр Великобритании У.Черчиль и президент США Ф.Рузвельт с пониманием отнеслись к планам И.В.Сталина. Это привело к тому, что в дальнейшем при обсуждении проблемы репараций на конференции в Ялте требование о предоставлении победившим странам германской рабочей силы было призвано вполне обоснованным. А на Потсдамской конференции в июле 1945 г. данный вопрос больше не поднимался, и отправка военнопленных на восстановительные работы воспринималась союзниками как нечто само собой разумеющееся, хотя правительство США, например, отказалось от использования труда немцев.

Идея принудительного труда военнопленных как одной из главных форм репараций принадлежала дипломату И.М.Майскому. Будучи председателем комиссии по возмещению ущерба, нанесенного Советскому Союзу, он предложил В.М.Молотову держать за колючей проволокой 5 млн. немцев, которые «под командованием НКВД будут выполнять предписанные им задания». Преимущества использования принудительного труда, помимо прочего, мотивировались тем, что немцы, «прошедшие школу работы в СССР» будут прибывать на родину с «более здоровыми взглядами и настроениями». Этот процесс, по мнению Майского, будет протекать еще успешнее, если принять «надлежащие воспитательно-пропагандистские меры»13.

В.М.Молотов, как, впрочем, и некоторые другие члены правительства, не разделял столь идеологизированный подход к проблеме экономического характера. Кроме того, он считал, что подобным образом незаслуженно принижаются такие формы репараций, как демонтаж германского оборудования и ежегодные товарные поставки. Тем не менее Майский, заручившись поддержкой Сталина, сумел отстоять свою точку зрения.

Известно, что вопрос о том, как следует поступить с поверженным врагом, обсуждался союзниками еще в годы войны. Правда в те годы речь шла о Германии. В частности, одна из директив советского руководства, направленная представителю СССР в Европейской консультативной комиссии (ЕКК), приступившей к работе 14 января 1944 г. предписывала: «В противоположность англичанам и американцам, которые предусматривают сразу же после подписания перемирия и разоружения демобилизацию вооруженных сил (противника. – Ред.), советский проект требует объявления этих сил целиком военнопленными.

Если это наше требование встретит возражение со стороны англо-американцев, которые могут сослаться на отсутствие подобных прецедентов в истории, Вам следует настаивать на этом требовании как вытекающем из принципа безоговорочной капитуляции, для которой тоже нет прецедентов»14.

Как и предполагало руководство СССР, в ЕКК вопрос о дальнейшей судьбе немецких солдат и офицеров вызвал дискуссию. Представители США и Великобритании делали акцент на том, что с немцами, получившими статус военнопленных, придется обращаться в соответствии с нормами международного права. А это потребует немалых материальных затрат, поскольку каждый из узников войны должен быть обеспечен нормальным жильем, полноценным питанием, приличной одеждой и т.д.15

Однако, в конечном итоге, был найден компромисс, предложенный советской стороной и заключающийся в том, что пленение солдат противника – это право, а не обязанность победителя. Следовательно, союзники вольны поступать с капитулировавшими военнослужащими вермахта так, как им заблагорассудится16.

Как показали дальнейшие события, компромиссный вариант устроил и англичан, и американцев. Второй пункт второй статьи «Декларации о поражении Германии» предоставлял Главнокомандующему вооруженных сил того или иного союзного государства единолично принимать решение о том, кого именно следует считать военнопленным.

Эти принципы СССР попытался распространить и на Японию вопреки Потсдамской декларации. Однако в Японии широко распространено понятие «сибирское интернирование», и в отношении категории лиц, попавших в советские лагеря, часто применяют термин «интернированный». При этом в обоснование этого определения особый акцент делается на том, что большая часть военнослужащих Квантунской армии оказались в плену не во время боевых действий, а в результате полной и безоговорочной капитуляции страны на основе рескрипта императора.

Сдача в плен происходила в большей части случаев добровольно с расчетом на дальнейшее выполнение со стороны СССР 9-го пункта Потсдамской декларации о незамедлительном возвращении разоруженной армии к мирным очагам. Более того, обращается внимание на то, что военнослужащие Квантунской армии были взяты в плен на территории третьей страны и интернированы в СССР уже после подписания 19 августа 1945 г. соглашения о прекращении огня.

В Японии особо настаивают на том, что 9-й пункт декларации, в понимании японцев, предполагал не пленение, а разоружение и демобилизацию поверженных вооруженных сил Квантунской армии и исключал всякую возможность их продолжительного нахождения в плену. При этом ссылки зачастую идут на уже имевшийся у союзников опыт в определении подходов к этому вопросу при решении судьбы немецких военнопленных.

В 1993 г. в Центральном архиве министерства обороны РФ японскими исследователями был обнаружен важный исторический документ – текст секретного письма Ставки Верховного командования Японии в адрес маршала А.М.Василевского, датированный концом августа 1945 г. В нем содержался ряд предложений японской стороны в связи с предстоящим подписанием Пакта о капитуляции Японии.

Этот документ, так же как и обнаруженные одновременно с ним японские шифротелеграммы того времени, свидетельствует о том, что Япония делала существенную ставку на влияние СССР в отстаивании своих интересов в предстоящих переговорах союзников по вопросам послевоенного урегулирования в этой стране. В частности, один из наиболее острых вопросов для японской стороны, по мнению японских исследователей, была судьба императора, который мог оказаться на скамье военных преступников. Ради спасения его жизни японская военная верхушка готова была идти на самые неожиданные уступки в пользу СССР.

Среди прочих японских инициатив в упомянутом выше письме содержалось предложение использовать японских военнопленных в качестве дешевой рабочей силы вплоть до лишения их национальности, если это будут диктовать интересы советского руководства17. Этот документ, обнародованный в Японии накануне заседания «Большой семерки в Токио» в 1993 г., в значительной степени перечеркнул принятое ранее толкование истории так называемого «сибирского интернирования».

До этого японское общественное мнение было настроено исключительно на осуждение СССР, в одностороннем порядке нарушившего Потсдамскую декларацию. Теперь же немалая доля ответственности за трагическую судьбу более 600 тыс. граждан Японии переходила и на высшие военные круги того времени.

Все эти факты достаточно аргументировано, на наш взгляд, говорят в пользу влияния внешнеполитических факторов на изменение решения советского руководства в отношении дальнейшей судьбы пленных японских солдат и офицеров. Но они не дают исчерпывающий ответ на все другие вопросы о причинах, побудивших Сталина в нарушение договоренностей с союзниками подписать приказ об отправке на принудительные работы в СССР бывших военнослужащих Квантунской армии. Существует несколько версий, авторы которых пытаются найти ответ на эти вопросы.

Во-первых, массовая сдача в плен японских военнопленных создавала большие трудности советским военным органам в Манчжурии. Пленные подразделения Квантунской армии направлялись в созданные советскими военными властями сборные и приемные пункты, фильтрационные пункты, фронтовые лагеря военнопленных. Больные и раненые помещались во фронтовые госпитали. В этих учреждениях военнопленных допрашивали, заводили на них соответствующие документы: личное дело и карточку военнопленного. Во фронтовых лагерях формировались этапы военнопленных для их последующей отправки в Японию.

Бывший командующий войсками 1-го Дальневосточного фронта К.А.Мерецков писал в своих воспоминаниях о том, что в целом проблема военнопленных оказалась весьма сложной. «Всю эту массу людей нужно было обеспечить продовольствием (своего им хватило ненадолго), квалифицированным медицинским обслуживанием, обмундированием, решить вопросы об их временном размещении и многое другое. По наиболее крупным и важным вопросам мы получали указания, а все остальные вынуждены были решать на месте, причем незамедлительно»18.

Участник событий тех лет генерал армии М.А.Гареев в частной беседе пояснил, что у советских военных властей, по существу, не было тогда иного выбора для сохранения жизней взятых в плен японских солдат и офицеров, как отправить в СССР. Об организации быстрой переброски более чем 600-тысячной разоруженной группировки противника на родину не могло идти и речи из-за отсутствия у советского военного руководства на местах транспортных и других возможностей.

В то же время, по его словам, длительное пребывание в Манчжурии японских военнопленных не могло быть обеспечено ни с точки зрения материально-технического снабжения, ни с точки зрения медико-санитарного обслуживания, ни с точки зрения охраны в условиях усиливающихся антияпонских выступлений со стороны китайского населения.

Во-вторых – это разрушенное войной народное хозяйство СССР, понесшего огромные человеческие жертвы в результате войны, которое крайне нуждалось в рабочей силе. И эта прибавка, хотя и не решала полностью проблему, но все же сыграла определенную роль в восстановлении материальных потерь, понесенных в войне. Японские солдаты, как, впрочем, и остальные военнопленные, умели обращаться не только с оружием, но и с техникой и орудиями труда, представляя собой мобильную, фактически даровую рабочую силу. Такую рабочую силу легко было перемещать по усмотрению властей из одной отрасли хозяйства в другую, в том числе в неосвоенные районы с тяжелым климатом и отсутствием элементарных условий быта на самые тяжелые и вредные производства.

Правда, в дальнейшем объективно встанет вопрос о малой экономической эффективности труда военнопленных и не окупающихся расходах на их содержание. Изучение документов, содержащихся в фондах российских архивов, позволяет сделать вывод, что особенно в первое время лагерная система, использовавшая труд иностранных военнопленных в СССР, была убыточной.

С 1 октября 1945 г. лагеря МВД для военнопленных финансировались полностью из союзного бюджета, а весь заработок военнопленных поступал в доход бюджета. К маю 1946 г. на дотации госбюджета находились 139 лагерных управлений из 252, и лишь 113 полностью себя окупали. Из финансового отчета ГУПВИ за апрель 1946 г. видно, что расходы на содержание лагерей военнопленных составили 376 млн. руб., а валовая выработка военнопленных за этот же период не превысила и 343 млн. рублей. Таким образом, на покрытие разницы потребовались дотации из госбюджета в размере 33 млн. рублей19.

Причем следует отметить, что содержание военнопленных из европейских стран обходилось бюджету дешевле, чем содержание японских военнопленных. Так, если на 1 сентября 1946 г. немецкие военнопленные покрывали свое содержание на 91,7%, зарабатывая в среднем в день 13 руб.58 коп., то японские военнопленные окупали свое содержание менее чем на 70% при среднем дневном заработке всего 10 руб.90 коп20. В лагерях Хабаровского края, где содержался самый крупный по численности контингент японских военнопленных  свыше 140 тыс. человек, за 1946-1949 гг. потребовалась дотация из бюджета на их содержание в сумме 643124 рублей21.

Однако в работе лагерей МВД для военнопленных были периоды, когда лагеря сами себя окупали. Так во втором квартале 1946 г. лагеря заработали на 32 млн. руб. больше, чем потребовалось на их содержание, а в третьем квартале – на 33 млн. В 1949 г. военнопленные покрыли расходы на свое содержание на 108%22.

В целом же, сравнивая средства, заработанные иностранными военнопленными за период пребывания в СССР и затраченные на их содержание, следует сделать вывод о том, что контингенты военнопленных не приносили прибыли.

Однако на первом этапе идея практически бесплатного принудительного труда, так широко практиковавшегося долгие годы в СССР не только в отношении иностранных военнопленных, но и своих граждан, не вызывала никаких сомнений.

На этом, в частности, строят свои догадки некоторые исследователи, утверждая в частных беседах, что якобы лагеря для японских военнопленных начали создаваться еще задолго до начала вступления СССР в войну против Японии, и таким образом отправка японских военнопленных на территорию СССР была заранее и хорошо подготовленной операцией. Однако, судя по архивным документам, поспешное решение советского руководства об интернировании японцев обусловило неготовность материальной базы для их размещения.

При этом известно, что первый лагерь для иностранных военнопленных, причем именно для японцев, появился на территории СССР еще в 1939 г. в ходе боев на р.Халхин-Гол. Лагерь был рассчитан на несколько тысяч человек и размещался в г. Нижнеудинске Иркутской области. Однако общее число солдат и офицеров, находившихся в советском плену, было ничтожно мало по сравнению с планируемым НКВД и немногим превышало 100 человек. Поэтому они вскоре были переведены в отдельный корпус Читинской тюрьмы, так как содержать лагерь оказалось нецелесообразным.

О зарождении системы лагерей мы можем говорить в связи с созданием в 1940 г. в Народном комиссариате внутренних дел СССР нового подразделения – Главного управления по делам военнопленных и интернированных, которое стало выполнять все функции по содержанию, медицинскому обслуживанию, трудовому использованию, проведению идеологической работы среди военнопленных и даже вести оперативно-разведывательную деятельность.

Одновременно с этим за подписью народного комиссара внутренних дел Л.Берия был издан приказ № 00931, который определял порядок оформления арестов военнопленных. Хотя делалось это в преддверии ввода советских войск в Западную Украину и Западную Белоруссию, приказ сыграл роковую роль и в судьбе солдат и офицеров Квантунской армии в августе 1945 г.

С достоверностью можно утверждать, что в некоторых лагерях японские военнопленные пополнили их постоянный контингент, состоявший из граждан Германии и других стран. Одновременно с этим большая часть лагерей, предназначенная исключительно для японцев, была сооружена в срочном порядке во время военных действий с Японией и в основном после их окончания.

Размещение японских военнопленных, которые стали прибывать в СССР в условиях поздней осени и начавшейся суровой зимы вызывало особое беспокойство ответственных за это лиц. Положение усугублялось тем, что более 300 тыс. военнопленных размещалось в суровых климатических условиях Западной и Восточной Сибири. НКВД принял ряд мер по созданию условий для японских военнопленных.

Для этого на территории СССР были определены места дислокации лагерей японцев, главным образом в ближайших к Манчжурии районах Сибири и Дальнего Востока. Судя по данным российских исследователей, для содержания военнопленных было создано 49 лагерей23. По подсчетам же разведки США, в СССР в 19451946 гг. было развернуто 71 управление лагерей японских военнопленных, каждое из которых включало в себя многочисленные лагерные отделения24. Один из самых больших лагерей № 7 – Тайшетский, или Тайшетлаг, в Иркутской области  имел до 50 таких лагерных отделений.

Для содержания лагерей подбирался штат сотрудников лагерной администрации из числа лагерных работников из существующих лагерей НКВД и офицеров из частей Красной Армии. Лагерям было выделено 1200 автомашин, необходимые предметы хозяйственного обихода и инвентаря (трофейные), 300 вагонов трофейного японского обмундирования. Для организации медицинского обслуживания японцев в лагеря было направлено 1492 медицинских работника, развернута работа 31 спецгоспиталя на 14700 мест. Были приняты и некоторые документы, регламентирующие положение японских военнопленных.

В частности, речь идет о нормах питания военнопленных японцев, которые соответствовали нормам, объявленным в приказе НКВД СССР и начальника Тыла Красной Армии от 28 сентября 1945 г. При их установлении в определенной мере учитывались особенности национальной японской кухни. Вместо 300 г хлеба японскому военнопленному полагалось 300 г полуочищенного риса. В рацион японцев была введена приправа из бобов (мисо). В отличие от военнопленных европейских стран в нормах японцев было предусмотрено на 30 г больше мяса, однако на 320 г меньше овощей, на 15 г – соли, на 7 г – растительного масла25. Другое дело, что практически очень часто питание производилось не в установленных нормах и не теми продуктами, которые были записаны в нормах, а теми, которые имелись в наличии.

Поэтому нередко приходилось прибегать к употреблению даров природы. В условиях жестких норм и недостаточного питания сбор дикорастущей зелени продолжался практически до завершения репатриации. В этой связи еще 8 августа НВД издал специальный приказ «Об использовании местных ресурсов лагерями НВД для военнопленных», в котором подчеркивалась необходимость «развития подсобных хозяйств лагерей, увеличение вылова рыбы, самозаготовка топлива, сена, съедобной дикорастущей зелени, грибов, плодов и ягод, топлива, изготовление инвентаря, посуды и других вещей, необходимых в лагерях, силами военнопленных»26.

Однако, несмотря на принятые спешные меры по подготовке лагерей для японцев, условия их приема, полностью отвечающие установленным требованиям, своевременно создать не удалось. Система организации лагерей для японских военнопленных не была четко продумана. Лагеря создавались без учета возможностей местной экономики, обеспечения необходимых условий размещения и снабжения и т.д. Это обрекло японских военнопленных на жизнь в тяжелых непривычных для себя условиях Сибири и привело к массовым заболеваниям и смертности, особенно в первый год пребывания в СССР.

Думается, что эти обстоятельства не позволяют принять целиком версию о заранее запланированной советскими властями акции по вывозу в СССР японских военнопленных, так же как и согласиться с суждением о том, что политика советского государства по отношению к японским военнопленным носила репрессивный характер и была направлена на их физическое уничтожение, в чем не раз впоследствии обвиняли руководство СССР его бывшие союзники.

Не без основания можно предположить, что решение о переброске японских пленных на работы в СССР диктовалось не только экономическими, но и политическими причинами. Преследовалась цель перевоспитания японцев в духе марксистско-ленинской идеологии и создания таким образом после их возвращения на родину мощной «пятой колонны» для продолжения «большевизации» мира.

При этом имеет право на существование и другая гипотеза, предполагающая, что СССР первоначально сознательно планировал задержку возвращения японских военнопленных на родину с целью использования части из них для социалистических преобразований в Китае, а затем, возможно, и в других районах Азии.

По сообщениям японской прессы, после подписания Акта о безоговорочной капитуляции, японские военнопленные в течение нескольких лет участвовали в военных действиях в составе Народно-освободительной армии Китая. В то же время известно также, что Чан Кайши не стал разоружать японские войска и до 1946 г. использовал их в качестве наемников для борьбы с коммунистами. Некоторым американским журналистам подобное сотрудничество казалось тогда «необычным военным союзом».

И, наконец, трудно не согласиться с широко распространенным суждением о том, что в международной практике военнопленные всегда являлись политическим рычагом давления на противоборствующую сторону при решении вопросов о перемирии и других дипломатических маневрах. И СССР, естественно, с самого начала также не исключал из своей тактики этот сильный дипломатический аргумент, припасенный Сталиным к будущим переговорам с Японией, которые прошли лишь в 1956 г. и завершились подписанием Совместной советско-японской декларации о прекращении состояния войны и восстановлении дипломатических отношений.

Столь долгое содержание в плену граждан иностранной державы стало одним из основных направлений пропагандистской атаки бывших союзников на Москву. И этому труднее всего найти хоть какие-либо контраргументы, хотя с юридической точки зрения, как полагают некоторые эксперты, формально почти невозможно было предъявить какие-либо претензии советским властям.

Согласно статье 75-й Женевской конвенции о военнопленных 1929 г. возвращение военнопленных на родину должно производится в кратчайший после заключения мира срок.

В то же время исследователь В.П.Галицкий полагает, что поскольку Советский Союз в то время не признавал положений Женевской конвенции 1929 г. в целом, формально его трудно упрекнуть в нарушении ее 75-й статьи. При этом под понятием «заключение мира» он подразумевает исключительно мирный договор и в связи с отсутствием такого считает, что в теоретическом плане у России даже сейчас имелись бы основания для задержания на своей территории японских военнопленных27.

Однако, как известно, в Японии, так же как и в Германии, политическая ситуация после капитуляции складывалась таким образом, что после ареста членов кабинета министров и начала оккупации в условиях отсутствия национального правительства как такового заключить мир не представлялось возможным. В этой связи Международный Комитет Красного Креста 21 августа 1945 г. выступил с меморандумом в адрес СССР, США, Великобритании и Франции, призывающим великие державы отнестись с пониманием к сложившейся ситуации, поскольку в любом случае нельзя срок нахождения в плену делать неопределенным.

Правительство США поддержало инициативу МККК по поводу созыва в Женеве неофициального совещания по пересмотру конвенций о защите жертв войны и предложило советскому руководству последовать их примеру. Однако в Наркоме иностранных дел усмотрели в инициативе МККК намерение поскорее возвратить военнопленных на родину. По мнению советской стороны, «на мировое общественное мнение произвело бы неблагоприятное впечатление, если бы правительства главных участвовавших в войне стран уже в первые дни мира занялись подготовкой соглашения касательно военнопленных»28.

С подписанием Женевской конвенции 1949 г., 118-я статья которой гласит, что возвращение военнопленных на родину производится «тотчас же по прекращению военных действий», наконец была снята всякая двусмысленность в толковании сроков репатриации29.

Исторически сложилось так, что в условиях оккупации Японии переговоры о судьбах японских военнопленных на протяжении почти восьми послевоенных лет вели между собой бывшие союзники – СССР и представители так называемого англо-американского блока во главе с США, практически единолично взявшие на себя все полномочия по оккупации Японии. Эти переговоры проходили вначале в двустороннем формате, затем были продолжены в рамках Союзного Совета по Японии и в конечном итоге были вынесены на широкую международную арену – в Международный Комитет Красного Креста и ООН.

Репатриация японских подданных из СССР затянулась на 10, лет вплоть до подписания Совместной советско-японской декларации 1956 г. Таким образом, они стали последними пленниками второй мировой войны.

Борьба Тосио Сиратори за «укрепление»
Антикоминтерновского пакта, 1938–1939 гг.

В.Э.Молодяков

В 1938–1939 гг. в дипломатии Японии, Германии и Италии, трех держав-участниц Антикоминтерновского пакта, особенно важное место занимали усилия по его «укреплению». Но если это действительно был тайный военный союз стран-агрессоров, как утверждала советская или лево-либеральная американская и европейская пропаганда, то чем же он не устраивал союзников и зачем надо было его еще дополнительно «укреплять»?

Упорные, но, как оказалось в итоге, тщетные усилия по превращению идеологически ориентированного пакта в полноценный военно-политический союз в 1938–1939 гг. уже изучались историками, но этот процесс до сих пор не воссоздан в должной мере полно и подробно. Настоящая статья не претендует на всесторонний анализ проблемы, но лишь затрагивает ее важнейшие моменты, связанные с деятельностью дипломата и политического аналитика Тосио Сиратори (1887–1949), одного из главных участников событий30.

В ноябре 1937 г., после присоединения Италии к Антикоминтерновскому пакту, японский военный атташе в Берлине генерал-майор Х.Осима предложил командованию вермахта заключить двустороннее соглашение о консультациях и обмене информацией в качестве первого шага к созданию полномасштабного военного альянса31. Затем инициативу взял на себя И. фон Риббентроп, ближайший советник Гитлера по вопросам внешней политики, представивший фюреру 2 января 1938 г. меморандум о бесперспективности поисков союза с Великобританией и о необходимости иной коалиции: «Италия и Япония столь же серьезно заинтересованы в сильной Германии, как и мы – в сильной Италии и сильной Японии»32. Став в феврале 1938 г. министром иностранных дел, он сразу же выдвинул идею пакта о взаимопомощи с Японией, направленного против СССР и содержащего более конкретные взаимные обязательства политического и военного характера (видимо, тогда и появилась формула «укрепление Антикоминтерновского пакта»). Осима одобрил предложение и сообщил о нем в Токио; подполковнику В.Ёсинака из отдела разведки Генерального штаба армии было поручено разработать проект соглашения, который в июне был прислан в Берлин. На этой основе Осима составил свой вариант и в начале июля вручил его Риббентропу. Однако он был нацелен на взаимные консультации, а не на военный альянс.

Через несколько дней Риббентроп ответил принципиальным согласием, но заявил, что соглашение о консультациях – это полдела. Ему нужен был дипломатический триумф в виде полновесного пакта о взаимопомощи, прямо направленного против СССР, а косвенно – против Франции и Великобритании, на союзнические и даже просто дружественные отношения с которыми Германия уже едва ли могла рассчитывать. Проект Риббентропа предусматривал: а) двусторонние консультации в случае «дипломатических затруднений» с третьей страной; б) взаимную политическую и дипломатическую помощь в случае «угрозы»; в) взаимную военную помощь в случае нападения третьей страны. Осима ответил, что Япония пока не готова давать обязательства о военном сотрудничестве и не собирается дополнительно осложнять отношения с Англией, но предложил продолжать работу33.

Сторонником полномасштабного военно-политического союза с Германией, а также расширения сотрудничества с Италией был военный министр С.Итагаки. Осима переправил ему проект Риббентропа через генерал-майора Ю.Касахара, но еще до того министр добился включения требования об «укреплении» пакта в программный документ «Пожелания армии относительно текущей внешней политики» от 3 июля 1938 г.34 Военно-политический союз с Германией и решительные действия для достижения скорой победы в Китае должны были поднять престиж Японии, заставить западные державы и Советский Союз считаться с ней и воздержаться от дальнейшей экспансии в Азии. Конкретные предложения предусматривали заключение отдельных секретных военных соглашений с Германией (превращение пакта в союз против с СССР) и с Италией (против Англии). Кроме того, рекомендовалось привлечь к участию в существующем пакте Польшу и Румынию. Категорически отвергался японо-советский пакт о ненападении.

19 июля конференция пяти министров (премьер-министр, военный и морской министры, министры иностранных дел и финансов) в Токио рассмотрела и приняла «Проект мер по укреплению политических связей с Германией и Италией», предложенный, очевидно, военными, потому что основные пункты решения совпадали с проектом от 3 июля, включая раздельные соглашения с Германией и Италией. Основное внимание уделялось Берлину. Военные и дипломаты начали разработку соответствующих документов, и 26 июля появился армейский проект «Об укреплении японо-германского Антикоминтерновского пакта»35. Он был нацелен на оказание взаимной военной и политической помощи в случае вооруженного конфликта одной из сторон с СССР (вызванного, конечно, «советской угрозой») и предусматривал участие второго партнера в военных действиях (пока без конкретных деталей), а также обязательство не заключать сепаратный мир и соглашения, противоречащие данному документу, без предварительного информирования другой стороны.

Конференция пяти министров не приняла никакого решения по проекту. 12 августа министр иностранных дел К.Угаки представил альтернативную разработку МИДа. Его проект был направлен только против СССР: в случае войны в Европе без участия Советского Союза Япония абсолютно свободна в выборе своей политики, по крайней мере до тех пор пока СССР не вступит в войну. Ни о каком участии в военных действиях не говорилось – речь шла только о неопределенных «мерах» и «возможной помощи», относительно характера и масштабов которой Япония также не принимала на себя никаких обязательств. С Германией предлагалось заключить договор о взаимопомощи, с Италией – о нейтралитете и консультациях. Оба пакта предполагалось предать гласности в полном объеме, в то время как армейские проекты предусматривали наличие секретных соглашений или протоколов.

Единства мнений на конференции не было. Военный министр, основываясь на предложениях Риббентропа, которые Касахара 5 августа привез в Токио, противопоставил проекту МИДа план единого трехстороннего соглашения. Угаки пугал собравшихся угрозой вовлечения Японии в европейский конфликт (например, из-за Чехословакии) и был поддержан «умеренными» – министром финансов С.Икэда и морским министром – адмиралом М.Ёнаи. Тем не менее армия и флот договорились взяться за изучение и доработку привезенных Касахара текстов. Новый проект МИДа должен был удовлетворить флот и деловые круги, которые теперь выступали заодно. Заново написанная преамбула квалифицировала договор как продолжение Антикоминтерновского пакта, т. е. политического соглашения. Пакт вступал в действие только в случае «неспровоцированной» атаки и ограничивал сотрудничество договаривающихся сторон сферой политики и экономики, потому что в военной области предполагались только консультации36.

26 августа конференция пяти министров одобрила проект Угаки в целом и постановила придать переговорам официальный статус, отметив, что до сего момента действия германской стороны имели неформальный характер, а ее предложения только «принимались к сведению». Армии и флоту разрешалось сообщить своим коллегам в Берлине (также неформально) о согласии с их предложениями, но ведение переговоров поручалось дипломатам во главе с послом в Германии С.Того; этот пункт решения явно метил в военного атташе Осима, проявлявшего самоуправство и вступившего в затяжной конфликт с послом37. Кроме того, было заявлено о необходимости дальнейшей тщательной доработки текста и консультаций по оглашению или неоглашению отдельных статей. Скорого решения вопроса это не предвещало.

Однако инструкции, посланные соответствующими ведомствами в адрес Того и Осима 29–31 августа, содержали компромиссный вариант и отступали от проекта МИДа, что было сделано под давлением военных. Послу и атташе было предписано немедленно начать официальные контакты с германской стороной и содействовать скорейшему заключению соглашения38. Из полученных инструкций Осима заключил, что в основу решения конференции пяти министров был положен проект армии, укрепившись в этом мнении после бесед с вернувшимся из Токио Касахара. Угаки и Итагаки по-разному, в соответствии с собственными идеями и целями, восприняли или, по крайней мере, интерпретировали решение от 26 августа, что и стало причиной будущих разногласий и «нестыковок» в ходе переговоров. Осима, разумеется, предпочел «армейский» вариант, с легким сердцем взявшись за осуществление полученных указаний. В Токио же борьба МИДа, армии и флота по поводу принципов и положений будущего соглашения не прекращалась всю осень. Постепенно выявился главный пункт разногласий: обратить пакт против СССР (МИД), против СССР и Англии (армия) или преимущественно против Англии (флот).

Затем был чехословацкий кризис, во время которого Япония, как и следовало ожидать, заняла прогерманскую позицию. Одновременно в Токио пост министра иностранных дел вместо Угаки занял Х.Арита, возглавлявший МИД во время подготовки и заключения Антикоминтерновкого пакта в 1936 г. Как это нередко бывает, смена министра сопровождалась кадровыми перемещениями на уровне послов. С. Того, противник расширения союза с Германией, был переведен из Берлина в Москву; атлантистски и антисоветски настроенный посол в СССР М.Сигэмицу получил назначение в Лондон; другой атлантист, вице-министр К.Хориноути стал послом в США. Наиболее важными в контексте рассматриваемой нами проблемы были назначения военного атташе Х. Осима послом в Германии и находившегося в резерве Т.Сиратори послом в Италии.

29 декабря 1938 г. Сиратори прибыл в Рим. Затем события стали развиваться с кинематографической быстротой. Утром 31 декабря он впервые встретился с министром иностранных дел Г.Чиано (зятем Б.Муссолини), чтобы обсудить с ним время и процедуру вручения верительных грамот, но разговор сразу же зашел о предстоящем союзе трех стран39. Собеседники обсудили отношения их стран с Англией, а в заключение посол выразил желание встретиться с Муссолини. После встречи Чиано записал в дневнике: «Для карьерного дипломата и японца в одном лице он очень откровенен и энергичен. Он говорил о трехстороннем пакте и сразу же заявил о себе как о стороннике укрепления этой системы. Он не скрыл, однако, что в Японии все еще существует сильная группа, выступающая за сближение с Великобританией и Америкой»40.

В первый день нового года Муссолини сообщил Г.Чиано, что решил принять предложение Риббентропа о превращении Антикоминтерновского пакта в трехсторонний военный альянс и готов подписать новый пакт в последней декаде января. Чиано немедленно составил ответ Риббентропу, который был одобрен дуче и на следующий день отправлен в Берлин, а кроме того передан адресату по телефону41. Риббентроп был доволен, заявив, что к концу месяца будут готовы и немцы, и японцы (в последнем его, очевидно, уверил Осима). 3 января итальянский посол в Германии Б.Аттолико привез в Рим ответ Риббентропа и высказался за скорейшее заключение союза, хотя ранее прохладно относился к этой идее42.

2 января Сиратори отправился в лигурийский курортный городок Сан-Ремо для консультаций с Осима, который приехал туда только два дня спустя, задержавшись в Берлине для совещания с Риббентропом. Первоначально МИД планировал провести общую встречу послов и посланников в Европе, но разногласия по вопросу о пакте привели к тому, что Сиратори и Осима, являясь представителями в «заинтересованных» странах, должны были сначала «сверить часы». Это была их первая встреча в 1936 г., поскольку Осима все эти годы так и не покидал Берлина. Двухдневные переговоры, проходившие в отеле «Савой», не протоколировались, но имели сугубо официальный характер и освещались японской прессой как особо важное событие. Главной темой были перспективы союза трех стран, заключение которого казалось делом ближайшего будущего43. Сиратори рассказал о положении дел в Токио, в том числе об имеющейся оппозиции задуманному союзу. Разумеется, разговор шел и о смене правительства. 4 января кабинет принца Ф.Коноэ подал в отставку, мотивировав этот шаг вступлением событий в Китае «в новую фазу», т. е. фактически своей неспособностью быстро и победоносно закончить войну. Формирование нового правительства было поручено председателю Тайного совета К.Хиранума, а Коноэ занял его прежний пост, дополнительно став министром без портфеля, так что произошла своего рода рокировка. Ключевые фигуры – Х.Арита, С.Итагаки, М.Ёнаи – остались на своих постах. Кабинет казался прочным и сбалансированным.

По возвращении из Сан-Ремо Сиратори сразу же отправился к Чиано, чтобы обсудить с ним последние события в Токио. Посол снова предупредил министра о холодности Арита к альянсу, но охарактеризовал нового премьера К.Хиранума как сторонника союза (что в целом не соответствовало действительности). «Это не осложняет заключение пакта, но может отсрочить дату подписания», – записал Чиано слова своего собеседника и добавил: «Посол очень расположен к альянсу, в котором видит наступательное средство, чтобы получить от Англии «многие вещи, которые она нам всем должна»44. Тогда же Чиано сообщил предполагаемую дату подписания договора (28 января 1939 г.). Однако последующие события в Токио поубавили эйфории и у посла, и у министра.

6 января Аттолико прислал Чиано из Берлина исправленный Риббентропом окончательный текст пакта (третий по счету) основан на тех же принципах, что и прежние германские проекты и ставилась цель – борьба с «коммунистической угрозой» (преамбула). Статьи проекта предусматривали консультации об общих мерах в случае «трудностей» (ст. 1), экономическую и политическую помощь в случае угрозы (ст. 2), помощь и поддержку в случае «неспровоцированной агрессии» с обязательством немедленно конкретизировать меры этой помощи (ст. 3), обязательство не заключать сепаратного мира (ст. 4), скорейшую ратификацию (ст. 5). Секретный дополнительный протокол предусматривал создание трехсторонних комиссий министерств иностранных дел для постоянного изучения ситуации и обмена информацией45.

Отметим, что из проекта исчезло обязательство не заключать соглашений, противоречащих данному, т.е. обязательство, которое должно было действовать прежде всего в мирное время. Интересно, кто был инициатором этой поправки, четко обозначившей отличие данного договора от Антикоминтерновского пакта? Пакт выглядел предупреждением западным демократиям и Советскому Союзу, но оставлял лазейку для заключения какого-либо договора с ними до начала военных действий. В общем его можно назвать документом «предвоенного» времени, еще не делающим войну фатально неизбежной.

Договор был готов к подписанию. 8 января Муссолини, по свидетельству Чиано, одобрил присланные тексты, лишь немного исправив преамбулу46. Дело было за японским правительством, которому проект Риббентропа также был вручен 6 января. По инициативе Арита началось его детальное обсуждение, прежде всего с военными. Арита был вынужден согласиться с включением в число потенциальных противников Великобритании и Франции, но, стремясь максимально сбалансировать ситуацию, предложил ограничить действия Японии против них политической и экономической, а не военной помощью. Кроме того, поскольку договор является продолжением и развитием Антикоминтерновского пакта, акцент должен быть сделан на его политическом, а не военном характере. 19 января конференция пяти министров приняла предложение Арита, о чем он немедленно доложил императору: «сейчас или в ближайшем будущем» Япония окажет военную помощь Германии и Италии только в случае войны с Россией. 25 января конференция пяти министров утвердила инструкции в адрес Осима и Сиратори по заключению Договора о консультациях и взаимной помощи, состав специальной миссии во главе с бывшим посланником в Польше Н. Ито, направляемой в Италию и Германию, и предназначенные для нее инструкции47.

Как и его предшественник Угаки, Арита продолжал трактовать все решения и формулировки по-своему и не отступал от занятой позиции. Он все равно обозначил в качестве главного противника Советский Союз и предостерег от придания договору формы полномасштабного альянса, что может быть выгодно Германии и Италии для их дипломатических маневров в Европе, но совершенно не требуется Японии. Что же касается статьи об оказании Японией военной помощи только в случае войны с СССР, то министр назвал ее «самой важной для Японии» статьей. Далее следовали подробные комментарии к предлагаемым поправкам. Становилось ясно, что подписание договора снова откладывается.

10 января 1939 г. Сиратори вручил верительные грамоты королю Виктору-Эммануилу III, о чем в тот же день известил Арита телеграммой, а затем и письмом48. На следующий день он был принят Муссолини и беседовал с ним о союзе трех держав. Дуче настойчиво интересовался, как скоро Япония будет готова подписать договор (о чем посол поспешил сообщить несговорчивому министру, на сей раз постоянно употребляя слово «домэй»), чтобы окончательно оформить их блок, ссылаясь на крепнущее единство враждебных всем трем странам западных «демократий». Муссолини дал понять, что знает о существовании в Японии оппозиции задуманному альянсу, а затем пожаловался, что сам вынужден считаться с влиянием католической церкви, которая не одобряет союза с Гитлером49. Премьер и посол поняли друг друга. Теперь следовало добиться такого же понимания от Арита и Хиранума.

Однако ход переговоров фатально замедлился. Осима еще 13 января говорил статс-секретарю МИДа Германии Э. фон Вайцзеккеру, что Япония даже при наилучшем стечении обстоятельств не сможет подписать договор 28 января, так как он должен быть предварительно рассмотрен и одобрен рядом инстанций50. 25 января, в день конференции пяти министров в Токио, итальянский посол в Берлине не без раздражения сообщал своему министру, что японское правительство должно «изучить заново каждый спорный вопрос» и что предвидится оппозиция пакту со стороны посла в Лондоне М.Сигэмицу, с которым Осима решил специально встретиться и обсудить этот вопрос51.

Согласно полученным перед отъездом из Токио инструкциям Арита, Сиратори организовал 27–29 января 1939 г. в Париже, в отеле «Крийон», встречу глав японских миссий в Европе. На нее собрались послы Т.Сиратори, М.Сигэмицу и С.Курусу (Бельгия) и посланники Э.Амо (Швейцария) и Т.Яно (Испания); заболевшего Осима и отсутствовавшего посла во Франции замещали советники. Сиратори агитировал коллег высказаться за скорейшее заключение военно-политического союза трех держав, но поддержки не встретил. В итоговой телеграмме в МИД, которую составил Сигэмицу и подписали все участники встречи, дипломаты признали целесообразным «укрепление» отношений с Германией и Италией, но от конкретных оценок и тем более от рекомендаций воздержались. В переводе с «дипломатического» языка это означало, что союзников у Сиратори и Осима не нашлось52.

Пока миссия Ито совершала свое длительное путешествие, а подписание договора откладывалось на неопределенный срок, слухи о нем циркулировали во всех европейских столицах. Опираясь на информацию НКИД и, вероятно, разведки, М.М.Литвинов так комментировал события полпреду в Лондоне И.М.Майскому: «Как известно, Италия до последнего времени уклонялась от подписания намеченного японо-германо-итальянского союзного договора, опасаясь срыва поездки Чемберлена в Рим. Однако, как только поездка была окончательно решена, Чиано и Муссолини стали торопить вновь приехавшего японского посла (Сиратори. – В.М.), настаивая на подписании договора в течение января. Эту торопливость они объясняли желанием нейтрализовать в общественном мнении впечатление от визита Чемберлена, которому придается преувеличенное значение и подтвердить прочность „оси“»53.

В этой же телеграмме говорилось, что Муссолини предлагал распространить действие пакта и на США, но этот вопрос требует прояснения. Так или иначе американский посол в Риме У.Филлипс, находившийся в неведении, не на шутку встревожился и поспешил обратиться за разъяснениями к Сиратори и Чиано: согласно его донесению из разговора с послом он понял, что правительство Японии еще не приняло окончательного решения, а министр вообще заявил, что ввиду очевидной близости трех держав заключение специального пакта не является делом ближайшего будущего54. Однако М.М.Литвинов, сообщая полпреду в Италии Б.Е.Штейну «точные данные» о будущем договоре, указал: «Можете поделиться ими с Филлипсом», – очевидно зная о беспокойстве последнего и желая его усугубить. Штейн не замедлил исполнить поручение и передал информацию Филлипсу, который «очень благодарил и сказал, что вопрос его исключительно интересует»55, а затем пересказал свои разговоры с Сиратори и Чиано в точном соответствии с тем, что ранее сообщал госсекретарю К.Хэллу.

Панику среди английских и французских дипломатов усилили первые, робкие признаки нормализации германо-советских отношений: подчеркнутое внимание Гитлера к советскому послу во время новогоднего приема в рейхсканцелярии 12 января и отсутствие традиционных антисоветских выпадов в его программной речи 30 января. 4 февраля английский посол Р.Крейги посетил Арита и внушительно сказал ему, что «укрепленный» Антикоминтерновский пакт будет воспринят Лондоном как союз, направленный против Великобритании, а не против коммунизма, и что участие в нем Японии сделает англо-японское взаимопонимание и сотрудничество невозможными. Арита отвел все эти упреки с помощью традиционных аргументов и постарался успокоить собеседника известием, что пакт еще далек от подписания. Примечательный нюанс обозначился во время одной из их следующих встреч: Арита заявил, что в Токио делают различие между Антикоминтерновским пактом как сугубо политическим соглашением и «осью» Берлин-Рим, в которой сотрудничество партнеров выходит за рамки политики, но в которой Япония не участвует56.

Постоянные проволочки японского правительства печалили все еще оптимистически настроенного Риббентропа и бесили Муссолини, который стал склоняться к идее «союза двух»: «Дуче недоволен японскими задержками заключения тройственного пакта и огорчен легкомыслием, с которым Риббентроп уверял, что правительство в Токио согласно. Он (Муссолини – В.М.) предпочел бы заключить союз двух, без Японии». Не радовали они и Сиратори. По словам Чиано, относящимся к их встрече 6 февраля, посол «считает, что японские контрпредложения составлены в умеренных терминах, которые он нам советует не принимать»57. Когда обвинение на Токийском процессе попыталось использовать эту запись против Сиратори, он заявил, что Чиано неправильно интерпретировал его слова. Опасаясь отрицательной реакции на японские предложения, Сиратори попытался объяснить своему собеседнику, что это еще не последнее слово и что компромисс возможен58.

25 февраля миссия Ито, наконец-то, прибыла в Бриндизи, а оттуда в Рим. Ито немедленно встретился с Сиратори и сообщил ему инструкции и проект договора. Посол сразу же отверг предложения правительства как бесперспективные и неприемлемые для потенциальных партнеров, но в объяснения не вдавался, сославшись на то, что они вдвоем решить эту проблему все равно не смогут. В 1946 г. на следствии Ито показывал: «Моя миссия с Сиратори окончилась в один день… Он был очень лаконичен. Он не объяснял никаких причин… На деле дискуссия была очень короткой… Он сказал мне, что прежде всего обсудит все с Осима. Это все, что он мне сказал»59.

После двухдневного отдыха и осмотра достопримечательностей (в это время недовольный посол, по словам Ито, от политических дискуссий упорно воздерживался) делегация отправилась в Берлин. Одновременно – но в разных поездах! – туда выехали сам Сиратори, советник посольства в Риме Т.Сакамото и секретарь посла М.Нагаи. Главные события происходили в столице Третьего Рейха. Реакция Осима на привезенные Ито документы, которые были вручены ему немедленно, была не менее резкой. Посовещавшись наедине, Сиратори и Осима пришли к единому мнению, что проект Хиранума – Арита несовместим с согласованным германо-итальянским проектом, и решительно выступили против него. Поначалу Осима вообще отказался передавать документы Риббентропу (неслыханный для посла шаг!), что вызвало его конфликт с посланцем из Токио, который строго придерживался традиционных представлений не только в дипломатии, но и в субординации. Разъяснения Ито, что проект является окончательным (в этом перед отъездом из Токио его категорически уверяли и Арита, и Хиранума), оба посла попросту проигнорировали. Не посвящали они его ни в свои мысли и планы, ни в содержание телеграмм, отправлявшихся ими в министерство.

Как и ожидалось, камнем преткновения стал вопрос о направленности договора исключительно против СССР и об ограниченности японской военной помощи. Позже Риббентроп писал Э.Отту о берлинских переговорах: «Кабинет в Токио обосновывал необходимость подобного ограниченного толкования пакта тем, что Япония в данный момент по политическим и, особенно, по экономическим соображениям еще не в состоянии открыто выступить в качестве противника трех демократий. Осима и Сиратори сообщили в Токио о невозможности осуществления также и этого пожелания японского правительства и информировали меня и Чиано, опять-таки в строго конфиденциальном порядке, о развитии этого вопроса. Как Чиано, так и я не оставили никакого сомнения в том, что нас не устраивает заключение договора с такой интерпретацией, прямо противоречащей его тексту»60.

После встречи Осима сообщил Арита о негативной реакции партнеров на присланный проект, дав понять, что сам он в целом солидаризуется с ними, а не со своим начальником, а затем перешел к более решительным действиям. 2 марта на обеде у Гитлера в присутствии Риббентропа и Осима (был ли там Сиратори, неизвестно) Аттолико узнал, что завтра в Берлин прибудут на совещание послы М.Сигэмицу, С.Того и С.Курусу61. Осима созвал совещание по собственной инициативе: он запросил у Арита разрешения, но стал приглашать послов, не дожидаясь ответа из Токио.

Интересный рассказ о событиях оставил С.Того: «Я подозревал, что предлагаемая встреча является попыткой создать единый фронт для давления на министерство иностранных дел в этом вопросе. Сам я был против такого союза и считал, что если дело пустить на самотек, Японии будет нанесен серьезный ущерб. Поэтому я решил ехать в Берлин. Поскольку даже на самую быструю поездку из Москвы в Берлин требовалось два дня, я подумал, что не успею на берлинскую встречу, если буду ждать ответа из Токио (т. е. разрешения на поездку. – В.М.). А посему просто направил в министерство иностранных дел телеграмму с сообщением о своем отъезде в Берлин в связи с предложением посла Осима. Как я выяснил по прибытии в Берлин, министерство иностранных дел не одобрило эту встречу, и, кроме меня, на ней присутствовал только посол в Италии Сиратори. В тот вечер на приеме в японском посольстве я выразил твердую убежденность в отсутствии необходимости в Трехстороннем союзе, но, разумеется, достичь единства мнений присутствующим не удалось. На следующий день рано утром я посетил министра-посланника Ито и сказал ему, что, вопреки расчетам сторонников Трехстороннего союза, он не будет способствовать урегулированию «Китайского инцидента», а, скорее, втянет Японию в какой-нибудь европейский конфликт… и настойчиво призывал его немедленно вернуться в Токио и противодействовать заключению союза. На следующий день я выехал из Берлина в Москву»62.

Ито был непреклонен в исполнении полученных инструкций и не собирался отступать от них ни в каком направлении. Арита был встревожен самоуправством своих подчиненных и решил приструнить их, но имел в распоряжении немного средств для того, чтобы реально контролировать ситуацию. Осима продолжал обнадеживать Риббентропа, который даже теперь не терял надежды на привлечение Японии в союз, о чем говорил Чиано по телефону 4 мая, но Рим все больше склонялся к «пакту двух». Появились и новые мотивировки такого решения: «Япония в качестве нашего союзника, – записал Чиано в дневнике днем раньше, – решительно толкнет Соединенные Штаты в объятия западных демократий»63. Надо сказать, что и Риббентроп, и Осима с Сиратори, и даже Муссолини недооценивали американский фактор в будущем противостоянии.

6 марта ситуация прояснилась, когда Чиано получил обстоятельный доклад из Берлина о событиях последних дней64. 4 марта Сиратори и Осима, наконец, обрисовали Риббентропу и Аттолико сложившуюся в Токио ситуацию. Осима подтвердил, что его правительство в принципе согласно присоединиться к пакту, но уклончиво сказал, что полученные инструкции требуют уточнений и что вопрос еще не решен. Сиратори в отдельной беседе с Аттолико в тот же день зашел гораздо дальше: по его мнению, пакт с конкретными политическими и военными обязательствами совершенно необходим, но, наверно, ни одно японское правительство не согласится на такой глобальный альянс. В любом случае, добавил он, нынешний кабинет не сможет заключить такой союз: для этого в Токио должны смениться как минимум одно-два правительства.

Сиратори подчеркнул, что он не одобряет альянс, направленный исключительно против СССР, потому что конфликт трех держав с Москвой – только один из многих возможных вариантов развития событий. Затем он не без грусти сказал, что механизм и темпы принятия решений в Японии значительно отличаются от существующих в Европе, особенно в авторитарных условиях Германии и Италии, где все вопросы могут быть решены в течение нескольких часов по телефону. К этому можно добавить, что Риббентроп, в это же время беседовавший с Осима, предложил ему в случае задержки ответа немедленно лететь в Токио на немецком самолете, а потом был готов уже и сам отправиться в Японию, чтобы покончить с «патовой» ситуацией в переговорах. Получив доклад Аттолико, Чиано записал: «Возможно ли на самом деле как следует вовлечь далекую Японию в европейскую политическую жизнь, в жизнь, которая становится все более сложной и непредсказуемой, которая может в любую минуту измениться в результате простого телефонного звонка». Двумя днями позже он ответил: «Задержки и вся японская манера вести дела заставляют меня скептически относиться к самой возможности сотрудничества между фашистским и нацистским динамизмом и флегматичной медлительностью Японии»65.

Наконец, Сиратори и Осима заявили, что немедленно подадут в отставку, если согласованный германо-итальянский вариант не будет принят. Это был уже открытый бунт. 8 марта Чиано принял вернувшегося из Берлина Сиратори: «Он подтвердил то, что Аттолико написал по поводу японского ответа на проект Трехстороннего пакта… Этот ответ настолько малоудовлетворителен, что вызывает сомнения в реальной возможности заключения альянса. Осима и Сиратори отказались передать это сообщение по официальным каналам. Они потребовали от Токио принять пакт об альянсе без оговорок, иначе они подадут в отставку, вызвав тем самым падение кабинета. В ближайшие дни решение будет известно. Сиратори надеется, что если оно будет благоприятным, то подписание может состояться в Берлине в марте, иначе все это придется отложить до греческих календ»66.

Дошедшие до нас телеграммы Сиратори в Токио отличаются большей умеренностью выражений, чем можно вообразить. Он внушал Арита, что ситуация не зависит от него и буквально вынуждает пойти на предлагаемый альянс: Муссолини и Гитлер полны решимости окончательно оформить свои союзнические отношения и взаимные обязательства; Англия обхаживает советского полпреда И.М.Майского и сулит кредиты тем европейским странам, которые поддержат ее политику; СССР по-прежнему угрожает позициям Японии в Маньчжурии, а западные демократии нисколько не помогут ей в урегулировании «Китайского инцидента». После беседы с Чиано последовала еще одна депеша, обращавшая внимание Арита на согласованность позиций германского и итальянского министров и на необходимость придти к согласию с ними67. Но Арита остался глух к призывам обоих «мятежных послов», раздраженно заметив по поводу очередной телеграммы из Берлина: «Непонятно вообще, чей Осима посол – японский или немецкий»68.

Берлинский раунд закончился поражением Сиратори и Осима. Тем не менее пребывание миссии Ито в Берлине будоражило воображение дипломатов, охотно веривших любым слухам. Советский полпред в Риме Б.Е.Штейн и советник посольства Л.Б.Гельфанд продолжали смущать американского посла «абсолютно достоверными» известиями о грядущем пакте, которые Чиано в ответ на вопросы У.Филлипса нервно опровергал. Галифакс не исключал, что Осима и Сиратори способны добиться от своего правительства согласия на германский вариант и предупреждал об этом Р.Крейги69. Наконец, наиболее фантастическую историю встречаем в записке английского военного атташе в Берлине полковника Ф.Н.Мэсон-Макфарлейна для посла Н.Гендерсона, подготовленной как раз во время берлинских переговоров: «Польское правительство имеет точные сведения о соглашении, достигнутом в прошлом году <sic!> между Германией и Японией, по которому Германия признает „право Японии на экспансию на запад вплоть до озера Байкал взамен признания права Германии на экспансию вплоть до Кавказа“»70.

На самом деле все обстояло гораздо более прозаично и гораздо менее приятно для нашего героя и его единомышленников. 9 марта Риббентроп утешал Аттолико: Осима и Сиратори обязательно добьются от своего правительства требуемого решения, потому что это «дело чести» (подразумевается, их обоих), а Арита, выступая в парламенте 21 февраля, назвал отношения трех держав в рамках Антикоминтерновского пакта «осью» внешней политики Японии. Однако оптимизм Риббентропа в данном случае не имел под собой никаких оснований, потому что одновременно «хамелеон», как называли Арита современники, произнес полный набор ритуальных фраз о важности сохранения хороших отношений с США и Великобританией и о том, что тот, кто видит в отношениях трех держав блок тоталитарных стран против демократий, глубоко ошибается. Риббентроп добавил, что отставка послов была бы весьма нежелательной как свидетельство слабости сторонников альянса. В этой беседе он упомянул и о возможности заключения пакта о ненападении с Москвой (едва ли не впервые в разговоре с итальянцами!), но ни Аттолико, ни Чиано не придали этому значения71.

Тем временем 13 марта Арита представил конференции пяти министров новые инструкции послам, предусматривавшие лишь полное, неукоснительное и немедленное выполнение прежних, против чего на сей раз возражала не только армия, но и флот. Военные потребовали хотя бы частичного компромисса, потому что на карту была поставлена судьба альянса как такового, но Арита стоял на своем. Тогда премьер Хиранума предложил каждой из сторон подготовить свой проект инструкций, не видя иного выхода из тупика. Все это настраивало на неспешный лад, но в ближайшие сутки ситуация в Европе кардинально переменилась: Словакия провозгласила свою независимость и ориентацию на союз с Рейхом; Германия оккупировала Чехию, объявив ее «протекторатом Богемия и Моравия» и тем самым полностью перечеркнув Мюнхенское соглашение, заключенное всего полгода назад. В тот же день Чиано принял Сиратори, проинформировав его о случившемся и о благожелательно-нейтральной позиции Италии. Разговор, естественно, перешел к проблеме альянса, на судьбу которого не могла не повлиять столь резкая перемена обстоятельств. Сиратори оптимистически сообщил о перспективе скорого принятия решения в Токио (интересно, на чем на этот раз основывалась его уверенность?), но на душе у его собеседника, как говорится, скребли кошки. В беседах с Сиратори и германским послом Г.Г.Макензеном Чиано всячески подчеркивал, что последние события не только не препятствуют, но, напротив, способствуют скорейшему оформлению альянса и что Муссолини придерживается именно такой точки зрения, в то время как в его дневнике все чаще звучали скептические ноты72.

В Токио, однако, ситуация изменялась гораздо медленнее. Арита исправно информировал послов о ходе обсуждения различных вариантов и проектов альянса конференцией пяти министров, но не собирался давать им никакой свободы действий. Вечером 22 марта конференция собралась в очередной раз и заседала до начала следующего дня, обсуждая новый вариант поправок к проекту пакта и инструкции в Берлин и Рим, которые были окончательно выработаны только на третий день, 24 марта73. Открыто заявив о несогласии с позицией собственных послов, японское правительство не сделало им никакого внушения и даже признало их право на свою точку зрения, но тем не менее снова решительно напомнило о необходимости подчиняться его указаниям. Далее последовал новый компромиссный вариант, очевидно, принадлежащий Арита: Япония в принципе не отказывается от помощи своим союзникам против Англии и Франции, но сделает это только в «соответствующих обстоятельствах», право определения которых оставляет за собой. Кроме того, Япония предложила включить в сферу действия пакта Маньчжоу-го и внести в него еще несколько мелких поправок и дополнений.

Формально удовлетворяя пожелания армии, Арита сделал перспективу сопротивления новому варианту чрезвычайно неудобной. Дабы усилить позиции противников полномасштабного альянса, премьер Хиранума на следующий день отправился к императору, чтобы представить ему решения конференции и обсудить ситуацию. Император прямо спросил, какие меры предполагается принять к послам, если те по-прежнему не будут подчиняться указаниям, и даже потребовал представить ему специальный меморандум по этому вопросу за подписями всех пяти министров, что и было сделано 29 марта74. Перед принятием ответственных решений император обычно запрашивал частное мнение премьера или руководителей соответствующих министерств или штабов, сообщавшееся ему устно, и крайне редко требовал представления письменного меморандума, приобретавшего таким образом официальный статус. Все это свидетельствовало о серьезности положения и о степени озабоченности императора: одобрение им такого документа означало невозможность дальнейших уступок.

25 марта Сиратори получил телеграмму Арита с новыми инструкциями, но, насколько можно понять, полным текстом решения от 22–24 марта еще не располагал. Телеграмма министра в общем не оставляла сомнений относительно его собственной позиции и намерений, но Сиратори и прибывший в Рим Осима (даты и формального повода его приезда мы, к сожалению, не знаем) предпочли обратить внимание на обозначившийся компромисс. 30 марта они встретились с Чиано и сообщили ему, что официальный ответ из Токио ожидается 2 апреля. Днем позже Сиратори известил Арита о получении инструкций и довольно скептически высказался относительно приемлемости новых поправок для Германии и Италии, что вполне соответствовало предположениям самого министра. 2 апреля, как и предполагалось, он получил и передал Чиано ответ японского правительства, который итальянский министр оценил как «в целом удовлетворительный». Одновременно Осима вручил этот же ответ Риббентропу и приступил к консультациям относительно деталей подготовки договора и подписанию75.

Германия и Италия согласились на новые японские предложения, хотя Риббентроп был доволен ими гораздо меньше, чем Чиано. Ему особенно не нравилось непременное желание Токио дать понять Англии, Франции и США, сделав соответствующие заявления их послам, что альянс направлен не против них, а против Москвы. 3 апреля в Берлине Риббентроп, Осима и Аттолико обсуждали этот вопрос, после чего Аттолико телеграфировал Чиано их общую просьбу передать Сиратори, чтобы тот, не мешкая, сообщил в Токио о неприемлемости подобных заявлений. Более того, Риббентроп настаивал на помещении дополнительной статьи в секретный протокол к пакту с обязательством не сообщать его содержания третьим сторонам и также попросил Аттолико передать это Сиратори через Чиано76. 6 апреля Чиано пригласил посла к себе и изложил ему решение Германии, подчеркнув, что оно исходит лично от Гитлера. В тот же день Сиратори сообщил об этом в Токио77.

Казалось, пакт можно подписать в ближайшие недели, если не дни. Используя обтекаемые формулировки японского текста, Сиратори и Осима, наконец, смогли официально заверить своих собеседников, что в случае войны Германии и Италии против Англии и Франции, Япония окажет им помощь по мере своих возможностей78, однако Арита посчитал это прямым нарушением его инструкций. Поскольку представленный императору меморандум предусматривал отзыв послов в случае неприятия или игнорирования ими японского «компромиссного» варианта, 8 апреля этот вопрос обсуждался на конференции пяти министров, где Арита потребовал как минимум аннулировать заявления послов, в то время как Итагаки настаивал на официальном согласии с ними, даже если они оказались несколько поспешными. Максимум уступок, на которые Арита был готов пойти, состоял в отправке послам новых инструкций с разъяснением, что Япония не отказывается от своих обязательств, но в настоящее время или в ближайшем будущем едва ли сможет оказать действенную военную помощь своим партнерам. Это должно было косвенно аннулировать решительные заявления послов. В тот же день Арита поспешил получить аудиенцию у императора, который поддержал его позицию и выразил свое неодобрение действиям Осима и Сиратори79.

14 апреля на очередном заседании конференции Арита предложил вообще прервать переговоры до тех пор, пока в Токио не будет достигнуто единство мнений, однако перспективу отзыва мятежных послов он назвал невозможной по внутриполитическим причинам, недвусмысленно намекнув на противодействие армии. Военный министр С.Итагаки, разумеется, был против паузы в переговорах. Неделю спустя Арита предложил министрам в качестве последнего шанса свою новую идею: премьер Хиранума должен прямо обратиться к Гитлеру и Муссолини и откровенно изложить им позицию Японии, что скорее даст конкретный результат, чем переговоры через послов, тем более таких своевольных. Министры согласились, но когда 23 апреля Арита представил им свой проект послания, Хиранума не проявил к нему интереса, а Итагаки снова решительно выступил против, и идея была отвергнута80.

Тем временем Сиратори (снова в сопровождении военного и морского атташе) отправился в Берлин на пятидесятилетие Гитлера, отмечавшееся с большим размахом. Кроме фюрера, он встретился с Риббентропом, Вайцзеккером, Осима и Аттолико, но не мог сообщить им ничего утешительного. Уединившись в ночь с 19 на 20 апреля с японскими послами после юбилейного вечернего приема в отеле «Адлон», рейхсминистр посетовал, что согласие Токио на предложения Берлина и Рима до сих пор не получено, и многозначительно заметил, что в таком случае у Гитлера есть единственный выбор – экстренно нормализовать отношения с Советским Союзом. Он пояснил, что Англия и Франция пытаются создать общий фронт против Германии и Италии с участием СССР и что Германии ничего не останется, как сорвать этот план, сделав вчерашнего врага союзником. Риббентроп поделился с собеседниками своей заветной идеей создания континентального блока «от Гибралтара до Иокогамы» (используя его собственное выражение), что, разумеется, было невозможно без советского участия. Однако только Сиратори воспринял его слова всерьез.

Сиратори вернулся со встречи взволнованным. В ответ на легкомысленную реплику Осима: «Пойдем-ка выпьем», он задумчиво проговорил: «Выпивать сейчас не время». Несмотря на то что был уже четвертый час утра (встреча министра с послами продолжалась с двух до трех утра), дипломаты и военные собрались в номере у Сиратори, чтобы обсудить последние новости за шампанским и закусками. Сиратори сказал: «Предупреждение Риббентропа о германо-советском сближении полностью соответствует моим давним предположениям. Это несомненная правда, надо немедленно сообщить домой». Осима отмахнулся от сказанного, посчитав это очередным германским блефом, не стоящим внимания. Тем не менее по настоянию Сиратори С.Арисуэ и военный атташе в Берлине генерал-майор Т.Кавабэ подготовили доклад, отразивший разноречивые мнения послов, который после утверждения последними был отправлен в Токио81.

Одновременно Арита получил еще одно предупреждение о возможности скорой нормализации советско-германских отношений – на сей раз от английского посла Р.Крейги. Логично предположить, что последний, акцентируя внимание министра на «двойной игре» Берлина, хотел внести раскол в ряды потенциальных союзников. По воспоминаниям посла, Арита воспринял это известие как провокационный ход и поначалу проигнорировал его, но потом запросил японских послов в Берлине и Москве. Когда «фанатично прогерманский», по характеристике Р.Крейги, Осима уверил его в невозможности такого сближения, министр успокоился, чтобы несколькими месяцами позже в полной мере оценить двуличие Гитлера и Риббентропа82.

Арита продолжал придерживаться выжидательной тактики, не снискавшей ему ничьих симпатий. Отсутствие решения было закономерно воспринято и Германией, и Италией как отказ. Судьба кабинета Хиранума, зависевшая от способности придти к консенсусу, висела на волоске. Встревоженный известиями Э.Отта о возможности правительственного кризиса, Риббентроп потребовал от него выяснить, наконец-то, позицию Токио83. В день рождения Гитлера он сказал об этом же и обоим японским послам, подчеркнув, что ответ должен быть получен до запланированной на 28 апреля программной политической речи фюрера. 26 апреля Отт посетил вице-министра иностранных дел Р.Савада и настоятельно попросил его, чтобы японское правительство сделало заявление о своей позиции, пусть даже его ответ будет отрицательным84. Депеши, циркулировавшие между Токио и Берлином, похоже, разминулись по пути: еще 23 апреля Арита сообщил послам, что новых уступок по известным позициям (направленность пакта против СССР и вопрос об оказании Японией военной помощи) нет и пока не предвидится. Сиратори и Осима ответили, что это неприемлемо и попросили о своей отставке, известив об этом Риббентропа и Аттолико. В разговоре с последним Сиратори заметил, что, по его мнению, Япония все равно присоединится к пакту, но его непримиримым противникам Арита и Ёнаи придется подать в отставку85.

Руководству Японии пришлось считаться еще с одним обстоятельством: недовольные постоянными проволочками Гитлер и Муссолини обратились к идее заключения двустороннего союзного договора, которую поддерживал Риббентроп и – неохотно – Чиано. Министры договорились встретиться в первой декаде мая для окончательного обсуждения вопроса и хотели знать окончательный ответ Японии до этого момента, о чем Чиано прямо сказал Сиратори 27 апреля. В тот же день в Токио конференция пяти министров решила не отказываться от переговоров и вернулась к идее посланий Хиранума Гитлеру и Муссолини, сообщив об этом в Берлин и Рим. Сиратори воспрянул духом, но Чиано, которого он немедленно поставил в известность, не разделял его энтузиазма, решительно потребовав окончательного ответа до встречи с Риббентропом 6 мая86. 28 апреля Хиранума представил министрам проект своего послания фюреру и дуче, разработанный на сей раз им самим или кем-то из его помощников, но не в МИДе. Заявляя, что Япония окажет Германии и Италии военную помощь в случае войны не только с СССР, премьер в явном согласии с позицией армии и мятежных послов постарался ослабить прежние оговорки относительно условий и времени этой помощи, чем вызвал недовольство Арита.

Окончательный вариант (японский и французский тексты) был принят конференцией 2 мая. 4 мая Арита официально сообщил его послам Отту и Аурити, которые передали текст по назначению, снабдив его довольно скептическими комментариями87. Но и на Риббентропа, и на Чиано он произвел весьма неблагоприятное впечатление. Итальянский министр оценил документ как «очень слабый» и прямо сказал об этом Сиратори, «но посол предупредил меня, что сейчас трудно идти дальше, что мы достигли критического момента (в оригинале по-английски: breaking point. – В.М.)». Примерно в таком же духе высказывались токийские информаторы посла Отта из военных кругов и неназванный по имени «высокопоставленный чиновник из министерства иностранных дел, находящийся в особенно близком контакте с послом Сиратори»88.

Пытаясь выйти из заколдованного круга, глава Департамента договоров МИДа Германии Ф.Гаус вместе с японскими дипломатами в Берлине попытался выработать еще один компромиссный вариант, известный в литературе как «план Гауса», целью которого было привязать Японию к «оси» через обязательство формально участвовать в войне на стороне Германии и Италии пусть даже без оказания конкретной военной помощи89. По словам Осима, подлинным инициатором плана был он, хотя представлять его должна была германская сторона. 3 мая Осима телеграфировал текст плана и свои пояснения в Токио. Военный министр Итагаки полностью согласился с ним и 6 мая отправился в Арита, недвусмысленно потребовав от него одобрить проект. Министры проговорили около семи часов, даже не прерываясь на обед, но так и не пришли к согласию. 5 мая Арита известил Осима о своем мнении и мнении Хиранума, в которых однако не было ничего нового. 7 и 9 мая конференция пяти министров обсуждала план, снова не придя ни к какому решению90.

28 апреля Гитлер объявил о разрыве англо-германского морского соглашения 1935 г. и польско-германской декларации о дружбе и ненападении 1934 г., но демонстративно воздержался от выпадов против СССР. 3 мая Риббентроп вызвал Осима и сообщил ему, что отправляется в Италию на встречу с Чиано для обсуждения перспектив укрепления «оси», т.е. подготовки альянса двух, а не трех держав91. 4 мая М.М.Литвинов был заменен на посту наркома иностранных дел председателем Совнаркома В.М.Молотовым, что было единодушно воспринято как предупреждение Англии и Франции, явно не стремившимся к диалогу с Москвой, и как шаг навстречу Германии. 6 и 7 мая в Милане состоялась встреча Риббентропа с Чиано, итогом которой стало объявление о предстоящем заключении двустороннего договора с целью согласованного ведения политики в Европе.

Официальный Токио сделал вид, что ничего не происходит: министры продолжали бесконечное обсуждение статей пакта. Осима и Сиратори были обескуражены, понимая, что заключение союза двух стран может стать последним предупреждением колеблющейся Японии. Разговор с Чиано 9 мая произвел на нашего героя сильное впечатление, что отметил министр в своем дневнике: Сиратори «надеется, что Токио проснется и не упустит время стать третьим (в этом союзе. – В.М.). Я в это не верю»92. Серия телеграмм Сиратори, немедленно отправленных в Токио, также не оставляет сомнений относительно его настроений и точки зрения, хотя они и были составлены со всеми необходимыми условностями. Он призвал к скорейшему принятию решения о присоединении к пакту, пока он еще не подписан и есть возможность «сохранить лицо». Посол также дал понять, что главная цель Германии и Италии – решение европейских проблем, а потому участие Японии будет рассматриваться прежде всего как проявление политической солидарности, полезное для оказания морального давления на потенциальных противников93.

Настоятельное подчеркивание того, что время еще не ушло безвозвратно и что шанс присоединиться к пакту еще есть, тоже можно рассматривать как моральное давление на Токио, где снова заговорили о возможной смене правительства. Отставкой грозил генерал Итагаки: уход военного министра и отказ армии назначить нового (это была прерогатива армейской «большой тройки»94, а не премьера) автоматически приводил к падению кабинета. Но Хиранума удалось сохранить правительство «на плаву», несмотря на явное недовольство «активистских» кругов тем, что Япония осталась в стороне от миланского соглашения.

Утром 13 мая Риббентроп принял Осима и в ответ на его тревоги и сомнения сделал послу последнее дружеское предупреждение, что «германское и итальянское правительства намерены без каких-либо изменений продолжать свою прежнюю политическую линию в отношении Японии» и что «трехсторонним переговорам Берлин – Рим – Токио подписание германо-итальянского союзнического пакта не нанесет никакого ущерба», но «ни от германского, ни от итальянского правительства не зависит тот факт, что заключение тройственного пакта так затянулось». Он даже подсказал своему собеседнику выход: «германское и итальянское правительства высказывают настоятельное пожелание, чтобы японское правительство в скором времени приняло свое окончательное решение, с тем чтобы можно было тайно парафировать тройственный пакт одновременно с подписанием германо-итальянского пакта»95. 15 мая он поручил Э.Отту дать необходимые разъяснения заинтересованным лицам в Токио и прежде всего лично военному министру, а статс-секретарь Э. фон Вайцзеккер отправил ему очередной скорректированный проект96.

Особую активность проявил в эти дни Сиратори, бомбардировавший Арита подробными телеграммами о положении в Европе и о задачах «оси» в деле противостояния атлантистским державам, угроза со стороны которых все усиливается. Похоже, он был уверен, что Токио не упустит последний шанс: подписание германо-итальянского пакта уже было официально назначено на 22 мая. Счет шел на дни. Риббентроп настаивал на скорейшем привлечении Японии в союз, но не собирался откладывать пакт с Италией. Чиано в меморандуме для Муссолини скептически заметил, что считает попытки своего германского коллеги бессмысленными, поскольку «японцы не примут за шесть дней решение, которое они не могут принять шесть месяцев». Однако Арита, похоже, никуда не торопился. 19 и 20 мая конференция пяти министров заседала почти непрерывно, чтобы успеть отправить инструкции послам до 22 мая. Армия была уверена, что победа за ней, поскольку к 19 мая ей удалось достичь принципиального согласия с флотом. На следующий день Итагаки передал Отту письменное заявление для Риббентропа о желательности «присоединения Японии к военному (курсив наш. – В.М.) пакту», что позволило бы осуществить секретное парафирование альянса трех одновременно с германо-итальянским договором97.

Но и на этот раз ожиданиям сторонников альянса не суждено было сбыться. Арита добился того, что составление новых инструкций поручили ему и премьеру, т. е. противникам военно-политического союза с взаимными обязательствами, и что в них было включено принципиальное положение о нейтралитете Японии в случае войны ее партнеров только с Англией и Францией. Он снова предложил официально отозвать заявление Осима об обязательном вступлении Японии в войну98. Это вызвало возражения уже не только Итагаки, но и Ёнаи, хотя последний явно стремился только к «сохранению лица»: из-за самоуправства Осима заявление получило официальный статус и обещало слишком много, чтобы от него можно было просто отказаться без ущерба для национального престижа.

Реакцией Берлина и Рима на последнее решение Токио было полное разочарование. 22 мая в столице Рейха Риббентроп и Чиано подписали долгожданный договор, получивший торжественное название «Стального пакта». Япония осталась стороне от него, а значит, и от европейской Большой Политики, которая делалась теперь в Берлине, Лондоне и Москве. Понимавший это Сиратори отправил Арита пространную и весьма раздраженную телеграмму: по его мнению, пакт Германии и Италии закрепил давно сложившуюся систему отношений, присоединение к которой сулило только выгоды, в том числе применительно к урегулированию «Китайского инцидента» (больной вопрос для Арита!), но правительство цеплялось за поправки, которые теперь потеряли всякое значение, потому что Берлин и Рим, видя нерешительность Японии, предпочтут иметь дело с Лондоном или Москвой для достижения своих целей. 22 мая столь же пространную инвективу министр получил от Осима: детально напомнив о своих заслугах по достижению взаимопонимания с Германией, посол охарактеризовал «Стальной пакт» как победу германо-итальянской и провал японской дипломатии, недвусмысленно возложив ответственность на Арита99. После этого послы снова попросили об отставке.

Арита и Савада взялись за разработку новых инструкций от имени премьера, но так и не добавили в них ничего нового100. Армия и флот снова не могли придти к соглашению. Арита добился поддержки императора, и после новой серии мучительных дискуссий конференция пяти министров 3 июня приняла очередной вариант японских условий и «разъяснений», который два дня спустя был одобрен на заседании кабинета и сообщен в Берлин и Рим. Теперь Япония согласилась на пакт с взаимным обязательством немедленно вступить в войну в случае нападения третьей страны на одного из участников, но выдвинула условия: 1) заключение секретного протокола о том, что ее обязательство немедленного и автоматического вступления в войну не распространяется на конфликт, в котором не участвуют СССР и США; 2) перед подписанием договора японское правительство письменной нотой оговаривает возможность принятия им «особых решений» в «чрезвычайных обстоятельствах» (применительно к обязательствам по пакту) и делает устное заявление об ограниченности своих военных возможностей101.

10 июня Сиратори посетил Чиано и сообщил ему (а также попутно и германскому послу Г.Г.Макензену) последние предложения Токио, к которым министр остался равнодушен, но определенного отрицательного мнения не высказал102. Осима сообщил новые предложения Риббентропу только 14 июля, подчеркнув, что Япония готова подписать договор уже сейчас, но настаивает на секретном протоколе и заявлениях о праве на «особые решения» и об ограниченности своих военных возможностей, желая обезопасить себя. Рейхсминистр отверг этот план, особенно в отношении письменных заявлений, указав, что может согласиться только на устные и то, если сам сформулирует их текст. Осима заметил, что новых уступок со стороны Токио ожидать трудно, но воздержался от каких-либо инициатив со своей стороны и ограничился тем, что подробно сообщил Арита о происшедшем103.

16 июня в резиденции Риббентропа в Далеме Осима, Сиратори и Аттолико собрались для «большого совета». Рейхсминистр категорически высказался против любых письменных заявлений об ограниченности действия тех или иных договаривающихся сторон или положений пакта, добавив, что то же самое захотят сделать и другие и тогда альянс превратится в фарс. Осима сказал, что Япония все равно будет настаивать на своих условиях, чтобы обеспечить себе «запасной выход». Сиратори внес новое предложение: Япония останется нейтральной в случае конфликта без участия СССР и США, чтобы тем самым предотвратить их вступление войну, а также оставить возможный путь для посредничества и мирного урегулирования. Но Риббентроп отверг и этот план, заявив, что Германия и Италия будут вправе потребовать таких же ограничений на случай войны без участия Англии и Франции. Лучше не подписывать никакого договора, заключил он, чем подписывать неполноценный. Сиратори скептически заметил, что ему и Осима едва ли удастся переубедить свое правительство, которое скорее всего просто проигнорирует мнение послов104. Действительно, их призывы принять, наконец-то, решение остались без ответа. Еще один раунд переговоров закончился ничем, и Сиратори вернулся в Рим преисполненный скепсиса относительно перспектив союза105.

Вопросу о союзе с Германией и Италией в Токио уделяли все меньше внимания. 4 июля Сиратори посетил Чиано и вновь заверял его, что решение вопроса не за горами, но и сам, кажется, не очень верил в это106. Неделю спустя он отправил Арита серию телеграмм о бесперспективности попыток улучшения отношений с Англией в связи с «тяньцзинским кризисом», на урегулирование которого министр бросил все свои силы. Сиратори вновь предупредил Арита (со ссылками на европейскую прессу), что дальнейшие проволочки приведут лишь к скорейшей нормализации германо-советских и итало-советских отношений вплоть до заключения соответствующих договров, а это поставит Японию в еще более невыгодное положение107. 24 июля Г.Штамер по поручению Риббентропа посетил Осима, заметив ему, что на германские предложения, сделанные в ходе встречи 16 июня, почти шесть недель назад, до сих пор не получено никакого ответа. Несколько дней спустя рейхсминистр лично повторил это послу. Телеграммой от 4 августа Сиратори вновь заклинал Арита ответить хотя бы только «да» или «нет», но министр опять проигнорировал его призыв108.

Тогда Сиратори и Осима решились на весьма отчаянный шаг. 3 августа они по собственной инициативе встретились на Вилле д’Эстэ на севере Италии, чтобы обсудить текущие события, и сделали заявление, переданное итальянским информационным агентством Стефани и на следующий день появившееся в газетах, в частности в «Corriere della Sera»109. Послы подтвердили принципиальную приверженность идее полномасштабного трехстороннего альянса, но отметили, что окончательное решение этой проблемы откладывается, так как англо-советские переговоры в Москве «вступили в чувствительную фазу» (достижение договоренности о переговорах военных миссий). Заявление вызвало панику во всех заинтересованных столицах, где о нем узнали только из итальянской прессы. В Токио посол Ж.Аурити немедленно отправился в МИД и получил официальное разъяснение, что встреча и соответственно все сделанные заявления имеют сугубо частный характер и не отражают позицию министерства, которое не давало послам на этот счет ни полномочий, ни инструкций. Германским средствам информации вообще было запрещено давать какие бы то ни было сообщения о встрече (полагаем, указание исходило лично от Риббентропа), о чем Отдел печати МИДа в тот же день сообщил итальянскому послу в Берлине. На следующий день посол Б.Аттолико посетил статс-секретаря Э. фон Вайцзеккера и спросил его, что он думает по этому поводу. Вайцзеккер ответил, что сам узнал о заявлении только из итальянских газет, что он уже отправил в Токио запрос и что все это предприятие может преследовать цель «саботажа возможного советско-германского сближения». Он также добавил, что инициатива, похоже, принадлежит исключительно послам, сделавшим в своей карьере ставку на трехсторонний альянс и стремящимся таким образом подтолкнуть свое правительство к более решительным действиям110. Несколькими днями позже статс-секретарь, получив ответ японской стороны, подтвердил Аттолико все то же самое, что услышал и Аурити в Токио111. Когда 9 августа Сиратори был у Чиано, речь о заявлении, похоже, не шла. Посол в очередной раз сказал министру о скором положительном решении Токио, но тот ограничился иронической записью в дневнике: «Интересно, после стольких колебаний это, наконец, правда?»112.

Как ни странно, в японской столице действительно были предприняты решительные действия: 10 августа Итагаки отправил генерал-лейтенанта М.Кавамото, начальника бюро военных дел своего министерства, с личным посланием к Отту и Аурити, в котором заявил о своей готовности уйти в отставку (и следовательно, вызвать этим отставку кабинета), если до 15 августа правительство не согласится на германо-итальянский проект пакта без дополнительных ограничений. Единственная уступка, о которой он просил, – пресловутое устное заявление японской стороны о направленности пакта, текст которого будет дополнительно согласован. Итагаки также дал понять, что посылает это письмо в обход Арита, но Осима и Сиратори будут проинформированы о нем113. Но Итагаки не ушел в отставку, а в Берлине на его послание, судя по всему, не обратили никакого внимания. Арита принялся за составление очередного компромиссного варианта, подбросив эту информацию прессе. Военные тем временем уверяли Аурити, что рано или поздно ситуация все равно приведет к смене кабинета, и тогда армия сможет добиться своего, поскольку назначение нового военного министра будет зависеть только от нее. 18 августа итальянскому послу сообщили: утром Итагаки послал Сиратори телеграмму, «чтобы объяснить ему его ошибку относительно ситуации в Японии»114. Эта телеграмма неизвестна, и остается только гадать, что же военный министр посчитал «ошибкой» адресата: может быть, недооценку оппозиции альянсу внутри страны? А всего через несколько дней мир был потрясен известием о заключении советско-германского пакта о ненападении, и эта новость разом затмила все остальные.

За границей негодование по поводу пакта было повсеместным, хотя имело разные причины. Наиболее остро и болезненно отреагировал Токио, потому что Гитлер и Риббентроп до последнего дня держали Японию в неведении относительно своих ближайших планов. Временный поверенный в делах СССР в Японии Н.И.Генералов сообщал в НКИД 24 августа: «Известие о заключении пакта о ненападении между СССР и Германией произвело здесь ошеломляющее впечатление, приведя в явную растерянность особенно военщину и фашистский лагерь»115. В тот же день Й.Геббельс записал в дневнике: «Японцы опоздали на автобус. Сколько раз фюрер убеждал их присоединиться к военному союзу, даже заявив им, что иначе будет вынужден объединить силы с Москвой… Теперь Япония полностью изолирована»116.

Судя по документам, за месяц до своего визита в Москву Риббентроп, похоже, ни разу не встречался с Осима. Около 11 часов вечера 21 августа он просто позвонил послу и проинформировал его о своем завтрашнем визите, выслушав в ответ гневную филиппику о нарушении секретного протокола к Антикоминтерновскому пакту. Несмотря на поздний час, Осима немедленно отправился в МИД за объяснениями (сам Риббентроп был у Гитлера в Бергхофе), но уже ничего не смог изменить. Вечером следующего дня он приехал в аэропорт проводить Риббентропа, который заметил, что Германия была вынуждена к столь быстрым и решительным действиям из-за проволочек со стороны Японии. Особого внимания заслуживают слова рейхсминистра о целесообразности скорейшей нормализации японо-советских отношений и о том, что «наилучшей политикой для нас будет заключить японо-германо-советский пакт о ненападении, а затем двинуться против Англии»117. Сиратори, очевидно, узнал о случившемся только 22 августа из утренних газет.

В Токио Арита, уже знавший подробности бесед Осима в Берлине, открыто обвинил Германию в нарушении Антикоминтерновского пакта и холодно объявил германскому послу Э.Отту о прекращении переговоров о союзе118. Затем кабинет К.Хиранума ушел в отставку. Так закончились усилия по «укреплению» Антикоминтерновского пакта. В ином качестве они возобновились летом 1940 г., но это уже совсем другая история.

Из истории российской военно-дипломатической службы в Японии (1906–1913 гг.)

П.Э.Подалко

В настоящей статье предпринята попытка рассмотреть основные направления деятельности российской военной агентуры в Японии на раннем этапе ее становления (1906–1913). Основным источником для работы послужили материалы из архива последнего военного агента России в Токио, генерал-майора М.П.Подтягина, находящиеся в Гуверовском центре Стэнфордского университета (США) и состоящие из копий отчетов и донесений, отправленных военной агентурой в Генеральный штаб; фрагментов частной корреспонденции, различного рода расписок, рапортов, бюджетных записей, доверенностей, торговых соглашений и иных документов119. Также были использованы источники мемуарного характера, такие, как воспоминания Д.И.Абрикосова (служил в посольстве России в Токио в 1912–1913, 1916–1924 гг.), графа С.Ю.Витте; И.Я.Коростовца (секретарь С.Ю.Витте во время Портсмутской мирной конференции, посланник России в Китае в 1909–1912 гг.), а также публикации последних лет, статистические справочники и иные документы и материалы.

Появление в Японии российской военной агентуры и введение в штат миссии в Токио постоянного военного агента, специально командированного Генеральным штабом императорской армии, происходило после бесславного для России окончания русско-японской войны и было вызвано необходимостью разобраться в реальном потенциале этого грозного соседа, территория которого вплотную примыкала к границам Российской империи на Дальнем Востоке.

Среди причин поражения в войне 1904–1905 гг., помимо общеизвестных тезисов о «прогнившем царском режиме», «бездарных» генералах и адмиралах, незавершенности строительства Транссибирской магистрали и, как следствие, задержке воинских эшелонов с подкреплениями и т.п., следует назвать и такую причину, как информационная неготовность, незнание реальной мощи противника и недооценка его военного потенциала из-за отсутствия необходимых сведений по чисто военным вопросам (впрочем, это сопровождалось традиционным в России невниманием и к той информации, что имелась в наличии). Именно задача исправления последнего лежала в основе введения в существующий штат сотрудников посольства новых самостоятельных единиц – «военный агент» и «помощник военного агента»120.

«Несерьезное» отношение России к военному потенциалу Японской империи в предвоенный период выражалось, в частности, в том, что по существовавшему тогда положению штат российской миссии в Токио (статус посольства она получит только в июне 1908 г.) не предусматривал наличия одновременно самостоятельных военного и морского агентов. Поскольку Япония традиционно рассматривалась в Петербурге как сугубо морская держава, российские власти долгое время ограничивались командированием в Японию только представителя морского ведомства. В 1900–1904 гг. этот пост занимал капитан второго ранга А.И.Русин, «правдивый и умный человек»121. Именно Русин регулярно снабжал Штаб наместника на Дальнем Востоке адмирала Е.И.Алексеева информацией о реальном могуществе японских вооруженных сил, о концентрации их вблизи границ и о грядущей войне, вплоть до самых последних дней своего пребывания в Токио. Впрочем, ни его присутствие на месте, ни проводимая им работа не оказывали практически никакого воздействия на формирование российской политики на Дальнем Востоке – подробные отчеты Русина, отправляемые в Петербург, либо не читались там совсем, либо не воспринимались всерьез царской администрацией122. Чтобы наступило, наконец, отрезвление, потребовалась Цусима.

Что же касается сухопутной армии, то и до русско-японской войны в состав дипломатических представительств России в Японии периодически включались кадровые офицеры. Так, генерал К.И.Вогак, бывший военным агентом в Китае (1893–1903), одновременно числился на той же должности в Японии (позднее он был переведен в Лондон); в его отсутствие в Токио находились поочередно Н.И.Янжул (1896–1900) и Б.П.Ванновский (1901–1902). Но это были скорее формальные назначения, сделанные в связи с сенсационной победой Японии в ее войне с Китаем (1895–1896), а незнание офицерами японского языка не позволяло им наладить сбор сведений и делало их пребывание в стране в значительной степени символическим.

Теперь же вновь назначаемому военному агенту с самых первых дней предстояло решать множество новых проблем, причем не только профессиональных, но и чисто психологического характера: в Японии еще сохранялась победная эйфория, вызванная Цусимским разгромом России и капитуляцией Порт-Артура, и само по себе появление здесь русского офицера в военной форме, не бывшего военнопленным, воспринималось скорее как некое недоразумение, и в целом наблюдалась определенная бесцеремонность в отношении к русским. Вместе с тем обоюдная заинтересованность России и Японии в сохранении статус-кво на Дальнем Востоке объективно делала их отныне союзниками, что и было позднее юридически оформлено уже в ходе мировой войны специальным договором (1916 г.). Эта двойственность положения «вчерашний побежденный – сегодняшний союзник» предъявляла к военному агенту требование при необходимости быть готовым к дипломатическим маневрам, лавируя между выполнением чисто военных заданий и одновременным привлечением на свою сторону японских чиновников разного ранга.

Понятно, что столь многообразные функции требовали особого подбора кадров для их выполнения, ибо здесь особое значение приобретала личность самого агента, его умение наладить хорошие отношения с японскими партнерами, знание им иностранных языков, наличие у агента и его помощников дипломатических способностей, готовности к адаптации в чужеродной среде и т.д. На должность военного агента назначались, как правило, старшие офицеры Генерального штаба. Всего за 15 лет активной деятельности в Японии российской военной агентуры (1906–1921) этот пост последовательно занимали четыре человека: полковник (позднее – генерал-майор) В.К.Самойлов (дважды, 1903–1904, 1906–1915), полковник Н.М.Морель (1915–1916), полковник В.Яхонтов (1916–1918), полковник (также ставший впоследствии генерал-майором) М.П.Подтягин, бывший последним военным агентом России в Японии (1919–1923) – он первоначально прибыл в Японию в качестве эксперта и технического консультанта от Артиллерийского управления и позднее занял пост военного агента.

Первое время после подписания мирного договора в Портсмуте многим казалось, что этот мир не продлится долго, и России вскоре придется с оружием в руках смывать позор поражения. В этот период одной из важнейших задач, стоявших перед российским Генштабом, было выяснение реальной мощи японской армии и флота после понесенных ими потерь. Для налаживания регулярного сбора необходимой информации в Японию командируется полковник Генерального штаба Владимир Константинович Самойлов. Это было его второе назначение в Страну Восходящего Солнца в качестве военного агента – первое состоялось в 1903 г., но тогда его работа была прервана на самом раннем этапе из-за начавшихся вскоре военных действий. Любопытна характеристика, данная Самойлову графом С.Ю.Витте в известных мемуарах последнего, недавно вновь переизданных в России. Витте, у которого в трех томах опубликованных воспоминаний мало для кого нашлись по-настоящему добрые слова, пишет о Самойлове как «человеке весьма умном, культурном и знающем»123. Они познакомились во время путешествия на пароходе «Вильгельм Великий», везшим русскую делегацию из Шербура (Франция) в Портсмут. Самойлов был включен в состав делегации на переговорах с Японией в качестве второго уполномоченного от военного ведомства124, так как во время войны он некоторое время состоял при главной квартире действующей Маньчжурской армии и таким образом был в курсе реального положения дел. Он с самого начала категорически заявил Витте (оговорив это, впрочем, как свое личное мнение и убеждение), что никакой надежды на военный успех нет, война окончательно проиграна и потому необходимо заключить мир во что бы то ни стало, даже при условии выплаты контрибуции125. Это мнение Самойлова приводит в своих воспоминаниях также И.Я.Коростовец. По его словам, Самойлов считал, что «мир нужнее России чем Японии», и он неоднократно говорил об этом по пути в Америку, убеждая в этом Витте126. Такие же взгляды, но в более осторожной форме, высказывал и капитан Русин, также включенный в делегацию (уполномоченным от морского ведомства), который прибыл в Портсмут позднее. Не исключено, что мнения этих двух компетентных людей во многом повлияли на формирование позиции самого Витте к началу мирных переговоров.

Говоря о человеческих качествах Самойлова, Коростовец отмечал у него хорошее чувство юмора, умение подмечать различные недостатки людей и беззлобно подтрунивать над ними, невзирая на чины и звания (по пути в Портсмут все, включая и самого Витте, становились объектом его дружеских шуток). Однако и Самойлову были присущи свои слабости, в частности, любовь к пиву, которое он, по словам Коростовца, поглощал в рекордных количествах.

Доброжелательную оценку дает Самойлову (тогда уже генерал-майору) и Д.И.Абрикосов, некоторое время служивший с ним в посольстве в Токио в канун первой мировой войны. Абрикосов отмечает, в частности, своеобразие личности генерала, хорошее знание им японского языка и местных обычаев. Последнему во многом способствовала его связь с «Мадам Баттерфляй», как называл японскую подругу генерала в своих мемуарах острый насмешник Абрикосов. По его словам, попав в Японию накануне войны, холостяк Самойлов оказался полностью околдован японками. Будучи вынужден покинуть Японию после начала военных действий, он находился в действующей армии, а последние месяцы перед отъездом в Портсмут состоял помощником генерала Ермолова – военного агента в Лондоне (где в те же годы начинал свою дипломатическую карьеру Абрикосов).

Свою энергичность и стремление приступить немедленно к выполнению задач, стоящих перед военным агентом, Самойлов обнаружил сразу же после второго назначения в Японию, причем к работе по сбору информации и подбору кадров он приступил, еще находясь на пути в Иокогаму, куда он прибыл в пятницу, 6 апреля 1906 г., на рейсовом немецком пароходе. Так, сделав остановку в Шанхае, он 18 (31) марта 1906 г. отправил оттуда телеграмму начальнику Генштаба генералу Палицыну, в которой запрашивал разрешение нанять «надежного шпиона» с жалованьем 300 иен в месяц и отдельно – с премиальными за получение особо важных сведений. Однако ответ, пришедший через неделю, гласил, что «Главный штаб приказал повременить нанимать шпиона»127. Как обычно, российское правительство предпочитало экономить там, где этого делать не следовало.

Прибыв в Японию, первый месяц Самойлов потратил на ознакомление с общей ситуацией в стране, после чего представил краткий очерк положения страны, особое внимание уделив состоянию экономики и денежным ресурсам Японии. Вывод был сделан однозначный: война хоть и ослабила, но «не подорвала благосостояния страны». 2/3 военных расходов уже через год вернулись в страну, и можно было констатировать, что по-прежнему «Япония идет уверенным ходом к намеченной цели». Оставалась главная задача: выяснить, «какова эта цель и насколько она затрагивает (так!) наши интересы»; но ответ требовал больше времени и поиска новых данных. Эти данные, по мере их накопления, впрочем, лишь укрепили его уверенность в том, что опасность войны с Россией сохраняется, ибо «удачная война лучше всего поправит финансы страны», а других потенциальных противников не просматривалось. Поэтому в августе того же года Самойлов пришел к выводу: японцы и делают все, чтобы «в будущей войне, которая, несомненно, не за горами, остаться вновь победителем»128.

Представляет интерес точка зрения Самойлова на возможную перспективу развития китайско-японских отношений. В частном письме, написанном в марте 1907 г., он указывает, что планы японцев, судя по всему, состоят в том, чтобы войти в Китай, стать там хозяевами положения, а затем с помощью китайцев вытеснить Россию с берегов Тихого океана, для чего намереваются «поднять в Китае…кутерьму и явиться хозяйничать. Для этого-то они прикармливают у себя китайских революционеров». Правда, японцы в тот момент не были заинтересованы в форсировании событий, ибо «теперь японцам …нужно лет 5 на увеличение своей армии и флота…Но если что и случится, то они всегда готовы»129.

Со своей стороны Генштаб регулярно направлял военному агенту программы поиска сведений, интересующих различные отделы военного министерства, давал ему задания относительно тех или иных военных аспектов, однако сами задания (по мнению агента) подчас ставились не вполне верно: они либо выходили за пределы возможностей Самойлова, либо попросту не отвечали реальной обстановке, будучи механически перенесены с довоенных документов. В подобных случаях он вежливо отвечал, что обязуется «приложить все старания» и т.д., и одновременно пытался разъяснить петербургскому руководству действительное положение вещей. Так, в одном из полученных им запросов стояла задача добыть план японских береговых укреплений; но исходя из того, что при отсутствии (после Цусимы) у России флота на Тихом океане выполнить немедленно эту задачу не представлялось ему крайне необходимым, он предложил отложить данный вопрос до лучших времен, сосредоточившись на развитии и организации сухопутных сил Японии, что ему самому казалось куда важнее130.

Многое из присылаемых ему вопросов было дублированием того, о чем Генштаб запрашивал своих военных агентов в Европе, и что могло представлять интерес только при изучении западноевропейских государств. Для Самойлова же главным казалось найти ответ на вопрос, готовится ли Япония к новой войне, и если – да, то против кого направлены эти приготовления. Им были сделаны выводы, что Япония не намерена сокращать издержки на военные расходы, и в принципе «новая война с нами (т.е. Россией. – П.П.) за окончательное преобладание на Дальнем Востоке не представляется совершенно невозможной»131.

В этой связи военный агент считал наиболее практичным получать требуемые сведения в порядке их реального значения, исходя из существующей стратегической обстановки, отложив изучение мелких деталей «до более удобного времени», изучая только те из них, которые представляют интерес в настоящее время.

Со своей стороны военный агент в Японии был крайне заинтересован в получении сведений о деятельности японцев в Маньчжурии и Корее. Общие сведения об этом он собирал в Японии, подробности же рассчитывал узнавать у военных агентов в Китае.

Как и прочие иностранцы, военный агент почти круглосуточно находился под наблюдением японских спецслужб, не имея возможности держать на квартире никаких сколько-нибудь важных бумаг или документов, не говоря уже о шифрах, которые приходилось хранить в несгораемом шкафу в посольстве. Надзор распространялся также на частную жизнь. Часть из своих «персональных шпионов» Самойлов знал благодаря своим секретным агентам, о других мог лишь догадываться. Все это приводило к необходимости периодически избавляться от части архива, составляя при этом акты относительно уничтожаемых бумаг. Впервые сожжение архива военного агента имело место уже после начала русско-японской войны по приказу наместника Алексеева, перед отъездом Самойлова из Японии.

В этих условиях особенно остро встала проблема отправки дипломатических донесений в Петербург. Единственным надежным способом являлись французские пароходы, на которых русская дипломатическая почта секретно от японцев отправлялась в Россию через Марсель и Париж. При таком способе отправки донесения находились в пути семь-восемь недель. Вторым способом было пересылать корреспонденцию из Токио в Осака особым курьером, который затем передавал их на русские пароходы, идущие до Владивостока. Однако спустя год после окончания войны курьерская служба все еще не возродилась, французские же пароходы в Нагасаки не заходили. Ситуация осложнялось тем, что наряду с отправлением регулярных донесений в Генеральный штаб, военный агент был обязан снабжать основной информацией по японским вопросам также командование дальневосточных военных округов, в частности Приамурского и Иркутского, а также Штаб войск Дальнего Востока в Харбине. Для этого Самойлов предполагал использовать технические возможности обоих округов для передачи через них телеграфом при помощи военного шифра секретных сведений в Петербург на случай, если иной способ окажется недоступен. С этой целью штабы округов должны были посылать ему переводы по 500 рублей каждый для оплаты телеграфных расходов, и отдельно 200 рублей авансом для последующего приобретения им для нужд каждого округа карт, воинских уставов и иных изданий военного характера. Деньги следовало переводить в отделение Русско-китайского банка в Иокогаме. Что касается прочей корреспонденции, поскольку вся почта на имя военного агента, включая частную переписку, японцами вскрывалась, то Самойлов просил отправлять ему ее не иначе, как оказиями, и по возможности в штаб крепости Владивосток (в секретных пакетах), откуда она уже доставлялась русскими пароходами в Нагасаки и через тамошнего консула пересылалась к нему в Иокогаму132.

Собственно разведывательная работа постоянно тормозилась недостатком отпускаемых денег. Доходило до того, что Самойлов вынужден был покупать из личных средств все самое необходимое, включая пишущую машинку для себя и своего помощника, не говоря уже об оплате услуг своих потенциальных информаторов. Однако долго так продолжаться не могло, нужно было изыскивать дополнительные средства. Через два месяца после прибытия, он извещает Генштаб о представившемся случае «нанять вместе с нашим морским агентом общего шпиона» с вознаграждением 100 иен в месяц. Это был некий европеец, давний знакомый Самойлова, который уже неоднократно оказывал России в ходе недавней войны услуги такого характера. Предложение снова было отклонено, однако этим было положено начало многолетнему и плодотворному сотрудничеству военного и морского агентов, и впредь постоянно оказывавших друг другу помощь в добывании и перепроверке получаемых сведений.

Спустя еще два месяца, в рапорте от 20 (7) июля 1906 г., Самойлов вновь обращается в Главное управление Генштаба с просьбой об отпуске ему сумм на секретные расходы, ссылаясь на важность сведений, предлагаемых ему на сей раз неким японцем, отставным поручиком, относительно организации японской разведки во Владивостоке, который обещал поставлять подобные сведения и впредь. Речь шла о сумме в 3 тыс. иен единовременно и 200 иен ежемесячных выплат. Это существенно превышало жалованье самого военного агента, и так как японец требовал немедленного ответа, сделка не состоялась133. Тем не менее Самойлов извещал Генштаб, что в случае положительного решения вопроса он готов в экстренных случаях выплачивать информаторам деньги из своих личных средств с последующей компенсацией их казенными суммами. Однако и само жалованье выплачивалось зачастую с большим опозданием. Ситуация осложнялась тем, что японцы установили наблюдение за счетами военного агента России, о чем он также известил Генштаб, прося придумать какой-то скрытый способ пересылки денег, например, приурочивать денежные переводы к выплате регулярного жалованья. Впрочем, ломать голову над этой задачей ему долго не пришлось, так как из Петербурга вновь пришел отказ. Такое невнимание к нуждам военного агента тем более удивительно, что до поражения в русско-японской войне агент в Токио, помимо своего содержания, получал ежегодно по 3 тыс. рублей в полное и безотчетное распоряжение на секретные расходы, а после войны, с введением в посольство новых штатов, эта статья расходов была попросту уничтожена. Бюрократия одержала полную победу: отныне следовало делать особый запрос в Петербург относительно каждого нового случая предполагаемой оплаты секретных сведений, но даже и при положительном решении вопроса отпускаемая в итоге сумма не превышала 50 рублей в месяц на одного негласного агента, все же прочие запросы либо отклонялись, либо оставались без ответа. Вместе с тем основная масса предлагаемых сведений, как правило, оценивалась информаторами в 2-3 тыс. иен единовременно, причем требовалась немедленная уплата, ибо мотивами измены японцев отечеству являлись обычно экстренные обстоятельства: крупный проигрыш, срочный платеж по векселю, и т.п., когда многомесячное ожидание денег заведомо исключалось. Постоянные же «серьезные» агенты, готовые поставлять информацию регулярно, также стоили очень дорого: например, один японец предлагал Самойлову регулярное сотрудничество за 300 рублей в месяц с «премиальными» за особо важные сведения, а также отдельную оплату всех транспортных расходов. Да и мелкие агенты не стали бы рисковать из-за 50 рублей. Все перечисленное выше было в августе 1906 г. доложено Самойловым в его рапорте начальнику штаба войск Дальнего Востока вместе с соображениями относительно будущего финансирования агентуры в Японии134.

Особенно беспокоило военного агента то, что, однажды отклонив чье-либо предложение о сотрудничестве, нельзя было рассчитывать на его повторение в будущем. Слежка за всеми иностранцами, в особенности за представителями дипкорпуса, велась японцами почти открыто, и риск вступать в контакт с военным агентом был слишком велик, чтобы лишний раз повторять визит. Так из-за отсутствия денег был утерян шанс получить образец японского пороха «шимоза», причинившего столько неприятностей русским во время войны. Японец, предлагавший купить у него образец, исчез и более не появлялся. Более того, не имея на руках не только денег, но и каких-либо полномочий производить расходы авансом, Самойлов рисковал своим авторитетом российского представителя. В рапорте он просил вернуть ему в распоряжение хотя бы исходную сумму в 3 тыс. рублей с правом расхода по своему усмотрению; в противном случае, писал он, «лучше было вовсе отказаться от получения секретных сведений, так как все эти переговоры и проволочка могут только скомпрометировать меня, не приводя ни к какому результату»135.

Наконец, из Харбина (не Петербурга!) поступил телеграфный запрос от начальника штаба армии генерала Орановского, до которого дошли сведения о бедственном положении финансирования разведки в Японии. Он запрашивал, какая сумма необходима на первое время. Самойлов немедленно ответил, назвав все ту же сумму в 3 тыс. рублей, добавив от себя фразу: «Предложения (сотрудничества. – П.П.) есть, нужны только деньги». Через неделю из Харбина пришел ответ об ассигновании ему приказом командующего требуемой суммы136. Обстановка стала понемногу налаживаться.

Надо отметить, что здесь, как часто бывает, свою роль сыграл «человеческий фактор». Начальник штаба армии в Харбине, генерал В.А.Орановский в русско-японскую войну занимал должность генерал-квартирмейстера Маньчжурской армии, где ему пришлось вплотную столкнуться с отрицательными последствиями невнимания к разведывательной службе в канун войны. Именно Орановский был назначен главой делегации на переговорах по заключению перемирия в войне; под его руководством после войны был составлен подробный отчет о причинах поражения, где указывались главные промахи и ошибки137. В каком-то смысле его присутствие в Харбине было судьбоносным для становления разведки в Японии.

Однако и впоследствии военному агенту приходилось постоянно экономить, дабы иметь на руках «живые деньги». Так, еще в марте 1907 г. Самойлов просит Генштаб высылать ему жалованье почтой (мотивируя это тем, что накладные расходы телеграфа слишком велики) и переводить эти деньги за год-полтора вперед в отделение Русско-Китайского банка Иокогамы, как это делалось Морским генштабом в отношении морского агента.

Самым невероятным в этой политике «экономии средств» на военной разведке было то, что все это происходило не до, а после поражения в войне, которого при правильной постановке разведывательного дела могло бы и не случиться, или во всяком случае потерь могло быть значительно меньше. Это отлично понимал Самойлов. В одном из своих рапортов он приводил сокрушительный пример: в самый канун войны он получил от неназванного лица предложение заранее сообщать о маневрах японского флота в случае начала военных действий. Только отсутствие в нужный момент требуемой суммы (несколько тысяч рублей) не позволило в итоге заблаговременно получить известие о выходе японской эскадры из Сасэбо и сообщить об этом в Порт-Артур138.

В то же время японцы не жалели денег на приобретение важных для себя сведений. В частном письме на имя генерала Орановского от 7(20) июля того же года Самойлов сообщал (со ссылкой на секретный источник), что штаб квантунского командующего войсками покупает через некоего русского офицера образцы русских карт и топографической съемки, платя за это в среднем от 700 до 1000 иен (однажды был случай уплаты 5 тыс. иен!). И это при том, что одновременно аналогичной съемкой местности в Корее и Маньчжурии было занято в общей сложности около 4 тыс. японцев.

Одним из легальных источников получения ценной информации было приобретение издаваемой в Японии литературы о минувшей войне (здесь следует отметить, что многие книги и альбомы выходили не только на японском, но и на европейских языках). Но для этого требовались дополнительные средства, и Самойлов направил специальный запрос начальнику военно-статистического отдела Главного управления Генерального штаба относительно того, будет ли признана целесообразной покупка означенных сочинений, и в случае положительного ответа просил об отпуске денежных средств, указывая, что надо торопиться, ибо в Японии стоимость книги по подписке до ее издания значительно ниже продажной цены.

Так, в 1906–1907 гг. военным агентом были приобретены и отосланы в Приамурский и Иркутский военные округа несколько книг о русско-японской войне, «Описание Маньчжурии» полковника Морита (бывший тайный агент в Чифу), «Наставления для стрельбы крепостной артиллерии» и «Устройства связи во время стрельбы» (всего три тома); карта путей сообщения Японии; 15 книг по тактическим и иным вопросам, включая книгу «Бусидо», составлявшую основу воспитания японской армии; переводы статей из военного журнала, издаваемого Токийским офицерским клубом (последние были получены негласным путем), и другие материалы.

Как отмечалось выше, завербовать японца для шпионажа в пользу зарубежного государства было крайне сложно, но даже и в этом случае не было полной уверенности в том, что поставляемые сведения «заслуживают уважения». Требовалась постоянная проверка и перепроверка информации, и вместе с тем иногда совершенно неожиданно удавалось получать важные и достоверные сведения. Поэтому главная работа велась, как правило, на основании доступа к открытым или частично открытым источникам, чему способствовало наличие широкого круга связей среди японской администрации и иностранных подданных, проживающих в Японии. Одним из таких информаторов был военный агент Франции, подполковник барон Корвизар, чье содействие как в оказании помощи русским военнопленным, так и в добывании секретных сведений, было настолько полезным (в частности, он разрешил Самойлову пользоваться всеми своими архивами, достал для него секретный план всех японских осадных работ под Порт-Артуром), что Самойлов со своей стороны поддержал ходатайство русского посланника барона Р.Р.Розена о награждении барона Корвизара с учетом его прежних заслуг орденом Св.Анны 2-й степени. Награда же, данная как выражение благодарности за помощь русским военнопленным, не должна была возбудить подозрений японской стороны, и тем самым сохраняла алиби француза на случай каких-либо осложнений. Как обычно, ответа из Петербурга своевременно не последовало, и тогда Самойлов шлет повторное представление к награждению барона Корвизара русским орденом, где он прямо указывает, что это – единственный способ обеспечить гарантированный доступ к материалам о предстоящем перевооружении японской артиллерии и просит уведомить его по телеграфу о положительном решении вопроса. Это были не пустые слова: в октябре того же года барон Корвизар передал русскому коллеге описание и чертеж вновь изобретенной японской ручной гранаты, добытые им через свои источники. Среди прочих услуг, предложенных бароном Корвизаром, были полторы тысячи негативов со съемок действующей японской армии, ознакомление с которыми представляло несомненный интерес для России. Причем сами негативы давались бесплатно, нужно было лишь изыскать 500 иен на фотопечать. Однако и этих денег не было в наличии, как не было и надежд на их получение в будущем, и негативы отправились в Париж.

Иногда, правда, удавалось склонить к сотрудничеству в той или иной форме кого-либо из японских гражданских чинов; реже военных, что рассматривалась как большая удача. В архиве сохранилось представление к ордену Св.Анны 3-й степени «для нехристиан» капитана кавалерии Киока Махико за услуги, оказанные им во время маневров помощнику военного агента поручику Панчулидзеву.

Именно Самойлов первым среди русских дипломатов всерьез обратил внимание на Гиичи Танака (1863–1929), в ту пору мало кому известного подполковника Генерального штаба. Вскоре после войны Штаб командующего войсками на Дальнем Востоке возбудил вопрос о получении из Японии церковных предметов, оставшихся в гарнизонной церкви Порт-Артура после капитуляции. Танака, чья служебная карьера в молодости частично протекала в России, где он служил в Новочеркасском полку командиром роты, а затем – батальона (1897–1902), и который наряду с приобретенным там блестящим знанием русского языка, проникся к этой стране определенной симпатией, активно участвовал в выполнении названной выше задачи, приняв на себя основные хлопоты и не жалея времени, и именно благодаря его стараниям удалось отыскать и доставить в посольство все вещи в количестве 36 мест139. Использовав это как официальный предлог, Самойлов направил в Генштаб рапорт с ходатайством о награждении Танака орденом Св.Станислава 2-й степени со звездой, установленной для иностранцев, с тем чтобы новая награда не была бы ниже имеющейся (Танака был ранее награжден русским орденом Св.Анны 2-й степени)140. В представлении отмечалось, что Танака уже длительное время сотрудничал с русским военным агентом, предоставляя тому различные секретные сведения о работе японских военных комиссий, тексты лекций о войне для японских офицеров и т.д. Новый посланник в Токио Ю.П.Бахметьев (1906–1908) поддержал представление к ордену, разделяя мнение Самойлова, что это поощрение позволит расширить круг получаемых от Танака сведений. Мало кто мог тогда думать, сколь блестящая карьера ждала этого офицера, «японского Бисмарка» – всего через 12 лет он станет военным министром и будет сохранять этот пост за собой в составе двух кабинетов подряд, а в 1927 г. он возглавит правительство Японии, совмещая наряду с премьерством функции министров иностранных дел и по делам колоний, и фактически откроет путь японскому порабощению Азии. Невероятно, но факт: будущий премьер некогда оказывал услуги русской разведке!

Доверительные отношения между Самойловым и Танака сохранялись и в дальнейшем. Так, благодаря своевременному вмешательству Танака было замято дело о скандале, который однажды зимой 1907 года устроил в Токио некий русский офицер из числа стажеров Восточного института. Желая сделать приятное своему русскому другу, Танака не дал дальнейшего хода расследованию попавшего к нему доклада японских жандармов об этом инциденте. Именно Танака (уже – полковник) извещал Самойлова весной 1909 г. о планах своего начальства относительно прикомандирования русских офицеров к японской армии, как это уже было сделано ранее с офицерами других стран.

В годы первой мировой войны генерал Танака был на некоторое время прикомандирован к японской военной миссии в России. Впоследствии, уже будучи министром, он неоднократно подчеркивал, что он – «друг России» (видимо, Танака представлял собой довольно распространенный в те годы тип «русофила-советофоба»).

Из своего опыта общения с японцами и, в особенности, из поражения в войне с ними, Самойлов вынес убеждение, что новое военное столкновение на Дальнем Востоке может оказаться гибельным для России. Поэтому он был очень обеспокоен возможностью ухудшения двусторонних отношений вследствие каких-либо политических перемен. Так, его крайне встревожило известие о смерти князя Хиробуми Ито, последовавшей в результате покушения на него на харбинском вокзале 26 октября 1909 г. В своем рапорте (17(30).10.1909) Самойлов писал, что для России эта смерть имеет большее значение, чем для кого бы то ни было, поскольку «князь Ито был, вероятно, последний человек, который искренне думал о сближении с Россией», и будучи «искренним патриотом, полагал в то же время, что благо Японии в мире, а не в войне, и когда перед минувшей войной (русско-японской. – П.П.) он увидел, что мнение тайного совещания склоняется к войне, то он оставил совет и в принятии решения воевать с нами не участвовал». Далее он отмечает как тревожный факт, что «со смертью Хиробуми Ито, пользовавшегося всеобщим уважением, среди гэнро нет никого, кто бы в критическую минуту мог смело высказаться против большинства, которое в общем настроено, если не совсем воинственно, то – не мирно»141.

Чрезвычайно остро с самого начала стояла перед агентом проблема поиска надежных и квалифицированных переводчиков. Невероятно, но штатная ведомость распределения военных агентов и их помощников (получена вместе с предписанием от 24.05.1906 г.) вообще не включала расходы на наем переводчика. Более того, согласно официальной справке о составе русского посольства и консульств на октябрь 1906 г., направленной в Штаб Приамурского военного округа, даже среди служащих собственно посольства не были упомянуты переводчики. Правда, по другим источникам в посольстве числились (возможно, временно отсутствовали) драгоман А.К.Вильм и стажер Е.Ф.Лебедев142, при этом Вильм дольше всех жил в Японии (с 1891 г.) и, безусловно, обладал большим опытом. Но в любом случае его одного явно на все не хватало, да и специфика работы военного агента предъявляла к переводчику особые требования.

Во-первых, основная часть переписки с японскими учреждениями шла на японском языке; переводчик был необходим для перевода приказов, положений и т.д. Причем нужен был именно японец, ибо, как специально подчеркивал в своем рапорте Самойлов, все эти документы «даже при знании японского языка не могут быть переведены европейцем, так как пишутся совершенно особым канцелярским языком, нам непонятным».

Во-вторых, нужен был хороший устный переводчик для непосредственного общения с японцами, оформления покупок и т.д. Например, в книжных магазинах из-за боязни продавца иностранцу было крайне трудно приобрести официальные издания (особенно военные уставы и иную подобную литературу), переводчик же делая вид, что берет это для себя, полностью решал названную проблему.

Словом, обойтись без письменного и устного переводчика было совершенно невозможно. По этой причине все зарубежные посольства и консульства, а также все военные и морские агенты зарубежных стран, исключая Россию, имели своих переводчиков. До войны финансирование переводчиков производилось по статье «секретные расходы»; ликвидация статьи повлекла за собой отсутствие денег, и Самойлов был вынужден просить Генштаб о выделении дополнительных 100 рублей в месяц на наем переводчика, подчеркивая исключительную зависимость от этого службы военного агента.

Если же переводчика в Японии все-таки удавалось найти, то, как правило, его стремились удержать как можно дольше, и обычно как бы «передавали по наследству», когда из России приезжал новый чиновник на смену прежнему. Переводчиками дорожили и старались их всячески отличать по службе. Так, в августе 1908 г. полковник Самойлов ходатайствовал в Генштаб о награждении «японского подданного Масанори Кавасуми, 54-х лет от роду, вероисповедания буддийского, орденом Св. Станислава 3-й степени для нехристиан, за труды и усердие в течение 14 лет службы переводчиком у военных агентов»143. Там же указывалось, что М.Кавасуми по окончании Школы иностранных языков поступил переводчиком в русское консульство в Хакодатэ (1880–1883), а с 1894 г. состоит в должности переводчика военного агента. Кавасуми был удостоен ранее орденов Св.Станислава 3-й степени и Св.Анны 3-й степени, Золотой медали за усердие на Аннинской ленте для ношения на груди (пожалована во время приезда в Японию генерал-адъютанта А.Н.Куропаткина), а также Ордена Сокровища 8-й степени (последний – за службу переводчиком при русских пленных в Сэндай) и медали Японского Красного Креста.

Единственным способом решить данную проблему навсегда было выучить язык самому, ибо знания европейских языков в Японии было недостаточно. Задача осложнялась большим количеством специфической терминологии при почти полном отсутствии справочников и иной вспомогательной литературы. Но нельзя не отметить, что В.К.Самойлов (как и его новый морской коллега, А.Н.Воскресенский) успешно справился с этой нелегкой задачей.

Хотя Самойлов в официальных рапортах и указывал о своих познаниях в японском языке достаточно скромно, «не считая себя авторитетом в деле изучения японского языка», на деле сравнительно скоро оказался в состоянии читать, понимать речь на слух и вполне сносно говорить по-японски. О хорошем его знании не только японского языка, но и трудности его изучения, свидетельствует, в частности, донесение Самойлова в Генштаб от 28 августа 1908 г., где он, касаясь вопроса стажировок в Японии русских и иностранных офицеров, изучающих японский язык, подробно анализирует существующее положение и отмечает наиболее важные несоответствия между поставленной задачей и условиями ее выполнения144. По мнению Самойлова, задача, которая ставилась перед офицерами – научиться свободно читать и писать по-японски – могла быть выполнена не ранее как через пять-шесть лет усидчивых занятий, а не через шесть месяцев, как полагали в российском Генштабе (именно такова была стандартная продолжительность командировки офицера в Японию). Даже через год «прилежный учащийся самое большее, на что будет в состоянии, (это) при помощи словаря разобрать кое-какие статьи в газете, например, телеграммы, заголовки и т.п.». Он далее указывал, что даже способному ученику-японцу требовалось не менее трех-четырех лет для усвоения иероглифики, необходимой для чтения газет и книг (около 3-4 тыс. знаков), а европейцу на это потребовалось бы много больше времени, не говоря уже о чтении японской скорописи, что было «крайне трудной задачей, требующей очень много труда и времени». Ранее, в другом донесении (от 16/04./03.1907) он писал, ссылаясь на личный опыт, что «наименьший срок, в который можно приобрести знания, необходимые для того, чтобы говорить, немного читать и писать в размере, достаточном для военных целей, надо считать в два года», в противном же случае время, проведенное в командировке, окажется для офицеров потерянным и выданные на это деньги – напрасно выброшенными.

Здесь будет уместно отметить, что приведенные им в качестве примера два года были приняты в качестве базового срока для обучения японскому языку в армиях Англии, Франции, Германии, о чем военный агент неоднократно доносил в Генштаб, прося обратить внимание на уже существующую практику других армий, вместо того, чтобы придумывать что-то свое, тем более что на момент подачи им рапорта (весна 1907 г.) в России «не было относительно этого вопроса никаких правил», как, впрочем, и надежды на скорое их появление. К рапорту Самойлов прилагал (в переводе на русский язык) добытую им копию «Положений» для изучающих японский язык офицеров английской армии, считая их наилучшим примером для подражания (имея ввиду союзнические отношения этих стран), и такие же копии были разосланы им в дальневосточные военные округа. От себя Самойлов просил не давать командируемым офицерам никаких дополнительных поручений, в особенности, секретного характера (мотивируя тем, что «у них едва хватит времени на изучение языка»), а вместо этого установить для офицеров проведение периодических экзаменов по языку («иначе не будет никакого контроля»), как, например, это было заведено у тех же англичан, где контрольные экзамены проводились под руководством 1-го драгомана посольства. Русские же офицеры занимались японским языком не только без всякого контроля сверху, но и без каких бы то ни было учебных программ, что давало мало надежды на успех при подобной постановке дела. К слову сказать, на тот момент в Японии стажировалось 14 английских офицеров по сравнению с двумя русскими (ожидался также приезд групп французских, американских и немецких офицеров)145.

Однако надеждам Самойлова было не суждено сбыться, и русское командование продолжало направлять в Японию офицеров для изучения языка, не обременяя их ни учебными программами, ни экзаменами по итогам обучения. При этом существенно снизился моральный уровень присылаемых офицеров, и военный агент не раз с горечью констатировал, что если командируемые в Японию до русско-японской войны офицеры ни в чем предосудительном замечены не были, то теперь самый выбор офицеров надлежало бы «делать строго и немедленно отзывать их и исключать из Института (Восточного – П.П.) за совершение поступков, позорящих звание офицера»146.

Впрочем, среди приезжающих стажеров были и усердные, знающие офицеры, которые заслужили высокую оценку военного агента. Так, Самойлов особенно выделял студента Восточного института, штабс-капитана 12-го Восточно-Сибирского стрелкового полка В.В.Блонского, своего давнего знакомого, героя Пекинского похода 1901 г., человека с «опытностью и необходимым тактом» (к слову, выполнявшего в Японии наряду с изучением японского языка ряд поручений секретного характера147), а также поручика Костенко, бывшего некогда в Японии в плену, а затем служившего адъютантом начальника крепостной артиллерии во Владивостоке.

Одной из главных проблем для тех стажеров, кто действительно стремился овладеть японским языком, было материальное обеспечение. Содержание офицера, командированного на шесть месяцев, в 1908 г. в среднем составляло 180 руб. в месяц, но этого было едва ли достаточно, ибо минимальная сумма ежемесячных расходов, вычисленная по опыту прошлых лет, равнялась 400 руб., что же касается стажеров из других армий, то командированные офицеры получали содержание от 12 тыс. франков (Франция) до 14 тыс. марок (Германия) в год148. Английские офицеры получали денег еще больше, так как им по итогам проводимых экзаменов за проявленные успехи полагались особые премиальные выплаты.

Наконец, усилия военного агента по улучшению обучения русских офицеров японскому языку возымели действие. Весной 1909 г. им было получено предписание Главного управления Генштаба о проведении испытаний (экзаменов) в знании японского языка штабс-капитану 11-го Восточно-Сибирского стрелкового полка Осипову, окончившему Восточный институт (1908) и командированному в Японию для совершенствования в языке, причем испытания должны были проводиться дважды: по приезде и перед отъездом его в Россию. Здесь, однако, произошла неожиданная бюрократическая заминка, вызванная вовлечением в переговоры двух различных ведомств. Назначенная для проведения экзаменов комиссия при посольстве нуждалась в соответствующем указании из российского МИДа, ибо отсутствие такого указания делало невозможным проводить в посольстве аттестацию армейского офицера. Это, в частности, стало причиной отсрочки в проведении испытания капитану Генштаба Кривенко, командированному в Японию годом раньше. Тем не менее, в августе 1909 г. Осипов сдал свой первый экзамен, и Акт экзаменационной комиссии был отправлен в Петербург149.

Большой интерес у военного агента вызывала система обучения и подготовки японских офицеров по иностранным языкам, а также обучение их шпионской деятельности. Так, ему удалось добыть (возможно, при помощи все того же Танака) «Программы» для испытания японских офицеров, желающих быть командированными заграницу для практического изучения языка (русского, английского, французского, китайского, немецкого), которые он немедленно перевел и отправил в Петербург. А узнав, что в Шанхае существует японская школа для китайцев, где последних обучают шпионажу, он шлет письмо тамошнему военному агенту Р.Ф.Вальтеру с просьбой добыть учебники, которые там используются150.

Одной из функций военного агента было поддерживать наблюдение за деятельностью русских в Японии, с позиции предотвращения возможного нанесения ими (вольно или невольно) ущерба российским интересам. Приезжающих в Японию в те годы было не слишком много; большей частью это были журналисты периодических изданий, либо стажеры японского языка из различных ведомств. Что касается русских журналистов и публикуемых ими материалов, военного агента интересовало лишь то, что имело отношение к Японии, и здесь его мнение было зачастую весьма отрицательным. Так, по поводу газеты «Разведка», высылаемой ему Штабом пограничной стражи, он писал начальнику штаба войск Дальнего Востока генералу Орановскому, что не будучи вправе судить о качестве публикаций по Китаю и Монголии, относительно сведений о Японии в этом издании считает, что «лучше бы их не помещать вовсе», ибо «если смотреть на него серьезно, то нельзя помещать плохих переводов из иностранных газет или сведений от проезжего француза (так в тексте. – П.П.) о состоянии финансов Японии»151. В то же время какие-либо сведения о действиях японцев в Маньчжурии публиковались крайне редко, а именно они интересовали его в первую очередь.

Гораздо больше опасений вызывали у Самойлова антияпонские публикации в ряде русских газет, участившиеся в начале 1908 г. В рапорте от 26 февраля 1906 г. он специально обращает внимание руководства на неблагоприятную реакцию японских военных кругов на ряд статей в популярной газете «Новое время» от 25 января 1908 г. (им цитируются статьи «Письма из Японии» и «В бывшем Порт-Артуре»), направленных против Японии и представлявших собой почти «сплошной вымысел». По его словам, военный министр генерал М.Тераучи, в свое время немало способствовавший прекращению печатания подобных статей в японских газетах, передал через своих приближенных, что он «был бы весьма рад, если бы и наши газеты воздерживались от помещения враждебных статей, а тем более основанных на вымышленных сведениях». По мнению Самойлова, автор статей в Японии «или вовсе не был, или же провел один-два дня». То же самое касалось и публикации о Порт-Артуре. В целом же статьи, по мнению агента, представляли собой «грубый вымысел несведущего человека»152.

Порой военному агенту приходилось сталкиваться со стремлением к журналистской работе среди его собственных подчиненных. Его отношение к подобным занятиям было сугубо отрицательным, и выразилось, в частности, в специальном рапорте от 15(2) мая 1906 г., где он подчеркивал, что хотя помощники военного агента и «могут найти свободное время для сотрудничества в печати, но это будет только в ущерб делу и не представляется удобным во многих отношениях»153. Действительность вскоре подтвердила правоту этих слов.

Одним из способов борьбы с некачественной публицистикой было привлечение к работе настоящих специалистов по истории и культуре Востока. В частности, представителям российских журналов, пишущих о Японии, Самойлов предлагал кандидатуру Д.М.Позднеева – выдающегося японоведа, автора книг и учебников по преподаванию японского языка, бывшего ректора Восточного института во Владивостоке – в качестве компетентного автора для заказывания ему статей на интересующие их темы.

Периодически военный агент устраивал поездки с целью проверки состояния могил русских воинов, как умерших в плену, так и захоронений моряков Тихоокеанского флота. То, что эти могилы находились в разных местах, давало дополнительную возможность сбора интересующих сведений относительно японской армии. Параллельно он стремился привлечь к разведывательной работе тех немногих русских, кто постоянно или подолгу проживал в Японии, особенно из числа знатоков японского языка и обычаев. Среди них необходимо отметить и Д.М. Позднеева. Со своей стороны Д.М.Позднеев не отказывался от сотрудничества (хотя и предупреждал, что секретные сведения сообщать не может) и выдвигал в качестве своих условий сохранение ему жалованья на уровне оклада в Восточном институте (7 тыс. руб.), а также оплату квартирных (900 руб. в год) и транспортные расходы, с внесением денег без указания источника (во избежание подозрений) в Русско-Китайский банк в Петербурге154.

Среди задач, стоящих перед военным агентом, было и наблюдение за японцами, отправляющимися в Россию, с тем чтобы выявлять среди них потенциальных шпионов. Последних было немало и в самом Владивостоке. Так, в письме на имя А.П.Будберга Самойлов отмечал как известный факт, что во Владивостоке проживало немалое число японцев, посланных на разведку, в частности, некие два капитана, живущие там под чужими именами, о которых он специально сообщил военному губернатору. При этом он советовал не торопиться с арестом указанных лиц, ибо «на их место пришлют других, да и кроме них, наверное, останется еще много неуличенных». Вместо этого он предлагал установить за шпионами слежку, с тем чтобы «открыть всю систему их шпионства и тогда принять надлежащие меры».

Постепенно удалось выяснить, что в Приамурском военном округе действует целая сеть японских шпионов, особенно много их было во Владивостоке, Николаевске и Благовещенске (в последнем пункте они действовали под видом прачек). Сообщив начальнику штаба округа имена японцев, относительно шпионской деятельности которых сомнений почти не было (бывший фотограф из Иркутска Сираиси (Хираиси?); некто Куба, приказчик магазина Кунст-Альберс, и др.), военный агент просил установить за ними надзор, дабы открыть нити шпионской организации, при этом избегая прямых арестов, а для дальнейшего выявления потенциальных шпионов использовать следующий метод: к подозреваемому лицу подсылался агент с ложными, но правдоподобно сфабрикованными сведениями, и предлагал купить их у него. Если в разговоре обнаруживался интерес к сделке, за человеком устанавливалась слежка, вся его корреспонденция отныне прочитывалась и т.д. Обещая со своей стороны максимум содействия из Японии, Самойлов просил руководство округа также снабжать его важными сведениями как для перепроверки получаемых данных, так и для выявления благонадежности его личных информаторов155.

К военному агенту регулярно обращались представители военного министерства Японии за помощью в организации поездок в Россию офицеров японского Генштаба, направляемых с целью изучения русского языка. Он исправно откликался на эти запросы и слал депеши в соответствующий военный округ, добавляя от себя указание организовать за этими офицерами «негласный надзор»156.

Однако было очевидно, что хотя согласно правилам ни один японский офицер не должен был направляться в Россию без предварительного представления русскому военному агенту, были среди них и такие офицеры, о командировке которых ему не сообщалось, как не было объявлено о них в официальных приказах. Однажды произошел случай исключительный: на одном из официальных приемов начальник отдела военного министерства Японии сказал Самойлову, что им получен от японского консула во Владивостоке список японцев, подозреваемых русскими в шпионстве, и при этом добавил, что «проверка не выявила между ними ни одного офицера». На это Самойлов ему заметил, что «ошибки везде возможны», но ему показался весьма странным сам факт того, что подобный список – если он действительно существовал – каким-то образом оказался известен японскому консулу. В рапорте от 13 декабря 1909 г. на имя военного губернатора Приморья генерала В.Е.Флуга он просил обратить на этот случай особое внимание. Единственным способом избежать ошибок на будущее могло бы стать внедрение среди японцев во Владивостоке российского агента (также японца), владеющего письменным и устным русским языком и при этом настолько скомпрометировавшего себя на прежней службе в интересах России, что в Японии его пребывание было бы затруднительно. Очевидно, ко времени подачи рапорта он уже имел на примете конкретное лицо, так как просил генерала Флуга «сообщить размер содержания (предполагаемого агента. – П.П.) и другие условия, дабы можно было начать переговоры»157.

Труднее было организовать контроль за перемещениями и деятельностью тех японцев, кто собирался предпринять большое путешествие по России, не задерживаясь подолгу на одном месте. Так, сохранился рапорт Самойлова в Генеральный штаб относительно двух японцев, капитана Хираяма и доктора Нагасэ, выезжающих «будто бы с научной и исторической (?) целью» 10 сентября 1906 г. из порта Цуруга во Владивосток, оттуда через Харбин в Санкт-Петербург, потом через Оренбург в Ташкент, и затем едущих обратно через Каспийское море в Одессу и Константинополь. Письмо с просьбой об оказании содействия было подписано помощником начальника Главного штаба генералом Фукусима158. Хотя было очевидно, что данная поездка менее всего преследует научные цели, однако Самойлов известил о ней руководство в Харбине и Владивостоке, исходя из простого соображения, что «если им воспретить ехать, то они пройдут другим путем или тайно, но цели своей добьются». Более того, наряду с опасностью роста численности нелегальных визитеров, введение ограничений и каких-либо препятствий в перемещении «невыгодно отразится и на наших рекогносцерах (офицерах-разведчиках. – П.П.), которые… в будущем будут посылаться также под предлогом научных изысканий в Корею и Маньчжурию, может быть, и в Японию». Единственно возможным было установить за японцами наблюдение на всем их пути, следить за их корреспонденцией, а по окончании «научной работы» отобрать (либо тайно изъять) бумаги и узнать таким образом, зачем они действительно ездили. Именно так, по его словам, поступают сами японцы с подозрительными лицами, оправдываясь в случае неудачи воровством или пропажей вещей путешественника. По мнению военного агента, особенный интерес представляли книги и бумаги путешественников, ибо «японцы имеют обыкновение шифровать печатный текст какой-либо книжки, куда и заносят свои заметки». Самойлов подчеркивал, что «при искусном надзоре таким образом можно будет открыть многое»159.

Подобная вынужденная терпимость зачастую проявлялась и по отношению к путешествующим иностранцам. Так, сообщая в Штаб войск Дальнего Востока о предстоящей поездке в Харбин и Южную Маньчжурию английского писателя Ленокса Симпсона, со слов посланника Ю.П.Бахметьева Самойлов указывал, что этот писатель был в прошлом известен своим русофобским духом, но, по его собственным словам, затем «переменил мнение в нашу пользу». Сомневаясь в степени искренности этих слов, тем не менее и посланник, и военный агент полагали, что чинить писателю препятствия – значит лишь усугубить ситуацию, а «известным любезным обращением» можно попытаться реально извлечь от его поездки хоть какую-то пользу160.

Когда весной 1906 г. Японская комиссия по разграничению Сахалина готовилась к отправке в Александровск, Самойлов направил об этом специальное донесение, отмечая важность установления с самого начала хороших отношений с председателем комиссии, артиллерийским полковником Осима, от чего, по его мнению, во многом зависел будущий успех всего дела. Самойлов и Осима были старые знакомые, и японец даже просил его об оказании содействия в работе, ссылаясь на отсутствие у японской стороны хороших и точных карт острова161.

Первоначально штат военного агента состоял всего из двух человек: его самого и помощника военного агента, при этом выбор кандидатуры на должность помощника столкнулся с неожиданным противодействием японской стороны. Попытки Самойлова назначить на эту должность хорошо известного ему штабс-капитана Бирюкова, с тем, чтобы использовать его затем для разведывательной деятельности в Корее, занятой японскими войсками, не увенчались успехом – японцы не дали разрешение Бирюкову на въезд в страну, и некоторое время военный агент вынужден был справляться со всеми делами в одиночку. Возможно, причиной послужило то, что Бирюков ранее жил в Корее, сначала в качестве учителя, затем – разведчика, и это стало известно японцам. Не желая со своей стороны терять ценного сотрудника, Самойлов пытался устроить направление Бирюкова в Шанхай, с тем чтобы выждать время и одновременно оттуда начать организацию сбора сведений в Корее и создание там шпионской сети, не дожидаясь японского разрешения на въезд его в Сеул162. В те годы японская администрация очень настороженно относилась к любому упоминанию о русских шпионах, что активно использовалось прессой, периодически публиковавшей материалы на эту тему. Со временем, однако, проблему удалось решить, и Бирюков отбыл в Корею, где проработал более десяти лет (1908–1921) на консульских должностях в Гензане (Вонсан) и Чондзине (Сейсин)163.

Постепенно ситуация с выбором помощников военного агента нормализовалась. В первые годы при В.К.Самойлове эту должность занимал подполковник Генштаба Б.А.Семенов, прибывший в Японию 3(16) июля 1907 г. (до этого Самойлов проработал больше года практически один) и прослуживший здесь пять лет. Позднее среди помощников военного агента встречаются имена подполковника Н.М.Мореля (1912–1914) и ряда других. Со временем штат сотрудников расширился – необходимость присутствовать на армейских маневрах, периодические поездки по стране требовали иметь в подчинении больше людей.

Функции российского военного агента в Японии постоянно менялись в соответствии с потребностями времени. Так, если поначалу одной из главных задач агента было представлять в адрес Генерального штаба Императорской армии регулярные подробные отчеты о состоянии собственно японских вооруженных сил – их численности, дислокации, проводимых учениях и маневрах, принимаемом новом вооружении, воинском бюджете – никто не знал тогда, окажется ли прочным Портсмутский мир, и действия военного агента были полностью сконцентрированы на разведке и контрразведке, то в дальнейшем постепенно в отчеты начинают включаться сведения общего характера, касающиеся внутриполитической обстановки в Японии, а также вопросы международного характера, в том числе относительно размещения японских военных заказов заграницей и вероятных сроков их выполнения. В то же время все чаще роль военного агента сводится к фактическому дублированию функций других дипломатов. Одной из главных причин такого поворота, по мнению автора, была ситуация, выраженная пословицей «Один в поле не воин»: продолжающаяся недооценка российским правительством дальневосточного направления, стремление экономить здесь буквально на всем не давали агенту вести полноценную разведывательную работу. Вместе с тем в 1910–1913 гг. многое в российско-японских отношениях стало меняться к лучшему. Были подписаны Соглашение по Маньчжурии (1910), а затем и Конвенция относительно разграничения сфер влияния в Маньчжурии и Монголии (1912); вчерашние противники все больше сближали свои позиции по внешнеполитическим проблемам, в особенности, относительно сохранения статус-кво на Дальнем Востоке, фактически поделив его между собой и тем самым превращаясь в союзников, что и было позднее юридически оформлено специальным договором спустя пять лет (1916). Соответственно изменилась и роль военного агента, превращая его в некое подобие военно-политического советника при посольстве. Этому способствовало и то, что В.К.Самойлов, прослужив в Японии более 11 лет при трех посланниках, был одним из наиболее опытных среди русских дипломатов на Дальнем Востоке. Начавшаяся в августе 1914 г. первая мировая война ознаменовала собой следующий этап деятельности военной агентуры в Японии. На этот раз Япония выступила официальным союзником России в войне со странами германского блока, и главной сферой оказания союзнической помощи стали японские поставки в Россию военного сняряжения, продовольствия, медикаментов и боеприпасов (по общему объему поставок в Россию за годы первой мировой войны Япония занимала четвертое место, после Англии, Франции и США)164. В этой ситуации на долю военного агента и его помощников, как и их морских коллег, выпало осуществлять главное посредничество при заключении торговых сделок от имени русского правительства с японскими компаниями, вести переговоры по отдельным контрактам, размещать в Японии русские военные заказы, а также осуществлять контроль за их выполнением, включая проверку на местах закупаемых товаров и организацию погрузки и отправки их в Россию.

Для выполнения этих функций в Японию прибыло много новых сотрудников: как правило, все они имели какие-то определенные задания, отвечали за одну-две задачи. Так, в документах из архива за 1915–1919 гг. персонально отмечены: начальник артиллерийской инспекции генерал Е.К.Гермониус; председатель комиссии по приемке закупок артиллерийского ведомства генерал-лейтенант Сомов; руководитель Казанского порохового завода генерал Садатовский; представители Ставки, генералы Смысловский и Петровский; председатель дальневосточной комиссии по закупке военного снаряжения генерал-лейтенант Рооп; старший уполномоченный по инспекции военных складов в Японии капитан (позднее – полковник) Ф.А.Поповский, помощник военного агента подполковник Костенко и ряд других лиц165. В те же годы среди помощников военного агента в документах упоминались Г.Розен (1916), капитан Шалфеев (1918–1921), В.Айваз-Оглы (1920–1921). Появление в посольстве и консульствах столь большого числа лиц, связанных с размещением и приемкой различных заказов российских военных ведомств, а также членов их семей, привело к увеличению русской колонии в Японии почти вдвое.

Все перечисленные выше функции сохранялись за военным агентом и его помощниками и в дальнейшем, после того как в феврале 1917 г. Николая II сменило Временное правительство; когда же спустя восемь месяцев и оно пало, то именно военный агент в Японии оставался, по сути, главным посредником для оказания материальной и военной помощи руководителям «белого движения» в Сибири, поддерживал правительство адмирала Колчака вплоть до его падения, позднее финансировал различные эмигрантские операции, оказывал помощь отдельным лицам, пока 3 мая 1924 г. последний военный агент генерал-майор М.П.Подтягин не покинул Японию и не уехал в Европу.

Правительственный кризис 1873 г.:
внутриполитические и внешнеполитические причины

М.К.Ковальчук

После реставрации Мэйдзи 1868 г. новому императорскому правительству предстояло решить немало задач как внешней, так и внутренней политики. Прежде всего, руководство страны направило свои силы на осуществление проекта по объединению японских земель и распространению власти императора и императорской администрации на всей территории государства. К 1871 г. благодаря поддержке четырёх княжеств – основных участников реставрации (Сацума, Тоса, Тёсю и Хидзэн) – было полностью ликвидировано княжеское землевладение. Управление бывшими княжествами, а ныне префектурами, перешло губернаторам из числа правительственных чиновников. Проведение данного проекта мирным путем стало возможным благодаря тому, что в результате национализации княжеских земель не были ущемлены экономические интересы их бывших владельцев. Им были назначены пенсии, размеры которых в большинстве случаев соответствовали сумме прежнего чистого дохода с поместий. Правительство также взяло на себя обязательства по погашению части долгов князей и выплате пенсий ранее зависимых от них самураям.

Успешное объединение страны под единым контролем императорского правительства имело огромное значение для дальнейшего поступательного развития государства. Вместе с тем принятые обязательства легли тяжким бременем на еще не окрепшие государственные финансы. Несомненно, руководство Японии понимало, что решение данного вопроса экономическими средствами может подорвать государственную экономику, и все же оно предпочло их военным, чтобы предотвратить возможность возникновения внутренних беспорядков, которые могли дать западным странам шанс воспользоваться ослабленным состоянием страны для проведения более активной экспансионистской политики.

Слабость внешнеполитических позиций Японии, связанной неравноправными договорами с рядом передовых в то время стран Запада, оказывала значительное влияние на формирование внешней и внутренней политики государства с первых дней реставрации. Неоднократно предпринимаемые с начала XIX в. попытки Соединенных Штатов Америки и европейских держав открыть Японию для внешних сношений и торговли путем дипломатического и военного давления стали основой для возникновения и роста в стране антииностранных движений.

Сразу же после 1868 г. императорское правительство объявило пересмотр неравноправных ансэйских договоров в качестве одного из основных и первостепенных пунктов своей политики. Как известно, заключенные договоры предоставляли американским и европейским торговцам значительные таможенные льготы, благодаря которым в страну хлынули дешевые иностранные товары, с которыми зарождающаяся японская промышленность еще не могла конкурировать ни по цене, ни по качеству. Однако наибольшую критику и возмущение вызывали пункты о праве экстерриториальности. Известный политический деятель Японии эпохи реставрации Томоми Ивакура писал в конце февраля 1869 г.: «Для нашей страны, управляемой по велению неба императором, унизителен тот факт, что иностранные солдаты безнаказанно разгуливают в наших портах, а иностранцы, нарушающие наши законы, не могут быть наказаны японскими властями»1.

Часть государственных деятелей первого правительства Мэйдзи (1868–1871 гг.), среди которого было немало учеников идеологов оппозиционного сёгунату самурайства в 1840–1860 гг. Сёдзан Сакума и Сёин Ёсида, была уверена, что Япония должна заявить о себе как о сильном, не уступающем развитому Западу государстве, чтобы убедить его правительства пересмотреть неравноправные договоры. Для решения этой проблемы японские политики в первые годы Мэйдзи предлагали средства, созвучные теориям своих учителей. В частности, ещё Сёин Ёсида в конце 50-х годов XIX в. утверждал, что государство может начать поступательное развитие только после утверждения своей независимости. Однако установление истинной независимости, по мнению Ёсида, означало не только отмену неравноправных договоров и укрепление собственной обороны, но и начало политики экспансии в отношении других стран. Именно в агрессивной зарубежной политике он видел залог процветания Японии. «Если страна не развивается, – писал Ёсида, – она, безусловно, приходит в упадок. Если мы хотим видеть нашу страну могущественной, то должны не только поддерживать то, что имеем, но и расширять (нашу территорию) настолько, насколько это возможно»2. В своих речах Ёсида часто вспоминал походы императрицы Дзингу и Хидэёси Тоётоми в Корею и сожалел об ушедших временах. Он призывал к захвату и присоединению к Японии тех территорий, которые, по его словам, исконно принадлежали ей: о-в Хоккайдо, о-ва Рюкю, затем Корея, Маньчжурия, Китай и даже Индия.

Судя по отдельным высказываниям членов японского правительства, воинственные планы Ёсида (который ни разу не выезжал за пределы своей родины и потому не понимал до конца, какой опасности может подвергнуть себя Япония, если благодаря агрессивной политике она вступит в конфликт с западными странами) нашли немало приверженцев. Коин (Такаёси) Кидо бывший ученик Ёсида, участник реставрации, занявший после ее окончания одну из ведущих позиций в правящей элите, в 1868 г. официально выдвинул одной из основных целей японской внешней политики лозунг «сэйканрон» – «покорение Кореи». В тот момент Кидо считал, что военный поход в Корею мог стать средством быстрого сплочения национальных сил государства, а также решения ряда внутренних проблем. В начале 1869 г. он записал в своем дневнике: «Если будет послана экспедиция против Кореи, мы сможем в одночасье избавиться от имеющих место реакционных выступлений… Закрепив наши позиции за границей, мы сможем продвинуть развитие различного рода полезных ремесел и производств и избавиться от привычки шпионить друг за другом, критиковать и упрекать друг друга гораздо больше, чем задумываться над своими собственными поступками»3. Свои взгляды касательно немедленной японской экспансии за рубеж Кидо изменил только в 1872 г., побывав в Европе и Америке в составе дипломатической миссии Ивакура Томоми.

Другой известный политик эпохи Мэйдзи Тосимити Окубо в сентябре 1869 г. активно настаивал на войне с Россией из-за разногласий по сахалинскому вопросу. Доводы Окубо в пользу его военного решения, были схожи с доводами Кидо по корейскому вопросу. Он также видел в заморской экспедиции средство духовного сплочения нации. «Сейчас на карту поставлен не только территориальный вопрос, – писал Окубо, – но и духовное состояние нашего народа. Война с Россией даст нам возможность поверить в свои силы и укрепит престиж императорской власти. На сегодняшний день первостепенной задачей является установление основ стабильности и единства империи: это заставило бы западные страны с большим уважением относиться к Японии…»4 Иными словами, в проведении агрессивной политики новое руководство Японии видело возможность восстановления государственного престижа и создания крепкого централизованного государства.

По мнению японского ученого Умэгаки Митио, занимающегося исследованием внутренней и внешней политики постреставрационного периода, идея сплочения нации за счет внешней агрессии снискала популярность среди членов японского руководства еще и потому, что усилия центрального правительства по проведению внутренних реформ не нашли поддержки во многих слоях общества. Крестьянские бунты, начало формирования антиправительственной самурайской оппозиции, недовольной слишком быстрыми темпами модернизации, в которой они видели основную причину собственных бед (сокращения самурайских пенсий, постепенной утраты статуса привилегированного сословия, введения высокого поземельного налога и т. п.) говорили о том, что все изменения, нововведения и другие акции, сопровождающие этот процесс удовлетворяют далеко не все слои населения. Даже некоторые лидеры реставрации, не вошедшие в состав первого правительства Мэйдзи, стали приходить к убеждению, что Япония сделала ошибку, взяв за основу для подражания модель развития передовых западных стран. Они воспринимали процессы антифеодализации и вестернизации, а также усилия центральной администрации по укреплению экономической базы государства не иначе как своевольные действия небольшой группы людей в императорском правительстве, осуществляющей политику исключительно в своих собственных интересах, но прикрывающейся при этом именем императора5.

Характерным в этом плане является заявление восставшей придворной группировки под предводительством Митиакира Отаги (конец 1870 г.). В антиправительственном выступлении, кроме таких, как Отаги, придворных, участвовали самураи с Кюсю, Сикоку и ряда регионов западного побережья Японии. «Мы считали, – писали они, – что после еставрации политическая власть перейдет в руки императора, на деле же мы видим, что она оказалась в руках чиновников, которые управляют страной самостоятельно и обособленно от императора и его окружения… Новое правительство представляет не что иное, как сборище тиранов, свидетельством тому могут служить крестьянские бунты, возникающие то здесь, то там по всей Японии. Масса народа находится в критическом положении из-за высоких цен на рис и товары первой необходимости – цен, которые появились в стране благодаря открытию внешней торговли. Наша страна долгое время придерживалась политики изгнания варваров, теперь же мы видим, что нынешнее руководство все больше сближается с варварами… это беспокоит истинных патриотов нашей Родины»6.

Несмотря на явно традиционалистский тон манифеста, он в достаточно сжатой форме передавал политические настроения, доминирующие в рядах правительственной оппозиции. Мысль о том, что небольшая группа чиновников незаконно захватила власть в стране, звучала не только из уст придворной аристократии. Слова о необходимости реорганизации правительства прозвучали и в заявлении одного из основных лидеров реставрации 1868 г. Такамори Сайго, по мнению которого, оно проводило излишне активную политику модернизации (июнь 1870 г.) В своем меморандуме Сайго давал советы по организации центрального административного аппарата и государственного бюджета, настаивая на том, что Япония в первую очередь должна обратить внимание на развитие и совершенствование своего военного потенциала. Реформирование остальных сфер жизнедеятельности государства, по словам Сайго, стоило осуществлять только в случае появления излишков в государственной казне. «Япония должна быть готова к защите и нападению. Не стоит настаивать на скорейшем проведении модернизации нашей страны, сначала нужно сделать то, что позволяют наши ресурсы. Мы должны отказаться от паровых машин, железных дорог и т.п. и сконцентрировать все наше внимание на улучшении военной системы. Давайте не будем пытаться сделать сто дел сразу, давайте запасемся терпением и пойдем к нашей цели постепенно»7.

Долгое время высказывания Сайго в пользу первоочередности решения задач, связанных с повышением боеспособности государства, рассматривались в отечественной историографии как попытки самурайского сословия сохранить свой привилегированный статус и положение за счет проведения активной политики за рубежом. С этой же точки зрения было принято рассматривать и правительственные дебаты 1873 г. о начале военных действий против Кореи, приведшие к расколу правящей коалиции.

Между тем современные исследования японских и западных ученых показывают, что вопрос об отправке в Корею военной экспедиции был не основной причиной кризиса, а скорее последним звеном в долгой цепи противоречий внутри правительственной коалиции.

Известно, что после успешного завершения в 1871 г. реформ по объединению земель и установлению системы единого императорского правления на всей территории Японии была проведена реорганизация центрального органа правительства Государственного совета (Дадзёкан). Он был разделен на три ведомства: центральную палату (сэйин), правую (уин) и левую (саин), которой отводилась роль представительного органа. Были введены должности советников (санги), их заняли Коин Кидо (Тёсю), Такамори Сайго (Сацума), Тайсукэ Итагаки (Тоса), Сигэнобу Окума (Сага – новое название бывшего княжества Хидзэн) и несколько других лидеров реставрации. Верховная власть сосредоточилась в центральной палате, состоящей из советников санги во главе с Санэтоми Сандзё, и в правой палате, которую возглавил Томоми Ивакура. Первая принимала решения, а вторая следила за их исполнением, контролируя работу подчиненных ей министерств и департаментов.

Основной задачей правительственной реорганизации 1871 г. было установление союза и согласия между придворной аристократией и упоминавшимися четырьмя княжествами. Этот принцип стал основополагающим при распределении постов министров и начальников правительственных департаментов. Тосимити Окубо (Сацума) возглавил министерство финансов, в котором Каору Иноуэ (Тёсю) занял пост заместителя. Во главе департамента иностранных дел встал Томоми Ивакура (представитель придворной аристократии), его заместителем был назначен Мунэтори Тэрадзима (Сацума). Министерство образования возглавили два представителя провинции Сага – Такато Оки (министр) и Симпэй Это (заместитель). Министерство юстиции, военное министерство и министерство строительства управлялись чиновниками в должности заместителей министров (должности министров в этих департаментах не были предусмотрены) Такаюки Масаки (Тоса), Аритомо Ямагата (Тёсю) и Сёдзиро Гото (Тоса). Перечисленные государственные деятели играли ключевые роли в японской политике вплоть до правительственного кризиса 1873 г. Пропорциональное распределение наиболее значимых постов и должностей между участниками реставрации, по замыслу автора проекта реорганизации правительства Коин Кидо, должно было стать залогом дальнейшего успешного проведения программы реформ и одновременно снизить внутриполитическую напряженность и критику в адрес центрального правительства8.

К сожалению, одного пропорционального распределения руководящих постов оказалось недостаточно для создания прочной правительственной коалиции. Различия во взглядах на пути и методы превращения Японии в современное, развитое государство, борьба за личное первенство и расположение императора и другие факторы лишили японское руководство, находившееся у власти с 1871 по 1873 г., возможности проводить единую, согласованную политику, направленную на поступательное развитие японского государства и общества.

По мнению уже упоминавшегося Умэгаки Митио и американского историка Питера Дуса, основа для раскола, происшедшего в правительстве в 1873 г., была заложена еще в 1871 г. после отъезда значительной части его членов в Америку и Европу в составе дипломатической миссии Томоми Ивакура. Целью миссии было проведение переговоров с руководством западных стран по вопросу пересмотра неравноправных договоров. В ее состав, помимо таких крупных политических деятелей, как Томоми Ивакура, Коин Кидо, Тосимити Окубо и Хиробуми Ито, вошли еще более сорока представителей различных министерств и ведомств. Было решено, что в связи с отсутствием такого числа чиновников центрального административного аппарата, оставшаяся в Токио часть правительства не будет проводить крупномасштабные реформы и принимать серьезные решения, требующие одобрения всех членов японского руководства9. Обещание не проводить коренных преобразований, данное «токийской администрацией»10, должно было предотвратить возникновение споров и способствовать сохранению единства правящей коалиции.

Далеко не все члены «токийской администрации» были удовлетворены подобным решением. Тайсукэ Итагаки на одном из заседаний центральной палаты открыто заявил о том, что, даже находясь вдалеке от Японии, «участники миссии механически контролируют»11 их действия. Обязательство не принимать решений без предварительного обсуждения с членами правительства, находящимися за границей, фактически лишало «токийскую администрацию» возможности эффективно и своевременно управлять государственными делами.

Еще одной проблемой стало достаточно формальное распределение постов и должностей, которое не способствовало созданию необходимой гармонии и единства внутри основного административного органа страны. Сигэнобу Окума (член центральной палаты, один из наиболее влиятельных государственных деятелей, оставшихся в Токио) достаточно быстро осознал наличие противоречий между формальными обязанностями высокопоставленных государственных чиновников и тем, что последние делали на практике. Вспоминая о работе «токийской администрации», Окума писал: «Сандзё, Сайго, Итагаки и я были теми людьми, в задачи которых входила организация работы всего правительства. При этом нужно иметь в виду, что Санэтоми Сандзё находился в правительстве исключительно благодаря своему имени и положению в обществе. На практике его участие в управлении страной носило скорее номинальный, чем практический характер. Сайго и Итагаки завоевали известность и политическое влияние во время реставрации. Однако после ее окончания они долгое время провели в изоляции в своих провинциях, не принимая практически никакого участия в политической жизни страны. Интерес к управлению государственными делами они стали проявлять только после окончания реформы по упразднению княжеского землевладения. Таким образом, срок их участия в большой политике был крайне незначительным – три-четыре месяца. Они едва разбирались со своими собственными обязанностями, не говоря уже о делах министерств и неразберихе, царящей внутри отдельных департаментов»12.

Судя по оценке, которую Сигэнобу Окума дает заседаниям кабинета, Такамори Сайго и Тайсукэ Итагаки достаточно халатно относились к своей работе. Как только наступало время перерыва, оба тут же спешно покидали зал заседаний, чтобы предаться разговорам о сражениях, сумо или охоте. Во второй половине дня их можно было вновь увидеть в зале заседаний лишь в тех редких случаях, когда за ними специально посылали. По утверждению Окума, управлением делами правительства и государства в «токийской администрации» занимались не те люди, которые должны были это делать согласно своим должностям и постам, а чиновники более низкого ранга, которые на практике часто оказывались гораздо компетентнее своих начальников13.

Несмотря на характеристику участия Такамори Сайго в работе правительства, данную Сигэнобу Окума, ряд японских историков считает, что не следует принижать его роль в политике 1871–1873 гг. Возможно, он не проявлял активного интереса и инициативы при обсуждении текущих вопросов, однако его репутация, выдающиеся военные достижения и даже молчаливость, которая только придавала больше значимости его словам, позволили Сайго стать объединяющим элементом достаточно разрозненного состава японского руководства в отсутствие его основных лидеров. Тот факт, что Сайго не проявлял интереса к заседаниям центральной палаты, говорил о том, что он – воин по духу и воспитанию – не очень уютно и уверенно чувствовал себя в словесных баталиях.

Взгляды Такамори Сайго на работу правительства в теории и на практике способствовали его изоляции от остальных членов японского руководства, поскольку они основывались скорее на моральных, нежели на практических принципах коллективных действий. Подтверждением тому могут служить высказывания самого Сайго, записанные одним из его почитателей: «Если нашему народу было нанесено оскорбление (имелся ввиду отказ Кореи вступать в дипломатические отношения с Японией. – М.К.), то восстановление справедливости должно стать для нас делом чести, даже если для этого нам придется подвергнуть опасности жизни наших граждан. Однако наши мужи (члены правительства. – М.К.), которые проявляют недюжинную активность при обсуждении финансовых вопросов, не в состоянии принять решение, требующее кровопролития. Забывая о битвах, они подрывают свою репутацию. Это уже не настоящее правительство, а простая контора»14. Хотя Сайго возмущался, как ему казалось, бездеятельностью центрального руководства, именно в период с 1871 по 1873 г. был разработан и осуществлен ряд реформ, способствовавших дальнейшей модернизации государства.

Нужно отметить, что, несмотря на обещание, данное членам миссии Ивакура, в их отсутствие «токийская администрация» не раз предпринимала попытки по проведению внутриполитических преобразований. К их скорейшему осуществлению подталкивало состояние финансовой системы страны. Государственная казна планомерно опустошалась благодаря активной торговой деятельности иностранных купцов, пользующихся таможенными льготами, а также необходимости выплачивать ежегодные пенсии бывшим княжеским самураям. Помимо финансовых проблем перед правительством стояла задача организации и установления централизованного контроля над вооруженными силами Японии, мобилизованными весной 1871 г. «Токийская администрация» вполне обоснованно считала, что реформы по изменению сложившейся ситуации имеют жизненно важное значение для судьбы страны, поэтому их нельзя откладывать до возвращения миссии Ивакура.

Составление плана необходимых преобразований проходило при внешнем сохранении союза четырех княжеств. Поземельной налоговой реформой и программой постепенной ликвидации самурайских пенсий занимались Каору Иноуэ (Тёсю) и Киёнари Ёсида (Сацума). На представителя клана Тёсю Аритомо Ямагата и двух представителей Сацума Дзунги Кивамура и Цугимити Сайго (младшего брата Такамори Сайго) была возложена миссия по организации современной армии. Такато Оки (Сага) была поручена разработка новой системы школьного обучения. Симпэй Это (Сага), ставший главой департамента юстиции, начал работу над проектом по введению независимой судебной власти на местах (в префектурах), где ранее судебная и административная власть была объединена в руках губернаторов.

К сожалению, далеко не все инициативы «токийской администрации» получили одобрение членов миссии. Особенной критике подвергся проект отмены самурайских пенсий. Несмотря на то что необходимость ее проведения была очевидной, поскольку после завершения в 1871 г. процесса национализации княжеских земель практически 50% государственного дохода стало уходить на выплату самурайских пенсий и оплату княжеских долгов, Ивакура и остальные негативно отнеслись к ее проведению. Программа предлагала меры по немедленному сокращению пенсий на 1/3 с последующим полным их упразднением в течение шести лет. «Я считаю ее слишком суровой»15, – заявил Томоми Ивакура представителю «токийской администрации» Киёнари Ёсида, который специально прибыл в Вашингтон для обсуждения плана реформы с членами миссии. «Они упрямо держатся за старые традиции; никто из них не желает поддержать нас»16, – доложил Ёсида в Токио. Интересно, что Такамори Сайго, которого принято считать основным защитником прав и интересов самураев, занял в этом вопросе позицию, абсолютно не соответствующую этой роли. В своем письме, отправленном еще до поездки Киёнари Ёсида в Вашингтон, сообщая о намерении токийского руководства провести соответствующую реформу, Сайго подчеркивал: «Мы не должны упускать возможности привести ее в исполнение…»17. Его решение выступить в поддержку реформы, наносящей ощутимый удар по позициям самурайства, было продиктовано не сменой приоритетов (Сайго по-прежнему оставался активным защитником бывшего военного дворянства), а пониманием того, что без ее осуществления правительство в ближайшее время будет вынуждено объявить себя банкротом.

Несомненно, вся сложность экономического положения Японии была ясна и членам миссии. Их сопротивление объяснялось не чрезмерной заботой о бывших самураях, а лишь опасениями, что осуществление столь радикального преобразования станет причиной серьезных внутренних беспорядков. Это могло помешать проведению переговоров со странами Запада о пересмотре неравноправных договоров. Не сумев добиться одобрения Ивакура и остальных, «токийская администрация» была вынуждена отказаться от первоначальной программы отмены самурайских пенсий. В ее защиту продолжали выступать только Каору Иноуэ, Киёнари Ёсида и еще несколько работников финансового департамента. Спор вокруг этой проблемы и его результат продемонстрировали неспособность оставшейся в Токио части правительства отстаивать свои взгляды.

Дальнейшие ее действия показали, что правительство в принципе не является организацией единомышленников, способной проводить наступательную политику. Его департаменты и министерства на деле оказались обособленными подразделениями, борющимися за продвижение исключительно своих проектов, даже если они затрагивали интересы других подразделений центральной администрации. Многие реформы так и не были проведены в жизнь не из-за критики со стороны членов миссии Ивакура, а благодаря отсутствию согласия внутри самой «токийской администрации».

Положение еще более усугубилось после того, как Хисамидзу Симадзу, бывший даймё княжества Сацума, известный своими консервативными взглядами и попытками повлиять на работу токийского руководства, призвал Такамори Сайго в конце 1872 г. временно вернуться в Сацума. Вопреки первоначальному плану отлучиться из Токио на короткий срок, Сайго пробыл там почти четыре месяца. В его отсутствие противоречия между членами правительства еще больше усилились. Исходя из сложившейся ситуации Санэтоми Сандзё с начала весны 1873 г. стал требовать скорейшего возвращения на родину двух ключевых лидеров японского руководства – Тосимити Окубо и Коин Кидо.

«Все департаменты стоят в непримиримой оппозиции друг к другу»18, – писал Сандзё в письме к Томоми Ивакура, объясняя последнему причину кадровых изменений, предпринятых им для сохранения союза четырех княжеств в центральной палате правительства. 19 апреля на должность советников центральной палаты были назначены Симпэй Это (Сага), Такато Оки (Сага) и Сёдзиро Гото (Тоса). Все трое были активными защитниками интересов самурайства, в связи с чем крайне негативно отнеслись к попыткам департамента финансов (которым в отсутствие Тосимити Окубо руководил Каору Иноуэ) осуществить программу по ликвидации самурайских пенсий. В результате 2 мая 1873 г., вскоре после включения Это, Оки и Гото в состав центральной палаты, последняя взяла под свой контроль практически все основные функции финансового департамента, такие, как бюджетные ассигнования, выпуск наличных денег, а также осуществление внутренних и внешних займов. Это решение положило конец союзу четырех бывших княжеств. 7 мая Каору Иноуэ и второй ведущий чиновник министерства финансов Эйити Сибудзава – оба представители Тёсю – заявили о своем решении выйти из состава правительства. В результате их отставки княжество Сага впервые заняло доминирующее положение в центральной палате Государственного совета. Теперь соотношение четырех княжеств в составе правительства стало следующим: Сага (3). Сацума (1), Тоса (2) и Тёсю (0). Таким образом, выполнить данное членам миссии Ивакура обещание о сохранении союза и баланса сил между лидерами четырех княжеств – основных участников реставрации «токийской администрации» – не удалось19.

Рост недовольства в японском обществе результатами реставрации и проводимых реформ, сохраняющиеся антииностранные настроения и обострение противоречий внутри правительственной коалиции стали причиной того, что руководство страны стало придавать все большее значение внешнеполитическому курсу государства, центральным пунктом которого стали японо-корейские отношения.

История знала немало примеров, когда неудачи во внутренней политике, трудности в экономике и социальная напряженность толкали правительства некоторых стран к опасным внешним авантюрам. Как известно, заканчивались они по-разному, победой или поражением, приобретением новых колоний или потерей старых, но в любом случае они не решали внутренних проблем. Не избежала подобной участи и Япония. Корее же исторически выпала судьба служить объектом японской экспансии. Еще Хидэёси Тоётоми в конце XVI в. избрал Корейский полуостров целью своих знаменитых походов на азиатский материк. Историки выдвигали и выдвигают самые различные версии причин корейских походов Хидэёси: честолюбивые замыслы, необходимость развития внешней торговли, стремление преодолеть экономические трудности, подавить сопротивление отдельных княжеств и недовольство народных масс и, наконец, желание создать великую империю.

XIX век принес новые заботы, и японская правящая элита вновь обратила свой взор на Корею. На этот раз с успешной экспансией на полуостров стали связывать судьбу модернизации страны. Несомненно, здесь сыграли свою роль географическая близость Японии и Кореи и своеобразная конфигурация Корейского полуострова, представлявшаяся японским политикам удобным плацдармом для нападения на их собственную страну, а в случае проведения удачной военной кампании – возможностью выйти на материк. Важным фактором в выборе корейского направления стали также культурная близость двух стран, традиционность их отношений, знания образа жизни и обычаев корейцев.

Правительство Мэйдзи стало предпринимать попытки наладить с Кореей дипломатические отношения с первых годов своего правления. В эпоху сёгуната Токугава связи между двумя странами поддерживались при посредничестве корейского дома Со, владения которого располагались на о-ве Цусима. До начала XIX в. корейский двор периодически посылал официальные делегации ко двору бакуфу. Как правило, они приурочивались к церемонии вступления во власть нового сёгуна. Кроме того, клан Со, закупавший в Корее большую часть необходимого продовольствия, отправлял на полуостров торговые делегации. Японским торговцам не разрешалось ездить в столицу Кореи Сеул. Их передвижение ограничивалось территорией небольшого поселения возле порта Пусан20.

После реставрации департамент иностранных дел Японии для «восстановления императорского престижа» предложил изменить принятый ранее дипломатический протокол. В конце 1868 г. один из вассалов дома Со был отправлен в Пусан для того, чтобы информировать корейский двор об учреждении нового императорского правительства, а также о том, что вскоре в Корею прибудет посол с письмом от Его Величества императора Японии с предложением установить между двумя странами дружеские и добрососедские отношения. Корейские власти посчитали неприемлемым тот факт, что обращение было снабжено печатью правительства Мэйдзи, а не одной из тех печатей, которые корейский двор уполномочил клан Со использовать для подписи государственных документов. Корея наотрез отказалась принять японских посланников, заявив, что она намерена по-прежнему сохранять изоляцию и верность китайскому сюзеренитету.

Вплоть до 1873 г. Япония не прекращала попытки восстановить отношения с Кореей в одностороннем порядке. К этому ее во многом подталкивали опасения, что безынициативностью японской дипломатии может воспользоваться одна из западных стран для установления своего господства на полуострове. В конце 1869 г. была организована так называемая «дипломатическая экспедиция» для выяснения положения дел в корейском государстве. Возглавил «экспедицию» один из работников департамента внешней политики – Хакубо (Мотоитиро) Сада. По возвращении в Японию весной 1870 г. Сада представил правительству длинный отчет о состоянии экономики и военного потенциала Кореи, ее торговых возможностях и отношениях с Китаем. Отчет также содержал план отправки на полуостров военной карательной экспедиции, дабы наказать Корею за ее строптивость и нежелание вступать в дипломатические отношения с японским государством. Он подразумевал проведение одноразовой операции и не предусматривал установления в ближайшем времени долгосрочного контроля на полуострове.

В отчете присутствовал необходимый набор аргументов, оправдывавших действия Японии. В частности, высказывались опасения о возможности начала активной политики в отношении Кореи со стороны западных стран. Сада подчеркивал, что вторую попытку открыть Корею для внешних сношений может предпринять Франция, уже пытавшаяся сделать это в 1866 г. Однако особую опасность, по мнению Сада, вызывала дальневосточная политика России и Америки. «Япония не должна позволить Западу пустить свои корни на полуострове, – писал Сада, – мы потеряем наши губы (имелась ввиду Корея. – М.К.), и настанет день, когда наши зубы застучат от холода… (Сада был одним из первых, кто напрямую связал независимость Кореи с независимостью самой Японии. – М.К.). Военная экспедиция принесет нам гораздо больше выгод, чем колонизация Хоккайдо… Корея для Японии – настоящий «золотой прииск», где зарыты огромные запасы риса и пшеницы. На полуострове мы бы получили рабочую силу, минеральные ресурсы и зерно, которые затем могли бы использовать на Хоккайдо»21.

Помимо экономических выгод, Сада, как и многие другие политические деятели той эпохи, озабоченные антиправительственными выступлениями, видел в экспансии на полуостров средство ослабления социальной напряженности. «Япония страдает от проблемы не недостатка, а переизбытка военных… – писал он. – Мы находимся в положении, когда недовольство в любой момент может перерасти в бунт. Если в сложный для Японии момент, когда существует реальная опасность начала гражданской войны, мы предпримем военную экспедицию и выплеснем недовольство самураев на Корею, то сможем сломить корейское сопротивление с первого удара, продемонстрировав всему миру величие императорской славы»22. Несмотря на то, что идея решения внутренних проблем за счет внешней экспансии имела немало приверженцев среди работников департамента иностранных дел Японии, план Сада так и не был представлен на рассмотрение центральной палаты правительства.

Пытаясь решить корейский вопрос дипломатическими средствами, японский департамент внешней политики в сентябре 1872 г. поручил одному из своих служащих Ёсимото Ханабуса установить контроль над японо-корейской торговлей, который ранее осуществлялся представителями клана Со. В конце 1872 г. на территории японского поселения вблизи г. Тоннае была организована первая дипломатическая миссия Японии. Ее организация не была санкционирована корейскими властями. После открытия миссии в Корею прибыло несколько представителей компании «Мицуи». В их задачу входило возрождение под видом торговцев с о-ва Цусима пришедшей в упадок японо-корейской торговли. Вызов прежним отношениям, брошенный японцами, поднял новую волну негодования со стороны корейских властей. В конце мая 1873 г. на здании японской дипломатической миссии появилось следующее обращение. «Японцы не стыдясь перенимают привычки и манеры иностранцев. Они изменяют не только свою внешность, но и свои традиции. Мы больше не должны считать их «японцами» и принимать на территории нашего государства. Мы должны запретить им приезжать к нам на пароходах, которые также являются разрушителями древних устоев и традиций... Осуждая поведение японских поданных, которое мы могли наблюдать в последнее время, мы по праву можем назвать Японию страной беззакония»23.

Донесение члена японской миссии в Корее Хироцу о препятствиях, чинимых корейскими властями в деле снабжения миссии продовольствием и предметами первой необходимости, а также о вмешательстве корейцев в дела японских торговцев, к которому прилагался текст названного выше обращения к корейскому населению, летом 1873 г. было представлено департаментом иностранных дел на обсуждение центральной палаты правительства. Разногласия по вопросам о выборе внешнеполитической стратегии в отношении Кореи и своевременности решения данной проблемы военными средствами, выявившиеся в ходе дискуссии между двумя частями японского руководства («токийской администрацией» и миссией Ивакура) стали причиной раскола правительственной коалиции и выхода из ее состава ряда высокопоставленных государственных деятелей во главе с Такамори Сайго.

До середины 1873 г. Сайго сохранял достаточно пассивную позицию в отношении проблем внутренней политики государства. В начале 1873 г. он даже выразил желание выйти из состава правительства. В своем разговоре с Тайсукэ Итагаки он прямо заявил: «Господин Итагаки, к моему мнению редко кто прислушивается. Я должен оставить свой пост, уехать на Хоккайдо, проведя остаток своей жизни, занимаясь фермерским хозяйством»24.

Его отношение к государственным делам и исполнению собственных обязанностей изменилось летом 1873 г., когда он занял активную позицию по так называемой корейской проблеме. Обсуждение вопроса об организации военной экспедиции на Корейский полуостров началось в тот момент, когда глава департамента иностранных дел Японии Танэтоми Соэдзима находился в Китае, где проводил переговоры по урегулированию другого внешнеполитического инцидента – убийства 54-х рыбаков с о-вов Рюкю аборигенами с китайского о-ва Тайвань. В отсутствие Соэдзима его заместитель Кагэмори Уэно представил корейскую проблему на заседании центральной палаты Государственного совета. Решив, что поведение корейцев наносит удар по «престижу императора» и «оскорбляет весь японский народ», Уэно предложил отправить в Корею военную экспедицию, как было сказано в его заявлении, «для защиты японских граждан в г. Тоннае»25 и проведения переговоров с корейским руководством.

Предложение Уэно рассматривалось в центральной палате 12 июня 1873 г. Обсуждался вопрос о возможности применения на полуострове военной силы не для захвата корейской территории, а для осуществления ограниченных дипломатических целей, а именно подписания договора между двумя странами. За военную экспедицию высказался член Государственного совета Тайсукэ Итагаки. Он настаивал на том, что правительство несет ответственность за жизнь и благосостояние своих граждан, находящихся в данный момент на территории Корейского полуострова. К мнению Итагаки присоединился и Такамори Сайго, который при этом подчеркнул что, для того чтобы не спровоцировать вмешательство западных стран, Япония должна найти более серьезную причину для отправки еe вооруженных сил на полуостров. «Военная экспедиция вызовет недоверие к нашей политике, – сказал он, – это даст возможность иностранным государствам ввести в Корею войска для защиты ее независимости от нашего посягательства»26. Сайго считал, что сначала японское правительство должно послать на полуостров своего полномочного посланника. В этом случае ситуация могла разрешиться либо мирным путем, т.е. переговорами, либо в случае гибели посланника у Японии появился бы действительно веский повод для введения войск на полуостров. Итагаки согласился с аргументами Сайго и отозвал свое первоначальное предложение. Вместе с Симпэй Это и Сёдзиро Гото он подержал план Сайго. На роль посланника Такамори Сайго выдвинул свою кандидатуру. «Пусть у меня нет дипломатических навыков и опыта Соэдзима, – заявил он, – но одну вещь я могу сделать хорошо, приготовиться к собственной смерти…»27 Возможно, Сайго, как истинный самурай, действительно был готов пожертвовать собой ради чести Японии и поднятия воинского духа в народе, а также для создания прецедента, позволяющего начать против Кореи военные действия. Вероятность подобного исхода событий не могла не насторожить более прагматичных членов правительства. Несмотря на то что 16 августа 1873 г. кандидатура Сайго на роль чрезвычайного посланника Японии в Корее получила одобрение центральной палаты, уже в октябре того же года это решение было отменено благодаря вмешательству Томоми Ивакура и остальных членов миссии.

Первым против отправки Сайго в Корею выступил Тосимити Окубо. Он вернулся в Японию в мае 1873 г. Окубо сохранял молчание при обсуждении кандидатуры Сайго и покинул столицу за день до одобрения ее в центральной палате. «Государственные дела не должны зависеть от подобных сиюминутных решений, приятно щекочущих нервы нашим политикам», – заявил он перед отъездом28.

Ещу больший удар по позициям Такамори Сайго нанесло возвращение 13 сентября того же года самого Томоми Ивакура. Он решил заменить Сайго, назвав другую кандидатуру на этот пост, чтобы ослабить его заинтересованность в получении санкции императора на отправку японского посланника в Корею. Опасаясь, что Ивакура добьется отмены принятой ранее резолюции, Сайго, написал 11 октября Санэтоми Сандзё: «Если мое назначение подвергнется каким-либо изменениям, это … обесценит в глазах нашего народа все решения императорского правительств»29.

Официально дискуссия по вопросу об отправке японского посланника возобновилась 14 октября 1873 г. На этот раз она проходила при участии Окубо и еще нескольких участников миссии, вновь приступивших к исполнению своих обязанностей в составе правительства. В этот день на заседании центральной палаты присутствовали Такамори Сайго, Тосимити Окубо, Коин Кидо, Томоми Ивакура, Санэтоми Сандзё, Сигэнобу Окума, Сёдзиро Гото, Симпэй Это, Такато Оки и Танэтоми Соэдзима.

Вопросы, вынесенные на обсуждение, касались целей и задач императорской миссии. Они были сформулированы Санэтоми Сандзё в его обращении к Ивакура от 4 октября.

«1. Является ли основной целью миссии восстановление чести и достоинства нашего народа путем возобновления традиционно добрососедских связей между Кореей и Японией, или же она – лишь циничное прикрытие нашего желания превратить Корею в зависимою страну?

2. Закладывает ли подобное решение корейской проблемы основу для будущих принципов ведения внешней политики нашего государства, или же это просто попытка решить проблемы, лежащие в сфере внутренней политики, за счет внешней?

3. Является ли задачей миссии предотвратить начало военных действий? Если же военных действий избежать не удастся, не окажемся ли мы втянутыми в войну?

4. Какие преимущества принесет Японии война с Кореей? Станет ли основной задачей военных действий приобретение новых территорий, или же мы начнем их, только исходя из желания наказать корейцев?»30.

Надо отдать должное мудрости и прагматизму Сандзё. Вопросы были сформулированы жестко, открыто и предельно конкретно. Из самого факта их постановки и содержания явствовало, что определенная часть правительства была способна трезво оценить ситуацию и не собиралась принимать участие в явных авантюрах.

В ходе дискуссии наметились разногласия по вопросу отправки Сайго в Корею в качестве полномочного посланника Японии: одна группа, в которую вошли Ивакура, Окубо, Окума и Оки, настаивала на отмене этого решения, тогда как остальные члены совета говорили, что необходимо поддержать ранее принятую резолюцию. Несмотря на возражения Томоми Ивакура и Тосимити Окубо, отменить решение, которое уже было официально одобрено центральной палатой, было сложно. Ивакура и остальным помогла внезапная болезнь Санэтоми Сандзё, в обязанности которого входило получение необходимой для проведения резолюции в жизнь санкции императора.

Томоми Ивакура воспользовался полученной отсрочкой и 23 октября направил на имя императора так называемую «петицию по корейскому вопросу». В ней он изложил свое видение проблемы. Не отрицая в принципе необходимости подобного посольства, Ивакура тем не менее настаивал, что его отправка в данный момент была бы несвоевременной и могла бы привести к непредсказуемым для Японии последствиям. «После серьезных раздумий я осмелюсь заявить, что со времени реставрации прошло всего пять лет, фундамент нации еще не прочен. Еще не организованы должным образом необходимые политические институты. Хотя сегодня нам удается поддерживать внутренний порядок, мы не можем с уверенностью сказать, какие проблемы могут возникнуть завтра. В данных условиях я считаю резолюцию о начале активной политики в отношении других стран преждевременной… Нельзя принимать подобные решения на основании поверхностного наблюдения, – писал Ивакура императору. – Сейчас у нас много проблем с Сахалином, с ними надо разобраться быстро, но тщательно. Прежде чем приступать к решению корейского вопроса, мы должны быть уверены, что Россия не воспользуется нашими действиями для начала собственной интервенции в Корею. Мы обязаны выяснить намерения других стран, подготовить должным образом флот, армию и финансы, детально разработать нашу внутреннюю политику на случай войны и только после этого посылать посольство. Если посольство будет послано поспешно, без проведения подготовительных мер, а потом возникнут осложнения, будет слишком поздно сожалеть о поспешности нашего решения. Вот почему я считаю, что будет неразумно отправлять посольство сейчас»31.

На следующий день после получения петиции Ивакура, 24 октября, император издал указ об отмене решения о назначении Такамори Сайго полномочным посланником в Корею. Сайго в знак протеста покинул правительство. Итагаки, Гото, Это и Соэдзима последовали за ним. Провал плана по отправке миссии в Корею был последним ударом для практически развалившейся «токийской администрации».

После октябрьских событий 1873 г. перед оставшейся частью правительства встала задача по восстановлению престижа и доверия к основному правительственному органу – центральной палате Государственного совета. С этой целью была проведена кадровая перестановка, в результате которой Тосимити Окубо стал главою организованного в 1873 г. департамента внутренних дел, сохранив при этом статус государственного советника. Помимо Окубо, посты государственных советников получили Хиробуми Ито и Сигэнобу Окума, которые возглавили соответственно департаменты строительства и финансов. Коин Кидо вскоре ушел из правительства в знак протеста против решения об отправке военной экспедиции на о-в Тайвань в мае 1874 г. Восхождение на политический Олимп Ито и Окума, по мнению известного американского историка Вильямса Бэйсли, стало свидетельством рождения «нового поколения правительственной бюрократии» – бюрократии, взгляды и идеи которой оказали основополагающее влияние на последующий ход развития внутренней и внешней политики японского государства32. Пришедшие к власти государственные деятели думали о будущем новой капиталистической Японии. Они вполне разделяли экспансионистские взгляды своих покинувших правительство коллег, но им уже был чужд самурайский романтизм феодальной эпохи.

Желание встать в один ряд с развитыми странами Запада с первых лет реставрации Мэйдзи вынуждало Японию проводить внутренние реформы. Однако курс правительства, направленный на модернизацию различных аспектов жизнедеятельности государства, в начале 70-х годов XIX в. не смог найти поддержки во многих слоях японского общества. В этих условиях часть правящей элиты пришла к выводу, что проведение активной внешней политики (в первую очередь в отношении Кореи) могло бы способствовать осуществлению сразу двух первостепенных задач: во-первых, стать средством идеологического сплочения японской нации, а во-вторых, доказательством политической зрелости государства, его прав на статус сильной и модернизированной державы.

Вместе с тем в первые годы после реставрации ни в финансовом, ни военном плане Япония объективно была не готова к началу экспансионистской политики. Это прекрасно понимали члены японского руководства побывавшие в странах Европы и Америке в составе дипломатической миссии Томоми Ивакура. Их выступление против отправки Такамори Сайго в качестве посланника на Корейский полуостров в октябре 1873 г. было вызвано не тем, что их взгляды на возможные пути внешнеполитического развития Японии принципиально отличались от мнения их политических оппонентов (и те и другие желали в видеть Японию сильной, не уступающей развитому Западу державой, проводящей по примеру большинства европейских стран активную экспансионистскую политику), а лишь опасениями, что несвоевременная акция в отношении Кореи может вызвать вмешательство западных стран, что в свою очередь могло привести к непредсказуемым для Японии последствиям.

Ивакура и его сторонники считали, что прежде чем начинать военную экспансию за рубеж Япония должна закончить модернизацию собственной страны, посвятив этой цели все финансовые и человеческие ресурсы. Другими словами, можно сказать, что в основе правительственного кризиса 1873 г. лежали не правительственные дебаты по вопросу об отправке на Корейский полуостров военной экспедиции, а различие во взглядах японских государственных деятелей на пути решения внутренних проблем, а также на пути превращения Японии в сильное и цивилизованное государство.

1 Советский Союз на международных конференциях периода Великой Отечественной войны. 1941-1945 гг., М., т. 6, 1980, с. 383.

2 Военно-исторический журнал, 1994, № 3, с. 6.

3 ЦАМО РФ, ф. 66, оп. 178499, д. 9, л. 24-33.

4 ЦАМО РФ, ф. 66, оп. 178499, д. 8, л. 379-380.

5 ЦАМО РФ, ф. 66, оп. 178499, д. 9, л. 61.

6 Военно-исторический журнал. 1994, № 3, с. 10.

7 МИД СССР. Переписка председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министром Великобритании во время Великой Отечественной войны, 1941–1945 гг. Т. 2 Переписка с Ф.Рузвельтом и Г.Трумэном август 1941  декабрь 1945 г., 2-е изд. М., 1989. с. 285.

8 Переписка председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министром Великобритании… с. 285.

9 Цит. по: Кузнецов С. Японцы в сибирском плену. Иркутск, 1997, с. 27.

10 Цит. по: Бюллетень Всеяпонской ассоциации бывших военнопленных. 1994, № 10 с. 18.

11 РГВА, ф. 1п., оп. 23, д. 1 л. 30–31.

12 Черчиль У. Вторая мировая война. Пер. с англ. Т. 1 – 3. М., т. 2, 1991, с. 604.

13 Вторая мировая война. Актуальные проблемы. М., 1995, с. 56, 64.

14 АВП РФ, ф. 6, д. 150, п. 15, л. 4–5.

15 Семиряга М.И. Как мы управляли Германией. М., 1995, с. 203.

16 Международная жизнь. 1996,.№ 4, с. 92.

17 Сайто Рокуро. Сибэриа-но банка (Песнь о Сибири на закате лет). Цуруока, 1995.

18 Мерецков К.А. На службе народу. М., 1983, с. 423.

19 РГВА, ф. 1п, оп. 4и, д. 18, л. 33; ЦДНИ, ф. 4916, оп. 1, д. 340, л. 29.

20 Военнопленные в СССР 1939–1956. Документы и материалы. М., 2000 , с. 673.

21 Там же, с. 1047.

22 Там же.

23 Военнопленные в СССР. 1939-1956. Документы и материалы, с. 35.

24 Кузнецов С.И. Японцы в сибирской плену. Иркутск, 1997, с. 47.

25 Военнопленные в СССР. Документы и материалы. 1939-1956., М., 2000, с. 36.

26 Там же, с. 36.

27 Новая и новейшая история. 1999, № 3.

28 АВП РФ, ф. 0129, оп. 29, п. 176, д. 80, л. 113.

29 Женевские конвенции от 12 августа 1949 г. и дополнительные протоколы к ним. М., 1994, с. 109.

30 Биографические сведения о Сиратори см.: Молодяков В.Э. От вражды к партнерству: Тосио Сиратори и внешняя политика Японии в отношении СССР, 1930–1941 годы. – Новый мир истории России. М., 2001, с. 521–522.

31 Меморандум военного министерства от 9 января 1939 г. – Гэндайси сирё (Материалы по новейшей истории). Токио, т. 10, 1964, с. 160 (далее ГС).

32 Меморандум И. фон Риббентропа о характере и перспективах германо-английских отношений см.: Documents on German Foreign Policy. 1918–1945. From the Archives of the German Foreign Office. Series D, 1937–1945. L., t. 1, 1949, р. 162–168 (далее: DGFP). Цит. по: Риббентроп И. фон. Между Лондоном и Москвой. Воспоминания и последние записи. М., 1996, с. 94.

33 Миякэ Масаки. Нити-доку-и сангоку домэй-но кэнкю (Исследование Тройственного пакта Японии, Германии и Италии). Токио, 1975, с. 173.

34 ГС, т. 9, с. 263–265.

35 ГС, т. 10, с. 172–173.

36 Там же, с. 166–171.

37 Об отношениях Осима и Того: Хамада Цунэдзиро. Тайсэн дзэнъя-но гайко хива. Токухаин-но сюки (Тайная история дипломатии кануна мировой войны. Записки специального корреспондента). Токио, 1953, с. 42–52.

38 ГС, т. 10, с. 179–180.

39 Известно, какую роль в дипломатии играют формулировки: Арита говорил об укреплении Антикоминтерновского пакта, точнее «соглашения» (кётэй), – таковым было его официальное название, – в то время как Риббентроп стремился к «союзу» (домэй). Сиратори поддерживал второй вариант, но в отчете для Арита предпочитал употреблять слово «кётэй», хотя вкладывал в него иной смысл, нежели министр. Сиратори – Арита № 2 от 8 января 1939 г. – ГС, т. 10, с. 203–204.

40 Ciano’s Hidden Diary, 1937–1938. L., 1952, p. 210.

41 Ciano G. Diario, 1939–1943. Milano, 1968, p. 14; DGFP. D, t. 4, p. 543–545 (№ 421); Toscano M. The Origins of the Pact of Steel. Baltimore, 1963, p. 102–104.

42 Ciano G. Diario, p. 16, 18.

43 Токио асахи симбун. 04–09.01.1939 (телеграммы из Рима и Сан-Ремо); Арисуэ Сэйдзо. Кайкороку. (Воспоминания). Токио, 1974, с. 470; IMTFE, p. 6072 (показания Осима на следствии).

44 Ciano G. Diario, p. 21. Сиратори указывал в аффидевите для Международного военного трибунала для Дальнего Востока (МВТДВ), что закавыченные слова об Англии принадлежат не ему, а Муссолини: International Military Tribunal for the Far East. The Tokyo War Crimes Trial. Transcript of the Proceedings. New York – London, t. 1–22 + Index and Guide. t. 1–4 1981–1987, р. 35036–35037 (далее: IMTFE с указанием страницы; стенограмма процесса имеет общую пагинацию).

45 Toscano M. The Origins of the Pact of Steel, p. 111–113.

46 Ciano G. Diario, p. 21–22.

47 ГС, т. 10, с. 210–211.

48 Сиратори – Арита № 3 от 10 января 1939 г.: IMTFE, p. 34918–34919; Сиратори – Арита (без номера) от 19 января 1939 г. – Там же, с. 34919–34921. Местонахождение оригиналов и другие публикации текстов неизвестны.

49 Сиратори – Арита № 4 от 12 января 1939 г. – ГС, т. 10, с. 205–207.

50 DGFP, t. 4, p. 697–698 (меморандум Э. фон Вайцзеккера, № 542 от 13 января 1939 г.).

51 Б.Аттолико – Г.Чиано от 25 января 1939 г. См. также: Сигэмицу Мамору. Сюки (Записи). Токио, 1986, с. 119–121, 123–125, 151–161, 211–213.

52 Амо Эйдзи. Никки. Сирёсю (Дневники. Материалы). Токио, т. 3, 1988, с. 602–604. Текст телеграммы неизвестен.

53 Год кризиса. Документы и материалы. М., т. 1, 1990, с. 186 (М.М.Литвинов – И.М.Майскому; № 111 от 15 января 1939 г.). В конце февраля, беседуя с новым послом Франции в СССР П.Наджиаром о перспективах военно-политического альянса Германии, Италии и Японии, Литвинов сообщил ему, что «первым эту идею подал Чиано в согласии с Сиратори, связанным с японскими экстремистами» – Documents Diplomatiques Francais. 1932–1939. 2 série (1936–1939). Paris, t. 14, 1978, p. 317 (П.Наджиар – Ж.Боннэ; № 186 от 23 февраля 1939 г.) – далее: DDF.

54 Foreign Relations of the United States. 1939. Diplomatic Papers. Wash., t. 3, 1952, p. 4 (У.Филлипс – К.Хэллу; 17 января 1939 г.) – далее: FRUS – 1939.

55 Год кризиса, т. 1, с. 196 (М.М.Литвинов – Б.Е.Штейну; № 121 от 27 января 1939 г.); с. 217 (Б.Е.Штейн – М.М.Литвинову; № 144 от 8 февраля 1939 г.).

56 Documents on British Foreign Policy. Third Series. L., t. 8, 1957, р. 442–444 (Р.Крейги – Э.Галифаксу; № 473 от 5 февраля 1939 г.). Ср.: «Антикоминтерновский пакт даже в нынешнем виде – реальная угроза для нас» – Там же, p. 407 (Э.Галифакс – Р.Крейги; № 433 от 18 января 1939 г.); р. 460–461 (Р.Крейги – Э.Галифаксу; № 491 от 18 февраля 1939 г.).

57 Ciano G. Diario, p. 40–41.

58 IMTFE, p. 35038 (аффидевит Сиратори).

59 Основными источниками информации о миссии Ито являются его показания на следствии МВТДВ: Кокусай кэнсацукёку (IPS) дзиммон тёсё (Собрание материалов Международной следственной комиссии). Токио, т. 10, 1993, с. 178–198 (цитата: с. 190–191) – далее: IPS; показания Осима на следствии и на процессе: IMTFE, p. 6072–6076, 34127–34129; аффидевит М.Нагаи, p. 34940–34945.

60 DGFP, t. 6, p. 337–339 (И. фон Риббентроп – Э. Отту; № 270 от 26 апреля 1939 г.). – Цит. по: Год кризиса, т. 1, с. 407 (№ 299).

61 Осима – Арита № 176 от 4 марта 1939 г. – ГС, т. 10, с. 220–221. Вместе с ней был передан краткий меморандум Сиратори аналогичного содержания (с. 221–222); Б.Аттолико – Г.Чиано от 2 марта 1939 г. – Toscano M. The Origins of the Pact of Steel, p. 154.

62 Того Сигэнори. Воспоминания японского дипломата. М., 1996, с. 197–198. На Токийском процессе Осима утверждал, что Того приехал в Берлин «по своей собственной инициативе» (IMTFE, p. 34124), но это явно не соответствует действительности.

63 Ито – Арита в составе Осима – Арита № 190 от 6 марта 1939 г. – ГС, т. 10, с. 223–224; Ciano G. Diario, p. 56–57.

64 Б.Аттолико – Г.Чиано от 6 марта 1939 г. – Toscano M. The Origins of the Pact of Steel, p. 157–159.

65 Ciano G. Diario, p. 58.

66 Ibid.

67 Сиратори – Арита в составе Осима – Арита № 192 от 7 марта 1939 г.; Сиратори – Арита № 50 от 9 марта 1939 г. – ГС, т.10, с. 225–226.

68 Харада Кумао. Сайондзи-ко то сэйкёку (Принц Сайондзи и политическая обстановка). Токио, т. 7, 1952, с. 315–316. Французский посол в Токио Ш.Арсен-Анри сообщал в МИД, что Сиратори и Осима, возглавляющие «экстремистскую партию», «похоже, находятся в тесном союзе с правительствами, при которых они аккредитованы», и отмечал, что правительство и влиятельные политические круги Японии не разделяют эту позицию: DDF, t. 14, р. 479–480 (Ш.Арсен-Анри – Ж.Боннэ; № 265 от 6 марта 1939 г.).

69 FRUS – 1939, t. 3, p. 16 (У.Филлипс – К.Хэллу; 3 и 10 марта 1939 г.); Ciano G. Diario, р. 60; DBFP, t. 8, p. 498 (Э.Галифакс – Р.Крейги; № 543 от 7 марта 1939 г.).

70 DBFP, t. 4, p. 184–186 (меморандум Ф.Н.Мэсон-Макфарлейна для Н. Гендерсона; № 181 от 6 марта 1939 г.). – Цит. по: Год кризиса, т. 1, с. 251 (№ 172). Составители обоих изданий не указали, что это – дезинформация.

71 Б.Аттолико – Г.Чиано от 9 марта 1939 г. – Toscano M. The Origins of the Pact of Steel, p. 164–165.

72 Сиратори – Арита №№ 59 и 60 от 16 марта 1939 г. – ГC, т. 10, с. 226, 228–229; Ciano G. Diario, р. 66; Toscano M. The Origins of the Pact of Steel, p. 172.

73 ГC, т. 10, с. 229– 233.

74 Харада К. Сайондзи-ко то сэйкёку, т. 7, с. 325–326 (запись от 11 апреля 1939 г.); текст меморандума там же.

75 ГС, т. 10, с. 237–239; Ciano G. Diario, p. 79; Сиратори – Арита № 79 от 31 марта 1939 г. – ГС, т. 10, с. 239–240; Toscano M. The Origins of the Pact of Steel, p. 208–210; Осима – Арита № 315, 318, 322 и 324 от 4, 5 и 6 апреля 1939 г. – ГC, т. 10, с. 243–247.

76 Б.Аттолико – Г.Чиано от 4 и 5 апреля 1939 г. – Toscano M. The Origins of the Pact of Steel, p. 213.

77 Сиратори – Арита № 86 и 87 от 6 апреля 1939 г. – ГC, т. 10, с. 247–248, 250. Телеграммы № 88–90, которые должны были содержать замечания и поправки по конкретным пунктам, очевидно, не сохранились. В дневнике Чиано эта встреча не отражена.

78 Сиратори – Арита № 84 от 3 апреля 1939 г. – ГС, т. 10, с. 242; Осима – Арита № 344 от 11 апреля 1939 г. – Там же, с. 252–253.

79 Арита Хатиро. Хито-но мэ-но тири-о миру: гайко мондай кайсороку (Видеть соринку в чужом глазу: воспоминания о внешнеполитических проблемах). Токио, 1948, с. 20; Харада К. Сайондзи-ко то сэйкёку, т. 7, с. 335–336 (запись от 18 апреля 1939 г.).

80 Арита Хатиро. Бака Хати то ва хито ю: гайкокан-но кайсо (Меня называют Хати-дурак: воспоминания дипломата). Токио, 1959, с. 99–100.

81 Осима – Арита № 369, 370, 371 от 21 апреля 1939 г. – ГС, т. 10, с. 257–259 (№ 370 и 371 подписаны Сиратори). Подробный рассказ: Арисуэ С. Кайкороку, с. 473–479; Номура Минору. Тайхэйё сэнсо то Нихон гумбу (Война на Тихом океане и военные круги Японии). Токио, 1983, с. 174–175 (устное свидетельство С. Арисуэ 1965 г.).

82 Craigie R.L. Behind the Japanese Mask. L., 1946, p. 71.

83 DGFP, t. 6, p. 317 (Э.Отт в МИД; № 254 от 24 апреля 1939 г.), с. 337–339 (И. фон Риббентроп – Э.Отту; № 270 от 26 апреля 1939 г.). Перевод второго документа: Год кризиса, т. 1, с. 405–407 (№ 299).

84 DGFP, t. 6, p. 334 (Э.Отт в МИД; № 266 от 26 апреля 1939 г.).

85 Арита – Осима (без номера) от 23 апреля 1939 г. – ГС, т. 10, с. 259–260. Получена в Берлине на следующий день, поэтому японский ответ иногда датируется 24, а не 23 апреля; Сиратори – Арита в составе Осима – Арита № 375 от 24 апреля 1939 г. – Там же, с. 260. Б.Аттолико – Г.Чиано от 25 апреля 1939 г. – Toscano M. The Origins of the Pact of Steel, p. 263–264.

86 Ciano G. Diario, p. 99–100; ГC, т. 10, с. 261; Сиратори – Арита № 117 от 29 апреля 1939 г. – Там же, с. 262; Ciano G. Diario, p. 101.

87 ГC, т. 10, p.262–264; DGFP, t. 6 (Э.Отт в МИД; № 326 от 4 мая 1939 г.); Ж.Аурити – Г.Чиано от 4 мая 1939 г. – Toscano M. The Origins of the Pact of Steel, p. 286–287.

88 Ciano G. Diario, p. 106; DGFP, t. 6, (Э. Отт в МИД; № 339 от 6 мая 1939 г.). Согласно позднейшим показаниям Отта, он имел в виду Сикао Мацусима (начальник Внешнеторгового бюро МИДf) или Сё Курихара (начальник Восточно-Азиатского бюро МИДа) – IMTFE, p. 34863.

89 Тайхэйё сэнсо-э-но мити: кайсэй гайко си (Дорога к войне на Тихом океане: история предвоенной внешней политики). Токио, т. 5, 1963, с. 121–123.

90 Осима – Арита № 395 от 3 мая 1939 г. – ГС, т. 10, с. 265–267; Арита – Осима № 262, 263 и 266 от 5 мая 1939 г. – Там же, с. 268–269, 270–281.

91 Осима – Арита № 403 от 4 мая 1939 г. – Там же, с. 267.

92 Ciano G. Diario, p. 108.

93 Сиратори – Арита № 125 и 126 от 9 и 10 мая 1939 г. – ГС, т. 10, с. 279–281.

94 Уходящий военный министр, начальник Генерального штаба, генеральный инспектор военного образования; по традиции, все решения должны были приниматься «тройкой» единогласно.

95 DGFP, t. 6, p. 494–496 (И. фон Риббентроп – Э.Отту; № 382, 383 от 15 мая 1939 г.). – Цит. по: Год кризиса, т. 1, с. 468–470 (№ 352).

96 DGFP, t. 6, р. 496–500 (Э. фон Вайцзеккер – Э.Отту; № 383 от 15 мая 1939 г.).

97 Сиратори – Арита № 130, 131, 134 и 135 от 13 и 16 мая 1939 г. – ГС, т. 10, с. 282–285, 295–296; Меморандум Чиано для Муссолини от 14 мая 1939 г.: Toscano M. The Origins of the Pact of Steel, p. 362; DGFP, t. 6 (Э. Отт в МИД; № от 20 мая 1939 г.) – Цит. по: Год кризиса, т. 1, с. 484–485 (№ 364).

98 Краткий протокол конференции и телеграмма Арита – Осима № 297 от 20 мая 1939 г. – ГC, т. 10, с. 299–302.

99 Сиратори – Арита № 139 от 20 мая 1939 г. – Там же, с. 302–304. Осима – Арита (без номера) от 22 мая 1939 г. – Там же, с. 311–315; с. 160.

100 Арита – Осима и Сиратори № 326 от 2 июня 1939 г. – Там же, с. 320– 321.

101 Текст Арита с исправлениями Хиранума. – Там же, с. 309–310.

102 Сиратори – Арита № 158 от 11 июня 1939 г. – Там же, с. 322; Ciano G. Diario, p. 129; DGFP, t. 6, p. 723 (Г.Г. Макензен в МИДе; № 524 от 14 июня 1939 г.). У Макензена сложилось впечатление, что Сиратори был недоволен полученными инструкциями.

103 Осима – Арита № 544 от 15 июня 1939 г. – ГС, т. 10, с. 322–326; DGFP, t. 6, p. 737–739 (И. фон Риббентроп – Э.Отту; № 538 от 17 июня 1939 г., параграфы 1–3). Ср.: там же, p. 734 (меморандум Э. фон Вайцзеккера о беседе с Б.Аттолико; № 535 от 16 июня 1939 г.). Аттолико передал Вайцзеккеру японские предложения со слов Сиратори, добавив, что в изложении Осима могли быть неясности.

104 Сиратори – Арита в составе Осима – Арита № 554 от 17 июня 1939 г. – ГС, т. 10, с. 326–327; I Documenti Diplomatici Italiani. Ottava serie. Roma, t. 12, 1952, p. 211– 215 (Б.Аттолико – Г.Чиано; № 254 от 16 июня 1939 г.) (далее: DDI); DGFP, t. 6, p. 739– 740 (№ 538).

105 Неопубликованное письмо Г.Г.Макензена Э.фон Вайцзеккеру из Рима от 26 июня 1939 г. – DGFP, t. 6, p. 740 (в примечании к № 538).

106 DBFP, t. 9, p. 313 (в составе: Р.Крейги – Э.Галифаксу; № 365 от 23 июля 1939 г.); Год кризиса, т. 2, с. 122 (№ 495).

107 Ciano G. Diario, p. 146.

108 Осима – Арита № 724 от 25 июля 1939 г.: Архив МИД Японии. Сангоку домэй косё сирё (Материалы переговоров о Тройственном пакте) – далее: СДКС. Не опубликовано. Сиратори – Арита № 224 от 4 августа 1939 г. – Там же.

109 DDI, Ottava Serie, t. 12, p. 575 (Б.Аттолико – Г.Чиано; № 766 от 4 августа 1939 г.).

110 Ibid., р. 582 (Ж.Аурити – Г.Чиано; № 778 от 5 августа 1939 г.); р. 576 (Б.Аттолико – Г.Чиано; № 769 от 4 августа 1939 г.); р. 587 (Б.Аттолико – Г.Чиано; № 787 от 5 августа 1939 г.).

111 Ibid., p. 604 (Б.Аттолико – Г.Чиано; № 805 от 8 августа 1939 г.). Текст ответа неизвестен, поэтому неясно, кого именно запрашивал Вайцзеккер (Отта в Токио, Осима в Берлине или обоих)

112 Ciano G. Diario, p. 156. Если разговор о заявлении и был, то в дневнике Чиано он не отмечен. Отчет Сиратори о встрече нам неизвестен.

113 Оригинальный текст неизвестен. Содержание восстанавливается по: DGFP, t. 7, p. 24–26 (Э.Отт – И. фон Риббентропу; № 25 от 11 августа 1939 г.); DDI, Ottava Serie, t.12, p. 620–622 (Ж.Аурити – Г.Чиано; № 835, 836, 837 от 11 августа 1939 г.).

114 Idid., р. 53 (Ж.Аурити – Г.Чиано; № 81 от 18 августа 1939 г.). Ср.: DGFP, t. 7, p. 119–120 (Э.Отт в МИД; № 110 от 18 августа 1939 г.). На Токийском процессе Итагаки категорически отрицал, что когда-либо посылал телеграммы Осима и Сиратори в обход Арита– IMTFE, p. 30493–30497.

115 Год кризиса, т. 2, с. 322 (Н.И.Генералов в НКИД; № 604 от 24 августа 1939 г.).

116 Цит. по первой публикации: Irving D. Goebbels. Mastermind of the Third Reich. L., 1996, p. 307.

117 Осима – Арита № 832 от 23 августа 1939 г. – Тайхэйё сэнсо-э-но мити, т. 5, с. 160; DGFP, t. 7, р. 191 (Э. фон Вайцзеккер – Э.Отту; № 183 от 22 августа 1939 г.).

118 Арита – Осима (без номера) от 25 августа 1939 г.: СДКС; DGFP, t. 7, p. 277-278 (Э.Отт в МИД; № 262 от 25 августа 1939 г.).

119 См.: Voennyi Agent (Japan), Box # 1-16 (М.Р.Podtiagin Сollection). Hoover Institution, Stanford University, USA ( далее – Военный Агент…).

120 Здесь необходимо пояснить, что термины «военный агент» и «морской агент» в дипломатическом словаре начала ХХ в. применялись главным образом со значением, тождественным современному термину «военный (морской) атташе». Придание термину «агент» оттенка «шпион», «разведчик» (как правило, состоящий на службе у военного атташе) распространилось позднее.

121 Характеристика, данная Русину И.Я.Коростовцом – см.: Страница из истории русской дипломатии. Русско-японские переговоры в Портсмуте в 1905 г., Дневник. И.Я.Коростовец, секретаря графа Витте, Пекин, 1923, с. 41. А.И.Русин во время русско-японской войны заведовал канцелярией по морским делам при Главнокомандующем. Будучи членом делегации в Портсмуте, он в силу своей компетентности имел «серьезное влияние на ход переговоров». Впоследствии он стал адмиралом, помощником морского министра иначальником Морского Штаба Верховного Главнокомандующего. Умер в Касабланке в 1956 г.

122 В.Петров. Русские военно-морские агенты в Японии (1858–1917). – «Знакомьтесь – Япония». 1998, № 19, с. 57–58.

123 Витте С.Ю. Избранные воспоминания (1849 – 1911). М., 1991, с. 465.

124Первым уполномоченным был генерал Ермолов, военный агент в Англии, одновременно заведовавший всеми заграничными военными агентами России.

125 Витте С.Ю. Избранные воспоминания , с. 465.

126 Страница из истории русско-японской дипломатии. Русско-японские переговоры в Портсмуте в 1905 г. Дневник. И.Я.Коростовец, секретаря графа Витте, с. 58.

127 Военный Агент…дело 1, группа 3, лист 1 (далее – д. 1, гр. 3, л. 1). Здесь и далее даты указаны по старому и новому стилю (в ряде мест – только по новому стилю).

128 Там же, л. 14, 17–18, 235.

129 Там же, д. 2, гр. 4, л. 152.

130 Рапорт от 2 (15) мая 1906 г. – Там же, д. 1, гр. 3, л. 30–34.

131 Там же, л. 32.

132 Там же, д. 1, гр. 3, л. 344–345.

133 Там же, л. 163. Жалованье за три месяца в 1909 г. составляло: военный агент – 2775 руб., помощник военного агента – 2017 руб. (д. 5, гр. 3, л. 6).

134 Там же, д. 1, гр. 3, л. 219–221.

135 Там же.

136 Там же, л. 217.

137 См.: Русская разведка и контрразведка в войне 1904-1905 гг. (сост. И.В.Деревянко). – Тайны русско-японской войны. М., 1993.

138 Рапорт от 26.07 (08.08) 1906 г. – Военный Агент…, д. 1, гр. 3, л. 201–202.

139 Там же, л. 432– 433.

140 Там же (Рапорт от 21 (8) декабря 1906 г.).

141 Военный Агент…, д. 5, гр. 3, л. 353. Гэнро – (совет старейшин) – неофициальный совещательный орган при императоре Японии в эпоху Мейдзи – Сёва (до 1940 г.).

142Lenson George A. Russian Diplomatic and Consular Officials in East Asia (1858–1968). Tokyo, 1968, p. 35, 53.

143 Цит. по: Наградной лист к рапорту № 242 от 11 августа 1908 г. – Военный Агент…, д. 4, гр. 3, л. 49–50.

144 Военный Агент…, д. 4, гр. 3, л. 74–76. Самойлов ссылается здесь на авторитет работ профессора Д.М.Позднеева «Введение к японо-русскому словарю» и «Материалы по вопросу о постановке начального изучения японского языка», где последний приводил мнения известных японоведов об этом вопросе.

145 Там же, л. 4, 8, 150.

146 Там же, д. 1, гр. 3, л. 306; см. также: д. 2, гр. 4, л. 83.

147 Там же, д. 1, гр. 3, л. 89–90. В.В.Блонский (1875-?) – будущий военный атташе, затем – генконсул России в Мукдене (1910– 1917).

148 Там же, д. 4, гр. 3, л. 76.

149 Приложение к рапорту № 161 от 1 мая 1909 г. – Там же, д. 5, гр. 3, л. 49–50. Н.В.Осипов (1878–1925) – в будущем полковник, помощник военного агента (1917–1923).

150 Там же, д. 5, гр. 3, л. 277 (письмо от 2 сентября 1909 г.).

151 Там же, д. 1, гр. 3, л. 242–243.

152 Там же, д. 3, гр. 3, л. 491–495.

153 Там же, д. 1, гр. 3, л. 22.

154 Там же, л. 431.

155 Там же, д. 2, гр. 4, л. 33–35.

156 Там же, л. 174. Телеграмма относительно капитана Озава, прибывшего во Владивосток в июле 1906 г.

157 Там же, д. 5, гр. 3, л. 449–451.

158 Там же, д. 1, гр. 3, л. 279–281. Фукусима Ясумаса – генерал-лейтенант, шеф 2-го разведывательного отдела Генерального штаба, глава делегации при заключении перемирия в русско-японской войне (1905).

159 Там же, д. 1, гр. 3, л. 279–282.

160 Там же, л. 209.

161 Там же, д. 1, гр. 3, л. 68.

162 Там же, л. 164–165, 177.

163 Lensen, George A. Russian Diplomatic and Consular Officials in East Asia (1858–1968), р. 22.

164 Рассчитано по: Россия в мировой войне 1914–1918 гг. (в цифрах). М., 1925.

165 Там же; см. также: Lensen, George A. Russian Diplomatic and Consular Officials in East Asia (1858–1968), р. 21, 44–45.

1 Нихон гайко бунсё (НГБ) (Документы по японской внешней политики). Токио, 1936, т. 2.1. с. 370371.

2 Ёсида Сёин дзэнсю (Полное собрание сочинений Сёин Ёсида). Токио, т.1, 1938. с. 350.

3 Brown Sidney Devere, Hirota Akoko. Translation of the «Diary of Kido Takayoshi». Tokyo, т 1, 1983, р. 205208.

4 Тояма Сигэки. Мэйдзи сёнэн но гайко исики (Внешнеполитические взгляды Японии в первые годы эпохи Мэйдзи). – Ронсю Нихон рэкиси (Сборник статей по истории Японии). Tокио, т. 9, 1973, с. 135–139.

5 Michio Umegaki. After the Restoration. – The Beginning of Japan’s Modern State. N. Y., 1988, p. 157159.

6 Norman, E. Herbert. Feudal Background of Japanese Politics. – Origins of the Modern Japanese State. N. Y., 1975, p. 398.

7 Mounsey A. H. Satsuma Rebellion. An Episode of Modern Japanese History. L., 1879, p. 45.

8 Сасихара Ясузо. Мэйдзи сэйси (История правительства Мэйдзи). – Мэйдзи бунка дзэнсю (Сборник по культуре Мэйдзи). Tокио, т. 2, 1929, с. 123.

9 Duus Peter. The Abacus and the Sword. The Japanese Penetration of Korea 1895–1910. University of California Press, 1995.

10 «Токийской администрацией» в японской историографии принято называть правительство, управляющее страной с конца 1871 до середины 1873 г. во время отсутствия в Токио членов миссии Ивакура.

11 Итидзима Кэнити. Окумако хатидзюгонэнси (Восьмидесятипятилетняя история Окума). Toкио, т. 1, 1926, с. 430.

12 Эндзёдзи Киёси. Окумахаку сэкидзицутан (История Окума с давних времен). Токио, 1938, с. 400.

13 Подробнее см.: Токутоми Иитиро. Кинсэй кокуминси (История демократии в новое время). Toкио, т. 84, 1962, с. 1516.

14 Michio Umegaki. After the Restoration, p. 168.

15 Цит по: Michio Umegaki. After the Restoration, p. 169.

16 Хатибурицуки гайко косай хакко никки (Записи по международным переговорам восьмилетней давности). – Мэйдзи дзайсэй сирё сюсэй (Сборник материалов по финансовой системе Мэйдзи). Токио, т. 10, 1964, с. 71.

17 Окубо Тосимити мондзё.( Документы Тосимити Окубо). Токио, т. 4, 1927, с. 438.

18 Ивакура Томоми кэнкэй мондзё (Документы Томоми Ивакура). Токио, т. 5, 1931, с. 292–296.

19 Michio Umegaki. After the Restoration, p. 174.

20 Кim Кеу-hiuk. The Last Phase of the East Asian World Order: Korea, Japan and the Chinese Empire. Berkeley, 1980, р. 116110.

21 НГБ, т. 3, с. 133.

22 Там же, с. 138.

23 НГБ, т. 6, с. 282283.

24 Michio Umegaki. After the Restoration, p. 174.

25 Цит. по: Duus P.The Abacus and the Sword, p. 39.

26 Ibid., р. 40.

27 Письмо Сайго к Тайсукэ Итагаки от 28.07. 1873. – Дай Сайго дзэнсю (Полное собрание сочинений Сайго Такамори). Токио, т. 2, 1926, с. 127.

28 Письмо Тосимити Окубо к Симпати Мурата и Тосимити Ояма от 13.08.1873. – Окубо Тосимити мондзё (Документы Тосимити Окубо). Токио, т. 4, 1927, с. 521522.

29 Письмо Сайго к Санэтоми Сандзё от 11.10. 1873. – Дай Сайго дзэнсю (Полное собрание сочинений Такамори Сайго). Токио, т. 2, 1926, с. 787.

30 Мори Тосихико. Мэйдзи року нэн сэйхэн (Японская политика шестого года Мэйдзи). Токио, 1979, с. 160161.

31 Петиция Томоми Ивакура к императору по корейскому вопросу от 23 октября 1873 г. – The Meiji Japan through Contemporary Sources. Tokyo, t. 2. 18441882, 1970. p. 112116.

32 Beasley W. The Meiji Restoration. Stanford, 1972, c. 376. см.: также: Ока Ёситакэ. Киндай Нихон сэйдзиси. (История японской политики в Новое время). Токио, т. 1, 1947, с. 70.

361

1. ЭКОНОМИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ БЕЛОРУССКИХ ЗЕМЕЛЬ первый Внутренняя политика российского правительства в Бе
2. Курсовая работа- Порядок назначения и проведения отбора проб и образцов товаров при осуществлении таможенного контроля
3. Физическая рекреация как компонент физической культуры.html
4. Ритмы Евразии ~Р Президенті Н
5. Контрольная работа по дисциплине Физическая культура Спортивные игры
6. Реферат- Человек и развитие СМК
7. Експлуатація зварювальних трансформаторів
8. Лабораторная работа1
9. человекчеловекправо и вырабатывает рекомендации по совершенствованию этой системы и выдает рекомендац
10. Прогнозирование социальноэкономического роста в Российской Федерации
11. Механизмы межгруппового восприятия в межэтнических отношениях.html
12. Что такое концентрированная пища Это пища прошедшая процесс обезвоживания.html
13. Wht you - do I m n electricl engineer
14. реферат дисертації на здобуття наукового ступеня кандидата політичних наук Одеса ~.html
15. РЕФЕРАТ на тему- ldquo;Одаренные дети.
16. В предмет правового регулирования могут входить такие общественные отношения как-1 отношения имеющие вол
17. тема Номін.
18. Контрольная работа- Технология производства пива
19. КОНТРОЛЬНАЯ РАБОТА ДИСЦИПЛИНА- Документальное обеспечение юридической деятельности Вып
20. Понятие государства и права

Материалы собраны группой SamZan и находятся в свободном доступе