Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Карл Сафон. Игра Ангела.
Писатель всегда помнит и свой первый гонорар, и первые хвалебные отзывы на поведанную миру историю. Ему не забыть тот миг, когда он впервые почувствовал, как разливается в крови сладкий яд тщеславия, и поверил, будто литературная греза (если уж волею случая его бездарность осталась незамеченной) способна обеспечить ему кров над головой и горячий ужин на склоне дня. Тот волшебный миг, когда сокровенная мечта стала явью и он увидел свое имя, напечатанное на жалком клочке бумаги, которому предстоит прожить дольше человеческого века. Писателю суждено запомнить до конца дней это головокружительное мгновение, ибо к тому моменту он уже обречен и за его душу назначена цена.
— Видаль — романтик. Он до сих пор верит во все эти мифы, глубоко чуждые испанскому менталитету, вроде меритократии[2] или необходимости давать шанс достойным, а не тем, кто нагрел себе местечко.
— Сеньор Видаль — великий человек, — возразил я.
— И даже более. Он святой, ибо он целыми неделями не давал мне покоя.
— Ну-ка, что вы думаете об излишнем и неуместном употреблении наречий и прилагательных?
— Это позор, злоупотребление наречиями и прилагательными должно быть классифицировано как уголовное преступление, — отрапортовал я, как новобранец не плацу.
— Дайте мне сюжет, который я еще не встречал, а если встречал, то пусть он будет изложен настолько блестяще и так лихо закручен, чтобы я забыл об этом.
— «Ночь накрыла город, и запах пороха стелился по улицам, словно дыхание проклятия».
Оцепенев, я остался в зале, мучительно раздумывая, стоит ли обратиться в бегство немедленно или все же дождаться смертного приговора.
— Кстати, постарайтесь, чтобы в новом рассказе было поменьше смертей, так как современному читателю нравится патока — хороший конец, где торжествует величие человеческого духа и прочая деребедень.
«Это только начало. Через десять лет я останусь лишь подмастерьем, но ты превратишься в мастера. Твой друг и коллега Педро Видаль».
— Ваши достижения, возможно, отрадны, но эта дорога ведет вниз, в никуда. Вы должны читать классиков или хотя бы дона Бенито Переса Гальдоса,[7] чтобы развивать свои литературные запросы.
— Ученые зануды ухитряются десятком строк даже осла ввергнуть в состояние кататонии.
Стоит только повзрослеть, и запретный плод обретет привкус горечи.
Любое дело, сколь ничтожным бы оно ни казалось, нуждается в доблестном защитнике, который постоит за его честь.
Я стал свидетелем неприятной метаморфозы: всего за несколько недель те люди, кого до недавнего времени я считал членами единственной своей семьи, под влиянием уязвленного самолюбия превращаются в злобных судий. Оскорбленные в лучших чувствах, они хором апеллировали к распространенной и весьма удобной национальной парадигме, согласно которой достижение определенной степени признания в той или иной профессиональной области квалифицировалось как неопровержимое свидетельство ущербности и отсутствия достоинства.
— Зависть — это религия серости. Она бодрит посредственные личности, прислушивается к снедающим их страстям и в итоге разлагает душу. Зависть нашептывает оправдания собственному убожеству и алчности, приравнивая их чуть ли не к добродетелям. Зависть внушает уверенность, будто небесные врата открыты лишь для неудачников, кто не оставил по себе достойного следа, ибо растратил жизнь на неприглядные попытки унизить других, отвергнуть и по возможности уничтожить более одаренных соплеменников по той единственной причине, что они таковы, как есть. Ведь на ярком фоне особенно заметны духовная нищета, скудоумие и малодушие посредственных. Блажен тот, кого облаивают идиоты, ибо те не властны над своей душой. Аминь, — заключил дон Басилио. — Если уж вы не родились богатеньким, вам следовало бы сделаться священником. Или революционером. Подобного рода проповеди заставят прослезиться даже епископа.
— Да, вам смешно! — возмутился я. — Но ведь ненавидят-то меня!
Хотя мои труды всколыхнули волну недоброжелательства, возбудив опасение коллег, что мои усилия принесут плоды, лавры популярного автора не окупались. Печальная реальность заключалась в том, что жалованья мне едва хватало, чтобы кое-как сводить концы с концами, покупать книги, которые я успевал прочитать, и снимать каморку в пансионе, притулившемся в недрах переулка по соседству с улицей Принцессы.
— Искусство боя быков умерло, — вещал он. — Нынче коррида стала доходным делом для жадных торговцев скотом и бездушных тореро. Публика не видит различия между боем быков на потребу толпе и высоким искусством, которое способны оценить лишь знатоки.
— Ай, если бы вам представился шанс, дон Элиодоро, дело пошло бы на лад.
— Так ведь в этой стране торжествуют только бездари.
— Лучше не скажешь.
— Да будет свет, — провозгласил он и вошел, не дожидаясь приглашения.
— Скончался от гордыни, задохнувшись насмерть. Вот тебе эпитафия, дарю.
Не вызывало сомнений, что рассказ о моих подвигах едва ли способен произвести впечатление на такого человека, как Видаль. До сих пор мои отроческие похождения и увлечения отличались скромностью и не поражали оригинальностью. Едва ли пылкие объятия, нежные взгляды и вороватые поцелуи в полумраке подъездов и кинозалов могли претендовать на снисходительное внимание мастера, посвященного в тайны искусства и науки альковных игр Графского города.
В отличие от литературы некоторые промыслы всегда находятся на подъеме.
— Не вздумай убеждать меня, что ты не циник, как я, и желаешь взойти на брачное ложе непорочным душой и телом. И твое чистое сердце томится в ожидании волшебного мгновения, когда истинная любовь позволит тебе познать экстаз слияния души и тела с благословения Святого Духа. И ты жаждешь подарить миру выводок детишек, которые унаследуют фамилию отца и глаза матери, святой женщины, образца добродетели и скромности, рука об руку с которой ты войдешь в небесные врата, провожаемый благосклонным и одобрительным взором Младенца Христа.
— Даже в мыслях такого не было.
— Отрадно. Ибо возможно, подчеркиваю, возможно, ты вообще не полюбишь, не сможешь и не захочешь кому-то посвящать жизнь. А затем тебе, как и мне, исполнится сорок пять лет, и ты осознаешь, что уже не молод, и хор ангелов с лирами не спел тебе, и ты не прошествовал к алтарю по ковру из белых роз. Единственным доступным отмщением останется урвать у жизни наслаждение — удовольствия плоти, осязаемой и горячей, что испаряется быстрее добрых намерений. Одно лишь это подобно небесам в нашем поганом мире, где все обращается в тлен, начиная красотой и заканчивая памятью.
В те времена молодые люди хорошего происхождения и пальцем не прикасались к механизмам, потребляющим топливо и испускающим выхлопные газы.
В жизни меня никто не называл «сеньором», и официальное обращение застигло меня врасплох.
Я не был искушен в тонкостях букетов и марок хмельной воды.
И тогда я понял, что пережил все горести и болезни своего унылого детства только ради этих мгновений.
Человек не ведает жажды, пока не сделает первый глоток прохладной воды.
В мире, где я жил, надежды, большие или маленькие, редко становились реальностью.
Может, если бы я написал нечто настолько бездарное и скучное, что ни один читатель не одолел бы больше одной страницы, мне простили бы грехи юности. И быть может, эта цена не была чересчур высокой за возможность снова почувствовать себя в редакции как дома. Быть может.
Это делалось ради великих и возвышенных целей, казавшихся тем более вздорными и жалкими, чем ближе к эпицентру сражения находился человек.
Фронтовые товарищи отца — живые трупы — вернулись с войны калеками, физическими и духовными, наверное, только для того, чтобы познать горькую истину: те, кто послал их умирать во имя Бога и отечества, теперь плевали им в лицо.
Болезни не раз доводили меня чуть ли не до края могилы, однако в последний момент, словно устыдившись, шли на попятную и отправлялись на поиски более достойной добычи.
И мне не раз хотелось умереть, но отец всегда, возвратившись, находил меня живехоньким, виляющим хвостом и капельку подросшим. Мать-природа развлекалась со мной без ложной застенчивости, сверяясь со своим обширным карающим сводом первопричин и бедствий, однако ни разу не нашла повода применить ко мне высшую меру.
Вопреки всем предсказаниям я выжил в ранние годы, удержавшись на слабо натянутой веревке детства в эпоху до изобретения пенициллина. Тогда еще смерть не искала анонимности, и ее можно было увидеть и почуять повсюду, когда она собирала жатву душ, еще не успевших даже согрешить.
Уже в то время единственными моими друзьями были слова, выведенные пером на бумаге. В школе я научился читать и писать намного раньше, чем другие дети квартала. Там, где мои товарищи видели на странице лишенные смысла чернильные закорючки, я видел свет, улицы и людей. Слова и тайный их смысл завораживали меня. Они казались мне волшебным ключом, открывающим двери бескрайнего мира, простиравшегося за пределами моего дома, улицы и томительных дней, когда даже я интуитивно чувствовал, что мне уготована незавидная доля.
Когда наступало время уходить, это стоило мне немалых нравственных и физических усилий, ибо ноги отказывались идти. Если бы от моего решения что-то зависело, я поселился бы в той лавке.
Стояла дождливая осень и пасмурные дни, и я прочел «Большие надежды» девять раз подряд, во-первых, потому, что больше мне нечего было читать, а во-вторых, потому, что книга оказалась замечательной, лучше я и представить не мог.
— В следующий раз, когда пожелаешь спасти книгу, спасай ее всерьез, а не рискуй жизнью.
— Что о себе воображает эта женщина? Зачем она забивает тебе голову всякой чепухой и внушает, что нужно поступать в школу для барчуков? Ты знаешь, что там за публика? Знаешь, как на тебя посмотрят и как к тебе будут относиться, едва узнают, кто ты и откуда?
На секунду я поверил, что мой отец — самый добрый человек в мире, и было бы справедливо, если бы жизнь хотя бы раз соизволила сдать ему хорошую карту.
— То зло, которое человек совершает в своей жизни, возвращается.
Как все войны, она велась во имя Бога и отечества, чтобы люди, обладавшие безмерным могуществом до ее начала, стали еще могущественнее после.
— Такова жизнь, Давид. Рано или поздно мы теряем всех и вся.
Не так уж давно эти самые люди обращались со мной дружелюбно, старались ободрить и награждали ласковыми прозвищами. В тот день, увидев меня, они проигнорировали мое приветствие и увлеченно принялись перешептываться. Не прошло и минуты, как компания расхватала пальто и испарилась, словно торопилась унести ноги от прокаженного, дабы не подхватить заразу.
— А вы не идете? — спросил я.
Дон Басилио покачал головой.
— У меня отбили всякое желание.
— Я уволен, — пробормотал я.
Дон Басилио кивнул.
Я почувствовал, что глаза помимо воли наполняются слезами.
— В данный момент вам это кажется концом света, но, поверьте моим словам, в сущности, это наилучший выход. Вам тут не место.
Стоя на улице, я наблюдал через окно, как веселятся и пьют мои товарищи. Я хотел верить, что без меня они почувствуют себя счастливыми или по меньшей мерe забудут, что не были и не будут счастливы никогда.
— Как идут дела? По-прежнему успешно?
— Стараемся по мере сил, — отвечал я уклончиво.
— Не скромничайте. Даже моя дочь читает приключенческие истории, которые вы публикуете в газете.
Я поперхнулся, изумленный, что шоферская дочка не только знает о моем существовании, но и почтила вниманием ту чепуху, которую я писал.
Видаль выключил радио — устройство размером с небольшой метеорит.
— Аппарат стоил мне почти двести песет, а теперь выясняется, что транслируют одни глупости.
Стояла дивная тишина, как в раю. Можно было услышать, как вьются в саду насекомые и трепещут листья на ветру.
— Вам не нужен секретарь?
— У меня уже есть самая лучшая секретарша, о какой я только мог мечтать. Она умнее меня, бесконечно трудолюбивее, и когда она улыбается, даже мне кажется, что у этого скотского мира есть будущее.
— Они недавно открыли на пару новое издательство и рыщут в поисках свежей крови, чтобы пить ее и наживаться на ней.
— Бывают иногда счета, которых не оплатишь деньгами.
— Давайте не терять оптимизма, — ринулся спасать положение инспектор. — В доме некоторое время никто не жил, и, естественно, в такой ситуации всегда по мелочи что-то неизбежно приходит в негодность.
Я вскоре уяснил, что modus operandi команды специалистов-электриков весьма прост: сначала они сверлили стены направо и налево, а потом задавали вопросы.
— Посудите сами, — убеждал он, — если вещь никуда не годится, тут уж ничего не поделаешь. Вот и здесь так.
— Вы уверены, что разбираетесь в чертежах?
— Послушайте, я профессионал. Учтите, в этом доме все шиворот-навыворот. Все сделано как Бог на душу положит.
— Не надо меня торопить, работа-то тонкая. Нужно действовать с умом.
— И что вы намерены предпринять?
— Пока что пойти позавтракать.
Чистое безумие, имевшее, впрочем, одно преимущество: у меня почти не оставалось свободного времени, чтобы задуматься об этом.
— Он хоть и образованный человек, но силен как бык.
— Небольшая зарядка поднимает дух, — отшутился я, стараясь не замечать, что мышцы на спине превратились в канатные узлы.
— Ты не спрашиваешь меня о Кристине, — хитро поддразнивал он меня иногда.
— Что я должен спрашивать?
— А вдруг она спросит меня о тебе?
— А она спрашивает обо мне, дон Педро?
— Нет.
— Вот поэтому.
— И что она сказала?
— Тебе не понравится.
— Выкладывайте.
— Она выразилась иначе, но, как я понял, она недоумевает, зачем ты продаешь себя, кропая посредственные романы для пары мошенников, пуская по ветру свой талант и юность.
Я почувствовал себя так, словно Видаль только что вонзил мне в живот стальной клинок.
— Что до меня, так пусть все катится к черту.
— Я не хочу быть вашим другом, Давид.
— Почему же?
— Потому что вы тоже не хотите дружить со мной.
— Что думаю я, не имеет никакого значения. Важно, что думаете вы сами.
Я дал себе зарок никогда больше не думать о ней, не смотреть на нее и не говорить приветливых слов.
— Тогда позвольте мне вас пригласить. Сколько стоит сопровождение дамы в течение часа?
— Ты живой, или я говорю с привидением? — спросил он.
— Быть не может, чтобы вы проделали путь от виллы «Гелиос» только ради этой реплики.
— Почему бы тебе не заказать установку телефона в этом мавзолее, как всем нормальным людям?
— Мне не нравятся телефоны. Я люблю видеть лицо человека, с которым разговариваю, и чтобы он видел меня.
— Мы не могли бы встретиться где-нибудь завтра? — спросила она. — Обещаю, что не отниму у вас много времени.
— С одним условием, — отозвался я. — Что вы перестанете обращаться ко мне на вы.
— Договорились. Я буду называть вас на ты, если вы тоже будете со мной на ты.
— Хватит и того, что день рождения безнадежно старит человека.
— В определенном возрасте все беспокоит помаленьку, вы же понимаете.
— Мне известно, что вам она нравится, сеньор Мартин. Моя Кристина. Отцы всегда замечают такие вещи.
Когда она позвонила в дверь, я уже караулил там целую вечность.
— Человек в результате становится таким, каким его представляют те, кто ему небезразличен.
— Когда человек получает то, чего желает больше всего, обычно повторяется история, которая всегда происходите цветами: взяв в руки букет, вы не знаете, куда его пристроить.
— Он уверен, будто люди лицемерят и поют ему дифирамбы потому, что хотят от него что-то получить: деньги или помощь. Но он-то знает, что его работа не стоит ни сентима.
Я похолодел при мысли, что пока человек, которому я обязан всем в жизни, тонет в пучине отчаяния, я, замкнувшись в собственном мире, не дал себе труда хотя бы раз остановиться и задуматься, чтобы понять это.
Все составляющие элементы никуда не годились, начиная композицией и героями, включая саму атмосферу и приемы драматизации, и вплоть до языка и стиля. Данный опус навевал мысли о профане с большими амбициями и кучей свободного времени.
— Не стоит недооценивать тщеславие писателя, особенно писателя посредственного, — отвечал я.
— Лучше бы ты немного сбавил темп жизни. Ты плохо выглядишь.
Но я без труда мог представить, что она думает: будто бы я, как наемник, работаю без души на заказ и распродаю душу по дешевке ради обогащения пары серых крыс, поскольку у меня не хватает мужества писать по велению сердца, под своим именем, раскрывая собственные чувства. Больнее всего ранило то, что, по существу, она была права.
— Ну каков мир! — воскликнул оборванец, реагируя на новости, сообщенные газетой. — Известно ведь, что в самой тяжелой стадии кретинизма недостаток мыслей компенсируется идеологическим фанатизмом.
— Как отсюда выйти?
— Если вы так торопитесь… Есть две возможности — уйти совсем или на время. Уйти совсем можно с крыши: один смелый прыжок, и вы навсегда освободитесь от мирского несовершенства. А временный выход вон там, в глубине, где бродит тот дурень, ушибленный на голову. С него спадают штаны, и он по-революционному приветствует все, что попадается навстречу. Но если вы пойдете тем путем, то рано или поздно вернетесь обратно.
Человек с газетой смотрел на меня приветливо тем просветленным взором, какой порой бывает у сумасшедших.
— Откровенно говоря, сеньор Мартин, я не намерен ссориться с вами из-за денег. И, между нами, думаю, вы также не станете делать ничего подобного.
— Любимая женщина считает, что я растрачиваю жизнь попусту, и она права. Она также считает, будто я не имею права желать ее, поскольку мы — жалкие ничтожества, чей смысл жизни заключается в том, чтобы выплатить дань благодарности человеку, вытащившему нас обоих из нищеты, и в этом она, возможно, тоже права. Не имеет значения.
— Очень скоро мне исполнится тридцать, о чем даже не хочется думать, и я прекрасно осознаю, что с каждым днем я все меньше похожу на человека, каким хотел стать в пятнадцать. При условии, конечно, что я доживу до тридцатилетия, поскольку мое здоровье в последнее время оставляет желать лучшего, как и плоды моего труда.
— Мне кажется, вы судите себя слишком строго, что всегда является признаком, отличающим стоящего человека.
— Осмелюсь заметить, что я изучил вас лучше, чем изучили себя вы сами. И потому я знаю, что в итоге вы примете мое предложение.
— Я знаю, что значит потерять отца в том возрасте, когда он еще нужен.
— Я знаю, что вы чувствуете себя одиноким. И поверьте, я испытал в полной мере чувство одиночества. Я знаю, что вы лелеяли в сердце большие надежды и ни одна из них не нашла воплощения. И я знаю также, что это убивает вас день за днем, пусть вы не отдаете себе в том отчета.
— Думаю, у вас мало друзей. И у меня тоже. Я не доверяю людям, утверждающим, что у них много друзей. Это означает всего-навсего, что они плохо разбираются в ближних.
— Могу я по крайней мере тешить себя надеждой, что вы подумаете над моими словами и позднее мы вернемся к теме?
— А будет новая встреча? — поинтересовался я.
Корелли остановился и повернулся.
— Всегда бывает новая встреча.
Я улыбнулся про себя. Даже самые скверные новости приносят облегчение, если они всего лишь подтверждают нечто, что человек давно знал в глубине души или интуитивно чувствовал.
И у меня возникло ощущение, что он все-таки сознался во лжи или простительном грехе и что раскаяние не дает покоя, мешает, точно соринка, попавшая в глаз.
— Мне нельзя пока умирать, доктор. Еще рано. Мне нужно многое сделать. А потом у меня будет вся жизнь, чтобы умереть.
Что бы я ни сочинял, все мне казалось пустым и банальным. Достаточно было один раз перечитать текст, чтобы понять, что он не стоил потраченных на него чернил. Я больше не слышал музыки слов, которой исполнены лучшие образцы прозы.
В наследство он передал мне свою обширную коллекцию грез и призраков и просил отпустить его с миром, ибо он родился, чтобы кануть в Лету.
— Как приятно видеть тебя, Давид, — сказала Отрава. — А ты похорошел. Прекрасно выглядишь.
— Это потому, что меня переехал трамвай.
Барридо и Эскобильяс виртуозно овладели трюком, известным в гильдии барселонских издателей как двойной тираж. С каждого издания печатался официальный и заявленный тираж в несколько тысяч экземпляров, с которых выплачивалась смехотворная доля прибыли автору. Затем, если книга имела успех, делали полноценный и подпольный тираж в десятки тысяч экземпляров, нигде не задекларированный, с которого автору не перепадало ни песеты.
Он окинул меня взглядом с таким холодным и хмурым видом, как будто на глазок снимал мерку для гроба.
— Вы художник, вам хочется создавать произведения искусства, делать высокую литературу, нечто, что идет от сердца и благодаря чему ваше имя будет выведено золотыми буквами на скрижалях всемирной истории.
Я писал из благодарности, от отчаяния и во имя тщеславия. Я писал в первую очередь для Кристины, чтобы доказать ей, что заслужил право смотреть ей в глаза, не стыдясь своих смешных надежд.
— Невозможно поверить. Мужчина крепкий, как дуб, и вдруг в одно мгновение падает замертво и уже даже не помнит, кто он есть.
— Дайте ему время. Автомобиль не лошадь. Секрет науки в практике.
— Давид, есть вещи, о которых мы с тобой никогда не говорили…
— О футболе, например.
— Не беспокойтесь, дон Педро. Дело вытерпело годы, значит, до завтра терпит точно.
— Постепенно тебя охватывает чувство одиночества и больше не покидает.
Я улыбнулся, вновь переживая тот момент, казалось, навсегда канувший в Лету.
— Пусть останется на временное хранение, когда-нибудь ты захочешь получить его обратно.
Я знал, что потеряю ее, едва закончится эта ночь. Одиночество развеется, боль, надрывавшая сердце, утихнет. Я знал, что Кристина права не потому, что все сказанное было истиной, а потому, что в глубине души мы оба в это верили, и время ничего не изменит.
Если завтра смерть захочет повидаться со мной, я встречу ее со спокойным сердцем.
— Великий роман. Сделайте мне одолжение, возьмите книгу. Я знаю, что ее превозносят до небес во всех газетах, а это всегда служит плохим признаком, но в данном случае исключение подтверждает правило.
— А вы спрашивали в «Каталонии»? Ну уж если у них нет…
— Проблема заключается в следующем: книготорговцы делают заказы, руководствуясь критикой, опубликованной в газетах, — не спрашивайте почему.
— Что-нибудь выпьете? Рюмочку цианистого калия?
— Поймите, пожалуйста, что мы тоже должны что-то получать. Нельзя же заботиться только об авторе.
— Через неделю вы и ваш идиот компаньон будете покойниками, — хладнокровно ответил я, плохо понимая, что заставило меня это сказать.
— Не сожалейте, лучше наслаждайтесь.
— А чего ты ожидал? Ты не член стаи. И никогда не станешь. Ты не хотел быть как все и думаешь, тебя простят. Ты замкнулся в своей башне и полагаешь, что выживешь, не присоединившись к общему хору, и сойдешь за своего. Ты ошибаешься, Давид. Всегда ошибался. Игра идет другая. А если хочешь сыграть по своим правилам, пакуй чемоданы и уезжай куда-нибудь, где ты сможешь стать хозяином судьбы, если такое место найдется. Но если останешься здесь, следует присоединиться к общине, какой бы она ни была. Все очень просто.
Мне хотелось подойти к ней и сказать что-нибудь, но я не смог. Я словно прирос к месту, стоя в нескольких метрах от матери, и с жадностью ловил каждый ее жест, а она даже и не догадывалась о моем присутствии.
— Лично меня лекари тоже нервируют со своими белыми халатами, шприцами и скальпелями, но иногда можно и в ящик сыграть.
— Выпейте. Лечит все, кроме глупости, которая принимает характер пандемии.
— Как будто оживает, — заметил молодой человек.
— Чего только не вылечат булочки из угловой пекарни…
— У вас больной вид, — вынес вердикт он.
— Отравление.
— Чем?
— Реальностью.
— Игнатиус Б. Самсон?
— Который покоится с миром и весь к вашим услугам.
— Пункт первый: тот, кто приходит сюда в первый раз, имеет право выбрать из хранилища любую книгу, какую пожелает. Пункт второй: когда книга выбрана, то человек берет ее под свое покровительство и обязан оберегать ее и прилагать все усилия, чтобы она никогда не потерялась. Пожизненно. Вопросы есть?
— Как выбрать одну-единственную книгу среди бесконечного множества?
Исаак пожал плечами.
— Некоторые думают, будто книга сама выбирает себе… судьбу, если так можно выразиться.
— Пункт третий: вы можете похоронить свою книгу где хотите.
— А если я заблужусь?
— Дополнительная статья, моего собственного изобретения: постарайтесь не заблудиться.
— Некоторые члены нашей общины издавна, хотя и не часто, встречали в коридорах лабиринта черного человека. И все описывали его по-разному. Кое-кто даже заявлял, что вступал с ним в беседу. Одно время поговаривали, будто черный человек — дух проклятого писателя, которого предал один из членов сообщества, взяв отсюда одну из его книг и не сдержав положенного обещания. Книга потерялась навсегда, и покойный автор вечно бродит по коридорам, желая отомстить. Ну, понимаете, история в духе Генри Джеймса,[30]которые так нравятся публике.
— В каждом лабиринте обитает свой Минотавр, — промолвил хранитель. Исаак загадочно улыбнулся и указал на вход в лабиринт. — Выбор за вами.
Я представил себе миг (если судьбе будет угодно), который наступит через много лет после того, как меня, постигнут смерть и забвение, когда неведомый человек повторит мой путь и придет в эту комнату, чтобы найти безвестную книгу, в которую я вложил душу. Я поставил ее на полку. Меня охватило странное ощущение, будто это я сам остался на стеллаже.
— Я думал, вы не придете.
— Я тоже.
— Тогда позвольте предложить вам бокал вина, и мы выпьем за наши заблуждения.
— Вы были правы, — сказал я.
— Как всегда, — отозвался Корелли. — Обыкновенно так и случается, что редко приносит мне хоть какое-то удовлетворение. Иногда мне кажется, что наибольшую радость мне могло бы доставить лишь подтверждение моей ошибки.
Я слушал его и думал, что в настоящий момент единственное, что могло бы принести мне некоторое удовлетворение, — это если бы весь мир сгорел и я тоже сгинул бы вместе с ним.
Чем большее равнодушие я демонстрировал, тем соблазнительнее мне представлялись обещания.
— Известно ли вам, что такое религия, любезнейший Мартин?
— Смутно припоминаю Господа Нашего.
— Красивая, складно сложенная песнь. Но оставим поэзию. Религия, в сущности, это некий нравственный кодекс, оформленный в виде легенд, мифов или любого другого литературного произведения, с тем чтобы закрепить систему верований, ценностей и этических норм, регулирующих жизнедеятельность культуры или общества.
— Аминь, — подал голос я.
— Как во всякой литературе или символическом послании, степень воздействия произведения на умы и чувства зависит от формы, а не от содержания, — продолжал Корелли.
— Вы пытаетесь сказать, что любая доктрина суть прежде всего сказка.
— Все сказка, Мартин. То, во что мы верим, о чем знаем, помним, и даже то, о чем мы мечтаем. Все есть сказка, повествование, последовательность событий и персонажей, которые передают эмоциональную составляющую.
— Акт веры — это акт приятия, приятие истории, рассказанной нам. Мы можем признать истиной только то, что может быть облечено в форму рассказа.
— Неужели вы не испытываете искушения сочинить историю, во имя которой люди будут готовы жить и умирать, во имя которой они найдут в себе силы убить и быть убитыми, пожертвовать собой, принять муки и отдать душу? Существует ли больший вызов и соблазн для человека вашего призвания, чем создать историю настолько великолепную, что она выйдет за рамки вымысла, превратившись в откровение истины?
— Вас не сжигает ярость при мысли, что вы могли бы иметь так много, чтобы жить в благополучии и достатке, ни в чем себе не отказывая? — бросил Корелли мне в спину. — Вас не охватывает ярость, когда все это вырывают у вас из рук?
Я медленно повернулся.
— Что значит один год работы перед лицом возможности осуществить все, что душа пожелает? Что такое год работы в сравнении с обещанием долгой жизни среди изобилия?
«Ничего, — помимо воли ответил я про себя. — Ничего».
— Вы хотели бы поджечь весь мир и сгореть с ним? Давайте сделаем это вместе.
— Считаете, что это грязные деньги?
— Все деньги грязные. Будь они чистыми, никто бы к ним не стремился.
— Вы хотите жить?
Я хотел ответить, но не нашел слов. Я почувствовал, как у меня судорогой сжало горло, а глаза наполняются слезами. До сего момента я не отдавал себе отчета, как страстно жаждал по-прежнему дышать, открывать глаза каждое утро и выходить на улицу, чтобы ступать по камням мостовой и видеть небо. Но больше всего мне хотелось сохранить память.
— Контракт не запрещает мне разговаривать с третьими лицами. А также не ночевать дома. Я имею полное право ночевать, где мне вздумается, и беседовать с кем угодно и о чем угодно.
— Я был рассержен и ляпнул первое, что взбрело в голову, инспектор. И это вовсе не означает, что я серьезно им угрожал. Бывает, сгоряча люди всякое говорят.
— Речь о девушке. Ее зовут Исабелла. Ей примерно лет семнадцать. Умна как черт. Она часто приходит сюда, и я даю ей книги. По ее словам, она хочет стать писателем.
— Знакомая история, — промолвил я.
— Девушка соображает со скоростью пули. Она вам изумительно подходит. Вы подружитесь. И она сможет работать вашей помощницей.
— Мне не нужна помощница. Особенно незнакомая.
— Глупости. А кроме того, знакомая, вы ее уже знаете. По крайней мере она так утверждает. Она говорит, что знакома с вами уже много лет, хотя вы ее, конечно, не вспомните.
— Похоже, парочка блаженных, являющихся ее родителями, считает, что из-за увлечения литературой она попадет в ад или останется старой девой. Правда, они пока не решили, поместить ее в монастырь или выдать замуж за какого-нибудь недоумка, от которого она нарожает десяток детишек и будет навечно прикована к кастрюлям и сковородкам. Если вы не предпримете ничего для ее спасения, это будет равносильно убийству.
— Не драматизируйте, сеньор Семпере.
В представлении Д. М. имелись лишь начало и конец, только создатель и разрушитель, принимавший различные имена, чтобы смутить и запутать людей, испытав их на прочность. И это был единый Бог, чье истинное лицо имело две стороны: одна выражала доброту и милосердие, другая была жестокой и демонической.
Реки крови и огня обрушивались на города и народы. Армии мертвецов в мундирах маршировали по бескрайним равнинам, уничтожая по пути все живое. Инфанты, повешенные на разорванных знаменах на воротах крепостей. Черные моря, где тысячи грешных душ терпели муки, дрейфуя в ледяной и ядовитой бездне. Тучи пепла и океаны костей и истерзанной плоти, кишащей червями и змеями. Адские, тошнотворные картины нескончаемой чередой сменяли одна другую до полного пресыщения.
— Исабелла? — уточнил я.
Девушка вскинула голову и тяжело вздохнула, досадуя на свою неловкость.
— Как вы узнали? — спросила она.
— Сверхъестественная интуиция, — отвечал я.
— Как правило, чем талантливее человек, тем сильнее он сомневается в своей одаренности, — заметил я, — и наоборот.
— Добро пожаловать в нашу тесную компанию. Итак, что я могу для тебя сделать?
— Ты просишь у меня место помощницы или кухарки?
— Я прошу дать мне шанс.
— Почему ты выбрала меня? — спросил я. — Только не говори, что я твой любимый автор и прочую хвалебную чепуху, которой Семпере посоветовал тебе улестить меня. Если ты так сделаешь, то мы разговаривали с тобой сегодня в первый и в последний раз.
Исабелла колебалась всего мгновение. А потом посмотрела открытым взглядом и выпалила:
— Вы единственный писатель, которого я знаю.
— В знак признательности я принесла немного кофе из магазина родителей. Колумбийского. Наивысшего качества. Кофе не пролезал в ящик, поэтому я решила, что лучше вас дождаться.
Подобное объяснение могло прийти в голову только начинающему романисту.
— Вы всегда завтракаете так долго? Это не мое дело, конечно, но так как я прождала вас три четверти часа, то начала волноваться, например, не подавились ли вы чем-нибудь, ведь я только что познакомилась с живым писателем, а с моим везением я бы не удивилась, если бы ему попала маслина не в то горло, и тогда конец моей литературной карьере, — на едином дыхании выпалила девушка.
— Правило первое: вопросы задаю я, а ты на них только отвечаешь. Когда у меня нет вопросов, ты со своей стороны не выдаешь ни ответов, ни спонтанных тирад. Правило второе: я завтракаю, обедаю или витаю в облаках столько, сколько мне заблагорассудится, и эта тема не подлежит обсуждению.
— Я не хотела вас обидеть. Я понимаю, что правильное пищеварение способствует вдохновению.
— Правило третье: до полудня никаких саркастических замечаний. Договорились?
— Да, сеньор Мартин.
— Правило четвертое: ты не называешь меня «сеньор Мартин» даже в день моих похорон. Я тебе, конечно, кажусь ископаемым, но сам лично считаю, что еще молод. Более того, так и есть, точка.
— Сделай одолжение, замолчи и свари кофейник бурды, которую ты принесла.
— Где кухня?
— Поищи.
— Тут все вверх дном.
— Лови момент.
Исабелла кивнула и отправилась на битву с хаосом и беспорядком, царившими в моем жилище, с решимостью полководца.
— Сколько времени, Исабелла?
— Наверное, часов десять.
— И это означает?..
— Что никаких саркастических замечаний до полудня, — закончила Исабелла.
— И что? — спросила она наконец.
— Великолепен.
Она просияла.
— Мой рассказ?
— Кофе.
— Оставь в покое, — велел я.
— Зачем? Ясно же, что вам не понравилось и вы считаете меня конченой дурой.
— Я этого не сказал.
— Вы ничего не сказали, что намного хуже.
— Исабелла, если ты действительно хочешь посвятить себя литературе или, во всяком случае, писать, чтобы тебя читали, придется привыкнуть, что иногда тебя будут игнорировать, оскорблять, презирать и почти всегда демонстрировать безразличие. Это одна из прелестей профессии.
— Я не знаю, есть ли у меня талант. Но я знаю, что мне нравится писать. Или, вернее, что мне необходимо писать.
— Обманщица.
Она подняла взор и посмотрела на меня в упор.
— Ладно. У меня есть талант. И мне глубоко плевать, если вы считаете иначе.
— Я считаю, что у тебя есть талант и желание, Исабелла. Больше, чем ты думаешь, и меньше, чем ожидаешь. Но на свете немало людей, кто обладает способностями и желанием, и многие не добиваются ничего. Это только предпосылки к тому, чтобы совершить что-то в жизни. Врожденный дар сродни силе атлета. Можно появиться на свет, обладая большими или меньшими способностями, однако человек не становится атлетом только лишь по той причине, что родился высоким, сильным или быстрым. Выдающимся спортсмена или художника делает упорный труд, совершенствование в своем ремесле и технические приемы. Природный ум — не более чем стратегический запас. Чтобы с толком им распорядиться, необходимо преобразовать разум в оружие высокой точности.
— Уместна ли здесь военная терминология?
— Всякое произведение искусства агрессивно, Исабелла. И вся жизнь художника состоит из маленьких и больших войн, начиная с борьбы с самим собой и своей ограниченностью. Чтобы добиться поставленной цели, нужно в первую очередь честолюбие, а затем талант, знания и, наконец, возможность.
— Вы всем толкаете эту речь, или вас только что осенило?
— Речь не моя. Мне ее толкнул, как ты выразилась, один человек, которому я задавал те же вопросы, что сейчас задаешь мне ты. С тех пор прошло много лет, но и дня не проходит, чтобы я не вспомнил эти слова и не признал их правоту.
Так свет горит ярче после тотального отключения.
Неудачные мысли обычно приходят парами.
— Вам виднее, как лучше разбазаривать время и деньги. Я же останусь дома и почитаю, ибо жизнь коротка.
— Вы не пробовали добавить ему в суп чего-нибудь вроде острого перца, чтобы стимулировать приток крови к основным частям тела? — вопрошал я.
— Семпере, скажите мне одну вещь. Что вы имеете против улучшения человеческой породы? Почему же иначе мужчина, молодой и здоровый, наделенный Создателем такой внешностью, как у вас, пренебрегает некими потайными местечками?
— Рискуя показаться вам лицемером, все же осмелюсь сказать, что я жду.
— Вы пьяны, — заявила Исабелла.
— Наверняка, поскольку только в припадке белой горячки мне могло почудиться, что среди ночи я нахожу тебя, сонную, на пороге своего дома.
Я закрыл глаза и вдохнул поглубже. Разум, отупевший от выпивки и горя, оказался не в состоянии облечь в приемлемую форму поток ругательств и проклятий, вертевшихся на языке.
— Только не надо смотреть на меня как агнец, приготовленный к закланию.
— С кем вы разговариваете?
— Ни с кем. Это монолог. Прерогатива пьяного. Но завтра с утра я намерен вступить в диалог с твоим отцом и положить конец бессмыслице.
В тот момент я был не в состоянии разбираться в хитросплетениях лжи болтливой отроковицы. Мне требовалось рухнуть в постель и забыться, причем желательно именно в таком порядке.
— Ты давно на ногах?
— Часов семь.
— И чем развлекалась?
— Мыла, наводила порядок, но у вас работы хватит на несколько месяцев.
— Спасибо, — пробормотал я. — За кофе. И за мытье с уборкой, хотя тебе незачем этим заниматься.
— А я чищу все не для вашей милости, если именно это вас беспокоит. Я убираю для себя. Если я буду тут жить, то не хотела бы вляпаться во что-нибудь, ненароком схватившись.
— Мне больше нравилось, как было раньше, — сказал я.
— Несомненно. Вам и сотне тысяч тараканов, арендовавших у вас жилье. Я выгнала их с квартиры с помощью свежего воздуха и аммиака.
— Так это тараканьим ядом так пахнет?
— Тараканий яд — это запах чистоты! — возмутилась Исабелла. — Могли бы почувствовать хотя бы капельку благодарности.
— Исабелла, распечатывать чужую корреспонденцию не пристало воспитанному человеку. В некоторых местах это считается преступлением, за которое сажают в тюрьму.
— Что я постоянно твержу своей матери. Она все время вскрывает мои письма. И до сих пор на свободе.
— Как мне вам помогать, если вы не говорите, над чем работаете? Нет, лучше не отвечайте. Я умолкаю.
В течение десяти волшебных секунд Исабелла молчала.
Рядом с девушкой, наделенной благородным сердцем, я чувствовал себя еще более ничтожным, если такое возможно. И я понял, что чем скорее с ней расстанусь, пусть даже глубоко ранив ее, тем будет лучше для нас обоих.
“Поэзию пишут слезами, романы — кровью, а историю — вилами по воде”, — сказал кардинал, натирая ядом лезвие кинжала в свете канделябра».
— Понятие справедливости не является универсальным, оно зависит от точки зрения. Я не намерен изображать горе, если его не испытываю, и, думаю, вы тоже, как бы ни старались. Но мы можем почтить память покойных минутой молчания, коли таково ваше желание.
— В этом нет необходимости.
— Разумеется, нет. Молчание необходимо, когда у человека нет ничего за душой и сказать ему нечего. Молчание творит чудеса — даже законченный осел целую минуту будет выглядеть мудрецом.
— Почему, по-вашему, на протяжении всей истории то появляются, то исчезают верования разного толка?
— Не знаю. Думаю, тут играют роль социальные, экономические и политические факторы.
— Я не силен в истории.
— История — это клоака биологии, Мартин.
— Я пропустил этот урок в школе.
— Такие уроки не преподают в классах, Мартин. Этот урок мы усваиваем, опираясь на здравый смысл и жизненный опыт. Подобные уроки никто не хочет учить, и именно поэтому мы должны проанализировать его тщательнейшим образом, чтобы успешно справиться с нашей задачей. Коммерческая прибыль в значительной степени проистекает из неумения других решить простую и насущную проблему.
— Если я правильно понял вашу мысль, вера, то есть признание за истину мифов, доктрин, легенд о сверхъестественном, есть следствие биологии?
— Не более и не менее.
— Достаточно циничное суждение, если учесть, что оно исходит от издателя религиозных текстов, — заметил я.
— Профессиональный и беспристрастный подход, — возразил Корелли.
— Человеческое существо верит, как дышит, чтобы выжить.
— Ваша собственная теория?
— Это не теория, а статистика.
— Мне приходит в голову, что как минимум три четверти населения земного шара едва ли согласятся с подобным утверждением, — сказал я.
— Бесспорно. Если бы они соглашались, то не являлись бы потенциальными верующими.
— Невозможно никого заставить воистину уверовать в то, во что ему нет нужды верить исходя из биологических потребностей.
— Стало быть, вы считаете, что человеку на роду написано жить обманутым?
— Человеку на роду написано выживать. Вера есть инстинктивный ответ на явления бытия, которые мы не в состоянии объяснить рационально, будь то пустая мораль, которую мы воспринимаем во Вселенной, неотвратимость смерти, загадка происхождения вещей, смысл нашей собственной жизни или отсутствие такового. Это элементарные вопросы, в высшей степени простые, но свойственная нам ограниченность мешает найти верные ответы на них. И по этой причине мы в качестве защитной реакции выдаем эмоциональный ответ. Все очень просто и относится исключительно к области биологии.
— Следуя вашей логике, получается, что все верования или идеалы — всего лишь вымысел.
— Любое истолкование и наблюдение за реальностью волей-неволей является вымыслом. В данном случае корень проблемы заключается в том, что человек — животное, наделенное душой, — заброшен в бездушный мир и обречен на конечное существование с одной только целью — чтобы не прерывался естественный жизненный цикл вида. Невозможно выжить, постоянно пребывая в состоянии реальности, во всяком случае, для человеческого существа. Большую часть жизни мы проводим во сне, особенно когда бодрствуем. Чистейшая биология, как я и сказал.
— Намерение похвальное и благочестивое, — съязвил я.
— Нет, обычный коммерческий проект.
— Природа представляет собой большой свободный рынок. Закон спроса и предложения работает на молекулярном уровне.
— Может, вам следует поискать интеллектуала для этой работы? Что касается молекулярных и коммерческих аспектов, уверяю вас, что большинство в жизни не видело сотни тысяч франков сразу. Готов поспорить, что за малую толику этой суммы кто угодно охотно согласится продать душу или изобрести ее.
Металлический блеск в его глазах навел меня на подозрение, что он собирается опять разразиться одной из своих едких мини-проповедей. Я представил сальдо на своем счету в Испано-колониальном банке и подумал, что сто тысяч франков стоят мессы или новены.
— Интеллектуал — это, как правило, персонаж, который как раз не отличается высоким интеллектом, — изрек Корелли. — Он присваивает себе подобное определение, компенсируя слабость природных способностей, которую подсознательно ощущает. Это старо как мир, и так же верно: скажи мне, чем ты похваляешься, и я скажу, чего у тебя нет. Знакомая история. Невежда прикидывается знатоком, жестокий — милосердным, грешник — святошей, ростовщик — благотворителем, раб — патриотом, гордец — смиренным, вульгарный — утонченным, дуралей — интеллектуалом. Повторю снова: все является делом рук, творением природы, а она даже отдаленно не напоминает сильфиду, воспеваемую поэтами. Она жестокая, ненасытная мать. И ей необходимо питаться существами, которых она рождает, чтобы поддерживать свою жизнь.
— Вы мне льстите.
— Даже больше, я вам плачу. И очень хорошо, поскольку это единственная по-настоящему лестная вещь в нашем продажном мире. Не советую принимать вознаграждение, если оно не напечатано на обратной стороне чека. Оно приносит пользу только тем, кто их дает. Ну а поскольку я вам плачу, то рассчитываю, что вы меня будете слушать и следовать указаниям. Поверьте, я искренне не заинтересован в том, чтобы вы попусту тратили свое время. А так как я вас нанял, ваше время также является и моим временем.
— Вы говорите об управлении эмоциями и чувствами. Не проще ли было бы убеждать людей с помощью разумных рассуждений, простых и понятных?
— Нет. Невозможно начать рациональный диалог с человеком о верованиях и понятиях, которые он не способен воспринять разумом. О чем бы ни шла речь, о Боге, расе или национальной гордости.
Нам кажется, что нам внятны слова песни, но верим мы им или нет, зависит от музыки.
Человеку не дано осознать масштабы алчности, притаившейся в глубине его души, пока он не услышит сладостный звон монет в своем кармане.
— Вы не хотите оформить контракт в письменном виде?
— Наш контракт есть договор чести. Вашей и моей. И он уже скреплен. Договор чести нельзя уничтожить, ибо это уничтожило бы и того, кто его заключил, — изрек Корелли тоном, заставившим меня задуматься, уж не лучше ли было подписать договор на бумаге, пусть даже кровью.
— Cовсем недавно вы стояли на пороге смерти, а ныне перед вами открыты вечность и возможность новой жизни.
— Вот увидите, что вскоре, преодолев внутреннее сопротивление и отторжение, вы поймете, что знаете правильный ответ. На жизненном пути не встречается ничего такого, чего мы не знали бы заранее. Мы не узнаём ничего важного в жизни, а только вспоминаем.
Весь мир — тюрьма, откуда невозможно убежать.
И я почувствовал, что город, после многих месяцев безмолвия, вновь говорит со мной и поверяет свои секреты.
— Я ведь слышала, как вы храпите, прошлой ночью.
— Я не храплю.
— Наверное, это гудели водопроводные трубы. Или скорее кто-то из соседей держит медведя.
— И кто вы такой, бесстыдник?
— Я тот бесстыдник, кто был вынужден приютить одну девушку, поскольку бесхребетный отец не в состоянии держать ее в руках.
— Я повысил на нее голос и пообещал, что упрячу ее в монастырь.
— Верный способ убедить семнадцатилетнюю девчонку, — вставил я.
— Это первое, что пришло мне в голову… — возразил бакалейщик. — Каким образом я мог бы поместить ее в монастырь?
— Судя по тому, с чем столкнулся я, только призвав на помощь полк жандармерии.
— Я работаю в магазине с семи лет, от зари до зари, и единственное, что я понял, — это то, что мир наш безобразен и не проявит снисхождения к молоденькой девушке, которая витает в облаках, — рассуждал бакалейщик, прислонившись к бочке.
— Мы понимаем, нехорошо, когда девушка живет в доме холостого мужчины, но по крайней мере о вас нам известно, что вы человек порядочный и как следует позаботитесь о ней.
Бакалейщик был готов расплакаться. Я бы предпочел, чтобы он побежал за ружьем. Кстати, не исключалась возможность, что в любой момент у меня на пороге объявится какой-нибудь неаполитанский родственник, готовый постоять за честь девушки с мушкетом в руках. Porca miseria.[38]
Исабелла, отличавшаяся редкой сообразительностью, прекрасно поняла, откуда я явился, и встретила меня во всеоружии — взглядом побитой собаки и покорной улыбкой.
— Отец не застрелил вас из ружья?
— У него закончились патроны, и он вел обстрел этими банками с мармеладом и кусками ламанчского сыра.
В моем распоряжении имелись два варианта: выбросить ее на улицу и загнать в гроб чету бакалейщиков или взять себя в руки и вооружиться терпением на два-три дня. Я полагал, что сорока восьми часов пребывания рядом с самым циничным и неприятным из моих воплощений хватит за глаза, чтобы сломить железную решимость девчушки и отправить блудную дочь домой, под крылышко матери, с мольбой о прощении и проживании на полном пансионе.
— И каковы правила этого дома? — спросила Исабелла.
— В основном те, что взбредут мне в голову.
— И зачем вам это?
— Потому что я любопытный и у меня масса интересов.
— Дорогая Исабелла, мой маленький Везувий, в коммерческом искусстве, а все искусство, заслуживающее такого названия, рано или поздно становится коммерческим, глупость является неотъемлемой частью суждений критика.
Одно из немногих убеждений, вынесенных мною, заключалось в том, что подавляющее большинство авторов, почувствовавших призвание писать о божественном, человеческом и сакральном, наверное, были людьми учеными и в высшей степени благочестивыми, но совершенно бездарными писателями. Многострадальному читателю, вынужденному продираться сквозь дебри их опусов, приходилось прикладывать титанические усилия, чтобы не впасть в коматозное состояние от тоски, навеваемой каждым новым абзацем.
Преодолев с большим трудом тысячи страниц, посвященных религиозной тематике, я стал подозревать, будто сотни верований, внесенных в каталог на протяжении истории книгопечатания, похожи между собой как две капли воды. Я отнес это впечатление на счет собственного невежества или отсутствия приличных документальных источников. Однако мне не удавалось отделаться от ощущения, будто все это время я просматривал краткое изложение десятков детективов: убийцей мог быть тот или иной персонаж, но сюжет оставался, в сущности, неизменным. Мифы и легенды, о чем бы они ни повествовали — божествах, сотворении мира или об истории народов и племен, — я стал воспринимать как картинки головоломок, практически ничем друг от друга не отличавшиеся. Они состояли из одних и тех же кусочков, которые просто собирались в другом порядке.
На страницах книг, которых было великое множество, теснились рассказы об отцах и детях, добродетельных и святых женщинах, предательствах и обращениях в веру, пророчествах и мучениках-пророках, посланниках неба или рая. А также о детях, рожденных для спасения Вселенной, мифических существах, страшных как смертный грех и сложением сходных с животными, об эфирных созданиях с расово приемлемыми чертами. Последние представляли силы добра и выступали героями, претерпевавшими тяжелейшие испытания судьбы. И практически везде навязывалась концепция земного существования как своеобразного промежуточного состояния, что предполагало послушание и покорность року и требовало соблюдения законов племени. Ибо награда всегда ожидала по ту сторону бытия и сулила райские кущи, изобиловавшие тем, чего не имелось в плотской жизни.
— А какую цель на самом деле преследуете вы, читая столько книг об ангелах и демонах? И не убеждайте меня, что вы бывший семинарист, которого заела совесть.
— Я пытаюсь выяснить, есть ли общие корни у религиозных верований и мифов и каковы они, — объяснил я.
— Пожалуй, пока самым интересным мне представляется то, что начало большинству конфессий было положено неким событием или личностью, более-менее исторически достоверными. Однако очень быстро учение перерастает в социальное движение, подчиненное соответствующим политическим, экономическим и общественным интересам группы, воспринявшей эти верования.
— Львиная доля мифологии, которой обрастает любая доктрина, начиная от богослужения и заканчивая нормами и табу, создается бюрократией, возникающей по мере эволюции учений, а не проистекает из гипотетического сверхъестественного явления, породившего их. Большая часть безыскусных и миролюбивых историй представляет собой симбиоз здравого смысла и фольклора. Но они непременно в конце концов получают воинственный заряд, а он формируется в результате позднейших интерпретаций первоначальной идеи, если не откровенных искажений, допускаемых вождями. Проблема руководства и возникновение иерархии занимают ключевое место в рамках развития вероучения. Истина на первых порах открывается всем. Однако вскоре появляются личности, считающие своим правом и долгом истолковывать, распоряжаться и в случае надобности изменять истину во имя общего блага. С этой целью они создают организацию, могущественную и потенциально репрессивную. Это явление, а биология учит нас, что подобное свойственно любой социальной группе животных, немедленно превращает доктрину в элемент политического контроля и борьбы. Ссоры, войны и разногласия становятся неизбежными. Рано или поздно слово становится плотью, а плоть истекает кровью.
— Очень немногое. Мои первые выводы огорчают банальностью и непоследовательностью. И чтобы сделать подобные выводы, нет нужды глотать энциклопедии и трактаты о раздорах ангелов, настолько все кажется очевидным. Вероятно, я просто не способен преодолеть свои предубеждения. А может, в этих материях и разбираться нечего. И суть вопроса заключается всего-навсего в том, верить или не верить, не давая себе труда задуматься о причинах и истоках. Как вам мое красноречие? Вы все еще под впечатлением?
— Знаете, что самое лучшее в разбитых сердцах? — спросила библиотекарша.
Я покачал головой.
— То, что разбить сердце можно только один раз. Потом на нем остаются лишь царапины.
— Не знаю, кто этот дурачок, но, надеюсь, ваш жених понимает, что он самый счастливый мужчина на свете.
— Уже покидаете меня, так скоро? — промолвила она, увидев меня. — Кто же теперь будет осыпать меня комплиментами?
— Да кто угодно.
— Ее зовут Кристина, — сказал я. — И я не печальный. Я рад за нее, поскольку она вышла замуж за моего лучшего друга и будет очень счастлива.
— Вас впечатляет высота?
— Я животное наземное, — отвечал я, стараясь держаться на разумном расстоянии от окна.
— Как прошла неделя, Мартин?
— За чтением.
Он бросил на меня мимолетный взгляд.
— Судя по вашему утомленному виду, читали вы не господина Александра Дюма.
— Скорее собрание сочинений замшелых академиков и их цементную прозу.
— Почему, любопытно, чем меньше у человека есть что сказать, с тем большей напыщенностью и педантизмом он излагает свои скудные мысли? — вопросил Корелли. — Кого они хотят обмануть, весь мир или самих себя?
— Вероятно, и то и другое.
— Возможно, отчасти ваша проблема заключается в том, что вы читали комментаторов, а не первоисточники. Распространенная ошибка, однако фатальная, если вы хотите узнать нечто полезное, — заметил Корелли.
— Подозреваю, что ученые и теоретики не внушают вам доверия, — сказал я.
— Я никому не доверяю, Мартин, а особенно тем, кто канонизирует сам себя или друг друга. Теория суть практика немощных. Мой совет, уберите с глаз долой энциклопедистов с их писаниной и обратитесь к истокам.
— Признайтесь, вы читали Библию?
Я колебался с ответом. Кабина скользила в вакууме. Я уставился в пол.
— Допустим, отрывочно, — пробормотал я.
— Так я и думал. Почти все так делают. Серьезная ошибка. Каждый должен прочесть Библию. Читать и перечитывать. Верующий человек или нет, не важно.
— А вы верующий или скептик? — поинтересовался я.
— Я профессионал. И вы тоже. То, во что мы верим, никак не влияет на результаты нашей работы. Вера или неверие есть проявления малодушия. Можно знать или не знать, точка.
— Бог не болтлив. Слова попусту тратит человек.
Патрон улыбнулся мне, как обычно улыбаются ребенку, который не способен уразуметь элементарные вещи, — улыбаются, чтобы не надавать подзатыльников.
— А вы трусишка, Мартин. Механизм абсолютно надежен.
— Я поверю этому, когда вновь почувствую твердую землю под ногами.
— Думаю, вы сделали превосходное обобщение. Вы не нашли пресловутую иголку в стоге сена и поняли: единственно ценное, что есть на этом сеновале, — та проклятая булавка, а все остальное — корм ослам.
— Вам нравятся басни?
— В детстве я месяца два хотел быть Эзопом.
— Все мы расстаемся с большими надеждами по пути.
— А кем вы хотели быть в детстве, сеньор Корелли?
— Богом.
Его улыбка шакала стерла мою в мгновение ока.
— Басни, возможно, являются одним из самых любопытных литературных механизмов, изобретенных до сих пор. Знаете, чему они нас учат?
— Морали?
— Нет, они наглядно демонстрируют, что человеческие существа воспринимают и усваивают идеи и понятия с помощью рассказов, занимательных историй, а не научных лекций и теоретических рассуждений. Все они представляют собой повествование, где есть сюжет и персонажи, которым приходится сталкиваться с жизнью, преодолевая разнообразные препятствия. Есть герои, ступившие на путь духовного обогащения, отмеченный соблазнами, терниями и озарениями.
— Все священные книги прежде всего — эпические сказания. Причем их фабула затрагивает основные свойства человеческой природы, помещая их в нравственной контекст, то есть рассматривает в рамках определенных догматов о сверхъестественном.
— Я доволен, что вы провели гнусную неделю, читая диссертации, трактаты, отзывы и комментарии. Ибо теперь вы осознали в полной мере, что ничему они научить не могут, поскольку сами фактически являются ученическими упражнениями, вольными или невольными попытками что-то понять, обычно, впрочем, безуспешными.
— Я хочу, чтобы с этого момента вы приступили к чтению сказок братьев Гримм, трагедий Эсхила, Рамаяны и кельтских легенд. Прочтите их самостоятельно. Я хочу, чтобы вы проанализировали, как работают эти тексты, как изложена основная идея и почему эти произведения вызывают эмоциональный отклик. Я хочу, чтобы вы обратили внимание на структуру, форму, оставив в покое мораль.
— Мне казалось, мы профессионалы и не можем позволить себе такой грех — верить в ничто.
Корелли улыбнулся, сверкнув зубами.
— В грешника можно превратиться, и легко, а в святого — никогда.
Дни проходили за чтением и в распрях. За долгие годы я привык к одиночеству и состоянию методической и недооцененной анархии, свойственному одинокому мужчине. Постоянное присутствие женщины, пусть молоденькой, строптивой и непредсказуемой, медленно, но верно подрывало основы моего образа жизни и меняло привычки. Я верил в безусловный беспорядок, Исабелла нет. Я верил, что предметы сами находят свое место в хаосе жилища, Исабелла нет. Я верил в одиночество и тишину, Исабелла нет. Всего через два дня я понял, что не в состоянии найти что-либо в собственном доме. Если мне нужен был нож для разрезания бумаги, стакан или пара ботинок, я был вынужден спрашивать у Исабеллы, куда ради всех святых, она их спрятала.
— Я ничего не прячу. Я кладу вещи на свои места, что совершенно другое дело.
Каждый божий день мне раз десять хотелось ее придушить. Стоило мне уединиться в кабинете, чтобы подумать в тишине и покое, Исабелла, сияя улыбкой, немедленно являлась вслед за мной с чашкой чая или печеньем. Она начинала кружить по кабинету, выглядывала в окно, принималась перекладывать вещи на письменном столе, а потом спрашивала, чем я занимаюсь и почему затаился тут, наверху. Я обнаружил, что семнадцатилетние девушки обладают неистощимым словарным запасом и каждые двадцать секунд мозг посылает сигналы им воспользоваться. На третий день я решил, что нужно найти ей жениха, по возможности глухого.
— Исабелла, как получается, что у такой привлекательной девушки, как ты, нет поклонников?
— Кто сказал, что их нет?
— И никто из молодых людей тебе не нравится?
— Все мои ровесники ужасно скучные. Сказать им нечего, а половина вообще — круглые дураки.
Я хотел сказать, что с возрастом мужчины умнее не становятся, но не стал развенчивать иллюзии.
— Хорошие новости — молоденьким девушкам нравятся зрелые мужчины, и плохие новости — мужчинам в возрасте, особенно дряхлым и развратным, тоже нравятся молоденькие девушки.
— У меня просто нет вдохновения.
— Вдохновение появляется, когда локти у тебя прилипают к столу, зад к стулу, а лоб покрывается испариной. Выбери тему, идею и шевели мозгами, пока они не заболят. Вот что такое вдохновение.
Помимо воли я начал привыкать к обществу Исабеллы, к ее шпилькам и тому свету, который она принесла с собой в этот дом. Если так пойдет дальше, то сбудутся мои наихудшие опасения, и мы в конце концов станем друзьями.
— Собираете материал? И как это работает?
— Сначала нужно прочесть сотни страниц, чтобы досконально изучить тему и ухватить ее суть, эмоциональную правду, а потом забыть все, чтобы начать с нуля.
— Что значит — эмоциональная правда?
— Искренность чувств в вымышленной ситуации.
— Следовательно, нужно быть честным и хорошим человеком, чтобы писать вымышленные истории?
— Нет. Необходимо владеть ремеслом. Эмоциональная правда не является нравственной категорией, это техника.
— Вы говорите, как ученый сухарь, — возмутилась Исабелла.
— Литература, во всяком случае, хорошая, есть сочетание науки и мук творчества. Подобно архитектуре или музыке.
— Мне казалось, искусство — нечто, что вырастает у художника само собой, внезапно.
— Сами собой у художника растут только волосы на теле и бородавки.
— Вы так говорите для того только, чтобы я упала духом и отправилась домой.
— Тщетные мечты.
— Вы самый скверный учитель в мире.
— Ученики делают учителя, а не наоборот.
— С вами невозможно спорить, вы знаете все риторические уловки. Это несправедливо.
— Все несправедливо. В лучшем случае можно полагаться на логику. Справедливость — редкая болезнь в мире, в основном здоровом как дуб.
— Вот это и происходит с человеком, когда он взрослеет? Он перестает верить во что-либо, как вы?
— Нет. Старея, люди продолжают верить во всякий вздор, причем чем дальше, тем глупее становятся вещи, в которые они верят.
Добрые слова — одолжения, которые ничего не стоят, не требуют жертв и ценятся намного больше настоящего благодеяния.
— Вы считаете, у меня есть способности?
— Несомненно. Через десять лет ты станешь мастером, а я подмастерьем, — вымолвил я, повторив слова, имевшие для меня вкус предательства.
— Не хотите ли чашечку чая?
— Даже две. И Библию. По возможности, удобную в обращении.
— У мужчины должны быть слабости, желательно изысканные, или в старости ему нечего будет вспомнить.
— Настоящая бронза, клянусь. Я бы его унес, если бы на меня не косился жандарм, и у меня не хватило духу спровоцировать дипломатический конфликт, чтобы, не дай Бог, Франция снова не вторглась к нам.
— Кажется, он поселился на вилле на юге Франции, в Любероне, где вскоре умер. По слухам, его укусила змея. Ядовитая гадюка. Вот вам и тихая жизнь в Провансе.
Возвращаясь домой, я предвкушал эгоистическое удовольствие, какое испытывает человек, неожиданно появляясь с подарком в руках. Я представлял, как позову Исабеллу, словно она была верной собакой, которой нечего делать, кроме как преданно дожидаться возвращения хозяина.
— Путем долгих размышлений я понял, что большинство мировых религий зародились или достигли наивысшего распространения и влияния в те периоды истории, когда общественные формации, их воспринявшие, располагали самой молодой и обнищавшей базой. Допустим, общество, семьдесят процентов населения которого насчитывает меньше восемнадцати лет, причем половину составляют зеленые юнцы, чья кровь кипит от агрессии и тяги к воспроизводству, являют собой благодатную почву, чтобы семена веры дали обильные всходы.
— В течение жизни человек постепенно расстается с иллюзиями, мечтами, юношескими желаниями, и чем дальше, тем больше ощущает себя жертвой мира и других людей. Мы всегда находим виноватого в своих невзгодах и неудачах, кого-то, от кого хотим избавиться.
— Всякая организованная религия, за редким исключением, принимает как должное подчинение и подавление женщины, нарочито не замечая ее в группе. Женщина вынуждена мириться с эфемерным присутствием, довольствуясь пассивной ролью и материнством. Она не смеет претендовать на власть или независимость, иначе ей приходится заплатить очень высокую цену. Возможно, она и занимает почетное место среди символов, но только не в иерархии. Так или иначе, но женщина в конце концов становится соучастником и творцом собственного порабощения.
— Старость что бальзам для доверчивости. Когда смерть маячит на пороге, скептицизм вылетает в окно. Достаточно одного сердечного приступа, и человек поверит даже в Красную Шапочку.
Накопленный опыт позволил вывести ряд закономерностей, задававших основные ориентиры в начале расследования. И один из основополагающих принципов сводился к тому, что практически любая приличная интрига, включая любовную, начиналась и заканчивалась запахом денег и правами на недвижимое имущества.
Архивы библиотеки регистрационной палаты содержали почти столько же информации о реалиях жизни, как и полное собрание сочинений самых спорных философов, а может, и больше.
— Я ищу адвоката.
— Вы пришли в нужное место. Мы не знаем, как избавиться от лишних. Каждый день прибавление. Плодятся как кролики.
— Но уже два часа, а в это время маститые адвокаты обедают с богатыми вдовами, наследницами состояний, или фабрикантами мануфактуры и королями взрывчатки. Я подождал бы до четырех.
— Это книжная лавка, Мартин, а не нотариальная контора. Здесь за слово берут по справедливости, а иногда и того меньше.
— Но если желаете, предлагаю разделить со мной питательный обед — хлеб с изюмом и свежий сыр из Бургоса. С такой закуской и графом Монте-Кристо можно дожить до ста лет.
— Я всегда говорил, что праздность ослабляет дух. Необходимо, чтобы голова была непрерывно занята. А если головы нет, то хотя бы руки.
— Куда мне идти? На скамейку на солнышке в парке кормить голубей и жаловаться на ревматизм? Я умру минут через десять.
— Если бы он еще развлекался. Я в его возрасте, если бы вокруг толпилось столько девушек, грешил бы, как кардинал.
— Зубов не стало, тогда и орехов принесли.
— Вот чего ему не хватает — зубов. И желания кусаться.
Я посмотрел на букиниста, выглядевшего сегодня особенно старым и немощным — слабая тень сильного и внушительного мужчины, обитавшего по моим детским воспоминаниям в этом доме, и почувствовал, что почва уходит у меня из-под ног.
— Вы знаете этот дом? — спросил он.
— Я в нем живу.
— Говорят, что почти все адвокаты втайне мечтают бросить практику и сделаться писателями…
— Пока не сопоставят доходы.
— Если хотите услышать правду, то я не знаю. Не знаю и знать не хочу. Прошлое пусть остается прошлым.
В чем-то он иногда походил на ребенка и был готов отдать все за призрачную иллюзию.
— Что ты делаешь? — спросил я.
— Ухожу, вот что я делаю. Ухожу и оставляю вас с миром. Или войной, так как с вами ничего нельзя знать заранее.
— Дело не в милосердии или сочувствии, если только ты не испытываешь его. Я прошу тебя остаться потому, что идиот я и я не хочу быть один. Я не могу быть один.
— Раз уж мы играем в игру «говорить правду», позвольте вам сказать, что вы всегда будете одиноким. Вы останетесь одиноким потому, что не способны ни любить, ни сопереживать. Вы похожи на этот дом, от которого у меня мурашки бегут по спине. Меня не удивляет, что ваша прекрасная дама оставила вас с носом, да и все остальные тоже. Вы не умеете любить сами и не позволяете любить себя.
— Ты останешься? — спросил я.
— Назовите хорошую причину. Правдивую, или, в вашем случае, эгоистическую. И лучше, если это не будет детской сказочкой, или я ухожу сию минуту.
Исабелла отгородилась настороженным взглядом, ожидая услышать одно из моих иронических замечаний, и на мгновение она показалась мне единственным человеком в мире, которому я не мог и не хотел лгать. Я уставился вниз и впервые сказал правду, чтобы она прозвучала громко хотя бы для меня самого.
— Ты единственный друг, оставшийся у меня.
— Не нужно стыдиться того, что вам страшно. Страх — одно из проявлений здравого смысла. Ничего не боятся только круглые дураки. Я читала в какой-то книге.
— Я ведь знаю, что вы, мужчины, считаете, что ваша честь напрямую зависит от степени упрямства.
— Это ты тоже вычитала в книге?
— Нет, это результат личных наблюдений.
— Знаете, вы невозможный человек.
— Ты начинаешь открывать мне глаза.
— И не стройте напрасных иллюзий, я не выйду за вас замуж, даже если вы ослепнете.
— Друзья? — пробормотал я.
— Навеки.
— Я подумала, что вам нужен распорядок дня. В противном случае вы теряетесь и ведете распущенный образ жизни.
— Где ты откопала это выражение?
— В одной из ваших книг. Рас-пу-щен-ный. Звучит хорошо.
— И рифмуется со словом «запущенный».
Распорядок дня — ключница вдохновения. Не прошло и сорока восьми часов после введения нового порядка, как я обнаружил, что начал вновь обретать работоспособность своих самых продуктивных лет. И я, не без тени беспокойства, начал понимать, что работа достигла той степени сущности, когда замысел находит реальное воплощение.
— Кажется, ты считала прибор безвкусной безделушкой, — сказал я.
— И все еще считаю. Но мне семнадцать лет, и я имею полное право баловаться безделушками. Как вы с вашими гаванскими сигарами.
— Не начинай искать повод не писать до того, как научишься писать. Это привилегия профессионалов, ее следует заслужить.
— Я подумал вот что: будто бы случайно ты заглянешь в книжную лавку и скажешь Семпере, что я чудовище и ты сыта по горло…
— До сих пор все абсолютно правдоподобно.
— Три процента? Вы хотите помочь Семпере или обобрать его?
— Мы говорим о том красавце?
— Сколько сыновей у сеньора Семпере?
Исабелла сложила два и два и, сообразив, куда дует ветер, обожгла меня испепеляющим взглядом.
— Вы еще хуже, чем я думала. Теперь вы решили заняться сводничеством.
— Всего лишь христианское милосердие. И кроме того, ты первая признала, что сын Семпере хорош собой.
— Одевшись каким образом? Как Мата Хари?
— Одевшись нарядно и со вкусом, свойственным тебе. Стильно, соблазнительно, но не вызывающе. Если необходимо, извлеки на свет божий одно из платьев Ирене Сабино, только поскромнее.
— А как насчет моего литературного образования?
— Где ты найдешь аудиторию лучше, чем лавка «Семпере и сыновья», чтобы его пополнить? Там тебя будут окружать шедевры, из которых ты почерпнешь массу полезного.
— И как я это сделаю? Вдохну поглубже, авось что-нибудь да подхвачу?
— А если Семпере удивится, скажи ему, что покупатели, увидев за прилавком молодую и хорошенькую девушку, раскошеливались, демонстрируя чудеса щедрости.
— Такое происходит в низкопробных кабаках, завсегдатаем коих вы являетесь, а не в книжном магазине.
— Возражение. Я прихожу в книжную лавку и вижу такую очаровательную приказчицу, как ты. И я готов купить у нее даже последнюю национальную премию по литературе.
— Любая стратегия убеждения, достигающая цели, апеллирует сначала к любопытству, затем к тщеславию и, наконец, к доброте или угрызениям совести.
— Скажите правду. Цель этого замысла — отмыть деньги, которые вам платит патрон, и очистить совесть, или что у вас есть в том месте, где ей положено находиться?
— Вы любите ее? — просила она наконец.
— Я не умею любить. Ты же знаешь. Я эгоист, и все такое.
— Вы смеетесь надо мной.
— Исабелла, если однажды мне придет в голову посмеяться над тобой, я лучше застрелюсь.
— Не надо так говорить. Мне не нравится, когда вы так разговариваете.
— Случайные приезжие наивно думают, что в этом городе всегда жарко и солнечно, — промолвил патрон. — Но я полагаю, что древняя душа Барселоны, темная и тревожная, рано или поздно просто обязана найти отражение в небесах.
— Вам следовало бы издавать туристические путеводители вместо религиозных текстов, — подал я идею.
— Результат получится таким же. Что значат в наши дни мир и спокойствие?
Отец презирал слезы. Он считал, что мужчины не плачут по другим, только о себе. Но если мужчины так делают, то они слабаки и не заслуживают никакой жалости.
— Ничто не склоняет нас к вере больше, чем страх, ощущение опасности. В момент, когда мы чувствуем себя жертвой, все наши поступки и верования обретают законное основание, сколь бы спорными они ни были. Наши противники или просто соседи теряют равный с нами статус и превращаются во врагов. Мы же перестаем быть агрессорами и становимся защитниками. Зависть, алчность или обида, движущие нами, делаются священными, ибо мы утверждаем, что действуем в свою защиту. Зло, угроза всегда гнездятся в других. Первый шаг к пламенной вере — страх. Страх потерять свою личность, жизнь, положение и верования. Страх — это порох, а ненависть — фитиль. Догма, в конце концов, всего лишь зажженная спичка.
— Поясните мне кое-что. Вы хотите веру или догму?
— Нам недостаточно, чтобы люди верили. Они обязаны верить именно в то, во что мы хотим, чтобы они верили. Им не полагается испытывать сомнений или прислушиваться к голосу тех, кто сомневается. Догма должна стать частью самой личности. И любой усомнившийся — наш враг, то есть зло. И наше право и долг дать ему отпор и уничтожить его. И это есть единственный путь к спасению. Верить ради того, чтобы выжить.
— Почему мы должны свести веру лишь к акту отторжения и слепого повиновения? Почему нельзя верить в ценности иного рода — согласие, взаимопонимание?
Патрон усмехнулся, развеселившись.
— Верить можно во что угодно, Мартин, в свободный рынок и мышонка Переса. И даже верить в то, что мы ни во что не верим, как вы, что является пределом доверчивости. Я прав?
— Большинству из нас, осознаем мы это или нет, скорее свойственно противоборствовать кому-то или чему-то, а вовсе не поддерживать кого-то. Намного проще произвести ответное действие, чем действовать самому, если можно так выразиться. Ничто так не укрепляет веру и приверженность догме, как сильный противник. И чем он неправдоподобнее, тем лучше.
— Трудно ненавидеть идею. Для этого необходима определенная интеллектуальная дисциплина или одержимый и больной дух, что встречается не так часто. Гораздо легче ненавидеть субъекта с узнаваемым лицом, которого можно обвинить во всем, что нам мешает жить. И не обязательно это должен быть конкретный человек. Это может быть народ, племя, какая-то группа… Кто угодно.
— Повторяю: вам следует внимательно читать Библию. Она содержит ответы на все вопросы.
— Достаточно убедить ханжу, что он безгрешен, как он начнет c воодушевлением бросать камни или бомбы. И, в сущности, больших усилий не требуется, поскольку убеждение достигается с помощью минимального вдохновения и ограниченного количества фактов. Не знаю, как объяснить точнее.
— О, вы чудесно все объясняете. Ваша аргументация столь же изящна, как плавильная печь.
Время все расставляет по местам, подумал я, кроме правды.
— Дай мне время, а то есть тут у меня выдающиеся личности, кто ставит знаки препинания наугад и думает, что «шапка» — это местный головной убор из провинции Логроньо.
— Давненько дело было. Сколько воды с тех пор утекло.
— Недостаточно, чтобы отмыть грязь с этого дела, — обронил я.
— Что он тут делает?
— Он пришел просить у вас помощи, благословения и совета по вопросу научного исследования и археологических раскопок документов, — разъяснил дон Басилио.
— Вот что значит богатство. Умираешь пять или шесть раз, — резюмировал дон Басилио.
— Вы уверены, что хотите услышать историю до конца?
— В жизни ни в чем не был уверен больше.
— Чемпионы по плаванию не тонут на глубине шестидесяти сантиметров просто так, — заметил я.
— О чем и речь.
Но мне с трудом верится, что человек, желая реорганизовать финансы, снимает со счета утром почти сто тысяч франков, а вечером сгорает заживо, и эти события не связаны между собой.
— На службе я повидал много странных вещей, друг мой, однако состоятельные адвокаты, которые бросают все, чтобы писать сонеты, в списке не значатся.
— Хотите дружеский совет? Посмотрите на меня и не повторяйте моих ошибок. Не касайтесь больше этого дела.
— Только она вот называет вас деспотом.
— Неужели?
— Она даже придумала вам прозвище: мистер Хайд.
— Ангелочек. Не обращайте внимания. Вы же знаете, каковы женщины.
— Да, знаю, конечно, — откликнулся Семпере-младший таким тоном, что становилось понятно: он знал множество интересных вещей, но как раз о женщинах не имел ни малейшего понятия.
— Она говорит, что вы очень хороший и великодушный человек. Люди вас плохо понимают, поскольку вы немного робки, и потому видят только — цитирую дословно — обаятельного молодого человека с внешностью киногероя.
Семпере поперхнулся и уставился на меня в изумлении.
— Между нами, Исабелла захотела тут работать потому, что восхищается вами и, боюсь, тайно в вас влюблена.
Семпере остолбенело посмотрел на меня, казалось, он на грани обморока.
— Но любовью чистой, заметьте. Духовной. Как героиня Диккенса, чтобы не было недопонимания. Никаких детских шалостей. Исабелла хоть и очень юная, но женщина до кончиков ногтей. — И я имею в виду не только, если позволите, восхитительно пышные формы, но и тот неистощимый запас доброты и внутренней красоты, который она хранит в душе и ждет часа, чтобы явить их миру, сделав какого-нибудь достойного человека самым счастливым мужчиной на земле.
Семпере не знал, куда деваться от смущения.
— И, кроме того, у нее множество скрытых талантов. Она знает древние языки, божественно играет на пианино. И в математике соображает не хуже Исаака Ньютона. Не говоря уж о том, что она чертовски хорошая повариха. Посмотрите на меня. Я набрал несколько килограммов с тех пор, как она у меня работает. Деликатесы, которые не подают даже в «Серебряной башне»…
— Знаете, что происходит? Девушка хотя внешне и кажется колючей и непокорной, но по существу она невероятно кроткая и болезненно застенчивая. Виноваты в том монахини, чье образование сводится к отупляющим рассказам о преисподней и урокам шитья. Я поддерживаю развитие свободных школ.
— Вот вам и доказательство. Неопровержимое. Дорогой мой Семпере, если женщина начинает относиться к вам как к слабоумному, это значит, что у нее активизировались половые железы.
— Вы уверены?
— Больше, чем в надежности Банка Испании.
— Мужчины, как известно, занимают промежуточную ступень между пиратом и свиньей.
— Так нравится она вам или нет?
— Пожалуй, Исабелла привлекательная девушка.
— А еще?
— Умная. Милая. Работящая.
— Дальше.
— И примерная христианка, полагаю. Не то чтобы у меня был большой опыт, но…
— И не говорите. В Исабелле больше благочестия, чем в церковной кружке для пожертвований. Монахини, я же говорил.
— Но не важно, ибо каждый выражает страсть на свой лад. Я человек фривольный и поверхностный, и отсюда мои животные устремления. Но вам, с вашей цельной и здоровой натурой, свойственны глубокие чувства и мистические переживания. Важно то, что девушка вас обожает и ее чувство взаимно.
— Вы человек респектабельный и ответственный. Я на вашем месте времени зря не терял бы, но вы ведь не станете играть чистыми и благородными чувствами целомудренной дамы. Я ошибаюсь?
— Нет, наверное…
— Тогда пора.
— Что пора?
— Пора ухаживать.
— Простите?
— Любезничать или, говоря научным языком, ворковать. Послушайте, Семпере, по какой-то непонятной причине, проделав многовековый путь от варварства к так называемой цивилизации, мы оказались в положении, когда нельзя подкатить к женщине в укромном уголке или незатейливо предложить выйти замуж. Сначала нужно оказать ей знаки внимания.
— Замуж? Вы сошли с ума.
— Я только хочу объяснить, что надо сделать, а, по сути, именно этого вы и хотите в глубине души, хотя пока не отдаете себе в том отчета. Лучше всего, если сегодня, завтра или послезавтра вы, перестав дрожать как осиновый лист и распускать слюни, после того, как Исабелла закончит работу в лавке, пригласите ее на обед в какое-нибудь местечко с домашней кухней. Вы тотчас поймете, что созданы друг для друга. Выберем «Четырех котов». Там хозяева такие скупердяи, что зажигают свет, который едва теплится, чтобы сэкономить электричество, а это очень помогает в подобных случаях.
— Вы закажете девушке творог, щедро сдобренный медом, — это блюдо возбуждает аппетит. Затем вы как бы невзначай вольете в нее пару рюмок москателя, который так легко кружит голову, и, положив ей руку на колено, сразите ее даром красноречия, которое столь тщательно скрываете, хитрец.
— Но я решительно ничего не знаю ни о ней, ни о том, что ей нравится…
— Ей нравится то же, что и вам, — книги, литература, запах сокровищ, собранных у вас тут, и обещание романтики и приключений, как в дешевых романах. Ей хочется развеять одиночество, не теряя времени на то, чтобы понять: в нашем поганом мире нет ничего стоящего, если нам не с кем это разделить. Основное вы теперь знаете. А остальное узнаете сами, получив по пути огромное удовольствие.
— Даже не знаю, благодарить ли вас или сдать в полицию, — сказал он наконец.
— Не беспокойтесь, сеньор Семпере. Книги — это единственная вещь на свете, которую не воруют, — сказал я, подмигивая ему.
— А что говорит врач о вреде кофеина для сердца? — вмешался я.
— Да он и задницы не найдет, даже с анатомическим атласом. Что он может знать о сердце?
— Наверняка больше, чем вы, — ответил я, отнимая у него чашку.
— В постели имеет смысл лежать, когда ты молод и в очаровательной компании.
— Компанию я вам найду, если хотите, хотя не уверен, что специально для сердечника мне предложат большой выбор.
— Мартин, в моем возрасте человек способен смаковать только гоголь-моголь[48] и любоваться на зады вдов, вот и вся эротика.
— Есть успехи в данном направлении?
— Удобряем и засеваем почву. Пока на этой стадии. Посмотрим, как на нас поработает время и какой мы снимем урожай. Я бы оценил в шестьдесят или семьдесят процентов, что результат будет в течение двух-трех дней.
— Но вам не кажется, что она слишком юная для моего сына?
— Говоря начистоту, мне кажется, что это он немного зелен. Или он встряхнется, или Исабелла проглотит его живьем в пять минут. Неплохо, что он доброй закваски, так что почему бы и нет…
— Если вам нужна легкомысленная компания, прихватите «Фортунату и Хасинту».
— Вы правы. Дон Бенито никогда не подводит.
— Как жизнь, любезный Семпере?
— Встает на дыбы, дон Ансельмо.
— С вашего позволения, я удаляюсь на отдых после долгого дня битвы со стаей приматов, которые числятся моими учениками, — объявил профессор. — Я предрекаю, что эту страну ожидает вырождение. Словно крысы, они готовы сожрать друг друга.
Одним из первых приемов из арсенала профессионального писателя, которому Исабелла научилась у меня, оказалось искусство и практика прокрастинации.[49] Каждый заслуженный автор знает, что любое занятие, от затачивания карандаша до подсчета количества мух, имеет неоспоримый приоритет перед необходимостью сесть за стол и начать шевелить мозгами. Исабелла на физиологическом уровне впитала этот основополагающий урок, поэтому, вернувшись домой, я не нашел ее за письменным столом, а застал на кухне. Она наносила последние штрихи, накрывая ужин, который пах и выглядел так, будто на его приготовление ушло несколько часов.
— У нас праздник? — поинтересовался я.
— Судя по выражению вашего лица, вряд ли.
«По божественному промыслу женщине неведомо плотское желание, и его духовная и эмоциональная реализация находит высшее выражение в естественных заботах материнства и работе по дому».
— А можно узнать, что ты искала во втором ряду на книжных полках?
— Вдохновение. И я его нашла.
— По-твоему, хорошо насмехаться над человеком, который безнадежно влюблен в тебя?
— Что?
— То, что слышала. Семпере-сын признался мне, что потерял из-за тебя сон. В буквальном смысле. Он не спит, не ест, не пьет, бедняга, думая о тебе день и ночь.
— Вы бредите.
— Это несчастный Семпере бредит. Ты могла бы заметить. Он на грани и готов даже застрелиться, чтобы избавиться от горя и отчаяния, обуревающих его.
— Да он меня в упор не видит, — возразила Исабелла.
— Он просто не знает, как открыть свое сердце, и не в силах подобрать слова, чтобы излить чувства, которые переполняют его душу. Таковы все мужчины. Грубые и примитивные.
— Одно дело — долг управляющего, а язык страсти — совершенно другое.
— Глупости.
— В любви нет ничего глупого, уважаемая помощница.
— Очень вкусно, — оценил я.
— Жестковато, по-моему. В рецепте сказано, что птицу нужно томить на медленном огне неизвестно сколько, а с вашей плитой огонь или гаснет или возгорается до небес, промежуточное положение отсутствует.
— Вы серьезно сказали о Семпере-младшем?
Я кивнул, уткнувшись в тарелку.
— А что еще он говорил обо мне?
— Он говорил, что у тебя классическая красота, что ты умная и необыкновенно женственная, это производит на него очень сильное впечатление, и он чувствует, что между вами существует духовная связь.
Исабелла пронзила меня убийственным взглядом и потребовала:
— Поклянитесь, что вы это все не придумали.
Я возложил правую руку на кулинарную книгу, поднял правую и провозгласил:
— Клянусь на «Сто одном лучшем рецепте французской кухни».
— И что мне теперь делать?
— Не знаю. Что делают влюбленные? Гуляют, танцуют…
— Но я-то не влюблена в этого сеньора.
— Если ты спрашиваешь совета, я порекомендовал бы дать ему шанс. Ничего больше. Если на днях он решится сделать первый шаг и пригласит тебя, допустим, пообедать, не отказывайся. Вы или разговоритесь, познакомитесь получше и в итоге подружитесь, или нет. Но мне кажется, что Семпере хороший человек, и его интерес к тебе искренний. И осмелюсь предположить, если ты немного подумаешь, то поймешь, что в глубине души тоже испытываешь что-то к нему.
Всего через полчаса, после массированного выброса кофеина и сахара в кровь, заработал мозг, и меня осенила гениальная мысль начать день, усложнив свою жизнь еще больше, если такое возможно.
— Вещь служит напоминанием, что все внешнее обманчиво, — прокомментировал я.
— Кроме магии.
Маска добродушия на лице с нарисованной улыбкой была столь же обманчивой, как и его зеркало. Глаза человечка оставались холодными и настороженными.
— Послушайте, в моей профессии приходится сталкиваться со множеством людей, у кого не все дома. Они переживают личную трагедию, например лишаются возлюбленного или состояния, и теряют почву под ногами. Мозг — самый хрупкий орган человеческого тела.
— Такие вещи добром не кончаются. В моей деятельности существует черта, которую нельзя переступать, если понимаешь, что к чему. Тому, кто ищет развлечений, острых ощущений или утешения в ином мире, предоставляется такая возможность и взимается соответствующая плата за оказанную услугу. Но тех, кто пребывает на грани безумия, следует отправлять домой. Спиритический сеанс — это театральная постановка, не хуже любой другой. И публика должна состоять из зрителей, а не «озаренных».
— Поневоле задумаешься о будущем, которое сулит эта работа, не так ли?
Странно, как невероятно легко поверять бумаге наедине с собой то, что никогда не осмелился бы сказать при встрече.
Это печальная и странная история о двух куклах, сломанных и брошенных в бродячем цирке. Всего на одну ночь они оживают, зная, что умрут на рассвете. Когда я читала ее, мне казалось, что ты писал о нас.
Несколько недель назад мне приснилось, что я снова вижу тебя. Будто бы мы столкнулись на улице и ты меня не узнал. Ты улыбнулся мне и спросил, как меня зовут. И ничего не знал обо мне. И не питал ко мне ненависти.
Завтра, а может, через день, я напишу снова, чтобы сказать, как люблю тебя, хотя тебе это безразлично.
Завтра наступит новый день, сказал я себе. Едва ли хуже нынешнего, ибо хуже быть не могло. Но я и не подозревал, что сюрпризы дня сегодняшнего еще только начались.
— Правду? Я скажу вам правду. Правда в том, что я не знаю, в чем правда. И не знаю, что вам рассказывать. Не знаю, ни чего ищу, ни что со мной происходит. Вот вам правда.
— У вас хорошие друзья, Мартин. В жизни очень важно иметь надежных друзей, а особенно — их не терять, — промолвил он. — Так же важно, как вовремя понять, что не стоит упорствовать, выбрав неправильный путь.
А в это время в небе разворачивалась сеть красноватых нитей, вплетенных в темные тучи. Не нужно было быть поэтом или ученым, чтобы предсказать, что грядущий день не сулит ничего хорошего.
Наступило пасмурное утро, и в его тусклом свете все краски блекли, обретая сероватый оттенок.
— Это всего лишь дом, Кристина. Куча камней и воспоминаний. И все.
— Он любит меня всем сердцем, а я только и сумела, что сделать его несчастным, — пробормотала она.
Меня никогда не покидало ощущение, что написанные вещи, которыми отмечен мой жизненный путь, составляли часть моего существа. Обычные люди производят на свет детей. Мы, писатели, создаем книги. Мы обречены вкладывать в них душу, хотя книги редко платят благодарностью. Мы обречены умирать на их страницах, и порой случается так, что мы позволяем им в конце концов отобрать у нас жизнь.
— Мой отец любил говорить, что второго шанса жизнь обычно не дает.
— Дает только тем, кому никогда не давала первого. В сущности, это подержанные шансы, которыми не воспользовался кто-то другой, но это лучше, чем ничего.
— Это место, где прошли самые лучшие минуты моей жизни, — сказал я не раздумывая. — Я не хочу с ним прощаться.
— Можно прочитать? — спросила она наконец.
— Нет.
— Почему?
— Это черновик без начала и конца. Там только наброски, обрывочные мысли, бессвязные фрагменты. Читать совершенно нечего. Ты уснешь от скуки.
Педро любит говорить, что писателя по-настоящему можно узнать только по оставленному им следу чернил. И человек, который кажется нам знакомым, всего лишь пустая оболочка, а правду всегда нужно искать в вымысле.
Дом стал казаться мне тюрьмой, где я похоронил свою юность.
— Никогда не открывают вовремя, — завязал он разговор, махнув в сторону билетных касс.
— А зачем тогда повесили табличку, где сказано, что кассы открываются в семь?
Человечек пожал плечами и вздохнул с философским видом.
— Более того, для поездов составляют расписание, но за пятнадцать лет, что я здесь работаю, я ни разу не видел, чтобы поезд тронулся или прибыл в указанное время, — высказался он.
— Я думал, вы работаете с семи, — заметил я.
— Так написано в объявлении.
Желание верить и доверять обернулось горечью и разочарованием.
Я посмотрел на бедного Семпере и улыбнулся ему. Я не мог поверить, что больше никогда не увижу его за прилавком, переступив этот порог. Я вспомнил, как впервые пришел в лавку еще малышом и букинист показался мне высоким и могучим. Несокрушимым. Самым мудрым человеком на свете.
Я шел по улицам, более пустынным, чем обычно, отчаянно цепляясь за мысль, что если я не остановлюсь, если буду идти дальше, то не успею осознать, что знакомый мне мир рухнул.
— Он был человеком верующим. Он верил в дружбу, в истинную суть вещей и еще в нечто, чему он не осмеливался давать ни имени, ни формы, ибо говорил, что на то существуем мы, священники.
— Сеньор Семпере верил, будто все мы являемся частью целого, и когда мы покидаем сей мир, то наши воспоминания и мечты не исчезают, а становятся воспоминаниями и мечтами тех, кто приходит нам на смену. Он толком не знал, то ли мы сами сотворили Бога по собственному образу и подобию, то ли он создал нас, плохо понимая, что делает. Однако он верил, что Бог, или та сила, что наделила нас жизнью, находит выражение в каждом нашем поступке, в каждом слове и проявляется в том главном, что отличает нас от глиняных болванчиков.
— Сеньор Семпере верил, что Бог в малой — или большой — степени присутствует в книгах, и потому он всю жизнь стремился их постигнуть и сберечь. Он трепетно заботился о том, чтобы страницы книг, подобно нашим воспоминаниям и мечтам, не исчезли никогда. Ибо он свято верил и убедил в этом также и меня, что, пока в мире существует хоть один человек, способный прочитать эти страницы и проникнуться их смыслом, в них сохраняется частичка Бога или жизни.
— Я знаю, что моему другу не понравилось бы, если бы мы провожали его в последний путь молитвами и песнопениями. Я знаю, что ему было бы довольно, что друзья — все те, кто пришел сегодня проститься с ним, — всегда помнили о нем.
— Я уверен, что Господь, хотя старина Семпере не надеялся на это, возьмет к себе на небеса нашего дорогого друга. И я не сомневаюсь, что он останется навсегда в сердцах тех, кто пришел сегодня сюда, тех, кто в один прекрасный миг открыл для себя магию книг благодаря его вере, и всех тех, кто, не будучи знаком с ним, однажды переступил порог маленькой книжной лавки, где, как он любил говорить, только что началась история. Покойся с миром, друг Семпере, и мы, с Божьей помощью, будем чтить твою память и возносить благодарности Всевышнему за то, что имели честь знать тебя.
Вспоминая о ста тысячах франков — сумме, ошеломившей меня вначале, — я усмехался про себя и думал, что сукин сын купил меня очень дешево. Тщеславие заглушало горечь, а боль запирала на замок совесть.
Слова и образы бурным потоком лились с кончиков пальцев, как будто ждали своего часа, затаив ярость, в темнице души. Страницы текли одна за другой на едином дыхании, не требуя ни размышлений, ни сосредоточенности. Текст складывался сам собой, минимальных усилий стоило только ввести мозг в состояние оцепенения и отравить все чувства и разум.
Я писал, чтобы разжечь мировой пожар и сгореть самому в его пламени. Я работал ночи напролет, пока не падал от усталости. Я барабанил по клавишам машинки, покуда не сбивал в кровь пальцы и горячечное марево не застилало глаза.
— Ни слова. Если воображаете, что вы единственный, кому плохо, то ошибаетесь. Вам, может, и все равно, если вы издохнете как собака. Но по крайней мере имейте мужество вспомнить, что другим это небезразлично, хотя, честно говоря, не понимаю почему.
— Вот пациент. Не обращайте внимания на то, что он вам скажет, поскольку он спесивый обманщик, — объявила Исабелла.
Доктор мельком взглянул на меня, пытаясь на глазок определить степень моей враждебности.
— Принимайтесь за дело, доктор, — щедро предложил я. — Считайте, что меня нет.
Доктор приступил к деликатной процедуре осмотра: измерил давление, послушал легкие и сердце, проверил зрачки, заглянул в рот, задал ряд вопросов таинственного назначения, многозначительно косился, иными словами, проделал все ритуальные действия, составляющие основу медицинской науки.
Я понял, как отчаянно мне ее не хватало и как я ценил ее дружбу.
— Я не голоден.
— А меня это не волнует. Вы поедите, а потом мы отправимся дышать свежим воздухом. И точка.
— Я не спросил, как твои дела, — сменил я тему.
— Ничего нового.
— Все же как ты?
Я взглянул на ее лицо, повернутое ко мне в профиль, спокойное и уже утратившее выражение девичьей невинности, столь привлекавшее меня в ней; возможно, оно лишь чудилось мне.
— Иногда в критических обстоятельствах легко перепутать сострадание с любовью, — заметил я.
— Друзья?
— Пока смерть нас не разлучит.
— Я верю в цифры. И когда я начинаю их складывать, у меня получается, что через два месяца витрина книжного магазина заполнится белой свиной колбасой и чорисо.
— Я долго думала и пришла к выводу, что предпочитаю жить настоящей жизнью, а не писать о ней. Не поймите меня превратно.
— Я думаю принять предложение сына сеньора Семпере.
— Ты уверена?
— Нет, — засмеялась она.
— А что скажут родители?
— Полагаю, они расстроятся, но как-нибудь обойдется. Они предпочли бы выдать меня за преуспевающего торговца морсильей[55] и прочими колбасными изделиями, а не книгами, но им придется смириться.
— Не упустите ее, — сказала Исабелла. — Найдите, где бы она ни находилась, и скажите, что любите ее, даже если это будет ложью. Нам, девушкам, нравится слышать такие вещи.
Безответственность некоторых людей удручает.
— Я всего лишь врач. Некоторые вещи находятся за пределами моего понимания.
— Она сказана, что или кто вселился в нее?
— Это лишь фигура речи, сеньор Мартин. Ничего в Кристину не вселялось. Отнюдь не редкость, когда пациенты, пережившие травматический опыт, ощущают присутствие покойных родственников или воображаемых личностей, а также прячутся в глубине своего сознания и закрывают двери, ведущие извне. Это эмоциональная реакция. Способ защититься от чувств или переживаний, которых человек не в состоянии вынести. Это не должно вас сейчас волновать. Имеет значение и может нам помочь совсем другое. Если кто-то ее и волнует теперь, то этот человек вы. Судя по тому, что она рассказывала мне в свое время и что останется между нами, и, опираясь на собственные наблюдения последних недель, я могу с уверенностью утверждать, что Кристина любит вас, сеньор Мартин. Любит, как не любила никого и никогда, и, конечно, не любила так меня.
— Ошибаетесь, друг мой, — возразил врач. — Процесс восстановления очень медленный, но, уверяю, ваше присутствие ей очень помогает.
Я с благодарностью принял подаяние и милосердную ложь доктора.
— И что мне делать до завтра? — спросил я.
— Но вы же писатель? Пишите. Напишите что-нибудь для нее.
Наверное, я никогда не был так счастлив, как в те жалкие мгновения, когда я ощущал ее дыхание на своем лице и видел, что в ее глазах сияет частица прежнего света.
Взглянув на себя со стороны, я горько усмехнулся — побежденный, сломленный человек, вымаливающий ничтожную малость у Бога, в которого он никогда не верил.
И моими проводниками станут гнев и ненависть.
— Мне нужен телефон, — сказал я.
— Телефон только для клиентов.
— Налейте мне конька. И дайте телефон.
По опыту она знала, что в жизни всем нам как воздух необходима большая и маленькая ложь. Она говорила, что если бы люди отважились посмотреть на реальность и себя самих без прикрас хотя бы в течение одного дня, от рассвета до заката, то в результате наложили бы на себя руки или лишились разума.
— Если вы пришли сюда в поисках волшебства, мне жаль вас разочаровывать. Мать объяснила мне, что волшебства не существует и в мире нет иной меры добра или зла, кроме той, которую внушаем себе мы сами, из жадности или простодушия, а порой в ослеплении безумия.
Он был убежден, что предал самого себя и тех, кто его любил. Он верил, что погубил свою жизнь, ступив на путь зла и притворства. Мать считала, что он ничем не отличался в этом от большинства людей, в какой-то момент жизни решившихся посмотреть на себя в зеркало. Как правило, все они — низменные животные, кто кичится добродетелью и поглядывает на окружающих свысока.
— Вина и раскаяние лишены значения и смысла. Это чувства, переживания. А не мысли.
— Нет ни душ, ни чудесного спасения, сеньор Мартин. Это всего лишь старые сказки и побасенки. Есть только пепел и воспоминания.
— Правда — это то, что причиняет боль.
Я в жизни не чувствовал себя таким усталым. Мне хотелось лечь спать и больше не просыпаться.
Я вдруг вспомнил, что сказал мне Семпере, когда я впервые переступил порог его лавки. А он сказал, что в каждой книге живет душа — душа написавшего ее человека и всех тех, кто ее читал и мечтал над ней.
— Даже тщеславного глупца невозможно обманывать вечно, Давид.
В тусклом вечернем освещении я вдруг увидел его таким, каким не знал прежде: всего лишь постаревшим, сломленным человеком, которого терзают воспоминания и угрызения совести. Он никогда ни во что не верил, а теперь ему в утешение осталась лишь слепая вера.
— Простое любопытство. Сколько я стою?
Грандес улыбнулся. Кабина вынырнула из пухлого багрового облака, и мы зависли над внутренним рейдом порта и огнями города, растекавшимися над темной водой.
— Пятнадцать тысяч песет, — ответил он, похлопывая по белому конверту, торчавшему из кармана его пальто.
— Полагаю, мне нужно считать себя польщенным. Некоторых убивают и за два дуро.
— Считай это моим свадебным подарком, преподношу его заранее.
— А я-то еще надеялась, что вы однажды поведете меня к алтарю, хотя бы в качестве посаженого отца.
— И я сделал бы это с превеликим удовольствием.
— Можно по крайней мере проводить вас на вокзал, или откуда там вы едете?
Я слишком долго медлил с ответом, чтобы лишить себя последних минут общения с ней.
— Должна же я убедиться, что вы действительно уехали и я навсегда освободилась от вас, — добавила она.
— Добро пожаловать на Кладбище забытых книг, Исабелла. — Это заповедное место. Святилише. Каждая книга, каждый том из тех, что ты видишь, обладает душой. В ее душе слились души того, кто ее писал, всех тех, кто читал ее, и кто жил ею в своих мечтах. Каждый раз, когда книга попадает в новые руки, каждый раз, когда кто-то скользит взглядом по ее страницам, ее дух прирастает и становится сильнее. Здесь забытые всеми книги, книги, затерявшиеся во времени, обретают вечную жизнь в ожидании часа, когда новый читатель возьмет их в руки и вдохнет в них новую душу…
Исабелла подняла взор к стеклянному своду в вышине и замерла, завороженная фантастическим зрелищем: снопы яркого белого света били из-под купола и прорезали теснину тоннелей, проходов и мостиков, тянувшихся в сердце этого собора, сложенного из книг.
— Спасибо, что привели меня сюда, — сказала она.
И тогда я понял, что больше не вернусь в это удивительное место. И мне суждено видеть его во сне и лелеять в памяти воспоминания о нем, чувствуя себя счастливым от того, что мне довелось пройти по его коридорам и приобщиться к тайне. Я закрыл на минуту глаза, чтобы навечно запечатлеть этот образ в своей душе. Потом, не осмеливаясь вновь смотреть по сторонам, я взял за руку Исабеллу и направился к выходу, навсегда покидая Кладбище забытых книг.
— Как, вы сказали, зовут капитана? — спросила Исабелла.
— Харон.[60]
— Не остроумно.
Я обнял ее в последний раз и молча посмотрел в глаза. По дороге мы договорились, что не будет ни прощаний, ни торжественных слов, ни обещаний.
Один за другим огни города гасли в дали, и я понял, что уже начинаю вспоминать.
Я годами учился жить в теле незнакомца, не знавшего, совершал ли он те преступления, которыми будто пропахли руки, и не потерял ли он разум, обреченный скитаться по миру, охваченному пожаром, который выдумал в обмен на деньги и обещание обмануть смерть, казавшуюся теперь сладчайшей из наград. Много раз я задавался вопросом, действительно ли пуля инспектора Грандеса, посланная мне в сердце, увязла в страницах книги, или это я умер тогда в кабине, висевшей в небе.
Я так устал от страха, устал жить воспоминаниями и умирать от них, что поселился там, где заканчивается земля и начинается океан, который, подобно мне, никогда не стареет и встречает каждый новый рассвет таким же, каким был вчера.
Иногда мне кажется, что я начала писать это письмо несколько лет назад и до сих пор не могу его закончить. Много воды утекло с тех пор, как мы виделись в последний раз. За это время произошло немало событий, ужасных и ничтожных. И все-таки не проходило дня, чтобы я не вспоминала о Вас
Мне было бы приятно, если бы Вы узнали, что я счастлива. Благодаря Вам я встретила человека, которого полюбила и который любит меня, и у нас родился сын. Его зовут Даниэль, и я без конца рассказываю ему о Вас. Он помог мне понять, в чем смысл жизни, чего ни одна книга даже не начинала объяснять.
Я хотела сказать Вам, что как бы там ни было, но я жила полнокровной жизнью и благодарна за то время, которое было дано мне. И еще я благодарна за то, что смогла познакомиться с Вами и стать Вашим другом. Я пишу Вам потому, что мне хотелось бы, чтобы Вы помнили меня. И тогда, если в Вашей жизни появится человек, который будет Вам дорог, как мне мой маленький Даниэль, Вы расскажете ему обо мне, и я благодаря Вашим словам обрету вечную жизнь.
— Все совершают ошибки, Мартин. И я в первую очередь. Я отнял у вас самое дорогое. Я сделал это не для того, чтобы причинить вам зло. Я сделал это из страха. Из страха, что она встанет между нами, помешает нашей работе. Я ошибся. Мне понадобилось время, чтобы понять свою ошибку, но как раз времени у меня хоть отбавляй.
— Мне говорили, что вы сочиняете истории и сказки.
— И самые чудесные, — добавил патрон.
— Вы придумаете одну для меня?
— Я решил вернуть вам то, что вы так любили и что я отнял у вас. Я хочу, чтобы на этот раз вы оказались на моем месте и почувствовали то, что чувствую я. Вы никогда не состаритесь и будете смотреть, как она взрослеет, вы полюбите ее снова и увидите, как она стареет рядом с вами и однажды умрет в ваших объятиях. Это мое благословение и моя месть.
— Невозможно. Она никогда не будет прежней.
— А это зависит только от вас, Мартин. Я даю вам карт-бланш и умываю руки.
— Мне снилось, что мы были друзьями, — сказала она.
Я взглянул на нее и кивнул:
— Мы и есть друзья. И всегда были.
Она засмеялась и взяла меня за руку. Я указал вперед, на солнце, погружавшееся в море. Кристина смотрела на закат, и в глазах ее стояли слезы.
— Когда-нибудь я вспомню? — спросила она.
— Когда-нибудь.
И тогда я понял, что приложу все силы, чтобы каждую минуту, что суждено нам провести вместе, она была счастлива. Я сделаю все, чтобы исправить зло, которое причинил ей, и вернуть то, что не сумел дать раньше. Эти страницы станут нашей памятью, пока бьется ее сердце. Когда же ее дыхание замрет у меня на груди, я уплыву с ней в открытое море, туда, где начинается течение. И там, соскользнув в глубину, мы обретем наконец убежище, где ни небеса, ни преисподняя никогда до нас не доберутся.