Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
ПРЕДАТЕЛЬ
25.01.2012
Наш кандидат на президентских выборах проиграл, и моему возмущению не было предела. Все, кто голосовал за проигравшего кандидата, были уверены, что здесь не обошлось без фальсификации. Я не удержался в тот вечер и выпил, а потом полночи сетовал на несправедливость в нашей стране. Жене это все надоело, и она сказала:
- Сейчас я больше не довольна твоим нытьем, чем результатами выборов. Хватит причитать, ребенка разбудишь. Иди спать! - и ушла в спальню.
Я какое-то время еще сидел на кухне, но уже не могу припомнить, о чем думал в одиночестве. На следующее утро меня разбудил телефон. Я, сонный и разбитый ночной выпивкой, поднял трубку - на проводе был Шура, мой лучший друг.
У нас были одинаковые взгляды на политику, он тоже испытывал неприязнь к нынешней власти, только еще хуже моего. Поэтому я знал, в какое бешенство его мог привести итог президентской гонки.
- Женя, ты?
- Я, - прозвучал мой сонный голос.
- Сегодня выходим на площадь. Ты с нами? - как-то бескомпромиссно спросил он, и я замешкался.
Сегодня у меня не было никакого желания никуда выходить - болела голова, в теле ощущалась ломота, и я бы с большим удовольствием отказался бы от этой затеи, но из-за отсутствия у меня работы на данный момент (сократили месяц назад) я не мог найти отговорку. К тому же, голос друга внушал мне чувство долга выйти на площадь, продемонстрировать свое недовольство правительством, которое я часто выказывал в беседах с мужиками. Настало время отвечать за свои слова, и я подтвердил, что пойду с ними.
- Хорошо, тогда встречаемся через два часа на Смоленской возле памятника, оттуда и двинем на площадь.
Я попрощался с ним, заверив, что буду вовремя.
На плите я нашел кастрюлю со свежим супом, а на столе лежала записка от жены, что нужно было купить в магазине. Мне даже смешной показалась эта бумажка, так как я уже чувствовал себя революционером, который будет менять ход истории нашей страны. То, что мой завтрак был таким скромным (я суп ел без хлеба), меня даже как-то подбадривало и вдохновляло на подвиги.
Я собрался и пошел в назначенное место.
Возле памятника собралось уже немало народу. Я сходу узнал многих знакомых. Кроме Шуры, были еще другие мои хорошие друзья - я пожал всем руки. Меня даже кто-то похлопал по плечу, настрой сразу получился боевой.
Шура раздал всем повязки на руки с нашим цветом и стал разбивать толпу на группы. Мне было весьма приятно, когда он вручил мне флаг с символикой нашего кандидата, и назначил главой одной из таких групп. Потом он каждому такому главе раздал листочки с кричалками и сказал, чтобы каждый свою группу научил песням и кричалкам. Мы приступили к исполнению сего задания.
Потом, когда народу набралось достаточно, чтобы внушить несогласие с выборами, мы двинулись на главную площадь города. Погода стояла хорошая, природа как будто одобряла наши действия. Я шел с флагом впереди колонны и, слыша за своей спиной хор, затянувший нашу походную, я преисполнился гордости, ощущал себя бесстрашным воином, которого ждет успех.
Мы прибыли на площадь, под окна администрации Президента, и слились там с еще одним сборищем несогласных. Кровь в жилах бурлила, мой голос достиг максимального звучания, и от всех криков, которые вырывались у меня из горла, я получал какое-то приятное, неведомое мне ранее удовольствие. После месяца безработицы я вновь ощутил свою значимость, было непоколебимое убеждение, что этой демонстрацией мы выбьем себе светлое будущее.
Некоторые участники нашего марша раздавали прохожим агитационные листовки, приглашали присоединиться к нам, но, видя, что те игнорируют наши усилия что-то изменить, нередко вступали с пешеходами в перебранки. Двум парням даже лица в кровь разбили из-за того, что те оказались чересчур резким на зазывания наших ребят.
Среди наших поползли разговоры о том, что народ слепой, не видит, что его обманывают, и спокойно глотает такую ложь. Настроение среди демонстрантов приобрело какую-то агрессивную окраску. Мы видели, что народу безразлично его будущее, и это нас возмущало. Если они, кто не идет с нами, хотят жить в такой стране, то мы - нет. Поэтому мы стали предпринимать более радикальные меры. Половина демонстрантов вышла на проезжую часть и перекрыла движение на главной улице города. Возмущенные водители выходили из машин, кричали, что они не имеют ни малейшего отношения к выборам, отчего требовали освободить путь. Но наши парни были непреклонными.
Какие-то автомобили начинали газовать, и им удавалось протиснуться сквозь толпу, но при этом такой автомобиль терпел удары ног в боковые двери и багажник, и покидал толпу сильно помятым. Местами возникали драки. Кто-то из водителей протягивал руки, и его наши молодцы тут же ставили его на место.
Я хоть ни к кому не приставал, но все же общая картина мне нравилась. Было ощущение, что мы переубеждаем людей, а главное - обращаем внимание на то, что выборы прошли нечисто. Нашему ж народу постоянно надо указывать на больные места.
В общем, какое-то время наша демонстрация была островком несогласия и противостояния, но очень быстро мы стали бельмом в глазу у тех, кто продолжал жить своей жизнью, словно ничего не страшного не произошло. То ли демонстранты переусердствовали в призвании к бунту, то ли прихвостни действующего президента через телевидение и радио внушили народу, что мы - плохие и подрываем порядок, но очень быстро на площади появились фургоны темно-синего цвета, из которых повалили стражи порядка.
Я увидел, как через толпу бежит Шура, переполненный волнением. Пробегая мимо меня, он наспех сказал:
- Собирай людей и выстраивай своих…
Я так и не понял, где нужно выстраивать свою группу, но по движениям демонстрантов, стало ясно, что он имел в виду. Я исполнил приказ, хотя от прежнего воодушевления не осталось и следа. Выражения лиц моих ребят выражали глубокое потрясение, в воздухе стоял гам, и эта сложившаяся ситуация внушала сильное беспокойство. Ряд выстроившихся омоновцев имел угрожающий вид. Их стена была напротив нашей на расстоянии не более пятидесяти метров. Сам того не желая, я очутился в первом ряду демонстрантов. Я поднял глаза на наши флаги, они понуро свисали вниз - никто ими не махал уже.
Шура был со своей группой слева от меня. Надо отдать ему должное, он - один из немногих, кто был настроен воинственно в этот момент.
Неожиданно гул толпы прорезал звук мегафона - исходил он откуда-то из-за стены омоновцев:
- К вам сейчас выйдет человек, мы хотим поговорить с организатором, - сказал голос.
Среди щитов появился проем, и в нем показался человек с мегафоном и в каске. Он дошел до средины пустоши, образовавшейся между нами, и остановился.
Шура сказал мне:
- Пойдем! - и я похолодел.
Я шел рядом с ним. Мы дошли до человека с рупором, который отважно стоял, как монумент, и излучал спокойствие, которое весьма настораживало.
Я посмотрел по сторонам. Люди стояли вдалеке от этого места, где сошлись две наших толпы, и, судя по положению тел, были готовы в любой момент бежать. Мне стало страшно, что кто-то может заснять меня с Шурой на фото, и я появлюсь в новостях как зачинщик бунта, после чего меня привлекут к суду. Желание перемен вмиг исчезло, мои доблесть и отвага были парализованы инстинктом самосохранения.
- Ребята, у вас же мирная демонстрация? - спросил человек в каске.
- Да! - резко ответил Шура.
- Тогда, пожалуйста, разойдитесь.
- С какой стати? Мы выражаем свое законное право.
- На вас поступило много жалоб, вы не считаетесь с правами других людей. У меня есть приказ вас разогнать. Пожалуйста, расходитесь по домам. По-хорошему прошу.
- Эти жалкие скоты, которым головы запудрили? Они жалуются?
Мне стало безумно неловко, что Шура на весьма деликатный тон омоновца стал отвечать агрессией. Ведь тот мог запросто спустить на нас свой отряд, но он выбрал гуманный способ разрешения конфликта, за что я ему до сих пор благодарен.
Я одернул друга:
- Саша, пойдем, нам все по-человечески разъяснили, - сказал я вполголоса.
- И ты туда же?! - заревел он на меня. - Иди, если хочешь! Только потом не говори, в какой плохой стране мы живем! А я остаюсь до конца.
Он повернулся к омоновцу:
- Что, думаешь, как отряд собрал так мы сразу и испугались?! Не тут-то было! - лицо Шуры в этот момент было очень отвратительным. - Я покажу тебе…
Он не успел договорить. Омоновец достал пистолет и выстрелил ему в ногу. Шура согнулся и упал на асфальт, сильно ругаясь. По звуку выстрела я понял, что стрелял тот резиновой пулей. Но меня это не обнадеживало. До меня дошло, что игрушки закончились. Головой я это уже давно постиг, а вот ощущение, которое теперь заполняло мои легкие, запаздывало до этого момента. До меня дошел весь ужас нашего положения, мои мышцы задрожали. Меня отныне ничто не сдерживало отказаться от демонстрации - ни презрение моих товарищей, которое до этого подстегивало меня быть с ними, ни разрыв дружбы с Шурой, ни мнимое чувство долга - ничегошеньки. Мне так захотелось жить, такой приступ, наверное, может испытать только человек, тонущий и пытающийся вырваться с глубины на поверхность ради глотка воздуха.
Увидев раненого Шуру, я перевел взгляд на нашу толпу, которая замерла в нерешимости. Я тотчас бросил флаг на землю и пошел в наши ряды. Проходя мимо озадаченных ребят, я сказал лишь одно:
- Мужики, надо расходиться. Дело серьезное.
Не задерживаясь более среди них, я устремился вперед. Мне было плевать, что думает обо мне Шура и остальные, я знал, куда я шел. Я шел домой, в свою маленькую квартирку без ремонта, к своей жене и дочери, которые неожиданно для меня стали такими дорогими, такими любимыми, что аж слеза навернулась на глаза при мысли, что я их мог бы больше никогда не увидеть.
Я не преувеличивал на счет смерти. Все могло для меня закончиться очень печально - уж я свое тело знаю. У меня всегда все не благополучно, особенно, что касается с организмом. Если упаду на гололеде, будет обязательно перелом, если операция какая - наверняка случится осложнение. Ну и что, что у омоновцев нет смертельного оружия, мне бы было достаточно удара дубинкой или резиновой пули, чтобы что-то лопнуло у меня внутри, и от внутреннего кровотечения меня сразу бы доставили в морг. Уж я знаю себя, тут летальный исход гарантирован. А если такова цена перемен, то зачем они нужны? К чему мне быть героем, если бы меня, случись горе, все мои так называемые единомышленники в скорости забыли. Помнила бы только жена моя да дочка, которым от нашей победы самое большое что досталось бы - это пенсия по утрате кормильца. Нет уж, они больше всех пострадали бы, если бы меня не стало, поэтому ради них двоих я и отказался в тот момент от всех химер.
Костика я знаю, он здоровый мужик, везучий - в любой потасовке остался бы цел и невредим, а такие, как я, не вышедшие ни силой, ни телосложением стали бы пушечным мясом. И то - не факт, что моя никчемная жизнь что-то изменила бы в стране. Многие сказали бы равнодушно: «Еще один сорвиголова ушел за идею». Друзья, конечно, вспоминали бы меня по-доброму, но все их воспоминания заканчивались бы тем, что они выпивали бы несколько стопок за упокой моей души, проговаривали бы несколько задушевных фраз, а потом возвращались бы к своим сладким жизням. Да пусть даже несладким, пусть даже у кого-то из них была бы жизнь тяжелая, но все же это лучше, чем моя участь.
Я, конечно, человек верующий, но вдруг все-таки это выдумки про Бога и рай. Когда я увидел стену омоновцев, а вместе с тем ощутил дыхание смерти, меня одолели сильные сомнения на счет того, что есть переселение душ и загробный мир. Вдруг мы живем один раз, и этот мир единственное место, где возможна жизнь, и когда человек закрывает навсегда свои глаза, его взору не предстают картины космоса и рая, а лишь тьма. Хорош я буду, если откажусь от такой возможности видеть мир, дышать воздухом, обнимать жену, наблюдать, как растет доченька. Да жизнь наша - это ж самая настоящая привилегия! Многие детки умирают еще в утробе матери, многие не успевают произнести и первого слова, как смерть уносит их в черную пустоту, а я тут должен разбрасываться таким сокровищем? Так небрежно расточать его на всякие мелочи жизни? Велика ли беда - фальсификация выборов!
Признаться, я уже и люблю нашего действующего президента. Да, я не голосовал за него, но и ничего, с кем ошибок не выходит? Это все этот Шура с жиру беситься, решил в революционера поиграть, навязать всем свою волю. Дурак! Давно он мне не нравиться, не зря хотел порвать с ним всякие отношения - так нет же, моя вежливость не позволяет мне этого сделать. И после этого я еще плохой? После этого он смеет осыпать меня осуждающим взглядом, после стольких часов его чертовой болтовни, которую я мужественно выдерживал. Хе, недоволен он итогами выборов! Да пожил бы он во времена инквизиции или чумы, или во время монгольского ига - стал бы он молиться на нынешнего президента, добра и здоровья желать, и процветания его делам державным. Стал бы ценить то, что имеет. Конечно, я понимаю его настроения. Он с самого детства растет в тепле и уюте, не знает лишений, вот и захотел забавы ради утвердиться, в войнушки поиграть на старости лет. Ну что, поиграл? Я видел, как поменялось его лицо, когда он ляжкой пулю поймал - в нем не осталось ни смелости, ни буйства, только жалкие корчи от боли - свидетельство того, насколько уязвим человек.
Кто-то, если бы слушал меня, мог бы заметить, что я жалкий трус и ничтожество, и тут же ошибся бы. Любое ничтожество живет бессодержательной жизнью, которая не стоит и гроша ломаного. Была б моя жизнь настолько скудной, что меня можно было бы назвать ничтожеством, так я, не раздумывая, отдал бы ее за какое-нибудь пустячное дело, вроде нашей демонстрации. Несомненно, Шура в этой бессмысленной борьбе видит некий героизм, чувствует себя мужиком с большим хозяйством в штанах. Он наверняка считает, что умереть за державу - это настоящий подвиг. Но он запутался, бедненький! Одно дело защищать страну от внешнего врага и отдать жизнь на поле боя, другое дело - добиваться отставки президента, на место которого придет новый, не факт, что лучше прежнего. Где здесь смысл, ради которого стоит жертвовать всем, что у тебя есть? Где тот смысл и содержание, который оправдает и заполнит место в этом мире, которое раньше занимала человеческая жизнь? Я буду прав, если скажу, что ничтожество - это как раз тот, кто не имеет ничего ценного в жизни, отчего как отчаявшийся дурак подставляет свою голову под дубину и пули за навязчивую идею. А у меня - жена и ребенок, которых я люблю. Работу я скоро найду, и тоже ее буду любить, так что есть, за что цепляться и жить. Вот если кто-то посягнет на здоровье и благополучие моей семьи, вот тогда и возьму в руки флаг с оружием, и выйду, куда надо, а пока что пойду домой, да поем супа - он такой вкусный получился.