Поможем написать учебную работу
Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Кен Фоллетт
Гибель гигантов
Кен Фоллетт
Гибель гигантов
Посвящаю памяти моих родителей Мартина и Вини Фоллетт
Список действующих лиц
Американцы
Семейство Дьюаров
Кэмерон Дьюар, сенатор
Урсула Дьюар, его жена
Гас Дьюар, их сын
Семейство Вяловых
Джозеф Вялов, предприниматель
Лена Вялова, его жена
Ольга Вялова, их дочь
Другие
Роза Хеллмэн, журналистка
Чак Диксон, школьный приятель Гаса
Марга, певица в ночном клубе
Ник Формэн, вор
Илья, бандит
Тео, бандит
Норман Найэл, «черный» бухгалтер
Брайан Холл, профсоюзный лидер
Реальные исторические личности
Вудро Вильсон (Томас Вудро Вильсон, англ. Thomas Woodrow Wilson; 18561924), 28-й президент США (19131921); в 1916 году был переизбран на второй срок; во время его президентства США вступили в Первую мировую войну; предпринимал активные дипломатические усилия по мирному урегулированию. Лауреат Нобелевской премии мира (1919). Вильсон стал первым президентом США, посетившим с официальным визитом Европу для участия в работе Парижской мирной конференции. Предложения Вильсона («Четырнадцать пунктов») легли в основу Версальского договора. Вильсон был одним из инициаторов создания Лиги наций, однако Сенат США проголосовал против вступления в эту организацию. В 1913 году Вильсон подписал законопроект о создании Федеральной резервной системы, которая выполняет роль центрального банка США.
В 1944 году режиссер Генри Кинг снял биографический фильм «Вильсон» с Александером Ноксом в главной роли, который получил пять «Оскаров». Вудро Вильсон изображён на самой крупной купюре с номиналом в 100 тысяч долларов.
Уильям Дженнингс Брайан (англ. William Jennings Bryan; 18601925), американский политик и государственный деятель. В 1896 году в возрасте 36 лет баллотировался на пост президента США став самым молодым кандидатом на этот пост за всю историю. Также принимал участие в президентской гонке 1900-го и 1908 года. Во время выборов совершал длительные турне по Америке, каждый день выступая по несколько часов; за свою жизнь произнес тысячи речей. Оказав поддержку Вудро Вильсону при избрании его президентом (1913), получил пост государственного секретаря. Накануне Первой мировой войны выдвинул план разрешения международных конфликтов путём арбитража. Взгляды, которые отстаивал Брайан, вошли в противоречие с антигерманской позицией США и привели к его отставке (1915). Поддерживал введение в США «сухого закона» после вступления страны в войну.
Джозеф Дэниелс, морской министр.
Англичане и шотландцы
Семейство Фицгербертов
Граф Фицгерберт, которого зовут Фиц, а также Тедди
Графиня Елизавета, а также Би, его жена
Леди Мод Фицгерберт, его сестра
Леди Гермия, или тетушка Гермия, их бедная тетя
Герцогиня Суссекская, их богатая тетя
Гелерт, пиренейская горная собака
Граут, дворецкий Фица
Сандерсон, служанка Мод
Другие
Милдред Перкинс, квартирантка Этель
Берни Леквиз, секретарь Олдгейтской ячейки Независимой партии лейбористов
Бинг Вестхэмптон, друг Фица
Маркиз Лоутерский, или Лоути, отвергнутый воздыхатель Мод
Альберт Солман, поверенный Фица
Доктор Гринворд, волонтер, работающий в детской клинике
Лорд Ремарк, которого зовут Джонни, младший министр военного министерства
Полковник Хервей, адъютант сэра Джона Френча
Лейтенант Мюррей, адъютант Фица
Мэнни Литов, владелец завода
Джок Рейд, кассир Олдгейтской ячейки Независимой партии лейбористов
Джейн Маккалли, жена солдата
Реальные исторические личности
Король Георг V (англ. George V; 18651936), английский король. Его отец Эдуард VII, мать Александра Датская, родная сестра Марии Федоровны супруги российского императора Александра III и матери Николая II. Георг V и Николай II, двоюродные братья по материнской линии, были очень похожи. 6 мая 1910 года Георг был провозглашён королём, а 22 июня 1911 года короновался в Вестминстерском аббатстве. Во время Первой мировой войны Георг V отказался от личных и семейных германских титулов и изменил название королевского дома с Саксен-Кобург-Готского на Виндзорский. При нём был принят Вестминстерский статут (1931), установивший правовое положение доминионов и их взаимоотношения с Великобританией. В Рождество 1932 года Георг V начал традицию, впервые выступив с новогодним обращением к подданным, текст обращения написал Редьярд Киплинг. Последние годы Георг V тяжко болел; через 50 лет после его смерти стало известно что его лейб-медик барон Бертран Доусон по собственной инициативе совершил эвтаназию впавшего в кому после тяжёлого бронхита короля.
Мария Текская (англ. Queen Mary; полное имя Виктория Мария Августа Луиза Ольга Паулина Клодина Агнесса; 18671953), супруга Георга V, мать Эдуарда VIII и Георга VI; императрица Индии и королева Ирландии (с 1910). В время Первой мировой войны посещала больницы, занималась поставкой продуктов для раненых, а также для мирных жителей, пострадавших от войны. Когда Николай II отрекся от престола, он попросил убежища у своего двоюродного брата Георга V. Но английское правительство отказало бывшему русскому императору и его семье, якобы потому, что императрица Александра Фёдоровна была немецкой принцессой (но и внучкой английской королевы Виктории). Королева Мария похоронена рядом с мужем в часовне Святого Георгия в Виндзорском замке.
Мэнсфилд Смит-Камминг (англ. Mansfield Smith-Cumming, 18591923), первый глава британской внешней разведки МИ-6. Один из бывших офицеров британской военной разведки описывает его как незаурядную личность, сочетавшую в себе выдающийся аналитический ум и редкие личные мужество и храбрость. Один из эпизодов его биографии говорит сам за себя. В октябре 1914 года Камминг вместе с 24-летним сыном тоже офицером разведки оказался на рекогносцировке на севере Франции, вблизи городка Мо. Произошла авария, автомобиль перевернулся. Серьезное ранение головы получил Камминг-младший, у Камминга-старшего защемило ногу. Слыша стоны сына, но не имея возможности ему помочь, Камминг ножом перерезал себе сухожилия и кость в лодыжке застрявшей ноги. Легендарным Камминг стал не только благодаря мужеству и профессионализму, но и чисто английской эксцентричности. Несмотря на протез, он раскатывал по бесконечным коридорам Министерства обороны, где находился его офис, на самокате, подписывал бумаги только зелеными чернилами и только начальной буквой своей фамилии С (Cumming). Все последующие главы британской внешней разведки подписывались той же буквой и такими же чернилами это стало неписаным законом МИ-6.
Сэр Эдвард Грей (Грей оф Фаллодон, Grey of Fallodon; виконт; 18621933), английский государственный деятель; член парламента от Либеральной партии (с 1885); заместитель министра иностранных дел (18921895); министр иностранных дел (19051916). Сторонник активной внешней политики и колониальной экспансии. Заключил соглашение с Россией, способствовавшее оформлению Антанты. Политика, проводимая Греем, содействовала подготовке и развязыванию Первой мировой войны; переговоры Грея с послом Германии К. фон Лихновским и послом России А. К. Бенкендорфом способствовали тому, что локальный австро-сербский конфликт 1914 года приобрел европейский, а затем и мировой масштаб.
Сэр Уильям Тиррелл, 1-й барон Тиррелл (англ. William George Tyrrell; 18661947), английский дипломат; внук индийской принцессы; личный секретарь министра иностранных дел Эдуарда Грея (19071915); постоянный заместитель министра иностранных дел (19251928); посол Великобритании во Франции (19281934). С 1928 года входил в Тайный совет Великобритании.
Сэр Уинстон Леонард Спенсер-Черчилль (англ. Sir Winston Leonard Spencer-Churchill; 18741965), английский государственный и политический деятель; премьер-министр Великобритании (19401945; 19511955); военный, журналист, писатель, почётный член Британской академии (1952), лауреат Нобелевской премии по литературе (1953).
Участник Англо-бурской войны; с 1900 года член палаты общин; заместитель министра по делам колоний (1905); министр торговли и промышленности (1908), убежденный сторонник либеральных реформ, проводившихся кабинетом Асквита; министр внутренних дел (1910); первый лорд Адмиралтейства (1911); в 1915 году, взяв на себя ответственность за провал морской операции, вышел в отставку и в звании полковника отправился на Западный фронт; в 1916 году вернулся в Англию; министр вооружений (1917); военный министр и министр авиации (1919). В годы Второй мировой войны стал одним из инициаторов создания антигитлеровской коалиции с США и СССР и одновременно стремился ограничить влияние СССР в послевоенной Европе. В программной речи в Фултоне (1946) предупредил об исходящей, по его мнению, от СССР угрозе тоталитаризма; его речь положила начало холодной войне. По данным опроса, проведённого в 2002 году Би-би-си, назван величайшим британцем в истории.
Герберт Генри Асквит, 1-й граф Оксфорда и Асквита (англ. Herbert Henry Asquith, 1st Earl of Oxford and Asquith; 18521928), премьер-министр Великобритании от Либеральной партии (19081916). В период его пребывания на посту главы правительства был осуществлен ряд важных социальных и экономических реформ, в частности введение системы социального страхования и государственного пенсионного обеспечения.
Сэр Джон Френч, 1-й граф Ипрский, виконт Ипрский и Хайлейкский (англ. John Denton Pinkstone French, 1st Earl of Ypres; 18521925), английский военачальник; фельдмаршал. Вошёл в историю не своими весьма скромными боевыми достижениями, а тем, что ввёл в военную моду китель с накладными карманами френч.
Фрэнсис Стивенсон, личный секретарь и возлюбленная Ллойда Джорджа. В 1943 году они обвенчались, скромно и без свидетелей.
Валлийцы
Семейство Уильямсов
Дэвид Уильямс, профсоюзный деятель
Кара Уильямс, его жена
Этель Уильямс, их дочь
Билли Уильямс, их сын
Дед Билли и Этель, отец Кары
Семейство Гриффитсов
Лен Гриффитс, атеист и марксист
Миссис Гриффитс, его жена
Томми Гриффитс, лучший друг Билли, их сын
Семейство Понти
Миссис Минни Понти
Джузеппе («Джой») Понти
Джованни («Джонни») Понти, его младший брат
Шахтеры
Дэвид Крэмптон, «Дэй-Плакса»
Гарри Хьюитт, «Пудинг»
Джон Джонс, «Лавка»
«Дэй-Окорочок», сын мясника
«Папа» Пэт, стволовой основного горизонта
Мики, сын «Папы» Пэта
«Дэй-Пони», конюх
Берт Морган
Руководство шахты
Персиваль Джонс, председатель совета директоров «Кельтских минералов»
Малдвин Морган, начальник шахты
Рис Прайс, помощник начальника шахты
Артур («Клякса») Левеллин, секретарь
Слуги в Ти-Гуине
Пил, дворецкий
Миссис Джевонс, экономка
Моррисон, лакей
Другие
Дэй-Грязюк, золотарь
Миссис Дэй-Пони
Миссис Роули Хьюз
Миссис Хивэль Джонс
Рядовой Джордж Барроу, рота «Б»
Рядовой Роберт Мортимер, разжалованный офицер, рота «Б»
Рядовой Оуэн Бевин, рота «Б»
Сержант Илайджа Джонс, или Пророк, рота «Б»
Младший лейтенант Джеймс Карлтон-Смит, рота «Б»
Капитан Гвин Эванс, рота «А»
Младший лейтенант Роланд Морган, рота «А»
Реальные исторические личности
Дэвид Ллойд Джордж, 1-й граф Дуйвор, виконт Гвинед (англ. David. Lloyd George; 18631945), последний премьер-министр Великобритании от Либеральной партии (19161922); близкий друг Уинстона Черчилля. Единственный британский премьер валлийского происхождения, изучал право и работал адвокатом в Лондоне. Вступив в Либеральную партию, был избран депутатом парламента (1890); с 1905 года входил в состав правительства; был канцлером казначейства (1906); его львиная грива и «оперный» плащ стали достопримечательностью Лондона; премьер-министр (с декабря 1916); возглавлял британскую делегацию на переговорах с Германией, от имени Великобритании подписал Версальский мир. Активно поддержал идею создания коллективной безопасности в Европе. Ллойда Джорджа считают создателем системы встреч на высшем уровне. В 1922-м вышел в отставку. Во время Второй мировой войны после капитуляции Франции выступал за заключение сепаратного мира между Англией и Германией, полагая, что Англия неспособна в одиночку вести войну. Ллойд Джордж один из основных действующих героев в эпатажной пьесе В. Маяковского «Мистерия-Буфф».
Немцы и австрийцы
Семейство фон Ульрихов
Отто фон Ульрих, дипломат
Сюзанна фон Ульрих, его жена
Вальтер фон Ульрих, их сын, военный атташе в посольстве Германии в Лондоне
Грета фон Ульрих, их дочь
Граф Роберт фон Ульрих, троюродный брат Вальтера, военный атташе в посольстве Австрии в Лондоне
Другие
Готфрид фон Кессель, атташе по культуре в посольстве Германии в Лондоне
Моника фон дер Хельбард, лучшая подруга Греты
Реальные исторические личности
Князь Карл Макс Лихновский (18601928), посол Германии в Лондоне (19121914); советник политического департамента Министерства иностранных дел (18891904); в 1904 году вышел в отставку, затем вернулся на дипслужбу. С его назначением связывают временное улучшение англо-германских отношений. До последнего надеялся, что Англия не выступит против Германии. В 1916 году написал записку, осуждавшую внешнюю политику Германии и германский милитаризм. Считал необходимым заключение союза с Россией, который обеспечил бы мир «на 1000 лет». Записка была без его ведома опубликована и использовалась в антигерманской пропаганде; был обвинен в государственной измене; вынужденно сложил с себя полномочия наследственного члена прусской палаты господ. В 1918 году обратился с воззванием к английскому народу, протестуя против тяжелейших репараций, наложенных на Германию Версальским договором.
Пауль Людвиг Ганс Антон фон Бенекендорф унд фон Гинденбург (нем. Paul Ludwig Hans Anton von Beneckendorff und von Hindenburg; 18471934), фельдмаршал, главнокомандующий германскими войсками на Восточном фронте (19141916); начальник Генерального штаба (19161919); рейхспрезидент Германии (19251934). Гинденбург нанес русской армии поражение в Восточно-Прусской операции, что сделало его национальным героем. Однако два последующих наступления в Польше были отбиты русскими войсками. После завершения войны Гинденбург вышел в отставку; с 1925 года и до конца жизни он занимал пост рейхспрезидента (переизбран в 1932 году). В январе 1933 года назначил Адольфа Гитлера рейхсканцлером. 21 марта 1933-го состоялось символическое рукопожатие Гинденбурга и Гитлера в гарнизонной церкви в Потсдаме, означавшее преемственность нацизма традициям старой прусской армии. Однако уже в апреле Гинденбург высказался против нацистского проекта закона о государственной службе и настоял, чтобы со службы не увольняли евреев ветеранов Первой мировой (Гитлер полагал, что таковых не было) и евреев, находившихся в войну на гражданской службе. Летом 1934-го, после «ночи длинных ножей» Гинденбург отправил Гитлеру благодарственную телеграмму. После смерти Гинденбурга Гитлер отменил пост рейхспрезидента и принял на себя полномочия главы государства, выбрав себе титул «фюрер и рейхсканцлер». Гитлер всячески поощрял распространение культа Гинденбурга. Прах Гинденбурга был захоронен (вопреки воле покойного) в Танненбергском мемориале. В честь Гинденбурга был назван, среди прочего, немецкий пассажирский дирижабль, погибший в США в 1937 году. Портрет Гинденбурга изображался на деньгах Германии. При приближении советских войск к Танненбергу немцы вывезли прах Гинденбурга и его супруги в Западную Германию и перезахоронили в церкви Святой Елизаветы в Марбурге.
Эрих Фридрих Вильгельм Людендорф (нем. Erich Friedrich Wilhelm Ludendorff; 18651937), немецкий военачальник; блестящий стратег; принимал участие в пересмотре планов Шлиффена во время Первой мировой войны, предлагал укрепить южные фланги германских войск; выдвигал свои предложения по разработке плана Танненбергской битвы в 1914 году; возглавлял штаб у Гинденбурга, вместе с ним прославился как национальный герой. Командовал войсками на Восточном фронте (с августа 1914); вооруженными силами Германии (с августа 1916). Ввел в стране военную диктатуру, беспощадно подавлял любые выступления народных масс. Пользовался варварскими методами при ведении войны. В начале 1917 года по настоянию Людендорфа и Гинденбурга Германия развязала подводную войну. В 1918-м начал военную интервенцию против России и предпринял масштабные наступательные операции во Франции. Стратегия Людендорфа, рассчитанная на быстрый разгром России и стран Антанты, потерпела неудачу и привела к значительному истощению германских войск и поражению в войне. В 1918 году вышел в отставку, во время революции бежал в Швецию, вернулся в Германию в 1919-м. Был одним из инициаторов Капповского путча (1920), целью которого была ликвидация Веймарской республики и ведение военной диктатуры. Сблизился с Гитлером, входил в национал-социалистскую партию; в 1924-м стал депутатом рейхстага. Людендорф один из авторов мемуаров о тотальной войне, которая входит в основу военной доктрины фашизма.
Теобальд фон Бетман-Гольвег (нем. Theobald von Bethmann Hollweg, 18561921), рейхсканцлер Германской империи, министр-президент Пруссии (19091917). В годы учебы в университете познакомился с будущим кайзером Вильгельмом II, что способствовало его быстрому продвижению по служебной лестнице. В 1905 году занял пост министра внутренних дел Пруссии, а в 1909-м рейхсканцлера, которую занимал до июля 1917-го. После убийства эрцгерцога Фердинанда Бетман-Гольвег и министр иностранных дел Г. фон Ягов обеспечили Австро-Венгрии безоговорочную поддержку Германии. Бетман-Гольвег поспешил объявить войну России (1 августа 1914), и Франции (3 августа 1914). Вторжение немецких войск в нейтральную Бельгию (в нарушение Лондонского договора 1839 года, гарантировавшего ее нейтралитет) повлекло за собой объявление войны со стороны Англии. В ходе Первой мировой войны приветствовал отторжение Польши, Курляндии, Литвы от России, аннексию Бельгии, французского побережья Северного моря, районов Брие и Лонгви. В ходе войны крайне неудачно выступал то с речами о мире, то о неограниченной подводной войне. В июле 1917-го был вынужден подать в отставку.
Артур Циммерман (нем. Arthur Zimmermann; 18641940), дипломат и политический деятель, статс-секретарь иностранных дел (министр иностранных дел) Германии (19161917). Автор так называемой «телеграммы Циммермана». В январе 1917 года британская разведка передала США перехваченную телеграмму, направленную министром иностранных дел Германии Артуром Циммерманом германскому послу в США графу Бернсдорфу с тем, чтобы тот переправил ее германскому послу в Мексике. Между Германией и Мексикой не было связи: англичане вывели из строя международный трансатлантический кабель уже в первые часы войны. В своей телеграмме Циммерман подробно рассказал, что Германия планирует начать подводную войну против Антанты, но так, чтобы от нападений субмарин не пострадали американские корабли, дабы у США не было повода нарушить свой нейтралитет. В случае, если Вашингтон все-таки примет решение о вступлении в войну, послу Германии в Мексике фон Экхарду было велено связаться с президентом Мексики и побудить его начать боевые действия против США на стороне «Тройственного союза»: Германии, Австро-Венгрии и Турции. Взамен Германия обещала после войны передать Мексике территории, ранее аннексированные Соединенными Штатами современные штаты Техас, Нью-Мексико и Аризона. Циммерман воспользовался секретным кабелем между Вашингтоном и Берлином, который президент США отдал в распоряжение германского посла Бернсдорфа, поставив при этом условие не использовать кабель для передачи информации военного характера. В целях страховки Циммерман отправил текст депеши еще по двум каналам: через самый мощный в Германии радиопередатчик и через Швецию, нарушив шведский нейтралитет. Циммерман рассчитывал, что американские дешифровальщики не смогут раскрыть секретный код, однако он ошибался. Телеграмма была опубликована в американской печати и вызвала бурное возмущение американцев. Месяц спустя США официально объявили войну Германии.
Русские
Семейство Пешковых
Григорий Пешков, рабочий, слесарь
Лев Пешков, конюх
На Путиловском заводе
Константин, токарь, руководитель политического кружка
Исаак, капитан футбольной команды
Варвара, работница завода, мать Константина
Сергей Канин, начальник литейного цеха
Граф Маклаков, директор
Другие
Михаил Пинский, полицейский, околоточный надзиратель
Илья Козлов, его помощник
Нина, служанка графини Би
Князь Андрей, брат графини Би
Катерина, крестьянская девушка, недавно приехавшая в город
Михаил, хозяин харчевни
Трофим, вор
Федор, полицейский, продававший информацию преступникам
Спиря, пассажир «Архангела Гавриила»
Яков, пассажир «Архангела Гавриила»
Антон, служащий посольства России в Лондоне, немецкий шпион
Давид, солдат в русской армии, еврей
Прапорщик Гавриков
Подпоручик Томчак
Реальные исторические личности
Владимир Ильич Ленин (наст. фам. Ульянов; 18701924), российский и советский политический и государственный деятель; основатель коммунистической партии и советского государства; один из лидеров международного коммунистического движения. Его отец был директором симбирских народных училищ, а старший брат А. И. Ульянов казнен (1887) за участие в покушении на Александра III. После окончания университета помощник присяжного поверенного в Самаре. В 1893 году переехал в Санкт-Петербург; участвовал в создании Петербургского Союза борьбы за освобождение рабочего класса (1895), был арестован и выслан в с. Шушенское Енисейской губернии. В 1900 году выехал за границу; вместе с Г. В. Плехановым и начал издание газеты «Искра». На II съезде РСДРП в Брюсселе и Лондоне (1903) возглавил партию большевиков. С 1905 года находился в Санкт-Петербурге; с декабря 1907-го по апрель 1917-го в эмиграции. Вернувшись в Петроград, выдвинул курс на победу социалистической революции. Выступал за поражение России в Первой мировой войне, считая, что оно приблизит победоносную пролетарскую революцию. Возглавил руководство Октябрьским восстанием в Петрограде. На 2-м Всероссийском съезде Советов избран Председателем Совета народных комиссаров (СНК), Совета рабочей и крестьянской обороны (с 1919 СТО); член Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета (ВЦИК) и Центрального Исполнительного Комитета (ЦИК) СССР. Был инициатором переноса столицы в Москву. Сыграл решающую роль в заключении Брестского мира. 30 августа в результате покушения был тяжело ранен. Одобрял создание Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем, широко и бесконтрольно применявшей методы насилия и репрессий; ликвидации оппозиционных партий, в том числе социалистических; высылку из страны представителей оппозиционной интеллигенции; был инициатором организации концлагерей и массовых репрессий, в том числе по отношению к духовенству.
Лев Давидович Троцкий (наст. имя и фам. Лейба Давидович Бронштейн; 18791940), деятель международного рабочего и коммунистического движения; теоретик марксизма; идеолог одного из его течений троцкизма. При царском режиме дважды ссылался в ссылку, был лишен гражданских прав (1905); один из организаторов Октябрьской революции и один из создателей Красной армии; один из основателей и идеологов Коминтерна. В начале Первой мировой войны находился в Вене, затем в Цюрихе и Париже. В 1916 году был выслан из Франции за антивоенную пропаганду. В 1917-м, не будучи большевиком, возглавил Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов, затем Петроградский военно-революционный комитет, готовивший вооруженное восстание. В советском правительстве нарком по иностранным делам; нарком по военным и морским делам (19181925) и председатель Реввоенсовета. С 1923 года лидер внутрипартийной левой оппозиции. Член Политбюро ВКП(б) (19191926). В 1927 году снят со всех постов, отправлен в ссылку; в 1929-м выслан за пределы СССР; лишён советского гражданства (1932). Последние годы жил в Мексике был смертельно ранен агентом НКВД Рамоном Меркадером 20 августа 1940 года в Мексике.
Французы
Жини, девица из бара
Полковник Дюпюи, адъютант генерала Галлиени
Генерал Лурсо, адъютант генерала Жоффра
Реальные исторические личности
Жоффр Жозеф Жак (фр. Joseph Jacques Césaire Joffre; 18521931), французский военачальник; в 1915 году главнокомандующий всеми армиями Франции. В следующем, 1916 году, когда Жоффр получил высшее воинское звание маршала Франции, его полководческая репутация сильно пострадала из-за Верденской катастрофы. Сражение под Верденом вошло в военную историю еще и под названием «Верденская мясорубка», столь огромными оказались потери сражавшихся сторон на сравнительно небольшом участке фронта. В декабре 1916 года маршал Жозеф Жоффр покинул пост главнокомандующего, передав его генералу Нивелю, дела у которого пошли еще хуже и который тоже вскоре оставил этот пост. В 1917 году Жоффр посетил США с целью добиться американской помощи Антанте, и в том же году американские войска высадились в Европе. Затем маршал Жоффр находился с такой же военной миссией в Японии, азиатской союзнице Антанты. Ее войска действовали против германских колоний в Китае и на островах Тихого океана. Жозеф Жоффр в числе других французских военных выступал за военную интервенцию против Советской России. В 1918 году Жоффр избран членом Французской академии.
Жозеф Симон Галлиени (фр. Joseph Simon Gallieni; 18491916), французский военачальник; участник колониальных войн; военный комендант и организатор обороны Парижа в сентябре 1914-го; министр обороны (19151916); маршал Франции (с 1921). С началом Первой мировой войны был назначен военным губернатором Парижа, то есть был низведён до роли тылового коменданта, ответственного за оборону Парижа, но не располагающего собственными войсками. 30 августа 1914-го правофланговая немецкая армия фон Клюка, двигавшаяся прямо на Париж, достигла Компьена; перед ней находился отступавший британский экспедиционный корпус, дорога на Париж была открыта. 2 сентября правительство покинуло Париж, предоставив Галлиени право на неограниченные военные действия. 3 сентября Галлиени вывесил в городе прокламации, заканчивающиеся словами: «Я получил мандат защитить Париж от захватчиков. Я его выполню до конца». Вечером 3 сентября, получив разведданные о том, что фон Клюк подставляет французам свой правый фланг, Галлиени отдал приказ на выдвижение своих войск на рубеж Марны, однако Жоффр назначил контрнаступление лишь на 7 сентября. Первая битва на Марне фактически началась 5 сентября с безуспешной атаки 6-й армии Монури на превосходящие немецкие силы. 7-го по приказу Галлиени на марнский фронт были переброшены последние парижские резервы (для этого Галлиени реквизировал парижские такси), а 9 сентября немецкие армии начали отступление.
Пролог
ПОСВЯЩЕНИЕ
Глава первая
22 июня 1911 года
В тот самый день, когда в Лондоне, в здании Вестминстерского аббатства состоялась коронация короля Георга V, Билли Уильямс из Эйбрауэна в Южном Уэльсе впервые спустился в угольную шахту.
Двадцать второго июня 1911 года Билли исполнилось тринадцать.
Разбудил его отец. Делал он это не сказать чтобы ласково, зато действенно: хлопал Билли по щеке, быстро, сильно и настойчиво. Мальчик спал крепко, и какое-то время ему удавалось не обращать на это внимания, но отец не отставал. Вначале Билли разозлился, но потом вспомнил, что пора вставать, да он и сам хотел встать, и тогда он открыл глаза и рывком сел в постели.
Четыре часа, сказал отец и вышел из комнаты. Его башмаки простучали вниз по деревянной лестнице.
В этот день Билли, как и большинство мальчишек в городке, должен был начать свою трудовую жизнь в качестве ученика шахтера. Особого желания работать в шахте у него не было, но не мог же он выставить себя на посмешище. Вон Дэвид Крэмптон в первый день в шахте расплакался, и его до сих пор зовут Дэй-Плакса, хотя ему уже двадцать пять и он лучший игрок городской команды по регби.
Минувшая ночь была самой короткой в году, через маленькое оконце уже бил яркий утренний свет. Билли взглянул на лежащего рядом деда его глаза были открыты. В какую бы рань Билли ни вставал, дед всегда при этом просыпался: старики мало спят, говорил он.
Из одежды на Билли были только подштанники. В холод он ложился спать в рубахе, но сейчас стояло жаркое лето, и ночи были теплыми. Он вытащил из-под кровати горшок и снял крышку.
Размер его пениса, который он называл перцем, не изменился: все такой же короткий пенек. А Билли-то думал, вдруг прямо в эту ночь тот начнет расти но не тут-то было. У его лучшего друга, Томми Гриффитса, родившегося с ним в один день, уже менялся голос, над верхней губой рос темный пушок, а перец был как у взрослого. Обидно!
Накрыв горшок крышкой, он выглянул в окно. Единственное, что было видно из его комнаты, гора шлака, угольно-серая куча пустой породы, отходов, поднимаемых из шахты (в основном сланец и песчаник). Так, должно быть, выглядел мир на второй день творения, еще до того, как Господь сказал: «Да произрастит земля зелень». Легкий ветерок поднимал с горы шлака мельчайшую черную пыль.
В узкой спаленке вовсе не на что было смотреть в ней едва помещалась одна кровать, да комод, да старый дедов сундук. На стене висела вышитая надпись:
2
Одна дверь вела на лестницу, вторая в большую спальню, куда можно было войти только через эту спаленку. Вторая спальня была больше, там помещались две кровати. Там спали отец и мама, а много лет назад и сестры Билли. Самая старшая, Этель, уже жила отдельно, остальные три сестры умерли: от кори, коклюша и дифтерита. Был еще старший брат, когда дед еще не жил с ними. Брат, Уэсли, спал с Билли на одной кровати, но его убило в шахте покатившейся назад вагонеткой таким корытом на колесах, в каких возят уголь.
Билли натянул рубаху. Вчера он ходил в ней в школу. Сегодня четверг, а чистую рубаху надевают по воскресеньям. Но зато у него новые штаны, впервые в жизни длинные, из плотной, не пропускающей воду ткани, которая называется молескин. Он с гордостью натянул этот символ причастности к миру взрослых, ощущая грубую шероховатость настоящей мужской ткани, подпоясался ремнем из толстой кожи, обул ботинки, оставшиеся от Уэсли, и спустился вниз.
Большую часть первого этажа занимала гостиная: пятнадцать квадратных футов, со столом посередине, камином и вязаным ковриком на каменном полу. Отец сидел за столом и, надев очки на длинный, острый нос, читал старую «Дейли мейл». Мама заваривала чай. Она поставила чайник, от которого шел пар, и поцеловала Билли в лоб:
Ну, мой маленький мужчина, как ты себя чувствуешь в свой день рождения?
Билли не ответил. Слышать «маленький» было обидно, потому что он уже не маленький, а «мужчина» тоже обидно, потому что он еще не мужчина. Он прошел через гостиную на кухню. Набрал в жестяную миску воды из бочки, вымыл лицо и руки и вылил воду в низкую каменную раковину. На кухне стоял котел, под которым можно было разводить огонь, но воду грели только когда мылись, то есть вечером в субботу.
В их дом обещали скоро провести водопровод, а некоторым шахтерам уже провели. Среди счастливчиков была и семья Томми Гриффитса. Когда Билли туда забегал, ему казалось чудом, что вода попадает в дом сама, и для того чтобы налить в чашку холодной воды, не нужно идти с ведром к колонке, а можно просто повернуть кран. Но до домов на Веллингтон-роу, где жили Уильямсы, вода еще не дошла.
Он вернулся в гостиную и сел за стол. Мама поставила перед ним большую чашку сладкого чая с молоком. Она отрезала от хлеба домашней выпечки два толстых ломтя и достала из кладовки под лестницей свиной жир. Билли сложил ладони, закрыл глаза и сказал:
Господи, благодарю тебя за эту пищу! Аминь. Потом глотнул чаю и намазал жиром хлеб.
Отец, оторвавшись от газеты, поднял на него голубые глаза.
Посоли хлеб, сказал он. В шахте придется попотеть.
Отец работал в Федерации шахтеров Южного Уэльса самом влиятельном профсоюзе в стране, как он говорил при каждом удобном случае. Его прозвали Дэй-Профсоюз. В Уэльсе имя Дэй сокращенное от Дэвид встречается очень часто. В школе Билли узнал, что валлийцы любят это имя, потому что святой Давид покровитель Уэльса, как святой Патрик покровитель Ирландии. Многочисленных Дэев различали не по фамилии (почти все в городке носили фамилию Джонс, Уильямс, Эванс или Морган), а по прозвищу. И редко человека называли настоящим именем, если можно было звать иначе, смешнее. Полное имя Билли было Уильям Уильямс, и его прозвали Дважды Билли. Прозвище мужа иногда переходило и на жену, так что мама Билли была миссис Дэй-Профсоюз.
Когда Билли доедал второй бутерброд, к ним спустился дед. Несмотря на теплую погоду, он надел жилет и сюртук. Вымыв руки, сел напротив Билли.
Напрасно ты так переживаешь, сказал он. Когда я в первый раз спустился в шахту, мне было десять лет. А моего отца дед принес в шахту на спине, когда ему было пять, и работали они с шести утра до семи вечера. С октября по март он вообще не видел дневного света.
Я и не переживаю, сказал Билли. Но это была неправда. Он обмирал от страха.
Дед просто хотел его успокоить, и потому больше не стал ничего говорить. Билли любил деда. Мама обращалась с ним как с ребенком, отец был строг и насмешлив, а дед относился с пониманием и говорил как со взрослым.
Вы только послушайте! сказал отец. Сам он никогда не покупал «Мейл», газетенку правых, но иногда кто-нибудь отдавал ему свою, он приносил ее домой и читал вслух, негодуя по поводу глупости и нечестности правящего класса. «Леди Диану Мэннерс осуждают за появление в одном и том же наряде на двух балах подряд. На балу в „Савойе“ младшая дочь герцога Ратленда победила в номинации „лучшее платье“, получив за кринолиновое платье с жестким корсетом и открытыми плечами приз двести пятьдесят гиней». Ты, мой мальчик, столько заработаешь как минимум лет за пять, сказал отец, взглянув на него поверх газеты, и продолжил чтение: «Однако, надев платье на бал, который давал лорд Уинтертон, а потом на другой бал Ф. И. Смита, она вызвала неудовольствие ценителей. Так что напрасно говорят, что хорошего много не бывает».
Он поднял глаза от газеты.
Не надеть ли тебе другое платье, мать? спросил он. Ты ведь не хочешь вызвать неудовольствие ценителей?
Мама шутку не поддержала. На ней было старое коричневое шерстяное платье, протертое на локтях и с пятнами под мышками.
Если бы у меня было двести пятьдесят гиней, я бы выглядела получше, чем эта фифа леди Диана, уязвленно заметила она.
Это точно, сказал дед. Кара всегда была хорошенькая, вся в мать. Маму звали Кара. Дед повернулся к Билли. Твоя бабушка Мария Ферроне была итальянка. Билли знал это, но дед любил снова и снова рассказывать семейные истории. Вот почему у твоей матери такие блестящие черные волосы и чудесные темные глаза. И у твоей сестры тоже. Во всем Кардиффе не было девчонки красивее и досталась она мне!
Он погрустнел.
Да, было время…
Отец недовольно нахмурился, усмотрев в этих воспоминаниях намек на «похоть плоти», но маме похвалы деда были приятны, и поставив перед ним чашку, она улыбнулась.
Да уж, и меня, и моих сестер все считали красотками, сказала она. Были бы у нас деньги на шелк и кружево мы бы показали всем этим герцогам, что такое по-настоящему красивые девчонки.
Билли было странно это слышать. Он никогда не раздумывал, красива ли его мать, хотя, когда она собиралась в субботу вечером в церковь, на собрание прихожан, она действительно выглядела сногсшибательно, особенно в шляпке. Вполне возможно, подумал он, что когда-то она была юной хорошенькой девчонкой, но представить себе это было трудно.
И заметьте, сказал дед, бабушкины родичи тоже были не дураки какие-нибудь. Мой шурин, например, сперва уголь рубил, а потом бросил это дело и открыл кафе в Тенби. Вот это жизнь сиди себе у моря и целыми днями ничего не делай, только вари кофе да деньги считай.
Отец начал читать другую заметку:
«В ходе подготовки к коронации Букингемский дворец выпустил сборник инструкций, объем которого составил двести двенадцать страниц».
Он поднял голову от газеты.
Билли, расскажи об этом в шахте. Ребята будут рады слышать, что в столь важном деле ничего не пущено на самотек.
Билли не особенно интересовался делами королевской семьи. «Мейл» ему нравилась тем, что там печатали приключенческие рассказы про крепких парней, которые в промежутках между школьными занятиями и игрой в регби ловили изворотливых немецких шпионов. Судя по рассказам выходило, что этих шпионов полным-полно в любом городке Британии, правда, в Эйбрауэне, как понял Билли, их, кажется, не было.
Билли встал.
Пойду пройдусь по улице, объявил он и вышел.
«Пройтись по улице» у них в семье означало «пойти в туалет», до которого нужно было пройти пол-улицы в сторону центра. Это было низкое кирпичное строение с крышей из гофрированного железа над глубокой ямой, с двумя отделениями: для мужчин и для женщин. В каждом было по два очка, и люди заходили туда по двое. Неизвестно, почему именно два, но все привыкли. Мужчины молча смотрели прямо перед собой, а женщины Билли сам слышал по-приятельски болтали. Вонь стояла невыносимая, даже для тех, кто вынужден бывать там каждый день всю свою жизнь. Билли обычно задерживал дыхание, а выйдя, жадно глотал воздух. Выгребную яму периодически чистил человек по имени Дэй-Грязюк.
Когда Билли вернулся, к своей радости, увидел за столом Этель.
С днем рождения, Билли! воскликнула сестра. Я просто не могла не забежать, чтобы поцеловать тебя, прежде чем ты отправишься в шахту.
Этель было восемнадцать, и в том, что уж она-то красавица, у Билли не было никаких сомнений. Ее волосы цвета красного дерева буйно кудрявились, а темные глаза озорно сверкали. Может, мама когда-то была такой же. На Этель было простое черное платье и белый чепец горничной, и это ей очень шло.
Билли обожал сестру. Она была не только хорошенькой, но еще и веселой, умной и смелой иногда даже отцу перечила. Она объясняла Билли такие вещи, которые он больше ни от кого бы не узнал, про ежемесячные женские проблемы, которые называются «критические дни», и какое нарушение общественных приличий допустил англиканский викарий, которому пришлось поспешно уехать из города. Пока Этель училась, она всегда была лучшей в классе, а ее сочинение на тему «Мой город или деревня» заняло первое место в конкурсе, который проводила газета «Саус Уэльс Эко», и ее наградили касселовским атласом мира.
Она чмокнула Билли в щеку.
Я сказала нашей экономке, миссис Джевонс, что у нас кончается вакса, и вызвалась пойти за ней в город.
Этель жила и работала в доме графа Фицгерберта, особняке Ти-Гуин, расположенном в миле от Эйбрауэна. Она вручила Билли что-то завернутое в чистую ткань.
На, я стащила для тебя кусок пирога.
Ух ты! Спасибо, Эт! сказал Билли. Пироги он любил.
Положить его тебе в тормозок? спросила мама.
Ага, положи, пожалуйста!
Мама вынула из посудного шкафа жестяную коробку и положила в нее пирог. Потом отрезала еще два ломтя хлеба, намазала жиром, посыпала солью и положила туда же. Все шахтеры брали с собой такие жестянки. Если бы они просто заворачивали еду в ткань, мыши съедали бы ее еще до перерыва.
Вот начнешь приносить зарплату, сказала мама, я смогу давать тебе вареное мясо.
Заработок у Билли поначалу будет небольшой, но все равно семья его почувствует. Интересно, сколько мама выделит ему на карманные расходы и сможет ли он когда-нибудь накопить на велосипед, о котором мечтает больше всего на свете?
Этель села за стол.
Как дела в господском доме? спросил отец.
Тишь да гладь, ответила она. Граф с графиней в Лондоне, идут сегодня на коронацию. Она взглянула на часы, стоящие на камине. Скоро им уже вставать, в аббатстве надо быть рано. Представляю, в каком она будет настроении, она же не привыкла рано подниматься! Но когда едешь к самому королю, опаздывать никак нельзя…
Жена графа, Би, была из России. В девичестве она была княжной и очень высоко себя ставила.
Им ведь надо занять места поближе, чтобы все хорошо видеть, заметил отец.
Э, нет, там не сядешь, где захочется! сказала Этель. Там уже поставили шесть тысяч стульев красного дерева, изготовленных специально к коронации, и на спинке каждого стула золотыми буквами написано, кто должен на нем сидеть.
Надо же, сколько денег впустую! сказал отец. А потом что с ними сделают?
Не знаю. Может, каждый заберет свой стул на память.
Скажи им, если будет лишний пусть нам отдадут, небрежно сказал отец. Нас тут всего-то пятеро, а маме уже приходится стоять.
Порой отец за насмешкой скрывал гнев. Этель вскочила.
Ой, мам, прости, я не подумала!
Сиди, мне все равно садиться некогда, сказала мама.
Часы пробили пять.
Иди-ка лучше пораньше, Билли, сказал отец. Как дело начнешь, так оно и дальше пойдет.
Билли неохотно поднялся и взял тормозок.
Этель его снова поцеловала, а дед пожал руку. Отец дал два шестидюймовых гвоздя, ржавых и слегка погнутых.
Положи в карман.
Зачем? спросил Билли.
Увидишь, с усмешкой ответил отец.
Мама дала Билли бутылку с завинчивающейся крышкой целую кварту холодного сладкого чая с молоком.
Билли, сынок, помни, что Господь всегда с тобой, даже когда ты спускаешься глубоко под землю.
Ладно, мам.
Он заметил слезы у нее на глазах и быстро отвернулся, потому что ему тоже хотелось плакать. Снял с крючка шапку.
Ну всем пока, сказал он, словно отправлялся в школу, и вышел.
Лето стояло жаркое и пока что солнечное, но сегодня небо затянули тучи, и было похоже, что пойдет дождь. У дома, прислонившись спиной к стене, его ждал Томми.
Они пошли рядом.
В школе Билли узнал, что Эйбрауэн был когда-то маленьким рыночным городком, куда съезжались торговать сельские жители с окрестных холмов. С верхнего конца Веллингтон-роу было видно старый торговый центр города, с открытыми загонами скотного рынка, биржей шерсти и англиканской церковью все по одну сторону реки Оуэн, что ненамного шире ручья. Теперь через город, словно шрам, пролегли рельсы, идущие ко входу в шахту. Склоны долины застроены шахтерскими домами, сотнями домов из серого камня с крышами из темно-серого валлийского сланца. Их длинные ряды змеились, повторяя очертания склонов, пересекаемые короткими улицами, круто спускающимися в долину.
Как ты думаешь, с кем тебя поставят работать? спросил Томми.
Билли пожал плечами. Новых ребят поручали помощникам начальника шахты.
Откуда ж мне знать?
Вот бы меня послали на конюшню! сказал Томми. Он любил лошадей. При шахте было около пятидесяти пони. Они возили вагонетки, которые нагружали шахтеры.
А ты что хотел бы делать?
Билли надеялся, что его, с его хилым телосложением, поставят на какую-нибудь не слишком тяжелую работу, но признаваться в этом было неприятно.
Смазывать колеса вагонеток, сказал он.
Почему?
Это у меня точно получится.
Они прошли мимо школы, в которой учились еще вчера. Это было здание викторианских времен, со стрельчатыми окнами, как у церкви. Ее построило семейство Фицгербертов, о чем директор не уставал напоминать ученикам. Граф до сих пор сам принимал учителей на работу и составлял программу занятий. На стенах висели полотна, изображающие героические победоносные битвы, величие Британии всегда было в школе главной темой. На уроках Закона Божьего, с которых начинался каждый день, неуклонно придерживались англиканских доктрин, невзирая на то, что почти все семьи не были прихожанами англиканской церкви. Существовал комитет управления школой, в который входил и отец Билли, но комитет обладал лишь совещательным голосом. Отец говорил, что граф относится к школе как к своей собственности.
В последний год девочки учились шить и готовить, а Билли и Томми изучали основы горного дела. Билли очень удивился, когда узнал, что земля под его ногами состоит из разных слоев, как огромный слоеный пирог, и угольный пласт один из таких слоев. Слова «угольный пласт» он слышал всю жизнь, но не задумывался над их смыслом. Еще Билли узнал, что уголь образуется из опавших листьев и прочей растительной всячины, которая накапливается тысячелетиями, а потом это все спрессовывается под весом земли, находящейся сверху. Томми, у которого отец был атеистом, сказал, мол, это доказывает, что в Библии написана неправда. А отец Билли ответил, что все дело в том, как ее толковать.
В школе в этот час никого, спортивная площадка пуста. Билли ненадолго порадовался, что школьные годы остались позади, хотя он ничего не имел против того, чтобы снова сесть за парту, а не карабкаться под землю.
По мере того как они приближались к шахте, улицы наполнялись шахтерами, у каждого была с собой жестяная коробка с тормозком и бутылка с чаем. Все были одеты одинаково в старые костюмы, которые они снимут, когда доберутся до места. Нередко в шахтах бывает холодно, но в Эйбрауэне была жаркая шахта, и шахтеры работали в одних подштанниках и башмаках, или в коротких штанах из сурового полотна, которые называли спортивками. Зато на голове постоянно носили толстую шапку, потому что своды туннелей низкие и легко можно удариться головой.
Над домами виднелся подъемный механизм шахты башня, увенчанная двумя огромными колесами, которые вращались в разные стороны и двигали тросы, поднимая и опуская клеть. Такие же башни чернели над большинством городов в долинах Южного Уэльса, подобно тому, как над крестьянскими селеньями возвышаются шпили церквей.
Вокруг надшахтного здания рассыпались, будто случайно оброненные, другие постройки: ламповая, управление, кузница, склады. Меж ними змеились рельсы. На отшибе валялись вышедшие из строя вагонетки, сломанные деревянные подпорки, продуктовые мешки и горы ржавого оборудования. Отец всегда говорил, что если бы на шахтах умели поддерживать порядок, несчастных случаев было бы меньше.
Билли и Томми направились в управление. В приемной сидел секретарь Артур Левеллин по прозвищу Клякса, ненамного старше их. Воротник и манжеты его белой рубашки были в черных пятнах. Ребят здесь ждали. Клякса записал имена в журнал и ввел их в кабинет начальника шахты.
Мистер Морган, к вам новенькие Томми Гриффитс и Билли Уильямс, сказал он.
Малдвин Морган был высок. На нем был черный костюм, а на манжетах его белоснежной сорочки пятен не было. На розовых щеках не наблюдалось даже намека на щетину должно быть, он брился каждый день. На стене в рамке висел его диплом инженера, а на вешалке, стоящей у двери, еще одно свидетельство его высокого положения шляпа-котелок.
Начальник шахты был не один. Рядом с ним стояла еще более важная персона: Персиваль Джонс, председатель совета директоров «Кельтских минералов», компании, которая владела угольной шахтой Эйбрауэн и еще несколькими. Это был приземистый, угрожающего вида человек по прозвищу Наполеон в черном фраке и серых брюках в полоску. Его шляпа, высокий черный цилиндр, красовалась у него на голове.
Джонс взглянул на ребят с неприязнью.
Гриффитс? сказал он. Помнится, твой отец революционер и социалист.
Да, мистер Джонс, ответил Томми.
А еще атеист.
Да, мистер Джонс.
Он перевел взгляд на Билли.
А твой отец профсоюзник Федерации шахтеров Южного Уэльса.
Да, мистер Джонс.
Терпеть не могу социалистов. А атеистам вообще гореть в аду. Но профсоюзники эти хуже всех!
Он сверлил их взглядом, но так как никакого вопроса не задал, Билли ничего ему не ответил.
Скандалисты мне не нужны, продолжал Джонс. В долине Ронда сорок три недели шла забастовка и все из-за таких, как твой отец!
Билли знал, что забастовка на шахте Эли в Пенигрейге произошла не из-за «скандалистов», а из-за локаута, устроенного владельцами шахты. Но он понимал, что ему лучше помалкивать.
А вы как, тоже начнете скандалить? Джонс ткнул в сторону Билли костлявым пальцем, да так, что тот пошатнулся. Говорил тебе отец бороться за свои права, когда придешь ко мне на работу?
Билли попытался вспомнить, что говорил отец. Джонс смотрел на него так враждебно, что ему трудно было сосредоточиться. Сегодня утром отец вообще говорил мало. Но накануне вечером он дал Билли один совет.
С вашего позволения, сэр, он мне сказал: «Не дерзи начальству, это мое дело».
Левеллин-Клякса за его спиной хихикнул. Но Персиваль Джонс остался мрачен.
Наглая деревенщина! сказал он. А ведь если я тебя не приму, вся долина устроит мне забастовку.
Билли это и в голову не приходило. Не потому ведь, что он важная птица. Конечно нет, но шахтеры могли начать забастовку из принципа: дети их представителей не должны страдать из-за деятельности родителей. Он и пяти минут еще не работал, а профсоюз его уже защищал!
Пусть убираются, сказал Джонс. Морган кивнул.
Левеллин, проводи, сказал он Кляксе. Пусть ими займется Рис Прайс.
Билли мысленно застонал. Из помощников начальника шахты Риса Прайса не любили больше всех. К тому же год назад он подбивал клинья к Этель, и она его отшила. На самом деле к ней безуспешно подкатывалась половина холостых парней Эйбрауэна. Но Прайс принял отказ близко к сердцу.
Клякса мотнул головой.
Давайте, сказал он и тоже вышел из кабинета. Подождите мистера Прайса на улице.
Билли и Томми вышли и прислонились к стене возле двери.
Так бы и врезал этому Наполеону по жирному брюху, сказал Томми. Буржуйский ублюдок.
Да уж, сказал Билли, хотя у него самого такого желания не было.
Через минуту-другую появился и Рис Прайс. Как все помощники, он ходил в шляпе с невысокой округлой тульей, которую называли билликок3
такая шляпа стоила дороже, чем шахтерка, но дешевле, чем котелок. В жилетном кармане он носил записную книжку и карандаш, а в руке держал линейку длиной в ярд. У него была щель между передними зубами, а щеки поросли щетиной. Билли слышал, что он умный, но зловредный.
Доброе утро, мистер Прайс, сказал Билли.
Прайс посмотрел на него подозрительно.
Чего это ты тут стоишь и здороваешься, Дважды Билли?
Мистер Морган велел нам идти с вами в шахту.
Да ну? У Прайса была привычка искоса глядеть по сторонам, а иногда и назад, словно он боялся неприятностей и не знал, откуда их ждать. Сейчас разберемся. Он взглянул вверх, на вращающиеся колеса, словно рассчитывал там найти объяснения. Нет у меня времени возиться с мальчишками! и пошел в управление.
Хоть бы с нами послали кого-нибудь другого, сказал Билли. Он ненавидит нашу семью с тех пор, как моя сестра его отшила.
Твоя сестра думает, что она слишком хороша для жителей Эйбрауэна, сказал Томми, явно повторяя чьи-то слова.
Так и есть, она для них слишком хороша! отрезал Билли.
Из управления вышел Прайс.
Ладно, идите за мной, сказал он и быстрым шагом двинулся вперед.
Ребята пошли за ним в ламповую. Там рабочий выдал Билли сияющую медью предохранительную лампу, и Билли, взглянув, как делали другие, так же прицепил ее к поясу.
Про шахтерские лампы им в школе рассказывали. Одной из опасностей угольных шахт был метан, гремучий газ, часто выделявшийся из угольного пласта. Шахтеры называли его «рудничный газ», и все подземные взрывы случались из-за него. Шахты Уэльса были печально известны высоким содержанием газа. Лампы были хитроумно устроены так, чтобы газ от их пламени не загорелся. В присутствии газа пламя меняло форму, становилось длиннее, предупреждая таким образом об опасности, ведь у метана запаха нет.
Если лампа гасла, шахтер зажечь ее не мог. Брать под землю спички запрещали, а на лампе был замок, чтобы у шахтеров не возникло соблазна нарушить правило. Погасшую лампу следовало отнести в ламповую, которые обычно располагались у входа в штольню. Иногда приходилось пройти с милю, а то и больше но это лучше, чем риск подземного взрыва.
В школе эти лампы служили примером того, как владельцы рудников заботятся о безопасности рабочих. «Как будто самим владельцам нет никакой выгоды от предотвращения взрыва, говорил отец Билли, ведь после взрыва работа стоит, а туннель приходится восстанавливать».
Получив лампы, шахтеры выстраивались в очередь к клети. Рядом с очередью была предусмотрительно помещена доска объявлений. Написанные от руки или криво напечатанные, они сообщали о матчах по крикету и соревнованиях по метанию дротиков, потерянном перочинном ножике и репетиции мужского хора Эйбрауэна, лекции по историческому материализму Карла Маркса и бесплатной библиотеке. Но помощнику начальника шахты стоять в очереди не приходилось, и Прайс пошел вперед через толпу. Мальчишки держались за ним. Как во многих шахтах, в Эйбрауэнской было два ствола, по одному вентиляторы гнали воздух вниз, по другому вверх. Владельцы часто давали стволам шахт диковинные названия. В Эйбрауэне стволы назывались «Пирам» и «Фисба».4
Сейчас ребята были в «Пираме». По этому стволу поднимался из шахты теплый воздух, и Билли чувствовал на лице его движение.
В прошлом году Билли и Томми однажды решили заглянуть в шахту. В пасхальный понедельник, когда никто не работал, они незаметно для сторожа пробрались через пустырь ко входу, перелезли через ограду. Устье шахтного ствола было закрыто не полностью, и они подошли к краю, легли на живот и заглянули вниз. С восторгом и ужасом всматривались они в темноту, и Билли чувствовал, как к горлу подступает тошнота. Тьма казалась бесконечной. Он почувствовал радость, смешанную со страхом радость оттого, что ему не надо туда лезть, и страх, что когда-нибудь придется. Он бросил в темноту камешек, и они услышали, как камешек простучал по кирпичной кладке стен ствола и деревянной опалубке подъемника. Казалось, прошла вечность, прежде чем они услышали далекий, слабый плеск, когда камешек упал в воду.
Теперь, через год, они должны последовать за ним.
Билли велел себе не трусить. Он должен вести себя как мужчина, даже если еще и не чувствует себя мужчиной. Нет ничего хуже, чем стать объектом насмешек. Этого он боялся больше смерти.
Он посмотрел на решетку, отделявшую их от ствола шахты. За решеткой была пустота, клеть еще только шла наверх. Далеко вверху он видел подъемный механизм, вращавший огромные колеса. Со звуком, напоминающим свист плети, механизм выпускал струи пара. Пахло горячим маслом.
С металлическим лязгом за решеткой появилась пустая клеть. Рабочий, отвечающий за посадку на верхней площадке, открыл отодвигающуюся металлическую дверь. Рис Прайс шагнул в клеть, мальчики следом, а за ними еще тринадцать шахтеров: в клети помещалось шестнадцать человек. Старший рабочий с грохотом захлопнул дверь.
И ничего не произошло. Билли почувствовал себя беспомощным. Пол под ногами казался надежным, зато между прутьями решетчатых стен зияли щели, через которые, как ему казалось, ничего не стоило выпасть. Клеть висела на стальном тросе, но и это не было вполне безопасно: все знали, что в 1902 году в Тирпентуисе трос оборвался, и клеть рухнула вниз. Тогда погибло восемь человек.
Он кивнул стоящему рядом шахтеру. Это был Гарри Хьюитт, которого все звали Пудинг, парень с толстой, расплывшейся физиономией, всего на три года его старше, но на фут выше. Билли помнил Гарри по школе: тот застрял в третьем классе и сидел с десятилетками, каждый год заваливая экзамен, пока ему не пришло время идти работать.
Раздался звонок сигнал, что стволовой рабочий на нижней площадке закрыл дверь. Их стволовой нажал на рычаг, и зазвонил другой звонок. Паровой двигатель зашипел, и что-то грохнуло.
Клеть провалилась в пустоту.
Билли знал, что сначала идет свободное падение, а потом включаются тормоза, чтобы клеть остановилась мягко. Но никакие знания на свете не могли подготовить его к этому ощущению что он неотвратимо проваливается в недра земли. Его ноги оторвались от пола. Он в ужасе закричал: ничего не мог с собой поделать.
Вокруг засмеялись. Он понял: все знают, что Билли впервые спускается под землю, и ждут, как он себя поведет. И тогда он заметил, что все держатся за прутья клети, чтобы ноги не отрывались от пола. Но страх от этого не уменьшился. И Билли крепко стиснул зубы.
Наконец началось торможение. Падение замедлилось, и Билли почувствовал под ногами пол. Он схватился за прут решетки и попытался унять дрожь. Минуту спустя на смену страху пришла обида, такая сильная, что к глазам подступили слезы. Взглянув на довольную физиономию Пудинга, он крикнул, перекрывая шум:
Хьюитт, закрой рот, придурок!
Выражение лица Пудинга изменилось: теперь он был в бешенстве, а остальные еще громче захохотали. Пусть потом Билли придется каяться перед Богом, что он ругался, зато теперь досада оттого, что он оказался в дураках, стала не такой острой.
Он посмотрел на Томми лицо у того было белое.
Клеть остановилась, решетка отъехала в сторону, и мальчишки на ватных ногах вышли в шахту.
Было почти ничего не видно. Лампы шахтеров давали меньше света, чем настенные парафиновые светильники дома. В шахте стоял непроглядный мрак, как в безлунную ночь. Может, чтобы добывать уголь, и не нужно хорошо видеть, подумал Билли. Он ступил в лужу и, посмотрев под ноги, заметил в слабом свете ламп мерцавшую повсюду воду и грязь. Во рту был странный привкус: в воздухе висела угольная пыль. Неужели придется этим дышать целый день? Вот почему шахтеры все время кашляют и сплевывают.
Внизу клеть ждали, чтобы подняться наверх, четыре человека. Они держали кожаный кофр, и Билли понял, что это пожарные. Каждое утро, до того как шахтеры начинали работу, пожарные проверяли шахту на наличие газа. Если концентрация была слишком велика, работу не начинали, пока вентиляторы не очистят воздух.
Совсем рядом Билли увидел стойла и дверь в ярко освещенную комнату со столом вероятно, кабинет помощников начальника шахты. Рабочие разошлись, направившись в четыре туннеля, расходившихся от нижней приемной площадки. Туннели назывались штреки и вели туда, где добывали уголь.
Прайс повел их к сараю и снял замок. Оказалось, это склад инструментов. Он выбрал две лопаты, дал ребятам и снова запер сарай.
Они пошли на конюшню. Мужчина в коротких штанах и башмаках выгребал из стойла грязную солому и бросал в вагонетку. По его мускулистой спине ручьями струился пот.
Нужен мальчишка в помощники? спросил его Прайс.
Мужчина обернулся, и Билли узнал Дэя Пони, старейшину их общины «Вифезда». Дэй не подал виду, что узнал Билли.
Тот маленький нет.
Ладно, бери второго, сказал Прайс. Его зовут Томми Гриффитс.
Томми просиял. Его мечта сбылась. Пусть ему предстоит лишь убирать навоз из стойл он будет работать на конюшне.
Пошли, Дважды Билли, сказал Прайс и направился в один из штреков.
Билли взвалил на плечо лопату и пошел за ним. Теперь, когда Томми рядом не было, ему стало еще больше не по себе. Он пожалел, что его не оставили в стойлах выгребать навоз вместе с другом.
Мистер Прайс, а я что буду делать? спросил он.
А сам не догадываешься? переспросил Прайс. Ты думаешь, какого черта я дал тебе эту гребаную лопату?
Билли так и не понял, что будет делать, но больше вопросов не задавал.
Туннель был круглый, его своды поддерживали гнутые стальные подпорки. Под потолком шла двухдюймовая стальная труба, должно быть, с водой. Каждую ночь в штреках разбрызгивали воду, чтобы уменьшить концентрацию пыли. Дело было не только в том, что людям опасно ею дышать, это компанию «Кельтские минералы» вряд ли заботило, угольная пыль создавала опасность возгорания. Но пылеподавляющая система не справлялась. Отец Билли боролся за то, чтобы трубы были диаметром шесть дюймов, однако Персиваль Джонс не желал их покупать.
Пройдя около четверти мили, они свернули во встречный туннель, поднимавшийся вверх. Это был более старый и более узкий ход, с деревянными подпорками вместо стальных колец. Своды местами были такими низкими, что Прайсу приходилось нагибаться. Через каждые тридцать ярдов они проходили вход в забой, где шахтеры рубили уголь.
Билли услышал грохот, а Прайс сказал:
В укрытие.
Что?
Билли огляделся. Вокруг не было ничего, что можно было бы назвать укрытием. А впереди он увидел пони, везущего сцепленные вагонетки. Пони бежал вниз по склону довольно быстрой рысью прямо на него.
В укрытие! заорал Прайс.
Билли все еще не понимал, что от него требовалось, но видел, что туннель вряд ли сильно шире вагонеток, и Билли они просто сметут. Тут Прайс словно вошел в стену и исчез.
Билли бросил лопату, развернулся и помчался в ту сторону, откуда они шли. Он пытался бежать быстрее пони, но тот нагонял его с удивительной скоростью. И вдруг Билли заметил нишу, вырубленную в стене до самого потолка, и вспомнил, что видел такие ниши примерно через каждые двадцать пять ярдов. Должно быть, это и имел в виду Прайс, говоря об укрытии. Он бросился в нишу, а мимо загрохотали вагонетки.
Прайс сделал вид, что злится, но не смог сдержать усмешки.
Придется тебе вести себя поосторожнее, сказал он. А то, как брат, долго не протянешь.
Большинству шахтеров, понял Билли, нравилось смеяться над неопытностью новичков. Он твердо решил, что когда вырастет, таким не будет.
Билли подобрал лопату. Она была цела.
Тебе повезло, заметил Прайс. Если бы она сломалась, тебе пришлось бы заплатить за новую.
Они пошли дальше и скоро оказались на брошенном участке, где уголь уже был выбран. Здесь под ногами было меньше воды, а землю покрывал толстый слой угольной крошки. Через несколько поворотов Билли вообще перестал ориентироваться.
Они вошли в туннель, поперек которого стояла старая грязная вагонетка.
Этот участок надо очистить, впервые снизошел до объяснения Прайс, и Билли почувствовал, что он лжет. Твоя задача собирать всю эту дрянь в вагонетку.
Билли огляделся. Вокруг, насколько хватало света лампы, толстым слоем не меньше фута лежала угольная крошка, и скорее всего, она тянулась и дальше, намного дальше. Он может махать лопатой неделю без видимого результата. И какой в этом смысл? Уголь здесь выбран. Но спрашивать он не стал. Наверняка это тоже какая-то проверка.
Я скоро вернусь посмотреть, как идет работа, сказал Прайс и пошел назад.
Этого Билли не ожидал. Он полагал, что будет работать вместе со старшими и учиться у них.
Он отцепил лампу от пояса и огляделся, размышляя, что с ней делать. Вокруг не было ничего, куда можно было бы ее пристроить. Он поставил лампу на пол, но так толку от нее практически не было. Тут он вспомнил о гвоздях, которые дал ему отец. Так вот для чего они! Он достал из кармана гвоздь. Штыком лопаты забил гвоздь в деревянную подпорку и повесил лампу. Так-то лучше.
Вагонетка взрослому мужчине была по грудь, а Билли доходила до плеч, и когда он начал работать, то обнаружил, что половина пыли просыпается с лопаты раньше, чем он успевает перекинуть ее через край. Тогда он научился так поднимать лопату, чтобы этого не происходило. Через несколько минут он был совершенно мокрым от пота и понял, для чего нужен второй гвоздь. Он вбил его в другую подпорку и повесил рубаху и штаны.
Вскоре он почувствовал, что на него кто-то смотрит, и заметил неясный силуэт, замерший, словно статуя.
О Господи! вскрикнул он от неожиданности.
Это был Прайс.
Забыл проверить твою лампу, сказал Прайс. Сняв лампу Билли с гвоздя, повертел ее в руках. Так себе, произнес он. Я оставлю тебе мою, с этими словами Прайс повесил на гвоздь другую лампу и исчез.
Противный он тип, но в конце концов, кажется, заботится о безопасности рабочих.
Билли продолжил работу. Очень скоро у него заболели и руки, и ноги. Махать лопатой ему не привыкать, говорил он себе: отец держал на пустыре за домом поросенка, и чистить свинарник раз в неделю было работой Билли. Но это занимало четверть часа. Сможет ли он продержаться весь день?
Под угольной крошкой были камни и глина. Через некоторое время он очистил полоску в ширину туннеля, четыре квадратных фута. Дно вагонетки было едва прикрыто, а силы у Билли, казалось, уже на исходе.
Он попытался подтолкнуть вагонетку поближе, чтобы не приходилось далеко ходить с лопатой, но колеса приржавели похоже, вагонеткой давно не пользовались.
Часов у Билли не было, и трудно определить, сколько прошло времени. Он стал работать медленнее, сберегая силы.
А потом погас свет.
Сначала пламя задрожало, и он встревоженно посмотрел на висевшую на гвозде лампу. Но он знал, что от гремучего газа пламя удлиняется, а так как ничего похожего не заметил, то успокоился. И тут огонь погас совсем.
Никогда еще он не оказывался в такой тьме. Он не видел ничего, ни более светлых пятен, ни хотя бы разных оттенков черного цвета. Он поднес лопату к самому лицу, но и в дюйме от носа ее не видел. Наверное, именно так бывает, когда ослепнешь.
Билли стоял неподвижно. Что делать? Лампу следовало отнести в ламповую, но один он не нашел бы дорогу даже при свете. А в этой тьме можно проплутать много часов. Он понятия не имел, на сколько миль тянется оставленная выработка, и не хотел, чтобы потом пришлось посылать людей на его поиски.
Ему просто придется ждать Прайса. Помощник начальника шахты сказал, что скоро вернется. Это могло означать несколько минут, а могло час или больше. И Билли подозревал, что будет скорее больше. Прайс наверняка это подстроил. Лампа не могла погаснуть от сквозняка его почти не было. Значит, Прайс нарочно взял лампу Билли, а ему оставил свою, почти пустую.
Он почувствовал острую жалость к себе, к глазам подступили слезы. За что ему все это? Но быстро взял себя в руки. Это очередная проверка, как в клети. И он покажет им, что не трус.
Надо продолжать работу, решил Билли, даже в темноте. Он пошевелился впервые с того момента, когда погас свет, опустил лопату к самой земле и махнул ею вперед, стараясь зачерпнуть угольную крошку. Подняв лопату, он решил, что, судя по весу, ему это удалось. Билли повернулся, сделал два шага и поднял лопату, чтобы высыпать содержимое в вагонетку, но не рассчитал с высотой. Лопата лязгнула по стенке вагонетки и стала легче видимо, часть груза упала на землю.
Ничего, он приноровится. Билли попробовал еще раз, поднял лопату выше. Высыпав крошку, он стал опускать лопату и почувствовал, что деревянная ручка ударилась о бортик вагонетки. Так-то лучше.
Чтобы продолжать работу, ему нужно было отходить от вагонетки все дальше, и он то и дело промахивался, пока не начал вслух считать шаги. Он вошел в ритм, и хоть мышцы болели, работать он мог.
Скоро его движения стали автоматическими, и теперь можно было думать о чем-то еще, но все, что приходило в голову, не особенно воодушевляло. Интересно, подумал он, насколько далеко идет этот туннель и как давно им перестали пользоваться. Он подумал о толще земли над головой в полмили и о том, какой вес держат эти старые деревянные подпорки. Ему вспомнился брат и другие люди, погибшие в этой шахте. Конечно, их души не здесь. Уэсли сейчас с Богом. Остальные тоже, наверное, там. Если только не в другом месте…
Он почувствовал страх, и решил, что зря вспоминал умерших. Потом ему захотелось есть. Не пришло ли время обеда? Билли не знал, но сказал себе, что можно и перекусить. Он добрался до места, где повесил одежду, пошарил по земле и нашел свои бутылку и жестянку.
Билли сел, прислонившись спиной к стене, и долго пил холодный сладкий чай. Стал есть хлеб с жиром и тут услышал слабый шум. Он понадеялся, что это скрип сапог Риса Прайса, но лишь обманывал себя. Он знал, что это за звук: крысы.
Он не испугался. Крыс было полно и в канавах, идущих вдоль улиц Эйбрауэна. Но в темноте они, казалось, вели себя смелее, и скоро одна пробежала по его голым ногам. Переложив еду в левую руку, Билли поднял лопату и резко ударил. Они даже не испугались, и он снова почувствовал на теле крошечные коготки. На этот раз одна попыталась влезть по его руке. Несомненно, они чуяли еду. Писк стал громче. Интересно, подумал он, сколько их здесь?
Он встал и сунул остаток хлеба в рот. Глотнул еще чаю, потом съел пирог. Пирог был восхитительный, с сушеными фруктами и миндалем, но по его ноге полезла крыса, и ему пришлось покончить с пирогом как можно быстрее.
Казалось, крысы поняли, что еды больше нет, так как писк стал тише, а скоро и совсем прекратился.
После еды у Билли на некоторое время прибавилось сил, и он продолжил работу, но в спине вдруг почувствовал жгучую боль. Он стал двигаться медленнее, часто останавливался передохнуть.
Чтобы приободриться, сказал себе, что, может быть, уже прошло больше времени, чем он думает. Может быть, уже полдень. В конце смены кто-нибудь за ним придет. В ламповой отмечали номера, так что если человек не возвращался из шахты, это быстро замечали. Но ведь Прайс забрал лампу Билли, а ему дал другую. Вдруг он решил оставить здесь Билли на ночь?
Этот номер у него не пройдет. Отец поставит всех на уши. Начальство побаивалось отца Билли, и Персиваль Джонс это признал. Раньше или позже кто-нибудь обязательно начнет его искать.
Но когда он снова захотел есть, ему показалось, что прошло уже много часов. Он снова почувствовал страх, и на этот раз не смог от него избавиться. Темнота лишала его присутствия духа. Ожидание не было бы невыносимым, если бы он хоть что-нибудь видел. В абсолютной тьме ему казалось, что он сходит с ума. Он терял ориентацию в пространстве, и каждый раз, идя от тачки, думал, не врежется ли сейчас в стену туннеля. Раньше он боялся расплакаться. Теперь же думал, как сдержать крик.
А потом Билли вспомнил, что сказала мама: «Господь всегда с тобой, даже глубоко под землей». Тогда он подумал, что она говорит это, чтобы он хорошо себя вел. Теперь же понял, что она имела в виду Конечно, Господь с ним. Он же вездесущ. Не имеет значения ни темнота, ни сколько сейчас времени. Он позаботится о Билли.
Чтобы напомнить себе об этом, он запел церковный гимн. Собственный голос ему не нравился, он был по-мальчишечьи высок, но здесь его никто не слышал, и он запел во всю силу. Когда дошел до последних слов и почувствовал, что страх возвращается, он представил себе, что по другую сторону вагонетки стоит, глядя на него с печалью и жалостью, Иисус.
Билли запел другой гимн. Он набирал угольную крошку и шел в ритме музыки под многие гимны было удобно шагать. То и дело возвращался страх, что его могут забыть, смена закончится, а он останется здесь, внизу, один, но тогда он вспоминал о фигуре в белом облачении, стоящей рядом с ним в темноте.
Он знал множество гимнов. Едва он достаточно подрос, чтобы сидеть тихо, он стал по воскресеньям ходить в «Вифезду». Сборник гимнов стоил дорого, да и не все прихожане умели читать, так что гимны учили наизусть.
Спев двенадцать гимнов, он решил, что прошел час. Наверняка уже должен быть конец смены. Он спел еще двенадцать. Потом было уже трудно не сбиваться со счета. Любимые гимны он спел по второму разу. Движения его становились все медленнее.
Когда он во весь голос пел «Из могилы Он восстал», вдали показался свет. Билли двигался уже настолько механически, что не остановился, а зачерпнул новую лопату угольной крошки и понес к вагонетке, продолжая петь, пока свет приближался. Допев гимн, он оперся о лопату. Рис Прайс стоял и смотрел на него. На поясе у него висела лампа, а на лице застыло непонятное выражение.
Билли не позволил себе расслабиться. Он не собирался показывать Прайсу свою радость. Он надел рубаху и брюки, снял с гвоздя погасшую лампу и повесил на пояс.
Что случилось с твоей лампой? спросил Прайс.
Вы сами знаете, что, ответил Билли, и его голос показался ему странно взрослым.
Прайс повернулся и пошел по туннелю обратно.
Билли задержался. Он посмотрел в другую сторону. На миг ему показалось, что за вагонеткой он увидел бородатую фигуру в светлом облачении, но видение исчезло, как мимолетная мысль.
Спасибо Тебе! сказал Билли пустому туннелю.
Он пошел за Прайсом и почувствовал страшную боль в ногах, ему даже показалось, что он может упасть, но это уже не имело значения. Он снова видел, а смена закончилась. Скоро он будет дома и сможет лечь.
Они дошли до нижней площадки и вошли в клеть с толпой чернолицых шахтеров. Томми Гриффитса среди них не было, но был Хьюитт-Пудинг. Пока они ждали сигнала сверху, все посматривали на Билли он заметил с хитрыми усмешками.
Ну что, Дважды Билли, сказал Хьюитт, как прошел первый день?
Спасибо, хорошо, ответил Билли.
У Хьюитта было злорадное выражение лица: наверняка он не забыл, что Билли обозвал его придурком.
Ничего не случилось? спросил он.
Билли заколебался. Было ясно, что они что-то знают. Он решил, что надо, чтобы они поняли, что он не поддался страху.
У меня лампа погасла, сказал он и чуть не расплакался. Взглянув на Прайса, он решил, что если начнет его обвинять, это будет выглядеть не по-мужски. Тяжеловато было весь день грузить угольную крошку в темноте, заключил он. Лучше сделать вид, что это испытание так, ничего особенного, чем признать, что испугался.
В разговор вступил старик, Джон Джонс, которого прозвали Лавка, потому что его жена устроила в своей гостиной лавку товаров первой необходимости.
Весь день? переспросил он.
Да, сказал Билли.
Джон Джонс посмотрел на Прайса и сказал:
Ах ты сукин сын! Положено же час!
Значит, его догадка верна. Все знали, что с ним случилось, и, похоже, новичков в шахте так и встречали. Но Прайс устроил ему испытание потяжелее, чем другим.
Хьюитт-Пудинг расплылся в улыбке.
И как, крошка Билли, тебе не было страшно одному, в темноте?
Билли заколебался. Все смотрели на него и ждали, что он ответит. Они уже не улыбались, казалось, им было немного стыдно. И он решил сказать правду.
Да, страшно было, но я был не один.
Не один? озадаченно переспросил Хьюитт.
Конечно нет, сказал Билли. Я был с Богом.
Хьюитт громко расхохотался, но, кроме него, никто не засмеялся. Гогот Хьюитта гулко прозвучал в общем молчании и резко оборвался.
Несколько секунд стояла тишина. Потом раздался лязг металла, клеть дернулась и пошла вверх. Гарри отвернулся.
А Билли после этого случая прозвали Билли-с-Богом.
Часть первая
НЕБО ТЕМНЕЕТ
Глава вторая
Январь 1914 года
Граф Фицгерберт, двадцати восьми лет, для родных и друзей просто Фиц, в списке самых богатых людей Великобритании занимал девятое место.
Сам он ничего не предпринял, а лишь унаследовал тысячи акров земли в Уэльсе и Йоркшире. Доход от ферм был небольшой, но под ними пролегали угольные залежи, и, получив право на разработку месторождений, дед Фица сказочно разбогател.
Несомненно, сам Господь предначертал Фицгербертам править себе подобными и вести соответствующий образ жизни. Но Фиц чувствовал, что маловато сделал, чтобы оправдать доверие Господа.
Вот его отец, предыдущий граф другое дело. Он был офицером флота, в 1882 году, после бомбардировки Александрии, его произвели в адмиралы, потом он был послом Великобритании в Санкт-Петербурге и наконец министром в правительстве лорда Солсбери. В 1906-м партия консерваторов проиграла на всеобщих выборах, и через несколько недель отец Фица скончался, Фиц был уверен, что кончину отца ускорило вхождение в состав правительства его величества безответственных либералов вроде Дэвида Ллойд Джорджа и Уинстона Черчилля.
Фиц занял свое кресло наследственного пэра в Палате лордов, верхней палате парламента Великобритании, будучи приверженцем партии консерваторов. Он хорошо говорил по-французски, мог объясниться и по-русски и мечтал когда-нибудь представлять свою страну в качестве министра иностранных дел. Однако на выборах продолжали побеждать либералы, и у Фица пока не было возможности стать министром.
Его военная карьера также была ничем не примечательна. Он учился в Королевской военной академии в Сандхерсте, три года провел в полку «Валлийские стрелки», был произведен в капитаны. Женившись, оставил службу в действующих войсках, но получил звание почетного полковника территориальных формирований Южного Уэльса. Жаль, что почетных полковников не награждают.
Впрочем, ему все же было чем гордиться, думал он, глядя, как поезд на всех парах несется по долинам Южного Уэльса. Через две недели его загородный дом удостоит посещения король. В дни флотской юности Георг V сдружился с отцом Фица, а недавно король выразил желание узнать, какие настроения и мысли витают в молодежных кругах, и Фиц вызвался устроить для его величества неофициальный прием, куда будут приглашены несколько представителей молодежи. И теперь Фиц и его жена Би ехали в свой загородный дом, чтобы все подготовить.
Фиц уважал традиции. Человечество не знало более удобного порядка, чем сословное деление на монархов, дворянство, купечество и крестьянство. Но сейчас, глядя в окно Учащегося поезда, он видел угрозу британскому образу жизни, какой не было сотни лет. Некогда зеленые склоны холмов теперь террасами покрывали ряды шахтерских домов, словно черно-серые пятна плесени на кусте рододендрона. В этих убогих лачугах звучали такие слова, как «республика», «атеизм», «бунт». Всего век назад или около того французских дворян везли на телегах к гильотине, а теперь кое-кто из этих мускулистых чернолицых шахтеров, дай им только волю, устроил бы то же самое и здесь.
Фиц говорил себе, что с радостью отказался бы от всех угольных доходов, если бы Британия могла вернуться к более простой жизни. Династия надежно защищала страну от мятежа. Однако предстоящий визит вызывал у Фица не только гордость, но и страх. Слишком уж много возможностей для случайного промаха. А когда дело касается королевской семьи, любую случайность можно принять за беспечность, а следовательно, неуважение. После приема долго будут обсуждаться подробности, слуги гостей обо всем расскажут другим слугам, а те своим господам, так что если королю подадут жесткую подушку, плохо приготовленный картофель или шампанское не той марки, об этом узнают все до единой хозяйки в Лондоне.
В Эйбрауэне на станции Фица ждал его «Роллс-Ройс» «Сильвер Гост», на котором они с Би и приехали в загородный особняк Ти-Гуин, располагавшийся в миле от Эйбрауэна. Как часто бывает в Уэльсе, моросил легкий, но непрекращающийся дождик.
Название «Ти-Гуин» в переводе с валлийского означало «белый дом», но теперь оно приобрело ироничный оттенок. Как и все остальное в этом уголке земного шара, здание было покрыто слоем угольной пыли, и когда-то белые камни были теперь темно-серого цвета и оставляли следы на юбках дам, неосторожно коснувшихся стены.
Тем не менее это было величественное здание, и когда машина Фица въезжала на подъездную аллею, его переполняла гордость. Ти-Гуин был самым большим частным домом в Уэльсе, в нем было двести комнат. Однажды, когда он был мальчишкой, они с сестрой Мод посчитали окна их было 523. Здание, выстроенное дедом Фицгерберта, радовало глаз гармоничностью пропорций. На первом этаже окна были высокими и пропускали много света в огромные гостиные. На втором этаже располагались десятки гостевых апартаментов, а на третьем бесчисленное множество комнат для слуг с длинными рядами слуховых окон в крутых скатах крыши.
Особую радость Фицу доставляли пятьдесят акров садов. Он занимался ими сам принимал решения о посадке, обрезке и пересадке в горшки.
Такой дом достоин визита короля, сказал он, когда машина остановилась у главной галереи. Би ничего не ответила. В дороге у нее всегда портилось настроение.
Когда Фиц вышел из машины, его радостно приветствовал Гелерт, пес пиренейской породы, существо размером с медведя. Он облизал хозяину руку и принялся носиться по двору.
В гардеробной Фиц снял дорожную одежду и надел костюм из мягкого коричневого твида. Потом через внутреннюю дверь вошел в комнату Би.
Русская служанка Нина снимала с Би причудливую шляпку, специально выбранную для этой поездки. Фиц мельком увидел в зеркале на туалетном столике лицо Би, и его сердце затрепетало. Он словно вновь вернулся на четыре года назад, в ту бальную залу в Санкт-Петербурге, где впервые увидел невозможно прелестное лицо в обрамлении непокорных светлых кудрей, которые никак не удавалось уложить идеально. Тогда у нее было такое же гневное лицо, но увидев, он почувствовал, что его неодолимо к ней влечет. В одно мгновение он понял, что именно она единственная из женщин, на ком он хочет жениться.
Нина была не особенно молода и проворна, к тому же Би умела заставить слуг понервничать. Фиц вошел в тот момент, когда Нина, снимая шляпку, булавкой уколола Би. Та вскрикнула.
Нина побледнела.
Ох, простите меня, ваша светлость! воскликнула она по-русски.
Би схватила со стола шляпную булавку.
Ну-ка, попробуй сама! взвизгнула она и вонзила булавку в руку служанки. Нина зарыдала и выбежала из комнаты.
Позволь, я тебе помогу, успокаивающе сказал Фиц.
Но она не желала, чтобы ее успокаивали.
Я и сама справлюсь!
Фиц подошел к окну. В саду работали около дюжины садовников, подрезая кусты, подстригая траву на лужайках, подравнивая граблями дорожки. Некоторые кусты цвели: розовая калина, желтый зимний жасмин, виргинский гамамелис и душистая зимняя жимолость. За садами поднимался пологий зеленый склон холма.
С Би нужно быть терпеливым, напомнил он себе, нужно не забывать, что она иностранка, одна в чужой стране, оторванная от семьи и всего, что ей знакомо. В первые месяцы брака это было легко, когда его еще пьянил ее взгляд, ее запах, прикосновение к ее нежной коже. Теперь ему приходилось прилагать усилия.
Может, тебе отдохнуть? мягко сказал он. Я сам поговорю с Пилом и миссис Джевонс и проверю их план приема. Пил был дворецким, а миссис Джевонс экономкой. Отдавать распоряжения слугам было обязанностью Би, но Фиц так волновался перед визитом короля, что рад был поводу заняться всем самостоятельно. А когда отдохнешь, я введу тебя в курс дел.
Он вынул портсигар.
Не кури здесь, сказала она.
Он воспринял это как согласие и двинулся к двери. Перед тем как выйти, остановился:
Послушай, не веди себя так при их величествах, ладно? Я имею в виду, не надо бить слуг.
Я ее не била, а просто уколола, чтобы проучить.
У русских это в порядке вещей. Как-то раз, еще в Санкт-Петербурге, в посольстве Великобритании отец Фица пожаловался на ленивых, слуг, и русские друзья попеняли ему, что он мало их бьет.
Монарху было бы неприятно оказаться свидетелем подобной сцены, сказал Фиц. Я уже говорил, в Англии это не принято.
Когда я была маленькой, ответила Би, меня заставили смотреть, как вешали трех крестьян. Мама была против, но дед настоял. Он сказал: «Ты должна научиться наказывать слуг. Если не дашь затрещину или не выпорешь слугу за провинность лень или небрежность, он натворит больших бед и кончит жизнь на виселице». Дед говорил, что снисходительность к низшим сословиям в конечном итоге оборачивается жестокостью.
Фиц начал терять терпение. Би все время вспоминала детство, когда ее семья обладала несметными богатствами и могла делать что угодно, когда их окружали толпы послушных слуг и тысячи довольных жизнью крестьян. Если бы ее жестокий, властный дед был жив, такая жизнь могла бы продолжаться. Но после смерти деда отец-пьяница и слабый, безответственный брат, что продавал древесину, а лес не сажал, промотали семейное состояние.
Времена изменились, сказал Фиц. И я прошу тебя нет, я приказываю не ставить меня перед королем в неловкое положение. Надеюсь, я ясно выразился.
Он вышел и закрыл за собой дверь.
Фиц шел по широкому коридору, чувствуя раздражение и легкую грусть. Когда они только поженились, после таких размолвок у него оставалось чувство недоумения и вины. Теперь он привык. Неужели так всегда бывает в браке? недоумевал он.
Высокий лакей, полировавший дверную ручку, выпрямился и прислонился спиной к стене, опустив глаза, как в Ти-Гуине должны были делать все слуги, когда мимо проходит граф. В некоторых домах прислуга должна была в этот момент стоять лицом к стене, но Фиц считал это пережитком феодализма. Фиц узнал слугу тот участвовал в матче по крикету между прислугой Ти-Гуина и шахтерами Эйбрауэна, отличный леворукий бэттер.
Моррисон, сказал Фиц, вспомнив его имя, скажите Пилу и миссис Джевонс, чтобы они пришли в библиотеку.
Сию минуту, милорд.
Фиц сошел вниз по главной лестнице. Он женился на Би, очарованный ею, но были у него и практические соображения. Он мечтал основать великую англо-русскую династию, которая бы правила обширными владениями как династия Габсбургов веками правила землями в Европе.
Но для этого нужен наследник. А в таком настроении Би вряд ли будет ему рада сегодня вечером. Он мог бы настоять, но ни к чему хорошему это никогда не приводило. С последнего раза прошло недели две. Ему не хотелось бы, чтобы его жена вульгарно стремилась к этому, но с другой стороны, две недели довольно долгий срок.
Его сестра Мод в двадцать три года была еще не замужем. Кроме того, ее ребенок, независимо от пола, наверняка будет воспитан яростным социалистом и спустит деньги семьи на революционные листовки.
Фиц был женат три года и уже начинал беспокоиться. Би забеременела только раз, в прошлом году, но на четвертом месяце потеряла ребенка. Это случилось после ссоры. Фиц отменил запланированную поездку в Петербург, и Би ужасно разволновалась, кричала, что хочет домой. Фиц стоял на своем: в конце концов, не годится, чтобы последнее слово оставалось за женой, но когда случилось несчастье, он почувствовал, что сам во всем виноват. Только бы она снова забеременела, тогда уж он проследит, чтобы ее ничто не расстраивало.
Отогнав тревожные мысли, он вошел в библиотеку, сел за обтянутый кожей стол и стал составлять список.
Вскоре вошли дворецкий Пил и молодая служанка. Пил младший сын фермера, и у него здоровый вид сельского жителя: лицо покрыто веснушками, а волосы едва тронула седина, но всю свою жизнь он проработал в Ти-Гуине.
Миссис Джевонс слегши, милорд, сказал Пил и скорбно добавил: Колики у ней. В желудке.
Избавьте меня от подробностей, сказал Фиц. Он уже давно не пытался учить слуг правильно говорить. Взглянул на служанку, миловидную девушку лет двадцати ее лицо казалось смутно знакомым. А это кто? спросил он.
Этель Уильямс, милорд, сама представилась девушка, я помощница миссис Джевонс. У нее была мелодичная речь жителей долин Южного Уэльса.
Мне кажется, Уильямс, вы слишком молоды, чтобы выполнять обязанности экономки.
С позволения вашей светлости, миссис Джевонс сказала, что вы наверняка привезете домоправительницу из Лондона, но она надеется, что пока вас удовлетворит и моя работа.
Ему показалось, или глаза ее как-то особенно блеснули, когда она произнесла последнюю фразу? Хоть она говорила с должным почтением, но вид у нее был дерзкий.
Прекрасно, ответил Фиц.
В одной руке у Уильямс была толстая тетрадь, в другой два карандаша.
Я заходила к миссис Джевонс, и она чувствовала себя достаточно сносно, чтобы просмотреть со мной все записи.
А зачем вам второй карандаш?
На случай, если первый сломается, сказала она с улыбкой.
Слугам не положено улыбаться графу, но Фиц не мог не улыбнуться в ответ.
Ну что же, сказал он, рассказывайте, что у вас там, в тетрадке.
Три вопроса, сказала она. Гости, слуги и провизия.
Хорошо.
Как нам стало известно из письма вашей светлости, ожидается двадцать гостей. Большинство прибудет в сопровождении одного или двух личных слуг; будем считать в среднем двух, то есть нужны еще помещения для сорока слуг. Все приезжают в субботу и уезжают в понедельник.
Правильно.
Фица охватило странное чувство, в котором смешались радость и страх. Очень похоже он чувствовал себя перед произнесением своей первой речи в Палате лордов: он ждал этого момента и в то же время волновался, сумеет ли выступить хорошо.
Уильямс продолжала:
Разумеется, их величества займут Египетские покои.
Фиц кивнул. Это были самые большие апартаменты, где в оформлении стен использованы мотивы из египетских храмов.
Миссис Джевонс сказала, какие, по ее мнению, комнаты можно подготовить для гостей, и я все записала.
Покажите, сказал Фиц.
Она обошла стол и положила перед ним тетрадь. Слуги, работающие в доме, должны были мыться раз в неделю, и он не почувствовал обычного для простолюдинов неприятного запаха. На самом деле от ее тела шел теплый запах цветов. Может, она ворует хорошее мыло у Би? Он прочел список.
Прекрасно, сказал он. Но, возможно, графиня захочет заново решить, кого где можно разместить. Ее мнение может перемениться.
Уильямс перевернула страницу:
Вот список необходимой временной прислуги: шесть девушек на кухню, чистить овощи и мыть посуду; двое мужчин с чистыми руками прислуживать во время еды; еще три горничные и трое мальчишек чистить обувь и зажигать свечи.
У вас есть предложения, где их взять?
Да, конечно, милорд, я составила список местных, которые работали здесь раньше, а если будет недостаточно, мы попросим их посоветовать еще кого-то.
Только смотрите, чтобы среди них не было социалистов, озабоченно сказал Фиц. Они могут начать доказывать королю, что капитализм это зло. С валлийцами никогда не знаешь, чего ждать.
Конечно, милорд.
А как с провизией?
Она перевернула следующую страницу.
Вот список продуктов, составленный по опыту прошлых приемов.
Фиц взглянул: сто буханок хлеба, двадцать дюжин яиц, десять галлонов сливок, сто фунтов грудинки, пятьдесят стоунов картофеля… Ему стало скучно.
Не подождать ли с этим? Пусть меню утверждает графиня.
Только все это придется заказывать в Кардиффе, ответила Уильямс. Лавки в Эйбрауэне не справятся с такими большими заказами. И даже в Кардифф придется сообщить заранее, чтобы в нужный день у них всего хватило.
Хорошо, что этим занимается она, подумал Фиц. Она умеет строить планы редкое качество.
Вот бы мне в полк кого-то вроде вас, сказал он.
Я не могу носить хаки, мне не идет, задорно ответила она.
Дворецкий посмотрел на нее с возмущением.
Ну-ну, Уильямс, не наглейте!
Прошу прощения, мистер Пил.
Фиц сообразил, что сам виноват, заговорил в шутливом тоне. Впрочем, его не рассердил ее ответ. Вообще говоря, она ему нравилась.
Пил сказал:
Тут кое-какие соображения от поварихи насчет меню, милорд. Он передал Фицу немного запачканный листок, исписанный старательным детским почерком. Правда, для весенней ягнятины еще рановато, но в Кардиффе можно заказать сколько угодно свежей рыбы.
Получится как на ноябрьском приеме, когда мы приезжали охотиться, сказал Фиц. С другой стороны, в этот раз лучше не пробовать ничего нового, а повторить старые, проверенные блюда.
Ваша правда, милорд.
Теперь о винах. Он встал. Идемте вниз.
Пил, казалось, удивился. Граф не часто спускался в подвал.
У Фица в глубине души зародилось побуждение, осознать которое он не желал. Поколебавшись, он сказал:
Уильямс, идите с нами, будете записывать.
Дворецкий распахнул дверь, Фиц вышел из библиотеки и спустился по задней лестнице. Кухня и рабочие помещения слуг были в полуподвале, и правила поведения здесь были другие: когда они проходили, служанки, приветствуя своего господина, делали реверанс, а мальчишки-коридорные прикладывали руку ко лбу.
Под помещениями слуг находился подвал. Пил открыл дверь и произнес:
Если позволите, я пойду первым.
Фиц кивнул. Пил чиркнул спичкой и зажег свечи в настенном светильнике, потом спустился вниз по лестнице и зажег свечи в другом светильнике.
У Фица был скромный подвал, около двенадцати тысяч бутылок, большую часть закладывали еще отец и дед. Предпочтение отдавали шампанскому, портвейну и рейнвейну, в меньших количествах присутствовали красное бордоское и белое бургундское. Фиц не был ценителем вин, но любил этот подвал, потому что он напоминал об отце. «Винному подвалу нужен порядок, предусмотрительность и хороший вкус, любил говорить отец. Именно благодаря этим качествам Британия и обрела величие».
Конечно, Фиц желал подать королю самое лучшее, но сначала требовалось на чем-то остановить выбор. Шампанское марки «Перье-Жуэ», самое дорогое, но какого года? Старое шампанское, двадцати или тридцати лет выдержки, менее игристое и более ароматное, зато в молодом шампанском есть изысканная жизнерадостность. Он взял наугад бутылку со стеллажа. Она была вся в пыли и паутине. Он вынул из нагрудного кармана белый льняной платок и протер этикетку, но в тусклом свете не видел дату. Показал бутылку Пилу, тот надел очки.
Тысяча восемьсот пятьдесят седьмой, сказал дворецкий.
Надо же! А ведь я его помню! сказал Фиц. Это было первое вино, которое я попробовал, и, наверное, самое лучшее.
Он заметил, что служанка тоже, стоя совсем рядом с ним, смотрела на бутылку, которая была на много лет старше нее. В смятении он почувствовал, что от ее близости у него перехватило дыхание.
Боюсь, что для пятьдесят седьмого года лучшие времена, скорее всего, уже прошли, сказал Пил. Не позволите ли предложить вашему вниманию тысяча восемьсот девяносто второй?
Фиц посмотрел на другую бутылку, поколебался и принял решение.
При этом освещении мне труднее читать, сказал он. Пил, принесите лупу!
Пил поднялся по каменным ступеням.
Фиц взглянул на Уильямс. Он чувствовал, что сделает сейчас какую-нибудь глупость, но остановиться не мог.
Вы очень хорошенькая, сказал он.
Благодарю вас, милорд.
Из-под чепца служанки выбивались темные кудри. Он коснулся их рукой. Он знал, что пожалеет об этом.
Вы когда-нибудь слышали о droit de seigneur?5
Его голос стал хрипловатым.
Я валлийка, а не француженка, ответила она, дерзко подняв подбородок, что, он успел заметить, было для нее привычным движением.
Его рука двинулась от волос к шее, а взгляд встретился с ее взглядом. Она смотрела смело и уверенно. Но что это значило хотела ли она, чтобы он шел дальше? Или готовилась устроить сцену?
Он услышал на подвальной лестнице тяжелые шаги. Это возвращался Пил. Фиц отодвинулся от служанки.
К его удивлению, она хихикнула.
У вас виноватый вид, сказала она, словно у школьника.
В тусклом свете свечей появился Пил. Он нес серебряный поднос, на котором лежало увеличительное стекло с ручкой из слоновой кости.
Стараясь дышать спокойно, Фиц взял лупу и вернулся к осмотру бутылок. Он старался не смотреть на Уильямс, чтобы не встретиться с ней взглядом.
Господи, подумал он, какая необыкновенная девушка.
II6
Этель Уильямс чувствовала необычайный прилив сил. Ее ничто не раздражало, она решала любую проблему, находила выход из любого затруднения. Глядя на себя в зеркало, она видела горящие щеки и сияющие глаза. В воскресенье после церкви отец заметил со своей обычной усмешкой:
Какая ты веселая! На деньги разжилась?
Она не ходила, а летала по бесконечным коридорам Ти-Гуина. Каждый день она исписывала все новые тетрадные страницы: списки покупок, графики работы прислуги, расписания, когда убирать со стола, когда вновь накрывать, и подсчеты: сколько наволочек, ваз, салфеток, свечей, ложек…
Она получила возможность, о которой можно было только мечтать. Несмотря на молодость, она выполняла обязанности экономки, и это в канун визита короля! Миссис Джевонс по-прежнему недомогала, и вся ответственность за подготовку Ти-Гуина к приезду короля и королевы лежала на Этель. Она всегда знала, что сможет отличиться, если получит такую возможность. Правда, при жесткой иерархии среди прислуги было трудно доказать, что ты лучше, чем другие. Но раз возможность появилась, Этель была намерена ею воспользоваться. Может, после приема захворавшей миссис Джевонс дадут менее обременительную работу, а Этель сделают экономкой тогда ее жалованье увеличится вдвое и в помещениях для слуг у нее будет собственная спальня.
Но до этого было далеко. Графа устраивала ее работа, и он не стал вызывать домоправительницу из Лондона, что Этель восприняла как очень высокую оценку. И все-таки мало ли что может случиться, со страхом думала Этель, вполне могла произойти какая-нибудь промашка, ошибка, которая бы все испортила: грязная тарелка, переполненное помойное ведро, дохлая мышь в ванне… И тогда прощай, место экономки.
В субботу, в тот день, когда должны были приехать король с королевой, Этель обошла с утра гостевые комнаты, проверяя, везде ли горит огонь в камине и хорошо ли взбиты подушки. В каждой комнате было как минимум по одному букету, цветы принесли на рассвете из оранжереи. На столах писчая бумага с адресом Ти-Гуин, а также полотенца, мыло и вода для мытья. Старому графу водопровод не нравился, а Фиц успел провести воду не во все комнаты. И туалетов со сливом воды в доме с сотней спален было всего три, так что большинству гостей придется пользоваться ночными вазами. Для устранения запаха здесь разложили саше со смесью сухих цветочных лепестков, приготовленной миссис Джевонс по собственному рецепту.
Августейшую чету ожидали к чаю. Граф должен был встретить их на станции. Разумеется, там соберется толпа, чтобы хоть одним глазком взглянуть на их величества, но король с королевой именно теперь не были расположены выходить к народу. Фиц привезет их в своем «Роллс-Ройсе» большом закрытом автомобиле. Королевский камердинер, сэр Алан Тайт и свита с багажом прибудут следом в конных повозках. К Ти-Гуину уже присоединился батальон валлийских стрелков, чтобы выстроиться по обеим сторонам подъездной аллеи в почетном карауле.
Августейшая чета собиралась выйти к подданным утром в понедельник проследовать через близлежащие деревни в открытой коляске с остановкой у ратуши Эйбрауэна и перед отъездом встретиться с мэром и советниками.
Другие гости начали съезжаться уже с полудня. Пил стоял в холле и отдавал распоряжения горничным и разносившим багаж лакеям, кого куда сопровождать. Первыми приехали дядя и тетя Фица, герцог и герцогиня Суссекские. Герцог был кузеном короля, и его пригласили, чтобы монарх чувствовал себя более непринужденно. Герцогиня, тетя Фица, как и большинство его родственников, очень интересовалась политикой. Ее салон в Лондоне часто посещали члены правительства.
Герцогиня предупредила Этель, что король Георг V терпеть не может, когда часы в разных комнатах показывают разное время. Этель ахнула: в Ти-Гуине часов было более сотни. Она попросила у миссис Джевонс ее карманные часы и начала обход дома, подводя по ним остальные.
В малом обеденном зале она увидела графа. Он стоял у окна с выражением глубокого отчаяния на лице. Этель задержалась на миг, рассматривая его. Никогда она не видела мужчины красивее. Его бледное лицо, освещенное неярким зимним светом, было словно вырезано из белого мрамора. У него был квадратный подбородок, высокие скулы и прямой нос. Волосы у него были темные, а глаза зеленые, необычное сочетание. Он не носил ни бороды, ни усов, ни даже бакенбард. Если у человека такое лицо, подумала Этель, зачем закрывать его волосами?
Он ее заметил.
Мне только что сообщили, что король любит, чтобы у него в комнате стояла ваза с апельсинами! сказал он. А во всем этом чертовом доме, как назло, ни одного апельсина!
Этель нахмурилась. В Эйбрауэне зеленщики не заказывают апельсины вне сезона, их покупатели не могут себе позволить подобную роскошь. Как и в любом другом городке в долинах Южного Уэльса.
Я могла бы поговорить с зеленщиками в Кардиффе, если бы мне позволили позвонить, сказала она. В это время года у них могут быть апельсины из Южной Африки.
Но как их сюда доставить?
Я попрошу передать их с поездом. Она взглянула на часы, которые только что подвела. Если повезет, они прибудут в то же время, что и король.
Хорошо. Давайте так и сделаем. Он посмотрел ей прямо в лицо. Вы удивительная. Пожалуй, я никогда еще не встречал девушки, похожей на вас.
За последние две недели он говорил с ней уже несколько раз чересчур доверительно, и в то же время напряженно, и Этель чувствовала себя странно ей было неловко, но и радостно, словно должно случиться что-то опасное и восхитительное, как в сказке, когда принц входит в заколдованный замок.
Чары развеялись от звука колес на подъездной аллее и прозвучавшего затем знакомого голоса.
Пил! Как я рада вас видеть!
Фиц выглянул в окно и состроил забавную гримасу.
Только не это! воскликнул он. Сестра приехала!
Добро пожаловать домой, леди Мод, раздался голос Пила. Правда, мы вас не ждали.
Граф забыл меня пригласить!
Граф любил свою сестру, но считал, что с ней трудно иметь дело. Ее политические взгляды были до невозможности либеральны: она была воинствующей суфражисткой, активно боролась за избирательное право для женщин. Этель восхищалась Мод. Как бы ей самой хотелось быть такой же независимой!
Фиц широкими шагами вышел из комнаты, и Этель пошла за ним в холл величественную залу в готическом стиле, которому отдают предпочтение викторианцы, каким был Фица: стены, облицованные темным деревом, обои с крупным рисунком, резные дубовые стулья, напоминающие средневековые троны. Вошла Мод.
Фиц, дорогой, как ты? сказала она.
Мод была такой же высокой, как ее брат, и они были похожи, но семейные черты, придававшие Фицу сходство с античным богом, в женском лице были не столь хороши, и Мод можно было назвать скорее эффектной, чем очаровательной. В противоположность расхожему представлению, что феминистки не умеют одеваться, она была одета по моде: в узкое длинной юбке, из-под которой выглядывали сапожки с пуговицами, темно-синее пальто с широченным поясом и такими же манжетами, и шляпа с высоким пером, развевающимся, словно знамя полка.
Ее сопровождала леди Гермия, еще одна тетя Фица. В отличие от сестры, вышедшей замуж за богатого герцога, Гермия обвенчалась с расточительным бароном, который умер молодым и денег совсем не оставил. Десять лет спустя, когда с интервалом в несколько месяцев умерли отец и мать, тетя Гермия переехала к ним, чтобы опекать тринадцатилетнюю Мод. Она и теперь продолжала вести себя как неловкая дуэнья.
Что ты здесь делаешь? спросил Фиц у Мод.
Я говорила тебе, милая, он будет недоволен, прошептала тетушка Гермия.
Не могла же я пропустить такой случай! сказала Мод. Это было бы неуважением к королю!
Но я не хотел бы, чтобы ты говорила с королем о правах женщин! заметил Фиц с шутливым раздражением.
Этель подумала, что ему не о чем волноваться. Мод умела кокетничать с сильными мира сего и льстить им, так что даже консервативно настроенные друзья Фица ее любили.
Моррисон! подозвала слугу Мод. Она расстегнула пальто, и повернулась, позволяя снять его. Здравствуйте, Уильямс, как поживаете?
С приездом, госпожа! Вы согласитесь пожить в Жасминовой комнате?
Да, спасибо, мне там нравится.
Не желаете пройти на ланч, пока приготовят комнату?
Конечно, я ужасно проголодалась!
Сегодня у нас ланч в клубном стиле, так как гости приезжают в разное время.
«Клубный стиль» означал, что ланч не назначен на определенное время: когда гости приходят в обеденный зал, тогда им и подают еду. Сегодня ланч был скромный: суп малигатони,7
холодное мясо и копченая рыба, фаршированная форель, отбивные из ягненка, несколько видов десерта и сыр.
Этель открыла дверь перед Мод и Гермией и следом за ними вошла в большой обеденный зал. За столом уже сидели кузены фон Ульрихи. Младший, Вальтер фон Ульрих, красивый и обаятельный, излучал довольство. Роберт же оказался привередливым: он поправил висевший в его комнате пейзаж с Кардиффским замком, пожелал, чтобы ему принесли еще подушек, и обнаружил, что в чернильнице на письменном столе нет чернил. Это был недосмотр, заставивший Этель забеспокоиться: что еще она могла упустить?
Когда дамы вошли, молодые люди встали. Мод подошла к Вальтеру:
Вы совсем не изменились с тех пор, как вам было восемнадцать! Вы меня помните?
Он просиял.
Еще бы! Правда, вы очень изменились с тех пор, как вам было тринадцать.
И Мод расцеловала его в обе щеки.
Я была тогда безумно в вас влюблена, сказала она с обескураживающей откровенностью.
Вальтер улыбнулся.
Я тоже был вами увлечен.
Но вы вели себя так, будто считали меня противной маленькой занудой!
Мне приходилось скрывать свои чувства от Фица он охранял вас, как верный пес.
Тетя Гермия кашлянула, показывая свое неудовольствие этим внезапным проявлением чувств. Мод сказала:
Тетя, это герр Вальтер фон Ульрих, школьный друг Фица. Он часто приезжал к нам на каникулы. Сейчас он дипломат и работает в посольстве Германии в Лондоне.
Позвольте представить моего кузена, графа Роберта фон Ульриха, сказал Вальтер, военного атташе австрийского посольства.
Пил разъяснил Этель, что на самом деле они были не двоюродные, а троюродные братья: родными братьями были их деды, младший женился на наследнице богатого немецкого рода и переехал из Вены в Берлин, и получилось, что Вальтер немец, а Роберт австриец. Пил любил ясность в таких вопросах.
Все сели. Этель придвинула стул леди Гермии.
Не желаете ли малигатони? спросила Этель.
Да, пожалуйста.
Этель кивнула слуге, и тот направился к боковому столику, где стояла супница с горячим малигатони. Убедившись, что новоприбывшие гости чувствуют себя хорошо, Этель тихо удалилась. Когда за ней закрывалась дверь, она услышала, как Вальтер Ульрих сказал:
Леди Мод, я помню, вы любили музыку. Мы только что говорили о русском балете. Что вы думаете о балете Дягилева?
Мод это должно быть приятно, не так уж часто мужчины спрашивают у женщин, что они думают по тому или иному поводу, заметила про себя Этель, сбегая по лестнице в поисках горничных. Этот немецкий Ульрих очень обаятелен.
III
В Ти-Гуине перед входом в обеденный зал располагался зал скульптуры. Здесь гости собирались в ожидании трапезы. Фиц не интересовался искусством это была коллекция деда зато гостям было что посмотреть.
Поддерживая беседу с тетей-герцогиней, Фиц беспокойно оглядывал мужчин во фраках и белых бабочках и женщин в диадемах и платьях с глубоким вырезом. По протоколу все гости должны собраться до появления короля и королевы. Но где же Мод? Хоть бы она не доставила неприятностей! Нет, вон она, в пурпурном шелковом платье и маминых бриллиантах, оживленно беседует с Вальтером фон Ульрихом.
Фиц и Мод были очень привязаны друг к другу. Их героический отец всегда был где-то далеко, несчастная мать следовала за ним, и дети получали любовь и поддержку, в которой так нуждались, друг от друга. Когда родителей не стало, общее горе еще больше их сблизило. Фицу тогда было восемнадцать, и он старался защитить младшую сестру от жестокого мира. Она же обожала брата. Став взрослой, обрела независимость мышления, хотя брат и продолжать считать, что он глава семьи и его мнение должно быть главным. Тем не менее их взаимная привязанность сохранилась, несмотря на их различия во мнениях во всяком случае, до сих пор.
Сейчас она говорила что-то Вальтеру, указывая на бронзового Купидона в отличие от Фица, она в таких вещах разбиралась. Пусть она и дальше говорит об искусстве, подумал Фиц, о чем угодно, только не о правах женщин! Монархи всегда придерживаются консервативных взглядов, но после недавних событий неприязнь короля к либералам переросла в ненависть. Георг V взошел на престол в разгар политического кризиса. Ему пришлось, поступившись собственной волей, его вынудил к тому премьер-министр от либеральной партии Асквит под давлением общественности, ограничить власть Палаты лордов. Воспоминания об этом унижении до сих пор причиняли ему боль. Его величество знал, что Фиц, пэр от партии консерваторов, боролся до последнего против этой так называемой реформы. Но если сегодня Мод разразится речью о правах женщин, он этого Фицу не простит.
Вальтер был всего лишь атташе, но его отец с давних пор дружил с кайзером. У Роберта тоже были хорошие связи: он был близок к эрцгерцогу Францу Фердинанду, наследнику престола Австро-Венгерской империи. А вон и еще один гость, вращающийся в высших кругах высокий молодой американец, разговаривающий с герцогиней, Гас Дьюар. Его отец, сенатор личный советник президента Соединенных Штатов Америки Вудро Вильсона. Фиц подумал, что ему удалось хорошо подобрать гостей для встречи с королем, все они войдут в правящую элиту. Он надеялся, что король останется доволен.
Гас Дьюар был приятным человеком, но держался несколько неловко. Он сутулился, словно хотел казаться ниже и незаметнее, и вообще производил впечатление неуверенного в себе человека.
Американцы больше думают о своих внутренних проблемах, чем о международной политике, говорил он герцогине. Но президент Вильсон либерал, и в этом качестве он обязан больше сочувствовать демократическим странам Франции, Великобритании, чем авторитарным монархиям, таким, как Австрия и Германия.
В этот миг открылись двери, все смолкли, и вошли король и королева. Би присела в реверансе, Фиц поклонился, и все последовали их примеру. На несколько секунд наступила несколько неловкая тишина никто не смел заговорить. Наконец король нарушил молчание.
Подумать только, я ведь был в этом доме двадцать лет назад! сказал он, обращаясь к Би, и напряжение немного спало.
Король был очень опрятным человеком. Его борода и усы были тщательно ухожены. Волосы редели, но их еще было достаточно для идеального пробора. Сшитый точно по фигуре вечерний костюм прекрасно сидел на его стройной фигуре: в отличие от отца, Эдуарда VII, он гурманом не был. Отдыхая, предпочитал занятия, требующие скрупулезности: ему нравилось собирать марки, аккуратно наклеивать их в альбомы (это времяпровождение стало предметом шуток непочтительной лондонской интеллигенции).
Королева выглядела более представительно благодаря седеющим локонам и суровой линии губ. Она обладала величественным бюстом, и ей очень шло глубокое декольте необходимый элемент вечернего туалета. Дочь немецкого принца, вначале она была помолвлена со старшим братом Георга, Альбертом, который умер от пневмонии незадолго до свадьбы. Когда Георг стал наследником престола, он принял на себя и это обязательство брата, в чем некоторые усмотрели нечто средневековое.
Би чувствовала себя в своей стихии. Она была в соблазнительном платье из розового шелка, ее светлые локоны были тщательно уложены, создавая при этом впечатление легкого беспорядка, словно она только что тайком целовалась. Графиня оживленно рассказывала королю, как Петр I создавал российский флот, и тот заинтересованно кивал.
В дверях обеденного зала появился Пил с озабоченным выражением на веснушчатом лице. Он выжидательно взглянул на Фица и выразительно кивнул.
Ваше величество, не изволите ли пройти на обед? обратился Фиц к королеве.
Она подала ему руку. За ними под руку встали король с Би, а следом, согласно рангу, выстроились остальные. Процессия двинулась в обеденный зал.
Как мило! сказала королева Фицу, увидев стол.
Благодарю вас, ответил он и вздохнул с облегчением.
Би постаралась на славу. Низко над длинным столом висели три люстры. Их свет отражался, играя, в хрустальных бокалах. Все столовые приборы, включая солонки и перечницы, были из золота, даже маленькие спичечные коробки для курящих, а белая скатерть усыпана розами из теплицы.
Все сели, епископ прочел молитву, и Фиц позволил себе расслабиться. Прием, который хорошо начался, обычно и дальше идет хорошо. Когда люди едят и пьют, они уже меньше замечают недостатки.
Обед начался с русских закусок, отдавая дань уважения родине Би: маленькие блинчики с икрой и сметаной, кусочки копченой рыбы на треугольных тостах, тартинки с маринованной селедкой все это запивалось шампанским «Перье-Жуэ» 1892 года оно оказалось именно таким, как обещал Пил. Фиц поглядывал на Пила, а Пил следил за королем. Как только его величество положил вилку и нож, Пил убрал его тарелку, и это послужило сигналом к смене блюд. Те, кто в этот миг за обе щеки уписывал закуску, вынуждены были из уважения к короне на время прерваться.
Подали суп в горшочках, и к нему изысканный сухой херес «Олоросо» из Санлукара-де-Баррамеды. В качестве рыбного блюда был выбран палтус в сочетании с выдержанным «Мерсо Шарм» поистине золотой дуэт. К нежным котлеткам из ягнятины по-валлийски Фиц велел подать «Шато Лафит» 1875 года (вино 1870 года обладало не столь изысканным вкусом). Красные вина продолжали сопровождать и нежнейший паштет из гусиной печени, и завершающее мясное блюдо: перепелов с виноградом, запеченных в тесте.
Никто не пробовал все, что подавали. Мужчины ели те блюда, которые больше любили, не обращая внимания на остальные; женщины выбирали одно или два. Некоторые блюда возвращались на кухню нетронутыми.
Были еще салаты, десерты, прочие закуски, фрукты и крошечные пирожные птифур. Наконец графиня, незаметно приподняв бровь, взглянула на королеву, которая в ответ едва кивнула. Они встали, за ними поднялись все остальные, и дамы вышли из комнаты.
Мужчины вновь сели, слуги принесли коробки с сигарами, а Пил поставил справа от короля графин портвейна «Феррейра» 1847 года. С чувством облегчения Фиц закурил. Все шло хорошо. Всем было известно, что король не любил общество, чувствуя себя уютно лишь со старыми друзьями, которых знал еще со счастливых флотских дней. Но этим вечером он был в прекрасном расположении духа, ничего плохого не произошло. Даже апельсины были доставлены вовремя.
Фиц уже переговорил с сэром Аланом Тайтом, камердинером короля отставным армейским офицером со старомодными бакенбардами. Они договорились, что завтра король побеседует наедине с каждым из присутствовавших за столом, всем им не понаслышке было известно, что происходит в том или ином правительстве. А этим вечером Фиц должен был пустить пробный шар, заведя разговор на общеполитические темы. Он кашлянул и сказал, обращаясь к Вальтеру фон Ульриху:
Вальтер, мы с вами вместе учились в Итоне. А вашего кузена, он повернулся к Роберту, я знаю с тех пор, как мы втроем жили в одном номере в Вене, когда были студентами.
Роберт улыбнулся и кивнул. Оба нравились Фицу: Роберт почитал традиции совсем как Фиц, а Вальтер был необычайно умен.
А сейчас, продолжал Фиц, весь мир говорит о предстоящей войне между нашими странами. Неужели есть вероятность, что подобная трагедия действительно случится?
Если война может начаться от одних разговоров, ответил Вальтер, тогда да, мы будем воевать, поскольку все к этому готовятся. Но есть ли у нас поводы для войны? Я их не вижу.
Гас Дьюар задумчиво поднял руку. Фиц относился к нему благосклонно, несмотря на его либеральные взгляды. Все привыкли к тому, что американцы ведут себя вызывающе, но этот был воспитан и даже несколько застенчив. И еще он удивительно много знал. Сейчас он произнес:
У Великобритании и Германии много причин для серьезной ссоры.
Вальтер повернулся к нему.
Не приведете ли пример?
Гас выпустил струйку дыма и сказал:
Соперничество на море.
Вальтер кивнул.
Мой кайзер не считает, что флоту Германии Богом было предначертано во веки веков оставаться меньше английского.
Фиц озабоченно взглянул на короля. Его величество любил свой флот и легко мог почувствовать себя оскорбленным. С другой стороны, кайзер Вильгельм его кузен. Отец Георга и мать Вильгельма брат и сестра, дети королевы Виктории. Фиц с облегчением увидел, что его величество благосклонно улыбается.
Вальтер продолжал:
В прошлом это приводило к осложнениям, но уже два года как мы заключили соглашение неофициальное о том, каких размеров может достигать флот каждой стороны.
А как насчет экономического соперничества? спросил Дьюар.
Германия с каждым днем все больше преуспевает, и скоро сможет в области производства составить конкуренцию Великобритании и Соединенным Штатам. Но в чем проблема? Германия один из основных партнеров Великобритании. Чем больше у нас возможностей тратить, тем больше мы покупаем. От нашего экономического процветания английские производители только выиграют.
Говорят, Германии нужно больше колоний, предпринял новую попытку Дьюар.
Фиц снова взглянул на короля, беспокоясь, не возражает ли его величество, что разговором завладели эти двое, но тот слушал с интересом.
Войны за колонии не редкость, сказал Вальтер. В частности, для вашей страны, господин Дьюар. Но в настоящее время мы в состоянии решать такие вопросы, не прибегая к оружию. Три года назад Германия, Великобритания и Франция поссорились из-за Марокко, и конфликт удалось уладить без военных действий. А совсем недавно Великобритания и Германия достигли взаимопонимания в неудобном вопросе Багдадской железной дороги. Если мы будем продолжать вести себя подобным образом войны не будет.
Вы мне простите употребление термина германский милитаризм? упорствовал Дьюар.
Это было чересчур. Фиц поморщился. Вальтер покраснел, но отвечал по-прежнему спокойно:
Ценю вашу откровенность. В Германской империи ведущую роль играет Пруссия, как, скажем, Англия в подчиненном его величеству Соединенном королевстве.
Это было смело сравнивать Великобританию с Германией и Англию с Пруссией. Вальтер балансировал на грани дозволенного, за которой кончается вежливая беседа.
Вальтер продолжал:
У Пруссии сильные военные традиции, но она не воюет без причин.
Значит, Германия не стремится к войне? скептически осведомился Дьюар.
Более того, сказал Вальтер, я утверждаю, что Германия единственная из основных сил на европейском материке, которая не стремится к войне.
Вдоль стола пронесся шепоток. Фиц заметил, что король приподнял брови. Дьюар откинулся в кресле:
Из чего же вы делаете такой вывод?
Доброжелательный тон и безукоризненные манеры Вальтера смягчили резкость его слов.
Ну, во-первых, возьмем Австрию. Мой венский кузен Роберт не станет отрицать, что Австро-Венгерская империя предпочла бы передвинуть свои границы подальше на юго-восток.
И не без оснований! воскликнул Роберт. Земли, которые англичане называют Балканами, сотни лет входили в состав Великой Османской империи. Но империя распалась, и с тех пор Балканы нестабильны. Австрийский император считает своей священной миссией принести туда порядок и христианство.
Конечно, сказал Вальтер. Но у России свои виды на эту территорию.
Фиц счел необходимым вмешаться, возможно, из-за Би.
У них тоже есть основания, сказал он. Половина их внешней торговли проходит через Черное море, а потом через проливы в Средиземное. Россия не может позволить другой стране овладеть проливами, захватив территорию Восточных Балкан. Это стало бы петлей на шее российской экономики.
Именно так, сказал Вальтер. Если обратиться на запад Европы Франция претендует на входящие в состав Германии Эльзас и Лотарингию.
Отобранные у Франции сорок три года назад! взвился французский гость граф Жан-Пьер Шарлуа.
Не спорю, примирительно заметил Вальтер. Давайте вспомним, что Эльзас и Лотарингия присоединены к Германской империи в 1871 году, после поражения Франции во Франко-прусской войне. И независимо от того, как это произошло, вы, наверное, согласитесь, господин граф, что Франция желает их вернуть.
Естественно! граф сделал большой глоток портвейна.
Даже Италия хотела бы отнять у Австрии Трентино… начал Вальтер.
Где большинство говорит по-итальянски! воскликнул синьор Фалли.
…И большую часть Далмации…
Где кругом венецианские львы, католические церкви и римские колонны!
А еще Тироль, провинцию с давней историей самоуправления, где большинство людей говорит по-немецки…
Это стратегическая необходимость.
Разумеется.
Фиц оценил, как изящно Вальтер сумел заставить представителя каждой страны подтвердить в той или иной форме свои территориальные притязания.
Наконец Вальтер спросил:
На какие же территории притязает Германия? Он оглядел сидящих за столом, но никто ему не ответил. Ни на какие! торжествующе провозгласил он. А кроме Германии, в Европе есть лишь одна большая страна, которая может о себе сказать то же самое Великобритания!
Гас Дьюар передал по кругу портвейн и сказал, по-американски растягивая слова:
Я думаю, это правда.
Так зачем же, Фиц, мой старый друг, заключил Вальтер, с какой стати нам воевать?
IV
В воскресенье утром, еще до завтрака, леди Мод послала за Этель.
Этель пришлось сдержать вздох досады. Она была ужасно занята. Было еще рано, но у прислуги уже вовсю кипела работа. Прежде чем гости встанут, нужно вычистить все камины, развести огонь, наполнить ящики углем. Все главные помещения обеденный зал, утренняя гостиная, библиотека, курительная комната и еще несколько сравнительно небольших гостиных должны выглядеть чисто и красиво. Этель, когда ее позвали, осматривала цветы в биллиардной, заменяя увядшие. И хоть ей очень нравилась сестра Фица, она все же надеялась, что Мод не собирается занять ее каким-нибудь трудоемким делом.
Когда Этель только пришла работать в Ти-Гуин, ей было тринадцать, и она не могла относиться к семейству Фицгербертов и их гостям как к обычным людям: они казались ей сказочными персонажами и она их ужасно боялась. Она дрожала от страха при мысли, что сделает что-нибудь не так и потеряет работу, но с другой стороны, ей очень хотелось рассмотреть этих диковинных людей поближе.
Однажды судомойка велела ей пойти в биллиардную и принести тантал. Этель так испугалась, что даже не спросила, что это такое. Войдя в комнату, она стала оглядываться, надеясь, что этот тантал сразу бросится ей в глаза ну, как поднос с грязной посудой. Но не увидела ничего, что явно требовалось отнести вниз, и в конце концов расплакалась. В это время в комнату вошла Мод.
Мод была тогда неловким пятнадцатилетним подростком в детском платье, но с характером взрослой женщины и страдающей, мятежной душой. И хоть борьба стала смыслом ее жизни намного позже, уже в пятнадцать лет она чувствовала чужую боль как свою.
Тантал оказался серебряным ящичком с графинами бренди и виски. Он причинял слугам танталовы муки, так как на нем был замок, чтобы они не могли тайком прикладываться к графинам, объяснила Мод. Этель горячо ее поблагодарила. Это был первый из множества случаев, когда Мод проявила свою доброту, и вскоре Этель привязалась к молодой госпоже.
Этель постучала и вошла. Стены Жасминовой комнаты украшали замысловатые цветочные узоры, вышедшие из моды на рубеже веков. Зато из эркерного окна открывался вид на самый чудесный уголок сада Западную аллею, длинную и прямую, идущую вдоль клумб к беседке.
Этель с беспокойством заметила, что Мод обувается.
Я собираюсь на прогулку, сказала она, и мне нужно, чтобы вы меня сопровождали. Помогите надеть шляпку и расскажите новости.
Времени на это у Этель не было, но любопытство оказалось сильнее беспокойства за оставленные дела. С кем это Мод собирается на прогулку, где тетя Гермия, и зачем она надевает эту шляпку, если просто идет погулять по саду? Не появится ли кавалер?
У нас в подвальном этаже сегодня был скандал, сказала Этель, прикрепляя шляпку к темным волосам Мод. Хозяйка любила собирать сплетни не меньше, чем король марки. Моррисон не ложился до четырех утра. Это один из слуг, высокий такой, со светлыми усами.
Я знаю, кто такой Моррисон. И знаю, с кем он провел ночь… Мод замялась. Этель чуть-чуть подождала, а потом спросила:
А мне не скажете?
Вы не поверите своим ушам.
Тем более! улыбнулась Этель.
Он провел ночь у Роберта фон Ульриха! Мод взглянула на отражение Этель в зеркале туалетного столика. Как вам это нравится?
Этель изумленно ахнула:
Никогда бы не подумала! Я знала, что Моррисон не пристает к девчонкам, но не могла себе представить, что он из этих, ну, вы понимаете.
Роберт точно из «этих», и я видела, как он переглядывался с Моррисоном во время обеда.
Прямо на глазах у короля?! А откуда вы знаете про Роберта?
Мне сказал Вальтер.
Как джентльмен мог сказать такое леди! Впрочем, вам можно рассказать что угодно… А о чем сплетничают в Лондоне?
В Лондоне все только и болтают, что о мистере Ллойд Джордже.
Дэвид Ллойд Джордж, министр финансов Великобритании, отвечал за казну страны. Валлиец по происхождению, он был пламенным оратором левого крыла. Отец Этель считал, что ему место в партии лейбористов. Во время забастовки шахтеров 1912 года он даже договорился до национализации рудников.
И что о нем говорят? спросила Этель.
У него есть любовница.
Не может быть! Этель не поверила своим ушам. Но ведь он баптист!
Мод рассмеялась.
А если бы он был приверженцем англиканской церкви, было бы лучше?
Да, сказала Этель, сдержавшись, чтобы не добавить «естественно». А кто она?
Ее зовут Фрэнсис Стивенсон. Сначала она была гувернанткой его дочери, но женщина она умная, с высшим образованием… И сейчас она его личный секретарь.
Какой ужас!
Он зовет ее «киска».
Этель почувствовала, как к щекам прилила кровь. Она не знала, что на это ответить. Мод поднялась, и Этель помогла ей надеть пальто.
А как же его жена, Маргарет? спросила наконец Этель.
Она живет здесь, в Уэльсе, с четырьмя детьми.
Да, было пятеро, но один умер. Бедная женщина!
Мод была готова. Они прошли по коридору и спустились по главной лестнице. В холле ждал Вальтер фон Ульрих в длинном темном пальто. У него были небольшие усики и искрящиеся голубые глаза. В застегнутом на все пуговицы пальто он выглядел просто потрясающе, очень по-немецки: так и ждешь, что сейчас он поклонится, щелкнет каблуками и чуть заметно подмигнет, подумала Этель. Вот, значит, почему Мод не хотела, чтобы ее сопровождала леди Гермия.
Уильямс начала здесь работать, когда я была еще девчонкой, и мы сразу подружились.
Этель никогда не посмела бы сказать, что они дружат. Мод была к ней добра, а Этель ею восхищалась, но у них были отношения хозяйки и служанки. На самом деле Мод лишь имела в виду, что Этель можно доверять.
Очень рад с вами познакомиться, Уильямс. Как поживаете? сказал Вальтер, обращаясь к Этель подчеркнуто вежливо, как принято у некоторых господ вести себя со слугами.
Благодарю вас, сэр. Я сейчас вернусь, только пальто надену.
Она спустилась на этаж прислуги. На самом деле ей не хотелось идти с Мод на прогулку сейчас, когда здесь король, ей следовало бы остаться присматривать за слугами, но отказать она не могла.
На кухне Нина, служанка графини, заваривала для своей госпожи чай по-русски.
Этель подозвала горничную.
Герр Вальтер встал, сказала она. В серой спальне можно делать уборку.
Как только гость выходил из спальни, ее следовало подмести, застелить постель, опорожнить ночной горшок и принести свежей воды для мытья. Этель увидела Пила, тот пересчитывал тарелки.
Наверху кто-нибудь еще поднялся? спросила она его.
Девятнадцать, двадцать, сказал он. Мистер Дьюар позвонил, чтобы принесли горячую воду для бритья, да еще синьор Фалли попросил кофе.
Леди Мод захотела, чтобы я вышла с ней в сад.
Это не годится, сказал сердито Пил. Ты нужна здесь, в доме.
Этель это знала.
Но что же мне делать, мистер Пил? спросила она. Не могу же я ей сказать: «Обойдетесь!»
Брось свои выходки! Иди, а как только освободишься сразу сюда.
Когда она вернулась в холл, у дверей уже стоял Гелерт, пес графа. Он шумно, радостно дышал, чувствуя, что намечается прогулка. Все вышли и через восточную лужайку направились к лесу.
Я полагаю, общаясь с леди Мод, вы тоже стали суфражисткой? спросил фон Ульрих.
Было как раз наоборот, сказала леди Мод. Первые либеральные идеи я услышала от Уильямс.
Я лишь повторила слова отца, сказала Этель.
Она понимала, что у них нет никакого желания беседовать с ней. Правила этикета не позволяли им гулять одним, но можно было хотя бы создать иллюзию одиночества. Она позвала Гелерта и, играя с собакой, побежала вперед, давая им возможность говорить наедине, чего, должно быть, им и хотелось. Обернувшись, она увидела, что они взялись за руки.
Этель подумала, что Мод быстро принимает решения. Судя по тому, что она сказала вчера, Мод не видела Вальтера десять лет. И прежде у них не было настоящего романа, просто взаимная симпатия, в которой они не признавались. Должно быть, прошлым вечером что-то изменилось. Может, засиделись допоздна за разговором. Флиртовала Мод со всеми, получая таким образом информацию, но на этот раз было видно, что это не шутка.
Этель услышала, как Вальтер запел. Мод подхватила песню, и они рассмеялись. Мод любила музыку и хорошо играла на пианино, в отличие от Фица, у которого, напротив, совсем не было слуха. Похоже, Вальтер тоже был музыкально одарен: у него был приятный легкий баритон, который очень оценили бы в «Вифезде».
Мысли Этель вернулись к работе. Она не заметила перед спальнями ни одной начищенной пары обуви. Надо найти мальчишек-сапожников и поторопить их. Она попыталась прикинуть, который теперь час. Если прогулка затянется, ей придется сказать, что пора возвращаться.
Она оглянулась, но на этот раз не увидела ни Мод, ни Вальтера. Может, они остановились или пошли в другую сторону? Минуту-другую она постояла на месте, но все утро ждать она не могла, и пошла назад той же дорогой.
Крепко обнявшись, они страстно целовались, и Мод даже застонала.
Интересно, подумала Этель, будут ли ее когда-нибудь так целовать. Клякса Левеллин целовал ее на берегу, когда они всей общиной вышли на пикник, но рта они не раскрывали, не обнимались, и уж, конечно, страстных стонов у Этель его поцелуи не вызвали. Маленький Дэй-Окорочок, сын мясника, как-то сунул руку ей под юбку, когда они были в Кардиффе, в кинотеатре «Пэлас», но через несколько секунд она его оттолкнула. А вот Левеллин Дэвис, сын учителя, ей нравился, он говорил с ней о правительстве либералов, а еще сказал, что у нее груди, как два теплых птенчика в гнездышке; но он уехал в колледж, а писем не писал. И ни разу, хоть и было любопытно, что дальше, она не испытывала страсти. И сейчас даже позавидовала Мод.
Мод открыла глаза, заметила Этель и разомкнула объятия.
Вдруг Гелерт взвизгнул и закружил вокруг, поджимая хвост. Что это с ним?
И тут же Этель почувствовала, как земля задрожала, словно мимо проходил поезд-экспресс, а ведь до железной дороги было не меньше мили.
Мод нахмурилась и хотела что-то сказать, как вдруг раздался грохот, словно раскат грома.
Господи, что это?! воскликнула Мод.
Этель знала, что.
Она вскрикнула и бросилась бежать.
V
Билли Уильямс и Томми Гриффитс отдыхали.
Их послали работать на пласт «Четырехфутовый», всего в шести сотнях ярдов от поверхности, намного выше, чем проходил основной горизонт. Пласт был разбит на пять участков, все они носили названия английских ипподромов. Билли с Томми были в «Эскоте», ближайшем к стволу «Пирам». Они работали подручными старших шахтеров. Шахтер кайлом киркой с прямым лезвием откалывает от поверхности пласта куски угля, а подручный лопатой грузит уголь в вагонетку. Они начали работу, как обычно, в шесть утра, и теперь, через два часа, сделали перерыв, сели на сырую землю спиной к стенке туннеля, наслаждаясь тем, как остывает разгоряченное тело от легкого движения воздуха, и потягивая из своих фляг чуть теплый сладкий чай.
Они родились в 1898 году, в один день, через полгода им должно было исполниться шестнадцать. Разница в физическом развитии, доставлявшая Билли столько огорчений, исчезла. Теперь это были молодые парни, широкоплечие и мускулистые, и они уже брились раз в неделю, хотя особой нужды в том не было. Из одежды на них были только короткие подштанники и башмаки. Их тела были черными от угольной пыли, смешанной с потом, и поблескивали в тусклом свете ламп, как вырезанные из черного дерева статуи языческих богов. Правда, впечатление портили шапки.
Работа была тяжелая, но они привыкли, не жаловались на ноющие спины и немеющие суставы, как это делали старшие. Сил у них было в избытке, и по выходным они играли в регби, копали клумбы или участвовали в матчах по боксу без перчаток в сарае за трактиром «Две короны».
Билли не забыл своего посвящения в шахтеры три года назад его и теперь охватывало негодование, стоило об этом вспомнить. Тогда он поклялся, что никогда не будет издеваться над новичками. А сегодня предупредил маленького Берта Моргана: «Не удивляйся, если над тобой решат подшутить. Тебя могут оставить на час в темноте или придумать еще чего-нибудь. У дураков и шутки дурацкие». Ехавшие в клети «старики» воззрились на него, но их взгляды были ему нипочем: он знал, что прав, и они тоже это знали.
Мама разозлилась тогда даже больше, чем Билли.
Ну скажи ты мне, воззвала она к отцу, стоя посреди комнаты и уперев руки в боки, с праведным гневом в темных глазах. В чем тут промысел Божий, для чего понадобилось мучить маленьких мальчиков?
Ты женщина, тебе не понять, ответил отец (никогда еще он не ограничивался таким неудовлетворительным ответом).
Билли верил, что и мир в целом, и шахта Эйбрауэн в частности стали бы намного лучше, если бы все люди жили праведной, богобоязненной жизнью. А Томми, сын атеиста и последователя Карла Маркса, верил, что капиталистическая система вскоре сама себя уничтожит при некоторой помощи революционно настроенного рабочего класса. Мальчишки яростно спорили, но оставались лучшими друзьями.
Как-то не похоже на тебя работать по воскресеньям, сказал Томми.
Он был прав. Начальство шахты ввело дополнительные смены, чтобы выполнить заказ, но из уважения к чувствам верующих «Кельтские минералы» сделали воскресную смену добровольной. Однако Билли тоже работал, как и большинство.
Я думаю, Господу угодно, чтобы у меня был велосипед, сказал он.
Томми засмеялся, но Билли не шутил. Церковь «Вифезда» открыла в деревушке, в десяти милях от Эйбрауэна дочернюю церковь, и Билли с другими прихожанами каждое второе воскресенье ходил туда помогать. Будь у него велосипед, он бывал бы там и по будням, на занятиях по изучению Библии и молитвенных собраниях. Он поделился своими мыслями со старшими, и все согласились, что Господь не стал бы гневаться на Билли, если бы тот несколько раз поработал в воскресенье.
Билли собирался объяснить это другу, но земля под ним вдруг задрожала, и раздался такой грохот, будто настал Судный день, а страшный порыв ветра выбил у него из руки флягу с чаем.
У него словно перестало биться сердце. Он вспомнил, что находится под землей, а над головой миллионы тонн земли и камня, и их удерживают лишь несколько деревянных подпорок.
Что за чертовщина там творится?! испуганно воскликнул Томми.
Билли вскочил, дрожа от страха. Он поднял лампу и посмотрел вдоль тоннеля в одну и другую сторону. Не было видно ни языков пламени, ни падающих камней, да и угольной крошки было не больше обычного. А когда смолк грохот, шума больше не доносилось.
Взрыв, сказал он севшим голосом. То самое, чего каждый день страшится каждый шахтер. Внезапный выброс гремучего газа может произойти, если упадет камень или просто шахтер дойдет до опасного участка. А если никто не заметит признаков опасности или концентрация увеличится слишком быстро гремучий газ может взорваться от искры, выбитой копытом пони, или от электрического звонка клети, или если какой-то недоумок вопреки всем правилам вздумает закурит.
Но где? спросил Томми.
Должно быть, внизу, на основном горизонте. Поэтому нас не задело.
Господи, помоги!
Поможет, сказал Билли, и ужас начал отступать. Особенно если мы и сами себе поможем.
Шахтеров, что работали с ребятами, видно не было они ушли на перерыв на участок «Гудвуд». Придется Билли и Томми самим решать, как быть.
Надо идти к стволу.
Ребята натянули одежду, повесили на пояс лампы и побежали в сторону ствола «Пирама». Стволовым, отвечающим за посадку, оказался Дэй-Окорочок.
Подъемник не работает! воскликнул он. Я звоню-звоню…
Его страх был заразителен, и Билли пришлось сделать усилие, чтобы справиться с охватившим его смятением. Подумав секунду, он спросил:
А телефон?
Стволовые передавали на поверхность сигналы электрическим звонком, но недавно на обоих горизонтах установили телефоны, соединенные с кабинетом начальника шахты Малдвина Моргана.
Не отвечает, сказал Дэй-Окорочок.
Дай-ка я попробую! сказал Билли. Телефон висел на стене у посадочной площадки. Билли снял трубку и повернул ручку. Ну давай, давай же!
Слушаю! ответил дрожащий голос. Это был Артур Левеллин, секретарь начальника шахты.
Клякса, это Билли Уильямс! закричал в трубку Билли. Где мистер Морган?
Его нету. А что это был за шум?
В шахте взрыв, дубина! Где начальник?
В Мертире, жалобно сказал Клякса.
В каком… Ладно, не важно. Сделай вот что… Клякса, ты меня слышишь?
Да! голос, казалось, стал громче.
Во-первых, пошли кого-нибудь в церковь методистов, пусть Дэй-Плакса собирает бригаду спасателей.
Ладно.
Потом звони в госпиталь, пусть пришлют ко входу в шахту машину.
Есть раненые?
Наверняка, после такого взрыва! В-третьих, соберите там все пожарные шланги!
У вас пожар?
Угольная пыль наверняка загорелась. В-четвертых, позвони в полицию и скажи Геранту, что у нас взрыв. Он позвонит в Кардифф… Больше ничего Билли в голову не приходило. Ладно?
Ладно, Билли.
Билли повесил трубку. Он не знал, насколько действенными окажутся эти меры, но разговор с Кляксой помог ему сосредоточиться.
На основном горизонте должны быть раненые, сказал он Томми и Дэю-Окорочку. Надо спускаться.
Мы не можем спуститься, сказал Дэй. Подъемник не работает.
Но есть ведь еще и лестница?
Это ярдов двести!
Если бы я был слабаком, я бы не пошел в шахтеры!
Он храбрился, но ему, конечно, было страшно. Лестницей пользовались редко, и она могла быть в плохом состоянии. Соскользнет нога или перекладина сломается и он разобьется насмерть.
Дэй со щелчком открыл решетчатую дверь. Стена была из кирпича, сырого и заплесневелого. Вдоль стены, вокруг деревянного ограждения подъемника, шел узкий горизонтальный карниз. Железная лестница крепилась к стене скобами, вмурованными в кирпичную кладку. Ни малейшего доверия не вызывали ни хлипкая рама, ни узкие перекладины. Билли замешкался, жалея о необдуманных хвастливых словах. Но пойти на попятный было бы стыдно. Он глубоко вздохнул, прочел про себя молитву и шагнул на карниз.
Вдоль закругляющейся стены добрался до лестницы. Вытер руки о штаны, ухватился за боковины и поставил ногу на перекладину.
И начал спускаться. Железо было шершавое на ощупь, к рукам прилипали хлопья ржавчины. Местами скобы болтались, и лестница под ногами угрожающе шевелилась. Лампы, висящей на поясе, хватало на то, чтобы осветить нижние перекладины, но дна видно не было. Неизвестно, лучше так или хуже.
Самое неприятное при спуске у него было слишком много времени для размышлений. Ему вспомнились все возможности умереть в шахте. Погибшие от взрыва считались счастливчиками, а их смерть легкой, о таком конце можно было только мечтать. После взрыва в шахте остается ядовитая газовая смесь; многие попадают под обвал и могут умереть от потери крови раньше, чем к ним доберется помощь. Бывает, что человек умирает от жажды, пока товарищи, находясь всего в нескольких ярдах, отчаянно пытаются к нему пробиться.
Билли даже захотелось вернуться назад, вскарабкаться обратно в безопасный штрек, а не лезть вниз, туда, где разрушения и хаос. Но он не мог: следом за ним спускался Томми.
Томми, ты здесь? позвал он.
Ага! откликнулся Томми.
Его голос прозвучал над самой головой Билли, и это придало ему храбрости. Он полез быстрее, уверенность возвращалась к нему. Скоро он увидел свет, чуть позже услышал голоса, а приблизившись к основному горизонту, почуял запах дыма.
Теперь до него доносились жуткие звуки: пронзительные вопли и грохот ударов. Он никак не мог понять, что это, и его храбрость стала сдавать позиции. Но Билли взял себя в руки: должно же быть рациональное объяснение! И вдруг он понял, что слышит ржание до смерти перепуганных пони и стук их копыт в деревянные стены конюшни в отчаянных попытках вырваться на волю. Правда, оттого, что он это понял, спокойнее Билли не стало: он чувствовал себя так же, как и они.
Но вот он добрался до основного горизонта, прошел боком по кирпичному карнизу, открыл дверь и ступил наконец-то на мокрую, грязную землю. Тусклый подземный свет был еще более скудным от дыма, но главные туннели он видел.
Стволовым основного горизонта был Патрик ОКоннор, мужчина средних лет, без руки после того как попал под обвал. Поскольку он был католиком, то, как и следовало ожидать, его прозвали Папа Пэт, в честь папы римского. Сейчас он изумленно уставился на Билли.
Билли-с-Богом! Из какой преисподней ты вылез?
С Четырехфутового, ответил Билли. Мы услышали взрыв.
Следом за Билли появился Томми.
Что у вас тут, Пэт?
Рвануло на том конце горизонта, возле Фисбы. Помощник начальника и все остальные побежали туда.
Он говорил спокойно, но в его взгляде читалось отчаяние.
Билли подошел к телефону и покрутил ручку. В следующий миг он услышал голос отца.
Это Уильямс. С кем я говорю?
Билли не стал тратить время на размышления, почему профсоюзный работник отвечает на звонки в кабинете начальника шахты: в чрезвычайной ситуации можно было ожидать чего угодно.
Пап, это я, Билли.
Слава милосердному Господу, ты жив! сказал отец дрогнувшим голосом. Но тут же его речь стала быстрой и деловой, как обычно. Расскажи все, что знаешь.
Мы с Томми были на «Четырехфутовом». Слезли на основной горизонт по стволовой лестнице Пирама. Похоже, взрыв был ближе к Фисбе. Дым есть, правда, мало. Но не работает клеть!
Взрывом повредило подъемный механизм, сказал отец спокойно. Мы его чиним и через несколько минут запустим. Собери как можно больше людей на площадке, чтобы начать их вывозить, когда клеть заработает.
Хорошо.
Тот ствол вышел из строя, надо передать, чтобы никто не пытался выбраться с той стороны их может отрезать огнем.
Ладно.
Возле кабинета руководства находятся дыхательные аппараты.
Билли об этом знал. Недавно профсоюзы добились того, что это нововведение стало обязательным и было закреплено в 1911 году законодательным актом об угольных шахтах.
Пока дыма не так уж много, сказал он.
Там, где ты сейчас, возможно. А в глубине штреков все может быть иначе.
Ладно, сказал Билли и опустил трубку на рычаг.
Он передал Томми и Пэту слова отца. Пэт указал на ряд новеньких шкафчиков.
Ключ должен быть в кабинете, сказал он.
Билли бросился в кабинет, но ключей не нашел. Должно быть, висят у кого-нибудь на поясе. Он снова посмотрел на ряд шкафчиков, на каждом надпись «Дыхательный аппарат». Шкафчики были из жести.
Пэт, ломик есть? спросил он.
У стволового оказался набор инструментов для мелкого ремонта. Он выдал Билли мощную отвертку. Билли быстро вскрыл первый шкафчик.
Он был пуст.
Билли смотрел, не веря глазам.
Нас надули! сказал Пэт.
Чертовы капиталисты! сказал Томми.
Билли открыл другой шкафчик. Он тоже был пуст. С дикой яростью Билли вскрывал остальные, чтобы убедиться в обмане.
Да обойдемся! сказал Томми. Ему не терпелось скорее идти, а Билли старался получше обдумать, что они будут делать. Его взгляд остановился на пожарной вагонетке. Это была наполненная водой угольная вагонетка с ручной помпой. Нельзя сказать, что она уж совсем бесполезна: Билли видел ее в действии, когда произошла «вспышка», как говорили шахтеры загорелось небольшое количество газа под сводом туннеля. Иногда от таких вспышек загоралась угольная пыль на стенах туннеля, и их надо было заливать.
Давай возьмем вагонетку! крикнул он Томми.
Она уже стояла на рельсах, и они вполне могли катить ее вдвоем. Билли подумал, не запрячь ли в вагонетку пони, но решил, что это займет много времени, к тому же животные напуганы.
Папа Пэт сказал:
Мой мальчик Мики работает на участке Мэриголд, а я не могу пойти его поискать… При чрезвычайной ситуации стволовой должен оставаться на месте это было незыблемое правило.
Я буду посматривать, может, увижу, пообещал Билли.
Спасибо тебе, малыш Билли.
Они покатили вагонетку по главному штреку. Тормозов у вагонеток не было, их останавливали, вставляя толстые палки в колеса. Много людей погибло и еще больше стали калеками из-за внезапно покатившейся вагонетки.
Только не очень быстро, сказал Билли.
Через четверть мили в туннеле стало значительно жарче и больше дыма. Скоро они услышали голоса. Они пошли на звук, свернули в боковой туннель. В этой части выработки велись работы. С каждой стороны туннеля Билли видел через равные интервалы входы в забои, рабочие места шахтеров. Правда, иногда входа как такового не было, просто дыра в земле. Голоса стали громче; ребята перестали толкать вагонетку и посмотрели вперед.
Туннель горел. Огненные языки лизали пол, поднимались по стенам. Горстка людей стояла у границы, где начинался огонь, их силуэты на фоне пламени были похожи на души грешников на пороге ада. Один держал одеяло и безуспешно бил им по пылающему штабелю подпорок. Все кричали, но никто никого не слушал. Вдали, едва различимые, стояли вагонетки. У дыма был странный привкус жареного мяса, и Билли с ужасом понял, что, должно быть, это от пони, которые тянули вагонетки.
Что происходит? окликнул Билли одного из кричавших.
В забоях остались люди но мы не можем до них добраться.
Билли узнал собеседника: Рис Прайс. Неудивительно, что ничего не делается.
Мы привезли пожарную вагонетку, сказал он.
К нему повернулось еще одно лицо, и он обрадовался, увидев, что это Джон Джонс, Лавка, человек гораздо более здравомыслящий.
Молодцы! Давайте-ка направим шланг на эту чертову дрянь.
Билли размотал шланг, пока Томми присоединял помпу. Билли направил струю в потолок, чтобы вода стекала вниз по стенам. Он скоро заметил, что вентиляционная система шахты, направляющая воздух вниз по Фисбе и вверх по Пираму, гонит огонь и дым в их сторону. Как только сможет связаться с поверхностью, он скажет, чтобы систему переключили. Теперь, после акта 1911 года, это тоже было обязательным требованием: направление подачи воздуха должно меняться.
Постепенно огонь начал угасать, и Билли получил возможность медленно двигаться вперед. Наконец пламя у ближайшего забоя погасло. Оттуда выскочили два шахтера, глотая более свежий воздух туннеля. Билли узнал братьев Понти, Джузеппе и Джованни, которых все звали Джой и Джонни.
Несколько человек вбежали в забой. Джон Джонс вышел, неся обмякшее тело конюха Дэя-Пони. Билли не определил, умер он или без сознания.
Несите его не к Фисбе, а к Пираму, сказал он.
Эй, Билли-с-Богом, ты кто такой, чтобы здесь распоряжаться? встрял Прайс.
Билли не стал тратить время на пререкания.
Я звонил наверх, сказал он Джонсу. Фисба сильно повреждена, а в Пираме скоро пустят клеть. Мне велели всем передавать, чтобы шли к Пираму.
Хорошо, я буду всем говорить, сказал Джонс и ушел.
Билли и Томми продолжали бороться с огнем, гасить его у забоев и освобождать попавших в ловушку шахтеров. Некоторые были ранены или обожжены. Те, кто мог идти, шли скорбной процессией, несли погибших и тяжелораненых.
Но очень скоро вода закончилась.
Мы отгоним вагонетку назад и наполним водой со дна выработки, сказал Билли.
Они поспешили назад. Клеть еще не работала, около дюжины спасенных шахтеров ждали, когда их поднимут; на полу лежали несколько тел, одни мучительно стонали, другие были уже неподвижны. Пока Томми наполнял вагонетку грязной жижей, Билли бросился к телефону. Снова ответил отец.
Подъемный механизм заработает через пять минут, сказал он. Как там у вас?
У нас есть погибшие и раненые. Пошлите нам вагонетки с водой, как можно скорее.
А ты как?
Нормально. Слушай, пап, надо изменить направление вентиляции, чтобы воздух шел вниз по Пираму и вверх по Фисбе. Тогда дым и угарный газ пойдут не на спасателей, а от них.
Мы не можем.
Но вентиляция… она ведь должна переключаться!
Персиваль Джонс наплел инспекторам душещипательной чуши, и они дали ему год отсрочки.
Ох, что бы сказал сейчас Билли, если бы говорил не с отцом!
А что с системой орошения? Ее можно включить?
Да, можно, сказал отец. Как я сам не подумал? и стал отдавать команды.
Билли положил трубку. Он помог Томми набрать воды, качая с ним по очереди. На то, чтобы это сделать, времени ушло не меньше, чем на опустошение вагонетки. Из опасной зоны уже не выходили шахтеры там, не встречая преграды, бушевал огонь. Наконец вагонетка наполнилась, и они двинулись назад.
Систему орошения включили, но когда Билли и Томми дошли до линии огня, они увидели, что воды, разбрызгиваемой из узких труб над головой, слишком мало, чтобы загасить пламя. Однако Джон Лавка организовал людей: тех, кто остался невредим, он задействовал в спасательных работах, а раненых, способных держаться на ногах, отсылал на подъемную площадку. Едва Билли с Томми подсоединили шланг, он схватил его, а к помпе поставил одного из своих людей.
А вы возвращайтесь и привезите нам еще воды! сказал он. Тогда можно будет заливать огонь без остановки.
Ладно, ответил Билли, но не успели они двинуться назад, как его взгляд уловил в огне движение. Сквозь пламя бежал человек, одежда на нем горела. Господи Боже! воскликнул Билли. На его глазах бегущий споткнулся и упал.
Лей на меня! закричал Билли Джонсу. Не дожидаясь знака, что тот понял, он бросился в туннель. Сзади в спину ударил поток воды. Жар был ужасный. Лицо обожгло, одежда начала тлеть. Он ухватил лежащего под мышки и, пятясь, потянул за собой. Лица он не рассмотрел, но видел, что это мальчишка одного с ним возраста.
Джон продолжал поливать Билли; его волосы, спина и ноги были мокрые, но спереди он был сухой. Он почувствовал запах собственной обожженной кожи и закричал от боли, но ему удалось не выпустить безвольное тело. Еще секунда и он выбрался из огня. Он повернулся к Джонсу и тот окатил его спереди. Какое блаженство почувствовать на лице воду! Было больно, но терпимо.
Джонс окатил водой лежащего. Билли перевернул его и увидел, что это Майкл ОКоннор, сын Пэта. Пэт просил Билли его поискать…
Господи, смилуйся над Пэтом! только и сказал Билли. Он нагнулся к Мики и поднял его. Его тело было обмякшим и безжизненным. Я отнесу его к подъемнику.
Хорошо, сказал Джонс, как-то странно глядя на Билли. Давай, малыш Билли.
Томми пошел с ним. У Билли кружилась голова, но нести Мики он мог. Выйдя в главный туннель, они встретили группу спасателей с пони, запряженным в небольшой состав вагонеток с водой. Должно быть, они с поверхности, значит, клеть пустили, и теперь спасательными работами будут заниматься как положено, подумал он устало.
Он оказался прав. Как только они дошли до площадки, снова пришла клеть, из нее вышли спасатели в защитной одежде и вытащили вагонетки с водой. Прибывшие разошлись тушить огонь, и в клеть начали заходить раненые и заносить погибших и тех, кто был без сознания.
Когда Папа Пэт отправил клеть, к нему подошел Билли, держа на руках Мики.
Пэт с ужасом взглянул в лицо Билли, качая головой, словно отказывался принять страшное известие.
Прости, Пэт, сказал Билли.
Пэт не смотрел на тело.
Нет, сказал он. Не может быть, не может этого быть…
Пэт, я вытащил его из огня, сказал Билли. Но было поздно, понимаешь? Просто было поздно… и заплакал.
VI
Обед прошел удачно во всех отношениях. Би была в приподнятом настроении: она хотела бы принимать у себя королевскую чету каждую неделю! Ночью Фиц пришел к ней в спальню, и, как он и думал, она была рада. Он остался у нее до самого утра, выскользнув из спальни за несколько секунд до прихода Нины с чаем.
Его беспокоило, что завязавшийся спор мог оказаться слишком острым для королевского обеда, но выяснилось, что волноваться было не о чем. За завтраком король поблагодарил его, сказав: «Интереснейшая была дискуссия, очень познавательная, именно то, что мне нужно». Фиц сиял.
Вспоминая эту беседу после завтрака за сигарой, Фиц вдруг понял, что мысль о войне его не ужасает. Он по привычке говорил о войне как о трагедии, но на самом деле это было бы не так уж и плохо. Война сплотила бы нацию против общего врага, загасив очаги бунта. Забастовки бы прекратились, а болтовня республиканцев выглядела бы непатриотичной. Может быть, и женщины перестали бы требовать право голоса. Короче, он с удивлением обнаружил, что лично ему перспектива войны в ближайшем будущем представляется довольно привлекательной. Война дала бы ему возможность продемонстрировать, какой он необходимый человек, доказать свою смелость, послужить родной стране, сделать хоть что-то в благодарность за богатство и привилегии, которыми его одарила жизнь.
От новостей, пришедших поздним утром из шахты, праздник потускнел. В Эйбрауэн отправился лишь один из гостей, американец Гас Дьюар. Ланч прошел без особого шика, дневные развлечения отменили. Фиц боялся, что король будет им недоволен, хотя сам он никакого отношения к шахте не имел. Он не был ни директором, ни акционером «Кельтских минералов». Он лишь позволял компании добывать уголь на своей земле и с каждой тонны получал свою долю. Поэтому он был уверен, что ни один здравомыслящий человек не сможет обвинить его в произошедшем. И все же дворянство не могло позволить себе демонстративных увеселений, особенно в присутствии короля и королевы, когда под землей гибли люди. А это означало, что единственными доступными развлечениями были книги и сигары. Августейшая чета заскучает.
Фиц был раздосадован. Люди все время умирали: гибли в бою солдаты, тонули корабли с моряками, терпели крушение поезда, сгорали дотла гостиницы со спящими постояльцами. Почему надо было случиться этому взрыву именно сейчас, когда у него в гостях король?!
Незадолго до обеда явился мэр Эйбрауэна и председатель правления «Кельтских минералов» Персиваль Джонс. Он пришел дать графу отчет о произошедших событиях, и Фиц осведомился у сэра Алана Тайта, не изъявит ли король желания услышать этот отчет. Король изъявил такое желание, и Фиц воспрял духом: в конце концов, это займет монарха на некоторое время.
Джонса проводили в малую гостиную мягкие кресла, пальмы в кадках, пианино. Он был в черном фраке надел его еще утром, собираясь в церковь. Приземистый, напыщенный человечек в двубортном сером жилете, он напоминал важно распушившую перья птицу.
Король был в вечернем костюме.
Как хорошо, что вы пришли! сказал он оживленно.
Ваше величество изволили пожать мне руку в 1911 году, в Кардиффе, на инвеституре принца Уэльского.
Рад возобновить знакомство, хоть мне и жаль, что это произошло при столь печальных обстоятельствах, ответил король. Расскажите, что случилось, простыми словами, как рассказывали бы своим директорам в клубе за бокалом вина.
Фиц подумал, что сказано хорошо, король выбрал правильный тон, хоть бокала вина никто Джонсу и не предложил. На самом деле король даже не пригласил его сесть.
Ваше величество очень добры, Джонс говорил с кардиффским акцентом, отчего его речь звучала более резко, чем плавный говор жителей равнин. Когда произошел взрыв, в шахте было двести двадцать человек меньше, чем обычно, поскольку это особая, воскресная смена.
Но вам известно точное число? спросил король.
О да, ваше величество, мы записываем каждого входящего в шахту.
Простите, что перебил. Продолжайте, пожалуйста.
Оба ствола получили повреждения, но пожарная команда взяла огонь под контроль, с помощью нашей поливочной системы, и эвакуировала людей. Он посмотрел на часы. Уже два часа назад двести пятнадцать человек были подняты на поверхность.
Из ваших слов явствует, что вы справились с чрезвычайной ситуацией весьма эффективно, Джонс.
Благодарю вас, ваше величество.
Все двести пятнадцать живы?
Нет, сэр. Восемь погибших. И у пятидесяти состояние настолько серьезное, что им требуется врач.
Что вы говорите! сказал король. Какое несчастье!
Пока Джонс рассказывал, какие меры принимаются для обнаружения и спасения оставшихся пяти шахтеров, в комнату тихо вошел Пил и приблизился к Фицу. Дворецкий был в вечернем костюме, он был готов подавать обед. Очень тихо он сказал:
Милорд, на всякий случай, вдруг это вас заинтересует…
Что? шепнул Фиц.
Горничная Уильямс только что вернулась от шахты. Ее брат, похоже, стал местным героем. Может, король захочет послушать ее рассказ?
Фиц на секунду задумался. Уильямс наверняка расстроена, может сболтнуть что-нибудь не то. С другой стороны, королю будет интересно поговорить с кем-то, кого это непосредственно коснулось. Он решил рискнуть.
Ваше величество, сказал он. Одна из моих служанок только что была у входа в шахту, и у нее могут быть более свежие новости. Когда взорвался газ, в шахте был ее брат. Не желаете ли задать ей несколько вопросов?
Да, конечно! воскликнул король. Приведите ее.
Через несколько секунд вошла Этель Уильямс. Ее одежда была в угольной пыли, но умыться она успела. Она сделала реверанс, и король сказал:
Каковы новости?
С вашего позволения, ваше величество, на участке «Карнейшн» пятерых шахтеров отрезало завалом. Спасатели пробиваются к ним, но огонь еще не потушили.
Фиц заметил, что король слушает девушку совсем не так, как слушал Персиваля Джонса. На него король едва смотрел и безостановочно постукивал пальцем по ручке кресла; слушая Этель, король смотрел ей в лицо, казалось, она его интересует намного больше. Он мягко спросил:
А что говорит ваш брат?
От взрыва гремучего газа загорелась угольная пыль, вот отчего случился пожар. Многие шахтеры оказались в огненной ловушке, несколько человек погибли от угарного газа. Мой брат и другие не могли их спасти, потому что у них не было дыхательных аппаратов.
Это не так, сказал Джонс.
Думаю, что так, возразил Гас Дьюар. Я поговорил кое с кем из только что поднятых шахтеров. Они рассказали, что в ящиках с маркировкой «Дыхательные аппараты» пусто. Видно было, что он едва сдерживает гнев.
И невозможно было погасить огонь, сказала Этель Уильямс, потому что воды на случай пожара было запасено очень мало! Ее глаза полыхнули яростью, и в этот миг она показалась Фицу столь прелестной, что у него замерло сердце.
Но там есть пожарная машина! воскликнул Джонс.
Угольная вагонетка с водой и ручная помпа, снова вступил в разговор Гас Дьюар.
По закону шахтеры должны были получить возможность пустить вентиляцию в обратном направлении, продолжала Этель Уильямс, но мистер Джонс не поменял оборудование.
Это было невозможно!.. возмущенно начал Джонс.
Подождите, Джонс, остановил его Фиц, это же не официальное расследование, просто его величество хочет послушать впечатления людей.
Именно так, сказал король. Но есть один вопрос, в котором вы, Джонс, могли бы дать мне совет.
Почту за честь…
Я планировал завтра утром побывать в Эйбрауэне и нескольких окрестных деревнях, а также посетить вас в городской ратуше. Но в данных обстоятельствах эта церемония мне представляется неуместной.
Сэр Алан, сидевший от короля по левую руку, покачал головой и пробормотал:
Это исключено!
С другой стороны, продолжал король, я не могу уехать, никак не отреагировав на произошедшее. Люди могут назвать нас равнодушными.
Фиц догадался, что у короля и его свиты возникли разногласия: придворные хотели прервать визит, считая это наименее рискованным вариантом, в то время как король чувствовал потребность сделать некий красивый жест.
Наступила тишина; Персиваль Джонс задумался.
Это трудный вопрос, ваше величество, сказал он наконец.
Можно мне предложить? раздался голос Этель Уильямс.
Пил пришел в ужас.
Уильямс! Говорить только когда к вам обращаются! прошипел он.
Фиц был ошарашен такой дерзостью в присутствии короля.
Уильямс, может быть, позже, сказал он, стараясь, чтобы голос не выдал его волнения.
Но король улыбнулся. Он смотрел на Этель благосклонно.
А почему бы нам не выслушать предложение этой юной особы? сказал он.
Больше ничего и не требовалось. Не дожидаясь более конкретного разрешения, она сказала:
Вам с королевой нужно посетить вдов. Без торжественного сопровождения, в одной карете с гнедыми лошадьми. Это будет для них таким утешением! Все скажут, что вы замечательный король!
Фиц подумал, что последняя фраза грубо нарушает этикет.
Сэр Алан взволновался.
Никогда еще такого не было! воскликнул он в смятении.
Но короля, казалось, заинтересовала эта идея.
Посетить вдов… сказал он задумчиво и повернулся к камердинеру. Алан, сказать по правде, я думаю, что это великолепно! Быть с моим народом в его скорби. Не надо никаких процессий, пусть будет одна карета. Отличная мысль, Уильямс, повернулся он к горничной. Я вас благодарю.
VII
Одной каретой, конечно, не ограничились. В первой ехали король с королевой в сопровождении сэра Алана и фрейлины. Фиц с Би и епископ ехали во второй, замыкали шествие коляски со множеством слуг.
День был ветреный, и бегущих рысцой лошадей всю дорогу от Ти-Гуин хлестал холодный дождь. Этель была в третьем экипаже. Благодаря работе отца, она знала все шахтерские семьи в Эйбрауэне. И она единственная в Ти-Гуине знала имена всех погибших и раненых. Она говорила возницам, куда ехать; подсказывать камердинеру, кто есть кто, тоже было ее задачей. Она сидела, скрестив пальцы на удачу. Идея принадлежала ей, и если что-нибудь пойдет не так, виновата будет она.
Выезжая за большие железные ворота, она вновь удивилась резкому контрасту: внутри все ухожено, полно очарования и красоты. Снаружи неприглядно. Вдоль дороги тянулись жилища фермеров крохотные хижины: у крыльца валялись всякая рухлядь и хлам, на задворках плескались в канаве замызганные детишки. Скоро начались ряды длинных шахтерских домов, террасами спускающихся по склону вид у них был получше, чем у крестьянских, но все равно выглядели они неуклюже и однообразно. Здесь люди носили дешевую одежду, которая быстро изнашивалась и теряла форму, а краска линяла, так что все мужчины были в сером, а женщины в коричневом. Этель носила теплую шерстяную юбку и крахмальную белую блузку, и все девчонки ей завидовали. Но главное и люди здесь были совсем другие. У них была плохая кожа, грязные волосы, черные ногти. Мужчины кашляли, женщины были измождены, а у детишек текло из носа.
Кареты съехали по склону к Мафекинг-террас. Когда кавалькада остановилась у дома 19, обитатели соседних домов сбились в толпу, но приветственных возгласов не было слышно, мужчины лишь молча кланялись, а женщины делали реверанс.
Этель выскочила из кареты и тихо сказала сэру Алану:
Шан Эванс, пятеро детей, муж Дэвид Эванс, был в шахте конюхом. Этель знала Дэвида Эванса по прозвищу Дэй-Пони: он был церковным старостой «Вифезды».
Сэр Алан кивнул, и Этель отошла назад, пока он вполголоса говорил с королем. Она встретилась глазами с Фицем, и тот одобрительно кивнул. Она почувствовала, что краснеет. Она прислуживает королю а граф ею доволен!
Король с королевой подошли к двери. Краска на ней шелушилась, но ступенька крыльца была чистой и гладкой. Вот не думала, что когда-нибудь увижу, как король стучится в жилище шахтера, подумала Этель. Король был во фраке и цилиндре: Этель убедила сэра Алана, что вряд ли жителям Эйбрауна будет приятно видеть короля в твидовом костюме, вроде тех, что носят обычные люди.
Дверь открыла вдова. Она была в своем лучшем воскресном платье и шляпке. Фиц придерживался мнения, что визит короля должен быть неожиданным, но Этель считала, что так делать не следует, и ее поддержал сэр Алан. При неожиданном визите в семью, где случилось несчастье, королевская чета могла увидеть пьяных мужчин, кое-как одетых женщин и дерущихся детей. Лучше уж всех предупредить.
Доброе утро. Я король, сказал король, вежливо приподнимая шляпу. А вы миссис Дэвид Эванс?
Секунду она смотрела на него, не понимая. Ее гораздо чаще называли миссис Дэй-Пони.
Я пришел сказать, что мне очень, очень жаль, что вы лишились вашего супруга Дэвида, сказал король.
Миссис Дэй-Пони, казалось, была сейчас слишком взволнована, чтобы чувствовать боль утраты.
Я вам очень признательна, сказала она неловко.
Этель видела, что все получается слишком официально. Король чувствовал себя так же неудобно, как и вдова. Ни один не мог выразить свои истинные чувства.
Королева ласково коснулась руки миссис Дэй-Пони.
Должно быть, вам сейчас очень тяжело, моя дорогая, сказала она.
Да, мэм, очень, ответила шепотом вдова и залилась слезами.
Этель и сама смахнула со щеки слезу.
Король проявил стойкость и лишь повторял:
Это такое несчастье, такое несчастье…
Миссис Эванс продолжала неудержимо рыдать, и ничего не могла с собой поделать, даже не отвернулась. Этель поняла, что в скорби нет ничего возвышенного: лицо миссис Дэй покрылось красными пятнами; когда она рыдала, было видно, что во рту не хватает половины зубов, а ее рыдания звучали хрипло и отчаянно.
Тише, тише! сказала королева. Она вложила в руку вдовы свой платок. Вот, возьмите.
Миссис Дэй не было еще и тридцати, но руки у нее были большие, узловатые, искореженные артритом, как у старухи. Она вытерла лицо платком королевы. Рыдания стали стихать.
Мой муж очень хороший человек, мэм, сказала она. В жизни руку на меня не поднял…
Королева молчала, не зная, что отвечать, когда человека превозносят за то, что он не бьет свою жену.
И даже к пони он был так добр, добавила миссис Дэй.
Да, я нисколько не сомневаюсь, сказала королева, вновь обретая уверенность.
Из дома выбежал малыш и ухватился за мамину юбку. Король сделал новую попытку:
Мне сказали, у вас пятеро детей?
Ах, сэр, что с ними теперь будет без отца?
Это такое несчастье, повторил король.
Сэр Алан кашлянул.
Мы сейчас собираемся повидать других женщин, оказавшихся в столь же печальных обстоятельствах, как вы, сказал король.
Ах, ваше величество, вы так добры, что заехали ко мне! Я вам очень благодарна! Король повернулся и пошел к карете.
Я помолюсь за вас, миссис Эванс, сказала королева и последовала за ним.
Фиц протянул миссис Дэй-Пони конверт. Этель знала, что там пять золотых соверенов и записка: «Граф Фицгерберт выражает Вам искреннее сочувствие».
Это тоже придумала Этель.
VIII
Через неделю после взрыва Билли вместе с отцом, мамой и дедом пошли в церковь.
Молитвенные собрания «Вифезды» проходили в квадратном выбеленном зале. На стенах никаких изображений. Со всех четырех сторон простого стола аккуратными рядами расставлены стулья. На столе на вулвортовской8
фарфоровой тарелке буханка белого хлеба и кувшин дешевого хереса символические хлеб и вино, но службу здесь называют не причащением, не мессой, а просто «преломлением хлебов».
К одиннадцати утра в зале сидело около сотни прихожан: мужчины в лучших костюмах, женщины в шляпках, на задних рядах ерзала и вертелась детвора. Постоянного ритуала не было, люди делали то, что казалось нужным в данный момент, что подсказывал им Святой Дух: можно было прочитать молитву, спеть гимн, прочесть отрывок из Библии, произнести небольшую проповедь. Правда, женщины здесь, конечно, молчали.
Вообще-то установленный порядок проведения молитвенных собраний был. Первую молитву произносил кто-нибудь из старших, потом ему следовало преломить хлеб и передать тарелку сидящему рядом. Каждый прихожанин, за исключением детей, отламывал маленький кусочек хлеба и съедал. Потом передавали вино, и все пили прямо из кувшина: женщины по чуть-чуть, кое-кто из мужчин по здоровому глотку, а то и не одному. Потом они сидели молча, пока кто-нибудь не начинал говорить.
Как-то Билли спросил отца, с какого возраста ему тоже можно здесь петь и читать молитвы. «Правил на это нет, ответил отец. Все мы внемлем Святому Духу». И Билли принял, его слова как руководство к действию. Если в ходе собрания ему на ум приходила первая строчка гимна, он считал это указанием свыше, вставал с места и объявлял этот гимн. Он знал, что брал на себя слишком много, но прихожане не возражали. Рассказ, как во время «посвящения» в шахте ему явился Христос, обошел добрую половину церквей в угольных районах Южного Уэльса, и к Билли здесь было особое отношение.
Этим утром во всех молитвах просили дать утешение потерявшим родных, особенно миссис Дэй-Пони, которая сидела тут же, под черной вуалью; рядом с ней испуганно озирался ее старший сын. Отец Билли просил Господа наделить ее великодушием, чтобы простить владельцев шахты, попирающих законы о дыхательных аппаратах и переключаемой вентиляции. Но Билли казалось, что чего-то недостает. Просить лишь об исцелении это слишком просто. Он же хотел, чтобы Господь помог ему понять, как этот взрыв согласуется с его, Господа, волей.
Он еще никогда не произносил здесь импровизированных молитв. Другие произносили, и в тех молитвах были красивые, хорошо обдуманные фразы, цитаты из Священного Писания, как если бы они читали проповедь. Но Билли подозревал, что на Господа произвести впечатление не так-то легко. Его самого больше трогали простые слова, когда чувствовалось, что человек молится от всего сердца.
К концу службы слова у него в голове начали складываться в предложения, и он почувствовал сильное желание дать им волю. Посчитав это указанием свыше, Билли поднялся. Закрыв глаза, он сказал:
Господи, сегодня утром мы просили Тебя дать утешение всем тем, кто потерял мужа, отца, сына, и особенно нашей сестре во Христе миссис Эванс. Мы молим Тебя очистить души осиротевших, чтобы они смогли принять твое благословение.
Так говорили и другие. Билли остановился, а потом снова заговорил:
Но сейчас, Господи, мы просим еще об одном: даруй нам благо понимания. Нам нужно знать, Господи, почему в шахте произошел этот взрыв. На все святая воля Твоя, но для чего Ты разрешил гремучему газу скопиться на основном горизонте и зачем позволил ему загореться? И, Боже, как вышло, что над нами поставлены эти люди, директора «Кельтских минералов», которые в своей жадности не думают о чужих жизнях? Как может смерть прекрасных людей и страдания, причиняемые телам, которые Ты создал, служить Твоей святой цели?
Он вновь остановился. Он понимал, что не годится предъявлять Богу требования, словно дирекции на переговорах, и решил закончить так:
Мы знаем, что страдания людей Эйбрауэна должны сыграть какую-то роль в святом промысле Твоем… На этом надо было и закончить, но он не удержался и добавил: Но мы не понимаем, какую! Прошу, объясни нам! И закончил как положено: Во имя Господа нашего Иисуса Христа.
Аминь, подхватили голоса.
IX
На вторую половину дня жители Эйбрауэна были приглашены посетить сады Ти-Гуина. Для Этель это означало огромное количество работы.
В субботу вечером во всех питейных заведениях Эйбрауэна появилось объявление, а в воскресенье утром сообщение об этом зачитывали во всех церквах. За садом особенно старательно ухаживали перед приездом короля, несмотря на время года, и теперь граф Фицгерберт желал, чтобы этой красотой могли полюбоваться все соседи, говорилось в приглашении. В нем также было указано, что граф будет в черном галстуке и был бы рад видеть своих гостей одетыми в соответствии с трагическими обстоятельствами. И что несмотря на траур приглашенным будут предложены прохладительные напитки.
Этель распорядилась поставить на Восточной лужайке три шатра. В одном стояли шесть 108-галлонных бочек светлого пива, привезенных поездом с королевской пивоварни в Понтиклане. Для трезвенников, которых в Эйбрауэне было немало, во втором шатре стояли длинные столы с баками горячего чая и сотнями чашек с блюдцами. В третьем шатре, поменьше, угощались хересом представители немногочисленного в Эйбрауэне среднего класса к которым относился англиканский викарий, оба доктора и начальник шахты Малдвин Морган, которого шахтеры называли не иначе, как Морган-в-Мертире.
По счастью, стоял солнечный день, было холодно, но сухо, высоко в голубом небе виднелись лишь два-три безобидных облачка. Пришло четыре тысячи человек, практически все население городка, и почти все надели черный галстук, ленту или нарукавную повязку. Они бродили вокруг причудливо выстриженных кустов, заглядывали в окна, топтали лужайки.
Графиня Би не выходила из своей комнаты: таких приемов она не любила. Этель из опыта знала, что все знатные люди думают только о себе, но графиня достигла в этом совершенства. Она вкладывала все силы в то, чтобы добиться чего хотела или настоять на своем. Даже устраивая прием а уж это она умела она просто создавала соответствующее обрамление для своей красоты.
Фиц приветствовал гостей в викторианско-готическом великолепии Большого зала. У его ног, словно меховой ковер, лежал огромный пес. Фиц надел твидовый коричневый костюм, в котором выглядел не таким недоступным, несмотря на жесткий воротник-стойку и черный галстук. Этель подумала, что сегодня он еще красивее, чем обычно. Она приводила к нему родственников погибших и раненых группами по три-четыре человека, чтобы он мог принести соболезнования каждому пострадавшему жителю Эйбрауэна. Он говорил с ними со свойственным ему обаянием, и, уходя, каждый чувствовал себя польщенным.
Этель уже была экономкой. После королевского визита графиня Би настояла на том, чтобы миссис Джевонс уволили: в ее доме не место старым, немощным слугам. Несмотря на юный возраст Этель, графиня сочла, что она именно тот человек, который сможет, не покладая рук, исполнять все ее прихоти, и назначила экономкой. Мечта Этель сбылась. Она жила теперь не с остальными слугами, а получила во владение маленькую комнатку и повесила на стену фотографию родителей в лучшей воскресной одежде, стоящих на фоне «Вифезды» в день ее открытия.
Когда Фиц дошел до конца списка, Этель попросила позволения на несколько минут отлучиться, чтобы повидать родных.
Ну конечно, сказал Фиц. Можете оставаться с ними, сколько пожелаете. Вы справились со всем превосходно. Не представляю, что бы я без вас делал. И король тоже вам признателен. Как вам удается помнить имена всех этих людей?
Она улыбнулась. Ей самой было странно, что его похвалы имеют для нее такое значение.
Почти все они время от времени заходят к нам поговорить с моим отцом то о компенсации за полученные увечья, то о мерах безопасности в шахте, то о ссоре с помощником начальника.
Ясно. Но я думаю, что вы просто замечательная, сказал он, улыбаясь обезоруживающей улыбкой, которая так нравилась Этель: так мог бы улыбаться соседский мальчишка, а не граф. Засвидетельствуйте мое почтение вашему отцу.
Она вышла из дома и побежала по лужайке, не чувствуя под собой ног от радости. Родители с Билли и дедом были в чайном шатре. Отец выглядел очень внушительно в черном воскресном костюме и белой рубахе с воротником-стойкой. У Билли на щеке был страшный ожог.
Как твоя щека, братишка? спросила Этель.
Ничего. Выглядит, правда, ужасно, но доктор сказал, лучше не завязывать.
Все только и рассказывают, как отважно ты себя вел.
Но Мики спасти не удалось.
Возразить на это было нечего. Этель сочувственно погладила его по руке.
Мама с гордостью сказала:
Сегодня в «Вифезде» Билли произнес проповедь.
Да? Какой ты молодец, Билли! Жаль, меня не было… И что ты сказал?
Я просил Господа дать нам понять, почему Он допустил этот взрыв в шахте, сказал Билли, бросив беспокойный взгляд на отца. Тот не улыбался.
Было бы лучше, сказал отец сурово, если бы Билли попросил Господа укрепить его в вере, чтобы ему и не потребовалось понимание.
Они уже явно спорили об этом. Этель не хватало терпения разбираться в богословских спорах, от которых все равно ничего не менялось. Она постаралась найти другую тему, чтобы поднять всем настроение.
Папа, граф Фицгерберт просил засвидетельствовать тебе его почтение, сказала она. Правда, мило с его стороны?
Но отец не оттаял.
Мне было больно видеть, что ты принимала участие в этом фарсе в понедельник, жестко сказал он.
В понедельник? растерянно переспросила она. Это когда король посещал вдов?
Я видел, как ты подсказывала имена его холую.
Это был сэр Алан Тайт…
Да мне плевать, как его зовут! Если я вижу холуя, то так его и называю!
Этель была потрясена. Как мог отец так отнестись к ее минуте славы? Она чуть не расплакалась.
Я думала, ты будешь мной гордиться!
По какому праву он говорит о сочувствии, когда и понятия не имеет, что такое лишения и опасности!
Но папа, от его сочувствия им стало легче, сказала Этель, пытаясь сдержать слезы.
Его посещения отвлекли всех от опасных и противозаконных действий «Кельтских минералов».
Но надо же было людей утешить! Как отец не понимал таких простых вещей?
После этого утешения они совсем размякли. Вечером в воскресенье весь город был готов к бунту. А вечером в понедельник все могли говорить только о том, как королева дала миссис Дэй-Пони свой платок.
Этель вдруг почувствовала, как на смену отчаянию пришел гнев.
Жаль, что ты к этому так относишься, холодно сказала она.
А как, по-твоему…
Жаль, повторила она, с вызовом глядя ему в лицо, потому что так нельзя!
Хватит, Эт… сказала мама.
У людей есть чувства! сказала Этель яростно. Вот о чем ты всегда забываешь!
Отец онемел.
Ну-ка прекрати! сказала мама.
Этель посмотрела на Билли. Сквозь слезы она увидела, что он смотрит на нее с благоговейным восхищением. Это придало ей сил. Она шмыгнула носом, вытерла глаза тыльной стороной ладони и сказала:
Для тебя имеют значение только твои профсоюзные дела, правила безопасности и священные книги. Папа, я понимаю, что это важно, но нельзя не думать при этом, что люди чувствуют. Я надеюсь, что твой социализм когда-нибудь изменит мир к лучшему, но пока люди нуждаются в утешении.
К отцу наконец вернулся дар речи.
Я думаю, ты наговорила достаточно, сказал он. Эта поездка с королем вскружила тебе голову. Ты сопливая девчонка, и нечего тебе учить старших!
Слезы лишили ее сил продолжать спор.
Повисло тяжелое молчание, и она пробормотала:
Прости, папа! Мне, наверное, пора… Под тяжелым взглядом отца она встала и отправилась назад, к господскому дому.
По дороге Этель смотрела под ноги, надеясь, что никто не заметит ее слез. Ей не хотелось никого видеть, и она зашла в Жасминовую комнату. Леди Мод уехала в Лондон, так что комната стояла пустая, постельное белье сняли. Этель бросилась на матрас и разрыдалась.
Как мог отец так презрительно говорить обо всем, что она делала? Неужели он хотел бы, чтобы она выполняла свою работу плохо? Она работала на господ как и любой шахтер в Эйбрауэне. Их нанимала компания «Кельтские минералы» но уголь, что они добывали, принадлежал графу, и он получал деньги с каждой тонны, как и шахтеры, которые этот уголь добывали (о чем отец не уставал повторять). Если хорошо быть хорошим шахтером, сильным и умелым, то что плохого в том, чтобы быть хорошей служанкой?
Она услышала звук открывающейся двери и вскочила. Это был граф.
Что с вами, что случилось? спросил он ласково. Я из коридора услышал, как вы плачете.
Простите меня, милорд, мне не следовало сюда приходить!
Нет-нет, ничего. Его красивое лицо выражало искреннее участие. Почему вы плакали?
Я так гордилась, что оказалась полезной королю, сказала она горестно, а отец говорит, что все это фарс, придуманный, чтобы люди не злились на «Кельтские минералы»! и она вновь зарыдала.
Какая чепуха! воскликнул он. Кто угодно сказал бы, что сочувствие короля было искренним. И королевы тоже. Он вынул из нагрудного кармана белый льняной платок. Этель подумала, что он даст ей платок, но он сам осторожно вытер ей слезы. Пусть вашему отцу это и не понравилось, а я в понедельник вами гордился. Не надо плакать, сказал он, склонился к ней и поцеловал в губы.
Она была ошеломлена. Она могла ожидать чего угодно, но не этого. Когда он выпрямился и посмотрел на нее, она ответила ему недоуменным взглядом.
Вы очаровательны, произнес он тихо и вновь поцеловал ее.
Милорд, что вы делаете?! сдавленно прошептала она.
Сам не знаю.
Вы что же, думаете…
Я вообще не думаю.
Она смотрела в его лицо, словно выточенное из мрамора. Зеленые глаза пристально ее изучали, словно пытаясь проникнуть в мысли. И она поняла, что безумно влюблена и что ее захлестывают восторг и желание.
Я ничего не могу с собой поделать, сказал он.
Она счастливо вздохнула и сказала:
Тогда поцелуйте еще.
Глава третья
Февраль 1914 года
В половине одиннадцатого утра в зеркале лондонского дома графа Фицгерберта, находящегося в фешенебельном Мэйфэре, отразился безупречно одетый высокий человек в визитке, выдающей его принадлежность к высшему обществу. На нем была сорочка с воротником-стойкой, поскольку модные мягкие воротники он не любил, а галстук был заколот булавкой с жемчужиной. Кое-кто из друзей считал, что хорошо одеваться ниже их достоинства. «Послушайте, Фиц, вы похожи на какого-то дурацкого портного, открывающего по утрам свое ателье!» сказал ему как-то юный маркиз Лоутер. Лоути был неряшлив, ходил с крошками на жилете и пеплом сигары на манжетах сорочки, и ему хотелось, чтобы все вокруг выглядели не лучше. Фиц же неопрятности не терпел.
Он надел серый цилиндр. С тростью в правой руке и новенькой парой серых замшевых перчаток в левой, он вышел из дома и повернул на юг. На площади Беркли светловолосая девчонка лет четырнадцати подмигнула ему и сказала: «Хочешь минет за шиллинг?»
Он перешел Пиккадилли и вошел в Грин-парк. Снега было совсем немного, лишь у корней деревьев. Он прошел мимо Букингемского дворца и очутился в малопривлекательных окрестностях вокзала Виктория. О том, как пройти к Эшли Гардэнс, пришлось спросить полицейского. Эта улочка отыскалась за Вестминстерским кафедральным собором. Право же, подумал Фиц, если человек собирается приглашать к себе аристократов, ему следует разместить офис в более респектабельном месте.
Его пригласил некто Мэнсфилд Смит-Камминг, старый друг отца. Офицер флота в отставке, теперь Смит-Камминг занимался чем-то загадочным в Военном министерстве. Письмо, которое он послал Фицу, было кратким: «Я буду благодарен, если Вы согласитесь со мной побеседовать о делах государственной важности. Не могли бы Вы зайти ко мне завтра, скажем, в одиннадцать утра?» Письмо было отпечатано на машинке, в качестве подписи стояла одна буква «С», написанная зелеными чернилами.
Фицу было приятно, что кто-то из правительства желает с ним побеседовать. Ему страшно не хотелось, чтобы к нему относились лишь как к богатому аристократу, чье участие в общественной жизни сводится к присутствию на заседаниях парламента. Так что само приглашение из Военного министерства давало ему возможность почувствовать свою значимость.
Если только оно было из Военного министерства. Дом, куда он должен был явиться, стоял в современном жилом районе. Швейцар проводил Фица к лифту. Было похоже, что Смит-Камминг совмещал в своей квартире и дом, и офис. Расторопный и сообразительный молодой человек с военной выправкой сказал Фицу, что его примут тотчас же.
Смит-Камминг военной выправкой не обладал. Он был приземист, лыс, с носом картошкой и моноклем. В кабинете было полно самых разных предметов: там были модели самолетов, телескоп, компас и картина, изображающая крестьян, в которых стреляет взвод солдат. Говоря о Смит-Камминге, отец Фица всегда называл его «капитан с морской болезнью», во флоте он не сделал головокружительной карьеры. Чем же он занимается?
Скажите, как называется ваш отдел? спросил Фиц, едва успев сесть.
Иностранный отдел Бюро секретных служб.
Я и не знал, что у нас есть Бюро секретных служб.
Если бы о нем знали, оно не было бы секретным.
С вашей стороны было бы любезно даже не упоминать о нашем разговоре.
Хоть и в вежливой форме, но это был приказ.
Разумеется, сказал Фиц. Значило ли это, что Смит-Камминг хочет предложить ему работу в Военном министерстве?
Поздравляю, ваш прием, данный для августейших особ, имел большой успех. Кажется, вы удачно подобрали гостей для встречи с королем.
Благодарю вас.
Вы, кажется, собираетесь везти жену в Россию?
Графиня хочет повидаться с братом. Мы собирались поехать давно, но все откладывали.
И с вами едет Гас Дьюар?
Смит-Каммингу, кажется, известно все.
Господин Дьюар путешествует, и у нас совпали маршруты.
Смит-Камминг откинулся на спинку стула и непринужденно сказал:
А вы знаете, почему во время войны с Японией во главе русской армии поставили адмирала Алексеева, несмотря на то, что он ничего не понимал в сухопутной тактике?
Подростком Фиц много времени жил в России, и за ходом Русско-японской войны следил, но этой истории не знал.
Расскажите.
Однажды в Марселе Великий князь полез в драку в публичном доме, и его арестовала французская полиция. На помощь ему пришел Алексеев, заявив жандармам, что неподобающим образом вел себя он, а не Великий князь. Великого князя выпустили, а Алексеева поставили командовать армией.
Не удивительно, что они проиграли.
Россия обладает огромной армией, равной которой еще не знал мир, по некоторым подсчетам, шесть миллионов, если они подтянут резервы. Каким бы некомпетентным ни было руководство, это огромная мощь. Но насколько действенной она окажется во время войны, скажем, в Европе?
К сожалению, я ничего не могу сказать на этот счет, ответил Фиц, слегка пожав плечами.
Мы тоже. Поэтому и обратились к вам. Мне бы хотелось, чтобы вы там кое-кого кое о чем порасспросили.
Фиц удивился.
Наверное, этим и занимается наше посольство…
Разумеется, Смит-Камминг с досадой пожал плечами. Но дипломатов всегда больше интересуют вопросы политические, а не военные.
Человек со стороны вроде вас сможет взглянуть на вещи под другим углом: ваши молодые люди в Ти Гуине дали королю несколько иную картину, чем он мог получить от нашего Иностранного отдела. Но если вам кажется, что вы…
Я не отказываюсь. Мне просто странно, что вы получаете информацию таким образом.
Наш отдел работает недавно, и у нас мало источников. Мои лучшие информаторы умные люди, которые часто путешествуют и обладают достаточным опытом, чтобы из того, что увидели, выбрать нужную информацию.
Я согласен.
Мне было бы интересно ваше мнение, изменилось ли русское офицерство с 1905 года. Осваивает ли новые идеи или придерживается проверенных старых? В Санкт-Петербурге вы увидите всю элиту, ведь ваша жена со многими в родстве.
Главная причина, почему Россия проиграла Японии, железные дороги, не успевавшие переправлять и снабжать армию.
Русские собирались улучшить ситуацию с железными дорогами на деньги, взятые в долг у Франции, их союзника. Много ли они сделали в этом направлении вот главный вопрос. Вы будете путешествовать поездом. Смотрите вокруг. Вовремя ли прибывают поезда? Остались ли железные дороги однопутными, или стало больше двухпутных? У немцев есть вариант плана военных действий, основанный на расчетах, сколько потребуется времени, чтобы подтянуть силы русской армии. Если начнется война, многое будет зависеть от того, насколько их расчеты соответствуют действительности.
Я выясню все, что смогу.
Благодарю вас! Когда отправляетесь? спросил Смит-Камминг.
Завтра, ответил Фиц.
Фиц встал, и они пожали друг другу руки.
II
Григорий Пешков смотрел, как его младший брат разводит на деньги высокого американца. Левкина смазливая физиономия так и светилась мальчишеским азартом, он явно хотел еще и похвастать своим мастерством. Григорий почувствовал знакомое щемящее беспокойство: он боялся, что когда-нибудь Левкино обаяние не сработает, и тот попадет в беду.
А сейчас проверим, хорошая ли у вас память, сказал Левка по-английски. Эти фразы он знал наизусть. Возьмите из колоды любую карту! Чтобы перекрыть шум фабрики, ему приходилось кричать: лязгали огромные станки, шипел выходящий пар, кричали люди.
Посетителя звали Гас Дьюар. Он был в пиджаке, жилете и брюках из красивой шерстяной ткани. У Григория к нему особый интерес, потому что тот из Буффало.
Дьюар казался дружелюбным парнем. Пожав плечами, он вынул карту из Левкиной колоды.
Положите на стол, лицом вниз.
Дьюар положил карту на грубый деревянный верстак.
Левка вынул из кармана бумажный рубль и положил на карту.
А вы кладите доллар! Этот номер проходил только с богатыми посетителями.
Григорий знал, что Левка уже подменил карту В его руке, спрятанная под рублем, была другая карта. Трюк, который Левка репетировал часами, состоял в том, чтобы сразу после того, как положил рубль и новую карту, первую карту спрятать в ладони.
Мистер Дьюар, а вы уверены, что можете себе позволить проиграть доллар? спросил Левка.
Дьюар улыбнулся, как всегда улыбаются при этом вопросе Левкины жертвы:
Пожалуй, да.
Вы помните свою карту? по-английски Левка не говорил, но эти фразы он мог сказать еще на немецком, французском и итальянском.
Пятерка пик.
Неправильно.
Я совершенно уверен.
А вы переверните.
Дьюар перевернул карту. Это была дама треф.
Левка сгреб доллар и свой рубль.
Григорий замер. Это был опасный момент. Не начнет ли американец кричать, что его ограбили, не пойдет ли жаловаться?
Дьюар только усмехнулся:
Сдаюсь.
Я знаю еще одну игру, сказал Левка.
Хватит с него, подумал Григорий.
С моим братом лучше не играть, сказал Григорий Дьюару по-русски. Он всегда выигрывает.
Дьюар улыбнулся и после секундной заминки ответил тоже по-русски:
Хороший совет.
Дьюар в числе небольшой группы посетителей пришел осмотреть Путиловский завод, самый большой в Санкт-Петербурге, на котором работало тридцать тысяч мужчин, женщин и детей. Григорий должен был показать посетителям свой маленький, но важный участок. Завод выпускал локомотивы и другие огромные механизмы. Григорий был мастером в цеху, где изготавливали поездные колеса.
Григорию страшно хотелось поговорить с Дьюаром про Буффало. Но не успел он задать первый вопрос, как пришел начальник, Канин. Это был квалифицированный инженер, высокий и худой, с уже редеющими волосами.
С ним был еще один посетитель. Григорий понял по одежде, что это, должно быть, тот самый английский лорд. Он был, как и русские аристократы, во фраке и цилиндре. Может, так одевается правящий класс во всем мире?
Говорили, что лорда зовут граф Фицгерберт. Григорий отродясь не видал, чтобы мужчина был так красив. У графа были черные волосы и внимательные зеленые глаза. Женщины колесного цеха смотрели на него как на бога.
Канин заговорил с Фицгербертом по-русски:
Здесь мы производим по два локомотива в неделю, сказал он с гордостью.
Поразительно! ответил ему английский лорд.
Григорий понимал, почему эти иностранцы так интересуются заводом. Он читал газеты, ходил на лекции и семинары, которые организовывал в Санкт-Петербурге комитет большевиков. Локомотивы были жизненно важны для России, от них зависела ее обороноспособность. Посетители могли делать вид, что их привело сюда пустое любопытство, но на самом деле они работали на иностранную разведку.
Канин представил Григория.
Наш Пешков чемпион завода по шахматам. Канин был хоть и начальник, но свой человек.
Фицгерберт был очень любезен. Обратившись к Варваре, женщине в косынке лет пятидесяти, он сказал:
Мы благодарим вас за разрешение посмотреть, как вы работаете.
По-русски он говорил бегло, охотно, но с сильным акцентом.
Дородная Варвара хихикнула как девчонка.
Все было готово к демонстрации. Григорий заранее поместил стальные чушки в мульду и зажег плавильную печь. Металл уже расплавился. Но должна была подойти еще одна посетительница супруга графа. Говорили, что она русская, отсюда и его знание русского языка, столь необычное для иностранцев.
Григорий хотел пока расспросить американца о Буффало, но не успел в колесный цех вошла графиня. Ее платье, доходившее до самого пола, словно щетка, мело грязь и металлические стружки. Поверх платья на ней была короткая накидка, а следом шел слуга с ее шубой в руках, затем служанка с ее сумкой, и один из директоров завода, граф Маклаков молодой человек, одетый, как Фицгерберт. Было очевидно, что Маклаков увлекся гостьей он улыбался, что-то шептал ей и беспричинно брал за руку. Она же была необычайно хороша и кокетлива и все наклоняла свою головку в обрамлении светлых локонов.
Григорий узнал ее мгновенно: княжна Би! Сердце болезненно сжалось, к горлу подступила тошнота. Отчаянным усилием он подавил воспоминания о давнем прошлом. Тут же, как при любой опасности, взглянул на брата. Узнает ли тот? Ему было тогда всего шесть. Левка смотрел на княжну с любопытством, словно старался вспомнить. Потом Григорий увидел, как меняется его лицо. Узнал.
Но Григорий был уже рядом.
Спокойно, прошептал он. Ничего не говори. Помни, мы едем в Америку. Ничто не должно нам помешать!
Левка застонал.
Возвращайся-ка на конюшню, сказал Григорий. Левка ухаживал за лошадьми, работавшими на заводе.
Левка еще раз взглянул на ничего не подозревавшую графиню, развернулся и пошел прочь. Опасный момент миновал.
Григорий начал демонстрацию. Он кивнул Исааку, парню его возраста, капитану заводской футбольной команды. Исаак раскрыл форму, вместе с Варварой поднял гладкую деревянную полуформу поездного колеса с ребордой.9
Для ее изготовления тоже требовалось большое мастерство: двадцать спиц, овальных в сечении, каждая суживается от центра к краю. Колеса были для больших паровозов, и полуформа была размером чуть ли не с людей, ее поднимавших.
Они поместили ее в глубокий поддон с сырым песком формовочной смесью. Исаак на полуформу поместил форму из закаленного чугуна, чтобы сформировать обод с ребордой, а затем вторую часть формы.
Потом они раскрыли конструкцию, и Григорий осмотрел получившееся отверстие. Видимых дефектов не было. Он побрызгал формовочную смесь черной маслянистой жидкостью, и они вновь закрыли опоку.
А сейчас, прошу вас, отойдите подальше, сказал он посетителям.
Исаак придвинул носик литниковой чаши к отверстию в верхней части формы. Григорий медленно нажал на рычаг, опорожняющий чашу.
В форму потекла жидкая сталь. Из отверстия в форме с шипением вырвался пар от мокрого песка. Григорий по опыту знал, когда следует остановить подачу металла.
Следующая стадия обработка колеса, сказал он. Так как горячий металл остывает слишком долго, у меня есть колесо, изготовленное раньше.
Оно было уже установлено для обработки на токарном станке, и Григорий кивнул Константину, оператору станка, сыну Варвары. Худой, долговязый человек с интеллигентным лицом и взлохмаченными черными волосами, Константин вел большевистские собрания и был лучшим другом Григория. Он завел движок, колесо начало быстро вращаться, и он стал его обтачивать.
Держитесь от станка подальше! велел Григорий, повысив голос, чтобы перекричать машину. Коснувшись его, можно остаться без пальца! Он поднял руку. Так случилось со мной, когда мне было двенадцать. Вместо среднего пальца у него был уродливый обрубок. Он поймал раздраженный взгляд графа Маклакова, которому не доставляло удовольствия напоминание о человеческой составляющей платы за его прибыли. Во взгляде, которым удостоила его княжна Би, кроме отвращения читалась заинтересованность, и он удивился: неужели ее все это привлекает? Дамам вообще-то несвойственно посещать заводы.
Он сделал знак Константину, и тот остановил станок.
С помощью кронциркуля, он продемонстрировал свой инструмент, проверяется, совпадают ли размеры колеса. Размер должен быть выдержан очень точно, если диаметр отличается на одну шестнадцатую дюйма это примерно ширина карандашного грифеля колесо придется расплавить и сделать заново.
И сколько колес вы делаете в день? спросил Фицгерберт.
Шесть-семь.
А по скольку часов работаете? спросил американец.
С шести утра до семи вечера, с понедельника по субботу.
В цех сломя голову ворвался мальчишка лет восьми, за ним с криком гналась женщина очевидно, мать. Григорий хотел его поймать, чтобы удержать подальше от печи, но мальчонка увернулся и налетел на графиню, с явственным стуком попав коротко стриженной головой ей в ребра. Она ахнула от боли. Мальчик остановился, видимо, оглушенный. Графиня в ярости размахнулась и влепила ему такую пощечину, что тот едва удержался на ногах, Григорий думал, он упадет. Американец резко сказал что-то по-английски, по голосу было слышно, что он возмущен. В ту же секунду мать схватила мальчишку в охапку и выскочила вон.
Канин побледнел, понимая, что обвинить в случившемся могут его.
О ваше драгоценнейшее сиятельство! вскричал он. Как вы себя чувствуете?
Было видно, что графиня в бешенстве, но она глубоко вздохнула и ответила:
Ничего страшного.
К ней подошли обеспокоенные муж и Маклаков. Дьюар отступил, и по его лицу Григорий понял, что тот осуждает графиню. Какое у американца доброе сердце! Подумаешь, пощечина! Григория с братом на этом заводе когда-то били палками.
Посетители пошли к выходу. Григорий испугался, что может упустить возможность расспросить американца. Набравшись смелости, тронул Дьюара за рукав. Русский аристократ возмутился бы и прогнал или даже замахнулся, американец же обернулся, любезно улыбаясь.
Сэр, вы из Буффало, штат Нью-Йорк?
Верно.
Мы с братом копим деньги, чтобы уехать в Америку. Мы будем жить в Буффало.
Почему именно там?
Здесь, в Петербурге, у нас есть знакомые, которые сделают нам нужные документы, за плату, разумеется. Они обещают, что нас возьмут на работу их родные в Буффало.
А кто они?
Их фамилия Вяловы, сказал Григорий. Вяловы возглавляли банду, но у них был и легальный бизнес. Это были не самые достойные доверия люди, так что Григорию хотелось получить информацию со стороны. Сэр, это правда, что Вяловы в Буффало действительно богатые, известные люди?
Да, сказал Дьюар. В гостиницах и барах у Джозефа Вялова работает несколько сот человек.
Спасибо! обрадовался Григорий. Это очень важно для меня.
III
Самые ранние воспоминания Григория ему тогда было шесть о дне, когда через их деревню проезжал царь.
В деревне только о том и говорили. Ждали царя с рассвета, хоть и ясно было, что тот не отправится в путь, не позавтракав. Отец Григория вынес из избы стол и установил у дороги. На стол он положил буханку хлеба, солонку и поставил букет цветов, намереваясь по русскому обычаю встретить желанных гостей хлебом-солью. Так же поступили большинство односельчан. А бабушка Григория надела новый платок.
Было самое начало осени, стоял сухой теплый день в преддверии суровых холодов. Крестьяне сели у дороги и стали ждать. Старики в праздничной одежде прогуливались по улице с важным видом, но их снедало такое же нетерпение, как и малых детей. Григорию скоро стало скучно, и он принялся носиться во дворе. Брату Левке был тогда год.
Прошел полдень, но никто не уходил: боялись пропустить царя. Григорий попытался отъесть кусочек от буханки на столе, но получил подзатыльник. Правда, мать вынесла ему в горшке холодной каши.
Григорий точно не знал, кто такой этот царь. В церкви о нем часто говорили, будто он любит всех крестьян, бодрствует, когда они спят, так что он, видно, был где-то рядом с апостолом Петром, Иисусом Христом и архангелом Гавриилом. Интересно, думал Григорий, есть ли у него крылья и терновый венец или только расшитый зипун, как у деревенского старосты. Все равно было понятно, что счастливы будут те, кто его увидит.
Близился вечер, когда вдали появилось облако пыли. Григорий почувствовал, как дрожит под ногами земля, и скоро услышал топот копыт. Крестьяне опустились на колени, Григорий тоже, рядом с бабушкой. Старшие пали ниц, лицом в грязь, как когда приезжали князь Андрей с княжной Би.
Показались всадники, а за ними закрытая карета, запряженная четверкой лошадей. Лошади были большие, Григорий никогда таких не видел, и неслись со страшной скоростью, их бока блестели от пота, удила в пене. Люди, поняв, что их сейчас растопчут, бросились врассыпную. Григорий в ужасе закричал, но его голос потонул в шуме и грохоте. Когда карета неслась мимо, отец Григория крикнул: «Живи и здравствуй, царь наш батюшка!»
К концу этой фразы карета уже выезжала из деревни. Пассажиров Григорий не увидел. Он понял, что упустил долгожданное счастье, и горько заплакал.
Мать взяла со стола хлеб, отломила краюху и дала ему. Это его немного утешило.
IV
В семь вечера, когда смена на Путиловском заводе заканчивалась, Левка обычно отправлялся играть в карты с дружками или выпивать со сговорчивыми подружками. Григорий посещал собрания: лекции по атеизму, семинары, проводимые социалистами, народные чтения с волшебным фонарем, на которых показывали картины дальних стран, поэтические вечера. Но сегодня идти было некуда. Пойдет он домой, приготовит ужин, оставит Левке на плите, пусть ест, когда вернется, и ляжет пораньше спать.
Завод находился на южной окраине Санкт-Петербурга, его трубы и ангары далеко раскинулись вдоль берега Балтийского моря. Множество рабочих жили на территории завода, кто в бараках, а кто устраивался на ночлег прямо у станка. Потому-то и бегало вокруг столько детворы.
В социалистическом обществе, был уверен Григорий, дома для рабочих будут строить одновременно с заводом. А пока тысячам людей было негде жить. Григорию хорошо платили, но он мог себе позволить только комнату в получасе ходьбы от завода. Он знал, что в Буффало у рабочих есть водопровод и электричество. Говорили, что у некоторых и телефон, но это казалось ему нелепым, все равно что утверждать, будто улицы там мостят золотом.
Встреча с княжной Би словно вернула его в детство. Пробираясь по обледеневшим улицам, он не мог не думать о деревянной избенке, где они жили; он видел красный угол с иконами, а напротив лавку, где спал, бок о бок с козой или теленком. Наиболее отчетливо он вспоминал то, чего в то время и не замечал: запах. Пахло печкой, животными, лучиной и табаком-самосадом, что курил отец, сворачивая «козьи ножки». Окна были из слюды, а щели проложены тряпьем, чтобы не так дуло. В избе душно…
Но воспоминания его были прерваны. В круге света уличного фонаря городовой остановил молодую женщину. По ее простой одежде и манере повязывать платок можно было сказать, что она совсем недавно из деревни. На первый взгляд Григорий дал ей лет шестнадцать столько было и ему, когда они с Левкой остались одни.
Коренастый городовой что-то сказал и потрепал девчонку по щеке. Она отшатнулась, и тот засмеялся. Григорий вспомнил, как плохо приходилось ему, шестнадцатилетнему сироте, как обижал его всякий, имевший хоть какую-то власть. Ему стало нестерпимо жаль беззащитную девочку. Вопреки здравому смыслу, он подошел и, чтобы хоть что-то сказать, произнес:
Если вы ищете Путиловский завод, я могу вас проводить.
Коренастый городовой рассмеялся:
Проваливай-ка подобру-поздорову.
Григорий его не боялся. Он был высок и силен, его закалил тяжелый труд. С детства он участвовал в уличных драках, и за все эти годы ни разу не был побит. И Левка был такой же.
Я работаю на заводе мастером, сказал он девчонке. Если нужна работа, могу тебе помочь.
Она взглянула на него с благодарностью.
Подумаешь, мастер! сказал городовой и взглянул Григорию в глаза. В желтом свете уличного керосинового фонаря Григорий узнал это круглое лицо с выражением тупой враждебности. Сердце у Григория сжалось. Было чистым безумием затевать драку с городовым но он уже не мог дать задний ход.
Девушка заговорила, и по голосу ей можно было дать скорее двадцать, чем шестнадцать.
Спасибо, я пойду с вами, сказала она Григорию. Он увидел, что она хорошенькая, с изящными чертами лица и большим, чувственным ртом.
Григорий огляделся. Вот незадача, вокруг никого не было: он вышел с завода на несколько минут позже, переждав толчею после конца смены. Он понимал, что надо бы сдать назад, но не мог бросить девчонку.
Идемте, я отведу вас к начальнику, сказал он, хотя на самом деле все начальство давно ушло.
Она пойдет со мной, правда, Катерина? рявкнул городовой, грубо схватив ее за руку. Катерина вырвалась.
Уберите свои грязные руки! взвизгнула она.
Удивительно быстро и точно тот ударил ее кулаком по губам. Она вскрикнула, из губы пошла кровь.
Григорий разозлился, шагнул к городовому и сильно толкнул. Тот зашатался и упал на одно колено. Григорий обернулся к плачущей Катерине.
Беги, живо! крикнул он, и тут его сильно ударили по затылку. Он упал на колени, от мучительной боли потемнело в глазах, но сознания он не потерял.
Он видел, как Катерина бросилась было бежать, но городовой нагнал ее, поставил подножку, а когда девушка упала, ударил ногой.
Со стороны завода к ним приближалось авто. Под фонарем машина резко затормозила.
В два огромных шага Григорий очутился рядом с городовым, оттащил от Катерины и удерживал, несмотря на то, что тот вырывался.
Дверца авто распахнулась, и из него выскочил американец из Буффало. На его лице читалась ярость.
Что здесь происходит?! воскликнул он, обращаясь к городовому. Почему вы избиваете беспомощную женщину?
Повезло, подумал Григорий. Только иностранец может возмутиться, увидев, как городовой бьет крестьянку.
За спиной Дьюара вырос силуэт Канина, начальника Григория.
Пешков, отпустите его, сказал он.
Григорий разжал руки, городовой злобно произнес:
Так ты Пешков? Я тебе припомню!
Катерина со стоном поднялась на колени. Дьюар помог ей встать.
Вам очень плохо, сударыня? спросил он.
Канин неловко опустил глаза. Ни один русский не был бы так любезен с простой крестьянкой.
Из машины послышался голос графини княжны Би. Та говорила по-английски, раздраженно и нетерпеливо.
Григорий обратился к Дьюару:
Сударь, если позволите, я отведу эту женщину в больницу.
Дьюар взглянул на Катерину:
А вы, сударыня, согласны?
Да, сказала она, едва шевеля окровавленными губами.
Григорий взял ее под руку и повел прочь, пока ни у кого не появилось другого предложения.
Когда они свернули за угол, она сказала:
У меня нет денег на врача.
Я мог бы вам одолжить, сказал он, чувствуя себя неловко: деньги-то были нужны на дорогу в Америку, а не на лекарства и примочки для всяких смазливых девчонок.
Она пытливо посмотрела на него.
Мне не так уж нужен врач, сказала она. Что мне действительно нужно, так это найти работу. Вы правда можете отвести меня к заводскому начальству?
Сейчас уже поздно, но утром мы пойдем и я сделаю, что могу.
Мне негде ночевать, сказала она, бросив на него настороженный взгляд. Он удивился: неужели она тоже? Этим заканчивали многие деревенские девчонки, приехав в город. Но может, ее взгляд означал, что ей действительно негде ночевать, а платить своим телом она не собирается…
В доме, где я живу, сказал он, одну комнату снимают женщины. Они спят по трое и больше на одной кровати, и у них найдется еще местечко.
А далеко это?
Рядом. Он указал вперед, на улицу, идущую вдоль железнодорожной насыпи.
Она кивнула, соглашаясь.
Его комната была на первом этаже, со стороны черного хода. У одной стены стояла узкая кровать, на которой они спали вдвоем с Левкой. У них была печка с конфоркой, у окна, выходящего на насыпь, располагались стол и два стула, у кровати вместо тумбочки стоял перевернутый деревянный ящик, на нем кувшин и тазик для мытья.
Катерина осмотрела комнату долгим, все замечающим взглядом, и сказала:
И вы здесь живете один?
Что вы, я же не богач! Мы живем здесь с братом. Он придет позже.
В ее взгляде отразилось сомнение. Может, она боится, что оба брата начнут приставать? Чтобы ее успокоить, Григорий сказал:
Пойдемте, я познакомлю вас с женщинами, о которых говорил.
На это еще будет время. Она села на стул. Я передохну немножко, ладно?
Конечно.
Дрова в печи были уже сложены, чтобы сразу развести огонь. Григорий всегда по утрам закладывал дрова на вечер. Он поднес спичку, и огонь загорелся.
Раздался оглушительный грохот. Катерина испуганно взглянула на Григория.
Это поезд, сказал он. Наш дом стоит у самой дороги.
Он налил в тазик из кувшина воды и поставил на печку греться. Потом сел напротив Катерины и посмотрел на нее. У нее были прямые светлые волосы и бледная кожа. Она с самого начала показалась ему симпатичной, но сейчас он разглядел, что она красавица. По лицу было видно, что у нее сильный характер: большой, чувственный, но волевой рот, в сине-зеленых глазах целеустремленность.
От удара жандарма ее губы распухли.
Как чувствуете себя?
Она провела руками по плечам, ребрам, ногам.
Вся в синяках, но серьезных увечий нет, вы успели вовремя оттащить эту тварь.
Она не собиралась жаловаться и жалеть себя. Ему это понравилось.
Когда согреется вода, я вам солью, сказал он.
Григорий хранил еду в жестяной коробке. Достав свиную рульку, положил ее в кастрюлю, налил воды. Помыл репу и начал нарезать ломтиками. Перехватил удивленный взгляд Катерины. Она спросила:
У вас отец умел готовить?
Нет, ответил Григорий, и в один миг вновь вернулся в то время, когда ему было одиннадцать. Он больше не мог гнать от себя страшные воспоминания, вызванные появлением княжны Би. Он поставил кастрюлю, тяжело опустился на кровать и закрыл лицо руками.
Нет, ответил он. Мой отец готовить не умел.
V
Они прискакали в деревню на заре: урядник10
с шестью конными полицейскими. Конников вел деревенский староста, должно быть, встретил их за деревней. Едва заслышав топот копыт, мама подхватила Левку в шесть лет он был крепким и тяжелым, но мать у них была сильная, схватила за руку Григория и выбежала из дома. Мама потащила детей за дом врассыпную бросились куры, коза испугалась так, что сорвалась с привязи и тоже пустилась наутек. А они втроем через пустошь побежали к деревьям. Может, им и удалось бы скрыться, но Григорий вдруг вспомнил, что они не взяли с собой бабушку. Он остановился и выдернул руку.
Мы забыли бабушку! взвизгнул он.
Она не может бежать! закричала в ответ мать.
Григорий это понимал. Бабушка едва ходила.
Гришка, бежим! крикнула мать и побежала дальше, Левка у нее на руках ревел взахлеб. Григорий наконец бросился вдогонку, но далеко уйти им не удалось. Всадники были близко, подъезжая к ним с разных сторон. От тропинки в лес их уже отрезали. В отчаянии мама бросилась к пруду, но ноги увязли в грязи, и она упала.
Преследователи развеселились.
Маме связали руки.
Мальчишек тоже ведите, распорядился урядник. Приказ князя.
Неделю назад забрали отца и еще двоих крестьян. А вчера плотники из усадьбы князя Андрея поставили на северном лугу виселицу. И сейчас, выйдя вслед за матерью на луг, Гришка увидел на помосте трех человек, связанных по рукам и ногам, с петлями на шее. Рядом с виселицей стоял поп.
Нет! закричала мама и рванулась к отцу. Всадник стянул из-за спины винтовку и, размахнувшись, ударил ее по лицу прикладом. Мама горько заплакала.
Гришка знал, что будет дальше: его отец сейчас умрет. Он видел однажды, как вешали, но тех людей, конокрадов, ему даже жалко не было. А сейчас его охватил ужас, тело онемело, ноги не слушались.
Но вдруг что-нибудь произойдет и казнь не состоится? Вдруг вмешается царь, ведь он радеет о своем народе… Или ангел… Гришка почувствовал, что лицо стало мокрым, и понял, что плачет.
Их с матерью поставили напротив виселицы. Собрались односельчане. Жен других приговоренных, как и маму, пришлось тащить со связанными руками, они кричали и плакали, а следом бежали дети, цеплялись за юбки, ревели от ужаса.
На грязной дороге, идущей по краю луга, стояла закрытая карета. Четыре золотисто-рыжих лошади щипали траву у обочины. Когда все были на месте, из кареты вышел чернобородый человек в длинном темном пальто. Это был князь Андрей. Он обернулся и подал руку своей младшей сестре, княжне Би. Она зябко ежилась от утреннего холода и куталась в меховую накидку. Григорий не мог не обратить внимания, как прекрасна была княжна белая кожа, светлые локоны, именно такими он представлял себе ангелов, хотя уж она-то, конечно, была дьяволом в человеческом обличье.
Князь обратился к крестьянам.
Этот луг принадлежит княжне Би, сказал он. Никто не смеет пасти здесь скот без ее дозволения. Нарушать запрет значит красть траву княжны.
В толпе зароптали. Люди не желали признавать за княжной такого права, хотя в церкви им каждое воскресенье проповедовали нерушимость прав собственности. Они придерживались гораздо более древнего уклада земледельцев: земля для тех, кто ее пашет.
Эти дурни, князь указал на стоявших на помосте, преступили закон. И не один раз, нет, они делали это вновь и вновь! Его голос наполнился яростью. Хуже того, они говорили другим, что княжна не имеет права им мешать и что поля, которыми не пользуются, следует передать бедным крестьянам! Гришка часто слышал подобное от отца. И в результате даже крестьяне из других деревень стали выпасать скот на этих землях. Вместо того чтобы покаяться, они ввергли в грех и соседей! И поэтому достойны смерти.
Князь кивнул священнику. Тот взобрался по наскоро сколоченной лестнице и по очереди сказал каждому из стоявших на помосте несколько слов. Первый равнодушно кивнул. Второй заплакал и начал громко молиться. Третий отец Гришки плюнул попу в лицо. Это никого не удивило: крестьяне были невысокого мнения о служителях церкви. Гришка слышал, как отец говорил, что об услышанном на исповеди попы должны доносить в полицию.
Священник сошел с помоста, и князь Андрей кивнул одному из своих людей, державшему наготове молот. Тут Гришка впервые заметил, что все трое приговоренных стояли на грубо сбитом помосте, одна сторона которого опиралась лишь на одну подпорку. Он с ужасом понял, что сейчас ее выбьют.
Пусть поскорее явится ангел, подумал он.
Толпа зашевелилась. Жены закричали, и на этот раз стражники их не трогали. Маленький Левка зашелся в плаче. Он не понимал, что должно произойти, но его испугали вопли матери.
Отец ничем не выдал своих чувств. Его лицо словно окаменело. Он смотрел вдаль и ждал своей участи. Гришке тоже хотелось бы быть таким сильным. Он пытался держать себя в руках и плакал, закусив губу молча.
Солдат поднял молот, коснулся им подпорки, примеряясь, размахнулся и ударил. Помост с грохотом обвалился. Стоявшие на помосте задергались в предсмертных судорогах.
Гришка все смотрел на отца, не в силах отвести взгляд. Отец умер не сразу. Он открыл рот, пытаясь вдохнуть, а может, крикнуть, лицо покраснело, словно он пытался разорвать свои путы. Потом на уже багровом лице проступил синюшный оттенок, и тело обмякло.
Мать перестала кричать и тихо плакала.
Священник начал читать молитву, но крестьяне, не слушая его, один за другим расходились с места казни.
Князь с княжной сели в карету, кучер щелкнул кнутом, и карета укатила.
VI
Григорий вытер глаза рукавом и посмотрел на Катерину. Она слушала его в сочувственном молчании, но рассказ ее не потряс. Должно быть, она видела такое и сама: виселицы, порка, издевательства были обычным явлением в деревнях.
Григорий поставил согретую воду на стол и нашел чистое полотенце. Катерина откинула голову, и Григорий повесил на торчащий в стене крюк керосиновую лампу, чтобы лучше видеть.
У нее была ссадина на лбу, синяк на щеке, губы распухли. И все равно, взглянув на нее вблизи, Григорий на миг перестал дышать. Она смотрела на него прямо и смело, и его околдовывал этот взгляд.
Он обмакнул уголок полотенца в теплую воду.
Только осторожно, попросила она.
Стерев кровь, он увидел, что рана легкая, просто царапина. Он протирал ей лицо, а она смотрела на него. Он омыл ей щеки и шею, потом сказал:
Самое неприятное я оставил напоследок.
Ничего, сказала она. У вас легкая рука. Но поморщилась, когда он коснулся ее распухших губ.
Промывая ссадины, он увидел, что у Катерины белые и ровные зубы шестнадцатилетней девчонки. Он протер уголки большого красивого рта. Наклонился ниже, и его щеки коснулось ее теплое дыхание.
Закончив, почувствовал разочарование, словно ждал чего-то, что так и не произошло. Он выпрямился и прополоскал полотенце в воде, потемневшей от крови.
Спасибо, сказала она. У вас очень хорошие руки.
Он понял, что его сердце бешено колотится. Ему и раньше приходилось промывать раны, но никогда еще у него не было такого головокружительного ощущения. Он со страхом подумал, что может сморозить какую-нибудь глупость.
Открыв окно, выплеснул воду на снег.
Ему пришла в голову дикая мысль, что, может, Катерина это сон. Обернувшись, он бы не удивился, если бы стул оказался пуст. Но вот она, никуда не делась, смотрит на него своими сине-зелеными глазами. И он понял, что хотел бы, чтобы она никогда не уходила.
Прежде он никогда не думал о любви. С младшим братом на руках ему было не до девчонок. Он не был девственником, в его жизни трижды появлялись женщины. Но особой радости от близости и ними он не испытывал возможно потому, что ни одна не вызвала у него особых чувств.
Но сейчас, подумал он в смятении, больше всего на свете ему хотелось бы лежать с Катериной на узкой кровати, целовать ее разбитое лицо и говорить…
Говорить о любви.
Не глупи, сказал он себе. Ты встретился с ней час назад. Ей не нужна твоя любовь, а нужно немного денег, да работа, да ночлег.
Григорий захлопнул окно.
Она сказала:
Надо же, вы готовите брату еду, и у вас легкая рука, но полицейского вы сбиваете с ног одним ударом.
Он не знал, что ответить.
Вы рассказали, как умер ваш отец, продолжала она, но потом ваша мама тоже умерла, и давно, правда?
Почему вы так думаете?
Она пожала плечами.
Потому что вам пришлось ее заменить.
VII
Она умерла 9 января 1905 года. Было воскресенье, которое потом прозвали «Кровавым».
Григорию было шестнадцать, Левке одиннадцать. Как и мама, оба работали на Путиловском в литейном цехе, Григорий был подмастерьем, Левка подметал пол. Тогда, в начале января, они бастовали, как и сто тысяч других рабочих по всему Санкт-Петербургу. Требовали восьмичасового рабочего дня и права создавать профсоюзы. Утром девятого января они надели лучшую одежду и пошли, взявшись за руки и увязая в свежевыпавшем снеге, в церковь у Путиловского завода. А после службы присоединились к одной из колонн рабочих, направлявшихся со всех концов города к Зимнему дворцу.
Ну почему мы должны идти туда? ныл Левка.
Потому что вашего отца убили, отрезала мама. Потому что все эти князья и княжны бессердечные чудовища. Потому что мы хотим справедливости.
Стоял небывало погожий для этого времени в Петербурге день. Было холодно и сухо. Григорий чувствовал на лице солнечное тепло, и так же тепло было на душе от причастности к правому делу.
Их вел отец Гапон. Он напоминал Григорию ветхозаветного пророка с бородой, библейскими речами и пламенным взглядом. Он не был революционером: его собрания взаимопомощи были разрешены правительством, и начинал он их всегда молитвой, а заканчивал исполнением гимна «Боже, Царя храни».
Теперь я понимаю, говорил Григорий Катерине через девять лет, в комнате с окном на железную дорогу. Правительство рассчитывало, что это как предохранительный клапан, можно стравить пар и вместо проведения реформ отделаться чем-нибудь вроде народных гуляний. Но не вышло.
В длинном белом одеянии, с распятием в руках, Гапон вел народ по Нарвской дороге. Рядом шли Григорий с мамой и Левкой: он велел в начале процессии поставить женщин и детей, мол, так наши просьбы скорее дойдут до царя. За ними шли два соседа и несли большой портрет Николая II. Царь отец своему народу, говорил Гапон. Он услышит их, обуздает жестокосердых министров и выполнит разумные требования рабочих. «Господь наш Иисус Христос сказал: „Пустите детей приходить ко мне“, и то же говорит наш царь-батюшка!» кричал Гапон, и Григорий верил каждому слову.
Они подошли к воротам Нарвской заставы, огромной триумфальной арке. Григорий запомнил, как разглядывал колесницу и шестерку огромных лошадей как вдруг на колонну рабочих налетел эскадрон всадников, словно ожили и угрожающе ринулись вниз со своей арки железные кони.
Кое-кто из демонстрантов бежал, кто-то упал, попав под страшные копыта. Григорий в ужасе застыл на месте, и мама с Левкой тоже.
Всадники не обнажали клинков, видимо, их задачей было просто напугать и разогнать людей, но рабочих было слишком много, и через несколько минут всадники развернули лошадей и ускакали.
Дальше пошли с совсем иным настроением. Григорий чувствовал, что все может закончиться не так, как они ожидали. Он подумал о силах, противостоявших рабочим: знать, министры и армия. Как далеко они готовы зайти, чтобы не дать народу обратиться к своему царю?
Ответ он получил почти сразу. Глядя через головы вперед, увидел шеренгу солдат, и его бросило в дрожь от ужаса: они стояли с ружьями наизготовку.
Люди начали понимать, что сейчас произойдет, и колонна замедлила шаг. Отец Гапон, шедший от Григория на расстоянии вытянутой руки, обернулся и закричал: «Царь не позволит армии стрелять в свой народ!»
И тут же раздался оглушительный грохот, словно град стучал в жестяную крышу: солдаты дали залп. Григорию в ноздри ударил едкий запах дыма, душа ушла в пятки.
Не бойтесь! закричал священник. Они стреляют в воздух!
Раздался новый залп, но, похоже, пули ни в кого не попадали. И все равно у Григория внутри похолодело.
А потом был третий залп, и на этот раз пули не прошли поверх голов. Григорий услышал крики и увидел падающих людей. Он медлил, озираясь, но мама крикнула: «Ложись!» и изо всех сил толкнула его на землю. Он упал ничком. Мама уронила рядом Левку и упала сверху.
«Сейчас мы умрем», подумал Григорий, и сердце у него застучало так громко, что заглушило грохот ружей.
Вокруг все стреляли и стреляли, и от этих страшных звуков не было спасения. Люди бросились бежать, по телу Григория протопали тяжелые ноги, но их с Левкой головы мама закрыла собой. Они лежали и тряслись от страха, а над ними продолжались стрельба и вопли.
Потом огонь прекратился. Мама пошевелилась, и Григорий поднял голову, чтобы оглядеться. Люди разбегались кто куда, они что-то кричали друг другу, но воплей ужаса больше не было.
Вставайте, скорее! воскликнула мама, и они кое-как поднялись на ноги и побежали прочь от дороги, перепрыгивая через неподвижные тела и обегая истекающих кровью, стонущих раненых. Они замедлили шаги, только добежав до переулка.
Я штаны намочил! шепнул Григорию Левка. Только маме не говори!
А мама уже собрала вокруг себя толпу.
Нет, мы будем говорить с царем! кричала она, и люди останавливались и удивленно смотрели на ее широкое крестьянское лицо. Ее зычный голос разносился по улице. Они нас не остановят! Надо идти к Зимнему!
Раздались одобрительные возгласы, люди закивали. Левка заплакал.
Слушая об этом через девять лет, Катерина сказала:
Ну зачем она это сделала? Ей надо было идти с детьми домой, а не подвергать их опасности!
Она часто говорила, что не хочет, чтобы мы жили так, как жила она, ответил Григорий. Наверное, она считала, что всем нам лучше умереть, чем жить без надежды на лучшую жизнь.
Они пошли в центр города, с тысячами других рабочих. Солнце поднималось все выше над заснеженными улицами, и Григорий расстегнул пальто, размотал шарф. Для Левкиных маленьких ножек это был слишком длинный путь, но мальчик был так потрясен и напуган, что даже не хныкал.
Наконец они дошли до Невского проспекта. Кругом толпился народ. Сновали туда-сюда конки, в опасной близости перед ними во всех направлениях проносились пролетки в те времена, вспоминал Григорий, автомобилей на улицах было еще очень мало.
Они встретили токаря Константина с Путиловского завода. Он мрачно сказал маме, что и в других районах города демонстрантов убивали. Но она не замедлила шаг, и все, кто двигался с ней, выглядели столь же решительно. Они уверенно прошли мимо магазинов с немецкими пианино, шляпками из Парижа и роскошными серебряными вазами для тепличных роз. Григорию рассказывали, что здесь в ювелирном магазине аристократ мог истратить на безделушку для любовницы столько, сколько за всю жизнь не заработает заводской рабочий. Они прошли мимо синематографа, где Григорий мечтал когда-нибудь побывать. У продавцов, торгующих горячим чаем из самоваров и разноцветными шариками, торговля шла бойко.
Дойдя до конца Невского, они вышли к Зимнему дворцу. Увидев его впервые в двенадцатилетнем возрасте, Григорий никак не мог поверить, что в таком огромном здании могут жить люди. Это было непостижимо, как шапка-невидимка и скатерть-самобранка в волшебной сказке.
Площадь перед дворцом была белой от снега. На дальнем ее конце стояли солдаты в длинных шинелях, кавалерия, пушки. Вдоль набережной стояли зеваки. Все новые толпы выливались на площадь с прилегающих, как притоки Невы, улиц, и Григория, как пробку, выталкивали вперед. Он с удивлением заметил, что на площади собрались не только рабочие: многие были в теплых пальто, какие носили представители среднего класса, видимо, шли домой из церкви, были там и студенты, и гимназисты в своей форменной одежде.
Мать предусмотрительно повела их подальше от солдат, в Александровский сад парк перед длинным бело-желтым зданием Адмиралтейства. Другим пришла в голову та же мысль, и толпа зашевелилась. Все судачили о кровавых расправах: по всему городу колонны косили ружейным огнем, а потом рубили саблями казаки. Григорий смотрел на длинное здание Зимнего дворца с сотнями окон и думал: «Ну где же он, где же царь?»
Потом мы узнали, что в то утро его и не было в Зимнем дворце, рассказывал Григорий Катерине, и сам слышал в своем голосе горькую обиду разочарованного человека. Его вообще не было в городе. Царь-батюшка уехал на выходные в Царское Село, гулять на свежем воздухе и играть в карты. Но мы тогда этого не знали и взывали к нему, умоляя выйти к своим верноподданным.
Призывы к царю звучали все настойчивее; кое-кто из демонстрантов начал задирать солдат. Всеобщее напряжение и недовольство росли. Вдруг в Александровском саду появился отряд казаков верхами. Всем было велено разойтись. Не веря своим глазам, Григорий со страхом смотрел, как казаки без разбору хлещут людей плетьми, кое-кто плашмя бил людей саблей. Григорий не знал, чего именно они ждут от царя, но, как и прочие, надеялся, что государь как-нибудь спасет их от бед, если только о них узнает.
Солдаты прицелились.
Несколько человек впереди упали на колени, сняли шапки и стали креститься.
На колени! крикнула мама, и вскоре почти вся толпа стояла на коленях.
Наступила напряженная тишина, и Григорию стало еще страшнее. Он смотрел на нацеленные в него винтовки, на бесчувственные, похожие на изваяния лица солдат.
А потом услышал звук трубы.
Это был сигнал. Солдаты дали залп, и люди, кто молча, кто крича и плача, стали валиться на промерзшую землю. Мальчик, забравшийся на фонарный столб, чтобы лучше видеть, вскрикнув, упал. Другой рухнул с дерева, как подстреленная птица.
Григорий видел, как ничком повалилась мама. Чтобы укрыться от пуль, решил он, и последовал ее примеру. Но лежа рядом, увидел вокруг ее головы кровь, ярко-красную на белом снегу.
Нет! закричал он. Нет!
Левка заплакал.
Григорий обхватил маму за плечи и перевернул. Ее тело обмякло. Он взглянул ей в лицо… Что это? Там, где были глаза, лоб какая-то бесформенная масса.
Первым страшную правду понял Левка.
Она умерла! взвизгнул он. Маму убили, мою маму убили!
Выстрелы смолкли. Люди вокруг бежали, ковыляли, ползли прочь Григорий попытался собраться с мыслями. Что ему делать? Маму надо отсюда забрать, решил он. Он подсунул под нее руки и поднял Это было нелегко, но он был сильный.
Он огляделся, пытаясь понять, куда идти. Все вокруг странно дрожало и расплывалось, и он понял, что глаза застилают слезы.
Идем, сказал он Левке. Нельзя сейчас плакать.
На краю площади их остановил старик. Лицо было в морщинах глаза слезились. На нем была синяя заводская роба.
Ты молодой, сказал он Григорию. Его голос звучал отчаянно и яростно. Запомни навсегда этот день. Запомни навсегда, как царь расстрелял свой народ.
Григорий молча кивнул.
Живи долго, сказал старик, и непременно отомсти.
VIII
Я нес ее с версту, потом устал, и мы поехали на трамвае, рассказывал Григорий Катерине.
Она смотрела на него с ужасом и изумлением, ее прекрасное избитое лицо побледнело.
Ты повез убитую маму домой на трамвае?
Он пожал плечами.
Тогда мне и в голову не приходило, что я делаю что-то неестественное. Все, что происходило в тот день, было настолько неестественно, что мои поступки казались мне вполне нормальными.
А как повели себя люди в трамвае?
Кондуктор ничего не сказал. Может, растерялся и не успел меня остановить. И, конечно, не спросил с меня денег за проезд которых у меня к тому же не было… Я занес ее и сел, держа на руках, рядом сидел плачущий Левка. Пассажиры молча смотрели на нас. Мне было все равно, что они думали. Мне было важно, что должен сделать я. А я должен был привезти ее домой.
Ему было больно вспоминать, но от внимания этой девочки, от ее сострадания, он чувствовал себя почти счастливым. Она слушала, приоткрыв рот и не сводя с него своих прекрасных глаз.
Главное, что запомнилось никто нам в тот момент не помог. Воспоминания о тех днях всегда вызывали у него ярость… Это было давно, говорил он себе, у меня уже есть и дом и работа; и братишка вырос, стал сильным и красивым. Страшное время кончилось. Но все равно ему хотелось схватить кого-то солдата, полицейского, министра или самого царя и трясти, пока тот не упадет замертво… Он закрыл глаза и подождал, пока схлынет чувство ненависти. Сразу после похорон хозяин дома, где мы жили, выгнал нас на улицу, заявив, что мы не сможем платить за жилье. И забрал нашу мебель за долги, сказал он, хотя мама всегда платила вовремя. Я пошел к попу и сказал, что нам негде ночевать.
Катерина резко рассмеялась.
Я знаю, что было потом.
Знаешь? удивился Григорий.
Он предложил вам кров и постель. Свою постель. Как и мне.
Почти, сказал Григорий. Он дал мне несколько монет и велел купить горячей картошки. Там, куда он меня послал, картошкой не торговали, но вместо того чтобы искать, где ее купить, я побежал назад, в церковь, чем-то этот поп мне не понравился. И когда я вошел в ризницу, он снимал с Левки штаны.
Она кивнула.
Я тоже нарвалась на такого, в двенадцать лет.
Григорий был потрясен. Он-то считал, что тот поп был исключительным злодеем, единственным в своем роде.
И знаешь, что меня больше всего поразило? Когда я его застукал, ему даже не стало стыдно! Он был просто недоволен! Он еще и деньги свои назад потребовал, но я сказал, что это его пожертвование нищим. Мы ими в тот вечер заплатили в ночлежке.
А потом?
В конце концов я получил хорошую работу, соврав, что мне двадцать, снял комнату и научился ни от кого не зависеть.
А теперь ты доволен своей жизнью?
Конечно нет. Мама хотела, чтобы мы жили лучше, чем жила она, и я буду этого добиваться. Мы уедем из России. Я уже почти накопил денег на дорогу. Уеду в Америку, а там заработаю и пришлю на билет Левке. У них в Америке царя нет. И армии не дадут стрелять во всех подряд. Там страной управляет народ!
Ты правда в это веришь? насмешливо спросила она.
Тут раздался стук в окно. Катерина испуганно вздрогнула они были на втором этаже но Григорий знал, что это Левка. Он возвращался поздно, когда дверь была уже заперта, и ему приходилось идти через железную дорогу, чтобы подойти к дому с той стороны, куда выходило их окно. Потом он карабкался по водосточной трубе и через окно забирался в комнату.
Григорий дернул задвижку, и Левка влез в окно. Одет он был щеголевато: на нем был сюртук с перламутровыми пуговицами и картуз с бархатным околышем. На жилете красовалась цепочка для часов. У него была модная стрижка «по-польски», с косым пробором вместо прямого, как носили крестьяне. Катерина изумленно его разглядывала, и Григорий понял: она не ожидала, что его брат окажется таким красавцем.
Обычно Григорий всегда был рад видеть Левку, особенно если тот трезв и невредим. Но сейчас ему стало жаль, что тот нарушил их уединение.
Он их познакомил, и Левка глянул на незваную гостью с интересом. Катерина вытерла со щек слезы.
Григорий рассказывал, как погибла ваша мама, пояснила она.
Последние девять лет он заменяет мне отца и мать, сказал Левка и принюхался. И очень вкусно готовит!
Григорий достал миски и ложки, положил на стол буханку черного хлеба. Катерина рассказала Левке о драке с околоточным Пинским. В ее рассказе Григорий выглядел гораздо отважнее, чем на самом деле, но ему было приятно, что она считает его героем.
А Левка был Катериной очарован. Он слушал, наклонившись вперед, словно никогда ему не рассказывали ничего интереснее. Он улыбался и кивал, а в его глазах отражался то восторг, то страдание, смотря о чем шла речь.
Григорий разложил еду по мискам и придвинул ящик к столу вместо третьего стула. Было вкусно: в кастрюлю с вареной репой он покрошил луковицу, а от мозговой косточки блюдо получилось наваристым. Все повеселели. Левка болтал о каких-то пустяках, случаях на фабрике, рассказывал анекдоты, а Катерина смеялась.
Когда они поели, Левка спросил Катерину, как она оказалась в Петербурге.
У меня умер отец, и мать снова вышла замуж, сказала она. А отчиму больше нравлюсь я, чем она… Катерина качнула головой, и по ее лицу Григорий не понял, что она чувствует, стыд или негодование. Во всяком случае, матери что-то такое показалось, и она вышвырнула меня на улицу.
Половина живущих в Петербурге приехали из деревни, сказал Григорий. Скоро некому будет работать на земле.
А как ты добралась? спросил Левка.
Она стала рассказывать обычную историю, как кто-то подвез ее на телеге из милости, а Григорий сидел и смотрел на ее лицо.
Левка снова слушал с жадным вниманием, вставлял забавные замечания, то и дело задавал вопросы.
Скоро Григорий заметил, что Катерина повернулась на стуле к Левке и обращается исключительно к нему.
«Словно меня вообще здесь нет», подумал Григорий.
Глава четвертая
Март 1914 года
Так значит, книги Библии были написаны на разных языках, а потом переведены на английский? спросил Билли.
Именно, ответил отец. А Римская католическая церковь пыталась запретить читать переводы. Она не хотела, чтобы обычные люди, такие, как мы, сами читали Библию и спорили со священниками.
Когда речь заходила о католиках, отец вдруг забывал, что относиться к людям надо по-христиански. Католиков он ненавидел, наверное, даже больше, чем атеистов. Но спорить любил.
Тогда где же оригиналы? спросил Билли.
Какие оригиналы?
Оригиналы Библии, написанные на иврите и греческом, где они хранятся?
Они сидели друг напротив друга за квадратным кухонным столом, у себя дома на Веллингтон-роу. Было три часа пополудни. Билли вернулся из шахты, вымыл лицо и руки, но еще не переоделся. Отец уже успел снять пиджак и сидел в жилете, рубашке и галстуке после обеда он собирался на профсоюзное собрание. Мама разогревала еду. Дед сидел тут же и загадочно улыбался, словно все это слышал уже не раз.
Сами оригиналы не сохранились, сказал отец. Они погибли много веков назад. Но остались копии.
А где копии?
В разных местах. В монастырях, в музеях…
Их надо хранить в одном месте.
Но существует не одна копия каждой книги. Одни хуже, другие лучше…
Как это одна копия может быть лучше другой? Они же не должны отличаться друг от друга.
Но отличаются. При переписывании люди иногда искажают текст.
Билли растерялся.
Тогда как же нам узнать, что было написало на самом деле?
Есть такая наука герменевтика. Ученые богословы сравнивают разные варианты текста и делают вывод о том, что было написано в оригинале.
Это Билли потрясло.
Ты что, хочешь сказать, что книги, где было бы записано Слово Божие в его истинном виде, не существует? Что люди обсуждают священные тексты и решают, что там должно быть?
Да.
Так откуда же нам знать, что они решают правильно?
Отец ответил многозначительной улыбкой это всегда было верным знаком, что его приперли к стенке.
Мы веруем, что если они работают со смирением и молитвой, Господь направляет их в трудах их.
А если нет?
Мама поставила на стол четыре миски, отрезала четыре толстых ломтя хлеба.
Не спорь с отцом! сказала она.
Кара, оставь его, детка, сказал дед. Пусть мальчик спрашивает.
Отец стал объяснять:
Мы веруем, что Господь позаботится о том, чтобы донести до нас Слово Свое так, как считает нужным.
Но то, что ты говоришь, нелогично!
Не говори так с отцом! снова вмешалась мама. Ты еще мальчишка, ничего не знаешь.
Почему же тогда, спросил Билли, не обращая внимания на ее слова, если Господь хотел, чтобы Слово Божие дошло до нас, он не направлял труды переписчиков и не позаботился о том, чтобы они не делали ошибок?
Есть вещи, которые нам понять не дано, сказал отец.
Этот ответ показался Билли совсем неубедительным.
Если переписчики могли ошибаться, то наверняка ученые тоже.
Мы должны верить, Билли!
Верить да, в Слово Божие. Но не каким-то ученым, изучающим греческий язык!
Мама села за стол и откинула со лба прядь волос с пробивающейся сединой.
Значит, ты, как обычно, прав, а все остальные нет?
Этот прием его всегда возмущал, потому что упрек выглядел справедливым. Не могло же быть, чтобы он оказался мудрее всех.
Это не я прав, попытался он спорить, это же логика!
Отстань ты со своей логикой, сказала мама. Ешь давай.
Тут открылась дверь и вошла миссис Дэй-Пони. На Веллингтон-роу это было в порядке вещей, стучались только чужие. Она была в переднике и мужских башмаках; то, что она собиралась сказать, было настолько срочно, что она даже не надела шляпы, выбегая из дома. С одного взгляда было видно, как она взволнована. В руке у нее был лист бумаги.
Меня выселяют! воскликнула она, взмахнув листком. Что мне делать?
Отец поднялся со стула.
Сядь, миссис Дэй-Пони, отдышись, сказал он ровным голосом. И дай-ка я взгляну на твое письмо.
Он взял листок из ее красных узловатых пальцев и положил на стол.
Билли заметил над текстом письма штамп «Кельтских минералов».
«Уважаемая миссис Эванс, читал вслух отец. Дом по указанному адресу требуется для вселения работающего шахтера. Большинство домов в Эйбрауэне построила компания „Кельтские минералы“. За прошедшие годы некоторые дома компания продала жильцам, в том числе и дом Уильямсов, но большинство домов по-прежнему принадлежало ей, а шахтеры были лишь арендаторами. В соответствии с условиями аренды, я… отец запнулся, и Билли увидел, что он поражен, даю вам двухнедельный срок на то, чтобы съехать», закончил он чтение.
Подумать только, срок он дает! Она мужа похоронила полтора месяца назад! воскликнула мама.
Куда же мне идти, у меня пятеро детей!
Билли тоже был ошарашен. Как могла компания так поступить с женщиной, у которой муж погиб в их шахте?
Подпись «Председатель совета директоров Персиваль Джонс», заключил отец.
А что за условия аренды? спросил Билли. Я не слышал, чтобы рабочие заключали договор аренды.
Отдельного договора никто не заключает, ответил отец, но это прописано в контракте. Мы уже бились с ними по этому вопросу и проиграли. Теоретически дом человек получает вместе с работой, но вдов обычно не трогают. Иногда они все равно съезжают, переселяются к родным или еще куда-то. Часто снова выходят замуж за другого шахтера, и аренда переходит на него. Обычно в семье есть хотя бы один сын, который становится шахтером, когда подрастет. Так что выселять вдов не в интересах компании.
Так почему же они хотят избавиться от меня и моих детей? разрыдалась миссис Дэй.
Персивалю ждать негоже, заговорил дед. Видно, он считает, что цены на уголь пойдут в рост. Потому, должно быть, и ввел воскресные смены.
Отец кивнул.
Неважно почему, но они гонятся за выработкой, это точно. И пусть, но не за счет вдов! Я сделаю все возможное, чтобы этого не допустить.
II
Уведомление о выселении получили восемь женщин, вдовы шахтеров, погибших при взрыве. Как выяснил отец Билли, посетив их всех по очереди, они получили от Персиваля Джонса одинаковые письма. Билли ходил к ним вместе с отцом. Относились к этому известию женщины по-разному: от истерики миссис Хивэль Джонс, которая никак не могла успокоиться, до угрюмой покорности судьбе миссис Роули Хьюз, сказавшей, что для таких, как Персиваль Джонс, в этой стране стоило бы поставить гильотину.
Билли кипел от негодования. Разве мало того, что эти женщины потеряли в шахте своих мужей? Надо лишить их еще и крова?
Пап, неужели компания действительно может это сделать? спросил он, когда они с отцом шли по убогим шахтерским улочкам к шахте.
Только если мы им позволим, мой мальчик. Нас, рабочих, гораздо больше, чем управляющих, и мы сильнее. Они во всем зависят от нас. Мы производим еду, строим дома, шьем одежду. Без нас они пропадут. И они могут делать только то, что мы им позволяем. Всегда помни это.
Сняв шапки и сунув в карман, они вошли в приемную начальника шахты.
Доброе утро, мистер Уильямс, испуганно сказал Левеллин-Клякса. Подождите минутку, я спрошу мистера Моргана, сможет ли он вас принять.
Не говори глупости, конечно, сможет, сказал отец и прямиком прошел в кабинет. Билли вошел следом.
Малдвин Морган листал бухгалтерскую книгу, но Билли показалось, что он это делает просто для вида. Морган поднял голову. Его щеки были, как всегда, чисто выбриты.
Входите, Уильямс, сказал он, хотя необходимости в этом уже не было. В отличие от многих, он отца Билли не боялся. Морган родился в Эйбрауэне, был сыном учителя и имел образование инженера. Они с отцом похожи, подумал вдруг Билли: оба умные, уверенные в собственной правоте и очень упрямые.
Вы знаете, зачем я пришел, мистер Морган, сказал отец.
Догадываюсь, но вы все равно скажите.
Я требую, чтобы вы отозвали уведомления о выселении.
Компании нужны дома для шахтеров.
Будут неприятности.
Вы мне угрожаете?
Не надо вставать в позу, примирительно сказал отец. Эти женщины потеряли в шахте мужей. Неужели вы не чувствуете своей ответственности за их судьбу?
Морган воинственно выдвинул подбородок.
Официальное расследование показало, что взрыв произошел не по вине «Кельтских минералов».
Билли захотелось спросить его, как может умный человек говорить такое и не краснеть.
В ходе расследования был составлен список нарушений, длинный, как лондонский поезд. Электрооборудование без экранирования, нет дыхательных аппаратов, нет пожарной машины…
Но взрыв и гибель шахтеров произошли не в связи с этими нарушениями.
Эту связь просто не удалось доказать.
Морган недовольно заерзал на стуле.
Вы что, пришли обсуждать результаты расследования?
Я пришел уговорить вас принять разумное решение. Пока мы ведем этот разговор, слух о написанных вами письмах обойдет весь город! Отец махнул рукой в сторону окна, и Билли увидел, что зимнее солнце уже садится за гору. Люди идут кто выпить с друзьями, кто сыграть в шахматы, кто на репетицию хора, кто на молитвенное собрание и все они обсуждают выселение вдов. И я могу поспорить на ваши сапоги, что им это очень не нравится.
Я вынужден вновь вас спросить: вы что, угрожаете компании?
Билли хотелось его придушить. Отец лишь вздохнул.
Послушайте, Малдвин, мы знаем друг друга со школьных времен. Проявите благоразумие. Вы же знаете, в нашем профсоюзе есть люди, настроенные более решительно, чем я.
Отец говорил об отце Томми Гриффитса. Лен Гриффитс верил лишь в действенность бунта, и все надеялся, что следующее противостояние станет той самой искрой, из которой возгорится пламя. А еще он метил на место отца. Так что можно было не сомневаться, что он будет предлагать крутые меры.
Вы хотите сказать, что подстрекаете людей к забастовке? спросил Морган.
Я хочу сказать, что люди будут очень недовольны. Во что выльется их недовольство, я предугадать не могу. Но мне не нужны неприятности, и вам они тоже не нужны. Речь идет лишь о восьми домах, а сколько их всего? Восемь сотен? Я пришел сюда, чтобы вас спросить: оно того стоит?
Компания приняла такое решение, сказал Морган, и Билли почувствовал, что сам Морган не согласен с компанией.
Попросите совет директоров пересмотреть решение. Что в этом плохого?
Билли раздражало, что отец говорит так мягко. Может, следовало повысить голос, стукнуть кулаком по столу, обвинить Моргана в жестокости, уж это доказать легче легкого! Лен Гриффитс поступил бы именно так.
Морган был непреклонен.
Я здесь для того, чтобы решения совета директоров выполнялись, а не обсуждались.
Значит, решение о выселении уже было утверждено советом директоров?
Я этого не говорил, с беспокойством сказал Морган.
Но намекнул, подумал Билли. Потому что отец умело спрашивал. Может быть, в мягком обхождении и есть свои преимущества.
Отец изменил тактику.
А что если я найду восемь домов, где жильцы согласятся взять новых шахтеров постояльцами?
У них есть семьи.
Если вы захотите, медленно и взвешенно произнес отец, мы сможем найти компромисс.
Компания должна иметь возможность самостоятельно решать свои дела.
Независимо от того, к каким последствиям это приведет?
Эта шахта наша. Компания произвела разведку, заключила договор с графом, вырыла шахту и купила оборудование. И построила дома, чтобы в них жили рабочие. Мы заплатили за все это. И все это наша собственность. И мы не потерпим, чтобы другие указывали нам, что можно с ней делать, а что нет.
Отец надел кепку.
Только вот не вы наполнили недра углем, правда, Малдвин? сказал он. Это сделал Господь.
III
Отец Билли хотел арендовать зал в городском муниципалитете, чтобы на следующий вечер в семь тридцать провести собрание, но оказалось, что самодеятельный драматический театр должен там репетировать первую часть спектакля «Генрих Четвертый», и отец решил собрать шахтеров в здании церкви «Вифезды». Билли с отцом, Лен Гриффитс с Томми и несколько других членов профсоюза обошли весь город, объявляя о собрании и прикалывая написанные от руки объявления в пабах и церквах.
На следующий вечер в четверть восьмого в «Вифезде» яблоку негде было упасть. В первом ряду сидели вдовы. Все остальные стояли. Билли стоял впереди, боком к собранию, и ему было видно лица шахтеров. Рядом с ним стоял Томми Гриффитс.
Билли гордился отцом тем, что он такой храбрый, умный, а еще тем, что он надел кепку раньше, чем вышел из кабинета. И все же он считал, что надо было действовать с бо льшим напором. Вот если бы отец говорил с Морганом так, как с прихожанами «Вифезды», грозя геенной огненной тем, кто не понимает простых вещей!
Ровно в семь тридцать отец попросил тишины. Звучным голосом он зачитал письмо, которое миссис Дэй-Пони получила от Персиваля Джонса.
Такие письма получили вдовы всех восьми погибших в шахте шесть недель назад.
Позор! вскричало несколько человек.
Согласно нашим правилам, у нас говорят только когда председатель собрания дает слово. Я буду вам признателен, если вы будете это правило соблюдать, даже в таких обстоятельствах, когда трудно держать себя в руках.
Это черт знает что такое! рявкнул кто-то.
Ну-ну, Грифф Притчард, полегче. Вы в доме Божьем, и, кроме того, здесь женщины.
Правильно, правильно! сказали два-три голоса.
Извините, мистер Уильямс, сказал Грифф Притчард, с конца смены до самого собрания просидевший в «Двух коронах».
Вчера я встречался с начальником шахты и официально предлагал ему отозвать уведомления о выселении, но он отказался. Он дал мне понять, что это решение совета директоров и он не может его даже вынести на обсуждение, не то что изменить. Я пытался предложить найти компромисс, но он заявил, что компания имеет право вести свои дела без постороннего вмешательства. Вот все, что я могу сказать.
Как-то очень сдержанно сказано, подумал Билли. Ему хотелось, чтобы отец призвал к бунту. Но тот лишь сделал жест в сторону поднявшего руку.
Слово имеет Джон Джонс Лавка.
Я всю жизнь живу в доме номер двадцать три по Гордон Террас, сказал Джонс. Я там родился. Но мой отец умер, когда мне было одиннадцать лет. Матери тогда приходилось очень тяжко, однако ей позволили остаться. В тринадцать я пошел работать в шахту и теперь плачу аренду. Вот как всегда делалось. Никто и не думал нас выставлять.
Спасибо, Джон Джонс. У тебя есть предложение?
Нет, я просто говорю, как всегда было.
У меня есть предложение, раздался другой голос. Бастовать!
Раздался одобрительный шум.
Дэй-Плакса, объявил отец.
Как я понимаю, сказал капитан городской команды регби, мы не должны допустить, чтобы компании и это сошло с рук. Если они безнаказанно выселят вдов никто из нас не сможет быть спокойным за свою семью. Получается, всю жизнь человек работает на «Кельтские минералы», погибает на работе, а через пару недель его семья может оказаться на улице! Дэй-Профсоюз ходил к начальству, пытался договориться с Морганом-в-Мертире и ничего из этого не вышло. Так что я считаю, путь у нас один забастовка.
Спасибо, Дэй, сказал отец Билли. Можно рассматривать твое выступление как официальное предложение объявить забастовку?
Да.
Билли было странно, что отец так легко принял это предложение. Он знал, что отец старался избегать забастовок.
Давайте голосовать! крикнул кто-то.
Отец Билли сказал:
Прежде чем я вынесу этот вопрос на голосование, нужно решить, в какой день ее начать.
Ага, подумал Билли, так он не собирается устраивать забастовку!
Отец продолжал:
Можно подумать о том, чтобы начать забастовку в понедельник. Возможно, за оставшиеся до понедельника рабочие дни угроза забастовки поможет повлиять на дирекцию и мы сможем победить, не потеряв в заработке.
Билли понял, что отец, не видя возможности совсем не объявлять забастовку, стремится хотя бы отсрочить ее.
Но к этому же выводу пришел и Лен Гриффитс.
Господин председатель, можно сказать?
У отца Томми Гриффитса была лысая голова с одной черной прядью и черные усы. Он вышел вперед и остановился рядом с отцом Билли, лицом к толпе, так, чтобы выглядело, что оба наделены равным авторитетом. Шум стих. Лен, как отец Билли и Дэй Плакса, относился к тем нескольким, кого всегда слушали в уважительном молчании.
Я хочу спросить, хорошая ли это мысль давать компании четыре дня форы? А если они не передумают, что кажется очень возможным, учитывая, насколько упрямы они были до сих пор. Тогда мы и в понедельник ничего не добьемся, а вдовы столько времени потеряют зря!
И возвысив голос, чтобы добиться нужного впечатления, он заявил:
Я считаю, нельзя давать им спуску!
Его слова потонули в одобрительных возгласах, к которым присоединился и Билли.
Спасибо, Лен, сказал отец Билли. Итак, у нас два предложения: первое начать забастовку завтра, и второе начать ее в понедельник. Кто еще хочет высказаться?
Билли наблюдал за тем, как отец ведет собрание. Следующим выступил Джузеппе (все звали его Джой) Понти, лучший солист мужского хора Эйбрауэна, старший брат Джонни, школьного приятеля Билли. Несмотря на итальянское имя, он родился в Эйбрауэне и у него был такой же выговор, как у всех присутствующих. Он тоже считал, что бастовать нужно немедленно.
Отец Билли сказал:
Справедливости ради надо дать высказаться стороннику забастовки в понедельник.
Билли удивился, почему отец не желает использовать собственный авторитет. Если бы он высказался в пользу забастовки в понедельник, шахтеры могли встать на его сторону. Но если бы этого не произошло, он оказался бы в сложном положении: пришлось бы руководить забастовкой после того, как сам был против. Билли сообразил, что отец не всегда может говорить все, что думает.
Обсуждение перешло на более широкий круг вопросов. Запасы угля были достаточны, и дирекция могла упереться, но спрос на уголь тоже велик, и велик соблазн продавать, пока можно. Начиналась весна, скоро семьи шахтеров смогут обойтись без бесплатного угля. Позиция шахтеров подкреплялась многолетней практикой, но формально закон был на стороне дирекции.
Отец позволил обсуждению идти своим чередом, и скоро выступления стали скучнее и однообразнее. Билли гадал, зачем отец это делает, и решил, что тот надеется, что горячие головы несколько остынут. Но в конце все равно пришлось голосовать.
Сначала кто за то, чтобы вообще не бастовать?
Несколько человек подняли руки.
Теперь кто за то, чтобы начать бастовать в понедельник?
Голосовали многие, но Билли не был уверен, что этих голосов достаточно.
Наконец, кто за то, чтобы начать забастовку завтра?
Толпа оживилась, и в воздух взметнулся лес рук. Сомнений быть не могло.
Победило предложение начать забастовку завтра, сказал отец. Никто даже не предложил сосчитать голоса.
Все стали расходиться. Когда они вышли на улицу, Томми весело сказал:
Значит, завтра у нас выходной!
Ага, ответил Билли, и ни гроша в кармане.
IV
Когда Фиц впервые был с проституткой, он попытался ее поцеловать, не потому, что так хотелось, просто ему это казалось само собой разумеющимся. «Я не целуюсь», резко ответила она с особым произношением кокни, и больше он не повторял таких попыток. Бинг Вестхэмптон сказал, что проститутки часто отказываются целоваться, что странно, учитывая все, что они позволяют. Может быть, этот глупый запрет призван сохранить остатки уважения к себе?
Девушки круга Фица не должны были ни с кем целоваться до свадьбы. Они, конечно, целовались, но только в редкие моменты уединения: на балу в случайно всеми покинутой комнате или в зарослях рододендрона в саду загородного дома. На то, чтобы симпатия переросла в страсть, никогда не было времени.
Единственная женщина, которую Фиц целовал по-настоящему, была его жена. Она подавала ему свое тело, как повар свой фирменный торт: сладкий, ароматный, причудливо разукрашенный, чтобы оставить наилучшее впечатление. Она позволяла ему делать что угодно, но сама ни о чем не просила. Она подставляла губы для поцелуя, открывала рот навстречу его языку, но у него никогда не появлялось ощущение, что она жаждет его ласк.
Этель целовалась так, словно пыталась надышаться перед смертью.
Они стояли в Жасминовой спальне, возле кровати с зачехленным матрасом, держа друг друга в объятиях. Она покусывала его губы, терлась языком о его язык, целовала его шею, одновременно ероша волосы и другой рукой обнимая, потом запустила руки под жилет, чтобы гладить пальцами его грудь. Когда, задыхаясь, они наконец разомкнули объятия, она, не отрывая взгляда от его лица, обхватила руками его голову, поглаживая уши и щеки, и сказала:
Вы такой красивый!
Он взял ее за руки и сел на край кровати. Она стояла перед ним. Он знал, что некоторые постоянно соблазняют служанок, но сам он не из таких. В пятнадцать лет он влюбился в горничную, работавшую в их лондонском доме. Через несколько дней мать об этом догадалась и немедленно дала девушке расчет. А отец улыбнулся и сказал: «Но вкус у него хороший». С тех пор он не взглянул ни на одну служанку. Но Этель… Удержаться было невозможно.
Почему вы приехали? сказала она. Вы же собирались до конца мая быть в Лондоне.
Мне хотелось тебя видеть. Он понимал, что ей было трудно в это поверить. Я все время думал о тебе, целыми днями, и просто не мог не приехать.
Она склонилась к нему и снова его поцеловала. Отвечая на ее поцелуй, он медленно стал опускаться на спину, увлекая ее за собой на кровать, пока она не оказалась сверху. Она была такая тоненькая, весила не больше ребенка. Шпильки выпали, волосы растрепались, и он зарылся рукой в ее блестящие кудри.
Через какое-то время она скатилась с него и легла рядом, тяжело дыша. Он привстал на локте и посмотрел на нее. В эту минуту она казалась ему прекраснейшим существом на свете. У нее горели щеки, а влажные красные губы были приоткрыты. Она смотрела на него с обожанием.
Он положил руку ей на талию, провел ладонью по бедру. Она прикрыла его руку своей и остановила, словно боялась, что он зайдет слишком далеко.
Почему вас зовут Фиц? Ведь ваше имя Эдвард? сказала она, как он понял чтобы они оба немного успокоились.
Меня так прозвали еще в школе, сказал он. У всех мальчишек были прозвища. А потом Вальтер фон Ульрих приехал к нам на каникулы, и Мод стала меня так звать вслед за ним.
А до этого как вас звали родители?
Тедди.
Тедди, повторила она, словно пробуя на вкус. Мне это нравится больше, чем Фиц.
Он снова погладил ее бедро, на этот раз она ему позволила. Целуя ее, он медленно начал поднимать длинную юбку черного платья. На ней были гольфы, и он стал гладить голые колени. Выше колен начинались панталоны. Погладив ее ноги через ткань, его рука двинулась вверх, и когда он коснулся ее там, она со стоном качнулась навстречу его руке.
Сними, шепнул он.
Нет!
Он нашел завязку на талии. Шнурок был завязан на бантик. Он потянул, и шнурок развязался.
Она вновь положила на его руку свою.
Перестаньте!
Я просто хочу тебя там погладить.
Я хочу больше, чем вы, сказала она, но не надо.
Он приподнялся и сел.
Мы не будем делать ничего, на что ты не согласишься, сказал он. Обещаю.
Потом он взялся обеими руками за пояс ее панталон и разорвал тонкую ткань. Этель потрясенно ахнула, но больше не останавливала его. Он снова лег рядом и стал наощупь изучать ее тело. Она тут же раздвинула ноги. Глаза ее были закрыты, дыхание как при быстром беге. Он понял, что еще никто никогда этого с ней не делал, и слабый голос совести сказал, что он не должен пользоваться ее невинностью, но он зашел уже слишком далеко, чтобы его слушать.
Он расстегнул брюки и лег сверху.
Нет! сказала она.
Прошу тебя.
А если у меня будет ребенок?
Я сделаю так, чтобы этого не случилось.
Обещаете?
Обещаю, сказал он и попытался войти в нее.
И почувствовал препятствие. Она была девственницей. Он вновь услышал голос совести, на этот раз не такой слабый. Он остановился. Но теперь уже она зашла слишком далеко. Она обняла его за бедра и притянула к себе, приподнимаясь одновременно навстречу. Он почувствовал, как преграда подалась, Этель вскрикнула от боли и путь был свободен. Он начал двигаться, и она тут же подхватила его ритм. Она открыла глаза, посмотрела на него. «О, Тедди, Тедди!» прошептала она, и он понял, что она его любит. Эта мысль тронула его чуть не до слез и в то же время так завела, что он потерял контроль над собой, и кульминационный момент пришел неожиданно быстро. С отчаянной поспешностью он откинулся назад и пролил семя на ее бедро со стоном страсти и разочарования. Она обняла его, притянула к себе и стала жарко целовать его лицо, потом закрыла глаза и застонала удивленно и счастливо. И все было кончено.
«Надеюсь, я успел вовремя», подумал Фиц.
V
Этель занималась своей обычной работой по дому, но все время чувствовала себя так, словно у нее в потайном кармашке спрятан бриллиант, и иногда, когда никто не смотрит, его можно украдкой достать, погладить гладкие грани, потрогать острые краешки.
В минуты, когда у нее получалось рассуждать более здраво, она с беспокойством думала, чего можно ждать от этой любви и куда она может завести. И содрогалась от мысли, что подумает отец, богобоязненный социалист, если обо всем узнает. Но большую часть времени она чувствовала себя так, словно падает с огромной высоты и нет никакой возможности остановить падение. Она любила его походку, его запах, его одежду, его безупречную воспитанность, его уверенный вид. Но еще ей нравилось, когда он выглядел изредка каким-то растерянным, уязвимым. Однако когда он с таким видом выходил из комнаты жены, ей хотелось плакать. Она была влюблена и не могла контролировать себя.
Каждый день ей удавалось найти хотя бы один повод для разговора с ним, и обычно им удавалось остаться на несколько секунд наедине и поцеловаться долгим, страстным поцелуем. Один лишь поцелуй приводил ее в такое состояние, что внутри становилось влажно, а иногда даже приходилось стирать белье в середине дня. Он позволял себе при любой возможности и другие вольности, гладил ее тело, что приводило ее в еще большее возбуждение. И еще дважды им удалось встретиться в Жасминовой спальне и полежать на кровати.
Одно лишь озадачило Этель: оба раза, когда они были вместе, Фиц кусал ее, и довольно сильно: один след остался на внутренней стороне бедра, а второй на груди. Она даже кричала от боли, поспешно закрывая рот рукой. А его это, казалось, еще больше распаляло. И хотя было больно, ей это тоже нравилось, в конце концов, было приятно думать, что его желание столь всепоглощающе, что ему приходится выражать его даже таким образом. Она не имела представления, естественно это или нет, а спросить было не у кого.
Но больше всего она боялась, что однажды Фиц не успеет вовремя отстраниться. Этот страх был так силен, что она испытала чуть ли не облегчение, когда ему и графине Би пришлось вернуться в Лондон.
Перед его отъездом она уговорила Фица устроить благотворительный обед для детей бастующих шахтеров.
Без родителей, потому что тебе нельзя вставать на чью-то сторону, сказала она. Можно позвать только маленьких мальчиков и девочек. Забастовка тянется уже две недели, и они на голодном пайке. Это обойдется недорого. Их, наверное, не больше пятисот. Тедди, люди будут тебе так благодарны!
Можно разбить шатер на лужайке, сказал Фиц. Он лежал на кровати в Жасминовой спальне, с расстегнутыми брюками, положив голову ей на колени.
А приготовить еду можно здесь, на кухне, сказала она с восторгом. Дать им картофельного пюре с мясом и вволю хлеба.
А может, еще пудинг со смородиной?
Она подумала: неужели он ее любит? Сейчас она чувствовала, что он сделает все, что она ни попросит: подарит ей настоящие драгоценности, повезет в Париж, купит ее родителям хороший дом. Правда, ничего этого ей не нужно… А что ей нужно? Она не знала и решила не омрачать свое счастье вопросами о будущем, на которые невозможно ответить.
Прошло несколько дней, и вот в субботний полдень Этель стояла на Восточной лужайке и смотрела, как детвора Эйбрауэна уплетает свой первый в жизни бесплатный обед. Фицу и в голову не приходило, что эта еда была лучше, чем та, что готовили у них дома, даже когда их отцы работали. Еще бы, пудинг со смородиной! Родителей не пригласили, и большинство матерей стояли за воротами, глядя на своих счастливых чад. Но вот, Взглянув в ту сторону, Этель увидела, что кто-то ей машет, и пошла ко входу.
У ворот стояли в основном женщины: мужчины не присматривали за детьми даже во время забастовки. Когда Этель подошла, женщины окружили ее. У них был крайне взволнованный вид.
Что случилось? спросила она.
Ей ответила миссис Дэй-Пони:
Выселяют всех!
Всех? переспросила Этель, не понимая. Кого всех?
Всех шахтеров, живущих в домах «Кельтских минералов».
Быть того не может! в ужасе воскликнула Этель. Господи помилуй! Это было не только страшно, а еще и непонятно. Но почему? Что это им даст? У них же не останется рабочих!
Одно слово мужчины! сказала миссис Дэй-Пони. Если уж полезли в драку, думают лишь о том, как победить. И не сдадутся, чего бы это ни стоило. Все они одинаковы…
Какой ужас…
Где компании взять столько штрейкбрехеров, подумала Этель, чтобы не пришлось останавливать работу? Если шахту закроют, вымрет весь город. Магазины лишатся покупателей, школа учеников, врачи пациентов… И отец тоже останется без работы. Никто и не предполагал, что Персиваль Джонс окажется таким упрямым.
Интересно, что сказал бы король, если бы узнал, сказала миссис Дэй.
Этель тоже было интересно. Его сочувствие казалось таким искренним. Он наверняка не знает, что вдов, которым он его выказал, выселяют на улицу.
И вдруг ее осенило.
Может, ему об этом сообщить? предложила она. Миссис Дэй рассмеялась. Но вы ведь можете написать ему письмо!
Не говори ерунды, Эт.
Нет, в самом деле! она оглядела стоящих вокруг нее женщин. Надо, чтобы вы, восемь вдов, которых посетил король, написали ему письмо и рассказали, что вас выставляют из ваших домов и весь город бастует. Тогда ему придется отреагировать, правда?
Миссис Дэй, похоже, испугалась.
Не было бы хуже…
У тебя нет мужа, нет дома, и тебе некуда идти, что может быть хуже? здраво возразила миссис Минни Понти, худая светловолосая женщина.
Так-то оно так. Но я ведь не знаю, как и что писать. Например, как обратиться: «Уважаемый король», или «Уважаемый Георг Пятый», или как?
Этель сказала:
Начать надо так: «Ваше Величество, с глубочайшим почтением…» Давайте сейчас и напишем. Пойдемте в помещения для слуг.
А нам разрешат?
Миссис Дэй, теперь экономка я, и разрешать или нет зависит от меня.
Женщины пошли следом за ней к дому и, обогнув его, через черный ход попали на кухню. Все сели за обеденный стол для слуг, и кухарка заварила чай. Этель достала стопку простой писчей бумаги, которую использовала для переписки с поставщиками.
«Ваше Величество, с глубочайшим почтением…» сказала она, записывая. Что дальше?
Может, написать: «Извините, что имеем дерзость обращаться к Вашему Величеству», сказала миссис Дэй-Пони.
Нет, решительно сказала Этель, извиняться не надо. Он наш король, и мы имеем право обращаться к нему с прошением. Давайте напишем так: «…обращаются к Вам вдовы, которых Ваше Величество посетили после взрыва в шахте Эйбрауэна».
Отлично, сказала миссис Понти.
«Для нас ваш визит был высочайшей честью, а добрые слова соболезнования, сказанные Вашим Величеством, и милосердное сочувствие Ее Величества утешением в скорби».
У тебя просто дар к этому, сказала миссис Дэй, совсем как у твоего отца.
Но меда, пожалуй, хватит, сказала миссис Понти.
Ладно. «Мы взываем о помощи к Вашему Величеству, нашему королю. Наши мужья погибли, а теперь нас выгоняют из наших домов»…
«Кельтские минералы», вставила миссис Понти.
«„Кельтские минералы“. Вся шахта встала на нашу защиту и устроила забастовку, но теперь их тоже выселяют».
Много писать не надо, сказала миссис Дэй. Он наверняка слишком занят, чтобы читать длинные письма.
Хорошо. Давайте закончим так: «Могут ли в Вашем королевстве происходить подобные вещи?»
Как-то это слишком… смиренно, сказала миссис Понти.
Нет, как раз хорошо, сказала миссис Дэй. Мы взываем к его чувству справедливости.
«Имеем честь оставаться нижайшими и покорнейшими слугами Вашего Величества».
А что, это обязательно? сказала миссис Понти. Я же не прислуга!
Это обычная формулировка. Даже если граф посылает письмо в «Таймс», в конце он пишет «ваш покорный слуга».
Ну, тогда ладно.
Этель пустила письмо по кругу.
Подписывайтесь и рядом пишите адрес.
Миссис Понти сказала:
У меня ужасный почерк, напиши за меня.
Этель начала было ее уговаривать, но сообразила, что, возможно, миссис Понти не умеет писать, и не стала спорить, а просто написала: «Миссис Минни Понти, Веллингтон-роу 19».
На конверте она вывела:
Лондон,
Букингемский дворец,
Его Величеству Королю
Она запечатала письмо и наклеила марку.
Ну, вот и все! сказала она. Женщины наградили ее аплодисментами.
Письмо было отправлено в тот же день. Но ответа они не получили.
VI
Последняя суббота марта в Южном Уэльсе была пасмурной. Вершины гор прятались в низких тучах, и над Эйбрауэном моросил мелкий дождик. Этель и большинство служанок побросали свои дела граф с графиней были в Лондоне и пошли в город.
Из Лондона прислали полицейских производить выселение, и они стояли на каждой улице. С их тяжелых плащей капала вода. «Забастовка вдов» стала новостью государственного масштаба, и первым утренним поездом прибыли репортеры из Кардиффа и Лондона. Они курили сигареты и делали записи в блокнотах. Была даже большая камера на треножнике.
Этель с семьей стояла перед домом и смотрела. Отец был работником профсоюза, а не «Кельтских минералов», и дом был его собственностью, но большинство их соседей выселили. Все утро они выносили на улицу свой скарб: кровати, столы и стулья, печные и ночные горшки; картины в раме, стенные часы, коробки с посудой, одежда, завернутая в газеты и перевязанная веревкой. У порога каждого дома возникла небольшая кучка почти ничего не стоящего добра, словно принесенная жертва.
Лицо отца застыло, он сдерживал ярость. У Билли чесались кулаки набить кое-кому морду. Дед все качал головой и повторял: «Никогда не видел ничего подобного, семьдесят лет живу…» Мама мрачно молчала.
Этель плакала и не могла остановиться.
Кое-кто из шахтеров нашел себе другую работу, но это было нелегко: шахтеру трудно привыкнуть к работе продавца или кондуктора, и работодатели это знали и отказывали людям с угольной пылью под ногтями. С полдюжины нанялись кочегарами на торговые суда, подписали контракт и, получив аванс, отдали его перед отъездом матерям и женам. Несколько человек собрались ехать в Кардифф или Суонси, наниматься на сталелитейный завод. Многие переезжали к родственникам в соседние городки. Остальные оставались здесь, в Эйбрауэне, в семьях тех, кто работал не на шахте, и ждали конца забастовки.
Король не ответил на письмо, которое ему написали вдовы, сказала Этель отцу.
Вы сделали все неправильно, сказал он резко. Взять хоть эту вашу миссис Панкхерст.11
Мне не нравится идея, что женщины должны голосовать, но она умеет сделать так, чтобы ее заметили.
И что же, мне следовало добиться, чтобы меня арестовали?
Не обязательно заходить так далеко. Если бы я знал, что вы будете писать королю, я посоветовал бы вам послать копию письма в газету «Вестерн мейл».
Об этом я не подумала! воскликнула Этель, приходя в отчаяние от мысли, что могла сделать что-то, чтобы предотвратить эти выселения, и не сделала.
Газета обратилась бы к королю с вопросом, получил ли он письмо, и ему трудно было бы признаться, что он просто не обратил на него внимания.
Черт, как жаль, что я не спросила твоего совета!
Не ругайся, сказала мать.
Извини, мам.
Лондонские полицейские смотрели на происходящее с недоумением, не понимая глупой гордости и упрямства, что привели к этим событиям. Персиваля Джонса нигде не было видно. Репортер из «Дейли мейл» хотел взять у отца интервью, но газета была известна пренебрежительным отношением к рабочим, и отец отказался.
В городке было не так много ручных тележек, так что люди брали их по очереди, чтобы перевезти пожитки. Это длилось много часов, но к трем пополудни последняя кучка вещей исчезла, ключи остались торчать в замках парадных дверей. Полицейские уехали назад в Лондон.
Этель еще задержалась на улице. Окна пустых домов безучастно глядели на нее, по улицам бессмысленно бежала дождевая вода. Этель взглянула вниз, и над мокрыми серыми сланцевыми крышами увидела разбросанные по дну долины шахтные постройки. Она заметила кошку, идущую по рельсам, но больше движения не было. Не поднимался дым от машины, огромные колеса подъемника замерли на вершине башни, неподвижные и ненужные, под мелким бесконечным дождем.
Глава пятая
Апрель 1914 года
Немецкое посольство располагалось в большом особняке на Карлтон хаус террас, одной из самых элегантных улиц Лондона. Его фасад смотрел через зеленый сквер на украшенный колоннами клуб «Атенеум», где собирались аристократы-интеллектуалы. Второй вход и конюшни были со стороны Мэлл, широкой улицы, идущей от Трафальгарской площади до Букингемского дворца.
Вальтер фон Ульрих здесь не жил, пока нет. Подобной привилегией пользовался только господин посол, князь Лихновский. Вальтер, военный атташе, жил в однокомнатной квартире в десяти минутах ходьбы, на Пиккадилли. Но он надеялся когда-нибудь унаследовать великолепные апартаменты посла. Вальтер не был князем, но его отец был близким другом кайзера Вильгельма II. Речь Вальтера выдавала в нем выпускника Итонского колледжа. Прежде чем попасть на дипломатическую службу, он два года провел в армии и три в Военной академии. Сейчас ему было двадцать восемь, и его считали восходящей звездой.
Его привлекали не только почет и слава, окружавшие посла. Он искренне считал, что нет призвания выше, чем служение родной стране. И в этом отец был с ним согласен.
Это было единственное, в чем они не расходились во мнениях.
Они стояли, глядя друг на друга, в холле посольства. Они были одного роста, но Отто полнее, к тому же лысый и с длинными старомодными усами, в то время как Вальтер носил модные тоненькие усики под названием «зубная щетка». В этот день они были одеты одинаково: в черные бархатные костюмы с бриджами до колен, валковые чулки и туфли с пряжками. Оба в треуголках и со шпагами. Так обычно одевались при дворе.
Мы выглядим так, что нам место на сцене, сказал Вальтер. Смешной наряд.
Нисколько, ответил отец. Прекрасный старинный обычай.
Большая часть жизни Отто фон Ульриха прошла в немецкой армии. Во Франко-прусской войне он участвовал молодым офицером и отличился в битве при Седане, когда повел свою роту по наплавному мосту. Позднее, после отставки Бисмарка, этого «Железного канцлера», Отто стал одним из приближенных кайзера. Сейчас его задачей было собирать сведения: он посещал европейские столицы, как пчела перелетает с цветка на цветок, собирал нектар дипломатической информации и возвращался в улей. Он возлагал большие надежды на монархию и прусские военные традиции.
Вальтер был так же предан своей стране, но считал, что Германия должна стать современной и обеспечить своим гражданам равные права. Как и отец, он гордился достижениями в области науки и техники, гордился трудолюбивым и умелым немецким народом, но считал, что им нужно еще многому научиться: у либеральных американцев демократии, у хитрых англичан дипломатии, у стильных французов искусству жить красиво.
Отец и сын вышли из посольства и пошли по широкой лестнице к Мэлл. Вальтера должны были представить Георгу V, эта формальность считалась высокой честью, несмотря на то, что практической пользы от нее не было никакой. Таких молодых дипломатов, как он, обычно этой чести не удостаивали, но отец не стеснялся задействовать нужные связи ради продвижения сына.
С появлением пулеметов ручное оружие устарело, сказал Вальтер, продолжая ранее начатый спор. Он был специалистом по оружию и полагал, что армия Германии должна быть вооружена по последнему слову техники.
Отто думал иначе.
Они перегреваются и бьют мимо цели. Когда у человека в руках винтовка, он целится тщательно. Но дай ему пулемет и он начнет из него поливать, как из садового шланга.
Когда твой дом горит, ты не будешь поливать его из чайной чашки. Ты возьмешь шланг.
Отто погрозил сыну пальцем.
Ты не участвовал в сражениях и просто не представляешь себе, что это такое. Так что слушай меня, я знаю.
Чаще всего их споры заканчивались именно так.
Вальтер считал поколение отца высокомерным. Он понимал, почему они стали такими. Они выиграли войну, они создали Германскую империю, объединив Пруссию и несколько маленьких немецких княжеств, а потом сделали Германию одной из самых преуспевающих стран в мире. Конечно, они считали себя великими. Но от этого они опрометчивы в оценках.
Пройдя несколько сот ярдов, Отто и Вальтер свернули к Сент-Джеймсскому дворцу. Этот кирпичный особняк шестнадцатого века не такой величественный, как стоящий по соседству Букингемский дворец. Привратнику, одетому так же, как они, отец и сын назвали свои имена.
Вальтера это покоробило. Когда имеешь дело с королевскими особами, в этикете не бывает мелочей.
А здесь ли сеньор Диас? обратился Отто к привратнику по-английски.
Да, сэр, только что прибыл.
Вальтер нахмурился. Хуан Карлос Диего Диас был представителем мексиканского правительства.
Почему тебя интересует Диас? спросил он по-немецки, пока они шли через анфиладу комнат с развешенными по стенам шпагами и ружьями.
Королевский флот Великобритании переводит свои корабли с угля на нефть.
Вальтер кивнул. Это делали большинство прогрессивных стран. Нефть была дешевле, чище и проще в обращении: ее заливали и не нужны были никакие армии чумазых кочегаров.
А англичане получают нефть из Мексики.
Они выкупили мексиканские нефтяные скважины, чтобы обеспечить своему флоту необходимый запас.
Но если мы будем вмешиваться в дела Мексики, что подумает Америка?
Отто потер переносицу.
Слушай и учись. И как бы ни пошел разговор, ничего не говори.
Люди, которых должны были представить королю, ждали своей очереди в приемной. На многих такие же черные бархатные костюмы, хотя два-три человека одеты, как генералы из оперетт прошлого века, а один по-видимому, шотландец при полном параде и в килте. Отто и Вальтер медленно пошли по комнате, кланяясь знакомым из дипломатических кругов, пока не оказались рядом с Диасом, коренастым, с закрученными вверх усами.
После обычного обмена любезностями Отто сказал:
Вас, должно быть, радует, что президент Вильсон отменил запрет на продажу Мексике оружия.
Отменил запрет на продажу оружия мятежникам, сказал Диас, словно поправляя его.
Американский президент, всегда стремившийся демонстрировать свою высокоморальную позицию, отказался признать генерала Уэрту, который захватил власть, убив предшественников. Назвав его убийцей, Вильсон оказал поддержку мятежникам, конституционалистам.
Если можно продавать оружие мятежникам, то и правительству можно, не так ли? спросил Отто.
Его слова удивили Диаса.
Вы хотите сказать, что Германия пошла бы на это?
А что вам нужно?
Вы, должно быть, знаете, нам отчаянно необходимы винтовки и патроны.
Мы могли бы обсудить это подробнее.
Вальтер был поражен не меньше Диаса. Это могло привести к неприятностям.
Но отец, Соединенные Штаты… начал он.
Одну минуту! Отец поднял руку, заставив его замолчать.
Давайте обсудим. Но скажите, каких еще тем коснется этот разговор? Диас прекрасно понимал, что Германия потребует ответной услуги.
Открылась дверь в тронный зал, и вышел слуга со списком. Церемония представления вот-вот должна начнется. Но Отто неторопливо продолжил:
Во время войны независимое государство имеет право удерживать во владении стратегические запасы.
Вы говорите о нефти? спросил Диас. Это было все, что в Мексике можно было отнести к стратегическим запасам.
Отто кивнул.
Значит, вы дадите нам оружие… начал Диас.
Не дадим, а продадим, заметил себе под нос Отто.
Вы продадите нам оружие сейчас, и мы должны пообещать, что в случае войны не дадим Великобритании нефти?
Было очевидно, что Диас не привык к изысканности дипломатических бесед.
Думаю, это стоит обсудить.
На языке дипломатии это означало «Да».
Слуга объявил:
Мсье Оноре де Пикар де ля Фонтень!
И церемония представления началась.
Отто взглянул в глаза Диасу.
Мне бы хотелось услышать от вас, как, по вашему мнению, восприняли бы такое предложение в Мехико.
Я уверен, что президента Уэрту оно бы заинтересовало.
Значит, если бы посол Германии в Мехико адмирал Пауль фон Хинце, официально сделал вашему президенту подобное предложение, оно не было бы отклонено?
Вальтер видел, что отец намерен получить недвусмысленный ответ. Ему не хотелось бы, чтобы правительство Германии попало в неловкое положение.
По мнению Вальтера, неловкое положение отнюдь не главное, что угрожало Германии при таком дипломатическом маневре. Германия могла нажить себе врага в лице Соединенных Штатов. Но обратить на это внимание отца в присутствии Диаса было трудно.
Отвечая Отто, Диас сказал:
Предложение бы не отклонили. Я вам гарантирую.
Отец, сказал Вальтер, можно тебя…
И тут камердинер провозгласил:
Герр Вальтер фон Ульрих!
Вальтер замер, и отец сказал:
Твоя очередь. Иди же!
Вальтер повернулся и вошел.
Англичанам нравилось повергать гостей в священный трепет. В тронном зале высокие потолки с лепниной были украшены бриллиантами, а стены, обитые красным плюшем, увешены огромными портретами. В конце зала трон под высоким балдахином темного бархата. Перед троном стоял король во флотской форме. Вальтер был рад видеть рядом с королем старого знакомого, сэра Алана Тайта вне всякого сомнения, тот подсказывал монарху имена входящих.
Вальтер вошел и склонился в поклоне.
Рад снова видеть вас, фон Ульрих, сказал король.
Надеюсь, ваше величество нашли беседу в Ти Гуине интересной, произнес он отрепетированную фразу.
Очень! Хотя финал приема был, конечно, омрачен…
Да, несчастьем в шахте…
Буду рад новой встрече с вами.
Вальтер понял, что аудиенция окончена. Он стал, как положено, кланяясь, отходить назад, пока не дошел до самых дверей.
Так быстро! сказал отцу Вальтер.
Напротив, заметил Отто, он говорил с тобой дольше, чем с другими. Обычно король говорит: «Рад видеть вас в Лондоне», и все.
Англичане прекрасные люди со множеством достоинств, говорил Отто, когда они шли по улице Сент-Джеймс к Пиккадилли, но слабохарактерные. Король находится под влиянием министров, министры подчиняются парламенту, а членов парламента выбирают обычные люди. Разве так следует править страной?
Вальтер считал политическую систему Германии с ее слабым парламентом, не могущим противостоять кайзеру или генералам, несовременной, он уже много раз спорил об этом с отцом; но сейчас он думал о другом.
То, что ты говорил Диасу, рискованно, сказал он. Президенту Вильсону не понравится, если мы начнем продавать Уэрте винтовки.
Какое нам дело до того, что подумает Вильсон?
Подружившись со слабой страной вроде Мексики опасно обрести врага в лице такой сильной страны, как Соединенные Штаты.
Америка с нами воевать не будет.
Вальтер тоже так считал, но все равно испытывал беспокойство Вернувшись в его апартаменты, они сняли свои исторические костюмы и переоделись в обычные твидовые костюмы и сорочки с отложным воротником, надели мягкие фетровые шляпы. Затем снова вышли на Пиккадилли, сели в автобус и поехали в восточную часть города.
То, что Вальтер получил приглашение приехать в январе в Ти Гуин на закрытый прием для короля, впечатлило Отто. «Граф Фицгерберт хорошее знакомство, говорил он. Если к власти придут консерваторы, он может стать министром. Возможно, когда-нибудь он будет министром иностранных дел. Ты должен поддерживать с ним дружбу».
Вальтера осенило.
Мне, пожалуй, стоит посетить его благотворительную клинику и сделать небольшое пожертвование, забросил он удочку.
Превосходная мысль.
Может, ты поедешь со мной?
Так, пожалуй, даже лучше, согласился Отто.
У Вальтера был скрытый мотив, о котором отец не имел никакого представления.
Автобус провез их мимо театров Стрэнда, мимо издательств Флит-стрит и банков Сити. Потом улицы стали более узкими и грязными. Вместо цилиндров и котелков за окнами замелькали кепки рабочих. Стало больше конного транспорта, а автомобили почти пропали. Это был Ист-Энд.
Они вышли в Олдгейте. Отто брезгливо огляделся.
Не ожидал, что ты привезешь меня в трущобы, сказал он.
Мы направляемся в клинику для бедных, ответил Вальтер. Где она, по-твоему, должна находиться?
Неужели граф Фицгерберт здесь бывает?
Возможно, он только оплачивает счета, сказал Вальтер. Он точно знал, что Фиц не был здесь ни разу в жизни. Но ему обязательно сообщат о нашем визите.
Кривыми узкими улочками они добрались до здания протестантской церкви. На деревянной доске от руки было написано краской: «Дом молитвы „Голгофа“». К доске был приколот листок бумаги со словами:
ДЕТСКАЯ КЛИНИКА
БЕСПЛАТНО
СЕГОДНЯ И КАЖДУЮ СРЕДУ
Вальтер открыл, и они вошли.
Отто издал возглас отвращения и вынул платок. Вальтер здесь уже бывал и запах не был для него неожиданностью, но все равно это было очень неприятно. В приемной толпились оборванные женщины и полуголые дети, все они были грязны, и от них дурно пахло. Женщины сидели на скамейках, дети играли на полу. В дальнем конце приемной было две двери с надписями: «Врач» и «Патронесса».
У входа сидела тетя Фица, Гермия, отмечая посетителей в журнале. Вальтер представил отца:
Леди Гермия Фицгерберт, это мой отец, герр Отто фон Ульрих.
В это время открылась вторая дверь с надписью «Врач», и оттуда вышла нищенка, с крошечным младенцем и бутылочкой с лекарством. Выглянула медсестра и сказала:
Следующий.
Леди Гермия посмотрела в список и вызвала:
Миссис Блотски и Рози! в кабинет врача направилась пожилая женщина с девочкой.
Вальтер сказал:
Отец, подожди минутку, я за начальством.
Он торопливо подошел к двери с надписью «Патронесса», постучал и вошел.
Комнатка была ненамного больше шкафа, в углу к тому же стояли щетка и корзина для мусора. Леди Мод Фицгерберт сидела за маленьким столиком, делая записи в бухгалтерской книге. На ней было скромное серое платье и такая же шляпка. Она подняла голову, и при виде Вальтера ее лицо озарила такая счастливая улыбка, что у него на глаза навернулись слезы. Она вскочила и порывисто его обняла.
Он ждал этого весь день. Он целовал ее губы, немедленно раскрывшиеся ему навстречу. За свою жизнь он целовался с несколькими женщинами, но ни одна из них не прижималась к нему всем телом. Ему было неловко, он боялся, что она почувствует его эрекцию, и отодвинулся назад но она только сильнее прижалась к нему, и он поддался искушению.
Все, что Мод делала, она делала со страстью: помогала бедным, боролась за права женщин, любила музыку… и Вальтера. Он восхищался ею и не верил своему счастью, что она полюбила именно его.
Она прервала поцелуй, тяжело дыша.
Тетя Гермия может что-то заподозрить, сказала она. Вальтер кивнул.
Я привел отца.
Мод пригладила волосы и поправила платье. Вальтер открыл дверь, и они вышли в приемную. Отто любезно беседовал с Гермией: ему нравились достойные пожилые дамы.
Леди Мод Фицгерберт, позвольте представить вам моего отца герр Отто фон Ульрих.
Отто склонился к ее руке. Он научился не щелкать каблуками: англичанам это казалось смешным.
Вальтер наблюдал, как они оценивающе смотрели друг на друга. На губах Мод мелькнула и пропала озорная улыбка. Должно быть, она подумала, что через много лет и он будет выглядеть так же, догадался Вальтер. Отто окинул одобрительным взглядом дорогое кашемировое платье и модную шляпку Мод. Пока все шло хорошо.
Отто не знал, что они любят друг друга. По плану Вальтера отец должен был сначала познакомиться с Мод. Отто с одобрением относился к богатым дамам, занимающимся благотворительностью, и настаивал на том, чтобы мать и сестра Вальтера посещали семьи бедняков в Цумвальде, их поместье в Восточной Пруссии. Если отец поймет, какая это чудесная и исключительная женщина, к тому времени, как он узнает, что Вальтер собирается на ней жениться, все его контраргументы падут.
Вальтер, конечно, понимал, что так волноваться немного глупо. Ему было двадцать восемь лет, и он имел полное право жениться на женщине, которую любит. Но восемь лет назад ему уже случилось полюбить. Тильда была страстная и умная, как и Мод, но ей было семнадцать, и она была католичкой. Фон Ульрихи были протестантами. И те и другие родители смотрели на их отношения крайне отрицательно, и Тильда не смогла пойти против воли своего отца. И теперь Вальтер снова влюбился в неподходящую женщину. Отцу будет трудно принять в качестве его жены феминистку и иностранку. Но теперь Вальтер старше и хитрее, да и Мод более независимая и сильная, чем Тильда.
И все равно он волновался. Он никого еще так не любил, даже Тильду. Он страстно хотел жениться на Мод и прожить всю жизнь именно с ней, он уже не мог себе представить жизни без нее. И он не хотел, чтобы отец ему помешал.
Мод была на высоте.
Вы оказали нам такую честь, посетив нас, герр фон Ульрих, сказала она. Ведь вы, должно быть, чрезвычайно заняты. Мне кажется, у доверенного лица и преданного друга монарха дел всегда невпроворот.
Отто был польщен, чего она и хотела.
Боюсь, это так, сказал он. Но все же ваш брат столь давний друг Вальтера, что мне хотелось приехать.
Позвольте представить вам нашего врача. Мод подошла к двери, ведущей в соседнюю комнату, и постучала. Вальтеру было любопытно: он никогда не видел этого врача. Можно к вам? спросила она.
Они вошли в комнатку, в которой обычно, должно быть, располагался кабинет пастора. Из мебели был небольшой письменный стол и полка с бухгалтерскими книгами и сборниками церковных гимнов. Врач, красивый молодой человек чернобровый, с чувственным ртом, осматривал руку девочки. Вальтер почувствовал укол ревности: Мод целыми днями находилась рядом с таким доктором!
Доктор Гринворд, мы имеем счастье принимать очень высокого гостя. Позвольте представить, господин фон Ульрих.
Добрый день, сухо сказал Отто.
Доктор работает у нас бесплатно, сказала Мод. Мы ему очень благодарны.
Гринворд ответил коротким поклоном. Вальтер пытался понять причину напряжения, внезапно возникшего между его отцом и врачом.
Врач вернулся к осмотру. У девочки на ладони был глубокий порез, а кисть распухла.
Как это случилось? спросил врач, обращаясь к матери. Но ответила девочка.
Мама не понимает по-английски. Я порезалась на работе.
А где твой отец?
Умер.
Мод тихо сказала:
Официально это клиника для детей из неполных семей, хотя мы никому не отказываем.
Сколько тебе лет? спросил Гринворд Рози.
Одиннадцать.
Я думал, шепнул Вальтер Мод, работать разрешено с тринадцати лет.
В законодательстве есть лазейки, ответила Мод.
А какую работу ты выполняешь? спросил Гринворд.
Я уборщица на текстильной фабрике. Я не заметила лезвия в обрезках.
Если ты порезалась, надо промыть рану и наложить чистую повязку. И менять повязку каждый день, чтобы она всегда была более-менее чистая.
Гринворд говорил быстро, но не строго. Мать спросила о чем-то дочь на резком, лающем языке. Вальтер не понял вопроса, но уловил смысл ответа девочки она переводила матери, что сказал доктор.
Гринворд обратился к санитарке:
Пожалуйста, промойте и забинтуйте рану.
Рози он сказал:
Я дам тебе лекарство. Если рука распухнет еще больше, ты должна прийти в понедельник. Поняла?
Да, сэр.
Если инфекция будет развиваться, ты можешь потерять руку.
На глазах у Рози появились слезы.
Я не хочу тебя пугать, сказал Гринворд, но нужно, чтобы ты поняла, как важно, чтобы рука всегда была чистой.
Санитарка приготовила смесь антисептическое средство.
Доктор, сказал Вальтер, позвольте выразить вам мое восхищение и уважение за вашу работу здесь.
Благодарю вас. Я счастлив отдавать им свое время, но нам нужно покупать медикаменты. И мы будем очень благодарны за любую оказанную помощь.
Нам пора идти, а доктору продолжать прием, сказала Мод. Его ждут еще человек двадцать.
Вальтер гордился Мод: она не ограничивалась состраданием. Многие аристократки, когда им рассказывали про детей, работающих на заводе, могли смахнуть слезу вышитым платочком; но у Мод хватало целеустремленности и самообладания оказывать реальную помощь.
«И она меня любит!» подумал он.
Герр фон Ульрих, вы позволите предложить вам глоточек хереса? У меня в кабинете тесновато, но есть бутылочка лучшего хереса из подвалов моего брата.
Вы очень любезны, но нам пора.
Слишком быстро, подумал Вальтер. Чары Мод на Отто больше не действовали. У Вальтера было ужасное чувство, что что-то пошло не так.
Отто достал бумажник и вынул из него банкноту.
Леди Мод, пожалуйста, примите скромное пожертвование на ваше благородное дело.
Вы так добры! с чувством сказала она.
Вы позволите мне тоже сделать небольшой вклад? сказал Вальтер, давая такую же банкноту.
Я очень благодарна за все, что вы можете предложить, сказала она, и Вальтер понадеялся, что брошенный на него при этих словах лукавый взгляд заметил только он.
Непременно передайте поклон графу Фицгерберту, сказал Отто.
Они вышли. Вальтер был обеспокоен сменой настроения отца.
Как тебе леди Мод? Правда, она очаровательна? как можно более непринужденно спросил он. Конечно, платит за все Фиц, но всю работу делает она.
Омерзительно! сказал Отто. Все это просто омерзительно!
Вальтер видел, что отец не в лучшем расположении духа, но такого ответа не ожидал.
Что ты имеешь в виду?! воскликнул он. Разве не ты говорил, что высокородные дамы должны помогать бедным!
Навещать больных крестьян с корзинкой еды это одно, произнес Отто, но когда я увидел сестру графа в подобном месте, да еще с врачом-евреем, это меня потрясло!
«О господи!» воскликнул про себя Вальтер. Конечно же, доктор Гринворд еврей. Наверняка его родители приехали из Германии и их фамилия была, например, Грюнвальд. Вальтер раньше не встречал этого врача, но даже если бы и встречал, мог не обратить внимания на его национальность он не придавал этому значения. Но для Отто, как и для большинства людей его поколения, такие вещи как раз имели значение.
Ну подумай, отец, этот человек работает бесплатно! сказал Вальтер. Леди Мод не имеет возможности отказываться от помощи отличного врача только потому, что он еврей.
Но Отто его не слушал.
Надо же, «неполные семьи»! Откуда она взяла это выражение? с отвращением говорил он. Проститутки со своими выродками, вот как это называется!
У Вальтера сжалось сердце. Его планы рушились.
Неужели ты не понимаешь, каким великодушием надо обладать, чтобы помогать им?
Глупости! сказал Отто. Если бы она была моей сестрой, я бы устроил ей добрую порку.
II
В Белом доме был кризис.
Ранним утром 21 апреля Гас Дьюар сидел в Западном крыле. Это новое здание дало аппарату президента столь необходимые кабинеты, а собственно Белый дом теперь мог стать именно резиденцией. Гас сидел в рабочем кабинете президента, рядом с Овальным залом. Это была маленькая комнатка унылого серо-коричневого цвета, которая освещалась одной тусклой лампочкой. На письменном столе стояла видавшая виды портативная письменная машинка «Ундервуд», на которой Вудро Вильсон печатал свои речи и обращения для прессы.
Но Гаса больше интересовал телефон. Если он зазвонит, Гасу придется решать, будить ли президента.
Телефонный оператор принять это решение не мог. С другой стороны, старшим советникам президента тоже надо поспать. Гас был младшим среди советников Вильсона, или старшим среди секретарей, это зависело от того, с какой стороны смотреть. Но как бы то ни было, именно он должен был дежурить всю ночь у телефона и решать, следует ли нарушить сон президента, а значит, и первой леди Эллен Вильсон, страдающей от неизвестной болезни. Гас боялся сказать или сделать что-то не так. Внезапно все его престижное образование оказалось ненужным: даже в Гарварде вряд ли кто мог сказать, когда стоит будить президента, а когда нет. И он от души надеялся, что телефон не зазвонит.
Гас был здесь из-за того, что написал письмо. Он описал отцу прием в Ти Гуин и послеобеденную дискуссию об угрозе войны в Европе. Сенатор Дьюар нашел это письмо столь интересным и занимательным, что показал его своему другу Вудро Вильсону, и тот сказал: «Хотел бы я, чтобы этот парень работал у меня в аппарате». Гас уехал из дома на год, решив сделать перерыв между учебой в Гарварде, где изучал международное право, и своей первой работой в одной юридической фирме в Вашингтоне. Его кругосветное путешествие должно было закончиться через полгода, но он без колебаний прервал его и поспешил домой, чтобы служить своему президенту.
Ничто не интересовало Гаса больше, чем взаимоотношения между странами их дружба и ненависть, союзы и войны. Еще подростком он посещал заседания сенатского комитета по международным отношениям, поскольку отец Гаса был его членом, и они казались ему куда более захватывающими, чем театральные спектакли. «Вот так в одни страны приходят мир и процветание, а в другие война, разруха и голод, говорил ему отец. И если ты хочешь изменить мир, международные отношения как раз та область, где ты можешь сделать больше всего добра или зла».
И теперь Гас оказался в центре первого в своей жизни международного кризиса.
Один чересчур прилежный чиновник мексиканского правительства арестовал восьмерых американских моряков в порту Тампико. Их уже отпустили, и чиновник извинился, так что тривиальный инцидент мог бы на этом и закончиться. Но командир эскадрона, адмирал Майо, потребовал салютовать из двадцати одного ствола. Президент Уэрта отказал. И тогда Вильсон пригрозил занять Веракрус, самый большой порт Мексики.
Так Америка оказалась на грани войны. Гас очень уважал высокоморального Вудро Вильсона. Президент не разделял циничного мнения, что в Мексике один бандит стоит другого. Уэрта был реакционером и убил своего предшественника, и Вильсон искал предлога его сместить. Гас благоговел перед руководителем мирового уровня, утверждавшим, что нельзя идти к власти с помощью убийства. Настанет ли когда-нибудь день, когда с этим принципом согласятся все государства?
Приход кризиса ускорили немцы. К Веракрусу приближалось немецкое судно «Ипиранга» с грузом винтовок и патронов для правительства Уэрты.
Весь день прошел в напряжении, но сейчас Гасу с трудом удавалось не заснуть. Перед ним на столе, под лампой с зеленым абажуром, лежал отпечатанный на машинке рапорт военной разведки о вооруженных силах Уэрты. Служба военной разведки относилась к малочисленным отделам, состояла из двух офицеров и двух секретарей, и сведения были скудными и обрывочными. Мысли Гаса снова и снова возвращались к Кэролайн Вигмор.
Приехав в Вашингтон, он зашел навестить одного из своих гарвардских преподавателей, профессора Вигмора, перешедшего в Джорджтаунский университет. Вигмора не было дома, Гасу открыла его новая молодая жена, Кэролайн. Гас несколько раз встречал ее в Гарварде на праздничных мероприятиях, и ему очень нравились ее спокойная рассудительность и живой ум. «Он сказал, что хочет заказать себе новые сорочки, сказала она, но Гас увидел, каким напряженным стало ее лицо. И вдруг она добавила: Но я-то знаю, что он пошел к любовнице». Гас вытер ей слезы своим платком, а она поцеловала его в губы и сказала: «Как бы я хотела, чтобы у меня был муж, которому можно доверять!»
Кэролайн оказалась удивительно страстной. Хотя на коитус она не соглашалась, все остальное они делали. Она испытывала оргазмы, даже когда он просто гладил ее. Их отношения длились не более месяца, а Гас уже понял, что хочет, чтобы она развелась с Вигмором и вышла за него. Но она и слышать об этом не желала, хотя детей у нее не было. Она сказала, что это разрушит его карьеру, и, кажется, была права. Сделать это без шума не получилось бы, ну как же, такой вкусный скандал красавица жена уходит от известного профессора и тут же выходит замуж за богатого молодого человека. Гас знал, что его мать сказала бы о такой ситуации: «Если профессор был ей неверен, понять ее, конечно, можно, но вводить в наш круг нельзя». Президент в ее обществе чувствовал бы себя неловко, как и люди, которых юристу хочется видеть своими клиентами. И конечно, Гасу пришлось бы распрощаться с надеждой пойти по стопам отца в сенат.
Гас говорил себе, что для него это не имеет значения. Он любит Кэролайн, он спасет ее от мужа! Денег у него достаточно, а после смерти отца он будет миллионером. Он сделает карьеру в какой-нибудь другой области. Может, в журналистике.
Но все равно испытывал острую боль сожаления. Он только что принят на работу в Белый дом, любой молодой человек об этом может только мечтать. И отказаться от нее немыслимо тяжело, к тому же, если подумать о последствиях…
Телефон зазвонил, и от резкого звука в ночной тишине Гас вздрогнул.
О господи, сказал он, глядя на аппарат. Господи, все-таки это случилось!
Несколько секунд он колебался, потом наконец снял трубку.
Гас, мне только что позвонил Джозеф Дэниелс, услышал он сочный голос государственного секретаря Уильяма Дженнингса Брайана. Джозеф Дэниелс был морским министром. И секретарь президента тоже на линии, по дополнительному телефону.
Слушаю вас, господин государственный секретарь, сказал Гас. Он говорил спокойно, но сердце готово было выпрыгнуть из груди.
Пожалуйста, разбудите президента, сказал госсекретарь Брайан.
Сию минуту, сэр!
Гас прошел через Овальный кабинет и вышел в ночную прохладу Розового сада. Быстрыми шагами, почти бегом, направился к старому зданию. Охранник открыл ему, Гас взбежал по главной лестнице и через холл к спальне. Сделал глубокий вдох и громко постучал, так, что стало больно пальцам.
Кто там? почти сразу услышал он голос Вильсона.
Гас Дьюар, господин президент! доложил он. На проводе госсекретарь Брайан и морской министр Дэниелс.
Одну минуту.
Президент Вильсон вышел из спальни, надевая на ходу очки без оправы. В пижаме и халате он казался беззащитным. Он был высок, хоть и пониже Гаса. Ему было пятьдесят семь, и в его темных волосах уже сверкала седина. Сам он считал себя некрасивым и был недалек от истины. У него был нос, похожий на клюв, уши торчали, но выступающий массивный подбородок придавал лицу решительное выражение, правдиво свидетельствуя о сильном характере, за который так уважал его Гас. А когда Вильсон говорил, было видно, что у него плохие зубы.
Доброе утро, Гас, приветливо сказал президент. Что случилось?
Мне не сообщили.
Что ж, возьмите, пожалуй, вторую трубку в соседнем кабинете.
Гас поспешил в соседний кабинет и снял трубку. Он услышал, как звучный голос Брайана произнес:
«Ипиранга» должна войти в порт в десять утра.
Гас заволновался, предчувствуя худшее. Неужели мексиканский президент не пойдет на мировую? Будет кровопролитие!
Брайан зачитал телеграмму от американского консула в Веракрус:
«Пароход „Ипиранга“, принадлежащий предприятию „Гамбург Америка лайн“, следующий из Германии и имеющий на борту две сотни пулеметов и пятнадцать миллионов патронов, должен прибыть завтра к четвертому причалу и начать разгрузку в десять тридцать».
Брайан, вы понимаете, что это значит? сказал Вильсон, и Гас подумал, что его голос прозвучал чуть ли не капризно. Дэниелс, вы слышите, Дэниелс? Что вы думаете по этому поводу?
Мы не должны допустить, чтобы оружие попало к Уэрте, ответил Дэниелс. Гас никак не ожидал, что миролюбивый морской министр будет столь категоричен. Я могу телеграфировать адмиралу Флетчеру, чтобы он занял здание таможни и не дал Уэрте разгрузить судно.
Наступило долгое молчание. Гас вдруг понял, что стиснул трубку до боли в руке.
Наконец президент заговорил.
Дэниелс, пошлите Флетчеру приказ: занять Веракрус немедленно.
Слушаюсь, господин президент, сказал морской министр.
Америка начала войну.
III
Ни той ночью, ни на следующий день Гасу спать не пришлось.
Чуть позже восьми тридцати министр Дэниелс принес известие, что путь «Ипиранге» преградил американский военный корабль. Немецкий корабль безоружное грузовое судно дал задний ход и покинул место действия. Дэниелс также сообщил, что вскоре, еще этим утром, в порту Веракрус произведет высадку американская морская пехота.
Быстрое обострение конфликта ужасало его, но то, что он оказался в центре великих событий, приводило в благоговейный трепет.
А вот Вудро Вильсона перспектива войны не пугала. Его любимым произведением был «Генрих V» Шекспира, и он часто цитировал: «Но если грех великий жаждать славы, я самый грешный из людей на свете».12
В Белый дом шли телеграммы и радиограммы с известиями, и передавать их президенту было обязанностью Гаса. В полдень морская пехота заняла таможню Веракрус.
Через несколько минут Гасу сказали, что к нему пришли. Его желает видеть некая миссис Вигмор.
Гас встревоженно нахмурился. Это было неосторожно. Должно быть, что-то случилось.
Он поспешно вышел в вестибюль. Кэролайн была в смятении. На ней было скромное, но элегантное пальто и простая шляпка, однако волосы были плохо уложены, а глаза покраснели от слез. Гас был потрясен и огорчен, увидев ее в таком состоянии.
Дорогая моя! тихо сказал он. Что стряслось?
Мы должны расстаться, сказала она. Мы видимся в последний раз. Прости меня! и она заплакала.
Гасу хотелось ее обнять, но здесь он не мог этого сделать. У него не было своего кабинета. Он огляделся. На них глазел охранник у дверей. Уединиться негде. Это сводило его с ума.
Давай выйдем, сказал он, беря ее за руку. Пройдемся немного.
Нет, она покачала головой. Я сейчас успокоюсь. Ты оставайся.
Что тебя так расстроило?
Я должна быть верной мужу… Она упорно смотрела в пол, и он не мог поймать ее взгляд. Я должна выполнять свои обязательства.
Позволь мне быть твоим мужем!
Она подняла голову, и при виде ее глаз, полных страдания, у него сжалось сердце.
О, если бы я могла!
Но ты можешь!
Я замужем.
Но он тебе неверен, зачем тебе с ним оставаться?
Она не стала отвечать.
Он принял предложение из Беркли. Мы едем в Калифорнию.
Не уезжай!
Я уже решила.
Понятно, сказал он без выражения. Он чувствовал себя так, словно получил удар в солнечное сплетение. Болела грудь, и было трудно дышать. В Калифорнию… Черт.
Она увидела, что он принял неизбежное, и к ней стало возвращаться самообладание.
Это наша последняя встреча, сказала она.
Нет!
Пожалуйста, выслушай меня. Мне нужно сказать тебе одну вещь, и это единственная возможность.
Хорошо.
Месяц назад я собиралась покончить с собой. Не смотри на меня так, это правда. Я считала себя никчемным существом, думала, никто и не заметит, если я умру. И тут пришел ты. Ты был так ласков, так внимателен, так заботлив, что я почувствовала, что жить все-таки стоит. Ты любил меня так безоглядно… По ее щекам заструились слезы, но она продолжала. И ты был так счастлив, когда я тебя целовала. Я поняла, что если я могу дать кому-то столько счастья, значит, я не такое уж ничтожество. И эта мысль помогла мне выжить. Гас, ты спас мне жизнь. Благослови тебя Бог.
То, что он почувствовал, было похоже на гнев.
А мне что остается?
Воспоминания, тихо произнесла она. Надеюсь, ты будешь вспоминать меня с такой же нежностью, как я тебя.
Она отвернулась и пошла к двери. Гас последовал за ней, но она так и не обернулась. Он не стал ее удерживать.
Когда она скрылась из виду, он пошел было к Овальному кабинету, но потом изменил направление: в душе царил хаос, и к президенту в таком виде являться не стоило. Чтобы на минутку остаться одному, он зашел в туалет. К счастью, там больше никого не было. Он умылся и взглянул в зеркало. Гас увидел худощавого человека с большой головой. Как леденец на палочке, подумал он. Светло-русые волосы, карие глаза, не очень красив, но женщинам нравится, и Кэролайн любит его.
По крайней мере любила, хоть и недолго.
Не следовало ее отпускать. Как он мог просто стоять и смотреть ей вслед? Надо было заставить ее еще подумать, надо было еще поговорить. Может, они нашли бы выход… Но в глубине души он понимал, что другого выхода не было. Возможно, она уже через нечто подобное проходила, догадался он. И представил себе, как ночами она лежала без сна рядом со спящим мужем и вновь и вновь обдумывала, как поступить.
Нужно было возвращаться на пост. Америка начинала военные действия. Но как забыть о том, что сейчас произошло? Когда был не с ней, он целыми днями мечтал о встрече. А теперь… Как ему жить без нее? Каким же странным казалось ему будущее… Но что делать?
Вошел секретарь, Гас вытер руки полотенцем и вернулся на свое рабочее место у Овального кабинета.
Через несколько секунд ему принесли телеграмму от американского консула в Веракрусе. Взглянув на нее, Гас воскликнул: «Не может быть!». В телеграмме сообщалось: «ЧЕТВЕРО НАШИХ ПОГИБЛИ ЗПТ ДВАДЦАТЬ РАНЕНО ЗПТ ВОКРУГ КОНСУЛЬСТВА ВСЮДУ СТРЕЛЬБА ТЧК»
Четверо наших, подумал с ужасом Гас, четверо славных американских парней, у которых есть матери, отцы, жены или девушки… Эта новость дала ему возможность увидеть свою беду в ее истинном свете. В конце концов, подумал он, и я, и Кэролайн живы.
Он постучал в дверь Овального кабинета и подал телеграмму Вильсону. Президент прочел ее и побледнел.
Гас внимательно смотрел на него. Что чувствовал Вудро Вильсон, зная, что они погибли из-за того решения, которое он принял ночью?
Этого не должно было случиться. Мексиканцы ведь хотели освободиться от тирании правительства, разве нет? Народ должен был встречать американцев как освободителей. В чем же они ошиблись?
Через несколько минут явились Брайан и Дэниелс, а за ними военный министр Линдлей Гаррисон, обычно настроенный более решительно, чем Вильсон, и советник Госдепартамента Роберт Лансинг. Они остались в Овальном кабинете ждать новых сообщений.
Чувствовалось, что президент напряжен, как натянутая струна. Он был бледен, беспокоен, безостановочно ходил из угла в угол. Жаль, что он не курит, подумалось Гасу, это могло бы его хоть немного успокоить.
Все понимали, что существовала вероятность кровопролития, размышлял Гас, но когда оно произошло, реальность оказалась более жестокой, чем мы ожидали.
Время от времени передавали новые подробности, и Гас приносил их Вильсону. Все новости были плохие. Мексиканские войска оказывали сопротивление, стреляя по пехоте из форта, их поддерживали местные жители, наудачу паля по американцам с верхних этажей своих домов. В отместку американский крейсер «Прерия», бросивший якорь на внешнем рейде, развернул свои трехдюймовые пушки и ударил по городу.
Потери росли: шесть американцев убито, потом уже восемь, двенадцать и все больше раненых. Но силы были слишком неравны, мексиканцев погибло уже больше ста.
Президент, казалось, недоумевал.
Мы же не хотим сражаться с мексиканцами. Мы хотим помочь им, если сможем. Наша цель служить человечеству.
Второй раз уже за день Гас чувствовал себя так, будто его отправили в нокаут. У президента и его советников были лишь добрые намерения. Как могло из этого получиться такое несчастье? Неужели действительно делать добро так трудно, когда речь идет о международных отношениях?
Из Госдепартамента пришло новое известие. Немецкий посол, Иоганн фон Бернсторф, по поручению кайзера, осведомлялся, сможет ли госсекретарь принять его завтра в девять утра. Сотрудники немецкого посольства намекнули, что фон Бернсторф уполномочен заявить протест против создания помех движению судна «Ипиранги».
Заявить протест? Они что там, с ума посходили?
Гас сразу понял, что международное право на стороне Германии.
Сэр, поскольку не было ни объявления войны, ни блокады, строго говоря, немцы правы.
Что?! Вильсон повернулся к Лансингу. Это так?
Мы, конечно, дважды перепроверим, сказал советник Госдепартамента, но я полагаю, так оно и есть. Наши действия противоречат международному праву.
И что это значит?
Нам придется извиниться.
Никогда! гневно воскликнул Вильсон.
Но извиниться все-таки пришлось.
IV
Мод Фицгерберт очень удивилась, когда поняла, что влюблена в Вальтера фон Ульриха. Впрочем, дело было не в Вальтере. Редко случалось, чтобы кто-нибудь ей хотя бы понравился. Сама она нравилась многим, особенно в первый год, когда только начала выходить в свет. Но молодых людей обычно отпугивали ее феминистские взгляды. Иные, правда, считали, что сумеют прибрать ее к рукам, как, например, неряшливый маркиз Лоутер, который сказал Фицу, что она еще пересмотрит свои взгляды, когда встретит и полюбит сильного человека. Бедняга Лоути, ему самому очень скоро пришлось пересматривать свои собственные взгляды.
Вальтер обожал ее такой, какая она была. Все, что она делала, приводило его в восхищение. Если она выступала в поддержку радикальных взглядов, ее доводы его впечатляли; когда общество приходило в ужас оттого, что она помогает незамужним женщинам с детьми, он ею восторгался; и ему нравилось, как она выглядела в самых вызывающих модных нарядах.
Мод были скучны богатые англичане из высшего света, считавшие привычный уклад жизни вполне приемлемым. Вальтер был другим. Несмотря на то что был из консервативной семьи, сам он, как ни странно, придерживался радикальных взглядов. Мод видела его, сидя во втором ряду ложи брата, он сидел в партере с небольшой группой сотрудников немецкого посольства. По внешности нельзя было заподозрить, что у него взгляды бунтовщика: волосы тщательно расчесаны, усы подстрижены, вечерний костюм превосходно сидит. Его осанка всегда оставалась прямой, а плечи расправленными. Он сосредоточенно смотрел на сцену, где Дон-Жуан, которого обвиняли в попытке изнасиловать деревенскую девушку, нагло заявлял, что поймал за этим проступком своего слугу Лепорелло.
На самом деле, раздумывала Мод, глядя на Вальтера, слово «бунтовщик» ему не подходит. Склонный к непредвзятым суждениям, в некоторых вопросах он разделял общепринятые взгляды. Он гордился великими музыкальными традициями германоговорящих стран, его раздражали пресыщенные лондонские зрители они опаздывали, болтали с друзьями во время действия и рано уезжали. Сейчас он был бы недоволен тем, что Фиц обсуждает со своим приятелем Бингом достоинства оперной дивы, а Би беседует с герцогиней Суссекской об ателье мадам Люсиль на Ганновер-сквер, где они заказывают платья. Мод даже знала, что Вальтер сказал бы: «Они слушают оперу, только пока подыскивают новую тему для разговора!»
Мод была с ним согласна, но они оставались в меньшинстве. Для лондонского высшего общества опера была очередным поводом продемонстрировать наряды и драгоценности. И все же к концу первого акта, когда Дон-Жуан угрожал убить Лепорелло, а оркестр на барабанах и контрабасах воспроизвел бурю, замолчали даже они. Затем Дон-Жуан, как всегда беззаботно отпустил Лепорелло, и, несмотря на все попытки его остановить, весело сбежал, после чего занавес закрылся.
Вальтер тут же встал, глядя на их ложу, и помахал рукой. Фиц помахал в ответ.
Это фон Ульрих, сказал он Бингу. Какой у этих немцев самодовольный вид! Еще бы, американцы в Мексике сели в лужу.
Бинг, кудрявый язвительный плейбой, имел отдаленные родственные связи с королевской фамилией. Он мало знал о том, что происходит в мире, его любимым развлечением были карты и выпивка во всех европейских столицах. Он озадаченно нахмурился и спросил:
А какое немцам дело до Мексики?
Хороший вопрос, ответил Фиц. Если они и думают, что смогут отхватить колонии в Южной Америке, то это самообольщение. Соединенные Штаты никогда этого не допустят.
Мод вышла из ложи и спустилась по главной лестнице, кивая и улыбаясь знакомым. Половину присутствующих она знала: лондонское высшее общество довольно узкий круг дальних родственников. На лестничной площадке, застеленной красным ковром, она обошла небольшую группу, окружившую изящного франта, это был Дэвид Ллойд Джордж, министр финансов.
Добрый вечер, леди Мод, обратился он к ней, и в его ярко-голубых глазах зажегся огонек, появлявшийся всякий раз, когда он говорил с красивой женщиной. Я слышал, ваш прием удался на славу. У него был акцент Северного Уэльса, чуть в нос и не такой мелодичный, как у жителей Южного Уэльса. Но как ужасна трагедия в Эйбрауэнской шахте!
Король выразил вдовам свое сочувствие, это их очень поддержало, ответила Мод. Она заметила рядом с ним красивую блондинку, на вид немногим больше двадцати. Добрый вечер, мисс Стивенсон, как приятно снова вас видеть!
Секретарша и любовница Ллойда Джорджа тоже была недовольна положением женщин, и Мод ей симпатизировала. К тому же мужчина обычно всегда благоволит тем, кто любезен с его любовницей.
Однако эти немецкие корабли все же доставили в Мексику оружие, продолжил Ллойд Джордж, обращаясь к своему окружению. Они просто зашли в другой порт и без шума разгрузились там. Выходит, девятнадцать американских военных погибли ни за что. Для Вудро Вильсона это страшное оскорбление.
Мод с улыбкой тронула Ллойда Джорджа за руку.
Господин министр финансов, не могли бы вы мне объяснить кое-что?
Все, что в моих силах, дорогая моя, покровительственно сказал он. Мод обнаружила, что большинство мужчин любят, когда их просят что-то объяснить, особенно если просит красивая молодая женщина.
Почему всех так волнует, что происходит в Мексике? сказала она.
Из-за нефти, моя дорогая, ответил Ллойд Джордж, из-за нефти.
С ним заговорили, и он отвернулся от Мод.
Мод заметила Вальтера. Они встретились внизу лестницы. Он склонился к ее руке, обтянутой перчаткой, и она едва поборола искушение провести рукой его по волосам. Любовь к Вальтеру разбудила в ней спящего льва плотской страсти, и их поцелуи украдкой и объятия в укромных уголках подпитывали и мучили этого могучего зверя.
Как вам нравится опера, леди Мод? спросил он церемонно, а его голубые глаза говорили: «Как бы я хотел, чтобы мы остались одни!»
Очень нравится. У Дон Жуана чудесный голос.
На мой взгляд, дирижер несколько торопится.
Он был единственным из ее знакомых, кто относился к музыке так же серьезно, как она.
Не могу с вами согласиться, ответила она. Это же комедия, так что музыка должна соответствовать общему тону.
Но события тут не только комедийные.
Да, вы правы.
Может быть, во втором акте, когда Дон Жуан увидит, что дело плохо, темп станет помедленнее.
Вы, кажется, одержали некую победу в Мексике? спросила она, меняя тему разговора.
Да, мой отец на седьмом небе от счастья.
А вы нет?
Он озабоченно сдвинул брови.
Я боюсь, что американский президент однажды может захотеть отыграться.
В это время мимо проходил Фиц.
Здравствуйте, фон Ульрих! Пойдемте к нам в ложу, у нас есть свободное место.
С удовольствием! сказал Вальтер.
Мод была в восторге. Со стороны Фица это была простая любезность, ему было невдомек, что сестра и Вальтер любят друг друга. Скоро придется сообщить ему эту новость. Правда, Мод не знала, как он ее воспримет. У их стран были разногласия, и хотя Фиц относился к Вальтеру как к другу, принимать его в своем доме в качестве шурина совсем другое дело.
Мод и Вальтер поднялись по лестнице и прошли по коридору. Второй ряд ложи состоял всего из двух мест, с которых было плохо видно. Недолго думая, Мод и Вальтер туда и сели.
Через несколько минут свет погас. В полумраке Мод было легче представить себе, что они остались наедине. Второй акт начался дуэтом Дон Жуана и Лепорелло. Мод нравилось, как Моцарт совмещает арии хозяев и слуг, показывая сложные и тесные взаимоотношения между представителями высшего и низшего сословия. Во многих иных произведениях действовали только господа, а слуги были частью обстановки именно такими многим хотелось видеть их в реальной жизни.
Би и герцогиня вернулись в ложу, когда звучал уже терцет «Ah! Taci, ingiusto core». Видимо, запас тем для разговоров был исчерпан, так как зрители говорили уже меньше, а больше слушали музыку. Никто не заговаривал ни с Мод, ни с Вальтером, и даже не оборачивался к ним, и Мод взволнованно обдумывала, нельзя ли как-то воспользоваться ситуацией. Осмелев, она протянула руку и коснулась руки Вальтера. Он улыбнулся и погладил ее руку подушечкой большого пальца. Она пожалела, что не может поцеловать его, но уж это было бы совсем безрассудно.
Церлина запела арию «Verdrai, carino» с волнующим размером три восьмых, и Мод почувствовала искушение, с которым не смогла совладать, и когда Церлина прижимала к сердцу руку Мазетто, Мод прижала к груди руку Вальтера. Он невольно вздохнул, но никто ничего не заметил, потому что Мазетто вел себя так же ему только что досталось от Дон Жуана.
Она повернула его руку так, чтобы он мог чувствовать ладонью ее сосок. Он любил ее грудь и ласкал при любой возможности которые появлялись так редко. Ее очень огорчало: ей тоже нравилось, когда он ласкал ее грудь. Это было для нее открытием. Раньше, когда ее груди касались другие доктор, англиканский священник, старшеклассница в школе, один человек в толпе Мод чувствовала беспокойство, и хотя, с другой стороны, ей было приятно, что она вызывает желание, никогда прежде она не испытывала от прикосновений удовольствия. Она взглянула на Вальтера. Он смотрел на сцену, но на лбу у него выступила испарина. Она подумала, что, может, не стоило его возбуждать, раз она не может дать ему удовлетворения. Но он не убирал руку, из чего она сделала вывод, что ему нравится то, что она делает. И ей нравилось. Но, как всегда, ей хотелось большего.
Прежде она никогда такой не была. Ее изменил он, и связь между ними, близость столь ощутимая, что она могла себе позволить говорить и делать что угодно, не подавляя своих желаний. Что же отличало его от любого другого мужчины из всех, кому она нравилась? Мужчины, такие, как Лоути, или даже Бинг, ждали, что женщина будет вести себя с ним, как хорошо воспитанный ребенок: уважительно слушать, когда ему вздумается размышлять вслух, благодарно смеяться над его остротами, повиноваться, пожелай он повелевать, и целовать, когда бы он об этом ни попросил. Вальтер обращался с ней как со взрослой без флирта, без снисходительности, без рисовки. А еще он слушал ничуть не меньше, чем говорил.
Музыка зазвучала угрожающе, и под гром диссонирующих звуков, в которых Мод различила уменьшенный септаккорд, в обеденный зал Дон Жуана вошла ожившая статуя Командора. Это был кульминационный момент оперы, и она была почти уверена, что никто не будет сейчас смотреть по сторонам. У Мод появилась мысль, от которой у нее захватило дух: может быть, у нее получится дать Вальтеру удовлетворение.
Взвыли тромбоны, перекрывая глубокий бас Командора, и она положила руку Вальтеру на бедро. Сквозь тонкую шерсть она чувствовала тепло его тела. Он сидел все так же, не глядя на нее, но ей было видно, что его рот приоткрыт и дыхание стало частым. Она провела ладонью вверх, и когда Дон Жуан смело взял протянутую руку Командора, коснулась напряженного члена Вальтера и положила на него ладонь.
Ей было страшновато и в то же время любопытно. Она никогда раньше этого не делала. Она осторожно ощупывала его через ткань. Он был больше, чем она предполагала, и гораздо тверже, словно камень или дерево, а не часть человеческого тела. Как странно, подумалось ей, что одно прикосновение женской руки вызывает такое удивительное превращение. Ее возбуждение проявлялось почти незаметно: внутри слегка набухало и становилось влажно. А мужчины словно поднимали флаг.
Что делают мальчишки, она знала: подглядывала за Фицем, когда ему было пятнадцать. И сейчас, пока Командор призывал Дон Жуана к раскаянию, а тот снова и снова отказывался, она повторяла подсмотренные движения. Вальтер тяжело дышал, но оркестр играл очень громко. Она была вне себя от радости, что может доставить ему наслаждение. Она смотрела на затылки сидящих впереди и с ужасом думала, что будет, если кто-нибудь обернется, но процесс так захватил ее, что остановиться она не могла. Вальтер накрыл ее руку своей и показал, как правильно: сжимая сильнее при движении вниз и ослабляя, когда рука идет вверх. Потом она стала делать это без его помощи. И когда Дон Жуана тащили в огонь, Вальтер покачнулся в своем кресле. Она почувствовала под рукой словно спазм, потом второй, третий. А когда Дон Жуан умер от страха, Вальтер в изнеможении откинулся назад.
Мод вдруг поняла, каким безумием было то, что она делала. Она быстро убрала руку, залившись краской стыда. Почувствовала, что тяжело дышит, и постаралась выровнять дыхание.
Актеры начали выходить на сцену и раскланиваться, и Мод успокоилась. Она сама не знала, что на нее нашло, но похоже, никто ничего не заметил. После такого напряжения ей хотелось смеяться. Она подавила внезапный смешок.
Мод встретилась взглядом с Вальтером: он смотрел на нее с обожанием. Она вся сияла, а он наклонился к ней, коснувшись губами ее уха.
Спасибо! прошептал он.
Она тихонько вздохнула и улыбнулась. Ей и самой понравилось то, что сейчас произошло.
Глава шестая
Июнь 1914 года
В начале июня Григорий Пешков наконец накопил денег на билет до Нью-Йорка. Петербургские Вяловы продали ему билет, а с ним все необходимые для иммиграции в США бумаги, в том числе и письмо от мистера Джозефа Вялова из Буффало с обещанием взять Григория на работу.
Григорий поцеловал билет. Он не мог дождаться отплытия. Это было как сон, и он боялся проснуться, пока корабль не отчалит. Теперь, когда отъезд был так близко, ему не терпелось оказаться на палубе и, глядя назад, на Россию, наблюдать, как она скроется за горизонтом и навсегда уйдет для него в прошлое.
Вечером накануне отъезда друзья устроили ему проводы. Они собрались в харчевне «У Михаила» недалеко от Путиловского завода. Было около дюжины заводских, почти все члены большевистского кружка и девчонки из дома, где жили Григорий и Левка. Все они участвовали в забастовке (бастовала половина заводов Санкт-Петербурга), так что денег у них почти не было, но они скинулись и купили бочонок пива и немного селедки. Стоял теплый летний вечер, и, притащив скамейки, они расположились на пустыре за харчевней.
Григорий не очень любил вечеринки. С большим удовольствием он провел бы вечер за шахматами. Он считал, что от алкоголя люди дуреют, а в заигрываниях с чужими женами или подругами не видел смысла. Его друг Константин с вечно всклокоченными волосами, руководитель кружка, поругался по поводу забастовки с воинственным футболистом Исааком, и они наорали друг на друга. Варвара, мать Константина, выпила чуть ли не бутылку водки, залепила мужу оплеуху и отрубилась. А Левка привел своих приятелей: парней, которых Григорий никогда не видел, и девчонок, с которыми никогда не стал бы встречаться, и они допили пиво, за которое не заплатили ни копейки.
Григорий весь вечер с тоской смотрел на Катерину. У нее было хорошее настроение, вечеринки она любила. Она сновала среди гостей, поддразнивала мужчин, мило болтала с женщинами, с ее лица не сходила широкая улыбка, длинная юбка развевалась, голубые глаза сияли. Одежда у нее была старенькая и залатанная, но фигура прекрасная, таких женщин всегда ценили на Руси: полная грудь, широкие бедра. Григорий полюбил ее в тот самый день, когда они встретились, вот только она выбрала его брата.
Почему? Дело явно было не во внешности: братья были так похожи, что иногда одного принимали за другого. Они были одного роста, одинаково сложены, легко менялись одежкой. Зато Левка обладал особым обаянием. На него нельзя было положиться, он думал только о себе и был не в ладах с законом, а женщины его обожали. Григорий же честный и надежный, с умелыми руками и ясной головой, оставался одиноким.
В Америке все будет иначе. Там помещики не имеют права вешать крестьян. Там сначала судят, а потом уже наказывают. А правительство не может посадить в тюрьму даже социалистов. И там нет знати: все имеют равные права, даже евреи.
Может ли так быть на самом деле? Порой рассказы про Америку казалась слишком похожими на сказку. Вот болтают же, что в далеком южном море есть такие острова, где прекрасные девы отдаются любому, кто ни попросит… Но уж про Америку это, должно быть, правда, ведь тысячи эмигрантов шлют домой письма… На заводе группа эсэров даже начала читать лекции об американской демократии, но полиция их запретила.
Он чувствовал себя виноватым в том, что брат остается, но это был лучший выход.
Ты тут поосторожнее, сказал он Левке в конце вечеринки. Когда я уеду, некому будет выручать тебя из беды.
Ничего со мной не случится, беспечно отмахнулся брат. Сам смотри не пропади в своей Америке.
Как только смогу, пришлю тебе деньги на дорогу. А зарплата там такая, что это будет скоро. Не переезжай, чтобы мы не потеряли связь.
Как скажешь, брат.
Приедет ли в Америку Катерина, они не обсуждали. Григорий считал, что заводить разговор на эту тему должен Левка, но тот молчал. А Григорий не знал, хочет ли он сам, чтобы Левка привез ее с собой.
Левка взял Катерину за руку и сказал:
Нам пора.
Григорий удивился.
Куда это вы, ведь ночь!
У меня встреча с Трофимом.
Трофим был младшим из семейства Вяловых.
Зачем ты с ним якшаешься?
Левка растерянно моргнул.
Да какая разница! К утру вернемся, времени хватит с избытком, еще успеем тебя проводить на Гутуевский!
К Гутуевскому острову причаливали океанские суда.
Ладно, сказал Григорий. Смотрите, не впутайтесь в какую-нибудь историю! добавил он, понимая, что брат его все равно не слушает.
Левка весело помахал рукой, и они ушли.
Было около полуночи. Григорий со всеми попрощался. Кое-кто из друзей прослезился, то ли от избытка чувств, то ли от выпитого. Он вернулся в дом вместе с девчонками-соседками, которые, прощаясь, его расцеловали. И пошел к себе.
На столе стоял подержанный фибровый чемодан. Он был небольшой и все равно полупустой. Там лежали рубашки, белье и шахматы. Единственная пара сапог была на нем. За девять лет, прошедших после смерти матери, немного он нажил.
Прежде чем лечь в постель, он решил проверить, на месте ли Левкин наган. Когда увидел, что пистолета нет, сердце у него екнуло.
Он отодвинул оконную задвижку, чтобы не вставать из постели, когда заявится Левка.
Лежа в постели, слушая проходящих поездов, он задумался: как-то оно будет там, за четыре тысячи миль отсюда? Всю свою жизнь он был рядом с Левкой, заменяя ему отца и мать. А завтра он уже не узнает, если Левка опять уйдет куда-то на всю ночь, да еще с револьвером. Легче ли ему будет не знать, или наоборот, он будет только сильнее волноваться?
Как обычно, Григорий проснулся в пять. Его судно отправлялось в восемь, идти до него час. Времени еще полно.
Левка так и не пришел.
Григорий умылся. Глядя в осколок зеркала, подровнял большими ножницами усы и бороду. Надел лучший костюм. Второй костюм он решил оставить Левке.
Когда разогревал на сковороде кашу, внизу раздался громкий стук в дверь.
Ничего хорошего это не предвещало. Когда к кому-нибудь приходили друзья, они обычно кричали под окном. Григорий надел кепку, вышел из комнаты и, высунувшись на лестницу, посмотрел вниз. Хозяйка открыла, вошли двое в полицейской форме. Приглядевшись, Григорий узнал круглую, как луна, физиономию Пинского и крысью мордочку его дружка Козлова.
Думать надо было быстро. Ясно, что кого-то подозревают в преступлении. Скорее всего, Левку. Но кого бы в конце концов ни арестовали, допрашивать будут всех. Григорию, конечно, припомнят, как он спас Катерину, и не упустят возможности за это отыграться.
И корабль уйдет без него.
От этой страшной мысли он оцепенел. Без него? Он столько собирал эти деньги, столько ждал и мечтал об этом дне. Нет, решил он, нет! Этому не бывать!
Он бросился назад, в комнату. Если Пинский узнает, что Григорий собрался за границу с тем большим удовольствием бросит его в кутузку. Григорий даже не сможет сдать билет и получить назад деньги. И сбережения, накопленные за столько лет, пропадут зря.
Надо бежать.
Он лихорадочно оглядел комнатенку. Одна дверь, одно окно. Придется выбираться тем же путем, каким Левка приходил домой по ночам. Он выглянул в окно. На задворках никого. Полиция Санкт-Петербурга отличалась жестокостью, но не сообразительностью. Может, они знали, что с этой стороны нет прохода, кроме как через железнодорожную насыпь, но для человека в отчаянном положении это не такая уж серьезная преграда.
Григорий услышал крики и визг из соседней комнаты, где жили женщины полицейские сначала зашли к ним.
Он сунул руку в нагрудный карман: билет, документы и деньги на месте. Остальные пожитки уже уложены в чемоданчик.
Подхватив его, Григорий высунулся из окна как можно дальше, размахнулся и бросил. Чемоданчик приземлился плашмя и, похоже, остался цел.
За ручку двери в его комнату начали дергать.
Григорий перекинул ноги через подоконник, долю секунды помедлил и спрыгнул на крышу сарая. Нога скользнула, он больно шлепнулся на зад и сполз по покатой крыше. Услышал сзади крики, но оборачиваться не стал. Спрыгнул на землю довольно удачно.
Подхватил чемодан и помчался прочь.
Прозвучал выстрел, и страх заставил его бежать быстрее. Полицейские меткостью не отличались, но бывают же и исключения. Он взобрался по насыпи понимая, что, оказавшись на уровне окон, станет более доступной мишенью. Услышал близкое пыхтение паровоза, и, взглянув направо, увидел быстро приближающийся товарняк. Раздался новый выстрел, он ощутил толчок, но боли не почувствовал, и понял, что растяпа-полицейский попал в чемодан. Григорий добрался до верха насыпи, зная, что его силуэт прекрасно виден на фоне утреннего неба. Паровоз был совсем рядом, он пронзительно гудел. Прогремел третий выстрел, и Григорий отчаянным броском перемахнул через рельсы.
Локомотив несся, гремя стальными колесами по стальным рельсам, за ним стелился черный дым. Григорий, шатаясь, поднялся. Теперь от огня преследователей его закрывал целый поезд открытых платформ, груженных углем. Григорий пересек железнодорожное полотно и спустился с другой стороны насыпи и, пройдя через двор небольшой фабрики, вышел на улицу.
Он взглянул на чемодан, в него действительно попала пуля. Еще немного и угодила бы в самого Григория.
Сейчас, когда он был в безопасности, во всяком случае, пока он начал волноваться за брата. Он должен был узнать, грозит ли Левке опасность, и если да, то какая.
Начать он решил с того места, где видел брата в последний раз, с харчевни.
Сделав несколько шагов, он заколебался: вдруг его заметят? Это было маловероятно, но Пинский ведь мог начать поиски по ближайшим улицам. Григорий натянул кепку на лоб (не очень, правда, веря в действенность такой маскировки). Он догнал группу рабочих, идущих к докам, и пошел следом, как бы с ними, правда, из-за чемодана он выглядел среди них странно.
Как бы то ни было, до харчевни он добрался без происшествий.
Харчевня была обставлена просто: самодельные столы да скамьи. В воздухе еще чувствовался запах вчерашнего пива и табачного дыма. По утрам хозяин подавал хлеб и чай тем, кто не мог позавтракать дома, но из-за забастовки дела шли плохо, народу было совсем немного.
Григорий хотел расспросить хозяина, не знает ли он, куда направился Левка, но вдруг увидел Катерину. Вид у нее был жалкий. Голубые глаза припухли и покраснели, из косы выбивались целые пряди, юбка была измята и испачкана. По грязным щекам текли слезы, руки тряслись. Но такой она была ему еще милее, ему захотелось обнять ее и утешить. Или хотя бы поспешить на помощь.
Что с тобой стряслось? спросил он.
Слава богу, ты здесь! выдохнула она. За Левкой гонится полиция.
Григорий застонал. Значит, брат попал в беду! И надо же, чтобы именно сегодня!
Что он натворил? спросил Григорий. Что Левка мог оказаться невиновным, ему и в голову не пришло.
Этой ночью вышла какая-то путаница, начала рассказывать Катерина. Мы должны были сгрузить папиросы с баржи… (Ворованные, сообразил Григорий.) Левка заплатил, а хозяин баржи вдруг заявил, что этого мало, и они повздорили. Кто-то начал стрелять. Левка тоже выстрелил, и мы убежали.
Слава богу, что живы!
Но теперь у нас ни денег, ни папирос!
Григорий взглянул на часы над стойкой. Четверть седьмого. Времени еще много.
Давай присядем. Чаю хочешь? Он окликнул хозяина и заказал два чая.
Левка думает, кто-то сказал полиции, что он стрелял. И теперь его ищут.
А тебя?
Меня нет, никто из них меня не знает.
Григорий кивнул.
Стало быть, надо сделать так, чтобы они его не нашли. На неделю-другую ему придется залечь на дно, а потом по-тихому смыться из Питера.
У него нет денег.
Еще бы! У Левки вечно не было денег, когда что-то случалось. На выпивку же ему хватало, и на девочек, и спорить на деньги он любил. Я дам ему немного… Где он?
Он сказал, что придет на пристань.
Хозяин принес чай. Григорий почувствовал, что голоден: кашу он так и не съел, и спросил вчерашнего супа.
Ты сколько сможешь ему дать? спросила Катерина, взволнованно глядя на него. Когда она так смотрела, Григорий был готов сделать все, чего она ни попросит.
Сколько понадобится, сказал он, отводя взгляд.
Какой ты добрый…
Он же мой брат, сказал Григорий, пожимая плечами.
Спасибо тебе!
Ему было и приятно, что Катерина его благодарит, и как-то неловко. Принесли суп, и он стал есть, радуясь, что можно отвлечься. Еда его приободрила. С Левкой вечно случалось то одно, то другое. Выкрутится, уже не раз выкручивался. А для Григория главное успеть на корабль.
Катерина пила чай маленькими глотками и смотрела на Григория. У нее во взгляде уже не было отчаяния. «Левка втягивает тебя в неприятности, а я выручаю, подумал Григорий. И все же для тебя он лучше».
Должно быть, Левка уже ждет его в порту, прячась где-нибудь в темном углу и озираясь, не идут ли полицейские. Григорий решил, что ему пора. Но может, он никогда больше не увидит Катерину. Мысль о том, что прощается с ней навсегда, была невыносима.
Он доел суп и взглянул на часы над стойкой. Почти семь. Времени в обрез.
Пора мне, сказал нехотя.
Катерина вместе с ним дошла до дверей.
Не будь с ним слишком суров, попросила она.
А когда я был с ним слишком суров?
Она обняла его за плечи, поднялась на цыпочки и быстро поцеловала в губы.
Счастливо тебе! сказала она.
И Григорий ушел.
Он быстро шел по улицам Петербурга на юго-запад это были кварталы заводов, складов и трущоб, где люди теснились, как селедки в бочке. Стыдное желание заплакать скоро прошло. Он старался держаться в тени, надвинул пониже кепку и опустил голову, избегал открытых мест.
Ему удалось дойти до порта незамеченным. Корабль, «Архангел Гавриил», оказался небольшим, ржавым судном, перевозившим и грузы, и пассажиров. Сейчас как раз заканчивали грузить крепко заколоченные деревянные ящики с маркировкой известного петербургского торговца мехами. На глазах Григория на палубе установили последний ящик, накрыли груз сетью и стали ее закреплять.
У трапа предъявляло билеты семейство евреев. Сколько Григорий ни встречал евреев, все они стремились в Америку. У них на то было еще больше причин, чем у него. В России евреи не могли владеть землей, становиться государственными чиновниками, офицерами, было и бесчисленное множество других запретов. Селиться им можно было не везде, и в университеты принимали строго ограниченное число евреев. То, что они хоть как-то могли зарабатывать себе на жизнь, само по себе было чудом. А если уж им удавалось вопреки всем невзгодам разбогатеть, часто их дома и лавки громила толпа, подстрекаемая полицией: их избивали, разбивали окна, сжигали имущество… Странно, что хоть кто-то из евреев еще оставался в России.
Раздался сигнал, призывавший пассажиров подняться на борт.
Брата он так и не увидел. Что же случилось? Неужели Левка передумал? Или его арестовали?
Его потянул за рукав маленький мальчик.
С вами хочет поговорить один человек.
Какой человек?
Очень похожий на вас.
«Слава богу!» подумал Григорий.
А где он?
Вон за той кучей досок.
На пристани стояли штабеля досок. Григорий поспешно зашел за них и увидел Левку. Тот нервно курил. Он был бледен и взволнован редкое зрелище, обычно превратности судьбы не лишали его бодрого расположения духа.
У меня крупные неприятности.
Как всегда.
Эти перекупщики с баржи просто мошенники!
Наверняка еще и воры!
Не смейся надо мной, сейчас не время.
Тебе надо убраться из города, пока суматоха не уляжется.
Левка помотал головой, одновременно выдыхая дым.
Одного с баржи я застрелил насмерть. Меня ищут за убийство.
Ах, чтоб тебя! За убийство… Григорий опустился на торчащие доски и обхватил голову руками.
Трофим был тяжело ранен, полицейские его взяли, допросили, и он меня сдал.
А как ты узнал?
Полчаса назад видел Федора.
Федор был знакомый полицейский, за деньги делившийся информацией.
Да, нерадостные новости.
Есть еще хуже. Пинский поклялся, что найдет меня тебе в отместку.
Этого я и боялся, кивнул Григорий.
Что же делать?
Езжай в Москву. В Петербурге тебе оставаться опасно.
Но и Москва не так далеко, особенно теперь, когда есть телеграф.
Григорий понял, что Левка прав.
Снова прозвучал гудок. Скоро уберут сходни.
У нас одна минута. Что ты собираешься делать? сказал Григорий.
Я мог бы поехать в Америку, ответил Левка.
Григорий молча смотрел на него.
Ты мог бы отдать мне свой билет.
Григорий не хотел даже думать об этом.
Я мог бы взять твой паспорт и выдать себя за тебя…
Мечты Григория погасли, как туманные картины «волшебного фонаря», когда в зале включали свет и снова были видны мрачные цвета и грязь настоящего мира.
Ты хочешь, чтобы я отдал тебе свой билет? переспросил он, отчаянно оттягивая миг принятия решения.
Спасешь мне жизнь… сказал Левка.
Григорий понял, что ему придется это сделать, и от этой мысли больно сжалось сердце.
Он вынул документы из кармана своего лучшего костюма и отдал Левке. Он отдал ему все деньги, которые скопил на путешествие. Потом передал брату свой чемоданчик с дыркой от пули.
Я вышлю тебе деньги на дорогу! горячо пообещал Левка. Григорий ничего не ответил, но, должно быть, у него на лице было написано, что он не верит сказанному братом, потому что Левка стал с жаром уверять: Обязательно вышлю, клянусь!
Ладно уж, сказал Григорий.
Они обнялись.
Левка побежал к кораблю. Матросы уже отвязывали трап, но Левка крикнул, и они его дождались.
Он взбежал на палубу.
Опираясь на перила, повернулся и замахал Григорию.
Григорий не мог заставить себя помахать в ответ. Он отвернулся и пошел прочь.
Корабль снова загудел, но он не оглянулся.
Правая рука без чемоданчика казалась странно легкой. Он шел через порт, глядел вниз, на черную воду, и вдруг поймал себя на мысли, что мог бы броситься туда. Он встряхнулся: не годится думать о таком! Но на душе было горько и тоскливо. Никогда судьба не давала ему ощутить радость победы.
Он брел, не поднимая глаз, и ему даже в голову не пришло остерегаться полиции: если его и арестуют, теперь это не имело значения.
Что же ему делать? Конечно, его возьмут обратно на завод, когда кончится забастовка: он хороший мастер, и все это знают. Наверное, стоило бы пойти сейчас и узнать, на какой стадии переговоры, но он просто не мог заставить себя думать об этом.
Вскоре он подошел к харчевне «У Михаила». Хотел пройти мимо, но, случайно заглянув внутрь, заметил Катерину она сидела на том же месте, что и два часа назад. Перед ней стоял остывший чай. И он понял, что должен рассказать ей о происшедшем.
Он вошел. В харчевне никого не было, только хозяин подметал пол.
Катерина испуганно вскочила.
Почему ты вернулся?! спросила она. Ты что, не успел на корабль?
Успеть-то я успел… Он замялся, не зная, как ей сказать.
Так что же?! воскликнула она. Левка… погиб?
Нет, он жив, но его разыскивают за убийство. И ему пришлось уехать.
Куда? выдохнула она, словно что-то поняв.
В Америку. Вместо меня.
Не может этого быть! закричала она. Он бы меня не оставил! Я тебе не верю! и залепила Григорию пощечину. Удар был слабый, девчоночий, и он только поморщился.
Это ты заставил его уехать! Я тебя ненавижу! Ненавижу твою мерзкую рожу!
Что бы ты ни говорила, хуже мне уже не станет, ответил Григорий, обращаясь к самому себе.
Он пошел прочь, и крики вскоре смолкли, а сзади раздались торопливые шаги.
Подожди! Григорий, не бросай меня! Прости, ну пожалуйста! Он обернулся. Раз Левка уехал, теперь заботиться обо мне придется тебе.
Он покачал головой.
Зачем я тебе нужен? Сейчас тут выстроится целая очередь желающих о тебе позаботиться.
Не выстроится, сказала она. Есть одно обстоятельство.
«Ну что еще?» устало подумал Григорий.
Левка не хотел, чтобы я тебе говорила… У меня будет ребенок, сказала она и зарыдала.
Григорий стоял, оцепенев. Ну конечно, у нее будет Левкин ребенок. А Левка знал. И уехал в Америку.
Ребенок… повторил Григорий. Она кивнула.
У нее родится ребенок, и он будет о них заботиться. Они станут одной семьей.
Он обнял Катерину и притянул к себе. Ее трясло от рыданий, и она уткнулась лицом в его пиджак. Григорий погладил ее по голове.
Ничего, сказал он. Не бойся. Все будет хорошо. Я о вас позабочусь. И о тебе, и о ребенке… и вздохнул.
II
Плавание на «Архангеле Гаврииле» проходило уныло даже для человека, выросшего в рабочих кварталах Санкт-Петербурга. Класс был только один, третий, и с пассажирами обращались так, будто они тоже часть груза. Корабль был грязный и загаженный, особенно тяжко приходилось в шторм, когда людей тошнило. Жаловаться было некому: никто из команды не говорил по-русски. Какой они национальности, Левка не знал, но его попытки пообщаться с моряками, используя поверхностные познания в английском и еще более скудный запас немецких слов, потерпели неудачу. Кто-то сказал, что они, должно быть, голландцы. Про такую нацию Левка и не слыхал.
Тем не менее у пассажиров преобладали радостные настроения. Левка чувствовал себя так, словно вырвался из темницы. Он ехал в Америку, где все равны! Когда на море было спокойно, пассажиры выходили посидеть на палубу и делились всякими историями об Америке: там из кранов течет горячая вода, а любой рабочий носит хорошие кожаные сапоги. Но больше всего говорили о возможностях исповедовать любую веру, вступать в любую политическую партию, высказывать свое мнение и не бояться полиции.
Вечером на десятый день плавания Левка играл в карты. Он проигрывал, даже когда сдавал. Проигрывали все, кроме Спири, парнишки с невинными глазами одного с Левкой возраста (он тоже ехал один).
Спиря выигрывает каждый вечер, заметил другой игрок, Яков. Хотя, по правде говоря, Спиря выигрывал только тогда, когда сдавал Левка.
Был туман, и корабль шел медленно. Море было спокойно, тишину нарушало лишь негромкое урчание мотора. Левка никак не мог выяснить, когда они прибывают. Все считали по-разному. Самые знающие пассажиры утверждали, что все зависит от погоды. Ну а члены команды хранили молчание, и вид у них был не подступишься.
Когда наступила ночь, Левка отложил карты.
Я на нуле, сказал он. На самом деле у него был полный карман денег, но он видел, что у остальных денег на игру не осталось, у всех, кроме Спири.
Хватит, добавил он. А не то в Америке мне придется мозолить глаза богатым старушкам, пока какая-нибудь не возьмет меня в свой мраморный дворец вместо комнатной собачки.
Все засмеялись.
Да кому ты нужен, брать тебя вместо комнатной собачки? сказал Яков.
Богатые старушки мерзнут по ночам, хохотнул Левка, а я могу пригодиться вместо грелки.
Игру закончили в хорошем настроении, и картежники разбрелись.
Спиря вышел на корму и оперся на поручень, глядя, как в туманной дымке исчезает пенистый след корабля. Левка подошел и встал рядом.
Мне причитается семь рублей, сказал он.
Спиря вынул из кармана банкноты и отдал Левке, загораживая их так, чтобы этого никто не заметил. Левка убрал деньги в карман и стал набивать трубку.
А скажи-ка, Григорий, начал Спиря (Левка назвался именем брата). Что бы ты сделал, если бы я не отдал тебе твою долю?
Это был опасный поворот. Левка медленно убрал табак и положил незажженную трубку в карман сюртука. Потом резко схватил Спирю за лацканы и приподнял, наклонив над поручнями, так что тот наполовину повис над морем. Спиря был выше Левки, но Левка намного крепче.
Я бы свернул твою глупую башку, тихо сказал Левка. Потом забрал бы деньги, что ты выручил с моей помощью… Он наклонил Спирю еще дальше. А потом выбросил бы тебя в море к чертовой матери!
Спиря был до смерти напуган.
Да ладно тебе! воскликнул он. Пусти!
Левка разжал пальцы.
О господи! выдохнул Спиря. Я ж просто спросил…
А я просто ответил, сказал Левка, закуривая. Смотри не забудь.
Спиря ушел.
Когда туман поднялся, вдали показалась земля. Была уже ночь, но Левка увидел огни большого города. Куда они приплыли? Одни говорили, в Канаду, другие в Ирландию, но наверняка никто не знал.
Огни приблизились, и судно замедлило ход. Команда готовилась швартоваться. Левка услышал, как кто-то сказал, что это Америка. Америка! Но ведь прошло всего десять дней это как-то слишком быстро! Впрочем, откуда ему знать? Он взял чемоданчик Григория и вышел на палубу. Сердце сильно билось.
Чемоданчик напомнил, что это Григорий должен был сейчас приближаться к берегам Америки. Левка не забыл данную Григорию клятву послать ему денег на дорогу. Эту клятву он сдержит во что бы то ни стало. Григорий спас ему жизнь, уже в который раз. Мне повезло, что у меня такой брат, подумал он.
На корабле он заработал, но недостаточно. Надо искать дела посерьезнее. Впрочем, Америка страна больших возможностей. Он сколотит себе состояние.
Когда Левка обнаружил в чемодане отверстие от пули, а саму пулю в коробке с шахматами, он был удивлен. Шахматы он продал одному еврею за пять копеек. Интересно, кто это успел пострелять в Григория, ненадолго задумался Левка.
По Катерине он скучал. Приятно было прохаживаться под руку с такой девчонкой и знать, что все вокруг тебе завидуют. Ну ничего, здесь, в Америке, девчонок будет полным-полно.
Интересно, знает ли Григорий о ребенке. У Левки защемило сердце: увидит ли он когда-нибудь сына или дочь? Он старался убедить себя, что ничего страшного не сделал, предоставив Катерине растить ребенка в одиночку. Уж о ней-то найдется кому позаботиться. Такие, как она, не пропадут.
Было за полночь, когда корабль наконец пристал к берегу. Причал был едва освещен, и вокруг ни души. Пассажиры высадились со всеми своими мешками, ящиками и сундуками. Помощник капитана, руководивший высадкой, завел их на какой-то пустой склад, где стояло несколько скамеек.
Ждите здесь, утром придет миграционная служба, сказал он, демонстрируя, что хоть немного, но все-таки говорит по-русски.
Люди, несколько лет отказывавшие себе во всем, чтобы сюда приехать, были разочарованы. Женщины кое-как устроились с детьми на скамейках, дети заснули, а мужчины курили и ждали утра. Через какое-то время они услышали звук двигателя. Левка вышел наружу и увидел, что их судно медленно отходит от причала. Возможно, ящики с мехами разгружать.
Он попытался вспомнить, что говорил Григорий при случае, между делом о первых шагах в чужой стране. Иммигранты должны были пройти медицинскую проверку это опасный момент, те, кто ее не проходил, должны возвращаться назад, без надежд на будущее и потраченных впустую денег. Иногда при въезде местные чиновники изменяли человеку имя, чтобы американцам было легче его произносить. На выходе из порта Гришку должен был ждать представитель Вяловых, который поездом отвезет его и таких, как он, в Буффало. Там их распределят на работу на заводы, а кого-то в отели Джозефа Вялова. Интересно, подумал Левка, далеко ли Буффало от Нью-Йорка? Он пожалел, что слушал Григория так невнимательно.
Над территорией порта встало солнце, и к Левке вернулось радостное настроение. Между старыми мачтами и вантами виднелись новенькие трубы современных пароходов. Рядом огромные здания и обветшалые сараи, высокие подъемные краны и приземистые кабестаны, сходни, канаты, тачки… Взглянув в сторону города, Левка увидел тесно сомкнутые шеренги вагонов с углем: сотни, нет тысячи вагонов тянулись сколько хватало глаз, уходили за горизонт. Левка пожалел, что не видно знаменитой статуи Свободы с факелом. Должно быть, ее закрывает какой-нибудь мыс, подумал он.
Стали появляться портовые рабочие: сперва небольшими группками, потом толпами. Одни суда уходили, другие причаливали. Прямо перед их складом десяток женщин начали сгружать с небольшого суденышка мешки с картошкой. Ну когда же придут чиновники иммиграционной службы!
К нему подошел Спиря. Похоже, он простил то, как Левка с ним обошелся при последнем разговоре.
Видать, про нас забыли, сказал он.
Да, похоже на то, озадаченно отозвался Левка.
Может, нам стоит пройтись по окрестностям и попробовать найти кого-то, кто говорит по-русски?
Это мысль!
Спиря подошел к одному из стариков.
Мы сходим посмотреть, как тут и что.
Нам же надо ждать, как сказано! испуганно ответил тот.
Не ответив, они подошли к женщинам с картошкой.
Не говорит ли у вас кто по-русски? спросил Левка, обаятельно улыбнувшись. Одна из женщин помоложе улыбнулась в ответ, но никто ничего не сказал. Левка почувствовал досаду: все его обаяние было недейственно с теми, кто не понимал по-русски.
Левка со Спирей двинулись в том направлении, откуда шло большинство рабочих. Никто не обращал на них внимания. Пройдя через большие ворота, они очутились на людной улице со множеством магазинов и контор. По дороге двигался сплошной поток автомобили, трамваи, повозки, люди с ручными тележками. Левка сделал несколько попыток заговорить с прохожими, но никто ему не отвечал.
Все это показалось ему странным. Что ж за место, где можно сойти с корабля и отправиться без разрешения в город?
Потом он заметил здание, которое показалось ему заслуживающим внимания. Оно напоминало гостиницу, но на ступеньках сидели и курили два бедно одетых человека в матросских шапочках.
Глянь-ка туда, сказал он Спире.
Ну и что?
Я думаю, это что-то вроде питерского Дома моряков.13
Но мы-то не моряки.
Зато там могут знать по-русски.
Они вошли. К ним сразу обратилась сидевшая за стойкой женщина с седыми волосами.
Мы не говорим по-американски, ответил Левка по-русски.
В ответ она произнесла:
Русские?
Левка кивнул. Она сделала им знак следовать за ней, и Левка воспрянул духом.
Они прошли по коридору и вошли в маленькую комнатку с окном на море. За столом сидел человек, показавшийся Левке похожим на русского еврея, хотя чем именно Левка не мог бы сказать.
Вы говорите по-русски? спросил Левка.
Я русский, ответил тот. Чем могу помочь?
Левке захотелось его расцеловать. Но вместо этого он улыбнулся как можно душевнее и сказал, глядя местному чиновнику прямо в глаза:
Мы прибыли на пароходе. Нас должны были встретить и отвезти в Буффало, но встречающий не появился. Он старался говорить доброжелательно и как можно спокойнее. Нас около трехсот человек… И чтобы вызвать сочувствие, добавил: Считая женщин и детей. Не могли бы вы помочь нам найти нашего сопровождающего?
Сопровождающего из Буффало? переспросил чиновник. Где, по-вашему, вы находитесь?
В Нью-Йорке, конечно!
Это Кардифф.
Левка никогда не слыхал про Кардифф, но он наконец-то понял, в чем дело.
Так этот дурак капитан высадил нас не в том порту! сказал он. А как отсюда добраться до Буффало?
Чиновник махнул рукой в сторону окна, и Левке вдруг стало нехорошо: он понял, что сейчас услышит.
Морем, сказал чиновник. Около трех тысяч миль.
III
Левка узнал, сколько стоит билет до Нью-Йорка. В пересчете на рубли в десять раз больше, чем лежало у него в кармане.
Он сдержал ярость. Их обманули Вяловы, или капитан «Архангела Гавриила», а вполне вероятно, что и те и другие. Пропали деньги, которые Григорий заработал с таким трудом. Лживые твари! Попадись ему сейчас этот капитан, он схватил бы его за глотку и душу из него вытряс с превеликим наслаждением, а потом плюнул бы на его труп.
Но мечтать о мести было бессмысленно. Сейчас главное не опускать руки. Он найдет работу выучит английский и начнет играть по-крупному. Нужно время. Нужно научиться быть терпеливым. Как Григорий.
В первую ночь они спали на полу в синагоге. Левка пошел туда вместе с остальными. Приютившим их кардиффским евреям, наверное, было невдомек а может, наплевать, что среди пассажиров были и христиане.
Впервые в жизни он увидел, что быть евреем может оказаться полезно. В России евреи подвергались гонениям, и Левка всегда удивлялся, почему они не бросают свою религию и свои обычаи и не живут как все. Но теперь он видел, что еврей может поехать хоть на край света и всегда найдутся в чужих землях люди, которые примут его как родного.
Оказалось, уже не первая группа русских эмигрантов покупала билеты до Нью-Йорка, а попадала куда-то еще. И раньше бывало, что их высаживали в Кардиффе и других портах Великобритании; а поскольку среди эмигрантов из России было много евреев, старейшины синагоги привыкли оказывать помощь. Наутро горе-путешественников накормили горячим завтраком, поменяли их рубли на английские фунты, шиллинги и пенсы, а потом повели в дешевые гостиницы, где номера им были по карману.
Как в любом городе мира, в Кардиффе были тысячи конюшен. Левка выучил несколько фраз, чтобы объяснить, что он опытный конюх, и отправился бродить по Кардиффу в поисках работы. Те, к кому он обращался, видели, что он умеет ухаживать за лошадьми, но даже самые доброжелательные хотели задать ему несколько вопросов, а ни понять, ни ответить он не мог.
В отчаянии он стал зубрить необходимые слова, и через несколько дней уже мог спросить в лавке цену и купить хлеба или пива. Однако при найме на работу задавали сложные вопросы по-видимому, где он работал раньше и не было ли у него неприятностей с полицией.
Он снова пришел в кардиффский «Дом моряков» и рассказал русскому в кабинете с окном на море о своей беде. Тот дал ему адрес в Бьюттауне, районе Кардиффа совсем рядом с портом, и велел спросить Филиппа Коваля по прозвищу Поляк. Оказалось, Коваль устраивал на работу иммигрантов, готовых работать за небольшие деньги. Он говорил понемногу на большинстве европейских языков. Коваль велел Левке ждать его в понедельник в десять утра перед главным вокзалом, с вещами.
Левка был так рад, что даже не спросил, что это будет за работа.
Придя на вокзал в условленное место, он увидел толпу человек в двести. В основном русские, но были и поляки, и другие славяне, и немцы, и даже один темнокожий африканец. Левка очень обрадовался, найдя в толпе Спирю и Якова.
Их посадили в поезд, за проезд заплатил Коваль, и они помчались на север через живописный горный край. Меж зеленых склонов на дне долин темными озерами лежали промышленные поселки. И всегда характерной чертой такого поселка была как минимум одна башня с двумя огромными колесами наверху, и Левка понял, что главное занятие живущих здесь людей добывать уголь. С ними ехали несколько шахтеров; были еще рабочие-металлисты, но у большинства никакой квалификации не было.
Через час они прибыли. Выходя из вагона, Левка понял, что их не просто так взяли на работу. На площади стояли, ожидая их, несколько сот человек, все в шапках и простой одежде рабочих. Сначала стояли молча, потом один что-то прокричал, и другие сразу подхватили. Левка не понимал, что именно они кричат, но у него не было сомнений, что это угрозы. Перед толпой стояли двадцать-тридцать полицейских, не позволяя ей двинуться вперед, за некую незримую черту.
Кто все эти люди? растерянно спросил Спиря.
Вот эти невысокие, мускулистые ребята с мрачными лицами и чистыми руками? Я думаю, это шахтеры, и они бастуют, отозвался Левка.
У них такой вид, словно они нас убить готовы. Что здесь, к чертям, творится?
Нас хотят использовать вместо них, мрачно сказал Левка.
Коваль на нескольких языках прокричал: «Идите за мной!» и вновь прибывшие пошли за ним. Толпа продолжала вопить им вслед, мужчины потрясали в воздухе кулаками, но через оцепление никто не прорвался. Никогда еще Левка не был так благодарен полицейским.
Какой ужас! сказал он.
Теперь ты знаешь, как чувствуют себя евреи перед толпой погромщиков, сказал Яков.
Они шли мимо длинных рядов домов. Левка заметил, что у многих какой-то нежилой вид. Жители других домов смотрели на них во все глаза, но здесь никто не кричал. Коваль принялся расселять приехавших. Левка и Спиря получили на двоих целый дом, что их буквально потрясло. Прежде чем уйти Коваль махнул рукой в сторону шахты там возвышалась башня с двумя колесами и велел быть там назавтра к шести утра. Имеющие опыт работы в шахте будут добывать уголь, остальные пойдут укреплять своды, заниматься снаряжением или как Левка работать на конюшне.
Левка оглядел свой новый дом. Не дворец, конечно, но чисто и сухо. Внизу одна большая комната и две наверху. У каждого будет собственная спальня! У Левки никогда еще не было своей комнаты. Дом был без мебели, но они привыкли спать на полу, а в июне даже одеяла не нужны.
У Левки не было желания выходить на улицу, но в конце концов оба захотели есть. В доме еды не было, и им пришлось отправиться на поиски обеда. Они настороженно вошли в первый встречный бар, но человек десять посетителей встретили их злыми взглядами, а когда Левка сказал: «Два пива, пожалуйста», бармен его не услышал.
Они дошли до центра города, где отыскали кафе. Здесь им хотя бы не казалось, что клиенты вот-вот набьют им морду. Но они долго сидели за столиком, и официантка их совершенно игнорировала, занимаясь теми, кто пришел позже. Отсюда тоже пришлось уйти.
Будет нелегко, подумал Левка. Но он здесь и не задержится. Как только наберет денег на билет, немедленно уедет в Америку. Но есть-то надо прямо сейчас.
Они вошли в булочную. На этот раз Левка твердо решил, что с пустыми руками не уйдет. Он показал на полку с хлебом и сказал по-английски:
Один хлеб, пожалуйста.
Пекарь притворился, что не понял.
Левка перегнулся через стойку и схватил буханку, на которую указывал. Ну-ка, пусть попробует отнять.
Э! закричал пекарь, но за стойку не выскочил.
Сколько с меня? улыбаясь, спросил Левка.
Пенни и фартинг, буркнул пекарь. Левка положил монеты на стойку.
Большое спасибо, сказал он.
Он разломил хлеб надвое и отдал половину Спире. Они пошли, откусывая на ходу. Спустившись к вокзалу, они увидели, что толпы уже нет. На платформе стоял продавец газет, что-то крича, видимо, выкрикивал названия. Газеты шли нарасхват, и Левка заинтересовался: не случилось ли чего важного?
К платформе быстро приближался большой автомобиль, им со Спирей пришлось отскочить, и Левка увидел, кто сидит на заднем сиденье.
Не может быть! воскликнул он. В один миг он снова оказался в родной деревне и вспомнил, как умирал на виселице его отец, а княжна Би спокойно за этим наблюдала… Ничто не могло сравниться с пережитым тогда ужасом: ни ночные драки, ни дубинки полицейских, ни направленное на него дуло пистолета.
Автомобиль остановился у входа на станцию. Княжна Би вышла из машины, и Левку захлестнула ненависть. Хлеб во рту показался на вкус, как щебенка, Левка его выплюнул.
Ты чего? спросил Спиря.
Но Левка уже пришел в себя.
Это русская княжна, сказал он. По ее приказу четырнадцать лет назад повесили моего отца.
Вот тварь! Но как она здесь оказалась?
Она замужем за английским лордом. Должно быть, живут неподалеку. Может, это их шахта.
Шофер и горничная занялись багажом. Левка услышал, как княжна обратилась к служанке по-русски, и та ей по-русски ответила. Все вошли в здание вокзала, но вскоре служанка вернулась купить газету.
Левка подошел к ней. Сняв шапку, низко поклонился и сказал по-русски:
Вы, должно быть, княжна Би?
Та весело рассмеялась.
Вот дурачок! Я Нина, служанка графини. А ты кто?
Левка представился и представил Спирю, а после объяснил в нескольких словах, как они здесь очутились и почему не могут купить себе еды.
Вечером я вернусь, сказала Нина. Мы едем в Кардифф. Приходите в Ти-Гуин, к кухонной двери, я вынесу вам холодного мяса. Идите по дороге на север, пока не увидите дворец это и есть Ти-Гуин.
Благодарю вас, прекрасная госпожа!
Да я тебе в матери гожусь! сказала она, но на ее лице расплылась самодовольная улыбка. Мне надо идти, графиня ждет газету.
Случилось что-нибудь особенное?
Да, за границей, пренебрежительно ответила она. Убийство. Но графиня страшно расстроилась. Есть такое место Сараево, там убили австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда.
Для графини Би, понятно, это ужасная новость.
Да уж, ответила Нина. Ну а таким, как мы с вами, пожалуй, от этого ни холодно ни жарко.
Пожалуй что так, согласился Левка.
Глава седьмая
Начало июля 1914 года
Прихожане ни одной церкви на свете не одевались так хорошо, как паства церкви Сент-Джеймс на Пиккадилли. Это была любимая церковь лондонского высшего общества. Теоретически здесь не полагалось щеголять обновками; но должна же дама быть в шляпке, а времена настали такие, что шляпок без страусовых перьев, лент, бантов или шелковых цветов просто нигде не встретишь. Со своего места у задней стены Вальтер фон Ульрих смотрел на шляпки всех форм и расцветок. Мужчины, напротив, все выглядели одинаково в черном, со стоячими воротничками, с цилиндрами на коленях.
Из находящихся здесь большинство еще не понимают, что произошло семь дней назад в Сараево, думал Вальтер с горечью. Некоторые вообще не знали, где находится Босния. Всех потрясло убийство эрцгерцога но они не имели представления о том, что означает это событие для остального мира. Были лишь смутные предположения.
У Вальтера смутных предположений не было. Он ясно представлял себе, чем чревато это убийство. Оно создало серьезную угрозу безопасности Германии, и теперь таким, как Вальтер, необходимо будет защищать свою страну.
Он должен был прежде всего узнать о намерениях русского царя. Об этом пеклись все: немецкий посол, отец Вальтера, министр иностранных дел в Берлине и сам кайзер. И Вальтер, как положено хорошему разведчику, знал, у кого получить интересующую их информацию.
Он осматривал молящихся, стараясь по затылку узнать своего человека и опасаясь, что его может здесь не оказаться. Антон служащий русского посольства. Они встречались в англиканских церквах, потому что лишь там он мог быть уверен, что туда не зайдет никто из его посольства: большинство русских были православными христианами, и подданных царя иного вероисповедания просто не брали на дипломатическую службу.
Антон в русском посольстве был ответственным за связь, и любая входящая или исходящая телеграмма проходила через его руки. Это был бесценный источник. Но договариваться с ним было трудно, и это давало Вальтеру немало поводов для беспокойства. Антон пугался одного слова «шпионаж», а когда был напуган, он не появлялся. Частенько это случалось в моменты международной напряженности, как сейчас, когда он был нужен Вальтеру больше всего.
Вальтер отвлекся, заметив среди прихожан Мод. Он узнал ее гордую, изящную шею над модным, почти мужским, воротничком, и у него замерло сердце. Эту прекрасную шею он целовал при малейшей возможности.
Когда размышлял об угрозе войны, он всегда мыслями обращался сначала к Мод, а уже потом к родной стране. Он стыдился своего эгоизма, но ничего не мог поделать. Больше всего на свете он боялся, что им придется расстаться; и лишь на втором месте стоял страх за судьбу отечества. Ради Германии он был готов умереть но не жить в разлуке с любимой женщиной.
В третьем с конца ряду один человек обернулся и Вальтер встретился взглядом с Антоном. У того были редеющие темные волосы и клочковатая бородка. Успокоившись, Вальтер направился к южному приделу, словно в поисках места, и, чуть помедлив, сел рядом.
Обычно Антон все же приходил, потому что его душа страдала. Пять лет назад его любимого племянника царская секретная полиция обвинила в революционной деятельности. Он сидел в Петропавловской крепости в самом сердце Петербурга, через реку от Зимнего дворца. Мальчик изучал богословие, свергать самодержавие у него и в мыслях не было, но родственники не успели еще ничего предпринять для его освобождения, как он заболел воспалением легких и умер. И с тех пор Антон затаил тихую, страшную злобу и мечтал об отмщении.
К сожалению, церковь была слишком хорошо освещена. Архитектор Кристофер Рен украсил стены длинными рядами высоких арочных окон, а для таких дел гораздо лучше подошел бы готический сумрак. И все же Антон сел удачно в конце ряда, по соседству сидел ребенок, сзади была широкая колонна.
Удобное положение, тихо заметил Вальтер.
Но нас можно заметить с галереи, обеспокоенно сказал Антон.
Вальтер покачал головой.
Все будут смотреть вперед.
Антон жил один. Он был маленьким и болезненно-аккуратным: галстук туго завязан, все пуговицы на жилете тщательно застегнуты, туфли сверкают. Поношенный костюм лоснился от многолетней чистки и глажки. Вальтер думал, что это своего рода компенсация за грязное дело шпионаж, которым он занимался. В конце концов, он приходил сюда, чтобы предавать свою страну. «А я прихожу сюда, чтобы ему в этом помочь», подумал Вальтер мрачно.
Больше они не говорили, пока не началась служба, только тогда Вальтер тихо произнес:
Какие настроения в Санкт-Петербурге?
Россия не хочет войны, сказал Антон.
Хорошо.
Царь боится, что война приведет к революции. Когда Антон говорил о царе, у него был такой вид, словно он съел что-то несвежее. В Петербурге половина заводов бастует. Но конечно, ему и в голову не приходит, что людей толкает к революции его собственная жестокость.
Пожалуй… Вальтеру приходилось учитывать, что суждения Антона искажены ненавистью, но в этом случае шпион был не так уж неправ. У Вальтера не было ненависти к русскому царю, а страх был. Ведь в его распоряжении самая мощная армия мира! Говоря о безопасности Германии всегда следовало учитывать наличие этой армии. Германия была подобна человеку, у которого сосед держит во дворе перед домом посаженного на цепь огромного медведя. Что же царь собирается делать?
Это зависит от Австрии.
Вальтер сдержал вертевшийся на языке резкий ответ. Все ждали, что предпримет австрийский император. Что-то он обязательно предпримет, потому что убитый эрцгерцог был его престолонаследником. Вальтер надеялся узнать о намерениях Австрии от кузена Роберта еще сегодня. Роберт относился к католической ветви семьи, как вся австрийская элита, и сейчас Роберт должен быть на мессе в Вестминстерском соборе. Вальтер собирался встретиться с ним позже, на ланче. А пока ему было необходимо побольше узнать о русских.
Пришлось ждать следующего гимна. Вальтер поднял взгляд к потолку и стал рассматривать роскошную позолоту свода.
Паства запела гимн «Вековая скала».
Предположим, на Балканах начнутся военные действия, тихо сказал Антону Вальтер. В этом случае Россия останется в стороне?
Нет. Если нападут на Сербию, царь не будет спокойно на это смотреть.
Вальтер похолодел. Именно такого развития событий он и боялся.
Но начинать войну по такому поводу безумие!
Да. Но русские не могут позволить Австрии контролировать Балканский регион, они должны защищать свои торговые пути.
Это можно понять. Основная часть российского экспорта зерно с южных полей, нефть из скважин вокруг Баку поставлялась другим странам из черноморских портов.
С другой стороны, продолжал Антон, царь призывает всех действовать осмотрительно.
Иными словами, он еще не принял решения.
Вальтер кивнул. Царь мечтал вернуть в Россию золотой семнадцатый век и наивно верил, что это возможно. Это как если бы Георг V решил попробовать воссоздать «старую добрую Англию» времен Робин Гуда. Царя вряд ли можно назвать рассудительным, а потому отчаянно трудно предсказать, как он поступит.
Когда запели последний гимн, взгляд Вальтера вернулся к Мод, сидевшей через два ряда от него, с другой стороны прохода. Она с чувством пела, а он влюблено смотрел на нее.
Сообщение Антона его обеспокоило. Теперь Вальтер нервничал еще больше, чем час назад.
С сегодняшнего дня мне необходимо встречаться с вами ежедневно.
На лице Антона отразился страх.
Невозможно, тихо промолвил он. Это слишком опасно.
Но ситуация меняется каждый час.
В воскресенье утром на Смит-сквер.
В этом-то и заключается сложность с идейными шпионами, подумал Вальтер с досадой: на них нельзя повлиять. С другой стороны, тем, кто шпионит за деньги, нельзя доверять. Они могут сказать то, что от них хотят услышать в надежде получить больше. А если Антон говорил, что царь колеблется, Вальтер мог быть уверен, что царь действительно еще не принял решения.
Давайте встретимся хоть раз в середине недели! попросил Вальтер, когда гимн заканчивался.
Антон ничего не ответил, просто молча встал и вышел.
Черт, не удержался Вальтер. Сидевший рядом ребенок посмотрел на него осуждающе.
Когда служба закончилась, он вышел на мощеный плиткой двор церкви и остановился, приветствуя знакомых, пока не появились Фиц с Би и Мод. Мод в стильном приталенном платье серого бархата с темно-серой креповой накидкой выглядела невероятно элегантно. Может быть, цвета не очень подходили для женского наряда, но они оттеняли ее мраморную красоту, и казалось, ее кожа светится. Вальтер пожал всем руки, горько жалея, что не может остаться хоть на несколько минут с ней наедине. Он обменялся любезностями с Би, разодетой в карамельно-розовые и сливочные кружева, и согласился с Фицем, который заявил с видом оскорбленного достоинства, что убийство эрцгерцога это возмутительно. Потом Фицгерберты с ним распрощались, и он подумал было, что сегодняшний день потерян, но в последний миг Мод шепнула: «Я собираюсь на чай к герцогине».
Вальтер, улыбаясь, смотрел ей вслед. Он встречался с Мод вчера и встретится завтра, но одно предположение, что сегодня он больше ее не увидит, чуть не привело его в отчаяние. Неужели он действительно не в состоянии провести без нее двадцать четыре часа? Он не считал себя слабохарактерным, но она словно околдовала его. Впрочем, у него не было никакого желания освободиться от ее чар.
Особенно его привлекали в ней независимость и сила духа. Большинство женщин его возраста, казалось, были довольны пассивной ролью, которую отвело им общество: от женщины требовалось хорошо выглядеть, устраивать приемы и слушаться мужа. Такие безвольные существа, о которых можно ноги вытирать, наводили на него тоску. А Мод была похожа на его американских приятельниц, с которыми он познакомился, когда работал в немецком консульстве в Вашингтоне. Они были элегантными, очаровательными и независимыми. И он был невероятно счастлив, что его любит именно такая женщина.
Прогулочным шагом он пошел по Пиккадилли и остановился у газетного киоска. Чтение английских газет никогда не доставляло ему удовольствия: многие публиковали злобные статьи, направленные против Германии, особенно неистовствовала «Дейли мейл». Она убеждала англичан, что кругом одни немецкие шпионы. Как бы Вальтеру хотелось, чтобы так оно и было! В южных городах у него было около дюжины информаторов, следивших за тем, что происходит в портах, как и у англичан в портах Германии, но уж никак не тысячи, придуманные истеричными газетчиками.
Вальтер купил номер «Пипл». Балканские события вовсе не были главной новостью: англичан больше интересовало происходящее в Ирландии. На протяжении веков там у власти были находившиеся в меньшинстве протестанты, которые третировали католиков, составлявших большинство населения страны. Но если Ирландия обретет независимость, все будет наоборот. Обе стороны вооружены до зубов, и там вполне может начаться гражданская война.
Вальтер нашел в самом низу первой страницы заметку в один абзац, озаглавленную «Австро-сербский кризис». Как обычно, газеты не имели представления о реальном положении вещей.
Когда Вальтер подошел к отелю «Риц», из такси выскочил Роберт. В знак траура по эрцгерцогу он надел черный жилет и черный галстук. Роберт был одним из приближенных Франца Фердинанда по другим стандартам он мог казаться консерватором, но по меркам венского двора считался мыслящим прогрессивно. Вальтер знал, что Роберт испытывал к убитому и его семье симпатию и уважение.
Они сдали цилиндры в гардероб и вместе поднялись в обеденный зал. Вальтер привык защищать Роберта еще с подросткового возраста, когда понял, что кузен отличается от других. Таких привыкли называть женоподобными, но это грубо и неточно: он бы не сказал, что в мужском теле Роберта скрывается женская душа. Однако в его характере было много женских черт, и из-за этого Вальтер относился к нему с по-мужски сдержанным благородством.
Роберт был похож на Вальтера, такие же правильные черты лица и голубые глаза, но волосы подлиннее, а усы он помадил и закручивал.
Как у тебя с твоей дамой сердца? спросил он, как только они сели. Вальтер ему доверял, и Роберт знал о его запретной страсти.
Она чудесна, но отец настроен против, потому что она работает в благотворительной клинике в трущобах, а врач у них еврей.
Ничего себе… покачал головой Роберт. Его еще можно было бы понять, если бы она сама была еврейкой.
Я надеялся, что он постепенно оттает, встречаясь с ней в обществе, когда поймет, что она в дружбе с самыми могущественными людьми, но его отношение к ней не меняется.
К сожалению, кризис на Балканах только усилит напряженность… Роберт улыбнулся, в международных отношениях.
Вальтер принужденно рассмеялся.
Что бы ни случилось, мы справимся.
Роберт ничего на это не ответил, но у него был такой вид, будто он в этом не очень уверен.
Когда они приступили к мясу ягненка по-валлийски с картошкой и соусом из петрушки, Вальтер поделился с Робертом информацией, полученной от Антона. У Роберта тоже были новости.
Оружие и гранаты принадлежат террористам из Сербии.
Вот черт! сказал Вальтер.
Террористов вооружил начальник сербской военной разведки, сказал Роберт, не скрывая гнева, а стрелять в цель они учились в парке Белграда!
Иногда офицеры разведки действуют по собственной инициативе, сказал Вальтер.
Даже часто. И благодаря засекреченности их работы это им сходит с рук.
Так что это не доказывает, что убийство подготовило сербское правительство. А если рассуждать логично, то для такой маленькой страны, как Сербия, отчаянно пытающейся сохранить независимость, было бы безумием провоцировать сильного соседа.
Могло быть и так, что сербская разведка действовала вопреки желанию правительства, допустил Роберт. И жестко добавил: Но это совершенно неважно. Австрия должна предпринять относительно Сербии ответные действия.
Этого Вальтер и боялся. Это преступление больше нельзя было рассматривать как обычное преступление, которым занимаются полиция и суд. Конфликт перешел в новую стадию, теперь империя должна наказать маленькую страну. Император Франц Иосиф Австрийский в свое время был великим человеком, консервативным и глубоко религиозным, но сильным лидером. Однако ему было уже восемьдесят четыре, и с возрастом его консерватизм выродился в ограниченность и деспотичность. Такие люди думают, что все видели и все знают, лишь потому, что дожили до старости. Отец Вальтера тоже такой.
«Моя жизнь в руках двух монархов: русского царя и австрийского императора, подумал Вальтер. Один отнюдь не мудрец, второй дряхлый старик, но именно от них зависит наше с Мод будущее и судьбы миллионов людей во всей Европе! Какой веский аргумент против монархии!»
За десертом он напряженно думал. Когда же принесли кофе, спросил с надеждой:
Я полагаю, вы собираетесь проучить Сербию, не впутывая в это другие страны?
Но Роберт сходу разрушил его надежды:
Напротив, мой император уже написал личное письмо твоему кайзеру.
Когда? ошеломленно спросил Вальтер. Он ничего об этом не слышал.
Его доставили вчера.
Как все дипломаты, Вальтер терпеть не мог, когда монархи начинали беседовать непосредственно друг с другом, а не через своих министров. Ведь в таком случае могло случиться что угодно.
И что же он написал?
Что Сербия как политическая сила должна быть уничтожена.
Не может быть! Самые мрачные опасения подтвердились. Не веря своим ушам, Вальтер спросил: Он действительно собирается это сделать?
Все зависит от того, какой ответ он получит.
Вальтер нахмурился. Австрийский император хотел заручиться поддержкой кайзера, вот в чем был истинный смысл письма. Две державы были союзниками, так что кайзер был обязан обещать помощь, но тон письма мог быть твердым или неуверенным, обнадеживающим или предостерегающим.
Какое бы решение ни принял мой император, я верю, что Германия поддержит Австрию, веско сказал Роберт.
Но вы не можете требовать, чтобы Германия напала на Сербию! воскликнул Вальтер.
Мы требуем подтверждения, что Германия выполнит взятые на себя обязательства в качестве нашего союзника! с оскорбленным видом заметил Роберт.
Вальтер сдерживал гнев.
Вести себя подобным образом значит поднимать ставки. Россия, громогласно поддерживая Сербию, поощряет агрессию. Что нужно сейчас сделать, так это всех успокоить.
Не могу с тобой согласиться, холодно ответил Роберт. Австрии нанесен страшный удар. Император не имеет права оставить это без последствий. Тот, кто бросил вызов гиганту, должен быть уничтожен.
Но давай постараемся, чтобы ответный удар был адекватен.
Убит наследник престола! вскричал Роберт. Обедающие за соседним столом хмурились, слушая разговор по-немецки, к тому же на повышенных тонах. Роберт понизил голос, но выражение его лица не изменилось. Так что не говори мне об адекватности!
Вальтер старался не давать волю чувствам. Глупо и опасно Германии ввязываться в эту свару, но говорить об этом Роберту не имеет смысла. Вальтер должен собирать информацию, а не вести дискуссии.
Я тебя понимаю, сказал он. А в Вене все думают так, как ты?
В Вене да, сказал Роберт. Тиса против. Иштван Тиса был премьер-министром Венгрии, но подчинялся австрийскому императору. У него есть альтернативное предложение: дипломатическая изоляция Сербии.
Возможно, не так эффектно, но и не так опасно, осторожно заметил Вальтер.
Но этого мало!
Вальтер попросил принести счет. Он был расстроен услышанным, однако не хотел, чтобы это повлияло на их с Робертом дружбу. Они доверяли и помогали друг другу, и Вальтер не мог допустить, чтобы их отношения изменились. Выйдя на улицу, он крепко пожал Роберту руку.
Что бы ни случилось, брат, мы должны держаться вместе. Мы союзники, и навсегда останемся союзниками, сказал он, предоставив Роберту самому решать, относить эти слова к ним двоим или к их странам. Они расстались друзьями.
Вальтер быстро направился через Грин-парк к посольству. Лондонцы радовались солнечной погоде, а он чувствовал, как над его головой сгущаются тучи. Он надеялся, что Германия и Россия не станут ввязываться в Балканский кризис, но то, что он сегодня узнал, предвещало совсем иное развитие событий. Дойдя до Букингемского дворца, он повернул налево и подошел к заднему входу в посольство Германии.
У его отца был здесь свой кабинет, где он проводил каждую третью неделю. На стене висел портрет кайзера Вильгельма, а на столе, в рамке, стояла фотография Вальтера в форме лейтенанта. Когда Вальтер вошел, Отто держал в руках керамическую вещицу. Он собирал английскую керамику и любил охотиться за необычными экземплярами. Подойдя ближе, Вальтер увидел, что это ваза для фруктов, выполненная в виде корзинки. Зная вкусы отца, Вальтер предположил, что ее можно датировать восемнадцатым веком.
У Отто сидел Готфрид фон Кессель, атташе по культуре, которого Вальтер терпеть не мог. У фон Кесселя были густые темные волосы, расчесанные на косой пробор, и очки с толстыми стеклами. Он был одного возраста с Вальтером, и его отец тоже был на дипломатической службе, но несмотря на то, что у них было много общего, друзьями они не были. Вальтер считал Готфрида подхалимом.
Кивнув Готфриду, Вальтер сел.
Австрийский император написал нашему кайзеру, сообщил он.
Мы знаем, быстро сказал Готфрид.
Вальтер не обратил на него внимания. Готфрид вечно старался устроить состязание.
Бесспорно, кайзер ответит утвердительно, сказал он, обращаясь к отцу. Но многое может зависеть от нюансов.
Его величество еще не посвящал меня в это.
Но обязательно посвятит.
Иногда он говорит со мной о подобных вопросах.
И если он призовет австрийцев быть осмотрительными, возможно, ему удастся умерить их воинственный пыл.
Но с какой стати ему призывать их к осмотрительности? возразил Готфрид.
Чтобы Германия не оказалось втянута в войну из-за такого жалкого клочка земли, как Босния!
Чего вы испугались? презрительно спросил Готфрид. Сербской армии?
Я опасаюсь русской армии, и вам не следует забывать, что это самая большая армия в мире, ответил Вальтер.
Я знаю, сказал Готфрид.
Не обращая внимания на эту реплику, Вальтер продолжал:
Теоретически русский царь в считанные недели может поставить под ружье шесть миллионов человек…
Я знаю.
А это больше, чем все население Сербии.
Я знаю.
Вальтер вздохнул.
Фон Кессель, вы, кажется, знаете все на свете. А известно ли вам, от кого террористы получили оружие и гранаты?
Полагаю, от славянских националистов.
У вас есть предположения, от кого именно?
Кто же может знать!
Австрийцы, похоже, знают. Они считают, что их вооружил начальник сербской разведки.
Тогда понятно, что австрийцы жаждут мщения, удивленно сказал Отто.
Но Австрией, тем не менее, правит император, заметил Готфрид. В конечном итоге он один может принять решение, объявлять войну или нет.
У Габсбургской династии никогда не было особой потребности оправдывать жестокости и зверства.
А разве без этого можно править империей?
Вальтер не поддался на провокацию.
Кроме премьер-министра Венгрии, который не пользуется большим влиянием, по-видимому, больше никто не призывает их проявить осторожность. Должно быть, нам придется взять это на себя, сказал Вальтер, поднимаясь. О том, что ему удалось узнать, он сообщил, и не желал долее оставаться в одной комнате с этим выскочкой. С твоего позволения, отец, я собираюсь на чай к герцогине Суссекской может быть, узнаю что-нибудь интересное из городских сплетен.
Англичане не наносят визиты по воскресеньям, заметил Готфрид.
Меня пригласили, ответил Вальтер и вышел, сдерживая гнев.
Он направился через Мэйфэр к Парк-лейн, к особняку герцога Суссекского. Герцог не входил в правительство Великобритании, но герцогиня содержала политический салон. Когда в декабре Вальтер приехал в Лондон, Фиц представил его герцогине, и она не забывала приглашать его на свои вечера.
Он вошел в гостиную, поклонился герцогине, пожал ее пухлую ручку и произнес:
Все в Лондоне горят желанием узнать, что произойдет в Сербии, и потому, ваша светлость, хоть сегодня и воскресенье, я пришел узнать ваше мнение.
Никакой войны не будет, сказала она, ничем не показывая, что заметила его шутливый тон. Садитесь, выпейте чаю. Конечно, то, что произошло с несчастным эрцгерцогом и его женой страшная трагедия, и, вне всякого сомнения, преступники понесут наказание, но это же глупо думать, что две великие державы, Германия и Великобритания, будут воевать из-за Сербии!
Как хотелось бы Вальтеру разделять ее уверенность! Он сел на стул рядом с радостно улыбнувшейся Мод и кивнувшей ему леди Гермией. В зале находилось человек двенадцать, в том числе первый лорд Адмиралтейства Уинстон Черчилль. Обстановка была исключительно старомодная: много массивной резной мебели, роскошные ткани не менее дюжины узоров, украшения, фотографии в рамочках и вазы с сухими цветами. Лакей подал Вальтеру чашку с чаем и предложил молоко и сахар.
Вальтер был счастлив находиться рядом с Мод, но ему, конечно, хотелось большего, и он немедленно начал размышлять, нельзя ли найти какую-то возможность оказаться с Мод наедине, хотя бы на минуту или две.
Проблема, конечно, в слабости Турции, заявила герцогиня.
И эта напыщенная летучая мышь права, подумал Вальтер. Османская империя переживала упадок, поскольку консервативное мусульманское духовенство не давало ей идти в ногу со временем. В течение веков благодаря турецкому султану на Балканском полуострове был порядок, от средиземноморского побережья Греции на юге до Венгрии на севере. Но Османская империя постепенно уступала свои позиции. На смену ей пришли ближайшие великие державы, Австрия и Россия. Между Австрией и Черным морем лежали Босния, Сербия и Болгария. Пять лет назад Австрия взяла под контроль Боснию. Австрия была в ссоре с Сербией, средней в ряду. Русские, взглянув на карту, увидели, что при эффекте домино следующей в цепочке может стать Болгария, и в результате Австрия будет контролировать весь западный берег Черного моря, угрожая внешней торговле России.
В настоящее же время подчиненные Австрийской империи начинали думать, что могут обойтись и без нее, вот почему боснийский националист Гаврила Принцип застрелил в Сараеве эрцгерцога Франца Фердинанда.
Для Сербии это трагедия, сказал Вальтер. Я думаю, их премьер-министр готов броситься в Дунай.
В Волгу, вы хотели сказать, поправила Мод.
Вальтер повернулся к ней, радуясь поводу открыто полюбоваться ее красотой. Она была в ярко-синем платье поверх бледно-розовой кружевной блузы и в розовой фетровой шляпке с голубой тульей.
Вовсе нет, леди Мод, я этого не хотел сказать, ответил он.
Белград, столица Сербии, стоит на Волге, сказала она.
Вальтер хотел было снова возразить, но заколебался. Она прекрасно знала, что Волгу от Белграда отделяет не меньше тысячи миль. Что она задумала?
Мне не хотелось бы противоречить особе, столь хорошо осведомленной, леди Мод, сказал он, но все же…
А давайте посмотрим, сказала она. У моего дядюшки, герцога, одна из лучших библиотек в Лондоне.
Она встала.
Идемте, и я докажу, что права!
Для светской девушки она вела себя вызывающе, и герцогиня поджала губы. Вальтер беспомощно пожал плечами и направился за Мод.
Леди Гермия, похоже, собралась последовать за ними, но ей было так удобно в глубоком бархатном кресле, а для того, чтобы встать, требовалось столько усилий…
Не задерживайся, шепнула она Мод.
Мод и Вальтер вышли из комнаты.
Они прошли через холл, где с видом часовых на посту стояли два лакея. Мод остановилась перед дверью в библиотеку и подождала, пока Вальтер ее откроет. Они вошли.
Наконец они остались одни! Мод бросилась Вальтеру на шею. Он крепко обнял ее, прижавшись всем телом. Она потянулась губами к его губам.
«Я люблю тебя!» прошептала она и стала жадно его целовать.
Через минуту она остановилась перевести дыхание. Вальтер смотрел на нее с обожанием.
Ты неподражаема! Это надо же Белград стоит на Волге!
Но ведь получилось!
Он восторженно покачал головой.
Я бы никогда не додумался. Какая ты умница!
Нужно взять атлас, сказала она. На всякий случай, вдруг кто-нибудь войдет.
Вальтер пробежал глазами по полкам. Это была библиотека скорее коллекционера, чем любителя чтения. Все книги были в хороших переплетах, большинство выглядело так, словно их ни разу не открыли. В углу притаились несколько справочников, и Вальтер вытянул атлас и нашел карту Балканского полуострова.
Этот кризис… сказала взволнованно Мод, по большому счету… он же не разлучит нас, правда?
Я этого не допущу!
Он потянул ее за шкаф: если кто-нибудь войдет, то сразу не увидит, и снова стал ее целовать. Сегодня она была такой восхитительно пылкой целуя его, гладя его плечи, руки, спину… Оторвавшись от его губ, она прошептала:
Подними мне юбку!
Он сглотнул. Как он мечтал об этом! Он схватил тонкую ткань и поднял.
И нижние юбки… сказала она. Он попытался поднять юбки, не сминая шелк, но они выскользнули у него их рук. Она нетерпеливо нагнулась и подняла подол платья и нижние юбки до самой талии. Погладь меня! прошептала она, глядя ему в глаза.
Ему было страшно, что кто-нибудь войдет, но любовь и желание так кружили голову, что удержаться было невозможно. Он протянул руку и у него перехватило дыхание: он почувствовал голое тело. Мысль, что она заранее решила подарить ему это блаженство, еще больше воспламенила его чувства. Он начал ее осторожно поглаживать, но она качнулась к нему, и прикосновение получилось более отчетливым.
Вот так хорошо, сказала она. Он закрыл глаза, но она попросила: Смотри на меня, любимый, я хочу, чтобы ты смотрел на меня, когда делаешь это! и он открыл глаза. Ее лицо горело, она прерывисто дышала, приоткрыв губы. Она взяла его за руку и стала направлять, как он направлял ее в театре. Попробуй войти в меня, шепнула она. Потом прижалась к нему, так что через одежду он чувствовал биение ее сердца. Двинулась навстречу его руке, снова и снова. И тихонько вскрикнула, как порой стонет спящий, низким горловым звуком. Потом наконец устало замерла на его плече.
Он услышал звук открывающейся двери и голос леди Гермии:
Мод, милая, ты где? Нам пора…
Вальтер убрал руку, и Мод торопливо разгладила платье.
Тетя, я была неправа, дрожащим голосом ответила она. Господин фон Ульрих не ошибся, Белград стоит на Дунае. Мы нашли его в атласе.
К тому моменту, когда леди Гермия обошла шкаф, они уже склонились над книгой.
А я и не сомневалась, сказала она. Мужчины обычно лучше разбираются в таких вещах, а уж господин фон Ульрих дипломат, ему положено знать много такого, чем женщине и интересоваться не следует. Так что, милая Мод, незачем было затевать этот спор.
Полагаю, вы правы, с бросающейся в глаза неискренностью вздохнула Мод.
Они все вместе вышли из библиотеки и Вальтер открыл дверь в гостиную. Первой вошла леди Гермия. Мод, следуя за ней, встретилась с ним взглядом. Он поднял правую руку, поднес к губам палец и поцеловал.
II
Так дальше продолжаться не может, думал Вальтер, возвращаясь в посольство. Он чувствовал себя школьником. Мод двадцать три года, ему двадцать восемь, а они вынуждены прибегать к нелепым уловкам, чтобы побыть пять минут наедине.
Ему придется просить ее руки у Фица, поскольку их отец умер, и главой семьи стал брат. Вне всякого сомнения, Фиц предпочел бы, чтобы Мод вышла за англичанина. Но пожалуй, он все же согласится: вероятность вообще не найти мужа строптивой сестрице не может его не беспокоить.
Труднее всего будет с Отто. Он-то хотел, чтобы Вальтер женился на благовоспитанной девице из Пруссии, которая будет счастлива посвятить себя воспитанию наследников. А когда отец чего-то хотел, он делал все возможное для достижения цели, безжалостно сокрушая любые препятствия, прекрасное качество для военного. Отто никогда не приходило в голову, что сын имеет право самостоятельно выбрать себе невесту. Вальтер хотел, чтобы отец поддержал его и одобрил его выбор, он ничуть не стремился к неизбежному противостоянию. Однако любовь оказалась сильнее сыновнего почтения.
Был воскресный вечер, но жизнь в Лондоне не затихала. Заседания в парламенте не проводились, и правительственные шишки с Уайтхолла перебрались в свои загородные резиденции, зато в особняках Мэйфэра, в клубах на улице Сент-Джеймс и в посольствах вершилась большая политика. На улицах Вальтер заметил нескольких членов парламента, парочку младших министров из Министерства иностранных дел Великобритании и нескольких европейских дипломатов. Интересно, подумал он, не остался ли на эти выходные в городе и министр иностранных дел сэр Эдвард Грей, вместо того чтобы наблюдать за птицами в своем любимом загородном доме в Хэмпшире?
Отец сидел за столом, читал расшифрованные телеграммы.
Наверное, сейчас не лучшее время, чтобы сообщить тебе мою новость… начал Вальтер. Отто что-то пробурчал и продолжил чтение.
Вальтер не стал ждать, когда отец проявит к нему больше внимания.
Я люблю леди Мод.
Сестру Фицгерберта? поднял голову Отто. Я так и думал. Прими мои соболезнования.
Отец, прошу тебя, я говорю серьезно.
Что это значит?! Отто бросил телеграммы на стол. Мод Фицгерберт феминистка, суфражистка и маргиналка. Она не годится в жены не только немецкому дипломату из хорошей семьи, но вообще никому! И чтоб я больше об этом не слышал!
У Вальтера был готов резкий ответ, но он стиснул зубы и сдержался.
Она чудесная, и я ее люблю. Так что, прошу, отзывайся о ней повежливее, что бы ты при этом ни думал.
Я буду отзываться, как пожелаю, пренебрежительно бросил Отто. Она тебе не пара! и он уткнулся в свои телеграммы.
Взгляд Вальтера упал на купленную отцом фруктовую вазу кремового фарфора.
Нет, сказал он и взял в руки вазу. Ты не будешь говорить, как пожелаешь.
Поосторожнее!
Наконец-то ему удалось завладеть вниманием отца.
Леди Мод так же дорога мне, как тебе дорога эта безделушка.
Безделушка?! К твоему сведению, она стоит…
Хотя, конечно, любовь сильнее, чем жадность коллекционера… Вальтер подбросил в воздух хрупкую вещицу и поймал ее одной рукой. Отец издал нечленораздельный вопль страдания. Не обращая внимания, Вальтер продолжал: Когда ты отзываешься о ней оскорбительно, я чувствую себя так же, как ты, когда думаешь, что я вот-вот уроню твою вазу. Только мне еще больнее.
Ах ты дерзкий ще…
И если ты не прекратишь втаптывать в грязь мои чувства, повысил голос Вальтер, я разобью твою дурацкую плошку одним ударом каблука!
Хорошо, я понял, только, ради бога, поставь ее на место!
Вальтер принял это за согласие и вернул вазу на журнальный столик.
Но тебе придется принять во внимание еще кое-какие обстоятельства… если их обсуждение не будет «попранием твоих чувств», злорадно сказал Отто.
Я слушаю.
Она англичанка.
Вот только не надо! воскликнул Вальтер. Сколько лет знатные немцы женятся на английских аристократках. Альберт, герцог Саксен-Кобург-Готский женился на королеве Виктории, и его внук сейчас король Англии. А нынешняя королева Англии урожденная вюртембергская принцесса!
С тех пор все изменилось! вскричал Отто. Англичане третируют нас, они поддерживают наших врагов, Россию и Францию. Женщина, на которой ты хочешь жениться, враг твоего отечества.
Вальтер понимал чувства старого солдата, но это противоречило здравому смыслу.
Незачем нам быть врагами! сердито воскликнул он. У нас нет для этого никаких оснований.
Они никогда не позволят нам соперничать на равных условиях.
Но это не так! Вальтер заметил, что кричит, и постарался говорить спокойнее. Англичане за свободную торговлю, они позволяют нам торговать по всей Британской империи.
Вот, прочти! Отто бросил ему через стол телеграмму. Его величество спрашивает, что я об этом думаю.
Вальтер взял листок. Это был набросок ответа на личное письмо австрийского императора. Вальтер читал с растущей тревогой. Заканчивалось письмо так: «Император Франц Иосиф может быть уверен, что Его Величество поддержит Австро-Венгрию, как того требует заключенный союз и старинная дружба».
Но ведь это развязывает Австрии руки! сказал он с ужасом. Они могут делать что угодно и он их во всем поддержит!
Ограничения все же есть.
Немного. Письмо отправили?
Нет, но уже утвердили. Отправят завтра.
Мы можем их остановить?
Нет, да я и не стал бы это делать.
Но таким образом мы берем на себя обязательства поддержать Австрию в войне против Сербии.
Не вижу в этом ничего плохого.
Нам не нужна война! вскричал Вальтер. Нам нужно развивать науку, и производство, и торговлю. Германия должна стать более современной, более либеральной, должна расти. Нам нужны мир и процветание!.. «И нам нужен такой мир, добавил он про себя, где мужчина сможет жениться на любимой женщине, не боясь, что его обвинят в предательстве».
А теперь послушай меня, сказал Отто. Нас окружают сильные противники, с запада Франция, с востока Россия, и они заодно. Мы не можем сражаться на два фронта.
Вальтер это знал.
Потому мы и разработали план Шлиффена, сказал он. Если нас вынудят участвовать в войне, сначала мы значительно превосходящими силами вторгнемся во Францию, в несколько недель одержим победу, а потом, обеспечив безопасный тыл, повернем на восток, чтобы противостоять России.
В этом наша единственная надежда, сказал Отто. Правда, когда девять лет назад этот план был принят германской армией, разведка утверждала, что русская армия может быть мобилизована в сорок дней. Таким образом, на завоевание Франции у нас было шесть недель. Но с тех пор железные дороги у русских стали лучше на деньги, одолженные у Франции! Отто ударил по столу, словно сама Франция была у него под рукой. Поскольку русским для мобилизации требуется все меньше времени, план Шлиффена становится все более рискованным. А это означает, он многозначительно поднял палец, что чем раньше мы начнем войну, тем лучше для Германии!
Да нет же! Как мог отец не понимать, насколько опасна такая точка зрения? Это означает, что мы должны стремиться разрешать мелкие конфликты мирным путем.
Мирным путем? Отто со знанием дела покачал головой. Ты молодой идеалист. Ты думаешь, что на любой вопрос существует ответ.
Вы просто хотите воевать, недоверчиво ответил Вальтер. Вот и все.
Никто не хочет воевать, ответил Отто. Но иногда это наилучшее решение.
III
Отец оставил Мод содержание триста фунтов в год, этого едва хватало на то, чтобы перед каждым сезоном покупать новые платья. Фицу же достались титул, земли, дома и почти все деньги. Таковы английские традиции. Но не это больше всего сердило Мод: деньги ее не особенно волновали. Она вполне могла обойтись без своих трех сотен: Фиц платил за все, чего она могла пожелать, не задавая вопросов: считать деньги он полагал недостойным джентльмена.
Больше всего она страдала оттого, что у нее не было образования. Когда ей исполнилось семнадцать, она заявила, что собирается в университет но ее подняли на смех. Оказалось, для того, чтобы попасть в университет, нужно сначала закончить хорошую школу, а потом сдать экзамены. Мод никогда не училась в школе, и хоть могла говорить о политике с великими умами Англии, череда гувернанток и учителей потерпела полное поражение в попытках подготовить ее к сдаче какого бы то ни было экзамена. Много дней она плакала и злилась, и даже теперь воспоминания об этом могли испортить ей настроение. Она оттого и стала суфражисткой: поняла, что девушки не могут рассчитывать на приличное образование, пока женщины не получат избирательного права.
Она часто думала, зачем женщины выходят замуж. Ведь они на всю жизнь отдают себя в кабалу, а что получают взамен? Однако теперь она знала ответ. Никогда она не испытывала чувств, подобных тем, какие обуревали ее теперь. И то, что они с Вальтером делали, чтобы выразить свою любовь, доставляло ей наслаждение. Иметь возможность ласкать друг друга, когда пожелаешь, просто неземное блаженство, за которое она была готова, если потребуется, на любые условия.
Но идти в кабалу и не требовалось, во всяком случае с Вальтером. Когда она спросила, думает ли он, что жена должна во всем слушаться мужа, он ответил: «Конечно нет. Я вовсе не считаю, что брак предполагает безоговорочное послушание. Наверное, два любящих друг друга взрослых человека смогут вместе принимать решения, не пытаясь подчинить друг друга своей воле».
Она много думала о том, какой будет их жизнь вдвоем. Несколько лет его, наверное, будут переводить из одного посольства в другое, и они объездят весь свет: поедут в Париж, Рим, Будапешт, а может, в более далекие Аддис-Абебу, Токио, Буэнос-Айрес… Она вспомнила Руфь из Библии: «Где ты будешь жить, там и я». Они научат сыновей относиться к женщинам как к равным, а их дочери вырастут волевыми и независимыми. Может быть, потом они поселятся в Берлине, чтобы дети могли учиться в хороших немецких школах. А когда-нибудь Вальтер унаследует Цумвальд, отцовское поместье в Восточной Пруссии. И когда состарятся, а дети вырастут, они будут больше времени проводить за городом, гулять рука об руку по поместью, а вечерами читать, сидя рядом, и размышлять, как изменился мир со времен их молодости.
Мод не могла думать больше ни о чем. В клинике, сидя в своем кабинете, глядя на список лекарств, которые надо было заказать, она вспоминала, как возле дверей в гостиную герцогини Вальтер поднес палец к губам. Окружающие начали замечать ее рассеянность: доктор Гринворд спросил, как она себя чувствует, а тете Гермии даже показалось, что она заснула.
Она попыталась сосредоточиться на заказе, но на этот раз ей помешал стук в дверь. Заглянула тетя Гермия:
К тебе пришли!
С некоторым страхом и даже благоговением она вручила Мод визитку.
Генерал Отто фон Ульрих
Атташе
Посольство Германской Империи
Карлтон Хаус Террас, Лондон
Отец Вальтера! воскликнула Мод. Господи, что…
Что мне ему ответить? прошептала тетя Гермия.
Спроси, что он предпочитает, чай или херес, и пригласи войти.
Фон Ульрих был одет официально, в черный фрак с атласными лацканами, белый пикейный жилет и брюки в полоску. Его красное лицо вспотело от летнего зноя. Он был полнее Вальтера и не так красив, но у них была одинаковая манера держать себя прямая спина, вздернутый подбородок.
Мод собралась с духом и с привычной безмятежностью осведомилась:
Многоуважаемый господин фон Ульрих, это что, формальный визит?
Я желал бы поговорить с вами о моем сыне, сказал он. По-английски он говорил почти так же хорошо, как Вальтер, хотя акцент у него был сильнее.
Как мило с вашей стороны, что вы сразу перешли к делу, сказала Мод с ноткой сарказма, которую он не заметил. Сейчас тетя Гермия предложит вам что-нибудь выпить.
Вальтер происходит из старого аристократического рода.
Как и я, сказала Мод.
Наша семья консервативна, чтит традиции, очень религиозна… Возможно, несколько старомодна.
Совсем как моя, заметила Мод.
Разговор получался не таким, как планировал Отто.
Мы пруссаки! заявил он с легким раздражением.
А, вздохнула Мод, как бы сдаваясь. Ну, мы, конечно, англосаксы.
Она вела себя так, словно они состязались в остроумии, но на самом деле ей было страшно. Зачем он пришел? Чего хотел? Она чувствовала, что ничего хорошего от этого визита ждать нельзя. Он против. Она почувствовала тоскливую уверенность, что он попытается разлучить ее с Вальтером.
Отто тем временем продолжал:
У Германии и Великобритании существуют серьезные разногласия. Великобритания поддерживает Россию и Францию. Это переводит Великобританию в разряд наших противников.
Мне очень жаль, что у вас такое мнение. Многие его не разделяют.
Истина не устанавливается голосованием, сказал Отто с раздражением. Он явно ожидал, что Мод будет молча сидеть и слушать его речь. Он не желал, чтобы с ним шутили.
Вы должны отнестись к моим словам серьезно, сердито продолжал он. Я говорю о том, что касается непосредственно вас. Большинство немцев видят в Великобритании врага. Подумайте, каковы были бы последствия, если бы Вальтер женился на англичанке!
Мы с Вальтером много говорили об этом.
Прежде всего он потерял бы мое расположение. Я не могу принять в семью сноху из Англии.
Вальтер верит, что ваша любовь к сыну в конце концов поможет побороть отвращение ко мне. Неужели на это совсем нет надежды?
Во-вторых, продолжал он, не отвечая на ее дерзкий вопрос, это рассматривалось бы как неверность кайзеру. Люди его круга перестали бы с ним дружить, в лучших домах его не стали бы принимать.
Мне трудно в это поверить, сказала Мод, начиная сердиться. Наверняка не все немцы настолько страдают такими предубеждениями.
Он сделал вид, что не заметил ее грубости.
И третье, самое главное. Вальтер работает в Министерстве иностранных дел. Его ожидает большое будущее. Я посылал его в учиться в разные страны. У него прекрасный английский, неплохой русский. Несмотря на свои незрелые идеалистические взгляды, он на хорошем счету у начальства, и сам кайзер не раз благосклонно с ним беседовал. Он вполне может когда-нибудь стать министром иностранных дел.
Он лучший из лучших, сказала Мод.
Но если он женится на вас, его карьере конец.
Но это же нелепо! потрясенно сказала она.
Юная леди, неужели вам непонятно? Человеку, состоящему в браке с врагом отечества, нельзя доверять!
Но я люблю Вальтера и не помешаю ему преданно работать на благо его отечества.
Беспокойство о семье жены может воспрепятствовать ему должным образом исполнять свой долг в отношении родной страны. И даже если бы он безжалостно забыл о родственных связях, не все готовы были бы в это поверить.
Вы преувеличиваете, сказала она, но прежней уверенности у нее уже не было.
И конечно же, он не смог бы работать ни в какой сфере, где требуется секретность. В его присутствии перестали бы обсуждать конфиденциальные темы. У него бы не было будущего.
Но ему не обязательно работать в военной разведке. Он может заниматься другим видом дипломатической деятельности.
Любой вид дипломатии предполагает секретность. И кроме того, мое положение тоже будет под угрозой.
Это удивило Мод. О карьере Отто они с Вальтером не думали.
Я доверенное лицо кайзера. Он может перестать питать ко мне доверие, узнав, что мой сын женился на подданной британской короны.
Не должен…
Может быть, и нет, если я займу жесткую, однозначную позицию и отрекусь от своего сына.
Мод ахнула.
Вы этого не сделаете!
Я буду вынужден! вскричал Отто.
Она покачала головой.
У вас есть выбор, с отчаянием сказала она. У человека всегда есть выбор.
Я не согласен буквально всем, что нажил положением, карьерой, уважением соотечественников, жертвовать ради девчонки! презрительно сказал он.
Мод почувствовала себя так, словно ей дали пощечину.
В случае брака с вами Вальтер потеряет и семью, и страну, и карьеру. Но он пойдет на это. Он сделал вам предложение, не обдумав должным образом последствия, и раньше или позже, он поймет, какую страшную ошибку допустил. Вне всякого сомнения, он считает себя неофициально помолвленным с вами, и слово свое не нарушит. Он слишком благороден. «Хорошо, скажет он мне, отрекайся!» Иначе будет считать себя трусом.
Это правда, сказала Мод. Она была в смятении. Этот ужасный старик понимал происходящее лучше, чем она.
Отто продолжал:
Поэтому разорвать помолвку должны вы.
Нет! Его слова ранили ее в самое сердце.
Это единственная возможность его спасти. Вы должны от него отказаться.
Мод попыталась снова возразить, но поняла, что Отто прав, и не нашлась, что ответить.
Отто наклонился к ней и настойчиво, с нажимом спросил:
Так вы с ним расстанетесь?
По щекам Мод заструились слезы. Она знала, что ей делать. Она не могла погубить Вальтера.
Да, ответила она, рыдая. Сохранить достоинство не удалось, но она и не думала об этом слишком больно ей было. Да, я с ним расстанусь.
Вы обещаете?
Да. Обещаю.
Отто встал.
Благодарю вас за то, что вы так любезно выслушали меня, сказал он и поклонился. Всего наилучшего.
И вышел.
Глава восьмая
Середина июля 1914 года
В новой спальне Этель в Ти-Гуине стояло большое зеркало. Старое, с потрескавшейся рамой и мутноватым стеклом но она отражалась в нем во весь рост. Это казалось ей невероятной роскошью.
Она часто рассматривала себя в белье. Ей казалось, с тех пор, как она влюбилась, ее формы стали более пышными. Она немного раздалась в бедрах и талии, груди стали более округлыми, возможно, из-за того, что Фиц так любил их ласкать. Когда она подумала о нем, у нее заболели соски.
Фиц приехал утром с графиней Би и леди Мод и шепнул ей, чтобы она пришла в Жасминовую комнату после ланча. Этель поселила Мод в Розовой комнате под предлогом того, что в спальне, где Мод привыкла жить, требовалось поменять паркет.
Сейчас Этель зашла к себе помыться и надеть чистое белье. Она так любила готовиться к встрече, предвкушая, как он будет гладить ее тело и целовать ее губы, представляя, как он будет стонать от желания и наслаждения, вспоминая запах его тела и нежные ткани его одежды.
Она выдвинула ящик комода, чтобы достать чистые чулки, и ее взгляд упал на стопку тряпочек, лоскутков белой ткани, которыми она пользовалась во время месячных. И ей пришло в голову, что давненько она их не стирала, после переезда в эту комнату ни разу. Страшное подозрение зародилось в ее душе. Она тяжело села на узкую кровать. Была середина июля. Миссис Джевонс уехала в начале мая. Десять недель тому назад. За это время она должна была вспомнить о тряпочках не раз, а дважды.
Только не это… сказала она вслух. Господи, только не это!
Она заставила себя подумать спокойно и хорошенько все вспомнить. Королевский прием был в январе. Сразу после него Этель сделали экономкой, но миссис Джевонс тогда чувствовала себя слишком плохо, чтобы переселяться. Фиц уехал в Россию в феврале, вернулся в марте, и тогда они впервые по-настоящему занимались любовью. В апреле миссис Джевонс стало получше, и из Лондона приехал поверенный Фица Альберт Солман, занимавшийся ее пенсией. Она уехала в начале мая, через несколько дней после того, как «Кельтские минералы», чтобы покончить с забастовкой, привезли в Эйбрауэн штрейкбрехеров-иностранцев. Как раз тогда Этель переехала в эту комнату и положила в комод эти злосчастные тряпочки. Десять недель назад. Этель попробовала пересчитать снова, но как ни считай, результат выходил все тот же.
Сколько раз они встречались в Жасминовой комнате? Не меньше восьми. Фиц обычно отстранялся, но иногда чуть запаздывал, и она чувствовала начало его оргазма еще внутри. Она была так головокружительно счастлива в эти минуты, что в своем ослеплении и думала об опасности. Вот и допрыгалась.
Господи, прости! сказала она вслух.
Недавно забеременела подруга Этель, Дилис Пью. Они были ровесницами. Дилис работала горничной у жены Персиваля Джонса и ходила с Джонни Беваном. Этель вспомнила, что к тому моменту, когда Дилис поняла, что можно «залететь», даже занимаясь этим стоя, грудь у нее уже сильно увеличилась. Сейчас они поженились.
А что будет с Этель? Ведь она не может выйти замуж за отца своего ребенка.
Пора было идти. Не полежать им сегодня в постели. Придется поговорить о будущем. Она надела свое черное платье экономки.
Что он скажет? У него еще нет детей, может, обрадуется? Или придет в ужас? Станет ли он заботиться о внебрачном ребенке или будет его стыдиться? Еще сильнее будет любить Этель или возненавидит?
Она вышла из своей комнаты на верхнем этаже, прошла узким коридором и, спустившись по черной лестнице, оказалась в западном крыле. Когда она увидела знакомые обои с цветами жасмина, ее желание стало сильнее совсем как у Фица при виде ее трусиков.
Он уже пришел: стоял у окна, смотрел на залитый солнцем сад и курил сигару; увидев его, она в который раз не могла не залюбоваться. Она бросилась к нему и обняла за шею.
Ах, Тедди, любимый, я так рада тебя видеть! сказала она.
Ей было приятно, что она одна называет его Тедди.
А я тебя, сказал он, но при этом не потянулся к ее груди.
Я должна тебе что-то сказать, сказала она, целуя его в ухо.
Я тоже должен тебе кое-что сказать. Можно, начну я?
Она хотела ответить «нет», но он разомкнул ее руки и сделал шаг назад, и ее сердце вдруг сжалось от ужасного предчувствия.
Что?! спросила она. Что случилось?
Графиня Би, моя жена, беременна. У нее будет ребенок.
Ты хочешь сказать, что ты занимался этим и со мной, и с ней?! возмущенно воскликнула Этель.
Он удивился. Ему и в голову не приходило, что она может сказать такое.
Но я обязан быть с ней! ответил он. Мне нужен наследник.
Ты говорил, что любишь меня!
Люблю, и всегда буду любить, в каком-то смысле…
Нет, Тедди! воскликнула она. Не говори так… пожалуйста, не надо!
Говори тише!
Говорить тише? Ты меня бросаешь! Но даже если все узнают мне все равно!
А мне нет.
Этель обезумела от горя.
Тедди, ну пожалуйста, ведь я люблю тебя…
Теперь все кончено. Я должен быть хорошим мужем и хорошим отцом. Ты должна меня понять.
Черта с два! воскликнула она в ярости. И ты можешь так легко это говорить?! Старую собаку, которую должны были застрелить, тебе было жаль больше, чем сейчас меня!
Это не так, сказал он дрогнувшим голосом.
Я отдалась тебе в этой комнате, на этой кровати…
И я никогда… Он замолчал. Застывшее на его лице выражение холодного самообладания исказила боль. Он отвернулся. Я никогда этого не забуду.
Она подошла к нему и увидела у него на щеках слезы. Ее гнев прошел.
Тедди, милый, прости меня, сказала она.
Он попытался взять себя в руки.
Ты дорога мне, но я должен выполнять свой долг, произнес он. Холодные слова, но в его голосе слышалась мука.
О, господи… она постаралась сдержать рыдания. Она же еще не сказала ему свою новость. Она вытерла глаза рукавом, шмыгнула носом, откашлялась. Выполнять свой долг? повторила она. Ты еще не все знаешь.
О чем ты?
Я тоже беременна.
Боже милостивый… Он машинально поднес к губам сигару, но тут же опустил, не затянувшись. Но я ведь был осторожен!
Значит недостаточно.
Давно ты это знаешь?
Я поняла это только сегодня. Заглянула в ящик, увидела стопку чистых прокладок… Он поморщился. Очевидно, ему было неприятно упоминание о таких вещах, как менструация. Но придется ему потерпеть. И вспомнила, что у меня не было месячных с самого переезда в бывшую комнату миссис Джевонс, то есть десять недель.
Два месяца. Значит, это точно… Ах, черт! Он поднес к губам сигару, заметил, что она погасла и с досадливым восклицанием бросил на пол.
Этель пришла в голову шальная мысль.
У тебя ведь может быть два наследника…
Не говори чушь! резко ответил он. Бастард наследовать не может.
А, сказала она. Не то чтобы она всерьез собиралась отстаивать права своего ребенка. Но с другой стороны, она не думала о своем ребенке как о бастарде. Бедный кроха… Мой малыш бастардом!
Фиц виновато взглянул на нее.
Извини, сказал он. Я не хотел… Прости меня.
Она видела, какая борьба идет в его душе.
Бедный Фиц, сказала она и погладила его по руке.
Только бы об этом не узнала Би! сказал он.
Он словно нанес ей смертельную рану. Почему главная его забота о другой женщине? Что может случиться с Би? Она богата, она замужем и носит под сердцем любимое, почитаемое дитя клана Фицгербертов.
Это потрясение может оказаться для нее роковым… продолжал Фиц.
Этель вспомнила прошлогодние слухи, что у Би был выкидыш. Вся прислуга это обсуждала женщины, конечно. По словам Нины, русской служанки Би, графиня возлагала вину за это на Фица, который ее расстроил, отменив запланированную поездку в Россию.
Этель почувствовала себя отвергнутой.
Так значит, главное, что тебя беспокоит, это как бы твоя жена не расстроилась, узнав о нашем ребенке?
Он поднял на нее взгляд:
Я не хочу, чтобы у нее случился выкидыш!
Он сам не понимает, насколько бессердечно ведет себя!
Будь ты проклят! сказала, холодея, Этель.
Ребенок, которого носит Би это дитя, которого я ждал, о котором молил Бога! А твой не нужен ни тебе, ни мне, никому.
Это неправда! тихо сказала она и снова заплакала.
Мне нужно подумать, сказал он. Мне нужно побыть одному. Он положил руки ей на плечи. Мы еще поговорим об этом завтра. А пока никому ни слова. Никому, понимаешь?
Она кивнула.
Вот и умница, сказал он и вышел.
Этель нагнулась и подняла с пола погасшую сигару.
II
Она никому ничего не сказала, но притворяться, что все в порядке, было выше ее сил, поэтому она сказалась больной и легла в постель. Лежа в одиночестве, час за часом, она чувствовала, как вместо боли в душе крепнет гнев. Как им теперь жить, ей и ее ребенку?
Свое место здесь, в Ти-Гуине, она потеряет, в этом не было сомнений, так случилось бы, даже если бы ребенок был не графа. А ведь она так гордилась собой, когда ее назначили экономкой! Дед любил говорить, что за взлетом следует падение. Он оказался прав.
Она сомневалась, можно ли ей будет вернуться в родительский дом, ведь отец не перенесет ее позора. Это мучило ее почти так же, как мысль о собственном бесчестье. В чем-то ему будет тяжелее, чем ей: ведь он очень жестко относился к подобным вещам.
Как бы то ни было, а жить в Эйбрауне незамужней матерью ей не хотелось. Двое таких в городке уже было: Мэйзи Оуэн и Глэдис Причард. Это были несчастные создания, не имевшие своего места в здешнем обществе. Они были одиноки, но никто из мужчин не проявлял к ним интереса; сами матери, они жили со своими родителями, словно были еще детьми; им не были рады ни в одном магазине, кафе или клубе и ни в одной церкви. Как могла она, Этель Уильямс, считавшая себя на голову выше остальных, опуститься на самое дно?
Значит, надо уезжать. Она будет только рада оставить позади ряды угрюмых домов, маленькие чопорные церкви, бесконечные выяснения отношений между шахтерами и руководством. Но куда же ей ехать? И будет ли у нее возможность видеться с Фицем?
На землю опустилась ночь, а Этель все лежала без сна, глядя в окно на звезды, и наконец у нее появился план. Она начнет на новом месте новую жизнь. Она станет носить обручальное кольцо и говорить, что ее муж умер. Она возьмет кого-нибудь присматривать за ребенком, найдет работу, начнет зарабатывать деньги. И отправит ребенка в школу. Она почему-то не сомневалась, что у нее родится девочка, и представляла, как та станет писательницей или врачом, а может, политиком, как миссис Панкхерст, которую арестовали у Букингемского дворца за то, что она боролась за права женщин.
Она думала, что не заснет, но так устала от переживаний, что около полуночи задремала и провалилась в тяжелый сон без сновидений.
Ее разбудило поднимающееся солнце. Она села на кровати, как обычно, радуясь наступающему дню; потом вспомнила, что ее старая жизнь кончилась, все рухнуло, и она очутилась среди развалин. Она вновь едва не поддалась отчаянию но решила бороться. Слезы это роскошь, которую она не могла себе позволить. Нужно начинать новую жизнь.
Она оделась и спустилась в рабочие помещения, где объявила, что выздоровела и может заниматься повседневными делами.
Перед завтраком за ней послала леди Мод. Этель собрала поднос и понесла в Розовую комнату. Мод сидела за туалетным столиком в пурпурном шелковом пеньюаре. Было видно, что она плакала. У Этель тоже было тяжело на душе, и тем сильнее она ей сочувствовала.
Госпожа, что случилось?
Ах, Уильямс, мне пришлось от него отказаться!
Этель поняла, что речь о Вальтере фон Ульрихе.
Но почему?
Ко мне пришел его отец. Я не задумывалась над тем, что Англия и Германия враги, и брак со мной погубил бы карьеру Вальтера… а возможно, и его отца.
Но все говорят, что войны не будет, кому нужна эта Сербия!
Не будет сейчас начнется позже. Но даже если вообще не начнется достаточно одной угрозы…
Столик украшала кружевная салфетка, и Мод, нервно ее теребя, рвала дорогое кружево. Не один час придется повозиться, чтобы ее починить, мелькнуло в голове у Этель.
Если бы Вальтер женился на англичанке, продолжала Мод, никто в немецком Министерстве иностранных дел не мог бы ему доверять.
Этель налила кофе.
Если господин фон Ульрих действительно вас любит, он бросит эту работу, сказала она, подавая Мод чашку.
Но я не хочу этого! Мод перестала терзать кружево и отпила кофе. Я не желаю быть человеком, погубившим его карьеру! Что у нас будет за семья после этого?
Он мог бы сделать карьеру в другой сфере, подумала Этель, и если бы он действительно любил Мод, так бы и поступил. Но потом она вспомнила о человеке, которого любила сама, и о том, как быстро прошла его страсть, когда стала мешать. «Лучше уж мне держать свое мнение при себе, решила она, ведь я ни черта в этом не понимаю…»
И что же он вам ответил? спросила Этель.
Я с ним не говорила, я написала письмо. И перестала ходить в те места, где могла его встретить. Тогда он начал приходить к нам домой, и мне стало так неловко все время говорить слугам, что меня нет дома… что я приехала с Фицем сюда.
Но почему бы вам не поговорить с ним?
Потому что я знаю, что произойдет. Он меня обнимет, поцелует и я сдамся.
Как мне это знакомо, подумала Этель.
Мод вздохнула.
А вы сегодня какая-то тихая, Уильямс. Наверное, у вас и своих неприятностей достаточно… Вашим бастующим тяжело приходится?
Да, госпожа. Весь город на голодном пайке.
А детей шахтеров вы продолжаете кормить?
Каждый день.
Хорошо. Мой брат великодушный человек.
Да, госпожа, ответила Этель, но про себя прибавила: «Когда ему это удобно».
Ну что ж, возвращайтесь, пожалуй, к работе. Спасибо за кофе. Наверное, я уже надоела вам со своими проблемами…
Пожалуйста, не говорите так! воскликнула Этель, порывисто сжав ее руку. Вы ко мне всегда были добры… И мне страшно жаль, что так вышло с господином Ульрихом… Но я надеюсь, что вы и дальше будете говорить со мной обо всем, что вас тревожит.
Вы тоже добры ко мне… На глаза Мод вновь набежали слезы. Спасибо, Уильямс, большое спасибо! Она быстро пожала руку Этель.
Забрав поднос, Этель вышла. Когда она вошла на кухню, дворецкий Пил спросил:
Вы что, провинились?
«Вы себе не представляете, как», подумала Этель.
А почему вы спрашиваете? поинтересовалась она.
Его светлость желает вас видеть в библиотеке в половине одиннадцатого.
Значит, разговор официальный, подумала Этель. Может, так и лучше. Их будет разделять стол, и у нее не возникнет искушения броситься ему на шею. И будет легче сдержать слезы. Она должна быть спокойной и бесстрастной. От этого разговора зависит вся ее дальнейшая жизнь.
Этель вернулась к своим обязанностям. Она будет скучать по Ти-Гуину. За проведенные здесь годы она полюбила элегантную старинную мебель. Одно за другим она узнавала и запоминала незнакомые названия: дрессуар, геридон, жирандоль. Вытирая пыль и полируя до зеркального блеска, она рассматривала инкрустации, фестоны, розетки, ножки мебели в виде львиных лап на шаре. Иногда кто-нибудь, например Пил, говорил ей: «Это из Франции, эпоха Людовика Пятнадцатого…» и со временем она стала понимать, что каждая комната отделана и обставлена в определенном стиле: барокко, неоклассицизм, готика. Никогда больше ее не будет окружать такая мебель.
Через час она вошла в библиотеку. Стоявшие там книги были собраны предками Фица. Ее теперь редко посещали: Би читала только французские романы, а Фиц вообще не читал. Иногда сюда заходили гости посидеть в тишине и покое или поиграть в шахматы из слоновой кости, стоявшие на столике посреди комнаты. Сегодня утром по ее распоряжению шторы были лишь слегка приоткрыты, чтобы защитить комнату от жаркого июльского солнца и сохранить прохладу. Поэтому в библиотеке было сумрачно.
Фиц сидел в зеленом кожаном кресле. К удивлению Этель, здесь же находился Альберт Солман в черном костюме и рубашке с воротником-стойкой. По образованию юрист, Солман был управляющим делами. В его ведении находились все деньги Фица, он контролировал поступления от «Кельтских минералов» за уголь, занимался счетами и выдавал жалованье слугам. Он же занимался арендой земли и другими договорами, а порой подавал в суд на тех, кто пытался обманывать Фица. Этель с ним уже встречалась, и этот мистер всезнайка ей не нравился. Может быть, таковы все представители его профессии, этого она сказать не могла он был единственным известным ей законником.
Фиц поднялся.
Я ввел в курс дела мистера Солмана, неловко сказал он.
Зачем? спросила Этель. То, что Фиц рассказал о ней своему поверенному, выглядело как предательство.
Редкое зрелище Фицу стало стыдно!
Солман изложит вам мое предложение, пробормотал он и бросил на нее жалобный взгляд, словно умоляя не усложнять его положение.
Но она не испытывала к нему сострадания. Ей легко не будет, так почему должно быть легко ему?
Он вам все объяснит… снова пробормотал Фиц и, к ее изумлению, выскочил из комнаты.
Когда дверь за ним закрылась, она перевела взгляд на Солмана. И с этим чужим человеком она должна говорить о будущем своего ребенка?
Ну что, набедокурили? спросил он, улыбаясь. Это больно ее задело.
К вашему сведению, для того, чтобы получился ребенок, требуются двое.
Ладно-ладно, незачем во все это вдаваться.
Тогда не говорите со мной так.
Хорошо.
Этель села и снова посмотрела на Солмана.
Вы можете сесть, если хотите, сказала она, словно дама, дающая разрешение слуге.
Он покраснел. Теперь он не знал: то ли сесть тогда бы вышло, что он ждал ее разрешения, то ли остаться стоять. В результате он принялся расхаживать по комнате.
Его светлость поручил мне сделать вам предложение, сказал он. Расхаживать ему не понравилось, и он остановился перед ней. Щедрое предложение, и я советую вам его принять.
Этель ничего не ответила. Бессердечное поведение Фица помогло ей, заставив понять, что она на переговорах. Это дело было ей знакомо. Отец вечно вел переговоры, споря и договариваясь с руководством шахты, стараясь добиться более высокой платы, сокращения рабочего дня, лучшего обеспечения безопасности рабочих. И одно из правил было «Никогда не говори, пока можно молчать». Вот она и молчала.
Солман выжидательно взглянул на нее. Когда он понял, что она не ответит казалось, его это обескуражило. И он перешел к сути:
Его светлость согласен назначить вам содержание, составляющее двадцать четыре фунта в год. Выплачиваться оно будет ежемесячно, в начале месяца. На мой взгляд, это очень великодушно с его стороны. Вы не находите?
Как же ему не стыдно! Двадцать четыре фунта платили обычной служанке. Экономкой Этель получала в два раза больше, плюс бесплатное питание и своя комната.
Почему мужчины всегда думают, что им все сойдет с рук? Потому что обычно так и происходит. У женщин нет никаких прав. Зачинают ребенка вдвоем, а обязанность его растить ложится на мать. Почему женщины позволили поставить себя в это жалкое положение?!
Она молчала.
Солман придвинул стул и сел рядом.
Ну послушайте, давайте рассмотрим положительные моменты. Вы будете получать десять шиллингов в неделю…
Меньше, вставила она.
Хорошо, пусть будет двадцать шесть фунтов в год, это десять шиллингов в неделю. Что скажете?
Она ничего не сказала.
Вы сможете найти в Кардиффе уютную комнатку за два-три шиллинга, а остальное тратить на себя… И кто знает, возможно, найдется какой-нибудь великодушный человек, который захочет вам помочь… Ведь на самом деле вы очень хорошенькая…
Этель сделала вид, что не поняла. От мысли стать любовницей скользкого законника вроде Солмана ее чуть не стошнило. Да неужели он считает, что может занять место Фица? Проигнорировав намек, она холодно спросила:
Каковы условия?
Условия? переспросил он.
Которые я должна буду выполнять, если приму предложение графа.
Солман кашлянул.
Условие обычные…
Обычные? Значит, вы и раньше улаживали подобные дела?
Не для графа Фицгерберта, сказал он быстро.
Можете продолжать.
Вы не должны заносить имя графа в документы ребенка или каким-либо иным образом сообщать кому бы то ни было, что отцом ребенка является граф.
А скажите, господин Солман, женщины, которым вы делали подобное предложение, принимали эти ваши условия?
Да. С благодарностью.
Еще бы, подумала она с горечью. А что им оставалось? Когда ни на что не имеешь права, приходится брать, что дают.
Что-нибудь еще?
После отъезда из Ти-Гуина вы не должны предпринимать попыток вступить в контакт с его светлостью.
Значит, подумала Этель, он не желает видеть ни меня, ни своего ребенка. Ее захлестнула боль разочарования, и она почувствовала слабость во всем теле: если бы она не сидела, то могла упасть. Она сжала зубы, чтобы сдержать слезы. Когда самообладание вернулось к ней, она спросила:
Еще есть условия?
Полагаю, это все.
Этель встала. Солман вынул маленькую серебряную коробочку и извлек оттуда карточку.
Напишете мне, чтобы я знал, куда посылать деньги, сказал Солман, протягивая ей визитку.
Нет, ответила она.
Но вам понадобится со мной связаться…
Не понадобится. Ваше предложение неприемлемо.
Ну-ну, не дурите, мисс Уильямс…
Повторяю вам, господин Солман, чтобы у вас не было сомнений, правильно ли вы меня поняли. Ваше предложение неприемлемо. Я отвечаю «нет». И больше мне вам сказать нечего. Всего хорошего.
Вернувшись в свою комнату, она заперла дверь и заплакала навзрыд.
Как мог Фиц оказаться таким жестоким? Неужели он действительно не желал больше ее видеть? А ребенка? Неужели он думает, что все, что между ними было, можно стереть из памяти за двадцать четыре фунта в год?
Неужели он ее больше не любит?! А любил ли он вообще? Или просто морочил голову?
Она была уверена, что их отношения для него что-нибудь да значат. Может, конечно, он просто делал вид, обманывал ее но ей в это не верилось.
Так что же происходит? Должно быть, он борется со своими чувствами к ней. Возможно, он из тех, у кого рассудок всегда побеждает чувства. И он искренне любил ее, но легко смог от нее отказаться, когда эта любовь стала мешать.
Что ж, в таком случае ей будет легче торговаться. Не придется щадить его чувства. Можно сосредоточиться на том, чтобы выгадать побольше для себя и малыша. Надо пытаться представить, как бы подошел к такой ситуации отец. Несмотря на свое бесправие, женщина все же не так уж беспомощна.
Этель предполагала, что Фиц должен забеспокоиться. Он, должно быть, рассчитывал, что она примет предложение, в худшем случае запросит содержание побольше, и тогда он мог быть спокоен за свою тайну. А сейчас он паникует и не знает, что делать.
Она не дала Солману возможности спросить, чего хочет она. Пусть теряются в догадках. Фиц может предположить, что Этель собирается отомстить, рассказав о ребенке графине Би.
Она посмотрела в окно на часы на крыше конюшни. Без нескольких минут двенадцать. Сейчас слуги на лужайке перед домом должны накрывать столы для детей шахтеров. А около двенадцати графиня Би обычно желала поговорить со своей экономкой. У нее часто находились претензии: то ей не нравились цветы в холле, то лакеи вышли в плохо выглаженной форме, то облупилась краска на лестнице. В свою очередь, у экономки накапливались вопросы, требующие обсуждения: необходимость пополнить запасы чайных и столовых сервизов, подготовка комнат для гостей, прием на работу и увольнение слуг… Фиц, как обычно, появится в утренней столовой около половины первого, чтобы выпить перед ланчем хереса.
Вот тогда-то Этель закрутит гайки.
III
Фиц смотрел, как шахтерская детвора выстраивается в очередь за ланчем или обедом, как они его называли. У них были перепачканные лица, нечесаные волосы, рваная одежда но они выглядели вполне счастливыми. Дети удивительные создания. Эти были из беднейших семей в округе, их отцы попали в ловушку страшного противостояния, а по ним и не скажешь.
Все пять лет, с самой свадьбы, он мечтал о ребенке. Однажды у Би уже был выкидыш, и он замирал от страха при одной мысли, что это может повториться. В тот раз она закатила истерику лишь оттого, что он отменил поездку в Россию. А если она узнает, что от него забеременела экономка, ее ярость просто невозможно себе представить.
Его мучило беспокойство. Какое страшное наказание за его грех! В других обстоятельствах он мог бы радоваться тому, что Этель родит ему ребенка. Он поселил бы мать и дитя в маленьком домике где-нибудь в Челси и навещал бы раз в неделю… Он вдруг мучительно живо представил себе это и вновь почувствовал острое сожаление от несбыточности своей мечты. Ведь ему не хотелось причинять ей боль. Ему было хорошо с ней: с тоской он вспоминал ее жадные поцелуи, ее горячие ласки, пыл юной страсти. Даже когда сообщал ей ужасную новость, ему хотелось обнять ее, почувствовать на шее ее губы быстрые, нетерпеливые, возбуждающие… Но приходилось держать себя в руках.
Кроме того, что она была самой восхитительной из всех его женщин, она была умной, веселой и много знала. Она сказала как-то, что ее отец все время обсуждал происходящие в стране события. Кроме того, экономка Ти-Гуина имела право читать газеты графа после дворецкого, это было неписаное правило, о котором он не знал. Этель часто задавала ему неожиданные вопросы, на которые он не всегда мог ответить… Ему будет ее не хватать, подумал он печально.
Но она не пожелала вести себя, как полагается получившей отставку любовнице. Солман был растерян. «А чего же она хочет?» спросил Фиц, но Солман не знал. И у Фица зародилось ужасное подозрение, что Этель может обо всем рассказать Би из какого-то извращенного стремления к справедливости. «Господи, помоги мне держать ее подальше от моей жены!» взмолился он.
Вдруг он с удивлением заметил маленького круглого Персиваля Джонса, важно шествующего к нему через лужайку в зеленых брюках-гольф до колен и спортивных ботинках.
Доброе утро, ваша светлость, сказал мэр, снимая коричневую фетровую шляпу.
Доброе, ответил Фиц. В качестве председателя компании «Кельтские минералы» Джонс был источником солидной части его доходов, но все равно этот человек Фицу не нравился.
Новости сегодня не особенно хорошие, сказал Джонс.
Вы имеете в виду Вену? Насколько мне известно, австрийский император все еще редактирует ультиматум Сербии.
Нет, я имею в виду Ирландию. Ольстер не согласен с законом о самоуправлении. Они, видите ли, окажутся в меньшинстве под властью католического правительства. Армия бунтует.
Фиц нахмурился. Ему было неприятно слышать о бунте в войсках Великобритании.
Что бы там ни писали газеты, сказал он жестко, я не верю, чтобы британские офицеры восстали против собственного правительства.
Но такое уже было, вспомните Керрагский мятеж!
Никто не оказывал неповиновения!
Получив приказ стрелять в ольстерских «волонтеров», пятьдесят семь офицеров подали в отставку. И если, по-вашему мнению, это неповиновением не является, все остальные называют это именно так.
Фиц стиснул зубы. К сожалению, Джонс прав. Английские офицеры действительно не пожелали направить оружие на своих собратьев ради толпы ирландских католиков.
Ирландии вообще не следовало обещать независимость! сказал он.
В этом я с вами согласен, сказал Джонс. Но на самом деле я пришел поговорить вот о чем. Он указал на детей, сидящих на скамьях за деревянными столами и уплетающих треску с ранней капустой. Мне бы хотелось, чтобы вы это прекратили.
Фиц не любил, когда нижестоящие указывали, что ему делать.
А я не желаю, чтобы дети Эйбрауэна голодали, даже если в этом и есть вина их родителей.
Вы лишь затягиваете забастовку.
Да, Фиц получал процент с каждой тонны угля, но для него это не означало, что он обязан в борьбе шахтеров с руководством становиться на сторону руководства.
Забастовка это ваше дело, не мое! заявил он оскорбленно.
Конечно! Ваше дело получать деньги…
Это привело Фица в ярость.
Разговор окончен! отрезал он и пошел прочь.
Умоляю, простите меня, ваша светлость! Я сказал, не подумав, просто вырвалось!..
Отказывать в прощении Фицу было неловко. Его гнев не прошел, но все же он вернулся и ответил Джону достаточно вежливо:
Хорошо. Но кормить этих детей я не перестану.
Видите ли, ваша светлость, шахтеры могут быть очень упрямы и жестоко страдать из-за своей глупой гордыни, когда дело касается их самих, но сдаются они именно тогда, когда видят, как голодают их дети.
Но ведь шахта не закрыта.
Там работают иностранцы, третий сорт! Большинство раньше шахты в глаза не видели, какая у них выработка! В основном укрепляют своды штреков да смотрят за пони, а угля добывают мало.
Зачем же, ради всего святого, вы выгнали этих несчастных вдов? Их было всего восемь, и в конце концов, они потеряли мужей в вашей чертовой шахте!
Это очень важный момент. В домах должны жить шахтеры. Если мы отступим от этого принципа, то очень скоро станем просто хозяевами трущобных кварталов.
Так может быть, не следовало стоить трущобы, подумал Фиц, но не произнес это вслух. Ему не хотелось продолжать разговор с этим напыщенным мелким тираном. Он взглянул на часы: половина первого, самое время выпить хереса.
Не усердствуйте, Джонс, сказал он. Я не встану на вашу сторону. Всего хорошего! и быстро пошел к дому.
Джонс еще полбеды, думал он. Но что делать с Этель? Прежде всего нужно удостовериться, что Би не расстроена. Кроме опасности потерять ребенка, он чувствовал, что ее беременность может обновить их отношения. Ребенок может снова сблизить их, вернуть тепло и нежность первых месяцев брака. Но эта надежда обратится в прах, если только Би узнает про шашни с экономкой.
Он с радостью ступил в прохладу холла. Каменные плиты пола, сводчатый потолок… Это оформление в стиле феодального замка выбирал его отец. Единственным его чтением, кроме Библии, была книга Гиббона «Закат и падение Римской империи». И он верил, что и Великую Британскую империю ждет тот же путь, если только знать не начнет бороться за свое достояние, в особенности за королевский флот, англиканскую церковь и партию консерваторов.
И отец был прав, в этом у Фица не было никаких сомнений.
Несколько глотков сухого хереса как раз то, что нужно перед ланчем. Фиц почувствовал прилив бодрости, и у него проснулся аппетит. В приятном предвкушении он вошел в утреннюю столовую. И там с ужасом увидел Этель, беседующую с Би. Фиц остановился в дверях и смотрел, не в силах двинуться с места. Что она говорит? Неужели уже поздно?
Что здесь происходит? резко спросил он.
Би удивленно обернулась:
Я говорю со своей экономкой о наволочках. Ты ожидал чего-то более оригинального? Она говорила с сильным русским акцентом, и «р» в последнем слове получилось раскатистое.
Он не нашелся, что ответить. Стоял и смотрел на жену и любовницу. И мысль о том, что он близок с обеими, выбила его из колеи.
Да нет, в общем-то… пробормотал он и сел за письменный стол, спиной к ним.
Женщины продолжили разговор. Они действительно говорили о наволочках: на старые можно поставить заплатки и оставить для слуг, и следует ли покупать новые уже с вышивкой, или лучше купить простые и посадить служанок за вышивание. Но Фиц не мог успокоиться. Эта картина жена и любовница вместе, за тихим разговором ясно показала, как легко Этель сказать правду Би. Так продолжаться не может. Надо что-то предпринять.
Он вынул из ящика стола листок голубой писчей бумаги с картинкой, обмакнул перо в чернильницу и написал: «Встретимся после ланча». Промокнув написанное, положил листок в конверт.
Через пару минут Би отпустила Этель. Когда экономка шла к двери, Фиц, не поворачивая головы, окликнул ее:
Уильямс, подойдите, пожалуйста!
Она остановилась рядом. Он почувствовал легкий запах душистого мыла она как-то призналась, что таскает его у Би. Несмотря на гнев, он до неловкости остро чувствовал близость ее стройных, сильных бедер под черным шелком платья. Не глядя на нее, протянул ей конверт:
Пошлите кого-нибудь в город к ветеринару за пилюлями. Это для собаки, от кашля.
Хорошо, милорд, сказала она и вышла.
Через пару часов он решит эту проблему.
Он налил себе еще хересу, предложил Би но та отказалась. Вино согрело его изнутри, и напряжение уменьшилось. Он подсел к жене, и она благосклонно улыбнулась.
Как ты себя чувствуешь? спросил он.
По утрам отвратительно, сказала она. Но потом это проходит. Сейчас все нормально.
Его мысли вернулись к Этель. Ему оставалось лишь признать свое поражение. Она ничего не сказала, но скрытая угроза все рассказать Би не требовала пояснений. Это был удивительно хитрый ход. Он трепетал, чувствуя собственное бессилие. Как бы ему хотелось покончить с этим делом еще до ланча!
Ланч им подавали в малом обеденном зале. Они сели за дубовый стол с квадратными ножками, который, наверное, был бы вполне на месте в каком-нибудь средневековом монастыре. Би сообщила, что, оказывается, в Эйбрауэне есть русские.
По словам Нины, не меньше сотни, добавила она.
Сделав над собой усилие, Фиц отвлекся от мыслей об Этель.
Должно быть, это из тех, что работают у Персиваля Джонса.
Похоже, их бойкотируют. Они не могут ни купить еды в магазине, ни поесть в городе.
Надо поговорить с отцом Дженкинсом, пусть скажет в проповеди, что нужно возлюбить ближнего, даже если он занял твое место в забое.
А ты не можешь просто приказать продавцам их обслуживать?
Нет, дорогая, в Англии это невозможно.
Но мне жаль их, я бы хотела что-то для них сделать.
Он был рад это слышать.
Это очень великодушно. Что же ты хочешь сделать?
В Кардиффе, наверное, есть русская православная община. Надо как-нибудь в воскресенье пригласить священника, чтобы он прочитал для них службу.
Фиц нахмурился. Выходя замуж, Би приняла его веру, но он знал, что в душе она тосковала по церкви своего детства, и видел в этом знак того, что она несчастна на новой родине. Однако сейчас ему не хотелось ее сердить.
Хорошо, сказал он.
А потом мы могли бы дать для них обед в зале для слуг.
Отличная мысль, дорогая, но ведь это толпа грубых, невежественных людей.
А мы пригласим на обед тех, кто придет на службу. Так мы отсеем евреев и смутьянов.
Остроумно. Но горожане будут тобой недовольны.
А какое нам до этого дело!
Хорошо, кивнул он. Джонс недоволен, что я подкармливаю детей бастующих. Если ты дашь обед тем, кто работает вместо них, никто не сможет сказать, что мы приняли чью-то сторону.
Спасибо тебе! сказала она.
Фиц подумал, что благодаря ее беременности у них уже улучшились отношения.
Несмотря на два выпитое за ланчем вино, когда Фиц вышел из обеденного зала и направился в Жасминовую комнату, он вновь почувствовал волнение. Его судьба находилась в руках Этель. Она была по-женски мягка и чувствительна и тем не менее не позволяла собой вертеть. И ее неуправляемость его пугала.
В комнате ее не было. Он посмотрел на часы. Четверть третьего. Он сказал «после ланча». Когда подали кофе, Этель не могла этого не знать, и должна была уже ждать его здесь. Места он не указал, но она должна догадаться.
Он начал паниковать.
Через пять минут у него появилось искушение уйти. Никто не заставлял его столько ждать. Но он не желал откладывать решение этого вопроса на другой день, даже на другой час, и остался.
Она пришла в половине третьего.
Ты что себе позволяешь?! воскликнул он гневно, но она и внимания не обратила.
С какой стати ты заставил меня говорить с твоим поверенным?
Я решил, что так выйдет более непринужденно.
Только не строй из себя идиота! Фиц был потрясен. С ним так не говорили со школьных времен. Этель продолжала: У меня будет твой ребенок! И ты хочешь об этом говорить непринужденно?
Она права, это было глупо с его стороны, и ее слова больно его ранили. Он поймал себя на том, что не может не восхищаться мелодичностью ее валлийского говора: все пять слогов в слове «непринужденно» прозвучали на разной высоте, словно были спеты…
Прости, сказал он. Я могу поднять ренту вдвое…
Тедди, не ухудшай ситуацию, сказала она, но голос стал мягче. Не торгуйся со мной, словно все дело в хорошей цене! И не надо мне приказывать. У меня нет причин тебе повиноваться.
Как ты смеешь со мной так говорить?!
Молчи и слушай, я сейчас объясню.
Он был вне себя, но вспомнил, что ему нечего ей противопоставить.
Хорошо, говори, сказал он.
Ты обошелся со мной нехорошо.
Он знал, что это так, и чувствовал раскаяние. Ему было отчаянно стыдно, что пришлось причинить ей боль, но он пытался этого не показать.
Она сказала:
Я тебя все еще слишком люблю, чтобы стремиться разрушить твое счастье.
От этих слов ему стало еще хуже.
Я не желаю причинять тебе боль… сказала она. Ее голос дрогнул, она отвернулась, и он понял, что она пытается справиться со слезами. Он хотел заговорить, но она подняла руку, останавливая его. Ты просишь меня оставить мою работу и мой дом, но тогда ты должен помочь мне начать новую жизнь.
Конечно, сказал он, если ты хочешь именно этого…
Ведя более предметный разговор, обоим было легче сдерживать чувства.
Я уеду в Лондон, сказала она.
Хорошая мысль.
Это не могло его не обрадовать: никто в Эйбрауэне не узнает, что у нее будет ребенок, не говоря уж о том, чей он.
Ты купишь мне маленький домик. Не надо ничего особенного, домик в рабочем пригороде вполне устроит… Но там должно быть шесть комнат, чтобы я могла жить на первом этаже, а второй сдавать. Арендная плата будет идти на ремонт и текущие нужды. И мне придется выйти на работу.
Я вижу, ты все обдумала.
Ты, наверное, опасаешься, что это дорого тебе обойдется, но не хочешь меня спрашивать, потому что джентльмены не любят задавать вопросов о деньгах.
Она была права.
Я посмотрела в газете, сказала она. Такой домик стоит порядка трех сотен фунтов. Все же это меньше, чем платить мне всю оставшуюся жизнь по два фунта в месяц.
Отдать триста фунтов Фицу было легче легкого. В Париже Би могла столько потратить за один выход в Дом моды Жанны Пакен.
Но ты обещаешь хранить все в тайне?
И обещаю любить и беречь твоего ребенка, и вырастить его счастливым и здоровым, и дать ему хорошее образование, хотя это тебя, кажется, совершенно не интересует.
Он возмутился было, но понял, что она права. О самом ребенке он не думал ни минуты.
Прости меня, сказал он. Я так волнуюсь за Би!..
Понимаю, сказала она, смягчившись, как всегда, когда он рассказывал ей о своих заботах.
Когда ты уедешь?
Завтра утром. Я и сама тороплюсь не меньше, чем ты. Я сяду на лондонский поезд и сразу начну искать домик. Когда найду подходящий, напишу Солману.
Пока ты будешь искать, тебе надо будет где-то жить. Он вынул из внутреннего кармана пиджака бумажник и протянул ей две белые пятифунтовые банкноты. Она улыбнулась.
Ты, наверное, и представления не имеешь, что сколько стоит, да, Тедди? и вернула одну купюру. Пяти хватит с лихвой.
Он принял оскорбленный вид.
Я не хочу, чтобы ты чувствовала, что я тебя в чем-то ограничиваю.
Ее голос зазвучал иначе, и Фиц уловил проблеск скрываемого гнева.
Ограничиваешь, Тедди. Ограничиваешь, горько сказала она. Хоть и не в деньгах.
Мы оба в этом участвовали, сказал он, защищаясь, и взглянул на кровать.
Но ребенка буду растить я одна.
Послушай, давай не будем спорить. Я велю Солману сделать все так, как ты предложила.
Она протянула ему руку.
Прощай, Тедди. Я знаю, что ты сдержишь слово.
Она говорила ровным голосом, но он чувствовал, как тяжело ей сохранять видимость спокойствия.
Он пожал ее руку, как ни странно было за руку прощаться двоим, с такой страстью любившим друг друга.
Сдержу… сказал он.
А теперь, пожалуйста, уйди, сказала она и отвернулась.
Он на миг заколебался и вышел из комнаты.
Уходя прочь, он с удивлением и стыдом почувствовал, как к глазам подступают слезы.
Прощай, Этель! прошептал он в пустоту коридора. Да хранит тебя Господь!
IV
Она пошла на чердак, и среди дорожных сумок отыскала для себя маленький чемоданчик, старый, видавший виды. Никто его никогда не хватится. Когда-то он принадлежал отцу Фица, на коже было вытиснено его имя. Лоск давно с него сошел, но при этом он все еще выглядел внушительно. Она унесла его к себе и уложила в него чулки, нижнее белье и несколько кусочков ароматного мыла графины Би.
Лежа ночью в постели, она поняла, что ей не хочется ехать в Лондон. Было страшно встречать все, что предстоит, в одиночку. Ей хотелось остаться с семьей. Ей нужно задать маме столько вопросов о беременности! И когда придет время рожать, лучше быть в знакомой обстановке. Ребенку будут нужны дедушка с бабушкой и дядя Билли.
Рано утром она надела собственную одежду, оставив платье экономки висеть на гвоздике, и выскользнула из дверей Ти-Гуина. Дойдя до конца подъездной аллеи, она оглянулась на дом на его черные от угольной пыли камни, на длинные ряды окон, в которых отражалось восходящее солнце, и подумала, как много узнала с тех пор, как пришла сюда работать тринадцатилетней девчонкой, сразу после школы. Теперь она знала, как живут аристократы. Они едят еду, которую очень сложно готовить, и выбрасывают больше, чем съедают. У них у всех странная манера говорить с придыханием словно они задыхаются, ее перенимают даже некоторые иностранцы. Она умела обращаться с бельем богатых женщин из тонкого хлопка и гладкого шелка, от искусных мастеров, вышитое и отделанное кружевами его закупали дюжинами и складывали высокими стопками в сундуки и ящики комодов. Она могла посмотреть на журнальный столик и с одного взгляда сказать, в каком веке его сделали. Но главное, что она узнала подумала она с горечью это что любви доверять нельзя.
Она сошла по склону холма в Эйбрауэн и пришла на Веллингтон-роу. Дверь родительского дома, как всегда, была не заперта. Она вошла. Гостиная и кухня были меньше, чем в одна только «цветочная» комната в Ти-Гуине, где Этель составляла букеты.
Мама замешивала тесто для хлеба, но увидев ее чемодан, опустила руки и спросила:
Что случилось?
Я вернулась домой, сказала Этель. Она поставила чемодан и села за квадратный кухонный стол. Ей было стыдно рассказывать.
Но мама догадалась.
Тебя выгнали!
Этель не могла взглянуть на мать.
Да, мам. Прости меня…
Мама вытерла руки тряпкой.
Что ты натворила? гневно спросила она. Немедленно говори!
Этель вздохнула. Зачем тянуть?
Я забеременела.
Не может быть!.. Ах ты дрянь!
Этель с трудом сдержала слезы. Она ждала сочувствия, не осуждения.
Да, я дрянь, сказала она. Пытаясь справиться с собой, она сняла шляпку.
Это все оттого, что ты зазналась: работа в господском доме, приезд короля с королевой… И забыла все, чему тебя учили дома!
Наверное, ты права.
Твой отец этого не переживет.
Ну, не ему же рожать! горько отозвалась Этель. Думаю, он переживет.
Не дерзи мне! Это разобьет ему сердце!
А где он?
Пошел на очередное собрание бастующих. Подумать только, при его-то положении в городе: староста общины, представитель профсоюза шахтеров, секретарь Независимой рабочей партии… Как ему смотреть людям в глаза на собраниях, когда каждый будет думать, что его дочь шлюха?
Не в силах больше сдерживаться, Этель разрыдалась.
Ах, мама, мне так жаль, что я навлекла на него этот позор! произнесла она сквозь слезы.
Мамино лицо смягчилось.
Ну ладно, что уж теперь, сказала она. Испокон веков происходит одно и то же… Она обошла стол, обняла Этель, прижала ее голову к своей груди. Ну ничего, ничего… сказала она, совсем как в детстве, когда Этель случалось разбить коленку.
Через некоторое время рыдания Этель стихли.
Мама отпустила ее и сказала:
Давай-ка лучше чаю попьем.
Она всегда держала на печке горячий чайник. Она бросила чайных листьев в заварочный чайник, налила кипятка и помешала деревянной ложкой.
Когда должен родиться ребенок?
В феврале.
Боже мой! мама подняла голову и взглянула на Этель. Надо же, я стану бабушкой!
Обе рассмеялись. Мама поставила на стол чашки и налила чай. Этель сделала пару глотков и почувствовала себя лучше.
Мам, а у тебя роды были легкие или с осложнениями? спросила она.
Не бывает легких родов, но моя мать сказала, что мне грех жаловаться, я легко отделалась. А вот после рождения Билли стала маяться спиной.
Кто здесь обо мне говорит? спросил Билли, спускаясь по лестнице. Он мог спать допоздна, сообразила Этель, ведь идет забастовка. Каждый раз, когда она его видела, ей казалось, что он стал еще выше и шире в плечах. Привет, Эт! сказал он и, поцеловав, царапнул колючими усами. А почему ты с чемоданом?
Он сел, и мама налила ему чай.
Билли, я сделала глупость, сказала Этель. У меня будет ребенок.
Его это так потрясло, что он лишь молча смотрел на нее. Потом покраснел, без сомнения, подумав о том, что предшествовало беременности, и неловко опустил взгляд. Сделал несколько глотков чаю. И наконец спросил:
А кто отец?
Ты его не знаешь.
У нее было время подумать и сочинить приемлемую историю.
Слуга одного человека, приезжавшего в Ти-Гуин. Его забрали в армию.
Но он к тебе вернется?
Я даже не знаю, где он.
Я найду этого мерзавца!
Этель погладила его по руке.
Не злись, мой хороший. Если мне понадобится твоя помощь, я тебе скажу.
Билли определенно не знал, что сказать. Было очевидно, что угрожать местью не годится, но других слов у него не находилось, и это привело его в замешательство. Ведь ему было всего шестнадцать.
Этель вспомнила, какой он был в младенчестве. Когда он родился, ей было всего пять, но она души в нем не чаяла: он был такой красивый и такой беззащитный. Скоро у нее самой будет очаровательный беспомощный младенец, подумала она и не знала, радует ее это или пугает.
Представляю, как рассердится отец, сказал Билли.
Именно этого я больше всего боюсь, сказала Этель. Если бы можно было сделать хоть что-то, чтобы смягчить его гнев!
В гостиную спустился дед.
Тебе что, дали расчет? спросил он, увидев чемодан. Надерзила кому, а?
Папа, ты только не ругай ее… сказала мама. У нее будет ребенок.
Ах, черти… сказал он. Небось кто-нибудь из этих щеголей в господском доме! Я бы не удивился, окажись им сам граф.
Не говори глупости, дедушка! сказала Этель, обескураженная тем, что он так быстро обо всем догадался.
Это был приезжий слуга кого-то из гостей, сказал Билли. Он ушел в армию. Этель не хочет, чтобы мы его искали.
Ах, вот как! сказал дед. Этель показалось, что он не поверил, но допытываться он не стал. Вместо этого заметил: Это у тебя итальянская кровь, дитя мое. У твоей бабушки кровь тоже была горячая. И она бы тоже попала в беду, если бы я на ней не женился. Да, она даже не желала ждать венчания, она…
Папа! воскликнула мама. Здесь же дети!
Что такого они услышат, что может их шокировать? Для сказок я уже стар. Молодые женщины хотят спать с молодыми мужчинами, и хотят так отчаянно, что своего добьются, неважно, замужем они или нет. И те, кто не желает этого признавать, круглые дураки, дочка, в том числе и твой муж.
Папа, выбирай выражения! сказала мама.
Ну хорошо, хорошо, сказал дед и замолчал, попивая свой чай.
Через минуту вошел отец. Мама удивленно взглянула на него.
Как ты рано! сказала она.
Он заметил беспокойство в ее голосе.
Ты говоришь так, будто тебе это неприятно.
Она поднялась из-за стола, освобождая ему место.
Поставлю-ка я еще чайник.
Отец не стал садиться.
Собрание отменили, сказал он. Его взгляд упал на чемодан Этель. А это что?
Все посмотрели на Этель. Во взгляде матери Этель читала страх, во взгляде Билли, устремленном на отца вызов, у деда покорность судьбе. Она поняла, что отвечать отцу придется ей.
Папа, мне нужно кое-что тебе сказать, начала она. Ты рассердишься, но единственное, что я могу сказать мне очень жаль, что так вышло.
Его лицо потемнело.
Что ты натворила?!
Я… ушла из Ти-Гуина…
Ну, тут жалеть не о чем. Мне никогда не нравилось, что ты там раскланиваешься и расшаркиваешься перед этими паразитами.
Но у меня… были причины уйти.
Хорошие или плохие? спросил он, надвинувшись и стоя над ней.
У меня проблемы…
Надеюсь, ты имеешь в виду не то, что другие девчонки, когда говорят, что у них проблемы? грозно спросил он.
Она вперила взгляд в стол и кивнула.
Ты… Он замолчал, подыскивая подходящие слова. Ты что, совершила моральное падение?
Да.
Ах ты дрянь!
То же самое сказала и мама. Этель сжалась в комок, хотя на самом деле не представляла себе, чтобы отец поднял на нее руку.
Смотри на меня! сказал он. Она посмотрела на него сквозь пелену слез.
Значит, ты говоришь мне, что совершила грех прелюбодеяния?
Прости меня, папа!
С кем?
С лакеем.
Как его зовут?
Тедди, вырвалось у нее.
Тедди а фамилия?
Это не имеет значения.
Как это не имеет? Что это значит?
Это приезжий, слуга одного из гостей. А к тому времени, как я узнала о своем состоянии, он уже был в армии. И у меня нет с ним связи.
Приезжий? И у тебя нет с ним связи? крик отца перешел в рев. Так ты что же, с ним даже не обручилась? Ты что же, совершила этот грех… Он начал заикаться, не в силах выговорить омерзительное слово. Ты совершила этот страшный грех походя?
Полно, отец, сказала мама, не надо сейчас так злиться!
Сейчас и не надо злиться? А когда же еще человеку злиться?
Его попробовал успокоить дед:
Дэй, дружочек, относись ты к этому спокойнее. Криком делу не поможешь.
Извините, что напоминаю вам, но это мой дом, и мое дело, кричать мне или нет.
Ну, хорошо, сказал дед миролюбиво. Кричи, если хочешь.
Но мама не сдавалась.
Отец, думай, чтобы потом не пожалеть о своих словах.
Однако все попытки успокоить отца лишь разжигали его гнев.
Я не позволю собой командовать ни женщинам, ни старикам! прокричал он. Указав на Этель, он заявил: И блудницы в своем доме я не потерплю. Убирайся!
Нет! зарыдала мама. Только не это!
Вон! вскричал он. И никогда не возвращайся!
Но как же твой внук?! воскликнула мама.
Отец, заговорил Билли, разве ты не будешь руководствоваться Священным писанием? Иисус говорил: «Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию». Евангелие от Луки, глава пятая, стих тридцать второй.
Отец круто обернулся к нему.
Вот что я тебе скажу, невежественный мальчишка. Родители моего отца тоже не были женаты. И никто не знал, кто был его отцом. Моя бабка пала так низко, как только может пасть женщина.
Мама ахнула. Этель была потрясена, и видела, что Билли ошарашен. А дед, похоже, знал.
Да, сказал отец, уже потише. Мой отец рос в доме, пользующемся дурной славой. Если вы понимаете, что это такое. Это дом, куда ходят моряки, оказавшись в порту Кардиффа. Но однажды, когда его мать напилась и лежала без сознания, Господь направил его детские стопы в воскресную школу, где он и встретил Иисуса. Там он научился читать и писать, а потом и воспитывать своих детей в духе благочестия.
Дэвид, ты никогда мне об этом не рассказывал, тихо сказала мама. Она редко называла отца по имени.
Я надеялся никогда не вспоминать об этом! Лицо отца исказилось от стыда и ярости. Опершись на стол и глядя Этель в глаза, он сказал громким шепотом: Когда я ухаживал за твоей матерью, мы держались за руки, и, прощаясь, я целовал ее в щеку до самого дня свадьбы! Он грохнул кулаком по столу, так что чашки задрожали. Слава Господу нашему Иисусу Христу, моя семья выбралась из этой вонючей грязи. И мы туда не вернемся! Он снова перешел на крик. Никогда, никогда, никогда!
Наступила долгая напряженная тишина.
Потом отец взглянул на маму и сказал:
Гони ее вон.
Этель встала.
Мои вещи собраны, и немного денег у меня есть. Я уеду в Лондон… Она с горечью взглянула на отца. Не буду тянуть семью в грязь.
Билли взял ее чемодан.
Билли, а ты куда? спросил отец.
Провожу Этель на станцию, испуганно ответил Билли.
Не надо. Пусть сама несет свой чемодан.
Билли собрался было поставить чемодан, но передумал. На его лице появилось упрямое выражение.
Я провожу ее на станцию, повторил он.
Будешь делать, что тебе сказано! прикрикнул отец.
Билли все еще выглядел испуганным, но тем не менее он возразил:
А иначе что, отец? Ты и меня выгонишь из дома?
Разложу на колене да выпорю, сказал отец. Ты еще не настолько вырос.
Билли побледнел, но смотрел отцу прямо в глаза.
Нет, я вырос, сказал он. Я уже взрослый. Он переложил чемодан в левую руку, а правую сжал в кулак.
Отец шагнул вперед:
Я тебе покажу, как грозить мне кулаком! Мальчишка!
Довольно! взвизгнула мама. Она встала между ними и уперлась руками в грудь отца. Хватит! Мне тут только вашей драки не хватало! Дэвид Уильямс, убери свои руки! Вспомни, что ты староста «Вифезды»! Что люди скажут?
Это его остановило. Мама повернулась к Этель.
Ты лучше иди. Билли тебя проводит. Давайте, быстренько.
Отец уселся за стол.
Этель поцеловала мать.
Прощай, мама!
Напиши мне письмо, попросила та.
Не смей писать никому в этом доме! подал голос отец. Письма полетят в огонь нераспечатанными!
Мама отвернулась и заплакала. Этель вышла, и Билли последовал за ней. По крутым улочкам они спустились в центр города. Этель шла, не поднимая глаз, не желая говорить со встречными и отвечать на вопрос, куда она собралась.
На станции она взяла билет до Пэддингтонского вокзала.
Да… сказал Билли, когда они стояли на платформе. Два таких удара в один день… Сначала ты, потом отец.
Столько лет он носил это в себе, сказала Этель. Неудивительно, что он так строг. Наверное, я когда-нибудь даже смогу простить, что он меня выставил.
А я нет, сказал Билли. Наша вера учит не носить в себе прошлое и не наказывать ближних, а каяться и прощать.
Пришел поезд из Кардиффа, и Этель увидела, как с него сошел Вальтер фон Ульрих. Он вежливо прикоснулся к шляпе в знак приветствия, что было очень мило с его стороны: обычно джентльмены не приветствуют так слуг. Леди Мод говорила, что рассталась с ним. Наверное, он приехал, чтобы ее вернуть. Этель про себя пожелала ему удачи.
Купить тебе в поезд газету? спросил Билли.
Нет, спасибо, милый, ответила она. Вряд ли я смогу сосредоточиться на чтении.
В ожидании поезда она сказала:
А ты помнишь наш шифр?
В детстве они придумали шифр и оставляли друг другу шифрованные послания, которые родители понять не могли.
Билли сначала посмотрел на нее, не понимая, и вдруг просиял.
А, помню! сказал он.
Я тебе напишу шифрованное письмо, чтобы отец не прочитал.
Ладно, сказал он. И пошли его Томми Гриффитсу.
В облаке пара у платформы остановился поезд Этель. Билли обнял сестру. Она заметила, что он с трудом сдерживает слезы.
Ну, будь молодцом, сказала она. Береги нашу маму.
Ладно, сказал он и вытер глаза рукавом. Да нам-то что. Ты сама там, в Лондоне, будь поосторожнее.
Этель вошла в вагон и села у окна. Через минуту поезд тронулся. И пока он набирал скорость, Этель смотрела, как все меньше становятся зубчатые колеса над шахтой, и думала, увидит ли когда-нибудь Эйбрауэн снова.
V
Мод с графиней Би сидели за поздним завтраком в малом обеденном зале Ти-Гуина. Графиня была в необычайно хорошем расположении духа. Обычно она постоянно жаловалась, в Англии ей очень многое не нравилось, хотя Мод по собственному детскому опыту жизни в английском посольстве помнила, что Россия куда менее удобна для жизни: холодные дома, неприветливые люди, ненадежные слуги и несостоятельное правительство. Но сегодня Би не жаловалась. Она была счастлива, что смогла наконец забеременеть.
Она даже про Фица говорила только хорошее.
Ты знаешь, ведь он спас мою семью, сказала она Мод. Он выкупил закладные на наше имение. Но до сих пор некому было его наследовать, ведь у моего брата детей нет. Было бы поистине трагедией, если бы земли Андрея и Фица унаследовал какой-нибудь кузен…
Мод в этом трагедии не усматривала. Упомянутый «какой-нибудь кузен» вполне мог оказаться ее сыном. Но она никогда и не надеялась унаследовать состояние и не особенно задумывалась о подобных вещах.
Этим утром Мод было тяжело поддерживать разговор, как она сама заметила про себя, пока пила кофе и пыталась осилить ломтик поджаренного хлеба. Она чувствовала себя несчастной. Сегодня ее угнетали даже покрывающие стены и потолок обои с по-викториански буйной листвой, хотя она смотрела на них всю жизнь.
Она не рассказывала родным о романе с Вальтером, и теперь не могла сказать, что все кончено, а это значило, что некому было ей посочувствовать. Лишь энергичная маленькая экономка Уильямс знала обо всем, но она куда-то пропала.
Мод читала в «Таймс» репортаж о речи, которую произнес накануне вечером на обеде в Мэншен-хаусе14
Ллойд Джордж. Он смотрел на балканский кризис с оптимизмом и заявил, что возможно мирное урегулирование конфликта. Она надеялась, что он прав. Хоть она и отказалась от Вальтера, но замирала от страха при мысли, что ему придется надеть форму и его могут убить или искалечить на войне.
Она прочла короткую заметку в «Таймс» из Вены, озаглавленную «Сербия в ужасе», и спросила Би, станет ли Россия защищать Сербию от австрийцев.
Надеюсь, что нет! воскликнула Би. Мне совсем не хочется, чтобы мой брат отправился на войну.
Они сидели в малом обеденном зале. Мод вспомнила, как в дни школьных каникул они завтракали здесь с Фицем и Вальтером: ей тогда было двенадцать, им по семнадцать. У мальчишек был зверский аппетит, и каждое утро перед тем как поехать кататься верхом или плавать в озере, они уплетали за обе щеки яичницу с беконом и горы тостов с маслом. Вальтер был совершенно очаровательный молодой человек красивый, да к тому же иностранец. Он обращался с ней учтиво, словно они ровесники, что очень льстило двенадцатилетней девочке, и, как она теперь понимала, было скрытой формой заигрывания.
Пока она предавалась воспоминаниям, в зал вошел дворецкий Пил, и его слова, обращенные к Би, потрясли Мод:
Ваше сиятельство, прибыл господин фон Ульрих.
Вальтер не мог здесь оказаться, в замешательстве подумала Мод. Может быть, Роберт? Но это столь же невероятно.
В следующий миг в зал вошел Вальтер.
Мод была слишком потрясена, чтобы заговорить.
Господин фон Ульрих! Какой приятный сюрприз, сказала Би.
На нем был легкий летний костюм из бледного серо-голубого твида. Голубой атласный галстук под цвет глаз. Мод пожалела, что на ней простое кремовое зауженное книзу платье для завтрака с золовкой оно казалось вполне подходящим.
Графиня, простите мое вторжение, обратился Вальтер к Би. Я был по делу в нашем консульстве в Кардиффе разбирался в неприятной истории с немецкими моряками, повздорившими с местной полицией.
Это была какая-то нелепость. Вальтер военный атташе, в его обязанности не входило вытаскивать из тюрьмы моряков.
Доброе утро, леди Мод, сказал он, пожимая ей руку. Какой восхитительный сюрприз! Я так рад, что застал вас здесь!
И это тоже ерунда, подумала она. Он специально приехал, чтобы ее повидать. Она уехала из Лондона, чтобы не дать ему возможность уговорить ее но в глубине души не могла не признать, что ей приятна такая настойчивость и то, что он даже сюда за ней приехал. Она была так взволнована, что смогла сказать лишь обычное:
Здравствуйте, как поживаете?
Выпейте с нами кофе, господин фон Ульрих, сказала Би. Граф отправился покататься верхом, но скоро вернется. Она, естественно, решила, что он заехал повидать Фица.
Благодарю вас, сказал Вальтер, садясь.
Вы останетесь на ланч?
С огромным удовольствием. Но потом мне нужно будет успеть на лондонский поезд.
Тогда я пойду распоряжусь, сказала Би, вставая. Вальтер тут же вскочил и отодвинул ей стул. Поговорите с леди Мод, добавила она, уходя. Успокойте ее. Она озабочена международным положением.
Уловив в ее голосе насмешку, Вальтер приподнял брови.
Все здравомыслящие люди сейчас озабочены международным положением, сказал он.
Мод стало неловко. Отчаянно пытаясь найти тему для разговора, она указала на «Таймс» и спросила:
Как вы думаете, это правда, что Сербия призвала семьдесят тысяч резервистов?
Сомневаюсь, что у них есть семьдесят тысяч резервистов, серьезно ответил Вальтер, но они пытаются поднять ставки. Они надеются, что опасность большой воины заставит Австрию действовать осмотрительнее.
Почему же Австрии требуется столько времени, чтобы составить требования сербскому правительству?
По официальной версии они хотят собрать урожай, прежде чем предпринимать действия, в результате которых им может потребоваться начать мобилизацию. А по неофициальной они знают, что президент Франции и министр иностранных дел находятся сейчас в России, что опасно облегчает задачу союзников договориться о совместных ответных действиях. Так что пока президент Пуанкаре не вернется из Санкт-Петербурга никакой австрийской ноты не будет.
Какая у него ясная голова, подумала Мод. Ей очень нравилась в нем эта черта.
И вдруг спокойствие ему изменило. Маска официальной вежливости спала, лицо исказила боль.
Пожалуйста, вернись! внезапно сказал он.
Она открыла рот, чтобы что-нибудь сказать, но ее так переполняли чувства, что слов не хватило.
Я знаю, что ты бросила меня ради меня самого, сказал он с тоской, но я не могу так! Я слишком тебя люблю.
Мод наконец нашла слова:
Но твой отец!..
Пусть он принимает решения относительно своей жизни, я ему подчиняться не намерен… Его голос опустился до шепота. Я не могу тебя потерять.
Но может быть, он прав: может быть, немецкий дипломат не может жениться на англичанке, во всяком случае сейчас.
Тогда я займусь чем-нибудь другим. Но другой тебя мне не найти.
Ее решимость растаяла, глаза наполнились слезами.
Он потянулся через стол и взял ее за руку.
Позволь, я поговорю с твоим братом!
Она скомкала лежащую под рукой белую льняную салфетку и промокнула глаза.
Пока не говори Фицу, сказала она. Давай подождем несколько дней, пусть разрешится сербский кризис.
На это может уйти больше, чем несколько дней.
Тогда потом мы еще подумаем.
Я сделаю все как ты скажешь.
Вальтер, я люблю тебя. Что бы ни случилось, я хочу быть твоей женой.
Он поцеловал ей руку.
Спасибо! сказал он твердо и серьезно. Я так счастлив!
VI
В доме на Веллингтон-роу повисла напряженная тишина. Мама приготовила обед, отец, Билли и дед поели, но за столом почти не говорили. Билли терзала ярость, которой он не мог дать выхода. Во второй половине дня он ушел в горы и долго бродил один.
На следующий день его мысли все возвращались к истории, когда к Иисусу привели женщину, обвиняемую в измене. Сидя на кухне в выходной одежде в ожидании, пока родители и дед соберутся в «Вифезду» на воскресную службу, на преломление хлебов, он открыл Евангелие от Иоанна и нашел главу восьмую. Он перечитывал ее снова и снова. Ему казалось, она абсолютно точно подходит к событиям, произошедшим в его семье.
Он продолжал думать об этом и на службе. Смотрел вокруг, на своих друзей и соседей: миссис Дэй-Пони, Джон Джонс-Лавка, миссис Понти и двое ее взрослых сыновей, Хьюитт-Пудинг… Все они знали, что Этель уволилась из Ти-Гуина и уехала в Лондон, и хотя не знали, почему, догадаться могли. И в душе уже осудили ее. А Иисус нет.
Пока звучали гимны и импровизированные молитвы, ему становилось все яснее, что Святой дух желает, чтобы он прочел эти строфы вслух. И в конце службы он поднялся и открыл Библию.
Вокруг раздался негромкий удивленный шепот. Все-таки ему было рановато вести молитвенное собрание. Правда, возрастного ограничения не было, Святой дух мог выбрать любого.
Евангелие от Иоанна, сказал он. Его голос чуть дрогнул, и он заговорил громче: …Сказали Ему: Учитель! Эта женщина взята в прелюбодеянии… В «Вифезде» стало очень тихо: никто не ерзал, не кашлял и не перешептывался. Билли читал дальше: …а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь? Говорили же это, искушая Его, чтобы найти что-нибудь к обвинению Его. Но Иисус, наклонившись низко, писал пальцем на земле, не обращая на них внимания. Когда же продолжали спрашивать Его, Он, подняв голову, сказал им… Тут Билли остановился и поднял голову. Очень четко, с нажимом, он произнес: …Кто из вас без греха, первый брось в нее камень.
Все лица до единого были обращены к нему. Никто не шелохнулся.
Билли продолжил:
И опять, наклонившись низко, писал на земле. Они же, услышав то и будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим, начиная от старших до последних; и остался один Иисус и женщина, стоящая посредине. Иисус, подняв голову и не видя никого, кроме женщины, сказал ей: женщина! Где твои обвинители? Никто не осудил тебя? Она отвечала: никто, Господи.
Билли не было нужды читать последние слова: он знал их наизусть. Глядя на каменное лицо своего отца, он очень медленно произнес:
Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя; иди и больше не греши.
Он долго стоял молча, потом захлопнул Библию, и этот звук в тишине прозвучал подобно удару грома.
Это Слово Божие, сказал он.
Билли не стал садиться. Он пошел к выходу. Паства, замерев, смотрела вслед. Он открыл огромную деревянную дверь и вышел.
Больше он сюда никогда не возвращался.
Глава девятая
Конец июля 1914 года
Вальтер фон Ульрих не умел играть рэгтайм.
Он мог читать мелодию с листа, это было просто. Он мог брать четкие, сильные аккорды с характерно пониженной седьмой ступенью. Он мог и то и другое но то, что выходило в результате, не было похоже на рэгтайм. Ему не давался ритм. Музыка, которая у него получалась, была больше похоже на то, что играл уличный оркестр в каком-нибудь берлинском парке. И человека, которому без труда давались сонаты Бетховена, это угнетало.
В то субботнее утро в Ти-Гуине Мод взялась его учить. Они сидели бок о бок за чудесным бехштейновским пианино в маленькой гостиной, залитой солнечным светом из высоких окон, в окружении пальм в горшках. Они играли в четыре руки, их руки переплетались, и Мод смеялась над его напрасными усилиями. Это были мгновения золотого счастья.
Правда, его радость померкла, когда она рассказала, как его отец уговорил ее расстаться с ним. Если бы в тот вечер, вернувшись в Лондон, он увиделся с отцом, не миновать бы взрыва. Но Отто отбыл в Вену, и Вальтеру пришлось подавить гнев. С тех пор он отца еще не видел.
Они с Мод договорились до конца Балканского кризиса держать обручение в секрете. А кризис продолжался, хотя все как будто немного успокоились. С сараевского убийства прошло почти четыре недели, но австрийский император все еще не послал Сербии ноту. Эта задержка позволяла Вальтеру надеяться, что горячие головы уже остыли и в Вене победил здравый смысл.
Сидя в своей квартирке на Пиккадилли за кабинетным роялем, он раздумывал о том, что у австрийцев и без объявления войны много возможностей наказать Сербию и залечить уязвленную гордость. Например, можно вынудить сербов закрыть антиавстрийские газеты и удалить с военной службы и из администрации националистов. Сербы пошли бы на это: хоть это и унизительно, но лучше, чем война, в которой победить невозможно.
И тогда главы великих европейских держав смогли бы сосредоточиться на своих внутренних проблемах. Русские разобрались бы со своими стачками, англичане успокоили мятежных ирландских протестантов, французы уделили бы должное внимание суду над мадам Кайо, убившей редактора журнала «Фигаро» за публикацию любовных писем к ней ее мужа, министра финансов…
А Вальтер смог бы жениться на Мод.
Теперь это стало главной его целью. Чем больше он думал о предстоящих трудностях, тем более решительно стремился их преодолеть. После того как несколько дней он пытался примириться с безрадостным будущим без нее, он как никогда был уверен в своем желании жениться на Мод, и неважно, какую цену им обоим придется заплатить. Жадно следя за ходом дипломатической игры, которая велась на доске Европы, изучая каждый ход, он думал, как тот скажется в первую очередь на жизни его и Мод, а потом уже на судьбах Германии и всего мира.
Этим вечером ему еще предстояло увидеться с Мод на обеде, а затем на балу у герцогини Суссекской. Он уже надел фрак и белую бабочку. Пора было идти. Но только он опустил крышку рояля, как раздался звонок в дверь, и слуга объявил о приходе графа Роберта фон Ульриха.
Роберт был мрачен. Это было его обычное состояние. Вальтер помнил его беспокойным и несчастным юношей еще со студенческих времен, когда они вместе жили в Вене. Чувства неудержимо влекли его к группе молодых людей, которых его научили считать испорченными. Потом однажды он вернулся домой, проведя вечер с такими же, как он сам и у него на лице появилось выражение человека, чувствующего свою вину, но готового защищаться. Со временем он обнаружил, что гомосексуальность, как и неверность, официально осуждают, но терпят во всяком случае, в высших сферах. И он принял свою природу.
Но сегодня Роберт был мрачен по другой причине.
Я только что видел ноту императора, едва войдя, сказал он. У Вальтера сильно забилось сердце.
И что там? спросил он с надеждой.
Главное я выписал, сказал Роберт, подавая ему листок.
Ее уже доставили правительству Сербии?
Да, в шесть часов по белградскому времени.
На листке было десять требований. Вальтер с облегчением увидел, что первые три выглядели именно так, как он себе представлял: Сербия должна закрыть либеральные газеты, разогнать секретное общество «Черная рука» и запретить националистическую пропаганду. Может быть, в Вене выиграли спор сторонники мирного урегулирования, с облегчением подумал он.
Четвертый пункт сперва показался ему справедливым: австрийцы требовали удалить с государственных постов националистов. Но этим дело не ограничивалось: они сами собирались предъявить список подлежащих увольнению.
По-моему, это перебор, сказал он озабоченно. Сербское правительство не станет увольнять всякого, кто не нравится австрийцам.
Куда они денутся, пожал плечами Роберт.
Да, пожалуй, Вальтер надеялся, что ради сохранения мира они пойдут на это.
Но худшее было впереди.
В пункте пять говорилось, что Австрия поможет Сербии в подавлении антиавстрийской деятельности. А в шестом пункте Вальтер с отчаянием прочел требование позволить делегатам от австрийского правительства участвовать в расследовании сараевского убийства.
Но Сербия будет вынуждена отказаться! воскликнул Вальтер. Это же означает утрату самостоятельности.
Лицо Роберта потемнело еще больше.
Вряд ли, бросил он.
Ни одна страна в мире не пойдет на такое!
А Сербия пойдет. Или будет уничтожена.
Австро-Венгрия начнет войну?
Если понадобится.
Но эта война может охватить всю Европу!
Роберт погрозил указательным пальцем:
Вовсе нет, если другие правительства будут вести себя разумно.
«В отличие от твоего», подумал Вальтер, но ничего не сказал и продолжил чтение. С остальными пунктами, несмотря на безапелляционную манеру изложения, еще можно было смириться: арест заговорщиков, пресечение пересылки оружия на территорию Австрии и запрет на антиавстрийскую пропаганду.
Ответ следовало дать в течение сорока восьми часов.
О господи, это жестко… сказал Вальтер.
Те, кто выступает против Австрийского императора, не вправе ожидать снисхождения.
Да-да, я понимаю, но ведь он даже не дал им возможности сохранить лицо…
А зачем?
Тут Вальтер не смог скрыть отчаяния:
Да он что, хочет этой войны?
Семья императора, династия Габсбургов, правила в Европе сотни лет. Император видит, что Господь возложил на него долг править низшими славянскими народами. Такова его судьба.
Храни нас Господь от избранников судьбы, пробормотал Вальтер. А в моем посольстве это видели?
Увидят через считанные минуты.
Интересно, как они это воспримут: спокойно, как Роберт, или возмутятся, как Вальтер? Будут ли открыто протестовать или дипломатично пожмут плечами, признавая свое бессилие? Вечером он узнает… Вальтер взглянул на каминные часы.
Я опаздываю на обед. Ты сегодня вечером будешь на балу у герцогини Суссекской?
Да. Увидимся там.
Они вышли из дома вместе и расстались на Пиккадилли. Вальтер пошел к дому Фица, где его ждали к обеду. Он чувствовал себя совершенно разбитым, казалось, земля уходит у него из-под ног. Война, вызывавшая у него такой ужас, была совсем рядом.
Едва он успел поприветствовать графиню Би в светло-лиловом платье со множеством бантиков и пожать руку Фицу, неотразимому в белой сорочке с воротником-стойкой и белой бабочкой, как объявили начало обеда. Он был счастлив, что ему выпало вести в обеденный зал Мод. На ней было темно-красное платье из какой-то материи, удачно облегавшей фигуру. Когда она садилась, он, придвигая ей стул, сказал:
Прелестное платье!
Это от Поля Пуаре, сказала она. Модельер был так знаменит, что даже Вальтер слышал его имя. И чуть понизив голос, Мод добавила: Я знала, что вам понравится.
В этих словах вроде и не было ничего особенного, но у него радостно забилось сердце и тут же сжалось от страха, что он может потерять эту очаровательную женщину.
Дом Фица лишь немного не дотягивал до дворца. Окна большого обеденного зала выходили на две оживленные улицы. Несмотря на яркое вечернее солнце, в зале горели электрические люстры, и их свет отражался в хрустальных бокалах и серебряных приборах, выставленных перед каждым гостем. Оглядывая других дам, сидящих за столом, Вальтер в очередной раз удивился тому, какие неподобающе низкие вырезы на вечерних платьях дам высшего общества.
Он думает как подросток. Пора жениться.
Как только он сел, Мод под столом вынула ногу из туфли и погладила его ногу. Он улыбнулся ей, но она сразу заметила, что он расстроен.
Что случилось? спросила она.
Начни разговор об австрийском ультиматуме, шепнул он. Скажи, что слышала, будто его уже доставили по назначению.
Мод, обращаясь к Фицу, сидевшему во главе стола, сказала:
Фиц, я слышала, Белград наконец получил ноту австрийского императора. Ты уже знаешь об этом?
То же, что и ты, ответил Фиц, опуская ложку. Содержания никто не знает.
Насколько мне известно, требования очень жесткие, сказал Вальтер. Австрия настаивает на том, чтобы принимать участие в сербском судебном процессе.
Принимать участие в процессе?! воскликнул Фиц. Но если сербский премьер-министр согласится на это, ему придется уйти в отставку.
Вальтер кивнул. Фиц видел те же последствия, что и он.
Австрийцы ведут себя так, словно хотят начать войну… Слова Вальтера были опасно близки к тому, что можно было бы назвать неверностью союзнику Германии, но он был слишком взволнован, чтобы думать об этом. Он поймал взгляд Мод она молчала, лицо ее побледнело. Она тоже сразу восприняла известие как угрозу их будущему.
Конечно, всем жаль Франца Фердинанда, сказал Фиц. И подрывная деятельность националистов может нарушать спокойствие империи, если с ними решительно не бороться… Вальтер подумал, что Фиц проводит параллели с борцами за независимость Ирландии и южноафриканскими бурами, угрожающими Британской империи. Но чтобы расколоть орех, вовсе не обязательно брать кувалду.
Лакеи унесли суповые тарелки и налили другое вино. Вальтер не стал ничего пить: вечер впереди долгий, а ему нужна ясная голова.
Я сегодня случайно встретилась с премьер-министром Асквитом, тихо сказала Мод. У нее был испуганный вид. Он сказал, что может начаться настоящий Апокалипсис. Я ему не поверила… А теперь боюсь, что, возможно, он прав.
Мы все этого боимся, сказал Фиц.
Вальтера всегда впечатляли связи Мод. Она запросто общалась с самыми могущественными людьми Лондона. Вальтер вспомнил, как еще девочкой, в одиннадцать или двенадцать лет, когда у власти было правительство консерваторов и отец Фица и Мод был министром, она с серьезным видом расспрашивала коллег отца, гостивших в Ти-Гуине. И еще тогда они внимательно ее выслушивали и терпеливо отвечали на все вопросы.
С другой стороны, продолжала она, если война все же начнется, Асквит считает, что Великобритании вовсе не обязательно в ней участвовать.
Вальтер воспрял духом. Если Великобритания не будет участвовать, война не разлучит его с Мод.
Фиц, казалось, был разочарован.
Правда? спросил он. Даже если… Он взглянул на Вальтера. Простите, фон Ульрих… Даже если Германия вторгнется на территорию Франции?
Асквит говорит, мы останемся в стороне, ответила Мод.
Похоже, подтверждаются мои давние опасения, важно начал Фиц, что правительство не понимает действительного соотношения сил в Европе. Как консерватор он не доверял правительству либералов, а лично Асквита ненавидел за ослабление власти палаты лордов. Но что самое главное, перспектива войны его не ужасала. Вальтер боялся, что в каком-то смысле Фиц о ней мечтает, совсем как Отто. И уж во всяком случае Фиц считал, что лучше война, чем любое ослабление влияния Великобритании.
А уверены ли вы, мой дорогой Фиц, спросил Вальтер, что победа Германии над Францией изменила бы равновесие сил к худшему?
Эта тема была слишком болезненной для застольной беседы, но в то же время вопрос был слишком важный, чтобы уйти от обсуждения.
Со всем почтением к вашей великой стране и к его величеству кайзеру Вильгельму, вынужден заключить, что Британия не должна допустить, чтобы Германия контролировала Францию.
И в этом суть, подумал Вальтер, прилагая все усилия, чтобы не показать, какой гнев и разочарование вызвала у него эта гладкая фраза. Нападение Германии на Францию, союзника России, на самом деле было бы самозащитой, но англичане подают это так, будто Германия пытается занять в Европе господствующее положение. Через силу улыбнувшись, он сказал:
Мы уже побеждали Францию сорок три года назад, в конфликте, который вы называете Франко-прусской войной. Великобритания тогда осталась в стороне. И вы нисколько не пострадали от нашей победы.
Именно это сказал и Асквит, вставила Мод.
Тогда было совсем другое дело, сказал Фиц. В 1871 году Франция потерпела поражение от Пруссии и нескольких других малых немецких государств. После войны эта коалиция объединилась в одно государство, современную Германию. И я уверен, что вы, мой старый друг, согласитесь, что Германия сейчас сила намного более значительная, чем тогдашняя Пруссия.
Такие люди, как Фиц, очень опасны, подумал Вальтер. Оставаясь безупречно любезными, они приведут мир к гибели. Он сделал над собой усилие, чтобы ответ прозвучал легко и дружелюбно:
Вы правы, разумеется, но может быть, «значительная» еще не означает «враждебная»?
В этом-то и вопрос!
Би на другом конце стола постаралась привлечь к себе внимание. Она, без сомнения, считала эту тему слишком острой для застольной беседы.
Я жду не дождусь сегодняшнего бала у герцогини, сказала она жизнерадостно. А вы, господин фон Ульрих?
Вальтер почувствовал в ее словах упрек.
Я уверен, что бал будет великолепный, с чувством сказал он, и Би наградила его благодарным кивком.
Вы так хорошо танцуете! вставила тетя Гермия.
Вальтер ответил старушке с теплой улыбкой:
Леди Гермия, не окажете ли вы честь танцевать со мной первый танец?
Она была польщена.
Да что вы, в мои-то годы! К тому же у вас, молодых, совсем другие танцы. Когда я была молодой, ничего подобного не было и в помине!
Последний каприз моды чардаш, сказал Вальтер, венгерский народный танец. Хотите, я вас научу?
Надеюсь, это не спровоцирует дипломатический инцидент? сказал Фиц. Шутка вышла не очень смешная, но все засмеялись, и разговор перешел на другие, обыденные, но безопасные темы.
После обеда все сели в экипажи, чтобы проехать четыреста ярдов до дворца герцога и герцогини Суссекских на Парк-лейн.
Уже стемнело, все окна были ярко освещены: герцогиня наконец поддалась на уговоры и провела электричество. Вальтер поднялся по главной лестнице и вошел в первый из трех огромных приемных залов. Оркестр наигрывал известнейшую мелодию последних лет «Александр рэгтайм бэнд». Вальтер почувствовал, как в такт музыке стали подрагивать пальцы левой руки: главным элементом была синкопа!
Он сдержал обещание, потанцевал с тетей Гермией. И надеялся, что ее будут и дальше приглашать: если она устанет и задремлет где-нибудь в кресле, Мод останется без присмотра. Он вспоминал, как несколько недель назад они уединились в библиотеке, и мечтал прикоснуться к Мод в этом облегающем платье.
Но сначала надо было сделать дело. Он поклонился тете Гермии, взял с подноса, предложенного лакеем, бокал розового шампанского и стал обходить гостей политиков и дипломатов. Он прошелся по малому бальному залу, по гостиной, по большому бальному залу, беседуя то с тем, то с другим. На бал были приглашены все послы до единого, и многие пришли, в том числе и начальник Вальтера, князь Лихновский. Было много членов парламента, в основном консерваторы, как герцогиня, но и кое-кто из либералов, даже несколько министров. Роберт тоже пришел: он был поглощен разговором с лордом Ремарком, младшим министром военного министерства. Членов парламента от лейбористов видно не было: герцогиня считала себя человеком без предубеждений, но всему же есть предел.
Вальтер узнал, что австрийцы разослали копии ультиматума во все значительные посольства Вены. Этим вечером его должны получить и перевести в Лондоне, и утром его содержание станет известно всем. Требования австрийцев всех шокировали, но никто не мог ничего поделать.
К часу ночи Вальтер узнал все, что было возможно, и отправился искать Мод. Спустившись по лестнице, он вышел в сад, где в полосатом шатре были накрыты столы для ужина. Как же много едят в английском высшем обществе! Он заметил Мод она ощипывала гроздь винограда. Тети Гермии, к счастью, видно не было.
Вальтер на время отвлекся от тревожных мыслей.
Как вы, англичане, можете столько есть? шутливо сказал он Мод. Большинство здесь присутствующих с утра плотно позавтракали, потом у них был ланч из пяти-шести блюд, затем чай с бутербродами, печеньем и пирожными, и обед как минимум из восьми блюд. Неужели теперь им так уж необходимы и лобстеры, и суп, и куропатки, и фрукты с мороженым?
Вы, должно быть, считаете нас некультурными, вульгарными людьми? спросила она со смехом.
Он так не считал, но ему нравилось ее дразнить.
Ну посудите сами: говоря о культуре, что дали миру англичане? Он взял ее за руку, и словно прогуливаясь без видимой цели, повел из шатра в сад. Деревья были обвиты гирляндами крошечных лампочек. По дорожкам, вьющимся среди кустов и деревьев, бродили, беседуя, парочки; некоторые, пользуясь темнотой, украдкой держались за руки. Вальтер вновь увидел Роберта и лорда Ремарка. Интересно, подумал он, у них тоже роман?
Возьмем английских композиторов, продолжал он поддразнивать Мод. Лишь Гилберт и Салливан. А художники? В то время как французские импрессионисты дают миру взглянуть на себя по-новому, англичане продолжают рисовать розовощеких детишек, играющих с собачками. А опера? Если не немцы, то итальянцы. А балет? Одни русские.
И все же мы правим половиной мира, сказала она с насмешливой улыбкой.
Он обнял ее.
А еще вы играете рэгтайм.
Это легко, нужно только научиться держать ритм.
Как раз это для меня труднее всего.
Надо заниматься.
Он коснулся губами ее уха и прошептал:
Пожалуйста, научи меня!
Шепот сменился стоном, когда она его поцеловала, и больше они не сказали ни слова.
II
Это было в ночь на пятницу 24 июля. На следующий вечер, когда Вальтер был на очередном обеде и очередном балу, все только и говорили, что сербы согласились со всеми требованиями, кроме пунктов пять и шесть, которые просят вынести на обсуждение. Конечно же, думал Вальтер, ликуя, австрийцы не откажут в столь покорной просьбе. Если только они не собрались воевать в любом случае…
Возвращаясь домой уже на рассвете в субботу, Вальтер зашел в посольство написать докладную записку об услышанном за вечер. Он еще сидел за столом, когда в дверях появился собственной персоной господин посол, князь Лихновский. Он был в безупречном утреннем костюме и сером цилиндре. Вальтер изумленно вскочил на ноги, поклонился и сказал:
Доброе утро, ваша светлость!
Как вы рано сегодня, фон Ульрих! сказал посол. Потом, заметив, что Вальтер в вечернем костюме, добавил: Или, наоборот, поздно?
Он был красив грубой мужской красотой, над густыми усами возвышался большой нос с горбинкой.
Я как раз заканчивал записку об услышанных вчера сплетнях. Могу ли я быть чем-нибудь полезен вашей светлости?
Меня пригласил для беседы сэр Эдвард Грей. Если у вас есть здесь дневной костюм, вы можете пойти со мной и вести запись.
Вальтер пришел в восторг. Английский министр иностранных дел был одним из наиболее влиятельных людей на земле. В узком кругу лондонских дипломатов Вальтер, конечно, и раньше с ним встречался, но вряд ли обменялся более чем парой-тройкой фраз. Теперь же, благодаря характерно небрежному приглашению Лихновского, Вальтеру предстояло присутствовать при неофициальной беседе двоих из числа тех, кто будет решать судьбу Европы. Готфрид фон Кессель умрет от зависти, подумал он.
Впрочем, Вальтер тут же упрекнул себя в мелочности. От этой встречи многое зависело. В отличие от австрийского императора, Грей мог и не желать войны. Возможно, они будут говорить о том, как ее предотвратить. Грей непредсказуем. Чью сторону он примет? Если он против войны, Вальтер будет искать любую возможность, чтобы ему помочь.
У него на двери всегда висела визитка как раз для подобных случаев. Он переоделся, прихватил записную книжку и вместе с послом вышел из здания.
Пока они шли через Сент-Джеймсский парк в прохладе раннего утра, Вальтер рассказывал послу об услышанном по поводу сербского ответа. Послу тоже было что рассказать. Накануне вечером Альберт Баллин обедал с Уинстоном Черчиллем. Баллин, крупнейший немецкий судовладелец, несмотря на свое еврейское происхождение, был в числе лиц, приближенных к кайзеру. А Черчилль стоял во главе британского флота.
Если бы узнать, о чем они говорили… сказал посол, заканчивая рассказ. Возможно, он предполагал, что кайзер через его голову вел переговоры с Англией через Баллина.
Я постараюсь выяснить, пообещал Вальтер, радуясь возможности оказать ценную услугу.
Они вошли в Министерство иностранных дел, здание в стиле неоклассицизма, напоминавшее Вальтеру свадебный торт. Их проводили в кабинет министра иностранных дел, роскошно обставленный и выходящий окнами в парк. Казалось, здание всем своим видом показывало, что англичане самые богатые люди на свете и с остальными могут делать все, что пожелают.
Сэр Эдвард Грей был худощав, с лицом, напоминающим череп. Иностранцев он терпеть не мог и за границу никогда не ездил в глазах англичан бесценное качество для министра иностранных дел.
Благодарю вас, что вы откликнулись на мое приглашение, вежливо сказал он. Он был один, если не считать секретаря с блокнотом. Как только они сели, он перешел к делу: Мы должны сделать все возможное, чтобы разрядить ситуацию на Балканах.
Вальтер почувствовал, что его надежды не напрасны. Похоже, Грей стремится к миру. Война ему не нужна.
Лихновский кивнул. Князь относился к фракции, заинтересованной в мирном урегулировании. Именно он послал в Берлин довольно резкую телеграмму с просьбой повлиять на австрийцев. Он был категорически не согласен с отцом Вальтера и другими, считавшими, что лучше война сейчас, чем позднее, когда Россия и Франция станут сильнее.
Главное чтобы действия Австрии не насторожили Россию и не спровоцировали ответный ход русского царя.
«Вот именно», взволнованно подумал Вальтер.
Лихновский, несомненно, разделял его мнение.
Если мне будет позволено так выразиться, вы попали в самую точку.
Я предлагаю такой вариант: мы с вами, то есть Германия и Великобритания, должны вместе призвать австрийцев продлить данный сербам срок… Министр задумчиво посмотрел на стенные часы. Было начало седьмого. Они потребовали, чтобы ответ был им дан к шести часам вечера по белградскому времени. Но вряд ли они откажут просьбе дать сербам еще сутки.
Вальтер почувствовал разочарование. Он надеялся, что у Грея есть план, как спасти мир. А эти сутки вряд ли имели большое значение. К тому же, по мнению Вальтера, австрийцы настроены столь воинственно, что вполне могут отказать в продлении срока, сколь бы несущественной ни казалась эта просьба. Впрочем, его мнением никто не интересовался, а в столь высоком обществе он не мог высказываться, пока к нему не обратятся.
Великолепная идея, сказал Лихновский. Я немедленно сообщу о вашем предложении в Берлин и выскажусь в его поддержку.
Благодарю вас, сказал Грей. Но на случай неудачи с этим вариантом у меня есть другое предложение.
Так значит, на самом деле Грей не так уж уверен в том, что австрийцы согласятся дать Сербии больше времени.
Я предлагаю, продолжал Грей, чтобы Великобритания, Германия, Италия и Франция выступили в качестве посредников, встретившись на конференции, чтобы выработать решение, которое удовлетворит Австрию и не обеспокоит Россию.
«Вот это выглядит более обнадеживающе», взволнованно сказал себе Вальтер.
Австрия, конечно, не согласится заранее принять решение четверки, продолжил министр, но в этом нет необходимости. Мы можем призвать австрийского императора по крайней мере не предпринимать дальнейших действий, пока он не ознакомится с этим решением.
Вальтер пришел в восторг. Австрии будет нелегко отвергнуть план, если он будет выработан как ее соперниками, так и союзниками.
Лихновскому это тоже пришлось по душе.
Я настоятельно буду рекомендовать Берлину принять ваше предложение.
Благодарю, что вы согласились прийти в столь ранний час, сказал Грей. Лихновский воспринял это как конец беседы и поднялся.
Ну что вы, не за что! сказал он. А вы собираетесь сегодня в Хэмпшир?
Всем были известны пристрастия Грея: наблюдения за птицами и рыбная ловля. Для него лучшим местом на земле был его загородный дом на Итчен-ривер в Хэмпшире.
Да, ближе к вечеру хотелось бы. Погода в самый раз для рыбалки.
Надеюсь, вам удастся хорошо отдохнуть в воскресенье, сказал Лихновский, и они откланялись.
Когда они шли назад через парк, Лихновский сказал:
Англичане удивительный народ. Европа стоит на пороге войны, а министр иностранных дел отправляется на рыбалку.
Вальтер ликовал. Может быть, Грей и производит впечатление человека, недостаточно серьезно относящегося к происходящему, но это первый человек, предложивший приемлемое решение конфликта, и Вальтер был ему благодарен за это. «Я приглашу его на свадьбу, подумал он, и поблагодарю, когда буду произносить речь».
Вернувшись в посольство, он с тревогой увидел, что отец вернулся.
Отто сделал Вальтеру знак зайти в его кабинет. Готфрид фон Кессель тоже был там. Вальтеру не терпелось выяснить с отцом отношения по поводу Мод, но он не собирался этого делать при Кесселе.
Когда ты приехал? спросил он.
Пять минут назад. Ночным парижским поездом. А куда ты ходил с послом?
К сэру Эдварду Грею. Вальтер и не отказал себе в удовольствии понаблюдать, как изменился в лице Кессель.
И что он сказал? поинтересовался Отто.
Предложил провести четырехстороннюю конференцию, чтобы содействовать примирению Австрии и Сербии.
Пустая трата времени, заявил Кессель.
Вальтер, как обычно, не обратил на него внимания.
Что ты об этом думаешь? спросил он отца. Отто прищурился.
Интересно, сказал он. Грей хитер.
Вальтер не мог скрыть свою радость.
Так ты считаешь, австрийский император согласится?
Разумеется нет.
Кессель сдавленно хихикнул.
Но почему? обескуражено спросил Вальтер.
Представь себе, что конференция предложит решение, а Австрия его не примет.
Грей говорил о такой вероятности. Он сказал, что Австрия не обязана принимать рекомендации конференции.
Отто покачал головой.
Конечно, не обязана, но что потом? Если Германия примет участие в конференции, которая выработает мирное соглашение, и Австрия наше предложение отвергнет, как мы сможем потом участвовать в войне в качестве ее союзников?
Мы не сможем.
Следовательно, цель Грея поссорить Австрию с Германией.
Понятно… сказал Вальтер. Его хорошее настроение испарилось. Упавшим голосом он спросил: Так значит, мы не поддержим план Грея?
Ни в коем случае! отрезал отец.
III
Инициатива Грея не дала результата, и Вальтер с Мод смотрели, как мир с каждым часом все ближе подходит к катастрофе.
На следующий день было воскресенье, и Вальтер встретился с Антоном. Все по-прежнему отчаянно стремились узнать, что собираются делать русские. Сербы согласились со всеми пунктами и лишь просили дать им еще время, чтобы обсудить два самых тяжелых. Австрийцы заявили, что это неприемлемо, и Сербия начала собирать свою маленькую армию. Приближалась война, но будет ли в ней участвовать Россия?
Вальтер встречался в церкви Святого Мартина-на-полях, которая была вовсе не на полях, а на Трафальгарской площади, в самом оживленном районе города. Церковь была построена в восемнадцатом веке в стиле палладио. Благодаря этим встречам, с горечью думал Вальтер, он не только узнавал о намерениях русских, но и получал представление об истории английской архитектуры.
Он поднялся по ступеням и, пройдя между огромными колоннами, очутился в нефе и напряженно огляделся: и в лучшие времена он был готов к тому, что Антон больше не придет, а сейчас был самый неподходящий момент, чтобы пойти на попятный. Церковь была ярко освещена, свет падал через большое венецианское окно, и Вальтер сразу заметил Антона. Облегченно вздохнув, сел рядом со своим жаждущим возмездия осведомителем, а через считанные секунды началась служба.
Как всегда, они говорили во время гимнов.
В пятницу собирался совет министров, сказал Антон.
Это Вальтер знал.
Какое же решение было принято?
Никакого. Они могут только рекомендовать. Все решает царь.
Это Вальтер тоже знал.
Прошу прощения, сказал он, сдерживая раздражение, я хотел спросить, что же они рекомендовали.
Дать команду четырем военным округам готовиться к мобилизации.
Не может быть! невольно воскликнул он, и несколько человек по соседству обернулось. Первый шаг к войне… Стараясь казаться спокойным, Вальтер спросил:
И царь согласился?
Вчера подписал приказ.
Для каких округов?
Московского, Казанского, Одесского и Киевского.
Пока читались молитвы, Вальтер вспоминал карту России. Москва и Казань были в середине этой огромной страны, не менее, чем в тысяче миль от границы с Европой, но Одесса и Киев это юго-запад, совсем рядом с Балканами. Когда начался следующий гимн, он уточнил:
Значит, они выступают против Австрии.
Готовятся выступать.
Если о нападении Австрии на Сербию говорили как о незначительном военным конфликте на Балканах, то сегодня, когда речь идет об Австрии и России, это уже большая европейская война.
Гимн кончился, и Вальтер с нетерпением ждал следующего. Его мать была глубоко верующей протестанткой, и его всегда мучили угрызения совести, что свою тайную работу он ведет под прикрытием церковных служб. Он произнес про себя короткую молитву об отпущении грехов.
Когда паства снова запела, Вальтер спросил:
Почему они так торопятся с подготовкой к войне?
Генералы твердят царю, что каждый потерянный день дает преимущество нашим врагам, пожал плечами Антон. Это естественно.
Неужели они не понимают, что подготовка к войне делает ее более вероятной?
Военные стремятся победить в войне, а не избежать ее.
Гимн закончился и служба тоже подошла к концу. Антон поднялся, но Вальтер удержал его за руку.
Мне нужно встречаться с вами чаще.
Мы же уже говорили об этом! испуганно воскликнул Антон.
Европа на пороге войны. Вы сами сказали, что русские готовятся мобилизовать несколько военных округов. Какие еще шаги они предпримут? Когда от подготовки перейдут к действиям? Мне необходимо получать от вас ежедневные отчеты…
Я не могу так рисковать! Антон попытался высвободить руку, но Вальтер сжал ее крепче.
По утрам, по дороге в посольство, вы будете заходить в Вестминстерское аббатство. Встречаемся в южном трансепте, в Уголке поэтов. Аббатство так велико, нас там никто не заметит.
Это исключено!
Вальтер вздохнул. Придется пригрозить, а он этого не любил отчасти потому, что существовал риск вообще потерять осведомителя.
Мне необходимо информация! Я пытаюсь предотвратить эту войну! жестко сказал он.
А я надеюсь, что война будет, злобно прошипел маленький человечек. Я надеюсь, что Германская империя растопчет Россию и сотрет с лица земли! Вальтер, замерев, изумленно смотрел на него. И пусть царь умрет мучительной смертью вместе со своим семейством!
Он вырвал руку и метнулся вон из церкви, в суету Трафальгарской площади.
IV
По вторникам во второй половине дня графиня Би «была дома». В это время к ней съезжались дамы высшего света обсудить балы и продемонстрировать дневные наряды. Мод, как и тете Гермии, приходилось присутствовать, причем обеим в качестве бедных родственниц, живущих у Фица из милости. Теперь, когда Мод могла думать лишь о том, будет ли война, разговоры на любые посторонние темы казались ей особенно нелепыми и пустыми.
Утренняя столовая в Мэйфэре была обставлена по-современному. Би всегда придерживалась в дизайне модных течений. Бамбуковые кресла и диванчики стояли в просторном зале так, чтобы гостям было удобно садиться небольшими группками или курсировать, присоединяясь то к одной компании, то к другой. Обивка мебели сиреневая, со спокойным узором, а ковер светло-коричневый. Стены Би решила выкрасить в спокойный бежевый цвет. Здесь не было обычной старомодной дребедени, вроде фотографий в рамочках, безделушек, подушечек и ваз. Чтобы показать свою состоятельность, говорили глашатаи моды, вовсе не обязательно набивать комнаты всякой всячиной. Мод была с ними согласна.
Би беседовала с герцогиней Суссекской. Речь шла о любовнице премьер-министра Венеции Стэнли. Би тоже должно волновать, будет война или нет, подумала Мод: если Россия вступит в войну, брату Би, князю Андрею, тоже придется воевать. Но Би казалась беззаботной. На самом деле, она выглядела даже слишком оживленной. Может, завела любовника? В высшем обществе, где брак часто строился по расчету, это было заведено. Некоторые решительно не одобряли супружеских измен, герцогиня Суссекская например навсегда вычеркнула бы такую особу из списка своих гостей, но многие смотрели сквозь пальцы. Впрочем, вряд ли, подумала Мод, это на Би не похоже.
Фиц тоже зашел выпить чаю, сбежав на часок из палаты лордов. Сразу за ним пришел и Вальтер. Оба выглядели очень элегантно в серых брюках и двубортных пиджаках. Мод вдруг невольно представила себе их обоих в военной форме. Если начнется война, им придется воевать на разных сторонах. Оба будут офицерами, но ни тот, ни другой не станут правдами и неправдами искать себе безопасную работу при штабе. Оба захотят участвовать в боевых действиях. И может кончиться тем, что двоим ее любимым людям придется стрелять друг в друга… Она содрогнулась. Думать об этом было невыносимо.
Мод старалась не смотреть на Вальтера. У нее было ощущение, что наиболее проницательные дамы из окружения Би заметили, как много времени она проводит в беседах с ним. Эти подозрения сами по себе не были ей неприятны, еще немного, и все узнают правду, но ей не хотелось, чтобы Фиц услышал об этом раньше, чем Вальтер официально попросит ее руки. Это может его чрезвычайно оскорбить. И она старалась скрывать свои чувства.
Фиц сидел рядом. В поисках темы разговора, которая бы не касалась Вальтера, она вспомнила Ти-Гуин и спросила:
Фиц, а что случилось с твоей валлийской экономкой, Уильямс? Она пропала, а когда я стала спрашивать слуг, никто ничего мне толком не ответил.
Пришлось ее рассчитать, сказал Фиц.
Да? Мод удивилась. Чем же она не угодила?
Она пострадала от последствий своего недостойного поведения.
Фиц, что за выражения! рассмеялась Мод. Ты хочешь сказать, она забеременела?
Пожалуйста, тише! Ты же знаешь, как к этому относится герцогиня.
Бедняжка Уильямс! И с кем же она согрешила?
Ты что думаешь, я спрашивал?
Обычно ты более внимателен к своим слугам.
Но нельзя же поощрять безнравственность!
Мне Уильямс нравилась. Она умница, и с ней говорить было интересней, чем с большинством светских дам.
Я этого не нахожу.
Странно, что Фиц делает вид, будто судьба Уильямс его не интересует. Впрочем, объяснять свои поступки он не любил, и выспрашивать было бесполезно.
Подошел Вальтер, держа в одной руке кофейную чашку с блюдцем, а в другой тарелку с тортом. Он улыбнулся Мод, но заговорил с Фицем.
Вы знакомы с Черчиллем?
Конечно. Он сначала был в моей партии, но потом переметнулся к либералам. Правда, думаю, душой он остался с нами, консерваторами.
В пятницу он обедал с Альбертом Баллином. Как бы мне хотелось знать, о чем они говорили!
Могу удовлетворить ваше любопытство, так как Уинстон сам об этом рассказывает. Баллин сказал, что если Великобритания не примет участия в войне, Германия обещает не претендовать на французские земли в отличие от последнего раза, когда она отхватила Эльзас и Лотарингию.
Вот как! оживился Вальтер. Благодарю вас, я потратил столько сил, чтобы это выяснить.
А что, в вашем посольстве не знают?
Это не проходило по обычным дипломатическим каналам.
Мод заинтересовалась. Может быть, это поможет удержать Англию от участия в войне? Может, Фицу и Вальтеру все-таки не придется стрелять друг в друга…
И что же ответил Черчилль? спросила она.
Он был уклончив. И сообщил о разговоре совету министров, но на заседаниях это не обсуждалось.
Мод хотела спросить, почему, но тут появился Роберт фон Ульрих, который выглядел так, словно ему только что сообщили о смерти близкого человека.
Посмотрите на Роберта, что это с ним? удивилась Мод.
Перехватив ее взгляд, Роберт поклонился Би и обратился сразу ко всем присутствующим:
Австрия объявила Сербии войну!
На миг Мод показалось, что время остановилось. Никто не двигался, все молчали. Она смотрела на губы Роберта под закрученными усами и желала, чтобы он никогда не произносил эту фразу. Но тут начали бить часы на камине, и все разом заговорили.
К глазам подступили слезы. Вальтер подал ей аккуратно сложенный белый льняной платок.
Вам придется сражаться… сказала она Роберту.
Вне всякого сомнения, ответил Роберт. Ответил быстро, словно давно все для себя решил, но вид у него был испуганный.
Фиц поднялся.
Пожалуй, мне следует отправиться в палату лордов.
Еще несколько человек откланялись. В общей суматохе Вальтер тихо сказал Мод:
Теперь предложение Альберта Баллина стало в десять раз важнее.
Мод тоже так считала.
Мы можем что-нибудь сделать?
Мне необходимо узнать, как относится к нему английское правительство.
Постараюсь выяснить, пообещала она, радуясь, что может сделать хоть что-то.
Прости, я должен срочно вернуться в посольство.
Мод проводила Вальтера взглядом, жалея, что нельзя поцеловать его на прощанье.
Гости разъехались, и Мод тихонько поднялась в свою комнату.
Она разделась, легла в постель и тихо заплакала.
На следующий день Мод была приглашена на музыкальный вечер к леди Гленконнер. Ей хотелось остаться дома, но потом она подумала, что на вечере может быть кто-нибудь из министров, и она сможет узнать что-нибудь важное.
Они с тетей Гермией проехали через Грин-парк к Квин-Эннс-гейт, где жили Гленконнеры. Там Мод встретила своего доброго знакомого Джонни Ремарка из Министерства обороны. Но что намного важнее, на вечер приехал и сэр Эдвард Грей. С ним она и решила обсудить предложение Альберта Баллина.
Но прежде чем ей это удалось, заиграла музыка. Кэмпбелл Макиннес пел избранное из Генделя. Немецкий композитор, но большую часть жизни прожил в Лондоне, с горечью подумала Мод.
Пока шел концерт, она украдкой наблюдала за сэром Эдвардом. Он относился к фракции либерал-империалистов, с более консервативными и традиционными взглядами, чем у остальных. И все же она почувствовала к нему некоторую симпатию. Его никогда не считали веселым человеком, но сегодня он был особенно бледен, словно ему на плечи легли все тяготы мира и в каком-то смысле так оно и было.
Макиннес пел превосходно, и Мод с сожалением подумала, какое удовольствие получил бы Вальтер, если бы не был так занят и смог прийти на вечер.
Как только концерт закончился, она улучила момент и подошла к господину министру иностранных дел.
Господин Черчилль сказал мне, что обсуждал с вами слова Альберта Баллина, начала она, и лицо Грея стало каменным. Если мы не вступим в европейскую войну, немцы обещают не претендовать на французские территории.
Вроде того, холодно ответил Грей.
Было очевидно, что она затронула нежелательную тему, и по правилам этикета ей следовало немедленно ее оставить. Но она продолжала:
Насколько я понимаю, наша главная цель чтобы в Европе сохранилось прежнее равновесие сил, и мне показалось, что предложение господина Баллина должно нас устроить. Или я неправа?
Вы ошибаетесь, ответил министр. Это предложение бесчестно.
Слова сэра Эдварда ее обескуражили. Как можно так безапелляционно отвергать предложение Баллина? И тогда она сказала:
Не объясните ли вы глупой женщине, которая не способна во всем разобраться так быстро и хорошо, как вы, почему вы столь категоричны?
Сделать так, как говорит Баллин, значит открыть немцам прямую дорогу через Францию. Это соучастие и предательство.
Кажется, я понимаю, сказала Мод. Это как если бы мне сказали: «Мы разграбим и сожжем дом вашего соседа, но если вы будете сидеть тихо, ваш дом не тронем». Похоже?
Грей слегка оттаял.
Хорошее сравнение, сказал он с улыбкой мумии. Я сам им воспользуюсь.
Благодарю вас, сказала Мод. Однако разговор так ее расстроил, что она не могла этого скрыть. Но в таком случае война становится неизбежностью!
Боюсь что так, ответил министр иностранных дел.
V
Фиц входил в палату лордов, где заседала высшая аристократия, высшее духовенство и судьи, в отличие от палаты общин, состоявшей из выборных представителей, которых называли членами парламента. Обе палаты встречались в Вестминстерском дворце, готическом здании с башней. Часы на башне называли Биг Бен, хотя Фиц имел обыкновение уточнять, что на самом деле это имя колокола под часами.
В среду 29 июля, когда Биг Бен пробил двенадцать, Фиц и Вальтер, заказав херес, сидели на террасе с видом на Темзу, от которой шел тяжелый дух. Фиц, как всегда, с удовольствием оглядывал Вестминстерский дворец: огромное здание выглядело богато и величественно, олицетворяя империю, судьба которой вершилась в его стенах. Здание выглядело так, словно могло простоять тысячу лет но сколько лет отпущено Британской империи? Фиц содрогнулся, вспоминая, какие опасности ей угрожают: профсоюзы, призывающие чернь к восстанию, бастующие шахтеры, немецкий кайзер, лейбористы, ирландцы, воинствующие феминистки… даже его собственная сестра.
Однако он ни словом не обмолвился о своих мрачных мыслях, тем более что его спутник был иностранец.
Это здание напоминает огромный клуб, сказал он непринужденно. Здесь есть бары, рестораны и отличная библиотека. И всякий сброд туда не пускают… Мимо прошел член парламента от лейбористов, и Фиц добавил: Правда, иногда они все-таки просачиваются…
У Вальтера были новости.
Вы слышали? Кайзер круто изменил курс.
Фиц не слышал.
Каким образом?
Он говорит, что ответ сербов не дает повода для дальнейшей войны, и дойдя до Белграда, австрийцы должны остановиться.
Все эти мирные планы не внушали Фицу доверия. Больше всего его беспокоило, останется ли Великобритания сильнейшей державой мира. Он опасался, что правительство либералов не удержит этот титул. На сэра Эдварда Грея положиться было можно, но под нажимом левого крыла которое, по всей видимости, возглавлял Ллойд Джордж, его могли сместить, и тогда возможно что угодно.
Как же, сказал с сомнением Фиц, так они и остановятся на Белграде!
Столица Сербии расположена на границе: чтобы до нее дойти, австрийцам нужно продвинуться на территорию Сербии лишь на милю. Может быть, русские воспримут это как мелкий пограничный инцидент, не угрожающий их интересам.
Фиц не хотел войны, но в глубине души почему-то надеялся, что воевать все-таки придется. Он получил бы возможность доказать свою доблесть. Его отец отличился в морских битвах, а сам Фиц никогда не бывал на поле боя. Чтобы считать себя настоящим мужчиной, человек должен пройти через многое, в частности, поучаствовать в боях за корону и отечество.
К ним приблизился курьер в форменных бархатных брюках до колена и белых шелковых чулках.
Здравствуйте, граф Фицгерберт, произнес он. Милорд, ваши гости прибыли и прошли прямо в обеденный зал.
Когда он отошел, Вальтер спросил:
Зачем вы их так одеваете?
Традиция, вздохнув, ответил Фицгерберт.
Они допили херес и вернулись. Пол коридора был выстлан толстым красным ковром, стены обшиты деревом. Мод и тетя Гермия уже сидели за столом.
Встретиться здесь на ланче была идея Мод: Вальтер никогда не был в Вестминстерском дворце, сказала она. Когда Вальтер поклонился, а Мод ответила нежной улыбкой, Фицу вдруг пришла в голову случайная мысль: не слишком ли теплые у них отношения? Да нет, глупости. От Мод, конечно, можно ждать чего угодно, но Вальтер слишком здравомыслящий человек, чтобы думать о браке с англичанкой в такое время. К тому же их отношения больше похожи на отношения брата и сестры.
Когда они сели, Мод сказала:
Фиц, я утром была в твоей клинике…
В моей клинике? поднял он брови.
Ну ты же за нее платишь.
Насколько я помню, это ты мне сказала, что в Ист-Энде должна быть клиника для женщин с детьми, оставшихся без мужской поддержки. Я с тобой согласился, и почти сразу мне стали приходить счета.
Ты так великодушен!
Фиц не возражал. Человеку с таким состоянием, как у него, приходилось заниматься благотворительностью, и его устраивало, что эту заботу взяла на себя Мод. О том, что многие из тех женщин никогда не были замужем, он предпочитал не упоминать, чтобы не оскорбить чувства тетушки-герцогини.
Никогда не догадаешься, кого я там видела сегодня утром, продолжала Мод, твою экономку из Ти-Гуина! Лицо Фица утратило всякое выражение. Помнишь, мы только вчера о ней говорили! радостно добавила Мод.
Фиц постарался сохранить каменное лицо. Мод легко могла заметить, что с ним происходит, а ему не хотелось, чтобы она поняла, что его волнует судьба Этель.
Он знал, что Этель в Лондоне. Она нашла домик на улице Алдгейт, и Фиц дал Солману указание купить дом от ее имени. Он с опаской думал, как неловко было бы встретить ее на улице а встретила ее Мод.
Почему она пошла в клинику? Не заболела же она?
Надеюсь, она здорова? спросил он, стараясь говорить небрежно, поддерживая беседу.
Ничего серьезного, ответила Мод.
Фиц знал, что у беременных случаются недомогания. У Би недавно было небольшое кровотечение, и она разволновалась, но доктор Уоллес сказал, что это часто случается месяце на третьем и не представляет опасности, просто не следует переутомляться, хотя с Би и прежде никогда такого не случалось.
Я помню Уильямс, сказал Вальтер. У нее такие кудрявые волосы и задорная улыбка. А кто же ее муж?
Слуга одного из приезжавших в Ти-Гуин гостей, ответила Мод. Его зовут Тедди Уильямс.
Фиц почувствовал, как краснеет. Она назвала своего вымышленного мужа Тедди! Жаль, что Мод ее встретила. Ему хотелось забыть Этель. Но воспоминания о ней его не отпускали.
Нельзя быть таким чувствительным, сказал он себе. Этель служанка, а он граф. Люди его положения получали удовольствие, где только можно. Так продолжалось сотни лет, и глупо терзаться из-за таких вещей.
Он решил сменить тему и пересказал дамам рассказанную Вальтером новость о кайзере.
Да, я тоже слышала об этом, сказала Мод. Господи, хоть бы австрийцы согласились!
А почему тебя это так волнует? приподняв бровь, спросил Фиц.
Я не хочу, чтобы в тебя стреляли! И чтобы Вальтер вдруг стал нашим врагом… Ее голос дрогнул.
Женщины так впечатлительны, подумал Фиц.
Леди Мод, не знаете ли вы, как восприняли заявление кайзера Асквит и Грей? спросил Вальтер.
Мод взяла себя в руки.
Грей сказал, что в сочетании с его предложением о четырехсторонней конференции это могло бы предотвратить войну.
Прекрасно! сказал Вальтер. Я надеялся на это! Он обрадовался, как мальчишка, и Фиц, глядя на него, вспомнил школьные дни. Такое же лицо было у Вальтера, когда он получил приз за лучший музыкальный номер.
А вы уже слышали, сказала тетя Гермия, что суд признал эту ужасную мадам Кайо невиновной?
Невиновной?! удивился Фиц. Но она же застрелила человека! Пришла в магазин, купила пистолет, зарядила, поехала в редакцию «Фигаро», сказала, что желает видеть редактора, и убила его. Как она может быть невиновной?
Она сказала: «Эти пистолеты стреляют сами по себе!» Честное слово, так и сказала!
Мод рассмеялась.
Должно быть, она понравилась судье, сказал Фиц. Смех Мод его возмутил. Судья, который судит как пожелает, представляет собой угрозу для общества. Не следует относиться к убийству так спокойно. Это так по-французски! сказал он с отвращением.
Эта женщина достойна восхищения! сказала Мод.
Как ты можешь так говорить, она убийца! укоризненно воскликнул Фиц.
Я думаю, в редакторов надо стрелять почаще, весело заявила Мод. Возможно, это повлияет на качество газет.
VI
На следующий день, во вторник, отправляясь на встречу с Робертом, Вальтер был все еще полон надежд.
Кайзер балансировал на краю, несмотря на давление таких, как Отто. Министр обороны, Эрих фон Фалькенхайн требовал немедленно объявить переход на военное положение это облегчило бы подготовку к войне, но кайзер отказался, надеясь, что конфликт может остаться локальным, если австрийцы остановятся на Белграде. А когда российский император отдал приказ о мобилизации, Вильгельм послал ему личную телеграмму, в которой просил еще раз все обдумать.
Эти два монарха были родственниками. Мать кайзера и теща российского царя были дочерьми королевы Виктории. Кайзер и царь переписывались по-английски и называли друг друга «Ники» и «Вилли». Николай II был тронут телеграммой кузена и отменил приказ о мобилизации.
Австрийское посольство было одним из самых представительных зданий на знаменитой Белгрейвской площади. Вальтера провели в кабинет Роберта. Они всегда делились новостями. И у них не было причин что-либо скрывать друг от друга: их страны были верными союзницами.
Кайзер, кажется, хочет добиваться выполнения своего плана, сказал Вальтер, садясь. Если австрийские войска остановятся в Белграде, можно будет заняться решением остальных вопросов.
Роберт не разделял его надежд.
Ничего не выйдет, сказал он. Мы не ограничимся Белградом. Завтра в Вене это будет обсуждать Совет министров, но мне кажется, результат предсказуем. Мы не можем остановиться на Белграде без гарантий от России…
Каких гарантий?! возмущенно воскликнул Вальтер. Сначала надо прекратить военные действия, а потом начинать переговоры. Вы не можете сначала требовать гарантий!
Боюсь, что у нас иная точка зрения, сухо сказал Роберт.
Но мы ваши союзники. Как вы можете отвергать наш план мирного урегулирования?
Легко. Имейте это в виду. Мобилизация в России представляет для вас прямую угрозу, так что вам тоже придется объявить мобилизацию.
Вальтер понимал, что Роберт прав. В случае всеобщей мобилизации российская армия представляла собой слишком серьезную угрозу.
Хотите вы того или нет, безжалостно продолжал Роберт, вам придется сражаться на нашей стороне… Смягчившись, он добавил: Прости, если мои слова звучат слишком бесцеремонно. Я лишь констатирую факты.
Вот дьявол… сказал Вальтер. Доводы Роберта развеяли последние иллюзии. Но ведь это тупик… Значит, те, кто пытается спасти мир, непременно проиграют?
Лицо Роберта вдруг изменилось: теперь он был печален.
Я с самого начала знал, что так будет, сказал он. Австрия просто вынуждена объявить войну.
До сих пор Вальтеру казалось, что перспектива войны Роберта радовала, а не огорчала. Что же произошло?
Тебе, наверное, придется уехать из Лондона.
Тебе тоже.
Вальтер кивнул. Если Великобритания вступит в войну, австрийские и германские дипломаты должны будут срочно паковать вещи.
У тебя здесь останется… близкий друг?
Роберт кивнул, в глазах стояли слезы.
Лорд Ремарк? рискнул спросить Вальтер.
Роберт невесело рассмеялся.
А что, так заметно?
Только тем, кто тебя хорошо знает.
А мы-то с Джонни думали… покачал головой Роберт. Зато ты хотя бы можешь жениться на Мод.
Брак между немцем и англичанкой, когда их страны находятся в состоянии войны? Ее начнут сторониться знакомые. Меня тоже. До моих знакомых мне дела нет, но навлечь на нее такое я бы не хотел.
Обвенчайтесь тайно.
Здесь, в Лондоне?
Да, в Челси. Там вас никто не узнает.
А для этого разве не обязательно быть местным жителем?
Тебя попросят показать конверт с твоим именем и местным адресом. Я живу в Челси и могу дать тебе письмо, адресованное господину фон Ульриху… Он пошарил в ящике стола. Вот, возьми, это счет от моего портного. Получатель Фон Ульрих, эсквайр. Он думает, что «Фон» мое имя.
Но мы можем не успеть, ведь должно пройти…
Ты можешь добиться особого разрешения.
В самом деле… произнес Вальтер ошеломленно. Ты прав, конечно могу!
Тебе придется обратиться в муниципалитет. Проводить тебя туда?
Вальтер надолго задумался и наконец сказал:
Да, пожалуй.
VII
Генералы победили, сообщил Антон Вальтеру в пятницу 31 июля, стоя у могилы Эдуарда Исповедника. Царь уступил. В России объявлена всеобщая мобилизация. Глаза Антона злорадно блеснули. Русские думают, что раз у них самая большая армия в мире, они сильнее всех. Но у них слабое командование, так что скоро разразится катастрофа.
Уже второй раз за неделю Вальтер слышал это слово. Правда, теперь он понимал, что у произносивших его были к тому основания. Через несколько недель шестимиллионная русская армия будет стоять на границе с Германией и Венгрией. Шестимиллионная! Кто в Европе мог игнорировать такую угрозу? Германии придется объявить мобилизацию, у кайзера не осталось выбора.
В Берлине генштаб уже требовал приказ о мобилизации, и канцлер, Теобальд фон Бетман-Гольвег, пообещал, что сегодня к полудню решение будет принято. Это означало, что существует лишь одно возможное решение.
Вальтер быстро попрощался с Антоном и вышел из церкви. Быстро, как только мог, он прошел по маленькой Сторис Гейт, рысцой протрусил краем Сент-Джеймсского парка, бегом пронесся по лестнице мимо памятника герцогу Йоркскому и наконец очутился в немецком посольстве.
Дверь кабинета посла была распахнута. Князь Лихновский сидел за столом, рядом стоял Отто. Готфрид фон Кессель говорил по телефону. Входили и выходили служащие, и в кабинете все время находилось не меньше дюжины человек.
Вальтер, задыхаясь, вошел в кабинет.
Берлин только что получил сообщение из нашего посольства в Санкт-Петербурге: «31 июля начинается всеобщая мобилизация», сказал ему Отто. Сейчас все ждут подтверждения.
А что делает Кессель?
Занимает линию с Берлином, чтобы мы сразу узнали, когда подтверждение будет получено.
Вальтер с глубоким вздохом подошел к князю Лихновскому.
Ваша светлость! сказал он.
Да?
Я подтверждаю информацию о мобилизации. Мне сообщил о ней мой осведомитель меньше часа назад.
Ясно! Князь протянул руку, и Кессель подал ему трубку.
Вальтер посмотрел на часы. Без десяти одиннадцать в Берлине оставалось совсем немного до назначенного срока.
Мы получили подтверждение информации о мобилизации российской армии, сказал Лихновский в трубку. Из надежного местного источника.
Следующие несколько секунд он слушал. В кабинете стало тихо Все замерли.
Да, наконец сказал Лихновский. Вас понял. Слушаюсь.
Он повесил трубку со звуком, в тишине прозвучавшим, как удар грома.
Канцлер принял решение, сказал он и повторил слова, которые Вальтер так боялся услышать: Германия переходит на военное положение и готовится к неизбежной войне.
Глава десятая
13 августа 1914 года
В то субботнее утро Мод сидела в утренней столовой их лондонского дома и не могла съесть ни кусочка. В высокие окна било летнее солнце. Обстановка должна была настраивать на спокойный лад: персидские ковры, стены выкрашены в спокойные зеленые тона, голубые занавески, но ничто не могло утишись ее тревогу. Война была на пороге, и никто ни немецкий кайзер, ни российский царь, ни сэр Эдвард Грей уже не могли ее остановить.
Вошла Би в воздушном летнем платье и ажурной шали. Дворецкий Граут в белых перчатках налил ей кофе, и она взяла из вазы персик.
Мод держала газету, но дальше заголовков читать не могла. Волнение мешало ей сосредоточиться. Она отбросила газету в сторону. Граут взял ее и аккуратно сложил.
Не волнуйтесь, госпожа, сказал он. Если понадобится, мы зададим немцам жару.
Она гневно взглянула на него, но промолчала. Спорить со слугами глупо и недостойно.
Тетя Гермия решила тактично его отослать:
Я уверена, вы правы, Граут, сказала она. Будьте так любезны, принесите нам еще горячих булочек.
В столовую вошел Фиц. Он осведомился о самочувствии Би, и та пожала плечами. Мод показалось, что-то переменилось в их отношениях, но она была слишком расстроена, чтобы думать об этом.
Ну, как все прошло вчера? спросила она у Фица. Накануне он вместе с другими членами партии консерваторов был на конференции в загородном доме рядом с деревушкой Воргрейв.
Смит привез послание от Черчилля, начал Фиц. Фредерик Эдвин Смит, член парламента от партии консерваторов, был в большой дружбе с либералом Уинстоном Черчиллем. Черчилль предлагает создать коалиционное правительство, состоящее из либералов и консерваторов.
Мод была потрясена. Обычно она знала, что происходит в либеральных кругах, но этот секрет премьер-министр Асквит от нее утаил.
Это возмутительно! воскликнула она. В этом случае война станет еще более вероятной.
С раздражающим спокойствием Фиц положил себе горячих сосисок и продолжал:
Левое крыло либералов ненамного лучше пацифистов. Думаю, Асквит опасается, что они попытаются связать ему руки. Но в собственной партии у него нет достаточной поддержки, чтобы достичь перевеса. К кому же ему обращаться за помощью как не к консерваторам? Вот он и предлагает коалицию.
Этого Мод и боялась.
И что ответил Бонар Лоу? спросила она. Бонар Лоу лидер консерваторов, от его мнения многое зависит.
Он отказался.
Слава Богу!
И я его поддержал.
Почему? Ты разве не хочешь, чтобы Бонар Лоу вошел в правительство?
Я рассчитываю на большее. Если Асквит стремится к войне, а левое крыло под руководством Ллойда Джорджа взбунтуется, либералы будут слишком разобщены, чтобы управлять. Тогда власть перейдет к нам, и Бонар Лоу станет премьер-министром.
Ты посмотри, как все складывается в пользу войны! яростно воскликнула Мод. Асквит стремится к коалиции с консерваторами, потому что они настроены более воинственно. А если Ллойд Джордж устроит восстание против Асквита, власть все равно окажется у консерваторов. И все пытаются добиться поста для себя, нисколько не заботясь о том, чтобы сохранить мир…
А что у тебя? спросил Фиц. Ты вчера была у Бошанов?
У Бошанов собиралась фракция, стремящаяся к мирному урегулированию. Мод улыбнулась. Все же оставался луч надежды.
Сегодня утром, несмотря на субботний день, Асквит созвал заседание кабинета. Морли и Бернс считают необходимым сделать заявление, что Англия ни при каких обстоятельствах не выступит против Германии.
Они не могут заранее решать такие вопросы. Грей подаст в отставку.
Грей все время угрожает отставкой, но никогда не уходит.
И все же им нельзя вносить раскол в кабинет теперь, когда наготове моя партия, которая только и ждет возможности перехватить власть.
Мод знала, что Фиц прав, и от отчаяния ей хотелось плакать.
Би уронила нож и издала неопределенный стон.
Что с тобой, дорогая? спросил Фиц.
Та побледнела и встала.
Прошу прощения, сказала она и быстро вышла из комнаты.
Мод вскочила.
Мне лучше пойти за ней.
Не надо, я сам, остановил ее Фиц.
Мод дала волю любопытству. Когда Фиц был уже в дверях, она спросила:
Ее что, по утрам тошнит?
Фиц замедлил шаг.
Только никому не говори!
Поздравляю! Я очень рада за вас.
О! воскликнула тетя Гермия, наконец поняв, о чем они говорят. Какая прелесть!
Но когда ребенок родится, выдохнула Мод, в мире будет война!
Ах, да… сказала тетя Гермия. Я об этом и не подумала.
Младенец-то разницы не заметит, пожал плечами Фиц.
Мод почувствовала, что вот-вот заплачет.
А когда он должен появиться на свет?
В январе… Почему тебя это так расстроило?
Фиц… всхлипнула Мод. А вдруг тебя убьют на войне?
II
Немецкое посольство утром в субботу лихорадило. Вальтер был в комнате посла: отвечал на звонки, принимал телеграммы и делал записи. Если бы не тревога за их с Мод будущее, это время было бы самым насыщенным в его жизни. Но он не мог гордиться тем, что стал участником огромной международной игры, так как его мучил страх, что он и женщина, которую он любит, окажутся в двух враждующих лагерях.
Дружеская переписка между Вилли и Ники прекратилась. Накануне германское правительство послало русским холодный ультиматум, в котором давало двенадцать часов на то, чтобы остановить мобилизацию их чудовищной армии.
Двенадцать часов прошло, но ответа из Санкт-Петербурга не было.
И все же Вальтер надеялся, что война может ограничиться Восточной Европой, а Германия и Великобритания останутся друзьями. Посол Лихновский разделял его оптимистическую точку зрения. Даже Асквит сказал, что Франция и Англия могут остаться в стороне. В конце концов, будущее Сербии и Балканского региона особенно не затрагивало интересов ни той, ни другой стороны.
Ключевой фигурой была Франция. Накануне во второй половине дня Берлин послал еще один ультиматум, на этот раз в Париж, с предложением Франции объявить нейтралитет. Надежда на это была слабая, хоть Вальтер и цеплялся за нее. Срок ультиматума истек в полдень. В это время главнокомандующий Жозеф Жоффр потребовал немедленной мобилизации французской армии, утром был созван кабинет министров, чтобы принять решение. И во всех странах, мрачно думал Вальтер, генералы требовали от своих хозяев-политиков, чтобы те сделали первые шаги к войне.
Было трудно понять, на что решится Франция.
Без четверти одиннадцать, за семьдесят пять минут до конца срока, когда Франция должна была принять решение, к Лихновскому пожаловал неожиданный гость: сэр Уильям Тиррелл. Это был чиновник, занимавший важный пост, с большим опытом работы в области международных отношений, личный секретарь сэра Эдварда Грея. Вальтер немедленно провел его в кабинет посла. Лихновский сделал Вальтеру знак остаться.
Министр иностранных дел просил меня известить вас, сказал по-немецки Тиррелл, что сейчас проходит заседание совета министров, в результате которого, возможно, он сможет сделать заявление.
Это была, без сомнения, заученная фраза, и говорил по-немецки Тиррелл очень хорошо, но все же Вальтер не уловил смысла фразы. Он посмотрел на Лихновского и увидел, что посол тоже озадачен.
Заявление, продолжал Тиррелл, которое, возможно, поможет предотвратить великую катастрофу.
Звучало обнадеживающе, но расплывчато. «Ближе к делу!» хотелось сказать Вальтеру.
Лихновский ответил с такой же вымученной дипломатической церемонностью:
Как бы вы могли обозначить предмет заявления, сэр Уильям?
Ради бога, подумал Вальтер, речь идет о жизни и смерти!
Существует вероятность, отвечал чиновник, осторожно подбирая слова, что если бы Германия воздержалась от нападения на Францию, то и Франция и Великобритания могли бы очень тщательно рассмотреть вопрос, действительно ли им так необходимо принимать участие в восточноевропейском конфликте.
Вальтер от волнения выронил карандаш. Франция и Англия останутся в стороне именно об этом он и мечтал! Он перевел горящий взгляд на Лихновского. Посол, казалось, был удивлен и обрадован.
Это вселяет надежду, сказал он.
Тиррелл поднял ладонь в предостерегающем жесте:
Поймите меня правильно: я ничего не обещаю.
«Хорошо, подумал Вальтер, но ты же не поболтать зашел».
В таком случае могу сказать, что предложение ограничить войну пределами Восточной Европы было бы воспринято его величеством кайзером Вильгельмом и правительством Германии с большим интересом.
Благодарю вас, сказал Тиррелл, вставая. Я так и передам сэру Эдварду.
Вальтер проводил Тиррелла к выходу. Он был в приподнятом расположении духа. Если Франция и Англия не будут участвовать в войне, он сможет жениться на Мод. Или это пустые мечты?
Он вернулся в кабинет посла. Но не успели они обсудить визит Тиррелла, как зазвонил телефон. Вальтер взял трубку, и знакомый голос сказал по-английски:
Это Грей. Могу я говорить с его превосходительством?
Конечно, сэр, сказал Вальтер и передал трубку послу. Сэр Эдвард Грей.
Лихновский слушает. Доброе утро… Да, сэр Уильям только что ушел…
Вальтер смотрел на посла, ловя каждое слово из доступной ему части разговора и пытаясь по его лицу догадаться о том, что говорит Грей.
Это крайне интересное предложение, говорил Лихновский. Позвольте мне пояснить нашу позицию. Германия не находится в ссоре ни с Францией, ни с Великобританией…
Похоже, разговор с Греем был просто повторением разговора с Тирреллом. Очевидно, англичане настроены серьезно.
Мобилизация русской армии это угроза, которую игнорировать невозможно, отвечал Грею посол, она направлена против Германии и нашего союзника Австро-Венгрии. Мы обратились к Франции с просьбой гарантировать нейтралитет. Если Франция пойдет на это, или если Великобритания сможет гарантировать, что Франция останется нейтральной, для войны в Западной Европе причин не будет… Благодарю вас, господин министр. Превосходно, я перезвоню вам в половине четвертого.
Он положил трубку, посмотрел на Вальтера и оба торжествующе улыбнулись.
Ну что ж, сказал Лихновский. Этого я не ожидал!
III
Мод была у герцогини Суссекской. Та как раз принимала группу влиятельных членов парламента от консерваторов. Вдруг в утреннюю столовую, где они пили чай, кипя от гнева, вошел Фиц.
Асквит и Грей слились! воскликнул он. Они намерены предать наших друзей. Мне стыдно, что я англичанин!
Мод опасалась такой реакции. Фиц был неспособен на компромиссы. Он был убежден, что Англия должна отдавать приказы, а весь мир повиноваться. Сама мысль, что правительству, возможно, придется вести переговоры с другими странами на равных, казалась ему дикой. И многие, к огорчению Мод, слишком многие разделяли его мнение.
Фиц, дорогой, сказала герцогиня, успокойтесь и расскажите нам, что стряслось.
Сегодня утром Асквит послал Дугласу письмо, сказал Фиц. Мод догадалась, что он имеет в виду генерала сэра Чарльза Дугласа, командующего генштабом Британской империи. Наш премьер-министр хотел подчеркнуть, что наше правительство никогда не обещало в случае войны Франции с Германией посылать туда английские войска.
Мод как единственный из присутствующих представитель либералов почувствовала себя обязанной встать на защиту правительства.
Фиц, но ведь так оно и есть. Асквит лишь отметил, что у нас есть выбор.
Тогда к чему была вся эта болтовня о поддержке французских войск?
Чтобы составить планы на все случаи! Разговоры это не договор, тем более в международной политике.
Дружба есть дружба. Британская империя ведущая держава мира. Женщине позволительно не понимать таких вещей, но от нас ждут, что мы не дадим в обиду своих соседей. Джентльмен не должен давать ни малейшего повода упрекнуть его в нечестности, и наше государство должно вести себя так же.
Такие речи могут вовлечь Англию в войну, подумала Мод и почувствовала холодок страха. Она не могла объяснить брату, какой опасности все они подвергаются. Их любовь друг к другу всегда была сильнее политических разногласий, но сейчас оба были так сердиты, что могли поссориться всерьез. А когда Фиц с кем-то ссорился, он никогда не мирился. Но ведь он сам отправится на войну, и может быть, никогда с нее не вернется, застреленный, заколотый штыками или разорванный на куски… И Фиц, и Вальтер тоже. Как мог Фиц этого не понимать? От отчаяния ей хотелось плакать.
Пока она пыталась найти нужные слова, заговорил один из гостей. Мод его узнала, это был Стид, редактор отдела зарубежных новостей в «Таймс».
Могу вам сообщить, что немцы и евреи предпринимают грязные попытки запугать и подкупить мою редакцию, чтобы мы высказывались в поддержку нейтралитета, сказал он.
Герцогиня поморщилась: она терпеть не могла язык бульварной прессы.
Что вы имеете в виду? холодно спросила Мод.
Вчера у нашего редактора отдела финансовых новостей состоялась беседа с лордом Ротшильдом, сказал журналист. Он уговаривал нас в интересах мира смягчить антигерманскую направленность наших статей.
Мод была знакома с Натти Ротшильдом, убежденным либералом.
И что же думает о просьбе Ротшильда лорд Нортклиффский? спросила она. Лорд Нортклиффский был владельцем «Таймс».
Стид усмехнулся.
Сегодня он велел сделать передовицу еще более жесткой! Он взял с бокового столика газету и помахал ею. «Мир не является нашим главным интересом», зачитал он.
Мод не могла себе представить ничего более циничного, чем открытый призыв к войне. Она заметила, что даже Фица покоробила позиция журналиста. Она уже хотела ответить, но Фиц сменил тему.
Я только что видел французского посла, Поля Камбона после беседы с Греем, сказал Фиц. Он был белее этой скатерти. Камбон сказал: «Ils vont nous lâcher», «Они нас бросят».
А вы случайно не знаете, что так расстроило господина Камбона? спросила герцогиня.
Знаю. Видимо, немцы согласны оставить Францию в покое, если Франция пообещает не вступать в войну. Но если Франция откажется, англичане не будут чувствовать себя обязанными помогать Франции защищаться.
Мод было жаль французского посла, но ее сердце радостно забилось при мысли, что Англия может не участвовать в грядущей войне.
Но Франция будет просто обязана отказаться, сказала герцогиня. У нее договор с Россией, по которому в случае войны они должны прийти друг к другу на помощь.
Именно! гневно сказал Фиц. Какой смысл заключать международные соглашения, если в тяжелую минуту их нарушать?
Чепуха, сказала Мод, зная, что ведет себя грубо, но не желая об этом думать. Международные соглашения нарушают при любом удобном случае. Дело не в этом.
А в чем, позволь спросить? ледяным тоном осведомился Фиц.
Я думаю, Асквит и Грей просто пытаются напугать Францию и заставить взглянуть на происходящее трезво. Франция не может противостоять Германии без нашей помощи. Если они будут знать, что им придется сражаться в одиночку, возможно, это настроит их на более миролюбивый лад, и они удержат Россию от войны с Германией.
А как же Сербия?
Даже на этой стадии, сказала Мод, России и Австрии еще не поздно сесть за стол переговоров и выработать решение, приемлемое для Балкан.
Несколько секунд стояла тишина. Потом Фиц произнес:
Очень сомневаюсь, что произойдет нечто подобное.
И тем не менее, сказала Мод, и сама слышала, какое отчаяние звучит в ее словах, мы не должны терять надежду!
IV
Мод сидела у себя в комнате и никак не могла собраться с силами и переодеться к обеду. Горничная давно приготовила платье и украшения, но Мод просто сидела и смотрела на них.
Когда они были в Лондоне, она выезжала в свет почти каждый вечер. Но сегодня вечером она была не в состоянии блистать и очаровывать, не в состоянии выпытывать у сильных мира сего, что они думают по тому или иному поводу, и играть в азартнейшую игру влиять на принимаемые решения, не позволяя им даже заподозрить это.
Вальтер уйдет на войну. Он наденет военную форму и возьмет ружье, а в него будут стрелять из пушек, мортир и пулеметов, пытаясь убить или ранить так тяжело, чтобы он не мог больше стрелять. Она едва сдерживала слезы.
В дверь постучали. Это был Граут.
Госпожа, прибыл господин фон Ульрих, сказал он.
Это ошеломило Мод. Появление Вальтера было для нее неожиданностью. Почему он пришел?
Заметив ее удивление, Граут добавил:
Я сказал, что хозяина нет дома, и он спросил, может ли вас увидеть.
Спасибо, Граут, сказала Мод и поспешила вниз.
Господин фон Ульрих в гостиной, сказал ей вслед Граут. Я сейчас скажу леди Гермии, и она спустится.
Даже Граут знал, что Мод не полагается оставаться наедине с молодым человеком. Но тетя Гермия не так уж легка на подъем, и несколько минут до ее появления у Мод будет.
Мод влетела в гостиную и бросилась Вальтеру в объятия.
Что нам делать? всхлипнула она. Вальтер, ну что же нам делать?
Он крепко обнял ее и пристально посмотрел в глаза. У него было серое, измученное лицо.
Франция не ответила Германии на ультиматум, сказал он. Наш посол в Париже настаивал на ответе и получил следующее: «Франция будет защищать собственные интересы». Они не обещают сохранять нейтралитет.
Но может быть, еще есть время…
Нет. Они приняли решение о мобилизации. Последнее слово осталось за Жоффром. Победили военные, как и во всех остальных странах. Телеграммы были посланы в четыре часа по Парижскому времени.
Но вы еще можете сделать хоть что-нибудь?!
У Германии не осталось выбора, сказал он. Мы не можем сражаться с Россией, если с другой стороны в нас вцепятся французы, хорошо вооруженные и полные решимости отбить Эльзас и Лотарингию. Поэтому нам самим придется напасть на Францию. План Шлиффена уже приводится в действие. На улицах Берлина толпы жителей распевают гимн.
Тебе придется уехать в свой полк…
Конечно.
Она вытерла лицо. Ее платок был так мал, глупый клочок расшитого батиста. Она вытерла глаза рукавом.
Когда? спросила она. Когда ты уезжаешь?
Еще несколько дней я буду в Лондоне, сказал он. Она видела, что он сам еле сдерживает слезы. Есть ли хоть малейший шанс, что Англия не будет участвовать? Тогда мне хотя бы не придется сражаться против твоей страны.
Я не знаю, сказала она, прижимаясь к нему. Это выяснится завтра. Пожалуйста, обними меня покрепче! Она опустила голову ему на плечо и закрыла глаза.
V
В воскресенье Фиц с возмущением увидел на Трафальгарской площади антивоенную демонстрацию. Говорил Кейр Харди, член парламента от партии лейбористов. Он был в твидовом костюме в мелкую клетку как егерь, подумал Фиц. Харди стоял на постаменте колонны Нельсона и кричал что-то со своим шотландским акцентом. Никакого уважения к памяти героя, погибшего за Англию в Трафальгарской битве.
Харди говорил, что предстоящая война станет величайшей катастрофой, какую только видел мир. Он был представителем горнодобывающего округа Мертира, соседнего с Эйбрауэном. Внебрачный сын горничной, пока не начал заниматься политикой работал на шахте. Что он мог знать о войне?
Фиц поторопился на чай к герцогине. В большом зале он увидел Мод, оживленно беседующую с Вальтером. Из-за кризиса Фиц отдалился от обоих и очень об этом жалел. Он любил сестру и восхищался Вальтером, но Вальтер был немцем, а сестра либералкой, и в такие моменты как сейчас Фицу было трудно с ними разговаривать. Однако он старался делать все возможное, чтобы сохранить добрые отношения. И сейчас он сказал Мод:
Я слышал, сегодня заседание кабинета министров прошло неспокойно?
Она кивнула.
Вчера вечером Черчилль, никого не спросив, объявил о мобилизации флота. Бернс в знак протеста ушел в отставку.
Ну что ж, не буду делать вид, что мне жаль, сказал Фиц. Бернс, старый радикал, был самым яростным противником войны в кабинете министров.
Должно быть, остальные одобрили распоряжение Уинстона.
Неохотно.
И на том спасибо.
Невыносимо, подумал Фиц, что в такое опасное время страной руководят эти левые слюнтяи.
Но они отказались дать обязательство защищать Францию, на котором настаивал Грей.
Значит, продолжают вести себя как полные ничтожества, сказал Фиц. Он понимал, что ведет себя грубо по отношению к сестре, которой неприятно это слышать, но на душе было слишком гадко.
Это не так, спокойно возразила Мод. Они согласились не позволить немецкому флоту пройти через Английский канал к берегам Франции.
Ну, хоть что-то.
Немецкое правительство ответило, вставил Вальтер, что у нас нет намерения посылать корабли через Английский канал.
Вот видишь, что происходит, если твердо придерживаться своих позиций! сказал Фиц.
Твой апломб неуместен, ответила она. Если нам придется воевать, то лишь потому, что люди вроде тебя не сделали все возможное, чтобы предотвратить войну.
Ах вот как?! оскорбился Фиц. Так знай же: вчера вечером я беседовал с сэром Эдвардом Греем в Брукс-клубе. Он обратился и к Германии, и к Франции с призывом уважать нейтралитет Бельгии. Французы согласились сразу… Фиц с вызовом посмотрел на Вальтера, а немцы вообще не ответили.
Это правда, сказал Вальтер, виновато пожимая плечами. Мой дорогой Фиц, ты должен понимать, что если бы мы так или иначе ответили на этот вопрос, то выдали бы свои военные планы.
Я это понимаю, но при этом не понимаю другого: почему моя сестра считает меня разжигателем войны, а тебя поборником мира.
Мод его слова проигнорировала.
Ллойд Джордж считает, что Англии следует вмешаться лишь в том случае, если немецкая армия продвинется вглубь Бельгии на значительное расстояние. Возможно, сегодня он предложит такое решение на вечернем заседании совета министров.
Фиц понял, что это означает.
То есть получается, что мы позволим Германии напасть на Францию, пройдя южным краем Бельгии? яростно спросил он.
Я полагаю, именно так и получается.
Так я и знал, сказал Фиц. Предатели! Они на что угодно готовы, лишь бы избежать войны!
Как бы мне хотелось, чтобы ты оказался прав! сказала Мод.
VI
В понедельник Мод собиралась в палату общин послушать обращение сэра Эдварда Грея к парламенту. Все говорили, что его речь станет решающей. Тетя Гермия собиралась сопровождать Мод, и в кои-то веки Мод была рада ее компании.
В этот день должна была решиться судьба Мод вместе с судьбами многих тысяч молодых женщин. От того, что скажет Грей и как отреагирует парламент, зависело, станут ли женщины по всей Европе вдовами, а их дети сиротами.
Мод уже не злилась, ей было только страшно. Что ждет ее впереди, война или мир, замужество или одиночество, жизнь или смерть?
Был праздник, и все отдыхали. Но при этом очень многие горожане собрались у здания парламента, словно надеясь первыми узнать о его судьбоносном решении. Шофер медленно вел семиместный «Кадиллак» Фица через толпу на Трафальгарской площади, мимо Уайтхолла. Погода стояла пасмурная, но теплая, и некоторые из следящих за модой молодых людей были в соломенных шляпах. Мод заметила у продавца газет анонс передовой статьи «Ивнинг стандард»: «На краю бездны».
Когда автомобиль остановился у Вестминстерского дворца, в толпе раздались приветственные возгласы, тут же сменившиеся вздохами разочарования, когда из машины вышли всего лишь две дамы. Зеваки желали видеть своих героев, таких, как Ллойд Джордж и Кейр Харди.
Дворец был олицетворением викторианской мании к украшательству. Искусно обработанный резной камень стен, повсюду деревянные панели, на полу яркая мозаика, в окнах витражные стекла, на полу узорчатые ковры.
Большинство членов парламента были в традиционных черных визитках и черных шелковых цилиндрах. Только лейбористы, не желая подчиняться традиции, были одеты в повседневное.
Мод знала, что сторонники мирного решения все еще составляют в совете министров большинство. Ллойд Джордж накануне добился своего, и правительство приняло решение не вмешиваться, если нарушение Германией границ Бельгии будет носить чисто условный характер и не будет сопровождаться насильственными действиями.
Обнадеживали итальянцы, объявившие нейтралитет: соглашение с Австрией, сказали они, обязывает их принять участие в войне только в том случае, если она подвергнется нападению, однако по отношению к Сербии Австрия выступала в качестве агрессора. Италия оказалась единственной страной, проявившей благоразумие, с грустью подумала Мод.
Фиц и Вальтер ожидали в восьмиугольном центральном вестибюле.
Я не слышала, что было на утреннем заседании, сказала Мод. А вы?
Еще три отставки, сообщил Фиц. Морлей, Саймон и Бошан.
Все трое были против войны. Но как же так?
А Ллойд Джордж не ушел?
Нет.
Странно… Мод ощутила холодок дурного предчувствия. Неужели во фракции произошел раскол?
И что же Ллойд Джордж собирается делать?
Не знаю, но догадываюсь, печально сказал Вальтер. Вчера вечером Германия потребовала, чтобы Бельгия пропустила наши войска через свою территорию.
Мод ахнула.
Бельгийское правительство заседало с девяти вечера до четырех утра. Они ответили отказом и заявили, что будут сражаться.
Это было ужасно.
Значит, Ллойд Джордж неправ, произнес Фиц, германской армии не придется ограничиться условным вторжением.
Вальтер ничего не сказал, лишь беспомощно развел руками.
Мод боялась, что бессовестный немецкий ультиматум и глупое упрямство бельгийского правительства лишит сторонников мира поддержки в английском правительстве. Слишком уж напоминали Бельгия и Германия Давида и Голиафа. У Ллойда Джорджа было чутье в отношении общественного мнения; может, он предчувствовал, что настроения в обществе изменятся?
Пора занимать места, сказал Фиц.
Мод и тетя Гермия прошли в маленькую дверь и по длинной лестнице поднялись на галерею. Здесь заседало суверенное правительство Британской империи. В этой комнате решались вопросы, имеющие значение для четырехсот сорока четырех миллионов, проживавших на территории Британской империи. Каждый раз, приходя сюда, Мод поражалась, каким небольшим кажется этот зал меньше, чем обычная лондонская церковь.
Правительство и оппозиция сидели друг напротив друга на скамьях, расположенных ярусами. Их разделял проход, шириной согласно легенде в две длины меча, чтобы оппоненты не могли перейти от слов к действию. Чаще всего во время дебатов зал был почти пуст, присутствовало не больше дюжины членов парламента, которые рассаживались на скамьях с зеленой кожаной обивкой. Но сегодня зал был полон, и члены парламента, которым не нашлось места, даже стояли у входа. Лишь первый ряд с обеих сторон по традиции был пуст: с правительственной стороны оставались места членов кабинета, а с другой стороны оппозиции.
Имеет большое значение, подумала Мод, что сегодняшние дебаты проходят в палате общин, а не в палате лордов. Большинство пэров, как Фиц, присутствовали здесь, на галерее, в качестве зрителей. Членов палаты общин наделял властью народ, хоть право голоса и было меньше чем у половины взрослого мужского населения, а у женщин не было совсем. Асквит большую часть времени тратил на борьбу с палатой лордов, особенно когда обсуждалось предложение Ллойда Джорджа о назначении небольшой пенсии по старости. Борьба была всегда ожесточенная, но палата общин неизменно побеждала. Настоящая причина, по предположению Мод, заключалась в том, что английская аристократия панически боялась, что французская революция повторится в Англии, а потому в конце концов соглашалась на компромисс.
Но вот вошли те, кого ждали оба первых ряда, и Мод поразило, как изменилось настроение либералов. Премьер-министр Асквит улыбался, слушая Джозефа Пиза, а Ллойд Джордж беседовал с сэром Эдвардом Греем.
О господи… прошептала Мод.
Что такое? наклонился к ней Вальтер.
Только взгляни на них! сказала она. Они уже обо всем договорились…
На помост взошел спикер в белом парике и уселся на свое место. Он предоставил слово министру иностранных дел, и с места поднялся Грей с бледным, измученным заботами лицом.
Как оратор он никуда не годился. Он говорил многословно и напыщенно. И тем не менее члены парламента придвинулись ближе, а гости на переполненной галерее внимательно слушали в полной тишине, терпеливо дожидаясь, когда начнется главное.
Он впервые упомянул Бельгию лишь через три четверти часа. Затем наконец открыл присутствующим подробности германского ультиматума, о которых Вальтер рассказал Мод перед началом заседания. Члены парламента взволновались. Мод видела, что сбываются ее опасения: все изменилось. Оба крыла либеральной партии, и правое империалисты, и левое защитники прав малых народов, были возмущены.
Грей процитировал Глэдстона:
«Неужели в данных обстоятельствах эта страна, наделенная таким влиянием и властью, будет спокойно стоять в стороне и смотреть, как на ее глазах совершится тягчайшее преступление, когда-либо пятнавшее страницы истории, и таким образом станет соучастницей этого греховного деяния?»
Какая чушь, подумала Мод. Вторжение в Бельгию не может быть объявлено тягчайшим преступлением в истории. А резня в Канпуре? А работорговля? Англия вступалась вовсе не за каждую страну, подвергшуюся нападению. И утверждать, что бездействие в таких обстоятельствах делает англичан соучастниками преступления, было нелепо.
Но мало кто из присутствующих думал так же. С обеих сторон раздавались одобрительные возгласы. Мод с ужасом посмотрела на правительственный первый ряд. Министры, еще вчера категорически выступавшие против войны, сейчас согласно кивали: молодой Герберт Самуэль, Льюис Харкурт, Джозеф Пиз президент общества защиты мира, и что хуже всего сам Ллойд Джордж. Тот факт, что Грея поддерживал Ллойд Джордж, означал, что политические баталии закончены, с отчаянием поняла Мод. Угроза нападения Германии на Бельгию объединила противоборствующие фракции.
Грей не умел играть на чувствах аудитории, как Ллойд Джордж, и не выступал, как Черчилль, в духе ветхозаветных пророков. Но сегодня от него и не требовалось подобных навыков, подумала Мод. Факты говорили сами за себя. Мод повернулась к Вальтеру и спросила ожесточенным шепотом:
Почему? Ну почему Германия так поступила?
Он ответил по обыкновению спокойно и логично:
Южнее Бельгии граница между Францией и Германией надежно защищена. Если мы начнем наступление там, мы победим, но это займет слишком много времени, Россия успеет провести мобилизацию и ударит по нам сзади. Для нас сейчас единственный способ одержать победу быстро пройти через Бельгию.
Но в этом случае вам объявит войну Англия!
Вальтер кивнул:
Английская армия невелика. Вы полагаетесь на флот, но эта война будет сухопутной. Наши генералы полагают, что вступление в войну Англии погоды не сделает.
И ты с ними согласен?
Я считаю, что не следует ссориться с богатым и могущественным соседом. Но я оказался в меньшинстве.
В последние две недели везде происходит одно и то же, в отчаянии подумала Мод. Во всех странах те, кто был против войны, оказались в меньшинстве. Австрийцы напали на Сербию, хотя могли этого не делать; русские вместо переговоров начали мобилизацию; немцы отказались участвовать в конференции; французам предлагали остаться нейтральными, но они с презрением отвергли предложение. А теперь и Англия собирается принять участие в войне, хотя легко могла бы остаться в стороне.
Грей добрался наконец до заключительной части.
Я изложил все наиболее существенные факты… и надеюсь, что страна поймет, что стоит на кону, осознает размах нависшей над Западной Европой опасности, которую я попытался описать уважаемому собранию, и мы получим поддержку не только палаты общин, но с нами будет целеустремленность, решимость, мужество и стойкость всей страны.
Он сел, и со всех сторон раздались аплодисменты. Никакого голосования не было, и Грей даже ничего не предлагал, но по реакции было видно, что члены парламента готовы начать войну.
Лидер оппозиции Эндрю Бонар Лоу поднялся и заявил, что правительство может рассчитывать на поддержку консерваторов. Мод не удивилась: они всегда были более склонны к войне, чем либералы. Но ее потрясло как и всех остальных, когда то же самое сказал лидер ирландских националистов. Мод показалось, что все вдруг сошли с ума.
Только лидер партии лейбористов выразил несогласие.
Я думаю, что Грей ошибается, сказал о Грее Рамсей Макдональд. И думаю, что правительство, которое он представляет и от лица которого говорит, совершает большую ошибку. История нас рассудит, и решение ее суда будет не в их пользу.
Но его не слушали. Члены парламента начали расходиться. Галерея тоже быстро пустела. Фиц поднялся, и другие члены его партии последовали его примеру. Мод тоже двинулась к выходу. Внизу продолжал свою речь Макдональд:
Если бы сюда пришел достойный человек и сказал, что наша страна в опасности, для меня не имело бы значения ни к какой партии он взывает, ни к какому классу, мы бы его поддержали. Но что толку говорить о помощи Бельгии, если фактически это означает участие во всеобщей европейской войне?..
Дальше Мод уже не слышала.
Это был худший день в ее жизни. Ее страна ввязывается в ненужную войну; ее брату и человеку, которого она любит, придется рисковать жизнью; а ей придется расстаться с любимым, может быть, навсегда. Больше было не на что надеяться, и ее душой овладело отчаяние.
Они спускались по лестнице, Фиц впереди.
Это было очень, очень интересно, дорогой мой Фиц, вежливо говорила тетя Гермия, как если бы ее пригласили на художественную выставку и она обнаружила там истинные шедевры.
Вальтер схватил Мод за руку, удерживая, и она пропустила вперед несколько человек. Теперь Фиц не мог их слышать. Но сама она к услышанному оказалась не готова.
Давай поженимся, тихо сказал Вальтер.
Сердце забилось быстро-быстро.
Что?! шепотом ахнула она. Как?!
Давай завтра поженимся, пожалуйста!
Но это же невозможно…
Я получил разрешение. Он похлопал по нагрудному карману. В пятницу я был в муниципалитете Челси… Кризис кончился. Завтра-послезавтра наши с тобой страны будут в состоянии войны. Мне придется уехать. И я хочу, чтобы прежде мы стали мужем и женой.
Но… сказала Мод и замолчала. Почему она пытается возражать? Он прав. Что будет дальше неизвестно, и сейчас это не важно. Она хочет быть его женой, и не представляет себе, что может ее заставить передумать.
Лестница кончилась, и они оказались в центральном вестибюле, полном народа, взволнованно обсуждающего произошедшее. Мод хотелось задать Вальтеру еще несколько вопросов, но Фиц галантно настоял на том, чтобы проводить их с тетей Гермией до машины. На Парламентской площади Фиц усадил их в автомобиль. Машина мягко тронулась, а Фиц с Вальтером остались стоять на краю тротуара.
VII
Единственное, в чем была уверена Мод, это что она хочет быть женой Вальтера. У нее в голове кружился вихрь вопросов и предположений, и она никак не могла решить, согласиться ей на предложение Вальтера или все-таки подождать? И если она согласится, кому можно об этом сказать? Куда они отправятся после церемонии? Будут ли жить вместе? И если да, то где?
В тот вечер перед обедом служанка принесла ей на серебряном подносе конверт. В конверте был всего один листок плотной кремовой бумаги, на нем синими чернилами было написано ровным, без наклона, почерком Вальтера:
Шесть часов вечера.
Любимая!
Завтра в половине четвертого я буду ждать тебя в автомобиле через дорогу от дома Фица. Со мной будут два свидетеля. Регистрация назначена на четыре часа. Я заказал номер в гостинице «Хайд» и уже вселился, так что мы поднимемся в номер сразу, не задерживаясь. В гостинице мы зарегистрированы как мистер и миссис Вулридж. Надень вуаль.
Мод, я люблю тебя!
Дрожащей рукой она положила листок на полированный туалетный столик красного дерева. Дыхание стало частым от волнения. Она смотрела на цветастые обои и пыталась рассуждать трезво.
Он хорошо рассчитал время: в этот час у Мод, возможно, получится выскользнуть из дома незаметно. Тетя Гермия после ланча обычно дремлет, а Фиц должен быть в палате лордов.
Фиц ни в коем случае не должен узнать об этом заранее, иначе он попытается всему помешать. Он может запереть ее в комнате или даже отправить в сумасшедший дом… Богатый и знатный человек вполне может без особых затруднений упечь женщину в лечебницу, если она член его семьи. Все, что ему надо сделать, это найти двух врачей, которые согласятся с мнением, что только сумасшедшая может в эти дни собраться замуж за немца.
Так что она не скажет никому.
Судя по вымышленным именам и просьбе надеть вуаль, их брак должен остаться в тайне. Гостиница «Хайд» была небольшая и располагалась на улице Найтсбридж, где они вряд ли могли встретить кого-то из знакомых. Подумав о предстоящей ночи с Вальтером, она затрепетала от предвкушения.
Но что им делать утром? Брак нельзя будет скрывать вечно. Через два-три дня Вальтер уедет из Англии. Ехать с ним? Она боялась испортить ему карьеру. Кто поверит, что он готов преданно сражаться за отечество, если он женился на англичанке? И если он будет сражаться, значит, будет далеко от дома и тогда какой смысл ей ехать в Германию?
Несмотря на все сомнения, ее переполнял восторг ожидания.
Миссис Вулридж, радостно прошептала она, обняв себя за плечи.
Глава одиннадцатая
Четвертое августа 1914 года
Мод поднялась на рассвете и села за туалетный столик писать письмо. У нее в ящике всегда была именная бумага Фица, а серебряную чернильницу наполняли каждый день.
«Мой дорогой!» написала она и задумалась.
Ее взгляд вдруг упал на собственное отражение в овальном зеркале. Волосы растрепаны, сорочка измята. По лбу меж сдвинутых бровей пролегла морщина, уголки губ опущены. Она заметила между зубами какой-то кусочек зелени, вытащила. «Если бы он увидел меня такой, подумала она, возможно, он передумал бы на мне жениться». И вспомнила, что если согласится на его план, завтра утром он увидит ее как раз такой.
«Да, я хочу выйти за тебя замуж, всем сердцем хочу! Но какой у тебя план? Где мы будем жить?»
Она полночи думала об этом. Препятствия казались непреодолимыми.
«Если ты останешься в Англии, то окажешься в лагере для военнопленных. Если мы уедем в Германию, мы все равно обречены на разлуку, потому что ты уйдешь на войну».
И от родственников, возможно, неприятностей будет не меньше, чем от властей.
«Когда мы скажем родным о нашем браке? Только не заранее, прошу тебя, потому что Фиц найдет способ этого не допустить. И даже после бракосочетания и с ним, и с твоим отцом будет трудно. Что ты об этом думаешь?
Я тебя очень люблю».
Она запечатала конверт и написала его адрес он жил в четверти мили от них. Она позвонила в колокольчик, и через несколько минут в дверь постучала ее служанка Сандерсон. У нее было круглое лицо и широкая улыбка.
Если господина Ульриха не окажется дома, идите в немецкое посольство на Карлтон Хаус Террас. Во что бы то ни стало принесите мне ответ. Вам все понятно?
Да, госпожа.
Никому из слуг не надо говорить, куда вы идете.
На юном личике Сандерсон появилось озабоченное выражение. Многие служанки помогали хозяйкам в их интригах, но у Мод раньше не было тайных увлечений, а у Сандерсон не было привычки лгать.
А что я скажу, если господин Граут спросит меня, куда я направляюсь?
Скажете, что я послала вас купить кое-что, не подлежащее обсуждению.
Тогда ему будет неловко продолжать расспросы, подумала Мод.
Хорошо, госпожа.
Сандерсон ушла, а Мод стала одеваться. Она опасалась, что ей не удастся скрывать свое состояние от родных. Фиц мог ничего не заметить мужчины редко обращают внимание на такие вещи, но тетя Гермия была не настолько рассеянной.
К завтраку она спустилась, хотя есть совсем не хотелось. От одного вида еды ей стало дурно, и она решила ограничиться кофе.
Через минуту-другую появился Фиц. Он уселся за стол и развернул «Таймс». «Как я обычно себя веду? встревожилась Мод. Говорю о политике. Значит, и сейчас надо начать разговор».
Было вчера вечером что-нибудь интересное? спросила она.
После заседания я беседовал с Уинстоном, ответил Фиц. Решено обратиться к правительству Германии с просьбой отказаться от ультиматума, предъявленного Бельгии.
Слово «просьба» он произнес особенно презрительно.
Значит ли это, что мы не оставили надежд на мирное урегулирование? спросила Мод, боясь об этом думать.
Пора бы уже, сказал он насмешливо. Что бы там ни планировали немцы, вряд ли они изменят свои планы лишь потому, что их о чем-то попросили.
Но утопающий хватается и за соломинку…
Только для нас это не соломинка. Для нас это обычные действия, предшествующие объявлению войны.
Да, он прав, подумала она тоскливо. Все правительства будут делать вид, что не хотят воевать. Фица, казалось, совершенно не сознавал опасности, не думал, что то, что начиналось как дипломатические пикировки, может кончиться гибелью для очень многих, в том числе для него. Ей хотелось защитить его и в то же время ее раздражала его самонадеянность.
Чтобы отвлечься, она стала листать «Манчестер гардиан». На целую полосу шло обращение «Лиги нейтральных» под заголовком: «Англичане, исполните свой долг спасите страну от несправедливой и глупой войны!» Мод было приятно видеть, что есть еще люди, думающие так же, как она. Но она уже понимала, что победить им не суждено.
С конвертом на серебряном подносе в столовую вошла Сандерсон. Мод ошеломленно смотрела на нее, не зная, что делать. Конверт был надписан почерком Вальтера. О чем только служанка думала? Неужели непонятно, что если ее письмо нужно было доставить тайно, то и ответ тоже?
Нельзя было читать письмо при Фице. Сердце бешено стучало. Она взяла его с показной небрежностью, положила рядом с тарелкой и попросила Граута налить ей еще кофе.
Чтобы не выдать панику, снова вернулась к газете. Фиц не просматривал ее почту, но глава семьи имел право прочесть любое письмо, адресованное родственнице женского пола, живущей в его доме. И ни одна добропорядочная дама не стала бы возражать.
Нужно было как можно скорее закончить завтрак и унести письмо нераспечатанным. Она попыталась съесть кусочек жареного хлеба, но крошки застревали в горле.
Фиц поднял взгляд от «Таймс».
Ты что же, не будешь читать письмо? спросил он. И, к ее ужасу, добавил: Мне показалось, это почерк фон Ульриха.
Выбора у нее не было. Она вскрыла конверт чистым столовым ножом и постаралась придать лицу непринужденное выражение.
Девять часов утра.
Дорогая моя,
Всем в посольстве приказано собирать вещи, платить по счетам и быть готовыми через несколько часов после получения распоряжения выехать из Англии.
Нам с тобой нельзя никому говорить о нашем плане. После сегодняшней ночи я вернусь в Германию, а ты останешься здесь, с братом. Все говорят, что эта война не может затянуться более, чем на несколько недель или в крайнем случае месяцев. Как только она закончится, мы, если будем живы, объявим во всеуслышание о нашем счастье и вместе начнем новую жизнь.
А на случай, если мы не выживем прошу тебя, давай проведем эту ночь вместе как муж и жена.
Я люблю тебя.
Р. S. Час назад войска Германии перешли границу Бельгии.
У Мод голова пошла кругом. Никто ничего не узнает. Начальство Вальтера будет по-прежнему доверять ему, не зная о его браке с подданной враждебной державы, и он сможет поступать по зову чести, даже служить в разведке. За Мод будут по-прежнему ухаживать мужчины, думая, что ее сердце свободно, но с этим-то она справится. Они будут разлучены до конца войны, которая продлится самое большее несколько месяцев.
Ну, что он пишет? прервал ее раздумья Фиц.
Мод растерялась. Ничего этого Фицу говорить нельзя. Что же ответить? Она вновь взглянула на листок плотной кремовой бумаги, исписанный прямым почерком, и ее взгляд упал на постскриптум.
Он пишет, что в восемь утра Германия вторглась на территорию Бельгии.
Фиц опустил вилку.
Началось, с волнением сказал он.
Бедная маленькая Бельгия! вздохнула тетя Гермия. Эти немцы, должно быть, такие мужланы… тут она смутилась и прибавила: Ну, не считая господина фон Ульриха, конечно. Он просто чудесный человек.
Вот и ответ на вежливую просьбу нашего парламента, усмехнулся Фиц.
Сумасшествие какое-то, сказала Мод с тоской. Эта война никому не нужна, но в ней погибнут тысячи людей!
А мне казалось, ты должна быть за воину, полувопросительно сказал Фиц. В конце концов, мы же будем защищать Францию единственную, кроме нас, истинно демократическую страну в Европе. А нашими врагами станут Германия и Австрия, парламенты которых практически не имеют власти.
А еще нашим союзником будет Россия, с горечью ответила Мод, так что мы будем сражаться за самую жестокую и отсталую монархию в Европе.
Да, я с тобой согласен.
В германском посольстве пакуют вещи, сказала она. Так что мы можем уже не увидеть Вальтера.
И небрежно положила письмо.
Можно взглянуть? спросил вдруг Фиц.
Мод замерла.
Ну же? повторил Фиц, протягивая руку.
Конечно, сказала она после секундного замешательства, взяла письмо и в последний миг вдруг задела свою чашку. Чашка перевернулась, и кофе выплеснулся на письмо.
Какая досада! воскликнула она, с облегчением наблюдая, как бледнеют и исчезают синие чернила. Разобрать слова было уже невозможно.
Подошел Граут и начал убирать. Помогая ему, Мод подняла письмо и сложила пополам, если раньше какое-нибудь слово и уцелело, то теперь все письмо промокло основательно.
Извини, Фиц, что так вышло, сказала она, но я очень близко к тексту пересказала тебе все, что там было.
Да ничего, сказал он и вновь принялся за газету.
И Мод опустила руки на колени, чтобы никто не заметил, как они дрожат.
II
Но это было только начало.
Мод еще следовало как-то выбраться одной из дома. Как все женщины высшего общества, она не могла нигде показаться без сопровождения. Мужчины делали вид, что таким образом стремились защитить своих женщин, на самом деле это был способ их контролировать. И конечно, ничего не изменится, пока женщины не получат право голоса.
Полжизни Мод приходилось искать способы обойти это правило. Придется ей выскользнуть из дома так, чтобы ее не заметили. А это непросто. Кроме четырех членов семьи, в доме всегда находилось как минимум двенадцать человек прислуги.
И потом, ее не будет дома всю ночь! Нужно сделать так, чтобы никто об этом не узнал…
Хорошенько все обдумав, она перешла к осуществлению плана.
У меня разболелась голова, сказала она в конце ланча. Би, ты меня простишь, если я не буду сегодня обедать?
Ну конечно! сказала Би. Я могу для тебя что-нибудь сделать? Может, послать за доктором Уоллесом?
Нет, спасибо, ничего страшного, просто легкое недомогание. Словами «легкое недомогание» было принято обозначать критические дни.
Мод поднялась в свою комнату и звонком вызвала служанку.
Сандерсон, я ложусь в постель, начала она, и наверняка сегодня уже не встану. Скажите остальным слугам, чтобы не беспокоили меня ни при каких обстоятельствах. Может, я и позвоню, чтобы мне принесли обед, но вряд ли. Мне кажется, я буду спать до завтрашнего утра.
Госпожа, вы заболели? забеспокоилась Сандерсон. Некоторые дамы то и дело проводили весь день в постели, но с Мод это случалось редко.
Обычное женское недомогание, просто сегодня еще и слабость…
Мод показалось, что Сандерсон ей не поверила. Сегодня уже произошло то, чего прежде никогда не случалось, ее посылали с секретным письмом, и Сандерсон понимала, что творится что-то необычное. Но расспрашивать хозяйку не полагалось, и Сандерсон оставалось лишь гадать.
И утром меня не будите, добавила Мод. Она не представляла, когда вернется и как незамеченной проскользнет в дом.
Сандерсон ушла. Было двадцать минут четвертого. Мод быстро разделась и открыла шкаф.
Она не привыкла сама доставать одежду, обычно этим занималась Сандерс. У нее было черное прогулочное платье и подходящая к нему шляпка с вуалью, но не надевать же черное на собственную свадьбу!
Она посмотрела на часы над камином: двадцать минут четвертого. Следовало поторопиться.
Она выбрала стильным французский ансамбль: облегающую кружевную блузу с высоким воротником, а поверх нее светло-голубое платье, очень светлое, почти белое. По последней вызывающей моде оно было на дюйм, а то и на два выше щиколоток. К нему она подобрала синюю широкополую соломенную шляпку с синей вуалью и ярко-голубой зонтик с белой окантовкой. У нее была и подходящая голубая бархатная сумочка. В нее Мод положила расческу и маленький флакончик духов.
Часы пробили половину четвертого. Вальтер уже должен ее ждать. Она почувствовала, как сильно забилось сердце. Она опустила вуаль и осмотрела себя в большое зеркало. Одежда, не совсем подходящая для свадьбы, но смотрится вполне респектабельно.
Мод вынула ключ из замка и постояла у двери, прислушиваясь. Главное чтобы не пришлось сейчас отвечать на вопросы. Если она встретит лакея или мальчика-слугу ничего страшного, им нет до нее дела, но вот горничные те уже должны были знать, что она плохо себя чувствует; если она встретится с кем-то из родных, ее обман тоже немедленно раскроется. И сейчас ее пугало не то, что ей будет стыдно за ложь, а то, что ее попытаются остановить.
Она уже собралась открыть дверь, как вдруг услышала тяжелые шаги и почувствовала запах табачного дыма. Должно быть, это Фиц, по обыкновению, докуривает после ланча сигару и направляется в палату лордов или в Уайтс-клуб. Она с нетерпением ждала.
Когда шаги стихли, подождала еще немного и выглянула за дверь. Широкий коридор был пуст. Она вышла из комнаты, заперла дверь и положила ключ в бархатную сумочку. Теперь если кто-нибудь попробует войти, то просто решит, что она спит.
Она беззвучно прошла по ковру коридора к лестнице и взглянула вниз. В вестибюле никого не было. Стала спускаться. Когда была на середине, послышался шум, и она замерла. Дверь, ведущая в подвал, распахнулась, и появился Граут. Мод, боясь дышать, провожала взглядом его лысину: он прошел через холл с двумя графинами портвейна, спиной к лестнице, и, не обернувшись, вошел в обеденный зал.
Когда дверь за ним закрылась, она, послав осторожность ко всем чертям, пробежала оставшиеся ступени. Открыла входную дверь, выскочила и услышала грохот закрывшейся двери. Слишком поздно она сообразила, что дверь следовало придержать.
Тихая улочка Мэйфэр раскалилась от августовского зноя. Мод огляделась и увидела повозку торговца рыбой, няньку с коляской и авто, у которого водитель менял колесо. В сотне ярдов от дома, на другой стороне дороги, стоял белый автомобиль с синим полотняным верхом. Мод интересовалась автомобилями и сразу узнала «Мерседес Бенц 10/30», машину Роберта, кузена Вальтера.
Переходя дорогу, увидела выходящего ей навстречу Вальтера, и ее сердце радостно затрепетало. Он был в светло-серой визитке с белой гвоздикой в петлице. Их взгляды встретились, и по его лицу она поняла, что до последней секунды он не был уверен, что она выйдет. И на ее глаза навернулись слезы.
Но его лицо уже светилось от восторга. Как это странно и чудесно, подумала она, когда от тебя настолько зависит счастье другого человека.
Она с беспокойством обернулась взглянуть на дом. И в дверях увидела Граута: озадаченно хмурясь, он посмотрел в одну сторону, потом в другую. «Он услышал, как хлопнула дверь!» догадалась она. Мод решительно шагнула вперед. Наконец-то она свободна!
Вальтер поцеловал ей руку. Мод захотелось ответить ему настоящим поцелуем, но мешала вуаль. К тому же до регистрации делать этого не полагалось. Вовсе не обязательно нарушать все приличия.
Она увидела, что за рулем Роберт. Приветствуя Мод, он коснулся пальцами своего серого цилиндра. Она знала, что Вальтер ему доверяет. Должно быть, Роберт будет свидетелем.
Вальтер открыл дверь, и Мод села на заднее сиденье. Там уже сидела девушка Мод узнала экономку из Ти-Гуина.
Уильямс! воскликнула она.
Уильямс улыбалась.
Теперь лучше зовите меня Этель, сказала она. Я буду свидетельницей на вашей свадьбе.
Конечно, извините меня! Мод порывисто обняла ее. Спасибо, что согласились!
Автомобиль тронулся. Мод наклонилась вперед и спросила Вальтера:
Как же ты нашел Этель?
Ты мне сказала, что она приходила в твою клинику, и я узнал у доктора Гринворда ее адрес. Я знал, что ты ей доверяешь: ведь ты взяла ее сопровождать нас тогда в Ти-Гуине.
Ваши цветы, сказала Этель, протягивая Мод маленький букетик. Это были розы, кораллово-розовые этот цвет означал пламенные чувства. Интересно, подумала Мод, знает ли Вальтер язык цветов?
А кто их выбирал? спросила Мод.
Я предложила эти, сказала Этель, и Вальтер согласился, когда я объяснила, что значит этот цвет.
Мод вспомнила, что Этель давно все знает.
Чудесный букет, сказала она.
На Этель было бледно-розовое платье похоже, совсем новое, и шляпка, украшенная розами такого же цвета. Должно быть, Вальтер позаботился. Как хорошо он все продумал!
Они проехали по Парк-лейн и направились в Челси. «Я выхожу замуж!» подумала Мод. Раньше, думая о своей свадьбе, она представляла себе долгую утомительную церемонию, как у всех ее друзей. Но так гораздо лучше. Не надо составлять длинный список дел, и список гостей, и список продуктов. Не будет ни песнопений, ни речей, ни пьяных родственников, лезущих целоваться, лишь жених и невеста, и двое свидетелей, которым они доверяют.
В Европе начинается война, и что угодно может случиться, но она не хотела об этом думать. Мод решила просто позволить себе быть счастливой весь сегодняшний день. И всю ночь.
Они уже свернули на Кингз-роуд и вдруг ей стало страшно. Она взяла Этель за руку, чтобы не бояться. Ей представилось, как за ними на своем «Кадиллаке» едет Фиц, как он кричит: «Задержите эту женщину!» Она даже обернулась, но ни Фица, ни «Кадиллака» не увидела.
Они затормозили у здания муниципалитета Челси, выполненного в стиле классицизма. Роберт взял Мод за руку и повел вверх по лестнице ко входу, за ними шли Вальтер и Этель.
Внутри здание было обставлено в викторианском стиле. Пол выложен цветной плиткой, на стенах орнаменты. Вполне подходящая обстановка для бракосочетания.
Им пришлось подождать в вестибюле: еще не закончилась церемония, назначенная на половину четвертого. Они стояли маленькой группой, и никто не мог придумать, о чем завести разговор. Мод понюхала розы, и от их аромата у нее закружилась голова, словно она залпом выпила бокал шампанского.
Через несколько минут они увидели молодоженов, чья очередь была раньше: невеста в повседневном платье, жених в форме сержанта. Наверное, они тоже решили пожениться немедленно из-за войны.
Мод, Вальтер и свидетели вошли в зал. Регистратор сидел за обычным столом, но был в визитке и серебристом галстуке. В петлице у него была гвоздика, и Мод подумала, как это любезно с его стороны. Рядом с ним сидел служащий в повседневном костюме. Они назвали себя: господин фон Ульрих и госпожа Мод Фицгерберт. Мод подняла вуаль.
Госпожа Фицгерберт, сказал регистратор, вы можете подтвердить свою личность?
Она ответила ему недоуменным взглядом. Увидев, что она не понимает, о чем речь, он пояснил:
Ну, может быть, у вас есть свидетельство о рождении?
Свидетельства у нее не было. Она даже не знала, что оно потребуется, а если бы и знала, все равно не смогла бы его прихватить с собой: Фиц хранил его в сейфе, вместе с другими документами, в том числе с завещанием. Она испугалась. Но Вальтер сказал:
Думаю, это подойдет, и вынул из кармана конверт с маркой и штемпелем, адресованный Мисс Мод Фицгерберт, с адресом ее детской клиники. Должно быть, он захватил его, когда встречался с доктором Гринвордом. Как хорошо, что он об этом позаботился!
Регистратор вернул конверт, ничего не возразив.
Я обязан напомнить вам о том, что клятвы, которые вы готовитесь дать, носят официальный характер и налагают на вас юридические обязательства.
Мод слегка задело предположение, будто она может не понимать, что собирается совершить, но потом поняла, что эти слова говорятся всем без исключения.
Вальтер расправил плечи. Ну вот, подумала Мод, назад пути нет. За свои двадцать три года она не встречала еще мужчину, которого хоть на миг могла бы представить своим мужем. В то же время мужчины, все до единого, относились к Мод да и вообще к женщинам как к вечным детям. И лишь Вальтер был не таков. Она выйдет только за него или вообще не выйдет замуж.
Регистратор зачитывал Вальтеру слова, которые следовало повторить:
Я торжественно заявляю, что мне неизвестны причины, по которым я, Уолтер фон Ульрих, не мог бы сочетаться законным браком с Мод Элизабет Фицгерберт.
Вальтер повторил за регистратором свое имя на английский манер, «Уолтер», вместо правильного немецкого «Вальтер». Пока он говорил, Мод смотрела на него. Его голос звучал твердо и звонко.
Потом, в свою очередь, он не отрывал от нее серьезного взгляда, пока она повторяла за регистратором положенное. Ей нравилось, что он так серьезен. Большинство мужчин, даже умных, вели себя как идиоты, стоило им начать разговор с женщиной. Но Вальтер беседовал с ней так же рассудительно, как с Робертом и Фицем, и что еще более невероятно всегда внимательно ее выслушивал.
Когда Вальтер сказал, что берет ее в жены, он смотрел ей прямо в глаза, и на этот раз она уловила в его голосе дрожь волнения. И это ей тоже нравилось: она знала, что может сделать так, что от его серьезности не останется и следа. О, она могла заставить его трепетать от любви, счастья, желания!
Потом она произнесла клятву:
Перед присутствующими здесь свидетелями я, Мод Элизабет Фицгерберт, сочетаюсь с тобой, Вальтером фон Ульрихом, законным браком… Ее голос звучал ровно, и ей было даже немного неловко, что со стороны может показаться, будто она не испытывает волнения. Но не в ее характере было показывать свои чувства. Она предпочитала выглядеть спокойной даже когда волновалась. Вальтер понимал это, уж он-то лучше кого бы то ни было знал, какие бури бушуют порой в ее душе.
У вас есть кольцо? спросил регистратор. Мод об этом даже не подумала в отличие от Вальтера. Он достал из кармана коробочку с золотым обручальным кольцом простым, ровным, без украшений, взял ее руку и надел кольцо ей на палец. Он почти угадал с размером, кольцо было чуть-чуть великовато. Но поскольку их брак придется какое-то время держать в секрете, то и кольцо она пока носить не будет.
Объявляю вас мужем и женой, сказал регистратор. Жених может поцеловать невесту.
Вальтер нежно ее поцеловал ее. Она потянулась к нему и прошептала:
Я люблю тебя!
Теперь перейдем к свидетельству о браке. Миссис фон Ульрих, присядьте, пожалуйста.
Вальтер улыбнулся, Роберт хихикнул, Этель радостно рассмеялась. Регистратору должно быть особенно приятно первым называть невесту ее новым именем, подумала Мод. Все сели, и служащий начал заполнять бланк. На вопрос о роде занятий отца Вальтер ответил «военный», а местом рождения назвал Данциг. Мод назвала имя отца, Джорджа Фицгерберта, о роде его занятий ответила «сельское хозяйство», что в принципе было верно, так как в Ти-Гуине имелось стадо овец, и указала место своего рождения Лондон. Роберт и Этель поставили свои подписи как свидетели.
Наконец все закончилось, и, выйдя из зала, они прошли через вестибюль, где ждали другие хорошенькая невеста и нервничающий жених, чтобы связать себя узами брака на всю оставшуюся жизнь. Когда они с Вальтером, держась за руки, спускались по лестнице к стоящей на обочине машине, среди зевак Мод заметила женщину своего возраста, среднего достатка, та шла с покупками из магазина. Женщина остановилась и пристально посмотрела на Вальтера, потом перевела взгляд на Мод, и то, что Мод прочла в ее взгляде, было похоже на зависть. «Да, подумала Мод, я счастливица».
Мод и Вальтер сели на заднее сиденье автомобиля, а Этель с Робертом впереди. Когда машина тронулась, Вальтер поцеловал жене руку. Они посмотрели друг на друга и засмеялись. Раньше Мод всегда думала, что это невероятно глупо, но теперь оказалось, что естественнее этого нет ничего на свете.
Через несколько минут они прибыли в гостиницу «Хайд». Мод опустила вуаль. Вальтер взял ее под руку, и они пошли через вестибюль к лестнице.
Я закажу шампанское, сказал Роберт.
Вальтер накануне снял лучший номер, и теперь весь он был заставлен вазами с цветами. Тут было не меньше сотни коралловых роз! У Мод на глаза навернулись слезы, а Этель восхищенно ахнула. На столике для закусок стояла большая ваза с фруктами и лежала коробка шоколадных конфет. Через широкие окна комнату заливало яркое солнце, еще ярче раскрашивая радостную обивку мебели.
Ну, чувствуйте себя как дома! жизнерадостно сказал Вальтер.
Пока Мод и Этель осматривали номер, пришел Роберт, за которым следовал официант с шампанским и бокалами на подносе. Вальтер откупорил и разлил шампанское. Когда каждый взял свой бокал, Роберт сказал:
Я бы хотел произнести тост. Мой кузен Вальтер необыкновенный человек, начал он. Мне всегда казалось, что он старше, хотя на самом деле мы ровесники. Мы вместе учились в Вене… Если вечером мы с друзьями куда-нибудь собирались, он неизменно оставался дома занимался… Вальтер любит свою семью и свою работу, и он любит Германию, но прежде он никогда не влюблялся. И сейчас он очень изменился, сказал Роберт с озорной улыбкой. Он стал покупать новые галстуки. Он задает мне вопросы: когда можно поцеловать девушку? Следует ли мужчине пользоваться одеколоном? Какие цвета ему больше идут? И самое ужасное… он выдержал паузу, он начал играть рэгтайм!
Все рассмеялись. Роберт поднял бокал.
Так выпьем же за женщину, ради которой Вальтер готов на все! За госпожу фон Ульрих!
Они выпили, и тут, к удивлению Мод, заговорила Этель.
Мне выпала честь предложить тост за жениха, сказала она без малейшего смущения, словно всю жизнь произносила речи. Откуда у служанки из Уэльса такая уверенность в себе? Но Мод вспомнила, что отец Этель религиозный и общественный деятель, так что ей есть с кого брать пример.
Леди Мод не похожа на женщин своего круга, начала Этель. Когда я пришла работать горничной в Ти-Гуин, она была единственной в семье, кто обращал на меня внимание. Здесь, в Лондоне, когда у молодых незамужних женщин появляются дети, уважаемые дамы с возмущением твердят о падении нравов, а леди Мод дает таким женщинам настоящую, ощутимую помощь. В Ист-Энде на нее смотрят как на святую. Но тем не менее, и у нее есть недостатки, притом существенные.
«Интересно, какие?» заволновалась Мод.
Она слишком серьезна. Все завидные женихи Лондона вились вокруг нее, очарованные ее красотой и обаянием, но ее ум и твердые, трезвые политические взгляды их отпугивали. И в какой-то момент я поняла, что завоевать ее сердце сможет только исключительный человек. Умный и при этом восприимчивый к новому, с твердой моралью но без догматичности, сильный но без стремления подчинять… Я думала, что таких не бывает, Этель улыбнулась, но однажды январским днем он приехал со станции Эйбрауэна в такси, вошел в Ти-Гуин и долгое ожидание закончилось!
Она подняла бокал.
За вас, господин фон Ульрих!
Все выпили, и Этель взяла Роберта за руку.
А теперь, Роберт, вы можете пригласить меня пообедать в «Риц», сказала она.
Я думал, мы пообедаем все вместе! удивился Вальтер.
Этель взглянула на него с усмешкой.
Не говорите глупости! сказала она и потянула Роберта к выходу.
Спокойной ночи, сказал Роберт, хотя было что-то около семи вечера. Они вышли и плотно закрыли за собой дверь.
Мод рассмеялась.
Твоя экономка невероятно умная женщина, сказал Вальтер.
Она меня понимает, сказала Мод, подошла к двери и повернула ключ в замке. А теперь в спальню.
Мне подождать здесь, пока ты разденешься? спросил Вальтер, как показалось Мод, несколько обеспокоенно.
Ну зачем… Разве ты не хочешь на меня посмотреть?
Хочу, конечно, голос его звучал хрипловато. Если ты не возражаешь.
Он открыл перед ней дверь спальни и вошел следом.
Несмотря на показное спокойствие, она нервничала. Сев на краешек постели, стала разуваться. Никто не видел ее обнаженной с восьми лет. Она не знала, красиво ли ее тело, потому что ей не с чем было сравнивать. По сравнению с обнаженными натурами в музеях, у нее была слишком маленькая грудь и слишком широкие бедра. И волосы на лобке, чего почти не было у женщин на полотнах. Вдруг Вальтер сочтет ее некрасивой?
Он снял визитку и жилет и небрежно повесил на спинку стула. Наверное, когда-нибудь они привыкнут к этому, подумала она. Но пока все это было странно, и она чувствовала не радостное волнение, а робость.
Она стянула чулки и сняла шляпку. Больше никаких излишеств на ней не было. Следующий шаг был значительнее. Она встала.
Рука Вальтера, развязывающего галстук, замерла.
Мод быстро расстегнула платье и оно соскользнуло на пол. Следом отправилась нижняя юбка. Мод через голову стянула кружевную блузу. И осталась перед ним в нижнем белье.
Ты прекрасна, сказал он почти шепотом.
Она улыбнулась. Он всегда знает, что нужно сказать.
Он обнял ее и начал целовать. Ее нервное состояние стало проходить, она почти успокоилась. Она наслаждалась прикосновениями его губ. Губы были мягкие, а усы легонько щекотали кожу. Она погладила его по щеке, посильнее сжала кончиками пальцев мочку уха, обняла за шею, изучая его тело с возрастающим вниманием, и подумала: «Теперь все это мое».
Давай ляжем, предложил он.
Нет, ответила она, подожди немного. Она сняла сорочку, под которой оказалось новомодное изобретение, бюстгальтер. Она завела руки за спину, расстегнула застежку и сбросила бюстгальтер на пол. И с вызовом взглянула на Вальтера: вдруг ему не нравится ее фигура?
Какая красивая грудь! прошептал он. Можно поцеловать?
Можешь делать все, что захочешь, сказала она, чувствуя себя восхитительно распутной.
Он склонил голову и поцеловал ее груди, ласково проводя губами по соскам, отчего они напряглись и поднялись, будто в комнате стало холодно. Ей вдруг страшно захотелось сделать для него то же самое, и она подумала, не покажется ли ему это странным.
Он мог целовать ее грудь бесконечно, но она его легонько оттолкнула.
Давай ты тоже разденешься!
Он разулся, снял носки, галстук, сорочку, нижнюю рубашку и брюки.
Я робею, со смехом сказал он. Не знаю, почему.
Я начну первая, сказала Мод. Она развязала шнурки панталон и стянула их. Когда она взглянула на Вальтера, он тоже уже разделся, и она почувствовала легкий испуг, когда увидела его эрегированный член. Она вспомнила, как ласкала его через одежду в опере, и ей снова захотелось его коснуться.
Может, ляжем наконец? спросил он. Это прозвучало так предупредительно, что она засмеялась. Но когда увидела, что это его задело, ей тут же стало стыдно.
Я люблю тебя, сказала она. Конечно, давай ляжем.
Она чувствовала такой восторг, что, казалось, сейчас разорвется сердце.
Сначала они легли рядом, целуя и гладя друг друга.
Я люблю тебя, снова сказала она. Интересно, когда тебе надоест от меня это слышать?
Никогда! галантно ответил он. И она ему поверила.
Через некоторое время он сказал:
Ну что?
Она кивнула и раздвинула ноги. Он поднялся и оказался над ней, опираясь на руки и колени. Она напряглась от ожидания. Перенеся вес на левую руку, он опустил правую меж ее бедер и она почувствовала, как его пальцы раскрывают ее влажные губы; то, что последовало за ними, было значительно больше. Он нажал, и ей стало больно. Она вскрикнула.
Прости меня! сказал он. Я причинил тебе боль! Пожалуйста, прости!
Просто подожди минутку, сказала она. На самом деле было не очень больно она больше испугалась. Попробуй еще, сказала она чуть погодя. Только осторожно.
Она снова почувствовала, как головка пениса коснулась ее губ, и поняла, что он не войдет: то ли он слишком большой, то ли отверстие чересчур мало. Но она позволила ему попытаться, надеясь на лучшее. Было больно, но на этот раз она сжала зубы и не закричала. Однако ее геройство ни к чему не привело. Через несколько секунд Вальтер сам остановился.
Ничего не получается, сказал он.
В чем же дело? горестно спросила она. Я думала, все должно выйти само собой…
Не знаю. У меня нет опыта.
А у меня тем более.
Она опустила руку к его пенису, обхватила его. Ей нравилось его гладить, нравилось, какой он на ощупь упругий, но шелковистый. Она попробовала сама ввести его внутрь, приподняв бедра, чтобы было удобнее. Но он тут же отодвинулся, сказав:
Прости, но теперь больно мне.
Как ты думаешь, сказала она, размышляя, может быть, у тебя размер больше обычного?
Нет. Когда я был в армии, я повидал много голых мужчин. И видел нескольких с действительно большим членом, чем они очень гордились. Так что у меня вполне обычный. Но не припомню, чтобы хоть кто-нибудь жаловался на подобное затруднение.
Мод кивнула. Она в своей жизни видела только член Фица и, насколько помнила, тот был примерно такой же, как у Вальтера.
Может, у меня там слишком узко?
Он вздохнул и лег рядом, притянул ее голову к себе на плечо и поцеловал в лоб.
Я слышал, что у молодоженов бывают трудности. Иногда он слишком нервничает и не может прийти в нужную форму. А иногда от волнения у него все происходит слишком рано и заканчивается, толком не начавшись. Думаю, мы должны набраться терпения и любить друг друга, а что будет дальше увидим.
Но у нас же только одна ночь! сказала Мод и заплакала. Вальтер стал ее успокаивать, но она чувствовала себя совершенно несчастной. Она переживала за себя, но еще больше за Вальтера. Это должно быть ужасно: дожить до двадцати восьми лет и жениться на женщине, которая не может его удовлетворить!
Ей хотелось с кем-нибудь поговорить об этом, с другой женщиной но с кем? О том, чтобы обсудить это с тетей Гермией, смешно было и думать. Некоторые женщины делились тайнами со служанками, но у Мод никогда не было с Сандерсон доверительных отношений. Она подумала об Этель. С ней можно было бы поговорить. Теперь она вспомнила, что именно Этель сказала ей, что волосы на лобке это нормально. Но Этель уже ушла.
Вальтер сел на постели.
Давай закажем ужин! И бутылочку вина! Посидим, как муж с женой, поговорим о чем-нибудь, а потом попробуем еще.
Мод есть не хотелось, а разговора «о чем-нибудь» она себе сейчас и представить не могла. Но она, конечно, согласилась. Вальтер, быстро одевшись, вышел в другую комнату и позвонил. Она слышала, как он заказывает ужин холодное мясо, копченую рыбу, салаты и бутылку рейнского вина.
Она села у раскрытого окна, глядя на улицу. В глаза ей бросился анонс сегодняшней газеты: «Великобритания предъявляет Германии ультиматум!» Вальтер может погибнуть в этой войне. Она не хотела, чтобы он умер девственником.
Вальтер позвал ее, когда принесли еду, и она перешла к нему в гостиную комнату. Официант уже постелил белую скатерть и расставил блюда: копченого лосося, мясную нарезку, салат-латук, помидоры, огурцы, тонко нарезанный белый хлеб. У Мод не было аппетита, но чтобы составить Вальтеру компанию, она пригубила вино, которое он ей налил, и съела небольшой кусочек лосося.
Потом они действительно говорили «о чем-нибудь»: Вальтер рассказывал о своем детстве, о матери, о жизни в Итоне. А Мод вспоминала, какие балы устраивал в Ти-Гуине отец. В гости приезжали самые влиятельные люди страны, а мама должна была так размещать их, чтобы рядом находились комнаты их любовниц.
Сначала Мод было тяжело поддерживать разговор, словно они были едва знакомы, но неловкость вскоре прошла, и она снова говорила все, что приходило ей в голову. Официант убрал со стола, и они перебрались на диван, продолжая разговор и держась за руки. Они поговорили о личной жизни родителей, Фица, Роберта, Этель, даже герцогини. Мод хотелось узнать побольше про таких, как Роберт: где они знакомились, как узнавали друг друга, что делали вместе. Целовались они как мужчина с женщиной, сказал ей Вальтер, а делали то, что она сделала в опере, и еще многое другое. Вальтер сказал, что не знает подробностей, а Мод про себя решила, что, может, и знает, но ему неловко об этом говорить.
Когда часы на камине пробили полночь, она удивилась: время пролетело незаметно.
Давай ложиться, сказала она. Даже если у нас и не получится, как должно быть, я хочу провести эту ночь в твоих объятиях.
Хорошо, сказал он, вставая. Но сначала, если не возражаешь, я должен кое-что сделать. В вестибюле стоит телефон для постояльцев. Я бы хотел позвонить в посольство.
Конечно.
Он вышел. Мод прошла в ванную в конце коридора, потом вернулась в номер. Она разделась и забралась в постель. Ей почти удалось уговорить себя, что неважно, что сейчас будет. Они любят друг друга, и они вместе. А если большего не дано, то достаточно и этого.
Вальтер пришел через несколько минут. Он был мрачен, и Мод сразу поняла, что новости у него плохие.
Англия объявила Германии войну, сказал он. Посольство получило ноту час назад. Из Министерства иностранных дел прибыл младший Николсон, и князя Лихновского пришлось поднять с постели.
Они были почти уверены, что это произойдет и все равно для Мод это тоже стало ударом.
Вальтер задумчиво разделся, словно много лет так раздевался с ней рядом.
Мы уезжаем завтра, сказал он. Когда он снял нижнее белье, она увидела, что его член в обычном состоянии маленький и сморщенный. К десяти утра, с вещами я должен быть на вокзале на Ливерпуль-стрит.
Он выключил свет и лег. Какое-то время они лежали рядом, не касаясь друг друга, и на какой-то страшный миг Мод показалось, что он сейчас просто заснет; потом он повернулся к ней, обнял, нашел губами ее губы. Несмотря ни на что, ее переполняло желание. Было похоже, что все эти обстоятельства еще больше разожгли ее любовь к Вальтеру, сделали ее еще более отчаянной и требовательной. Она почувствовала, как увеличивается и твердеет его член, касаясь мягкой кожи ее живота. Еще миг и он был сверху. Как и в первый раз, он, опираясь на левую руку, коснулся ее правой. Как и в первый раз, она почувствовала, как к телу прижимается его твердый член. Ей снова стало больно но лишь на миг. И на этот раз он скользнул внутрь.
На пути было еще одно препятствие и она потеряла девственность; и когда он вдруг полностью вошел в нее, они замерли в древнейшем в мире объятии.
Слава богу… прошептала она. Облегчение сменилось восторгом, и наконец они начали двигаться в едином счастливом ритме…
Часть вторая
ВОЙНА ГИГАНТОВ
Глава двенадцатая
Начало конец августа 1914 года
Катерина была в смятении. Когда по всему Петербургу появился расклеенный указ царя о всеобщей мобилизации, она прибежала к Григорию и залилась слезами, отчаянно терзая свою длинную косу и повторяя:
Что мне делать? Что делать?
Ему хотелось обнять ее, осушить губами ее слезы и пообещать всегда быть рядом. Но он не мог дать такого обещания, и к тому же она любила не его, а брата.
Григорий уже проходил воинскую службу и числился в запасе, то есть считался подготовленным к ведению военных действий. Правда, единственное, чем с ними занимались учились маршировать, а все остальное время строили дороги. Тем не менее он ожидал, что его призовут в первые дни мобилизации.
Это приводило его в ярость. Война была глупой и бессмысленной. В Боснии произошло убийство и уже через месяц Россия оказалась в состоянии войны с Германией! Никто ничего не выиграет, зато с обеих сторон погибнут тысячи рабочих и крестьян. Григорий считал это очевидным доказательством того, что знать в России не в состоянии управлять такой огромной страной.
Даже если он выживет, думал Григорий, война порушит все его планы. Он ведь снова откладывал деньги на Америку. На заводе он получал достаточно, чтобы за два-три года собрать нужную сумму, но на солдатском жалованье таких денег не накопить за всю жизнь. Сколько еще лет ему страдать от несправедливости и жестокости царского режима?
Особенно он волновался за Катерину. Что делать ей, если ему придется уйти на войну? Она жила в том же доме, что и он, в комнате с тремя соседками, и работала на Путиловском заводе, укладывала в картонные коробки винтовочные патроны. После рождения ребенка ей придется на время оставить работу. Если не будет Григория кто позаботится о ней и о ребенке? Она будет отчаянно нуждаться, а Григорий знал, чем занимаются в Петербурге деревенские девчонки, когда им грозит голод и холод. Господи, только бы ей не пришлось торговать собой!
Однако его не призвали ни в первый день, ни в первую неделю. Газеты писали, что в первый день мобилизации из запаса призвали два с половиной миллиона человек, но это, конечно, были сказки. Невозможно столько людей собрать, снабдить амуницией и отправить в поездах на фронт за один день, да хотя бы и за месяц. Так что мобилизация шла постепенно, кого-то призывали раньше, кого-то позже.
Проходили жаркие летние дни, и Григорий начал думать, что про него могли забыть. Какая это была соблазнительная мысль! В дни хаоса едва ли не самая страшная неразбериха царила в армии. И наверняка тысячи людей избежали списков призывников из-за обычной расхлябанности чиновников.
Катерина уже привыкла приходить по утрам к нему в комнату. Когда она появлялась, он готовил завтрак: для него утро наступало намного раньше. К ее приходу он всегда был умыт и одет, а она появлялась, зевая, со спутанными после сна волосами, в ночной рубашке, которая уже становилась ей мала: она прибавляла в весе. По его подсчетам выходило, что она на середине пятого месяца. Ее грудь и бедра увеличились, и живот хоть и не сильно, но округлился. Видеть ее было сладкой пыткой. Григорий старался не смотреть на это соблазнительное тело.
Тем утром она вошла, когда он стоял у плиты, делая яичницу из двух яиц: еще не рожденному ребенку брата нужно было хорошо питаться, чтобы расти сильным и здоровым. Почти всегда Григорию было чем поделиться с Катериной: то мясом, но селедкой, то ее любимой колбасой.
Катерина, как всегда, была голодна. Она села за стол, отрезала от буханки толстый ломоть хлеба и начала есть: ей не хватало терпения дождаться завтрака.
А если солдат погибает, кто получает его жалованье? спросила она с набитым ртом.
В моем случае Левка.
Интересно, добрался он до Америки?
Не два же месяца туда ехать.
Хоть бы он поскорее нашел работу.
Он не пропадет. Его везде любят… Григорий почувствовал горечь и досаду: это Левка должен был остаться в России и заботиться о Катерине и ее будущем ребенке, и, кстати, переживать по поводу призыва. А Григорий должен был, как планировал, начать новую жизнь. Катерина все беспокоится за него человека, который ее бросил, равнодушная к тому, кто остался с ней.
Я тоже думаю, он там не пропадет, просто жаль, что он не дает о себе знать.
Григорий покрошил в яичницу сыра. Даст ли Левка о себе знать хоть когда-нибудь, подумал печально. Левка не был сентиментальным и мог вполне оставить прошлое позади, как змея сбрасывает старую кожу. Но вслух Григорий об этом не сказал, жалея Катерину.
Как ты думаешь, тебе тоже придется воевать?
За что воевать-то?
Говорят, за Сербию.
Григорий разложил яичницу по тарелкам и сел за стол.
Я думаю, сербам наплевать, чья возьмет, а уж мне тем более, сказал он и начал есть.
Еще говорят, что за царя.
Я бы пошел сражаться за тебя, за Левку, за твоего ребенка… Но за царя нет.
Катерина быстро съела яичницу и дочиста вытерла хлебом тарелку.
Ты бы какое имя выбрал для мальчика?
Отца моего звали Сергей, а его отец был Тихон…
А мне нравится Михаил, сказала она. Как архангела.
Многим нравится. Поэтому оно такое распространенное.
А может, назвать его Лев? Или Григорий…
Григорий был тронут. Он вдруг понял, что ему было бы приятно, если бы племянника назвали в его честь.
Лев хорошее имя, сказал он.
Раздался заводской гудок звук разнесся над всей Нарвой, и Григорий встал.
Я помою посуду, сказала Катерина. У нее рабочий день начинался на час позже, чем у Григория.
Она подставила ему щеку, и Григорий ее поцеловал. Одно короткое прикосновение, Григорий не позволял себе большего, но все равно наслаждался прикосновением к нежной коже и теплым, уютным запахом ее шеи.
Он надел картуз и вышел.
Несмотря на ранний час, на улице было сыро, но уже тепло. Григорий вспотел, пока шел к заводу.
За два месяца, прошедшие с отъезда Левки, между Григорием и Катериной установилась дружба, хоть и неловкая. Она доверяла ему, а он ей помогал хотя каждому нужно было иное: Григорию нужна была любовь, а Катерине был нужен Левка. Но Григорий нашел для себя некоторое утешение в том, чтобы заботиться о ней. Для него это была единственная возможность выразить свою любовь. Вряд ли создавшаяся ситуация могла затянуться надолго, но сейчас вообще трудно было заглядывать далеко вперед. Григорий ведь по-прежнему собирался вырваться из России и добраться до земли обетованной, до Америки.
У заводских ворот вывесили новые списки мобилизованных, вокруг собралась толпа. Те, кто не умел читать, просили других посмотреть, нет ли их в списках. Григорий подошел и заметил рядом Исаака, капитана футбольной команды. Они были ровесниками, и оба были в запасе. Григорий пробежал глазами списки и вдруг увидел свою фамилию.
Он почему-то обманывал себя, надеялся, что этого не произойдет. Ему было двадцать пять, он был крепок и силен обычное пушечное мясо. Его не могли не отправить на войну.
Но что будет с Катериной? И с ее ребенком?
Исаак выругался. Его фамилия тоже значилась в списке.
Можете не волноваться, сказал кто-то за спиной. Обернувшись, они увидели своего начальника Канина. Я разговаривал с начальником призывного участка. Он обещал освободить от призыва тех, кого я укажу. Так что на войну отправятся только смутьяны.
У Григория сердце радостно забилось. Слишком это было хорошо, чтобы быть правдой!
А что нам для этого делать? спросил Исаак.
Просто не приходите на место сбора. Все будет в порядке. Военные дают полиции список тех, кто не пришел на сборный пункт, и полиция их отлавливает. Но ваших имен в списке не будет.
Исаак недовольно хмыкнул. Григорию тоже все это не понравилось слишком велика вероятность нарваться на неприятности. Но имея дело с государственной машиной, по-другому было нельзя. Канин, должно быть, дал взятку или что-то в этом роде. И недовольно хмыкать глупо.
Хорошо! сказал Григорий. Спасибо вам!
Не благодарите меня, скромно ответил Канин. Я сделал это для себя, а еще для России. Такие мастера, как вы, нужны, чтобы делать поезда, а не заслонять нас от немецких пуль, уж на это способен и неграмотный крестьянин. Правительство это еще не поняло, но со временем поймет и еще скажет мне спасибо.
Григорий и Исаак подошли к воротам.
Можно попробовать так и поступить, произнес Григорий. Что мы теряем?
Они встали в очередь: каждый входящий должен был сунуть в ящик металлический квадратный жетон с цифрами.
Это хорошая новость, сказал Григорий.
Мне бы твою уверенность, отозвался Исаак.
Они направились в колесный цех. Григорий выбросил из головы заботы: предстоял тяжелый день. Путиловский завод работал в усиленном режиме. Григория все время подгоняли, чтобы они производили больше колес.
Подворачивая рукава, он переступил порог колесного цеха. Это было небольшое помещение, от печи в нем было жарко даже зимой. Сейчас, в разгар лета, жара стояла, как в бане. Работал токарный станок, со скрежетом и визгом обтачивая металл.
Лицо Константина, стоявшего у станка, Григорию не понравилось. Друг словно предупреждал: что-то случилось. Исаак тоже это понял. Он остановился и схватил Григория за руку.
Что… начал он и не закончил фразы.
Из-за печи метнулась фигура в темно-зеленой форме и ударила Григория в лицо деревянной киянкой.
Григорий попытался уклониться от удара, но чуть запоздал, и хоть пригнулся, молот смазал его по скуле, и он упал. Голова взорвалась болью.
Потребовалось несколько секунд, чтобы вернулось зрение. Наконец он поднял голову и увидел приземистый силуэт околоточного Михаила Пинского.
Этого можно было ожидать. Тогда, в феврале, он слишком легко отделался. Полицейские таких вещей не прощают.
Он заметил, что Исаак дерется с помощником Пинского, Ильей Кагановичем, и еще двумя полицейскими.
Григорий не спешил вставать. Он не хотел отвечать на удары, если будет хоть малейшая возможность этого не делать. Пусть Пинский отводит душу, может, отомстит и успокоится.
Но в следующую секунду не сдержался.
Пинский вновь поднял киянку. И удар был нацелен ему в голову.
Он уклонился вправо, Пинский изменил направление удара, и тяжелый дубовый молоток попал Григорию по плечу. Он взревел от боли и ярости. Пока Пинский восстанавливал равновесие, Григорий вскочил. Левая рука не слушалась, но с правой все было в порядке, и он размахнулся, готовясь нанести удар и не думая о последствиях.
Но ударить ему не привелось. С двух сторон рядом с ним возникли фигуры в черно-зеленой форме, его схватили за руки и заломили назад. Он попытался стряхнуть их с себя, но безуспешно. Как сквозь пелену он видел, как Пинский снова замахнулся и ударил. Удар пришелся в грудь, и он почувствовал, как затрещали ребра. Следующий удар был ниже, в живот. Он скорчился от боли и его вырвало. И новый удар сбоку по голове. Он на миг потерял сознание и безвольно повис в руках полицейских, но тут же пришел в себя. Исаака двое других просто впечатали в стену.
Ну что, успокоился? сказал Пинский.
Григорий сплюнул кровью. Все его тело было одним комком боли, мысли путались. Что происходит? Пинский его ненавидит, но должно было что-то случиться, чтобы он решился на такую выходку. Вести себя так на заводской территории, когда вокруг столько рабочих, не имеющих никаких причин любить полицию, было слишком вызывающе.
Пинский с задумчивым видом приподнял киянку, словно раздумывал, не ударить ли еще. Григорий сжался, но прогнал мысль попросить пощады.
Имя, живо! сказал Пинский.
Григорий попытался ответить сначала ничего не получилось, лишь кровь снова пошла изо рта. Наконец он выговорил:
Григорий Сергеевич Пешков.
Пинский снова ударил его в грудь. Григорий застонал и его вырвало кровью.
Врешь! сказал Пинский. Говори настоящее! и он вновь замахнулся.
Господин полицейский, сказал Константин, шагнув вперед от своего станка. Этот человек действительно Григорий Пешков, мы все здесь его знаем много лет!
Не сметь мне врать! рявкнул Пинский. Или тоже попробуешь вот этого! И он помахал киянкой, словно взвешивая ее в руке.
Это чистая правда, Михаил Михайлович, вступилась и Варя, мать Константина. Он именно тот, за кого себя выдает, и она сложила руки на мощной груди, словно говоря: пусть только попробует усомниться в ее словах.
Тогда объясните мне это, сказал Пинский, вытаскивая из кармана листок бумаги. Григорий Сергеевич два месяца назад покинул Санкт-Петербург на «Архангеле Гаврииле».
В цех вошел Канин.
Что здесь происходит?! воскликнул он. Почему никто не работает?
Вот этот человек, Пинский указал на Григория, по имени Лев Пешков, брат Григория Пешкова, разыскивается за убийство полицейского!
Тут все разом закричали. Канин поднял руку, требуя тишины, и сказал:
Господин полицейский, я прекрасно знаю и Григория и Льва Пешкова, они оба работали здесь несколько лет. Они действительно похожи, как часто бывают похожи братья, но уверяю вас, вот это Григорий. А из-за вас стоит работа.
Если это Григорий, сказал Пинский с видом человека, кладущего козырную карту, то кто тогда уехал на «Архангеле Гаврииле»?
Ответ на вопрос был очевиден. До Пинского это тоже наконец дошло, и вид у него был глупый.
Мой билет и паспорт украли, сказал Григорий.
Об этом следовало заявить в полицию! взревел Пинский.
Какой смысл? Лев уехал из страны, и вы все равно не вернули бы ни его, ни мою собственность.
Это называется пособничество при побеге!
Господин полицейский, опять вмешался Канин, вы начали с того, что обвинили этого человека в убийстве. Очевидно, это достаточное веское основание, чтобы остановить работу колесного цеха. Но вы уже признали, что вышла ошибка. А теперь вменяете ему в вину, что он не сообщил об украденных документах. А страна между тем находится в состоянии войны, и вы задерживаете выпуск локомотивов, которые так нужны армии. Так что если вы не хотите, чтобы ваше имя попало в наш отчет руководству, я предлагаю вам закончить свои дела здесь как можно скорее.
Пинский посмотрел на Григория.
К какому полку ты приписан?
К Нарвскому, не раздумывая, ответил Григорий.
А-а! воскликнул Пинский. Это который сейчас призывают?
Он взглянул на Исаака.
Ты небось тоже!
Исаак промолчал.
Отпустите их, велел Пинский.
Когда его перестали держать, Григорий зашатался, но ему удалось удержаться на ногах.
Глядите, чтоб были на сборном пункте вовремя! сказал Пинский Григорию и Исааку. Иначе я вас из-под земли достану.
Он развернулся на каблуках и вышел, пытаясь, насколько возможно, напустить на себя важный вид. Следом вышли его подчиненные.
Григорий тяжело опустился на табурет. Голова раскалывалась, страшно болели ребра и живот. Хорошо бы сейчас свернуться калачиком где-нибудь в уголке и отключиться. Единственное, что не давало ему все это время потерять сознание, жгучее желание уничтожить Пинского и всю систему, частью которой он был.
Военные не будут заносить вас в список неявившихся, я договорился, сказал Канин, но, боюсь, с полицией я ничего поделать не смогу.
Григорий угрюмо кивнул. Этого он и опасался. Вот он, самый страшный удар Пинского, намного хуже, чем деревянным молотом: он проследит, чтобы Григорий с Исааком отправились на фронт.
Мне будет тебя не хватать, сказал Канин. Ты хороший мастер.
Он был искренне огорчен, но сделать ничего не мог. Он помедлил еще, беспомощно развел руками и вышел из цеха.
Перед Григорием появилась Варя с миской воды и чистой тряпкой. Она смыла с его лица кровь. Она была грузной, но прикосновения ее больших рук были легкими и нежными.
Пойди-ка ты в заводские бараки, сказала она. Найди там свободную койку да приляг на часок.
Нет, сказал Григорий. Домой пойду.
Варя пожала плечами и перешла к Исааку, которому не так досталось.
Григорий с усилием поднялся. Цех закружился перед глазами, и Константин поддержал его под руку, когда Григорий пошатнулся.
Константин поднял с пола и подал ему картуз.
Сделав первый шаг, Григорий почувствовал головокружение, но от помощи отказался, и скоро уже шел обычной походкой. От движения в голове прояснилось, хотя из-за боли в ребрах двигаться приходилось осторожно. Он медленно пробрался через лабиринт верстаков, станков, печей и прессов к выходу из здания, а потом и к заводским воротам.
И там встретил только что вошедшую Катерину.
Григорий! воскликнула она. Тебя призывают, я видела в списке твое имя… Ох, что это с тобой?
Повстречался с твоим добрым знакомым, околоточным.
С этой свиньей Пинским? У тебя кровь…
Пустяки, заживет.
Я помогу тебе добраться домой.
Григорий удивился. Обычно было наоборот. Никогда еще Катерина не заботилась о нем.
Я и сам могу дойти, сказал он.
Все равно я пойду с тобой!
Она взяла его под руку, и они пошли по узким улочкам против течения, навстречу тысячным толпам, направляющимся к заводу. У Григория болело все тело, он чувствовал себя совсем худо, и все же идти под руку с Катериной, глядя на солнце, встающее над ветхими домишками и грязными улочками, было так хорошо!
Однако знакомый путь оказался неожиданно тяжелым, и добравшись до дома, он совсем лишился сил. Войдя в комнату, тяжело сел на кровать, а потом и лег.
У меня припрятана бутылка водки, сказала Катерина.
Не надо, лучше чаю.
Самовара у него не было, Катерина вскипятила воды в кастрюльке и протянула ему кружку и кусочек сахара. Выпив чаю, он почувствовал себя немного лучше.
Если бы не Пинский, я мог бы избежать призыва. Но он поклялся, что сделает все, чтобы отправить меня на фронт.
Она села рядом на кровать и вынула из кармана листок.
Смотри, что мне дала одна из девчонок.
Григорий взглянул. «Помощь солдатским семьям». Очередная правительственная листовка.
Тут написано, что солдатским женам полагается ежемесячное пособие, сказала Катерина. Получают все, не только бедные.
Григорий с трудом припомнил, он что-то подобное слышал. Но поскольку его это не касалось, не обратил внимания.
Кроме того, продолжила Катерина, можно дешевле покупать уголь, керосин, а еще полагаются льготы на проезд в поезде и обучение ребенка.
Ну и хорошо, сказал Григорий. Его начало клонить в сон.
Но это если женщина замужем за солдатом.
Григорий вдруг очнулся от дремы. Не думает же она, в самом деле…
Зачем ты мне об этом говоришь?
Ведь я останусь ни с чем!
Он приподнялся на локте и посмотрел на нее. Сердце бешено забилось.
Насколько было бы лучше, если бы я вышла замуж за солдата, и мне, и ребенку!
Но… ты же любишь Левку.
Да, но он в Америке… начала она всхлипывать, и ему даже в голову не придет хотя бы написать письмо!
Ну… и что ты предлагаешь? Григорий уже знал ответ, но ему нужно было его услышать.
Я хочу выйти за тебя замуж, сказала она.
Чтобы получать пособие солдатской жены?
Она кивнула, и робкий огонек надежды, на миг затеплившийся в его душе, погас.
Когда придет время рожать, сказала она, у меня хоть будет на что жить.
Да, конечно, ответил он с тяжелым сердцем.
II
Одновременно с ними венчались еще четыре пары. Священник провел службу довольно споро, и Григорий с неудовольствием заметил, что тот не смотрит никому в глаза.
Впрочем, какая разница. Всякий раз, проходя мимо церкви, Григорий вспоминал того священника, к которому попали они с Левкой после смерти матери. А после того как послушал лекции по атеизму в кружке Константина, его презрение к религии усилилось. Григорий с Катериной, как и остальные пары, получили разрешение на срочное венчание. Все мужчины были в форме. По причине мобилизации приходилось спешить со свадьбой, и церковь старалась соответствовать. Григорий ненавидел форму для него она была символом рабства.
Он никому не сказал о свадьбе. Ему не хотелось праздновать. Катерина же достаточно ясно дала понять, что идет за него замуж только из соображений выгоды, ради того чтобы получить пособие. Сама по себе это была здравая мысль, и Григорий будет меньше волноваться, зная, что она не бедствует. Но все равно он не мог избавиться от ощущения, что делает что-то не то.
Катерина пригласила на венчание всех знакомых девчонок и нескольких рабочих с завода.
Потом в женской комнате устроили свадьбу с пивом и водкой, нашли даже гармониста, который за угощение играл известные песни, а гости подхватывали. Когда все порядком набрались, Григорий улизнул из-за стола и вернулся к себе. Он снял обувь и прямо в форме лег на кровать. Свечу он задул, но в комнату проникал свет с улицы, и все было видно. Тело все еще болело; левая рука двигалась с трудом, а стоило повернуться на кровати, треснувшие ребра отвечали пронзительной болью.
Утром поезд повезет его на запад. Со дня на день начнется стрельба. Ему было страшно, ведь на войне не страшно только сумасшедшему. Но он был умен, решителен и твердо решил выжить с того самого дня, как умерла мама, он только этим и занимался.
Он еще не спал, когда вошла Катерина.
Как ты рано ушел! обиженно сказала она.
Не хотел напиваться.
Она потянула вверх юбку, снимая.
Он онемел. Смотрел на ее тело, освещенное уличным фонарем, плавные линии бедер и светлые завитки волос, и чувствовал возбуждение и смятение.
Что ты делаешь?
Ложусь спать.
Не здесь!
Она сбросила туфли.
Ну что ты? Мы ведь женаты.
Только ради того, чтобы ты получила пособие.
Но должен же и ты что-то получить! Она легла рядом и поцеловала его в губы. От нее пахло водкой.
Он почувствовал необоримое желание, и ему стало жарко от страсти и стыда. Но все равно, задыхаясь, он твердил: «Нет! Я не хочу! Я так не хочу!»
Она взяла его за руку и прижала ладонь к своей груди. Ладонь против его воли ласкала ее, нежно сжимая мягкое тело, пальцы сквозь ткань ощущали упругий сосок.
Вот видишь? Хочешь! сказала она торжествующе. Это его разозлило.
Конечно хочу! Я люблю тебя с того дня, как увидел. Но ты предпочла моего брата.
Ну почему ты все время думаешь о нем?
Привык, еще с тех пор как он был маленьким и беспомощным.
Ну так теперь он вырос, и ему самому плевать с высокого дерева и на тебя, и на меня. Взял у тебя паспорт, билет и деньги и укатил, оставив нас на бобах да еще с ребенком!
Она была права, Левка всегда думал только о себе.
Родственников любишь не за то, что они добры или заботливы, а просто потому, что это твоя семья.
Ну давай, не кобенься! сказала она с раздражением. Ты завтра уйдешь на войну! Чтобы не жалеть перед смертью, что так и не переспал со мной, когда была такая возможность.
Искушение было велико. Хоть она и была пьяна, он чувствовал рядом ее теплое, манящее тело. Неужели он не достоин хоть одной ночи блаженства?
Она провела рукой по его бедру и положила ладонь на его набухший член.
Ну давай, ты же на мне женился! Вот и бери то, что тебе принадлежит.
В этом-то все и дело, подумал он. Она его не любит. Она предлагает свое тело в уплату за то, что он сделал для нее, так за деньги отдается проститутка. Он чувствовал себя до глубины души оскорбленным, и оттого, что чуть было не поддался, ему стало еще больнее.
Она начала ласкать его. Он оттолкнул ее от ярости и страсти не рассчитав свою силу, и она слетела с кровати и взвизгнула от боли и неожиданности.
Он этого не хотел, но был слишком зол, чтобы извиняться.
Несколько долгих секунд она лежала на полу, плача и кляня его. Ему хотелось броситься ее поднимать, но он сдержался. Она встала, пошатываясь.
Свинья ты! сказала она. Как у тебя рука поднялась? Она надела юбку и разгладила на своих красивых ногах. Хороша у меня первая брачная ночь муж из постели выкинул!
Ее слова больно ранили Григория, но он лежал и молчал.
Вот не думала, что у тебя такое каменное сердце! перешла она на крик. Ну и катись к черту! И черт с тобой! Она схватила туфли, распахнула дверь и выскочила в коридор.
Григорий чувствовал себя несчастным. В последний день мирной жизни его угораздило поссориться с женщиной, которую он любил… Теперь, если суждено погибнуть, он погибнет несчастным. Что за паршивый мир, подумал он, что за паршивая жизнь!
Он поднялся, чтобы закрыть дверь. Дойдя до порога, услышал, как Катерина говорит с наигранной веселостью:
Григорий так напился и пальцем не может шевельнуть, не то что другое чего. Налей мне еще водки!
Он захлопнул дверь, разделся и упал на кровать.
III
Утром он проснулся рано. Умылся, надел форму и съел немного хлеба.
Заглянув в приоткрытую дверь женской комнаты, он увидел, что все еще крепко спят. На полу валялись бутылки, дышать было тяжело от запаха табака и пролитого пива. Катерина спала с открытым ртом. Долго, с минуту он смотрел на нее. И покинул дом, не зная, увидит ли еще когда-нибудь. Это меня больше не волнует, сказал он себе.
Но когда явился на сборный пункт, от суматохи и волнения, пока рапортовал о прибытии, пока получал винтовку и патроны, искал нужный поезд и знакомился с однополчанами, настроение у него поднялось. Он перестал думать о Катерине и обратился мыслями к будущему.
Они с Исааком в числе нескольких сотен призывников в серо-зеленой форме сели в поезд. Как и всем, Григорию выдали винтовку Мосина, почти в его рост, с длинным заостренным штыком. Из-за огромного синяка, который растекся на пол-лица, многие принимали его за какого-то громилу и обращались с боязливым почтением. Поезд тронулся, оставил Санкт-Петербург и на всех парах помчался в какую-то иную, страшную реальность.
Солнце почти все время было впереди и справа, значит, они ехали на юго-запад, в сторону Германии. Григорию это казалось очевидным, но когда он так сказал, многие солдаты посмотрели на него с удивлением: большинство не знали, в какой стороне находится Германия.
Григорий ехал на поезде второй раз в жизни, и ему ярко вспомнилось первое путешествие. Ему было одиннадцать, когда мама привезла их с Левкой в Петербург. Совсем недавно повесили отца, и в его детской душе царили горе и страх. Но как любого мальчишку, странствия его манили: масляный запах мощного паровоза, гигантские колеса. Товарищество крестьян в вагоне третьего класса, очарование скорости… И теперь к нему снова вернулся тот детский восторг, ощущение, что его ждут приключения, не только страшные, но может, и удивительные.
Правда, сейчас их везли в товарняке так ехали все, кроме офицеров. В вагоне было человек сорок: рабочие с бледной кожей и быстрыми глазами; бородатые крестьяне с медлительной речью, на все взирающие с удивлением и любопытством; и несколько темноглазых, черноволосых евреев.
Один сел рядом с Григорием и назвался Давидом. Он рассказал, что его отец изготавливал на железные ведра, а Давид ходил по деревням и продавал их. В армии много евреев, сказал он, потому что им трудно получить освобождение от военной службы.
Все они находились в подчинении у прапорщика Гаврикова. У него было беспокойное выражение лица, он резко отдавал команды и по любому поводу грязно ругался. Он делал вид, будто считает всех призывников деревенскими, и обзывал их козлодоями. По возрасту он был как Григорий, слишком молод, чтобы успеть повоевать в Японскую войну, и Григорий догадывался, что за грубостью тот прячет страх.
Каждые несколько часов поезд останавливался на станции, и все выходили. Иногда им давали суп и пиво, иногда только воду. Ехали они, сидя прямо на полу. Гавриков учил всех чистить винтовки и правильно обращаться к офицерам. Подпоручик, поручик и штабс-капитан были «ваше благородие», а вышестоящие уже именовались по-разному, от «вашего высокоблагородия» до «вашего высокопревосходительства», если это генерал или генерал-фельдмаршал.
На второй день, по расчетам Григория, они уже должны были оказаться на территории русской Польши.
Он спросил прапорщика, в состав какого подразделения они входят. Григорий знал, что они относятся к Нарвскому полку, но ему было интересно, как они вписываются в общую картину военных действий.
Не твое собачье дело! отрезал Гавриков. Пойдешь, куда пошлют, и будешь делать, что скажут! из чего Григорий сделал вывод, что он и сам этого не знал.
Через день поезд прибыл в город под названием Остроленка. Григорий о таком никогда не слышал, но видел, что рельсы здесь кончаются, и догадался, что, должно быть, близко граница с Германией. Здесь разгружались сотни железнодорожных вагонов. Люди и лошади с трудом, тяжело дыша и обливаясь потом, сгружали с поезда огромные пушки. Кругом толпились тысячи солдат, которых начальство, ругаясь на чем свет стоит, пыталось разбить по ротам и взводам. В то же время требовалось перегрузить на подводы тонны припасов: освежеванные туши, мешки с мукой, пивные бочки, ящики с патронами и снарядами, овес для лошадей.
В какой-то момент Григорий заметил ненавистное лицо здесь был и князь Андрей. На нем был нарядный мундир Григорий не разбирался в цветах и знаках отличия, но сидел князь на высоком гнедом коне. За ним следовал ординарец, держа в руках клетку с канарейкой. «А ведь я мог бы сейчас его застрелить, подумал Григорий, отомстить за отца!» Конечно, это была глупая мысль, но его рука невольно легла на винтовку, пока он провожал князя Андрея взглядом.
Погода стояла сухая и жаркая. Той ночью Григорий спал на земле, со всеми остальными солдатами из их вагона. Он понял, что они составляют взвод и в ближайшем будущем останутся вместе. На следующее утро они наконец увидели своего начальника, слишком молодого подпоручика по фамилии Томчак, и выдвинулись маршем из Остроленки по дороге на северо-восток. Подпоручик Томчак ответил на вопрос Григория, что они относятся к Тринадцатому корпусу под командованием генерала Клюева, который входит в состав Второй армии генерала Самсонова. Когда Григорий сказал об этом товарищам, всем стало не по себе из-за несчастливого числа тринадцать. А прапорщик Гавриков сказал: «Я же говорил, не твое это дело, остолоп!»
Они отошли от города совсем немного, когда мощеная дорога сменилась песчаной тропой через лес. Подводы с припасами вязли в песке, и стало ясно, что одна лошадь не в состоянии тянуть армейскую повозку Лошадей пришлось перепрячь по две, а оставшиеся повозки бросить на обочине.
Они шли целый день и снова спали под открытым небом. Каждую ночь перед сном Григорий говорил себе: «Еще один день прошел, а я жив, и Катерина с ребенком не пропадет».
Этим вечером Томчак не получил распоряжений, и все следующее утро они просидели в лесу. Григорий был рад: от вчерашнего марша ноги в новых сапогах болели. Крестьяне те привыкли ходить целый день и посмеивались над городскими «неженками».
В полдень прибыл курьер с приказом, из которого следовало, что они должны были выступить в восемь утра, четыре часа назад.
Им было не во что брать воду, кроме стандартных личных фляжек, и приходилось пить из колодцев и ручьев, что встречались по дороге. Скоро они научились при любой возможности напиваться впрок, не забывая наполнять фляжки. Готовить же было все равно не на чем, и они получали лишь сухари, так называемый сухой паек. Через каждые несколько миль приходилось выталкивать из песка тяжелую пушку.
Они шли до темноты, а ночевали снова под деревьями.
На третий день, когда было уже за полдень, они вышли из леса и увидели впереди ладный деревенский дом. Вокруг лежали поля зреющей пшеницы и овса. Это было двухэтажное здание с крутыми скатами крыши. Во дворе был источник с водостоком, выложенным камнем. Еще там была приземистая деревянная постройка, напоминавшая свинарник, только в ней было чисто. Похоже, что здесь жил зажиточный крестьянин. Или, может, какой-нибудь младший сын знатного рода. Все было заперто, ни души.
Примерно через милю, ко всеобщему изумлению, дорога шла через целую деревню таких домов, и все они были брошены. Григорий начал догадываться, что они перешли границу и здесь, в Германии, в этих роскошных домах живут немецкие крестьяне, а теперь они сбежали, с семьями и скарбом, чтобы спастись от наступающей русской армии. Но где же лачуги бедняков? И что они делают с навозом коров и свиней? И почему нигде не видно ветхих деревянных коровников с залатанными стенами и дырами в крыше?
Солдаты ликовали.
Они от нас разбегаются! сказал один деревенский. Боятся нас, русских! Мы возьмем Германию без единого выстрела!
Григорий знал из разговоров в кружке Константина, что Германия планировала сначала одержать победу во Франции, а потом уже заниматься Россией. Немцы не сдались, они просто выбирали для войны подходящее время. Но хоть бы и так, а все же было странно, что они отдали эти цветущие земли без боя.
Ваше благородие, а как называется эта местность? спросил он Томчака.
Восточная Пруссия.
Это что, самые богатые земли Германии?
Не думаю, сказал подпоручик. Дворцов-то не видать.
А в таких домах, значит, живут обычные крестьяне? Настолько они богаты?
Должно быть, так.
Судя по всему, Томчак, выглядевший так, словно попал сюда со школьной скамьи, знал ненамного больше Григория.
Григорий шел дальше, но настроение у него было угнетенное. Он считал себя просвещенным человеком, но даже не представлял себе, что немцы живут так хорошо.
Исаак озвучил его сомнения.
У нас уже проблемы со снабжением, хотя еще не прозвучало ни одного выстрела, сказал он тихо. Как же нам воевать против людей, у которых свиньи живут в каменных домах?!
IV
Вальтера радовало развитие событий в Европе. Все указывало на то, что война будет короткой и Германия быстро одержит победу. Уже к Рождеству они с Мод, возможно, будут вместе.
Если, конечно, он не погибнет. Но если это и случится, он умрет счастливым.
При воспоминании о ночи, что они провели вместе, его сердце радостно затрепетало. Они не тратили драгоценные секунды на сон. Они занимались любовью трижды. После первой неудачи, приведшей их в отчаяние, только полней потом было их счастье. Отдыхая, они лежали бок о бок, разговаривая и лаская друг друга. Никогда еще Вальтер ни с кем так не говорил. Он мог сказать Мод все, в чем мог признаться самому себе. Никогда и ни к кому еще он не испытывал такого доверия.
На рассвете они съели все конфеты из коробки и все фрукты, что были в вазе. Потом пришла пора расставаться: Мод следовало прошмыгнуть обратно в дом Фица, делая вид, если встретит слуг, что выходила на утреннюю прогулку; Вальтеру в свою маленькую квартирку, переодеваться, паковать вещи и оставлять слуге распоряжения, как перевозить его багаж домой, в Берлин.
В кэбе, весь короткий путь от Найтсбриджа до Мэйфэра, они крепко держались за руки и почти не говорили. Вальтер остановил извозчика за углом дома Фица. Мод еще раз поцеловала его, в отчаянном порыве страсти найдя языком его язык, и вышла, не зная, встретятся ли они когда-нибудь снова.
Война началась удачно. Стремительно шло наступление в Бельгии. На юге французы, скорее по велению сердца, чем используя какую-то продуманную стратегию, вторглись в Лотарингию, но сразу попали под огонь немецкой артиллерии и были успешно отброшены.
Япония встала на сторону Англии и Франции, что дало возможность перебросить русские войска с Дальнего Востока для участия в войне в Европе. Американцы же подтвердили нейтралитет, к большому облегчению Вальтера. Как тесен стал мир, подумал он, от Японии на востоке до Америки на западе. В эту войну так или иначе были вовлечены все крупнейшие страны.
По данным немецкой разведки, французы прямо-таки засыпали Санкт-Петербург телеграммами, умоляя царя о немедленном наступлении, в надежде рассредоточить силы немцев. И русские стали действовать быстрее, чем кто бы то ни было мог себе представить. Их Первая армия поразила мир, перейдя границу Германии уже через двенадцать дней после того, как началась мобилизация. Между тем, Вторая армия ушла южнее, перешла границу за железнодорожным узлом Остроленкой, и должна была сомкнуться с Первой, образовав гигантские клещи, возле Танненберга. Обе армии шли, практически не встречая сопротивления.
Но нехарактерное для Германии оцепенение, в результате которого все это стало возможным, кончилось. Командующего округом генерала Притвица по прозвищу Толстяк командование благоразумно уволило, назначив вместо него двоих один из них был Пауль фон Гинденбург, возвращенный из отставки, а второй Эрих Людендорф, из тех немногих, кто занимал высокие военные посты, не имея перед фамилией приставки «фон». В сорок девять Людендорф был уже генералом, из самых молодых. Вальтер восхищался тем, что тот смог достичь таких высот исключительно благодаря своим талантам, и был счастлив служить связным его разведки.
В воскресенье 23 августа, на пути из Бельгии в Пруссию, они сделали короткую остановку в Берлине, где Вальтер на несколько минут смог увидеться на платформе с матерью. Ее острый носик покраснел продуло на летнем сквозняке, сказала она.
Ты цел! воскликнула мать, крепко обнимая его и тряся за плечи от избытка чувств.
Да, мама, цел и невредим.
Я ужасно волнуюсь за Цумвальд, сказала она. Русские так близко!
Цумвальд их поместье располагалось на востоке страны.
Я уверен, все будет в порядке.
Но успокоить ее было не так-то просто.
Я поговорила с супругой кайзера, сказала она. И еще несколько дам последовали моему примеру.
Тебе не следовало беспокоить монаршье семейство, с упреком сказал Вальтер, у них и без того много забот!
Но мы не можем оставить наши поместья на произвол русской армии! фыркнула она.
Вальтер ее понимал. Кровь закипала, когда он представлял себе, как через ухоженные пастбища и фруктовые сады фон Ульрихов течет толпа русских крестьян и их надсмотрщиков с кнутами в руках. А что будет с трудолюбивыми немецкими крестьянами, их крепкими выносливыми женами, чистенькими детишками, откормленными животными? Они заслуживали того, чтобы их защитили. Разве не для того и началась война? А когда-нибудь он собирался привезти в Цумвальд Мод, показать ей родовое поместье…
Мама, Людендорф остановит наступление русских, сказал Вальтер. Хотел бы он надеяться, что так и будет.
Не успела она ответить, как раздался свисток, и Вальтер, поцеловав ее, запрыгнул в вагон.
Он чувствовал груз личной ответственности за перемещения на Восточном фронте. Вальтер входил в группу аналитиков разведки, которые предсказали, что Россия не сможет начать венные действия так скоро после объявления мобилизации. И каждый раз, вспоминая об этом, сгорал от стыда. Но он подозревал, что они не так уж сильно ошиблись, просто русские посылали на фронт войска без должной подготовки и плохо обеспеченные.
Когда в то же воскресенье в свите Людендорфа он прибыл в Восточную Пруссию, это подозрение подтвердилось: Первая армия русских остановилась. Они продвинулись вглубь германской территории лишь на несколько миль, и логика войны подсказывала, что нужно стремиться прорваться как можно дальше. Чего же они ждали? Скорее всего, у них кончались запасы, догадался Вальтер.
Но южная армия продолжала двигаться вперед, и главной задачей Людендорфа было остановить ее.
На следующее утро, в понедельник двадцать четвертого августа, Вальтер принес Людендорфу бесценное донесение. Немецкая разведка перехватила две телеграммы русских.
Первая, отправленная в пять тридцать утра генералу Ренненкампфу, содержала приказ Первой русской армии двигаться дальше. И Ренненкампф наконец двинулся дальше, только вместо того чтобы повернуть на юг и сомкнуть тиски, встретившись со Второй армией, он необъяснимо устремился на запад, маршрутом, на котором ему не угрожали никакие немецкие части.
Второе сообщение было отправлено через полчаса генералом Самсоновым, командующим Второй русской армией. Он приказал 13-му и 15-му корпусам преследовать немецкий 20-й корпус, который, как ему показалось, отступал.
Это невероятно! сказал Людендорф. Как к нам попали эти телеграммы? В его взгляде мелькнуло подозрение. Вальтер чувствовал, что Людендорф ему не очень доверяет из-за того, что он из старой военной аристократии. У нас что, есть их шифр? спросил Людендорф.
Они не пользуются шифром, ответил Вальтер.
Не шифруют телеграммы? Но почему?
Русские солдаты не обучены работе с шифрами, объяснил Вальтер. Еще до войны наша разведка сообщала, что у них едва хватает людей, способных пользоваться радиопередатчиком.
Тогда почему они не пользуются полевыми телефонами? Сообщение, переданное по телефону, перехватить нельзя.
Я думаю, что у них мог кончиться телефонный кабель.
У Людендорфа были опущенные вниз уголки рта и выступающий вперед подбородок, и казалось, что он постоянно сердито хмурится.
Как вы думаете, это не фальшивка?
Вальтер покачал головой.
Это невозможно, сэр. Русские едва в состоянии обеспечивать нормальную связь. А дезинформировать противника фальшивыми сигналами для них все равно что на Луну слетать.
Людендорф склонил лысую голову над картой, лежавшей на столе. Он работал неутомимо, но его часто мучили ужасные сомнения, и Вальтер догадывался, что генерала гложет страх поражения.
Здесь, сказал Людендорф, указывая пальцем на карту, Тринадцатый и Пятнадцатый корпуса Самсонова, они формируют центр русской линии фронта. Если они двинутся вперед…
Вальтер немедленно понял, о чем думает Людендорф: русских можно заманить в западню, окружив с трех сторон.
Справа у нас Франсуа со своим Первым корпусом, по центру Шольц и Двадцатый корпус, отошедший назад, но не обратившийся в бегство, что бы ни думали русские. И слева, в пятидесяти километрах к северу Макензен с Семнадцатым корпусом. Макензен следит за северной армией русских, но если они двинулись в неверном направлении, думаю, в настоящее время их можно не принимать в расчет и переместить Макензена на юг.
Классический маневр… сказал Вальтер. План был прост, но пока Людендорф не показал возможность этого действия, ему самому это и в голову не приходило. Вот потому Людендорф и генерал, подумал он с восхищением.
Но это станет возможным только если Ренненкампф с Первой армией русских будут продолжать двигаться в неверном направлении.
Господин генерал, вы же видели перехваченные телеграммы. Распоряжения отданы.
Что ж, понадеемся, что Ренненкампф не передумает.
V
У батальона Григория не было еды, зато прибыла целая телега лопат, и они принялись рыть окопы. Работали по очереди, сменяясь каждые полчаса, и закончили довольно скоро. Вышло не очень-то справно, но укрыться можно.
Несколькими часами раньше Григорий с Исааком и несколько их приятелей наткнулись на оставленные немецкие позиции, и Григорий заметил, что их окопы через равные интервалы делают зигзаг, так, чтобы просматривался ближний окоп. Подпоручик Томчак объяснил, что такой зигзаг называется траверс, но для чего он нужен, не знал, и не стал приказывать своим солдатам копать так же. Однако Григорий был уверен, что какой-то смысл в таких зигзагах есть.
Григорий еще не успел опробовать свою винтовку. Он уже слышал пальбу винтовочные выстрелы, и пулеметные очереди, и залпы артиллерии. На территорию Германии они уже зашли довольно далеко, но до сих пор он ни в кого не стрелял, и никто не стрелял в него. Везде, куда приходил Тринадцатый корпус, они обнаруживали признаки того, что немцы только что ушли.
Это было нелогично. Он начинал ощущать, что все на этой войне происходило как-то неправильно. Никто толком не знал, где они находятся, где находится противник. Двое из взвода Григория уже пали, но не от руки врага: у одного случайно выстрелила винтовка, его ранило в бедро, и он невероятно быстро умер от потери крови; другого сбила понесшая лошадь, и он скончался не приходя в сознание.
Уже много дней они не ели горячей пищи. Неприкосновенный запас закончился, сухой паек тоже. Со вчерашнего утра во рту не было ни крошки. Вырыв окопы, они легли спать голодными. Счастье, что лето, хотя бы не холодно.
Стрельба началась на рассвете.
Сначала Григорий слышал выстрелы слева, не очень близко, и видел облака дыма от взрывов шрапнели и фонтаны разлетающейся земли там, где падали снаряды. Он понимал, что пора бы испугаться но страшно не было. Он хотел есть, пить, все тело болело, ему все осточертело а вот страшно не было. Интересно, подумал он, немцы тоже так воюют?
Справа, в нескольких километрах к северу, тоже загрохотали выстрелы, а у них пока было тихо. «Как среди бури», сказал Давид еврей, продававший по деревням ведра.
Довольно скоро они получили приказ двигаться дальше, устало выбрались из окопов и пошли вперед.
Я думаю, мы должны быть довольны, сказал Григорий.
Чем это? спросил Исаак.
Лучше идти, чем сражаться. Натерли мозоли, но хоть живы.
Во второй половине дня они оказались возле города, который подпоручик Томчак назвал Алленштайн. На окраине они построились и в походном порядке вошли в город.
В Алленштайне оказалось полно хорошо одетых немецких горожан, шедших по своим делам, как в любой другой четверг: немцы отправляли письма, ходили по магазинам, гуляли с колясками. Подразделение Григория остановилось у небольшого парка, и солдаты сели в тени высоких деревьев. Томчак зашел в ближайшую парикмахерскую и вышел выбритый и подстриженный. Исаак отправился купить водки, но вернувшись, сказал, что у дверей винных магазинов стоят наши посты с приказом солдат не пускать.
Наконец появилась лошадь, запряженная в телегу с бочкой воды, и солдаты встали в очередь наполнить фляги. Стало прохладнее: приближался вечер. Появились телеги с хлебом, купленным или реквизированным в городских пекарнях. Опустилась ночь, и они устроились на ночлег под деревьями.
На рассвете завтрака не было. Оставив в городе батальон в качестве прикрытия, Тринадцатый корпус а с ним и Григорий вышли из Алленштайна в юго-западном направлении, по дороге на Танненберг.
Несмотря на то что военных действий они еще не видели, Григорий заметил перемену в настроениях офицеров. Они носились туда-сюда вдоль строя, то и дело собирались испуганной кучкой. Слышны были их взволнованные голоса, штабс-капитан показывал в одну сторону, а капитан в противоположную. Григорий по-прежнему слышал на севере и юге грохот пушек, но казалось, они перемещаются все восточнее, в то время как Тринадцатый корпус уходил на запад.
Чья это артиллерия? спрашивал прапорщик Гавриков. Наша или их? И почему она идет на восток, если мы движемся на запад? поскольку он не использовал при этом бранных слов, Григорий догадался, что тот не на шутку встревожен.
Отойдя от Алленштайна на несколько километров, один батальон они оставили прикрывать тыл. Григория это удивило: он полагал, что противник должен быть впереди, а не сзади. Редеют ряды Тринадцатого корпуса, мрачно подумал он.
Ближе к полудню его батальон отделили от остальных. Товарищи продолжали шагать на юго-запад, а они повернули на юго-восток и пошли по широкой тропе через лес.
И здесь наконец Григорий встретил врага.
Они устроили у ручья привал, все стали наполнять фляги. Григорий отошел за деревья по естественной надобности. Стоя у толстой сосны, он вдруг услышал слева шум и замер от неожиданности, увидев в нескольких метрах от себя немецкого офицера в полной выкладке, шлеме с заостренным верхом, на прекрасном вороном коне. Немец смотрел в бинокль на место стоянки батальона Григория. Что он там пытается высмотреть, подумал Григорий, из-за деревьев было почти ничего не видно. Может, не разобрал, чья на солдатах форма, русская или немецкая? Он сидел в седле неподвижно, как памятник на Сенатской площади, но конь не мог стоять так спокойно он вновь переступил с ноги на ногу, и повторился звук, который и услышал раньше Григорий.
Он аккуратно застегнул брюки, поднял винтовку и попятился, стараясь идти так, чтобы толстая сосна закрывала его от немца, если тот посмотрит в его сторону.
Вдруг всадник пошевелился. У Григория душа ушла в пятки он решил, что его заметили, но немец просто повернул коня и, перейдя на рысь, направился на запад.
Григорий бросился к прапорщику Гаврикову.
Я видел немца! Вон там! крикнул он.
Ты уверен?
На нем была каска с шипом.
Что он делал?
Сидел на лошади и смотрел на нас в бинокль.
Лазутчик! сказал Гавриков. Ты его убил?
Только сейчас до Григория дошло, что ему полагается убивать немецких солдат и офицеров, а не убегать от них.
Я подумал, надо вас предупредить… замявшись, пробормотал он.
Олух царя небесного! На хрен тебе оружие?! заорал Гавриков.
Григорий посмотрел на свою заряженную трехлинейку с устрашающего вида штыком. Конечно, надо было ее применить. О чем он только думал?
Виноват! сказал он.
А ты его упустил, и враг узнает, что мы здесь!
Григорию стало стыдно. На занятиях о такой ситуации речь не заходила, но он мог бы и сам сообразить.
Куда он направился? рявкнул Гавриков.
Хоть это он мог сказать.
На запад.
Гавриков отправился к подпоручику Томчаку, который курил, прислонившись спиной к дереву. В следующую минуту Томчак, отшвырнув папиросу, бросился к штабс-капитану Боброву, красивому офицеру постарше, с пробивающейся в волосах сединой.
Дальше все происходило быстро. Артиллерии у них не было, но пулеметы сгрузили с телег. Все шестьсот человек батальона рассредоточились с севера на юг рваной цепью длиной в тысячу метров. Несколько человек пустили вперед. Потом остальные медленно двинулись на запад, навстречу садившемуся солнцу, которое бросало сквозь листву косые лучи.
Через несколько минут упал первый снаряд. Он летел, со свистом разрезая воздух, проломился сквозь полог леса, упал наконец на землю где-то далеко за спиной Григория и взорвался с грохотом, от которого содрогнулась земля.
Лазутчик дал им наши координаты. Они стреляют туда, где мы были. Хорошо, что мы уже оттуда ушли.
Но немцы действовали последовательно: кажется, они поняли свою ошибку, так как следующий снаряд упал чуть впереди от двигающейся цепочки русских солдат.
Солдаты вокруг Григория заволновались. Давид все посматривал вверх, словно хотел заранее увидеть приближающийся снаряд и увернуться от него. У Исаака было злое лицо, как на футбольном поле, когда стало ясно, что соперники не желают играть честно. Оказывается, если знаешь, что кто-то изо всех сил старается тебя прикончить, это угнетает, подумал Григорий. Он чувствовал себя так, словно узнал что-то очень плохое, но никак не мог вспомнить, что именно. В голову пришла глупая мысль вырыть в земле нору и спрятаться.
Интересно, что видно тем, кто по ним стреляет? Сидит ли на холме наблюдатель, изучающий весь лес с помощью мощного немецкого бинокля? Одного человека в лесу заметить невозможно, но обнаружить шестьсот человек, идущих колонной, не так уж сложно.
Кто-то у немцев решил, что прицел верный, так как через несколько секунд упало еще несколько снарядов, и некоторые попали точно в цель. С двух сторон Григорий услышал оглушительный грохот, взметнулись фонтаны земли, раздались крики, в воздухе мелькнули оторванные конечности. Григория затрясло. И ничего тут не сделаешь, защититься невозможно: либо снаряд попадет в тебя либо пролетит мимо. Он пошел быстрее, словно это могло его спасти. Должно быть, остальные думали так же, потому что без всякого приказа перешли на бег.
Григорий схватил винтовку вспотевшими руками и постарался не паниковать. Вокруг снова стали падать снаряды, сзади и впереди, справа и слева. Он побежал быстрее.
Артобстрел набирал силу, и он уже не мог различить отдельных разрывов: все слилось в один нескончаемый гром, словно от сотни поездов. Потом батальон, видимо, вошел в зону досягаемости ружейных выстрелов, потому что снаряды падали уже позади, а скоро канонада прекратилась. И через несколько секунд Григорий понял, почему. Впереди застрочил пулемет, и он с ощущением обессиливающего страха понял, что приближается к линии обороны противника.
Пулеметные очереди рассыпались по лесу, срывая листву, расщепляя тонкие деревца. Григорий услышал рядом крик, и увидел, как упал Томчак. Бросившись рядом на колени, Григорий увидел кровь у него на лице и груди. С ужасом он понял, что пуля попала в глаз. Томчак слабо пошевелился и вскрикнул от боли.
Что мне делать? Как вам помочь? воскликнул Григорий. Простую рану он мог бы перевязать, но как помочь человеку, которого ранили в глаз?
Его ударили по голове, и, взглянув, он увидел бегущего Гаврикова.
Пешков, шевелись, идиот чертов!
Он снова взглянул на Томчака. Ему показалось, что подпоручик уже не дышит. Он не был уверен, но все-таки встал и побежал дальше.
Стрельба усилилась. Страх Григория перешел в ярость. Вражеские пули приводили его в негодование. Умом он понимал, что так думать глупо, но ничего не мог с собой поделать. Ему вдруг захотелось поубивать этих подонков. На расстоянии двухсот ярдов, через поляну, он увидел серую форму и заостренные каски. Прячась за деревом, упал на колено, выглянул из-за ствола, поднял винтовку, прицелился и впервые спустил курок.
Ничего не произошло, и он вспомнил о предохранителе.
Для того чтобы снять винтовку с предохранителя, надо было отнять ее от плеча. Он опустил винтовку, сел на землю за деревом, снял ее с предохранителя и огляделся.
Его друзья уже не бежали, а как и он, спрятались в укрытии. Кто стрелял, кто перезаряжал, кто, раненый, корчился в агонии, кто уже неподвижно замер.
Григорий вновь выглянул из-за ствола, вскинул оружие и, прищурившись, посмотрел вдоль ствола. Он увидел глядящий из кустов ствол винтовки, а за ней заостренный шлем. Сердце его зашлось ненавистью, и он быстро пять раз нажал на спусковой крючок. Винтовка, в которую он метил, поспешно спряталась, но не упала, и Григорий понял, что промазал. Он почувствовал разочарование и досаду.
Винтовка была пятизарядной. Он достал патроны и перезарядил ее. Теперь ему хотелось начать убивать немцев как можно скорее.
Вновь оглядевшись, он заметил немца, бегущего через просвет в деревьях. Он опустошил магазин, но немец продолжал бежать и скрылся за молодой порослью.
Григорий понял, что просто стрелять без толку. Попасть во врага нелегко, и в настоящем бою гораздо сложнее, чем стрелять в мишени на занятии. Придется ему целиться поаккуратнее.
Когда опять перезаряжал винтовку, он услышал, как заработал пулемет, кроша растительность вокруг него. Он прижался спиной к дереву, поджал ноги, стараясь стать как можно меньше. На слух он определил, что пулемет, должно быть, метрах в двухстах слева.
Когда пулемет замолчал, он услышал, как Гавриков крикнул:
Стреляйте в пулеметчиков, остолопы хреновы! Скорее, пока они перезаряжают!
Григорий выглянул из-за дерева, пытаясь найти пулеметное гнездо, и заметил треногу между двумя большими деревьями. Он прицелился и остановился. Просто стрелять не годится, напомнил он себе. Почти не дыша, он подождал, пока тяжелый ствол замрет, и прицелился в заостренный шлем. Чуть опустил ствол, чтобы видеть грудь немца. У того была расстегнута верхняя пуговица видать, так стрелял, что взмок.
Григорий спустил курок.
Мимо. Немец, похоже, даже не заметил, что в него стреляли. Григорий и представления не имел, куда могла деться пуля.
Он выстрелил еще, опустошил магазин и все зря. Он был вне себя. Его пытаются убить, а он до сих пор ни в кого не попал! Может, он слишком далеко? Или просто из него стрелок никудышный?
Пулемет снова застрочил, и все замерли.
Появился штабс-капитан Бобров, на четвереньках, прячась в подлеске.
Внимание! крикнул он. Приготовиться по моей команде атаковать пулемет!
«Должно быть, он сошел с ума, подумал Григорий. Но я-то нет!»
Есть приготовиться по команде атаковать пулемет! ответил прапорщик Гавриков.
Бобров встал и перебежал к солдатам, спрятавшимся дальше. Григорий услышал, как он повторяет приказ.
Только понапрасну воздух сотрясает, подумал Григорий. Мы что, похожи на самоубийц?
Стрекот пулемета прекратился, и штабс-капитан встал во весь рост, бесстрашно подставляясь под пули. Шапку он потерял, и седые волосы представляли собой заметную мишень.
Вперед! крикнул он.
Вперед! В атаку! закричал за ним Гавриков.
И Бобров с Гавриковым, подавая пример, бросились вперед, на пулеметное гнездо. И вдруг оказалось, что Григорий тоже бежит ломится сквозь чашу, перепрыгивает через поваленные деревья, пригибается чуть не к самой земле, стараясь не уронить неудобную винтовку. Пулемет по-прежнему молчал, зато остальные немцы принялись палить из всего, что у них было. Бежать под огнем десятков винтовок, стреляющих одновременно, было ненамного лучше, но Григорий бежал так, словно в этом была его единственная надежда на спасение. Он видел, как пулеметный расчет перезаряжает пулемет, видел руки, нащупывающие магазин, лица, белые от страха. Кто-то из русских стрелял, но на это у Григория не хватало мужества, он просто бежал. И он был еще на расстоянии от пулемета, когда увидел трех немцев, прячущихся в кустах. Они казались совсем мальчишками и смотрели на него испуганно. Он помчался на них, держа винтовку с примкнутым штыком, как средневековое копье. Услышал чей-то крик и понял, что кричит он сам. Трое молодых немцев бросились наутек.
Григорий погнался было за ними, но был слаб от голода, и они легко от него убежали. Через сотню метров он остановился. Повсюду вокруг немцы бежали, а русские их преследовали. Пулеметный расчет бросил свое орудие. Григорий подумал, что ему, наверное, следует стрелять, но у него уже не было сил поднять винтовку.
Вновь появился штабс-капитан Бобров.
Вперед! кричал он солдатам. Не дайте им уйти! Убейте всех сегодня, или они вернутся и убьют вас завтра! Вперед!
Григорий снова пустился вялой рысью. Но тут картина изменилась. Слева началась неразбериха: стрельба, вопли, проклятия. Вдруг оттуда со всех ног побежали русские солдаты.
Что за черт? сказал Бобров, оказавшийся рядом с Григорием.
Григорий понял, что их атаковали сбоку.
Не сметь бежать! закричал Бобров. В укрытие и стрелять!
Но никто не слушал. Преследуемые в панике неслись по лесу, и товарищи Григория стали вливаться в это паническое бегство, поворачивая направо, на север.
Солдаты, держать позицию! закричал Бобров, вынимая пистолет. Держать, я сказал! Он направил оружие на бегущую мимо толпу. Предупреждаю, в дезертиров буду стрелять!
Раздался выстрел, и его седые волосы залила кровь. Он упал. Григорий не понял, то ли в него попала шальная немецкая пуля, то ли застрелили свои.
Григорий повернулся и пустился бежать вместе со всеми.
Теперь выстрелы раздавались со всех сторон. Григорий не знал, кто в кого стреляет. Русские рассыпались по лесу, и постепенно ему стало казаться, что шум боя остается позади. Он бежал, пока несли ноги, но наконец повалился на ковер листвы, не в состоянии пошевелиться. Так он лежал долго, словно парализованный. Он заметил, что винтовка еще при нем, и удивился: он сам не знал, почему ее не бросил.
Наконец с трудом он поднялся на ноги. Вспомнил, что уже давно у него болит правое ухо. Он коснулся его и вскрикнул от боли. Его пальцы были в крови. Очень осторожно стал ощупывать ухо и убедился, что в какой-то момент пулей ему отстрелило верхнюю часть уха.
Он проверил винтовку. Магазин был пуст. Он перезарядил, хоть и не был уверен, надо ли: кажется, он просто не способен ни в кого попасть. Винтовку он поставил на предохранитель.
Русские попали в засаду, понял он. Их гнали вперед, пока они не оказались в окружении, а потом немцы захлопнули ловушку.
Но что же ему делать? Вокруг никого не было, приказов ждать не от кого. Но и на месте оставаться нельзя. Было ясно, что корпус отступил, и он решил, что надо двигаться назад. Если здесь нибудь еще остались русские войска, то, скорее всего, на востоке.
Он повернулся спиной к садящемуся солнцу и пошел. Пробираясь через лес, он шел как можно тише, не зная, где могут оказаться немцы. А вдруг вся Вторая армия разбита и бежала? Ему пришло в голову, что он может умереть от голода в этом лесу.
Через час он остановился попить из источника. Подумал, не промыть ли рану, но потом решил, что лучше ее оставить в покое. Напившись вволю, решил немного отдохнуть и, растянувшись на земле, закрыл глаза. Скоро должно было начать темнеть. К счастью, погода стояла сухая, и можно было спать прямо на земле.
Он уже начал задремывать, как вдруг услышал шум. Подняв голову, с ужасом увидел немецкого офицера на лошади, неторопливо едущего за деревьями метрах в десяти. Он проехал, не заметив Григория, неподвижно лежавшего у источника.
Затаив дыхание, Григорий поднял винтовку и снял с предохранителя. Встав на колено, поднял ее к плечу и как следует прицелился немцу в спину. Тот был на расстоянии пятнадцати метров, для винтовки это почти в упор.
В последний миг немец, видимо, что-то почувствовал и обернулся в седле.
Григорий спустил курок.
В тишине леса выстрел прозвучал оглушительно. Конь рванулся вперед, всадник упал, но одна нога зацепилась за стремя. Конь потащил его через подлесок, но через сотню ярдов замедлил шаг, а потом и остановился.
Григорий настороженно слушал, не привлек ли звук выстрела кого-нибудь еще. Не было слышно ничего, только легкий вечерний ветерок шелестел в кронах деревьев.
Он подошел к коню. Приближаясь, поднял винтовку и направил дуло на офицера но это была ненужная предосторожность. Человек лежал неподвижно, лицом вверх, с широко раскрытыми глазами, рядом лежал его остроконечный шлем. У него были коротко стриженные светлые волосы и красивые зеленые глаза. Как знать, это мог оказаться тот самый немец, которого Григорий видел раньше, но точно он сказать не мог. Вот Левка бы сказал: он запомнил бы коня.
Григорий открыл седельные сумки. В одной он нашел карту и бинокль. В другой лежали колбаса и кусок черного хлеба. Григорий был страшно голоден. Он откусил колбасы. Она остро пахла перцем, травами и чесноком. От перца он почувствовал жжение, и рот наполнился слюной. Было невероятно вкусно, чуть ли не до слез. Он стоял, прислонившись к конскому боку, уплетая за обе щеки, а убитый им человек смотрел на него мертвыми зелеными глазами.
VI
По нашим подсчетам, потери русских составляют тридцать тысяч убитых, сообщил Вальтер Людендорфу. Он старался не давать волю ликованию, но германские войска нанесли противнику такое сокрушительное поражение, что он просто не мог согнать с лица улыбку.
Людендорф сохранял над собой полный контроль.
А пленные?
По последним подсчетам, около девяноста двух тысяч, господин генерал.
Цифры ошеломляли, но Людендорф выслушал ответ по-прежнему спокойно.
Есть ли генералы?
Генерал Самсонов застрелился. Мы нашли его тело. Мартос, командующий Пятнадцатым корпусом, взят в плен. Мы также захватили пятьсот орудий.
Подводя итог, сказал Людендорф, наконец поднимая голову от своего походного стола, можно сказать, что Вторая армия русских стерта с лица земли. Ее больше не существует.
Вальтер не мог сдержать широкой улыбки.
Так точно, господин генерал.
Людендорф не улыбнулся в ответ.
В свете последних событий эта новость выглядит еще более нелепой.
Он помахал листком, который только что изучал.
Прошу прощения?
Нам шлют подкрепление.
Что? Прошу прощения, господин генерал… Подкрепление? ошеломленно переспросил Вальтер.
Я так же удивлен, как и вы. Три корпуса, да еще кавалерию.
Откуда же?
Из Франции, где каждый человек на счету!
Вальтер вспомнил, что Людендорф участвовал в разработке плана Шлиффена, по своему обыкновению, работал энергично и тщательно, и досконально знал, сколько требуется во Франции патронов, людей и лошадей.
Но почему? воскликнул Вальтер.
Не знаю, но предположить могу, с горечью сказал Людендорф. Это политика. Должно быть, княжны и графини в Берлине пришли к супруге кайзера со слезными просьбами спасти родовые поместья от разорения, которому их подвергнут русские. И Генеральный штаб дрогнул под этим натиском.
Вальтер почувствовал, что краснеет. Его мать тоже была в числе просительниц, осаждавших супругу кайзера. Было понятно, что женщины молили о защите, но то, что военное командование поддалось их уговорам, рискуя изменить этим ход войны, было непростительно.
Разве не об этом только и мечтает Антанта? сказал он возмущенно. Французы уговорили Россию вступить в войну как можно скорее, не подготовив армию как раз для того, чтобы мы запаниковали и перебросили войска на Восточный фронт, ослабив таким образом наши позиции во Франции!
Именно. Французам приходится туго: мы превосходим их в числе и технике, они вынуждены отступать. Единственная их надежда что мы будем вынуждены воевать на два фронта. И вот их желание исполнилось!
Значит, несмотря на нашу грандиозную победу на Восточном фронте, сказал Вальтер, русские добились стратегического преимущества для своих союзников на западе!
Да, сказал Людендорф. Именно так.
Глава тринадцатая
Сентябрь декабрь 1914 года
Фиц проснулся от женских рыданий.
Вначале он решил, что плачет Би. Потом вспомнил, что жена в Лондоне, а сам он в Париже. Женщина рядом с ним не двадцатитрехлетняя беременная графиня, а девятнадцатилетняя французская официантка с ангельским личиком.
Он приподнялся на локте и взглянул на нее. У француженки были красивые светлые ресницы. Когда опускала взгляд, они были похожи на сложенные крылья бабочки. Сейчас на них дрожали слезинки.
Jai peur, всхлипнула она. Я боюсь.
Он погладил ее по голове.
Calme-toi, сказал он. Успокойся.
От женщин вроде Жиннет, или Жини, как все ее называли, гораздо легче учиться языку, чем с учителем, подумал Фиц. Жини, да и Жиннет, странное имя для девушки, скорее всего, по-настоящему ее зовут как-нибудь совсем обыкновенно, положим, Франсуаза.
Утро было ясное, в открытое окно дул теплый ветерок. Фиц не слышал ни канонады, ни топота марширующих ног.
Париж пока не пал, пробормотал он обнадеживающе.
Зря он так сказал: она зарыдала с новой силой.
Фиц посмотрел на наручные часы. Половина девятого. Ровно в десять ему нужно быть в гостинице.
Если немцы войдут в Париж, ты обо мне позаботишься?
Конечно, chérie,15
сказал он, стараясь звучать как можно убедительнее. Конечно, он позаботится если у него будет на это время.
А они войдут? тихо спросила она.
Если бы он знал! Германская армия оказалась в два раза больше, чем это предполагала французская разведка. Она стремительно прошла через северо-восток Франции, побеждая во всех боях. И эта лавина подошла с севера к Парижу, а вот насколько близко, ему предстояло узнать в ближайшие пару часов.
Кое-кто говорит, что город защищать не будут, сказала Жини сквозь слезы. Это правда?
Этого Фиц тоже не знал. Если Париж окажет сопротивление, германская артиллерия его разрушит. Прекрасные здания превратятся в развалины, широкие бульвары будут изрыты воронками, от бистро и магазинов не останется камня на камне. Городу просто необходимо сдаться чтобы всего этого избежать.
Может, тебе будет лучше, сказал он с напускной веселостью. Будешь спать с толстым прусским генералом, а он станет звать тебя Liebling…16
Не нужен мне прусский генерал! Ее голос перешел на шепот. Я люблю тебя.
Может, и любит, подумал он. А может, он для нее средство вырваться отсюда. Все, кто мог, уезжали из города, но это было непросто сделать. Почти все личные автомобили были реквизированы. В любой момент могли отобрать под военные нужды и поезда, высадив штатских пассажиров в чистом поле. А чтобы доехать в Бордо на такси, требовалось полторы тысячи франков столько стоил небольшой домик в провинции.
Может, они и не войдут, сказал Фиц. Силы их, похоже, на исходе. Они шли сюда с боями целый месяц. А так не может продолжаться вечно!
Он и сам в какой-то мере верил в то, что говорил. Французы отступали, но ожесточенно сопротивляясь. Солдаты были измотаны, голодны и деморализованы, но почти никто не попал в плен, и потеряно было лишь несколько пушек. Невозмутимый главнокомандующий генерал Жоффр объединил войска союзников и отвел на позиции к юго-востоку от города для переформирования. Он безжалостно уволил из старшего офицерского состава французской армии всех, кто не отвечал его требованиям: двоих командующих армиями, семерых командиров корпусов и дюжину других высших офицеров безжалостно сместили с постов.
Немцы об этом не знали. Фиц видел их сверхсекретные расшифрованные донесения. Германское верховное командование, как ни удивительно, забрало часть войск из Франции и перебросило в Восточную Пруссию. Фиц подумал, что это может оказаться ошибкой. Напрасно немцы решили, что их ждет легкая победа.
В англичанах он не был так уверен. Английский экспедиционный корпус был невелик пять с половиной дивизий. Для сравнения: у французов на поле боя их было семьдесят. Они храбро сражались под Монсом, и Фиц гордился ими; но за пять дней из ста тысяч солдат они потеряли пятнадцать тысяч и стали отступать.
«Валлийские стрелки» тоже сражались во Франции, но Фиц был не с ними. Сначала он был разочарован тем, что его послали в Париж как офицера связи: ему хотелось сражаться со своим полком. Он был уверен, что генералы считают его дилетантом, которого нужно убрать куда-нибудь подальше, туда, где он принесет меньше вреда. Но поскольку он знал Париж и говорил по-французски, то вынужден был согласиться.
Эта работа оказалась куда более важной, чем он себе представлял. Отношения между французским командованием и английскими военными были из рук вон плохими. Английским экспедиционным корпусом командовал нервный, раздражительный сэр Джон Френч,17
что в данной ситуации было несколько некорректно. Уже в самом начале тот находил оскорбительным то, что генерал Жоффр уделял, на его взгляд, недостаточно времени согласованию совместных действий, и их общение было сведено до минимума. Фиц старался, несмотря на атмосферу враждебности, поддерживать между двумя штабами регулярный обмен информацией и данными разведок.
Все это было неприятно и несколько унизительно, и Фиц как представитель англичан страдал от плохо скрываемого презрения французских офицеров. Но неделю назад положение коренным образом изменилось в худшую сторону. Джон Френч заявил Жоффру, что его солдатам требуется два дня передышки. На следующий день он изменил свое решение: два дня превратились в десять. Французы пришли в ужас, а Фиц сгорал от стыда.
Он пытался обсудить это решение с полковником Хервеем, помощником сэра Джона но тот смотрел в рот начальству, а возражения Фица встречали у него возмущенный отпор. В конце концов Фиц позвонил лорду Ремарку, заместителю военного министра. Они вместе учились в Итоне, к тому же Ремарк приятельствовал с Мод и часто делился с ней сплетнями. Фиц не чувствовал себя вправе действовать таким образом, в обход начальства, но равновесие сил было столь шатким, что нельзя было сидеть сложа руки. Теперь он понимал, что быть патриотом не так-то просто.
Результат разговора с Ремарком превысил все ожидания. Премьер-министр Асквит немедленно послал в Париж нового военного министра, лорда Китченера, и позавчера сэра Джона вызвали к начальству на ковер. Фиц надеялся, что Френча отстранят от командования, а если нет то хотя бы хорошенько встряхнут.
Чем дело кончилось, он узнает очень скоро. Фиц отвернулся от Жини и сел на кровати.
Ты уходишь? спросила она.
Дела, ответил он, вставая.
Она сбросила простыню. Фиц взглянул на ее безупречную грудь. Заметив его взгляд, она улыбнулась сквозь слезы и приглашающе раздвинула ноги. Он не поддался искушению.
Сделай мне кофе, дорогая, попросил он.
Она накинула светло-зеленый шелковый халатик и поставила воду. Фиц тем временем одевался. Вчера вечером он обедал у себя в посольстве, а потом сменил свой алый, бросающийся в глаза мундир на смокинг и пошел прогуляться по злачным местам.
Она подала ему кофе очень крепкий, огромную чашку.
Я буду ждать тебя вечером в клубе «У Альберта», сказала она. Официально ночные клубы не работали, как театры и синематограф. Даже в варьете и кабаре «Фоли Бержер» было темно. Кафе закрывались в восемь, рестораны в половине десятого. Но не так-то просто было остановить ночную жизнь огромного города, и ловкие хозяева вроде Альберта открыли подпольные заведения, где по немыслимым ценам продавали шампанское.
Постараюсь к полуночи подойти, сказал Фиц.
Кофе был горький, зато сон как рукой сняло. Он дал Жини золотой английский соверен. Это была щедрая плата, к тому же в такие времена золото ценилось намного выше бумажных денег. Прощаясь, Фиц поцеловал ее, и она к нему прильнула.
Ты ведь придешь, правда? спросила она.
Он почувствовал жалость. Ее мир рушился, и она не знала, что делать. Ему хотелось защитить ее, пообещать, что он о ней позаботится но это было бы нечестно. У него беременная жена, и если Би расстроится, она может потерять ребенка. Да и вздумай он связать свою жизнь с французской проституткой он стал бы для всех посмешищем, даже если бы и не был женат. В конце концов, таких, как Жини миллионы. И всем, кто еще жив, страшно.
Я очень постараюсь, сказал он и освободился из ее объятий.
Его синий «Кадиллак» стоял на обочине. К капоту был прикреплен маленький флажок Великобритании. Личных машин на улицах было очень мало, и почти все с флажками французским триколором или флажком Красного креста, показывающим, что машина используется для военных нужд.
Чтобы переправить сюда машину из Лондона, потребовались связи Фица и даже взятки, но он был рад, что добился своего. Каждый день ему нужно было разъезжать между английским и французским штабами, и это была большая удача, что Фицу не требовалось выпрашивать во временное пользование машину или лошадь у армий, и так находившихся в тяжелом положении.
Он завел двигатель. Машин на дорогах почти не было. Один раз пришлось остановиться, пропуская большое стадо овец, которое гнали через город, по-видимому, на Восточный вокзал, а там поездом на фронт, кормить войска.
Его заинтересовало воззвание на стене Бурбонского дворца должно быть, только что наклеенное, вокруг которого собралась небольшая толпа. Он остановил машину и присоединился к читающим:
АРМИЯ ПАРИЖА!
ЖИТЕЛИ ПАРИЖА!
Фиц взглянул в самый низ и увидел, что воззвание подписано генералом Галлиени, начальником военной администрации города. Галлиени был жестким человеком, солдатом старой закалки. Его вернули из отставки. Он был знаменит тем, что не разрешал сидеть на собраниях: он считал, что стоя люди быстрее принимают решения.
Воззвание было немногословным:
Члены правительства республики оставили Париж, чтобы дать новый стимул обороне государства.
Как! Не может быть! Правительство бежало! Последние несколько дней ходили слухи, что кабинет министров будет перемещен в Бордо, но политики колебались, не желая оставлять столицу. И то, что это все же случилось, очень плохой знак.
Фиц продолжил чтение:
Я наделен полномочиями руководить защитой Парижа от захватчиков.
Значит, сдаваться Париж не собирается. Город будет сражаться. Прекрасно! Вне всякого сомнения, это в интересах Великобритании. Если столица падет, врага заставят дорого заплатить за эту победу.
И свой долг я буду исполнять до конца.
Фиц не мог не улыбнуться. Слава богу, еще остались старые солдаты.
Люди вокруг были во власти смешанных чувств. Одни восхищались Галлиени: это воин, говорили они, он не отдаст Париж врагу. Другие смотрели на создавшееся положение более реалистично.
Правительство нас бросило, сказала одна женщина, это значит, что не сегодня-завтра здесь будут немцы.
Человек с портфелем сообщил, что отправил жену с детьми к брату в деревню. Хорошо одетая женщина сказала, что у нее в кладовке припасено тридцать килограммов сушеных бобов.
Фиц понимал, что от активного участия Англии сейчас зависит очень многое.
Он поехал дальше, и его не покидало чувство нависшей угрозы.
Войдя в вестибюль своей любимой гостиницы «Риц», он направился к телефонной кабинке. Позвонил в посольство Великобритании и оставил послу сообщение о воззвании Галлиени на тот случай, если до улицы Фобур-Сент-Оноре новости еще не дошли.
Выйдя из кабинки, чуть не столкнулся с помощником сэра Джона, полковником Хервеем. Тот взглянул на его смокинг и сказал:
Майор Фицгерберт! Это что за вид?!
Доброе утро, полковник, сказал Фиц, демонстративно не отвечая на вопрос. И так было ясно, что он только что вернулся.
Девять часов утра, к вашему сведению! Вы, верно, забыли, что мы на войне?
Сэр, у вас для меня поручение? невозмутимо осведомился Фиц.
Хервей был хамом и ненавидел людей, которых не мог запугать.
Не смейте дерзить, майор! сказал он. У нас и так забот хватает, а тут еще проверка из Лондона, чтоб им пусто было!
Лорд Китченер военный министр, заметил Фиц, приподняв бровь.
Политики не должны указывать нам, как воевать! Но их взбаламутил кто-то наверху… Хервей взглянул на Фица с подозрением, но не рискнул его озвучить.
Вряд ли вас должно удивлять внимание военного министерства, сказал Фиц. Войска отдыхают десять дней, а враг у ворот!
Люди измучены!
За эти десять дней война уже могла закончиться. Зачем мы здесь, если не для защиты Парижа?
Китченер вызвал к себе сэра Джона как раз в день решающей битвы! взревел Хервей.
И мне показалось, что сэр Джон не слишком торопился возвращаться к своим войскам, парировал Фиц. Вечером я видел его здесь, в «Рице», он обедал.
Он понимал, что ведет себя вызывающе, но не мог сдержаться.
Прочь с дороги! рявкнул Хервей.
Фиц повернулся на каблуках и пошел наверх.
Он вовсе не так спокойно относился к происходящему, как хотел показать. Ничто на свете не заставило бы его заискивать перед идиотами вроде Хервея, но военная карьера имела для него большое значение. Ему была невыносима мысль, что люди будут говорить: «Ему далеко до отца!» От Хервея армии было мало толку, потому что все свое время и силы он тратил на проталкивание любимчиков и устранение соперников, но именно поэтому он мог разрушить карьеру тех, у кого были другие цели, например, победить в войне.
Пока Фиц умывался, брился и переодевался в зеленую форму майора «Валлийских стрелков», его угнетали мрачные раздумья. Зная, что до вечера поесть он не сможет, он заказал себе в номер омлет и кофе.
Ровно в десять начался его рабочий день, и он выбросил из головы мысли о злобном Хервее.
Из английского штаба прибыл молодой неглупый шотландец, лейтенант Мюррей, он принес Фицу данные утренней воздушной разведки.
Фиц быстро перевел документ на французский и переписал своим четким наклонным почерком на листок голубой бумаги «Рица». Каждое утро английские самолеты облетали германские позиции и отмечали, в каком направлении перемещаются вражеские войска. А дело Фица было как можно скорее доставить эту информацию генералу Галлиени.
Когда Фиц проходил через вестибюль, его окликнул портье: Фицу звонили по телефону.
Фиц, это ты? услышал он знакомый голос. Искаженный и едва слышный, но, к его изумлению, это был голос его сестры Мод.
Как тебе это удалось?! спросил он. Звонить из Лондона в Париж могли только члены правительства и военные.
Я звоню из военного министерства, из кабинета Джонни Ремарка.
Я рад тебя слышать, сказал Фиц. Как ты?
Все ужасно беспокоятся, сказала она. Сначала газеты печатали только хорошие новости. Но те, кто знает географию, видели, что после каждой победы доблестных французских войск немцы продвигались еще на полсотни миль вглубь Франции. А в воскресенье «Таймс» напечатала специальный выпуск. Ну разве не странно? Ежедневные газеты пишут сплошное вранье, а когда решают напечатать правду, приходится делать спецвыпуск.
Она пыталась быть остроумной и язвительной, но Фиц слышал в ее голосе страх.
И что написано в спецвыпуске?
Там сказано: армия в беспорядке отступает. Асквит в ярости. Теперь все ждут, что Париж вот-вот падет… Она не сдержалась и всхлипнула. Фиц, что с тобой будет?
Соврать он не мог.
Не знаю. Правительство переехало в Бордо. Сэра Джона Френча отчитали, но он по-прежнему здесь.
Сэр Джон пожаловался в военное министерство, что Китченер приехал в Париж в форме фельдмаршала, а это нарушение этикета, потому что раз он министр, то, следовательно, лицо гражданское.
Господи боже! В такое время он думает об этикете! Почему его не сняли?
Джонни говорит это бы выглядело признанием нашего поражения.
А как будет выглядеть, если Париж займут немцы?
Ах, Фиц! Мод разрыдалась. А как же ребенок, твое дитя, которое должно скоро появиться на свет?
Как там Би? спросил Фиц виновато, вспомнив, где провел ночь.
Мод шмыгнула носом и вздохнула, успокаиваясь.
Би выглядит прекрасно. У нее уже нет этих мучительных приступов утренней тошноты.
Скажи, что я по ней скучаю.
В телефоне затрещало, и на несколько секунд в их разговор ворвался другой голос. Это значило, что их могут разъединить в любую секунду. Потом снова заговорила Мод.
Фиц, когда это кончится? печально спросила она.
В ближайшие несколько дней, ответил он. Так или иначе.
Пожалуйста, будь осторожен!
Разговор прервался.
Фиц положил трубку, дал портье чаевые и вышел на Вандомскую площадь.
Он сел в автомобиль. Разговор с Мод расстроил его. Фиц был готов умереть за свою страну и надеялся, что сможет встретить смерть мужественно, но ему хотелось взглянуть на свое дитя. Он никогда еще не был отцом и хотел увидеть своего ребенка, хотел наблюдать, как он учится и растет, помогать ему взрослеть… И ему была непереносима мысль, что его ребенок может вырасти без отца.
Он переехал через Сену к комплексу армейских зданий, который называли Дом инвалидов. Галлиени расположил свой штаб в ближайшей школе лицее Виктора Дюруи, скрытом за деревьями. Вход бдительно охраняли часовые в ярко-синих мундирах, красных брюках и красных кепи насколько лучше они смотрелись, чем англичане в своей грязно-зеленой форме! Французы еще не поняли, что теперь, когда появились точные современные винтовки, солдату нужно сливаться с пейзажем.
Часовые хорошо знали Фица, и он беспрепятственно вошел в здание. Когда-то здесь была школа для девочек на стенах висели нарисованные цветы и зверушки, на классных досках, убранных в угол, еще виднелись спряжения французских глаголов. Винтовки часовых и сапоги офицеров, казалось, оскорбляли память утраченного изящества.
Фиц направился прямиком к бывшей учительской. Едва войдя, почувствовал атмосферу всеобщего волнения. На стене висела большая карта центральной Франции, на которой булавками было отмечено расположение армий. Галлиени был высок, худ и держался очень прямо, несмотря на рак простаты, из-за которого в феврале ему пришлось оставить службу. Теперь он вновь был в форме и, воинственно поблескивая пенсне, разглядывал карту.
Фиц отдал честь, потом, по французскому обычаю, пожал руку своему коллеге с французской стороны майору Дюпюи и шепотом спросил, что происходит.
Гадаем о намерениях фон Клука, сказал Дюпюи.
У Галлиени была эскадрилья из девяти старых самолетов, с помощью которых он следил за вражеской армией. Ближайшей к Парижу сейчас была Первая армия под командованием генерала фон Клука.
Из чего вы исходите? спросил Фиц.
У нас две сводки, Дюпюи указал на карту. Наша военная разведка сообщает, что фон Клук направляется на юго-восток, к реке Марне.
Это подтверждало данные английской разведки. Таким образом, Первая армия должна была пройти на восток мимо Парижа. А поскольку фон Клук командовал правым крылом, это означало, что вся их армия пройдет мимо города. Неужели Париж спасется?
И еще у нас есть данные конной разведки, которые тоже это подтверждают, продолжал Дюпюи.
Фиц задумчиво кивнул.
Немецкая стратегия предполагает сначала разбить неприятельскую армию, а уже потом захватывать города.
Но неужели вы не видите?! взволнованно воскликнул Дюпюи. Они подставляют нам фланг!
Фиц об этом и не подумал. Все его мысли были о судьбе Парижа. Сейчас он понял, что Дюпюи прав, и как раз в этом причина всеобщего воодушевления. Если права разведка, фон Клук совершил классическую ошибку: фланг армии более уязвим, чем фронт. Удар в неприкрытый фланг все равно что нож в спину.
Как мог фон Клук допустить подобную ошибку? Должно быть, он считает, что французы слабы и не способны на контрнаступление.
В таком случае, он ошибается.
Ваше высокопревосходительство, я полагаю, вас это заинтересует, обратился Фиц к генералу, подавая ему конверт. Это данные, полученные нашей разведкой сегодня утром.
Отлично! радостно воскликнул Галлиени.
Фиц подошел к карте.
Вы позволите?
Генерал кивком изъявил согласие. Англичан не жаловали, но разведчикам были рады всегда.
Сверяясь с английским оригиналом, Фиц сказал:
Наши утверждают, что армия фон Клука здесь, он вколол в карту новую булавку, и движется в этом направлении.
Это подтверждало заключения французов.
В комнате стало тихо.
Значит, так и есть, тихо сказал Дюпюи. Они подставляют фланг.
Глаза генерала Галлиени блеснули из-за пенсне.
Что ж, сказал он, самое время ударить.
II
Ночью, лежа рядом с худенькой Жини, Фиц был в крайне угнетенном расположении духа. Сейчас, когда постельные игры кончились, он обнаружил, что скучает по жене. Потом он удрученно подумал, что фон Клук, разумеется, поймет свою ошибку и успеет изменить курс.
Но на следующее утро была пятница, 4 сентября к радости защитников Парижа, фон Клук продолжил движение на юго-восток. И генералу Жоффру этого было достаточно. Он отдал приказ Шестой французской армии на следующее утро выйти из Парижа и ударить по армии фон Клука с тыла.
А англичане продолжали бездействовать.
Когда Фиц встретился с Жини «У Альберта», он был в совершенном отчаянии.
Это наш последний шанс, объяснял он ей за бокалом шампанского, от которого не испытывал никакого удовольствия. Если мы сможем задать немцам хорошую трепку сейчас, когда они измотаны, а их коммуникации растянуты, мы остановим наступление. Но если эта контратака окажется неудачной, Париж падет.
Она слушала его, сидя на высоком барном стуле. Скрестив длинные ноги в шелестящих шелковых чулках, она спросила:
Ну а почему ты так мрачен?
Да потому что в такое время англичане бездействуют! Если Париж падет, мы не переживем позора.
Тогда пусть генерал Жоффр потребует от сэра Джона, чтобы англичане вступили в бой. Поговори с Жоффром сам.
Он не примет английского майора. К тому же он наверняка решит, что эта какая-то уловка сэра Джона. А у меня будут большие неприятности, хотя нельзя сказать, что меня это волнует.
Тогда поговори с кем-то из его советников.
Это сложно. Я не могу заявиться во французский штаб и сообщить, что англичане их предали.
Но ты можешь шепнуть пару слов генералу Лурсо так, что никто об этом и не узнает. Вон он сидит!
Фиц проследил за ее взглядом и увидел француза лет шестидесяти, в цивильном платье, сидящего за столиком с молодой женщиной в красном.
Он очень славный, добавила Жини.
Ты с ним знакома?
Да, но ему больше понравилась Лизетт.
Фиц колебался. Снова он собирался действовать в обход своего начальства. Впрочем, сейчас не время быть деликатным. Решалась судьба Парижа. Надо попытаться сделать все возможное.
Представь меня, попросил он.
Подходи через минутку.
Жини изящно соскользнула со стула и пошла через комнату, чуть покачивая бедрами в ритме рэгтайма, что наигрывали на пианино, к столику, за которым сидел генерал. Она поцеловала его в губы, улыбнулась его собеседнице и села. Начался разговор, лица собеседников стали серьезными, и через несколько секунд Жини махнула Фицу рукой.
Лурсо встал, и мужчины обменялись рукопожатием.
Для меня большая честь познакомиться с вами, сказал Фиц.
Не годится говорить о делах в таком месте, сказал генерал, но Жини уверяет, что то, о чем вы хотите говорить, очень срочно.
Именно так, господин генерал, подтвердил Фиц и сел.
III
На следующий день Фиц отправился в Мелен, город в двадцати пяти милях к юго-востоку от Парижа, и узнал, что в экспедиционных войсках ничего не изменилось.
Может быть, его информацию не передали Жоффру. Или передали, но Жоффр решил, что ничего не сможет сделать.
Фиц вошел в Во-ле-Пениль, величественный замок Людовика XV, в котором располагался штаб сэра Джона, и в вестибюле столкнулся с полковником Хервеем.
Сэр, не будет ли мне позволено спросить, почему, когда наши союзники начинают контрнаступление, мы в нем не участвуем? спросил Фиц со всей возможной учтивостью.
Нет, не будет! отрезал Хервей.
Но французы считают, настойчиво продолжал Фиц, сдерживая гнев, что у них и немцев силы примерно равны, и даже небольшой перевес может очень помочь.
Ну еще бы, конечно считают!
Хервей презрительно рассмеялся так, словно французы не имели права требовать помощи от союзников. Фиц почувствовал, что теряет над собой контроль.
Из-за нашей нерешительности Париж уже мог пасть!
Как вы смеете употреблять такие выражения, майор!
Нас послали сюда спасать Францию. Может, именно сейчас состоится решающая битва! вскричал Фиц, уже не в силах говорить спокойно. Если Париж падет, и вся Франция вместе с ним, то, вернувшись домой, чем мы оправдаем свое бездействие?
Не отвечая, Хервей смотрел мимо Фица. Обернувшись, Фиц увидел тяжелую, медлительную фигуру во французской форме: черный мундир, не застегнутый на широком торсе, плохо сидевшие красные брюки, тугие чулки и красная с золотом генеральская фуражка, надвинутая низко на лоб. Из-под черно-седых бровей на Фица и Хервея быстро глянули бесцветные глаза. Фиц узнал генерала Жоффра.
Когда генерал в сопровождении свиты прошел мимо, Хервей спросил:
Это ваших рук дело?
Фицу показалось недостойным лгать.
Возможно.
Мы еще поговорим, сказал Хервей и поспешил за Жоффром.
Сэр Джон принимал Жоффра в маленькой комнатке в присутствии нескольких офицеров, но Фиц в их число не попал. Он ждал в офицерской столовой, гадая, что скажет Жоффр и сможет ли он заставить сэра Джона принять участие в контрнаступлении.
Ответ он узнал через два часа от лейтенанта Мюррея.
Говорят, Жоффр перепробовал все способы, сказал Мюррей. Он умолял, плакал, говорил, что англичане вовеки не смоют позора. И добился своего. Завтра выступаем на север.
Фиц улыбнулся.
Минуту спустя к нему подошел полковник Хервей. Фиц вежливо встал.
Это переходит все границы! сказал Хервей. Генерал Лурсо рассказал мне, что вы сделали, он хотел таким образом вас поощрить.
Не стану отрицать своего участия, ответил Фиц. Судя по результату разговора, я поступил правильно.
Ну так вот что я вам скажу, Фицгерберт, сказал Хервей, понизив голос. Вы проявили нелояльность, с этого дня ваше имя будет в черном списке, и прощения не ждите! Повышения вам не видать, даже если война будет идти год. Как были майором, так майором и останетесь до конца своих дней!
Благодарю за откровенность, полковник, сказал Фиц. Но я стал военным, чтобы побеждать в битвах, а не получать звания.
IV
Наступление сэра Джона в воскресенье было таким осторожным, что Фиц сгорал со стыда, но все же, к его облегчению, этого оказалось достаточно, чтобы вынудить фон Клука послать им навстречу войска, необходимые в другом месте. Теперь немцы сражались на два фронта западный и южный, чего опасается любой командир.
Утром в понедельник Фиц проснулся в замке, он спал на полу, завернувшись в одеяло. Он был полон надежд. Позавтракав в офицерской столовой, он с нетерпением ждал возвращения самолетов разведки с утреннего вылета. Война это то бешеный натиск, то полное бездействие. Рядом с замком находилась старая церковь, говорили, что ее построили еще в 1000 году, и Фиц пошел на нее посмотреть но он никогда не понимал, что люди находят в старых церквах.
Разведчики давали отчет о выполненном задании в величественном зале с видом на парк. В пышной обстановке XVIII века офицеры сидели на походных стульях за дешевым дощатым столом. У сэра Джона выдавались вперед подбородок и рот, так что казалось, что под длинными, как у моржа, седыми усами он постоянно прячет гримасу уязвленной гордости.
Летчики сообщили, что англичанам путь открыт, а немецкие колонны уходят на север.
Фиц ликовал. Контратака союзников была неожиданной, и немцев, похоже, удалось застать врасплох. Конечно, они скоро перегруппируются, но пока им приходится тяжко.
Он ждал, что сэр Джон прикажет форсировать наступление, но, к его разочарованию, командующий просто подтвердил поставленные ранее задачи.
Фиц перевел на французский разведданные и сел в машину. Двадцать пять миль до Парижа он мчался быстро, как только мог все движение шло в обратную сторону. Из города шел сплошной поток грузовиков, автомобилей и телег. Битком набитые людьми и заваленные багажом, они двигались на юг, спасаясь от германских войск.
В Париже он задержался, пропуская войска темнокожих алжирцев, направлявшихся с одного вокзала на другой. Офицеры у них ехали верхом на мулах и носили ярко-красные одеяния. Парижанки протягивали солдатам цветы и угощали фруктами, а владельцы кафе выносили им прохладительные напитки.
Далее Фиц без затруднений добрался до Дома инвалидов и отнес разведданные в штаб. Английская разведка снова подтвердила то, что уже было известно французам. Некоторые германские части отступали.
Мы должны продолжить наступление! сказал старый генерал. Где англичане?
Фиц подошел к карте и показал английские позиции и намеченные на сегодня цели.
Этого мало! сердито воскликнул Галлиени. Вы должны продвинуться дальше! Нам необходимо, чтобы вы наступали, тогда фон Клук не сможет укрепить фланг. Когда вы перейдете Марну?
Фиц был согласен с каждым словом в язвительной речи Галлиени, но признаться в этом не мог, поэтому он просто сказал:
Я приложу все усилия, чтобы убедить в этом сэра Джона.
Но Галлиени уже думал, как компенсировать медлительность англичан.
Мы сегодня же укрепим армию Манури на реке Урк Седьмой дивизией Четвертого корпуса, решительно сказал он.
Господин генерал, заметил Дюпюи, мы не успеем перевезти сегодня всех, у нас недостаточно поездов.
Перевозите на автомобилях, сказал Галлиени.
На автомобилях?! ошеломленно взглянул на него Дюпюи. Где же нам взять столько автомобилей?
Возьмите такси!
Все в комнате замерли. Не сошел ли генерал с ума?
Звоните начальнику полиции, сказал Галлиени. Пусть прикажет своим останавливать такси, высаживать пассажиров и направлять водителей сюда. Мы будем сажать в машины солдат и отправлять на передовую.
Увидев, что генерал не шутит, Фиц широко улыбнулся. Такой подход ему был по душе: делать все, что потребуется, лишь бы победить.
Пожав плечами, Дюпюи взялся за телефон.
Соедините меня с начальником полиции, немедленно!
«На это я должен посмотреть», подумал Фиц.
Он вышел и закурил. Долго ждать не пришлось. Через несколько минут на мосту Александра Третьего показался красный «Рено» и, объехав большую декоративную лужайку, остановился перед главным зданием. За ним прибыли еще два, потом еще несколько десятков.
Никогда еще Фиц не видел ничего подобного. Водители выходили из машин, закуривали, оживленно переговаривались. У каждого было свое предположение, почему они здесь оказались.
Наконец из здания школы вышел Дюпюи, в одной руке держа громкоговоритель, в другой стопку путевых листков. Водители притихли.
Коменданту Парижа необходимо послать вас отсюда в Бланьи! крикнул он в рупор. Водители взирали на него в недоуменной тишине. В каждую машину вы должны посадить пять солдат и отвезти в Нантей.
Нантей находился в тридцати милях к востоку и очень близко к линии фронта. Водители начали понимать, о чем речь. Они стали переглядываться, улыбаясь и кивая. Фиц догадался, что они рады поучаствовать в военных действиях, особенно столь необычным образом.
Я прошу каждого перед отправлением заполнить вот такую форму, чтобы, вернувшись, вы могли прийти за деньгами.
Все зашумели. Им еще и заплатят!
Когда ваши машины уедут, я дам распоряжения следующей партии. Да здравствует Париж! Да здравствует Франция!
Водители ответили одобрительными возгласами. Они столпились вокруг Дюпюи, разбирая бланки. Фиц помог ему их раздать.
Скоро такси начали разъезжаться, разворачиваясь перед главным зданием и, бодро сигналя, направились на передовую.
IV18
Чтобы пройти всего двадцать пять миль, англичанам потребовалось целых три дня. В основном их продвижение не встречало сопротивления, и если бы они двигались быстрее, то могли бы нанести решающий удар.
Тем не менее в среду 9 сентября Фиц видел, что люди Галлиени находятся в бодром настроении. Фон Клук отступал. «Немцы испугались!» сказал полковник Дюпюи.
Фиц не поверил, что немцы испугались. Взглянув на карту, можно было подобрать более правдоподобное объяснение. Как ни медлительно и робко продвигались англичане, они вошли в брешь между Первой и Второй германскими армиями брешь, появившуюся, когда фон Клук повернул свои войска на запад, чтобы принять удар со стороны Парижа.
Мы нашли их слабое место и вбиваем туда клин, сказал с надеждой Фиц, и голос его дрогнул.
Он велел себе успокоиться. До сих пор во всех сражениях побеждали германские войска. С другой стороны, их коммуникации были растянуты, люди измучены, к тому же некоторые части были переброшены в Восточную Пруссию. Французы же получили значительное пополнение, а в вопросе поставок продовольствия волноваться было не о чем, поскольку они были на своей территории.
Но когда в пяти милях к северу от реки Марны английские войска вновь остановились, Фиц почувствовал, что его ожидания не оправдаются. Почему сэр Джон не желает воспользоваться своей удачей? Ведь его войска практически не встречают сопротивления!
Но немцы, казалось, не замечали нерешительности англичан, продолжая отступать. По мере того, как за окнами школы удлинялись тени деревьев, штабом Галлиени овладевало чувство сдерживаемого ликования. К концу дня стало известно, что немцы бегут.
Фиц с трудом мог в это поверить. На смену отчаянию прошлой недели пришла надежда. Он сидел на стульчике, слишком маленьком для него, и рассматривал висевшую на стене карту. Тогда, семь дней назад, казалось, что линия фронта станет трамплином для последней атаки; сейчас же это была стена, упершись в которую немцам пришлось повернуть назад.
Когда солнце скрылось за Эйфелевой башней, союзники еще не одержали победы, но германские войска наконец были остановлены, впервые за многие недели наступления.
Дюпюи обнял Фица и расцеловал его, и Фиц не возражал.
Мы их остановили, сказал Галлиени, и Фиц, к своему удивлению, увидел, как за стеклами генеральского пенсне заблестели слезы. Мы их остановили.
V
Вскоре после сражения на Марне обе армии начали рыть окопы.
Сентябрьская жара сменилась тоскливыми октябрьскими дождями. Состояние безысходности с восточной части фронта распространилось на весь фронт, подобно тому, как теряет подвижность тело умирающего человека.
Решающее сражение этой осени проходило под бельгийским городком Ипром, в самой западной точке фронта, в двадцати милях от моря. Немцы бросились в решительную атаку, пытаясь обойти фланг англичан. Бои продолжались четыре недели. В отличие от всех предыдущих, это было позиционное сражение: обе армии сидели в окопах, прячась от артиллерии и лишь изредка отваживаясь на самоубийственные вылазки против вражеских пулеметов. В конце концов англичан спасло пополнение, в которое входил корпус смуглолицых индийцев, дрожавших от холода в своей тропической форме. В результате сражения погибло семьдесят пять тысяч английских солдат, и Экспедиционный корпус обескровел. Но союзники закончили оборонительные сооружения от швейцарской границы до Английского канала, и продвижение немцев было остановлено.
24 декабря Фиц был в английском штабе в городе Сент-Омер неподалеку от Па-де-Кале. На душе у него было тяжело. Он вспоминал, с какой уверенностью он и другие офицеры уверяли солдат, что Рождество все они будут встречать дома. Было очевидно, что война затянется. День за днем противоборствующие армии проводили в окопах страдая от недоедания, дизентерии, переохлаждения и вшей, время от времени стреляя по крысам, пировавшим на усеянной телами ничейной земле между линиями окопов. Когда-то Фиц точно знал причины, сделавшие участие Великобритании в войне неизбежным, но теперь он не мог их вспомнить.
В тот день дождь прекратился. Похолодало. Сэр Джон послал по всем войскам предостережение, что под Рождество враг планирует наступление. Фиц знал, что угроза вымышленная: у разведки не было никаких оснований для подобных предостережений. Сэр Джон просто не хотел, чтобы в Рождество солдаты расслабились и потеряли бдительность; все дело было только в этом.
Каждый солдат должен был получить от принцессы Марии, семнадцатилетней дочери короля и королевы, подарок: узорчатую латунную коробочку с табаком, портретом принцессы и рождественской открыткой от короля. Для некурящих, сикхов и медсестер были подготовлены другие подарки: вместо табака леденцы или шоколад. Фиц их развозил, и вечером, поскольку было уже поздно возвращаться в относительный комфорт Сент-Омера, остался в штабе Четвертого батальона «Валлийских стрелков» сыром блиндаже в четверти милях от линии фронта. Он сидел с книжкой о Шерлоке Холмсе и курил маленькие, тоненькие сигарки, к которым уже привык. Они были не так хороши, как его «Панателлас», но время было такое, что он бы все равно не успевал выкурить большую сигару. Рядом сидел Мюррей, получивший после Ипра звание капитана. Фиц ничего не получил: Хервей держал свое слово.
Скоро после наступления темноты Фиц, к своему удивлению, услышал беспорядочную пальбу из винтовок. Солдаты увидели вдали огни и решили, что немцы под покровом ночи пошли в наступление. Огни оказались разноцветными фонариками, которыми немцы украшали бруствер.
Мюррей рассказал Фицу об индийских войсках, защищавших следующий сектор. «Они, бедняги, приехали в летней форме, потому что кто-то сказал им, что война кончится раньше, чем похолодает, сказал он. Но знаете что, Фиц? Эти цветные солдаты очень изобретательны. Помните, мы просили военное министерство дать нам окопные минометы, такие, как у немцев, что забрасывают гранаты далеко за бруствер? Так эти индийцы сделали минометы сами, из кусков чугунной трубы. Выглядит как полная дребедень, но ведь работает!»
Утром все было в инее, земля под ногами стала твердой. С первыми лучами солнца Фиц и Мюррей раздали подарки. Солдаты сгрудились у походных печурок, пытаясь согреться. Правда, они утверждали, что рады холоду: лучше мороз, чем грязь, особенно тем, у кого от сырости болели ноги. Фиц заметил, что некоторые солдаты между собой переговаривались на валлийском, хотя к офицерам обращались всегда по-английски.
Немецкие окопы, находившиеся метрах в четырехстах, было не видно из-за утренней дымки такого же цвета, как немецкая форма бледно-серебристо-голубого, его называли «серый полевой». Фиц услышал вдали звуки музыки: немцы пели рождественские песни. У Фица не было слуха, но некоторые мелодии показались ему знакомыми.
Он вернулся в блиндаж, позавтракал с другими офицерами. Завтрак был безвкусный: консервированная ветчина с черствым хлебом. Потом он вышел наружу покурить. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким несчастным. Он представил себе, какой завтрак в эту самую минуту подают в Ти-Гуине: копченую рыбу, горячие сосиски, свежие яйца, почки ягненка, запеченные с грибами, тосты с маслом и ароматный кофе со сливками. Ему так хотелось надеть чистое белье, до хруста выглаженную сорочку, костюм из мягкой шерсти. Ему хотелось сидеть у пылающего камина и ничего не делать. Разве что полистать глупый, но смешной журнал «Панч».
Из блиндажа вышел Мюррей и сказал:
Вас просят к телефону. Звонят из штаба.
Фиц удивился. Найти его здесь было нелегко, но кто-то постарался. Он понадеялся, что ему звонят не по поводу ссоры, произошедшей между французами и англичанами, пока он тут развозит подарки. С озабоченным видом он нырнул в блиндаж и взял трубку полевого телефона.
Фицгерберт!
Доброе утро, майор, услышал он незнакомый голос. Это капитан Дэвис. Вы меня не знаете, меня попросили позвонить вам и передать известие из дома.
Из дома? Только бы ничего плохого не случилось, подумал Фиц.
Вы очень любезны, капитан, сказал он. Какое известие?
Ваша жена родила здорового крепкого мальчика. И мать и ребенок чувствуют себя хорошо!
Что?! Фиц опустился на ящик. Ребенок должен был родиться позже… через неделю или две. У детей, родившихся до срока, слабое здоровье… Но он вроде чувствует себя хорошо. И Би тоже.
У Фица теперь сын, наследник.
Майор, вы слышите меня? звучал в трубке голос капитана Дэвиса.
Да-да, ответил Фиц. Просто это так неожиданно…
Так как сейчас Рождество, мы решили, что эта новость вас поддержит…
Ну конечно, еще бы!
Позвольте мне первым поздравить вас.
Благодарю, сказал Фицгерберт. От всей души благодарю! Но капитан Дэвис уже повесил трубку.
Тут Фиц заметил, что остальные офицеры в блиндаже молча смотрят на него. Наконец один спросил:
Известие хорошее или плохое?
Хорошее! сказал Фиц. Просто замечательное! Я стал отцом.
Все начали пожимать ему руки, а Мюррей, несмотря на утренний час, достал бутылку виски, и все выпили за здоровье младенца.
Как его будут звать? спросил Мюррей.
Пока я жив, виконт Эйбрауэн, сказал Фиц, и лишь потом понял, что Мюррей спрашивал про имя, а не про титул. Джордж в честь моего отца, и Уильям в честь деда. А отца Би звали Петр Николаевич, так что, возможно, мы добавим и эти имена.
Мюррея, казалось, это позабавило.
Джордж Уильям Питер Николас Фицгерберт, виконт Эйбрауэн! произнес он. С таким количеством имен жить можно!
Особенно если весишь пока всего фунтов семь, довольно кивнул Фиц.
Он весь сиял от радости и гордости.
Схожу-ка я на передовую, сказал он, когда они допили виски. Отнесу ребятам сигар.
Фиц вышел из блиндажа и пошел по ходу сообщения к передовой. Он был на седьмом небе от счастья. Стрельбы не было, воздух был морозный и чистый (везде, кроме отхожего места, мимо которого Фиц прошел быстро). Но он вдруг поймал себя на том, что думает не о Би, а об Этель. Интересно, а она родила? Хорошо ли ей в том домике, который она выторговала у Фица? Тогда его ошарашил напор, с каким она торговалась, но он помнил, что это его ребенка она носит под сердцем. И надеялся, что у нее роды пройдут так же хорошо, как у Би.
Но все эти мысли вылетели у него их головы, когда он подошел к окопам для стрельбы. Завернув за угол, он остановился как вкопанный.
В окопе никого не было. Он прошел по окопу в одну ячейку, потом в другую и никого не увидел. Как в сказке про призраков или корабль без матросов, плавающий сам по себе.
Этому должно быть объяснение. Может, было наступление, о котором Фицу не сказали?
Ему пришло в голову выглянуть из окопа.
Но беспечно высовываться нельзя. Многие гибли на фронте в первый же день лишь потому, что решили на секундочку выглянуть.
Фиц взял лопатку с короткой ручкой ими рыли окопы и медленно начал поднимать ее штык. Потом медленно поднял голову, прячась за лопаткой, и осторожно выглянул в узкий просвет между лопаткой и бруствером.
То, что он увидел, его потрясло.
Солдаты, свои и германские, вышли на изрытую воронками ничейную полосу. Они стояли группами и разговаривали.
Фиц не верил своим глазам. На ничейной полосе стояли сотни солдат, и справа и слева, насколько хватало глаз, англичане и немцы.
Что, черт возьми, происходит?
Он выбрался из окопа и пошел к ним по изрытой снарядами земле. Солдаты показывали друг другу фотографии жен, детей и невест, предлагали сигареты и пытались завязать разговор, говоря, например: «Я Роберт. А ты?..»
Фиц заметил двух увлеченно беседующих сержантов, английского и немецкого. Он похлопал своего по плечу.
Эй! сказал он. Это что за чертовщина здесь творится?
У сержанта был гортанный акцент кардиффских докеров.
Сэр, честно говоря, даже не знаю, как это произошло. Несколько немцев вдруг поднялись из окопов, без оружия, и кричат: «С Рождеством!» Тогда один из наших сделал то же самое. А они начали вылезать на нейтралку, и не успел я глазом моргнуть, как там уже были все.
Но ведь в окопах никого не осталось! гневно воскликнул Фиц. Неужели вам не пришло в голову, что это может быть уловка?
Сержант огляделся по сторонам.
Нет, сэр, честно говоря, не пришло, невозмутимо ответил он.
На самом деле Фиц и сам в это не верил. Какую выгоду враг может извлечь из того, что солдаты враждующих армий на передовой завязали дружбу?
Сэр, это Ганс Браун, сказал сержант, указывая на немца. Он работал официантом в Лондоне, в отеле «Савой». Говорит по-английски!
Немецкий сержант отдал Фицу честь.
Рад с вами познакомиться, господин майор! сказал он. С Рождеством вас! У него было более правильное произношение, чем у сержанта из Кардиффа. Он достал флягу. Вы позволите предложить вам глоточек шнапса?
О господи! покачал головой Фиц и пошел прочь.
Ему больше ничего и не оставалось. Это было бы невозможно прекратить даже с помощью офицеров и сержантов. А без их помощи тем более. Он решил сообщить о создавшемся положении вышестоящим, и пусть этим занимается кто-нибудь другой.
Но уйти он не успел: его окликнули по имени.
Фиц! Фиц! Неужели это вы?
Голос был знакомый. Обернувшись, он увидел приближающегося немца. Когда тот подошел, Фиц его узнал.
Фон Ульрих?! изумленно воскликнул он.
Он самый! Вальтер широко улыбнулся, протягивая руку. Фиц по привычке тоже протянул руку, и Вальтер с жаром ее пожал. Вальтер похудел, светлая кожа лица обветрилась. «Наверное, я тоже изменился», подумал Фиц.
Это просто поразительно! Какое совпадение! сказал Вальтер.
Рад видеть вас живым и здоровым, сказал Фиц.
Взаимно!
А с этим нам что делать? Фиц махнул рукой в сторону братающихся солдат. Мне это внушает беспокойство.
Согласен. Завтра они могут не пожелать стрелять в новых друзей. Нужно активизировать боевые действия, чтобы они пришли в норму. Если утром с обеих сторон начнется артобстрел, они скоро вновь начнут ненавидеть друг друга.
Надеюсь, вы правы.
Но расскажите мне, как вы, мой старый друг?
Фиц вспомнил свою хорошую новость и просиял.
Я стал отцом, сказал он. Би родила мальчика. Хотите сигару?
Они закурили. Вальтер рассказал, что вначале был на Восточном фронте.
В русской армии страшный беспорядок! Офицеры продают армейские запасы на черном рынке, а пехота мерзнет и голодает. В Пруссии половина жителей ходит в купленных по дешевке армейских сапогах, а русские солдаты воюют чуть ли не босиком.
Фиц рассказал, что был в Париже.
Твой любимый ресторан «Voisin» по-прежнему открыт, сказал он.
Солдаты затеяли игру в футбол, англичане против немцев, в качестве штанг сложив стопками кепки.
Мне придется поставить в известность командование, покачал головой Фиц.
Мне тоже, ответил Вальтер. Но сперва скажите мне, как там леди Мод?
Полагаю, у нее все хорошо.
Я бы очень хотел, чтобы вы передали ей мой нижайший поклон.
Фиц заметил, что Вальтер произнес эту обыденную фразу с особенным ударением.
Обязательно, сказал он. У вас есть для этого особые причины?
Вальтер отвел взгляд.
Перед самым отъездом из Лондона… Я танцевал с ней на балу у леди Вестхэмптон. Это было последнее светлое воспоминание из прошлой жизни, когда еще не началась эта война… Вальтер, казалось, не мог справиться с чувствами. Его голос дрожал. Может, это Рождество так на него повлияло? Мне бы очень хотелось, чтобы она знала, что в Рождество я думаю о ней… Он взглянул на Фица влажно блеснувшими глазами. Друг мой, передайте ей это обязательно!
Передам, сказал Фиц. Уверен, ей будет приятно.
Глава четырнадцатая
Февраль 1915 года
И вот пошла я к врачу, рассказывала женщина, сидевшая рядом с Этель, и говорю ему: «Доктор, у меня чешется между ног».
По комнате пробежал смешок. Они сидели в комнате на верхнем этаже маленького домика в восточном Лондоне, возле Олдгейта двадцать женщин, склонившихся над швейными машинками. Тесными рядами сидели они с двух сторон за длинным столом. Очага в комнате не было, а единственное окошко было плотно закрыто от февральских холодов. Дощатый пол был голый. С давно не беленных стен осыпалась старая штукатурка, местами просвечивала обрешетка. От дыхания двадцати женщин было душно, но при этом и ужасно холодно. Все женщины были в уличной одежде.
Рядом с Этель сидела ее сверстница и квартирантка, девчонка-кокни Милдред Перкинс. Ее можно было бы назвать красивой, если бы не выступавшие передние зубы. Неприличные шутки были ее коньком.
А врач мне, значит, отвечает, продолжала она: «Не говорите так, это непристойно».
Этель усмехнулась. Милдред умела хоть на несколько минут внести оживление в тяжелые двенадцатичасовые смены. Никогда прежде Этель не слышала таких разговоров. В Ти-Гуине прислуга следила за своей речью. А эти лондонские женщины могли сказать что угодно. Они были разных национальностей и всех возрастов, некоторые плохо говорили по-английски, были даже две беженки из оккупированной Бельгии. И лишь одно их объединяло: всем им отчаянно была нужна работа.
…А я его спрашиваю: «А как же мне тогда говорить?» А он: «Ну говорите, например, что у вас чешется палец»…
Они шили форму для английских солдат, тысячи рубашек и штанов. Каждый день с фабрики, расположенной на соседней улице, в больших картонных коробках привозили рукава, спины, штанины из плотной ткани цвета хаки. Здесь работницы сшивали их и слали дальше, на другую маленькую фабрику, где пришивали пуговицы и делали петли. Платили им сдельно.
…Потом он спрашивает: «Миссис Перкинс, а ваш палец беспокоит вас постоянно или время от времени?»
Милдред помолчала, и все замерли, ожидая развязки.
А я отвечаю: «Нет, доктор, не постоянно, а только когда писаю!»
Женщины покатились со смеху.
В комнату вошла худенькая девочка. На плече она несла шест, на котором висели большие кружки и котелки двадцать штук. Она осторожно поставила свою ношу на стол. В кружках был чай, горячий шоколад, бульон, водянистый кофе. Кружка у каждой была своя. Дважды в день поздним утром и ранним вечером они давали Элли кто пенни, кто полпенни, и она ходила с их кружками в соседнее кафе.
Женщины разбирали кружки, потягивались, распрямляли руки и ноги, терли глаза. Работа была не такая тяжелая, как в шахте, думала Этель, но утомительная: долгие часы сидишь, не разгибаясь, над машинкой, и все смотришь на строчку, чтобы шла ровно. Хозяин, Мэнни Литов, проверял каждую вещь, и если что не так не платил за работу, хотя Этель подозревала, что бракованную форму он тоже отсылал.
Через пять минут Мэнни вошел в мастерскую, хлопнул в ладоши и сказал:
Так, все за работу!
Они допили, что оставалось в кружках, и снова склонились над машинками.
Мэнни был суровым надсмотрщиком, но женщины говорили, что не из худших. По крайней мере он не лапал девчонок и не требовал, чтобы они с ним спали. Это был темноглазый, чернобородый человек лет тридцати. Его отец был портным, приехал из России и открыл магазин на Майл-энд-роуд шил дешевые костюмы для служащих банков и курьеров. Мэнни научился ремеслу у отца и начал претворять в жизнь более честолюбивые планы.
Война оказалась на пользу бизнесу. С августа до Рождества миллион англичан пошли в армию добровольцами и всем нужна была форма. Мэнни брал на работу всех встречных швей. К счастью, Этель в Ти-Гуине научилась шить на машинке.
Этель не могла не работать. Хотя за дом было уплачено, и она получала арендную плату от Милдред, но ей нужны были деньги на то время, когда появится на свет ребенок. Однако, когда начала искать работу, поняла, что даже в таком большом городе ее совсем не просто найти.
Там, где мужчина получал три-четыре фунта, женщине предлагали работать за один фунт. К тому же, соглашаясь, женщина должна была терпеть враждебное отношение и нападки. Многие пассажиры отказывались предъявлять билеты кондуктору-женщине; женщине-инженеру коллеги мужского пола могли подлить масла в ящик с инструментами, а женщин, работавших на заводе, не пускали в паб у проходной. Но что приводило Этель в ярость, так это то, что те же самые мужчины назвали бы женщину лентяйкой и плохой матерью, если бы ее дети были одеты в лохмотья.
В конце концов она с неохотой и досадой остановила выбор на исконно женской профессии поклявшись, что всю жизнь будет бороться и обязательно изменит эту несправедливую систему.
Она потерла поясницу. Родить она должна была через неделю или две, и сейчас каждый день на работе мог стать последним. Шить с таким большим, далеко выступающим животом было неловко, но тяжелее всего оказалось справляться с наваливающейся усталостью.
Дверь открылась, и вошли еще две женщины, одна с повязкой на руке. Швеям часто случалось повредить руку иголкой или острыми ножницами.
Послушайте, Мэнни, сказала Этель, вы должны обеспечить нас аптечкой, чтобы у нас всегда были бинты, йод и кое-что из самого необходимого.
Мне что, денег некуда девать? отозвался он. Это был его обычный ответ, когда работницы пытались от него чего-нибудь добиться.
Но вам же самому приходится терять в деньгах, когда кто-то из нас поранится, стала мягко убеждать его Этель. Вот пожалуйста, две женщины потеряли целый час. Вместо того чтобы сидеть за машинкой, им пришлось отправиться в аптеку, а потом обрабатывать рану.
А потом мне пришлось зайти в «Гусь и пес», успокоить нервы, сказала, усмехнувшись, женщина с повязкой.
Вы, наверное, скажете, что я должен держать в аптечке и бутылку джина? язвительно спросил Мэнни. Этель не обратила внимания.
Я составлю вам список и узнаю, что сколько стоит, тогда вы и решите, ладно?
Я ничего не обещаю, сказал Мэнни, но он никогда ничего не обещал.
Договорились, и Этель вернулась к машинке.
Это она всегда просила Мэнни улучшить условия на рабочем месте, или возражала, когда он вводил перемены к худшему, например, пытался заставить их самих оплачивать заточку ножниц. Сама того не сознавая, она, кажется, взяла на себя ту роль, которую в Эйбрауэне играл ее отец.
Три последних часа рабочего дня показались Этель самыми тяжелыми. Ныла поясница, а от ярких ламп разболелась и голова.
Но когда часы пробили семь, ей не хотелось идти домой. Мысль, что придется весь вечер провести в одиночестве, ее угнетала.
Когда Этель только приехала в Лондон, на нее обратили внимание несколько молодых людей. Никто из них ей особенно не нравился, но она соглашалась пойти в кино, мюзик-холл, на концерт или провести вечер в пабе, а с одним даже целовалась, но без особого чувства. Однако когда стало заметно, что она беременна, все они потеряли к ней интерес. Одно дело хорошенькая девчонка, и совсем другое женщина с ребенком.
К счастью, сегодня должно было состояться собрание лейбористской партии. Вскоре после покупки дома Этель вступила в олдгейтскую ячейку Независимой партии лейбористов. Она часто думала, что бы сказал отец, если бы узнал. Может, захотел бы выгнать из партии, как выгнал из своего дома? Или был бы доволен в глубине души? Но этого она, должно быть, никогда не узнает.
Выступать должна была Сильвия Панкхерст, одна из лидеров движения суфражисток. Война внесла разлад в знаменитую семью Панкхерст. Мать, Эммелин, считала, что на время воины следует прекратить борьбу за права женщин. Одна дочь, Кристабель, поддерживала мать, но другая, Сильвия, порвала с ними отношения и продолжила борьбу. Этель была на стороне Сильвии: в военное время женщин угнетали не меньше, чем в мирное, и пока у них не будет права голоса, справедливости им не добиться.
Выйдя на улицу, Этель попрощалась с остальными. В свете газовых фонарей спешили домой рабочие, забегали в магазины покупатели за едой на вечер, а любители ночной жизни отправлялись на поиски развлечений. Теплом и весельем пахнуло из открывшейся двери паба «Гусь и пес». Этель понимала женщин, проводивших вечера в таких местах. Многим в пабе было уютнее, чем в собственном доме: здесь у них была веселая компания, и горе они заливали глотком эля или чего покрепче.
Бакалейная лавка Липмана, что возле паба, была закрыта: ее разгромили хулиганы-патриоты из-за якобы немецкой фамилии хозяина, и теперь окна и двери были заколочены. На самом деле хозяином лавки был еврей из Глазго, а его сын служил в шотландской легкой пехоте.
Этель села в конку. Ехать было всего две остановки, но она слишком устала, чтобы идти пешком.
Собрание должно было состояться в доме молитвы «Голгофа», где находилась клиника Мод. Когда Этель только приехала в Лондон, она направилась в Олдгейт, потому что это был единственный район Лондона, название которого она слышала, но зато уж о нем Мод говорила много.
Зал был ярко освещен настенными газовыми светильниками, а в центре стояла угольная печка, согревая промозглый воздух. Напротив стола и кафедры были выставлены ряды дешевых складных стульев. Этель поприветствовал Берни Леквиз трудолюбивый и аккуратный до педантичности человек с добрым сердцем. У него был встревоженный вид.
Заявленного выступающего не будет, сказал он.
А что же делать? спросила Этель и оглядела зал. Уже полсотни человек собралось…
Обещали прислать замену, но я даже не знаю, что эта женщина из себя представляет. Она даже не член партии.
А как ее зовут?
Леди Мод Фицгерберт, сказал Берни и недовольно добавил: Может быть, из той самой семьи, что владеет угольными шахтами.
Этель рассмеялась.
Надо же! сказала она. Я у них работала.
И как она, хороший оратор?
Понятия не имею.
Этель стало интересно. Она не видела Мод с того памятного вторника, когда та сочеталась браком с Вальтером фон Ульрихом, а Великобритания объявила Германии войну. Платье, купленное Вальтером, Этель хранила оно висело в шкафу, заботливо обернутое бумагой. Платье было из розового шелка, с прозрачной накидкой, и вещи прекраснее у Этель не было никогда. Конечно, сейчас она бы в него не влезла. К тому же ведь не на собрания его носить. И шляпка к нему была, а на шляпной коробке значился адрес солидного магазина на Бонд-стрит.
Она устроилась поудобнее ждать начала собрания. После свадьбы они с красавцем Робертом фон Ульрихом, кузеном Вальтера, обедали в «Рице» этот обед она запомнила навсегда. Когда они входили в ресторан, она поймала на себе пару-тройку пристальных взглядов, и догадалась, что несмотря на дорогое платье, в ней было что-то, выдающее ее принадлежность к низшему классу. Но ей было все равно. Роберт смешил ее язвительными замечаниями об одежде и украшениях окружающих дам, а она рассказала ему немного о жизни в валлийском шахтерском городке это было для него едва ли не большей экзотикой, чем жизнь эскимосов.
Где они сейчас? Конечно, и Вальтер, и Роберт отправились на войну: Вальтер с немецкой армией, Роберт с австрийской, и узнать, живы ли они, невозможно. Как и о Фице. Этель лишь предполагала, что он отправился во Францию с «Валлийскими стрелками», но даже в этом не была уверена. И все равно она внимательно просматривала в газетах списки раненых и убитых, страшась увидеть имя «Фицгерберт». Она ненавидела его за то, что он так с ней обошелся, но все равно каждый раз благодарила Бога, не найдя в списках его имени.
Она могла бы поддерживать связь с Мод, просто посещая по средам клинику, но как было объяснить свои посещения? После небольшого волнения в июле тогда на белье появилось пятнышко крови, но доктор Гринворд уверил ее, что беспокоиться не о чем она чувствовала себя прекрасно.
Мод за эти шесть месяцев ничуть не изменилась. Она вошла в зал, как всегда, эффектно одетая, в шляпке с большим пером, поднимавшимся из-за ленты, как мачта корабля. Этель в своем стареньком коричневом пальто вдруг почувствовала себя оборванкой.
Мод заметила ее и тут же подошла.
Здравствуйте, Уильямс! Простите, я хотела сказать, Этель! Какая приятная неожиданность!
Этель пожала ей руку.
Вы меня простите, если я не встану? сказала она, коснувшись выступающего живота. Боюсь, сейчас я бы не поднялась даже чтобы приветствовать короля.
Конечно, и не думайте! А после собрания мы сможем поболтать несколько минут?
Это было бы замечательно!
Мод направилась к столу, и Берни начал собрание. Берни был евреем из России, как и многие лондонцы, живущие в Ист-Энде. Здесь вообще было мало настоящих англичан, зато много валлийцев, шотландцев и ирландцев. До войны было много и немцев; сейчас появились тысячи беженцев из Бельгии. В Ист-Энде они сходили на берег, и, естественно, здесь и селились.
Несмотря на присутствие столь уважаемой гостьи, Берни настоял на том, чтобы собрание шло по заведенному порядку: извинения отсутствовавших на прошлом собрании, несколько слов о его итогах и другие скучные повседневные вопросы. Он работал в библиотеке местного совета и во всем любил порядок.
Наконец он представил Мод. Она заговорила о борьбе женщин за равноправие уверенно, со знанием дела.
Женщина, выполняющая такую же работу, как мужчина, должна и получать так же, сказала она. Но часто нам говорят, что мужчина должен содержать семью.
Несколько мужчин в зале горячо закивали: именно так они всегда и говорили.
Но что если женщине тоже приходится содержать семью?
Раздались одобрительные женские голоса.
На прошлой неделе в Эктоне я познакомилась с молодой женщиной, которая пытается кормить и одевать пятерых детей на два фунта в неделю, а ее муж, который сбежал, бросив ее, зарабатывает четыре фунта десять шиллингов, делая в Тоттенхейме гребные винты для кораблей, и пропивает все деньги в пабе!
Вот именно! сказала женщина рядом с Этель.
Недавно в Бермондси я говорила с женщиной, у которой муж погиб на Ипре. У нее четверо детей, а ей платят мало, потому что она женщина.
Безобразие! раздалось несколько женских голосов.
Если предприниматель может платить мужчине по шиллингу за изготовление какой-нибудь детали, то он может столько же платить и женщине за такую же работу.
Мужчины неловко заерзали на своих стульях.
Мод обвела слушателей твердым взглядом.
Когда я слышу, как мужчины-социалисты возражают против равной оплаты труда, я их спрашиваю: неужели вы позволите жадным нанимателям обращаться с женщинами как с дешевой рабочей силой?
Этель подумала, что Мод при ее положении надо быть очень смелой и независимой, чтобы иметь такие взгляды. И еще она позавидовала Мод. Позавидовала ее прекрасным нарядам, свободному стилю общения. К тому же Мод была замужем за человеком, которого любила.
После выступления лейбористы-мужчины стали задавать Мод недоброжелательные вопросы.
Как вы можете скандалить по поводу избирательного права, когда во Франции умирают наши мальчики? сказал кассир ячейки, краснолицый шотландец по имени Джок Рейд. Его поддержал гул голосов.
Я рада, что вы спросили меня об этом, потому что этот вопрос беспокоит многих мужчин, да и женщин тоже, ответила Мод. Этель понравился примирительный тон ее ответа, выгодно контрастирующий с враждебностью вопроса. Следует ли во время войны продолжать заниматься политикой? Продолжаете ли вы, лейбористы, посещать партийные собрания? Должны ли профсоюзы бороться против эксплуатации рабочих? Прекратила ли на время войны свою работу партия консерваторов? Или, может, несправедливое отношение и угнетение временно прекратилось? Я скажу вам так. Мы не должны позволять врагам прогресса наживаться на рабском труде под предлогом войны. Это не должно давать традиционалистам повод остановить нас. Как говорит мистер Ллойд Джордж, дело есть дело.
В конце собрания организовали чаепитие конечно, женщины, и Мод, сняв перчатки, села рядом с Этель, держа в нежных руках чашку с блюдцем голубого фаянса. Этель чувствовала, что Мод было бы тяжело узнать правду о ее беременности, и потому она рассказала ей последнюю версию своей вымышленной истории любви: «Тедди Уильямс» погиб в бою во Франции.
Я всем говорю, что мы были женаты, сказала она, показывая дешевое обручальное кольцо. Хотя сейчас никого это и не интересует. Когда мужчины уходят на воину, женщинам хочется порадовать их на прощанье, неважно, поженились они или нет. А вы, тут она понизила голос, ничего не слышали о Вальтере?
Мод улыбнулась.
Произошла невероятная история. Вы читали в газетах о «рождественском перемирии»?
Да, конечно как англичане и немцы дарили друг другу подарки и играли в футбол на нейтральной полосе. Какая жалость, что они не отказались сражаться и не продолжили перемирие!
Еще бы! Но как раз тогда Фиц встретил Вальтера!
Вот это и впрямь чудо!
Конечно, Фиц не знает, что мы женаты, и Вальтер не мог сказать ему этого именно теперь. Но он просил передать, что в Рождество он думал обо мне.
Этель сжала руку Мод.
Как хорошо, что он жив и здоров!
Он участвовал в боях в Восточной Пруссии, а сейчас во Франции, но не был ранен.
Слава Богу. Но вы, наверное, вряд ли услышите о нем еще. Такая удача дважды не бывает.
Да. У меня одна надежда: его могут зачем-нибудь послать в нейтральную страну, вроде Швеции или Соединенных Штатов, откуда он сможет отправить мне письмо. Иначе мне придется ждать конца войны.
А как граф?
Фиц? Прекрасно. Первые недели войны он наслаждался жизнью в Париже.
«Пока я искала себе копеечную работу», с возмущением подумала Этель.
У графини Би родился мальчик, продолжала рассказывать Мод.
Фиц, должно быть, счастлив, что у него теперь есть наследник.
И мы все этому очень рады, ответила Мод, и Этель вспомнила, что, несмотря на свои взгляды, Мод все же аристократка.
Собрание закончилось. Мод ожидал кэб, и они попрощались. Берни Леквиз вместе с Этель сел в конку.
Она оказалась лучше, чем я ожидал, сказал он. Хоть и аристократка, но говорила убедительно. И очень доброжелательная, особенно к вам. Наверное, хорошо узнаешь людей, когда работаешь у них?
«Вы даже не представляете, насколько», подумала Этель.
Она жила на тихой улочке в маленьком домике, стареньком, но крепком, совмещенном боковыми стенками с другими такими же домами. В них жили высокооплачиваемые рабочие, искусные ремесленники, мастера. Берни проводил ее до парадной двери. Она догадалась, что ему хочется поцеловать ее на прощанье. Она на миг задумалась, не позволить ли ему это просто из благодарности, что есть в мире хотя бы один человек, считающий ее и сейчас привлекательной. Но здравый смысл возобладал: она не хотела давать ему пустую надежду.
Спокойной ночи и спасибо! сказала она и ушла в дом.
Сверху не доносилось ни звука, света тоже не было: Милдред и ее дети уже спали. Этель разделась и легла в постель. Она устала, но мозг продолжал работать, и заснуть она не могла. Полежав так, встала и поставила чайник.
Она решила написать брату письмо. Этель открыла блокнот с писчей бумагой и начала:
Здравствуй, милая сестренка Либби!
В их детском шифре считалось каждое третье слово, а еще можно было переставлять буквы в словах, так что начало письма следовало читать «Здравствуй, Билли!». Сначала надо было написать письмо, а потом шифровать его. Она написала:
Я сижу одна, мне тоскливо.
Потом сразу зашифровала:
Там, где я работаю, я сижу уже не одна, и теперь мне не так тоскливо.
В детстве ей очень нравилась эта игра: придумывать вымышленное послание, чтобы зашифровать настоящее. Чтобы было легче, они с Билли придумали кое-какие приемы: вычеркнутые слова считались, а подчеркнутые нет.
Она решила сначала написать все письмо, а шифровать уже потом.
В Лондоне жизнь не сахар, во всяком случае в Олдгейте.
Она собиралась написать бодрое письмо, рассказывать о своих проблемах непринужденно. А потом подумала: «Наплевать, уж брату я могу сказать правду!»
Мне казалось, что я особенная не спрашивай, почему. Обо мне говорили: «Она думает, что слишком хороша для Эйбрауэна», и были правы.
Ей пришлось оторваться от письма и вытереть слезы, когда она вспомнила те дни: накрахмаленная форменная одежда, сытные обеды в безупречно прибранной столовой для слуг, а главное стройное, прекрасное тело, которым она когда-то обладала.
А что я сейчас? Я работаю по двенадцать часов в день в мастерской Мэнни Литова. Каждый вечер болит голова, иногда и спина. Родится ребенок он будет никому не нужен. Я тоже никому не нужна, кроме зануды библиотекаря.
Она погрызла конец карандаша и после долгого раздумья приписала:
Может, лучше было бы умереть.
II
Каждый месяц, во второе воскресенье, из самого Кардиффа приезжал приглашаемый для русских священник. Он прибывал в Эйбрауэн на поезде с саквояжем бережно упакованных икон и подсвечников служить Божественную литургию.
Левка Пешков ненавидел попов, но службу посещал всегда чтобы потом бесплатно поесть. Служба проходила в читальном зале публичной библиотеки. Библиотека носила имя Карнеги и была построена на пожертвования американского филантропа так было написано на мемориальной доске, висевшей в вестибюле. Левка умел читать, но совершенно не понимал людей, получающих от этого удовольствие. Газеты здесь были прикреплены к массивным деревянным стойкам, чтобы не украли, и повсюду стояли таблички с просьбой соблюдать тишину. Ну что хорошего может быть в таком месте?
Левке вообще мало что нравилось в Эйбрауэне.
Лошади были везде одинаковы, но он ненавидел работать под землей: там вечно стояла полутьма и толстым слоем все покрывала угольная пыль, от которой он постоянно кашлял. А снаружи непрерывно шел дождь. Никогда он не видел, чтобы дождь шел столько дней подряд. Не грозы, не случайные скопления туч, за которыми можно ожидать передышки ясного неба и сухой погоды. Нет, дождь был мелкий, моросящий, он сыпался с неба целый день, иногда целую неделю, и противная сырость поднималась вверх по штанинам и заползала за шиворот.
В августе, вскоре после начала войны, бастующие выдохлись и вернулись на работу. Многих приняли назад и вернули им дома исключение составили те, кого начальство заклеймило как смутьянов, и почти все они ушли с «Валлийскими стрелками» на войну. Выселенные вдовы как-то устроились. Новеньких больше не бойкотировали: местные пришли к выводу, что эти иностранцы просто пешки, которыми манипулирует капиталистическая система.
Но Левка сбежал из Петербурга не для того, чтобы здесь сидеть. Конечно, в Англии лучше, чем в России: здесь разрешены профсоюзы, полиция более-менее держится в рамках, даже евреи чувствуют себя посвободнее. Но он не собирался всю жизнь просидеть в этом шахтерском городишке у черта на куличках. Не о том мечтали они с Григорием. Здесь не Америка.
Даже если бы ему и захотелось остаться, он должен был ехать дальше ради Григория. Он понимал, что поступил с братом по-свински, но он ведь поклялся выслать ему денег на билет! Левка за свою короткую жизнь легко нарушил множество обещаний, но это собирался выполнить.
Ему уже почти хватало на билет от Кардиффа до Нью-Йорка. Деньги он прятал в тайнике под большим кирпичом на кухне своего дома на Веллингтон-роу, вместе с пистолетом и паспортом брата. Конечно, сбережения у него были не от шахтерского заработка: тех денег едва хватало на пиво и курево. Деньги на билет он откладывал, играя каждую неделю в карты.
Спиря уже не был его соседом: через несколько дней после приезда в Эйбрауэн он вернулся в Кардифф искать работу полегче. Но найти жадного человека можно везде, и Левка завел дружбу с помощником начальника шахты по имени Рис Прайс. Левка обеспечивал Прайсу постоянный выигрыш, а потом они делили выручку. Важно было не переборщить: иногда следовало дать выиграть и другим. Если бы шахтеры поняли, что происходит, для Левки это обернулось бы гибелью не только прибыльного дела, но и его собственной: скорее всего, его просто убили бы. Так что его богатство росло медленно, и Левка не мог себе позволить отказываться от бесплатных обедов.
Священника всегда встречала на станции машина графа. Его везли в Ти-Гуин, где угощали хересом с бисквитами. Если графиня была дома, она вместе с ним шла в библиотеку и заходила за несколько секунд до него так ей не приходилось долго ждать в одном помещении с чернью.
И сегодня, через несколько минут после того как большие часы на стене в читальном зале пробили одиннадцать, она вошла в библиотеку в белой меховой шубке и шляпке стоял февраль, и было холодно. Левка содрогнулся: видя ее, он всегда снова чувствовал тот всепоглощающий ужас шестилетнего мальчика, у которого на глазах казнили отца.
Следом за ней вошел священник в белом одеянии. В этот день впервые он явился в сопровождении другого человека в рясе и Левка с ужасом узнал своего прежнего подельника Спирю.
Пока священник резал пять хлебов и смешивал воду с вином, Левка лихорадочно думал. Может ли такое быть, чтобы Спиря обратился к Богу и исправился? Или его одежда священника лишь новый способ воровать и обманывать?
Началась главная часть литургии. «Аминь!» отозвался священнику хор, созданный несколькими прихожанами из числа глубоко верующих (создание этого хора сердечно обрадовало соседей-валлийцев). Левка крестился, когда крестились остальные, но мысли его крутились вокруг Спири. Если бы тот вздумал выболтать правду и разрушить Левкины планы, это было бы вполне в стиле попов. Прощайте тогда карты, прощай билет до Америки и мечта вытащить туда Григория…
Левка вспомнил последний день на «Архангеле Гаврииле», когда он пригрозил Спире выбросить его за борт, едва тот спросил, что бы Левка делал, если бы Спиря его обманул. Теперь он вполне мог это припомнить. Левка пожалел, что тогда не сдержался.
Всю службу он смотрел на Спирю, пытаясь по лицу определить, чего от него ждать. Когда он подошел причаститься, то попытался поймать взгляд недавнего приятеля, но Спиря не подал вида, что узнал его: он как будто был всецело поглощен службой.
Потом священник и его служка уехал вместе с графиней на машине, и около тридцати прихожан последовали за ними пешком. Левка подумал, что, может, Спиря заговорит с ним в Ти-Гуине, и со страхом попытался себе представить, что он скажет. Сделает вид, что никогда не занимался с Левкой карточным жульничеством? Или все расскажет шахтерам и направит их гнев на Левку? Или потребует денег за молчание?
Искушение бежать из города немедленно было велико. Поезда на Кардифф шли каждый час или два. Было бы у него побольше денег он бы сделал ноги не раздумывая. Но ему не хватало на билет, поэтому он брел по дороге, ведущей на холм к особняку графа, за бесплатным обедом.
Их кормили в помещениях для прислуги, на нижнем этаже. Кормили сытно: тушеная баранина и вволю хлеба, да эль, чтобы все это запить. К ним приходила Нина, русская служанка графини, женщина средних лет, которая была за переводчика. Левка ходил у нее в любимчиках, и она всегда следила, чтобы ему перепадала лишняя кружка эля.
Священник ел вместе с графиней, но Спиря вошел в столовую для слуг и сел рядом с Левкой. Левка изобразил самую обаятельную дружескую улыбку.
Мой старый друг, какой сюрприз! сказал он по-русски.
Но Спиря не клюнул.
Скажи-ка мне, ты по-прежнему играешь в карты? спросил он.
Если ты будешь об этом помалкивать, я тоже никому ничего не скажу, тихо произнес Левка, все так же улыбаясь. Справедливо?
Мы поговорим об этом после обеда.
У Левки упало сердце. Чем, интересно, кончится этот разговор проповедью или шантажом?
Когда после обеда Спиря пошел к черному ходу, Левка двинулся за ним. Ничего не говоря Спиря повел его к белой беседке-ротонде, напоминающей греческий храм в миниатюре. Если бы к ним кто-то направился, они заметили бы его издали. Шел дождь, и по мраморным колоннам стекали крошечные ручейки. Левка стряхнул с кепки воду и снова надел.
Ты помнишь наш разговор на корабле, когда я спросил тебя, что ты будешь делать, если я не отдам тебе твою долю? произнес Спиря.
Левка тогда едва не вытолкнул Спирю за ограждение, держал его над морем и угрожал свернуть шею и бросить за борт.
Нет, не помню, солгал он.
Не имеет значения, сказал Спиря. Я просто хотел сказать, что прощаю тебя.
«Значит, будет проповедь», подумал Левка с облегчением.
То, что мы делали грех, продолжал Спиря, я покаялся и получил отпущение.
Тогда я не буду звать твоего попа сыграть со мной.
Не шути так.
Левке захотелось схватить Спирю за горло, как тогда на корабле, но похоже, его теперь было не запугать. Как ни странно, ряса сделала его мужчиной.
Я должен открыть глаза на твои преступления тем, кого ты ограбил.
Они тебе спасибо не скажут. Могут отомстить не только мне, но и тебе.
Я в своих грехах покаялся.
Левка покачал головой.
Большинство тех, кого мы облапошили, бедные евреи. Для них проповедь веры в Христа чуть ли не преступление. Они могут забить тебя до смерти, а в подряснике с особым удовольствием.
Мальчишеское лицо Спири на миг исказила злоба, но он тут же улыбнулся.
Я больше беспокоюсь за тебя. Мне бы не хотелось подвергать тебя опасности.
Когда Левка слышал даже завуалированную угрозу, он понимал, что это угроза.
Что ты собираешься делать?
Вопрос в том, что собираешься делать ты.
Если я перестану играть, ты будешь молчать?
Если ты признаешь свою вину, чистосердечно раскаешься и прекратишь грешить Господь простит тебя, а значит, и я не буду предавать тебя наказанию.
«А потом уберешься», подумал Левка.
Хорошо, я согласен, сказал он. И тут же понял, что сделал это слишком быстро. И последовавшие слова Спири показали, что его не так-то просто одурачить.
Я проверю, сказал он. И если узнаю, что ты нарушил обещание, я расскажу твоим жертвам о твоих проступках.
И они меня убьют. Хорошо придумано!
Насколько я понимаю, в создавшейся ситуации это было бы наилучшим выходом. И мой духовный наставник со мной согласен. Так что решай.
У меня нет выбора.
Благослови тебя Господь.
И Левка ушел. Он вышел за ворота Ти-Гуина и направился под дождем к Эйбрауэну, кипя от ярости. Как это похоже на попов: подумал он, лишить человека единственной возможности исправиться! Сам Спиря теперь живет на всем готовом, ему обеспечена еда, одежда и крыша над головой благодаря церкви и бедным прихожанам, которые отдают попам последнее… Спиря теперь всю жизнь ничего не будет делать, только служить свои службы да тискать мальчишек-алтарников.
А что делать Левке? Если откажется от карт, он никогда не уедет в Америку. Он будет обречен на долгие годы работы в конюшне шахты, в полумиле от поверхности. И никогда не оправдается перед Григорием, не вытащит его в Америку…
Он так и не решил, как поступить.
Левка направился в паб «Две короны». В Уэльсе соблюдали субботу и не разрешали в воскресенье открывать пабы, но в Эйбрауэне на это редко обращали внимание. В городе был лишь один полицейский, и как большинство жителей, в воскресенье он отдыхал. А в пабе «Две короны» для приличия запирали парадную дверь, завсегдатаи заходили через кухню, и все было как всегда.
В баре сидели братья Понти, Джой и Джонни. Они пили виски, что было странно. Обычно шахтеры пьют пиво. Виски напиток богатых людей, и в «Двух коронах» начатая на Рождество бутылка вполне могла дотянуть до следующего Рождества.
Левка заказал кружку пива.
Привет, Джой! окликнул он старшего из братьев.
Привет-привет, Григорий! отозвался тот. Левка так и представлялся, на всякий случай.
Решили себя побаловать, а?
Да мы с братишкой ездили вчера в Кардифф на бокс.
Братья и сами похожи на боксеров, подумал Левка. Оба широкоплечие, с крепкой шеей и короткими руками.
И как, хороший был матч?
Черный Дженкинс дрался с Тони Романо. Мы поставили на Тони, потому что он тоже итальянец, как и мы. Ставки были тринадцать к одному, и он свалил Дженкинса в третьем раунде.
У Левки иногда еще случались проблемы из-за незнания английского языка, но что такое «тринадцать к одному», он понял очень хорошо.
Тогда надо попробовать и в карты сыграть, сказал он. У вас… Он замялся, подыскивая нужное слово. У вас полоса везения!
Ну нет, не хочется мне расстаться с деньгами, едва их получил! сказал Джой.
Однако когда через полчаса к соседнему сараю, где они собирались, подтянулись остальные игроки, Джой и Джонни тоже сели за стол. Половина игроков были русские, половина валлийцы.
Они играли в местную разновидность покера, которая называлась трехкарточный брэг. Левке игра нравилась. После начальной раздачи по три карты остальные карты не добирали и не меняли, и игра шла быстро. Если игрок поднимал ставку, сидящий за ним по кругу должен был тоже немедленно поднимать, остаться в игре с прежней было нельзя, и сумма на столе быстро росла. Ставки продолжали поднимать до тех пор, пока в игре не оставалось лишь двое игроков. В этот момент один из них мог удвоить предыдущую ставку, что вынуждало соперника открыть карты. Лучший расклад был три карты одного достоинства, тройка, а из них старшей комбинацией была тройка троек.
Левка интуитивно чувствовал, насколько велики шансы противника на победу, и вполне мог бы играть честно, но так было бы слишком медленно. Сдавали все по очереди, и к Левке колода попадала только раз за круг. Однако у него была тысяча способов повлиять на ход игры. Он разработал простую систему знаков, чтобы Рис мог показать, когда у него на руках хорошие карты. Тогда Левка оставался в игре независимо от того, какие карты были у него, чтобы вынуждать игроков поднимать ставки и увеличивать сумму на кону. В большинстве случаев все остальные выходили из игры, а Левка проигрывал Рису.
Еще на первой раздаче Левка решил, что это его последняя игра. Если удастся дочиста обыграть братьев Понти, ему, наверное, хватит на билет. В следующее воскресенье, когда Спиря поинтересуется, продолжает Левка играть или нет, он будет уже в море, на пути в Америку.
В течение следующих двух часов Левка смотрел, как растет выигрыш Риса, и говорил себе, что с каждым пенни Америка становится к нему все ближе. Обычно он не обирал игроков, потому что хотел, чтобы они вернулись через неделю. Но сегодня был особый день: он играл ва-банк.
Когда стало темнеть, пришел его черед сдавать. Джою Понти он сдал трех тузов, а Рису три тройки. В этой игре тройки были старше тузов. Себе, чтобы оправдаться, почему остается в игре, он взял двух королей. И продолжал поднимать ставки, пока у Джоя почти все деньги не оказалось на кону а играть в долг он не хотел. Последние Джой поставил, чтобы увидеть карты Риса. И когда Рис продемонстрировал тройку троек, Джой, казалось, не знал, плакать или смеяться.
Рис сгреб деньги. Левка встал и сказал:
Мне больше не на что.
Игра закончилась, и все вернулись в бар. Чтобы утешить проигравших, Рис объявил, что угощает. Братья Понти снова перешли на пиво, и Джой сказал:
Ну что же, как деньги пришли, так и ушли.
Через некоторое время Левка направился к задней двери, следом за ним вышел и Рис. В «Двух коронах» туалета не было, так что все просто выходили на дорогу с тыльной стороны заведения, где и стоял сарай, в котором они играли. Сюда едва доходил далекий свет уличных фонарей, другого освещения не было. Рис быстро вручил Левке его половину выигрыша частично монетами, частично новенькими цветными купюрами: зелеными достоинством в фунт, и коричневыми в десять шиллингов.
Сколько ему причитается, Левка знал точно. Арифметика давалась ему так же легко, как определение шансов в картах. Позже он пересчитает деньги, но он был уверен, что Рис его не обманет. Однажды он уже попытался. Левка обнаружил, что его доля на пять шиллингов меньше, чем он рассчитывал. Невнимательный человек вполне мог не заметить разницы. Левка пришел к Рису домой, сунул дуло пистолета ему в рот и взвел курок. Рис от страха обделался. После этого он делил выигрыш с точностью до полпенни.
Левка сунул деньги в карман, и они вернулись в бар.
Войдя, Левка увидел Спирю.
Тот уже снял подрясник и был в той одежде, что и на корабле. Он стоял посреди бара и не пил, а что-то говорил кучке русских рабочих, среди которых были и недавние игроки.
Подняв голову, он встретился взглядом с Левкой.
Левка круто развернулся и вышел.
Он быстро шел прочь, направляясь к Веллингтон-роу. Он уже не сомневался, что Спиря его сдаст. Возможно, он как раз объяснял им, как Левке удавалось мухлевать и при этом еще считаться проигравшим. Все придут в ярость, а братья Понти захотят отнять свои деньги.
Подходя к дому, он увидел, что навстречу идет человек с дорожным мешком в свете уличного фонаря он узнал соседского парнишку, которого звали Билли-с-Богом.
Привет, Билли! окликнул он.
Привет, Григорий!
Едешь куда?
В Лондон. Шестичасовым, через Кардифф.
В Кардиффе пассажирам приходилось пересаживаться на другой поезд.
Ну что ж, счастливо! сказал Левка и вошел в дом. Он сядет на этот же поезд, решил он.
Он включил в кухне свет и поднял кирпич. Достал сбережения, паспорт, коробку патронов и «Наган М 1895», выигранный в карты у одного раззявы. Он проверил, все ли патроны целы: отстрелянные гильзы автоматически не удалялись, их нужно было вытаскивать при перезарядке. Потом разложил деньги, паспорт и пистолет по карманам.
Достав чемоданчик Григория с дыркой от пули, он уложил в него патроны, рубашку и две колоды карт.
С улицы раздались мужские голоса.
Драка сейчас ему была не нужна. Он силен, но и шахтеры тоже не слабаки. И даже если бы он вышел победителем, поезд уже ушел бы. Конечно, у него оружие, но здесь полиция к поимке убийц подходила вполне ответственно, даже если их жертвы ничего собой не представляли. Они могли как минимум начать проверять пассажиров в порту и осложнить ему покупку билета. В любом случае лучше убраться из города, не прибегая к насилию.
Он вышел через заднюю дверь и быстро зашагал по дороге, стараясь ступать в своих тяжелых сапогах как можно тише. К счастью, земля под ногами как почти всегда в Уэльсе была влажной, и у него получалось идти почти беззвучно.
С дороги он свернул в переулочек и вышел под свет уличных фонарей. Если кто-нибудь поджидает его у крыльца, они его уже не увидят. Он поспешил прочь.
Только миновав два переулка, он сообразил, что его путь лежал мимо «Двух корон». Он приостановился и задумался. Расположение улиц он хорошо представлял, но чтобы пройти другим путем, ему пришлось бы вернуться к дому, где его могли караулить те, чьи голоса он слышал из дома.
Он решил рискнуть пройти мимо «Двух корон». Свернув в переулок, пошел по дороге, проходившей с тыльной стороны паба.
Он услышал голоса и в тусклом свете увидел смутные тени. Он уже опаздывал, но все равно решил переждать, пока они не зайдут. Чтобы его не заметили, он остановился у высокого деревянного забора.
Они, казалось, застряли на целую вечность. «Ну, давайте же! шептал он. Вам что, не хочется назад, в тепло?» Мелкий дождь не прекращался, вода капала с картуза, стекала за шиворот.
Наконец они вернулись в паб, и Левка оторвался от забора и быстро пошел вперед. Мимо сарая он прошел без проблем, но уже оставив его позади, снова услышал голоса. Левка выругался. Посетители пили пиво с полудня, и к этому часу им уже то и дело требовалось выйти. Он услыхал, как кто-то окликнул его: «Эй, приятель!» Значит, его не узнали.
Притворившись, что не слышит, он шел дальше.
За спиной он услышал приглушенный разговор. Большинство слов было не разобрать, но ему показалось, что один сказал: «Похоже, русский». Одеждой русские отличались от англичан, и Левка подумал, что в свете фонарей, к которым он приближался, можно различить очертания его фигуры. Однако, когда люди выходят из паба, естественные потребности обычно для них важнее остального, и Левка надеялся, что его не начнут преследовать, пока не облегчатся.
Он повернул в следующий переулок. Спиря, конечно, все рассказал, и сейчас кто-нибудь сообразит, что это за человек в русской одежде идет к центру города с чемоданчиком в руке.
Он обязательно должен сесть на тот поезд.
Он перешел на бег.
Дорога к станции шла все время вниз. Левка бежал легко, большими шагами. Он видел поверх крыш станционные огни, а подбежав ближе и дым из паровозной трубы стоящего у платформы поезда.
Он пересек площадь и вбежал в кассовый зал. Стрелки больших часов показывали без одной минуты шесть. Он бросился к окошку кассы и достал из кармана деньги.
Один билет, пожалуйста.
Куда бы вы хотели поехать? вежливо осведомился кассир.
Левка отчаянно ткнул пальцем в сторону платформы:
Билет на тот поезд!
Тот поезд делает остановки в Эбердере, Понтипридде…
До Кардиффа! Левка взглянул на часы и увидел, как минутная стрелка перескочила еще на одно деление и остановилась, подрагивая, строго вертикально.
Туда и обратно, или в один конец? неторопливо спросил кассир.
В один, скорее!
Левка услышал свисток. В отчаянии он из горсти монет выудил нужные (цену он знал, пару раз бывал в Кардиффе) и положил на стойку.
Поезд тронулся.
Кассир протянул ему билет.
Левка схватил его и двинулся прочь.
Не забудьте сдачу! сказал кассир.
Левка уже был у барьера, отгораживающего кассовый зал от платформы.
Ваш билет, пожалуйста, сказал контролер, хотя только что видел, как Левка его покупал.
Глядя за барьер, Левка увидел, что поезд набирает скорость.
Контролер пробил билет и сказал:
Вам что, сдача не нужна?
Дверь кассового зала распахнулась, и ворвались братья Понти.
А, вот ты где! закричал Джой и бросился к Левке.
Левка неожиданно шагнул ему навстречу и ударил в лицо. Джой ошарашено остановился. Сзади на него налетел Джонни, и оба упали.
Левка выхватил у контролера свой билет и бросился на платформу. Поезд уже шел довольно быстро. Секунду-другую он бежал рядом. Вдруг открылась дверь, и он увидел сочувственное лицо Билли-с-Богом.
Прыгай! крикнул Билли.
Левка прыгнул и оказался одной ногой на ступеньке. Билли схватил его за руку. Какое-то время они балансировали, потом Билли дернул его и втащил внутрь.
Левка блаженно упал на сиденье.
Билли захлопнул дверь и сел напротив.
Ты едва успел, заметил Билли.
Но все-таки успел, сказал Левка, счастливо улыбаясь. Это главное.
III
На следующее утро Билли стоял на Паддингтонском вокзале, пытаясь выяснить, как добраться до Олдгейта. Доброжелательный лондонец объяснял очень длинно, но каждое его слово оказывалось для Билли недоступным пониманию. Он поблагодарил лондонца и пошел к выходу.
Он никогда прежде не был в Лондоне, но знал, что Паддингтонский вокзал находится в западной его части, а бедняки живут в восточной, и пошел навстречу поднимающемуся солнцу. Город был еще огромней, чем он себе представлял, еще более деловой и ошеломляющий, чем Кардифф, но все это приводило Билли в восторг: этот шум, эти мчащиеся машины, эти толпы, и особенно магазины. Он себе и представить не мог, что их может быть столько. Интересно, подумал он, сколько денег люди тратят каждый день в лондонских магазинах? Должно быть, сотни фунтов… а может, и тысячи.
От ощущения свободы у него закружилась голова. Здесь его никто не знал. В Эйбрауэне, да и во время поездок в Кардифф он все время был в поле зрения кого-то из друзей или родственников. А в Лондоне он мог идти по улице за руку с хорошенькой девчонкой и его родители никогда об этом не узнали бы. Не то чтобы ему хотелось, но само чувство, что это возможно а вокруг было так много хорошеньких и красиво одетых девчонок просто пьянило его.
Через некоторое время он увидел автобус с надписью «Олдгейт» и вскочил в него. Этель в письме писала про Олдгейт.
Расшифровав письмо, он испугался. И он не мог рассказать о нем родителям. Он дождался, пока они уйдут на вечернюю службу в Вифезду куда сам больше не ходил и написал записку:
Милая мама!
Я волнуюсь за нашу Эт и поеду ее искать. Извини, что тайком не хочу скандала.
Твой любящий сын
Так как было воскресенье, он уже вымылся, побрился и переоделся в лучшую одежду. Костюм у него был поношенный, перешедший к нему от отца, зато на нем была чистая белая рубашка. В Кардиффе в зале ожидания он вздремнул и успел на первый, «молочный» поезд, идущий ранним утром.
Кондуктор сообщил, что они приехали, и Билли сошел. Дома вокруг стояли бедные, много развалюх, в уличных ларьках продавалась поношенная одежда, в гулких лестничных колодцах играли босоногие дети. Он не знал, где жила Этель, на письме не было обратного адреса. Единственной зацепкой была фраза: «Я работаю по двенадцать часов в день в мастерской Мэнни Литова».
Как ему хотелось поскорей рассказать Этель эйбрауэнские новости. Что забастовка закончилась ничем она могла узнать и из газет… Стоило ему вспомнить об этом, как его охватывало негодование. Начальство могло себе позволить все что угодно, ведь у них на руках все карты. Они владеют шахтами и домами и ведут себя так, будто им принадлежат и люди. Из-за имущественного ценза большинство шахтеров не имели права голоса, член парламента от Эйбрауэна был консерватором и, без сомнения, поддерживал «Кельтские минералы». Отец Томми Гриффита, помнится, говорил, что ничего не изменить без революции такой, как была во Франции. А отец Билли говорил, что нужно, чтобы к власти пришло правительство лейбористов. Билли не знал, кто из них прав.
Он подошел к дружелюбному на вид молодому человеку и спросил:
Вы не знаете, как мне пройти к мастерской Мэнни Литова?
Тот ответил на языке, похожем на русский.
Билли попробовал спросить другого, на этот раз его выбор пал на англоговорящего, но тот никогда не слышал про Мэнни Литова. Олдгейт был совсем не похож на Эйбрауэн, где любой встречный знал дорогу в любое место в городе. Неужели он заехал в такую даль и потратил столько денег лишь для того, чтобы вернуться ни с чем?
Но он не собирался сдаваться. Он стал осматривать оживленную улицу, выискивая англичан, которые шли по какому-то делу, неся инструменты или толкая тележку. Еще пятерых он спросил безрезультатно, а потом ему попался мойщик окон с лестницей.
Мэнни Лиова? спросил мойщик. Он ухитрился произнести «Литова», проглотив букву «т», хотя обычно при произнесении этой буквы во рту словно происходит маленький взрыв. Пшиф тежды?
Прошу прощения, вежливо произнес Билли. Что вы сейчас сказали?
Пшиф тежды. Брюк, рубах…
Ну… Да, наверное… сказал Билли, приходя в отчаяние.
Мойщик окон кивнул.
Ща прям, четь мили, томаправ.
Прямо? уточнил Билли. Четверть мили?
Ну да, инправ.
Направо?
Нарк рав рад.
На Арк Рав-роуд?
Мим не п-дешь.
В итоге название улицы оказалось Оук Гроув-роуд.19
Правда, там не только дубов, а никаких вообще деревьев и в помине не было. Это была узкая извилистая улочка с кирпичными домиками-развалюхами, запруженная людьми, лошадьми и ручными тележками. После новых расспросов Билли оказался у дома, зажатого между пабом «Гусь и пес» и заколоченным магазином с вывеской «Липман». Дверь была распахнута настежь. Билли поднялся по лестнице на верхний этаж и очутился в комнате, где два десятка женщин шили униформу для британских солдат.
Все они жали на педали машинок и, казалось, не замечали его, пока наконец одна не сказала:
Входи, красавчик, мы тебя не съедим! Хотя, если подумать, может, я бы и согласилась попробовать…
Все покатились со смеху.
Я ищу Этель Уильямс, сказал он.
Ее нет, ответила одна женщина.
А почему? спросил он испуганно. Она что, заболела?
А тебе что за дело? Женщина оторвалась от машинки. Меня зовут Милдред. А ты кто такой?
Билли смотрел на нее. Она была симпатичной, несмотря на выступающие передние зубы. На губах ярко-красная помада, из-под чепца выбиваются светлые кудри. Она куталась во что-то серое и бесформенное, но когда направилась к нему, он заметил, как она покачивает бедрами. Он так засмотрелся, что не смог сразу ответить.
Ты ведь не тот ублюдок, который ее обрюхатил и смотался, а? поинтересовалась она.
Тут к Билли вернулся дар речи.
Я ее брат! сказал он.
Да?! воскликнула она. Ебеныть, так ты Билли?
У Билли отвалилась челюсть. Он еще не слышал, чтобы женщина произносила такие слова.
Она рассматривала его без всякого стеснения.
Да, вижу, ты действительно ее брат, хотя выглядишь старше шестнадцати, сказала она уже мягче, и у него потеплело внутри. У тебя такие же темные глаза и волнистые волосы.
Где мне ее найти? спросил он.
Она смерила его вызывающим взглядом.
Мне известно, что ей не хочется, чтобы ее родственники знали, где она живет.
Она не хочет, чтобы знал отец, сказал Билли, а мне она написала письмо. Я стал волноваться, сел на поезд и приехал.
Что, прямо специально приехал из этой чертовой дыры, из Уэльса… или откуда там?
Никакая это не дыра! возмутился Билли. Потом пожал плечами и добавил: Хотя, может, и так.
Мне нравится, как ты говоришь, сказала Милдред. Словно песню поешь.
Вы знаете, где она живет?
А мастерскую ты как нашел?
Она написала, что работает у Мэнни Литова в Олдгейте.
Ну ничего себе, прямо Шерлок Холмс какой-то! сказала она с невольным восхищением.
Если вы не скажете, как ее найти, скажет кто-нибудь другой, произнес он уверенно, хотя вовсе так не думал. Я не уеду, не повидавшись с ней.
Убьет она меня, ну да ладно, сказала Милдред. Натли-стрит двадцать три.
Билли попросил объяснить, как туда добраться. И при этом говорить медленно. Когда же он стал ее благодарить, собираясь идти, она ответила:
Не благодари, лучше защити, если Этель захочет меня убить.
Ладно, сказал Билли, думая, как прекрасно было бы действительно защитить Милдред от чего бы то ни было. Когда он выходил, остальные женщины загомонили, прощаясь и посылая воздушные поцелуи, что его страшно смутило.
Натли-стрит оказалась островком покоя. Вид здешних примыкающих друг к другу домиков уже показался Билли привычным, хоть он и провел в Лондоне всего один день. Они были намного больше, чем шахтерские, и парадное крыльцо выходило не на улицу, а в маленький палисадник. Эффект упорядоченности создавали одинаковые многостворчатые окна в двенадцать стекол каждое, идущие по всему ряду домов.
Билли постучал в дверь дома двадцать три, но никто не ответил.
Билли заволновался. Почему она не пошла на работу? Заболела? Если нет, почему ее нет дома?
Он заглянул в щель для почты и увидел прихожую со сверкающими половицами и вешалку-стойку со старым коричневым пальто, которое было ему так знакомо. День был холодный, и Этель не могла уйти без него.
Он подошел поближе к окну и попытался заглянуть внутрь, но сквозь занавеску ничего не увидел.
Он вернулся к двери и снова посмотрел в щель. Внутри ничего не изменилось, но на этот раз он услышал звук. Низкий, мучительный стон. Он крикнул в щель:
Эт! Ты здесь? Это Билли!
Долго не было слышно ни звука, потом стон повторился.
Что за черт! сказал он.
На двери был врезной замок. Это значит, что скоба, скорее всего, крепится к дверному косяку двумя гвоздями. Он ударил по двери ладонью. Дверь показалась ему не особенно крепкой, и он решил, что делали ее из дешевой сосны, много лет назад. Он отступил назад, поднял правую ногу и ударил в дверь каблуком тяжелого шахтерского башмака. Послышался треск. Он ударил еще несколько раз, но дверь не открылась.
Жаль, нет молотка.
Он взглянул на дорогу, в обе стороны, надеясь увидеть какого-нибудь мастерового с инструментами, но не было никого, кроме двух мальчишек, с интересом за ним наблюдавших.
Он спустился в палисадник и дошел по дорожке до самой калитки, развернулся и с разбегу ударил в дверь правым плечом. Дверь распахнулась, и он ввалился внутрь.
Билли поднялся, потирая ушибленное плечо, и прикрыл взломанную дверь. Из дома, казалось, не доносилось ни звука.
Эт! позвал он. Ты где?
Снова повторился стон, и он пошел на звук в ближайшую комнату на первом этаже. Это оказалась женская спальня с китайскими узорами на камине и цветами на занавесках. Этель лежала на кровати в бесформенном сером платье и стонала.
Что с тобой, Эт? вскричал Билли в ужасе.
Началось, переведя дух, ответила она.
Ах, черт! Так я побегу за доктором?
Поздно. Господи, как больно!
Ты так стонешь… А вдруг ты умрешь?
Да нет, Билли, так всегда бывает при родах. Иди сюда, дай руку.
Билли опустился на колени и протянул Этель руку. Она тут же ее сжала и вновь застонала. Стон был длинней и мучительней, чем прежде, и она так стиснула его ладонь, что он подумал, не сломается ли там что-нибудь. Стон перешел в пронзительный вопль, после которого она долго пыталась отдышаться, словно пробежала милю.
Спустя минуту она сказала:
Билли… прости, но тебе придется заглянуть мне под юбку.
Что? испугался он. Да, конечно!
Он не вполне понимал, что от него требуется, и решил просто делать что сказано. И поднял подол платья.
О господи! Постель под ней вся пропиталась кровью. И посредине лежал маленький розовый комочек, покрытый слизью. Билли различил большую круглую голову с закрытыми глазами, две крошечные ручки и две ножки.
Ребенок! сказал Билли.
Возьми его, сказала Этель.
Что, я? Да, сейчас.
Он наклонился над кроватью. Одну руку подсунул под голову младенца, вторую под крошечную попку. Это мальчик, скользкий и липкий, но Билли удалось его поднять. От него к Этель тянулся шнурок.
Взял?
Да, сказал Билли. Вот он. Мальчик.
Дышит?
Не знаю… Как тут поймешь? Билли попытался справиться с паникой. Нет, не дышит… кажется…
Шлепни его по попе, только не очень сильно.
Билли перевернул младенца, легко удерживая на одной руке, и звонко шлепнул по попке. Ребенок немедленно открыл рот, сделал вдох и возмущенно завопил. Билли пришел в восторг.
Ты слышала?
Подержи его еще чуть-чуть, пока я перевернусь.
Этель перевернулась в полусидячее положение и расправила платье.
Давай его мне.
Билли осторожно передал ей младенца. Этель устроила малыша на согнутой руке и вытерла ему лицо рукавом.
Какой красивый! сказала она.
Билли не был в этом уверен.
Шнур, тянущийся к пупку младенца, раньше был голубым и упругим, а сейчас обмяк и побледнел.
Открой вон тот ящик и достань мне нитки и ножницы.
Этель перевязала пуповину в двух местах и посередине перерезала.
Ну вот, сказала она. Потяни за эту штуку, только несильно. Сейчас выйдет детское место. Потом стала расстегивать платье на груди. Думаю, после всего, что ты сегодня уже видел, это тебя не смутит, сказала она, и, оголив грудь, поднесла сосок ко рту ребенка. Тот начал сосать.
Она была права, смущения Билли не чувствовал. Час назад он был бы готов провалиться на месте от вида голой женской груди, но сейчас все это казалось в порядке вещей. Он чувствовал лишь огромное облегчение от того, что с малышом все хорошо. Он наблюдал за тем, как тот сосет, с изумлением разглядывал крошечные пальчики. На его глазах произошло чудо! Заметив, что лицо у него мокрое от слез, он удивился: он не мог вспомнить, когда вообще плакал.
Скоро ребенок заснул. Этель застегнулась.
Вымоем его чуть позже, сказала она и закрыла глаза. О господи, я и не думала, что будет так больно.
Эт… А кто его отец? спросил Билли.
Граф Фицвильям, сказала словно в полусне. И тут же открыла глаза. Черт, я не хотела никому говорить!
Ах он скотина! сказал Билли. Я его убью.
Глава пятнадцатая
Июнь сентябрь 1915 года
Когда корабль входил в гавань Нью-Йорка, Левке Пешкову пришло в голову, что Америка может оказаться не такой чудесной, как рассказывал ему Григорий. Он собрался с духом, готовясь к ужасному разочарованию и напрасно. Ведь все, что он надеялся найти, в Америке было: работа, деньги, впечатления и свобода.
Три месяца спустя, в жаркий июньский полдень, он работал в конюшне при гостинице в Буффало, ухаживая за лошадьми постояльцев. Гостиница принадлежала Джозефу Вялову: он водрузил на старую таверну «Центральную» луковичный купол и переименовал ее в гостиницу «Санкт-Петербург» возможно, из ностальгии по городу, из которого уехал еще ребенком.
Левка, как и многие другие русские иммигранты в Буффало, работал на Вялова, но никогда его не видел. А если бы они и встретились он бы не знал, что сказать. Русские Вяловы обманули Левку, высадив его в Кардиффе, и это продолжало его терзать. С другой стороны, с документами, полученными через петербургских Вяловых, Левка прошел иммиграционный контроль без сучка и задоринки. И при упоминании имени Вялова в баре на Кэнал-стрит работу он получил немедленно.
Уже год, с высадки в Кардиффе, он каждый день говорил по-английски, и речь его постепенно стала более беглой. Американцы утверждали, что у него британский акцент, а некоторые фразы, выученные им в Эйбрауэне, были им незнакомы. Но он уже почти всегда мог сказать все, что ему требовалось, и девушки, слыша непривычные валлийские ласковые слова, расцветали.
Без нескольких минут шесть, когда он почти закончил дневную работу, на конюшню зашел его приятель Ник с сигаретой в зубах.
Марка «Фатима», сказал он, выдыхая дым с преувеличенным удовольствием. Турецкий табак, просто прекрасный.
Полное имя Ника было Николай Давидович Фомек, но здесь его называли Ник Форман. Иногда в Левкиных карточных махинациях он играл роль, которую раньше выполняли Спиря и Рис Прайс, но в основном воровал.
Почем? спросил Левка.
В магазинах жестянка с сотней сигарет идет по пятьдесят центов. Я тебе отдам по десять. Легко продашь по четвертаку.
Левка знал, что «Фатима» популярная марка. Ее несложно продать за полцены. Он оглядел конюшню. Старшего конюха видно не было.
Идет.
Сколько возьмешь? У меня целый грузовик.
В кармане у Левки лежал доллар.
Давай двадцать, сказал он. Один доллар сейчас, второй после.
Я в долг не даю.
Левка улыбнулся и положил руку Нику на плечо.
Ладно тебе, мне-то ты можешь доверять! Мы же друзья, нет?
Хорошо, двадцать. Сейчас принесу.
Левка нашел в углу старый мешок для корма. Ник вернулся с двадцатью высокими жестяными банками, на крышке которых была изображена женщина в парандже. Левка убрал сигареты в мешок и отдал доллар Нику.
Всегда приятно протянуть руку помощи приятелю из России, сказал Ник и неторопливо пошел прочь.
Левка почистил и убрал щетку и нож для копыт. В пять минут седьмого попрощался со старшим конюхом и пошел к Ферст Уорд. Он чувствовал, что выглядит подозрительно с мешком из-под овса на людной улице, и задумался, что сказать, если его остановит коп и спросит, что в мешке. Но это его не очень беспокоило: обычно ему легко удавалось выкрутиться.
Он направился в большой паб «Ирландский бродяга». Протолкался через толпу, взял кружку пива и половину жадно выпил. Потом сел рядом с компанией рабочих, говоривших на смеси польского и английского. Немного погодя спросил:
Тут кто-нибудь курит «Фатиму»?
Лысый здоровяк в кожаном фартуке сказал:
Ну, я курю «Фатиму» время от времени.
Хочешь купить коробку за полцены? За сотню сигарет двадцать пять центов.
А что с ними не так?
Просто кто-то их потерял, а кто-то другой нашел.
Звучит сомнительно.
А знаешь что? Давай так: клади деньги на стол. Я их не возьму, пока ты не скажешь.
Все вокруг заинтересовались. Лысый порылся в кармане и достал четвертак. Левка достал и протянул ему банку с сигаретами. Лысый открыл ее. Он вынул маленький сложенный прямоугольничек и развернул: это была фотография.
Ух ты, даже карточка бейсболиста есть! сказал он. Он сунул одну сигарету в рот и зажег. Ладно, забирай свой четвертак, сказал он Левке.
И почем? спросил сосед. Левка сказал, и тот купил две банки.
Левка был доволен: и часа не прошло, как два доллара превратились в пять. На работе, чтобы получить три доллара, надо было вкалывать полтора дня. Может, завтра стоит купить у Ника еще ворованных сигарет…
Он заказал еще пива, выпил и вышел из паба, оставив пустой мешок на полу. Выйдя на улицу, повернул к району Лавджой, где жили русские, а также много итальянцев и поляков. Можно по дороге купить бифштекс и дома пожарить с картошкой. Или приударить за Марго и пойти с ней на танцы. Или купить новый костюм.
Нужно отложить эти деньги на билет Григорию, мелькнула мысль, но он вдруг понял, что не сделает этого. Три доллара капля в море. Ему нужно много денег. Тогда он пошлет Григорию сразу всю сумму, прежде чем возникнет искушение эти деньги потратить.
Левка очнулся от своих размышлений, когда его похлопали по плечу.
Сердце екнуло в предчувствии расплаты. Он обернулся, почти не сомневаясь, что сейчас увидит полицейского. Но остановил его не коп. Перед ним стоял парень крепкого сложения, в комбинезоне, с перебитым носом и угрюмым взглядом. Левка подобрался: такой человек мог подойти лишь с одной целью.
Тебя кто послал торговать куревом в «Ирландского бродягу»? сказал парень.
Да я просто хотел выручить пару баксов, сказал Левка, примирительно улыбнувшись. Надеюсь, я никого не обидел?
Тебя послал Ники Форман? Я слыхал, он взял грузовик сигарет?
Левка не собирался делиться такой информацией с незнакомцем.
Никакого Формана я не знаю, сказал он все так же дружелюбно.
А что «Ирландский бродяга» принадлежит мистеру В., ты тоже не знаешь?
Левка начал закипать. «Мистер В.» это Джозеф Вялов. Оставив примирительный тон, он отрезал:
Таблички вешайте!
В его пабах нельзя ничего продавать без его разрешения!
Ну не знал я… пожал плечами Левка.
Теперь знаешь. А это чтобы лучше запомнил! сказал парень, замахиваясь.
Левка был готов к удару и резко отступил. Рука бандита ушла в пустоту, и он качнулся, потеряв равновесие. Левка шагнул вперед и ударил его по голени. Кулак вообще не самое лучшее оружие, ему не сравниться в ногой в тяжелом сапоге. Левка ударил изо всех сил, но сломать ногу не получилось. Бандит взревел от ярости, снова махнул кулаком и снова мимо.
Метить в лицо такому противнику было бессмысленно: наверняка оно уже потеряло всякую чувствительность. Левка ударил в пах. Тот обеими руками потянулся к ушибленному месту, и, наклонившись вперед, стал хватать ртом воздух. Левка ударил его под дых. Парень, не в состоянии вдохнуть, открыл и закрыл рот, как рыба на берегу. Левка шагнул вбок и сделал подсечку бандит упал на спину. Левка точным, хорошо рассчитанным движением ударил его ногой по коленной чашечке, чтобы тот, когда встанет, не смог двигаться быстро.
Тяжело дыша, сказал:
Передай мистеру В., что надо быть повежливей.
И пошел прочь.
За спиной он услышал:
Эй, Илья, что у тебя тут за хрень?
Через два поворота отдышался. «Черт с ним, с Вяловым, подумал он. Этот гад меня обманул. И он меня не запугает».
Никто в «Ирландском бродяге» Левку не знал. Может быть, Вялов и разозлится, но сделать-то все равно ничего не сможет.
Левка приободрился. «Я уложил такого бугая, а на мне ни царапины!» подумал он.
И еще у него был полный карман денег. По дороге домой он купил два бифштекса и бутылку джина.
Он жил на улице кирпичных развалюх с крошечными квартирками. Соседка, Марго, сидела на своем крыльце и подпиливала ногти. Это была красивая черноволосая русская девчонка лет девятнадцати, с чувственной улыбкой. Она работала официанткой, но мечтала когда-нибудь стать певицей. Пару раз он угощал ее в пабе и один раз поцеловал и она охотно ответила.
Привет, детка!
Это кто здесь детка?
А что ты делаешь сегодня вечером?
Иду на свидание.
Левка не очень-то поверил. Будь ей и нечего делать вечером все равно она никогда бы в том не призналась.
Бросай своего дружка, сказал он. У него наверняка воняет изо рта.
Она улыбнулась.
Ты даже не знаешь, с кем у меня свидание!
Иди лучше ко мне! Он помахал свертком. Я буду жарить бифштексы.
Я подумаю.
Лед захвати! сказал он и вошел домой.
По американским стандартам у него была дешевая квартирка, но Левке она казалась просторной и роскошной. Она состояла из комнаты, одновременно спальни и гостиной, и кухни, с водопроводом и электрическим освещением, и все это в его личном распоряжении! В Петербурге в такой квартире жили бы человек десять, а то и больше.
Он снял куртку, засучил рукава и вымыл руки и лицо в раковине на кухне. Он надеялся, что Марго все же придет. Ему нравились такие, всегда готовые веселиться, развлекаться и не особенно задумываться о будущем. Он почистил и нарезал на тонкие ломтики несколько картофелин, потом поставил на конфорку сковороду и бросил на нее кусок сала. Пока жарилась картошка, пришла Марго с кувшином колотого льда. Она занялась приготовлением напитков: налила джин, добавила сахар.
Левка взял свой стакан, отпил и легонько поцеловал ее в губы.
Как вкусно! сказал он.
Какой ты прыткий! сказала она, но не всерьез. Он начал подумывать, не получится ли уже сегодня затащить ее в постель.
Когда он начал жарить бифштексы, Марго сказала:
Мало кто из парней умеет готовить.
Моего отца не стало, когда мне было шесть, а матери когда мне было одиннадцать, сказал Левка. Мы жили вдвоем с братом и привыкли делать все сами. Хотя, конечно, бифштексов в России мы не видели.
Она стала расспрашивать его о брате, и пока они ели, он рассказал ей свою жизнь. На большинство девчонок эта история двух сирот, оставшихся без мамы, работавших на металлургическом заводе, чтобы выжить, и спавших посменно в бараке, производила сильное впечатление. О такой детали, как брошенная им беременная подружка, он, конечно, умолчал.
По второму стакану джина они выпили уже в комнате. Когда начали третий, за окнами темнело, а Марго сидела у Левки на коленях. В паузе между глотками он ее поцеловал. Она раскрыла губы навстречу его языку, и он положил руку ей на грудь.
В этот миг дверь распахнулась.
Марго завизжала.
Вошли трое. Марго вскочила с Левкиных колен, все еще крича.
Заткни хлебало, сучка! сказал один из вошедших и ударил ее по губам тыльной стороной руки. Прижав ладони к окровавленным губам, она бросилась к двери. Ее отпустили.
Левка вскочил на ноги и бросился на того, кто ударил Марго. Он успел нанести один хороший удар и попал в глаз. Но остальные его скрутили. Они были сильны, и вырваться ему не удалось. Двое держали, а первый похоже, он был главный ударил его по зубам, а потом стал бить под ребра. Изо рта у Левки потекла кровь, и его стошнило.
Когда он ослабел так, что еле держался на ногах, его потащили вниз по лестнице и выволокли из дома. На обочине стоял синий «Гудзон» с работающим двигателем. Левку бросили на пол, и двое, сев на заднее сиденье, поставили на него ноги. Третий сел за руль, и машина тронулась.
Ему было слишком плохо, чтобы думать, куда его везут. Видимо, это люди Вялова, но как они его нашли? И что с ним теперь сделают?
Через несколько минут машина остановилась, и его вытащили. Они приехали к какому-то складу. На улице было пусто и темно. Он почувствовал запах воды и понял, что близко берег. Удобное место, чтобы убить, понял он с мрачной покорностью. Тело сунут в мешок с несколькими кирпичами, чтобы наверняка пошло на дно и бросят в озеро Эри. И никаких свидетелей.
Он попытался собраться с силами. В худшей переделке он еще не бывал. И на этот раз ему вряд ли удастся выкрутиться. «И зачем я только в это полез?» подумал он.
Склад был весь заставлен новыми шинами, штабелями по пятнадцать двадцать штук. Его протащили через весь склад и остановились перед дверью, которую охранял крепко сбитый парень, который поднял руку, останавливая.
Никто не произнес ни слова.
Дверь открылась, и появился Ник Форман. Верхняя губа у него распухла, один глаз не открывался. Увидев Левку, он сказал:
Мне ничего другого не оставалось. А то бы меня убили.
Из кабинета вышел худощавый человек в очках. Это не мог быть Вялов, понял Левка, слишком хлипкий.
Тео, давай его, сказал очкарик.
Слушаюсь, мистер Найэл, сказал главный громила.
Когда Левка попал в кабинет, ему вспомнился дом, где он родился: было так же душно и дымно. В углу он увидел иконы.
За металлическим столом сидел мужчина средних лет, на редкость широкоплечий. На нем был дорогой костюм и галстук, а на руке, державшей сигарету, два кольца.
Что это за вонь? спросил он.
Блевотина, извиняюсь, сказал Тео. Буянить начал, нам пришлось его малость усмирить ну он и блеванул.
Отпустите его.
Громилы освободили Левке руки, но держались рядом.
Вялов смерил Левку взглядом.
Мне передали твое послание. Что я должен быть повежливей.
Левка собрался с духом. Он не умрет на коленях.
Так значит, вы Джозеф Вялов? спросил он.
Ей-богу, ты не трус, сказал Вялов. Спрашивать меня, кто я такой!
Я искал вас!
Ты искал меня?
Петербургские Вяловы продали мне билет из Петербурга до Нью-Йорка, а довезли только Кардиффа, сказал Левка.
Ну и что?
Я хочу получить назад свои деньги.
Вялов смотрел на него несколько долгих секунд, потом расхохотался.
Ну что ты будешь делать! Какой наглец!
Левка затаил дыхание. Значит ли это, что Вялов его не убьет?
Работаешь где? спросил Вялов.
У вас.
Где у меня?
В гостинице «Санкт-Петербург», на конюшне.
Вялов кивнул.
Думаю, мы подыщем тебе что-нибудь получше, сказал он.
II
В июне 1915 года Америка сделала еще шаг к войне.
Гас Дьюар негодовал. Он считал, что Соединенным Штатам не следует ввязываться в европейскую войну. Так же считал народ Америки и сам президент Вудро Вильсон. Но тем не менее опасность почему-то все приближалась.
Переломный момент наступил в мае, когда немецкая подводная лодка торпедировала «Лузитанию», английское судно, перевозившее 173 тонны винтовок, патронов и снарядов со шрапнелью. Кроме оружия, на нем было две тысячи пассажиров, включая 128 граждан Америки.
Американцы были потрясены, газеты устроили настоящую истерику.
Народ хочет от вас невозможного! возмущенно сказал президенту Гас в Овальном кабинете. Требует жесткой политики по отношению к Германии но без риска начать войну.
Вильсон кивнул, соглашаясь. Подняв голову от машинки, он сказал:
Нет такого закона, согласно которому общественное мнение должно отличаться последовательностью.
Гасу нравилось его спокойствие, но был расстроен.
И как же вы будете выходить из положения?
Вильсон улыбнулся, показав плохие зубы.
Гас, с чего вы взяли, что заниматься политикой легко?
Вильсон послал правительству Германии ультиматум, требуя, чтобы нападения на корабли прекратились. И он и его советники в число которых входил и Гас надеялись, что немцы пойдут на компромисс. Если же они будут упорствовать Гас не представлял, как избежать обострения отношений. Это была опасная игра, и Гас чувствовал, что не может относиться к угрозе так спокойно и отстраненно, как, казалось, к ней относился Вильсон.
Пока через Атлантический океан летели телеграммы, Вильсон отправился в свою летнюю резиденцию, а Гас поехал в Буффало, в родительский дом на Делавэр-авеню. У родителей был дом и в Вашингтоне, но там Гас жил отдельно, а приезжая в Буффало, наслаждался укладом жизни, установленным матерью: серебряная ваза с розами на прикроватном столике; горячие булочки на завтрак; на столе белая накрахмаленная льняная скатерть, костюм в шкафу каждое утро вычищен и выглажен, хотя Гас никогда не замечал, когда его вынимали из шкафа.
Дом был обставлен в нарочито простом стиле так мать Гаса выражала свое отношение к моде поколения ее родителей, любивших украшения. Мебель большей частью была в стиле бидермейер практичный немецкий стиль, переживавший сейчас возрождение. В столовой на каждой из четырех стен висело по одной хорошей картине, на столе стоял канделябр на три свечи.
В первый день за ланчем мать сказала:
Ты что же, собираешься в трущобы смотреть, как дерутся за деньги?
В боксе нет ничего плохого, сказал Гас. Он относился к боксу с большим интересом. Даже пробовал сам, когда ему было восемнадцать. Благодаря большим рукам пару раз побеждал, но у него был не бойцовский характер.
Это ведь… canaille,20
презрительно сказала она. Это словечко снобов она подцепила в Европе и пользовалась, говоря о низшем классе.
Мне бы хотелось отвлечься от международной политики, если получится.
В «Олбрайте» сегодня лекция о Тициане, будет «волшебный фонарь», сказала она. Картинная галерея «Олбрайт», располагавшаяся в белом классическом здании в парке Делавэр, была одним из главных культурных центров города.
Гас вырос, окруженный картинами ренессанса, и особенно ему нравились портреты Тициана, но на лекцию идти не хотелось. Однако такие культурные события часто посещали молодые люди из высшего общества, и здесь ему могла представиться возможность возобновить старые дружеские отношения.
«Олбрайт» был совсем рядом с Делавэр-авеню. Гас вошел в зал с колоннами и сел. Как и предполагал, среди присутствующих он увидел несколько старых приятелей. А рядом с ним сидела необычайно красивая девушка, лицо которой показалось ему знакомым.
Он неуверенно улыбнулся, и она, улыбаясь в ответ, спросила:
Вы меня, наверное, не помните, мистер Дьюар?
Он почувствовал себя неловко.
Ну… меня довольно долго не было в городе.
Я Ольга Вялова, сказала она, протягивая ему руку в белой перчатке.
Ну конечно! вспомнил он. Ее отец иммигрировал из России, и его первая найденная здесь работа заключалась в том, чтобы выставлять пьяных из бара на Кэнал-стрит. А сейчас вся Кэнал-стрит принадлежала ему. Он был членом городского совета и главной опорой русской православной общины. Гас несколько раз видел Ольгу, хотя не замечал, что она так очаровательна. Возможно, она просто повзрослела… Он дал бы ей лет двадцать, у нее было бледное лицо и голубые глаза. На ней был розовый жакет со стоячим воротником и шляпка-колокольчик с розовыми шелковыми цветами.
Я слышала, вы работаете в Белом доме, сказала она. И как вам господин Вильсон?
Он вызывает у меня глубокое восхищение. Он много лет в политике, но не изменил своим убеждениям.
Как это, должно быть, интересно находиться рядом с самыми могущественными людьми…
Это очень интересно, но, как ни странно, там не чувствуешь этого могущества. Ведь при демократии президент подчинен избирателям.
Но не может же быть, чтобы он просто исполнял все, чего желают избиратели!
Ну в общем да. Президент Вильсон говорит, что лидер должен относиться к общественному мнению, как моряк к ветру, направляя корабль то в одну, то в другую сторону, но никогда не пытаясь двигаться наперекор стихии.
Как бы мне хотелось изучать такие вещи… Она вздохнула. Но отец не пускает меня в колледж.
Гас улыбнулся.
Он, наверное, думает, что вас там научат курить и пить джин.
Ну да, и чему похуже, ответила она. Для незамужней женщины это была рискованная реплика, и, должно быть, у Гаса на лице отразилось удивление, потому что она добавила: Простите, вы, должно быть, шокированы…
Нисколько.
На самом деле он был очарован. Чтобы продолжить разговор, он спросил:
А что вы изучали бы, если бы могли учиться в колледже?
Историю, наверное.
Я люблю историю. Какой-нибудь конкретный период?
Мне хотелось бы понять наше прошлое. Почему отец был вынужден уехать из России? Чем Америка лучше? Для этого должны быть причины…
Согласен! Гас пришел в восторг оттого, что такую чудесную девушку интересует то же, что и его. И вдруг ему представилось, что они женаты, и после приема, готовясь к сну, говорят в ее будуаре о событиях в мире он сидит в пижаме и смотрит, как она неторопливо снимает украшения, выскальзывает из одежды… Он встретился с ней взглядом, и ему показалось, что она догадалась, о чем он думает. Ему стало неловко, и он внезапно онемел.
Тут пришел лектор, и разговоры в зале стихли.
Лекция оказалась интереснее, чем он ожидал. У лектора были цветные диапозитивы, которые он с помощью «волшебного фонаря» проецировал на большой белый экран.
Когда лекция закончилась, он хотел продолжить разговор с Ольгой, но ему помешали. К ним подошел Чак Диксон, которого Гас знал еще со школы. Чак всегда держался непринужденно, и Гас ему завидовал. Они были ровесники обоим по двадцать пять, но рядом с Чаком Гас чувствовал себя неуклюжим мальчишкой.
Ольга, я хочу познакомить вас с моим двоюродным братом, сказал Чак оживленно. Он смотрел на вас всю лекцию.
Гасу Чак дружески улыбнулся.
Дьюар, простите, что лишаю вас столь обворожительной собеседницы, но вы же понимаете: столько времени наслаждаться ее обществом в одиночку вам не дадут! Он протянул Ольге руку, и они ушли.
Гас почувствовал себя обойденным. У них так хорошо складывался разговор… Обычно первый разговор с девушкой был для него самым трудным, но говорить с Ольгой оказалось легко. А этот Диксон, который в школе всегда был в числе последних, увел ее так легко, словно взял с поданного лакеем подноса бокал вина.
Гас стал оглядывать зал в надежде увидеть еще кого-нибудь из старых знакомых, и к нему подошла девушка, у которой не было одного глаза.
Когда он впервые увидел Розу Хеллмэн на благотворительном обеде в пользу симфонического оркестра Буффало, где играл ее брат, ему показалось, что она ему подмигивает. На самом деле один глаз у нее был постоянно закрыт. У нее было красивое лицо, отчего ее изъян еще больше бросался в глаза. При этом она всегда одевалась очень стильно, словно бросая вызов. Сегодня она была в соломенной шляпке, лихо заломленной набок, отчего ей даже удавалось выглядеть хорошенькой.
Когда он ее видел в последний раз, она работала редактором малотиражки с названием «Буффальский анархист», и Гас спросил:
Неужели анархистов интересует искусство?
Я сейчас работаю в «Вечерней рекламе», сказала она.
Гас удивился.
А редактор знает о ваших политических взглядах?
Мои взгляды несколько изменились за это время, но где я работала, он знает.
Наверное, он решил, что если уж вы добились успеха в газете у анархистов, то должны быть профессионалом высокого класса.
Когда брал меня на работу, он сказал, что готов за меня отдать любых двоих парней из своего отдела, потому что у меня стальные яйца.
Гас знал, что она любит эпатировать, но все равно застыл с открытым ртом. Роза рассмеялась.
А сам посылает меня в основном на выставки и показы мод… Ну и как вам работается в Белом доме? перевела она разговор.
Гас понимал, что все, что он скажет, может появиться в ее газете.
Просто потрясающе! сказал он. Я считаю, что Вильсон великий президент, может быть, даже величайший.
Как вы можете так говорить! Ведь он вот-вот втянет нас в европейскую войну!
Многие американцы немецкого происхождения относились к происходящему так же, как Роза, для них было естественно смотреть на ситуацию со стороны немцев. Их позицию разделяли и левые, мечтавшие увидеть гибель русского царя. Однако к ним присоединялись и многие, не имевшие отношения ни к немцам, ни к левым. Гас, подбирая слова, сказал:
Когда немецкие подводные лодки уничтожают американских граждан, президент не может… смотреть на это сквозь пальцы. Он чуть было не сказал: «закрывать на это глаза», но взглянув на ее закрытый глаз, замялся и покраснел.
Она, казалось, не заметила его неловкости.
Но англичане блокируют немецкие порты нарушая международные законы, в результате чего немецкие женщины и дети голодают. А война во Франции зашла в тупик, за шесть месяцев ни та ни другая сторона не продвинулась больше, чем на несколько ярдов. Немцы вынуждены топить английские корабли, или они проиграют войну.
Она легко разбиралась в запутанных нюансах, поэтому Гасу было приятно с ней говорить.
Я изучал международное право, сказал он, и, строго говоря, действия англичан неправомерны. Морские блокады были запрещены Лондонской декларацией 1909 года, но ее так и не ратифицировали.
Однако ее было не так легко сбить с толку.
Да наплевать на правомерность! Немцы предупредили американцев, чтобы они не садились на английские корабли. Об этом писали в газетах. Что еще они могли сделать? Вот представьте, если бы мы вели войну с Мексикой, а «Лузитания» была мексиканским судном и везла оружие, предназначенное для того, чтобы убивать американских солдат. Неужели мы его пропустили бы?
Вопрос был непростой, и обоснованного ответа у Гаса не нашлось.
Ну, госсекретарь Брайан с вами бы согласился, сказал он. После ультиматума Вудро Вильсона Брайан ушел в отставку. Он считал, что этой меры предупредить американцев не пользоваться судами противоборствующих стран вполне достаточно.
Но она не желала упускать его с крючка.
Брайан понимает, что Вильсон рискует, сказала она. Если Германия не пойдет на уступки, войны нам не избежать.
Гас не стал признаваться журналистке, что разделяет ее опасения. Вильсон потребовал, чтобы германское правительство отказалось от нападении на торговые суда, предоставило компенсацию и предотвратило подобные случаи в дальнейшем иными словами, предоставило английским судам свободу перемещения по морю, в то время как ее собственные корабли были заперты в портах. Странно было ожидать, что Германия примет такие требования.
Но общественное мнение одобряет действия президента.
Общественное мнение может заблуждаться.
Однако президент обязан считаться с ним. Послушайте, Вильсон ходит по краю. Он пытается удержать нас от вступления в эту войну и при этом не хочет, чтобы в международной дипломатии Америка показалась слабой. На данный момент именно такое поведение мне кажется наиболее верным.
А в будущем?
Это был больной вопрос.
Никто не способен предвидеть будущее, сказал Гас. Даже Вудро Вильсон.
Она рассмеялась.
Вот это ответ настоящего политика! Вы далеко пойдете…
С ней заговорили, и она отвернулась от Гаса. Он отошел, чувствуя себя, словно боксер после матча, окончившегося вничью.
Кое-кого из присутствующих пригласили на чаепитие с лектором. Среди приглашенных оказался и Гас, ведь его мать входила в число попечителей музея. Он направился в комнату для приемов. Войдя, рад был увидеть Ольгу. Наверняка ее отец тоже поддерживал музей материально.
Гас взял чашку и подошел к ней.
Если окажетесь в Нью-Йорке, я буду рад устроить вам экскурсию по Белому дому, сказал он.
Да что вы! А вы могли бы представить меня президенту?
Ему хотелось сказать: «Конечно, все что угодно!» Но он побоялся обещать то, что может оказаться не в состоянии выполнить.
Возможно, сказал он. Это зависит от того, насколько президент будет занят. Когда он садится за машинку и начитает строчить речь или сообщение для прессы, никому не разрешается его беспокоить.
Мне было так жаль, когда скончалась его супруга, сказала Ольга. Элен Вильсон умерла почти год назад, вскоре после начала войны в Европе.
Гас кивнул.
Он очень тяжело переживал ее смерть.
Но я слышала, что он уже ухаживает за богатой вдовой.
Гас смутился. В Вашингтоне ни для кого не было секретом, что всего через восемь месяцев после кончины супруги Вильсон страстно, по-мальчишески влюбился в чувственную красавицу Эдит Голт. Президенту было пятьдесят восемь, его возлюбленной сорок один. Сейчас они были в Нью-Хэмпшире. Гас относился к тем немногим, что знал, что месяц назад Вильсон сделал предложение, однако миссис Голт пока не дала ему ответа.
Кто вам сказал? спросил он Ольгу.
Это правда?
Ему отчаянно хотелось произвести на нее впечатление своей осведомленностью, но он справился с искушением.
Я не могу обсуждать такие вещи, через силу ответил он.
Ах, как обидно! А я надеялась услышать сплетни из первых рук…
Извините, что разочаровал вас.
Ну что вы, ерунда! она коснулась его руки, и электрический разряд пробежал по его телу. Завтра днем у меня собирается компания играть в теннис. Вы играете?
У Гаса были длинные руки и ноги, и играл он довольно прилично.
Играю. И очень люблю эту игру.
III
Левка научился водить за один день. Обучение второму основному навыку шофера менять проколотые шины заняло у него часа два. К концу недели он мог залить в бак бензин, поменять масло, отладить тормоза. Если автомобиль не заводился, он мог проверить, не разряжена ли батарея и не перекрыта ли подача бензина.
Как сказал Джозеф Вялов, гужевой транспорт уходил в прошлое. На конюшне платили мало, а рабочих рук было предостаточно. Шоферов же не хватало, и зарабатывали они хорошо.
К тому же Вялов хотел, чтобы шофер у него был крепкий и при необходимости мог выступать в роли телохранителя.
Вялов ездил в новехоньком восьмиместном лимузине «Паккард Твин Сикс». Другие водители смотрели на машину с восхищением. Эта модель была запущена в производство всего несколько недель назад, и ее двенадцатицилиндровому двигателю завидовали даже те, кто ездил на «Кадиллаке V-8».
Суперсовременный особняк Вялова нравился Левке гораздо меньше. На его взгляд, это был просто огромнейший хлев: длинный, низкий, с широкой нависающей крышей. Старший садовник сказал, что это называется «стиль прерий», последний крик моды.
Если бы у меня был большой дом, я бы хотел, чтобы он напоминал дворец, сказал Левка.
Он подумывал о том, чтобы написать Григорию и рассказать о жизни в Буффало, о работе, о машине но все оттягивал. Ему хотелось написать, что у него уже лежит часть денег на билет но на самом деле он все еще ничего не отложил. Как только у него появится задел он сразу напишет, поклялся он себе.
Семья Вялова состояла из трех человек: самого Джозефа, его неразговорчивой жены Лены и хорошенькой дочери Ольги, с дерзким взглядом, примерно одного с Левкой возраста. Джозеф был внимателен и вежлив с женой, хоть и проводил почти все вечера с дружками. С дочерью он был нежен, но строг. Он часто заезжал домой в середине дня, чтобы провести ланч с Леной и Ольгой. После ланча они с женой уходили вздремнуть. А Левка, дожидаясь Джозефа, иногда разговаривал с Ольгой.
Она любила курить это было строго запрещено ее отцом, который настаивал на том, чтобы она была благовоспитанной юной леди и вышла замуж за представителя элиты. На территории особняка было несколько мест, куда Джозеф никогда не заходил, и одним из них был гараж, так что Ольга ходила курить туда. Она садилась в своем шелковом платье на новое кожаное заднее сиденье «Паккарда», а Левка стоял, облокотившись на дверцу, ногой на подножке, и болтал с ней.
Он знал, что форменная одежда шофера ему идет, и носил кепку лихо сдвинутой назад. Скоро он обнаружил, что Ольге нравится, когда он говорит о ней как о даме из высшего общества. Ей было приятно слышать, что она ходит как принцесса, говорит как жена президента, а одевается как парижская светская львица. Снобизм она унаследовала от отца: большую часть своей жизни Джозеф был громилой и головорезом, но Левка замечал, каким воспитанным, чуть ли не почтительным тот становился, когда говорил с людьми, занимавшими высокое положение, президентом банка или конгрессменом.
У Левки была хорошо развита интуиция, и Ольгу он «раскусил» быстро. Это была чрезмерно опекаемая дочка богатых родителей, не имевшая возможности реализовать свои романтические и сексуальные влечения. В отличие от девчонок, которых Левка встречал в трущобах Санкт-Петербурга, Ольга не могла в сумерках сбежать из дома на встречу с мальчишкой и обниматься с ним в каком-нибудь темном уголке. В свои двадцать лет она была девственницей. А может, и нецелованной.
Левка издали следил за теннисным матчем, поедая взглядом Ольгино сильное, стройное тело, наблюдая, как она летает по корту и как колышется при этом ее грудь под легким хлопком платья. Она играла с очень высоким парнем в белых фланелевых брюках. Левке почудилось в его внешности что-то знакомое. Рассматривая долговязого парня, он наконец вспомнил, где видел его раньше. Это было на Путиловском заводе. Левка выманил у него доллар, а Григорий спрашивал, действительно ли Джозеф Вялов в Буффало большой человек. Как же его звали? Еще виски так называется… Дьюар, точно. Гас Дьюар.
За игрой следили с полдюжины молодых людей: девчонки в ярких летних платьях, парни в соломенных канотье. Из-под своего зонтика с довольной улыбкой посматривала на игравших миссис Вялова. Служанка в форменном платье предлагала гостям лимонад.
Сильным ударом мяч полетел в Левкину сторону. Он поднял его и, вместо того чтобы бросить обратно, отнес на корт и отдал одному из игроков. Он взглянул на Ольгу. Она о чем-то оживленно разговаривала с Дьюаром и кокетливо улыбалась, совсем как Левке в гараже. Он почувствовал укол ревности, и ему захотелось дать долговязому в зубы. Тут он заметил, что Ольга смотрит в его сторону, и послал ей самую обаятельную улыбку, но она отвернулась, вряд ли это заметив. Другие его вообще не обратили на него внимания.
Все именно так, как и должно быть, сказал он себе: девчонка может мило беседовать с шофером, пока курит в гараже, а когда она с друзьями относиться к нему как к предмету мебели. И все равно его самолюбие было уязвлено.
Он пошел прочь и увидел, что по гравиевой дорожке к теннисному корту идет Ольгин отец. Вялов был в костюме с жилетом, который надевал для повседневных деловых встреч. Левка догадался, что перед отъездом в офис тот решил зайти на корт и поздороваться с гостями дочери.
В любую секунду он мог увидеть, что Ольга курит, и тогда разверзнется ад.
И тут Левку осенило. В два прыжка он оказался рядом с Ольгой и быстро выхватил зажженную сигарету у нее из руки.
Эй! возмущенно воскликнула она.
Вы что, с ума сошли?! нахмурился Гас Дьюар.
Левка отвернулся и сунул сигарету в рот. В следующий миг его заметил Вялов.
А ты что тут делаешь?! сказал он сердито. Выводи машину!
Слушаюсь, сэр, ответил Левка.
И убери эту чертову сигарету, когда со мной разговариваешь!
Левка выдавил уголек и сунул окурок в карман.
Прошу прощенья, господин Вялов, я был неправ.
Чтоб это было в последний раз!
Да, сэр.
А теперь убирайся!
Левка быстро пошел к гаражу, но по дороге оглянулся. Молодые люди повскакивали с мест, и Вялов радостно пожимал им руки. Ольга с виноватым видом представляла своих друзей. Встретившись глазами с Левкой, она послала ему благодарный взгляд.
Он подмигнул ей и пошел к машине.
IV
В гостиной Урсулы Дьюар было несколько украшений поистине бесценных: мраморная голова работы Эли Надельмана, первое издание Женевской Библии, роза в хрустальной вазе и фотография в рамке дед миссис Дьюар, открывший один из первых в Америке супермаркетов. Когда Гас вошел в комнату в шесть вечера, она сидела в вечернем шелковом платье и читала новый роман под названием «Хороший солдат».
Как тебе книга? спросил он.
Чрезвычайно хороша, хотя, как ни странно, я слышала, что автор невероятный хам.
Он смешал ей коктейль виски с горькой настойкой, но без сахара. Ему было не по себе. «В моем возрасте уже не следует бояться матери», подумал он. Но она могла быть очень резкой. Он подал ей коктейль.
Спасибо, сказала она. Тебе нравится, как у тебя проходит отпуск?
Очень.
Я боялась, что тебе уже не терпится вернуться назад, в суету Вашингтона и Белого дома.
Гас тоже думал, что его потянет назад, но отпуск преподнес приятные неожиданности.
Я вернусь туда, как только вернется президент, но пока прекрасно себя чувствую здесь.
Как ты думаешь, Вудро объявит войну Германии?
Надеюсь, что нет. Немцы бы и рады пойти на попятный, но они хотят заставить Америку прекратить продажу оружия войскам союзников.
А мы прекратим?
Урсула по происхождению была немкой, как и половина населения Буффало, но когда говорила «мы», она имела в виду Америку.
Разумеется нет. Ведь наши фабрики получают за английские заказы столько денег!
Так что же, это тупик?
Пока что мы обхаживаем друг друга. А сейчас, словно для того, чтобы напомнить нам о значении нейтральных стран, в союз вступила Италия.
Это меняет ситуацию?
Не особенно…
Гас глубоко вздохнул.
Сегодня я играл в теннис у Вяловых.
У него не получилось сказать это небрежно.
И как, милый? Ты выиграл?
Да. У них дом в стиле прерий, просто шикарный!
Такие дома строят нувориши.
Но мы тоже когда-то были нуворишами, разве нет? Когда дедушка открыл свой бизнес.
Терпеть не могу, когда ты говоришь как социалист. Ты становишься грубым занудой, хоть я и знаю, что ты не хочешь меня обидеть… сказала она, потягивая коктейль. М-м, хорошо получилось.
Он снова вздохнул.
Мама, можно тебя кое о чем попросить?
Конечно, все что угодно.
Но тебе это не понравится.
Что именно?
Я бы хотел, чтобы ты пригласила на чай миссис Вялову.
Медленно и аккуратно мать поставила бокал на столик.
Понятно, сказала она.
Не спросишь, зачем?
Причина может быть только одна. Я видела их очаровательную дочку.
Тебе не на что сердиться. Вялов первый человек в городе, и очень богат. А Ольга просто ангел.
Ну, может, и не ангел, но хотя бы христианка.
Вяловы принадлежат к Русской православной церкви, сказал Гас. Может, стоит все худшее выложить сразу, подумал он. Они ходят в церковь Петра и Павла на Айдиэл-стрит.
Дьюары принадлежали к епископальной церкви.
Слава богу хоть не евреи! Мать когда-то боялась, что Гас захочет жениться на Рэчел Абрамс, которая хоть и нравилась немцу но он ее не любил. К тому же мы должны радоваться, что Ольга не охотится за богатым мужем.
Это точно. Мне кажется, Вялов богаче, чем мой отец.
Ну, мне об этом ничего не известно! Женщинам вроде Урсулы не полагалось думать о деньгах. Гас подозревал, что, изображая полное неведение, они досконально знали, сколько денег у их мужей.
Однако этот разговор не вызвал у нее особого недовольства.
Так ты пригласишь миссис Вялову? спросил он с замиранием сердца.
Конечно. Сейчас пошлю приглашение.
Только не зови своих высокомерных приятельниц, рядом с которыми миссис Вялова будет чувствовать себя не в своей тарелке.
Высокомерных приятельниц у меня нет.
Это нелепое заявление даже не имело смысла обсуждать.
Пригласи миссис Фишер, она милая. И тетю Гертруду.
Хорошо.
Спасибо, мама! У Гаса стало легко на душе, словно закончилась пытка. Я понимаю, что ты сама не выбрала бы мне такую невесту, как Ольга, но мне кажется, что очень скоро ты ее полюбишь.
Мой милый сын, тебе уже почти двадцать шесть. Пять лет назад я бы еще постаралась тебя отговорить жениться на дочери этого подозрительного дельца. Но в последнее время я стала бояться, что вообще останусь без внуков. Так что даже если бы ты объявил, что намерен жениться на разведенной польской официантке, боюсь, первой моей мыслью было бы достаточно ли она молода, чтобы рожать.
Не забегай вперед, Ольга еще не дала согласия выйти за меня замуж. Я еще и не делал предложения.
Да как она сможет тебе отказать? Мать поднялась и поцеловала Гаса. Сделай-ка мне еще коктейль.
V
Вы спасли мне жизнь! сказала Левке Ольга. Отец бы меня прибил.
Он улыбнулся.
Я увидел, что он идет, и надо было действовать быстро.
Я вам так благодарна! сказала Ольга и поцеловала его в губы.
Это его ошеломило. Она отпрянула раньше, чем он успел отреагировать, но он уже почувствовал себя с ней накоротке. Он опасливо окинул взглядом гараж, но они были одни.
Она вынула из пачки сигарету, и он поднес ей огонь, как накануне Гас Дьюар. Этот провоцирующий жест заставлял женщину наклонить голову, давая мужчине возможность рассматривать ее губы. Это было романтично.
Она откинулась на сиденье «Паккарда» и выдохнула дым. Левка сел рядом. Она не стала возражать. Он тоже закурил. Они сидели в полутьме, дым их сигарет смешивался с запахом бензина, кожаных сидений и цветочного аромата Ольгиных духов.
Чтобы нарушить молчание, Левка сказал:
Надеюсь, вам понравилась игра?
Она вздохнула.
Все мальчишки в городе боятся моего отца, сказала она. Каждый думает, что если он меня поцелует, отец его застрелит.
А он застрелит?
Наверное, со смехом сказала она.
Я его не боюсь.
Это была почти правда. Не то чтобы Левка совсем не боялся, но просто не обращал внимания на страхи, надеясь, что ему удастся выкрутиться.
Но она не поверила.
Правда?
Потому-то он и взял меня на работу. Это тоже была почти правда. Спросите его сами.
Может и спрошу.
Вы очень нравитесь Гасу Дьюару.
Отец мечтает нас поженить. Он богат, из старинного рода Буффало, а его отец сенатор.
И вы всегда делаете то, чего хочет ваш папочка?
Она задумчиво затянулась сигаретой.
Да, сказала она и выдохнула дым.
Мне нравится смотреть на ваши губы, когда вы курите, сказал Левка.
Она ничего не ответила, но испытующе взглянула на него. Более ясного приглашения Левке не требовалось, и он ее поцеловал.
Она издала протестующий звук и попыталась его оттолкнуть, но ни то ни другое действие не было решительным. Он выбросил сигарету и положил руку ей на грудь. Она схватила его за руку, словно хотела сбросить, но вместо этого только сильнее прижала.
Левка коснулся языком ее сжатых губ. Она отшатнулась назад и испуганно взглянула на него. Он понял, что она не умеет так целоваться. У нее явно не было никакого опыта.
Все в порядке, сказал он, не бойтесь!
Она выбросила сигарету, обняла его, закрыла глаза и, открыв рот, ответила на его поцелуй.
Потом все происходило очень быстро. Ее желание отчаянно требовало удовлетворения. У Левки уже было немало женщин, и он считал, что лучше позволить им самим задавать темп. Робкую женщину нельзя торопить, а нетерпеливую нельзя сдерживать. Когда он проник под ее белье и погладил мягкий бугорок, это ее так возбудило, что она стала задыхаться от страсти. Если она действительно дожила до двадцати лет, не получив от робких буффальских мальчиков ни единого поцелуя, то ей, должно быть, пришлось пережить немало разочарований, догадался он. Когда он стал снимать ее трусики, она с готовностью приподнялась. Он поцеловал ее между ног, и у нее вырвался крик потрясения и восторга. Было очевидно, что она девственница, но он уже был слишком распален, чтобы это могло его остановить.
Она откинулась назад, уперевшись одной ногой в пол, а вторую подняв на сиденье, задрав юбку до живота, выжидательно раздвинув бедра. Она тяжело дышала и, широко раскрыв глаза, смотрела, как он расстегивает брюки. Он вошел осторожно, зная, как легко причинить девушке боль, но она обхватила его бедра и нетерпеливо притянула к себе, словно опасаясь, что в последний миг ее обманут и она не получит желаемого. Он почувствовал сопротивление девственной плевы, тут же исчезнувшее Ольга только тихо застонала, как от легкого всполоха боли, прошедшей так же быстро, как и появилась. Она сама стала двигаться, и снова он позволил ей задать темп, чувствуя, что она отвечает на зов своего тела и отказать ей в этом невозможно.
Его это завело больше, чем все обычные любовные игры, что были прежде. Одни девчонки были опытны, другие невинны, но все они хотели, чтобы ему было с ними хорошо; они стремились удовлетворить его, не думая о себе. Но такого откровенного желания он прежде не встречал, и это распалило его безмерно.
Однако он сдерживался. Ольга громко закричала, и он прикрыл ей рот рукой, чтобы ее не услышали. Она забилась, как пони, потом спрятала лицо у него на груди. Со сдавленным криком она кончила, а через секунду и он.
Потом он скатился с нее и сел на пол. Она лежала неподвижно, тяжело дыша. С минуту оба молчали. Наконец она села.
О господи, сказала она. Вот не знала, что это будет так…
Обычно это не так, ответил он.
Она надолго замолчала, думая, а потом уже тише сказала;
Что я наделала…
Он не ответил.
Она подняла свои трусики и надела. Посидела еще немного, тяжело дыша, и вышла из машины.
Левка смотрел на нее, гадая, что она скажет, но она ничего не сказала. Она прошла к задней двери, открыла ее и вышла.
Но на следующий день снова пришла в гараж.
VI
29 июня Эдит Голт приняла предложение Вильсона. В июле президент на некоторое время вернулся в Белый дом.
Мне придется на несколько дней съездить в Вашингтон, сказал Гас Ольге, идя с ней по буффальскому зоопарку.
А на сколько?
На столько, сколько понадобится моему президенту.
Как это чудесно!
У меня лучшая работа на свете, кивнул Гас. Но при этом я себе не принадлежу. Если отношения с Германией будут обостряться, возможно, я вернусь в Буффало не скоро.
Нам будет вас не хватать.
А мне будет не хватать вас, Ольга. Мы с вами так сдружились за то время, что я здесь… Они катались на лодке по озеру в парке Делавэр, купались на Кристал Бич, плавали на пароходе вверх по реке к Ниагарскому водопаду и через озеро на канадскую сторону, играли в теннис почти каждый день всегда в компании молодых людей и под присмотром как минимум одной чьей-нибудь бдительной мамы. Сегодня их сопровождала госпожа Вялова она шла немного позади, беседуя с Чаком Диксоном.
Вы даже не представляете, как мне будет вас не хватать, сказал Гас. Ольга улыбнулась, но ничего не ответила.
Это лето самое счастливое в моей жизни! сказал Гас.
И в моей, ответила она, вертя в руках зонтик в бело-красный горошек.
Это привело Гаса в восторг, хоть он и не был уверен, что именно благодаря его обществу это лето стало для нее столь счастливым. Он по-прежнему ее не понимал. Казалось, она всегда была рада его видеть, ей было приятно беседовать с ним часами. Но он не видел ни намека на то, что ее отношение к нему может быть не просто дружеским. Конечно, ни одна уважающая себя девушка не должна позволять молодому человеку заметить свои чувства во всяком случае, до обручения, но Гасу было неспокойно. Может быть, потому она и казалась ему столь притягательной.
Он вспомнил, с какой недвусмысленной ясностью говорила с ним о своих желаниях Кэролайн Вигмор. Он много думал о Кэролайн в его жизни это была единственная женщина, которую он любил до Ольги. Но Кэролайн была замужней женщиной, а Ольга невинной девушкой, которую всю жизнь ограждали от дурных влияний.
Гас остановился перед медвежьей клеткой, и, взглянув через стальные прутья, они увидели сидящего на корточках и глядящего на них маленького коричневого медвежонка.
Интересно, могла бы вся наша жизнь быть такой же счастливой? сказал Гас.
Почему бы и нет? отозвалась Ольга.
Понимать ли это как поощрение? Он взглянул на нее. Она не ответила на его взгляд, наблюдая за медвежонком. Гас всмотрелся в ее голубые глаза, мягкую линию розовой щеки, нежную шею.
Если бы я был Тицианом, я бы нарисовал вас, сказал он.
Мимо прошли ее мать и Чак и пошли дальше, оставив Гаса с Ольгой позади. Большего уединения у них не будет.
Она наконец посмотрела на него, и ему показалось, что в ее глазах он увидел что-то похожее на нежность. Это его обнадежило. «Если это смог сделать президент, овдовевший меньше года назад, я тем более смогу!» подумал он.
Ольга, я люблю вас, сказал он.
Она ничего не ответила, но продолжала смотреть на него.
Он почувствовал ком в горле. Опять он не мог понять, о чем она думает.
Есть ли у меня надежда… сказал он. Могу ли я надеяться, что вы когда-нибудь тоже полюбите меня?
Затаив дыхание, он умоляюще смотрел ей в лицо. Сейчас его жизнь была в ее руках.
Наступило долгое молчание. О чем она думает? Оценивает, годится ли он в мужья? Или просто не может сразу принять решение, которое изменит всю ее жизнь?
Наконец она улыбнулась и сказала:
Да.
Он едва мог поверить в это.
Правда?
Она радостно рассмеялась.
Правда.
Он взял ее за руку.
Вы любите меня?
Она кивнула.
Мне нужно это услышать.
Да, Гас, я люблю вас.
Он поцеловал ее руку.
Прежде чем ехать в Вашингтон, я поговорю с вашим отцом.
Кажется, я знаю, что он вам ответит.
VII
Утром Гас явился в офис Джозефа Вялова и официально попросил руки его дочери. Вялов объявил, что счастлив это слышать. И несмотря на то, что Гас не ждал иного ответа, он почувствовал неописуемую радость.
Гас уже отправлялся в Вашингтон, и ему нужно было спешить на вокзал, на поезд, так что отпраздновать помолвку договорились сразу после его возвращения. К тому же Гас был рад предоставить подготовку к свадьбе своей матери и миссис Вяловой.
Войдя стремительным шагом на центральный вокзал, он столкнулся с выходившей на улицу Розой Хеллмэн. На ней была красная шляпка, в руке небольшой саквояж.
Здравствуйте, сказал он. Вы позволите вам помочь?
Благодарю, не нужно, он легкий, сказала она. Я уезжала всего на пару дней. Ездила на собеседование в одно информационное агентство.
Насчет работы репортера? спросил он, подняв бровь.
Да, и меня взяли.
Поздравляю! Простите мое удивление я не думал, что эти агентства берут репортеров-женщин.
Это хоть и не часто, но бывает. «Нью-Йорк таймс» впервые приняла на работу репортера-женщину в 1869 году. Ее звали Мария Морган.
Что вы будете делать?
Помогать их вашингтонскому корреспонденту. Дело в том, что из-за личной жизни президента они решили, что в Вашингтоне нужна женщина. От мужчин вряд ли дождешься романтических историй.
Интересно, подумал Гас, сказала ли она им о своем знакомстве с одним из приближенных Вильсона. Наверняка: скрытностью репортеры не отличались. Без сомнения, это и помогло ей получить работу.
А я возвращаюсь, сказал он. Думаю, мы еще увидимся.
Надеюсь.
А у меня тоже хорошие новости, радостно сообщил он. Я сделал предложение Ольге Вяловой и она его приняла. Скоро мы поженимся.
Она смерила его долгим взглядом и сказала:
Ну и дурак!
Даже если бы она дала ему пощечину вряд ли это потрясло бы его больше. Он замер.
Да вы просто идиот! сказала она и пошла прочь.
VIII
Еще двое американцев погибли девятнадцатого августа, когда немцы торпедировали еще один большой английский корабль, «Арабик».
Гасу было жаль погибших, но еще больше его ужасало то, что Америку неотвратимо затягивало в европейский конфликт. Он чувствовал, что президент на грани. Гас хотел, чтобы его свадьба состоялась в мире счастливом и спокойном; будущее, оскверненное хаосом, жестокостью и разрухой войны, его страшило.
Следуя указаниям Вильсона, Гас сообщил нескольким репортерам не для печати, что президент готов порвать дипломатические отношения с Германией. В то же время новый госсекретарь пытался договориться до чего-нибудь с германским послом, графом Иоганном фон Берншторффом.
Все может обернуться очень плохо, думал Гас. Германия может понять, что Вильсон блефует, и бросить ему вызов. И что он будет делать? Вильсон сказал Гасу, что разрыв дипломатических отношений вовсе не обязательно должен привести к войне. У Гаса же было ужасное чувство, что положение стало критическим и его невозможно контролировать.
Но кайзер не хотел воевать с Америкой и, к огромному облегчению Гаса, расчет Вильсона оказался верным. В конце августа Германия обещала не атаковать без предупреждения пассажирские корабли. Этого было мало, но все же достаточно, чтобы ситуация вышла из тупика.
Американские газеты, не вдаваясь в подробности, устроили восторженную шумиху. Второго сентября Гас торжествующе зачитал Вильсону отрывок из хвалебной статьи в нью-йоркской газете «Ивнинг пост»:
«Не мобилизуя войск, не снаряжая флот, а одной лишь непоколебимой настойчивостью в защите правого дела он вынудил сдаться самую гордую, надменную и лучше всех вооруженную армию».
Ну, они еще не сдались, сказал президент.
IX
Однажды вечером в конце сентября Левку схватили, притащили на склад, сорвали одежду и связали руки за спиной. Потом из своего кабинета вышел Вялов.
Ах ты пес! сказал он. Пес поганый!
Что я сделал? умоляюще воскликнул Левка.
Ты знаешь, что ты сделал, кобель бешеный!
Левка пришел в ужас. Ему не выкрутиться, если Вялов не станет его слушать.
Вялов снял пиджак и закатал рукава сорочки.
Неси, сказал он. Норман Найэл, худосочный бухгалтер, ушел в кабинет и вернулся с бичом.
Левка уставился на бич. Обычный бич, каким в России секли преступников. Длинная деревянная рукоятка, три кожаных хвоста, у каждого на конце свинцовый шарик. Левку никогда не секли, но он видел, как пороли за мелкие кражи или за блуд в деревнях это было распространенное наказание. В Санкт-Петербурге эту меру применяли и против политических преступников. Двадцать ударов могли оставить человека калекой, сто убить.
Вялов, все еще в жилете с золотой цепочкой для часов, поднял бич. Найэл хихикнул. Илья и Тео смотрели с интересом.
Левка съежился, хлыст взмыл в воздух со страшным свистом, рассек шею и плечи, и он закричал от боли.
Вялов снова взмахнул хлыстом. На этот раз было еще больнее.
Левка сам не мог поверить, что оказался таким дураком. Лишить девственности дочь такого могущественного и жестокого человека! О чем он думал? Почему он никогда не может справиться с похотью?
Вялов снова поднял бич. На этот раз Левка рванулся, пытаясь избежать удара. Его коснулись лишь концы хвостов, но тоже причинили мучительную боль, впившись в тело, и он снова закричал.
Бич в руке Вялова вновь поднялся и пошел вниз, остановился на полпути, когда Левка дернулся, и ударил по ногам. Левка увидел текущую из порезов кровь. Когда Вялов хлестнул опять, Левка отчаянно рванулся, но тут же снова упал. Лежа навзничь, он чувствовал, как силы его оставляют. Вялов снова хлестнул его теперь по животу и бедрам. Левка перекатился на живот от боли и ужаса он не мог подняться на ноги, но бич продолжал движение. Он собрался с силами, чтобы ползти, но поскользнулся в собственной крови, и на него снова обрушился хлыст. Он уже не кричал: воздуха не хватало. Он подумал, что Вялов решил запороть его до смерти. Как ему хотелось потерять сознание!
Но Вялов ему этого не позволил. Тяжело дыша, он бросил бич.
Следовало бы тебя убить, сказал он, отдышавшись, но нельзя.
Этого Левка не понял. Он лежал в собственной крови, ошеломленно глядя на своего мучителя.
Она беременна, сказал Вялов.
Мысли путались от боли и страха, но Левка попытался вспомнить. Они же пользовались презервативами. В Америке в больших городах купить их было легко, и Левка всегда надевал презерватив конечно, кроме того, первого раза, когда все случилось неожиданно. И еще однажды она позвала его в дом, когда никого не было, и они барахтались на широкой кровати в комнате для гостей. И еще один раз в саду, когда стемнело…
Хотя на самом деле не один раз, понял он.
Она должна была выйти замуж за сына сенатора Дьюара, сказал Вялов, и Левка услышал в его хриплом голосе не только ярость, но и горечь. Мой внук мог бы стать президентом…
Левке было тяжело сейчас думать, но он понял, что свадьба не состоится. Как бы он ее ни любил, Гас Дьюар никогда не женится на женщине, у которой будет чужой ребенок. Если только…
Ребенка может и не быть… с трудом прохрипел Левка. Есть же доктора в городе…
Вялов схватился за бич, и Левка сжался в комок.
Даже не думай! заорал Вялов. Это против воли Божьей!
Это Левку поразило. Каждое воскресенье он возил Вялова с семьей в церковь, но считал его религиозность напускной. Вялов жил по законам преступного мира, где правит жестокость. И при этом слышать не мог об абортах! Левке захотелось спросить, неужели церковь разрешает избивать людей и давать взятки.
Ты хоть понимаешь, какое унижение меня ждет из-за тебя? сказал Вялов. Все газеты в городе уже сообщили о свадьбе! Его лицо покраснело и голос перешел в рев. Что я скажу сенатору Дьюару? Я уже назначил день свадьбы! Договорился с поставщиками! Приглашения напечатаны и лежат в типографии! Представляю, как посмеется надо мной эта надменная старая грымза миссис Дьюар! И все из-за какого-то вонючего придурка!
Он вновь замахнулся кнутом, но в ярости отбросил его прочь.
Нельзя тебя убивать… Он повернулся к Тео. Тащите это дерьмо к врачу. Пусть подлатает. Это будущий муж моей дочери.
Глава шестнадцатая
Июнь 1916 года
Сынок, мы можем поговорить? спросил отец.
Билли ушам не поверил. Уже почти два года, с тех самых пор, как Билли перестал ходить в «Вифезду», они практически не разговаривали. В маленьком домике на Веллингтон-роу всегда чувствовалось напряжение. Билли уже забыл, как это бывает, когда на кухне звучат тихие голоса, ведущие спокойную беседу. Да хоть бы и громкие, повышенные в жарком споре, как часто случалось. В немалой мере именно из-за этой тяжелой атмосферы Билли и пошел в армию.
Отец говорил почти робко. Билли внимательно глянул на него. Лицо отца выражало то же: не раздражение, не вызов, лишь мольбу.
Но Билли не собирался идти у него на поводу.
Зачем? сказал он.
Отец уже открыл рот, чтобы бросить в ответ резкость, но сдержался.
Я поддался гордыне, сказал он. Это грех. Возможно, ты тоже поддался гордыне, но это дело твое и Господа, и для меня не оправдание.
Чтобы это понять, тебе понадобилось два года.
Мне понадобилось бы еще больше, если бы ты не уходил на войну.
Билли и Томми записались в армию в прошлом году, прибавив себе лет. Их взяли в Восьмой батальон «Валлийских стрелков», который назвали Эйбрауэнским землячеством. Батальон земляков нечто новое. Люди из одного города оставались вместе, обучались военному делу и потом воевали бок о бок с теми, с кем вместе росли. Это должно было поднять воинский дух.
Отделение Билли обучали год, в основном в новом лагере под Кардиффом. Билли занятия нравились. Легче, чем добывать уголь, и намного безопасней. Конечно, было скучновато «заниматься» часто означало просто ждать чего-то но кроме этого были занятия спортом, игры и товарищеские отношения парней, привыкающих к новому образу жизни. Как-то, когда ему долго было нечем заняться, он взял случайно подвернувшуюся книжку это оказался Шекспировский «Макбет» и, к своему удивлению, обнаружил, что стихи на удивление хорошие, а сюжет захватывающий. Человеку, проведшему так много часов за изучением протестантской Библии семнадцатого века, язык Шекспира не казался сложным. Потом он прочел полное собрание сочинений, перечитывая некоторые пьесы по нескольку раз.
Теперь подготовка окончена, и «землякам» перед отъездом во Францию дали двухдневный отпуск. Отец, понимая, что может никогда больше Билли не увидеть, впервые за это время с ним заговорил.
Билли посмотрел на часы. Он заглянул домой попрощаться с мамой. Эти два дня он собирался провести в Лондоне с Этель и ее квартиранткой. Милое личико Милдред с розовыми губками и заячьими зубками запало ему в душу, хотя ее: «Ебеныть, так ты Билли?» и поразили его. На полу у двери стоял ранец, собранный и готовый к отъезду.
Мне бы успеть на поезд, сказал он.
Поедешь на следующем, сказал отец. Сядь, Билли. Прошу тебя.
Билли чувствовал себя неловко, когда отец был в таком настроении. Отец мог метать громы и молнии, говорить презрительно или едко но все это были проявления силы. Билли не хотел видеть его в минуты слабости.
Дед, как обычно, сидел на своем стуле и слушал.
Не торопись, Билли, сказал он. Дай отцу поговорить с тобой.
Ну ладно, сказал Билли и сел за стол.
С кухни пришла мать.
Несколько секунд все молчали. Билли подумал, что может никогда больше не вернуться в этот дом. Теперь, после лагеря, он впервые заметил, что домик у них маленький, а комнаты темные. От угольной пыли и кухонных запахов дышать было тяжело. Но самое главное после лагеря он вдруг понял, именно из-за того, что в родительском доме его держали в строгости, он слишком многого не знал и не понимал. И все же ему было грустно уезжать. Он расставался не только с местом, но и с жизнью, которую вел. Здесь все было просто. Он верил в Бога, слушался отца, доверял приятелям в шахте. Владельцы шахты были злыми, профсоюз защищал шахтеров, а социализм обещал светлое будущее. Но жизнь не так проста. Возможно, он еще вернется на Веллингтон-роу, но ему никогда уже не стать прежним мальчишкой.
Отец молитвенно сложил руки, закрыл глаза и сказал:
Господи, помоги рабу твоему быть смиренным и кротким, как Иисус! Потом, открыв глаза, он спросил: Билли, зачем ты это сделал? Зачем пошел в армию?
Потому что мы ведем войну, сказал Билли. Хочешь не хочешь сражаться кому-то надо.
Но разве ты не понимаешь… Отец замолчал и примирительно поднял ладони. Давай начнем с начала. Ты же не веришь тому, что читаешь в газетах, что немцы злодеи, насилующие монашек, ведь нет?
Нет, сказал Билли. Все, что газеты писали про шахтеров, было ложью, так что и написанное про немцев вряд ли правда.
Мне представляется, что это война капиталистов, к рабочему классу не имеющая отношения, сказал отец. Но ты можешь со мной не согласиться.
Усилия отца быть терпимым произвели впечатление на Билли. Никогда еще он не слышал от отца: «Ты можешь со мной не согласиться».
Я знаю о капитализме немного, но, думаю, ты прав. Только все равно Германию нужно остановить. Они думают, что должны править миром!
Мы жители Британской империи, сказал отец. Под ее властью четыре миллиона человек. Вряд ли кто-нибудь из них имеет право голосовать. Они не могут управлять собственными странами. А спроси обычного британца, почему и он ответит, что это наша судьба править низшими народами! Отец развел руки жестом, означающим: «Неужели ты еще не понял?». Билли, мальчик мой, это не Германия считает, что должна править миром, а мы!
Билли вздохнул. Со всем этим он был согласен.
Но на нас напали. Может быть, причины для войны другие, но все равно мы должны драться.
Сколько уже погибло за эти два года? сказал отец. Миллионы! Его голос сорвался, но не от гнева, а от отчаяния. И пока молодежь согласна убивать друг друга, говоря «все равно мы должны драться», это будет продолжаться.
Я думаю, это будет продолжаться, пока кто-нибудь не победит.
А мне кажется, сказала мама, ты боишься, что люди подумают, будто ты струсил.
Нет! сказал он, но она была права. Все его разумные объяснения, зачем он пошел в армию это было еще не все. Как обычно, мама видела его насквозь. Почти два года он слышал и читал, что если молодые здоровые ребята вроде него не идут воевать значит, они трусы. Об этом писали во всех газетах, говорили в магазинах и пабах, в Кардиффе девчонки вручали белое перо всем парням не в военной униформе, а набирающие пополнение сержанты отпускали язвительные шуточки вслед таким, как Билли. Билли знал, что это пропаганда, но все равно она действовала. Трудно было смириться с мыслью, что люди могут счесть его трусом.
Он придумывал объяснения тем девчонкам с белыми перьями, что добывать уголь намного опасней, чем воевать. Если солдат не на передовой, вероятность погибнуть у него намного меньше, чем у шахтера. А уголь Британии необходим. Половина кораблей ходит на угле. Правительство практически заявило, что шахтерам в армию идти не следует. Но все это было неважно. Как только он надел колючую зеленую рубашку и брюки, новые башмаки и каску, ему стало легче.
Говорят, в конце месяца будет большое наступление, сказал отец. Билли кивнул.
Офицеры словно воды в рот набрали, но все остальные только об этом и говорят. Я думаю, потому они и торопятся завербовать побольше людей.
В газетах пишут, что это может оказаться переломная битва начало конца.
Как бы там ни оказалось, мы можем на это надеяться.
Патронов у вас сейчас должно быть достаточно, благодаря Ллойд Джорджу.
Да уж.
В прошлом году боеприпасов не хватало. В результате шумихи, устроенной газетами вокруг скандала с производством снарядов, премьер-министр Асквит едва не был отправлен в отставку. Он сформировал коалиционное правительство, создал пост военного министра и отдал его самому популярному в кабинете министров человеку, Дэвиду Ллойд Джорджу. С тех пор производство стремительно возросло.
Постарайся быть поосторожнее, сказал отец.
Не геройствуй там, сказала мама. Предоставь это тем, кто войну начал, аристократам, консерваторам, офицерам. Делай что приказано и не больше.
Война есть война, сказал дед. Безопасного способа воевать не существует.
Билли понял, что наступило время прощаться. Он почувствовал желание заплакать и сердито подавил его.
Ну что… сказал он, вставая.
Дед пожал ему руку. Мама поцеловала. Отец крепко сжал его ладонь, а потом, не сдержавшись, обнял. Билли не мог вспомнить, когда отец последний раз его обнимал.
Спаси и сохрани тебя Господь, Билли, сказал отец. В глазах у него стояли слезы.
Билли едва удавалось держать себя в руках.
Ну что, пока, сказал он. Поднял свой ранец. И услышал, как мама всхлипнула.
Не оглядываясь, он вышел, закрыл за собой дверь и глубоко вздохнул, взяв себя в руки. И пошел по круто спускающейся улочке вниз, к станции.
II
Река Сомма, изгибаясь, текла с востока на запад, стремясь к морю. Линия фронта, направленная с севера на юг, проходила по реке неподалеку от Амьена. К югу от него французские войска удерживали фронт союзников до самой Швейцарии. К северу в основном стояли английские и объединенные войска.
Отсюда на двадцать миль на северо-запад простиралась цепь холмов. Склоны холмов в этом районе были изрыты немецкими траншеями. Из одной такой траншеи Вальтер фон Ульрих рассматривал позиции англичан в мощный цейсовский бинокль.
День был солнечный, начиналось лето, и слышалось пение птиц. В ближайшем саду, до сих пор избегавшем бомбардировок, вызывающе цвели яблоневые деревья. Люди единственные животные, миллионами уничтожающие себе подобных, превратили окружающую местность в пустошь, где не было ничего, кроме воронок от снарядов и заграждений из колючей проволоки. Возможно, человеческая раса полностью себя истребит, и этот мир останется в распоряжении птиц и деревьев, подумал Вальтер. В голову лезли мысли о конце света. Может, так было бы лучше.
У их позиции много преимуществ, подумал он, возвращаясь к насущным делам. Англичанам придется идти в атаку вверх по склону. И еще полезней была получаемая немцами возможность видеть сверху, что делают англичане. А сейчас Вальтер был уверен, что те готовятся к большому наступлению.
Такую подготовку вряд ли можно скрыть. На протяжении месяцев англичане многозначительно ремонтировали автомобильные и железные дороги в этом прежде тихом уголке Франции. Теперь они перевозили сотни тяжелых пушек, тысячи лошадей, сотни тысяч людей. За линией фронта прибывали непрекращающимися потоками и разгружались грузовики и поезда с ящиками боеприпасов, бочками питьевой воды и тюками сена. Наведя бинокль на ходы сообщения, он изучал подробности: вон копают узкую траншею, разматывают огромный рулон несомненно, телефонный кабель.
Должно быть, у них серьезные планы на этом участке, бесстрастно подумал он. Столь огромное вложение средств, сил и человеческих ресурсов может быть оправдано только если отсюда должно начаться решительное наступление, которое повлияет на ход войны. Вальтер надеялся, что так и будет, и ход войны так или иначе изменится.
И все время, рассматривая вражескую территорию, он думал о Мод. В бумажнике он носил ее фотографию, вырезанную из журнала «Татлер» в отеле «Савой», одетую в вызывающе простое бальное платье, с подписью: «Леди Мод Фицгерберт всегда одета по последней моде». Сейчас она вряд ли часто посещает балы. Возможно, нашла себе место среди тех, кто помогает армии в тылу, как сестра Вальтера Грета в Берлине, принося раненым солдатам в армейских госпиталях маленькие приятные мелочи. Или уехала из города, как мать Вальтера, и сажает на цветочных клумбах картофель из-за нехватки продуктов.
Как у англичан с продовольствием, он не знал. Английские войска не выпускали немецкий флот из порта, и почти два года морем товары не ввозили. Но англичане продолжали получать поставки из Америки. Немецкие подводные лодки время от времени атаковали атлантические корабли, но верховное командование воздерживалось от решительных действий неограниченной подводной войны опасаясь, что в войну вступит Америка. Значит, предполагал Вальтер, Мод не испытывает такого голода, как он. Ему, конечно, было лучше, чем штатским немцам. В некоторых городах жители устраивали забастовки и демонстрации из-за нехватки продуктов.
Он ей не писал, как и она ему. Между Германией и Великобританией не было почтового сообщения. Единственная возможность отправить письмо могла представиться, если бы кто-то из них оказался в нейтральной стране в Америке или Швеции и оттуда послал письмо. Но пока что как ему, так, вероятно, и ей такая возможность не представлялась.
Ничего о ней не знать было мучительно. Его терзал страх, что она может заболеть там, в госпитале, а он и не узнает. Как он ждал конца войны, когда сможет быть с ней! Конечно, он отчаянно хотел, чтобы Германия победила, но временами ему казалось, что он бы согласился и на поражение, лишь бы с Мод все было в порядке. Ему снились кошмары, что все кончилось и он поехал к ней в Лондон а там узнал, что она умерла…
Вальтер отогнал страшную мысль. Он опустил бинокль, настроил его так, чтобы видеть передний край, и осмотрел заграждения из колючей проволоки, отделявшие немецкие позиции от нейтральной полосы. Колючая проволока шла в два ряда, с интервалом пятнадцать футов. Проволока была прочно прикреплена к земле железными скобами, снять которые было бы нелегко. Заграждение казалось внушающим доверие. Он слез с бруствера и спустился по длинной лестнице в глубокую землянку. Их траншеи на склоне холма были слишком заметны для вражеской артиллерии, так что землянки в этом секторе уходили в известковую почву достаточно глубоко, чтобы защитить от обстрела, кроме, разумеется, прямого попадания снаряда самого крупного калибра. Места в землянках было достаточно для того, чтобы здесь могли пережидать артобстрел все солдаты до единого. Между некоторыми землянками на случай, если главный ход будет разрушен были прорыты запасные проходы.
Вальтер сел на деревянную скамейку и достал блокнот. Несколько минут он вкратце записывал все, что увидел. Его отчет должен был подтвердить сведения из других источников. Разведка предупреждала, что именно здесь англичане собираются идти на прорыв.
Через лабиринт окопов он пробрался в тыл. Немцы оборудовали три линии укреплений, в двух-трех километрах одна от другой, чтобы, если выбьют с первой линии, задержаться на второй, а если это не получится, то на третьей. Как бы ни обернулось, подумал он с удовольствием, на легкую победу англичанам рассчитывать не приходится.
Вальтер нашел своего коня и вернулся в штаб Второй армии как раз к обеду. Среди сидевших за столом офицеров он с удивлением заметил отца. Тот был в генеральских чинах, и теперь его перебрасывали с одного поля боя на другое, совсем как раньше, в мирное время, из одной европейской столицы в другую.
Отто постарел и исхудал все немцы сейчас выглядели исхудавшими. Его монашеская челка была острижена так коротко, что он казался лысым. Но он был бодр и весел. Военное время его вполне устраивало: ему нравилось, что нужно спешить, все время быть в напряжении, быстро принимать решения, нравилось чувство постоянной опасности.
О Мод они никогда не говорили.
Ну, что видел? спросил отец.
В ближайшие недели в этом районе начнется крупное наступление, сказал Вальтер.
Отец с сомнением покачал головой.
Сектор Соммы наилучшим образом укрепленный район на нашей линии фронта. У нас выгодное положение, три линии укреплений. На войне наносят удар по слабому месту противника, а не по самому сильному, даже англичанам это известно.
Вальтер рассказал о грузовиках, поездах и прокладке телефонного кабеля.
Я думаю, это блеф, сказал Отто. Если бы здесь собирались перейти в наступление, они бы старались скрыть подготовку. Это просто уловка, настоящее наступление начнется севернее, во Фландрии.
А что об этом думает фон Фалькенхайн? спросил Вальтер. Эрик фон Фалькенхайн уже почти два года был начальником генерального штаба.
Отец улыбнулся.
Он думает то, что я ему скажу.
III
Когда в конце ланча подали кофе, леди Мод спросила леди Гермию:
Тетя, при необходимости вы сможете связаться с адвокатом Фица?
Тетя Гермия была шокирована.
Дорогая моя, какая у меня может быть необходимость в адвокате?
Мало ли что… Мод взглянула на дворецкого, который ставил кофейник на серебряную подставку. Граут, будьте так любезны, принесите мне листок бумаги и карандаш.
Граут вышел и возвратился с письменными принадлежностями. Мод написала имя и адрес семейного адвоката.
Зачем мне это? сказала тетя Гермия.
Меня сегодня могут арестовать, бодро сказала Мод. Если это случится, попросите его поехать и вытащить меня из тюрьмы.
Да ты что, шутишь?! воскликнула тетя Гермия.
Нет, я уверена, что этого не произойдет, сказала Мод. Но просто на всякий случай…
Она поцеловала тетю и вышла из комнаты.
Ее страшно раздражало отношение тети Гермии к этому вопросу, но так же думали многие женщины. Даме не подобало даже знать имя собственного адвоката, не то что разбираться в своих законных правах. Неудивительно, что женщин безжалостно эксплуатировали.
Мод надела шляпку, перчатки и легкий летний плащ, вышла из дома и села на автобус, идущий в Олдгейт.
Она ехала одна. С началом войны правила смягчились. Уже не было ничего зазорного в том, чтобы дама ходила днем без сопровождения. Тетя Гермия была недовольна этой переменой, но не могла же она запереть Мод в комнате! Воззвать к Фицу она тоже не могла: он был во Франции. Поэтому ей пришлось принять новые правила, хотя и с кислой миной.
Мод была редактором малотиражной газеты «Жена солдата». Один член Парламента, консерватор, назвал газету «вечная заноза для правительства», и с тех пор журнал поместил эту цитату под шапку. Надежду Мод победить в предстоящей схватке подогревало возмущение положением женщин и ее собственный ужас перед бессмысленной бойней. Мод субсидировала газету из собственных средств. Самой ей эти деньги вряд ли понадобились бы: все, что ей было нужно, оплачивал Фиц.
Этель Уильямс заведовала редакцией. Она была рада уйти из мастерской на более высокий оклад и ответственную должность. Этель разделяла настроения Мод, но умения у нее были другие. Мод разбиралась в политике в высших сферах. Выходя в свет, она встречалась с членами кабинета министров и обсуждала с ними злободневные вопросы. Этель же знала другой политический мир: Национальный союз работников швейной промышленности, Независимую партию лейбористов, забастовки, локауты и уличные демонстрации.
Как было условлено, Мод встретилась с Этель через дорогу от олдгейтского отделения Ассоциации семей солдат и моряков.
Перед войной это благотворительное общество, действуя из лучших побуждений, позволило обеспеченным дамам оказывать помощь и давать советы женам солдат, попавшим в стесненные обстоятельства. Теперь у них была другая роль. Правительство выплачивало женам находящихся на войне солдат, имевшим двоих детей, пособие размером в один фунт и один шиллинг. Это было немного в два раза меньше, чем получал шахтер, но достаточно, чтобы вывести из состояния крайней нищеты миллионы женщин и детей. Ассоциация семей солдат и матросов контролировала распределение пособий.
Но пособия следовало выдавать лишь при «надлежащем поведении», и дамы из благотворительного общества иногда не выплачивали государственные деньги женщинам, которые отвергали их советы по поводу воспитания детей и ведения хозяйства, а также были замечены в предосудительных вещах: посещении мюзик-холла и употреблении спиртного.
Мод считала, что женщинам лучше обходиться без джина, но тем не менее это не дает никому права ввергать их в бедность. Жившие в довольстве особы среднего класса, осуждавшие солдатских жен и лишавшие средств к существованию, приводили ее в бешенство. Парламент никогда бы не позволил так оскорблять женщин, думала она, если бы женщины имели право голоса.
С Этель пришло около дюжины женщин-работниц и один мужчина Берни Леквиз, секретарь олдгейтской ячейки Независимой партии лейбористов. Партия одобряла газету Мод и поддерживала ее деятельность.
Когда Мод подошла к группе, собравшейся на тротуаре, Этель разговаривала с парнем, державшим блокнот.
Пособие это не подаяние, говорила она. Жены солдат получают его по праву. Вам разве приходится подтверждать, что вы вели себя «благопристойно», когда вы получаете деньги за работу журналиста? А когда мистер Асквит получает свою зарплату как член парламента, разве его кто-нибудь спрашивает, сколько мадеры он пьет? Эти женщины имеют такое же право на пособия, как если бы это была их зарплата.
Хорошо стала Этель говорить, подумала Мод, просто и выразительно. Возможно, этот талант перешел к ней от отца-проповедника.
Журналист смотрел на Этель с восхищением: кажется, он в нее почти влюбился. Извиняющимся тоном он сказал:
Ваши противники утверждают, что женщина не должна получать пособие, если не хранит верность мужу, находящемуся на войне.
А за мужьями кто-нибудь следит?! возмутилась Этель. Я уверена, что и во Франции, и в Месопотамии, и повсюду, куда посылают наших солдат, есть публичные дома. Что, командиры будут составлять списки женатых мужчин, посещающих такие заведения, и удерживать с них деньги? Измена грех, но не повод ввергнуть согрешившую в нищету и позволить ее детям голодать.
Этель держала на руках своего ребенка, Ллойда. Ему было уже шестнадцать месяцев, и он мог ходить, хоть и нетвердо. У него были густые темные волосы, зеленые глаза и хорошенькое, как у матери, личико. Мод протянула руки, чтобы взять его, и он радостно к ней потянулся. Она почувствовала зависть: теперь она почти жалела, что не забеременела в ту единственную ночь с Вальтером, несмотря на все проблемы, которые это могло вызвать.
С того Рождества она ничего о нем не слышала, даже не знала, жив ли он. Может, она уже вдова? Она старалась не поддаваться унынию, но иногда ужасные мысли заставали ее врасплох, и ей приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы не заплакать.
Этель закончила беседу с журналистом и представила Мод женщину с двумя детьми, которые держались за ее юбку.
Это Джейн Маккалли, о которой я рассказывала, сказала она.
У Джейн было милое лицо и решительный вид.
Мод пожала ей руку.
Надеюсь, сегодня мы поможем вам добиться справедливости, миссис Маккалли, сказала она.
Благодарю вас, госпожа, вы очень добры.
Привычное почтение неохотно сдавало позиции даже там, где люди боролись за равноправие.
Ну что, мы готовы? спросила Этель.
Мод вернула Ллойда Этель, и все вместе они перешли дорогу и вошли в здание ассоциации. В приемной за столом сидела женщина средних лет. Похоже, она испугалась, увидев такую толпу.
Вам не о чем беспокоиться, сказала ей Мод. Мы с миссис Уильямс хотели бы видеть вашу управляющую, миссис Харгривз.
Секретарша встала.
Я посмотрю, на месте ли она, произнесла она нервно.
Я знаю, что она на месте, сказала Этель, полчаса назад я видела, как она вошла.
Секретарша выскочила за дверь.
Женщина, с которой она вернулась, была не столь робкой. Это была дородная особа за сорок, во французском пиджаке, юбке и в модной шляпке. Но на ее тучной фигуре ансамбль утратил свой континентальный шик, ехидно подумала Мод. У женщины был заносчивый вид, какой имеют лишь те, у кого есть деньги. И еще длинный нос.
Ну чего? невежливо сказала она.
Мод в очередной раз отметила, что, отстаивая права женщин, приходится бороться не только с мужчинами, но и с другими женщинами.
Я пришла побеседовать с вами по поводу того, как вы обошлись с миссис Маккалли.
Больше всего миссис Харгривз удивила речь Мод, выдающая аристократическое происхождение. Она внимательно оглядела Мод, должно быть, оценивая одежду не менее дорогую, чем ее собственная. И когда вновь заговорила, спеси у нее поубавилось.
К сожалению, я не имею права обсуждать личные дела.
Но меня попросила об этом сама миссис Маккалли. Она тоже пришла, чтобы подтвердить это.
Разве вы меня не узнаете, миссис Харгривз? спросила Джейн Маккалли.
Вообще-то узнаю. Вы мне так нагрубили…
Я сказала, пусть дает советы кому-то еще, а в мои дела нос не сует, сказала Джейн, обращаясь к Мод.
Услышав про нос, женщины захихикали, а миссис Харгривз вспыхнула.
Вы не имеете права отказывать обратившейся за пособием лишь на том основании, что она вам нагрубила, сказала Мод. Она сдерживала гнев и старалась говорить с холодным неодобрением. Вам, разумеется, это известно?
Миссис Харгривз воинственно выставила подбородок.
Миссис Маккалли видели в пабе «Гусь и пес», а также в мюзик-холле Степни, и оба раза с молодым человеком. Это пособие для женщин, ведущих добропорядочный образ жизни. Правительство не поощряет нескромное поведение!
Мод захотелось ее придушить.
Отказывать в выплате по подозрению в нескромном поведении не входит в вашу компетенцию.
Миссис Харгривс выглядела уже не столь уверенной.
Я полагаю, мистер Харгривз находится дома, в безопасности? вставила Этель.
Отнюдь! быстро ответила миссис Харгривз. Он в Египте.
А! сказала Этель. Значит, вы тоже получаете пособие.
Это к делу не относится.
Миссис Харгривз, к вам домой приходит кто-нибудь, чтобы удостовериться в вашем добропорядочном поведении? Кто-нибудь отмечает уровень хереса у вас в буфете? Спрашивает, в каких отношениях вы находитесь с посыльным, который доставляет вам продукты?
Да как вы смеете?!
Ваше возмущение понятно, сказала Мод. Но может быть, теперь и вам стало ясно, почему миссис Маккалли так отреагировала на ваши расспросы.
Какое тут может быть сравнение! взвизгнула миссис Харгривз.
Какое сравнение?! вскричала Мод. Ее муж, как и ваш, рискует жизнью ради своей страны. И вы и она имеете право на пособие для солдатских жен. Но вы считаете себя вправе оценивать ее поведение и отказывать ей в деньгах, а вас судить никто не смеет. Но почему? Ведь и жены офицеров порой слишком много пьют.
И изменяют, сказала Этель.
Хватит! заорала миссис Харгривз. Оскорблений я не потерплю!
Джейн Маккалли тоже не желает их терпеть, сказала Этель.
Человек, которого видели рядом с миссис Маккалли, ее брат, сказала Мод. Он приехал из Франции на побывку. У него было всего два дня, и ей хотелось, чтобы он немного развеялся, прежде чем вернется в окопы. Вот она и повела его в паб и мюзик-холл.
Миссис Харгривз была обескуражена, но выглядела непреклонной.
Она должна была мне объяснить, когда я спросила. А сейчас прошу вас покинуть помещение.
Теперь, когда вы знаете, как было на самом деле, я полагаю, вы подпишете заявку миссис Маккалли.
Посмотрим.
Мы не уйдем, пока вы этого не сделаете.
Я вызову полицию.
Вызывайте.
Миссис Харгривз ушла.
Этель повернулась к журналисту.
Где ваш фотограф?
Ждет снаружи.
Через несколько минут вошел полицейский крепкий мужчина средних лет.
Так-так, дамы, сказал он. Давайте-ка без неприятностей. Расходитесь по-хорошему.
Мод шагнула вперед.
Я никуда не уйду! сказала она. А на остальных не обращайте внимания.
А вы, мадам, кто такая будете?
Я леди Мод Фицгерберт, и если хотите, чтобы меня здесь не было, вам придется меня отсюда вынести.
Ну, если вы настаиваете… сказал полицейский и поднял ее.
На выходе из здания их запечатлел фотограф.
IV
Тебе не страшно? спросила Милдред.
Ну… есть немного, сознался Билли.
Говорить с Милдред ему было легко. Казалось, она и так все про него знает. Она два года жила у его сестры, и женщины все всегда друг другу рассказывали. Но было в Милдред еще что-то, отчего он чувствовал себя с ней спокойно. Эйбрауэнские девчонки старались произвести на мальчишек впечатление, рисовались, смотрелись в зеркало, Милдред же всегда оставалась собой. Иногда она говорила непристойности, и Билли не мог удержаться от смеха. Он чувствовал, что может говорить с ней о чем угодно.
Ее красота его ошеломляла. Но не светлые кудри и голубые глаза очаровывали его больше всего, а бесшабашное отношение к жизни. И еще разница в возрасте. Ей было двадцать четыре, а ему еще и восемнадцати не было. Она казалась очень умной, знающей жизнь и интересовалась им искренне, что ему очень льстило. Он с обожанием смотрел на нее, надеясь, что им удастся поговорить наедине, и гадая, хватит ли ему смелости взять ее за руку, обнять, поцеловать.
Они сидели за квадратным столом на кухне Этель: Билли, Томми, Этель и Милдред. Вечер был теплый, и задняя дверь в сад открыта. На каменном полу играли Ллойд и две маленькие дочки Милдред, Энид и Лилиан. Одной было три, а другой четыре года, но Билли еще не научился их различать. Из-за детей женщины решили никуда не идти, и Билли с Томми принесли из паба несколько бутылок пива.
Все будет хорошо, сказала Милдред. Вы же прошли подготовку.
Ну да… Подготовка не давала Билли уверенности. В лагере они только и делали, что маршировали, учились приветствовать старших по званию и колоть штыком. Билли казалось, то, чему его научили, не поможет ему выжить.
Если окажется, что все немцы чучела набитые, привязанные к шесту, сказал Томми, тогда мы сможем заколоть их штыками.
Но вы же умеете и стрелять из ружей, правда? спросила Милдред.
Некоторое время они учились обращаться со ржавыми, поломанными винтовками, отмеченными буквой «У», что означало «учебные», но стрелять из этих винтовок нельзя было ни при каких обстоятельствах. Потом наконец им выдали винтовки Ли Энфилда с продольно-скользящим затвором и магазином на десять патронов. Выяснилось, что стреляет Билли хорошо, он мог опустошить магазин меньше чем за минуту и при этом попасть в цель размером с человека с расстояния в триста ярдов. Новобранцам сказали, что винтовка Ли Энфилд отличается высокой скорострельностью и мировой рекорд из нее тридцать восемь выстрелов в минуту.
Снаряжение ладно, сказал Билли, меня больше беспокоят офицеры. Пока я не встретил ни одного, кому в шахте можно было бы доверять в случае опасности.
Должно быть, все стоящие офицеры уже во Франции, сказала Милдред ободряюще. А раздолбаев оставили дома учить новичков.
Билли засмеялся над ее словами. Для Милдред не существовало запретов.
Надеюсь, так оно и есть.
Чего Билли на самом деле боялся не бросится ли он наутек, когда по нему начнут палить немцы. Вот это пугало его больше всего. Лучше пусть его ранят, чем такой позор, думал он. Иногда это опасение так мучило его, что хотелось, чтобы ужасный миг скорее наступил и он узнал, как оно будет на самом деле.
Все равно я рада, что вы будете стрелять в этих мерзких немцев, сказала Милдред. Все они насильники.
Я бы не стал верить тому, что пишут в «Дейли мейл», сказал Томми. Они и профсоюзников изображают предателями, а это не так: большинство членов моей профсоюзной ячейки пошли добровольцами в армию. Так что, может, и немцы не такие плохие, как нас пытаются заставить думать.
Должно быть, ты прав, сказала Милдред и снова повернулась к Билли. Ты смотрел «Бродягу»?
Да, обожаю Чарли Чаплина.
Этель подняла сына с пола.
Скажи дяде Билли «Спокойной ночи!».
Малыш попытался выскользнуть у нее из рук, не желая отправляться в постель.
Билли вспомнилось, каким он был, когда только родился, как сделал первый вдох и закричал. Каким большим и крепким он стал с тех пор!
Спокойной ночи, Ллойд, сказал он.
Этель назвала его в честь Ллойда Джорджа. Один Билли знал, что в полное имя мальчика входит еще одно: Фицгерберт. Так было записано в свидетельстве о рождении, но Этель никому об этом не говорила.
Как хотелось Билли взглянуть на графа Фицгерберта через прицел винтовки!
Он похож на нашего деда, правда? сказала Этель.
Билли сходства не увидел.
Вот вырастут у него усы тогда скажу.
Милдред пошла укладывать дочек. Потом женщины объявили, что хотят ужинать. Этель с Томми решили пойти за устрицами, оставив Билли и Милдред одних.
Как только они ушли, Билли сказал:
Милдред, ты мне очень нравишься.
Ты мне тоже нравишься, сказала она. Тогда он придвинул свой стул и поцеловал ее. Она горячо ответила.
Ему и раньше приходилось целоваться. Несколько раз он целовался с девушками в кино «Маджестик», на Кум-стрит, сидя в последнем ряду. Они сразу начинали целоваться открытым ртом, и он тоже решил последовать их примеру.
Милдред легонько его оттолкнула.
Не спеши, сказала она. Давай так, и она поцеловала его одними губами, провела ими по щеке, поцеловала в глаза, перешла на шею, потом поцеловала в губы. Странные ощущения, но ему понравилось. Теперь ты меня так целуй.
Он послушался.
А теперь так, и он почувствовал, как кончик ее языка легко коснулся его губ. Он повторил. Потом она показала ему новый способ покусывая, стала целовать его шею и мочки ушей. Ему хотелось, чтобы это продолжалось вечно.
Когда они остановились, чтобы отдышаться, она погладила его по щеке и сказала:
Ты быстро учишься.
Ты чудесная, сказал он.
Он снова поцеловал ее и потянулся к ее груди. Она позволила ему ласкать ее грудь, но когда он начал тяжело дышать, убрала его руку.
Не заводись, сказала она. Они могут вернуться в любую минуту.
В следующий миг он услышал, как хлопнула входная дверь.
Ах, черт! сказал он.
Потерпи, прошептала она.
Потерпеть? Я завтра уезжаю…
Но ведь еще не завтра, правда?
Билли все еще раздумывал над ее словами, когда в комнату вошли Этель и Томми.
Они поужинали и допили пиво. Этель рассказала про Джейн Маккалли и как полицейский вынес леди Мод из здания Ассоциации на руках. Она рассказывала весело, но Билли сиял от гордости за сестру. Как она боролась за права бедных женщин! Кроме того, она теперь завредакцией и подруга леди Мод. Он был уверен, что когда-нибудь сам тоже будет защищать простых людей. Именно этим восхищал его отец. Он был упрям, подвержен предрассудкам, но всю свою жизнь боролся за права рабочего человека.
Стемнело, и Этель объявила, что пора спать. Она устроила Билли и Томми постели на кухне. И все разошлись.
Билли лежал без сна, размышляя, что означали слова Милдред «еще не завтра». Может, она просто хотела сказать, что еще поцелует его утром, перед тем как он отправится на вокзал, чтобы сесть на свой саутгемптонский поезд? Но было похоже, она имела в виду нечто большее. Могло ли быть, что они еще увидятся ночью?
Мысль пойти к ней в комнату так его взволновала, что он не мог заснуть. На ней будет ночная сорочка, подумал он, а тело под простыней такое теплое… Он представил себе ее лицо на подушке и позавидовал наволочке, касающейся ее щеки.
Когда дыхание Томми показалось ему ровным, Билли выскользнул из постели.
Ты куда? оказывается, Томми спал не так крепко, как думал Билли.
В туалет, прошептал Билли. Столько пива выпили…
Томми что-то промычал и перевернулся на другой бок.
Билли, в нижнем белье, на цыпочках поднялся по лестнице. На втором этаже было три двери. Он заколебался. А что если он неправильно понял Милдред? Вдруг она, увидев его, поднимет крик? Вот стыдно будет…
Нет, подумал он, она не поднимет крик, она не из таких.
Он открыл самую ближнюю дверь. С улицы проникал слабый свет, и он смог разглядеть узкую кровать, а на подушке белокурые головы двух маленьких дочек Милдред. Он тихо закрыл дверь. Он чувствовал себя преступником.
Он приоткрыл следующую дверь. В этой комнате горела свеча, и ему потребовалось несколько мгновений, чтобы привыкнуть к мерцающему свету. Он увидел кровать побольше и одну голову на подушке. Милдред лежала лицом к нему, но спала она или нет ему было не видно. Он подождал, не возмутится ли она, но не услышал ни звука.
Он вошел в комнату и закрыл за собой дверь.
Потом заколебался и прошептал:
Милдред!
Билли, сколько можно тебя ждать! Иди в постель, живо! сказала она спокойно.
Он скользнул под простыню и обнял ее. Ночной сорочки, что он себе представлял, на ней не было. На самом деле, понял он с волнением и даже паникой, на ней не было ничего.
Ему стало не по себе.
Я никогда еще… начал он.
Я знаю, сказала она. Ты у меня будешь первым девственником.
V
В июне 1916 года майор Фицгерберт получил назначение в Восьмой батальон «Валлийских стрелков», и ему под начало дали роту «Б», в которую входило сто двадцать восемь солдат и четыре лейтенанта. Никогда еще он не командовал людьми в ходе боевых действий, и его мучило беспокойство.
Он был во Франции, а батальон все еще оставался в Англии. Это были новобранцы, едва закончившие подготовку. Командир бригады обещал Фицу разбавить их горсткой ветеранов. Той профессиональной армии, которую отправляли во Францию в 1914 году, уже не существовало, погибло больше половины солдат, и сейчас сражалась Новая армия Китченера. Рота, которой должен был командовать Фиц, называлась Эйбрауэнское землячество. «Наверняка вы там знаете почти всех», сказал командир бригады, словно не понимая, какая пропасть отделяет графа от простых шахтеров.
Фиц получил назначение одновременно с несколькими другими офицерами, и они обмывали его в офицерской столовой. Фиц заказал приятелям выпивку, и капитан, получивший под начало роту «А», поднял стакан и сказал:
Ваша фамилия Фицгерберт? Должно быть, вы тот самый Фицгерберт, владелец шахты. А я Гвин Эванс, торговец. Все простыни и полотенца вы наверняка покупаете у меня.
Сейчас в армии было полно таких самодовольных дельцов. И этот тип имел обыкновение разговаривать с Фицем так, будто они ровня, просто делают одно дело на разных участках. Однако Фиц знал, что организаторские способности коммерсантов в армии очень ценятся. Говоря о себе как о простом торговце, капитан рисовался: имя Гвена Эванса красовалось на универсальных магазинах во всех крупных городах Южного Уэльса. Списки его работников были намного длиннее, чем список роты «А». Сам Фиц никогда не организовывал ничего сложнее команды для игры в крикет, и устрашающая сложность военной машины заставляла его остро чувствовать свою неопытность.
Я полагаю, это будет то самое наступление, о котором договаривались в Шантийи, сказал Эванс.
Фиц его понял. Еще в декабре сэра Джона Френча наконец-то сняли, на должность главнокомандующего английскими войсками во Франции назначили сэра Дугласа Хэйга, и через несколько дней Фиц все еще офицер связи попал на совещание в Шантийи. Французы предложили провести в 1916 году широкомасштабное наступление на Западном фронте, а русские согласились одновременно ударить с востока.
Тогда я слышал, продолжал Эванс, что у французов для этого наступления было сорок дивизий да наши двадцать пять. Но теперь-то все не так.
Этот пораженческий разговор Фицу не нравился, у него и самого было неспокойно на душе, но, к несчастью, Эванс был прав.
Если бы не Верден… сказал Фиц. После декабрьского соглашения французы потеряли четверть миллиона солдат, защищая крепость Верден, и на Сомму теперь могли перебросить недостаточно сил.
Каковы бы ни были причины, сказал Эванс, союзники нас бросили на произвол судьбы.
Не думаю, что для нас это имеет большое значение, сказал Фиц с деланным спокойствием. Мы будем наступать по всему своему фронту, что бы ни предпринимали другие.
Я не согласен, сказал Эванс с уверенностью, для которой у него вполне могли быть основания. В результате отказа французов наступать у немцев освободятся серьезные силы. И их могут направить в качестве подкрепления на наш сектор.
Я полагаю, мы будем двигаться достаточно быстро.
Вы действительно так считаете, сэр? холодно спросил Эванс. Он сдерживался, стараясь не выказать презрение к легковесным высказываниям собеседника. Если мы и преодолеем первую полосу проволочных заграждений, нам еще придется пробиваться через вторую и третью.
Эванс начинал Фица раздражать. Для воинского духа такие разговоры не полезны.
С проволочными заграждениями справится артиллерия, сказал он.
Мой личный опыт показывает, что колючая проволока ей не по зубам. При взрыве шрапнельного снаряда стальные шарики разлетаются во все стороны…
Спасибо, мне известно, что такое шрапнель.
…поэтому снаряд должен взорваться немного впереди и выше цели, не обращая внимания на реплику Фица, продолжал Эванс. Иначе пользы от него никакой. И точность у них невысока. А осколочный снаряд взрывается, когда ударится о землю. Так что даже при прямом попадании проволоку иногда лишь подкидывает вверх, и она так и остается невредимой.
Вы недооцениваете силу огня нашей артиллерии! От ноющего предчувствия, что Эванс может оказаться прав, раздражение Фица лишь возросло. Что еще хуже, от этого усилилось и беспокойство. После него ничего не останется! Траншеи немцев будут разрушены.
Надеюсь, вы правы. Ведь если они переждут бомбардировку в блиндажах, а потом выскочат со своими пулеметами, то просто покосят всех наших ребят.
Вы, видимо, не поняли, рассердился Фиц. На этот раз будет бомбардировка, какой еще не видел мир. У нас по одному орудию на каждые двадцать ярдов по всей линии фронта. Будет выпущено более миллиона снарядов! Там не останется камня на камне.
Ну, как бы то ни было, в одном мы с вами сходимся, сказал капитан Эванс. Такого еще не бывало. А значит, никто из нас не может с уверенностью сказать, что из этого выйдет.
VI
Леди Мод явилась в суд олдгейтского магистрата в большой красной шляпе с лентами и страусовыми перьями и за нарушение спокойствия была оштрафована на одну гинею.
Надеюсь, об этом станет известно премьер-министру Асквиту, сказала она Этель, выходя из зала суда.
Этель не разделяла ее оптимизма.
У нас нет возможности заставить его что-то сделать, сказала она с досадой, пока мы не получим право голоса. Суфражистки собирались сделать этот вопрос главной темой на всеобщих выборах 1915 года, но из-за войны парламент выборы отложил. Возможно, теперь придется ждать до конца войны.
Не обязательно, сказала Мод. На лестнице магистрата они остановились, позируя фотографу, и направились в редакцию «Жены солдата». Асквит пытается удержать либерально-консервативную коалицию от распада. Если она распадется, выборы все равно состоятся. И это даст нам шанс. У правительства проблема. По закону солдаты, проходящие воинскую службу, голосовать не могут, потому что солдат не является хозяином дома. До войны, когда в армии было всего сто тысяч человек, это не имело значения. Но сейчас численность армии больше миллиона. Правительство не посмеет проводить выборы без них, ведь они отдают жизни за свою страну. Иначе начнется бунт.
А если будут менять закон, то смогут ли обойти вопрос о праве голоса для женщин?
Именно это наш бесхребетный Асквит и собирается сделать.
Но так нельзя! Женщины трудятся ради победы наравне с мужчинами: они изготавливают снаряжение на военных заводах, ухаживают за ранеными во Франции, работают везде, где раньше работали одни мужчины.
Однако Асквит надеется увильнуть от обсуждения этой темы.
Значит, мы должны постараться, чтобы у него это не вышло.
Мод улыбнулась.
Вот именно, сказала она. Этому и будет посвящена кампания, которую мы начинаем.
VII
Я-то пошел добровольцем, чтобы выбраться из Борсталя, заявил Джордж Барроу, облокотившись на перила, когда корабль выходил из Саутгемптона. В Борстале находилась колония для несовершеннолетних преступников. Меня посадили на три года за кражу со взломом, мне было тогда шестнадцать. Через год мне надоело сосать у начальника колонии и я сказал, что хочу на войну. Он отконвоировал меня на сборный пункт и дело с концом.
У него был сломан нос, ухо изуродовано и шрам на лбу. Он был похож на бывшего боксера.
Сколько тебе сейчас? спросил Билли.
Семнадцать.
Мальчишек до восемнадцати лет в армию не брали, а выезжать из страны официально разрешалось с девятнадцати. Но армия постоянно нарушала оба закона. Набиравшим рекрутов сержантам и офицерам медицинской службы за каждого новобранца платили полкроны, и они редко уточняли возраст мальчишек, готовый пойти на войну. В батальоне был Оуэн Бевин на вид ему было пятнадцать, не больше.
Мы сейчас что, мимо острова плыли? спросил Джордж.
Ну да, сказал Билли. Остров Уайт.
А-а, сказал Джордж, а я думал, уже Франция…
Во Францию они приплыли на следующее утро, очень рано, и высадились в Гавре. Билли впервые в жизни ступил на иностранную землю. Сказать по правде, это была не земля, а булыжники, по которым в его грубых башмаках идти оказалось тяжело. Они прошли через город под безучастными взглядами местного населения. Билли слыхал, что к приезжающим англичанам бросаются с благодарными объятиями хорошенькие французские девочки, но видел только равнодушных женщин Средних лет, с убранными под платок волосами.
Они дошли до лагеря и переночевали. На следующее утро их посадили в поезд. За границей оказалось вовсе не так интересно, как ожидал Билли. Все было вроде по-другому но не так чтобы очень. Как и в Англии, во Франции он видел в основном поля и деревни, шоссе и железные дороги. Заборов было больше, чем изгородей, а дома казались просторней и крепче, но и только. Билли был разочарован. Вечером они прибыли на место в большой лагерь со множеством сбитых на скорую руку бараков.
Билли назначили капралом, и у него под началом оказалось восемь человек, в числе которых были Томми, юный Оуэн Бевин и тот мальчишка из колонии Джордж Барроу. К ним присоединился загадочный Робин Мортимер, бывший рядовым, несмотря на то что выглядел на все тридцать. Когда они пришли в огромное помещение, где сидело, наверное, с тысячу человек, пить чай с хлебом и джемом, Билли сказал:
Ну что, Робин, мы все новички, а ты, похоже, здесь не первый день. Расскажешь о себе?
Мортимер говорил почти без акцента, как валлиец, получивший хорошее образование, но ругался как шахтер.
Не суй свой поганый нос в мои дела, тэффи! сказал он и отсел от компании.
Билли пожал плечами. «Тэффи» означало «валлиец», и это было не особенно обидное слово, тем более когда ты слышишь его от другого валлийца.
Четыре отделения составляли взвод. Сержантом у них был Илайджа Джонс, двадцатилетний сын Джона Джонса Лавки. Его считали закаленным ветераном, ведь он пробыл на фронте год. Джонс тоже ходил в «Вифезду», и Билли знал его со школы, где за ветхозаветное имя его окрестили Пророком.
Пророк услыхал разговор Билли с Мортимером.
Билли, я поговорю с ним, сказал он. Он парень крутой… но все равно не годится так разговаривать с капралом.
А чего он такой злой?
Он был майором. Уж не знаю, что натворил, но его судили военным судом и лишили офицерского звания. А так как он подходит по возрасту для военной службы, его тут же призвали рядовым. Вот оно как бывает с офицерами, если они сделают что-нибудь не так.
После чая их вызвал к себе командир взвода, младший лейтенант Джеймс Карлтон-Смит, парень одних лет с Билли. Он был неловок и стеснителен и казался слишком молодым, чтобы командовать кем бы то ни было.
Солдаты! заговорил он (с придыханием, характерным для аристократов). Вести вас в бой честь для меня, и я знаю, что в предстоящей битве вы будете сражаться, как львы.
Малек чертов, пробормотал Мортимер.
Билли знал, что младших лейтенантов называли «мальками» но только офицеры.
Затем Карлтон-Смит представил командира роты «Б», майора, графа Фицгерберта.
Это надо же! сказал Билли. Он ошарашенно смотрел, как человек, которого он ненавидел больше всех на свете, поднимался, чтобы обратиться к роте. На нем была хорошо пошитая форма цвета хаки, в руке ясеневая трость, какие так любили некоторые офицеры. Говорил он с таким же придыханием, как Карлтон-Смит, и выражал такую же уверенность. Билли не мог поверить своим глазам. Ну надо же такое невезенье! Что делать здесь Фицгерберту, заделывать детей французским горничным? С мыслью, что этот безнадежный прожигатель жизни будет его командиром, Билли было трудно смириться.
Когда офицеры ушли, Пророк тихо сказал Билли и Мортимеру:
Еще года не прошло, как Карлтон-Смит вышел из Итона.
Итон самый престижный военный колледж. Фицгерберт тоже там учился.
Так чего же он стал офицером? сказал Билли.
В Итоне он был старостой.
Ну, здорово! насмешливо сказал Билли. Теперь с нами точно ничего не случится.
О войне он знает немного, но ему хотя бы хватает ума не лезть на рожон, и пока мы будем за ним присматривать, все будет в порядке. Если вы заметите, что он собирается сделать какую-нибудь глупость, скажите мне.
Он пристально взглянул на Мортимера.
Ну, вы поняли, правда?
Мортимер хмуро кивнул.
Так я на вас рассчитываю.
Через несколько минут дали отбой. Коек не было, просто соломенные тюфяки лежали в ряд на полу. Прежде чем заснуть, Билли вспомнил, как Пророк говорил с Мортимером, и восхитился: подчиненного, с которым трудно иметь дело, он превратил в союзника. Именно так поступил бы и отец с шахтером, от которого ждал неприятностей.
Но Пророк говорил одновременно с Мортимером и Билли. Интересно, Билли он тоже считал смутьяном? Он вспомнил, что Пророк был в церкви, когда Билли читал из Евангелия про женщину, осужденную за прелюбодеяние. «Вполне справедливо, подумал Билли. Смутьян и есть».
Билли и спать вроде не хотелось, и снаружи было еще светло, но заснул он немедленно.
Разбудил его страшный грохот. Он подскочил. Неяркий утренний свет шел через окна, полосатые от дождя, но грозы не было.
Все остальные тоже были перепуганы.
Господи Боже, что это? воскликнул Томми.
Мортимер закурил.
Артобстрел, сообщил он. Это наши пушки. Добро пожаловать во Францию, тэффи!
Билли не слушал. Он смотрел на Оуэна Бевина, сидевшего на тюфяке напротив. Оуэн сидел, сунув в рот уголок простыни, и плакал.
VIII
Мод приснилось, что Ллойд Джордж полез к ней под юбку. Она сказала ему, что замужем за немцем, а он сообщил в полицию, и теперь они пришли ее арестовать и колотили в окно ее спальни.
В смятении она села на постели. В следующую секунду до нее дошло, что как бы ни хотелось полицейским ее арестовать, вряд ли они стали бы стучать в окно ее спальни, находящейся на втором этаже. Она окончательно проснулась, но шум продолжался. Она слышала глубокий низкий рокот, словно где-то далеко шел поезд.
Она зажгла лампу у кровати. Серебряные часы в стиле ар нуво на камине показывали четыре утра. Может, землетрясение? Или взрыв на военном заводе? Или крушение поезда? Она откинула одеяло в вышитом пододеяльнике и встала.
Раздвинув тяжелые шторы в сине-зеленую полоску, Мод выглянула в окно на улицу Мэйфэр. Рассветало. Она увидела молодую женщину в красном платье наверняка идущую домой проститутку, та сердито ответила что-то молочнику, погонявшему запряженную в тележку лошадь. Больше никого не было. Оконное стекло Мод продолжало подрагивать без видимой причины.
Она накинула поверх ночной рубашки халатик из муарового шелка и взглянула на себя в зеркало. Волосы растрепались, но в целом вполне приличный вид. Она вышла в коридор.
Там уже была тетя Гермия в ночном чепце, а рядом Сандерсон, горничная Мод, с белым от страха лицом. Потом на лестнице появился Граут.
Доброе утро, леди Мод; доброе утро, леди Гермия, с неизменной учтивостью обратился он к ним. Волноваться не о чем. Это пушки.
Какие пушки?! воскликнула Мод.
Во Франции, пояснил дворецкий.
IX
Английская артиллерия вела обстрел неделю.
Сначала предполагалось, что бомбардировка будет продолжаться пять дней, но, к ужасу Фица, хорошая погода была только в первый день. Несмотря на то что стояло лето, низкие облака сеяли дождь, и целиться было трудно. Это также означало, что самолеты-разведчики не могли видеть результат стрельбы и корректировать огонь. Особенно трудно пришлось тем, у кого стояла задача уничтожить вражескую артиллерию, так как немцы благоразумно перемещали орудия, и английские снаряды безрезультатно падали на опустевшее место.
Фиц сидел в сыром блиндаже, где располагался штаб батальона, курил сигары и пытался не слушать непрекращающийся гул. В отсутствие фотосъемки с воздуха он и другие командиры рот предпринимали вылазки во вражеские траншеи. Это хотя бы давало возможность воочию увидеть противника. Однако это было рискованно, и те, кто задерживался, не возвращались. Так что приходилось поспешно осматривать небольшой участок и со всех ног нестись назад.
К большой досаде Фица, сообщения разведчиков противоречили друг другу. Одни немецкие окопы были разрушены, другие остались неповрежденными. Заграждения из колючей проволоки местами были сметены но далеко не везде. Больше всего беспокоило то, что иногда разведчиков загонял назад огонь противника. Если немцы еще могли стрелять, было понятно, что артиллерия не выполнила своей задачи стереть позиции противника с лица земли.
Фицу было точно известно, что за время бомбардировки Четвертая армия взяла в плен двенадцать немцев. Всех допросили, но сообщенные ими сведения были противоречивы. Одни говорили, что их блиндажи разрушены, другие что немцы сидят в подземных укрытиях целые и невредимые, а англичане тратят свои снаряды впустую.
У англичан и без того не было уверенности в эффективности бомбардировки, так что Хэйг отложил наступление, назначенное на двадцать девятое июня. Но погода все не улучшалась.
Наступление придется отменить, сказал за завтраком капитан Эванс утром 30 июня.
Сомневаюсь, ответил Фиц.
Мы не пойдем в наступление, не получив подтверждение, что оборона врага уничтожена. Это аксиома позиционной войны.
Фицу было известно, что вначале командование планировало следовать этому принципу, но потом от него отказалось.
Смотрите на вещи реально, сказал он Эвансу. Мы готовились к этому наступлению шесть месяцев. Это главное событие 1916 года. На это направлены все наши усилия. Как можно его отменять? Хэйгу пришлось бы уйти в отставку а может, и всему правительству Асквита.
Этот довод здорово разозлил Эванса. Его щеки вспыхнули.
Да пусть лучше правительство уйдет в отставку, чем мы пошлем своих солдат под огонь пулеметов! вскричал он срывающимся голосом.
Фиц покачал головой.
Ну подумайте: мы переправили сюда миллионы тонн снарядов, построили шоссе и железные дороги, чтобы их доставить. А сотни тысяч солдат, которых мы обучили, вооружили и привезли сюда со всех концов Великобритании, что нам с ними делать? Домой отправить?
Эванс долго молчал, потом наконец сказал:
Вы, конечно, правы, майор… Слова выражали согласие, но по голосу было слышно, что он еле сдерживает ярость. Домой мы их не пошлем, сказал он сквозь зубы. Здесь похороним.
В полдень дождь прекратился, и вышло солнце. Вскоре из штаба было получено подтверждение: завтра наступаем.
Глава семнадцатая
1 июля 1916 года
Вальтер фон Ульрих был в аду.
Англичане продолжали бомбардировку семь дней и ночей. Все, кто пережил эту неделю в немецких окопах, постарели на десять лет. Они ютились в укрытиях рукотворных пещерах глубоко под землей, вырытых за окопами, но шум все равно стоял оглушительный, а земля у них под ногами все время дрожала. И что хуже всего они знали, что прямое попадание из главного калибра может разрушить самое надежное убежище.
Когда огонь прекращался, они выбирались в окопы, готовясь отражать то самое наступление, которого давно ждали. Убедившись, что англичане еще не наступают, осматривали повреждения. Разрушенные окопы, заваленные землей входы в блиндажи. В один далеко не прекрасный день снаряд угодил в кухню, оставив от нее одни черепки и лужи джема и жидкого мыла. Они уныло выгребли землю, залатали стены и заказали еще продовольствия.
Но заказанные продукты не пришли. На передовую привозили очень немногое: из-за бомбежки ездить к линии фронта было слишком опасно. Солдаты страдали от голода и жажды. Не раз Вальтер был рад напиться дождевой воды из воронки от снаряда.
В промежутках между обстрелами оставаться в укрытии было нельзя: солдаты должны были находиться в окопах, чтобы встретить англичан. Постоянно дежурили часовые. Остальные сидели у входа в убежище или поблизости, чтобы сбежать по ступенькам и спрятаться под землей, если заговорят большие орудия, или броситься к брустверу и защищать свои позиции, если англичане пойдут в атаку. Пулеметы каждый раз приходилось брать с собой под землю, а потом вытаскивать назад и вновь устанавливать на место.
Между бомбежками англичане обстреливали немецкие окопы из минометов. Хотя шуму от этих небольших снарядов при стрельбе было немного, но мощности достаточно, чтобы пробивать деревянные накаты. Однако, пока они описывали неторопливую дугу над полосой отчуждения, их можно было заметить и спрятаться. Вальтеру тоже пришлось уворачиваться от одной, и он успел отбежать на безопасное расстояние, но весь его обед оказался засыпан землей, и ему пришлось выбросить целую миску отличного свиного рагу. Это был последний раз, когда он ел горячую пищу и если бы это случилось сейчас, подумал он, то он бы его съел. Вместе с грязью.
Но снаряды еще не все. На этом участке фронта применили газ. У солдат были противогазы, но на дне окопов остались трупики крыс, мышей и прочей мелкой живности, погибшей от хлорциана. А на стволах винтовок появились черно-зеленые разводы.
На седьмые сутки бомбардировки, вскоре после полуночи, когда канонада стала стихать, Вальтер решил пойти в разведку. Он надел шерстяную шапку и вымазал лицо грязью для маскировки. Достал пистолет стандартный девятимиллиметровый «Люгер», какие выдавали немецким офицерам. Вынул обойму и проверил наличие патронов. Все на месте.
Вальтер поднялся по лестнице и вылез на парапет самоубийственное действие днем, относительно безопасное ночью. Пригнувшись, побежал по пологому склону к заграждению из колючей проволоки. Там был просвет, расположенный специально как раз напротив пулеметного гнезда. Он пролез в этот лаз на четвереньках.
Это напомнило ему приключенческие книжки, которые он читал в детстве. Обычно там действовали немецкие парни с квадратным подбородком, которым угрожали краснокожие индейцы, пигмеи с трубкой и отравленными стрелами или хитрые английские шпионы, и парням вечно приходилось скрываться в каком-нибудь подлеске, джунглях или в прериях.
Здесь никакого подлеска не было. После восемнадцати месяцев войны здесь, на пустынных землях, среди грязи и воронок, осталось всего несколько зеленых клочков травы и кустиков, да изредка попадалось низкорослое деревце.
Так что укрыться негде. Луна этой ночью не вышла, но время от времени все вокруг освещалось вспышкой взрыва или пронзительно-яркой осветительной ракетой. Тогда Вальтеру оставалось падать на землю и замирать. Если попадалась воронка, вероятность, что заметят была невелика. Если же спрятаться было некуда, оставалось лишь надеяться, что противник его не заприметил.
На земле лежало множество неразорвавшихся английских снарядов. По подсчетам Вальтера выходило, что примерно треть снарядов англичан были бракованные. Он знал, что за военное производство теперь отвечает Ллойд Джордж, видимо, этот демагог, стремящийся угождать толпе, требует количества в ущерб качеству. Немцы никогда бы не допустили такой ошибки!
Он добрался до английской проволоки, пополз вдоль нее, пока не нашел лазейку, и проник за ограждение.
Английские укрепления вырисовывались на фоне сереющего неба, как мазок черной кистью по серому фону, и он пополз на животе, стараясь двигаться как можно тише. Ему надо было подобраться ближе, смысл был именно в этом. Он хотел послушать, о чем говорят в окопах.
Обе стороны каждую ночь посылали солдат в разведку. Вальтер обычно отправлял пару сообразительных парней из тех, кому было скучно и кому приключение, хоть и опасное, должно было доставить удовольствие. Но иногда и сам ходил отчасти чтобы показать, что готов рисковать собственной жизнью, отчасти потому что его наблюдения были более подробными и толковыми.
Он прислушался, пытаясь расслышать кашель, обрывок фразы, может быть, ветры или вздох. Но, видимо, перед ним был пустой окоп. Он повернул налево, прополз пятьдесят ярдов и остановился. Теперь он услышал незнакомый шум, немного похожий на гудение какого-то механизма.
Он пополз дальше, стараясь не потерять ориентацию. В темноте человеку легко потерять ориентацию. Однажды ночью, вот так, долго проползав, он оказался у заграждения из колючей проволоки, мимо которого проползал полчаса назад, и понял, что сделал круг.
Он услышал, как тихий голос произнес:
Вон туда.
Он замер. В поле зрения появились затемненные фонари, словно светлячки. В слабом свете он различил троих солдат в английских шлемах тридцатилетней давности. У него возникло искушение откатиться в сторону, но он решил, что движение скорее выдаст его. Он вытащил пистолет: если прямо теперь умирать, он заберет кого-нибудь с собой. Предохранитель прямо над рукояткой, слева. Он сдвинул его вверх и вперед. Раздался щелчок, показавшийся ему раскатом грома, но английские солдаты, кажется, его не услышали.
Двое несли моток колючей проволоки. Вальтер догадался, что они будут чинить секцию, которую днем разрушили немецкие пушки.
Он вернул предохранитель на место, убрал пистолет и пополз к английским окопам.
Шум стал громче. Вальтер полежал неподвижно, стараясь сосредоточиться, и понял, что это гул толпы. Они старались не шуметь, но множество людей всегда можно услышать. Это был шум, состоящий из шарканья ног и гула голосов. Иногда раздавался тихий начальственный голос, отдававший команды.
Больше всего заинтересовало Вальтера то, что толпа была велика. В последнее время англичане рыли новые, широкие траншеи, словно для хранения больших запасов снаряжения или очень больших пушек. Но может быть, и для большего количества людей.
Вальтеру необходимо было самому на это посмотреть.
Он пополз вперед. Шум становился громче. Нужно было заглянуть в траншею, но как это сделать, чтобы его не увидели?
Он услышал голос позади, и у него замерло сердце.
Обернувшись, увидел знакомые лампы-светлячки. Возвращалась команда, чинившая заграждение. Он распластался, вжимаясь в грязь, и вынул пистолет.
Они спешили, не стараясь идти тихо, радуясь, что выполнили задание и торопясь вернуться в окоп. Они были уже близко, но не смотрели на Вальтера.
Когда они пробежали мимо, ему в голову пришла мысль, и он вскочил.
Сейчас, если кто-нибудь увидит его при вспышке ракеты, он покажется частью группы.
Он побежал за ними. Вряд ли они услышали бы его шаги, а если бы и услышали, то приняли бы за собственные. Никто не обернулся.
Он посмотрел туда, откуда шел шум. Сначала смог различить лишь несколько источников света наверное, фонари. Постепенно его глаза привыкли, и наконец он разглядел происходящее в траншеях, и это его потрясло.
Перед ним были тысячи людей.
Он остановился. Теперь назначение широкой траншеи, неясное прежде, стало понятно: здесь англичане собирали войско для массированного удара. Люди стояли и ждали, переминаясь с ноги на ногу, свет офицерских фонарей поблескивал на штыках и стальных касках; они стояли плотными рядами. Вальтер попытался посчитать: десять рядов по десять человек сотня, еще столько же двести, а это будет четыреста, а с этими восемьсот… В его поле зрения было более полутора тысяч человек, остальных скрывала тьма.
Наступление должно было начаться с минуты на минуту.
Надо было как можно скорее сообщить командованию. Если бы немецкая артиллерия открыла сейчас огонь, они бы убили тысячи вражеских солдат прямо на месте, за линией окопов, еще до начала наступления. Это была удача, посланная небом, ну или, может, чертом, который играет в орлянку, решая, кому повезет на этот раз. Как только Вальтер доберется до своих, сейчас же позвонит в штаб.
Взметнулась осветительная ракета. В ее свете он увидел английского часового, глядящего на него из-за бруствера с винтовкой наизготовку.
Вальтер упал на землю и зарылся лицом в грязь.
Прозвучал выстрел. Тут один из натягивавших проволоку закричал:
Не стреляй, псих, это же мы! выговор у него был как у слуг в валлийском поместье Фицгерберта, подумал Вальтер, и решил, что, наверное, здесь стоит полк из Уэльса.
Ракета погасла. Вальтер вскочил на ноги и побежал в обратном направлении. Несколько мгновений часовой не сможет видеть после ракеты. Вальтер бежал так, как еще не бегал ни разу в жизни, ожидая каждую секунду выстрела в спину. Через полминуты он добежал до английской проволоки, упал на колени и быстро прополз через лаз. Взлетела еще одна ракета. Он все еще был в пределах выстрела, но его было уже не так легко заметить. Ракета была прямо над ним. Опасный кусок горящего магния упал в метре от его руки, но выстрелов больше не было.
Когда ракета догорела, он поднялся и побежал и так бежал до самых немецких окопов.
II
В два часа ночи в паре миль от линии фронта с английской стороны Фиц обеспокоенно наблюдал за построением Восьмого батальона. Он боялся, что только что обученные новички его опозорят, но этого не произошло. Настроение у них было подавленное, но приказы они выполняли старательно.
Командующий, сидя в седле, обратился к солдатам с краткой речью. Его освещал снизу луч сержантского фонаря, и он был похож на какого-то сказочного злодея.
Наша артиллерия стерла с лица земли линию обороны противника, говорил он. Когда туда попадете, вы не увидите ничего, кроме мертвых немцев.
Где-то рядом сказали с валлийским акцентом:
Удивительно, как эти мертвые немцы умудряются отстреливаться!
Фиц стал осматривать ряды, пытаясь понять, кто это сказал, но было слишком темно.
Вы должны занять и удерживать их позиции, продолжал командующий. А потом приедет полевая кухня и вас накормят горячим обедом.
Рота «Б» под командованием сержантов направилась на передовую. Шли полями, оставляя дорогу свободной для транспорта. Тронувшись с места, они запели «Веди меня, Господь». Их голоса еще несколько минут звучали, когда они уже исчезли во мраке.
Фиц вернулся в штаб батальона. На передовую офицеров должен был доставить открытый грузовик. Фиц сел рядом с лейтенантом Роландом Морганом, сыном эйбрауэнского управляющего шахтой.
Фиц старался пресекать пораженческие разговоры, но и сам ни в чем не был уверен. Еще ни одна армия не предпринимала такого наступления, и никто не мог сказать с уверенностью, чем оно обернется. За семь дней бомбардировки противник не был разбит: немцы действительно продолжали отстреливаться, как саркастически заметил голос из строя. Фиц написал об этом в рапорте командованию, и полковник Хервей при встрече гнусно намекнул, что Фиц просто боится.
Фиц не боялся, он тревожился. Когда командование закрывает глаза на плохие известия, солдаты гибнут сотнями и тысячами.
Словно подтверждая его правоту, позади на дороге разорвался снаряд. Обернувшись, Фиц увидел в воздухе куски разлетающегося на части грузовика такого же, как тот, на котором они ехали. Следовавшую за ним машину повело в кювет, а в нее, в свою очередь, врезался еще один грузовик. Картина была ужасная.
Новые снаряды стали падать справа и слева в поле. Немцы целили в дороги, идущие к линии фронта, а не в сами укрепления. Должно быть, они догадались, что вот-вот начнется большое наступление, такие массовые перемещения людей сделать незаметными невозможно, и с фатальной точностью убивали солдат еще до того, как те попадут в окопы. Фиц прогнал подступающую панику, но на душе было неспокойно. Его рога могла просто не добраться до передовой.
Они достигли района сосредоточения войск без новых неприятностей. Там было уже несколько тысяч человек. Они стояли, опираясь на винтовки, кое-кто тихо разговаривал. Фиц узнал, что некоторые соединения сильно пострадали от обстрела. Он ждал, мрачно гадая, существует ли еще его рота. Но «Эйбрауэнское землячество» прибыло в целости и сохранности, выстроилось, и последние несколько сот ярдов к месту построения он вел их сам.
Им оставалось только ждать приказа выступать. В траншее стояла вода, и у Фица скоро промокли ноги. Петь не разрешалось: могли услышать во вражеских окопах. Курить тоже было запрещено. Некоторые молились. Высокий парень вынул свою расчетную книжку и начал заполнять страницу «Завещание и распоряжения на случай смерти» в узком луче фонарика, которым ему светил сержант Илайджа Джонс. Он писал левой рукой, и Фиц узнал Моррисона, бывшего слугу из Ти-Гуина и бэттера команды по крикету.
Рассвело рано самый длинный день в году был всего несколько дней назад. Некоторые достали из нагрудных карманов фотокарточки смотрели, целовали. Это выглядело сентиментально, и Фиц заколебался было, но потом тоже вынул фотографию. У него была карточка сына, Джорджа, которого дома звали Малыш. Ему было уже полтора года, но фотографию сделали, когда ему исполнился год. Судя по драпировке, на фоне которой его сняли аляповатой полянке с цветами, Би, видимо, ездила с ним в студию. Он не очень-то был похож на мальчика, одетый в какое-то длинное белое одеяние и чепчик, но он был здоров и крепок, и если Фиц сегодня умрет, он унаследует графство.
Би и Малыш сейчас наверняка в Лондоне, подумал Фиц. Был июль, и балы продолжались, хоть и не такие пышные: девушкам нужно было выходить в свет, иначе как найти подходящую партию?
Скоро встало солнце. Засияли стальные шлемы «Эйбрауэнского землячества» и засверкали штыки, отражая солнце нового дня. Большинство солдат никогда еще не воевали. Чем обернется для них это боевое крещение, победой или поражением?
Англичане начали грандиозную канонаду. Батареи старались изо всех сил. Может, этот обстрел наконец разрушит немецкие позиции. Для генерала Хэйга это сейчас важнее всего.
«Эйбрауэнское землячество» должно было идти не в числе первых, и Фиц пошел посмотреть, как все происходит. Он протолкался к крайней траншее, поднялся по пожарной лестнице и выглянул через бойницу в укрепленном мешками с песком бруствере.
Утренний туман рассеивался, преследуемый лучами восходящего солнца. Голубое небо было покрыто кляксами черного дыма от взрывов. Хорошая будет погода, подумал Фиц, для Франции просто прекрасный летний день.
Назначенное время приближалось, и он остался в первой траншее. Он хотел посмотреть на первую волну наступления. Может быть, извлечет для себя какие-то уроки. Он был во Франции уже два года, но сейчас ему впервые предстояло вести людей в бой, и это волновало его больше, чем возможность погибнуть самому.
Раздали положенный ром. Несмотря на тепло от алкоголя, Фиц чувствовал, как растет внутри напряжение. Наступление было назначено на семь тридцать. После семи народ притих.
В семь двадцать английские орудия замолчали.
Фиц был в смятении. Прекращение огня даст немцам понять, что сейчас начнется атака. В эти минуты они, должно быть, высыпали из укрытий, выволакивают пулеметы и занимают места в окопах. Наши батареи дали врагу десять минут форы! Надо было продолжать огонь до последнего, до семи двадцати девяти! Интересно, сколько солдат погибнет только из-за этого просчета?
Сержанты выкрикивали команды, и солдаты полезли по штурмовым лестницам и через бруствер. Они выстроились по эту сторону проволочного ограждения. До немецких окопов было около четверти мили, но оттуда пока не стреляли. К изумлению Фица, сержанты стали командовать: «На первый-второй рассчитайсь! Второй номер шаг вперед!» Солдаты выстроились в две шеренги, как на плацу, тщательно соблюдая дистанцию, словно кегли в боулинге. В семь тридцать раздался свисток, сигнальщики выбросили флаги и первая шеренга двинулась вперед.
Тяжело нагруженные снаряжением: запас патронов, плащ-накидка, еда и вода, у каждого по две ручные гранаты Милса весом почти по два фунта, они затрусили рысью, шлепая по лужам, образовавшимся на месте взрывов, и пролезли в проходы в заграждениях английской стороны. Потом поступил приказ перестроиться в шеренги и идти вперед плечом к плечу по нейтральной полосе.
Когда они прошли полпути, застрочили немецкие пулеметы.
Фиц увидел как солдаты начали падать на секунду раньше, чем услышал знакомый стрекот. Вот упал один, потом дюжина, потом двадцать, и еще, еще…
Одни, встретив выстрел, вскидывали вверх руки, другие кричали или корчились, третьи просто, бессильно обмякнув, падали, как брошенный на землю вещмешок.
Почти все попадали, не успев добежать до немецких заграждений.
Но тут прозвучал свисток, и вперед выдвинулась вторая шеренга.
III
Рядовой Робин Мортимер был зол.
Ну что за идиотизм! сказал он, когда раздался стрекот пулеметов. Надо было начинать в темноте. Невозможно пересечь эту клятую нейтралку при свете дня! Даже дымовую завесу не поставили!
Падение боевого духа среди солдат «Эйбрауэнского землячества» беспокоило Билли. По дороге от казарм к передовой они пережили первый в своей жизни артобстрел. Прямого попадания им посчастливилось избежать, но они видели, как гибли солдаты в соседних ротах. Они встретили на пути несколько свежих ям глубиной футов шесть, не больше. Это были братские могилы для тех, кто погибнет сегодня.
Для дымовой завесы ветер неподходящий, негромко сказал Пророк Джонс. Потому и газ не применили.
Идиоты чертовы, пробормотал Мортимер.
Командирам лучше знать, жизнерадостно сказал Джордж Барроу. Их всю жизнь учили, вот и пусть командуют, я так думаю.
Томми Гриффитс не мог с ним согласиться.
Как ты можешь так говорить, ведь они отправили тебя в колонию!
Таких, как я, сажать надо, убежденно сказал Джордж. Иначе все начнут воровать. Не ровен час, меня и самого ограбят!
Все засмеялись, только Мортимер остался мрачен.
Вернулся майор Фицгерберт, тоже угрюмый, с ромом. Лейтенант налил каждому в протянутую кружку положенную порцию. Билли выпил свою без удовольствия. Обжигающий ром подбодрил, но ненадолго.
Так, как сегодня, Билли чувствовал себя лишь однажды в свой первый день в шахте, когда Рис Прайс оставил его одного и у него погасла лампа. Тогда ему помогло видение. Но тогда ему, мальчишке с пылким воображением, было ниспослано видение. Теперешнему практичному, здравомыслящему человеку, каким он стал, на это рассчитывать не приходилось. Так что Билли остался один на один с предстоящим испытанием.
Сохранит ли он мужество? Если он упадет на землю, сжавшись в комок и закрыв глаза, или разревется, или бросится наутек ему будет стыдно до конца своих дней. «Лучше смерть, подумал он. Но что я запою, когда начнется стрельба?»
Все сделали несколько шагов вперед.
Билли достал бумажник. Милдред была на ней в пальто и шляпке. Он предпочел бы вновь увидеть ее такой, как в тот вечер, точнее в ту ночь.
Интересно, что она сейчас делает? Сегодня суббота, наверное, она в мастерской, шьет форму. В это время у них обычно перерыв на завтрак. Наверное, Милдред рассказывает им что-нибудь смешное…
Он думал о ней все время. Их ночь была продолжением урока поцелуев. Она все время останавливала его, когда он вел себя, как слон в посудной лавке, и учила медленным, нежным ласкам, таким, каких он даже не мог себе представить. Она целовала его перец и потом просила его целовать ее там. Подсказывала, что нужно делать, чтобы она кричала от удовольствия. А потом вытащила из прикроватной тумбочки презерватив. Он никогда их не видел, хотя мальчишки о них и говорили, называя «резиновыми Джонни». Она сама надела ему презерватив, и даже это было восхитительно.
Все было похоже на сон, и ему приходилось повторять себе, что это с ним происходило на самом деле. Он не мог вообразить, что возможно такое легкое, радостное отношение к сексу, как у Милдред, и это стало для него открытием. Его родители и большинство жителей Эйбрауэна назвали бы Милдред «непутевой» с ее двумя детьми, при том, что замужем она ни разу не побывала. Но Билли не возражал бы и против шестерых детей: она открыла ему путь в мир блаженства, и теперь он хотел лишь одного: попасть туда опять. Он должен был сегодня выжить, чтобы снова увидеть Милдред и снова провести с ней хотя бы ночь.
Пока «Землячество» постепенно двигалось вперед, приближаясь к крайней траншее, Билли заметил, что вспотел.
Оуэн Бевин вдруг заплакал.
Рядовой Бевин, ну-ка, соберись! грубовато сказал Билли. Слезы здесь не помогут, верно?
Я хочу домой, сказал мальчишка.
Я тоже, приятель. Я тоже.
Я даже не представлял себе, как все будет.
Сколько тебе лет на самом деле?
Шестнадцать.
Вот черт… сказал Билли. Как же тебя взяли?
Я сказал доктору, сколько мне лет, а он ответил: «Иди домой, а завтра утром придешь снова. Ты достаточно рослый для своих лет, завтра тебе может быть и восемнадцать». И подмигнул. Чтобы я понял, что надо соврать.
Какая сволочь… сказал Билли.
На поле боя от мальчишки проку не будет. Он весь дрожал и всхлипывал.
Билли подошел к лейтенанту Карлтон-Смиту.
Сэр! Рядовому Бевину всего шестнадцать, сэр. Мы должны отослать его домой. Это наш долг, сэр.
Ну, я не знаю… промямлил Карлтон-Смит.
Билли вспомнил, как говорил Пророк Джонс с Мортимером, чтобы заручиться его поддержкой. Из Пророка вышел бы хороший командир он думал на несколько ходов вперед, а когда нужно было предотвратить неприятности, не колебался, а действовал. Карлтон-Смит, напротив, не обладал авторитетом, зато был их командиром. Вот что такое классовая система, как сказал бы отец Билли.
Карлтон-Смит, с минуту подумав, подошел к Фицу и что-то ему тихо сказал. Майор отрицательно покачал головой, и Карлтон-Смит беспомощно пожал плечами.
Теперь уже поздно об этом, сказал Фицгерберт.
Фицгерберт его, конечно, не узнал. Билли был одним из сотен шахтеров, работавших на угольной шахте графа. Фицгерберт не знал, что он брат Этель. Но этот небрежный отказ разозлил Билли.
Это незаконно! в нарушение устава возразил Билли. В других обстоятельствах Фицгерберт первым бы начал разглагольствовать об уважении к закону.
Судить об этом мне, раздраженно сказал Фиц. Здесь командую я.
У Билли вскипела кровь. Фицгерберт и Карлтон-Смит стояли в ладной офицерской форме, смотрели на Билли в его колючем солдатском хаки и думали, что могут делать что угодно.
Закон есть закон, сказал Билли.
Я вижу, вы сегодня забыли свою трость, майор Фицгерберт, тихо сказал Пророк. Может, я пошлю Бевина, пусть он принесет?
Вот это компромисс, который позволит Фицгерберту сохранить лицо. Молодец, Пророк! Но Фицгерберт не клюнул.
Не говорите ерунды! сказал он.
Вдруг Бевин метнулся прочь. Он нырнул в толпу солдат, стоявших за «Землячеством» и в одно мгновение скрылся с глаз. Это было так чудно, что кое-кто засмеялся.
Далеко не уйдет, сказал Фицгерберт. А когда его поймают, будет уже не смешно.
Но это же ребенок! вскричал Билли. Фицгерберт пристально взглянул на него.
Как ваше имя? сказал он.
Уильямс, сэр.
Ему показалось, что Фицгерберт вздрогнул но тут же пришел в себя.
На фронте сотни Уильямсов, сказал он. Как ваше полное имя?
Уильям Уильямс, сэр. По прозвищу Дважды Билли.
Фицгерберт продолжал сверлить его взглядом.
Он знает, подумал Билли. Он знает, что у Этель был брат по имени Билли. Он смотрел майору прямо в глаза.
Еще одно слово, Уильям Уильямс, сказал Фицгерберт, и вы пойдете под трибунал.
Над головой что-то просвистело. Билли пригнулся и услышал за спиной оглушительный грохот. Все вокруг смело взрывной волной: мимо несло комья земли и обломки брустверов. Он услышал вопли. Вдруг оказалось, что он распростерт на земле, и он не знал, то ли его швырнуло взрывом, то ли сам он бросился на землю. Что-то тяжелое ударило его по голове, и он выругался. Потом на землю рядом с его лицом упал сапог. В сапоге была нога.
Билли вскочил. Его не задело. Он огляделся в поисках своих ребят: Томми, Джордж Барроу, Мортимер… Они поднимались с земли. Все вдруг бросились вперед, увидев свое спасение в атаке.
Солдаты! Занять позиции! закричал майор Фицгерберт.
Отставить бежать! скомандовал Пророк Джонс.
Стихийное движение вперед прекратилось. Билли попробовал очистить форму от грязи. Упал еще снаряд, на этот раз дальше от них, но это было не так важно. Снова грохот, взрывная волна, дождь обломков и фрагменты человеческих тел. Из крайней траншеи солдаты стали выбираться, и Билли со своим отделением вошли в траншею. Фицгерберт, Карлтон-Смит и Роланд Морган кричали, чтобы все оставались на месте, но их никто не слушал.
Они побежали, пытаясь убраться на безопасное расстояние от того места, где падали снаряды. Приблизившись к английским заграждениям, они замедлили движение и остановились на краю нейтральной полосы, осознав, что впереди их ждет опасность не меньше той, от которой они бежали.
Здесь их догнали офицеры.
В шеренгу становись! скомандовал Фицгерберт.
Билли взглянул на Пророка. Сержант заколебался, но решил не противоречить.
Становись! Становись! подхватил он.
Глянь-ка туда, сказал Томми.
Куда? не понял Билли.
За проволоку.
Билли посмотрел.
Тела, сказал Томми.
И Билли увидел. Земля за проволокой была вся покрыта телами в зеленой солдатской форме. Одни были ужасно изуродованы, другие похожи на мирно спящих, иногда тела сплетались, словно в любовных объятиях.
Их были тысячи.
Господи, спаси! прошептал Билли.
Что же это за мир? Какая может быть у Бога цель, если он позволяет такому происходить?
Рота «А» построилась, за ней стала строиться рота «Б», и Билли со своим отделением занял свое место.
Ужас Билли перешел в ярость. Это все придумали граф Фицгерберт и прочие такие же. Они командиры, и это они виноваты в этой бойне. Всех их следует уничтожить, подумал он с ненавистью, всех до единого!
Лейтенант Морган засвистел в свисток, и рота «А» бросилась бежать, как форварды рэгби. Затем засвистел в свисток Карлтон-Смит, и Билли тоже побежал.
Тут начали строчить немецкие пулеметы.
Солдаты роты «А» стали падать, и первым упал Морган. Они не стреляли. Это не бой, а избиение. Билли оглянулся на других солдат. Он не желал покоряться. Офицеры сели в лужу. Теперь каждый должен решать сам за себя. Плевать на приказы!
К чертям! крикнул он. Прячьтесь! и бросился в воронку от снаряда.
На дне вонючая жижа, но когда над головой засвистели пули, он постарался глубже вжаться в глинистую землю. В следующий миг рядом с ним свалился Томми, потом и остальные ребята его отделения. Солдаты других отделений тоже последовали примеру Билли.
Мимо их воронки пробежал Фицгерберт.
Солдаты, вперед! прокричал он и тут же попал под огонь пулемета. По щеке потекла кровь, нога подвернулась. Он упал.
Офицеры в такой же опасности, как и солдаты, понял Билли. Он больше не злился. Ему стало стыдно за английскую армию. Как это могло произойти? После всех усилий великое наступление обернулось неудачей. Какой позор!
Билли огляделся. Фиц лежал неподвижно он был без сознания. Ни лейтенанта Карлтон-Смита, ни сержанта Джонса видно не было. Остальные ребята отделения смотрели на Билли. Он был всего лишь капрал, но они ждали, что он им скажет.
Он повернулся к Мортимеру, который был когда-то офицером.
Как ты думаешь… начал он.
Отвали, тэффи, огрызнулся Мортимер. Ты здесь капрал!
Билли понял, что решать ему. Идти назад вести он даже не думал.
Это бы означало, что те, что остались лежать на нейтральной полосе, погибли ни за что. Мы должны чего-то добиться, подумал он. Чтобы у нас было хоть какое-то оправдание.
Но и лезть под ураганный огонь он не собирался.
Первое, что необходимо сделать, оглядеться.
Он снял свою стальную каску и поднял ее на штыке над воронкой на всякий случай, вдруг какой-нибудь немец держит их воронку под прицелом. Но ничего не случилось.
Он высунул из воронки голову, каждый миг ожидая пули. Но остался жив.
Посмотрел через нейтральную полосу, на холм, немецкие проволочные заграждения и за ними линию окопов, вырытых на склоне. Ему были видны дула винтовок, торчавшие в бойницах бруствера.
Откуда бьет этот чертов пулемет? спросил он Томми.
Кто ж его знает…
Мимо пробежала рота «С». Кое-кто спрятался в укрытие, остальные двигались шеренгой. Пулемет застрочил опять, ломая шеренгу. Люди падали, как кегли. Но Билли уже не ужасался. Он искал место, откуда летят пули.
Вижу, сказал Томми.
Где?
Вон, кусты напротив нас! На вершине холма. Смотри по этой линии дальше на немецкие окопы.
Ну?
А потом возьми немного вправо.
А… Вижу!
Прямо напротив и немного вправо над бруствером торчало нечто, похожее на защитный железный щиток, а над ним выступало дуло пулемета.
Должно быть, они бьют по проходу в английских заграждениях, подумал Билли. Когда через проход устремлялась новая группа, они открывают огонь. Если бы его отделение смогло пробраться через нейтралку наискосок, можно было бы подойти к пулеметчикам с левого фланга, пока они смотрят вправо.
Он наметил путь через три больших воронки, третья как раз за сплющенным участком немецкой колючей проволоки.
Он не имел ни малейшего представления, насколько хорош его план с точки зрения военной стратегии. Но правильная стратегия сегодня утром уже угробила тысячи людей, так что ну ее к чертям.
Он снова спрятался и оглядел окружавших его ребят. У Джорджа Барроу, несмотря на молодость, была твердая рука.
В следующий раз, как только он откроет огонь, будь готов стрелять. Как только он остановится, начинай ты. Если повезет, они спрячутся. А я перебегу к той воронке вон там. Стреляй все время, выпусти весь магазин. У тебя в магазине десять патронов растяни их на полминуты. К тому времени как немцы поднимут головы, я должен быть уже в следующей воронке… Он взглянул на остальных. Дождитесь следующей паузы и тоже бегите, пока Томми будет вас прикрывать. В третий раз я прикрою, и Томми сможет перебежать.
На нейтральную полосу выбежала рота «Д». Пулемет застрочил. Одновременно стреляли винтовки и окопные минометы. Но жертв было меньше, потому что солдаты прятались в воронки, а не бежали вперед под град пуль.
Вот сейчас, подумал Билли. Теперь, когда он рассказал ребятам, что собирается делать, пойти на попятный было бы стыдно. Он стиснул зубы. Лучше умереть, чем струсить, повторял он себе.
Пулемет замолчал.
В следующий миг Билли вскочил. Теперь он представлял собой прекрасную мишень. Пригнувшись, он бросился вперед.
Сзади он услышал выстрел Барроу. Теперь его жизнь была в руках семнадцатилетнего мальчишки из Борсталя. Джордж стрелял на «раз-два-три»: выстрел пауза, выстрел пауза, как и было приказано.
Билли бросился бежать через поле, как был, с тяжелым вещмешком. Ноги увязали в грязи, грудь болела, он дышал с трудом, в голове не осталось ничего, кроме единственного желания бежать быстрее. Никогда еще он не был так близок к смерти.
Оказавшись в паре ярдов от воронки, он бросил туда винтовку и сам нырнул следом, как регбист, перехватывающий мяч у противника. Приземлившись на краю воронки, скатился в грязь, сам едва веря, что еще жив.
Билли услышал нестройный хор голосов. Отделение радовалось его удачной перебежке. Он удивился, что они могут веселиться в этой мясорубке. Все-таки странные существа люди.
Отдышавшись, он осторожно выглянул. Ему удалось преодолеть около сотни ярдов. Не самый прямой путь, но любой другой вариант был бы самоубийством. Снова застучал пулемет. Когда он остановился, начал стрелять Томми. Он стрелял через паузы, следуя примеру Джорджа. Быстро мы учимся, когда наша жизнь в опасности, подумал Билли. Когда из десятизарядной винтовки Томми был сделан десятый, последний, выстрел, в воронку к Билли свалилось все остальные.
Давайте на эту сторону! крикнул он, показывая на ближнюю к противнику сторону воронки. Немецкие позиции были на холме, и Билли боялся, что часть воронки может быть видна врагам.
Он выставил винтовку и прицелился в пулемет. Немцы снова открыли огонь. Когда они замолчали, стал стрелять Билли. Только бы Томми бежал быстрее, думал он, чувствуя, что волнуется за Томми больше, чем за всех остальных. Он установил винтовку понадежнее и начал стрелять через промежутки в пять секунд. Неважно, попадет он в кого-нибудь или нет, главное чтобы, пока бежит Томми, немцы не высовывались.
Винтовка вместо выстрела щелкнула впустую, но тут на землю рядом с ним шлепнулся Томми.
Ни черта себе! сказал Томми. И сколько нам еще таких пробежек?
Наверное, две, сказал Билли, перезаряжая. Тогда мы окажемся достаточно близко, чтобы бросить гранату… если раньше не подохнем.
Билли, будь добр, не выражайся так! сделав постное лицо, сказал Томми. Ты ведь знаешь, так вести себя не подобает!
Билли засмеялся. И тут же сам удивился: надо же, и его смех разбирает в двух шагах от немцев, под пулеметным обстрелом!
Таким же образом они перебрались в следующую воронку, но она была подальше, и на этот раз они потеряли человека. В Джоя Понти попала пуля. Джордж Барроу подхватил его и дотащил но он был уже мертв, с кровавой раной в голове. «Интересно, где его младший брат? подумал Билли. Последний раз он видел его в траншее. Сказать ему про Джоя придется мне». Джонни обожал старшего брата.
В этой воронке были мертвые английские солдаты. В грязной воде плавало три трупа. Наверное, из тех, кто первым шел в атаку. «Интересно, как им удалось пройти так далеко?» удивился Билли. Должно быть, по чистой случайности. Наверное, сначала по некоторым все-таки промахивались, и достреливали уже потом.
К немецкой линии обороны приближались новые солдаты. Они пользовались той же тактикой, что и группа Билли. Немцы перестали быть хозяевами положения. Когда в них тоже стали стрелять, они уже не могли поддерживать такую интенсивность огня. Может, поэтому группа Билли смогла перебраться в следующую воронку без новых потерь.
На самом деле они даже получили еще одного человека. Рядом с Билли вдруг оказался совершенно незнакомый парень.
Ты откуда? удивился Билли.
Мои все погибли. А вы, похоже, знаете, что делать, я решил пойти с вами.
Судя по акценту, подумал Билли, парень канадец.
Гранаты бросаешь хорошо?
Играл в университетской бейсбольной команде.
Ладно. Попробуй забросить гранату вон туда, где пулемет.
Билли велел бросить гранаты в пулеметное гнездо еще Левеллину-Кляксе и Элану Притчарду, остальное отделение должно было прикрывать их огнем. И снова они ждали, пока не замолчал пулемет.
Огонь! крикнул Билли, вскакивая. Из немецкого окопа раздалось несколько винтовочных выстрелов. Клякса и Элан, напуганные стрельбой, швырнули гранаты изо всех сил. Ни одна не долетела до окопа, находившегося ярдах в пятидесяти, обе упали неподалеку и взрывы не причинили никому вреда. Билли выругался: пулемет остался невредим, и, конечно, снова начал стрелять, и в следующий миг Клякса забился в агонии в его тело ударил град пуль.
Билли вдруг почувствовал странное спокойствие. Ему понадобилось не больше секунды, чтобы сосредоточиться на цели и отвести назад руку. Он прикинул расстояние, словно бросал мяч, играя в регби. Краем сознания он заметил, что канадец, стоящий рядом, так же спокоен. Пулемет стучал, плевался огнем и поворачивался к ним.
Они бросили гранаты одновременно.
Гранаты угодили в окоп возле пулемета. Раздался двойной взрыв. Билли увидел, как дуло пулемета взлетело в воздух, и издал торжествующий возглас. Он выдернул чеку из второй гранаты и бросился вверх по склону с криком: «Вперед!»
Радость играла в крови как наркотик. Ему и в голову не приходило, что он может погибнуть. Он не представлял себе, сколько немцев может сейчас направлять на него из окопа свои винтовки. За ним побежали остальные. Он бросил гранату, и они последовали его примеру. Несколько пролетело мимо, остальные попали в окоп и взорвались.
Билли добежал до окопа. Тут только он сообразил, что его винтовка висит на плече. Немцы уже сто раз могли его убить, пока он ее перехватывал бы.
Но в окопе не было живых немцев.
Гранаты вызвали страшные разрушения. На дне окопа лежали мертвые, некоторых разорвало на части. Если кто-нибудь из немцев выжил в этой мясорубке, они отступили. Билли спрыгнул в окоп и наконец! взял в руки винтовку и привел в боевое положение.
Томми спрыгнул в окон рядом с ним.
Нам удалось! в восторге крикнул он. Мы заняли немецкий окоп!
Билли почувствовал дикую радость. Враги пытались его убить, но в конце концов он сам их убил. Никогда еще он не испытывал ничего подобного.
Да… сказал он. Удалось!
Качество немецких укреплений было удивительное. У Билли был наметанный глаз шахтера, и он видел, как надежно они построены. Стены были дощатые, траверсы квадратные, блиндажи на удивление глубокие на двадцать, а где и на тридцать футов в глубину, с аккуратными дверными проемами и деревянными ступенями. Это объясняло, почему так много немцев остались живы после недели жестокой бомбежки.
По всей вероятности, от передовой можно было пройти по ходам сообщения в тыл, к складам и баракам. Нужно убедиться, что их не ждет засада, подумал Билли. Он провел разведку, велев держать винтовки наготове, но они никого не нашли.
Коммуникационный ход кончался на вершине холма. Там Билли решил осмотреться. Слева от их позиции был участок, изрытый снарядами, за ним английские солдаты занимали другой сектор. Справа траншеи заканчивались, дальше шла неглубокая лощина с бегущим по дну ручьем.
Билли посмотрел на восток, туда, где была вражеская территория. Он знал, что через милю-другую шла еще система укреплений, вторая линия обороны. Он был готов вести дальше свое отделение, но не решался: он не видел наступающих поблизости английских войск, а его ребята наверняка уже израсходовали большую часть боеприпасов. Возможно, с минуты на минуту появится виляющий между воронками грузовик с боеприпасами и им скажут, что делать дальше.
Билли взглянул на небо. Был полдень. Ели они в прошлый раз вечером.
Давайте-ка глянем, не осталось ли у немцев какой еды, сказал Билли. Он поставил Хьюитта-Пудинга нести дозор на холме на случай, если немцы решат контратаковать.
Съестного нашли немного. Похоже, ели немцы не досыта. Обнаружилось немного черствого черного хлеба и кусок твердой копченой колбасы.
Командующий говорил, что за идущими в атаку войсками вскоре последуют полевые кухни, однако, сколько Билли ни всматривался, ничего похожего не наблюдал.
Они устроились перекусить и достали паек галеты и консервы.
Билли сообразил, что надо послать кого-то с донесением. Но прежде чем они это сделали, немцы изменили тактику. Сначала их артиллерия била по тылам, теперь же она сосредоточилась на нейтральной полосе. Между английскими и немецкими укреплениями загремели взрывы, взметая фонтаны земли. Бомбежка была такая сильная, что никто бы не пробрался живым.
К счастью, собственные передовые окопы артиллерия не трогала. Возможно, немцам не было известно, какие участки заняты англичанами, а какие остались за ними.
Отделение Билли застряло. Они не могли двигаться дальше без патронов, а идти назад было невозможно из-за бомбежки. Но, казалось, никого, кроме Билли, их положение не волнует. Остальные начали осматриваться в поисках трофеев. Они брали себе каски с заостренным верхом, кокарды, карманные ножи. Джордж Барроу обыскал убитых немцев, сняв с них часы и кольца. Томми взял себе офицерский девятимиллиметровый «Люгер» с патронами.
Их начинало клонить в сон, и не удивительно: они же не спали всю ночь. Билли выставил двух часовых, остальным позволил подремать. Он был разочарован. Это был его первый бой, он одержал пусть маленькую, но победу, и ему не терпелось об этом доложить.
Вечером бомбежка прекратилась. Билли подумал, не вернуться ли, но побоялся обвинений в том, что он дезертировал, оказавшись лицом к лицу с противником. Кто их знает, этих офицеров, чего от них ждать…
Однако за него решили немцы. Хьюит-Пудинг, дежуривший на гребне холма, заметил, как они подходят с востока. Билли увидел, как по долине к их укреплению бегут превосходящие силы противника человек пятьдесят или даже сто. А его отделение не могло защищать занятую позицию без нового запаса патронов.
Он подозвал ребят.
Вот что, парни, сказал он. Стреляйте сколько есть патронов, потом, когда кончатся, отступаем.
Он расстрелял оставшиеся патроны в немцев, до которых винтовки еще не добивали, повернулся и побежал. Остальные последовали его примеру.
Они пробрались через немецкие укрепления, а потом через нейтралку, в сторону садящегося солнца, перепрыгивая через тела и обходя подальше санитаров с носилками, подбиравших раненых. Никто в них не стрелял.
Добравшись до английской стороны, Билли спрыгнул в траншею. Было очень много и мертвых, и раненых, и измученных солдат, которым удалось выжить. Он заметил лежащего на носилках майора Фицгерберта. Его лицо было в крови, но глаза открыты, он был жив и дышал. Вот кого не жаль было бы потерять, подумал Билли. Множество людей просто сидели или лежали в грязи, уставившись в пространство, ошеломленные, потрясенные, парализованные усталостью. Офицеры пытались организовать перевозку раненых и убитых в тыл. Никакого чувства победы не было, никто не собирался выступать, офицеры и не смотрели в сторону передовой. Грандиозное наступление провалилось.
Вслед за Билли в траншее оказались остальные солдаты его отделения.
IV
Через неделю Оуэн Бевин был отдан под трибунал за дезертирство.
На суде ему разрешили пользоваться услугами адвоката, и роль его должен был выполнять назначенный офицер, но Бевин отказался. За это преступление полагалась смертная казнь, но обвиняемый не произнес ни слова в свою защиту. Судебное заседание заняло меньше часа. Бевин был признан виновным.
И приговорен к смерти.
Его дело было передано на утверждение в Генеральный штаб. Верховный главнокомандующий утвердил смертный приговор. Через две недели во Франции, на грязном, затоптанном коровами лугу, Бевин на рассвете предстал с завязанными глазами перед расстрельным взводом.
Должно быть, кое-кто из стрелявших целил мимо, потому что после залпа он был все еще жив, хоть и истекал кровью. Командир расстрельного взвода подошел к нему, вынул пистолет и в упор выстрелил мальчику в лоб.
И тогда наконец Оуэн Бевин умер.
Глава восемнадцатая
Конец июля 1916 года
Этель много думала о жизни и смерти. Она понимала, что может никогда больше не увидеть брата. И была рада, что он потерял девственность с Милдред.
Я позволила твоему братишке со мной поразвлечься, небрежно сказала Милдред, когда он уехал. Славный мальчик. У тебя дома в Уэльсе больше таких не осталось?
Но Этель подозревала, что чувства Милдред вовсе не таковы, как она хочет показать: теперь в вечерних молитвах Энид и Лилиан просили Бога присмотреть за дядей Билли, чтобы он живым и невредимым вернулся домой.
Через несколько дней Ллойд подцепил какую-то инфекцию. Он задыхался, и Этель не спускала его с рук, пытаясь облегчить страдания. Она страшно боялась, что он может умереть, жалея, что его так и не увидели бабушка с дедушкой. И когда он стал поправляться, она решила свозить его в Эйбрауэн.
Этель вернулась в родной город ровно через два года. Шел дождь.
Городок не сильно изменился, но все здесь показалось ей гнетущим. Она прожила здесь двадцать один год и не чувствовала этого так остро, но теперь, после Лондона, заметила, что Эйбрауэн весь одного цвета. Все здесь было серое: дома, улицы, горы шлака и низкие дождевые тучи, уныло плывущие над холмами.
Когда Этель сошла с поезда на станции, было далеко за полдень, и она чувствовала усталость. Целый день на колесах с полуторагодовалым ребенком это нелегко. Ллойд был послушный мальчик и сразу очаровал соседей белозубой улыбкой. Но все равно его надо было кормить в тряском вагоне, переодевать в зловонном туалете и убаюкивать, когда он от усталости раскапризничался, а ведь это непросто, когда на тебя смотрят столько незнакомых людей.
Прижимая к себе Ллойда, с маленьким чемоданчиком она пошла через станционную площадь, а потом по Клайв-стрит, идущей вверх по склону. Скоро она стала задыхаться. От крутых подъемов она тоже отвыкла. Лондон стоял на ровном месте, а в Эйбрауэне, куда бы ты ни направился, приходилось идти вверх или вниз по крутому склону.
С тех пор как уехала, она ничего не знала о здешней жизни. Билли рассказывал ей новости, но ведь мужчины не знают толк в сплетнях. Вне сомнения, долгое время главной темой пересудов была она сама. Однако должны же были с тех пор разразиться и новые скандалы.
Она шла, и на нее, не скрываясь, пялились несколько женщин. Она знала, что они о ней думают. Как высоко себя ставила эта Этель Уильямс, а теперь вернулась в старом коричневом платье, с ребенком на руках и без мужа. Высоко летать больно падать, скажут они, пряча за показным сочувствием злорадство.
Она шла на Веллингтон-роу, но не в родительский дом. Отец ведь сказал, чтобы она не возвращалась. Она написала матери Томми Гриффитса по прозвищу миссис Гриффитс Социалистка. (На этой же улице жила другая, миссис Гриффитс Богомолка.) Гриффитсы в церковь не ходили и не одобряли чрезмерной принципиальности отца Этель. Томми останавливался у Этель в Лондоне, и миссис Гриффитс была рада оказать ей ответную услугу. Томми был единственным ребенком, и пока он воевал, кровать его была свободна.
Отец и мама Этель не знали, что она приедет.
Миссис Гриффитс тепло приняла Этель и заворковала над Ллойдом. У нее когда-то была дочь одного возраста с Этель, которая умерла от коклюша. Этель едва помнила ту светловолосую девочку по имени Гвенни.
Этель покормила и переодела Ллойда, затем присела на кухне выпить чашку чаю. Миссис Гриффитс заметила у нее обручальное кольцо.
Ты замужем? спросила она.
Вдова, сказала Этель. Он погиб под Ипром.
Как жаль.
Он был тоже Уильямс, так что мне не пришлось менять фамилию.
Теперь эта новость разойдется по всему городку. Наверняка многие усомнятся в существовании этого мистера Уильямса и в том, что он действительно женился на Этель. Но совершенно не важно, поверят ей или нет. Женщину, говорящую, что она была замужем, в обществе принимали, а мать-одиночку считали шлюхой. У жителей Эйбрауна были свои принципы.
Когда ты собираешься повидаться с мамой?
Этель не знала, как родители воспримут ее появление. Может, снова выгонят вон, а может простят. Или, осуждая ее грех, все-таки не прогонят.
Не знаю, сказала она. Я боюсь.
Ну да, сказала миссис Гриффитс, глядя на нее с сочувствием. Твой отец порой настоящий деспот. Хотя он тебя любит.
Люди всегда так думают. «Отец тебя очень любит», говорят они. Но если он выгнал меня из дома, как тут говорить о любви?
Люди часто ведут себя необдуманно, когда уязвлена их гордость, примиряющее сказала миссис Гриффитс. Особенно мужчины.
Ну что ж, сказала Этель, наверное, нет смысла откладывать. Она подняла Ллойда. Пойдем, милый. Пришло тебе время узнать, что у тебя есть бабушка и дедушка.
Удачи, сказала миссис Гриффитс.
Уильямсы жили всего через несколько домов. Этель надеялась, что отца не будет дома. Тогда она посидела бы немного с мамой, которая приняла известие о ее беременности намного спокойнее, чем отец.
Перед дверью она подумала, не постучать ли, но решила, что это совсем уже смешно, и вошла.
Она прошла прямиком на кухню, где провела столько дней. Ни отца, ни матери здесь не было, но на своем стуле дремал дед. Он открыл глаза, посмотрел в замешательстве и радостно воскликнул:
Да ведь это наша Эт!
Здравствуй, дедушка.
Он стал слабее: чтобы пройти по маленькой кухоньке, ему приходилось опираться на стол. Он поцеловал ее в щеку и повернулся к ребенку.
Ну, а это кто ж такой? сказал он. Неужели это мой первый правнук?
Это Ллойд, сказала Этель.
Какое хорошее имя!
Ллойд уткнулся лицом Этель в плечо.
Он стесняется, сказала она.
Ну да, какой-то чужой старик… Но он ко мне привыкнет. Ну, садись, милая, рассказывай.
А где мама?
Ушла в кооператив за джемом.
Ближайший магазин был кооперативным, то есть прибыль делили с покупателями. Таких было много в Южном Уэльсе, хотя никто толком не знал, как это слово произносится: кто говорил «коуператив», кто вообще «опертиф».
Сейчас уж вернется, с минуты на минуту.
Этель поставила Ллойда на ножки. Тот начал изучать комнату, нетвердо перебираясь от одной опоры к другой, немного похоже на то, как ходил теперь дед. Этель рассказывала о своей работе в редакции «Жены солдата» о работе с печатником, распространении газет, сборе нераспроданных, о поиске заказов на рекламу… Дед удивлялся, откуда ей было знать, как все это делается, и она призналась, что они с Мод узнавали у других или сами придумывали. С печатником ей было трудно: ему не нравилось, что им командует женщина. Но зато она прекрасно справлялась с продажей рекламного места… Пока они говорили, дед вынул карманные часы и стал, не глядя на Ллойда, покачивать цепочкой. Малыш засмотрелся на сияющую вещицу и потом потянулся к ней. Дед дал ему ухватить цепочку, и скоро Ллойд уже исследовал часы, держась для устойчивости за его колени.
Этель чувствовала себя в родном доме странно. Она ждала, что все будет казаться уютным и привычным, как старые туфли, принявшие форму ноги за годы носки. А вышло так, что она чувствовала неловкость, словно пришла к давним знакомым. Она смотрела на выцветшие вышивки с цитатами из Библии и думала, почему мама не поменяла их за столько лет. Она не чувствовала себя здесь дома.
Вы слыхали что-нибудь о нашем Билли? спросила она деда.
Нет. А ты?
Только то, что он уехал воевать.
Наверное, он попал в ту битву на Сомме.
Надеюсь, что нет. Говорят, там дела плохи.
Единственным источником информации были слухи, так как газетные репортажи были бодрыми, но невнятными. Однако в английские госпиталя вернулось много раненых, и их рассказы про некомпетентных командиров и кровавую бойню, от которых в жилах стыла кровь, передавали из уст в уста.
Вошла мама.
Стоят себе в магазине, языками чешут, словно дел у них нет!.. О господи! и замерла на месте. Боже ты мой, это что, наша Эт? Она залилась слезами.
Этель обняла ее. Дед сказал:
Смотри, Кара, а это твой внук Ллойд.
Мама вытерла глаза и взяла малыша на руки.
Ну разве не красавец? сказала она. Какие кудрявые волосы! Он похож на Билли в детстве.
Ллойд посмотрел на нее долгим испуганным взглядом и заревел. Этель взяла его у мамы.
В последнее время он стал таким маменькиным сынком, сказала она виновато.
Как и все они в этом возрасте, отозвалась мама. Радуйся, пока он рядом, скоро это пройдет.
А где отец? спросила Этель, стараясь не выказывать волнение.
Поехал в Кайрфилли на профсоюзное собрание. Мать взглянула на часы. Должен вернуться к чаю, если на поезд не опоздал…
Этель показалось, что маме хотелось бы, чтобы он опоздал. Ей тоже этого хотелось. Мама приготовила чай и поставила на стол тарелку сахарного валлийского печенья. Этель сразу взяла одно.
Два года их не ела, сказала она. Как вкусно!
Хорошо-то как! сказал дед, сияя. Наконец я вижу в одной комнате и дочку, и внучку, и правнука! Чего еще можно хотеть от жизни? и тоже взял печенье.
Этель подумала, что многие посчитали бы жизнь, которую вел ее дед, сидя целый день в закопченной кухне в единственном пиджаке, не самой счастливой. Но он был доволен судьбой, а сегодня его сделала счастливым она.
И тут пришел отец.
У меня однажды была возможность поехать в Лондон, как раз говорила мама. Но твой дедушка сказал… открылась дверь, и она не закончила фразы. Все смотрели на вошедшего с улицы отца в костюме для собраний и плоской шахтерской кепке. От крутого подъема он вспотел. Отец вошел в комнату и молча остановился.
Смотри, кто у нас тут! воскликнула мама с вымученной веселостью. Этель и твой внук! Ее лицо побледнело от волнения.
Он ничего не сказал. Даже кепку не снял.
Здравствуй, папа. Это Ллойд, сказала Этель.
Он и не взглянул на нее.
Дэй, сынок, заговорил дед, малыш-то на тебя похож. Смотри, рот совсем как у тебя, правда?
Ллойд почувствовал в комнате напряженность и заплакал.
Отец все молчал. Этель поняла, что было ошибкой сваливаться ему на голову. Она не хотела дать ему возможность запретить ей приехать. Но теперь видела, что от неожиданности он ушел в оборону. У него был вид загнанного в угол зверя. Она вспомнила, что припереть отца к стенке хоть и можно, но ни к чему хорошему это никогда не приводило.
Он взглянул на жену и сказал:
У меня нет внука.
Да ладно тебе! воскликнула мама умоляюще.
Он стоял неподвижно, глядя на маму, и молчал. Ждал чего-то. И Этель поняла, что он не двинется с места, пока она не уйдет. И заплакала.
Ну что за черт… сказал дед.
Этель подняла Ллойда.
Прости, мама, произнесла она сквозь рыдания. Я-то думала, может… захлебнувшись, она не смогла договорить. Держа на руках Ллойда, протиснулась мимо отца.
Он на нее даже не взглянул.
II
По утрам, когда мужчины уходили на работу в шахту, а дети в школу, женщины занимались хозяйственными делами. Они прибирались на улице возле дома, драили лестницу или мыли окна. Иногда отправлялись в магазин. Им нужно было посмотреть на мир, находящийся за пределами своих маленьких, кое-как сложенных домиков, думала Этель, напомнить себе, что жизнь не ограничивается четырьмя стенами.
Она стояла у дома миссис Гриффитс Социалистки, прислонившись к стене. По всей улице, глянь хоть вверх, хоть вниз, женщины находили предлог для того, чтобы побыть на солнышке. Ллойд играл с мячиком. Он видел, как другие дети бросали мяч, и пытался делать так же, но у него не получалось. Этель понимала теперь, какое это сложное действие бросок, в нем принимают участие плечо, рука, кисть и пальцы, Пальцы должны ослабить захват как раз перед тем, как рука удалится на максимальное расстояние от тела. Этому Ллойд еще не научился и то отпускал мячик слишком рано, роняя назад, за спину, а иногда поздно, когда рука уже остановилась, так что у мячика не было силы лететь. Но он продолжал бросать. В конце концов у него получится, подумала Этель, и он уже не разучится. Пока не появится собственный ребенок, ты и представления не имеешь, сколь многому детям приходится учиться.
Она не понимала: как отец мог отвергнуть этого малыша? Ведь сам Ллойд ничего плохого не сделал. Это Этель согрешила, как и многие, многие другие… И Господь прощал им грехи, а отец кто он такой, чтобы осуждать? Это причиняло боль и злило одновременно.
На улице на своем пони появился мальчик-рассыльный и привязал его возле туалетов. Мальчика звали Джерэнт Джонс. Он занимался тем, что разносил посылки и телеграммы, но сегодня, похоже, никаких посылок у него не было. Этель вдруг стало зябко, словно туча заслонила солнце. На Веллингтон-роу телеграммы приходили редко, и ничего хорошего ждать от них не приходилось.
Джерэнт пошел вниз по улице, удаляясь от Этель. Она почувствовала облегчение: известие было не для ее семьи.
Ей вспомнилось письмо, полученное от леди Мод. Этель, Мод и другие женщины развернули кампанию за то, чтобы наравне с реформой права голоса для солдат был вынесен на обсуждение и вопрос о праве голоса для женщин. И им уже удалось добиться достаточной огласки, чтобы премьер-министр Асквит не мог положить этот вопрос под сукно.
Мод писала, что он не оправдал их надежд, перепоручив принятие решения особому комитету. Но это к лучшему, считала Мод. Будет спокойное обсуждение вместо театральных дебатов в палате общин. Возможно, здравый смысл победит. И все же она всеми правдами и неправдами пыталась выяснить, кого Асквит назначит в этот комитет.
Через несколько домов вверх по улице из дома Уильямсов вышел дед, сел на низенький подоконник и закурил первую за утро трубку. Он заметил Этель, улыбнулся и помахал ей.
В другом конце улицы появилась Минни Понти, мама Джоя и Джонни, и начала выбивать палкой половик, поднимая пыль и кашляя.
Появилась и миссис Гриффитс с совком золы из кухни и вытряхнула в сточную канаву.
Могу я что-нибудь сделать? спросила Этель. Я могла бы пойти в кооператив за покупками.
Она уже застелила кровати и вымыла посуду после завтрака.
Ну что ж, сказала миссис Гриффитс. Сейчас напишу список.
Тяжело дыша, прислонилась к стене. Женщина она была тучная, и после каждого усилия ей требовалось отдышаться. Внимание Этель привлек какой-то шум в дальнем конце улицы. Она услышала громкие голоса, а затем крик.
Они с миссис Гриффитс посмотрели друг на друга, Этель подхватила Ллойда и они отправились выяснять, что происходит.
Прежде всего Этель увидела небольшую группку женщин, столпившихся вокруг причитающей в голос миссис Притчард. Другие пытались ее успокоить. Но не одна она нуждалась в утешении. Одноногий Пью, бывший шахтер, потерявший ногу при обрушении свода, сидел посреди дороги, словно сбитый ударом, по бокам его поддерживали два соседа. На другой стороне улицы, с листком в руках, стояла у дверей своего дома миссис Джонс и рыдала.
Этель увидела рассыльного Джерэнта: лицо у него было белое и сам он едва не плакал. Он перешел дорогу и постучался в следующий дом.
Телеграммы из военного министерства… Боже, помоги! сказала миссис Гриффитс.
Битва на Сомме! ахнула Этель. Должно быть, «Эйбрауэнское землячество» тоже там сражалось!
Должно быть, Элан Притчард погиб, и Клайв Пью, и Пророк Джонс… Он был сержант, родители так им гордились…
Бедная миссис Джонс, второй-то ее сын погиб в шахте при взрыве…
Господи, только бы с Томми все было в порядке… молилась миссис Гриффитс, хоть ее муж и был известным атеистом. Господи, спаси моего Томми!
И Билли, сказала Этель, а потом шепнула Ллойду в маленькое ушко: И твоего папу…
У Джерэнта через плечо висела полотняная сумка. Сколько же еще в ней телеграмм, подумала Этель со страхом. Мальчик вновь перешел на другую сторону улицы, ангел смерти в кепке почтальона.
К тому времени как он миновал туалеты и дошел до верхней половины улицы, все уже высыпали из домов. Женщины побросали свою работу и замерли в ожидании. Вышли и родители Этель. Они стояли рядом с дедом, молча.
Джерэнт приблизился к миссис Левеллин. Должно быть, ее сын Артур погиб. Его прозвали Клякса, вспомнила Этель. Бедный мальчик, теперь ему больше не надо беспокоиться о том, как он выглядит.
Миссис Левеллин вскинула руки, точно пытаясь защититься от Джерэнта.
Нет! вскричала она. Пожалуйста, не надо!
Он протянул ей телеграмму.
Ничего не могу поделать, миссис Левеллин, сказал он. Ему было от силы лет семнадцать. Тут стоит ваш адрес, видите?
Но она не желала брать конверт.
Нет! сказала она, отвернувшись и закрыв лицо руками.
У мальчика задрожали губы.
Пожалуйста, примите, сказал он. Мне же еще остальные разносить. А знаете, сколько еще на почте сотни! Сейчас десять утра, а я не знаю, как мне все доставить до полуночи. Ну пожалуйста!
Давай, я приму, подошла соседка, миссис Роли Хьюз. У меня нет сыновей.
Большое вам спасибо, миссис Хьюз, сказал Джерэнт и двинулся дальше.
Он вынул из сумки новую телеграмму, посмотрел на адрес и прошел мимо дома Гриффитсов.
Слава тебе, Господи! сказала миссис Гриффитс. Мой Томми жив, слава тебе, Господи! и разрыдалась. Этель одной рукой обхватила Ллойда, другой обняла ее.
Рассыльный подошел к Минни Понти. Она не вскрикнула, но по ее лицу заструились слезы.
Который? сказала она хрипло. Джой или Джонни?
Не знаю, миссис Понти, сказал Джерэнт. Надо прочитать, это написано внутри.
Она разорвала конверт.
Я ничего не вижу! воскликнула она. Миссис Понти вытерла глаза, пытаясь осушить их от слез, и снова посмотрела. Джузеппе Мой маленький Джой погиб. Бедный мой мальчик!
Миссис Понти жила почти в самом конце улицы. С колотящимся сердцем Этель ждала, пойдет ли Джерэнт к дому Уильямсов. Жив Билли или нет?
Мальчик отвернулся от плачущей миссис Понти, поднял голову и увидел стоявших через дорогу отца, маму и деда Этель. Они смотрели в напряженном ожидании. Он заглянул в сумку.
По Веллингтон-роу все, сказал он.
Этель едва не лишилась чувств. Билли жив.
Она взглянула на родителей. Мама плакала. Дед пытался раскурить свою трубку, руки у него дрожали.
Отец смотрел на нее. С каким чувством она понять не могла лишь понимала, что он взволнован.
Он шагнул к ней.
Не много, но ей было достаточно. С Ллойдом на руках она бросилась к отцу.
Он обнял обоих.
Билли жив, сказал он. И вы тоже…
Пап, проговорила она, прости меня, что я так подвела тебя…
Ничего, сказал он, ничего… Он погладил ее по спине, как в детстве, когда ей случалось упасть и разбить коленку. Ну, все, все… Уже все хорошо.
III
Этель знала, что межконфессиональная служба была в Эйбрауэне редким явлением. Для валлийцев религиозные расхождения никогда не были незначительной темой. Одна конфессия отказывалась отмечать Рождество на том основании, что в Библии отсутствует указание на дату рождения Христа. Другие запрещали своей пастве голосовать на выборах, потому что апостол Павел писал: «Наше же жительство на небесах». И никто не хотел молиться вместе с людьми, которые с ними не согласны.
Однако после «дня телеграмм» эти различия стали казаться совсем незначительными.
Эйбрауэнский пастор, преподобный Томас Эллис-Томас предложил устроить совместную панихиду Когда все телеграммы были доставлены, выяснилось, что погибли двести одиннадцать человек, а так как сражение продолжалось, теперь каждый день приходило одно-два печальных известия. На каждой улице была хотя бы одна семья, потерявшая близкого. В тесных рядах шахтерских лачуг на каждые несколько ярдов приходилось одно горе.
С предложением англиканского священника согласились и методисты, и баптисты, и католики. Меньшие группы, возможно, предпочли бы держаться особняком: баптисты, свидетели Иеговы, адвентисты Седьмого Дня и церковь Вифезда. Этель видела, что отца терзают сомнения. Но никому не хотелось остаться в стороне от того, что обещало быть самым ярким религиозным событием в истории городка, и в конце концов согласились участвовать все. В Эйбрауэне не было синагоги, но в числе погибших был юный Джонатан Голдман, и горстка иудеев решила тоже прийти, хотя в отношении их религии никаких знаков вежливости делать не собирались.
Службу назначили на половину третьего в воскресенье. Она должна была состояться в городском парке. По распоряжению городского совета построили помост, на котором должны были стоять духовные лица. Был ясный солнечный день, и пришло около трех тысяч человек.
Этель всматривалась в толпу. Вон Персиваль Джонс в цилиндре. Теперь он был не только мэром города, но еще и членом парламента. Он значился почетным командиром «Эйбрауэнского землячества» и стоял во главе призывной комиссии. С ним было еще несколько директоров «Кельтских минералов». Как будто они имеют хоть какое-то отношение к погибшим, горько подумала Этель. Появился Малдвин Морган с женой, но они-то имели на это право, ведь их сын Роланд погиб.
А потом она увидела Фица.
Сначала она его не узнала. Она заметила графиню Би в черном платье и шляпке, за ней следовала нянька, несшая в корзинке юного виконта Эйбрауэнского, ребенка одного с Ллойдом возраста. Рядом с Би шел человек на костылях. Его левая нога была в гипсе, голова замотана бинтами, закрывавшими левый глаз. Этель задержала на нем взгляд и вдруг поняла, что это Фиц, и потрясенно вскрикнула.
Что случилось? спросила мама.
Взгляни на графа!
А разве это он?.. Ах, и правда! Бедняга…
Этель не могла оторвать от него глаз. Она больше его не любила, слишком жестоко он с ней поступил. Но не могла смотреть на него равнодушно. Она целовала когда-то это лицо под бинтами, гладила стройное, сильное тело, теперь так ужасно искалеченное. Он был тщеславным человеком, и это самая простительная из его слабостей, и она понимала, что намного больше, чем от ран, он страдает от стыда при каждом взгляде в зеркало.
Почему же, интересно, он не остался дома? удивилась мама. Никто бы его не осудил.
Он слишком гордый, покачала головой Этель. Это же он вел их на смерть. Он не мог не прийти.
Ты хорошо его знаешь, сказала мама, взглянув на Этель так, что той пришло в голову: уж не догадывается ли она, как было на самом деле? Но я думаю, он хочет показать людям, что аристократы тоже пострадали.
Этель кивнула. Мама была права. Фиц был надменным и властным, но как ни странно, он страстно желал, чтобы простой народ его уважал.
К Этель подошел сын мясника, Дэй Окорочок. Это был невысокий человечек в ладном костюме.
Как здорово, что ты вернулась в Эйбрауэн, сказал он.
Как твои дела, Дэй? спросила она.
Спасибо, прекрасно. Завтра в кино новый фильм с Чарли Чаплиным. Тебе нравится Чарли Чаплин?
У меня нет времени ходить в кино.
А то, может, оставишь малыша с мамой завтра вечером и сходишь со мной?
Когда-то они ходили в кинотеатр «Пэлас синема» в Кардиффе, и он залезал ей под юбку. Это было давно, но, судя по его взгляду, он не забыл.
Нет, Дэй, спасибо, твердо ответила она.
Он не собирался так легко сдаваться.
Сейчас я в шахте, сказал он, но когда отец уйдет на покой, буду работать вместо него.
Я уверена, ты прекрасно справишься.
Некоторые и не взглянули бы на женщину с ребенком, сказал он, но я не такой.
Это прозвучало несколько снисходительно, но Этель решила не обижаться.
До свидания, Дэй. Мне было очень приятно, что ты меня пригласил.
Он печально улыбнулся.
Ты по-прежнему самая красивая девчонка, какую я только видел.
Он коснулся пальцами шляпы и отошел.
Чем он тебе не нравится? возмутилась мама. Тебе нужен муж, а это просто находка!
Так чем же он ей не нравился? Низковат, правда, зато обаятелен. У него обеспеченное будущее, и он готов заботиться о чужом ребенке. Этель сама не знала, почему так уверена, что ей незачем идти с ним в кино. Неужели в глубине души она до сих пор думает, что слишком хороша для Эйбрауэна?
Впереди стоял ряд стульев для самых важных гостей. Фиц и Би заняли свои места рядом с Персивалем Джонсом и Малдвином Морганом, и служба началась.
Этель в общих чертах принимала христианскую религию. Она считала, что Бог существует, но верила, что он обладает большим здравомыслием, чем полагает ее отец. Его категорическое неприятие утвержденных конфессий трансформировалось у нее в нелюбовь к статуям, фимиаму и латыни. В Лондоне она от случая к случаю ходила по воскресеньям на утреннюю службу в дом молитвы «Голгофа» главным образом потому, что пастор был убежденным социалистом и предоставил помещения своей церкви для клиники Мод и собраний партии лейбористов.
Органа в парке, конечно, не было, пуританам нечем было возмущаться. Этель от отца знала, что все спорили, чей будет хор это имело большое значение, в этом городе даже большее, чем вопрос, кто будет проводить службу. В конце концов предпочтение было отдано мужскому хору Эйбрауэна, руководитель которого не проявил себя ярым приверженцем какой-либо определенной церкви.
Начали с «Не shall feed His flock like a shepherd» («Как пастырь Он будет пасти стадо Свое») Генделя это был один из любимых псалмов прихожан, со сложной мелодией, которую молящиеся выводили безукоризненно. Слушая, как звенят над парком слова «агнцев будет брать на руки и носить на груди Своей»,21
выпеваемые сотнями голосов, Этель почувствовала, как не хватало ей этой волнующей музыки в Лондоне.
Католический священник прочел на латыни 129-й псалом, De Profundis. Он кричал изо всех сил, но последние ряды его едва слышали. Англиканский пастор прочел заупокойную службу. Дилис Джонс, юноша из методистов, спел гимн Чарльза Уэсли. Баптистский пастор прочел пятнадцатую главу из 1-го Послания коринфянам с двадцатой строфы до конца.
Все независимые общины должен был представлять один священник, и выбор пал на отца Этель. Он начал с того, что прочел одну строфу из «Послания к римлянам»: «Если же Дух Того, Кто воскресил из мертвых Иисуса, живет в вас, то Воскресивший Христа из мертвых оживит и ваши смертные тела Духом Своим, живущим в вас». У отца был сильный голос, и он далеко разносился по парку.
Этель гордилась им. Его нынешняя роль признавала за отцом положение одного из самых влиятельных людей в городе, духовного и политического лидера. И выглядел он отлично: Мама купила ему новый черный галстук шелковый, в магазине Гуина Эванса в Мертире.
Он говорил о воскресении и жизни после смерти, и внимание Этель стало рассеиваться: все это она много раз уже слышала. Она предполагала, что жизнь после смерти есть, но до конца уверена не была. Как бы там ни было, она выяснит это достаточно скоро.
Заметив в толпе оживление, она подумала, что отец, должно быть, отошел от обычного круга тем.
Когда наша страна принимала решение вступить в войну, услышала она, я надеюсь, каждый член парламента прислушался к голосу своей совести и искренне, с молитвой в душе, обратился к Господу, чтобы Он наставил его на путь истинный. Но кто избрал этих людей в парламент?
«Значит, папа сейчас перейдет на политику, подумала Этель. Теперь у англиканского пастора будет не такой самодовольный вид».
Каждый в этой стране может быть призван на военную службу. Но далеко не каждый имеет право участвовать в принятии решения, воевать стране или нет.
В толпе раздались одобрительные возгласы.
Закон не дает права голосовать половине мужчин этой страны!
И никому из женщин! громко сказала Этель.
А ну-ка тише! одернула ее мама. Выступает отец, а не ты!
Первого июля на берегах Соммы погибло более двухсот жителей Эйбрауэна. И мне сказали, что общее число пострадавших граждан Великобритании перевалило за пятьдесят тысяч!
Толпа в ужасе ахнула. Немногим была известна эта информация. Отец узнал ее от Этель. А Мод сказали друзья в военном министерстве.
Пятьдесят тысяч, из которых двадцать тысяч погибли, продолжал отец. А бои продолжаются. День за днем все новые мальчишки отправляются на бойню. В толпе раздались протестующие голоса, заглушенные криками согласия. Отец поднял руку, ожидая тишины. Я не предлагаю искать виноватых. Я говорю лишь, что если людям отказано в праве решать, быть войне или нет, то такая бойня это неправильно!
Пастор шагнул вперед, пытаясь остановить отца. На помост безуспешно попытался вскарабкаться Персиваль Джонс.
Но отец уже почти закончил.
Рядом с отцом сейчас стояли несколько человек. Они спорили, но отец говорил, заглушая все остальные голоса.
Мы никогда больше не станем вести войну по воле меньшинства! гремел он. Никогда! Никогда! Никогда!
Глава девятнадцатая
Июль октябрь 1916
Ковель был небольшим пересадочным пунктом на западе России, в бывшей Польше, у старой границы с Австро-Венгрией. Сборный пункт русской армии находился в двадцати километрах к востоку от города, на берегах реки Стоход. Вокруг простирались сплошь болота, сотни миль болот с петляющими между ними тропками. Григорий нашел клочок земли посуше и отдал своему отделению приказ ставить лагерь. Палаток не было: три месяца назад в Пинске майор Азов продал все до единой на швейную фабрику. Он сказал, что летом палатки не нужны, а к зиме они все равно погибнут.
Каким-то чудом Григорий был все еще жив. Он стал сержантом, а его друг Исаак капралом. Несколько человек призыва 1914 года, что остались в живых, почти все стали унтер-офицерами. Батальон Григория переформировали, прислали пополнение и снова от него осталась десятая часть. Их отправляли то на один участок, то на другой куда угодно, только не домой.
За последние два года Григорию не раз доводилось убивать: из винтовки, штыком или ручной гранатой, и часто люди были так близко, что он хорошо видел, как они умирают. Некоторым из его солдат убитые ими снились в кошмарах но только не Григорию. Он родился в деревне, мир был к нему жесток, а оставшись сиротой, он выжил на улицах Санкт-Петербурга… Нет, ему не снились кошмары об убитых.
Что его бесило это глупость, бессердечие и корыстолюбие офицеров. Теперь, когда ему пришлось жить и сражаться рядом с представителями высшего класса, он стал революционером. И вместе с Исааком вступил в партию большевиков.
Ему нужно было выжить. Кроме него, заботиться о Катерине больше некому.
Он писал ей регулярно; случалось, и от нее получал письма, написанные четким почерком школьницы, со множеством ошибок и помарок. Он хранил их все до единого в своем вещмешке, связав в аккуратную стопку, а когда письма долго не приходили, перечитывал старые.
В самом первом она написала о рождении мальчика, которого назвала Владимиром… Как мечтал Григорий его увидеть! Брата в младенчестве он помнил отлично. Интересно, унаследовал ли Вовка обаятельную улыбку маленького Левки? Но сейчас-то он уже подрос, наверняка уже ходит и произносит первые слова. Григорию хотелось, чтобы малыш поскорее научился говорить «дядя Гриша».
Он часто вспоминал ту ночь, когда Катерина пришла к нему в постель. В мечтах он иногда не прогонял ее, а заключал в объятия, целовал большой красивый рот, любил ее. Но на самом-то деле даже в мечтах не забывал, что ее сердце отдано брату.
О Левке, уехавшем более двух лет назад, Григорий ничего не знал. Он боялся, не случилось ли с тем в Америке какого несчастья. Левка и в России часто попадал в передряги, но ему всякий раз удавалось выйти сухим из воды. Проблема коренилась в воспитании: они жили впроголодь, и при этом Григорий был неважной заменой родителям, он не мог держать брата в узде. Сейчас Григорий жалел, что не был с братом построже, но ведь он и сам тогда нуждался в чьей-то опеке.
Кроме Григория, о Катерине и ее ребенке позаботиться было некому. И он твердо решил остаться в живых несмотря на хаос и бессилие русской армии, чтобы когда-нибудь вернуться к Катерине и Вовке.
Командовал войсками здесь генерал Брусилов в отличие от большинства генералов-придворных, это был настоящий солдат. Под его командованием русские войска значительно продвинулись в июне, заставив австрийцев в беспорядке отступить. В тех случаях, когда приказы командования имели смысл, Григорий и его ребята сражались отважно. В остальных они вели себя осторожно, не желая глупо погибать. Григорий в этом поднаторел, и наградой ему была преданность его отделения.
В июле продвижение русских войск замедлилось: как всегда, его тормозила нехватка припасов. В качестве пополнения сейчас прислали гвардию. Это была элита, самые высокие и бравые солдаты. В отличие от остальной армии, у них была прекрасная форма темно-зеленая с золотым галуном и новые сапоги. Но командир у них никуда не годился этот тоже был из придворных, генерал Безобразов. Григорий чувствовал, что, несмотря на свое доблестное войско Безобразов Ковель не возьмет.
На рассвете явился майор Азов с приказом. Это был высокий дородный человек в тесно сидящей форме, и его глаза, несмотря на раннее утро, были привычно красны. Его сопровождал лейтенант Кириллов. Лейтенант собрал сержантов и отдал приказ, перейдя реку вброд, идти тропами через болото на запад. Австрийцы расположились на болоте, но без окопов: местность была слишком топкой.
Григорий почувствовал, что их ждет беда. Австрийцы будут лежать в засаде, в хороших укрытиях у них была возможность подготовиться. А русские, сосредоточенные на узкой тропе, не смогут быстро двигаться по болоту. Их перебьют.
В довершение всего, было мало патронов.
Ваша честь, сказал Григорий, нам бы пополнить запас патронов.
Азов двигался очень живо для такого здоровяка. Он неожиданно съездил Григорию по зубам. Вспышка боли обожгла рот, и Григорий упал.
Это тебе урок, чтобы держал язык за зубами! сказал Азов. Патроны получите, когда командир распорядится. И повернулся к остальным. Цепью стройсь! По сигналу вперед!
Григорий поднялся. Во рту он чувствовал кровь. Осторожно потрогав лицо, он понял, что лишился переднего зуба. Он проклял свою беспечность: он стоял слишком близко к командиру, а ведь всем известно, что они распускают руки по малейшему поводу. Ему еще повезло, что в руках у Азова не было ружья, а то получил бы по зубам прикладом.
Он созвал своих и построил в неровную шеренгу. Азов послал его отделение вперед, и они должны были идти в первых рядах.
Сойдя с берега, он принялся вброд переходить реку, и все тридцать пять солдат последовали за ним. Вода была холодная, но погода стояла солнечная и теплая. Григорий шел медленно, его солдаты тоже, держась за ним и ожидая, что он будет делать.
Река Стоход была широкая и мелкая, и они перешли на другой берег, намокнув лишь по пояс. Григорий удовлетворенно заметил, что их догоняют другие солдаты.
Идя по болоту узкой тропой, отделению Григория приходилось соблюдать общий темп, и Григорий начал волноваться. Он не хотел, чтобы, когда австрийцы откроют огонь, на линии огня сразу оказались его ребята.
Когда прошли с милю, тропа стала уже и пришлось замедлить ход, так как впереди шли уже цепочкой по одному. И тут Григорий понял, что надо делать. Якобы осерчав на заминку, он сошел с тропы в грязную воду. Отделение последовало его примеру. Взвод сомкнулся.
Вода здесь была Григорию по грудь, к ногам липла грязь. Шли они медленно, и, как и ожидал Григорий, остальные их обогнали.
Эй, вы там! Немедленно вернуться на тропу! сердито закричал лейтенант Кириллов, увидев, что происходит.
Слушаюсь, ваша честь! отозвался Григорий, но повел своих еще дальше, словно пытаясь выйти на более твердую почву.
Лейтенант выругался и больше ничего не сказал.
Григорий осматривал местность впереди в поисках места, где можно было бы укрыться на случай шквального огня.
Гвардейцы так гордятся собой вот пусть они и дерутся, думал он.
Григорий прислушался к грохоту и треску впереди. Похоже, перестрелка завязалась примерно в миле от них.
Солнце вдруг разогнало облачка, и Григорий увидел летящие в миле впереди немецкие самолеты. Судя по звуку, они расстреливали из пулеметов войска на земле. Должно быть, гвардейцы, вплотную идущие по тропе или шагающие через грязь, представляют собой легкую цель.
После полудня русских погнали назад. Григорий был готов отдать команду отступать но пока было рано. Не спешить при отступлении было почти так же важно, как не спешить при наступлении.
Он увидел беспорядочно бегущих людей справа и слева они шлепали через болото назад, к реке. Отступление началось, но еще не вся армия бежала.
Где-то неподалеку он услышал лошадиное ржание. Он огляделся и увидел майора Азова, скачущего через грязь на большом сером коне. С наганом в руке тот кричал на солдат, требуя, чтобы они прекратили бегство. Те нехотя послушались. Тогда Азов убрал пистолет и поскакал к позиции Григория.
А вы, дурни, чем тут занимаетесь?
Григорий перезарядил винтовку.
Ваше благородие, там вражеская огневая точка вон в тех деревьях впереди, наобум указал он. Лучше бы вам спешиться, они же вас видят…
Азов остался на коне.
А что вы здесь делаете прячетесь от них?
Его благородие лейтенант Кириллов велели нам с ними покончить. Я послал ребят зайти сбоку, а мы их прикрываем.
Но Азов был не дурак.
Почему же они не отстреливаются? Либо они сбежали, покачал головой Азов, либо там вообще никого не было.
Вот только что в нас палили, ваше благородие.
Никого там нет, сказал Азов и крикнул солдатам: Прекратить огонь!
Все смотрели на майора.
По моей команде в атаку! сказал Азов и вытащил пистолет.
Григорий не знал, что делать. Бой, как он и предвидел, был проигран. И теперь он не хотел понапрасну рисковать жизнью своей и своих ребят. Но за открытое неповиновение офицеру можно было пойти под трибунал.
В этот миг в том самом месте, куда показывал Григорий, делая вид, будто там враги, появились, проламываясь сквозь чащу, несколько человек. Однако это были не австрийцы: это были отступающие русские.
Но Азов не передумал.
Это трусливые дезертиры! Стреляйте! вскричал он и выстрелил в приближающегося солдата.
Отделение заволновалось. Офицеры часто грозились расстреливать тех, кто попытается избежать участия в бою, но никогда еще солдатам Григория не приказывали стрелять в своих. Они смотрели на Григория, ожидая указаний.
Стреляйте! крикнул Азов, направляя пистолет на Григория. Убейте предателей!
Григорий принял решение.
Ладно, ребята! крикнул он, поднимаясь на ноги. Он повернулся спиной к приближающимся русским солдатам, посмотрел налево, направо и поднял винтовку. Вы слышали, что сказал майор! он качнул винтовкой, словно начиная разворот и направил ее на Азова.
Если уж стрелять в своих, лучше он убьет не солдата, а офицера.
Долгое мгновение Азов смотрел на него и Григорий спустил курок.
Первый выстрел попал в коня, и это спасло Григорию жизнь, так как Азов тоже выстрелил. Конь шарахнулся в сторону, и от этого внезапного движения выстрел пуля прошла мимо. Не задумываясь, Григорий передернул затвор и выстрелил снова.
И промахнулся. Григорий выругался. Теперь его жизнь висела на волоске. Как и жизнь майора.
Азов пытался усмирить коня, но не мог. Григорий следил за его движениями через прицел винтовки. Он выстрелил в третий раз и попал Азову в грудь. Увидел, как майор медленно падает с лошади. Когда тяжелое тело с плеском свалилось в грязную лужу, он мрачно подумал, что так тому и быть.
Конь неверной поступью пошел прочь, а потом вдруг по-собачьи сел на землю.
Григорий подошел к Азову. Майор лежал в грязи на спине, глядя вверх, неподвижный, но еще живой, из раны струилась кровь. Григорий огляделся. Отступавшие солдаты были слишком далеко, чтобы ясно видеть происходящее. Своим же он мог доверять: много раз он спасал им жизнь. Он приставил дуло винтовки ко лбу Азова.
Это за всех хороших солдат, которых ты убил, бешеный пес, сказал он. Потом поморщился и приподнял верхнюю губу. И за мой выбитый зуб, и спустил курок.
Майор обмяк и перестал дышать.
Григорий глянул на солдат.
В майора попала случайная пуля противника, сказал он. Отходим! и подошел к лошади. Животное попыталось подняться, но Григорий увидел, что у него сломана нога. Он приложил винтовку к лошадиному уху и выпустил последний заряд. Конь завалился на бок и замер.
II
После окончания Брусиловского наступления, Григорий был переведен в столицу, которая теперь называлась «Петроград», потому что «Санкт-Петербург» звучало слишком по-немецки. По всей видимости, проверенные в бою войска нужны были в столице, чтобы защищать царя, его семью и его министров от гнева толпы. Остатки батальона слили с элитным Первым пулеметным полком, и Григорий поселился в казармах на Большом Сампсониевском проспекте, на Выборгской стороне, в рабочем районе заводов и трущоб. Первый пулеметный полк имел хорошее жилье и питание: защищая ненавистный режим, солдаты не должны были ни в чем нуждаться.
Григорий был счастлив, что возвращается, но перспектива встречи с Катериной вызывала у него опасения. Он жаждал видеть ее, слышать ее голос, мечтал подержать на руках ее ребенка, своего племянника. Но его тревожила собственная страсть. Катерина была его женой только на бумаге. Григорий не имел права ее любить.
Он даже не хотел сообщать ей о своем приезде. В городе, где живет больше двух миллионов человек, они могли никогда и не встретиться… Но это было бы слишком.
В день приезда выходить из казарм не разрешили. Невозможность пойти к Катерине привела его в отчаяние. Вместо этого они с Исааком встретились с другими большевиками, жившими в казармах. Григорий согласился посещать занятия в кружке.
На следующее утро отделение Григория было присоединено ко взводу, назначенному охранять дом князя Андрея, хозяина земли, на которой стояла родная деревня Григория. Князь жил во дворце на Английской набережной, над Невой. В полдень солдаты выстроились на ступенях. В городе было сумрачно от низких дождевых облаков, но изо всех окон дворца лился свет. За стеклом, обрамленным бархатными портьерами, словно занавес в театре, сновали туда-сюда слуги в вычищенных ливреях носили бутылки вина, тарелки с деликатесами, серебряные подносы с фруктами. В вестибюле играл маленький оркестр, и звуки музыки были слышны на улице. У входа останавливались большие сверкающие автомобили, лакеи спешили распахнуть дверцы, и появлялись гости мужчины в черных костюмах и женщины, закутанные в меха. Через дорогу на них жадно смотрела небольшая толпа.
Все было как обычно и все же немного иначе: каждый раз, когда кто-то выходил из машины, в толпе раздавались смешки и улюлюканье. В старое время полиция в одну минуту разогнала бы толпу дубинками. Но сейчас здесь не было полиции, и гости как можно быстрее поднимались по ступенькам между двух рядов солдат и поспешно исчезали за дверью.
Григорий считал, что прохожие правы, когда смеются над знатью, которая так оскандалилась с этой войной. И если начнутся беспорядки, он был настроен принять сторону толпы. А уж стрелять в нее он точно не собирался, и ему казалось, что многие солдаты думают так же.
Как могли аристократы в такое время устраивать подобные мероприятия? Пол-России голодало, и даже у солдат на фронте паек был довольно скудный. «Если я увижу этого князя Андрея, думал Григорий, мне придется сдерживаться, чтобы не убить его, как майора Азова».
Наконец толпе надоело, и она разбрелась. Всю вторую половину дня Григорий провел, внимательно вглядываясь в лица проходивших мимо женщин, горячо и безрассудно надеясь увидеть Катерину. К тому времени как гости начали разъезжаться, на улице стемнело и стало холодно, так что ни у кого не было охоты поблизости вокруг.
После бала солдат пригласили зайти через черный ход доесть то, что осталось после слуг: мясо и рыбу, холодные овощи, недоеденный хлеб, яблоки и груши. Все это вывалили на разделочный стол вперемешку: ломтики мясной нарезки с рыбным паштетом, фрукты в мясной подливке, ломти хлеба в пепле от сигар. Но в окопах приходилось питаться и похуже, а с завтрака утром давали кашу и соленую треску прошло уже очень много времени, так что они уписывали за обе щеки.
Ненавистного князя Григорий так и не увидел. Что ж, может, и к лучшему.
Когда они строем вернулись в казармы и им возвратили оружие, всех отпустили в увольнение. Григорий был счастлив: наконец-то он сможет увидеть Катерину! Он зашел на кухню с черного хода и попросил хлеба и мяса, чтобы отнести Катерине: сержант пользовался кое-какими привилегиями. Потом начистил до блеска сапоги и пошел.
Выборгская сторона, где стояли казармы, была на северо-востоке, а Катерина жила на юго-западе, в районе Нарвской заставы (если, конечно, она по-прежнему оставалась в его старой комнате неподалеку от Путиловского завода).
Он пошел по Большому Сампсониевскому проспекту, а потом через Литейный мост в центр. Несколько дорогих магазинчиков все еще работали, в витринах горел яркий электрический свет, но многие были закрыты. В магазинах попроще мало что можно было купить. В витрине хлебной лавки стоял одинокий пирог и лежала написанная от руки записка: «До завтра хлеба не будет!»
Выйдя на широкий Невский проспект, он вспомнил, как шел здесь с матерью в тот роковой день 1905 года, когда на его глазах ее убили царские солдаты. А теперь сам он был в числе царских солдат. Но он не станет стрелять в женщин и детей. Если бы произошло что-то подобное сейчас, вряд ли нашлось бы достаточно солдат, чтобы справиться с толпой.
Григорий увидел человек десять двенадцать молодых людей в черных пальто и черных шапках: они несли портрет Николая Второго в юности, с еще не редеющими волосами и пышной рыжеватой бородкой. Один из них крикнул: «Да здравствует царь!» и они остановились, стали махать шапками и провозглашать славу царю. Несколько прохожих приподняли шляпы.
Григорий встречал таких и раньше. Их называли «черносотенцами», они входили в «Союз русского народа» правую организацию, мечтавшую вернуть золотой век, когда царя называли царем-батюшкой, а в России не было ни либералов, ни социалистов, ни евреев. По сведениям большевиков, их деятельность финансировало правительство.
Григорий прошел было мимо, но его окликнули.
Эй, ты! Почему шапку не снимаешь? сказал один из парней.
Григорий, не отвечая, пошел дальше, но другой парень схватил его за руку:
Ты что, не слышал? Шапку долой!
Григорий тихо ответил:
Только тронь меня еще раз я тебе голову оторву, горлопан, мальчишка!
Парень отпрянул, но тут же протянул Григорию брошюрку.
На, приятель, прочти, сказал он. Тут рассказывается, как вас, солдат, предают евреи.
Уйди с дороги, или я эту дурацкую бумажку тебе в задницу засуну! сказал Григорий.
Парень оглянулся на приятелей в ожидании поддержки, но те разговаривали с мужчиной средних лет в меховой шапке. Григорий пошел прочь.
Когда он проходил мимо заколоченного магазина, его окликнула женщина.
Эй, солдат! Подь сюда, за рубль отдамся.
Это была стандартная фраза проституток, но Григория удивил голос: женщина говорила как образованная. Он обернулся. На ней было длинное пальто, и когда Григорий посмотрел, она его распахнула, показывая, что, несмотря на холод, под ним ничего нет. Ей было за тридцать, у нее была большая грудь и округлый живот.
Он вдруг почувствовал острое желание. Он не был с женщиной уже очень давно. Проститутки, доступные солдатам, были грязные и недужные. А эту женщину хотя бы можно было обнять без отвращения.
Она запахнулась.
Да или нет?
У меня нет денег.
А что несешь? Она кивнула на его вещмешок.
Еды немного.
Обслужу и за буханку хлеба. У меня дети голодают.
Григорий вспомнил ее налитую грудь.
А где?
Здесь, в подсобке.
«В конце концов, подумал Григорий, не буду сходить с ума от желания, увидев Катерину».
Хорошо.
Она впустила его и заперла дверь. Они прошли через пустой магазин в подсобку. При тусклом свете с улицы Григорий увидел на полу матрас, накрытый одеялом.
Женщина обернулась к нему, снова распахнув пальто. Его взгляд приковал треугольник темных волос на лобке.
Она протянула руку:
Прошу тебя, хлеб вперед!
Он достал из вещмешка буханку черного хлеба и отдал ей.
Я сейчас, сказала она.
Она взбежала по лестнице и открыла дверь. Григорий услышал детский голос. Потом закашлялся мужчина сухим, свистящим кашлем, идущим из глубины грудной клетки. Несколько секунд слышались приглушенные голоса и звуки движения. Потом снова скрипнула дверь, и она сошла по лестнице.
Она сняла пальто, легла на матрас и раздвинула ноги. Григорий лег рядом и обнял ее. У нее было красивое, интеллигентное лицо, осунувшееся от усталости.
А ты сильный, сказала она.
Он погладил ее нежную кожу, но желание оставило его. Как-то слишком жалко все это выглядело: пустой магазин, больной муж, голодные дети и это фальшивое кокетство.
Она расстегнула его брюки, погладила безвольный член.
Может, хочешь в рот?
Нет, он резко сел и протянул ей пальто. Надень.
Хлеб не отдам! сказала она испуганно. Половину уже съели.
Он покачал головой.
Что у вас случилось?
Она надела пальто и застегнула пуговицы.
Покурить есть?
Он дал ей папироску и закурил сам.
Она затянулась.
У нас был обувной магазин: высокое качество, разумные цены, для среднего класса. Мой муж знает толк в торговле, и жили мы хорошо. Но вот уже два года, в ее голосе послышалось отчаяние, никто, кроме богатых, не покупает обувь!
А вы не пробовали заняться чем-нибудь другим?
Мы не стали сидеть сложа руки! Мой муж нашел способ поставлять армии сапоги вдвое дешевле, чем она за них собиралась платить. Всем маленьким фабрикам, с которыми муж работал, заказы были нужны отчаянно. Он пошел в Комитет военной промышленности…
Это что такое?
Вы, видно, давно не были в столице, да, сержант? Сейчас всем, что работает, руководят независимые комитеты: правительство самоустранилось. Снабжением армии занимается Комитет военной промышленности… вернее, занимался, пока военным министром был Поливанов.
И что произошло?
Мы получили заказ, муж вложил в дело все наши сбережения, а вскоре царь снял Поливанова. Тот позволил ввести в комитет выбранных народом представителей, и царица решила, что он может быть революционером. Как бы то ни было, от прежнего заказа отказались и мы были разорены… Мы еще многое пробовали. Мой муж был готов на любую работу, хоть официантом, хоть извозчиком, да только никто его не брал, а потом от беспокойства и голода он занемог.
И теперь вы работаете вот так.
Но у меня не получается. Иногда попадаются добрые люди, вроде вас. А иногда… Она поежилась и отвернулась.
Григорий встал.
Прощайте. Как вас зовут, не спрашиваю…
Она поднялась.
Моя семья все еще жива благодаря вам… Ее голос дрогнул. До завтра мне не придется выходить на улицу.
Она встала на цыпочки и легонько поцеловала его в губы.
Спасибо тебе.
Похолодало. Он быстро шел по улицам к Нарвскому району. Чем дальше он уходил от хозяйки обувного магазина, тем сильнее чувствовал возвращающееся желание, и с сожалением вспоминал ее нежное тело.
Ему пришло в голову, что и Катерина может испытывать потребность в физической близости. Два года долгий срок, чтобы без этого обходиться. Особенно для молодой женщины (Катерине ведь всего двадцать три). У нее не было особых причин хранить верность что Левке, что Григорию. Чтобы отпугнуть большинство мужчин, вполне достаточно и одного ребенка, но с другой стороны, она так хороша по крайней мере два года назад. Может, она и не одна сегодня вечером. О, это было бы ужасно…
Он шел к своей прежней квартире у железной дороги. Улица выглядела так, словно за время его отсутствия ничего на ней не белили и не ремонтировали. Похоже, ее даже не подметали. На углу, у булочной, он увидел очередь, хотя та была закрыта.
Ключ у него остался, и он вошел.
Поднимаясь по лестнице, почувствовал страх. Он не желал застать ее с мужчиной. Но предупреждать о своем появлении, чтобы она ждала его и никого в этот вечер не приглашала, ему тоже не хотелось.
Он постучал.
Кто там?
От звука ее голоса у него на глаза не навернулись слезы.
Свои, сказал он хрипло и открыл дверь.
Она стояла у плиты с кастрюлькой в руке. Увидев его, выронила кастрюльку молоко разлилось, и закрыв рот руками, тихо вскрикнула.
Это же я, сказал Григорий.
На полу у ее ног сидел маленький мальчик с оловянной ложкой в руке. По-видимому, он только что стучал ложкой по пустой жестянке. Он посмотрел на Григория долгим испуганным взглядом и расплакался.
Катерина подхватила его на руки.
Ну не плачь, Вова, сказала она, качая его. Не бойся. Это твой папа.
Григорию не хотелось, чтобы Вовка считал его папой, но сейчас было не лучшее время, чтобы спорить. Он затворил за собой дверь, обнял их и поцеловал: сначала малыша, потом Катерину в лоб.
Потом отступил на шаг и внимательно на них посмотрел. Она уже не была той круглолицей девочкой, которую он спас от внимания околоточного Пинского. Она похудела, и у нее был усталый, напряженный взгляд.
Как ни странно, ребенок был не очень похож на Левку. Не было у него Левкиной красоты, его обаятельной улыбки. Если уж говорить о сходстве, то Григорий видел такой же внимательный взгляд, когда смотрелся в зеркало.
Какой красавец! сказал Григорий, улыбаясь.
Что у тебя с ухом? воскликнула Катерина.
Григорий коснулся того, что осталось от правого уха.
Потерял в сражении под Танненбергом.
А зуб?
Вызвал неудовольствие старшего офицера. Но его уже нет в живых, так что в конце концов я остался в выигрыше.
Теперь ты не так красив.
Никогда раньше она не называла его красивым.
Да это мелочи. Мне повезло, что жив остался.
Григорий оглядел свою старую комнату. В ней что-то неуловимо изменилось. На полке, где они с Левкой хранили табак и спички, Катерина поместила цветок в горшке, куклу и фотографию Мэри Пикфорд. На окне была занавеска. Она была сшита из обрезков, но у Григория прежде вообще занавески не было. И еще он заметил запах вернее, его отсутствие и понял, что обычно в комнате сильно пахло табаком, вареной капустой и мужским потом. Сейчас воздух был свежим.
Катерина вытерла пролитое молоко.
Теперь Вовка без ужина, сказала она. Не представляю, чем его накормить. У меня нет молока.
Не волнуйся, Григорий достал из вещмешка колбасу, капусту и банку варенья. Катерина смотрела, не веря своим глазам. С солдатской кухни, объяснил он.
Она открыла варенье и дала немного Вовке на ложечке. Он съел и сказал:
Еще!
Катерина тоже съела ложку и дала еще варенья ребенку.
Как в сказке, сказала она. Столько еды! Сегодня не придется ночевать у булочной.
Что это значит? нахмурился Григорий.
Хлеба всегда не хватает. Как только булочная утром открывается вскоре все уже продано. Единственный способ купить хлеба занять очередь с ночи. Если не встанешь в очередь до полуночи хлеб кончится раньше, чем подойдет твоя очередь.
О господи… думать о том, что она спит, сидя на тротуаре, было невыносимо. А как же Вовка?
Одна из девчонок-соседок слушает, не проснется ли он, пока меня нет. Но он сейчас спит крепко всю ночь.
Неудивительно, что хозяйка обувного магазина согласилась переспать с ним за хлеб. Пожалуй, он переплатил…
Тебе удается сводить концы с концами?
Я на заводе получаю двенадцать рублей в неделю.
Он опешил.
Но это в два раза больше, чем когда я уезжал!
Вот только за комнату раньше приходилось платить четыре рубля в неделю, а теперь восемь. И на все остальное у меня остается четыре рубля. А мешок картошки, который раньше стоил рубль, теперь стоит семь!
Семь рублей за мешок картошки?! воскликнул Григорий. Как же люди живут?
Голодают. Дети и старики болеют и умирают. С каждым днем становится все хуже, и никто ничего не может поделать.
У Григория заныло сердце. В армии он утешал себя мыслью, что Катерина с ребенком живут получше у них есть теплый ночлег и достаточно денег на еду. Но оказалось, он обманывал себя. Мысль о том, что она оставляла Вовку одного, а сама сидела ночью у булочной, приводила его в бешенство.
Они сели за стол, Григорий своим ножом порезал колбасу.
Чайку бы сейчас, сказал он.
Катерина улыбнулась.
Я уже с год не пила чаю…
Я принесу из столовой.
Катерина ела колбасу, и Григорий видел, что ей стоит немалых усилий не набрасываться на нее. Он взял на руки Вовку и дал ему еще немножко варенья. Колбасу такому маленькому давать еще не стоило.
Григорий почувствовал легкость и покой. На фронте эта картина представлялась ему в мечтах: маленькая комнатка, еда на столе, малыш, Катерина. И все сбылось.
Не так уж трудно этого добиться, сказал он задумчиво.
Ты о чем?
Мы с тобой оба сильные, здоровые, работящие. И мне нужно только вот это: комната, какая-нибудь еда, отдых после рабочего дня. Уж это у нас должно получиться чтобы так было каждый день!
Нас предали сторонники Германии при дворе.
Да ну? Как это?
Ну, ты же знаешь, что царица немка?
Да… Царь был женат на немецкой принцессе Алисе Гессенской.
А Штюрмер уж точно немец.
Григорий пожал плечами. У многих русских были немецкие имена, и наоборот: жители обеих стран на протяжении веков постоянно пересекали границы то в одну сторону, то в другую.
И Распутин тоже стремится к победе Германии.
Разве? Григорий подозревал, что этот «старец» в основном стремится очаровывать придворных дам и расширять свое влияние и власть.
Они там все заодно. Штюрмеру немцы заплатили, чтобы он заморил крестьян. Царь звонит кайзеру Вильгельму а ведь это его двоюродный брат и сообщает, куда направятся наши войска. Распутин хочет, чтобы мы капитулировали. А царица со своей фрейлиной Анной Вырубовой обе они спят с Распутиным одновременно…
Большинство этих сплетен Григорий слышал. Он не верил, что при дворе желают победы Германии. Но многие солдаты таким слухам верили, и судя по Катерине штатские тоже. А объяснить настоящие причины, почему русские проигрывают войну и умирают от голода, было делом большевиков.
Но сегодня об этом говорить не стоило. Вовка зевнул, и Григорий поднялся на ноги и стал его укачивать, носить взад-вперед по комнате, а Катерина говорила. Она рассказывала ему про заводскую жизнь, про других квартирантов и прочих людей, которых он знал. Околоточный Пинский был теперь сотрудником секретной полиции и выискивал опасных революционеров. Тысячи осиротевших детей жили на улице, занимались воровством или проституцией и умирали от голода и холода. Константин, лучший друг Григория на Путиловском заводе, был сейчас членом Петроградского комитета большевиков. Только семейство Вяловых продолжало богатеть: как бы ни было плохо с продовольствием, у них всегда можно было купить и водку, и икру, и сигареты, и шоколад. Катерина рассказывала, а Григорий смотрел на ее большой красиво очерченный рот. Какое счастье любоваться ею, когда она говорит. У нее решительный подбородок и смелые голубые глаза, но ему она всегда казалась такой беззащитной…
Вовка наконец заснул. Григорий аккуратно уложил его в постель, которую Катерина соорудила в углу. Это был просто мешок тряпья, накрытый одеялом, но малыш уютно свернулся на нем калачиком и сунул в рот большой палец.
Вдалеке часы пробили девять.
К которому часу тебе надо вернуться? спросила Катерина.
К десяти, сказал Григорий. Пожалуй, я пойду.
Побудь еще немного! Она обняла его за шею и поцеловала.
Это был сладкий миг. Ее губы прикоснулись к его губам нежно и страстно. Он закрыл глаза и вдохнул аромат ее тела. И отстранился.
Так нельзя, сказал он.
Не говори глупости!
Ты же любишь Левку.
Она посмотрела ему прямо в глаза.
Я была двадцатилетней деревенской девчонкой, только что попала в город. Мне нравилось, как он одевается, нравилось пить с ним водку и курить сигареты, нравилось, что он легко расстается с деньгами. Он был такой обаятельный, красивый, веселый… Но сейчас мне двадцать три, у меня ребенок на руках, и где этот Левка?
Ну, мало ли… пожал плечами Григорий.
А ты здесь. Она погладила его по щеке. Он понимал, что надо убрать ее руку, но не мог. Ты даешь мне деньги, приносишь еду моему ребенку. Неужели ты думаешь, я не понимаю, какой дурой была, когда влюбилась в Левку, а не в тебя? Неужели не видишь, что я поумнела? Неужели не понимаешь, что я люблю тебя?
Григорий смотрел на нее и не мог поверить услышанному. Ее голубые глаза смотрели на него честно и прямо.
Да, сказала она. Я люблю тебя.
Он со стоном закрыл глаза, обнял ее и сдался.
Глава двадцатая
Ноябрь декабрь 1916 года
Этель Уильямс взволнованно читала в газете список раненых и убитых. Уильямсов было несколько, но капрала Уильяма Уильямса из «Валлийских стрелков» среди них не было. Произнеся про себя благодарственную молитву, она сложила газету, отдала ее Берни Леквизу и поставила чайник варить какао.
Она не могла быть уверена, что Билли жив. Его могли убить в последние дни или часы. Ее преследовали ужасные воспоминания о «дне телеграмм» в Эйбрауэне, она не могла забыть женские лица, искаженные страхом и горем, лица, на которых навсегда останется жестокая отметина страшной вести, полученной в тот день. Ей было за себя стыдно оттого, что она радовалась, что среди погибших не значился Билли.
Телеграммы в Эйбрауэн все приходили. Битва на Сомме в тот первый день не закончилась. Весь июль, август, сентябрь и октябрь английская армия бросала своих молодых солдат через нейтральную полосу и их косил огонь пулеметов. Газеты вопили о победе, а телеграммы извещали совсем о другом.
В этот вечер, как почти всегда, на кухне у Этель сидел Берни. Малыш Ллойд дядю Берни обожал. Обычно он устраивался у Берни на коленях, и тот читал ему газеты. Малыш плохо понимал, что означали все эти слова, но сам процесс ему явно нравился. Однако сегодня Берни почему-то был на взводе и Ллойду внимания не уделял.
Со второго этажа спустилась Милдред с заварочным чайником в руке.
Эт, одолжи ложку заварки, попросила она.
Бери, ты же знаешь, где. Не хочешь какао?
Нет, спасибо, от какао меня пучит. Привет, Берни, когда революция?
Берни поднял голову от газеты и улыбнулся. Милдред ему нравилась. Она всем нравилась.
Революция ненадолго откладывается, сказал он.
Милдред насыпала в чайник заварки.
От Билли письма не было?
Давно уже, сказала Этель. А тебе он писал?
Последнее пришло недели две назад.
Этель часто видела в почте письма от Билли, адресованные Милдред. Она догадывалась, что брат любит Милдред: иначе с какой стати он стал бы писать квартирантке своей сестры? И по всей видимости, чувства были взаимны: Милдред постоянно спрашивала, нет ли от него новостей, тщетно пытаясь за деланной небрежностью скрыть беспокойство.
Этель хорошо относилась к Милдред, но не знала, готов ли Билли в свои восемнадцать жениться на двадцатитрехлетней женщине с двумя детьми. Хотя, конечно, Билли всегда был не по годам взрослым и ответственным. А к тому времени как война кончится, он еще повзрослеет… Как бы то ни было, единственное, чего хотела Этель, чтобы он вернулся живым. Остальное было не так уж важно.
Слава богу, в сегодняшней газете его нет в списке раненых и убитых, сказала Этель.
Интересно, когда его отпустят на побывку?
Но он ушел всего пять месяцев назад!
Милдред поставила чайник.
Этель, можно тебя попросить кое о чем?
Конечно.
Я подумываю уйти из мастерской и работать швеей самостоятельно.
Этель удивилась. Милдред была старшей у Литова и зарабатывала больше других.
У меня есть знакомая, продолжала Милдред, она предложила мне обшивать шляпы: пришивать вуали, ленты, перья и бусины. Работа требует мастерства и оплачивается намного лучше, чем пошив солдатской униформы.
Звучит многообещающе.
Вот только работать мне придется дома, во всяком случае поначалу. А потом я надеюсь взять в дело еще девочек и устроить небольшую мастерскую.
Уже планируешь вперед?
Но ведь так и надо, правда? Когда война закончится, форма будет не нужна… Ты не станешь возражать, если в комнатах, которые я занимаю, некоторое время будет еще и мастерская?
Конечно нет! Удачи тебе!
Спасибо! Она порывисто поцеловала Этель в щеку, взяла чайник и вышла.
Ллойд зевнул и стал тереть глаза. Этель подняла его с пола и уложила спать в соседней комнате. Минуту-другую она ласково наблюдала, как он засыпает. Как всегда, от его беззащитности у нее защемило сердце. «Когда ты вырастешь, Ллойд, мир будет лучше, пообещала она про себя. Мы об этом позаботимся».
Вернувшись на кухню, Этель попыталась вывести Берни из задумчивости.
Надо, чтобы было больше книг для детей, сказала она.
Он кивнул.
Хорошо бы, чтобы в любой библиотеке был отдел детской литературы, сказал он, не поднимая глаз от газеты.
Может, если вы, библиотекари, создадите у себя такие отделы, это побудит издателей больше такой литературы печатать?
Остается только надеяться.
Этель подбросила угля в огонь и налила в чашки какао. Странно, что Берни так задумчив. Обычно эти уютные вечера доставляли ей удовольствие. И он, и она были изгоями валлийская девчонка и еврей. И не то чтобы в Лондоне было мало валлийцев или евреев, но он стал ей близким другом, как Милдред и Мод.
Она догадывалась, о чем он думает. Прошлым вечером у них в ячейке партии лейбористов с темой «Послевоенный социализм» выступал молодой талантливый лектор из Фабианского общества. Этель начала с ним спорить и скоро стало заметно, что он ею очарован. Он флиртовал с ней после собрания хотя все знали, что он женат, а ей его внимание было приятно, хотя она не принимала его всерьез. Однако Берни мог приревновать.
Она решила, если уж он так хочет, оставить Берни в покое, села за кухонный стол и открыла большой конверт с письмами. Женщины слали ей в редакцию «Жены солдата» письма своих мужей: за каждое опубликованное письмо она платила по шиллингу. Эти письма давали более правдивую картину жизни на фронте, чем любая популярная газета. Большую часть материалов в номер писала Мод, а печатать письма была идея Этель, и эту страницу, ставшую изюминкой газеты, она готовила сама.
Ей предлагали перейти с полной занятостью на более оплачиваемую работу в Государственный союз работников швейной промышленности, но она отказалась, ей хотелось работать с Мод.
Она прочла уже полдюжины писем, вздохнула и посмотрела на Берни.
Казалось бы, люди должны выступать против войны, сказала она.
Должны, но не выступают, сказал он. Взять хоть результаты выборов.
В прошлом месяце в Эршире были довыборы голосование проходило в одном округе из-за смерти члена парламента. Кандидату от консерваторов, генерал-лейтенанту Хантер-Вестону, участвовавшему в битве на Сомме, противостоял кандидат от сторонников мира, преподобный Чалмерс. Военный победил с огромным отрывом: 7149 голосов против 1300.
Это все из-за газет, с досадой сказала Этель. Чем может помочь делу мира наша маленькая газетка, когда за войну выступают все газеты этого чертова Нортклиффа? Ярый милитарист Нортклифф был владельцем «Таймс» и «Дейли мейл».
Дело не только в газетах, сказал Берни. Дело в деньгах.
Берни внимательно следил за тем, на что правительство направляет средства, странный интерес для человека, у которого в кармане никогда не бывало больше нескольких шиллингов. Этель подумала, что разговор на эту тему может вывести его из задумчивости, и спросила:
Что ты имеешь в виду?
Перед войной наше правительство тратило на все в день около полумиллиона: на армию, суд, тюрьмы, образование, пенсии, колонии ну, на все.
Надо же! Она тепло улыбнулась. Моего отца тоже всегда интересовали такие данные.
Он отпил какао и сказал:
Угадай, сколько мы тратим сейчас.
В два раза больше? Миллион в день? Хотя это кажется невероятным…
Не угадала. Война стоит нам пять миллионов фунтов в день. Это в десять раз больше обычных расходов на управление страной.
Это потрясло Этель.
Но откуда эти деньги берутся?
В том-то и дело. Мы их занимаем.
Но война идет уже больше двух лет. Значит, мы уже должны… почти четыре миллиарда фунтов!
Что-то вроде того. При мирной жизни мы бы их израсходовали за двадцать пять лет.
Но как мы сможем их отдать?
Никак. Если правительство попытается ввести налоги, которые обеспечат возвращение этого долга, это вызовет революцию.
А что же будет?
Если мы проиграем войну, наши кредиторы в основном американцы разорятся. А если победим, мы заставим платить Германию. Это называется «репарации».
А как же они смогут их выплатить?
Будут голодать. Но никого не волнует, что произойдет с побежденными. Во всяком случае, Германия в 1871 году поступила с французами именно так… Берни встал и поставил чашку в кухонную раковину. Вот потому мы и не можем пойти на мировую с Германией. Кто тогда будет платить?
Этель пришла в ужас.
И поэтому мы продолжаем посылать наших мальчиков в окопы! Потому что не можем отдать долг! Бедный Билли… В каком страшном мире мы живем.
Но мы это изменим.
«Надеюсь», подумала Этель. Берни считал, что необходима революция. Этель читала о французской революции и знала, что результат не всегда получается таким, к какому люди стремятся. Но все равно она была намерена сделать все возможное, чтобы Ллойду жить было лучше.
Они помолчали. Через некоторое время Берни поднялся. Он пошел к двери, словно собираясь уходить, но передумал и снова сел.
Интересный был вчера лектор, сказал он.
Да, ответила Этель.
И умный.
Да, в самом деле.
Этель… Два года назад ты мне сказала, что тебе не нужен любимый человек, тебе нужен друг.
Прости, что я тебя обидела…
Ты меня не обидела. Дружба с тобой лучшее, что есть в моей жизни.
Я тоже очень рада, что ты у меня есть.
Ты сказала тогда, что я скоро забуду всю эту любовь-морковь, и мы просто останемся хорошими друзьями. Но ты ошиблась… Он подался вперед. Чем лучше я узнаю тебя, тем больше люблю.
Этель увидела горячую преданность в его глазах, и ей стало отчаянно горько, что она не может ответить на его чувство.
Я тебя тоже очень люблю! сказала она. Только… не так.
Но какой тебе смысл быть одной? Мы хорошо друг к другу относимся. Мы понимаем друг друга. У нас общие идеалы, цели в жизни, взгляды… мы можем быть вместе!
Для брака нужно большее.
Я знаю. Я так хочу обнять тебя… Он протянул к ней руку, но она отодвинулась. Его обычно доброжелательное лицо исказила горькая усмешка. Я понимаю, что я не самый красивый человек на свете. Но уверен, никто никогда не любил тебя так, как я.
В этом он прав, подумала она печально. Многим она нравилась, один ее соблазнил, но никто не относился к ней с таким терпеливым обожанием, как Берни. И она могла быть уверенной, что так будет всегда. А где-то в глубине души она этого и желала.
Видя ее смятение, Берни сказал:
Этель, будь моей женой! Я люблю тебя. Я всю жизнь положу, чтобы ты была счастлива. Мне больше ничего не надо.
А нужен ли ей вообще мужчина? Ей и так неплохо… Постоянным источником радости был Ллойд его неуверенные шаги, его детский лепет, безграничное любопытство. Этого для нее достаточно.
Малышу Ллойду нужен отец, сказал Берни.
Ей стало стыдно. Берни уже в какой-то мере заменил Ллойду отца. Выйти замуж за Берни ради Ллойда?
Но это значит расстаться с остатками призрачной надежды вновь испытать всепоглощающую страсть, пережитую с Фицем. Когда она вспоминала о нем, внутри все сжималось от тоски. Она пыталась, вопреки чувствам, думать объективно. Что ей дала эта любовь? Лишь разочарование. Ее отвергла собственная семья. И ей пришлось покинуть родные края. Зачем ей стремиться к такому?
Но как ни уговаривала себя, принять предложение Берни она не могла.
Позволь я подумаю, сказала она.
Он просиял. Он не смел надеяться даже на такой ответ.
Думай сколько пожелаешь, сказал он. Я буду ждать.
Она открыла дверь.
Спокойной ночи, Берни.
Спокойной ночи, Этель.
Он наклонился к ней, и она подставила щеку для поцелуя. Его губы чуть задержались на ее щеке. Она немедленно отклонилась. Он поймал ее за руку.
Этель…
До завтра, Берни.
Поколебавшись, он кивнул:
До завтра.
II
В ночь после выборов в ноябре 1916 года Гас Дьюар подумал, что его карьера в политике подошла к концу.
Он сидел в Белом доме и отвечал на звонки, передавая президенту Вильсону сообщения, тот со своей второй женой Эдит был в новой летней резиденции Шедоу Лоун в Нью-Джерси. Газеты из Вашингтона слали туда почтой каждый день, но некоторые известия президенту требовалось доставить быстрее.
К девяти часам вечера стало ясно, что в четырех колеблющихся штатах Нью-Йорк, Индиана, Коннектикут и Нью-Джерси победил республиканец, судья Верховного суда Чарльз Эванс Хьюз.
Но Гас понял, что это действительно так, лишь когда курьер принес ему утренние газеты и он прочел заголовки: «Побеждает Хьюз».
Это его потрясло. Он думал, что победит Вудро Вильсон. Ведь избиратели не могли забыть, как искусно Вильсон справился с кризисом, связанным с «Лузитанией»: ему удалось выдержать с Германией суровый тон и при этом остаться нейтральным. Лозунг избирательной кампании Вильсона был: «Он хранит нас от войны».
Хьюз обвинял Вильсона в том, что тот не подготовил Америку к войне, но это привело к противоположному результату. После того как Англия жестоко подавила Пасхальное восстание в Дублине, американцам менее чем когда-либо хотелось ей помогать. Отношение Англии к ирландцам было ничуть не лучше, чем отношение Германии к бельгийцам, так почему же Америка должна становиться на чью-либо сторону?
Просмотрев газеты, Гас ослабил галстук и задремал на диване в комнате рядом с Овальным кабинетом. Мысль о том, что ему придется оставить Белый дом, вывела его из равновесия, ведь работа у Вильсона стала основой его жизни.
Он переживал не только за себя. Вильсон надеялся поучаствовать в создании международного порядка, при котором войн можно будет избегать. Как соседи больше не решали споры о границе участков с помощью шестизарядного револьвера, так и страны должны со временем научиться отказываться от войн и обращаться по спорным вопросам к независимому суду Министр иностранных дел Великобритании сэр Эдвард Грей в письме к Вильсону назвал эту систему «Лигой наций», и название президенту понравилось. Гас готов был сделать все возможное, чтобы воплотить эту идею в жизнь.
Но теперь, похоже, мечте не суждено сбыться, подумал он, погружаясь в беспокойный сон.
Ранним утром его разбудила телеграмма, в которой говорилось, что Вильсон победил в Огайо в «штате голубых воротников», где его любили за введение восьмичасового рабочего дня, и еще в Канзасе. Борьба продолжалась. Чуть позже он победил в Миннесоте с перевесом в тысячу голосов.
Гас понял, что еще далеко не конец, и воспрянул духом.
К вечеру среды Вильсон набрал 264 голоса, а Хьюз 254. Но еще один штат, Калифорния, еще не объявил результатов голосования, а у них было 13 избирательных голосов. За кого проголосует Калифорния, тот и станет президентом.
Телефон Гаса молчал. Делать ему было уже нечего. Подсчет в Лос-Анджелесе шел медленно. Каждую запечатанную урну сопровождали демократы с оружием они считали, что в 1876 году их лишили победы на выборах с помощью подкупа избирательных комиссий.
Результаты были все еще неизвестны, когда Гасу позвонили из вестибюля с сообщением, что к нему пришел посетитель. К его удивлению, это была Роза Хеллмэн. Гас обрадовался: с Розой всегда было интересно побеседовать. Он вспомнил, что в 1901 году в Буффало от руки анархиста погиб президент Маккинли. А Роза, между прочим, прежде работала в газете «Буффальский анархист». Однако президент Вильсон был далеко, в Нью-Джерси, так что Гас без опасений пригласил Розу наверх и предложил кофе.
Она была в красном пальто. Когда склонился к ней, помогая раздеться, он почувствовал легкий цветочный аромат.
Когда мы в последний раз встречались, вы назвали меня идиотом за то, что я собирался жениться на Ольге Вяловой, сказал он, вешая ее пальто.
Похоже, ей стало неловко.
Я прошу извинить меня за мои слова, сказала она.
Однако вы были правы, сказал он и тут же сменил тему. Значит, вы работаете в телеграфном агентстве?
Да.
В качестве вашингтонского корреспондента?
Нет, я его одноглазая ассистентка.
Никогда прежде она не говорила о своем уродстве. Гас, помедлив, все же сказал:
Я удивлялся, почему вы не носите повязку. Но на самом деле так лучше. Вы красавица, а все остальное не должно вас беспокоить.
Спасибо. Вы очень добры. А что входит в круг ваших обязанностей у президента?
Помимо того что отвечаю на телефонные звонки, я читаю сладкоречивые доклады из Госдепартамента, а потом рассказываю Вильсону, как все обстоит на самом деле.
Например?
Наши послы в Европе заявляют, что в результате наступления мы достигли некоторых, хотя и не всех целей, с большими потерями с обеих сторон. Опровергнуть такое высказывание почти невозможно но президенту оно ничего не дает. А я ему говорю, что Сомма катастрофа для англичан… Он пожал плечами. Точнее говорил… Моя работа может подойти к концу… Гас не хотел демонстрировать свои истинные чувства. Мысль о том, что Вильсон может проиграть, была ужасна.
Она кивнула.
В Калифорнии снова пересчитывают голоса. Проголосовало около миллиона человек, разница около пяти тысяч.
Как много зависит от кучки плохо образованных людей!
Это и есть демократия.
Гас улыбнулся.
Ужасный способ руководить страной, но любой другой еще хуже.
Если Вильсон победит, какую цель он поставит себе в первую очередь?
Обещаете не публиковать?
Конечно.
Мир в Европе, не колеблясь ответил он. Ему никогда не нравился лозунг «Он хранит нас от войны». Ведь от него не все зависит. Нас ведь могут втянуть в войну, хотим мы того или нет.
А что может он?
Побуждать обе стороны искать компромисс.
А ему удастся?
Не знаю.
Но не будут же они все время устраивать такую бойню, как теперь…
Кто знает… Расскажите мне новости из Буффало, снова сменил он тему.
Вы хотите узнать про Ольгу? спросила она, глядя прямо на него. Или вам это неприятно?
Гас отвел взгляд. Сначала он получил от Ольги письмо, в котором та расторгла помолвку. Никаких объяснений она ему не дала. Гас не пожелал смириться с этим и написал ответ, в котором настаивал на личной встрече. Он предполагал, что кто-то заставил ее это сделать. Но в этот же день его мать выяснила через своих сплетниц-подружек, что Ольга выходит замуж за шофера своего отца.
«Но почему?!» воскликнул Гас в отчаянии.
«Милый мой мальчик, ответила мать, есть только одна причина, по которой девушка может выйти замуж за шофера… Он смотрел на нее, не понимая, и мать наконец произнесла: Должно быть, она беременна».
Никогда в жизни Гас не испытывал такого унижения. Даже через год он морщился от боли каждый раз, когда вспоминал об этом.
Роза заметила, как изменилось его лицо.
Простите, я не должна была говорить о ней.
Гас подумал, что ему вообще-то следует знать то, что известно всем остальным.
Спасибо за прямоту, сказал он, коснувшись ее руки. Мне так легче. И да, мне хотелось бы знать, как она.
Они обвенчались в Русской православной церкви на Айдиэл-стрит и устроили прием в гостинице «Статлер». Было шестьсот человек гостей, Джозеф Вялов снял бальный и обеденный залы и угощал всех по-царски. За всю историю Буффало не было свадьбы богаче.
А что из себя представляет ее муж?
Лев Пешков красив, обаятелен, но не производит впечатления человека, которому можно доверять. Едва взглянув на него, понимаешь, что это негодяй. А теперь он зять одного из самых богатых людей в Буффало.
А ребенок?
В марте у них родилась девочка, Дарья. Но обычно ее зовут Дейзи. А Лев, конечно, уже не шофер. Кажется, Вялов сделал его директором одного из своих ночных клубов.
Они проговорили около часа, потом Гас проводил ее вниз и подозвал кэб.
На следующий день рано утром Гас получил телеграмму с результатами выборов в Калифорнии. Вильсон победил с перевесом в 3777 голосов.
Гас был счастлив. Еще четыре года на достижение всего того, к чему они стремились. А за четыре года можно изменить мир!
Он еще смотрел на телеграмму, когда зазвонил телефон.
Взяв трубку, он услышал, как оператор сказал:
Мистер Дьюар, на проводе Шэдоу Лоун. С вами хочет говорить президент. И в следующую секунду услышал знакомый голос Вудро Вильсона: Доброе утро, Гас.
Поздравляю вас, господин президент!
Спасибо. Собирай вещи. Мне нужно, чтобы ты отправился в Берлин.
III
Когда Вальтер фон Ульрих приехал домой на побывку, его мама устроила прием.
В Берлине теперь не часто устраивали приемы. Еду купить было трудно даже богатой даме с влиятельным мужем. Сюзанна фон Ульрих была нездорова: она исхудала и постоянно кашляла. Однако ей хотелось сделать для сына что-нибудь приятное.
У Отто в подвале хранилось хорошее вино, купленное перед войной. Сюзанна решила пригласить гостей днем, чтобы не нужно было заботиться об обеде. Она велела приготовить треугольные бутерброды с копченой рыбой и сыром, а недостаток еды компенсировала огромным количеством шампанского.
Вальтер был благодарен за заботу, но приема ему не хотелось. На жизнь вдали от поля боя у него было две недели, и ему нужна была лишь мягкая постель, сухая одежда и возможность целый день не выходить из элегантной гостиной родительского загородного особняка, глядя в окно и думая о Мод, или сидя за «Стейнвеем» и наигрывая шубертовскую «Веру в весну»: «Теперь все, все измениться должно». Как легкомысленно они с Мод говорили тогда, в августе 1914-го, что вновь будут вместе к Рождеству! С тех пор как в последний раз он видел ее прекрасное лицо, прошло больше двух лет. А чтобы победить в войне, Германии наверняка потребуется еще не менее двух лет. Он очень надеялся, что наступление русских захлебнется и у Германии появится возможность сосредоточить на западном фронте силы для решающего удара.
Порой Вальтер с трудом вспоминал лицо Мод, и ему приходилось доставать потрепанную и выцветшую журнальную вырезку, которую он возил с собой: «Леди Мод Фицгерберт всегда одета по последней моде».
Дом выглядел уныло. Чтобы наводить прежний лоск, не хватало слуг: мужчины воевали, женщины пошли работать трамвайными кондукторами или почтальонами, и за чистотой следили лишь старики, стараясь, по мере иссякнувших сил, поддерживать чистоту.
В доме было не только уныло, но и холодно. Угля было недостаточно, и мать распорядилась поставить в вестибюле, столовой и гостиной переносные печки, но для промозглой погоды этого было мало.
Однако когда холодные комнаты заполнили молодые люди, а в вестибюле заиграл небольшой оркестрик, Вальтер приободрился. Его младшая сестра Грета позвала всех своих друзей. Вальтер понял, что соскучился по светскому общению. Ему было приятно смотреть на девушек в бальных платьях, на молодых людей в безукоризненных костюмах. Ему нравилось шутить, флиртовать, перемывать косточки. Он обожал свою работу дипломата такая жизнь была для него. Ему было легко вести беседу и очаровывать собеседников.
У фон Ульрихов не было бального зала, танцы устроили в вестибюле. Вальтер танцевал несколько раз с лучшей подругой Греты, Моникой фон дер Хельбард высокой тонкой девушкой с длинными рыжими волосами, напомнившей ему полотна английских художников, которые называли себя прерафаэлитами.
Он принес ей бокал шампанского и сел рядом. Она расспрашивала, как там, в окопах, его все об этом расспрашивали. Обычно он отвечал, что приходится трудно, но они не теряют бодрости духа и победа близка. Однако Монике почему-то сказал правду.
Самое худшее что все это бессмысленно. Мы все на тех же позициях, где чуть вперед продвинулись, где отошли, и это за два года. Я не знаю, как действия верховного командования могут это изменить, и даже не представляю, что вообще можно сделать. Мы страдаем от голода и холода, у нас болят ноги от сырости, нас мучает кашель и рези в желудке, нам до слез скучно и все зря!
А в газетах мы читаем совсем другое, сказала она. Какой ужас! и сочувственно сжала его руку. Ее прикосновение подействовало на него словно легкий удар тока. Уже два года к нему не прикасалась посторонняя женщина. Он вдруг подумал, как чудесно было бы обнять Монику, прижать к себе ее мягкое тело и поцеловать в губы. Она взглянула на него янтарными глазами, и он увидел, что она прочитала его мысли. Он замечал, что женщины часто чувствуют, о чем думают мужчины. Ему стало неловко, но, увидев, что ей это не неприятно, он еще сильнее загорелся.
К ним подошел человек, и Вальтер взглянул на него с раздражением, думая, что кто-то хочет пригласить Монику на танец. Но тут он увидел знакомое лицо.
На ум пришло и имя, память на имена у него, как у всех дипломатов, была отличная.
Неужели Гас Дьюар? спросил он по-английски.
Именно так, по-немецки ответил Гас. Но мы можем разговаривать по-немецки. Как вы поживаете?
Вальтер встал и пожал ему руку.
Позвольте вам представить фройляйн Монику фон дер Хельбард. А это Гас Дьюар, советник президента Вудро Вильсона.
Я очень рада знакомству, господин Дьюар, сказала она. Не буду вам мешать, господа.
Вальтер проводил ее взглядом со смешанным чувством сожаления и вины. С ней он забыл на миг, что женат.
Он посмотрел на Гаса. Американец при встрече в Ти-Гуине ему сразу понравился. Вид у Гаса был странноватый: большая голова на длинном худом теле, но он был очень умен. Тогда, только закончив Гарвард, Гас держался с обаятельной застенчивостью, но два года работы в Белом доме дали ему некоторую уверенность в себе. В элегантно-небрежном клубном костюме, какие носят американцы, он выглядел просто отлично.
Рад вас видеть, сказал Вальтер. Не так уж много людей приезжает сейчас сюда на отдых.
Я приехал не отдыхать, сказал Гас.
Вальтер подождал, думая, что Гас продолжит, но когда этого не случилось, решил спросить:
А для чего?
Скорее сунуть палец в воду и определить, достаточно ли она теплая, чтобы в нее мог войти господин президент.
Значит, это официальный визит.
Понятно.
Переходя к делу… Гас снова замолчал. Вальтер терпеливо ждал. Наконец Гас, понизив голос, произнес:
Президент Вильсон хочет предложить Германии и союзникам провести мирные переговоры.
У Вальтера сильно забилось сердце, но он скептически приподнял бровь:
И он послал вас, чтобы вы сказали это мне?
Вы же знаете, как делаются такие вещи. Президент не может рисковать получить официальный отказ, это ослабит его влияние. Конечно, он мог бы сказать своему послу, чтобы тот поговорил с вашим министром иностранных дел. Но в таком случае раньше или позже все будет предано огласке. Поэтому он попросил своего самого младшего советника меня отправиться в Берлин и задействовать свои связи.
Вальтер кивнул. В мире дипломатии многое делалось именно так.
Если мы вам откажем, никому это не интересно.
И даже если информация выйдет наружу речь будет идти всего лишь о личной инициативе молодых людей в невысоких чинах.
Вальтер воспрянул духом.
Чего же именно хочет господин Вильсон?
Гас глубоко вздохнул.
Если бы кайзер предложил мирные переговоры, президент Вильсон публично поддержал бы его предложение.
Вальтер подавил ликование. Неужели можно положить конец этому кошмару? И он сможет увидеть Мод не через годы, а через месяцы? Он приказал себе не слишком воспарять в мечтах. Обычно такие неофициальные агенты-дипломаты ничего не добивались. Но отказаться от надежды он не мог.
Гас, это великолепно! сказал он. А вы уверены, что Вильсон действительно это сделает?
Абсолютно! Это было первое, о чем он сказал мне, когда победил на выборах.
А зачем ему это?
Он не хочет, чтобы Америка вступила в войну. Но существует опасность, что нас в нее втянут. Он хочет мира. А еще хочет создать новую международную систему, которая сделает новую такую войну невозможной.
Я тоже этого хочу, сказал Вальтер. Что я должен делать?
Поговорите с отцом.
Ему ваше предложение может не понравиться.
Постарайтесь его убедить.
Сделаю все, что в моих силах. Можно мне будет прийти к вам в посольство?
Это частный визит. Я остановился в гостинице «Адлон».
А, конечно! сказал Вальтер, улыбаясь. «Адлон» был лучшим отелем в городе, а когда-то считался лучшим в мире. Вальтер почувствовал тоску по последним годам мирной жизни.
Доведется ли нам когда-нибудь снова почувствовать себя молодыми людьми, с единственной заботой привлечь внимание официанта, чтобы тот принес еще бутылку шампанского?
Гас воспринял вопрос серьезно.
Не думаю, что такое время когда-нибудь вернется. Во всяком случае, не при нашей жизни.
Появилась сестра Вальтера Грета. У нее были светлые вьющиеся волосы, и когда она поворачивала голову, локоны соблазнительно покачивались.
Молодые люди, почему это вы такие грустные? спросила она жизнерадостно. Господин Дьюар! Пойдемте танцевать!
Охотно! ответил Гас, и она увлекла его прочь.
Вальтер вернулся к гостям, но его мысли все время возвращались к предложению Гаса. Когда он будет рассказывать о нем отцу, надо постараться говорить не слишком горячо. Отец может оказаться против. Вальтер должен сыграть роль незаинтересованного посредника.
Когда гости разошлись, мать задержала его в гостиной. Гостиная была оформлена в стиле рококо любящие старину немцы все еще отдавали ему предпочтение. Зеркала в узорчатых рамах, столы с ножками в завитках, большая люстра.
Какая милая эта Моника Хельбард, сказала мать.
Совершенно очаровательная, согласился Вальтер.
Мать украшений не носила. Она была председателем комитета по сбору золота и все свои безделушки отдала на продажу. У нее осталось лишь обручальное кольцо.
Надо ее пригласить еще, с родителями. Ее отец Маркграф фон дер Хельбард.
Да, я знаю.
Очень хорошая семья. Они относятся к старинному немецкому роду.
Вальтер направился к двери.
Когда должен вернуться отец?
Скоро. Вальтер, присядь, пожалуйста. Давай поговорим.
Вальтер понял, что его стремление уйти слишком очевидно. По отношению к матери это было невежливо, и он решил загладить свою вину.
С удовольствием, мама, сказал он и выдвинул стул, чтобы она села. Я думал, что, может быть, хочешь отдохнуть, но если нет, я с удовольствием поговорю с тобой… и сел напротив. Какой был чудесный прием. Огромное спасибо, что ты его устроила.
Она кивнула, принимая благодарность, но сменила тему разговора.
Твой кузен Роберт пропал без вести, сказала она. Во время Брусиловского прорыва.
Я знаю. Должно быть, он в плену у русских.
А может, погиб. А твоему отцу уже шестьдесят. Скоро ты можешь стать графом фон Ульрихом.
Вальтера не привлекала такая возможность. Аристократические титулы значили в современном мире все меньше. Может, титул и стал бы для него предметом гордости, но после войны это могло оказаться и недостатком.
Как бы там ни было, он пока что графом не был.
Подтверждения смерти Роберта мы не получили.
Конечно. Но ты должен к этому подготовиться.
Каким образом?
Тебе надо жениться. Это можно было предвидеть, подумал он. Тебе нужен наследник, к которому перейдет титул после твоей смерти. А смерть может тебя постигнуть скоро, хотя я молюсь… Ее голос прервался. Она на миг закрыла глаза, чтобы взять себя в руки. Я молюсь каждый день, чтобы Господь защитил тебя. Было бы прекрасно, если бы у тебя как можно скорее родился сын.
Она боялась его потерять, но он точно так же боялся потерять ее. Он с любовью посмотрел на мать. Она белокура и красива, как Грета, и, может быть, когда-то была такой же жизнерадостной. Сейчас, после приема и выпитого шампанского, у нее оживленно горели глаза и пылали щеки. Однако, поднявшись по лестнице, она дышала с трудом. Ей требовался отдых, много хорошей еды, спокойная жизнь. Из-за войны ничего этого у нее не было. Вальтер с беспокойством вспомнил, что умирают не только солдаты на войне.
Пожалуйста, подумай о Монике, сказала мать.
Ему ужасно захотелось рассказать ей про Мод.
Мама, Моника восхитительная девушка, но я ее не люблю. Я ее едва знаю.
На это нет времени! В войну условностями можно пренебречь. Тебе надо снова с ней встретиться. У тебя еще десять дней отпуска. Встречайся с ней каждый день. А в последний сможешь сделать ей предложение.
А о ее чувствах ты не думаешь? Может, она и не захочет выйти за меня замуж.
Ты ей нравишься. Мать отвела взгляд. И потом, она поступит так, как скажут родители.
Вальтер не знал, сердиться или смеяться.
То есть, мамы уже обо всем договорились, я правильно понял?
Времена сейчас тяжелые. Ты сможешь жениться уже через три месяца. Отец устроит тебе отпуск на свадьбу и медовый месяц.
Он так и сказал? Отец был яростным противником привилегий для военных со связями.
Он понимает, как тебе нужен сын, чтобы унаследовать титул.
Значит, отца уговорили. Интересно, долго уговаривали? Он не из тех, кто легко сдается.
Вальтер постарался не выказывать своих чувств. Поскольку он женат на Мод, ему нельзя было даже сделать вид, будто его интересует перспектива брака с Моникой, однако объяснить, почему он об этом даже слышать не хочет, он не мог.
Мама, мне жаль тебя разочаровывать, но я не стану делать предложение Монике фон дер Хельбард.
Но почему же?! воскликнула она.
Могу сказать только одно: мне очень жаль, что я не могу тебя порадовать.
Она внимательно посмотрела на него.
Твой кузен Роберт так и не женился. Но при его… склонностях это никого не удивляло. Надеюсь, у тебя нет проблем такого характера?
Мама, я тебя умоляю! Вальтеру стало неловко от этого разговора. Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду, и в этом отношении я не такой, как он, можешь не волноваться.
Прости, мне не следовало говорить об этом. Но тогда в чем же дело? Ведь тебе тридцать лет!
Трудно найти подходящую девушку.
Но не настолько трудно!
Я ищу похожую на тебя.
Вот сейчас ты надо мной смеешься! сердито сказала она.
Вальтер услышал за дверью голос отца, и в следующую минуту тот вошел. Очень вовремя. Отец был в форме и растирал озябшие руки.
Пойдет снег, сказал он. Поцеловал супругу и кивнул Вальтеру. Хорошо прошел прием? Я никак не мог приехать раньше целый день встречи.
Просто великолепно, сказал Вальтер. Мама создавала вкусные закуски буквально из ничего, и «Перрье Жуэ» было превосходно.
Какой год выбрали?
Тысяча восемьсот девяносто девятый.
Надо было взять девяносто второй.
Его осталось не так много.
Понятно.
У меня был крайне интересный разговор с Гасом Дьюаром.
Да, помню, это тот американец, у которого отец близко знаком с президентом Вильсоном.
Сын теперь еще ближе. Гас работает в Белом доме.
И о чем же вы говорили?
Мама встала. Отец и сын тоже поднялись со своих мест.
Ну что ж, я оставляю вас беседовать о делах, сказала она. Вальтер, дорогой, все же подумай о моих словах!
Вошел дворецкий, держа в руках поднос, на котором стоял бокал со щедрой порцией золотисто-коричневого бренди. Отто взял бокал.
Не желаешь? спросил он Вальтера.
Нет, спасибо, мне достаточно шампанского.
Отто отпил бренди и вытянул ноги по направлению к огню.
Итак, Дьюар-младший появился с каким-то посланием?
Только это полная тайна.
Само собой.
Вальтер не чувствовал к отцу особой привязанности. Их расхождения во мнениях были слишком непримиримы, а отец при этом непоколебим, как скала. У него были устаревшие взгляды, множество предрассудков, он был глух к голосу разума и цеплялся за эти недостатки с азартным упрямством, которое Вальтеру казалось отвратительным. Последствием его глупости и глупости его поколения во всех европейских странах стала бойня на Сомме. Этого Вальтер простить не мог.
Но все равно он заговорил с отцом негромко и дружелюбно. Он хотел провести этот разговор как можно мягче, опираясь на разумные доводы.
Американский президент не хочет быть втянутым в войну, сказал он.
Прекрасно.
Фактически он хочет, чтобы мы заключили мир.
Ха! издевательски произнес отец. Победить нас без затрат! Каков наглец!
Вальтера обескуражило такое откровенное презрение, но он продолжил, тщательно подбирая слова.
Наши враги заявляют, что эта война вызвана германским милитаризмом и агрессией, хоть это, конечно, и не так.
Конечно, не так, ответил Отто. Нам угрожали. Россия проводила мобилизацию на восточной границе, Франция на западной. План Шлиффена был единственно возможным выходом… как обычно, он говорил так, словно Вальтеру было двенадцать лет.
Именно, ответил кротко Вальтер. Я помню, что ты называл эту войну оборонительной, ответом на недопустимую угрозу. Мы должны были защищаться.
Если Отто и удивился тому, что Вальтер повторяет газетные лозунги, он не подал вида.
Правильно, сказал он.
И мы сделали это, сказал Вальтер, разыгрывая свой козырь. Мы достигли своей цели.
Что ты хочешь сказать? озадаченно спросил отец.
Нам больше никто не угрожает. Русская армия разбита, царский режим на краю гибели. Мы покорили Бельгию, заняли Францию, добились того, что французы и их британские союзники прекратили военные действия. Мы сделали все, что собирались сделать. Мы защитили Германию!
Блистательно.
Так что же еще нам нужно?
Полная победа!
Для чего? Вальтер подался вперед, внимательно глядя на отца.
Наши враги должны заплатить за вторжение! Должны быть репарации, пересмотр границ, лишение колоний…
Но изначально мы стремились не к этому… или к этому?
Нет, но теперь, когда мы потратили столько усилий… и денег, когда погибло столько прекрасных немецких юношей, мы должны получить что-то взамен!
Это был слабый довод, но Вальтеру хватило такта не пытаться переубедить отца. Он сменил курс.
А ты уверен, что полная победа достижима?
Да!
Тогда, в феврале, мы развернули полномасштабное наступление на французскую крепость Верден. Но так ее и не взяли. С востока нас атаковали русские, англичане бросили все силы в это наступление на Сомме… И несмотря на огромные усилия, ни одна из сторон не смогла вывести ситуацию из тупика.
Пока да, ворчливо ответил Отто.
С августа, когда Фалькенхайн был уволен и во главе генштаба встал Людендорф, наша тактика перешла от наступления к глубокой защите. Как, по твоему мнению, глубокая защита может привести к победе?
Благодаря неограниченной подводной войне! сказал Отто. Наши противники получают продовольствие из Америки, в то время как наши порты заблокированы английскими кораблями. Мы должны перерезать эту артерию и они сдадутся.
Вальтер не хотел вести этот разговор, но теперь, раз уж начал, следовало продолжать. Стиснув зубы, он сказал как можно мягче:
Но тогда Америка наверняка вступит в войну.
Ты знаешь, сколько людей в армии Соединенных Штатов?
Всего около ста тысяч, но…
Вот именно. Они даже не могут восстановить порядок в Мексике. Для нас они угрозы не представляют.
Отто никогда не был в Америке. Мало кто из людей его поколения там бывал. Они просто не представляли себе, о чем говорят.
Соединенные Штаты большая страна, очень богатая, сказал Вальтер, закипая от разочарования, но стараясь говорить спокойно, чтобы сохранить видимость дружеского обсуждения. Они могут мобилизовать большую армию.
Им потребуется как минимум год. К тому времени Англия и Франция уже сдадутся.
Вальтер кивнул.
Отец, сказал он примирительно, мы уже обсуждали это. Есть аргументы и за и против.
Это было трудно отрицать, и Отто лишь неодобрительно заворчал.
Как бы то ни было, сказал Вальтер, но не мне решать, что должна ответить Германия на это неофициальное обращение из Вашингтона.
Отто намек понял.
Ну и не мне, конечно.
Вильсон говорит, если Германия официально предложит мирные переговоры, он публично поддержит это предложение. Я считаю, передать это сообщение наверх наш долг.
Разумеется, ответил Отто. Решать будет кайзер.
IV
Вальтер написал Мод письмо на листке простой писчей бумаги.
«Бесценная моя возлюбленная!
Зима в Германии и у меня в душе».
Он писал по-английски. Он не стал писать свои имя и адрес, и ее по имени не назвал.
«Я не в силах выразить, как люблю тебя и как мне тебя не хватает».
Письмо мог прочесть любопытный полицейский, и следовало писать так, чтобы нельзя было угадать ни адресата, ни отправителя.
«Я один из миллиона тех, кто вынужден жить в разлуке с любимой, и по нашим опустевшим душам гуляет северный ветер».
Он хотел написать так, чтобы это могло быть письмо любого солдата, разлученного с близкими из-за войны.
«Мир кажется мне холодным и тоскливым как, должно быть, и тебе, но тяжелее всех тягот войны разлука с тобой».
Ему так хотелось рассказать ей о своей службе в военно-полевой разведке, о том, как мама пыталась женить его на Монике, о том, что в Берлине плохо с продуктами, наконец, о книге, которую он читает, саге семьи Будденброков. Но он боялся, что любые подробности навлекут на него или на нее опасность.
«Я не могу писать много, но мне хочется, чтобы ты знала: я верен нашей любви…»
Он остановился, вспомнил с чувством вины о внезапном желании поцеловать Монику. Но ведь он не поддался!
«Я помню священные клятвы, которые мы дали друг другу, когда виделись в последний раз…»
Более конкретно он написать не мог. Ему не хотелось рисковать: кто-нибудь у нее дома мог прочесть письмо и узнать правду.
«Каждый день я думаю о том мгновении, когда мы снова встретимся, посмотрим друг другу в глаза и скажем: „Здравствуй, моя любовь!“
А до тех пор помни меня».
Подписи он не поставил.
Он вложил письмо в конверт и сунул во внутренний карман пиджака.
Между Германией и Англией не было почтового сообщения.
Он вышел из комнаты, спустился по лестнице на первый этаж, надел шапку и теплое пальто с меховым воротником и вышел на продрогшие улицы Берлина.
Он встретился с Гасом Дьюаром в баре отеля «Адлон». Отель выглядел достойно, как в довоенные годы с официантами во фраках и струнным квартетом, но привозного спиртного не было ни скотча, ни бренди, ни английского джина и они заказали шнапс.
Ну? взволнованно спросил Гас. Как было встречено мое предложение?
Вальтер уже парил в мечтах, но понимал, что оснований к этому немного, и старался не очень надеяться. Он принес Гасу положительный ответ, но и только.
Кайзер пишет письмо вашему президенту.
Отлично! Что в нем будет?
Я видел черновик. Боюсь, тон письма не самый миролюбивый.
Что это значит?
Вальтер закрыл глаза, вспоминая, и процитировал:
«Вот уже два с половиной года в мире идет самая страшная в истории война. В этом конфликте Германия и ее союзники подтвердили свою несокрушимую мощь. Наши непоколебимые линии обороны выдерживают бесконечные атаки. Недавние события показали, что продолжение войны не сможет сломить силу нашего сопротивления…» И далее в том же духе.
Теперь я понимаю, почему вы сказали, что тон письма не самый миролюбивый.
Но потом наконец он переходит к сути… Вальтер продолжил цитировать наизусть: «Осознавая нашу военную и экономическую мощь и будучи готовыми, если придется, в навязанном нам противостоянии идти до конца, мы в то же время желаем прекратить эти потоки крови и ужасы войны…» И здесь начинается главное. «Даже сейчас мы предлагаем начать мирные переговоры».
Это великолепно! Он согласился! пришел в восторг Гас.
Пожалуйста, тише! Вальтер беспокойно оглянулся, но никто, похоже, ничего не заметил. Их разговор заглушала игра струнного квартета.
Прошу прощения, сказал Гас.
Но вы правы, сказал Вальтер, чуть выдавая улыбкой свою радость. Тон у письма надменный, воинственный, презрительный но кайзер предлагает мирные переговоры.
Не могу выразить, как я вам признателен!
Вальтер предупреждающе поднял руку.
Позвольте мне сказать вам кое-что откровенно. Это предложение цинично поддержали и те люди рядом с кайзером, кто не стремится к миру. Просто чтобы хорошо выглядеть в глазах вашего президента. Они уверены, что Антанта все равно откажется от этого предложения.
Будем надеяться, что они ошибаются.
Дай бог.
Когда будет отправлено письмо?
Еще идут споры о формулировках. Когда с этим будет покончено, письмо вручат послу Соединенных Штатов в Берлине с просьбой, чтобы он передал его правительствам Антанты. Эта дипломатическая игра с передачей письма была необходима, поскольку официальных средств коммуникации между враждующими сторонами не существовало.
Мне, пожалуй, лучше отправиться в Лондон, сказал Гас. Может, удастся сделать что-нибудь для более благожелательного приема этого послания.
Я так и думал. И у меня к вам просьба.
После того что вы для меня сделали все что угодно!
Только это очень личное.
На этот счет не беспокойтесь.
Мне придется посвятить вас в одну тайну.
Как интригующе! улыбнулся Гас.
Я бы хотел, чтобы вы передали мое письмо леди Мод Фицгерберт.
А-а, задумчиво сказал Гас. Ему было ясно, что Вальтер мог тайком писать леди Мод только в одном случае. Понимаю. Но можете не волноваться.
Если ваши вещи на выезде из Германии или при въезде в Англию подвергнутся досмотру, вам придется сказать, что это письмо американского гражданина, живущего в Германии, к невесте, живущей в Лондоне. Ни имен, ни адресов в письме нет.
Хорошо.
Благодарю вас! с чувством сказал Вальтер. Я не могу выразить, как это для меня важно!
V
Второго декабря, в субботу, в Ти-Гуине устроили охоту. Граф Фицгерберт и графиня Би были вынуждены задержаться в Лондоне, и в роли хозяина выступал друг Фица Бинг Вестхэмптон.
До войны Мод любила охоту Конечно, женщины не стреляли, но ей нравилось, что в доме полно народу, нравились обеды на природе, в которых женщины тоже участвовали, нравилось вечером возвращаться вместе со всеми домой к пылающим каминам и сытному ужину. Но оказалось, что она не может радоваться всему этому, думая о мученьях солдат в окопах. Она убеждала себя, что нельзя все время горевать, даже когда идет война, но у нее не получалось. Она улыбалась самой ослепительной улыбкой, предлагая гостям щедрое угощенье, но при звуке ружейных выстрелов могла думать только о полях сражений. Еда оставалась нетронутой на ее тарелке, не прикасалась она и к бокалам с бесценными винами Фица.
В эти дни она возненавидела сидеть без дела, потому что тогда она думала лишь о Вальтере. Жив он или нет? Сражение на Сомме наконец завершилось. Фиц сказал, немцы потеряли полмиллиона человек. Был ли в их числе Вальтер? Или, искалеченный, он лежит сейчас в каком-нибудь госпитале?
А может, он праздновал победу? Газетам не удалось умолчать о том, что в результате главного события 1916 года английским войскам удалось продвинуться на какие-то несколько жалких миль. Немцы были вправе торжествовать. Даже Фиц теперь говорил, шепотом и в разговорах с глазу на глаз, что у Англии теперь вся надежда на то, что в войну вступит Америка. А может, Вальтер развлекается в берлинском борделе, держа в одной руке бутылку шнапса, а другой обнимая хорошенькую белокурую фройляйн? Лучше пусть он будет ранен, подумала она, но ей тут же стало стыдно.
Среди приехавших в Ти-Гуин гостей оказался и Гас Дьюар. Он разыскал Мод во время чая. Все мужчины были в твидовых брюках-гольф с застежкой под коленом, и американец выглядел в них особенно нелепо. Небрежно держа в одной руке чашку с чаем, через всю заполненную людьми гостиную он шел к тому месту, где сидела она.
Мод подавила вздох. Обычно когда к ней приближался неженатый молодой человек, у него на уме был флирт, и ей приходилось давать понять, что ничего не выйдет, не упоминая при этом о своем браке, что порой бывало нелегко. Так много достойных неженатых молодых людей погибло на войне, что с ней решались заигрывать самые непривлекательные: сыновья обанкротившихся баронов, одетые в черное священники, у которых пахло изо рта, и даже гомосексуалисты, которым нужна была жена для прикрытия.
Конечно, Гас Дьюар не такой уж плохой вариант. Он некрасив, не обладает непринужденным изяществом Вальтера и Фица, но у него острый ум и высокие идеалы, и, как и Мод, его глубоко интересует все, что происходит в мире. А его некоторая неловкость социальная и физическая в сочетании с честностью, доходящей до грубости, придает ему обаяние. Если бы ее сердце было свободно, у него, возможно, был бы шанс.
Он сел рядом, заложив ногу за ногу, на желтый шелковый диван.
Я так рад снова побывать в Ти-Гуине, сказал он.
Вы приезжали к нам незадолго до начала войны, вспомнила Мод. Она на всю жизнь запомнила те дни в январе 1914 года, когда их удостоил визита король и случилось то страшное несчастье на эйбрауэнской шахте. Но лучше всего она помнила, хоть и стыдилась этого, как целовалась с Вальтером. Если бы можно было его поцеловать сейчас… Глупо было ограничиваться тогда одними поцелуями! Она жалела теперь, что они не занимались любовью, что она не забеременела, тогда бы им пришлось пожениться с недостойной поспешностью, и услали бы их жить в вечной немилости в какую-нибудь ужасную Родезию или Бенгалию… Все соображения, которые тогда их останавливали родители, общество, карьера казались теперь такими незначительными по сравнению с ужасной мыслью, что Вальтер может погибнуть и она может никогда его больше не увидеть.
Отчего мужчины такие дураки, что соглашаются воевать? сказала она Гасу. И продолжают сражаться, даже когда за любую вероятную в результате войны выгоду заплачено таким количеством жизней, что она ничего не стоит…
Президент Вильсон считает, сказал Гас, что воюющие стороны должны рассмотреть возможность примирения без определения победителя.
Она обрадовалась тому, что он не стал говорить ей про ее красивые глаза и прочую подобную чушь.
Я согласна с вашим президентом, сказала она. Английская армия уже потеряла миллион человек. Одна только Сомма стоила нам четыреста тысяч жизней.
А что думают обычные англичане?
Мод помолчала, размышляя.
Большинство газет все еще делают вид, что на Сомме мы одержали великую победу. Любая попытка взглянуть более трезво объявляется непатриотичной. Я уверена, что лорд Нортклифф предпочел бы военную диктатуру. Но большинство англичан поняли, что мы не побеждаем в этой войне.
Возможно, Германия соберется предложить мирные переговоры.
О, как бы мне хотелось, чтобы вы оказались правы!
Я думаю, скоро можно ждать официального заявления.
Мод взглянула ему в лицо.
Простите меня, сказала она. Я думала, вы просто хотите завязать светскую беседу… Оказывается, нет… Она была взволнована. Мирные переговоры! Неужели правда?
Нет, это не светская беседа, сказал Гас. Я знаю, у вас есть друзья в либеральном правительстве.
Только теперь это не либеральное правительство, сказала она. Это коалиция, и в кабинете министров несколько консерваторов.
Прошу прощения, я неправильно выразился. Но все равно премьер-министром остается Асквит, а он либерал. И мне известно, что вы хорошо знакомы со многими лидерами либералов.
Да.
Я пришел спросить вас: как, по-вашему, может быть принято предложение немцев?
Она задумалась. Она знала, кого Гас представляет. Этот вопрос ей задавал в его лице президент Соединенных Штатов. Ей лучше быть точной.
Десять дней назад в кабинете министров обсуждали письмо лорда Лансдауна, он был министром иностранных дел в прежнем правительстве консерваторов. В письме говорится, что победить в этой войне мы не сможем.
Правда? оживился Гас. Я этого не знал.
Конечно, это держали в тайне. Но слухи ходят, а Нортклифф негодует по поводу, как он говорит, пораженческих разговоров о достижении мира переговорами.
И как приняли это письмо Лансдауна? с жаром спросил Гас.
Я бы сказала, что четыре человека склонны с ним согласиться: министр иностранных дел сэр Эдвард Грей, министр финансов Маккенна, министр торговли Рансиман и сам премьер-министр.
Гас улыбнулся.
Мощная фракция!
Особенно теперь, без этого задиристого Черчилля. Он так и не оправился после провала Дарданелльской операции, это же был его проект.
А кто в кабинете министров настроен против Лансдауна?
Дэвид Ллойд Джордж, военный министр и самый популярный политик в стране. Лорд Роберт Сесил, министр по блокаде. Артур Хендерсон, главный казначей, он же лидер партии лейбористов. И Артур Бальфур, Первый лорд Адмиралтейства.
Я видел в газетах интервью Ллойда Джорджа. Он сказал, что хочет довести бой до нокаута.
К сожалению, большинство с ним согласны. Конечно, другую точку зрения было бы мало шансов услышать. Те, кто выступает против войны, такие, как философ Бертран Расселл постоянно подвергаются нападкам правительства.
И к какому же заключению пришел кабинет министров?
Ни к какому. У Асквита так заканчиваются многие заседания. Его нерешительность у многих вызывает недовольство.
Жаль. Но тем не менее, мне кажется, предложение о мирных переговорах, упадет на благодатную почву.
Как же приятно, подумала Мод, беседовать с человеком, который относится к тебе со всей серьезностью. Даже у умных собеседников при разговоре с ней в голосе проскальзывали снисходительные нотки. И только один человек говорил с ней как с равной Вальтер.
В эту минуту в комнату вошел Фиц. На нем был черно-серый костюм, пошитый в Лондоне, и было видно, что он только что с поезда. На глазу у него была повязка, при ходьбе он опирался на трость.
Прошу прощения, что обманул ваши ожидания, сказал он. Мне пришлось остаться в городе еще на день. Весь Лондон взбудоражен развитием последних политических событий.
О чем вы говорите? спросил Гас. Мы еще не видели сегодняшних газет.
Вчера Ллойд Джордж написал Асквиту с требованием сменить курс ведения войны. Он хочет, чтобы все решения принимал облеченный полномочиями военный совет, состоящий из трех министров.
Асквит на это пойдет? спросил Гас.
Разумеется нет. Он ответил, что если бы создали такой совет, председателем пришлось бы стать премьер-министру.
Ехидный друг Фица Бинг Уэстхэмптон сидел на диване у окна.
Ну тогда и смысла нет, сказал он. Любой совет, во главе которого встанет Асквит, будет столь же слабым и нерешительным, как кабинет министров… Он виновато взглянул на окружающих. Прошу прощения у присутствующих министров.
Однако вы правы, сказал Фиц. Это письмо вызов Асквиту, особенно после того, как Макс Эйткен рассказал обо всем газетчикам. Сейчас уже нет возможности пойти на компромисс. Это война до победного конца, как сказал бы Ллойд Джордж. Если не получится так, как он хочет ему придется выйти из кабинета министров. А если получится уйдет Асквит, и нам придется выбирать нового премьер-министра.
Мод встретилась глазами с Гасом. Она поняла, что они думают об одном и том же. Если на Даунинг-стрит будет Асквит, это даст шанс мирной инициативе. Если в поединке победит Ллойд Джордж, все будет по-другому.
В холле прозвучал гонг, объявляя гостям, что настало время переодеваться в вечерние наряды. Чаепитие закончилось. Мод ушла в свою комнату.
Все, что она наденет, было подготовлено. Это вечернее платье было куплено в Париже для лондонских балов еще в 1914 году… С тех пор она почти не покупала нарядов. Она сняла платье, в котором выходила на чаепитие, и надела шелковый халатик. Звонить горничной пока не стала: ей хотелось несколько минут побыть одной. Она присела к туалетному столику и посмотрела на себя в зеркало. Ей двадцать шесть, и это уже заметно. Она никогда не была красавицей, но симпатичной ее называли. С наступлением сурового военного времени черты утратили мягкость и стали более резкими. Что подумает Вальтер, когда увидит ее если им суждено когда-нибудь встретиться? Она коснулась рукой груди. В конце концов хотя бы грудь все еще упругая. Ему понравится… От мыслей о нем соски напряглись. Она подумала, не успеет ли…
В дверь постучали, и она с виноватым видом опустила руки.
Кто там? спросила она.
В комнату вошел Гас Дьюар.
Мод встала, запахивая халатик, и сказала как можно решительнее:
Господин Дьюар, будьте добры немедленно выйти!
Не волнуйтесь, сказал он. Мне нужно было увидеться с вами наедине.
Я не могу себе представить ни единой причины…
В Берлине я видел Вальтера.
Мод потрясенно замолчала, глядя на Гаса. Откуда он мог знать?..
Он передал для вас письмо, сказал Гас. Он сунул руку в твидовый пиджак и вынул конверт.
Мод взяла конверт дрожащей рукой.
Он сказал, что не упоминал в письме ни своего имени, ни вашего, опасаясь, что письмо могут прочесть на границе, но мой багаж не проверяли.
Мод держала письмо в руке и боялась открыть. Ей так хотелось узнать, как он там, но вдруг она испугалась, что в письме что-то плохое. Вальтер мог завести любовницу и в письме просить, чтобы она его поняла. Он мог даже жениться на немецкой девушке и предлагать ее сохранить их брак в тайне. И что хуже всего он мог предложить ей развод.
Она вскрыла конверт.
И прочла:
Бесценная моя возлюбленная!
Зима в Германии и у меня в душе. Я не в силах выразить, как я люблю тебя и как мне тебя не хватает.
Ее глаза наполнились слезами.
Господин Дьюар… сказала она. Я вам так благодарна, что вы его привезли!
Он неуверенно шагнул к ней.
Ну что вы… сказал он и погладил ее по руке.
Она попыталась читать дальше, но из-за слез плохо видела, что написано в письме.
Я так счастлива! сказала она и всхлипнула, уткнувшись головой Гасу в плечо. Он обнял ее.
Ну не надо, все хорошо, сказал он.
Мод дала волю чувствам и разрыдалась.
Глава двадцать первая
Декабрь 1916 года
Фиц работал на улице Уайтхолл, в Адмиралтействе. Не та это была работа, о какой можно мечтать. Будь его воля, он бы вернулся к «Валлийским стрелкам» во Францию. Как ни ненавидел он грязь и окопы, хорошо чувствовать себя, оставаясь в безопасности Лондона, в то время, как другие рискуют жизнью, он не мог. Он с ужасом думал, что его могут счесть трусом. Однако врачи заявляли, что нога еще недостаточно окрепла, и в армию ему возвращаться нельзя.
Так как Фиц говорил по-немецки, Смит-Каннинг из Бюро секретных служб дал ему рекомендацию в морскую разведку, и его временно направили работать в отдел, который называли «Комната 40». Меньше всего на свете ему хотелось заниматься офисной работой, но, к своему удивлению, он обнаружил, что для победы в войне эта работа очень важна.
В первый же день войны почтовое судно «CS Alert» вышло в Северное море, нашло немецкие сверхмощные телефонные кабели, проложенные по морскому дну, и повредило их. Этим коварным ударом англичане заставили врага для большинства сообщений пользоваться беспроводной связью. А беспроводные сообщения можно перехватить. Немцы были не дураки и все сообщения шифровали. И как раз «Комната 40» занималась дешифровкой.
Фиц работал со многими людьми некоторые были очень странными, а большинство и на военных не очень походили, пытавшимися расшифровать тарабарщину, которую ловили береговые станции перехвата. В таком головоломном занятии, как дешифровка, от Фица толку не было. Но зато он мог перевести расшифрованный текст на английский и что важнее, благодаря своему полевому опыту мог судить, какие сообщения действительно важны.
В конце 1916-го западный фронт фактически оставался на тех же позициях, что и в начале года, несмотря на огромные усилия обеих сторон: жестокий штурм Вердена немцами и еще более кровопролитное наступление англичан на Сомме. Антанте отчаянно требовалась помощь. Если бы в войну вступили Соединенные Штаты, они смогли бы склонить равновесие сил на свою сторону, но пока признаков подобных намерений не было.
Во всех армиях командиры отдавали приказы поздно ночью или рано утром, так что Фиц начинал очень рано и напряженно работал до полудня. В следующую после охоты среду он вышел из Адмиралтейства в половине первого и взял до дома такси. Хоть идти от улицы Уайтхолл до Мэйфэр было близко, зато в гору, и для него сейчас это было чересчур.
Домашние Би, Мод и тетушка Гермия как раз садились за ланч. Фиц отдал трость и форменную фуражку Грауту и присоединился к дамам. После практичной обстановки кабинета находиться дома было особенно приятно: роскошная мебель, тихо ступающие слуги, французский фарфор на белоснежной скатерти.
Он спросил у Мод о политических новостях. Асквит и Ллойд Джордж вели яростную борьбу. Накануне Асквит встал в позу и заявил об уходе с поста премьер-министра. Фиц был обеспокоен: он не принадлежал к поклонникам либерала Асквита, но что если его преемника соблазнят эти обманчивые разговоры о легко достижимом мире?
Король встречался с Бонаром Лоу, сказала Мод.
Эндрю Бонар Лоу был лидером консерваторов. Последней привилегией монаршей власти в политике было право монарха назначать премьер-министра хотя выбранный им кандидат еще должен был получить одобрение парламента.
И что же? спросил Фиц.
Бонар Лоу отказался от поста премьер-министра.
Да как он мог отказать королю! взвился Фиц. Он свято верил, что подданный непременно должен повиноваться своему монарху, в особенности консерватор.
Бонар Лоу считает, что премьер-министром должен быть Ллойд Джордж. А король не хочет его ставить.
Надеюсь, что и не поставит, ввернула Би. Этот Ллойд Джордж ненамного лучше социалиста.
Это правда, сказал Фиц, но воинственности в нем больше, чем во всех остальных вместе взятых. В конце концов, его приход вдохнет немного жизни в наши боевые действия.
Боюсь, если и представится возможность заключить мир, он не воспользуется ею.
Заключить мир?! воскликнул Фиц. Не думаю, что тебе стоит всерьез беспокоиться об этом. Он старался не раздражаться, но когда начинались пораженческие разговоры о мире, вспоминал обо всех, кто отдал свои жизни: на ум приходил и бедный юный лейтенант Карлтон-Смит, и жители Эйбрауэна, и даже этот несчастный Оуэн Бевин, расстрелянный по приговору трибунала. Неужели принесенная ими жертва напрасна? Эта мысль казалась ему кощунством. Заставляя себя говорить непринужденно, он произнес: Мира не будет, пока одна или другая сторона не победит.
Глаза Мод гневно вспыхнули, но она тоже сдержалась.
Однако мы могли бы воспользоваться лучшими качествами каждого из них: от Ллойда Джорджа как председателя военного совета следует ожидать энергичного ведения войны, а премьер-министр, достойный государственный деятель, такой, как Артур Бальфур, мог бы вести переговоры о мире, если мы решим, что они нам нужны.
Гм… Фицу эта идея не понравилась, но Мод умела так формулировать, что с ней трудно было спорить. Какие у вас на сегодня планы? сменил он тему.
Мы с тетей Гермией едем в Ист-Энд. Мы основали Клуб солдатских жен. Угощаем их чаем с пирогами за это платишь ты, Фиц, большое тебе спасибо! и стараемся им помочь решить свои проблемы.
Какие же?
Обычно требуется найти приличное жилье и няню, достойную доверия, ответила тетя Гермия.
Тетушка, вы меня удивляете, с улыбкой сказал Фиц. Вы же не одобряли приключений Мод в Ист-Энде.
Но сейчас война! возмущенно сказала тетя Гермия. И каждый должен делать что может!
Повинуясь внезапному побуждению, Фиц сказал:
Я мог бы поехать с вами. Пусть они увидят, что в графов пули попадают так же легко, как в простых рабочих.
Казалось, Мод растерялась, но тут же ответила:
Ну конечно поедем, если хочешь.
Однако он видел, что она не очень этому рада. Наверняка там, в клубе, ведутся всякие либеральные разговоры: женское избирательное право и прочая ерунда. Но она не могла ему отказать, ведь клуб существовал на его деньги.
Ланч закончился, и они пошли собираться. Фиц зашел в будуар к жене. Седовласая Нина помогала Би снять платье, в котором она была на ланче. Би бормотала что-то по-русски, Нина отвечала на этом же языке, что было Фицу неприятно: казалось, это делается специально, чтобы он ничего не понял. Он тоже заговорил по-русски, надеясь, что они решат, что все сказанное ими раньше было им понято.
Пожалуйста, оставьте нас одних, велел он Нине. Она сделала реверанс и вышла.
Я сегодня не видел сына, сказал Фиц. Хочу зайти в детскую, прежде чем его уведут на прогулку.
Он не ходит на прогулки, нервно ответила Би. Он покашливает.
Но ему нужен свежий воздух! нахмурился Фиц.
Вдруг, к своему удивлению, он увидел, что вид у нее испуганный.
Я боюсь за него, сказала она. И ты, и Андрей вы оба на войне рискуете жизнью, и может случиться, что у меня останется только он.
Ее брат Андрей был женат, но детей у него не было.
Но ему не пойдет на пользу твоя мерихлюндия.
Я не знаю такого слова, ответила она обиженно.
Думаю, ты меня поняла.
Би сняла нижнюю юбку. Ее тело стало еще более пышным, чем раньше. Фиц смотрел, как она развязывает ленты на чулках. Вспомнил, как прихватывал зубами нежную кожу ее бедра…
Она заметила его взгляд.
Я устала, сказала она. Мне нужно поспать.
Я мог бы поспать с тобой…
Я думала, ты едешь с сестрой в трущобы.
Это не обязательно.
Мне действительно нужно отдохнуть.
Он встал и собрался идти, но передумал. Он чувствовал себя отвергнутым и злился.
Давно ты не ложилась со мной в постель!
Я дни не считала.
А я считал. И счет уже не на дни, а на недели.
Прости, но я так беспокоюсь из-за всего этого… Она была готова снова заплакать.
Фиц знал, что она боится за брата, чувствовал ее беспомощное отчаяние и жалел ее, но через эти муки проходили миллионы женщин, а те из них, кто принадлежит к аристократии, должны быть сильными духом.
Я слышал, пока я был во Франции, ты посещала службы в посольстве России.
В Лондоне не было прихода Русской православной церкви, но у русского посольства была часовня, где проходили богослужения.
Кто тебе сказал?
Неважно. Когда делал тебе предложение, я просил тебя перейти в англиканство, и ты согласилась.
Она отвела взгляд.
Я подумала, ничего плохого, если я схожу на службу-другую… сказала она тихо. Прости, что вызвала твое недовольство.
К иностранному духовенству Фиц относился с подозрением.
Может, это православный священник утверждает, что ложиться с мужем в постель и получать от этого удовольствие грех?
Да ничего подобного! Но когда тебя нет, мне одиноко, а когда слышу знакомые русские псалмы и молитвы, это так утешает…
Фицу стало жаль ее. Должно быть, это тяжело. Себя он не мог представить постоянно живущим в чужой стране. А из бесед с другими женатыми мужчинами ему было известно, что после рождения ребенка жены нередко отказывались от исполнения супружеского долга.
Думаю, я выполнил свои обязательства по отношению к тебе, сказал он. Когда мы поженились, я отдал долги твоей семьи. Я пригласил экспертов, русских и английских, чтобы спланировать реорганизацию поместья. Андрею было предложено осушить болота, чтобы стало больше пахотных земель, а кроме того добывать уголь и другие ископаемые, но он ничего этого не сделал. Не моя вина, что Андрей не воспользовался ни одной возможностью.
Да, Фиц, сказала она. Ты сделал все, что обещал.
И тебя я прошу тоже выполнять свои обязательства. Мы с тобой должны произвести на свет наследников. Если Андрей умрет, не оставив потомства, наш сын унаследует два огромных состояния. Он станет одним из самых крупных землевладельцев в мире. У нас должны быть еще сыновья, на случай, если храни Господь! с нашим первенцем что-то случится.
Я помню о своих обязательствах, ответила она, не поднимая глаз.
Фиц почувствовал себя лгуном. Он говорил о наследнике и все, что он говорил, было правдой, но он не сказал ей, что жаждал увидеть ее нежное тело распростертым перед собой на простынях, белое на белом, с рассыпанными по подушке локонами. Он прогнал видение.
А если знаешь, прошу, выполняй их. Надеюсь, в следующий раз, когда я войду в твою комнату, ты встретишь меня как любящего мужа, которым я и являюсь.
Да, Фиц.
Он ушел. Он был рад, что настоял на своем, но у него осталось неприятное чувство, будто он сделал что-то не то. Странно: он указал Би на ее неправильное поведение, и она стерпела его упрек. Так и должно быть между мужем и женой. Но удовлетворения он не ощущал.
Встретившись в вестибюле с Мод и тетей Гермией, он выбросил Би из головы. Он надел форменную фуражку и, взглянув на себя в зеркало, тут же отвернулся. В последнее время он старался поменьше думать о своей внешности. На левой стороне лица пуля задела мышцы, и глаз едва открывался. Повреждение небольшое, но его тщеславие было уязвлено. Надо радоваться, что глаз цел, решил он.
Его синий кадиллак все еще оставался во Франции, но ему удалось достать себе другой. Шофер дорогу знал: наверняка уже возил в Ист-Энд Мод. Через полчаса они остановились у дома молитвы «Голгофа» маленькой неказистой часовни с жестяной крышей. Ее словно перенесли сюда из Эйбрауэна. Интересно, может, тут и пастор валлиец, подумал Фиц.
Чаепитие было уже в разгаре, и в комнате было полно женщин с детьми. Запах стоял хуже, чем в казармах, и Фицу пришлось бороться с искушением закрыть нос платком.
Мод и тетя Гермия немедленно принялись за работу: Мод принимала женщин в своем кабинете, а тетя Гермия их вводила. Фиц хромал от столика к столику и расспрашивал женщин, где служат их мужья и каков у них срок службы. Дети возились на полу. Молодые женщины, когда Фиц с ними заговаривал, отвечали на расспросы словоохотливо и смешливо, этих смутить было нелегко. Они спрашивали его, в каких войсках он служил и где получил свои ранения.
Так он прошел полкомнаты, когда увидел Этель.
Еще прежде он заметил в дальнем конце комнаты две двери: одна в кабинет Мод, а кто сидит во втором? мелькнула у него мимолетная мысль. И, случайно подняв голову, увидел, как вторая дверь открылась и вышла Этель.
Он не видел ее два года, но она почти не изменилась. Она шла, и ее темные кудри подрагивали, а улыбка освещала лицо, словно луч солнца. Платье было блеклое и поношенное, как у всех здесь, кроме Мод и Гермии, но фигура такая же изящная, и он не смог удержаться от воспоминаний о ее миниатюрном теле. Даже не взглянув на него, она уже его околдовала. Он чувствовал себя так, словно не было этих двух лет, словно еще вчера они кувыркались на кровати в Жасминовой спальне, смеясь и целуясь.
В комнате находился, кроме Фица, лишь один мужчина сутулый силуэт в темно-сером повседневном костюме из какой-то грубой ткани. Он сидел за столом, склонившись над гроссбухом. Он был в толстых очках, но и через них Фицу было заметно, с каким обожанием смотрел этот человек на Этель, когда она остановилась рядом и заговорила с ним. Она обращалась к нему так ласково и непринужденно, что Фиц подумал, уж не женаты ли они.
Обернувшись, Этель встретилась глазами с Фицем. Ее брови взметнулись вверх, рот изумленно приоткрылся. Она шагнула назад, словно испугавшись, и наткнулась на стул. Сидевшая на стуле женщина повернулась к ней с раздраженным видом.
Извините, произнесла Этель, даже не взглянув на нее.
Фиц поднялся с места, что было с его покалеченной ногой нелегко, ни на миг не отрывая от Этель горящего взгляда. Было видно, что она колеблется, не зная, подойти к нему или убежать в безопасность своего кабинета.
Здравствуйте, Этель, сказал он. Вряд ли она услышала его слова в другом конце большой шумной комнаты, но наверняка видела движение губ и поняла, что он сказал.
Она решилась и пошла.
Как поживаете, господин граф? поздоровалась она, и от ее напевной валлийской манеры говорить обычная фраза зазвучала, как музыка. Она протянула ему руку для рукопожатия кожа была шершавая.
А вы как поживаете, миссис Уильямс? спросил он, приняв предложенную ею форму общения.
Она выдвинула стул и села. Опускаясь на соседний стул, он подумал, что она ловко поставила себя с ним наравне, только вот близкими эти новые отношения нельзя было назвать.
Я видела вас на службе в парке, сказала она. Мне очень жаль… Ее голос задрожал. Она опустила взгляд и начала сначала: Мне жаль, что вас ранило. Надеюсь, вы идете на поправку?
Медленно. Он видел, что она говорит искренне. Кажется, несмотря на все произошедшее, она не стала его ненавидеть. Это его тронуло.
А как это случилось?
Он рассказывал об этом так часто, что ему надоело.
Это случилось в первый день битвы на Сомме, так что самой битвы я не видел. Мы выбрались из траншеи, вышли за наши заграждения и побежали через нейтральную полосу. А следующее, что я помню, меня уже несут на носилках, и боль адская.
Мой брат видел, как вы упали.
Фиц вспомнил упрямого капрала Уильяма Уильямса.
Правда? А с ним что?
Его отделение заняло немецкий окоп, а потом, когда у них кончились патроны, им пришлось вернуться.
Он получил медаль? поинтересовался Фиц.
Нет. Полковник сказал ему, что надо было стоять насмерть, защищая позицию. Билли сказал: «Что, как вы?» и на него наложили взыскание.
Фиц не удивился. С Уильямсом все время что-то происходило.
Ясно… А что вы делаете здесь?
Работаю у вашей сестры.
Она мне не рассказывала.
Вряд ли она могла подумать, что вас заинтересуют новости, касающиеся бывших слуг.
Чем же вы занимаетесь? спросил он, не обращая внимания на насмешку.
Работаю в газете «Жена солдата» старшим редактором. Занимаюсь печатью и распространением и редактирую страницу писем. И распределением средств тоже занимаюсь я.
Это произвело на него впечатление. По сравнению с должностью экономки это был большой шаг вперед. Но она всегда выделялась исключительными организаторскими способностями.
Видимо, моих средств?
Не думаю. Мод щепетильна. Она знает, что вы не возражаете против того, чтобы платить за чай и выпечку или лечение солдатских детей, но использовать ваши деньги для антивоенной пропаганды она бы не стала.
А что, эта газета занимается антивоенной пропагандой? спросил он просто чтобы поддержать разговор, ради удовольствия смотреть на ее лицо.
Мы обсуждаем открыто то, о чем вы говорите втайне: возможности прекращения войны.
Она была права. Фиц знал, что политики, имеющие наибольший вес, говорили о мире, и это приводило его в ярость. Но спорить с Этель ему не хотелось.
Ваш герой Ллойд Джордж считает, что в войну нужно вкладывать больше сил.
Как вы думаете, станет он премьер-министром?
Король против. Но вполне может оказаться, что это единственный кандидат, способный объединить парламент.
Боюсь, с ним война протянется дольше.
Из своего кабинета вышла Мод, и Фиц заметил, что чаепитие уже закончилось, а женщины уносят посуду и разбирают своих детей. С изумлением он увидел тетю Гермию со стопкой грязных тарелок в руках. Как меняет людей война!
Он снова посмотрел на Этель. Она по-прежнему была женщиной, красивее которой он никогда не встречал. Он поддался порыву и тихо сказал:
Давайте встретимся завтра!
Похоже, предложение ее ошеломило.
Зачем? спросила она тихо.
Да или нет?
Где?
На вокзале Виктория. В час. У выхода на третью платформу.
Она не успела ответить подошел тот человек в толстых очках, и Этель представила его.
Господин граф, позвольте вас познакомить с председателем олдгейтской ячейки партии лейбористов господином Берни Леквизом.
Фиц пожал ему руку. На вид Леквизу еще и тридцати не было, и Фиц догадался, что в армию его не взяли из-за плохого зрения.
Мне очень жаль, что вы были ранены, господин Фицгерберт, сказал Леквиз, который, как оказалось, говорил как кокни.
Там пострадали тысячи, счастье, что я остался жив.
Оглядываясь назад, можно ли было на Сомме сделать что-то иначе, чтобы исход наступления был другим?
Фиц задумался. Чертовски хороший вопрос.
Пока он думал, Леквиз сказал:
Что нам было нужно больше людей и боеприпасов, как заявляют военные? Или более гибкая тактика и хорошая связь, как говорят политики?
Все это, конечно, помогло бы, задумчиво сказал Фиц. Но не думаю, что обеспечило бы нам победу. Это наступление было обречено с самого начала. Однако заранее мы этого знать не могли. Надо было попробовать.
Леквиз кивнул, как если бы Фиц поддержал его собственное мнение.
Спасибо за откровенность, сказал он, словно Фиц сделал признание.
Они вышли из часовни. Фиц помог тете Гермии и Мод сесть в ожидающий автомобиль и сел сам. Машина тронулась с места.
Фиц заметил, что тяжело дышит. Он испытал потрясение. Три года назад Этель пересчитывала наволочки в Ти-Гуине. А сегодня она старший редактор в газете, которую министры считают «занозой в теле правительства».
В каких, интересно, отношениях Этель с этим на удивление умным Берни Леквизом?
А что это был за парень Леквиз? спросил Фиц у Мод.
Хороший политик местного масштаба.
Это муж Уильямс?
Нет, хотя все считают, что давно пора. Очень умный, с такими же убеждениями, и обожает ее сына. Не знаю, почему за столько лет Этель так и не вышла за него!
Может, при виде него у нее не замирает сердце…
Мод удивленно подняла брови, и Фиц понял, что сказал лишнее.
Ведь она, похоже, относится к типу женщин, которым нужна романтика, нет? Она скорее выйдет за ветерана войны, чем за библиотекаря.
Нет, она не относится ни к этому типу женщин и ни к какому другому Она совершенно исключительная. Всю жизнь проживи, второй такой не встретишь.
Фиц отвел взгляд. Он знал, что это правда.
Ему было интересно посмотреть на сына. Должно быть, он видел его среди тех чумазых малышей, игравших на полу часовни. Смотрел на собственного сына и не знал этого… От этой мысли он пришел в странное волнение. Почему-то хотелось плакать.
Автомобиль проезжал по Трафальгарской площади. Он велел шоферу остановиться.
Я, пожалуй, зайду в офис, пояснил он Мод.
Хромая, вошел в старое здание Адмиралтейства и поднялся по лестнице. Его стол стоял в дипломатическом отделе, занимавшем кабинет 45. Младший лейтенант Карвер, помогавший с расшифровкой немецких сообщений студент Кембриджа, изучавший латынь и греческий, сообщил, что во второй половине дня, как обычно, перехваченных сообщений было мало, и ничего такого, что бы требовало внимания Фица, не имелось. Однако политические новости кое-какие были.
Вы слышали? сказал Карвер. Король вызвал к себе Ллойда Джорджа.
II
Все следующее утро Этель твердила себе, что не собирается идти на встречу с Фицем. Как только он посмел ей это предложить? Больше двух лет она ничего о нем не слышала. А когда они встретились, он даже не спросил про Ллойда своего собственного ребенка! Каким он был эгоистичным, равнодушным обманщиком таким и остался.
И все же ее закружило в водовороте чувств. Фиц смотрел на нее горящими зелеными глазами, спрашивал о ее жизни и от этого ей почудилось, вопреки очевидному, что она для него что-то значит. Он больше не был тем похожим на греческого бога идеальным человеком, каким она его считала: прекрасное лицо портил полузакрытый глаз, и при ходьбе он сутулился, опираясь на палку. Но видя его слабым, ей лишь хотелось заботиться о нем. Она говорила себе, что это глупо. Все, что можно купить за деньги, у него есть. Она не поедет с ним встречаться.
В двенадцать она вышла из редакции «Жены солдата» это были две маленькие комнатки над типографией, которые они занимали на пару с Независимой партией лейбористов и села в автобус. Мод сегодня не было, что избавило Этель от необходимости придумывать предлог для ухода.
Ехать от Олдгейта до вокзала Виктории было долго, сначала на автобусе, потом на метро, и Этель добралась до места встречи без нескольких минут час. Может, Фицу надоело ждать и он уехал? От этой мысли у нее подкосились ноги. Но он ждал ее. На нем был твидовый костюм, словно он собрался за город, и ей сразу стало лучше.
Он улыбнулся.
Я боялся, что вы не придете, сказал он.
Сама не знаю, зачем я пришла, ответила она. Зачем вы меня позвали?
Хочу показать вам кое-что, сказал он, взяв ее за руку.
Они вышли из здания вокзала. Этель было приятно идти с ним под руку, хоть она и понимала, что это глупо. Его смелость ее удивляла. Его было легко узнать даже издали. Что если навстречу попадется кто-нибудь из его друзей? Наверное, они сделают вид, что не заметили друг друга. У представителей класса, к которому относился Фиц, ожидать верности от человека, который женат уже несколько лет, было не принято.
Они проехали несколько остановок на автобусе и вышли в скандально известном пригороде Челси. В этом районе недорогого съемного жилья селились художники и писатели. Что же, интересно, хотел он ей показать? подумала Этель. Они пошли по улице вдоль маленьких коттеджей.
Вы видели когда-нибудь парламентские дебаты? спросил Фиц.
Нет, ответила Этель. Но очень бы хотела.
Для этого нужно получить приглашение от члена парламента или пэра. Хотите, я устрою?
Да, хочу!
Казалось, он обрадовался, что она согласилась.
Я узнаю, когда будет происходить что-нибудь интересное. Может, вы захотите послушать выступление Ллойда Джорджа?
Да!
Сегодня он собирает правительство. Думаю, вечером он присягнет королю в качестве премьер-министра.
Этель задумчиво смотрела по сторонам. Местами Челси напоминал деревню, которой был сотню лет назад: оставалось много старых деревенских домиков, приземистых, с большими садами и огородами. В декабре мало что зеленело, но все равно пейзаж приятный, почти сельский радовал глаз.
Забавная штука политика, сказала она. С тех самых пор как начала читать газеты, я хотела, чтобы Ллойд Джордж стал премьер-министром, но теперь, когда так и случилось, меня это огорчает.
Почему?
Он самый ярый сторонник войны в правительстве. Его назначение может уничтожить всякую надежду на мирные переговоры. Но с другой стороны…
Фиц, похоже, заинтересовался.
Что же?
Он единственный, кого, если он все-таки начнет мирные переговоры, не станут за это распинать кровожадные газетчики Нортклиффа.
В этом-то все и дело! взволнованно сказал Фиц. Сделай это кто угодно другой и все газеты завопили бы: «В отставку Асквита! или Бальфура, или Бонара Лоу, и ставьте Ллойда Джорджа». Но уж если они начнут нападать на Ллойда Джорджа вообще никого не останется.
Значит, может, и есть надежда на мир.
А почему бы вам не надеяться на победу, а не на мир? сказал он, не скрывая раздражения.
Потому что именно надеясь на победу мы и заварили эту кашу, спокойно сказала она. Что вы хотели мне показать?
Вот что, сказал он, останавливаясь у калитки. Он отпер ее и распахнул перед Этель. Они вошли в сад, окружавший уединенно стоящий двухэтажный дом таким домом вполне мог бы владеть известный музыкант, подумала Этель, или знаменитый актер. Фиц вынул из кармана ключ и отпер дверь. Они вошли, он закрыл дверь и поцеловал ее.
Она поддалась. Ее так давно не целовали, и она чувствовала себя как умирающий от жажды в пустыне путник. Она обвила руками его шею и прижалась к нему. Этель чувствовала, что он желает ее так же отчаянно, как она его. Но еще не потеряв контроль над собой, она успела его оттолкнуть.
Не надо, сказала она, задыхаясь, перестаньте!
Почему?
В прошлый раз это кончилось тем, что мне пришлось разговаривать с вашим чертовым законником, сказала она, отстраняясь. Я уже не так наивна, как раньше.
Теперь все будет по-другому, сказал он, тяжело дыша. Теперь я понимаю, каким дураком был, что расстался с тобой. Я был молод и глуп.
Чтобы успокоиться, она заглянула в комнаты. Там было полно неуклюжей старой мебели.
А чей это дом? спросила она.
Если захочешь твой.
Что это значит?
Ты с ребенком могла бы жить здесь, объяснил он. Здесь много лет жила наша бывшая экономка, работавшая еще при моем отце. Несколько месяцев назад она умерла. Ты можешь обставить дом по-своему, купить новую мебель.
Жить здесь? сказала она. В каком качестве?
Он не мог заставить себя сказать это.
В качестве вашей любовницы? сказала она.
Здесь у тебя будет няня для ребенка, пара служанок, садовник. Даже автомобиль с шофером, если пожелаешь.
Она желала, чтобы здесь был он, вот что было главное.
Он неправильно истолковал ее задумчивость.
Может, хочешь дом побольше? Или лучше в Кенсингтоне? Хочешь экономку, дворецкого? Я дам тебе все что угодно, неужели ты не понимаешь? Моя жизнь без тебя пуста.
Она видела, что он говорит правду. Во всяком случае, прямо сейчас это было правдой когда он хотел ее и жаждал удовлетворить свое желание. Но по собственному горькому опыту она знала, как быстро все может измениться.
Беда в том, что она хотела этого так же сильно.
Должно быть, он это понял и снова обнял ее. Она запрокинула лицо, чтобы он ее целовал. «Да, я хочу еще!» думала она.
И снова оторвалась от него прежде чем потеряет контроль над собой.
Ну как? сказал он.
Пока он ее целовал, она была не в состоянии принять разумное решение.
Мне нужно побыть одной, сказала она. И заставила себя отойти от него, пока не стало слишком поздно. Я иду домой, сказала она. Открыла дверь. Мне нужно время. Я должна подумать.
Думай сколько пожелаешь, сказал он. Я буду ждать.
Она закрыла за собой дверь и побежала.
III
Гас Дьюар находился в Государственной галерее на Трафальгарской площади. Он стоял перед картиной Рембрандта «Автопортрет в возрасте 63 лет».
Невероятный урод, сказала стоявшая рядом женщина.
Он обернулся и узнал Мод Фицгерберт.
Я или Рембрандт? спросил он, и она засмеялась.
Они пошли по галерее вместе.
Какое удивительное совпадение! сказал он. Я так рад встретить вас здесь!
Честно говоря, я вас заметила и вошла следом, сказала Мод. Я хотела вас спросить, продолжала она, понизив голос, почему немцы до сих пор не сделали того предложения, о котором вы мне говорили?
Ответа он не знал.
Может, они передумали, сказал он мрачно. Ведь там как здесь, одна фракция стремится к миру, а другая к войне. Возможно, военная фракция победила, и им удалось заставить кайзера изменить решение.
Но должны же они понимать, что битвы уже ничего не решают! сказала она гневно. Вы читали в утренних газетах, что немцы взяли Бухарест?
Гас кивнул. Румыния вступила в войну в августе, и некоторое время англичане надеялись, что их новый союзник нанесет мощный удар, но в сентябре немцы пересекли границу Румынии, и сейчас ее столица пала.
Фактически Германия оказалась в выигрыше, ведь теперь они получили румынскую нефть.
Вот именно, сказала Мод. Один и тот же старый прием: шаг вперед шаг назад. Когда мы уже перестанем попадать впросак?
То, что Ллойда Джорджа назначили премьер-министром, выглядит не очень многообещающе, сказал Гас.
Да? Вот тут вы, возможно, ошибаетесь.
Но он построил свою политическую репутацию на том, что был агрессивнее всех остальных. После этого ему может оказаться нелегко договариваться о мире.
Не стоит быть таким уверенным. Ллойд Джордж непредсказуем. Он может повернуть на сто восемьдесят градусов, и этому удивятся только те, кто наивно полагал, что он говорил искренне.
Ну что же, это внушает надежду.
И все равно, как бы мне хотелось, чтобы премьер-министром у нас была женщина.
Гас не очень-то верил в такую вероятность хоть когда-нибудь, но вслух этого не сказал.
Я хотела с вами поговорить еще кое о чем, сказала она и остановилась.
Гас повернулся к ней. Может быть, благодаря картинам у него обострилось восприятие, но он поймал себя на том, что любуется ее лицом. Он отметил острые линии носа и подбородка, высокие скулы, изящную шею. Угловатость ее черт смягчали полные губы и большие зеленые глаза.
Пожалуйста, о чем вам угодно, сказал он.
Что вам сказал Вальтер?
Гас вспомнил тот странный разговор в баре отеля «Адлон».
Он сказал, что ему придется посвятить меня в одну тайну. Но так и не открыл мне эту тайну.
Решил, что вы догадаетесь сами.
Я догадался, что он, должно быть, любит вас. А по вашей реакции, когда я отдал вам письмо в Ти-Гуине, я понял, что любовь взаимна. И если вы позволите, Гас улыбнулся, я бы сказал, что он счастливец.
Она кивнула, как Гасу показалось с облегчением. Гас подумал, что, должно быть, догадался не обо всем; потому-то она и спросила, что именно он знает. Интересно, подумал он, что еще они скрывают? Возможно, они помолвлены?
Они пошли дальше. «Я понимаю, почему он вас любит, подумал Гас. Я тоже мог бы потерять голову».
Она вновь удивила его внезапным вопросом:
Господин Дьюар, а вы когда-нибудь любили?
Это был нескромный вопрос, но он ответил.
Да, любил. Дважды.
Но это осталось в прошлом?
Ему вдруг захотелось ей рассказать.
В тот год, когда началась война, мне хватило наглости влюбиться в женщину, которая была замужем.
А она вас любила?
Да.
И что же?
Я просил ее оставить мужа. Мне не следовало так поступать, и я знаю, что это вас шокирует. Но она была лучше, чем я, и она отказалась от моего безнравственного предложения.
Меня не так легко шокировать. А второй раз?
В прошлом году у меня была помолвка в родном городе, Буффало. Но она вышла за другого.
Простите. Мне, наверное, не следовало заводить об этом речь Я напомнила вам о событиях, о которых больно вспоминать!
Да, это так.
Вы простите мне признание, что мне стало легче? Оттого, что вы знаете, какую боль может причинить любовь.
Да, знаю.
Но, может, скоро наступит мир, и моя боль пройдет.
Я очень на это надеюсь, леди Мод.
IV
Этель целыми днями мучительно думала о предложении Фица. Стоя на заднем дворе, на холодном ветру, она выкручивала выстиранное белье и представляла себе жизнь в том чудном доме в Челси, представляла Ллойда, бегающего по саду под присмотром заботливой няни. «Я дам тебе все что угодно», сказал он, и она знала, что это правда. Он оформит дом на нее. Он свозит ее в Швейцарию и на юг Франции. Если бы поставила себе такую цель, то могла бы добиться от него пожизненного содержания и получать деньги до самой своей смерти, даже если надоест ему, хотя она знала, что если захочет, то не надоест никогда.
Это стыдно и отвратительно, говорила она себе сурово. Она станет женщиной, которой платят за секс, а что, как не это, означает слово «проститутка»? Она никогда не могла бы пригласить в свое жилище родителей, они сразу бы поняли, что все это значит.
Неужели это для нее так важно? Может, и нет, но это еще не все. Она хотела от жизни большего, чем просто удобства. Став любовницей миллионера, она вряд ли могла бы продолжать борьбу за простых женщин. С политикой ей пришлось бы покончить. Она перестала бы видеться с Милдред и Берни, и даже общаться с Мод ей было бы неловко.
Но кто она такая, чтобы ждать от жизни столь многого? Она Этель Уильямс, родившаяся в доме шахтера! Как можно воротить нос от легкой жизни? «И на том скажи спасибо», повторяла она себе одну из любимых фразочек Берни.
А кроме того, нужно подумать о Ллойде. У него будет гувернантка, а потом Фиц даст денег, чтобы отправить его в школу для детей аристократов. Он вырастет среди элиты и займет привилегированное положение в обществе. Имеет ли Этель право лишить его этого?
Она так ничего и не решила для себя, когда в кабинете редакции, где сидела вдвоем с Мод, раскрыла газеты и узнала о другом судьбоносном предложении. Двенадцатого декабря немецкий канцлер, Теобальд фон Бетман-Гольвег, предложил Антанте мирные переговоры.
Этель была в восторге. Мир! Неужели это возможно? И Билли сможет вернуться?
Французский премьер немедленно назвал предложение коварной уловкой, а русский министр иностранных дел осудил немецкие «лживые предложения», но Этель верила, что имеет значение только реакция англичан.
Ллойд Джордж не стал выступать с публичной речью, сославшись на больное горло. В Лондоне в декабре месяце половина населения жаловалась на кашель и насморк, но Этель заподозрила, что Ллойд Джордж просто решил выгадать время. Она посчитала это хорошим знаком. Немедленный ответ мог быть только отрицательным; все остальное оставляло шанс. Он хотя бы рассматривает возможность мира, подумала она с надеждой.
А пока президент Вильсон всей американской мощью склонял весы в сторону мира. В качестве предварительного шага он предложил воюющим сторонам заявить свои цели что они стремятся получить с помощью этой войны.
Тут-то все и замялись, сказал вечером Берни Леквиз. Они уже забыли, почему начали войну. А теперь воюют просто потому, что хотят победить.
Этель вспомнила, как миссис Дэй Пони в разговоре про забастовку сказала: «Ох уж эти мужчины! Если влезут в драку то думают лишь о том, чтоб одержать верх. И не прекратят, чего бы это ни стоило!» Интересно, если бы премьер-министром была женщина, как бы она отреагировала на это предложение мирных переговоров?
Но в последующие дни Этель поняла, что Берни прав. Ответом на предложение президента Вильсона было странное молчание. Ни одна страна не ответила сразу. Это еще больше злило Этель. Как они могут вести войну, если даже не знают, ради чего?
Берни устроил собрание, на котором планировалось обсудить немецкое предложение. В день собрания Этель, проснувшись, увидела у своей постели брата в военной форме.
Билли! воскликнула она. Ты живой!
И в отпуске на целую неделю, сказал он. Вылезай из постели, лежебока.
Она вскочила, накинула халат и обняла его.
Билли, как же я счастлива тебя видеть… Она заметила полоски у него на рукаве. Так ты теперь сержант?
Точно.
А как ты вошел?
Милдред открыла… Вообще-то я пришел поздно вечером.
И ты спал…
…наверху, сказал он, краснея.
Счастливчик! усмехнулась Этель. Милдред золото, а не девушка. Женишься на ней?
Да, если не убьют.
Ничего, что у вас разница в возрасте?
Не такая уж большая. Было бы ей, к примеру, тридцать…
А дети?
Они такие славные… Но даже будь они другими, Билли пожал плечами, ради нее я бы с ними ужился.
Ты, должно быть, видел все эти шляпки у нее в комнате. Она открыла мастерскую.
Ну да. Она говорит, все идет неплохо.
А Томми тоже приехал на побывку?
Да, он сел на поезд в Эйбрауэн.
Ллойд проснулся, увидел в комнате чужого и заплакал. Этель взяла его на руки и стала успокаивать. Потом сказала Билли:
Пойдем на кухню. Я приготовлю завтрак.
Она решила сварить овсянку, а Билли сел читать газету. Через минуту он сказал:
Чертова зараза!
Ты о чем?
Да этот Фицгерберт вовсю разоряется… Он кинул быстрый взгляд на Ллойда, словно ожидая, что ребенок может обидеться за столь презрительное упоминание о его отце.
Этель заглянула через его плечо в газету. И прочла:
К вопросу о мире. Солдаты, просят: «Не оставляйте нас! Боритесь!»
Речь раненого графа.
Вчера в Палате лордов прозвучала трогательная речь против сделанного немецким канцлером предложения о мирных переговорах. Выступал граф Фицгерберт, майор «Валлийских стрелков», залечивающий в Лондоне раны, полученные в битве на Сомме.
Граф Фицгерберт сказал, что говорить с немцами о мире значило бы предать тех, кто отдал жизнь в этой войне. «Мы верим, что побеждаем и можем достигнуть полной победы, если только не откажетесь воевать вы», сказал он.
В полевой форме, с повязкой на глазу, опираясь на трость, граф Фицгерберт являл собой поразительное зрелище. После жарких споров его слушали в полной тишине, а вернулся он на место под аплодисменты.
И далее в том же духе. Этель содрогнулась. Показная сентиментальная чушь, но она произведет впечатление. Обычно Фиц не надевал повязку, должно быть, он сделал это, чтобы выглядеть более эффектно. Его речь многих настроит против мирных переговоров.
Этель позавтракала с Билли. Потом оделась, одела Ллойда и вместе с ним вышла из дома. Билли собирался день провести с Милдред, но вечером обещал прийти на собрание.
В редакции «Жены солдата» она увидела во всех газетах репортажи о речи Фицгерберта. Несколько газет сделали речь главной темой Дня. Они смотрели с разных точек зрения, но сходились в одном: нанесен мощный удар по сторонникам мира.
Как можно быть против обсуждения мирного соглашения? сказала Этель, обращаясь к Мод.
Можешь сама его спросить, ответила Мод. Я пригласила его на собрание, и он согласился прийти.
Этель опешила.
Ну и теплый прием его ждет!
Да уж, надеюсь.
Мод и Этель весь день работали над специальным выпуском газеты с центральным заголовком: «Угроза мира невелика». Мод заголовок нравился, но Этель считала иронию слишком тонкой. Ближе к вечеру Этель забрала Ллойда от няни, привела домой, покормила и уложила спать. И оставила на попечение Милдред, которая не ходила на политические собрания.
Когда Этель пришла в дом молитвы «Голгофа», народу в зале было много, в том числе солдат и матросов, и вскоре новоприбывшим оставалось только стоять. Ведущим был Берни. Он открыл собрание короткой, но скучной речью: оратор из него был никакой. Потом объявил первого выступавшего, философа из Оксфордского университета.
Этель знала доводы в пользу мира лучше, чем этот философ, и пока он говорил, смотрела на двух сидевших на кафедре мужчин, которые за ней ухаживали. Фиц это порождение сотен лет богатства и культуры. Как всегда, он прекрасно одет, хорошо пострижен, с белыми руками и ухоженными ногтями. Берни из племени преследуемых и гонимых, выживших благодаря тому, что они умнее тех, кто подвергал их гонениям. На нем был его единственный костюм из темно-серой саржи. Этель никогда не видела его ни в чем другом: когда стояла теплая погода, он просто снимал пиджак.
Мнения лейбористов на тему мира разделились. Председатель партии лейбористов Рамсей Макдональд, высказавшийся в парламенте третьего августа 1914 года против войны, ушел со своего поста через два дня после вступления Великобритании в войну, и с тех пор члены парламента от партии лейбористов поддерживали войну, как и большинство их избирателей.
Фиц начал свою речь с английских традиций. Сотни лет Великобритания поддерживала равновесие сил в Европе, помогала слабым странам, чтобы ни у одной страны не было преимущества перед другими.
Канцлер Германии ничего не сказал об условиях мирного договора, но всякое обсуждение должно начинаться с положения вещей на данный момент, сказал Фиц. Если заключить мир сейчас это означает, что Франция унижена и лишена своих территорий, а Бельгия становится сателлитом. Германия же будет доминировать на континенте по принципу грубой силы. Этого мы позволить не можем, а потому мы должны сражаться до победы.
Когда началось обсуждение, Берни заметил:
Граф находится здесь не как офицер армии, а как частное лицо, и он дал мне слово, что присутствующие здесь солдаты не будут привлечены к ответственности, что бы они ни говорили. На самом деле, ни на каких других условиях мы бы графа и не пригласили.
Первый вопрос графу задал сам Берни.
Лорд Фицгерберт, из ваших слов следует, что унижение Франции и лишение ее территорий ведет к дестабилизации обстановки в Европе. Фиц кивнул. В то время как унижение Германии и лишение ее Эльзаса и Лотарингии что, без сомнения, произошло бы должно обстановку в Европе стабилизировать.
Этель заметила, что Фиц растерялся. Он не ожидал, что здесь, в Ист-Энде, придется иметь дело с сильным противником. Интеллектуально Берни намного его превосходил. Этель даже стало немного жаль Фица.
В чем же разница? закончил вопрос Берни, и с тех мест, где сидели сторонники мирных переговоров, раздался одобрительный гул.
Но Фиц быстро пришел в себя.
Разница в том, сказал он, что Германия агрессор, жестокий, бесчеловечный и вооруженный до зубов. И если мы заключим мир сейчас мы вознаграждаем подобное поведение и создаем предпосылки для его повторения в будущем!
Это вызвало одобрительные возгласы другой части аудитории, и Фиц сохранил лицо, но Этель подумала, что этот аргумент никуда не годится, а Мод встала, чтобы так и заявить:
Война началась не по вине одной страны! Сейчас стало принято и удобно винить Германию, и наша милитаристская пресса поддерживает этот миф. Мы вспоминаем вторжение Германии в Бельгию и говорим об этом так, будто никаких провоцирующих предпосылок к этому не было. Мы забыли, как на границе Германии стояла шестимиллионная русская армия. Мы забыли, как Франция отказалась объявить нейтралитет… Тут на Мод зашикали. («Говоря людям, что все не так просто, как им кажется, одобрения не дождешься», с горечью отметила Этель.) Я не говорю, что Германия ни в чем не виновата! крикнула Мод. Я говорю, что не виноватых нет! Я говорю, что мы воюем не ради стабильности в Европе, не ради справедливости для бельгийцев, не ради того, чтобы наказать Германию за милитаризм. Мы воюем, потому что слишком гордые и не желаем признать, что совершили ошибку!
Поднялся и попросил слова солдат в форме, и Этель с гордостью узнала Билли.
Я был в битве на Сомме, начал он, и в зале стало тихо. Я хочу рассказать вам, почему мы понесли такие большие потери…
Голос у него звучный, как у отца, подумала Этель. И его же спокойная, уверенная манера говорить. Он мог бы стать прекрасным проповедником.
Наши командиры нам сказали, что наступление будет не опаснее, чем прогулка по парку. Нам сказали, что наша артиллерия разрушила вражеские позиции, сравняла с землей окопы и уничтожила блиндажи, и когда мы окажемся на линии их укреплений, то увидим лишь мертвых немцев.
Этель заметила, что он обращается не к людям на кафедре, а смотрит вокруг, обводя зал внимательным взглядом, убеждаясь, что все глаза прикованы к нему.
Почему они нам так говорили? спросил Билли, глядя прямо на Фица. Почему нам говорили неправду? Этель увидела, что Фиц помрачнел. Ей было известно, что для людей высшего общества нет оскорбления хуже, чем обвинение во лжи. Билли это тоже было известно. Позиции немцев не были разрушены, бросил Билли в притихший зал. Мы об этом узнали, попав под пулеметный огонь.
На этот раз реакция аудитории была довольно бурной.
Позор! выкрикнул кто-то.
Фиц встал, чтобы ответить, но Берни сказал:
Лорд Фицгерберт, подождите, прошу вас. Дайте закончить предыдущему оратору.
Фиц сел, качая головой.
Стали наши командиры проверять, какой урон в действительности нанесла наша артиллерия позициям противника? выкрикнул Билли. Может быть, выслали разведку, самолеты? И если нет, то почему?
Придя в ярость, Фиц вскочил. В зале кто захлопал, а кто и засвистел.
Вы не понимаете! начал он. Но голос Билли заглушил его.
А если они знали правду, выкрикнул он, то почему нам говорили другое?
Фиц начал кричать, половина зрителей свистели и скандировали. Но голос Билли был все еще слышен.
Я задам один простой вопрос! прогремел он. Наши командиры дураки или лжецы?
V
Этель получила письмо на дорогой гербовой бумаге, надписанное крупным, уверенным почерком Фица. Он не упоминал о собрании в Олдгейте, но приглашал ее на следующий день, во вторник, 19 декабря, в Вестминстерский дворец, где можно с галереи в Палате общин послушать первую речь Ллойда Джорджа в качестве премьер-министра. Этель разволновалась. Она никогда не думала, что окажется в Вестминстерском дворце, не говоря уже о том, чтобы слушать речь своего кумира.
Почему, ты думаешь, он тебя пригласил? спросил вечером Берни, по обыкновению задавая самый важный вопрос.
У Этель не было ответа, который выглядел бы правдоподобно. Фицу не была свойственна чистосердечная доброта. Он умел быть щедрым, когда это было ему зачем-то нужно. И Берни проницательно интересовался, не хочет ли он чего-то взамен.
Берни руководствовался скорее рассудком, чем интуицией, он чувствовал, что между Фицем и Этель существует какая-то связь, и в ответ на это его собственное поведение стало чуть больше напоминать поведение влюбленного. В этом не было ничего показного, потому что он не был показушником, но при прощании он удерживал ее руку чуть дольше, чем следовало, подходил чуть ближе, чем ей было удобно, при разговоре гладил ее по плечу и поддерживал под локоток, когда им случалось вместе идти по лестнице или выходить из автобуса. Почувствовав, что стало небезопасно, Берни инстинктивно делал жесты, означавшие, что она принадлежит ему. К несчастью, ей было трудно при этом не морщиться. Фиц напомнил ей обо всем том, чего она не чувствовала по отношению к Берни.
Во вторник Мод пришла в редакцию в половине одиннадцатого, и они бок о бок проработали все утро. Пока Ллойд Джордж не произнес свою речь, передовицу нового выпуска Мод писать не могла, но в газете было еще многое другое: вакансии, приглашения нянь на работу, полезные советы доктора Гринворда, касающиеся детского и женского здоровья, а также рецепты и письма.
Фиц после собрания вне себя от ярости, сказала Мод.
Я говорила, что ему зададут жару.
Это неважно, но Билли назвал его лжецом.
А ты уверена, что он злится не потому, что Билли в споре одержал верх?
Ну… может быть, невесело улыбнулась Мод.
Надеюсь только, он не заставит Билли за это ответить.
Не заставит, твердо сказала Мод. Это значило бы нарушить слово.
Хорошо, если так.
Они пошли на ланч в кафе на Майл-Энд-роуд. «То, что надо шоферу!» гласила вывеска, и шоферов грузовиков, действительно, было полно. Персонал кафе радостно приветствовал Мод. Они взяли пирог с мясом и устрицами мяса в пироге было мало, и его смешивали с дешевыми устрицами.
Потом они сели на автобус, идущий в Вест-Энд. Этель взглянула на огромный диск Биг-Бена и увидела, что уже половина четвертого. Выступление Ллойда Джорджа должно было начаться в четыре. В его власти было покончить с войной и спасти миллионы жизней. Сделает ли он это?
Ллойд Джордж всегда боролся за рабочего человека. Перед войной он вел борьбу с палатой лордов и королем за то, чтобы ввести пенсию по старости. Этель знала, как много это значило для стариков, у которых не было за душой ни гроша. В первый день, когда стали выплачивать пенсии, она видела, как бывшие шахтеры когда-то сильные мужчины, а теперь согбенные старики с дрожащими руками, не скрываясь, плакали от радости: теперь им не придется жить в нищете. Тогда-то Ллойд Джордж стал кумиром рабочего класса. А палата лордов собиралась потратить эти деньги на королевский флот.
«Я могла бы написать ему сегодняшнюю речь, подумала Этель. Я бы сказала: „Бывают моменты в жизни человека и в жизни народа, когда было бы правильно сказать: „Я сделал все, что мог, большего сделать не могу, поэтому оставляю попытки и буду искать новый путь“. Час назад я приказал прекратить огонь по всей английской линии фронта во Франции. Господа, пушки смолкли“».
Это было возможно. Французы пришли бы в ярость, но им тоже пришлось бы прекратить огонь или быть готовыми к тому, что Великобритания заключит сепаратный мир, а их тогда ожидало бы неминуемое поражение. Франции и Бельгии будет тяжело принять мирный договор, однако не тяжелее, чем потерять еще миллионы жизней.
Это будет демонстрация искусства государственного правления. Скорее всего и финал политической карьеры Ллойда Джорджа: никто не станет голосовать за человека, проигравшего войну. Но зато какой это выход!
Фиц ждал в центральном вестибюле. С ним был и Гас Дьюар. Вне сомнения, он не меньше остальных жаждал узнать, как ответит Ллойд Джордж на мирную инициативу.
По длинной лестнице они поднялись в галерею и заняли свои места над залом заседаний. Справа от Этель сидел Фиц, слева Гас. Внизу рядами стояли скамьи, обтянутые зеленой кожей. По обе стороны зала почти все места были заняты, за исключением нескольких мест в первом ряду, которые традиционно оставляли для кабинета министров.
Все члены парламента исключительно мужчины, громко сказала Мод.
Тише, пожалуйста! прошипел капельдинер, одетый в официальный придворный костюм, включая бархатные брюки до колена и белые чулки.
Какой-то рядовой член парламента пытался говорить, но его вряд ли кто-либо слушал: все ждали нового премьер-министра. Фиц тихо сказал Этель:
Ваш брат нанес мне оскорбление.
Какое несчастье! саркастически отозвалась Этель. Он ранил ваши чувства?
На дуэль вызывали и не за такое.
Какая здравая мысль для двадцатого века!
Ее презрительный тон его нисколько не задел.
А ему известно, кто отец Ллойда?
Этель замешкалась с ответом: говорить правду она не желала, но не хотелось и врать. По ее замешательству он все понял.
Ах вот оно что, сказал он. Тогда это многое объясняет.
Не думаю, что требуется искать дополнительный мотив, сказала она. Случившегося на Сомме вполне достаточно, чтобы разозлить солдат, вам так не кажется?
За такую дерзость следует отдавать под трибунал.
Но вы же обещали…
Да, сказал он сердито, к несчастью, обещал.
В зал вошел Ллойд Джордж. Это был невысокий худощавый человек в визитке, слишком длинные волосы уложены несколько небрежно, кустистые брови совсем побелели. Ему было пятьдесят три, но его шаг был пружинист, и когда он сел и сказал что-то рядовому члену парламента, Этель увидела улыбку, знакомую по газетным фотографиям.
Он начал свою речь в десять минут пятого. Голос у него был хрипловатый, и он сказал, что у него болит горло. Сделал паузу, а потом заметил:
Находясь сегодня здесь, перед палатой общин, я ощущаю на своих плечах самую большую ответственность, какая только может достаться смертному.
Этель подумала, что это хорошее начало. Во всяком случае, он не собирался, подобно французам и русским, отвергать предложение немцев как жалкую уловку или отвлекающий маневр.
Любой человек или группа людей кто безрассудно, или без достаточных оснований продолжает столь ужасный конфликт, как этот, берет на душу такой грех, что не хватит и океана, чтобы его смыть.
Он ссылается на Библию, подумала Этель, ведь при крещении с человека смываются прошлые грехи.
Но потом, совсем как проповедник, он заявил противоположное:
Любой человек или группа людей кто, поддавшись усталости или отчаянию, оставит попытки, не достигнув высокой цели, в борьбу за которую мы вступили, когда она уже так близка будет повинен в трусости, и если это случится это будет случай трусости государственных деятелей, за который уплачено самой дорогой ценой.
Этель беспокойно подалась вперед. К чему он клонит? Она вспомнила «день телеграмм» в Эйбрауэне, и вновь увидела лица людей, потерявших близких. Конечно, из всех политиков именно Ллойд Джордж мог прекратить страдания народа, если появилась такая возможность. А если он этого не сделает какой смысл ему вообще заниматься политикой?
Он процитировал Авраама Линкольна:
«Мы вступили в эту войну ради цели, и достойной цели, и война закончится, когда цель будет достигнута».
Это прозвучало зловеще. Этель захотелось спросить, что же это за цель. Вудро Вильсон тоже спрашивал об этом и до сих пор не получил ответа. Ответа не было и сейчас. Ллойд Джордж сказал:
Возможно ли, чтобы, приняв предложение канцлера Германии, мы достигли этой цели? Это единственный вопрос, который мы должны себе задать.
Этель почувствовала досаду. Как можно обсуждать этот вопрос, если никто не знает, в чем цель войны?
Ллойд Джордж возвысил голос, как священник, начинающий говорить про адские муки.
Принять приглашение Германии, провозглашающей себя победительницей, и приступить к переговорам о мире, не имея представления о предложениях, которые она намеревается сделать… он остановился и оглядел зал: сначала либералов, стоявших за ним и справа от него, потом консерваторов на другой стороне зала, значит сунуть голову в петлю, когда веревка в руках у Германии!
Раздались бурные аплодисменты.
Гас Дьюар, сидевший рядом с Этель, закрыл лицо руками.
Этель громко произнесла:
А как же Элан Притчард, погибший на Сомме?
Тише! сказал капельдинер.
И сержант Пророк Джонс убит! крикнула она.
Замолчите и сядьте, Бога ради! воскликнул Фиц.
Внизу, в зале, Ллойд Джордж продолжал свою речь, а два-три члена парламента повернули головы к галерее.
И Клайв Пью! выкрикнула она изо всех сил.
С двух сторон к ней подошли два капельдинера.
И Клякса Левеллин!
Капельдинеры подхватили ее под руки и потащили к выходу.
И Джой Понти! крикнула она, когда ее выставляли за дверь.
Глава двадцать вторая
Январь февраль 1917 года
Вальтеру Ульриху снилось, будто он едет на встречу с Мод в запряженном лошадьми экипаже. Дорога шла под гору, и вдруг экипаж помчался с опасной стремительностью, подпрыгивая на неровной дороге. «Тормозите! Тормозите!» закричал Вальтер, но возница не слышал его за стуком копыт, который был странно похож на звук работающего автомобильного мотора. Несмотря на эту странность, Вальтер испугался, что потерявший управление экипаж разобьется и он так и не увидит Мод. Он вновь закричал, и наконец ему удалось разбудить возницу.
На самом деле Вальтер ехал с шофером в «Мерседесе Дабл Фаэтон37/95 », перемещаясь со вполне умеренной скоростью по ухабистой Дороге Силезии. Рядом сидел его отец и курил сигару. Они выехали из Берлина еще до рассвета, оба кутались в шубы, поскольку автомобиль был открытый, а направлялись в восточный штаб Верховного командования.
Толковать сон было легко. Антанта надменно отвергла мирное предложение, которому Вальтер старался дать ход. Этот отказ усилил позиции немецких милитаристов, призывавших к неограниченной войне подводных лодок. Они предлагали топить любое судно, оказавшееся в зоне боевых действий, вне зависимости от того, военное оно или гражданское, пассажирское или грузовое, вражеское или нейтральное, чтобы, заставив Великобританию и Францию голодать, вынудить их сдаться. Политики, в особенности канцлер, опасались, что этот путь ведет к поражению, поскольку в таком случае становится вероятным вступление в войну Соединенных Штатов, однако сторона подводных лодок в споре побеждала. Кайзер выразил им свои симпатии, назначив министром иностранных дел воинственного Артура Циммермана. И Вальтеру приснился экипаж, несущийся навстречу гибели.
Вальтер считал, что самую большую опасность для Германии представляют Соединенные Штаты. Немецкие политики должны сделать все возможное, чтобы удержать Америку от вступления в войну. Из-за устроенной Антантой морской блокады Германия голодала. Но русские долго продержаться уже не смогут, а когда они капитулируют, Германия получит богатые западные и южные районы Российской империи, с бескрайними пшеничными полями и бездонными нефтяными скважинами. Немецкая армия сможет сосредоточиться на одном западном фронте. Вся надежда была только на это.
Но поймет ли кайзер?
Окончательное решение он должен принять сегодня.
Над снежными заплатками полей разливался скудный зимний свет. Здесь, далеко от полей сражений, Вальтер чувствовал себя дезертиром.
Мне следовало вернуться на передовую много недель назад, сказал он.
Совершенно очевидно, что ты нужен здесь, в Германии, возразил Отто. Ты представляешь ценность как аналитик разведки.
В Германии полно людей постарше, которые могут выполнять мою работу как минимум не хуже. Или это ты руку приложил?
Отто пожал плечами.
Если бы ты женился и у тебя родился сын, тебя сразу могли бы перевести куда пожелаешь.
Так ты держишь меня в Берлине, чтобы заставить жениться на Монике фон дер Хельбард?! воскликнул Вальтер, не веря своим ушам.
Это не в моей власти. Но вполне возможно, что в Верховном командовании есть люди, осознающие необходимость сохранения знатных родов.
Это было бесчестно, и Вальтер хотел было возмутиться, но тут машина свернула с дороги, миновала узорчатые ворота и въехала на длинную подъездную аллею, по обе стороны которой стояли голые деревья и тянулись заснеженные лужайки. В конце аллеи Вальтер увидел огромный дом.
Это и есть замок Плесс? спросил он.
Именно.
Какой большой!
Триста комнат.
Они вышли из машины и вошли в вестибюль размером с вокзал. Стены были украшены кабаньими головами на рамах, обтянутых красным шелком; в залы для приемов на втором этаже вела массивная лестница. Вальтер провел полжизни в роскошных зданиях, но это превосходило их все.
К ним подошел генерал, и Вальтер узнал фон Хеншера, друга отца.
У вас есть немного времени умыться и причесаться, если поторопитесь, сказал он благожелательно, но кратко. Через сорок минут вас ожидают в обеденном зале… А это, должно быть, ваш сын! сказал он Отто, взглянув на Вальтера.
Он работает в департаменте разведки.
Вальтер отсалютовал.
Я знаю. Я сам внес его в список… Полагаю, вы знаете Америку? обратился генерал к Вальтеру.
Я провел три года в нашем посольстве в Вашингтоне, господин генерал.
Хорошо. Сам я в Соединенных Штатах никогда не бывал и ваш отец тоже. Да и почти никто из здесь присутствующих исключая нашего нового министра иностранных дел.
Двадцать лет назад Артур Циммерман по дороге из Китая в Германию проездом был в Соединенных Штатах и пересек всю страну на поезде от Сан-Франциско до Нью-Йорка. На основании этого опыта он почему-то считался экспертом по Америке. Вальтер промолчал.
Герр Циммерман просил меня кое о чем посоветоваться с вами обоими, сказал фон Хеншер. Вальтер был озадачен. С какой стати нового министра иностранных дел может интересовать его мнение? Но у нас будет время поговорить об этом после… Тут фон Хеншер подозвал слугу в старомодной ливрее, и тот проводил их в отведенные им комнаты.
Через полчаса они были в обеденном зале, переоборудованном в конференц-зал. Глядя вокруг, Вальтер с благоговением отметил, что здесь присутствовали все наиболее влиятельные люди Германии, включая и канцлера Теобальда фон Бетман-Гольвега (коротко стриженные волосы которого совсем поседели ему уже исполнилось шестьдесят).
Большая часть старшего командного состава Германии сидела за длинным столом. Для не столь высоких чинов к которым относился и Вальтер вдоль стен поставили ряды стульев. Референт раздал несколько копий двухсотстраничного меморандума. Вальтер заглянул отцу через плечо. Он увидел графики тоннажа входящих и выходящих из портов Великобритании судов, таблицы перевозочных тарифов и грузового пространства, калорийности пищи англичан и даже данные о том, сколько шерстяной ткани идет на дамскую юбку.
Они прождали два часа, а потом в комнату вошел кайзер Вильгельм в генеральской форме. Все вскочили. Его величество был бледен и сердит. Через несколько дней ему должно было исполниться пятьдесят восемь. Как всегда, он держал поврежденную левую руку неподвижно, стараясь, чтобы это выглядело естественно. Вальтер вдруг понял, что уже не испытывает того радостного верноподданнического чувства, которое так легко поднималось в душе, когда он был мальчишкой. Он больше не мог делать вид, будто кайзер мудрый отец своего народа. Слишком было очевидно, что Вильгельм II обычный человек, которого полностью подчинили обстоятельства. Растерянный, жалкий и несчастный, живой довод против передачи власти по наследству.
Кайзер огляделся, кивнул нескольким особо приближенным, к которым относился и Отто, потом сел и подал знак Хеннингу фон Хольцендорфу, седобородому главе Адмиралтейства.
Адмирал заговорил, зачитывая цитаты из меморандума: число подводных лодок, которое флот может отправить в море в любой момент времени, тоннаж судов, необходимый Антанте для поддержания жизнедеятельности, и скорость, с которой они могут заменять потопленные суда.
По моим подсчетам, мы можем топить в месяц суда общим водоизмещением шестьсот тысяч тонн, говорил адмирал. Его выступление впечатляло, каждое утверждение он подкреплял цифрами. Но именно эта точность заставляла Вальтера относиться к его речи с недоверием: вряд ли война может быть столь предсказуема.
Если ваше величество утвердит сегодня мой план, сказал фон Хольцендорф, указывая на перевязанный лентой документ на столе, гарантирую, что Антанта капитулирует в течение ближайших пяти месяцев.
Он сел. Кайзер посмотрел на канцлера. «Вот теперь, подумал Вальтер, мы услышим более правдоподобную оценку». Бетман-Гольвег был канцлером семь лет и, в отличие от монарха, понимал всю сложность международных отношений.
Бетман-Гольвег мрачно заговорил об опасности вступления в войну Соединенных Штатов и об их человеческих ресурсах, запасах продовольствия и финансах. В доказательство своей правоты он привел мнения немцев старшего поколения, бывавших в Америке. Но при этом у него был такой вид, будто он говорил все это лишь для порядка. Должно быть, он считал, что кайзер уже все решил. Неужели эти люди собрались только для того, чтобы выслушать принятое решение? Неужели Германия обречена?
Кайзер обращал мало внимания на людей, чье мнение не совпадало с его собственным, и пока канцлер говорил, он делал нетерпеливые движения, бормотал что-то себе под нос и всем видом выражал неодобрение. Бетман-Гольвег начал волноваться.
Если Генштаб считает войну подводных лодок необходимой, я не в состоянии им противоречить. Но с другой стороны…
Досказать ему не дали. Фон Хольцендорф вскочил с места:
Даю слово морского офицера, воскликнул он, перебивая, что ни один американец не ступит на европейскую землю!
Какой абсурд, подумал Вальтер. Как можно при обсуждении подобных вопросов давать слово офицера? Однако этот аргумент был принят лучше, чем вся статистика. Лицо кайзера просияло, и еще несколько человек удовлетворенно кивнули.
Вид Бетман-Гольвега говорил о том, что он сдался. Безвольно опускаясь на стул, он сказал:
Что ж, коли успех зовет, надо идти на зов.
Кайзер протянул руку, и фон Хольцендорф пододвинул к нему перевязанный лентой документ.
«Не может быть, подумал Вальтер. Невозможно принимать такое судьбоносное решение на основании таких неадекватных доводов!»
Кайзер взял ручку, поставил свою подпись, положил ручку и встал.
Все вскочили.
Не может быть, чтобы это был конец, подумал Вальтер.
Кайзер вышел из комнаты. Напряжение исчезло, зазвучали голоса. Бетман-Гольвег остался сидеть, глядя в такую-то точку на столе. Он был похож на приговоренного к смерти. Он что-то бормотал, и когда Вальтер подошел поближе, он разобрал слова. Это была фраза на латыни: «Finis Germaniae» «Конец германцам».
Рядом с Отто появился генерал фон Хеншер:
Соблаговолите пройти со мной на приватный ужин. И вы тоже, молодой человек. И провел их в боковую комнату, где был накрыт стол с закусками.
Замок Плесс служил резиденцией кайзера, и еда здесь была хорошая. Вальтер чувствовал раздражение и отчаяние, но как любой в Германии, он был голоден и положил себе на тарелку внушительные порции салата, холодного цыпленка и белого хлеба.
Министр иностранных дел Циммерман ожидал, что это решение будет сегодня принято, сказал фон Хеншер. Он желает знать, что мы можем сделать, чтобы устрашить американцев.
«На это надежды мало, подумал Вальтер. Если торпедировать американские корабли и убивать американских граждан, вероятность смягчить ответный удар невелика».
Например, продолжал генерал, может, мы сможем спровоцировать движение протеста среди миллиона трехсот тысяч американцев, которые родились в Германии?
Вальтер про себя застонал.
Абсолютно исключено, сказал он. Это глупая детская сказка.
Как ты разговариваешь со старшими по званию! оборвал отец. Фон Хеншер примирительно махнул рукой.
Отто, пусть мальчик выскажется. Мне может оказаться полезным его мнение. Майор, почему вы так считаете?
Потому что они не любят родину. Иначе разве бы они уехали? Даже если они и едят колбаски с пивом, они американцы и будут драться за Америку.
А как насчет выходцев из Ирландии?
Точно так же. Они, конечно, ненавидят англичан, но как только наши подводные лодки начнут топить американцев, нас они возненавидят намного сильнее.
Отто раздраженно заметил:
Как же президент Вильсон сможет объявить нам войну? Ведь он только что победил на выборах как человек, который удерживал страну от войны!
В каком-то смысле теперь ему будет легче, пожал плечами Вальтер. Народ поверит, что у него не было выбора.
А чем можно его придержать? спросил фон Хеншер.
Если не трогать суда нейтральных стран.
Это не обсуждается, перебил Вальтера отец. Тотальная значит тотальная. Именно это нужно флоту, и именно это сегодня позволено его величеством.
Поскольку мы вряд ли сможем смутить президента Вильсона факторами внутренней политики, сказал фон Хеншер, может, есть вероятность, что его внимание смогут отвлечь международные события, происходящие в его полушарии? он повернулся к Отто. Например, в Мексике?
Отто довольно улыбнулся.
Вы об «Ипиранге»? Должен заметить, это была маленькая победа агрессивной дипломатии.
Вальтер не разделял отцовского торжества по поводу инцидента с грузом оружия, посланного Германией в Мексику. Отто и его единомышленники выставили президента Вильсона в глупом виде, но им еще придется об этом пожалеть.
А что там сейчас?
Основные силы американской армии находятся или в Мексике, или на границе. Они охотятся за бандитом по имени Панчо Вилья, который то и дело совершает набеги через границу. Президент Карранса кипит от возмущения, что они нарушают границы его суверенной территории, но мало что может сделать.
А если бы мы ему помогли, это бы что-нибудь изменило?
Вальтер задумался. Подобное дипломатическое вредительство его ужасало и казалось рискованным, но он считал своим долгом отвечать на вопросы как можно более точно.
Мексиканцы считают, что у них отобрали принадлежавшие им Техас, Мексику и Аризону. И мечтают вернуть эти земли, как французы лелеют мечту о возвращении Эльзаса и Лотарингии. Я не исключаю, что президент Карранса окажется достаточно недальновиден, чтобы поверить, что этого можно добиться.
При любом исходе, оживился Отто, это отвлечет внимание американцев от Европы!
На некоторое время да, неохотно согласился Вальтер. Но в перспективе наше вмешательство может укрепить позиции тех американцев, кто считает, что Штаты должны вступить в войну на стороне Антанты.
Нас интересует не перспектива, а настоящий момент. Ты слышал, что сказал Хольцендорф наши подводные лодки через пять месяцев поставят Антанту на колени! Нам нужно отвлечь Америку лишь на этот срок.
А как насчет Японии? спросил фон Хеншер. Существует ли хоть малейшая вероятность спровоцировать нападение японцев на Панамский канал? Или на Калифорнию?
Если подходить реально нет, твердо заявил Вальтер. Разговор все больше удалялся в область фантастики.
Но фон Хеншер настаивал:
Тем не менее даже просто угроза могла бы заставить американцев разместить больше войск на западном побережье.
Полагаю, что так.
Отто промокнул губы салфеткой.
Это все интересно, но сейчас мне следует выяснить, не нужен ли я его величеству.
Все встали.
Господин генерал, если позволите… произнес Вальтер.
Отец вздохнул, но фон Хеншер сказал:
Да, я вас слушаю.
Мне все это представляется очень опасным, господин генерал. Если просочатся слухи, что немецкое командование хотя бы просто рассматривает возможность разжигать вражду в Мексике и провоцировать японскую агрессию в Калифорнии, американское общественное мнение возмутится, и объявление войны не заставит себя долго ждать… если не последует немедленно. Так что подобные обсуждения, простите, что говорю очевидные вещи, должны вестись в глубокой тайне.
Совершенно верно, сказал фон Хеншер и улыбнулся Отто. Мы с вашим отцом хоть и принадлежим к старшему поколению, тоже кое-что понимаем. Мы будем осмотрительны, можете на нас положиться!
II
Фиц был доволен тем, что немецкое предложение было с презрением отвергнуто, и гордился своей ролью в этом процессе, но когда все уже закончилось, его начали мучить сомнения.
Утром в среду 17 января он размышлял обо всем этом, направляясь в Адмиралтейство. Мирные переговоры были бы легким выходом для Германии, давали возможность закрепить приобретения, узаконить захват земель в Бельгии, северо-восточной Франции и России. А для Великобритании участие в таких переговорах было бы равносильно признанию поражения… Но Великобритания еще не победила.
Слова Ллойда Джорджа о победном нокауте красиво выглядели в газетных заголовках, но здравомыслящие люди понимали, что они так и останутся словами. Война будет продолжаться, возможно, год, а может, и больше. И если американцы и дальше собираются сохранять нейтралитет, не исключено, что в конце концов придется сесть за стол переговоров. А вдруг никто не в состоянии победить в этой войне? Погибнет еще миллион солдат ни за что. Фица преследовала мысль, что в конечном счете права может оказаться Этель.
А если Великобритания потерпит поражение? Грядет финансовый кризис, а с ним безработица и нищета. Рабочий класс подхватит клич отца Этель, все будут кричать, что им не позволяли участвовать в голосовании по поводу войны. Гнев народа, обращенный против власть имущих, будет безграничен. Марши и демонстрации перейдут в бунты. Всего чуть больше века прошло с тех пор, как парижане казнили своего короля и многих дворян. Не поступят ли так и лондонцы? Фицу представилось, как его, связанного по рукам и ногам, везут на телеге к месту казни под радостные вопли толпы. И что еще хуже, он мог себе представить, что та же самая ожидает Мод, тетю Гермией, Би, Малыша… Он прогнал кошмар из головы.
Ну и взрывная же девчонка эта Этель, подумал он со смесью сожаления и восхищения. Когда его гостью во время речи Ллойда Джорджа вывели с галереи, он сгорал от стыда, и в то же время она нравилась ему еще больше.
Жаль, что она разозлилась и на него. Он последовал за ней, нагнал в главном вестибюле, а она на него набросилась, обвиняя в том, что из-за него и таких, как он, война будет продолжаться бесконечно. Она говорила так, что можно было подумать, будто каждого солдата, погибшего в Франции, убил Фиц собственной рукой.
На этом и закончилась история с домиком в Челси. Он послал ей пару писем, но она не ответила. Это разочарование оказалось для него болезненным. Когда он думал, как прекрасно мог бы проводить с ней время в этом уютном гнездышке, у него щемило сердце.
Однако некоторое утешение у него было. Би приняла его упрек близко к сердцу. Теперь она радостно встречала его на пороге спальни, предлагая свое благоухающее тело, словно они только что поженились. В конце концов, она была хорошо воспитанная дама знатного рода и знала, для чего существует жена.
Размышляя об уступчивой графине и неотразимой суфражистке, он вошел в старое здание Адмиралтейства и увидел на своем столе полурасшифрованную немецкую телеграмму.
Она была озаглавлена: «Берлин Вашингтон. 16 января 1917 года».
Фиц машинально взглянул на последнюю строку, чтобы узнать, от кого телеграмма. В конце стояло имя «Циммерман».
Это разожгло его любопытство. Телеграмма от министра иностранных дел послу в Соединенных Штатах! Фиц начал карандашом писать перевод, ставя прочерки и вопросительные знаки в местах, которые расшифровать не удалось.
«Совершенно секретно. Довожу до вашего сведения, с тем, чтобы вы передали премьер-министру (Мексики?) через хххх безопасным путем».
Вопросительные знаки обозначали группы цифр, в значении которых уверенности не было. Шифровальщикам приходилось гадать. Если они правы, то эта шифровка предназначалась немецкому послу в Мексике. Ее просто направили через посольство в Вашингтоне.
Мексика, подумал Фиц. Странно.
Следующее предложение было расшифровано полностью.
«Мы намерены 1 февраля начать тотальную подводную войну».
О господи! воскликнул Фиц. Этого они со страхом ожидали, и вот теперь перед ним лежало реальное подтверждение и стояла дата!
«Мы попытаемся удержать США, несмотря ни на что, в состоянии нейтралитета. Однако в случае неуспеха мы предложим (Мексике?) союз на следующих условиях:
Вместе вести войну.
Вместе заключить мир».
Союз с Мексикой? сказал себе Фиц. Американцам солоно придется!
«хххх Вы немедленно и совершенно секретно сообщите президенту Каррансе о вышеизложенном, хххх и в то же время быть между нами и Японией посредником.
хххх беспощадное ведение подводной войны предоставляет нам возможность заставить Англию заключить мир в ближайшие месяцы. Подтвердите получение».
Фиц поднял голову и встретился взглядом с юным Карвером, который как он теперь заметил был сильно взволнован.
Вы, должно быть, читаете шифровку Циммермана?
То, что можно прочитать, сказал Фиц спокойно. Он лучше умел владеть собой. А почему расшифровка так отрывочна?
У них новый шифр, мы его еще не довели до ума. Но сообщение сенсационное, не так ли?
Фиц снова взглянул на свой перевод. Карвер не преувеличивал. Это было очень похоже на попытку Германии заполучить Мексику в союзники против Соединенных Штатов. Действительно сенсация.
Может быть, этой телеграммой удастся разозлить президента Соединенных Штатов настолько, чтобы он объявил Германии войну.
У Фица застучало в висках.
Правда, сказал он. Я сейчас же покажу это Мигалке Холлу.
У капитана Уильяма Реджинальда Холла, директора отдела морской разведки, был хронический лицевой тик, потому он и получил это прозвище; однако с мозгами у него все было в порядке.
Но он начнет задавать вопросы, и мне нужно знать, что отвечать. Когда вы расшифруете это полностью?
Для изучения нового шифра потребуется несколько недель.
Фиц застонал от разочарования. Разгадка нового шифра с нуля кропотливая работа, и торопить шифровальщиков не следовало.
Но как я понял, продолжал Карвер, сообщение должно идти из Вашингтона в Мехико. А там до сих пор пользуются старым дипкодом, который мы расшифровали еще год назад. Может, мы сможем получить тот вариант?
Может, и сможем! обрадовался Фиц. У нас есть человек в телеграфном агентстве Мехико. Когда мы объявим об этом всему миру… размечтался он.
Мы не можем этого сделать! встревожился Карвер. Нельзя, чтобы немцы узнали, что мы перехватываем их сообщения.
Он прав, понял Фиц. Это вечная проблема разведслужб: как воспользоваться информацией, не скомпрометировав источник.
Но это настолько важно, что мы могли бы рискнуть, сказал он.
Сомневаюсь. Слишком много надежной информации получено через этот отдел. Никто не позволит так рисковать.
Да быть того не может, чтобы мы получили такую информацию и нам не позволили ею воспользоваться!
В нашей профессии так бывает, пожал плечами Карвер.
К такому удару Фиц был не готов. Вступление Соединенных Штатов в войну могло привести к скорой победе. Конечно же, это стоило любых жертв. Но он знал об армии достаточно, чтобы понимать, что есть люди, готовые проявить гораздо большую храбрость и изобретательность, защищая свой отдел, чем редут. К возражениям Карвера следовало отнестись серьезно.
Нам нужна легенда, сказал Фиц.
Давайте скажем, что сообщение перехватили американцы, сказал Карвер. Фиц кивнул.
Оно должно идти из Вашингтона в Мехико значит, можно сказать, что правительство Соединенных Штатов получило его от телеграфной компании «Вестерн юнион».
Компании «Вестерн юнион» это может не понравиться.
Да и черт с ней! Давайте подумаем, как извлечь из этой шифровки максимум пользы. Отдать правительству, чтобы они сделали сообщение? Передать американцам? Или какой-то третьей стороне?
Карвер беспомощно развел руками.
Здесь я не в своей стихии, сказал он.
Зато я в своей, ответил Фиц, воодушевляясь. И знаю, кто нам поможет.
III
Фиц встретился с Гасом в Южном Лондоне, в пабе под названием «Ринг».
К его удивлению, Дьюар оказался заядлым любителем бокса. Еще подростком он ходил на бои в буффальских доках, а в 1914 году в путешествиях по Европе в каждой столице смотрел бои за денежные призы. Правда, он не распространялся о своем увлечении: вряд ли бокс был бы подходящей темой для застольной беседы на Мэйфэр.
В «Ринге» можно было встретить представителей разных сословий Джентльмены в вечерних костюмах стояли вперемешку с докерами в рванине. Официанты разносили подносы с пинтами пива, в каждом углу принимали ставки подпольные букмекеры. Клубился дым от сигарет, сигар и трубок. Сидячих мест не было, женщин тоже.
Фиц заметил Гаса тот яростно спорил об американском боксере Джеке Джонсоне: это был первый черный чемпион в тяжелом весе, и когда он женился на белой женщине, христианские священники призвали паству линчевать его. Собеседник Гаса, лондонец с перебитым носом, доказывал, что представители духовенства правы, чем довел Гаса до белого каления.
Фиц втайне лелеял надежду, что Гас не останется равнодушным к Мод. Хорошая сложилась бы пара. Оба интеллектуалы, оба либералы, оба серьезно относятся ко всему на свете и постоянно читают книги. Дьюары происходили из старого зажиточного рода, что считалось американским вариантом аристократии.
И в довершение всего, и Гас и Мод мечтали о мире. Желание Мод чтобы война закончилась, казалось Фицу до странности отчаянным Гас же боготворил своего хозяина, Вудро Вильсона, выступившего месяц назад с речью, в которой призывал к «миру без победы» сама эта фраза привела Фица в ярость, как и многих английских и французских лидеров.
Но замеченное Фицем сходство Гаса и Мод не привело к взаимному увлечению. Фиц любил сестру, но с удивлением думал, все ли с ней в порядке. Она что, хочет остаться старой девой?
Когда Фицу удалось отвлечь внимание Гаса от парня с перебитым носом, он завел речь о Мексике.
Там полный кавардак, сказал Гас. Господин Вильсон отозвал войска генерала Першинга ради добрых отношений с президентом Каррансой, но все зря: тот не желает даже обсуждать патрулирование границы. А почему вы об этом заговорили?
Расскажу чуть позже, ответил Фиц. Новый бой начинается.
Пока они смотрели, как боксер по имени Бенни Жид делает котлету из Лысого Альберта Коллинза, Фиц решил не касаться темы немецкого предложения мирных переговоров. Он знал, как тяжело Гас перенес неудачу инициативы Вильсона. Гас постоянно спрашивал себя, мог ли он выполнить свою роль лучше или сделать больше для претворения в жизнь плана президента. А Фиц считал, что план был обречен с самого начала, потому что в действительности мира не желала ни одна сторона.
В третьем раунде Лысый Альберт упал и остался лежать.
Вовремя вы меня поймали, сказал Гас. Я готовлюсь к отъезду.
Наверное, ждете не дождетесь, когда окажетесь дома?
Если вообще окажусь. Может, по дороге попадется подводная лодка и потопит наш корабль.
Немцы возобновили тотальную подводную войну первого февраля, как было сказано в перехваченной шифровке Циммермана. Это разозлило американцев, но не до такой степени, как надеялся Фиц.
Президент Вильсон отреагировал на объявление подводной войны удивительно спокойно, сказал он.
Он разорвал дипломатические отношения с Германией.
Но он не объявил войну! Фиц бурно восставал против мирных переговоров, однако Мод, Этель и их друзья-пацифисты были правы, говоря, что в обозримом будущем надежды на победу не предвиделось если откуда-нибудь не придет помощь. Фиц был уверен, что если упор придется на подводные лодки, американцы вступят в войну. Но этого не произошло.
Честно говоря, сказал Гас, я думаю, это решение ввести в войну подводные лодки привело президента Вильсона в ярость, и он уже готов объявить войну. Бог свидетель, все остальное, что только можно было, он уже испробовал. Но его переизбрали как человека, который не дал нам ввязаться в войну. И изменить курс он может, только если в массах изменится настроение в пользу военных действий.
В таком случае, сказал Фиц, у меня есть кое-что, что этому поспособствует.
Гас приподнял бровь.
После ранения я работаю в отделе, который занимается расшифровкой перехваченных немецких радиограмм. Фиц вынул из кармана листок бумаги, исписанный его собственным почерком. Через несколько дней ваше правительство получит эту информацию официально. Я показываю вам сейчас это сообщение, потому что нам нужен ваш совет как с ним поступить.
Он подал листок Гасу.
Английскому шпиону в Мексике удалось получить вариант, переданный старым шифром, и на листке, который Фиц передал Гасу, находилось полностью расшифрованное сообщение Циммермана. В полном виде оно выглядело так:
Вашингтон Мехико, 19 января 1917 г.
Мы намерены 1 февраля начать тотальную подводную войну. США мы попытаемся удержать, несмотря ни на что, в состоянии нейтралитета. Однако в случае неуспеха мы предложим Мексике союз на следующих условиях:
Вместе вести войну.
Вместе заключить мир.
С нашей стороны, мы окажем Мексике финансовую помощь и заверим, что по окончании войны она получит обратно утраченные ею территории Техаса, Новой Мексики и Аризоны. Детали этого соглашения мы поручаем разработать Вам.
Как только объявление войны между нами и США станет совершившимся фактом, Вы немедленно и совершенно секретно сообщите президенту Каррансе о вышеизложенном. Добавьте, что ему следует по своей инициативе предложить Японии присоединиться к нашему союзу и в то же время быть между нами и Японией посредником.
Обратите внимание президента на тот факт, что ведение подводной войны предоставляет возможность заставить Англию заключить мир в ближайшие месяцы.
Гас прочитал несколько строк, поднеся листок близко к глазам и воскликнул:
Союз?! О боже!
Фиц быстро взглянул вокруг. Начался новый бой, и шум толпы был слишком громок, чтобы стоящие поблизости разобрали слова Гаса.
Гас читал дальше.
Получит обратно Техас? сказал он, не веря глазам. И потом яростно: Предложить Японии присоединиться? Он поднял голову. Это возмутительно!
На такую реакцию Фиц и надеялся.
Именно что возмутительно, сказал Фиц с деланной суровостью.
Немцы обещают заплатить Мексике за вторжение в Соединенные Штаты!
Да.
И просят попытаться вовлечь Японию!
Да.
Ну, как только об этом станет известно!..
Именно об этом я и собирался с вами поговорить. Мы хотим предать гласности эту телеграмму таким образом, чтобы помочь вашему президенту.
А почему же английское правительство просто не объявит о ней миру?
Фиц понял, что Гас сказал, не подумав.
По двум причинам, ответил он. Во-первых, нам не хотелось бы, чтобы немцы узнали, что мы перехватываем их сообщения. Во-вторых, нас могут обвинить в фальсификации.
Гас кивнул.
Извините, я сказал, не подумав. Давайте рассмотрим это спокойно.
Если возможно, мы хотели бы, чтобы вы заявили, что правительство Соединенных Штатов получило копию телеграммы от «Вестерн юнион».
Вильсон не станет лгать.
Так добудьте у них копию этой телеграммы, и лгать не придется.
Гас кивнул.
Наверное, это можно. Что касается второго вопроса кто мог бы объявить о телеграмме так, чтобы на него не пало подозрение в фальсификации?
Я полагаю, сам президент.
Как вариант.
Но у вас есть идея получше?
Да, задумчиво сказал Гас, пожалуй, есть.
IV
Этель и Берни поженились в доме молитвы «Голгофа». Они не отличались особой религиозностью, а здесь им нравился пастор.
С Фицем Этель не общалась с того самого дня. Его публичное противостояние делу мира живо напомнило ей о его истинной натуре. Он поддерживал все то, что она ненавидела: традиции, консерватизм, эксплуатацию рабочего класса, неправедно нажитое богатство. Она не могла бы любить такого человека, и она стыдилась того, что ее чуть не соблазнил домик в Челси. Она поняла, что действительно родной для нее только Берни.
Этель надела розовое платье и шляпку с цветами, что купил ей Вальтер фон Ульрих, когда она была свидетельницей на их с Мод свадьбе. Никаких девочек-подружек не было, только Милдред и Мод. Из Эйбрауэна на поезде прибыли родители Этель. Билли был на передовой, и новый отпуск ему не дали. Малыша Ллойда одели в наряд пажа, специально пошитый для него Милдред: костюмчик небесно-голубого цвета с медными пуговками и берет.
Берни удивил Этель, познакомив со своей семьей, о существовании которой никто и не слыхал. Его престарелая матушка говорила только на идише и бормотала что-то себе под нос на протяжении всей службы. Она жила у процветающего старшего брата Берни, которого звали Тео и который как выяснила, пофлиртовав с ним, Милдред, был владельцем велосипедной фабрики в Бирмингеме.
После церемонии бракосочетания устроили чай с пирогами. Крепких напитков, к удовольствию отца и мамы Этель, не было, а курить выходили на улицу. Мама, поцеловав Этель, сказала:
Ну что же, я рада, что ты наконец устроена.
Этель подумала, как много означает эта фраза. «Поздравляю, хоть ты и падшая женщина с внебрачным ребенком, отца которого никто не знает, и выходишь замуж за еврея, и живешь в Лондоне, который не лучше Содома и Гоморры», вот что это значило. Но Этель приняла и такое поздравление, и зареклась когда-либо сказать что-то подобное собственному ребенку.
У ее родителей были билеты туда и обратно, так дешевле, и они заторопились на поезд. Когда большинство гостей разошлись, оставшиеся перешли в паб «Гусь и пес» пропустить стаканчик-другой.
Пришло время укладывать Ллойда, и Этель с Берни пошли домой. Еще с утра Берни погрузил на ручную тележку свои скромные пожитки и книги и переехал со съемной квартиры к Этель.
Чтобы провести первую ночь вдвоем, Ллойда уложили наверху с детьми Милдред, что сам он воспринял как невероятное счастье. А Этель и Берни, выпив на кухне по чашечке какао, отправились спать.
На Этель была новая сорочка. Берни надел свежую пижаму. Когда он лег в постель рядом с ней, его прошиб нервный пот. Этель погладила его по щеке.
Хоть я и распутная женщина, но опыта у меня немного, сказала она. Только с первым мужем, и всего несколько недель, пока он не уехал. Она решила никогда не говорить Берни про Фица. Правду знали только Билли и юрист Фица Альберт Солман.
У тебя с опытом получше, чем у меня, сказал Берни, но она почувствовала, что он немного расслабился. У меня это было всего несколько раз.
А как их звали?
Ну какая тебе разница.
Есть разница, улыбнулась она. Сколько у тебя было женщин? Шесть? Десять? Двадцать?
Ну что ты! Три. Первую звали Рэчел Райт, еще в школе. Она сказала, что мы теперь должны пожениться, и я ей поверил. Я тогда очень разволновался.
Этель хихикнула.
А что было дальше?
А на следующей неделе она сделала то же самое с Мики Армстронгом, а меня оставила в покое.
Тебе с ней было хорошо?
Наверное. Мне было всего шестнадцать. Главное, чего я тогда хотел, иметь право сказать, что я это сделал.
Она тихонько поцеловала его и сказала:
А кто потом?
Кэрол Макалистер. Она жила по соседству. Я платил ей по шиллингу за раз. С ней это всегда было довольно быстро: я думаю, она знала, что говорить и делать, чтобы поскорее закончить. Самой ей нужны были только деньги.
Этель нахмурилась, но тут же вспомнила домик в Челси. Она ведь и сама раздумывала, не стать ли ей такой же, как Кэрол Макалистер. Ей стало неловко, и она спросила:
А третья?
Она была старше меня. Я снимал у нее комнату. Однажды, когда ее муж был в отъезде, она легла со мной.
А с ней тебе было хорошо?
Очень. Для меня это было счастливое время.
А что же случилось?
У мужа появились подозрения, и мне пришлось съехать.
А потом?
А потом я встретил тебя, и остальные женщины стали мне неинтересны.
Они начали целоваться. Скоро он поднял подол ее сорочки и осторожно лег сверху. Он был нежен, очень боялся причинить ей боль, но вошел легко. Она почувствовала к нему такую нежность за то, что он добрый и умный, что так предан ей и ее ребенку. Она крепко обняла его и подалась к нему всем телом. И его оргазм тоже не заставил себя долго ждать. Потом оба легли на спину и, счастливые, заснули.
V
Гас Дьюар заметил, что женская мода изменилась. Теперь длина платья позволяла видеть лодыжки. Десять лет назад, если удавалось мельком заметить женскую ножку, это возбуждало; сейчас это было в порядке вещей. Может, раньше женщины скрывали свое тело, чтобы не избегать страсти, а разжигать ее?
Роза Хеллмэн была в темно-красном пальто, ниспадавшем на спине от кокетки складками, по последней моде. Оно было отделано черным мехом, что в феврале в Вашингтоне, должно быть, смотрелось очень уместно, подумал Гас. Серая шляпка, маленькая и круглая, с красной лентой и пером, не очень практичная, но когда американки носили шляпки, разработанные модельерами по соображениям практичности?
Благодарю за приглашение, это честь для меня, сказала она, и он не понял, говорит она серьезно или смеется. Вы, кажется, только что вернулись из Европы?
Они сидели в обеденном зале отеля Бильярд, в двух кварталах к востоку от Белого дома. Гас пригласил ее на ланч с особой целью.
У меня есть для вас материал, сказал он, когда они сделали заказ.
Да? Отлично! Попробую угадать. Неужели президент разводится с Эдит и женится на Мэри Пек?
Гас нахмурился. Когда была жива первая жена Вильсона, у него был роман с Мэри Пек. Гас сомневался, что тогда дошло до адюльтера, но в письмах Вильсон неосторожно выказывал больше чувств, чем позволяли приличия. Несмотря на то, что ничего не попало в газеты, вашингтонские сплетники знали об этом.
Я говорю о серьезных вещах, жестко сказал Гас.
О, простите! сказала Роза и состроила строгую мордочку, так что Гас едва удержался от смеха.
У меня будет одно-единственное условие: вы не должны упоминать, что информация получена из Белого дома. Я покажу вам телеграмму от немецкого министра иностранных дел Артура Циммермана немецкому послу в Мексике.
Она взглянула на него с изумлением.
Как она к вам попала?
От «Вестерн юнион», солгал он.
И не была зашифрована?
Ее расшифровали.
Он дал ей листок с машинописным текстом на английском языке.
Наверное, это не подлежит оглашению? спросила она.
Напротив. Единственное, чего я от вас прошу не пишите, откуда она у вас.
Ладно… Она начала читать и в следующую секунду, пораженная, взглянула на него. Гас, это не розыгрыш?.. Немцы заплатят мексиканцам, чтобы те вторглись в Техас?
Таково предложение господина Циммермана.
Гас, но это же сенсация века!
Он позволил себе улыбнутся, стараясь не выдать своего торжества.
Я знал, что вы так скажете.
Вы это делаете сами по себе или от лица президента?
Роза, неужели вы можете себе представить, чтобы я сделал такое без согласования на самом верху?
Ничего себе! Значит, это передано мне от самого президента Вильсона!
Неофициально.
Вы представляете себе, что скажут американцы, когда узнают!
Думаю, это повлияет на их желание вступить в войну и сражаться с Германией.
Да они будут требовать этого с пеной у рта! Вильсон будет вынужден объявить войну.
Гас ничего не ответил. Роза верно истолковала его молчание.
Ах, вот в чем дело! Вы затем и даете мне телеграмму. Президент хочет объявить войну.
Она была совершенно права. Он улыбнулся, наслаждаясь разговором с этой умной женщиной.
Я вам ничего такого не говорил.
…И Вильсон теперь может сказать, что не нарушил предвыборных обещаний, но был вынужден изменить политику под давлением общественного мнения.
Но вы же не будете об этом писать, не так ли? немного встревожился он.
Она улыбнулась.
Ну что вы! Я просто не хочу, чтобы обо мне думали, будто я принимаю все за чистую монету.
Официант принес еду: для нее тушеного лосося, для него бифштекс и картофельное пюре. Роза поднялась:
Мне пора в агентство.
А как же ланч? удивился Гас.
Вы что, не понимаете? в ответ удивилась она. Я не могу сейчас есть! Вы только что подняли Америку на войну.
Гас кивнул.
В следующий миг ее уже и след простыл.
Глава двадцать третья
Март 1917 года
Этой зимой в Петрограде было холодно и голодно. Термометр у казарм Первого пулеметного полка на целый месяц замер на минус семнадцати по Цельсию. Пекари перестали выпекать пироги, кексы, булочки и что бы то ни было, кроме хлеба, и тем не менее муки не хватало. Так много солдат пыталось выпросить или стянуть лишний кусок еды, что у дверей столовой поставили караул.
Однажды холодным ветреным днем в начале марта Григорий, получив увольнительную, решил после обеда проведать Вовку, которого оставляли на попечение хозяйки дома, пока Катерина была на работе. Григорий надел шинель и зашагал по обледенелым улицам. На Невском проспекте он заметил нищенку лет девяти, она стояла на углу, под порывами ледяного ветра. Что-то странное почудилось ему в ней, и он нахмурился, проходя мимо. Минутой позже он понял, что его так поразило. Она бросила на него взрослый, призывный взгляд. Это так потрясло его, что он остановился. Как могла она быть проституткой в таком возрасте? Он обернулся, собираясь подойти к ней и спросить об этом, но ее уже не было.
Он пошел дальше, а мысли приняли тревожное направление. Он знал, конечно, что бывают люди, которые занимаются сексом с детьми. Это он узнал еще когда они с маленьким Левкой искали помощи у священника, вон сколько лет назад. Но образ девятилетней девочки, отчаянно пытающейся изобразить приглашающую улыбку, запал ему в душу и мучил. Ему хотелось плакать. Несчастная страна, думал он, мы заставляем наших детей торговать собой что может быть хуже?
К дому он подошел в мрачном расположении духа. А войдя, услышал, как заливается Вовка. Поднявшись в комнату Катерины, он нашел малыша одного, с покрасневшим, искаженным в плаче личиком. Он взял его на руки и стал баюкать.
В комнате было чисто прибрано и пахло Катериной. Обычно Григорий приходил сюда по воскресеньям. У них уже вошло в привычку утром гулять, потом возвращаться и готовить обед из того, что принес из казармы Григорий, когда удавалось что-нибудь достать. Потом Вовка засыпал, а они занимались любовью. Так что по воскресеньям, когда еды было достаточно, Григорий был здесь абсолютно счастлив.
Вовкины вопли перешли в недовольное монотонное нытье. С ребенком на руках Григорий отправился разыскивать хозяйку, которая должна была за ним присматривать. Нашел он ее в прачечной, низенькой пристройке за домом: она пропускала через каток мокрое белье. Это была женщина лет пятидесяти, с седыми волосами, повязанными платком. В 1914 году, когда Григорий уходил на войну, она была полной, но сейчас шея у нее стала тонкая, щеки обвисли. Даже домовладелицы в нынешние времена ходили голодные.
Когда она его увидела, вид у нее сделался виноватый и испуганный.
Вы что, не слышали, что ребенок плачет? спросил Григорий.
Не могу же я целый день его укачивать! воинственно ответила она и снова стала крутить ручку катка.
Может, он голоден!
Свое молоко он уже выпил.
Ее ответ прозвучал подозрительно быстро, и Григорий подумал, что, возможно, она выпила молоко сама. Ему захотелось ее придушить.
В холодном воздухе неотапливаемой прачечной он почувствовал, что Вовкина нежная детская кожа горяча, как печка.
Кажется, у него жар, сказал он. Вы не заметили, что у него температура?
Я вам что, врач, что ли?
Вовка перестал плакать и впал в какое-то оцепенение, которое еще сильнее обеспокоило Григория. Обычно это был живой, любознательный малыш, хотя деятельность его и носила порой разрушительный характер. Но сейчас он лежал на руках у Григория неподвижно, с пылающим лицом, глядя в одну точку.
Григорий вернулся с ним в комнату и уложил на постель. Взяв с полки кувшин, он вышел из дома и помчался в магазин на соседней улице. Купил молока, немного сахару в кулечке из обрывка газеты и яблоко.
Когда он вернулся, Вовка был все таким же безучастным.
Григорий подогрел молоко, покрошил туда корку черствого хлеба, насыпал сахару и стал кормить этой смесью Вовку. Тот ел так, будто умирал от голода и жажды.
Когда молоко с хлебом кончилось, Григорий вынул яблоко. Карманным ножом порезал на ломтики, один ломтик очистил. Кожуру съел сам, остальное протянул Вовке со словами: «Кожура мне, а ломтик тебе». Раньше малыша забавляла эта дележка, но сейчас ему было все равно. Ломтик выпал у него изо рта.
Доктора поблизости не было, да Григорий и не смог бы ему заплатить, но через несколько кварталов жила знакомая повитуха Магда, миловидная жена его старого друга Константина, секретаря большевистского комитета Путиловского завода. Как только у них выдавалась возможность, Григорий с Константином играли в шахматы, и Григорий обычно выигрывал.
Григорий переодел мокрого Вовку, завернул в Катеринино одеяло так, что видны были только глаза да кончик носа, и они вышли на холод.
Константин и Магда жили в двухкомнатной квартире вместе с теткой Магды, которая присматривала за их тремя детьми. Григорий боялся, что Магда ушла принимать очередные роды, но ему повезло, она оказалась дома.
Магда была женщина резкая, но с добрым сердцем. Она пощупала Вовкин лоб и спросила:
Он кашляет?
Нет.
Какой стул?
Жидкий.
Она раздела Вовку и сказала:
У Катерины, значит, нет молока?
Откуда ты знаешь?
Как женщина может кормить ребенка, если сама не ест? Потому и ребенок такой тощий.
Григорий не знал, что Вовка тощий.
Магда пощупала ребенку грудь и живот, он заплакал.
Воспаление легких, сказала она. Дети постоянно подхватывают инфекцию, но обычно выживают.
А что можно сделать?
Холодную повязку на голову, чтобы сбить температуру. Давайте побольше воды, сколько выпьет. Не будет есть не волнуйтесь. Главное, чтоб Катерина ела, тогда и его сможет кормить. Нужнее всего ему материнское молоко.
Григорий понес Вовку обратно. По дороге купил еще молока и согрел на плите. Потом покормил им Вовку с ложечки, и тот все съел. Потом Григорий согрел кастрюльку воды и омыл мальчику лицо. Похоже, тому стало получше: горячечный блеск в глазах и румянец исчез, дыхание стало ровным.
Когда в половине восьмого вернулась Катерина, Григорий немного успокоился. У нее был усталый вид. Она купила капусты и маленький кусочек свиного жира, и Григорий поставил на огонь кастрюлю и стал варить суп, пока она отдыхала. Он рассказал ей о Вовкиной горячке, беспечной хозяйке и предписании Магды.
Но что же мне делать?! с отчаянием воскликнула Катерина. Мне ведь нужно ходить на работу! А больше за Вовиком смотреть некому.
Григорий покормил Вовку жидким супом, без гущи, и уложил спать. Когда Григорий и Катерина поели, они тоже прилегли.
Не давай мне спать слишком долго, попросила Катерина. Мне нужно занять очередь за хлебом.
Я сам схожу, сказал Григорий, ты отдыхай.
Он опоздает в казарму, но, может, это сойдет ему с рук: офицеры сейчас боятся мятежа, не станут устраивать выволочку по пустякам.
Катерина, успокоенная, сразу заснула.
Когда услышал, что часы на часовне пробили два, он обулся и надел шинель. Вовка вроде бы крепко спал. Григорий вышел из дома и направился к булочной. Там уже стояла длинная очередь, и он понял, что припозднился. Перед ним было человек сто: закутанные, они притоптывали на снегу, чтобы не замерзнуть. Кое-кто пришел со скамеечкой. Какой-то парень с жаровней продавал кашу, протирая использованные миски снегом. За Григорием в очередь встало еще около дюжины человек.
В очереди непрерывно что-то обсуждали, кто сплетничал, кто переругивался. Две женщины впереди завели спор, кто виноват в нехватке хлеба: одна говорила придворные немцы, другая евреи, что прячут зерно.
А кто правит? сказал Григорий. Если лошадь понесет, виноват возница, он сидел на козлах. А у нас что, евреи правят? Или немцы? Нами правят царь и баре. Так говорили большевики.
Ну а кто бы правил, кабы не царь? скептически отозвалась молодая женщина в желтой фетровой шляпке и платке.
Лавка открылась в пять. Через минуту по очереди передали, что дают по одной буханке в руки.
Всю ночь стоять из-за одной буханки! возмутилась женщина в шляпке.
Прошло часа два, пока подошла очередь Григория. Жена булочника впускала покупателей по одному. Вот в лавку зашла старшая из стоявших перед Григорием женщин. А потом жена булочника сказала:
Все. Хлеба больше нет.
Ну пожалуйста! закричала женщина в шляпке. Хотя бы еще одну буханочку!
Лицо жены булочника окаменело. Наверняка она слышала это уже не раз.
Было бы больше муки больше бы хлеба испек, сказала она. Кончился хлеб, слышите вы или нет? Как я продам вам хлеб, если его нет?
Последняя покупательница вышла из лавки с буханкой за пазухой и поспешила прочь.
Женщина в желтой шляпке расплакалась.
Жена булочника захлопнула дверь.
Григорий повернулся и пошел прочь.
II
Весна пришла в Петроград в четверг восьмого марта, но Российская империя, в отличие от остальной Европы, уже триста лет жившей по григорианскому календарю, упрямо придерживалась стиля юлианского и считала этот день двадцать третьим февраля. Стало немного теплее, и работницы текстильных предприятий вышли на забастовку, устроив шествие от фабричных пригородов до центра города в знак протеста против войны и хлебных очередей. Власти пообещали контролировать распределение хлеба, но, похоже, после этого стало еще хуже.
Первый пулеметный полк, как и все воинские части в городе, был направлен в помощь полиции и конным казакам поддерживать порядок. А что будет, подумал Григорий, если солдаты получат приказ стрелять в демонстрантов? Подчинятся они? Или обратят винтовки против офицеров? В 1905 году они выполнили приказ и стали стрелять в рабочих. Но с тех пор русский народ пережил тяжелое десятилетие с репрессиями, войной и голодом.
Однако в этот вечер все было спокойно, и Григорий со своим взводом вернулся в казармы, не сделав ни единого выстрела.
В пятницу бастовало еще больше рабочих.
Царь был в четырехстах километрах, в расположении армии, в Могилеве. Главным в Петрограде оставался командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов. Он решил не допускать демонстрантов в центр, поставив у мостов солдат. Взвод Григория стоял недалеко от казарм, охраняя Литейный мост, идущий через Неву к Литейному проспекту. Но лед на реке был еще крепок, и манифестанты обошли их по реке к восторгу солдат, большинство из которых, как и Григорий, сочувствовали манифестантам.
Ни одна из политических партий эту забастовку не организовывала. Большевики, как остальные левые революционные партии, скорее не вели, а следовали за рабочим классом.
И снова там, где стоял взвод Григория, ничего не происходило, но так было не везде. Когда вечером в субботу Григорий вернулся в казарму, он узнал, что в конце Невского проспекта, у вокзала, случилось столкновение полиции с демонстрантами. Казаки неожиданно приняли сторону демонстрантов и защищали их от полиции. Рассказывая об этом, люди даже называли их «товарищи казаки», и Григорию странно было это слышать.
Утром в воскресенье Григорий проснулся задолго до рассвета. На завтраке ему сказали, что, по последним слухам, царь велел генералу Хабалову любой ценой положить конец стачкам и демонстрациям. Григорий подумал, что слова «любой ценой» звучат воистину зловеще.
После завтрака прапорщики получили приказания. Каждый взвод должен был охранять в городе свою точку: не только мосты, но и перекрестки, вокзалы, почту. Связь держать предполагалось с помощью полевых телефонов. Столицу государства собирались охранять, как захваченный вражеский город. И что хуже всего в местах наиболее вероятных столкновений с полицией полку было велено установить пулеметы.
Когда Григорий изложил своему взводу задание, Исаак сказал:
Царь что, намерен отдать армии приказ стрелять в собственный народ?
А если так, сказал Григорий, как думаешь, солдаты такой приказ выполнят?
Волнение его росло, но вместе с ним рос страх. Он считал, что народ должен оказать власти сопротивление, иначе война будет длиться, продолжится голод, и не останется никакой надежды, что у Вовки жизнь будет лучше, чем у Григория и Катерины. Именно потому Григорий вступил в партию. Но с другой стороны, у него была тайная надежда, что если солдаты просто откажутся подчиняться приказам, революция совершится без кровопролития. Однако когда его собственному полку приказали установить пулеметы на углах петроградских улиц, эти надежды ему самому стали казаться глупыми.
Сможет ли Россия покончить наконец с царской тиранией? Ведь в некоторых странах, переживших революцию, так и случилось. Даже англичане однажды обезглавили своего короля.
Санкт-Петербург напоминает кипящий котел, подумал Григорий: пар уже идет, появляются пузырьки вспышки насилия, и поверхность воды дрожит от жара, но закипеть как будто не решается.
Взвод Григория послали в Таврический дворец, летнюю резиденцию Екатерины Второй, где теперь заседала Дума, безвольный российский парламент. Утро прошло спокойно: те, кто голодал, старались в воскресенье подольше поспать. Но погода оставалась хорошей, и к полудню из пригородов начал подтягиваться народ, пешком или на трамвае. Некоторые собирались в большом саду Таврического дворца. Григорий заметил, что там были не только рабочие, но и представители среднего класса как мужчины, так и женщины, а также студенты и несколько процветающих дельцов. Кое-кто пришел с детьми. Они явились на политическую демонстрацию или просто собирались прогуляться по парку? Григорию казалось, они и сами точно не знали.
У входа во дворец он увидел хорошо одетого мужчину, чье красивое лицо было ему знакомо по фотографиям в газетах, и он узнал депутата от трудовиков Александра Федоровича Керенского. Трудовики были умеренной фракцией, отколовшейся от социалистов-революционеров. Григорий спросил его, что нового.
Сегодня царь распустил Думу, ответил Керенский.
Григорий возмущенно покачал головой:
Обычное дело, заметил он. Убрать тех, кто жалуется, вместо того чтобы принять меры по поводу их жалоб.
Керенский пристально глянул на него. Может, он не ожидал такого замечания от солдата?
Именно, сказал он. Однако мы, депутаты, решили игнорировать царский указ.
И что же дальше?
Многие считают, что как только властям удастся восстановить снабжение столицы продовольствием, демонстрации прекратятся, сказал Керенский и вошел в здание.
Интересно, почему эти умеренные считают, что так и будет, подумал Григорий. Если бы власти могли восстановить снабжение, неужели они уже не сделали бы этого вместо того чтобы контролировать распределение? Но умеренные, похоже, предпочитали иметь дело с мечтами, а не фактами.
Вскоре после полудня, к своему удивлению, Григорий увидел сияющих Катерину с Вовкой. Он обычно проводил воскресенье с ними, но сегодня даже не надеялся их увидеть. Вовка выглядел здоровым и счастливым, к огромному облегчению Григория. Было видно, что ребенок уже справился с инфекцией. Было не холодно, и Катерина была в пальто нараспашку, демонстрируя ладную фигуру. Ему захотелось ее обнять. Она улыбнулась, и ему вспомнилось, как она целовала его, когда они лежали в постели. Григорий почувствовал желание сильное, почти невыносимое. Какая досада, что сегодня вечером им не пообниматься!
Как ты узнала, что я здесь? спросил он.
Просто повезло.
Я рад тебя видеть, но в центре сейчас находиться опасно.
Катерина взглянула на толпу гуляющих.
А по мне так вполне безопасно.
Спорить Григорий не мог: видимых причин для беспокойства не было.
Мать с малышом пошли прогуляться вокруг покрытого льдом озера. Григорий затаил дыхание, когда увидел, что Вовка припустил от Катерины и почти сразу упал. Катерина подняла его, утешила и они пошли дальше. Они показались ему такими беззащитными! Что с ними будет?
Вернувшись, Катерина сказала, что им пора домой Вовке надо спать.
Большими улицами не идите, сказал Григорий. Держитесь подальше от толпы. Может случиться все что угодно.
Ладно, вздохнула она.
Пообещай мне!
Обещаю.
В этот день Григорий не видел кровопролития, но вечером в казармах рассказывали, что на Знаменской площади солдатам приказали стрелять в демонстрантов, и погибло сорок человек. Когда Григорий это услышал, словно холодная рука сжала его сердце. Катерину могли убить просто за то, что она шла там по улице!
Другие пришли в такое же негодование, и в столовой стали накаляться страсти. Чувствуя всеобщее напряжение, Григорий взял ситуацию в свои руки, потребовав от солдат соблюдать порядок и предложив говорить по очереди. Ужин превратился в митинг. Первому Григорий предоставил слово Исааку, который был хорошо всем известен как завзятый игрок в футбол.
Я пошел в армию, чтобы убивать немцев, а не русских! сказал Исаак, и в ответ раздался одобрительный рев. Демонстранты наши братья и сестры, наши матери и отцы, и единственное их преступление в том, что они просят хлеба!
Григорий знал всех большевиков в полку и нескольким дал слово но старался вызывать других тоже, чтобы его не обвинили в предвзятости. Обычно мнения солдаты высказывали осмотрительно, из страха, что об их словах непременно доложат и они понесут наказание, но сегодня, казалось, это никого не волновало.
Наибольшее впечатление произвела речь Якова. Это был высокий мужик, здоровый, как медведь. Когда он заговорил, у него в глазах блестели слезы.
Когда нам приказали стрелять, сказал он, я не знал, как быть. Казалось, говорить громко он не может, и в зале стало тихо все старались расслышать его слова. Я сказал: «Господи, наставь меня!» и замер в ожидании, но Господь не дал мне ответа… Все вокруг молчали. Я поднял винтовку, сказал Яков. Капитан вопил: «Пли! Пли!» Но в кого я должен был стрелять? В Галиции мы знали, кто наши враги, потому что они в нас стреляли. Но сегодня на площади никто на нас не нападал. Среди демонстрантов были в основном женщины, некоторые с детьми. И даже у мужчин не было оружия.
Он замолчал. Вокруг все будто окаменели, все словно боясь нарушить тишину неловким движением. Подождав, Исаак спросил:
И что же потом, Яков Давыдович?
Я спустил курок, сказал Яков, и из его глаз в черную бороду покатились слезы. Я даже не целился. На меня орал капитан, и я выстрелил просто чтоб его заткнуть. Но попал в женщину. На самом деле это оказалась девчонка, лет девятнадцать, наверное. Она была в зеленом пальто. Я попал ей в грудь, и пальто залило кровью: красное на зеленом. Потом она упала… Он уже плакал, не сдерживаясь, и говорил сквозь рыдания. Я бросил винтовку и пошел было к ней, хотел помочь, но на меня набросилась толпа, меня били руками и ногами, но я этого почти не чувствовал… Он вытер лицо рукавом. Мне теперь и здесь худо придется из-за того, что потерял винтовку. Он снова надолго замолчал. Девятнадцать, произнес он наконец. Наверное, ей было не больше девятнадцати…
Григорий не заметил, как открылась дверь, но вдруг увидел поручика Кириллова.
Яков! А ну-ка иди сюда! гаркнул тот. Потом взглянул на Григория. И ты, Пешков, бузотер!
Он повернулся к солдатам, сидевшим на скамьях за столами.
А ну все по казармам! Любого, кто через минуту еще будет в столовой, ждет порка.
Никто не шевельнулся. Все угрюмо смотрели на поручика. «Может, так и начинается бунт», мелькнуло у Григория.
Но Яков был слишком поглощен своими переживаниями, чтобы понять, какой напряженный момент он создал; он неуклюже двинулся к поручику, и напряжение стало слабеть. Кое-кто из стоявших ближе к Кириллову встал. Лица были мрачными, но испуганными. Григорий вскоре почувствовал, что солдаты недостаточно злы, чтобы восстать против офицера. Солдаты стали выходить из столовой. Кириллов остался на месте и сверлил всех взглядом.
Григорий вернулся в казарму, и скоро прозвучал отбой. У него как у прапорщика был отдельный закуток. До него доносились тихие голоса солдат.
Не стану я стрелять в женщин, сказал один.
И я не стану.
А не станете, сказал третий голос, так кто-нибудь из этих ублюдков-офицеров пристрелит вас за неповиновение!
Я буду целиться так, чтобы промазать, сказал второй голос.
Могут заметить.
Да всего-то и надо, если придется стрелять в толпу, брать чуть выше голов. Никто не определит точно, куда ты стрелял.
Я так и сделаю, сказал второй.
И я.
И я.
«Посмотрим», подумал Григорий, засыпая. Легко быть смелым в темноте. А при свете дня все может выглядеть совсем иначе.
III
В понедельник взвод Григория был направлен по Большому Сампсониевскому проспекту к Литейному мосту и получил приказ не допустить пересечения демонстрантами реки и появления их в центре города. Мост был длиной почти четыреста метров и стоял на огромных каменных опорах, смотревшихся в замерзшей реке как ледоколы на мели.
Дело у них было то же, что и в пятницу, но приказ поручик Кириллов дал Григорию другой. Все эти дни Кириллов говорил так, словно все время находился в прескверном расположении духа, и возможно, так оно и было: офицерам, наверное, не больше простых солдат нравится, когда их ставят в качестве заслона против собственного народа.
Ни один из демонстрантов не должен пересечь реку, ни по мосту, ни по льду, вы меня поняли? А в тех, кто не подчинится приказу, стрелять!
Григорий ничем не выразил протеста.
Есть, ваше благородие! ответил он браво.
Кириллов повторил приказ и исчез. Григорий подумал, что поручик боится. Вне всякого сомнения, его страшила мысль, что на него возложат ответственность за происходящее, независимо от того, будут его приказам подчиняться или нет.
Подчиняться Григорий не собирался. Он решил, что позволит лидерам шествия втянуть себя в спор, пока остальные будут переходить реку по льду, как было в пятницу.
Однако рано утром к его взводу присоединился отряд полицейских. К своему ужасу, он увидел, что их ведет его старинный враг Михаил Пинский. Вот кто, похоже, не страдал от нехватки хлеба: круглое лицо стало еще толще, а полицейская форма на животе едва сходилась. В руках у него был рупор. Его приятеля Козлова что с мордой как у хорька видно не было.
Я тебя узнал, сказал Пинский. Ты работал на Путиловском заводе.
Пока ты не отправил меня на фронт, ответил Григорий.
Да у тебя брат-убийца, и сбежал в Америку!
Это ты сказал.
Никто здесь сегодня через реку не перейдет.
Посмотрим.
Я жду от вас слаженных действий, это ясно?
А не боишься? спросил Григорий.
Этого сброда? Не городи чушь!
Нет, я о будущем. Если произойдет революция, как думаешь, что с тобой сделают? Ты всю жизнь издевался над слабыми, избивал людей, насиловал баб и брал взятки. Не боишься, что когда-то и платить придется?
Я доложу о тебе! Ты бунтовщик! заявил Пинский, тыча в Григория пальцем в перчатке, и зашагал прочь.
День начался спокойно, но Григорий заметил, как мало на улицах рабочих. Многие заводы были закрыты, потому что не могли получить топливо для печей и паровых двигателей. Некоторые бастовали: рабочие требовали повысить зарплату из-за дороговизны на продукты и отапливать промерзшие цеха. Похоже было, что почти никто не собирался работать. Но вот весело засияло солнце, и ближе к полудню Григорий увидел, как по Большому Сампсониевскому проспекту движется толпа заводских рабочих.
У Григория было тридцать человек и два капрала. Он поставил их перед мостом поперек дороги, в четыре ряда. У Пинского было примерно столько же, пеших и конных, и он разместил их по обочинам дороги.
Григорий смотрел на приближавшуюся толпу. Он не представлял себе, что будет дальше. Сам бы он не допустил кровопролития и дал бы ей пройти. Но что собирался предпринять Пинский?
Шествие приближалось. Людей были сотни нет, тысячи мужчин и женщин. У многих были на рукавах красные повязки. Они несли транспаранты «Долой царя!» и «Хлеба, мира, земли!» Это уже не просто шествие, подумал Григорий, это политическая демонстрация.
Первые ряды приближались, и Григорий чувствовал, как растет напряжение среди солдат.
Он вышел навстречу толпе. Во главе колонны, к его удивлению, стояла Варвара, мать Константина. Ее седая голова была повязана красным платком.
Здравствуй, Григорий Сергеич, сказала она добродушно. Неужели стрелять в меня будешь?
Нет, не буду, ответил он. Но за полицию не поручусь.
Хотя Варвара остановилась, другие продолжали движение: на них напирали идущие сзади. Григорий услышал, как Пинский послал вперед своих конных. Этих всадников, прозванных фараонами, ненавидели больше остальных полицейских. Они были вооружены хлыстами и дубинками.
Все, что нам нужно, сказала Варвара, это зарабатывать на жизнь и кормить наши семьи. А тебе, Григорий, это разве не нужно?
Манифестанты не пытались напасть на солдат или прорваться к мосту. Вместо этого они растекались по набережной, в обе стороны. «Фараоны» Пинского нервно гарцевали по прогулочной дорожке вдоль реки, словно чтобы загородить дорогу по льду, но их было недостаточно. Однако никто из манифестантов не хотел первым идти на прорыв, и возникла заминка.
Поручик Пинский приставил к губам рупор.
Назад! гаркнул он. Рупор простая жестянка, свернутая на манер кулька ненамного усиливал голос. В центр вам запрещено! Возвращайтесь на рабочие места, и чтобы был порядок! Это распоряжение властей. Возвращайтесь!
Возвращаться никто не стал многие его даже и не расслышали, но в ответ раздались смешки и улюлюканье. Из середины толпы кто-то бросил камень. Он угодил в круп лошади, и животное шарахнулось. Не ожидавший этого всадник чуть не вылетел из седла. Взбешенный, восстановив равновесие, он натянул вожжи и ударил лошадь хлыстом. Толпа засмеялась, что разозлило его еще больше, но лошадь он сдержал.
Один смельчак воспользовался суматохой, прошмыгнул мимо «фараона» и выбежал на лед. За ним рванулось еще несколько человек по обе стороны моста. «Фараоны», разворачивая и поднимая на дыбы лошадей, бросились следом и пустили в ход хлысты и дубинки. Кто-то из рабочих упал, но многие прорвались, и их пример вдохновил других. Несколько секунд спустя через замерзшую реку бежали уже человек тридцать или сорок.
Для Григория все складывалось удачно. Он мог сказать, что попытался привести в исполнение полученный приказ, фактически не пустив никого на мост, но толпа была слишком велика, и не дать рабочим перейти реку по льду было практически невозможно.
Но Пинский думал иначе.
Он повернул рупор к полицейским и скомандовал:
Цельсь!
Нет! вскричал Григорий, но было уже поздно. Полицейские, готовясь стрелять, опустились на одно колено и подняли винтовки. Рабочие в первых рядах попытались двинуться назад, но на них напирали. Кое-кто, несмотря на «фараонов», побежал к реке.
Пли! крикнул Пинский.
Раздался треск выстрелов, словно от фейерверков, и тут же послышались крики страха и боли, это раненые и убитые попадали на землю.
Григорий словно перенесся на двенадцать лет назад. Он увидел площадь перед Зимним дворцом, сотни мужчин и женщин, опустившихся на колени в молитве, солдат с винтовками, свою мать и снег, залитый кровью. И снова в памяти прозвучал вопль одиннадцатилетнего Левки: «Мама умерла, моя мама умерла!»
Нет, сказал Григорий вслух. Я не дам им сделать это снова!
Он передернул затвор своей трехлинейки и поднял ее к плечу.
Толпа с криками разбегалась в разные стороны, топча упавших.
«Фараоны» стегали всех подряд. Полицейские палили по толпе, не разбирая.
Григорий аккуратно взял на мушку Пинского, целясь в грудь. Он был не очень хороший стрелок, да и Пинский был метрах в пятидесяти, но попробовать можно. Он спустил курок.
Пинский продолжал орать.
Григорий промазал. Он прицелился ниже: при выстреле ствол винтовки задирало, и снова спустил курок.
И снова мимо.
Бойня продолжалась, полиция яростно стреляла по толпе бегущих мужчин и женщин.
У Григория в магазине было пять патронов. Обычно одним из пяти ему удавалось поразить свою цель. Он выстрелил в третий раз.
Пинский вскрикнул, и рупор усилил его крик. Его правое колено подогнулось, и, выронив рупор, он упал на землю.
Солдаты последовали примеру Григория. Они бросились на полицейских: кто стаскивал «фараонов» с лошадей, кто бил прикладом как дубиной, кто стрелял. Манифестанты воспряли духом и присоединились к солдатам. Некоторые повернули с реки назад, к берегу.
Ярость толпы была отвратительна. Сколько рабочие помнили себя, питерские полицейские были глумливыми извергами, не знающими ни дисциплины, ни контроля, и теперь рабочие мстили. Упавших полицейских били ногами и топтали, тех, кто еще стоял, сбивали с ног, а под «фараонами» убивали лошадей. Полиция сопротивлялась лишь несколько секунд, а потом все, кто мог, бросились бежать.
Григорий увидел, что Пинский пытается подняться на ноги. Григорий снова прицелился, надеясь наконец покончить с негодяем, но тут его заслонил «фараон». Он помог Пинскому взобраться на холку своей лошади и поскакал прочь.
Григорий стоял и смотрел им вслед.
Хуже беды с ним еще не случалось.
Его солдаты подняли бунт. Вопреки приказу они стали стрелять не в манифестантов, а в полицию. И начал бунт он, выстрелив в поручика Пинского, который остался жив и доложит, как было дело. Скрыть правду не удастся, ему не оправдаться и кары не избежать. Он изменил воинской присяге. Его ждет трибунал и расстрел.
И несмотря на это, он был счастлив.
Сквозь толпу к нему протолкалась Варвара. По лицу текла кровь, но она улыбалась.
Что будешь делать?
Григорий не собирался покорно дожидаться расстрела. Царь убивает свой народ. Ну что же, значит, народ будет защищаться.
Идемте в казармы, сказал Григорий. Давайте вооружать пролетариат!
И зашагал по Большому Сампсониевскому назад, к казармам. За ним шли его ребята с Исааком во главе, а следом валила толпа. Григорий не представлял себе, что собирается делать, но и не чувствовал нужды в каком-то плане. Сейчас, когда он вел за собой толпу, у него было ощущение, что он почти всемогущ.
Часовой открыл солдатам ворота, а закрыть их перед манифестантами уже не смог. Григорий повел процессию через плац к складу оружия. Из штабного здания вышел поручик Кириллов, увидел толпу и бросился к ним, перейдя на бег.
Солдаты! крикнул он. Смирно! Ни с места!
Григорий не обратил на него внимания.
Кириллов остановился и вытащил револьвер.
Стой! сказал он. Стоять! или я стреляю!
Двое или трое из взвода Григория выстрелили в Кириллова. В него попало несколько пуль, и он упал, истекая кровью.
Склад охраняли двое часовых. Ни один не попытался остановить Григория. Последними двумя патронами, что были у него в магазине, он выстрелил в замок на тяжелых деревянных дверях. Толпа ворвалась на склад, люди толкали друг друга и протискивались, чтобы добраться до оружия. Кто-то из ребят Григория начал командовать, открывать деревянные ящики с винтовками и револьверами и раздавать их вместе с коробками патронов.
«Началось! подумал Григорий. Вот она, революция!» Ему было радостно и страшно.
Себе он взял два нагана, а еще перезарядил винтовку и набил карманы патронами. Что делать дальше, он пока не знал, но раз он теперь преступник, значит, оружие ему необходимо.
Остальные солдаты, оказавшиеся в казармах, приняли участие в разгроме склада, и скоро все были вооружены до зубов.
Григорий вывел народ из казарм. Демонстрации всегда устремлялись к центру города. Бок о бок с Исааком, Яковом и Варварой он, пройдя по мосту, вышел на Литейный проспект. Он чувствовал себя как на крыльях или во сне, или как после доброй рюмки водки. Сколько лет он говорил, что нужно бороться с режимом, а сегодня действительно начал борьбу и от этого чувствовал себя новым человеком, совершенно иным существом, вольной птицей.
Первый пулеметный был не единственным полком, восставшим в то утро. Когда Григорий дошел до дальнего конца моста, он с ликованием увидел, что на улицах полно солдат в головных уборах, в знак протеста бесшабашно надетых задом наперед, и в шинелях нараспашку. Многие щеголяли красными нарукавными повязками или красными ленточками на лацканах. Вокруг с ревом носились во всех направлениях экспроприированные автомобили, из окон торчали дула винтовок и штыки, а внутри сидели солдаты с веселыми девицами на коленях. Вчерашних пикетов и постов больше не было. Улицы оказались во власти народа.
Григорию попался на глаза винный магазин: витрины разбиты, выломанная дверь валялась на земле. Из магазина, хрустя битым стеклом, вышли солдат с девицей, оба держали в каждой руке по бутылке. Хозяин соседнего кафе выставил перед входом столик и уставил его тарелками с копченой рыбой и колбасой. Стоя рядом, с красной лентой на лацкане, он нервно улыбался и предлагал угощение проходящим мимо солдатам. Так он пытался уберечь свое детище от участи разгромленного и разграбленного винного магазина.
Чем ближе они подходили к центру, тем более нарастало ощущение праздника. Лишь недавно перевалило за полдень, но на улицах попадались сильно выпившие. Еще было много девиц, охотно целующих любого с красной повязкой на рукаве, а в одном месте Григорий увидел солдата, беззастенчиво тискавшего полногрудую бабу средних лет. Попадались ему на глаза и девчонки, разгуливавшие в солдатской форме, шапках и сапогах не по ноге и очевидно наслаждавшиеся свободой.
На проспект выехал сияющий «Роллс-Ройс». Толпа попыталась его остановить. Шофер начал было жать на газ, но кто-то распахнул дверцу и вытащил его из машины. Толпа, пихаясь, полезла в автомобиль. Григорий увидел, как с заднего сиденья выбрался граф Маклаков, один из директоров Путиловского завода. Григорий вспомнил, как Маклаков лебезил перед княжной Би, когда она заявилась на завод. Толпа злорадно загалдела, но преследовать его не стала, и Маклаков бежал, спрятав голову в поднятый меховой воротник. В машину набилось с десяток человек, и она тронулась, радостно сигналя.
На следующем углу кучка людей издевалась над высоким человеком в фетровой шляпе и потертой шубе, какие носили специалисты со средним достатком. Солдат ткнул его дулом винтовки, старуха плюнула, а юнец в телогрейке чем-то в него запустил.
Пропустите! сказал высокий в шубе, стараясь, чтобы голос звучал властно, но вокруг лишь засмеялись. Григорий узнал худощавую фигуру Канина, начальника литейного цеха на Путиловском заводе. Его шляпа упала, и Григорий увидел, что Канин облысел.
Григорий пробился сквозь толпу.
Этот человек наш! крикнул он. Это инженер, мы вместе работали!
Канин узнал его.
Спасибо, Григорий Сергеевич, сказал он. Вот, пытаюсь добраться до матери, узнать, все ли у нее в порядке.
Григорий обернулся к толпе.
Пропустите его, сказал он. Я за него ручаюсь.
Он увидел бабу с рулоном красной ленты наверняка добытым в разоренной галантерейной лавке и попросил оторвать немного. Она достала ножницы и отмахнула щедрый кусок. Григорий повязал ленту Канину на левую руку. Толпа одобрительно загалдела.
Теперь вы в безопасности, сказал Григорий.
Канин пожал ему руку и пошел дальше. Его пропустили.
Солдаты Григория вышли на Невский, центральный проспект со множеством магазинов, идущий от Зимнего до Николаевского вокзала. Там было полно народу, и все пили прямо из бутылок, ели, целовались и палили в воздух. На тех ресторанах, что были открыты, висели таблички: «Для революционеров бесплатно!» и «Берите что хотите, платите сколько можете!» У многих магазинов были высажены двери, мостовые всюду были усеяны осколками разбитых витрин. Один из ненавистных рабочему люду трамваев плата за проезд была слишком высока лежал, перевернутый, посреди проспекта.
Григорий услышал винтовочный выстрел, но стреляли вообще много, и сначала он не обратил внимания. Но тут Варвара, шедшая рядом, пошатнулась и упала. Григорий и Яков бросились к ней. Не без труда перевернули они тяжелое тело и сразу увидели, что ей уже не поможешь: пуля попала в лоб, и Варвара невидящими глазами уставилась в небо.
Григорий не позволил себе предаваться горю, как ни жаль ему было Варвару, как ни больно за ее сына, его лучшего друга Константина. На поле боя он научился сначала драться, а переживания оставлять на потом. Но разве здесь поле боя? У кого только могла подняться на нее рука? Пуля угодила слишком точно, и Григорий не мог поверить, что Варвара стала случайной жертвой.
В следующий миг он получил ответ на свой вопрос. Яков неожиданно начал запрокидываться навзничь, и у него из груди забила кровь. С тяжелым стуком его тело рухнуло на мостовую.
Какого черта?! произнес Григорий, отступая. Он приник к земле, чтобы в него труднее было попасть, и поискал глазами, где бы спрятаться.
Он вновь услышал выстрел, и проходивший мимо солдат в шапке, обмотанной красным шарфом прижав руки к груди, упал на землю.
Где-то засел снайпер и стрелял в сторонников революции.
Григорий в три скачка оказался у перевернутого трамвая и нырнул за него.
Завизжала женщина, потом еще одна. Люди увидели тела, кровь и стали разбегаться.
Григорий поднял голову и оглядел окружающие здания. Должно быть, стреляли из винтовки, но где засел стрелок? Григорию казалось, он слышал звук винтовочных выстрелов с другой стороны улицы. Здания освещало яркое послеполуденное солнце. Гостиница, ювелирный магазин с обитыми железом запертыми ставнями, банк, а на углу церковь. Открытых окон Григорий не заметил; похоже, снайпер сидел на крыше. Но ни на одной крыше не было возможности укрыться, разве что на крыше церкви. Церковь была каменная, в стиле барокко, с башнями, балюстрадами и куполом-луковицей.
Прогремел новый выстрел, женщина вскрикнула и упала, схватившись за плечо. Григорий дыма не приметил. Видимо, полиция вооружила своих снайперов патронами на бездымном порохе. Значит, действительно, это война.
Целый квартал Невского проспекта уже опустел.
Григорий направил винтовку на балюстраду, шедшую по верху боковой стены церкви. Сам он выбрал бы позицию именно там, это давало возможность держать под прицелом всю улицу. Он внимательно наблюдал за балюстрадой, а краем глаза заметил, что винтовки двух солдат, спрятавшихся рядом, повернуты в том же направлении, что и его.
На улицу вышли нетвердой походкой солдат и девица, оба пьяные. Девчонка танцевала польку, приподнимая юбку так, что видны были коленки, а ее приятель вальсировал вокруг нее, держа винтовку так, словно в руках у него была скрипка. Оба были с красными повязками. Несколько человек закричали им, предупреждая, но подвыпившая парочка не слышала. Когда они миновали церковь, в счастливом неведении об опасности, прогремело два выстрела, и солдат с девицей упали. И снова Григорий дыма не увидел, но все равно яростно выпустил в балюстраду над входом в церковь все пули из магазина. От его выстрелов полетела каменная крошка и поднялись облачка пыли. Защелкали винтовки соседей, и Григорий увидел, что они стреляют в том же направлении, но не похоже было, что хоть кто-то из них попал.
Так не годится, подумал Григорий, перезаряжая винтовку. Должно быть, снайпер лежит ничком, далеко от края, чтобы дуло винтовки не видно было с улицы.
Был лишь один способ до него добраться залезть на крышу.
Григорий снова выстрелил. Как он и рассчитывал, соседи сделали то же самое. Понадеявшись, что снайпер на несколько секунд пригнется, Григорий вскочил и, оставив свое укрытие перевернутый трамвай бросился на другую сторону улицы и там прижался к витрине книжной лавки, одной из немногих уцелевших.
Держась в тени домов, он добрался почти до самой церкви. От соседнего здания банка ее отделял переулок. Григорий терпеливо подождал несколько минут, пока снова не зазвучали выстрелы. Тогда он метнулся через переулок.
Видел ли снайпер, как он бежал, и догадался ли о его намерениях? Этого было не узнать.
Он шел вдоль стены пока не добрался до церковных дверей. Было воскресенье, и все церкви были открыты. Он проскользнул внутрь.
Это была богатая церковь, отделанная красным, зеленым и желтым мрамором. Службы не было, но человек двадцать тридцать стояли, склонив головы, погруженные в молитву. Григорий быстро направился в придел, со страхом думая, что каждую минуту, пока он медлит, гибнут люди.
Молодой священник с очень яркой внешностью черные волосы, белая кожа увидел его винтовку и уже открыл рот, чтобы остановить его, но Григорий уже проскочил мимо.
Он заметил в стене маленькую деревянную дверь, открыл ее и увидел ведущую наверх винтовую лестницу. Позади он услышал голос:
Остановись, сын мой. Что ты делаешь?
Обернувшись, он увидел молодого священника.
Эта лестница ведет на крышу?
Меня зовут отец Михаил. Нельзя входить с оружием в дом Господа.
У вас на крыше снайпер!
Отец Михаил не ответил.
Но Григорий, не дожидаясь ответа, бросился на лестницу.
После долгого подъема в полутьме Григорий увидел еще одну дверь.
Когда голова была на уровне нижнего края двери, он левой рукой слегка приоткрыл ее, держа винтовку в правой руке. В щель ударил солнечный свет. Григорий открыл дверь пошире.
И никого не увидел.
Он прищурился от яркого света и осмотрел пространство, открывшееся ему через маленький прямоугольник дверного проема. Он был на колокольне. Снайпер был с другой стороны если не перебрался сюда, чтобы подстеречь Григория.
Григорий осторожно сделал шаг, другой и выглянул.
Ничего не случилось.
Он шагнул за дверь.
Под его ногами крыша наклонно спускалась к желобу, вдоль которого шла балюстрада. Деревянный настил позволял рабочим двигаться по крыше, не наступая на черепицу. За его спиной башня переходила в купол.
С винтовкой в руке он осторожно обогнул башню.
Дойдя до первого поворота, увидел перед собой Невский проспект. В ясном солнечном свете ему был хорошо виден Александровский сад, а за ним Адмиралтейство. Поодаль толпился народ, но возле церкви проспект был пуст. Снайпер без дела не сидел.
Григорий прислушался, но выстрелов не услышал.
Он осторожно прошел до следующего угла. Теперь ему была видна вся северная стена церкви. Он был уверен, что именно тут найдет снайпера, стрелявшего из-за колонн балюстрады но здесь никого видно не было. Ему был виден проспект внизу и люди они осторожно выглядывали из дверей и высовывались из-за углов: ждали, что будет дальше.
В следующий миг раздался выстрел снайпера. По крику с улицы Григорий понял, что снайпер попал.
Выстрел прозвучал прямо над головой Григория.
Он взглянул наверх. По углам колокольни располагались открытые башенки. В одной из них и сидел снайпер. К счастью, Григорий держался вплотную к стене, и стрелок не мог его заметить.
Григорий вернулся на лестницу. В замкнутом пространстве лестничного колодца его винтовка казалась большой и неуклюжей. Он вынул один из пистолетов. По весу он понял, что пистолет не заряжен, и выругался про себя: заряжать наган образца 1895 года было долго. Григорий вынул коробку патронов из кармана шинели и вставил семь штук один за другим в барабан. Потом взвел курок.
Оставив винтовку, Григорий, тихо ступая, стал подниматься по лестнице. Не спеша, стараясь не делать лишних усилий, чтобы не выдать себя шумным дыханием. Револьвер он держал в правой руке, дулом вверх.
Через несколько секунд он почувствовал запах дыма.
Снайпер курил. Но едкий табачный запах можно чувствовать издалека, и Григорий не мог определить, насколько близко находится от снайпера.
Впереди он увидел отраженный отблеск солнечного света. Он шел крадучись, готовый выстрелить в любой момент. Свет проникал в башню через незастекленное окно. Снайпера здесь не было.
Григорий пошел дальше. Запах табака стал сильнее. Ему кажется или он чувствует присутствие снайпера совсем рядом, за поворотом лестницы? А если так, то чувствует ли снайпер его присутствие?
Он услышал отчетливый вдох. Это так испугало его, что он чуть не нажал на курок. Потом сообразил, что такие звуки издает курящий, когда затягивается. В следующую секунду он услышал тихий удовлетворенный выдох.
Он заколебался. Неизвестно, куда смотрит снайпер и куда направлено его оружие. Он хотел дождаться новых выстрелов, чтобы быть уверенным, что снайпер сосредоточен на том, что происходит на улице.
Ожидание могло означать еще чью-то смерть, еще какой-нибудь Яков или Варвара упадут сейчас на холодные камни мостовой, истекая кровью. С другой стороны, в случае неудачи, сколько еще людей убьет этот снайпер только за сегодня?
Григорий решил набраться терпения. Это как на поле боя: не стоит бросаться на помощь раненому товарищу, жертвуя собственной жизнью, рисковать следует лишь когда велики шансы вынести его с поля боя.
Он снова услышал вдох и последовавший за ним долгий выдох, а потом по лестнице скатился смятый бычок, отскочил от стены и упал у его ног. Было слышно, как снайпер ерзает, меняя положение в тесном пространстве. Потом Григорий услышал тихое бормотание: «Свиньи… Революционеры… Евреи вонючие… Шлюхи заразные… Дегенераты…» Снайпер накручивал себя, готовясь убивать.
Если Григорий сможет сейчас с ним покончить, это спасет кому-то жизнь.
Он сделал шаг.
Бормотание продолжалось. «Скоты… Сброд… Воры, подонки…» Голос показался ему смутно знакомым, и Григорий подумал, не встречался ли с этим типом раньше.
Он сделал еще шаг и увидел ноги снайпера, обутые в сияющие новенькие полицейские сапоги черной кожи. У снайпера был небольшой размер ноги, и сам он был маленького роста. Он стоял на одном колене, в наиболее удобной для стрельбы позе. Теперь Григорий видел, что снайпер расположился в одной из угловых башен, чтобы стрелять в трех разных направлениях.
«Еще шаг, подумал Григорий, и я смогу убить его наверняка».
Он сделал следующий шаг, но от волнения оступился. Он споткнулся, упал и уронил пистолет тот с громким стуком упал на каменные ступени.
Снайпер громко выругался и оглянулся.
Григорий узнал приятеля Пинского Илью Козлова.
Он бросился за своим упавшим револьвером и промахнулся: тот заскользил по каменным ступеням со ступеньки на ступеньку и остановился далеко внизу.
Козлов начал оборачиваться, но из его позиции ему не так-то просто было это сделать.
Григорий восстановил равновесие и шагнул на следующую ступеньку.
Козлов пытался развернуться со своей винтовкой. Это была обычная винтовка Мосина, но с оптическим прицелом. Даже без штыка ее длина была намного больше метра, и повернуться с ней быстро Козлов не мог. Григорий был уже рядом, и дуло винтовки задело его левое плечо. Козлов нажал на курок, и пуля ударила в стену.
Тогда Козлов прытко вскочил на ноги. У него была маленькая голова и неприятное лицо. Возможно, стреляя, он словно мстил всем выросшим мальчикам и девочкам, что обижали его в детстве.
Григорий схватился обеими руками за винтовку. Они пытались вырвать ее друг у друга, стоя лицом к лицу в тесной башне, у незастекленного окна. Григорий услышал взволнованные крики и понял, что люди на улице их видят.
Григорий был выше и сильнее и знал, что отнимет винтовку. Козлов тоже это понял и внезапно разжал руки. Григорий пошатнулся. В один миг полицейский выхватил короткую деревянную дубинку и, бросившись вперед, ударил Григория по голове. У Григория потемнело в глазах. Сквозь мутную пелену он увидел, что Козлов опять замахивается. Он поднял винтовку, и дубинка скользнула по стволу. Прежде чем полицейский смог снова ударить, Григорий бросил винтовку, схватил Козлова за грудки и поднял.
Козлов был худ и весил немного. Подержав на вытянутых руках, Григорий изо всех сил швырнул его в окно.
Казалось, Козлов падает очень медленно. Когда он перелетал через балюстраду, солнце отчетливо высветило зеленый рант его полицейской формы. В тишине прозвучал долгий крик ужаса. Даже здесь, на колокольне было слышно, как тело гулко ударилось о землю, и крик оборвался.
После секундной тишины раздался громкий радостный шум.
Григорий понял, что это крики в его честь. Люди видели полицейскую форму на упавшем и солдатскую на оставшемся в башне, и поняли, что произошло. Он смотрел, как они выбегают из дверей, выходят из переулков и останавливаются на мостовой, глядя на него снизу вверх, крича и аплодируя.
Но радости он не чувствовал. Он убивал людей и на войне, но не мог радоваться очередному убийству, как ни заслуживал смерти этот Козлов. Он постоял еще немного, чувствуя себя неловко, потом нырнул в башню и спустился вниз.
По пути он поднял винтовку и револьвер. В церкви его ждал испуганный отец Михаил. Григорий наставил на него револьвер.
Мне следует вас пристрелить! сказал он. Этот снайпер, которого вы пустили на крышу, убил двух моих друзей и еще как минимум троих; а вы вы тоже убийца, раз позволили ему это сделать!
Но Григорий не смог себя заставить убить безоружного невоенного человека, он застонал и вышел вон.
Атмосфера на улице изменилась. Среди людей было больше пьяных, в каждом квартале у дверей один, а то и двое валялись на промерзшей земле. Он потрясенно заметил, что парочки в переулках уже не ограничиваются одними поцелуями. И все были вооружены. Очевидно, разгромили и другие склады оружия, а может, и заводы, где оно производилось. На каждом перекрестке стояли разбитые автомобили, кое-где кареты «скорой помощи», и врачи перевязывали пострадавших. Дети вместе со взрослыми гуляли по улицам, мальчишки развлекались вовсю: таскали еду, курили, залезали в оставленные автомобили.
Григорий увидел лавку мехов, взломанную и обчищенную с тщательностью, которая показалась ему профессиональной. Тут же он заметил бывшего дружка Левки, Трофима, выходившего с охапкой шуб и сгружавшего свою ношу на ручную тележку, которую сторожил другой приятель Левки, купленный полицейский Федор, переодетый в крестьянскую одежду. Городские жулики увидели в революции новые возможности.
Вечерний свет тускнел, на улицах стали появляться костры. Вокруг собирались люди, пили и горланили песни.
Григорий с ужасом заметил, как мальчишка лет десяти вытащил у пьяного солдата пистолет. Это был парабеллум, Р08, должно быть, солдат отобрал его у пленного на фронте. Мальчишка держал пистолет обеими руками и улыбался. Дуло было направлено в сторону лежавшего на земле человека. Григорий сделал движение, чтобы забрать пистолет, и мальчишка нажал на спуск. Пуля вошла пьяному солдату в грудь. Мальчишка закричал, но продолжал держать палец на спусковом крючке, и парабеллум продолжал стрелять. Отдачей руку мальца подкидывало, и пули летели куда попало задело старуху и еще одного солдата, пока магазин на восемь патронов не опустел. Тогда мальчишка бросил пистолет и убежал, всхлипывая и подвывая.
Не успел Григорий отреагировать на этот ужас, как услышал крик и обернулся. В дверях магазина головных уборов парочка, не скрываясь, занималась сексом. Женщина стояла, прислонившись спиной к стене, с задранной юбкой, широко раздвинув ноги, а рядом, согнув колени, с расстегнутыми брюками стоял мужчина в форме капрала и работал вовсю. Взвод Григория собрался вокруг и подбадривал его криками.
Мужчина, кажется, достиг оргазма. Он торопливо отстранился, отвернулся и застегнул брюки, а женщина опустила юбку. Тут другой солдат, Игорь, сказал:
Минуточку! Теперь моя очередь!
И задрал на женщине юбку, оголяя ее белые ноги.
Остальные одобрительно загомонили.
Нет! сказала женщина, пытаясь оттолкнуть его. Она была пьяна, но не настолько.
Игорь был невысок и жилист. Он прижал ее к стене и схватил за запястья.
Да ладно тебе кочевряжиться, один солдат не хуже другого!
Женщина попыталась вырваться, но еще двое солдат схватили ее и стали держать.
Эй, оставьте ее! сказал ее первый партнер.
Ты свое получил, теперь моя очередь, ответил Игорь, расстегивая брюки.
Григория возмутила эта сцена.
Прекратите! крикнул он.
Ты что же, Григорий Сергеич, вызывающе спросил Игорь, приказываешь мне как старший по званию?
Да не как старший по званию, сказал Григорий, а как человек! Ты что, Игорь! Ты же видишь она тебя не хочет. Вокруг полно баб.
А я хочу эту! Игорь огляделся. Мы все хотим эту, да, ребята?
Григорий шагнул вперед.
Вы кто, люди или собаки? крикнул он и положил руку на плечо обозленному Игорю. А скажи-ка мне, приятель, есть здесь где-нибудь место, где можно выпить?
Игорь ухмыльнулся, солдаты подняли радостный гвалт, а женщина тем временем ускользнула.
Вон, на той стороне проспекта, сказал Григорий, я вижу небольшую гостиницу. Может, спросим у хозяина, не найдется ли у него водки?
Солдаты снова загалдели, и все пошли в гостиницу.
В холле хозяин угощал всех бесплатным пивом. Григорий подумал, что это мудро. Пиво пьется дольше, чем водка, и меньше вероятность, что после него начнут буянить.
Он отпил глоток. Приподнятое настроение угасло. Он чувствовал себя так, будто раньше был пьян, а теперь протрезвел. История с женщиной вызывала у него отвращение, а воспоминания о ребенке, стрелявшем из парабеллума ужас. Чтобы совершить революцию, мало было просто сбросить цепи. Вооружать народ опасно. И позволять солдатам водить автомобили буржуев тоже. Даже безвредная на первый взгляд свобода целовать кого хочешь привела к тому, что взвод Григория едва не совершил групповое изнасилование.
Так продолжаться не могло.
Восстановить порядок было необходимо. Конечно, к прежним временам Григорий возвращаться не хотел. Но свобода не должна превращаться в хаос.
Григорий пробормотал, что ему надо отлить, и вышел. Он направился по Невскому в обратную сторону, туда, откуда они пришли. В сегодняшней битве народ победил. Царская полиция и офицеры бежали. Но если результатом станут только распутство и насилие, довольно скоро народ захочет возвращения старого режима.
Кто должен всем этим заниматься? Как сказал Григорию Керенский, Дума отказалась повиноваться царю и не подчинилась его указу о роспуске. Какой бы беспомощной ни была, она символизировала демократию. Григорий решил пойти к Таврическому дворцу и посмотреть, что там происходит.
Он пошел на север, в сторону Невы, потом на восток, к Таврическому саду. Пока он туда добирался, стемнело. Фасад дворца смотрел десятками окон, и все они были ярко освещены. Мысль, посетившая Григория, пришла на ум еще нескольким тысячам людей. Весь широкий двор был забит солдатами и матросами.
Григорий увидел человека с рупором, повторявшего одно и то же объявление снова и снова. Григорий протолкался ближе, чтобы послушать.
Из «Крестов» освобождена рабочая группа Военно-промышленного комитета! прокричал человек. Григорий не понял, кто это такие, но звучало все обнадеживающе. Вместе с другими товарищами они создали Временный исполнительный комитет при Совете рабочих депутатов!
Эта идея Григорию понравилась. Совет, собрание представителей… В 1905 году в Санкт-Петербурге уже был совет. Григорию было тогда всего шестнадцать, но он знал, что членов совета выбирали заводские рабочие и что совет организовывал забастовки. Его возглавлял Лев Троцкий, которого потом сослали.
Все это будет сообщено в специальном выпуске газеты «Известия». Исполком создал продовольственную комиссию, чтобы обеспечить снабжение рабочих и солдат продовольствием. Кроме того, для защиты революции исполкомом создана Военная комиссия.
О Думе никто не вспоминал. Толпа радостно шумела, но Григорий с сомнением подумал: станут ли солдаты выполнять приказы самоизбранной военной комиссии? И где же во всем этом демократия?
В последней фразе объявления он услышал ответ на свой вопрос.
Комитет призывает рабочих и солдат как можно скорее выбрать своих представителей и прислать их сюда, в Таврический дворец, для участия в заседании нового революционного правительства!
Именно это Григорий и хотел услышать. Новое революционное правительство совет рабочих и солдат. Теперь будут перемены без беспорядков. Полный энтузиазма, он пошел от Таврического дворца к казармам. Раньше или позже, а ночевать ребята вернутся. Он с нетерпением представлял себе, как расскажет им новости.
А потом, впервые в жизни, они проведут выборы.
IV
На следующее утро Первый пулеметный полк собрался на плацу, чтобы выбрать представителя в Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. Исаак предложил прапорщика Григория Пешкова.
Его выбрали единогласно.
Григорий знает жизнь и рабочих, и солдат, он принесет в коридоры власти запах машинного масла и настоящей жизни. Никогда он не забудет своих корней и не наденет цилиндра. И он будет следить, чтобы в результате бурной деятельности наступало улучшение, а не сыпались головы случайно подвернувшихся под руку людей. Наконец он получил обеспечить для Катерины и Вовки лучшую жизнь.
Он быстро шел через Литейный мост, на этот раз один, направляясь к Таврическому дворцу. В первую очередь следует решить проблему хлеба. Катерине, Вовке и еще двум с половиной миллионам жителей Петрограда надо есть. Но теперь, когда он взял на себя ответственность хотя бы в душе ему стало не по себе. Пекарням Петрограда нужна мука, и немедленно! Прислать ее должны из деревни те, кто выращивает хлеб и мелет муку. Но они не сделают этого, если им не заплатить. А откуда взять денег? Он начал думать, что, возможно, свергнуть прежнюю власть было наиболее простой из задач.
Григорий узнал, что в Таврическом проходили заседания и Совета, и Думы. Дума располагалась в правом крыле, а Совет в левом. Но кто главный? Этого никто не знал. Это надо будет решить в первую очередь, нетерпеливо подумал Григорий, прежде чем решать насущные задачи.
На лестнице Григорий заметил знакомую фигуру: тощего, как жердь, человека с копной черных волос. Это был Константин, сын Варвары. Григорий с ужасом сообразил, что и не подумал известить его о смерти матери. Но тут же понял, что Константин уже все знает. На руке у него была красная повязка, а на шапке черная лента.
Григорий обнял его.
Я видел, как это случилось, сказал он.
Это ты убил снайпера?
Да.
Спасибо. Но настоящей местью им будет революция!
Константин был одним из депутатов от Путиловского завода. Чем дальше за полдень, тем больше собиралось депутатов, и к вечеру в огромный Екатерининский зал набились три тысячи человек, в основном солдаты. Войска состояли из полков, рот и взводов, и Григорий догадался, что им легче было собраться на выборы, чем рабочим завода ведь многие предприятия были закрыты. Одни депутаты шли от нескольких десятков человек, другие от тысяч. С демократией оказалось не все так просто.
Кто-то предложил переименоваться в Совет рабочих и солдатских депутатов, и предложение было встречено громом аплодисментов. Никакой обязательной процедуры не было. Не было ни повестки дня, ни механизма голосования. Люди просто поднимались и говорили, иногда и наперебой. На трибуне вели записи несколько типов, выглядевших довольно подозрительно, и Григорий догадался, что это члены избранного накануне исполкома. Во всяком случае, хоть кто-то записывает, о чем идет речь и какие принимаются решения.
Несмотря на действующий на нервы хаос, все были радостно взволнованы. Все чувствовали себя так, будто победили в жестокой битве. Как бы то ни было, они создавали новый мир.
Однако о хлебе никто не заговаривал.
Разочарованные, Григорий и Константин вышли из Екатерининского зала и отправились через дворец в другое крыло, посмотреть, что происходит на заседании Думы. По дороге они увидели солдат с красными нарукавными повязками, складывавших в холле продукты и патроны, словно готовясь к осаде. Конечно, подумал Григорий, власть так легко не отдают. А значит, здание наверняка будут атаковать.
В правом крыле они встретили графа Маклакова, директора Путиловского завода. Он был делегатом от право-центристов, но говорил с ними вежливо и деловито. Он рассказал, что создан Временный комитет членов Государственной Думы для восстановления порядка и для сношения с лицами и учреждениями. Несмотря на нелепое название, Григорий почувствовал, что Дума пытается забрать власть, что могло представлять угрозу. Он еще больше встревожился, когда Маклаков сказал, что комитет назначил комендантом Петрограда полковника Энгельгардта.
Да, сказал с удовлетворением Маклаков, и всем солдатам предписано вернуться в казармы и под начало своих командиров.
Что?! переспросил Григорий. Но это же сведет на нет революцию! У власти снова будут царские офицеры!
Члены Думы не считают произошедшее революцией.
Члены Думы идиоты! возмущенно сказал Григорий.
Маклаков с надменным видом удалился.
Константин тоже негодовал.
Это контрреволюция! воскликнул он.
Этому не бывать! сказал Григорий.
Они немедленно вернулись в левое крыло. В большом зале председатель пытался вести дебаты. Григорий вскочил на трибуну.
У меня срочное сообщение! прокричал он.
У всех срочное, устало отозвался председатель. Ну да черт с тобой, давай.
Дума приказала солдатам возвращаться в казармы и подчиняться приказам офицеров!
Делегаты возмущенно зашумели.
Товарищи! закричал Григорий, пытаясь их успокоить. Мы не вернемся к старому!
Все закричали, соглашаясь.
Городским жителям нужен хлеб. Наши женщины должны спокойно ходить по улицам. Предприятия должны снова открыться, мельницы должны молоть муку! Но не так, как в прежние времена!
Теперь все его слушали, не понимая, куда он клонит.
Мы, солдаты, должны перестать избивать средний класс, насиловать женщин на улицах и громить винные лавки. Мы должны вернуться в казармы, протрезветь и вернуться к исполнению своих обязанностей. Но… он сделал многозначительную паузу, на наших собственных условиях!
Раздался шум одобрения.
Какими же будут эти условия?
Кто-то крикнул:
Приказы должны издавать выборные комитеты, а не офицеры!
И никаких больше «благородий» и «превосходительств», будут называться по званиям! сказал другой.
И честь не отдавать! выкрикнул еще один.
Григорий растерялся. Он не мог всех даже выслушать, а запомнить сказанное тем более. Ему на выручку пришел председатель.
Я предлагаю всем, у кого есть предложения, подойти к товарищу Соколову.
Григорий знал, что Николай Соколов был юристом левых. «Это правильно, подумал он, нам нужно, чтобы кто-то перевел все наши предложения на язык юристов».
Когда вы запишете все свои предложения так, как считаете нужным, продолжал председатель, выносите их на рассмотрение Совета.
Хорошо! Григорий спрыгнул с платформы. Соколов сидел за маленьким столиком у стены. Григорий и Константин подошли к нему, а за ними еще полтора десятка депутатов.
Ну что же! сказал Соколов. Кому это адресовано?
И снова Григорий пришел в замешательство. «Всему миру», хотелось ему сказать. Но солдат рядом его опередил:
Петроградскому гарнизону.
Всем солдатам гвардии, армии и артиллерии, сказал другой.
И флота, добавил кто-то.
Отлично, сказал Соколов, записывая. Для немедленного и точного исполнения, я полагаю?
Да.
А также рабочим Петрограда для сведения?
Да-да! нетерпеливо сказал Григорий. Так… Кто предлагал выборные комитеты?
Я предлагал, сказал солдат с седыми усами. Он присел на край стола прямо перед Соколовым. Все войска должны создать комитеты из выбранных ими представителей.
Во всех ротах, батальонах, полках… записывая, сказал Соколов.
Батареях, эскадронах, на судах военного флота, добавил кто-то.
Те, кто еще не выбрал своих представителей, должны это сделать, добавил седоусый.
Так, сказал Григорий нетерпеливо. Теперь вот что. Всякого рода оружие, включая бронированные автомобили, должно находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов, а не офицеров.
Несколько солдат высказали одобрение.
Готово, сказал Соколов.
Все воинские части, продолжал Григорий, подчиняются Совету рабочих и солдатских депутатов и своим комитетам.
Соколов впервые поднял голову.
Это значит, сказал он, что фактическая власть над армией будет у Совета.
Да, сказал Григорий. Приказы военной комиссии Думы следует исполнять лишь в тех случаях, когда они не противоречат приказам и постановлениям Совета рабочих и солдатских депутатов.
Соколов продолжал смотреть на Григория.
В этом случае Дума будет так же бессильна, как и прежде. Прежде она подчинялась прихоти царя. А теперь, значит, любое решение потребуется утверждать в Совете.
Именно, сказал Григорий.
Следовательно, главным будет Совет.
Пишите, сказал Григорий.
Соколов записал.
Кто-то сказал:
Офицерам воспрещается грубить другим чинам.
Сейчас, сказал Соколов.
И обращаться к ним на «ты», словно мы дети или домашняя скотина.
Григорий подумал, что это все мелочи.
Этому документу нужно дать название, сказал он.
Что вы предлагаете? спросил Соколов.
А как вы называли предыдущие приказы Совета?
Никак, сказал Соколов. Это первый.
Значит, пусть так и будет, сказал Григорий. Так и запишите: «Приказ номер один».
V
В следующие два дня было принято еще несколько приказов, и Григорий с огромным воодушевлением занимался этой насущной работой революционного правительства. И все же он постоянно думал о Катерине и Вовке, а вечером в четверг наконец-то нашел возможность оставить работу и навестить их.
Он шел на юго-западную окраину Петрограда, и его сердце сжималось от плохих предчувствий. Катерина обещала держаться подальше от неприятностей, но ведь женщины Петрограда считали, что это и их революция. И если бы Катерина решила с Вовкой на руках отправиться в центр посмотреть, что происходит, она была бы там не единственной матерью с ребенком. Множество невинных людей погибло кто от выстрела полицейского, кто под ногами толпы, кто под колесами экспроприированного автомобиля с пьяным солдатом за рулем, а кто и просто от шальной пули. Когда Григорий входил в свой старый дом, он со страхом ждал, что навстречу попадется кто-нибудь из жильцов и со слезами на глазах скажет: «Случилось непоправимое…»
Он поднялся по лестнице, постучал в дверь и вошел. Катерина вскочила со стула и бросилась ему на шею.
Ты жив! воскликнула она и стала его целовать. Я так волновалась! Я не знаю, что бы мы без тебя делали!
Прости, что не мог прийти раньше, сказал Григорий. Но меня делегировали в Совет…
В Совет?! Катерина засияла от гордости. Мой муж депутат! И снова обняла его.
Григорий увидел в ее глазах восхищение. Впервые в жизни.
Депутат это просто представитель избравших его людей, сказал он скромно.
Но они всегда выбирают самого умного и достойного.
Ну… стараются.
Комнату освещала тусклая масляная лампа. Григорий положил на стол сверток. Теперь у него не было трудностей с получением продуктов в военной столовой.
Я принес еще спички и одеяло, сказал он.
Спасибо!
Надеюсь, ты старалась поменьше ходить по улицам? В городе опасно. Пока одни делают революцию, другие просто беснуются.
Да я почти не выходила. Я ждала тебя.
А как наш постреленок? Вовка спал в уголке.
Скучает по своему папке.
Сам он не настаивал, чтобы Вовка звал его папой, но согласился, раз этого хотела Катерина. Вряд ли они когда-нибудь увидятся с Левкой, уже три года, как тот уехал, и от него ни слуху ни духу, так что ребенок может никогда не узнать правды, да так, наверное, и лучше.
Жаль, что он спит, сказала Катерина. Он всегда так радуется тебе.
Еще увидит меня утром.
Сможешь остаться на всю ночь? Как хорошо!
Григорий сел, и Катерина, опустившись рядом на колени, помогла ему снять сапоги.
У тебя усталый вид, сказала она.
Я в самом деле устал.
Давай же ложиться. Уже поздно.
Она стала расстегивать его рубашку. Он расслабился и дал ей себя раздеть.
Генерал Хабалов спрятался в Адмиралтействе, сказал он. Мы боялись, что он отобьет вокзалы, но он даже не попытался.
Почему?
Струсил, пожал он плечами. Царь послал Иванова с войсками занять Петроград и установить военную диктатуру, но солдаты взбунтовались и из экспедиции ничего не вышло.
И что, прежние власти просто сдались?
Похоже что так. Странно, правда? Но возвращения к старому уже не будет.
Они легли: Григорий в исподнем, Катерина в сорочке. Она никогда перед ним не раздевалась. Может, считала, что ей есть что скрывать. Он мирился с этой странностью, хоть и не без сожаления. Он обнял ее и стал целовать. А когда их тела слились и она прошептала: «Я люблю тебя», почувствовал себя самым счастливым человеком на свете.
Потом, уже в полусне, она спросила:
А что же дальше?
Будет учредительное собрание, делегатов на него будут избирать, используя четыре принципа голосования: всеобщее, равное, тайное и прямое. А пока что Дума создает Временное правительство.
А кто будет там главным?
Львов.
Катерина села на постели, не прикрывая голую грудь.
Князь?! С какой стати?
Они говорят, чтобы обрести доверие всех классов.
К черту классы! от возмущения она сделалась еще прекраснее, лицо пылало, глаза сверкали. Революцию совершили рабочие и солдаты, так зачем нам еще чье-то доверие?
Этот же вопрос беспокоил и Григория, но ответ казался ему убедительным.
Нам нужны предприниматели, которые вернут к жизни предприятия, поставщики, которые восстановят снабжение продуктами, торговцы, которые снова откроют лавки.
А как с царем?
Дума ждет, что он отречется от престола. Они послали к нему в Псков двух депутатов с этим требованием.
Отречется? Катерина широко распахнула глаза. Царь? Но тогда прежней жизни конец!
Да.
А разве так может быть?
Не знаю, сказал Григорий. Завтра увидим.
VI
В пятницу в Екатерининский зал Таврического дворца набилось две, а то и три тысячи человек, среди которых были несколько женщин. В воздухе стоял крепкий запах табачного дыма и немытых солдатских тел. Все ждали известий из Ставки.
Нередко дебаты прерывались сообщениями, часто вовсе не срочными: какой-нибудь солдат сообщал, что его батальон создал комитет и арестовал полковника. Иногда это были даже не сообщения, а речи, призывавшие защищать революцию.
Но когда седой прапорщик с раскрасневшимся лицом, задыхаясь, с листком бумаги в руке вскочил на трибуну и попросил тишины, Григорий понял, что на этот раз будет что-то важное.
Громко и медленно тот сказал:
Царь подписал документ…
После первых же слов толпа зашумела. Оратор заговорил громче:
Отречение от престола…
Крики перешли в рев. Григорий чувствовал, что нервы натянуты до предела. Неужели это в самом деле произошло? Неужели мечта сбылась?
Прапорщик поднял руку, ожидая тишины. Он еще не все сказал.
И по причине слабого здоровья его сына Алексея он называет своим преемником младшего брата, великого князя Михаила.
Радостные крики сменились гневными воплями.
Нет! закричал Григорий, и его голос потонул в тысячах других.
Когда несколько минут спустя в зале стали успокаиваться, еще более грозный рев донесся снаружи. Должно быть, новость сообщили и толпе за стенами дворца, и там ее встретили с таким же негодованием.
Временное правительство не должно на это соглашаться! сказал Григорий Константину.
Не должно, согласился Константин. Давай пойдем и скажем им это.
Они вышли из крыла Совета и пошли через дворец. Министры свежесформированного правительства заседали в зале, где раньше проводил свои собрания прежний Временный комитет но в состав правительства вошли все те же члены комитета. Они уже обсуждали царский манифест об отречении.
Павел Милюков, вскочив на ноги, яростно спорил: центрист с моноклем доказывал, что монархию следует сохранить как символ законности.
Дерьмо собачье! проворчал Григорий. Монархия была символом несостоятельности, а не законности. К счастью, другие тоже так думали. Керенский, ставший министром юстиции, сказал, что Михаила тоже надо заставить отречься от престола, и, к облегчению Григория, большинство с ним согласилось.
Было решено, что Керенский и князь Львов отправятся к великому князю Михаилу немедленно. Милюков, яростно глядя через монокль, сказал:
Я тоже должен пойти с ними, как представитель меньшинства!
Григорий думал, что это глупое предложение отметут, но остальные министры его приняли. Тогда Григорий встал и неожиданно для самого себя сказал:
А я буду сопровождать министров как наблюдатель от Петроградского совета!
Хорошо-хорошо, устало сказал Керенский.
Они вышли из дворца через боковой вход и сели в два ожидавших лимузина «Рено». Бывший председатель Думы, чрезвычайно толстый Михаил Родзянко, тоже поехал. Григорий не мог поверить, что все происходит наяву. Он вошел в делегацию, которая направляется к великому князю, который должен отказаться от престола. А ведь еще недели не прошло с того дня, когда он покорно слез со стола по приказу поручика Кириллова. Мир менялся так быстро, что тяжело было это осознать.
Григорий никогда прежде не бывал в доме богатого аристократа. Куда бы он ни посмотрел, везде видел роскошные вазы, изящные часы, серебряные канделябры, безделушки с драгоценными камнями. Если бы он сейчас схватил какой-нибудь золотой кубок и выбежал через парадную дверь, то на вырученные за него деньги смог бы купить себе дом только вот никто в эти дни не думает о золотых кубках, всем нужен хлеб.
Князь Георгий Львов, с серебристо-седыми волосами и широкой густой бородой, был единственным, кого не впечатляла обстановка дома и не угнетала значимость их миссии, но остальные заметно нервничали. Они ждали в гостиной, под суровыми взглядами родовых портретов, переминаясь с ноги на ногу на мягких коврах.
Наконец появился преждевременно начавший лысеть тридцативосьмилетний великий князь Михаил. К удивлению Григория, он нервничал еще больше, чем члены делегации. Несмотря на величественную осанку, он был смущен и растерян. Собравшись с духом, он наконец спросил:
Что вы желаете мне сказать?
Мы приехали, чтобы просить вас не принимать верховную власть.
Ах вот как, сказал Михаил и замолчал. Казалось, он не знал, как быть дальше.
Керенский не утратил присутствия духа.
Народ Санкт-Петербурга с негодованием воспринял решение его императорского величества, ясно и твердо заговорил он. К Таврическому дворцу уже направляется огромный контингент войск. Если мы немедленно не объявим о вашем отречении, последует новое восстание, а затем гражданская война.
О боже, тихо сказал Михаил.
Григорий решил, что великий князь не особенно умен. «Чему я удивляюсь? подумал он. Если бы эти люди были умны, им бы не приходилось сейчас отказываться от трона».
Милюков, сверкая моноклем, произнес:
Ваше императорское высочество, я представляю во Временном правительстве меньшинство, которое считает, что монархия единственный символ государственной власти, привычный для масс.
Это еще больше сбило с толку великого князя. Григорий понял, что в возможности выбора тот нуждается меньше всего. Михаил сказал:
Господа, я бы хотел на несколько минут остаться наедине с господином Родзянко, если не возражаете. Нет, выходить не надо, мы с ним просто перейдем в соседнюю комнату.
Когда колеблющийся наследник престола и толстый председатель Временного комитета вышли, остальные стали тихо переговариваться. К Григорию никто не обращался. Он был в комнате единственным солдатским депутатом и чувствовал, что его побаиваются, подозревая и правильно, что карманы его сержантской формы набиты оружием и патронами.
Вернулся Родзянко.
Он спросил меня, можем ли мы гарантировать ему личную неприкосновенность, если он взойдет на престол, сказал Родзянко. Григорий нисколько не удивился, что великий князь больше печется о себе, чем о своей стране. Я сказал, что не можем, заключил Родзянко.
И?.. сказал Керенский.
Он сейчас придет.
Ожидание казалось бесконечным. Но вот вернулся великий князь Михаил. Воцарилось молчание, которое долго никто не нарушал.
Наконец Михаил сказал:
Я решил не принимать верховную власть.
Григорию показалось, что его сердце остановилось. Восемь дней, подумал он. Восемь дней назад женщины шли с Выборгской стороны через Литейный мост. А сегодня завершилось трехсотлетнее правление Романовых.
Керенский жал руку великому князю и говорил что-то пафосное, но Григорий не слушал.
«Мы этого добились, думал он. Мы совершили революцию. Мы свергли царя».
VII
В Берлине Отто фон Ульрих откупоривал полуторалитровую бутылку шампанского «Перье Жуэ» 1892 года. Фон Ульрихи пригласили фон дер Хельбардов на обед. Графиня Ева фон дер Хельбард была тучная женщина с седыми волосами, уложенными в замысловатую прическу. Перед обедом она, загнав Вальтера в угол, сообщила ему, что Моника превосходно играет на скрипке и всегда была лучшей ученицей по всем предметам. Краем глаза он заметил, что его отец беседует с Моникой, и догадался, что у них тоже речь идет о его успехах в школе.
Его раздражало стремление родителей навязать ему брак с Моникой. Она ему действительно нравилась, и от этого было еще хуже. Она была не только красива, но и умна. Ее волосы всегда были аккуратно уложены, но ему невольно представлялось, как она снимает шпильки и, качнув головой, распускает локоны на ночь. В последние дни ему было нелегко вспоминать о Мод.
Отто поднял бокал.
Что ж, попрощаемся с российским царем! сказал он.
Отец, ты меня удивляешь! раздраженно сказал Вальтер. Тебя действительно радует свержение законного монарха толпой заводских рабочих и мятежных солдат?
Отто побагровел. Сестра Вальтера Грета ласково погладила отца по руке.
Папа, не обращай внимания! Вальтер говорит это просто чтобы тебя позлить.
Когда я был в нашем посольстве в Петрограде, я видел царя Николая, сказал Конрад.
И что вы о нем думаете? спросил Вальтер.
За отца ответила Моника. Одарив Вальтера заговорщической улыбкой, она сказала:
Папа не раз говорил, что если бы русский царь родился обычным человеком, из него мог бы получиться хороший почтальон.
Это трагедия наследственной монархии, ответил Вальтер и повернулся к отцу. Но ты-то не можешь одобрять победу демократии в России!
Демократии?! саркастически отозвался Отто. Это мы еще посмотрим. Пока нам известно лишь, что новый премьер-министр аристократ с либеральными взглядами.
Как вы думаете, спросила Вальтера Моника, может быть, князь Львов постарается заключить с нами мир?
Это был актуальный вопрос.
Надеюсь, сказал Вальтер, стараясь не смотреть на ее грудь. Если бы мы получили возможность перебросить все войска с восточного фронта во Францию, мы бы наголову разбили Антанту.
Она подняла свой бокал и взглянула поверх него в глаза Вальтеру.
Давайте за это и выпьем, сказала она.
В холодном, мокром окопе на северо-востоке Франции взвод Билли пил джин.
Бутылку извлек Робин Мортимер, разжалованный офицер.
Смотрите, дожила! сказал он.
Вот не знаешь, где найдешь, где потеряешь! удивленно воскликнул Билли, припомнив одно из выражений Милдред. Мортимер отличался отвратительным характером и в жизни никого ничем не угостил.
Мортимер разлил джин по столовским плошкам.
Ну что, за революцию, мать ее! сказал он, и они выпили, а потом протянули жестянки за добавкой.
У Билли еще до джина было прекрасное настроение. Ведь русские доказали, что сбросить тирана все же возможно.
Когда они запели «Красный флаг»,22
из-за насыпи, по чавкающей грязи, хромая, появился граф Фицгерберт. Он был уже полковником, и стал еще надменнее.
А ну-ка тихо там, в окопе! крикнул он.
Пение не сразу, но стихло.
Мы празднуем свержение царя в России, сказал Билли.
Он был законным монархом, сердито сказал Фиц. А те, кто его лишил трона преступники! Отставить пение!
Он был тираном, сказал Билли, не в силах сдержать презрение к Фицу. И у всех цивилизованных людей сегодня праздник.
Фиц глянул на него внимательнее. Граф уже не носил на глазу повязку, но левое веко навсегда осталось полуопущенным. Впрочем, похоже, на зрении это не отразилось.
Сержант Уильямс? Я мог бы догадаться. Я знаю вас… и вашу семью.
«Еще бы», подумал Билли.
Ваша сестра занимается антивоенной пропагандой.
Ваша тоже, сэр, сказал Билли. Робин Мортимер расхохотался, но тут же смолк.
Еще одно дерзкое слово, сказал Фиц, и пойдете под арест.
Виноват, сэр! ответил Билли.
Всем успокоиться. И больше никаких песен, приказал Фиц и зашагал прочь.
Да здравствует революция! тихо сказал Билли.
Фиц сделал вид, что не расслышал.
Нет! вскричала в Лондоне княжна Би, услышав новость.
Постарайся не волноваться, сказала Мод, сообщившая ей об этом.
Этого не может быть! Они не могут заставить отречься нашего любимого царя! Отца народа!
Может, это к лучшему…
Я не верю! Это наветы!
Дверь открылась, и в комнату заглянул обеспокоенный Граут.
Би схватила японскую вазу и запустила в стену. Ваза разбилась вдребезги.
Мод погладила Би по плечу.
Ну не надо, не надо, сказала она. Что еще можно сделать, она не знала. Сама она была в восторге от того, что царя свергли, но все равно ей было жаль Би, для которой весь привычный уклад жизни рухнул.
Граут подал знак, и в комнату с испуганным видом вошла служанка. Он указал на разбитую вазу, и та начала собирать осколки.
Чай был подан. На столе стояли чашки, блюдца, чайники, молочник и сливочник, сахарницы. Би яростно смела все это на пол.
Эти революционеры в конце концов всех перебьют!
Дворецкий опустился на колени и занялся уборкой.
Ну, не надо себя еще больше расстраивать, сказала Мод.
Би разрыдалась.
Бедная царица! А их дети! Что с ними будет?
Может, тебе стоит ненадолго прилечь? сказала Мод. Пойдем, я провожу тебя в спальню.
Она взяла Би под локоть, и та позволила себя увести.
Это конец всему! всхлипнула Би.
Ничего, сказала Мод. Может, еще и начало чего-то нового.
Этель и Берни были в Эйбрауэне. У них было что-то вроде медового месяца. Этель с удовольствием показывала Берни места своего детства: вход в шахту, церковь, школу. Она даже по Ти-Гуину его провела (Фица и Би тогда не было), но Жасминовую спальню покалывать не стала.
Они остановились у Гриффитсов, которые снова предложили Этель комнату Томми, и это позволило не беспокоить деда. Они были на кухне с миссис Гриффитс, когда ее муж Лен, атеист и революционер, ворвался в дом, размахивая газетой.
Русский царь отрекся от престола! воскликнул он.
Все закричали и захлопали в ладоши. Уже неделю до них доходили известия про беспорядки в Петрограде, и Этель все гадала, чем это кончится.
И кто теперь у власти? спросил Берни.
Временное правительство во главе с князем Львовым, ответил Лен.
Значит, для социалистов это не такая уж и победа, сказал Берни.
Вообще да.
Эй, мужчины, не падать духом! сказала Этель. Не все сразу. Пойдемте-ка в «Две короны», отметим это. Ллойда я оставлю у миссис Понти.
Женщины надели шляпки и все отправились в паб. Не прошло и часа, как там уже было не протолкнуться. Этель с изумлением увидела, что пришли и ее родители. Миссис Гриффитс тоже их заметила.
А они-то что тут делают? сказала она.
Через несколько минут отец Этель потребовал тишины.
Я знаю, кое-кто не ожидал увидеть меня здесь, но в особых случаях нужно вести себя по-особому! Он продемонстрировал всем пивную кружку. Я не изменил своим привычкам, которым следовал всю жизнь, но хозяин любезно согласился налить мне кружку простой водопроводной воды. Все засмеялись. Я пришел сюда, чтобы отметить вместе с моими соседями событие, произошедшее в России! Он поднял кружку. Выпьем же за революцию!
Все радостно выпили.
Подумать только! сказала Этель. Папа в «Двух коронах»! Никогда представить себе не могла, что увижу такое!
В Буффало, у Джозефа Вялова, в сверхсовременном доме в стиле прерий, Левка Пешков угощался виски из шкафчика с напитками. Водку он больше не пил. Живя у богатого свекра, он распробовал шотландский виски. Он полюбил пить его так, как пьют американцы, с кубиками льда.
Жить с родителями жены Левке не нравилось. Он бы хотел, чтобы у них с Ольгой был собственный дом. Но Ольга предпочитала жить так, а платил за все ее отец. Так что пока Левка не сколотит солидное состояние, ему отсюда не выбраться.
Джозеф читал газету, Лена шила. Левка, кивнув им, приподнял стакан.
Да здравствует революция! напыщенно произнес он.
Думай, что говоришь, отозвался Джозеф. Это плохо скажется на бизнесе.
Вошла Ольга.
Дорогой, налей мне рюмочку хереса, сказала она.
Левка сдержал раздражение. Ольге нравилось заставлять его оказывать ей мелкие услуги, и перед родителями он не мог ей в этом отказать. Он налил хереса и подал ей, поклонившись, как официант. Она мило улыбнулась, не заметив издевки.
Он отпил виски, наслаждаясь вкусом напитка.
Мне так жаль бедную царицу и детей! сказала миссис Вялова. Что с ними теперь будет?
И гадать нечего, наверняка всех поубивают, сказал Вялов.
Бедняжки… Что такого царь сделал этим революционерам, чтобы заслужить такую судьбу?
Это я могу сказать, произнес Левка. Он знал, что ему лучше помалкивать, но не мог, тем более теперь, чувствуя, как по нему разливается тепло. Когда мне было одиннадцать, рабочие завода, где работала моя мать, устроили забастовку.
Миссис Вялова недовольно прищелкнула языком. Она не верила в действенность забастовок.
Полиция собрала детей бастующих. Как же это было страшно!
А зачем им это понадобилось? спросил Вялов.
Они нас выпороли. Розгами. Чтобы преподать урок нашим родителям.
Миссис Вялова побледнела. Она не переносила жестокости по отношению к детям и животным.
Вот, мама. Вот что царь и его режим сделал, например, мне! Он позвенел льдом в стакане. Вот почему я пью за революцию!
Что ты об этом думаешь, Гас? спросил президент Вильсон. Ты здесь единственный, кто бывал в Петрограде. Что теперь будет?
Не хочу говорить как чиновник Министерства иностранных дел, но возможен любой поворот событий, сказал Гас.
Президент рассмеялся. Они были в Овальном кабинете, Вильсон сидел за столом, а Гас стоял перед ним.
Ну давай, сказал Вильсон, попробуй угадать. Выйдет Россия из войны или нет? Это самый важный вопрос.
Ну что ж. Все министры в новом правительстве принадлежат к политическим партиям с грозными названиями, в которых обязательно встречаются слова «революционная» или «социалистическая», но фактически все они представители среднего класса. И нужна им на самом деле буржуазная революция, которая даст возможность двигать вперед промышленность и торговлю. А народу нужны хлеб, мир и земля: хлеб заводским рабочим, мир солдатам, земля крестьянам. И ни одно из этих требований не соответствует целям таких, как Львов и Керенский. Думаю, правительство Львова будет вводить изменения постепенно. В частности, продолжит войну. Но рабочие будут недовольны.
И кто в конце концов победит?
Гас вспомнил свою поездку в Санкт-Петербург, вспомнил человека, показывавшего, как изготавливают колеса для железнодорожных составов в грязном обветшалом литейном цехе на Путиловском заводе. Потом Гас видел этого человека он дрался с полицейским из-за какой-то девчонки. Имя этого человека не отложилось у него в памяти, но Гас хорошо помнил, как тот выглядел: широкие плечи, сильные руки, на одном пальце не хватает фаланги, но больше всего Гасу запомнились яростные голубые глаза, горевшие бесстрашной решимостью.
Русский народ, сказал Гас. В конце концов победит русский народ.
Глава двадцать четвертая
Апрель 1917 года
Однажды теплым днем в самом начале весны Вальтер гулял с Моникой фон дер Хельбард в саду вокруг берлинского дома ее родителей. Дом был большой, и сад тоже, с теннисным павильоном, лужайкой для боулинга, манежем для тренировки лошадей и детской площадкой с качелями и горкой. Вальтер вспомнил, как в детстве, приходя сюда, думал, что это и есть рай. Но теперь это место не было похоже на ту идиллическую площадку. Всех лошадей, кроме самых старых, забрали для нужд армии. По каменным плитам широкой террасы разгуливали куры. В теннисном павильоне мать Моники откармливала поросенка. На лужайке для боулинга паслись козы, и ходили слухи, что графиня сама их доит.
Но как бы то ни было, старые деревья оделись листвой, солнце ярко сияло, и Вальтер был в жилете и рубашке, а пиджак набросил на плечо, хотя его мама была бы недовольна тем, что он одет так легко. Но она находилась в доме, сплетничала с графиней. Его сестра Грета сначала гуляла с Вальтером и Моникой, но потом под каким-то предлогом оставила их одних что его мама тоже осудила бы, во всяком случае во всеуслышание.
У Моники был пес по имени Пьер, породистый пудель, длинноногий красавец со светло-карими глазами и рыжеватой шерстью в колечках, и Вальтер не мог избавиться от мысли, что тот немного похож свою на хозяйку.
Ему нравилось, как Моника обращалась с собакой. Она не тискала ее, не кормила своей едой, не сюсюкала, как другие девицы. Она просто велела псу идти рядом и лишь иногда бросала теннисный мячик, чтобы он его принес.
Жаль, что надежды в отношении русских не сбылись, сказала она.
Вальтер кивнул. Правительство князя Львова заявило, что будет продолжать войну.
Армии на восточном фронте Германии не освободятся, и войска во Франции не получат подкрепления. Война будет продолжаться.
У нас одна надежда, сказал Вальтер, что правительство Львова падет и к власти придет фракция, стремящаяся к миру.
А такое возможно?
Трудно сказать. Левые революционеры по-прежнему требуют хлеба, мира и земли. Правительство пообещало провести демократические выборы в учредительное собрание но кто в них победит? Он поднял палку и бросил, чтобы Пьер принес. Собака метнулась за ней и гордо вернулась с палкой в зубах. Вальтер наклонился, чтобы ее погладить, а когда выпрямился, Моника была совсем рядом.
Вальтер, вы мне нравитесь, сказала она, глядя ему прямо в глаза своими глазами цвета темного янтаря. И мне кажется, у нас никогда не кончатся темы для бесед.
Ему тоже так казалось, и он чувствовал, что если бы сейчас попытался ее поцеловать, она бы ему позволила.
Он шагнул в сторону.
Вы мне тоже нравитесь, сказал он. И пес у вас чудесный…
Он рассмеялся, чтобы показать, что говорит не всерьез.
Но она все равно обиделась и отвернулась, закусив губу. Она говорила так прямо, как только может себе позволить воспитанная девушка, и он ее отверг.
Они пошли дальше. После долгого молчания Моника сказала:
Хотелось бы мне знать вашу тайну…
«О Господи, подумал он, она видит меня насквозь».
У меня нет никаких тайн, солгал он. А у вас?
Ничего, о чем стоило бы рассказать… Она подошла к нему и стряхнула что-то с плеча. Пчела, сказала она.
Рановато в этом году появились пчелы.
Может, будет раннее лето…
Еще не настолько тепло.
Она зябко передернула плечами.
Вы правы, прохладно. Вы не принесете мне шаль? Можно пойти на кухню и сказать служанке, она найдет.
Конечно.
Прохладно не было, но джентльмен никогда не откажет даме в подобной просьбе, как бы странно она ни звучала. Совершенно ясно, что Моника хотела на минутку остаться одна. Он неторопливо пошел к дому. Ему было жаль ранить ее чувства. Они действительно подходили друг другу, в этом их матери были совершенно правы, и, конечно, Моника не могла понять, почему он ее отвергает.
Он вошел в дом и по задней лестнице спустился на кухню, где увидел пожилую служанку в черном платье и кружевном чепце. Она отправилась искать шаль.
Вальтер ждал в холле. Дом был отделан в стиле югенд, что пришел на смену пышным завиткам рококо, которые так любили родители Вальтера, и наполнял хорошо освещенные комнаты мягкими оттенками. Холл с колоннами был отделан серым мрамором прохладного спокойного тона, на полу лежал серо-коричневый ковер.
Вальтеру казалось, что Мод за миллион миль от него, на другой планете. И в каком-то смысле так оно и было, ведь довоенное время никогда не вернется. Он не видел свою жену и не слышал о ней почти три года, а может, они больше никогда уже не встретятся. Хоть она и не исчезла из его памяти он не смог бы забыть их любовь, но, к своему огорчению, он обнаружил, что уже не помнит подробностей их встреч: в чем она была, где именно они целовались или брались за руки, что они ели, пили, о чем говорили на этих бесконечных лондонских приемах. Иногда ему приходило в голову, что война в каком-то смысле развела их. Но он гнал от себя эту стыдную, предательскую мысль.
Служанка принесла желтую кашемировую шаль. Вальтер вернулся к Монике она сидела на пне, Пьер лежал у ее ног. Вальтер подал шаль, и она накинула ее на плечи. Этот цвет ей шел, глаза казались темнее, а румянец ярче.
У нее было странное выражение лица. Она протянула Вальтеру его бумажник.
Должно быть, это выпало у вас из пиджака, сказала она.
О, благодарю вас! Он вернул бумажник во внутренний карман пиджака, все еще висевшего у него через плечо.
Пойдемте в дом, сказала она.
Как пожелаете.
Ее настроение заметно изменилось. Может, она просто решила отказаться от него. Или еще что-нибудь случилось?
Его поразила внезапная мысль. А действительно ли бумажник выпал из пиджака? Или это она его вынула, стряхивая с его плеча необычайно раннюю пчелу?
Моника, сказал он, остановившись и глядя ей в лицо. Вы заглядывали в мой бумажник?
Вы сказали, что у вас нет тайн, ответила она, и ее лицо залила яркая краска.
Должно быть, она увидела газетную вырезку, которую он хранил: «Леди Мод Фицгерберт всегда одета по последней моде».
Это верх невоспитанности! сказал он возмущенно. Но больше всего он злился на самого себя. Не надо было хранить эту компрометирующую фотографию. Если Моника поняла, что это значит, могли понять и другие. Тогда его с позором вышвырнут из армии. Его могут обвинить в измене и посадить в тюрьму, а может, и расстрелять.
Хранить фото было глупо. Но он знал, что никогда не выбросит его. Это было все, что у него осталось на память о Мод.
Моника положила ладонь ему на руку.
Я никогда в жизни не делала ничего подобного, и мне очень стыдно. Но поймите, я была в отчаянии. Ах, Вальтер, я так стремительно в вас влюбилась… и увидела, что вы тоже могли бы меня полюбить, я поняла по вашим глазам, по тому, как вы улыбались, когда смотрели на меня. Но вы ничего не говорили! У нее в глазах стояли слезы. Все это просто с ума меня сводило!
Мне очень жаль, что так получилось, сказал он. Сердиться на нее было невозможно. Она вышла далеко за рамки приличий, открыв ему свое сердце. Ему было страшно жаль ее, жаль их обоих.
Мне просто нужно было понять, почему вы от меня отворачиваетесь. Теперь я, конечно, понимаю. Она очень красивая. И даже немного похожа на меня. Она вытерла слезы. Она просто нашла вас раньше, чем я. Вы, наверное, помолвлены… сказала она, проницательно глядя на него своими темно-янтарными глазами.
После того как она была с ним так откровенна, он не мог лгать. И не знал, что ответить.
Она догадалась, почему он колеблется.
О боже! воскликнула она. Неужели вы женаты?
Это была катастрофа.
Если это станет известно, у меня будут большие неприятности.
Я понимаю.
Я могу надеяться, что вы сохраните мою тайну?
Как вы можете спрашивать! воскликнула она. Я не встречала никого лучше вас! Я никогда не сделаю ничего, что могло бы вам навредить. Я никому не скажу ни слова.
Благодарю вас. Я знаю, что вы сдержите обещание.
Она отвернулась, пытаясь скрыть слезы.
Пойдемте в дом.
В холле она сказала:
Идите без меня. Мне надо умыться.
Хорошо.
Надеюсь… Ее голос прервался, и она всхлипнула. Надеюсь, она понимает, какая она счастливица, закончила Моника шепотом и скрылась в боковой комнате.
Вальтер надел пиджак и собрался с мыслями. Потом поднялся по мраморной лестнице. Гостиная была выполнена в том же облегченном стиле: светлое дерево, портьеры зеленые с голубым. Вальтер решил, что у родителей Моники вкус получше, чем у его собственных.
Мама, взглянув на него, тут же поняла, что что-то не так.
А где Моника? бдительно спросила она.
Он выразительно приподнял бровь. Далее спрашивать было не принято, ведь не хотела же она услышать: «Моника пошла в туалет»!
Она подойдет через несколько минут, спокойно сказал Вальтер.
Ты только взгляни! сказал отец, помахивая листком бумаги. Мне прислали это от Циммермана, чтобы я высказал свое мнение. Русские революционеры хотят проехать через Германию. Какова наглость! Он уже выпил пару рюмок шнапса и был в приподнятом настроении.
А какие именно революционеры? вежливо поинтересовался Вальтер. Ему было не особенно интересно, но он был рад, что появилась тема для беседы.
Из Цюриха! Мартов, Ленин и вся эта компания. Предполагается, что теперь, когда царя свергли, в России свобода слова, и они хотят вернуться на родину. Но не могут туда добраться.
Наверное, действительно не могут, задумчиво сказал Конрад, отец Моники. Из Швейцарии в Россию мимо Германии не проедешь любой другой наземный путь будет идти через линию фронта. Но ведь из Англии в Швецию все еще ходят пароходы через Северное море?
Да, ответил Вальтер, но они не поедут через Англию, это большой риск. Англичане ведь задержали Троцкого и Бухарина. А через Францию и Италию было бы еще хуже.
Значит, они застряли! торжествующе сказал Отто.
И что же, отец, ты посоветуешь министру иностранных дел Циммерману?
Конечно отказать! Нам не нужно, чтобы эта зараза распространилась и на наших граждан. Кто знает, какую кашу эти черти могут заварить в Германии?
Ленин и Мартов… сказал Вальтер задумчиво. Мартов меньшевик, а вот Ленин большевик… Германская разведка активно интересовалась русскими революционерами.
Большевики, меньшевики, социалисты, революционеры, сказал Отто, все они одинаковы.
Нет, не все, возразил Вальтер. Большевики самые жесткие.
Тем более не следует их пускать в нашу страну! в сердцах сказала мать Моники.
Но важно то, продолжил Вальтер, не обратив на ее слова внимания, что заграничные большевики настроены еще более радикально, чем в России. Петроградские большевики поддерживают Временное правительство князя Львова, а цюрихские нет!
Откуда ты все это знаешь? спросила сестра Вальтера Грета.
Вальтер знал, потому что читал рапорты германских шпионов в Швейцарии, а они перехватывали почту революционеров. Но он сказал:
Несколько дней назад Ленин в Цюрихе произнес речь, в которой заявил, что они отказываются признать Временное правительство.
Отто презрительно фыркнул, но Конрад фон дель Хельбард заинтересованно подался вперед.
И что же вы думаете, молодой человек?
Отказывая революционерам в разрешении проехать через Германию, сказал Вальтер, мы защищаем Россию от их подрывных идей.
Мать посмотрела на него озадаченно.
Объясни, я не понимаю.
Я считаю, что мы должны помочь этим опасным людям добраться до России. Оказавшись там, они либо постараются сделать нежизнеспособным русское правительство, что сведет на нет способность России вести войну, либо они возьмут власть и заключат мир. В любом случае Германия выиграет.
Несколько секунд стояла тишина: все обдумывали услышанное. Потом Отто расхохотался и захлопал в ладоши.
Да, это мой сын! сказал он. Все-таки есть в нем кое-что от отца!
II
Здравствуй, милая подруга!
Цюрих холодный город на берегу озера, писал Вальтер, но сейчас светит солнце и освещает воду, покрытые лесами холмы вокруг и далекие Альпы. Здесь улицы прямые, никаких изгибов: швейцарцы любят порядок даже больше, чем немцы! Как бы мне хотелось, чтобы ты была здесь, дорогая подруга, как бы мне хотелось, чтобы ты была со мной везде!!!
(Восклицательные знаки должны были навести почтового цензора на мысль, что письмо написано впечатлительной девушкой. Хоть Вальтер и был в нейтральной Швейцарии, он все же старался, чтобы по тексту письма не вычислили ни отправителя, ни адресата.)
Хотелось бы мне знать, страдаешь ли ты от нежелательного внимания достойных холостяков? Ты так прекрасна и очаровательна, что, наверное, так и есть. У меня та же проблема. У меня нет ни твоей красоты, ни очарования, и тем не менее мне делали авансы. Мама выбрала для меня кандидатуру из друзей моей сестры, причем это некто, кого я давно знаю и к кому хорошо отношусь. Сначала было очень трудно, и, боюсь, в конце концов этот человек понял, что я состою в отношениях, которые исключают возможность брака. Однако я верю, что наша тайна будет сохранена.
(Если цензор и дочитает до этих пор, он может решить, что это письмо лесбиянки. К этому же выводу придет любой, кто прочтет письмо в Англии. Вряд ли это имело особое значение: без сомнения Мод, феминистку и, по всей видимости, одинокую, в ее двадцать шесть лет уже подозревали в сафических наклонностях.)
Через несколько дней я буду в Стокгольме, это тоже холодный город у воды, и ты можешь послать мне письмо туда в «Гранд-отель». (Швеция, как и Швейцария, оставалась нейтральной и имела с Великобританией почтовое сообщение.) Как бы мне хотелось узнать, как у тебя дела!
Прощай, моя любимая подруга, помни обо мне!
III
Соединенные Штаты Америки объявили Германии войну 6 апреля 1917 года.
Вальтер ожидал этого, и все равно это стало для него ударом. Америка богата, сильна и демократична: он не мог представить себе худшего противника. Теперь единственная надежда была на то, что Россия рухнет и даст Германии возможность одержать победу на западном фронте раньше, чем американцы успеют собраться с силами.
Через три дня тридцать два эмигранта из русских революционеров собрались в Цюрихе, в гостинице «Церингерхоф»: мужчины, женщины и один ребенок, четырехлетний мальчик по имени Роберт. Оттуда они направились к барочной арке железнодорожного вокзала, чтобы сесть в поезд, который отвезет их домой.
Вальтер боялся, что они не поедут. Мартов, лидер меньшевиков, отказался ехать без разрешения Временного правительства в Петрограде видеть такую почтительность к вышестоящим у революционера было странно. Разрешение получено не было, но Ленин и большевики решили ехать. Вальтер приложил немало усилий, чтобы их отъезду ничто не помешало, сопроводил их на вокзал и сел с ними в поезд.
Это секретное оружие Германии, думал Вальтер: тридцать два мятежника, отщепенца, собирающихся скинуть Временное правительство. Да поможет нам Бог.
Владимиру Ильичу Ульянову, известному под псевдонимом Ленин, было сорок шесть. Это был низенький, коренастый человек, одетый опрятно, но без элегантности: он был слишком занят, чтобы тратить время на стиль. Когда-то он был рыжим, но рано облысел, и теперь у него оставалась лишь кромка волос внизу, еще у него была тщательно подстриженная вандейковская бородка, рыжеватая с проседью. С первого взгляда он не произвел на Вальтера особого впечатления: ни представительности, ни обаяния.
Вальтер выдавал себя за мелкого чиновника Министерства иностранных дел, которому поручено обеспечить проезд большевиков через Германию. Ленин взглянул на него внимательно, испытующе, явно догадавшись, кто перед ним на самом деле.
Они доехали до Шафхаузена, швейцарского города на границе с Германией, и пересели на немецкий поезд. Все революционеры немного говорили по-немецки, так как жили в немецкоговорящей части Швейцарии. Сам Ленин знал язык отлично. Вальтер увидел, что это выдающийся полиглот. Он бегло говорил по-французски, вполне сносно по-английски и читал Аристотеля на древнегреческом. В качестве отдыха он проводил час-другой за чтением словаря.
В Готмадингене они снова пересели на поезд со специально для них подготовленным запечатанным вагоном, словно они были носителями опасного заболевания. Три из четырех дверей были заперты. Четвертая дверь была рядом с купе Вальтера. Это понадобилось для того, чтобы успокоить сверхосторожное начальство Вальтера, но настоящей необходимости в этом не было: никакого желания бежать русские не выказывали, они явно хотели попасть домой.
У Ленина с женой Надеждой было отдельное купе, остальные теснились в купе по четверо. «Вот вам и равенство», презрительно подумал Вальтер.
Поезд ехал по Германии с севера на юг. Постепенно Вальтер начал чувствовать за обыденной внешностью Ленина силу его характера. Для Ленина не имело значения, что они едят и пьют, он был равнодушен к вещам и комфорту. На протяжении всего дня его мысли занимала лишь политика. Он все время спорил о политике, писал о политике, размышлял о политике и по ходу размышлений делал записи. Вальтер заметил, что в спорах Ленин обычно знал больше, чем его товарищи, и продумывал аргументацию дольше и тщательней, чем они кроме, конечно, тех случаев, когда предмет обсуждения не имел отношения к России или политике, тогда он проявлял незначительную осведомленность.
Это был настоящий брюзга. В первый вечер очкарик Карл Радек начал рассказывать в соседнем купе анекдоты. «Одного человека арестовали за то, что он сказал: „Николай дурак“. В полиции он объясняет: „Я не имел в виду царя, я говорил о совсем другом Николае!“ Полицейский отвечает: „Это ложь! Если уж ты сказал „дурак“, так точно имел в виду царя!“» Соседи Радека покатились со смеху. Тут из своего купе вышел Ленин мрачнее тучи и велел соблюдать тишину.
Еще Ленин не любил, когда курят. Сам он бросил по настоянию матери, тридцать лет назад. Из уважения к нему другие курили в туалете и тамбуре. Так как в вагоне был лишь один туалет на тридцать два человека, в результате возникали очереди и пререкания. С помощью своего мощного интеллекта Ленин смог решить эту проблему. Он нарезал бумаги и выдал всем билеты двух видов: одни для нормального пользования туалетом, а другие их было меньше для курения. Благодаря этому очереди уменьшились и ссоры прекратились. Вальтера это позабавило. Проблема была решена, и все успокоились, но не было ни дискуссий, ни попыток совместно принять решение. В этом обществе Ленин был милостивым, но диктатором. Если он обретет настоящую власть, будет ли он управлять Российской империей подобным же образом?
Но обретет ли он власть? Если нет Вальтер напрасно теряет время.
Он видел лишь один способ, как можно повысить шансы Ленина, и решил, что должен вмешаться.
В Берлине он ненадолго сошел с поезда, сказав, что еще вернется и проедет с русскими последний отрезок пути.
Не задерживайтесь, сказал один из них. Поезд должен отправляться через час.
Я скоро, ответил Вальтер. Поезд должен был отправляться тогда, когда Вальтер скажет, но русские этого не знали.
Вагон стоял на запасном пути Потсдамского вокзала, и всего за несколько минут он дошел оттуда до Вильгельмштрассе 76, где, в самом сердце старого Берлина, находилось Министерство иностранных дел. В просторном кабинете отца Вальтера был стол красного дерева, портрет кайзера и шкаф со стеклянными дверцами, в котором стояла отцовская коллекция керамики, в том числе и ваза для фруктов восемнадцатого века, которую отец купил в свой последний приезд в Лондон. Как Вальтер и надеялся, Отто был на месте.
В убеждениях Ленина нет никаких сомнений, сказал он отцу за кофе. Он говорит, что они избавились от царя как символа угнетения, но общественный уклад остался прежним. Рабочие не смогли взять власть, всем по-прежнему руководит буржуазия. В довершение всего, Ленин по какой-то причине ненавидит лично Керенского.
Но сможет ли он свергнуть Временное правительство?
Вальтер беспомощно развел руками.
Это человек очень умный, целеустремленный, прирожденный лидер, и он не занимается вообще ничем, кроме работы. Но большевики лишь одна маленькая политическая партия. Таких партий дюжина или больше, и все рвутся к власти, так что невозможно предсказать, кто победит.
И все наши усилия могут окончиться ничем?
Если мы не предпримем кое-каких действий, чтобы помочь большевикам победить.
Например?
Вальтер сделал глубокий вдох.
Дадим им денег.
Что?! Отто пришел в ярость. Чтобы правительство Германии давало деньги революционерам?!
Я предлагаю на первое время дать сто тысяч рублей, спокойно сказал Вальтер, если ты сможешь их достать.
Кайзер никогда на это не пойдет!
А ему обязательно об этом знать? Нам хватило бы и разрешения Циммермана.
Он не даст такого разрешения!
Ты уверен?
Отто замолчал и долго смотрел на Вальтера. Наконец сказал:
Я спрошу.
IV
Русские наконец выехали из Германии. На берегу, в Засснице, они купили билеты на паром «Королева Виктория», который шел через Балтийское море к южной оконечности Швеции. Вальтер поехал с ними. На море было волнение, и все страдали от морской болезни кроме Ленина, Радека и Зиновьева, которые вели на палубе яростные споры о политике и, казалось, качки не замечали.
Потом ночным поездом они направились в Стокгольм, где бургомистр-социалист пригласил их на завтрак. Вальтер между тем справился в «Гранд-отеле», но письма от Мод почему-то не было.
Он был так огорчен, что ему захотелось броситься в холодную воду залива. Почти за три года это был его единственный шанс получить весточку от жены, и вот что-то случилось. Получила ли она вообще его письмо?
Его терзали страшные догадки. Любит ли она его? Может, забыла? Может, в ее жизни появился другой мужчина? Он не знал, что и думать.
Радек и хорошо одетые шведские социалисты повели Ленина, чуть ли не против его воли, в отдел мужской одежды универмага. Ему купили пальто с бархатным воротником и новую шляпу. Теперь, сказал Радек, он хотя бы одет как человек, который может вести за собой народ.
Вечером, когда стемнело, русские отправились на вокзал, чтобы сесть на поезд, идущий в Финляндию. Здесь Вальтер расставался с их группой, но отправился на вокзал их проводить. До отхода поезда ему удалось поговорить с Лениным наедине.
Они вошли в купе. Светила тусклая электрическая лампочка, лысина Ленина слабо поблескивала. Вальтер нервничал. Нужно было все сделать правильно. Ни просить, ни уговаривать Ленина не имело смысла. И тем более не стоило пытаться угрожать. Его могла убедить лишь холодная логика.
Вальтер продумал свою речь заранее.
Правительство Германии помогает вам вернуться домой, начал он. Вы понимаете, что не из расположения к вам…
Вы делаете это, потому что считаете, что России это принесет вред! перебивая, на беглом немецком отрезал Ленин. Вальтер не стал спорить.
Но все же вы приняли нашу помощь.
Ради революции! Это единственный критерий хорошего и дурного.
Я был уверен, что вы так скажете, и Вальтер с глухим стуком поставил на пол вагона принесенный им тяжелый чемодан. Это чемодан с двойным дном, там вы найдете сто тысяч рублей в монетах и купюрах.
Что?! обычно Ленина, казалось, ничто не могло вывести из равновесия, но сейчас он был ошарашен. Зачем?! Это что, подкуп? возмущенно сказал он.
Разумеется нет, сказал Вальтер. Нам незачем вас подкупать. У вас те же цели, что и у нас. Ведь вы призываете свергнуть Временное правительство и прекратить войну.
Тогда зачем это?
Чтобы вам было легче агитировать. Чтобы помочь вам распространять ваши взгляды. Мы в их распространении тоже заинтересованы. Мы заинтересованы в том, чтобы между Россией и Германией был мир.
Чтобы вы могли победить в своей империалистической войне против Франции!
Как я уже сказал, мы помогаем вам не из хорошего отношения. И странно было бы от нас этого ожидать. Так делается политика, только и всего. В настоящий момент ваши интересы совпадают с нашими.
У Ленина вид был такой же, как когда Радек повел его покупать новую одежду: сама мысль об этом была ему ненавистна, и в то же время он не мог отрицать, что смысл в этом есть.
Вальтер сказал:
Мы будем давать вам такую же сумму каждый месяц если, конечно, ваша борьба за мир будет результативной.
Последовало долгое молчание.
Вы говорите, что единственный критерий хорошего и дурного поможет ли это революции. В таком случае вам следует взять деньги.
Снаружи, на платформе, прозвучал свисток.
Вальтер встал.
Я должен идти. Прощайте, и удачи.
Ленин смотрел на чемодан, стоявший на полу, и не отвечал.
Вальтер вышел из купе и сошел с поезда.
Он обернулся и взглянул на окно купе, где ехал Ленин. В глубине души он ожидал, что окно может открыться, и оттуда вылетит его чемодан.
Снова послышался свисток, затем гудок. Вагоны дернулись и поползли, и поезд медленно двинулся от вокзала увозя Ленина, других русских эмигрантов и деньги.
Вальтер вынул из нагрудного кармана платок и промокнул лоб. Несмотря на холод, пот лил с него ручьями.
V
Вальтер шел вдоль берега от вокзала к гостинице. Было темно, с Балтийского моря дул холодный ветер. Он мог торжествовать: ведь он дал взятку Ленину! Но, наоборот, чувствовал себя угнетенно. И больше, чем следовало бы, его угнетало молчание Мод. Можно было найти десяток разных причин, почему она не смогла послать ему письмо. Он не должен думать о худшем. Но ведь он сам едва не влюбился в Монику, так почему же с Мод не могло произойти нечто подобное? Он мучился мыслью, что она могла его забыть.
Он решил, что сегодня напьется.
В гостинице его ждала отпечатанная на машинке записка: «Вас просят зайти в номер 201, там Вас ждет сообщение». Он решил, что это чиновник из Министерства иностранных дел. Может, они передумали и решили не поддерживать Ленина. Если так, то они опоздали.
Он поднялся по лестнице и постучал в номер 201.
Да! произнес по-немецки приглушенный голос.
Это Вальтер фон Ульрих.
Войдите, открыто!
Он вошел и закрыл за собой дверь. В комнате горели свечи.
У вас для меня сообщение? спросил он, вглядываясь в полумрак. Из кресла поднялась фигура. Это была женщина, и сидела она к нему спиной, но что-то в ее очертаниях заставило его сердце сжаться. Она обернулась.
Это была Мод.
Он замер, остолбенев.
Здравствуй, Вальтер! сказала она и тут же бросилась в его объятия.
Его ноздрей коснулся знакомый запах ее тела. Он целовал ее волосы, гладил ее спину Говорить он не мог боялся разрыдаться. Изо всех сил он прижал ее к себе, едва в состоянии поверить, что это действительно она, что он обнимает ее, чувствует ее тело, что сбылось то, о чем он так страстно мечтал почти три года. Она взглянула на него глазами, полными слез, и он уже не мог оторвать взгляда от ее лица. Она осталось прежней и все же изменилась: похудела, под глазами на прежде гладкой коже появились тончайшие следы морщинок, но у нее был все тот же внимательный, понимающий взгляд.
«…Стал пристально смотреть в лицо мне, словно его рисуя»,23
сказала она по-английски.
Он улыбнулся.
Но мы же не Гамлет с Офелией, так что не уходи, пожалуйста, в монастырь.
Господи боже, как я по тебе скучала!
А я по тебе. Я надеялся, что ты напишешь, но чтобы так!.. Как тебе это удалось?
Я сказала, что еду брать интервью у скандинавских политиков по поводу женского избирательного права. А потом на одном приеме встретилась с министром внутренних дел и перекинулась с ним парой слов.
А сюда как ты попала?
Пассажирские корабли еще ходят.
Но это опасно! Наши подводные лодки топят все суда подряд!
Я решила рискнуть. Я была в отчаянии, сказала она и снова заплакала.
Ну не надо! Давай сядем… по-прежнему обнимая Мод за талию, он повел ее через комнату к дивану.
Нет, сказала она, когда он хотел усадить ее. Мы слишком долго ждали, еще до войны. Она взяла его за руку и потянула в спальню. В камине потрескивали поленья. Давай больше не будем терять время!
VI
Григорий и Константин были в делегации от Петроградского совета, что в понедельник, 16 апреля, поздно вечером встречала на Финляндском вокзале Ленина.
Большинство встречавших никогда Ленина не видели: из последних семнадцати лет он лишь несколько месяцев был не в ссылке или эмиграции. Самому Григорию, когда Ленин уехал, было одиннадцать. Тем не менее он много слышал о нем, как тысячи людей, которые собрались на станции его встречать. «Почему их так много?» подумал Григорий. Может, они, как и он, недовольны Временным правительством, с подозрением относятся к министрам и ожесточены войной, которая все никак не кончается?
Финляндский вокзал находился на Выборгской стороне, в районе текстильных предприятий, недалеко от казарм Первого пулеметного полка. На площади собралась толпа. Григорий не предполагал предательства, но все же велел Исааку привести пару взводов и несколько броневиков на всякий случай, для охраны. На крыше вокзала включили прожектор, и его луч двигался по толпе ожидавших в темноте людей.
В здании вокзала тоже было полно рабочих и солдат, все с красными флагами и знаменами. Играл военный оркестр. За двадцать минут до полуночи на платформе в почетном карауле выстроились два отделения моряков. Делегация Петросовета расположилась в зале, который обычно занимал царь и его свита, но Григорий вышел на платформу, в толпу.
Было около полуночи, когда Константин подал Григорию знак, и проследив за движением его руки, Григорий увидел далекие огни приближавшегося поезда. По толпе пронесся нетерпеливый шумок. Поезд, пыхтя и выдыхая пар, вполз на вокзал, зашипел и остановился. На носу паровоза стоял номер 293.
Через какое-то время из вагона вышел коренастый человек в двубортном шерстяном пальто и фетровой шляпе с высоко загнутыми полями. Григорий подумал, что это не мог быть Ленин: ведь не станет же тот носить одежду правящего класса! К человеку шагнула молодая женщина и вручила ему цветы, которые он взял с недовольной гримасой. Это был Ленин.
Следом за ним шел Лев Каменев, которого Центральный комитет большевиков послал встречать Ленина на границе на случай каких-нибудь затруднений, хотя на самом деле Ленина пропустили без проблем. И сейчас по жестикуляции Каменева можно было понять, что он настоятельно предлагает пройти в царский зал.
Ленин довольно грубо повернулся к нему спиной и обратился к матросам.
Товарищи! вскричал он. Вас обманули! Вы совершили революцию а плоды ее у вас украли предатели из Временного правительства!
Каменев побелел. Тактикой почти всех левых было поддерживать Временное правительство, во всяком случае до поры до времени.
Григорий же пришел в восторг. В возможность буржуазной демократии он не верил. Парламент, который царь разрешил в 1905 году, был просто уловкой, и когда беспорядки закончились и все вернулись к работе парламент лишился власти. Временное правительство, похоже, было такой же хитростью.
И сейчас наконец кому-то хватило мужества это сказать.
Григорий и Константин пошли за Лениным и Каменевым в здание вокзала. Толпа двинулась туда же, и скоро зал был набит битком. Председатель Петроградского совета лысеющий, с крысьей мордочкой Николай Чхеидзе, шагнул вперед. Он пожал Ленину руку и сказал:
От имени Петроградского совета и всей революции мы приветствуем вас в России. Но…
Григорий, удивленно приподняв брови, посмотрел на Константина. Это «но» казалось совершенно неуместным в приветственной речи. Константин пожал тощими плечами.
Но мы полагаем, что главной задачей революционной демократии является сейчас защита нашей революции от всяких на нее посягательств… Чхеидзе замолчал, потом с нажимом сказал: Как изнутри, так и извне.
Это не приветствие, это предупреждение, буркнул Константин.
Мы полагаем, что для этой цели необходимо не разъединение, а сплочение рядов всей демократии. Мы надеемся, что вы вместе с нами будете преследовать эти цели.
Ленин ответил не сразу. Он оглядел лица присутствующих, взглянул на роскошную лепнину потолка. Потом, движением, которое выглядело демонстративно оскорбительным, повернулся к Чхеидзе спиной и обратился к толпе.
Товарищи солдаты, матросы и рабочие! сказал он, подчеркнуто исключая средний класс, к которому относились депутаты Думы. Я счастлив приветствовать в вашем лице передовой отряд всемирной армии пролетариата. Не сегодня-завтра с мировым империализмом будет покончено. Совершенная вами русская революция подготовила и открыла дорогу новой эре. Да здравствует всемирная социалистическая революция!
Все закричали и захлопали. Григорий был поражен. В Петрограде революция только что произошла, и ее результаты еще вызывали сомнения. Как можно было думать о всемирной революции? Но все равно эта идея взволновала его. Ленин был прав: все народы должны восстать против своих властей, пославших столько людей умирать в этой бессмысленной мировой войне.
Ленин прошествовал мимо делегации и вышел на площадь, где сразу раздались приветственные крики. Солдаты Исаака подняли Ленина на крышу броневика, и на нем остановился луч прожектора. Ленин снял шляпу.
Говорил вернее, кричал он монотонно, но от его слов как будто шли электрические разряды.
Временное правительство предало революцию! прокричал он.
Все зашумели, соглашаясь. Григорий был удивлен: он и не представлял себе, насколько много людей думают так же, как он.
Эта война грабительская, империалистическая война. Мы не желаем принимать участие в постыдной империалистической бойне. После свержения капитала мы сможем заключить демократический мир!
Рев толпы стал еще громче.
Нам не нужна ложь мошенников из буржуазного парламента! Единственная возможная форма правительства Совет рабочих депутатов. Власть над всеми банками должна быть передана Совету. Все помещичьи земли должны быть конфискованы. Офицеров в армии следует выбирать открытым голосованием!
Именно так думал и Григорий, и он кричал и махал, как и почти все в толпе.
Да здравствует революция!
Все словно обезумели.
Ленин с крыши забрался в броневик, который тронулся с места со скоростью пешехода. Люди окружили броневик и пошли за ним, размахивая красными флагами. Военный оркестр заиграл марш и присоединился к шествию.
Вот за этого человека я всей душой! произнес Григорий.
Я тоже, сказал Константин.
И они двинулись за процессией.
Глава двадцать пятая
Май и июнь 1917 года
Буффальский ночной клуб «Монте-Карло» при свете дня выглядел отвратительно, но Лев Пешков все равно его любил. Краска облупилась, дерево было исцарапано, мягкая мебель в пятнах, ковер весь усеян сигаретными бычками; и все же для Левки это был рай. Войдя, он поцеловал гардеробщицу, угостил швейцара сигарой, а бармену, поднимавшему ящик с бутылками, сказал: «Осторожно!».
Работа управляющего ночным клубом подходила ему идеально. Его главной обязанностью было следить, чтобы никто не воровал. А так как сам он был вором, то прекрасно знал, как это делается. Кроме того, надо было поглядывать, чтобы за стойкой было достаточно напитков, а на сцене приличная группа. Он с этого, кроме зарплаты, имел бесплатное курево, а выпивки столько, сколько мог выпить и при этом не упасть. Он всегда ходил в вечернем костюме, отчего чувствовал себя князем. Джозеф Вялов предоставил ему самому управлять клубом. Пока Вялов получал от клуба доход, его ничто не интересовало, лишь порой он мог заехать с приятелями посмотреть шоу.
У Левки была только одна проблема: жена.
Ольга изменилась. Несколько недель тем летом 1915 года она была нимфоманкой, вечно желавшей его тела. Но теперь-то он знал, что это было временно. Когда они поженились, все, что он делал, стало ее раздражать. Она требовала, чтобы он мылся каждый день, чтобы чистил зубы и не портил воздух. Она не любила пить и танцевать и просила его не курить. В клуб она никогда не приезжала. Спали они раздельно. А еще она называла его быдлом. «Да, я рабочий класс, сказал он ей как-то, потому-то я и был шофером». Но она продолжала звать его так и отказывала ему в интиме.
И он взял на работу Маргу.
Сейчас его зазноба была на сцене, репетировала с группой новый номер, пока две темнокожие женщины в платках вытирали столы и подметали пол. Марга была в обтягивающем платье и с ярко накрашенными губами. Левка взял ее на работу, даже не представляя себе, хороша ли она как танцовщица. Оказалось, она не просто хороша а настоящая звезда. Сейчас она выводила песню про то, как ждет всю ночь своего любимого.
Хоть я страдаю от отчаянья,
Но ожидание
Воспламенит любовь,
Когда придет он вновь…
Левка прекрасно понимал, что это значит.
Он посмотрел номер до конца. Она сошла со сцены и поцеловала его в щеку. Он взял две бутылки пива и пошел за ней в гримерку.
Номер просто блеск! сказал он.
Спасибо, она приложила бутылку к губам. Левка смотрел, как ее алые губы сжимаются на горлышке бутылки. Она долго пила. Потом поймала его взгляд, сделала еще глоток и улыбнулась.
Наводит на мысли?
Еще бы! Он обнял ее и стал гладить ее тело. Через пару минут она опустилась на колени, расстегнула ему брюки и взяла в рот напрягшийся член. У нее хорошо получалось, лучше, чем у всех остальных, кого он знал. Либо ей действительно это нравилось, либо она лучшая актриса в Америке. Он закрыл глаза и застонал от удовольствия.
Дверь открылась и вошел Джозеф Вялов.
Значит, это правда! в бешенстве воскликнул он.
Следом за ним явились двое его громил, Илья и Тео.
Левка перепугался до смерти. Он попытался застегнуть брюки и одновременно принялся бормотать извинения.
Марга быстро встала и вытерла губы.
Вы в моей гримерке! возмущенно воскликнула она.
А ты в моем клубе, ответил Вялов. Но теперь с этим покончено. Ты уволена.
От повернулся в Левке.
Женат на моей дочери так не смей трахать прислугу!
А он меня не трахал! с вызовом сказала Марга. Господин Вялов, вы что, не заметили?
Вялов ударил ее кулаком по губам. Она с криком отлетела, из разбитой губы потекла кровь.
Ты уволена, сказал он. Пошла вон!
Она схватила сумочку и убежала.
Вялов обернулся к Левке.
Ах ты сволочь! сказал он. Я что, мало для тебя сделал?
Папа, простите меня! взмолился Левка. Тестя он боялся панически. От Вялова можно было ждать чего угодно: людей, которые вызвали его недовольство, могли выпороть, подвергнуть истязаниям, искалечить, убить. У него не было ни жалости, ни страха перед законом. В своем мире он обладал царской властью.
Только не говори мне, что это было впервые, сказал Вялов. До меня начали доходить слухи, едва я тебя сюда поставил.
Левка ничего не ответил. Это была правда. Раньше были и другие. Хотя после того как он взял на работу Маргу больше никого.
Ты здесь больше не работаешь, сказал Вялов.
Что вы хотите сказать?
Ноги твоей в клубе не будет. Слишком много этих чертовых девок.
У Левки сжалось сердце. Он любил «Монте-Карло».
Но что же я буду делать?
Будешь работать в литейке у порта. Там женщин нет. Управляющий заболел и попал в больницу. Заменишь его.
В литейке?! вскричал Левка. Я?!
Ты же работал на Путиловском заводе!
Конюхом!
И в угольной шахте.
Тоже конюхом!
Все равно эта среда тебе привычна.
Да я ненавижу ее!
А я что, спрашиваю тебя, что ты любишь? Господи, я только что тебя со спущенными штанами застукал! Скажи спасибо, дешево отделался.
Левка замолк.
Выметайся на улицу и садись в машину.
Левка вышел из гримерки. Он шел по клубу Вялов следовал за ним и не мог поверить, что уходит навсегда. Бармен и гардеробщица проводили его взглядом, чувствуя недоброе.
Иван, сегодня за старшего ты, сказал Вялов бармену.
Слушаюсь, босс.
Автомобиль Вялова, «Паккард твин-сикс», ждал на обочине. Рядом гордо стоял новый шофер, мальчишка из Киева. Швейцар бросился открывать Левке заднюю дверцу. «В конце концов, я еще поеду на заднем сиденье», подумал Левка.
Он утешал себя мыслью, что живется ему не хуже русского барина, а то и лучше. У них с Ольгой в просторном «доме прерий» было свое «детское крыло». Богатые американцы держали меньше прислуги, чем русские, но у них в домах было чище и светлее, чем во дворцах Петербурга. Здесь у всех были ванные комнаты, домашние ледники и пылесосы, центральное отопление. И вкусная еда. Вялов не разделял любви русской аристократии к шампанскому, но виски в баре у него всегда водился. А еще у Левки было шесть костюмов.
Когда страдал от грубости тестя, Левка мысленно возвращался в петербургское прошлое: единственная комнатенка, в которой они жили с Григорием, дешевая водка, грубый черный хлеб и похлебка из репы. Он еще помнил, как возможность ездить на трамвае, а не ходить пешком казалась ему роскошью. Развалившись на заднем сиденье, он посмотрел на свои шелковые носки и сияющие ботинки и сказал себе, что должен быть счастлив.
За ним в машину сел Вялов, и они поехали к порту. Литейная Вялова была уменьшенным вариантом Путиловского завода: такие же полуразвалившиеся здания с разбитыми окнами, такие же высокие трубы и черный дым, такие же грязные рабочие с угольными лицами. У Левки заныло в груди.
Это называется «Буффальский металлургический завод», но он делает лишь одно: вентиляторы, сказал Вялов. Автомобиль въехал в узкие ворота. До войны это было убыточное предприятие. Я его купил и снизил рабочим плату, чтобы завод мог работать и дальше. В последнее время дело наладилось. У нас большой список заказов на пропеллеры для самолетов и кораблей, на радиаторы для броневиков. И теперь они требуют поднять зарплату, но мне, прежде чем я начну раздавать деньги, нужно вернуть потраченные раньше.
Мысль, что придется здесь работать, вызывала у Левки ужас, но страх перед Вяловым был сильнее. Он решил, что уж при нем-то рабочие повышения зарплаты не получат.
Вялов провел его по заводу. Левка испугался было за свой смокинг, но внутри завод оказался не похож на Путиловский: здесь было гораздо чище. И дети всюду не носились. Все, кроме печей, работало на электричестве. Если у русских двенадцать человек тянули за веревку, чтобы поднять паровозный котел, здесь огромный корабельный винт поднимали с помощью электрического подъемника.
Вялов указал на лысого человека, у которого из-под халата был виден воротник сорочки и галстук.
Вот это твой главный враг, сказал он. Брайан Холл, секретарь местного профсоюза.
Левка внимательно посмотрел на Холла. Тот отлаживал массивную клеймовочную машину, поворачивая гайку ключом на длинной рукоятке. У него был задиристый вид, и когда он поднял голову и увидел Вялова и Левку, в его взгляде читался вызов, он словно собирался спросить, не желают ли они нарваться на неприятности.
Холл, подите сюда! позвал Вялов, перекрикивая шлифовальный станок.
Тот неторопливо положил гаечный ключ в ящик для инструментов, вытер руки тряпкой и только потом подошел.
Это ваш новый босс, Лев Пешков, сказал Вялов.
Здрасте, сказал Холл Левке и снова повернулся к Вялову. Сегодня утром Питеру Фишеру раскроило лицо отлетевшим металлическим обломком. Пришлось отправить в больницу.
Какая жалость! отозвался Вялов. Работать с металлом вообще опасно, но никого сюда насильно не гнали.
Он едва глаза не лишился! возмущенно сказал Холл. Нужно работать в очках.
При мне еще никто не ослеп.
Неужели нельзя обеспечить рабочих очками, не дожидаясь, пока кто-нибудь ослепнет?! мгновенно вспылил Холл.
А как еще мне получить доказательство, что они действительно вам нужны?
Человек вешает на дверь замок, не дожидаясь, пока его дом обчистят.
Но замок он покупает сам.
Холл кивнул, словно ничего иного и не ожидал услышать, и с видом усталого, умудренного жизнью человека вернулся к своему станку.
Вечно они что-то просят, сказал Вялов Левке.
Левка понял, что Вялов хочет, чтобы он вел себя жестко. Ну, это он умел. Все заводы в Санкт-Петербурге управлялись именно таким образом.
Дальше они поехали на Делавэр-авеню. Лев догадался, что они направляются домой обедать. Вялову никогда не приходило в голову обсуждать с Левкой что бы то ни было. Он все за всех решал сам.
Дома Левка снял испачканные на заводе ботинки, надел вышитые тапочки подарок Ольги на Рождество и пошел в детскую. Там с Дейзи играла Лена, мать Ольги.
Смотри, Дейзи, сказала Лена, папа пришел!
Левкиной дочке было четырнадцать месяцев и она только начала ходить. Она заулыбалась и двинулась к нему неуверенным шагом, потом шлепнулась и заревела. Он взял ее на руки и поцеловал. Никогда прежде его не интересовали ни дети, ни тем более младенцы, но Дейзи завладела его сердцем. Когда она не желала ложиться спать и капризничала так, что никто не мог ее успокоить, он начинал ее укачивать, уговаривал ласковым шепотом и пел русские народные песенки и ее глаза закрывались, крошечное тельце расслаблялось, и она засыпала у него на руках.
Как она похожа на своего красавца-папу! сказала Лена.
Левка подумал, что девочка похожа на всех прочих младенцев, но не стал спорить с тещей. Лена его обожала. Она с ним флиртовала, при каждой удобной возможности стремилась прикоснуться, поцеловать. Она была в него влюблена, хотя сама, несомненно, считала, что это не более чем обычная родственная привязанность.
В другом углу комнаты сидела русская девушка Полина. Это была няня, но она не особенно утруждала себя работой: Ольга и Лена большую часть дня занимались исключительно Дейзи. Но сейчас Левка передал Дейзи Полине. При этом Полина взглянула ему прямо в глаза. Это была классическая русская красавица, со светлыми волосами и высокими скулами. У Левки на миг появилась мысль, не получится ли у него затащить ее в постель, и так, чтобы это сошло ему с рук. У нее была собственная крошечная спальня. Мог бы он побывать у нее, чтобы никто не заметил? Может, стоило рискнуть: ее взгляд был достаточно красноречив.
Вошла Ольга, и он почувствовал себя пойманным на месте преступления.
Вот это сюрприз! сказала она, увидев его. Я не ждала тебя раньше трех часов утра.
Твой отец дал мне новую работу, мрачно сказал Левка. Теперь я управляющий литейного завода.
А почему? Я думала, ты хорошо справляешься и с клубом.
Не знаю, почему, соврал Левка.
Может, из-за призыва? сказала Ольга. Президент Вильсон объявил Германии войну и собирался проводить мобилизацию. Литейный завод будет считаться важным военным предприятием. Папа же не хочет, чтобы тебя отправили на войну.
Из газет Левка знал, что мобилизация будет проводиться местными комиссиями. У Вялова, вне всякого сомнения, при любом составе комиссии нашелся бы как минимум один приятель, готовый сделать все, о чем он ни попросит. В этом городе все вопросы решались таким образом. Но он не стал разубеждать Ольгу. Ему нужна была версия, в которой бы не фигурировала Марга, а Ольга ее как раз и придумала.
Конечно, сказал он. Должно быть, так и есть.
Па-па! сказала Дейзи.
Вот умница! похвалила ее Полина.
Я уверена, из тебя выйдет прекрасный управляющий, сказала Лена.
Он старательно изобразил американскую скромно-простодушную улыбку:
Я очень постараюсь.
II
Гас Дьюар тяжело переживал провал своей европейской миссии.
Какой провал? говорил Вудро Вильсон. Да что ты! Ты же добился того, что немцы предложили мирные переговоры. И вовсе не твоя вина, что англичане и французы послали их к чертям. Можно привести лошадь к воде, но нельзя заставить ее пить.
Но правда заключалась в том, что Гасу не удалось свести враждующие стороны даже для предварительного обсуждения. Поэтому с еще большим рвением он стремился выполнить следующее важное поручение, которое Вильсон ему дал.
Буффальский литейный завод закрыт из-за забастовки, сказал господин президент. А без винтов и пропеллеров, которые они выпускают, остановилось производство кораблей, самолетов и военного транспорта. Ты ведь из Буффало так съезди туда и заставь их вернуться к работе.
Приехав в родной город, Гас в первый вечер обедал у Чака Диксона, с которым когда-то соперничал за внимание Ольги Вяловой. У Чака и его молодой жены Дорис был особняк в викторианском стиле на Эльмвуд-авеню, параллельной Делавэр, и каждое утро Чак садился на кольцевой трамвай и ехал на работу в банк своего отца.
Дорис была симпатичная девушка и немного походила на Ольгу. Гас, глядя на молодоженов, задавался вопросом, насколько ему пришлась бы по душе такая семейная жизнь. Когда-то он мечтал каждое утро просыпаться рядом с Ольгой, но это было два года назад, а теперь, когда действие ее чар прошло, он решил, что, пожалуй, предпочитает свою холостяцкую квартиру в Вашингтоне.
За бифштексом и картофельным пюре Дорис спросила:
Отчего же президент Вильсон не сдержал свое обещание не вступать в войну?
Следует отдать ему должное, мягко ответил Гас. Он три года боролся за мир. Но его не желали слушать!
Но из этого же не следует, что мы тоже должны вступить в войну.
Дорогая, ведь немцы топят американские корабли! с укоризной воскликнул Чак.
Так велите американским кораблям не заплывать в зону военных действий! сердито сказала Дорис, и Гас догадался, что они уже спорили об этом. Наверное, ее гнев усиливало опасение, что Чака тоже могут призвать.
Для Гаса эти вопросы были слишком мелкими деталями для страстных споров о добре и зле. Он примирительно сказал:
Да, это был бы выход, и президент думал об этом. Но это значило бы позволить Германии диктовать нам, куда американским кораблям можно плыть, а куда нет.
Мы не должны позволять помыкать собой! возмущенно сказал Чак. Ни Германии и никому другому!
Дорис была непреклонна:
Если это спасет жизни, то почему бы и нет?
Похоже, большинство американцев разделяют точку зрения Чака, сказал Гас.
Но это ничему не поможет!
Господин Вильсон считает, что политик и общественное мнение словно парусник и ветер: паруснику следует использовать энергию ветра, но никогда не идти прямо против него.
Но зачем проводить мобилизацию? У нас есть профессиональные военные. Люди, которые служат в армии добровольно.
В нашей армии сейчас сто тридцать тысяч человек. Во время войны это ничто. Нам понадобится как минимум миллион.
Но в банке у нас все рады слов нет! сказал Чак. У нас столько денег вложено в компании, поддерживающие Антанту… Если Германия победит, и французы с англичанами не смогут заплатить долги нам придется туго.
Дорис озабоченно нахмурилась.
Я этого не знала.
Чак успокаивающе похлопал ее по руке.
Не волнуйся, милая. Этого не случится. Антанта победит, особенно если ей протянут руку помощи Соединенные Штаты Америки.
И у нас есть еще одна причина воевать. Когда война закончится, Соединенные Штаты смогут на равных участвовать в принятии послевоенных решений. Может, на первый взгляд эта причина кажется несущественной, но Вильсон мечтает создать Лигу Наций, благодаря которой можно будет в дальнейшем решать конфликты, не убивая друг друга… Он взглянул на Дорис. Думаю, это вам должно понравиться.
Конечно.
А что привело вас домой, Гас? сменил тему Чак. Кроме желания объяснить нам, простым гражданам, мотивы президента.
Гас рассказал им о забастовке. Говорил непринужденно, как и положено за столом, но на самом деле полученное задание его волновало. Буффальский литейный завод имел особое значение для победы, а Гас не вполне представлял себе, как заставить людей вернуться к работе. Вильсон незадолго до перевыборов прекратил шедшую по всей стране забастовку железнодорожников, и, кажется, считал вмешательство в производственные споры естественной составляющей политической жизни. Гас же воспринимал это поручение как тяжкое бремя.
А ты знаешь, кто хозяин завода?
Да, Гас это выяснил.
Вялов.
А кто управляющий?
Нет.
Его новоиспеченный зять, Лев Пешков.
Нет… Этого я не знал, вздохнул Гас.
III
Забастовка доводила Левку до белого каления. Профсоюз пытался воспользоваться его неопытностью. Левка был уверен, что Брайан Холл и прочие считают его слабаком. И был полон решимости доказать им, что это не так.
Сначала он пытался опираться на разумные доводы.
Господину Вялову нужно возместить деньги, которые он потерял в тяжелые годы, сказал он Холлу.
А людям нужно возместить то, что они потеряли, когда им снизили зарплату! ответил Холл.
Но это разные вещи.
Абсолютно разные, согласился Холл. Вы богачи, а они бедняки. Им тяжелее.
Сообразителен был этот Холл зла не хватало!
Левка отчаянно хотел завоевать расположение тестя. Опасно, когда тобой долго недоволен такой человек, как Джозеф Вялов. Беда в том, что единственным стоящим Левкиным качеством было обаяние, а на Вялова оно не действовало.
Однако с заводом Вялов его поддержал.
Иногда приходится дать побастовать, сказал он. Тут сдаваться нельзя. Надо стоять на своем. Проголодаются станут благоразумнее.
Однако Левка знал, как быстро Вялов мог передумать.
Впрочем, у Левки был план, как поскорее положить конец забастовке. Он использует силу печатного слова.
Благодаря тестю Левку приняли в члены Буффальского яхт-клуба. В яхт-клуб входило большинство ведущих бизнесменов города, в том числе и Питер Хойл, издатель «Буффало ивнинг адвертайзер». И вот однажды Левка подошел к нему в клубе, располагавшемся в начале Портер-авеню.
«Адвертайзер» была консервативной газетой, вечно призывавшей к стабильности и обвинявшей во всех бедах иностранцев, негров и смутьянов-социалистов. Хойл импозантный джентльмен с черными усами был приятелем Вялова.
Здравствуйте, юноша! сказал он Левке. Голос у него был хриплый и громкий, словно он всю жизнь был вынужден перекрикивать печатный пресс. Я слышал, президент послал сюда сына Кэма Дьюара разбираться с вашей забастовкой.
Вроде так и есть, но я с ним еще не встречался.
Я его знаю. Наивный молодой человек. Особых хлопот он вам не доставит.
Левка тоже так думал. В Петербурге в 1914 году ему ничего не стоило выцыганить у Гаса Дьюара доллар, а в прошлом году он так же легко заполучил его невесту.
Я хотел бы поговорить с вами о забастовке, сказал он, садясь в кожаное кресло напротив Хойла.
«Адвертайзер» уже заклеймил бастующих как непатриотичных социалистов и революционеров, сказал Хойл. Что еще мы можем сделать?
Назвать их вражескими агентами, сказал Левка. Они задерживают производство техники, которая будет нужна нашим ребятам, когда они попадут в Европу… Сами-то рабочие от призыва освобождены!
Интересный угол зрения, нахмурился Хойл. Но мы еще не знаем, как будет проходить призыв.
Рабочих с военных заводов он наверняка не коснется.
Это верно.
А они еще и денег требуют. Сколько людей согласилось бы работать и за меньшие деньги, лишь бы избежать призыва!
Хойл вынул из кармана пиджака блокнот и принялся записывать.
За меньшие деньги избежать призыва… пробормотал он.
Может, вы пожелаете спросить, на чьей они стороне?
Это можно сделать заголовком. Хойл оторвался от блокнота: Я полагаю, господин Вялов знает о нашей беседе?
Такого вопроса Левка не ожидал. Чтобы скрыть неловкость, он улыбнулся. Если скажет «нет», понял он, Хойл немедленно откажется этим заниматься.
Ну конечно! сказал он. На самом деле это его идея.
IV
Вялов пригласил Гаса на встречу в яхт-клуб. Брайан Холл пригласил к себе, в кабинет профсоюза. Каждый желал встречаться на своей территории, где чувствовал себя сильнее и увереннее. Поэтому Гас выбрал комнату для собраний в отеле «Статлер».
Лев Пешков обвинил бастующих в уклонении от призыва, и «Адвертайзер» разместил эту статью на первой полосе, под заголовком «На чьей они стороне?». Гас, увидев газету, пришел в отчаяние: подобные нападки могли только осложнить ситуацию. Но усилия Пешкова дали противоположный эффект. В сегодняшних утренних газетах сообщалось о буре негодования со стороны рабочих, занятых на других предприятиях военной промышленности. Они возмущались по поводу высказанной мысли, что им можно платить меньше из-за их особого положения, и были в ярости из-за клейма дезертиров. От бестактной выходки Пешкова Гас приободрился, но он понимал, что его настоящий враг Вялов, и это сильно его беспокоило.
Гас принес с собой в «Статлер» газеты и разложил их в комнате для собраний на столе. На видное место он поместил популярную газетенку с бросающимся в глаза заголовком: «А ты, Лев, запишешься в армию?»
Гас попросил Брайана Холла прийти на четверть часа раньше Вялова. Профсоюзный работник явился точно в указанное время. Гас обратил внимание, что тот был в красивом костюме и серой фетровой шляпе. Это было правильно. Не следует стараться плохо выглядеть, даже если ты представляешь рабочих. Холл производил впечатление в каком-то смысле не худшее, чем Вялов.
Холл увидел газеты и усмехнулся.
Да, молодой Лев допустил ошибку, довольно сказал он. Огреб кучу проблем.
Манипулировать прессой опасная игра, заметил Гас и перешел к делу. Значит, вы требуете прибавку, доллар в день?
Это лишь на десять центов больше того, что наши рабочие получали до Вялова…
Сейчас не об этом, оборвал Гас, изображая уверенность в себе, которой вовсе не чувствовал. Если я добьюсь прибавки в пятьдесят центов, вы согласитесь?
Холл замялся.
Мне надо обсудить это с нашими активистами…
Нет, сказал Гас. Решать надо сейчас. Он сильно нервничал, но надеялся, что это не очень заметно.
А Вялов на это пойдет? попытался уклониться от прямого ответа Холл.
Это уж мое дело. Пятьдесят центов. Да или нет? сказал Гас. Ему хотелось вытереть пот со лба, но он сдерживался.
Холл взглянул на Гаса долгим оценивающим взглядом. Гас подумал, что кроме вызывающего вида, тот обладает еще и острым умом. Наконец Холл сказал:
Согласимся. Пока.
Благодарю вас. Гасу удалось сдержать облегченный вздох. Можно предложить вам кофе?
Конечно.
Гас нажал кнопку вызова, радуясь возможности отвернуться и скрыть лицо. В этот момент вошли Джозеф Вялов и Лев Пешков.
Подавать им руку Гас не стал.
Садитесь, хмуро сказал он.
Взгляд Вялова упал на газеты, лежавшие на боковом столике, и в его глазах вспыхнул гнев. Гас понял, что Лев уже за это получил о тестя.
На Пешкова он старался не смотреть. Это был тот самый шофер, что увел его невесту но он не мог опуститься сейчас до сведения счетов. Хотя как бы ему хотелось дать этому Пешкову по зубам! Однако если в результате сегодняшней встречи все получится так, как задумал Гас, это будет даже унизительнее, чем удар в лицо. А для Гаса приятнее.
Появилась официантка, и Гас попросил:
Принесите кофе моим гостям. И бутерброды с ветчиной.
Он нарочно не спросил об их предпочтениях. Он видел, что именно так ведет себя Вудро Вильсон с людьми, которым хочет внушить робость.
Он сел и открыл папку. Там был чистый лист бумаги. Он сделал вид, будто читает.
Пешков сказал, усаживаясь:
Ну что, Гас, президент послал вас сюда к нам на переговоры?
Вот теперь Гас позволил себе перевести взгляд на Пешкова. Он смотрел на него долго и ничего не говорил. Да, он красив, подумал Гас, но это человек слабый и ненадежный. Когда Пешкову стало неловко от его взгляда, Гас наконец произнес:
Да вы что, совсем спятили?
Это было так неожиданно, что Пешков даже немного отшатнулся от стола, словно боясь, что его ударят.
Какого черта?..
Америка находится в состоянии войны! сказал Гас, стараясь, чтобы голос звучал как можно резче. И вести переговоры президент не собирается. Ни с вами, ни с вами! Он мельком взглянул на Брайана Холла, хотя всего несколько минут назад они обо всем с ним договорились. Ни даже с вами, заключил он, взглянув наконец на Вялова.
Вялов выдержал его взгляд спокойно. В отличие от зятя, он робости не испытывал. Но в его взгляде хотя бы уже не было презрения и насмешки, как в начале, когда они только пришли.
Тогда зачем вы приехали? спросил Вялов после долгого молчания.
Я приехал, чтобы сказать вам, что будет дальше, сказал Гас тем же тоном. А когда договорю, вы будете это исполнять.
Ха! сказал Пешков.
Лев, заткнись! сказал Вялов. Продолжайте, Дьюар.
Вы скажете рабочим, что поднимаете зарплату на пятьдесят центов в день, сказал Гас. Затем повернулся к Холлу. А вы примете это предложение.
У Холла ни один мускул не дрогнул, он лишь сказал:
Ах вот как!
И сегодня к полудню рабочие должны все как один быть на рабочих местах.
А какого черта нам выполнять то, что вы скажете?
Чтобы не было второго варианта.
Какого?
Второй вариант такой: президент присылает батальон военных. Они занимают здание завода, охраняют его, всю изготовленную продукцию рассылают заказчикам, и с помощью военных инженеров вновь его запускают. После войны господин президент, возможно, вернет его владельцу. И тогда на нем, наверное, снова смогут работать ваши рабочие, сказал он, поворачиваясь к Холлу. Гас очень жалел, что не обговорил такой вариант заранее с Вудро Вильсоном, но теперь уже поздно было об этом думать.
А он имеет такое право? спросил пораженный Пешков.
По законам военного времени да, ответил Гас.
Это вы так говорите! скептически заметил Вялов.
А вы подайте на нас в суд, сказал Гас. Неужели вы думаете, что найдется хоть один судья, который решит дело в вашу пользу и в пользу врагов нашей страны?
Он откинулся назад и взглянул на них с напускным высокомерием. Сработает или нет? Поверят они или поймут, что он блефует, рассмеются и отправятся восвояси?
Повисло долгое молчание. Лицо Холла ничего не выражало. Вялов думал. У Пешкова был подавленный вид.
Наконец Вялов повернулся к Холлу.
Вы согласны на пятьдесят центов?
Да, просто ответил Холл.
Вялов перевел взгляд на Гаса.
Тогда мы тоже согласны!
Благодарю вас, джентльмены! Гас закрыл свою папку, стараясь унять дрожь в руках. Я немедленно сообщу об этом президенту.
V
В субботу было солнечно и тепло. Левка сказал Ольге, что ему нужно на завод, и поехал к Марге. Она жила в маленькой комнатке в районе Лавджой. Они обнялись, но когда он начал расстегивать ее блузку, она сказала:
Пойдем в Гумбольдт-парк.
Я бы лучше потрахался.
Потом. Свози меня в парк, а когда вернемся, я покажу тебе кое-что особенное. Чего мы раньше не делали.
У Левки пересохло в горле.
С какой стати я должен ждать?
Такой чудесный день!
А если нас увидят?
Да там миллионная толпа!
Все равно…
Ты боишься тестя?
Ну вот еще! сказал Левка. В конце концов, я отец его внучки. Что он мне сделает, пристрелит?
Сейчас, я только переоденусь.
Я подожду в машине. Если увижу, как ты раздеваешься, могу не сдержаться.
У него был новенький «Кадиллак» с кузовом-купе, вмещающим трех пассажиров не самая шикарная машина в городе, но для начала неплохо. Он сел за руль и закурил. Вялова он, конечно, боялся. Но всю свою жизнь он только и делал, что рисковал. Не то что Григорий. И до сих пор все у него получалось как нельзя лучше. Так он думал, сидя в легком летнем синем костюме за рулем своего автомобиля, собираясь в парк с красивой девушкой. Жизнь была прекрасна.
Не успел он докурить, как она вышла из дома и села в машину. Она была в вызывающем платье без рукавов, волосы были уложены по последней моде.
Он повел машину к Гумбольдт-парку, в Ист-Сайд. Они сели рядом на деревянной парковой скамейке, наслаждаясь солнечным светом и глядя на детей, игравших на берегу пруда. Левка не смог удержаться и стал гладить голые руки Марги. Ему нравилось ловить завистливые взгляды других мужчин. «Это самая красивая женщина в парке, и она со мной! думал он. Что, съели?»
Прости, что из-за меня тебе разбили губу, сказал он. Ее нижняя губа все еще была припухшей. От этого она выглядела еще соблазнительнее.
Ты-то не виноват, что твой тесть такая скотина!
Да, он такой.
Мне тут же предложили работу в «Горячей точке». Я выйду, как только смогу снова петь.
Болит еще?
Марга осторожно потрогала губу.
Болит.
Дай поцелую, чтобы прошло, потянулся к ней Левка.
Она повернула к нему лицо, и он поцеловал ее нежно, едва касаясь.
Можно немножко смелее, сказала она. Он улыбнулся.
Ладно. А вот так? Он снова поцеловал ее, на этот раз лаская ее губы кончиком языка. Минуту спустя она сказала:
И так ничего.
И рассмеялась.
Тогда… На этот раз он поцеловал ее, лаская всем языком. И она целовалась страстно как всегда. Их языки встретились, тогда она притянула рукой его голову и стала гладить шею. Он услышал, как кто-то сказал: «Какое безобразие!» Интересно, подумал он, заметно ли, что у него эрекция.
Мы шокируем горожан, улыбнувшись Марге, сказал Левка.
Он обернулся и встретился взглядом со своей женой.
Ольга в ужасе смотрела на него, и ее губы сложились в безмолвное «О!».
Рядом с ней стоял отец в костюме, куртке и соломенной шляпе-канотье. Он нес на руках Дейзи. Левкина дочка была в белом чепчике, чтобы солнце не светило в глаза. Из-за их спин выглядывала нянька Полина.
Лев! сказала Ольга. Что ты… Кто это?
Левка, наверное, смог бы выкрутиться и из этой ситуации, если бы рядом не было Вялова.
Он поднялся.
Даже не знаю, что сказать…
Вот и не говори ничего! резко сказал Вялов.
Ольга расплакалась.
Вялов передал Дейзи няньке:
Отнеси ребенка в машину, живо!
Да, господин Вялов!
Вялов схватил Ольгу за руку и подтолкнул следом.
Милая, иди с Полиной!
Ольга закрыла руками мокрое от слез лицо и последовала за нянькой.
Ну ты и дрянь! сказал Левке Вялов.
Левка сжал кулаки. Если Вялов его ударит, он даст сдачи. Вялов был здоров, как бык, но на двадцать лет старше. Левка был выше и научился драться в трущобах Питера. Избить себя он не позволит.
Вялов прочел его мысли.
Не собираюсь я с тобой драться, сказал он. Слишком далеко все зашло.
«А что собираетесь?» хотел сказать Левка, но прикусил язык.
Вялов перевел взгляд на Маргу.
Мало я тебе врезал, сказал он.
Марга подхватила сумочку, открыла, сунула в нее руку и так замерла.
Если ты хоть на дюйм ко мне приблизишься, я Господи, прости! я прострелю твое толстое брюхо! Слышишь, боров!
Левка не мог не восхититься ее выдержкой. Немногим хватило бы духа угрожать Джозефу Вялову.
Вялов побагровел от злости, но отвернулся от Марги и заговорил с Левкой.
А вот знаешь ли ты, что ты теперь сделаешь?
Что он еще придумал?
Левка не ответил.
Ты, мразь, отправишься в армию! сказал Вялов.
Левка похолодел.
Вы шутите!
Когда в последний раз я с тобой шутил?
Я не пойду в армию! Как вы меня заставите?
Пойдешь сам или тебя призовут. И знаешь что? Может, ты мне и родня, но я очень надеюсь, что рано или поздно тебя пристрелят.
VI
В конце июня Чак и Дорис устроили прием в саду. Гас пришел с родителями. Все мужчины были в костюмах, а женщины в летних нарядах и экстравагантных шляпках. Подавали пиво, лимонад, сандвичи и пироги. Клоун раздавал сласти, а школьный учитель в считанные минуты устроил детям веселые состязания: бег в мешках, потом с яйцом в ложке, и парами со связанными ногами «двое на трех ногах».
Дорис снова хотелось поговорить с Гасом о войне.
Ходят слухи, французская армия бунтует, сказала она.
Гас знал, что правда ужаснее слухов: взбунтовались пятьдесят четыре французских дивизии, двадцать тысяч солдат дезертировали.
Полагаю, потому-то они и сменили тактику: прекратили нападки на союзников и начали защищаться от врагов, спокойно ответил он.
По всей видимости, французские офицеры ужасно обращаются со своими солдатами! Дорис собирала плохие известия, потому что они оправдывали ее отношение к происходящему. А наступление Нивеля обернулось катастрофой.
Когда прибудут американские войска, им сразу станет легче. Первые американцы уже сели на корабли, отправлявшиеся во Францию.
Но пока мы послали чисто символическую поддержку. Надеюсь, это означает, что мы собираемся играть в войне второстепенную роль.
Нет, это не так. Нам нужно набрать, обучить и вооружить по меньшей мере миллион человек. Мгновенно этого не сделать. Но в следующем году мы пошлем сотни тысяч.
Дорис обернулась и сказала:
Боже, вон идет один из наших новобранцев!
Гас обернулся и увидел семейство Вяловых: Джозефа и Лену с Ольгой, Льва и маленькую девочку. Лев был в военной форме. Выглядел он сногсшибательно, но его красивое лицо было угрюмым.
Гас почувствовал себя неловко, а вот его отец, тут же войдя в привычную роль сенатора, сердечно пожал Вялову руку и сказал что-то, заставившее того рассмеяться. Мать благосклонно завела с Леной светскую беседу и заворковала над ребенком. Гас понял, что родители предполагали возможность этой встречи и решили вести себя так, будто никакой помолвки никогда не было.
Он поймал взгляд Ольги и вежливо поклонился. Она вспыхнула.
Пешков держался по обыкновению нагло.
Ну что, Гас, президент доволен тем, как вы уладили дело с забастовкой?
Остальные услышали вопрос и затихли, ожидая ответа Гаса.
Он рад, что вы проявили благоразумие, тактично ответил Гас. Я вижу, вы записались в армию?
Добровольцем. Я посещаю курсы для офицеров.
И как вам там нравится?
Гас вдруг заметил, что их с Пешковым окружили слушатели: Вяловы, Дьюары, Диксоны. С тех пор как помолвка была расторгнута, никто не видел их в одной компании, и теперь всем было любопытно, как они себя поведут.
Я-то к армии приспособлюсь, сказал Пешков. А вы?
Что я?
Вы сами в армию пойдете? В конце концов, это вы с вашим президентом втравили нас в войну.
Гас ничего не ответил, но ему стало стыдно. Пешков был прав.
Можно подождать и посмотреть, призовут вас или нет, добавил Пешков, растравляя рану. Как знать, может, вам и повезет. Во всяком случае, наверное, если вы вернетесь в Вашингтон, президент поможет вам избежать призыва.
И рассмеялся.
Гас покачал головой.
Нет, сказал он. Я размышлял об этом. Вы правы, я вхожу в правительство, которое начало мобилизацию. Я вряд ли уклонился бы.
Он увидел, что отец кивает, словно именно этого и ждал. Однако мать сказала:
Но Гас, ты же работаешь в аппарате президента! Разве может человек внести больший вклад в дело победы?
Вот только всем может показаться, что он трусоват, сказал Пешков.
Именно, сказал Гас. Поэтому в Вашингтон я не еду. Эта страница моей жизни дописана. Я уже говорил с генералом Кларенсом, командиром Буффальского дивизиона. Я вступаю в Национальную армию.
Мать Гаса тихо заплакала.
Глава двадцать шестая
Середина июня 1917 года
Этель никогда не думала о правах женщин до того самого дня, когда, беременная и незамужняя, она оказалась в библиотеке Ти-Гуина, а мерзкий адвокатишка Солман учил ее жизни. Ей предстояло потратить лучшие годы своей жизни на то, чтобы, выбиваясь из сил, кормить и растить ребенка Фица, а у отца ребенка никаких обязательств перед ним не было. Это так несправедливо, что Солмана ей хотелось убить.
Потом, в Лондоне, ей предлагали только ту работу на которую не нашлось желающих среди мужчин, и платили лишь половину того, что стали бы платить мужчине, а то и меньше.
Но тверже цемента ее феминизм сделался в те годы, когда она жила бок о бок с крепкими, работящими и отчаянно бедными женщинами лондонского Ист-Энда. Мужчины часто рассказывали сказку про разделение обязанностей в семье: он зарабатывает деньги, а она смотрит за домом и детьми. Но в жизни все было по-другому. Почти все женщины, с которыми общалась Этель, работали по двенадцать часов в сутки, а еще они смотрели за домом и детьми. Голодные, изнуренные работой, живущие в лачугах и одетые в лохмотья, они при этом могли петь, смеяться и любить своих детей. И каждая, по мнению Этель, была более достойна права голосовать, чем десятеро мужчин.
Она так долго этого добивалась, что когда в середине 1917 года женское избирательное право стало реально достижимым, с трудом в это верила. Как в детстве, когда она спрашивала: «А что будет на небе?» и все никак не могла добиться ответа, который бы ее устроил.
Парламент согласился вынести этот вопрос на обсуждение в середине июня.
Это результат двух компромиссов, взволнованно сказала Этель Берни, читая статью в «Таймс». Комитет палаты общин, которому Асквит настоятельно рекомендовал отклонить проект, отчаянно стремился избежать скандала.
Берни кормил Ллойда завтраком.
Наверное, правительство боится, что женщины снова начнут приковывать себя к оградам, заметил он, макая тост в сладкий чай.
Этель кивнула.
И если политики погрязнут сейчас в этих сварах, люди скажут, что они не прилагают все усилия, чтобы победить в войне. Поэтому комитет рекомендовал дать право голоса женщинам старше тридцати и домовладелицам или женам домовладельцев. А это значит, я слишком молода, чтобы голосовать.
Это был первый компромисс, сказал Берни. А второй?
Мод говорит, мнения в кабинете разделились. В военный кабинет входили четыре человека и премьер-министр, Ллойд Джордж. Керзон, разумеется, против. Граф Керзон, лидер палаты лордов, высокомерный женоненавистник, был президентом Лиги противников женского избирательного права. Как и Милнер. Но Хендерсон нас поддерживает. Артур Хендерсон, лидер партии лейбористов, и члены парламента от его партии поддерживали женщин, хотя многие лейбористы этого и не одобряли. Бонар Лоу тоже за нас, хоть и без энтузиазма.
Двое за, двое против, а Ллойд Джордж, как обычно, выжидает, чтобы всем угодить.
А компромисс в том, что будет проведено свободное голосование. Это означало, что правительство не потребует от своих сторонников проголосовать определенным образом.
В результате как бы все ни повернулось вины правительства в том нет.
Никто никогда не называл Ллойда Джорджа прямолинейным.
Но он дал вам шанс.
Шанс это не более чем шанс. Нам придется поработать.
Думаю, вы обнаружите, что отношение изменилось, с оптимизмом сказал Берни. Правительству отчаянно нужны женщины на производстве, чтобы заменить отправленных во Францию мужчин, и они сейчас вовсю распространяются, как прекрасно справляются женщины с работой на военных заводах и в качестве водителей автобусов. Но теперь мужчинам будет сложнее назвать женщину существом низшего сорта.
Очень надеюсь, что ты прав, с чувством сказала Этель.
Они были женаты четыре месяца, и Этель не жалела о своем решении. Берни был умным, добрым, с ним было интересно. У них были одни цели, и они дружно работали, стремясь их достичь. Берни, скорее всего, будет кандидатом лейбористской партии Олдгейта на следующих всеобщих выборах, когда бы их ни решили проводить: как и многое другое, выборы отложили до конца войны. Из Берни вышел бы хороший член парламента, знающий и трудолюбивый. Но Этель не была уверена, что в Олдгейте победит партия лейбористов. Сейчас членом парламента от Олдгейта был либерал, но с последних выборов, прошедших в 1910 году, многое изменилось. Даже если закон о женском избирательном праве и не будет принят, другие предложения комитета палаты общин дадут возможность голосовать многим представителям рабочего класса.
Этель было хорошо с Берни. Но к своему стыду, она вспоминала с тоской о Фице, который не был ни умен, ни добр, ни интересен, и чьи взгляды были диаметрально противоположны ее взглядам. Когда ей в голову приходили такие мысли, она чувствовала, что ничуть не лучше мужчин, обожающих танцовщиц варьете. Таких мужчин привлекают чулочки, юбочки и кружевные трусики; ее же так когда-то заворожили нежные руки Фица, его четкая английская речь и его запах запах чистого тела с легкой ноткой душистого мыла.
Но теперь она была Эт Леквиз. Все говорили про Эт и Берни, не разделяя, как говорят про лошадь с повозкой или нитку с иголкой.
Она надела Ллойду ботинки и отвела его к няне, потом отправилась в редакцию «Жены солдата». Погода стояла прекрасная, и ее душа была полна надежд. «Мы действительно можем изменить мир», думала она. Это нелегко, но возможно. Газета Мод подхлестнет интерес к законопроекту среди женщин, и когда парламент будет за него голосовать, результата будет ждать вся страна.
Редакция состояла из двух тесных комнат над типографией. Мод была уже на месте, наверняка она пришла так рано из-за новости.
Она сидела за старым, покрытым пятнами столом в сиреневом летнем платье и шляпке, напоминающей пилотку, с одним чрезвычайно длинным пером. Почти вся ее одежда была еще довоенная, но все равно она выглядела элегантно. Она казалась слишком утонченной для редакции, словно скаковая лошадь на ферме.
Мы должны издать специальный выпуск, сказала она, делая записи в блокноте. Я пишу статью для первой полосы.
Этель обрадовалась. Начиналось то, что она так любила: настоящая работа. Она села за стол с другой стороны и сказала:
А я подготовлю остальные страницы. Не сделать ли колонку о том, чем могут помочь читатели?
Да. Приходите на наш митинг, повлияйте на своего парламентария, напишите письмо в газету, и все в таком духе.
Сейчас что-нибудь набросаю… Этель взяла карандаш и вынула из ящика блокнот.
Надо, чтобы против этого закона восстали все женщины, сказала Мод.
Что?! Этель обмерла, карандаш застыл в воздухе. Ты сказала против?
Ну конечно! Правительство создаст видимость возможности голосования для женщин, но большинство из нас права голоса так и не получат.
Этель посмотрела через стол и увидела заголовок, который уже написала Мод: «Голосуйте против этой уловки!»
Подожди минутку… Этель это не казалось уловкой. Может, это меньше, чем нам нужно, но лучше, чем ничего.
Это хуже, чем ничего! сказала Мод, гневно взглянув на нее. Этот законопроект дает женщинам лишь видимость равноправия.
Мод к этому подходила слишком теоретически. Конечно, было в принципе неправильно делить женщин по возрастному признаку. Однако прямо сейчас это не имело значения.
Но послушай, сказала Этель, иногда реформа происходит шаг за шагом. Мужчины тоже получали избирательное право постепенно. Даже сейчас голосовать может лишь половина мужчин…
А ты подумала о том, каких женщин они не допускают к голосованию? надменно перебила Мод.
Был у нее такой недостаток иногда она казалась высокомерной. Этель постаралась не обижаться.
Да, сказала она мягко, меня, например.
Но Мод продолжала все так же резко:
Большинство женщин, работающих на военных заводах и вносящих большой вклад в дело победы! окажутся слишком молодыми, чтобы голосовать. Как и большинство санитарок, с риском для собственной жизни спасающих раненых солдат во Франции. Не смогут голосовать вдовы, несмотря на страшную жертву, которую они принесли, если они живут в съемном жилье. Неужели ты не понимаешь, что цель этого законопроекта превратить женщин в меньшинство?
Так ты хочешь вести кампанию против законопроекта?
Ну конечно!
Это безумие… Этель была огорчена, обнаружив такое расхождение во взглядах с человеком, с которым ее связывали дружба и сотрудничество. Прости, но я не представляю, как мы будем призывать членов парламента голосовать против того, за что мы столько времени боролись.
Мы боролись не за это! воскликнула Мод, еще больше раздражаясь. Мы боролись за равенство, а это не равенство! Если мы поддадимся на эту хитрость, мы останемся не у дел еще как минимум на поколение.
Здесь дело не в том, поверить в их хитрость или нет, обиженно ответила Этель. Меня это не обманывает. Я понимаю то, что ты доказываешь, не особенно это и сложно. Но ты делаешь из этого неверные выводы.
Да неужели?! сухо сказала Мод, и Этель вдруг заметила, как похожа она на Фица: брат и сестра отстаивали свою точку зрения с одинаковым упрямством.
Ты только подумай, какую рекламу нам устроят наши враги! «Нам всегда было ясно, что эти женщины сами не знают, чего хотят, скажут они. Вот потому-то голосование не для них!» Нас снова поднимут на смех.
Наша пропаганда должна быть лучше, заносчиво ответила Мод. Нам просто нужно очень внятно всем объяснить, что происходит.
Этель покачала головой.
Мы много лет боролись против закона, запрещающего женщинам голосовать. Это и есть барьер, который надо преодолеть. А после можно будет рассматривать возможности уступок и улаживать формальности. Снизить планку возраста и ослабить другие ограничения будет много легчи. Ты должна это понять!
Ничего я не должна! ледяным тоном сказала Мод. Она терпеть не могла, когда с ней так говорили. Этот законопроект шаг назад. Любой, кто его поддерживает, предатель!
Этель смотрела на Мод. Эти слова больно ранили ее.
Не говори так!
Не надо мне указывать, что мне говорить, а что нет.
Мы работали и боролись вместе два года, сказала Этель, и к глазам подступили слезы. Неужели ты действительно считаешь, что если я с тобой не согласна, то я предаю наше дело, борьбу за женское избирательное право?
Мод была неумолима.
Именно так я и считаю.
Отлично, сказала Этель, и, не зная, что тут еще можно сделать, вышла из комнаты.
II
Фиц заказал своему портному шесть новых костюмов. Старые болтались на его исхудавшем теле, и выглядел он в них стариком. Он надел новый вечерний костюм: черный фрак, белый жилет, белую сорочку с воротником-стойкой и белым галстуком-бабочкой. Взглянул на себя в напольное зеркало и подумал: «Так-то лучше».
Он спустился в гостиную. По дому он мог ходить без трости. Мод налила ему рюмку мадеры.
Как ты себя чувствуешь? спросила тетя Гермия.
Доктора говорят, нога заживает, хоть и медленно.
Фиц сделал попытку вернуться на фронт, но холод и сырость окопов плохо сказались на ране, и его отправили долечиваться и работать в разведке.
Я понимаю, тебе больше хотелось бы остаться там, ну а мы нисколько не жалеем, что ты не участвовал в боях этой весной.
Фиц кивнул. Наступление Нивеля обернулось поражением, и Нивеля сместили с поста главнокомандующего. Во французских войсках начались мятежи, они защищали свои позиции, но отказывались идти в наступление. Пока этот год был неудачным для Антанты.
Но Мод ошибалась, думая, что Фиц предпочел бы остаться на передовой. Работа, которой он занимался в сороковой комнате, была, несомненно, важнее, чем сражения во Франции. Многие боялись, что немецкие подводные лодки перекроют английские каналы снабжения. Но комната сорок была в состоянии определять местонахождение немецких подводных лодок и предупреждать о них корабли. Эта информация, вместе с тактикой сопровождения кораблей эскадренными миноносцами, существенно снизила эффективность войны подводных лодок. Это был триумф комнаты сорок, хотя о нем мало кто знал.
Теперь опасную ситуацию создавала Россия. Царь был низложен, и случиться могло что угодно. Пока у власти оставались «умеренные», но сколько это могло продолжаться? Опасность угрожала не только семье Би и наследству Малыша. Если в российском правительстве победят экстремисты, они могут заключить с Германией мир и сотни тысяч немецких солдат будут переброшены во Францию.
Хотя бы Россию мы пока не потеряли, сказал Фиц.
Да, сказала Мод, немцы надеются, что восторжествуют большевики это всем известно.
При этих словах в комнату вошла графиня Би в серебристом шелковом платье с глубоким вырезом. На ней были украшения с бриллиантами. Фиц и Би собирались на обед и на бал: в Лондоне был сезон приемов. Би услышала слова Мод и сказала:
Не надо недооценивать царскую фамилию! Возможно, монархия еще вернется! В конце концов, что получил от революции русский народ? Рабочие по-прежнему голодают, солдаты по-прежнему умирают, а немцы по-прежнему наступают.
Вошел Граут с бутылкой шампанского. Он беззвучно открыл ее и наполнил бокал для Би. Как всегда, она отпила один глоток и отставила бокал.
Мод сказала:
Князь Львов заявил, что на выборах в учредительное собрание смогут голосовать и женщины.
Еще выполнит ли он свое обещание? заметил Фиц. Временное правительство делает множество заявлений, но слушает ли их кто-нибудь… Насколько я понял, каждая деревня выбирает свой совет и сама управляет своими делами.
Вы только себе представьте! сказала Би. Эти суеверные, невежественные крестьяне…
Да, это очень опасно! сердито сказал Фиц. Никто и представления не имеет, как легко утонуть в анархии и варварстве! Эта тема всегда приводила его в ярость.
Вот будет смех, сказала Мод, если Россия станет более демократичной, чем Великобритания.
Парламент готовится обсуждать закон, разрешающий женщинам голосовать, сказал Фиц.
Но имеют в виду лишь женщин старше тридцати, домовладелиц и жен домовладельцев.
Но ты должна радоваться, что хоть каких-то успехов вы добились. Я читал в одном журнале статью твоей подруги Этель. Фиц был потрясен, когда, сидя в клубе и просматривая «Нью стейтсмэн», вдруг заметил, что статья, которую читает, подписана именем его бывшей экономки. Ему пришла в голову неприятная мысль, что, пожалуй, у него могло бы не получиться написать так ясно и так хорошо аргументировать свою позицию. Она считает, что женщины должны с этим согласиться из соображений, что лучше хоть что-то, чем ничего.
Боюсь, что я с этим согласиться не могу, холодно сказала Мод. Я не собираюсь ждать до тридцати, чтобы считаться существом человеческого племени.
Вы с ней что, поссорились?
Мы решили пойти каждая своим путем.
Фиц заметил, что Мод в ярости. Чтобы разрядить обстановку, он обратился к тетушке Гермии:
Тетя, если парламент даст женщинам избирательное право, за кого вы будете голосовать?
Не знаю, буду ли я вообще голосовать, сказала тетя Гермия. Не будет ли это выглядеть неприлично?
Мод бросила на нее возмущенный взгляд, а Фиц усмехнулся.
Если так будут считать все благородные дамы, голосовать придут только женщины низшего сословия и изберут социалистов, сказал он.
Ну, знаете! сказала тетя Гермия. Может, тогда мне все же лучше проголосовать.
И кого вы будете поддерживать? Ллойда Джорджа?
Этого валлийского стряпчего? Разумеется нет.
Может быть, Бонара Лоу, лидера консерваторов?
Ну, пожалуй.
Но только он канадец.
Это надо же!
Вот в чем недостаток империи. Отребье со всего мира считает себя ее гражданами.
Вошла нянька с Малышом. Ему было уже два с половиной года, это был пухлый бутуз с густыми и светлыми, как у матери, волосами. Он подбежал к Би, и она усадила его на колени.
Я ел кашу, а няня рассыпала сахар! сказал он и засмеялся. Для него это стало главным событием дня.
Фиц подумал, что с ребенком Би раскрывалась с самой лучшей стороны. Выражение ее лица смягчилось, она ласково заговорила с ним, стала гладить и целовать. Через минуту он сполз с ее колен и вразвалочку направился к Фицу.
Ну как, мой маленький солдат? сказал Фиц. Вырастешь будешь стрелять немцев?
Бах! Бах! сказал Малыш.
Фиц заметил, что у Малыша течет из носа.
Джонс, у него что, простуда? резко спросил он.
Нянька испугалась. Она была молодая, совсем девчонка, из Эйбрауэна, правда, окончила специальные курсы.
Нет, милорд, я уверена, что нет. Ведь сейчас июнь!
Простуда случается и летом.
Весь день он чувствовал себя прекрасно. Просто небольшой насморк.
Да, конечно!
Фиц вынул из внутреннего нагрудного кармана фрака льняной платок и вытер Малышу нос.
Он не играл с другими детьми?
Нет, сэр, ни в коем случае!
А в парке?
В тех местах, где ходим мы, гуляют только дети из благородных семей. Я очень слежу за этим.
Надеюсь, что так. Этот ребенок наследник титула Фицгербертов, а может, и княжеского титула в России. Фиц поставил Малыша на пол, и тот вернулся к няньке.
Появился Граут, неся на серебряном подносе конверт.
Милорд, телеграмма! объявил он. Адресована графине.
Фиц сделал знак, чтобы Граут подал телеграмму Би. Она нахмурилась в военное время всем страшно получать телеграммы и вскрыла конверт. Пробежав глазами по тексту, она горестно вскрикнула.
Что случилось? вскочил Фиц.
Мой брат…
Он жив?
Он ранен… Она зарыдала. Ему ампутировали руку! Но он выздоравливает. Ах, бедный Андрей…
Фиц взял телеграмму и прочел. Кроме уже сказанного он узнал лишь, что князь Андрей вернулся в свое родовое имение в Тамбовской области. Фиц понадеялся, что князь Андрей действительно выздоравливает. Многие умирали от заражения крови, и ампутация не всегда могла остановить гангрену.
Ах, дорогая, мне так жаль! сказал Фиц. Мод и Гермия уже были возле Би, утешая ее. Здесь сказано: «подробности письмом», но оно будет идти сюда бог знает сколько!
Я должна узнать, как он! всхлипнула Би.
Я попрошу английского посла навести справки, сказал Фиц. Даже в век демократии граф все еще пользовался привилегиями.
Би, может, проводить тебя в твою комнату? спросила Мод.
Би кивнула и встала.
А мне лучше все-таки поехать на обед к лорду Сильверману, сказал Фиц. Там должен быть Бонар Лоу. Фиц надеялся когда-нибудь стать министром в правительстве консерваторов и был рад любой возможности перекинуться парой слов с лидером партии. Но на бал я не останусь, сразу вернусь домой.
Би кивнула и позволила увести себя наверх.
Вошел Граут.
Милорд, машина подана.
В течение короткой поездки на Белгрейв-сквер Фиц думал о только что полученной новости. У князя Андрея и прежде неважно получалось распоряжаться родовыми землями. А теперь его физическое состояние несомненно станет предлогом уделять делам еще меньше внимания. Имение будет и дальше приходить в упадок. Но Фиц ничего поделать с этим не мог, ведь имение находилось в полутора тысячах миль от Лондона. Он был взволнован и огорчен. До анархии всегда рукой подать, и если аристократия позволяет себе расслабиться, как князь Андрей, например, тогда и появляется шанс у революционеров.
Когда Фиц подъехал к особняку Сильвермэна, Бонар Лоу был уже там как и Персиваль Джонс, член парламента от Эйбрауэна и председатель «Кельтских минералов». В благоприятной обстановке Джонс раздувался, как индюк. И сегодня он просто лопался от гордости, оказавшись в обществе столь выдающихся особ. Он беседовал с лордом Сильвермэном, сунув руки в карманы, через весь его широкий живот из жилетного кармана шла тяжелая золотая цепочка для часов.
Фиц подумал, что на самом деле удивляться нечему Это был политический прием, а Джонс быстро делал карьеру в партии консерваторов. Вне всякого сомнения, он тоже надеялся, если Бонар Лоу станет премьер-министром, оказаться в правительстве. Но все равно Фиц чувствовал себя так, как если бы, приехав на прием в честь открытия охотничьего сезона, встретил среди гостей своего слугу. У него появилось неприятное ощущение, что большевизм уже добрался до Лондона не в результате революции, а втихую, просто просочился.
За столом Джонс поразил Фица, заявив, что он за то, чтобы дать женщинам право голоса.
Да почему же, скажите на милость?! воскликнул Фиц.
Мы провели опрос председателей и членов окружных ячеек нашей партии, сказал Джонс, и Фиц заметил, что Бонар Лоу кивает. За этот законопроект вдвое больше голосов, чем против.
Среди консерваторов? недоверчиво переспросил Фиц.
Да, милорд.
Но почему?
Законопроект предлагает дать право голоса лишь женщинам за тридцать, обладающим собственным жильем, или женам обладателей собственного жилья. Большинство рабочих с фабрик и заводов сюда не входят. А все эти ужасные дамы-интеллектуалки, как правило, не замужем и своего дома не имеют.
Фиц опешил. Он-то всегда считал подобные вопросы делом принципа. Но какое значение имели принципы для таких выскочек, как Джонс?
Я все же не понимаю…
Среди женщин, что придут голосовать, большинство средний класс, рассудительные матери семейств, и Джонс вульгарным жестом простолюдина постучал себя по носу. Лорд Фицгерберт, это же самая консервативная часть населения в стране! Этот законопроект даст нашей партии шесть миллионов голосов.
Так значит, вы собираетесь поддержать женское избирательное право?
Консерваторам нужны эти женщины. К следующим выборам из армии вернутся три миллиона рабочих, и большинство будет не на нашей стороне. Но благодаря голосам женщин у нас сохранится перевес.
Но ведь это же дело принципа! воскликнул Фиц, хотя уже чувствовал, что борьба проиграна.
Принципа? переспросил Джонс. Это жизнь. Он снисходительно улыбнулся, приведя Фица в ярость. Впрочем, если мне будет позволено так выразиться, вы всегда были идеалистом, милорд.
Мы все идеалисты, сказал лорд Сильвермэн, как хороший хозяин желая сгладить конфликт. Потому мы и пошли в политику. Люди без идеалов этим не занимаются. Но нам приходится считаться с реальностью выборов и общественным мнением.
Фиц не хотел прослыть оторванным от жизни идеалистом, поэтому он быстро сказал:
Разумеется. Но вопрос об участии женщин в выборах затрагивает жизнь каждой семьи, что, мне кажется, должно быть немаловажным для консерваторов.
Вопрос остается пока открытым, сказал Бонар Лоу. У членов парламента будет свободное голосование. Каждый будет голосовать так, как подсказывает ему совесть.
Фиц кивнул, соглашаясь, и Сильвермэн заговорил о мятежах во французской армии.
До конца обеда Фиц молчал. То, что законопроект поддерживали и Этель Леквиз, и Персиваль Джонс, показалось ему недобрым знаком. Фиц полагал, что консерваторы должны защищать традиционные ценности и не должны поступаться ими из сиюминутных соображений о перевесе голосов, но он ясно видел, что Бонар Лоу не разделяет его мнениями не хотел демонстративно идти не в ногу. В результате ему было стыдно перед самим собой: он не мог быть абсолютно честен, а для него это было непереносимо.
Он покинул дом лорда Сильвермэна сразу, как только уехал Бонар Лоу. Вернувшись домой, немедленно поднялся к себе. Переодевшись из фрака в шелковый халат, он прошел в комнату Би.
Она сидела в постели с чашкой чая в руке. По ее лицу было заметно, что она недавно плакала, но она слегка напудрилась и надела ночную сорочку с цветами и розовый трикотажный пеньюар с пышными рукавами. Фиц спросил ее, как она себя чувствует.
Я совершенно разбита, ответила она. Ведь Андрей единственный, кто у меня остался из родных…
Я понимаю, сказал Фиц. Ее родители умерли, а других близких родственников у нее не было. Это тяжело, но он наверняка поправится.
Она поставила чашку с блюдцем.
Фиц, я очень много думала, сказала она. Не в ее привычке было говорить такие вещи. Пожалуйста, возьми меня за руку.
Он обеими руками сжал ее руку. Она выглядела чудесно, и несмотря на печальную тему беседы, он почувствовал желание. Ладонь ощутила ее кольца с бриллиантами, подаренное на помолвку и обручальное. Ему захотелось поднести ее руку к губам и куснуть упругую мякоть под большим пальцем.
Я хочу, чтобы ты отвез меня в Россию, сказала она.
Это так его потрясло, что он выпустил ее руку.
Что?!
Не говори сразу «нет»… подумай, сказала она. Ты скажешь, что это опасно я знаю. Но сейчас в России находятся сотни англичан: дипломаты в посольстве, бизнесмены, офицеры и солдаты, направленные туда с поручениями, журналисты и многие другие.
А как же Малыш?
Мне тяжело его оставлять, но Джонс превосходная няня, тетушка Гермия его обожает, а если что случится, всегда можно положиться на Мод, она непременно примет разумное решение.
Но ведь нужны разрешения…
Да тебе стоит только слово шепнуть нужному человеку! Господи, ты ведь только что сидел за одним столом как минимум с одним членом кабинета министров!
Она была права.
Министерство иностранных дел наверняка попросит меня написать отчет о поездке особенно о тех местах, где редко бывают наши дипломаты.
Она снова взяла его за руку.
Мой единственный оставшийся в живых родственник тяжело ранен и может умереть! Я должна повидать его. Пожалуйста, Фиц. Я тебя умоляю!
По правде сказать, Фиц был не настолько против поездки, как она предполагала. Его представления о том, что значит настоящая опасность, на фронте сильно изменились. В конце концов, сколько людей выживает даже под огнем артиллерии. Поездка в Россию хоть и рискованна не идет с этим ни в какое сравнение. Но все равно он колебался.
Я понимаю твое желание ехать, сказал он. Позволь, я сначала наведу справки.
Она приняла это за согласие.
О, благодарю тебя!
Пока не благодари. Дай сначала выяснить, насколько это возможно.
Хорошо, сказала она, но он видел, что она уже решила для себя, каким будет исход.
Он встал.
Время готовиться ко сну, сказал он и направился к двери.
Когда переоденешься… пожалуйста, возвращайся. Я хочу сегодня спать с тобой.
Фиц улыбнулся.
Конечно, дорогая!
III
В день, когда парламент обсуждал женское избирательное право, Этель организовала митинг в зале неподалеку от Вестминстерского дворца.
Теперь она работала в Национальном союзе работников швейной промышленности, где были счастливы принять известную активистку. Ее основной работой было агитировать за союз женщин, работавших в мастерских Ист-Энда, но союз считал, что отстаивать интересы своих членов в политике так же важно, как и на рабочем месте.
Ей было жаль, что отношения с Мод кончились разрывом. Возможно, всегда было что-то искусственное в этой дружбе сестры графа и его бывшей экономки, но Этель надеялась, что перешагнуть классовую пропасть возможно. Однако в глубине души Мод считала сама того не осознавая, что рождена распоряжаться, а Этель выполнять распоряжения.
Этель надеялась, что голосование в парламенте закончится раньше, чем митинг, и она сможет огласить результат, но дебаты затянулись, и в десять митинг пришлось завершить. Этель с Берни пошли на Уайтхолл в паб, где собирались члены парламента от партии лейбористов, и стали ждать новостей.
Уже пробило одиннадцать и паб собрались закрывать, когда вбежали двое членов парламента. Один заметил Этель.
Мы победили! воскликнул он. Я имею в виду, вы, женщины, победили!
Она едва могла в это поверить.
Законопроект прошел?
Принят подавляющим большинством: триста восемьдесят семь за и пятьдесят семь против!
Мы победили! Этель бросилась на шею Берни.
Поздравляю! сказал он. Вы это заслужили.
Выпить в честь победы они не могли: во время войны вступили в силу правила, ограничивающие продажу спиртного в пабах определенными часами. Считалось, что это влияет на производительность труда. Этель и Берни отправились домой.
Этель все не могла прийти в себя от восторга.
Просто не могу поверить! Через столько лет у женщин будет избирательное право!
На ее слова обернулся прохожий, высокий мужчина во фраке, с тростью. Она узнала в нем Фица.
И не надейтесь! сказал он. Мы забаллотируем вас в палате лордов.
Глава двадцать седьмая
Июнь сентябрь 1917 года
Вальтер Ульрих выбрался из окопа и пошел через нейтральную полосу. Сейчас от его действий зависела его жизнь.
Воронки от бомб заросли травой и полевыми цветами. Стоял тихий летний вечер. Когда-то эта земля принадлежала Польше, затем России, а теперь частично была захвачена немецкими войсками. На Вальтере поверх формы капрала был неприметный плащ. Для достоверности он вымазал лицо и руки землей. На нем была белая кепка как белый флаг парламентера, а на плече он нес картонную коробку.
Он повторял себе, что бояться нечего.
Позиции русских были едва видны в сумерках. Уже много недель не стреляли, и Вальтер думал, что его появление вызовет скорее любопытство, чем подозрения.
Если он ошибся, он умрет.
Русские готовились к наступлению. По данным разведчиков и пилотов самолетов, летавших над вражеской территорией, к передовой подвозили пополнение и выгружали грузовики боеприпасов. Это подтверждали и голодные русские солдаты, перешедшие линию фронта и сдавшиеся в надежде, что в плену их будут кормить.
Доказательства предстоящего наступления стали для Вальтера большим разочарованием. Ведь он надеялся, что новое правительство не сможет продолжать войну. В Петрограде Ленин и большевики на все голоса призывали заключить мир, выпуская одну за одной брошюры и газеты, напечатанные на немецкие деньги.
Русскому народу война не нужна. Когда Павел Милюков, министр иностранных дел, с моноклем в глазу, заявил, что Россия все еще стремится к «решительной победе», это снова заставило выйти на улицы яростные толпы рабочих и солдат. Манерный молодой военный министр Керенский, ответственный за ожидаемое новое наступление, вернул в армии телесные наказания и восстановил власть офицеров. Но станут ли воевать русские солдаты? Вот что нужно было узнать немцам, и Вальтер рисковал жизнью, чтобы это выяснить.
На некоторых участках линии фронта русские вывешивали белые флаги и в одностороннем порядке объявляли перемирие. В других местах царили покой и дисциплина. Как раз такой участок Вальтер и решил посетить.
Ему наконец удалось выбраться из Берлина. Похоже, Моника фон дер Хельбард прямо заявила родителям, что свадьбы не будет. Как бы то ни было, Вальтер снова оказался на передовой.
Он переложил коробку на другое плечо. Теперь он заметил, что из окопа выглядывают с полдюжины голов. Все были в шапках: касок у русских солдат не было. Они смотрели на него, но пока что не целились.
К смерти он относился как фаталист. Он считал, что теперь, после ночи, проведенной с Мод в Стокгольме, может умереть счастливым. Но, конечно, он предпочел бы остаться в живых. Ему хотелось жить с Мод и растить детей. И он надеялся, что это еще станет возможным в процветающей Германии. Но прежде нужно было победить в войне, для чего, в свою очередь, требовалось рисковать жизнью, так что выбора ему не оставалось.
И все равно, когда он оказался в досягаемости винтовочного выстрела, у него свело живот. Любой солдат легко мог прицелиться и спустить курок. В конце концов, для того их сюда и поставили.
У него винтовки не было, и он надеялся, что это заметили. Сзади, за поясом девятимиллиметровый «Люгер», но его не видно. Видно только коробку, которую он нес. Он был благодарен за каждый следующий шаг, но понимал, что с каждым шагом опасность растет. «Теперь это может случиться в любую секунду», философски подумал он. И тут же мелькнула мысль: интересно, слышит ли человек, как летит пуля, которая его убьет? Чего Вальтер боялся больше всего, так это оказаться раненым и медленно истечь кровью или умереть от инфекции в грязном и вонючем полевом госпитале.
Теперь он видел лица русских: они глядели с насмешкой, недоумением и живым интересом. Он напряженно искал признаки страха: главная опасность была именно в этом. Испуганный солдат сможет выпалить просто чтобы разрядить напряжение.
Наконец ему уже осталось пройти десять ярдов, девять, восемь… Он подошел к краю окопа.
Здравствуйте, товарищи, сказал он по-русски. И поставил коробку.
Он протянул руку ближайшему солдату. Тот механически подал ему руку и помог спрыгнуть в окоп. Вокруг собралась небольшая группа.
Я пришел, чтобы задать вам вопрос, сказал он.
Самые образованные русские немного говорили по-немецки, но в войсках были крестьяне, и мало кто понимал какой бы то ни было язык, кроме собственного. В детстве Вальтер учил русский по настоянию отца, в ходе подготовки к карьере в армии и Министерстве иностранных дел. Ему редко доводилось использовать свои знания, но он думал, что для выполнения задания их достаточно.
Но сперва давайте выпьем, сказал он и спустил коробку в окоп. Открыв крышку, вынул бутылку шнапса. Вытащил пробку, приложился, вытер рот и передал бутылку соседу высокому прапорщику лет восемнадцати или девятнадцати. Тот усмехнулся, глотнул и передал бутылку дальше.
Вальтер украдкой осмотрелся. Окоп выглядел неважно: стены кривые, не обшиты деревом. Дно окопа неровное, без дощатого настила, так что даже сейчас, летом, под ногами чавкала грязь. Окон даже не был прямым хотя, возможно, это и хорошо: меньше разрушений при попадании снаряда. Пахло здесь ужасно, и потом и испражнениями. Что же за люди эти русские? Что бы они ни делали все у них выходило небрежно, неорганизованно и с недоделками.
Пока бутылка шла по кругу, появился офицер.
Егоров, что здесь происходит?! рявкнул он. Что вы тут якшаетесь с этим недобитым немцем?
Егоров был молодым парнем, с роскошными, лихо закрученными усами и в фуражке набекрень вид у него был самоуверенный, чуть ли не дерзкий.
Глотните лучше, Гавриков!
Гавриков, как и остальные, приложился к бутылке, но был не столь безалаберным, как его подчиненные. Он смерил Вальтера недоверчивым взглядом.
Какого черта ты тут делаешь?
Вальтер заранее отрепетировал, что скажет.
От имени немецких рабочих, солдат и крестьян я пришел спросить: почему вы с нами воюете?
На миг все удивленно замолчали, потом Егоров сказал:
А вы почему с нами воюете?
У нас нет выбора. Мы-то революцию пока не совершили, в нашей стране власть у кайзера. А вы свергли царя, и власть находится в руках народа. Вот я и пришел спросить у народа: почему вы с нами воюете?
Егоров взглянул на Гаврикова и сказал:
Мы и сами хотели бы это знать.
Гавриков пожал плечами. Вальтер подумал, что этот человек придерживается традиционных взглядов, но из осторожности оставляет свое мнение при себе.
К ним подошли еще несколько человек, и Вальтер открыл новую бутылку. Он оглядел этих худых, оборванных, грязных людей, пьяневших прямо на глазах.
Чего хотят русские?
Раздалось сразу несколько голосов:
Земли.
Мира.
Свободы.
Еще выпивки!
Вальтер вынул из коробки новую бутылку. Что им действительно нужно, подумал он, так это мыло, хорошая еда и новая обувь.
Я вот хочу домой, в деревню, сказал Егоров. Там делят землю нашего князя, и мне надо быть там, чтобы мою семью не обделили.
А вы поддерживаете какие-нибудь политические партии? спросил Вальтер.
Большевиков! сказал один солдат. Раздались возгласы одобрения.
Это Вальтеру было приятно.
Вы члены партии?
Все покачали головами.
Я раньше за эсеров был, но они нас предали, сказал Егоров. Остальные согласно кивали. Керенский ввел обратно порку, добавил он.
И готовит наступление, сказал Вальтер. Он видел всюду ящики с боеприпасами, но не стал на них указывать из опасения навлечь на себя подозрения в военном шпионаже. Об этом докладывали наши пилоты, сказал он.
А зачем нам наступать? сказал Егоров Гаврикову. Мы можем договориться о мире прямо здесь, где стоим! Солдаты загомонили, соглашаясь.
Так что же вы сделаете, если получите приказ наступать? сказал Вальтер.
Солдатский комитет должен будет устроить собрание, чтобы обсудить его.
Не пори чушь! сказал Гавриков. Солдатским комитетам не дозволено обсуждать приказы.
Пронесся возмущенный ропот, и кто-то с краю кружка пробормотал:
Ну, это мы еще посмотрим, товарищ прапорщик!
Толпа продолжала расти. Русские чуяли выпивку за версту. Вальтер выставил еще две бутылки. Пересказывая вновь прибывшим суть разговора, он сказал:
Немецкому народу мир нужен не меньше, чем вам. Если вы не будете драться с нами, мы с вами тоже не будем.
Вот за это я выпью! сказал один из только что подошедших. Вокруг хрипло засмеялись.
Вальтер боялся, что шум привлечет внимание кого-то из офицеров, и думал, как бы уговорить русских, несмотря на шнапс, говорить тише; но было уже поздно. Громкий властный голос произнес:
Что здесь происходит? Вы что это затеяли?
Толпа расступилась, пропуская здоровяка в форме майора. Тот увидел Вальтера и сказал:
А ты кто такой?
У Вальтера душа ушла в пятки. Долг офицера наверняка потребует арестовать его. Немецкая разведка знала, как русские обращаются с военнопленными. Попасть к ним в плен значило обречь себя на медленную смерть от холода и голода.
Он с трудом изобразил улыбку и предложил последнюю неоткрытую бутылку со словами:
Выпейте, майор!
Офицер не обратил на это никакого внимания и повернулся к Гаврикову.
Вы что себе позволяете?!
Но Гавриков не стушевался.
Люди сегодня не обедали, товарищ майор. Не мог же я требовать, чтобы они еще и выпить отказались!
Вам следовало его арестовать!
Не можем мы его арестовать, раз уж мы пили его водку! Язык у него уже начинал заплетаться. Это было бы бесчестно! закончил он, и остальные поддержали.
Ты шпион, я тебе башку снесу! повернулся майор к Вальтеру, доставая из кобуры на поясе пистолет.
Солдаты возмущенно загомонили. Майор выглядел по-прежнему обозленным, но больше ничего не сказал, не желая столкновения со своими людьми.
Вальтер вышел из положения:
Пожалуй, я пойду. Ваш майор не очень-то дружелюбен. К тому же у нас в двух шагах от передовой имеется бордель, в котором меня уже заждалась пышная блондиночка…
Все засмеялись и стали выкрикивать напутствия. Частично это была правда: бордель действительно имелся, но Вальтер там ни разу не был.
Запомните, сказал он на прощанье. Если вы не будете драться мы тоже не будем.
Он выкарабкался из окопа. Это был самый опасный момент. Он поднялся на ноги, прошел несколько шагов, обернулся, помахал и пошел дальше. Их любопытство было удовлетворено, а шнапс кончился. Теперь им могло прийти в голову выполнить свой долг и выстрелить во врага. Он чувствовал себя так, словно у него на спине была мишень.
Сгущались сумерки. Скоро он скроется из виду. Еще несколько метров и он будет вне опасности. Он собрал всю силу воли, чтобы не броситься бежать, понимая, что может спровоцировать выстрел. Стиснув зубы, шел ровным шагом, то и дело обходя неразорвавшиеся снаряды.
Вальтер бросил взгляд назад. Окопов он не видел. Значит, и его оттуда не видели. Он спасен.
Дальше шел уже спокойнее. Рисковать стоило. Он много узнал. На этом участке не вывешивали белых флагов, но здесь русские были не в состоянии хорошо сражаться. Эти солдаты тоже недовольны и готовы к мятежу, а офицерам едва удается поддерживать дисциплину. Прапорщик старался их не сердить, а майор не решился арестовать Вальтера. При таком состоянии умов солдаты не могли храбро сражаться.
Вдали показались немецкие окопы. Он прокричал свое имя и условленный заранее пароль, спрыгнул в окоп. Лейтенант приветствовал его и спросил, удачно ли все прошло.
Да, все прошло превосходно, ответил Вальтер.
II
Катерина лежала на кровати в одной сорочке. Окно было открыто, впуская теплый июльский воздух и шум поездов, проходивших всего в нескольких метрах от окна. Она была на шестом месяце беременности.
Григорий провел пальцем по ее телу от плеча, по налитой груди, вниз, по ребрам, снова вверх по округлому холмику живота и снова вниз. До Катерины он не знал такой беспечной радости. В юности его отношения с женщинами были поспешными и недолговечными. Для него лежать рядом с женщиной после секса, касаться ее тела, но не стремиться ею овладеть, не жаждать ее было ново и волнующе. Может, именно так и бывает в браке, подумал он.
Теперь, беременная, ты стала еще красивее, сказал он тихо, почти шепотом, чтобы не разбудить Вовку.
Два с половиной года он был за отца сыну своего брата, но теперь у него будет и собственный ребенок. Ему бы хотелось назвать сына в честь Ленина, но Владимир у них уже был. Когда Катерина забеременела, он стал категоричным сторонником жесткого курса в политике. Следовало думать о том, в какой стране ребенок будет расти, ведь Григорий хотел, чтобы его сын жил свободным. (Почему-то он был уверен, что родится мальчик.) Он хотел, чтобы в России у власти был народ, а не царь или буржуазный парламент или коалиция бизнесменов и генералов, готовая править по-старому, называясь по-новому.
На самом деле Ленин ему не очень нравился. Этот человек постоянно злился, все время кричал на кого-то. Любой, кто с ним не соглашался, был свиньей, ублюдком или проституткой. Но он работал так напряженно, как никто, долго обдумывал проблемы, и его решения всегда оказывались верными. Все прошлые революции в России ни к чему не приводили, сходили на нет. Но Григорий чувствовал, что Ленин этого не допустит.
Временное правительство тоже это чувствовало и, похоже, стремилось свести Ленина с политической сцены. Пресса правого крыла обвиняла его в том, что он немецкий шпион. Обвинение было смехотворно. Однако что правда то правда, у Ленина был какой-то тайный источник финансирования. Григорий как один из большевиков еще с довоенного времени входил в круг «своих» и знал, что деньги действительно приходили из Германии. Если бы тайна открылась, это подлило бы масла в огонь подозрений.
Он уже засыпал, когда услышал шаги в коридоре, и за ними последовал громкий, настойчивый стук в дверь.
В чем дело? крикнул он, натягивая брюки. Вовка проснулся и заплакал.
Григорий Сергеевич? спросил мужской голос.
Да.
Григорий открыл дверь и увидел Исаака.
Что случилось?
Принято решение об аресте Ленина, Зиновьева и Каменева.
Григорий похолодел.
Надо их предупредить!
У меня внизу машина.
Сейчас, я мигом.
Катерина взяла Вовку на руки и стала успокаивать. Григорий торопливо натянул одежду, поцеловал их обоих и сбежал вниз по лестнице.
Вскочив за Исааком в машину, сказал:
Важнее всего успеть! Зиновьев и Каменев были стойкими революционерами, но Ленин был той силой, благодаря которой совершалось движение. Мы должны первым делом предупредить Ленина. Езжай к его сестре. Как можно быстрее!
Исаак погнал машину на полной скорости.
Когда они поворачивали за угол, Григорию пришлось крепко держаться. Потом они снова ехали прямо, и он спросил:
Как ты узнал?
От одного товарища в Министерстве юстиции.
Когда подписали ордера?
Сегодня утром.
Надеюсь, мы успеем.
Григорий с ужасом подумал, что Ленина могли уже арестовать. Больше никто не обладал столь непреклонной волей. Он был резок, но именно он сделал партию большевиков ведущей. Без него революция скатилась бы вновь к неразберихе и компромиссам.
Исаак выехал на улицу Широкую и остановился у здания, в каких жили люди среднего класса. Григорий выскочил из машины, вбежал в подъезд и постучал в квартиру Елизаровых. Дверь открыла Анна Ильинична, старшая сестра Ленина. Ей было за пятьдесят, седеющие волосы разделены посередине пробором. Григорий встречался с ней и раньше: она работала в «Правде».
Он здесь? сказал Григорий.
Да, а что? Что случилось?
Григорий почувствовал облегчение. Еще не поздно. Он шагнул за порог.
Его хотят арестовать.
Анна Ильинична захлопнула дверь.
Володя! воскликнула она. Иди скорее сюда!
Появился Ленин как обычно, в поношенном темном костюме и галстуке. Григорий быстро объяснил ситуацию.
Я ухожу немедленно, сказал Ленин.
Не хочешь собрать хоть что-то из вещей? спросила Анна Ильинична.
Рискованно. Пришлешь все потом. Я дам знать… Он взглянул на Григория. Спасибо, что предупредили, Григорий Сергеевич. Вы на машине?
Да.
Не сказав больше ни слова, Ленин вышел из квартиры, Григорий поспешил распахнуть перед ним дверцу.
Еще решено арестовать Зиновьева и Каменева, сказал Григорий, когда Ленин сел в машину.
Вернитесь в квартиру и позвоните им, сказал Ленин. У Марка есть телефон, и он знает, где их найти.
И захлопнул дверцу. Наклонился вперед и сказал что-то Исааку, чего Григорий уже не расслышал. Машина тронулась с места.
Так Ленин вел себя всегда. Отдавал всем приказы, и все подчинялись, потому что его решения были разумны.
Григорий радостно почувствовал, что с его плеч сняли огромную тяжесть. Он оглядел улицу сначала посмотрел в одну сторону, потом в другую. Из дома на другой стороне вышла группа людей. Одни были в костюмах, другие в офицерской форме. В одном из них Григорий узнал Михаила Пинского. Тайная полиция теоретически была запрещена, но, похоже, такие, как Пинский, продолжали работать в контрразведке.
Должно быть, эти люди шли за Лениным и упустили его лишь потому, что зашли сначала не в тот дом.
Григорий снова вбежал в парадное. Дверь в квартиру Елизаровых была все еще открыта. Прямо у порога стояли Анна, ее муж Марк, приемный сын Жора и служанка Аннушка все страшно взволнованные. Григорий закрыл за собой дверь.
Он благополучно уехал, сказал Григорий, но возле дома полиция. Я должен немедленно позвонить Зиновьеву и Каменеву.
Телефон там, на столе, сказал Марк.
Григорий нерешительно посмотрел на телефон и спросил:
А как он работает? Он никогда им еще не пользовался.
О, извините, сказал Марк. Он приложил одну трубку к уху, а вторую к губам. Для нас это тоже новшество, но мы часто им пользуемся и уже привыкли…
Он нетерпеливо постучал по рычагу на стойке.
Оператор! Будьте добры… сказал он и назвал номер.
Раздался громкий стук в дверь.
Григорий прижал палец к губам, делая знак всем молчать.
Анна Ильинична увела Аннушку и мальчика в комнату. Марк быстро говорил по телефону. Григорий встал у входной двери. Снаружи голос произнес:
Открывайте, или мы выломаем дверь! У нас ордер!
Одну минуту! крикнул в ответ Григорий. Штаны надеваю!
Полиция часто навещала дома вроде того, где жил он, и он знал все способы задержать их подольше.
Марк нажал на рычаг и попросил соединить с другим номером.
А кто это? крикнул Григорий. Кто такие?
Полиция! Открывай сию секунду!
Да иду я, иду! Только собаку закрою на кухне.
Пошевеливайтесь!
Григорий услышал, как Марк сказал:
Передайте ему, чтобы скрылся. У меня за дверью полиция.
Потом Марк положил трубку и кивнул Григорию. Григорий открыл дверь и отступил. Вошел Пинский.
Где гражданин Ульянов? спросил он.
Следом за ним вошли несколько офицеров.
Здесь нет такого, сказал Григорий. Пинский воззрился на него.
А ты что здесь делаешь?! Как был смутьяном, так и остался!
Вперед вышел Марк и спокойно произнес:
Покажите ордер, пожалуйста.
Пинский неохотно протянул ему лист бумаги.
Марк некоторое время изучал документ, потом сказал:
Государственная измена? Но это абсурд!
Этот ваш Ленин немецкий агент, сказал Пинский. Он, прищурившись, взглянул на Марка. А вы, насколько я понимаю, его шурин?
Марк вернул ордер.
Человека, которого вы ищете, здесь нет, сказал он.
Пинский почувствовал, что ему говорят правду, и разозлился.
А почему его здесь нет? Ведь он живет здесь!
Ленина здесь нет, повторил Марк.
Пинский покраснел.
Его предупредили! Он схватил Григория за ворот рубашки. Что ты здесь делаешь?!
Я депутат Петроградского совета от Первого пулеметного полка, и если вы не хотите видеть у своих дверей весь наш полк, вам лучше убрать свои жирные лапы от моей одежды.
Пинский отпустил его.
Все равно мы здесь все осмотрим, сказал он.
Рядом со столом, на котором стоял телефон, находился книжный шкаф. Пинский снял с полки полдюжины книг и бросил на пол. Потом повернулся к офицерам.
Чтобы здесь живого места не осталось, сказал он, указывая на обстановку.
III
Вальтер отправился в деревню на отбитой у русских территории и дал ошеломленному и ошалевшему от радости крестьянину золотую монету за весь его костюм: вонючий овечий армяк, полотняную рубаху, широкие грубые штаны и лапти из березового лыка, к счастью, нижнее белье сюда не входило: у крестьянина его не было.
Вальтер подрезал волосы кухонными ножницами и перестал бриться.
На рынке в маленьком торговом городке он купил мешок лука. На дно мешка положил кожаную сумку, в которой было десять тысяч рублей монетами и купюрами.
Однажды ночью он вымазал руки и лицо землей, и, переодетый в крестьянскую одежду, с мешком лука на спине, перешел нейтральную полосу, проскользнул мимо русских позиций и пошел к ближайшей железнодорожной станции, где купил билет в вагон третьего класса.
Он без труда перенял простецкую манеру поведения, и когда с ним заговаривали, огрызался в ответ, словно опасаясь, что у него хотят украсть его мешок а наверняка так оно и было. На поясе у него висел большой нож, ржавый, но острый, и еще у него был наган, отобранный у пленного русского офицера, его он прятал под вонючий армяк. Пару раз, когда с ним заговаривал полицейский, он глупо ухмылялся и протягивал луковицу такую жалкую взятку, что оба раза полицейский, ворча, отходил. Если бы полицейский задался целью заглянуть в мешок, Вальтер был готов его убить, но это не понадобилось. Он покупал билеты на небольшие расстояния, три-четыре остановки, ведь крестьянин не поедет продавать свой лук за сто верст.
Он был очень напряжен и осторожен. Маскировка его была слабой. Любой, кто поговорил бы с ним дольше, чем несколько секунд, понял бы, что это не настоящий русский. Наказанием за то, что он делал, была смерть.
Сначала ему было страшно, но постепенно он привык, а к концу второго дня ему стало скучно. Читать он, разумеется, не мог; на самом деле ему надо было напоминать себе не смотреть и на расписания, вывешенные на станциях, и не задерживаться взглядом на объявлениях: ведь большинство крестьян были неграмотны. Пока медленные, тряские поезда с грохотом везли его через бесконечные российские леса, он тщательно выписывал в воображении все детали их с Мод послевоенной жизни. У них будет квартира в современном стиле: лучше светлое дерево и нейтральные цвета, как в доме у фон дер Хельбардов, чем тяжелая темная обстановка дома его родителей. Все должно легко чиститься и содержаться в порядке, особенно на кухне и в прачечной, чтобы держать меньше слуг. У них будет рояль «Стейнвей», ведь они оба любят играть. Они купят одно или парочку интересных современных полотен, может, кого-то из австрийских экспрессионистов, чтобы шокировать старшее поколение и прослыть людьми с прогрессивными вкусами. И у них будет светлая просторная спальня, где они будут лежать обнаженными на мягкой постели, целоваться, говорить и заниматься любовью.
Так он приехал в Петроград.
Была договоренность, заключенная через социалиста в шведском посольстве, что кто-нибудь из большевиков будет каждый день ждать Вальтера в Петрограде на Варшавском вокзале с шести до семи вечера, чтобы забрать деньги. Вальтер приехал в середине дня и решил воспользоваться возможностью посмотреть город, надеясь понять, откуда у русских берутся силы продолжать войну.
То, что он увидел, потрясло его до глубины души.
Стоило ему выйти с вокзала, как его стали осаждать проститутки, и женщины, и почти дети. Он перешел по мосту через канал, и, пройдя пару миль на север, оказался в центре города. Большинство магазинов было закрыто, многие заколочены досками, а несколько просто брошено с разбитыми витринами и блестками осколков, усеявшими мостовую. Он заметил много пьяных, кое-где пьяные дрались. Время от времени, распугивая пешеходов, проносился автомобиль или конная повозка, пассажиры прятались за задернутыми занавесками. Большинство жителей были тощие люди в рваной одежде и босиком.
Он видел солдат, поодиночке и группами, у многих дисциплина оставляла желать лучшего: они шли не в ногу, считали ворон на посту, ходили незастегнутыми, болтали с гражданскими и вообще было видно, что они ведут себя как им заблагорассудится. Вальтер получил подтверждение впечатлению, которое возникло у него при посещении русских на передовой: с таким настроением воевать нельзя.
Все это хорошие новости, сказал он себе.
Никто с ним не заговаривал, полиция не обращала на него внимания. Он был просто очередным оборванцем, приехавшим по своим делам в гибнущий город.
В прекрасном настроении в шесть часов вечера он вернулся на вокзал и скоро заметил человека, с которым должен был встретиться, с привязанным к дулу винтовки красным бантом. Прежде чем подойти Вальтер внимательно осмотрел его. Вида он был внушительного, не слишком высокий, но плотный и широкоплечий. У него не было правого уха, переднего зуба и фаланги безымянного пальца на левой руке. Он ждал с терпением бывалого солдата, но от взгляда его голубых глаз мало что могло укрыться. Хотя Вальтер собирался украдкой наблюдать за ним, солдат поймал на себе его взгляд, кивнул, повернулся и пошел прочь. Поняв намек, Вальтер пошел следом. Они зашли в какое-то заведение, заставленное столами и стульями, и сели за стол.
Григорий Пешков? спросил Вальтер.
Григорий кивнул.
Я знаю, кто вы.
Вальтер огляделся. В углу закипал самовар, старуха в шали продавала воблу и селедку. За столами сидели человек пятнадцать. Никто не взглянул на солдата и крестьянина, который, очевидно, привез лук на продажу. Следом за ними вошел парень в синей блузе заводского рабочего. На миг Вальтер поймал на себе его взгляд и пронаблюдал, как тот сел, зажег папиросу и открыл номер «Правды».
Нельзя ли мне чего-нибудь поесть? сказал Вальтер. Я очень голоден, но крестьянин вряд ли может себе позволить здешние цены.
Григорий заказал черный хлеб с селедкой и два стакана чаю с сахаром. Вальтер принялся за еду Понаблюдав за ним минутку, Григорий рассмеялся.
И как это вы за крестьянина сошли? сказал он. Я бы сразу понял, что вы буржуй.
Почему?
Хоть руки у вас и грязные, но хлеб вы откусываете понемногу и промокаете губы тряпкой, словно это салфетка. Настоящий крестьянин ест так, что за ушами трещит, и чай пьет прихлебывая.
Это снисходительное замечание рассердило Вальтера. «В конце концов, я три дня прожил в этом чертовом поезде! подумал он. Попробовал бы он так проехать по Германии!» Пришло время напомнить Пешкову, что привезенные деньги еще надо заработать.
Расскажите мне, как у большевиков дела, сказал он.
Так хорошо, что это опасно, сказал Григорий. За последние несколько месяцев в партию вступили тысячи. Лев Троцкий заявил, что поддерживает нас. Слышали бы вы его! Когда он выступает в цирке «Модерн», там яблоку негде упасть! Вальтер понял, что Григорий Троцкого боготворит. Даже немцы признавали, что Троцкий превосходный оратор. Для большевиков это настоящая находка. В феврале нас было десять тысяч, а сейчас в партии двести тысяч человек! с гордостью заключил Григорий.
Это хорошо, но можете ли вы влиять на события? поинтересовался Вальтер.
Наши шансы победить на выборах в Учредительное собрание реальны.
А когда выборы?
Их столько переносили…
Почему?
Григорий вздохнул.
Сначала Временное правительство созвало совет представителей, который через два месяца наконец договорился о сборе Второго совета из шестидесяти человек для создания проекта закона о выборах…
А зачем? Для чего такой сложный процесс?
Они говорят, что хотят, чтобы выборы были безупречны, сердито сказал Григорий, но настоящая причина в том, что консервативные партии на ладан дышат, и чувствуют, что на выборах им не победить.
«Простой прапорщик, подумал Вальтер, а как проницательно рассуждает!»
Так когда же будут проводиться выборы?
В сентябре.
А почему вы думаете, что победят большевики?
Мы все еще единственная партия, стремящаяся к миру. И это всем известно благодаря газетам и брошюрам, которые мы выпускаем.
А почему вы сказали: «Так хорошо, что опасно»?
Потому что для правительства мы враг номер один. Они подписали приказ об аресте Ленина, и ему пришлось перейти на нелегальное положение. Но он по-прежнему руководит партией.
В этом Вальтер не сомневался. Если Ленин мог руководить партией, находясь в эмиграции в Цюрихе, то тем более мог это делать из подполья в России.
Вальтер довез передачу и получил нужную информацию. Его задание было выполнено. Он чувствовал облегчение. Теперь ему оставалось только добраться домой.
Ногой он пододвинул Григорию мешок с луком и десятью тысячами рублей.
Допив чай, он встал.
Хороший лук, не пожалеете, сказал он и пошел к выходу.
Краем глаза он заметил, что парень в синей блузе сложил номер «Правды» и поднялся.
Вальтер купил билет до Луги и сел в поезд. В вагоне третьего класса он пробрался сквозь толпу курящих и пьющих водку солдат, мимо еврейской семьи с пожитками в перетянутых бечевкой узлах и крестьян с пустыми клетьми видимо, приезжали продавать кур. Дойдя до конца вагона, остановился и обернулся.
В вагон вошел синеблузый.
Секунду-другую Вальтер смотрел, как парень идет сквозь толпу бесцеремонно локтями расталкивая пассажиров. Так идти мог только полицейский.
Вальтер выпрыгнул из вагона и бросился прочь с вокзала. Вспомнив свою прогулку днем, быстрым шагом направился к каналу. Стояло время коротких летних ночей, и вечер был светлый. Вальтер надеялся, что ему удалось оторваться от «хвоста», но оглянувшись, он увидел, что синеблузый идет за ним. Наверное, он шел за Пешковым и решил выяснить, кто такой этот крестьянин, продающий лук.
Парень пустился рысцой.
Если Вальтера поймают, расстреляют, как шпиона. У него не оставалось выбора относительно того, что делать дальше.
Он был в районе бедных домов. Весь Петроград выглядел небогато, но в этом районе стояли дешевые трактиры и грязные пивные такие во всем мире теснятся у железнодорожных вокзалов. Вальтер побежал, и синеблузый затрусил быстрее, чтобы не отстать.
Вальтер добежал до кирпичного завода на берегу канала. Перед ним была высокая стена и железные решетчатые ворота, но по соседству находился заброшенный склад. Вальтер свернул, пробежал мимо склада к воде, забрался на стену и спрыгнул во двор завода.
Сторожа Вальтер не увидел. Он осмотрелся, думая, где бы спрятаться. Какая жалость, что так светло! У завода был свой участок набережной и небольшой деревянный причал. Кругом повсюду стояли штабеля кирпича в рост человека, но ему нужно было видеть и при этом не быть замеченным. Он подошел к штабелю, частично разобранному: часть, должно быть, продали, и быстро переставил несколько кирпичей, чтобы можно было прятаться за ними и наблюдать через щель. Вытащив из-за пояса револьвер, он взвел курок.
Через несколько секунд через стену перебрался синеблузый.
Это был человек среднего роста, худой, с маленькими усиками. У него был испуганный вид: ему стало ясно, что он уже не просто «ведет» подозреваемого. Он охотился за человеком, сам не зная, охотник он или дичь.
Синеблузый вынул пистолет.
Вальтер просунул ствол нагана через щель в кирпичах и прицелился, но синеблузый был далековато, чтобы стрелять наверняка.
Синеблузый постоял неподвижно, осматривая все кругом; было очевидно, что он не знает, как быть дальше. Потом повернулся и нерешительно двинулся к воде.
Вальтер последовал за ним.
Синеблузый шел перебежками от штабеля к штабелю, постоянно озираясь. Вальтер тоже, прячась за кирпичи когда синеблузый останавливался, но с каждой перебежкой подбираясь все ближе. Вальтера не устраивала долгая перестрелка, ведь выстрелы могли привлечь внимание других полицейских. Нужно было покончить с врагом одним или двумя выстрелами и быстро убраться.
К тому моменту как синеблузый добрался до воды, их разделяло всего метров десять. Синеблузый посмотрел вдоль канала в одну и другую сторону, словно Вальтер мог уплыть на лодке.
Вальтер вышел из укрытия и прицелился в спину синеблузого.
Тот отвернулся от воды и увидел Вальтера.
И завизжал.
Визжал он тонко, как визжит девчонка в паническом страхе. Вальтер сразу понял, что этот визг он будет помнить всю свою жизнь.
Он спустил курок, револьвер грохнул, и визг оборвался.
Лишь один выстрел и понадобился. Агент тайной полиции кулем повалился на землю.
Вальтер наклонился над телом. Глаза смотрели вверх, ничего не видя. Сердце не билось, дыхания не было.
Вальтер оттащил тело к краю канала. За пазуху положил ему обломки кирпича, толкнул тело через низкий бортик в воду.
Тело с бульканьем исчезло под водой, и Вальтер пошел прочь.
IV
Контрреволюция началась, когда Григорий был на заседании Петроградского совета.
Он был обеспокоен, но не удивлен. Так как большевики становились все популярнее, и противодействие они встречали все более жестокое. На окружных выборах большевики шли хорошо, побеждая в одном совете за другим, и уже набрали тридцать три процента голосов в Петроградский городской совет. В ответ правительство теперь под председательством Керенского арестовало Троцкого и вновь откладывало столь долго ожидаемые всенародные выборы в Учредительное собрание. Большевики повсюду говорили, что Временное правительство никогда не проведет всенародных выборов, и из-за этого постоянного откладывания большевикам верили еще больше.
А потом сделала ход армия.
Генерал Корнилов, бритоголовый казак с сердцем льва и мозгами овцы (как сказал он нем генерал Алексеев), девятого сентября повел свои войска к Петрограду.
Совет отреагировал быстро. Депутаты немедленно создали комитет по борьбе с контрреволюцией.
Комитет ничего не даст, с досадой думал Григорий. Он поднялся на ноги, сдерживая страх и гнев. Как депутата от Первого пулеметного взвода его слушали с уважением, особенно когда речь шла о делах военных.
В комитете не будет смысла, если его члены станут лишь заседать и произносить речи, горячо сказал он. Если полученные нами сейчас сообщения правда, войска Корнилова уже недалеко от пригородов Петрограда. Их можно остановить только силой! Он всегда ходил в своей форме прапорщика, с винтовкой и пистолетом. В комитете не будет смысла, если он не поднимет рабочих и солдат Петрограда против контрреволюционных войск.
Григорий знал, что поднять народ может только партия большевиков. И все остальные депутаты это знали, независимо от того, к какой партии они относились. В конце концов было решено, что в комитете будет трое меньшевиков, трое социалистов-революционеров и трое большевиков, включая Григория. Но все понимали, что главные в нем большевики, а остальные не в счет.
Как только решение было принято, члены комитета вышли из зала заседаний. Григорий занимался политикой полгода и уже знал, как работать в этой системе. И теперь, не обращая внимания на состав комитета, он призвал присоединиться к ним еще дюжину нужных ему людей, в том числе Константина с Путиловского завода и Исаака из Первого пулеметного полка.
Совет к тому времени уже переехал из Таврического дворца в Смольный, бывший Институт благородных девиц, и комитет перешел для работы в класс с развешенными по стенам акварелями и вышивками в рамочках.
Какие будут предложения? спросил председатель.
Снова начиналась говорильня, но Григорий знал, как это обойти. Он немедленно решил взять ход собрания в свои руки и заставить комитет сосредоточиться не на словах, а на действиях.
Товарищ председатель, позвольте мне, сказал он. Я предлагаю принять решения по пяти пунктам. Всегда хорошо сначала сказать о количестве тем, тогда присутствующие чувствуют, что должны выслушать до конца. Во-первых, поднять солдат Петрограда против мятежа генерала Корнилова. Как нам этого достигнуть? Я предлагаю, чтобы капрал Исаак Иванович составил список основных воинских подразделений и фамилии надежных товарищей в каждом. Определив наших помощников, мы сможем послать им письменные указания исполнять распоряжения комитета и готовиться отразить атаку корниловцев. Если Исаак начнет писать сейчас, через несколько минут он сможет представить список и письмо на утверждение комитету.
Григорий ненадолго замолчал, давая слушателям возможность обдумать его слова, и, принимая их молчание за одобрение, продолжил:
Спасибо. Выполняйте, товарищ Исаак. Во-вторых, мы должны послать сообщение в Кронштадт. Военно-морская база на острове, в двадцати шести километрах от Петрограда, была печально знаменита жестоким обращением с матросами. Шесть месяцев назад матросы устроили расправу над своими мучителями и убили многих офицеров. И теперь Кронштадт был крепостью радикалов. Матросы должны вооружиться, передислоцироваться в Петроград и прибыть в наше распоряжение. Товарищ Глеб, Григорий обратился к депутату-большевику, который, как ему было известно, находился с матросами в приятельских отношениях. Возьмете на себя это поручение, с одобрения комитета?
Глеб кивнул.
Если позволите, я напишу начерно письмо, а когда председатель его подпишет, сам отвезу в Кронштадт.
Давайте так и сделаем.
Казалось, члены комитета были озадачены. Все происходило быстрее, чем они привыкли. Не удивлялись только большевики.
В-третьих, мы должны организовать заводских рабочих в отряды самообороны и вооружить их. Оружие можно взять на армейских складах и военных заводах. Рабочих нужно обучить обращению с огнестрельным оружием и воинской дисциплине. Я предлагаю за это взяться объединенными усилиями профсоюзам и Красной гвардии. Красной гвардией отныне называли революционных солдат и вооруженных рабочих. Не все они были большевиками, но обычно подчинялись их приказам. Я предлагаю поручить это товарищу Константину, депутату от Путиловского завода. Он знаком с профсоюзными лидерами на каждом большом заводе.
Григорий понимал, что превращает население Петрограда в революционную армию, понимали это и другие входившие в комитет большевики, но дойдет ли все до остальных? В итоге если предположить, что с контрреволюцией справиться удастся, умеренным будет сложно разоружить создаваемую силу и восстановить власть Временного правительства. Если бы они думали о будущем, они могли бы попытаться ограничить или запретить то, что предлагал Григорий. Но в тот момент все были сосредоточены на мысли о недопустимости военного переворота. Как обычно, о стратегии думали только большевики.
Да, конечно, я составлю список, сказал Константин. Понятно, что он поставит во главе отрядов большевиков, ведь все равно наиболее эффективно могут действовать только они.
В-четвертых, сказал Григорий, профсоюз железнодорожных рабочих должен сделать все возможное, чтобы помешать продвижению армии Корнилова. Большевики приложили немало усилий, чтобы обрести влияние на железнодорожников, и теперь в каждом депо у них было как минимум по одному стороннику. В профсоюзах большевики обычно вызывались выполнять обязанности казначеев, секретарей или председателей. Часть войск движется сюда проселочными дорогами, но основную массу солдат и запасы продовольствия им придется везти по железной дороге. Железнодорожники могут постараться надолго их задержать. Товарищ Виктор, может комитет рассчитывать на вас?
Виктор, депутат от железнодорожников, кивнул, соглашаясь.
Я берусь организовать специальный комитет, который будет устраивать помехи на пути мятежников.
И последнее: мы должны обратиться в другие города, чтобы они тоже создали подобные комитеты, сказал Григорий. Революцию следует защищать везде. Может быть, члены комитета предложат, с какими городами следует связаться в первую очередь?
Он нарочно отвлек их внимание, но они охотно на это пошли. Радуясь, что и они могут внести свою лепту, члены комитета стали называть города, в которых следует организовать комитеты по борьбе с контрреволюцией. Это нужно было Григорию, чтобы они не возражали против более важных его предложений, а приняли их без изменений. Исаак и Глеб написали письма, и председатель подписал их без дальнейших обсуждений. Константин составил список заводских лидеров и писал им записки. Виктор отправился к железнодорожникам.
Комитет начал обсуждать текст обращения к рабочим других городов. Григорий под шумок ушел. Он добился чего хотел. Организация защиты Петрограда и революции шла полным ходом. И руководили ею большевики.
Теперь в первую очередь была необходима достоверная информация о расположении контрреволюционной армии. Действительно ли войска уже приблизились к южным пригородам Петрограда? Если так, иметь с ними дело придется раньше, чем комитет по борьбе с контрреволюцией будет к тому готов.
От Смольного до казарм было недалеко, только мост перейти. Там Григорий обнаружил, что полк уже готовится встречать бунтовщиков Корнилова. Взяв бронеавтомобиль с шофером и троих надежных солдат, Григорий поехал через город на юг. В сгущающихся осенних сумерках они петляли по южным окраинам, разыскивая приближающуюся армию. После пары часов безрезультатных поисков Григорий решил, что слухи о продвижении Корнилова сильно преувеличены. В любом случае, скорее всего, если они кого и встретят, то лишь самый авангард. Но все равно остановить их было важно, и он продолжал поиски.
Наконец они нашли пехотную роту, остановившуюся на ночлег в школе.
Григорий подумал было вернуться в казармы и атаковать этих пехотинцев с ребятами Первого пулеметного полка. Но потом решил, что, возможно, есть вариант и получше. Этот вариант был опасен, но позволил бы избежать кровопролития.
Он должен был попробовать победить словом.
Они проехали мимо безразличного часового и остановились на площадке перед школой. Григорий вышел из машины. В качестве предосторожности он насадил на винтовку штык и повесил ее на плечо. Он чувствовал себя беззащитным, но старался казаться спокойным.
К ним приблизилось несколько человек. Один из них полковник сказал:
Что вы здесь делаете, прапорщик?
Григорий не обратил на него внимания, а повернулся к капралу:
Товарищ, я хочу поговорить с председателем вашего солдатского комитета, сказал он.
Полковник произнес:
В этом подразделении нет солдатского комитета, товарищ. Садитесь в свою машину и убирайтесь отсюда!
Но и капрал тоже ответил, нервно и с вызовом:
В моем взводе главой комитета был я. Пока их не запретили, конечно.
Лицо полковника потемнело от гнева.
Григорий понял, что происходит революция в миниатюре. Кто победит, полковник или капрал?
Подтянулись еще солдаты, послушать.
А тогда скажите мне, спросил Григорий капрала, почему вы идете против революции?
Но мы не против революции! воскликнул капрал. Мы пришли защищать ее!
Вас обманывают! Григорий заговорил громче и повернулся к подошедшим. Премьер-министр, товарищ Керенский, сместил Корнилова, но тот не желает уходить, поэтому и послал вас на Петроград.24
Пронесся возмущенный ропот.
Полковник заволновался: он знал, что Григорий говорит правду.
Довольно врать! проревел он. Убирайтесь сейчас же, или я вас застрелю!
Уберите руки от пистолета, полковник, сказал Григорий. Ваши люди имеют право знать то же, что и вы. Он взглянул на растущую толпу. Или нет?
Да! ответило ему несколько голосов.
Мне не все нравится, что сделал Керенский, сказал Григорий. Он вернул смертную казнь и порку. Но это лидер революции. А ваш генерал Корнилов хочет революцию уничтожить.
Ложь! яростно сказал полковник. Солдаты, разве вы не понимаете?! Это же большевик! Всем известно, что им платит Германия!
Откуда нам знать, кому верить? сказал капрал. Вы говорите одно, прапорщик, а полковник другое.
Ну так не верьте ни мне, ни ему, сказал Григорий. Идите и убедитесь сами. Он заговорил еще громче, чтобы его обязательно услышали все. Не надо прятаться в этой школе! Пойдите на ближайший завод и спросите у любого рабочего. Поговорите с солдатами, которых встретите на улице. И вы скоро поймете, в чем правда.
Это хорошая мысль, кивнул капрал.
Ничего подобного вы не сделаете! гневно сказал полковник. Я приказываю всем оставаться на территории школы.
«А вот это большая ошибка», подумал Григорий.
Ваш полковник не хочет, чтобы вы поспрашивали у людей, сказал он. Разве это не доказывает, что он лжет вам?
Полковник положил руку на пистолет и произнес:
Прекратить мятежные речи!
Солдаты смотрели попеременно то на полковника, то на Григория. Настал переломный момент, Григорий был как никогда близок к гибели.
Вдруг Григорий понял, что находится в невыгодном положении. Он так увлекся спором, что не подумал о том, что делать, когда спор закончится. У него на плече была винтовка, но с предохранителя он ее не снял. Чтобы снять ее с плеча, повернуть тугой затвор и взять винтовку наизготовку, потребуется несколько секунд. Полковнику, чтобы поднять пистолет и выстрелить, понадобится гораздо меньше времени. Григория обдало волной страха, и ему пришлось подавить желание повернуться и убежать.
Мятежные? сказал он, стремясь выиграть время и стараясь говорить ровным голосом. Когда генерал, которого сместили, идет на столицу, но его войска отказываются атаковать законное правительство, кто является мятежником? Я думаю, генерал. И офицеры, выполняющие изменнические приказы.
Полковник вытащил пистолет.
Убирайтесь отсюда! Немедленно! Он повернулся к остальным. А вам всем необходимо вернуться в школу и собраться в зале. Помните, неповиновение в армии преступление, и смертная казнь за это возвращена. Пристрелю любого, кто посмеет ослушаться!
И он направил пистолет на капрала.
Григорий понял, что солдаты сейчас будут повиноваться этому офицеру властному, самонадеянному, вооруженному.
Но он ошибся. Солдаты, переминаясь с ноги на ногу, остались стоять. А капрал ловким движением разоружил полковника и, несмотря на сопротивление, сумел удержать его, не дать тому кинуться на Григория.
Я попрошу увести арестованного, спокойно сказал Григорий, внутренне ликуя. Как вы и говорили, полковник, неповиновение приказам в армии строго карается. Не следует об этом забывать!
V
От Москвы Фиц и Би ехали лишь в сопровождении Нины, русской горничной Би, и Дженкинса, камердинера Фица, бывшего чемпиона по боксу, которого не взяли в армию из-за слабого зрения.
С поезда они сошла на крошечном полустанке, откуда можно было добраться до поместья. Приглашенные Фицем консультанты советовали князю Андрею построить здесь городок, с лесопилкой, магазинами и мельницей; но ничего этого он не сделал, и крестьяне по-прежнему возили свой урожай на рынок в соседний город за двадцать верст.
Андрей послал им навстречу открытую карету с угрюмым кучером, который спокойно смотрел, пока Дженкинс поднимал багаж в заднее отделение кареты. Пока они ехали по грязной проселочной дороге Фиц, оглядывая окрестности, вспомнил свой предыдущий приезд в качестве новоиспеченного мужа княжны: тогда вдоль дороги стояли крестьяне и радостно приветствовали их. Теперь атмосфера была совсем другая. Крестьяне в поле едва ли глядели в их сторону, а в деревнях и селах жители и вовсе нарочно поворачивались к карете спиной.
Фица это раздражало, и настроение у него испортилось, но при виде старого каменного дома, залитого масляно-желтым светом клонящегося к закату солнца его раздражение прошло. Небольшая стайка опрятно одетых слуг появилась из парадных дверей, как утки, спешащие на кормежку, они засуетились вокруг кареты, распахивая дверцы и разбирая багаж. Дворецкий князя Андрея, Георгий, поцеловал Фицу руку и произнес по-английски фразу, которую, видимо, недавно вызубрил:
Граф Фицгерберт, ваш русский дом приветствует вас.
Русские дома часто снаружи выглядели грандиозно, но внутри оказывались довольно запущенными, и дом князя Андрея не представлял собой исключения. Высокие потолки нуждались в побелке, а бесценные канделябры были покрыты пылью. Князь Андрей и княгиня Валерия ждали их под большим портретом сурово нахмурившегося деда Би и Андрея.
Би бросилась к Андрею и заключила его в объятия.
Валерия, классическая красавица с правильными чертами лица и темными волосами, уложенными в аккуратную прическу, подала Фицу руку и сказала по-французски:
Спасибо, что приехали. Мы так рады видеть вас!
Когда Би, вытирая слезы, оторвалась от князя Андрея, Фиц подошел к нему поздороваться. Андрей подал для рукопожатия левую руку: правый рукав у него свободно свисал. Князь Андрей был худ и бледен, словно страдал от смертельной болезни, и в его черной бороде уже виднелась седина, хотя ему было всего тридцать три.
Я не могу выразить, какое облегчение испытываю, видя вас, сказал он.
Что-то случилось? спросил Фиц. Они говорили по-французски, поскольку французским языком все здесь владели хорошо.
Пойдемте в библиотеку. Валерия пока проводит Би наверх.
Они оставили женщин и прошли в комнату, полную книг в кожаных переплетах, которые выглядели как новенькие. Непохоже, что их часто брали в руки.
Я велел подать чай. Боюсь, хереса у нас нет.
Чая вполне достаточно, произнес Фиц, опускаясь в кресло. После долгой поездки раненая нога сильно болела. Так что же происходит?
Вы вооружены?
Ну, сказать по правде, вооружен. Мой армейский револьвер у меня в багаже.
У Фица был двуствольный револьвер системы «Веблей МкV», выданный ему в 1914 году.
Пожалуйста, держите его под рукой. Я постоянно ношу с собой оружие.
Князь Андрей распахнул пиджак и продемонстрировал пояс с кобурой.
Лучше будет, если вы расскажете, что у вас тут происходит.
Крестьяне организовали земельный комитет. Набрались от эсеров дурацких идей. Они заявляют свои права на мои земли, которые сейчас не обрабатываются, и хотят поделить их между собой.
Вроде нечто подобное уже было и раньше?
Во времена моего деда. Мы тогда повесили троих и думали, на том дело кончилось. Но эти вредные фантазии не исчезли, а лишь затаились и теперь, через годы, расцвели пышным цветом.
И как вы на это ответили?
Я показал свой пустой рукав и сказал, что потерял руку, защищая их от немцев. Они притихли, но лишь на время, пока несколько дней назад не вернулись из армии человек шесть местных крестьян. Говорят, их отпустили по домам, но я предполагаю, что они дезертировали. К несчастью, этого не проверишь.
Фиц кивнул. Наступление Керенского провалилось, немцы и австрийцы нанесли контрудар. Русская армия распалась, и немцы устремились к Петрограду. Тысячи русских солдат покинули поля сражений и вернулись в свои деревни.
Они принесли с собой винтовки, а еще пистолеты, которые, должно быть, украли у офицеров или отобрали у пленных немцев. Как бы то ни было, они вооружены до зубов, а головы их забиты вредоносными идеями. У них там есть капрал, Егоров, вот он у них, кажется, заводила. Он сказал Георгию, что не понимает, почему я все еще считаюсь хозяином земель, тем более невозделанных.
Просто невероятно, что происходит с людьми в армии! воскликнул Фиц. Следовало ожидать, что там их научат понимать, что такое власть и дисциплина но получается как раз наоборот.
Боюсь, сегодня утром ситуация дошла до критической точки, продолжал князь. Младший брат Егорова Иван выгнал свою скотину на мою землю. Георгий узнал об этом, и мы отправились приструнить Ивана. Мы стали гнать скотину на дорогу, но он попытался нам помешать. У меня был дробовик, и я треснул ему прикладом промеж глаз. Обычно у этих чертовых крестьян головы как чугунные ядра, но тут вышло иначе: этот хлюпик упал и умер. И теперь социалисты баламутят народ.
Фиц с трудом скрывал отвращение. Он не одобрял русской привычки бить слуг, и ему казалось неудивительным, что она приводила к беспорядкам.
Вы кого-нибудь поставили в известность?
Я послал человека с просьбой прислать отряд полиции или солдат для поддержания порядка, но мой посыльный еще не вернулся.
Значит, пока мы сами должны себя защищать.
Если положение усугубится, боюсь, дам придется отослать.
Дела обстояли намного хуже, чем Фиц ожидал. Приезжать сюда было ужасной ошибкой. Он должен увезти отсюда Би как можно скорее!
Фиц поднялся. Зная, что англичане славятся своим спокойствием в трудные моменты, он произнес:
Пожалуй, я пойду переоденусь к обеду.
Князь Андрей проводил его в отведенную ему комнату. Дженкинс уже достал из багажа и выгладил вечерний костюм. Фиц начал раздеваться. Он чувствовал себя глупцом. Он подверг себя и Би опасности. Фиц уже составил себе впечатление о положении дел в России, но доклад, который он напишет, вряд ли стоит риска, на который он пошел. Он позволил жене уговорить себя поступить так, как хочет она, а это всегда ошибка. Они сядут на первый же утренний поезд, решил он.
Револьвер лежал на туалетном столике, рядом с запонками. Он проверил его и зарядил патронами «Веблей» 4,55 калибра. Но в вечернем костюме некуда было его положить, и в конце концов Фиц сунул его в карман брюк, отчего одежда некрасиво топорщилась.
Он позвал Дженкинса, велел убрать костюм, в котором приехал, и зашел в комнату Би. Она стояла у зеркала в одном белье и примеряла колье. Она выглядела еще более соблазнительно, чем обычно: ее грудь и бедра показались ему более пышными, и Фиц вдруг подумал, уж не беременна ли она. Ему вспомнилось, что утром у нее был приступ тошноты в автомобиле, по дороге на вокзал. Он вспомнил ее первую беременность, и его мысли унеслись в то время, теперь казавшееся ему самым счастливым, когда у него были и Би, и Этель, а война еще не началась.
Он хотел сказать ей, что им придется уехать завтра же утром но взглянул в окно и осекся.
Окно выходило на сторону парадного входа, с видом на парк и поля за ближайшей деревней. Внимание Фица приковала толпа крестьян. С гнетущим предчувствием он подошел к окну и всмотрелся.
Через парк к дому шло около сотни человек. Несмотря на то что был еще день, многие несли пылающие факелы. Кое у кого Фиц заметил винтовки.
Блин! вырвалось у него.
Би это шокировало.
Фиц! Ты что, забыл, что я здесь?!
Ты посмотри в окно!
О боже! ахнула она.
Дженкинс! крикнул Фиц. Дженкинс, вы здесь?
Он открыл дверь в свою комнату и увидел камердинера, вешавшего его дорожный костюм. Тот испуганно взглянул на него.
Мы в смертельной опасности, сказал Фиц. У нас пять минут на то, чтобы уехать. Беги в конюшню, запрягай и подавай карету со двора как можно быстрее.
Дженкинс уронил костюм на пол и бросился вон.
Фиц повернулся к Би.
Накинь пальто, любое, и надень удобные туфли, потом иди по задней лестнице на кухню и жди меня там.
К ее чести, истерики не было: она просто сделала то, что сказано.
Фиц вышел из комнаты и, хромая, со всей возможной скоростью пошел в спальню князя Андрея. Шурина там не было, Валерии тоже.
Фиц пошел вниз. В вестибюле стояли Григорий и еще несколько парней из прислуги. У них был испуганный вид. Фицу и самому было страшно, но он надеялся, что ему удается это скрывать.
Князя с княгиней он нашел в гостиной. В ведерке со льдом стояла открытая бутылка шампанского, рядом два наполненных бокала, но к ним никто не прикоснулся. Князь Андрей стоял у камина, Валерия у окна, глядя на приближающуюся толпу. Фиц подошел к ней. Крестьяне были почти у дверей. У нескольких было огнестрельное оружие, остальные несли ножи, молотки и косы.
Георгий попытается их урезонить, сказал князь Андрей. Но если у него не получится, придется мне самому говорить с ними.
Ради бога, Андрей! воскликнул Фиц. Время разговоров прошло. Надо бежать, немедленно!
Прежде чем князь Андрей успел ответить, в вестибюле раздались громкие голоса.
Фиц подошел к двери и чуть приоткрыл ее. Он увидел, что Георгий спорит с высоким молодым крестьянином с пышными усами: он догадался, что это и есть Егоров. Вокруг стояли мужчины и несколько женщин, некоторые держали факелы. Через входную дверь протискивались все новые. Их местный диалект Фицу было трудно разобрать, но одна фраза прозвучала несколько раз: «Мы будем говорить только с князем!»
Князь Андрей тоже это услышал и мимо Фица прошел в холл.
Не надо! воскликнул Фиц, но было поздно. Когда князь появился перед толпой в своем вечернем костюме, раздались насмешки и улюлюканье. Перекрывая шум, он крикнул:
Если вы все сейчас спокойно разойдетесь, может быть, особой беды и не случится.
Беда случится только с тобой! крикнул Егоров. Ты убийца моего брата!
Фиц услышал, как Валерия тихо сказала:
Мое место рядом с мужем.
И прежде чем он успел ее остановить, вышла в холл.
Я не собирался его убивать, сказал князь Андрей. Но он был бы жив, если бы не нарушил закон и не пошел против закона!
Внезапным быстрым движением Федор перевернул винтовку и ударил князя Андрея прикладом в лицо.
Князь качнулся, прижав к щеке ладонь.
Крестьяне злорадно загалдели.
Вот что ты сделал с Иваном! крикнул Федор.
Фиц схватился за револьвер.
Федор поднял винтовку над головой. На один бесконечный миг трехлинейка зависла в воздухе как топор палача. Потом он опустил ее могучим ударом на голову князя. Раздался ужасающий треск ломаемых костей, и князь Андрей упал.
Валерия пронзительно закричала.
Фиц, стоя в дверях за полуприкрытой дверью, большим пальцем взвел курок, нажал предохранитель на левой стороне барабана и прицелился в Егорова; но вокруг его цели столпились крестьяне. Они начали бить и пинать князя, лежавшего без сознания на полу. Валерия рвалась ему на помощь, но не могла пробиться сквозь толпу.
Крестьянин с косой ударил по портрету сурового деда Би и рассек холст. Еще один выстрелил в люстру, и она разлетелась на множество звенящих осколков. Занавески внезапно вспыхнули: должно быть, кто-то поднес к ним факел.
Фиц бывал на поле боя и знал, что благородство следует сдерживать трезвым расчетом. Он понимал, что одному ему не спасти князя Андрея, но вытащить Валерию, возможно, удастся.
Он сунул пистолет в карман.
И шагнул в холл. Всеобщее внимание было сосредоточено на поверженном князе. Фиц схватил Валерию за талию, поднял и понес назад, в гостиную. Его больная нога горела огнем под этой ношей, но он лишь стиснул зубы.
Пустите! кричала она. Мы должны его спасти!
Мы уже не можем его спасти! сказал Фиц. Он приподнял золовку и перекинул через плечо, уменьшая вес на больную ногу. В это время мимо пролетела пуля так близко, что он услышал свист. Он оглянулся и увидел, что в них, радостно скалясь, целится из пистолета верзила в солдатской форме.
Он услышал второй выстрел и почувствовал толчок. На миг он подумал, что его задело, но боли не было, и он рванулся к двери, ведущей в обеденный зал.
Он услышал, как солдат заорал: «Держите ее! Уйдет!»
Фиц распахнул дверь в обеденный зал, и еще одна пуля вошла в косяк. Простых солдат не учили обращаться с пистолетом, и они понятия не имели, насколько у них меньше точность, чем у винтовок. Прихрамывая, промчался он мимо накрытого обеденного стола с серебряными и хрустальными приборами, ожидающими, когда четыре аристократа сядут за обед. Позади он услышал топот ног нескольких преследователей. В дальнем конце обеденного зала находилась дверь, ведущая на кухню и в хозяйственные помещения. Он пробежал узким коридором, оттуда на кухню. Повар и несколько его помощниц прекратили работу и в ужасе замерли у плиты.
Фиц понял, что преследователи слишком близко. Как только его ничего не будет загораживать от выстрела, его убьют. Надо сделать что-то, чтобы задержать их.
Он поставил Валерию на ноги. Она покачнулась, и он увидел у нее на платье кровь. В нее попала пуля, но она была жива и в сознании. Он усадил ее на стул, потом повернулся в сторону коридора. Навстречу бежал, стреляя как придется, скалившийся верзила, за ним цепочкой по узкому проходу еще несколько человек. А за их спинами, в обеденном зале и гостиной, Фиц увидел языки пламени.
Фиц вынул пистолет. Это был двуствольный автоматический револьвер, и его не требовалось взводить после каждого выстрела. Переместив весь свой вес на здоровую ногу, он тщательно прицелился в живот бегущего к ним солдата и нажал на курок. Грохнул выстрел, верзила упал перед ним на каменный пол. Женщины на кухне в ужасе завизжали.
Фиц немедленно выстрелил снова в следующего, и тот тоже упал. Фиц выстрелил в третий раз, с тем же результатом. Четвертый преследователь метнулся обратно в обеденный зал.
Фиц захлопнул кухонную дверь. Теперь погоня притормозит, раздумывая, как проверить, не затаился ли он в засаде. Возможно, это даст ему нужное время.
Он поднял Валерию, которая, кажется, теряла сознание. Фиц никогда прежде не был в хозяйственной части этого дома, но решительно двинулся в сторону заднего крыльца. Новым коридором прошел мимо кладовых и прачечных помещений. Наконец он открыл последнюю дверь во двор.
Задыхаясь, шагнул за порог (нога болела просто адски) и увидел ждущую карету, Дженкинса на козлах и Би с не переставая рыдавшей Ниной. Лошадей держал испуганный конюшенный мальчик.
Фиц опустил на сиденье кареты бесчувственное тело Валерии, залез сам и крикнул Дженкинсу:
Гони! Гони!
Дженкинс хлестнул лошадей, конюшенный отскочил с дороги, и карета помчалась прочь.
Ты как, нормально? спросил Фиц у Би.
Нет, но жива и невредима. А ты?
Я цел. Но опасаюсь за твоего брата.
На самом деле он был совершенно уверен, что князь Андрей уже мертв, но говорить ей это не хотел.
Би взглянула на княгиню.
Что с ней?
Должно быть, ее ранило… Фиц присмотрелся. Лицо Валерии было белым и неподвижным.
О господи… сказал он.
Она что, умерла?
Ты должна держаться мужественно.
Я буду держаться мужественно… Би взяла в руки безжизненную руку невестки. Бедная Валерия!
Карета пронеслась по подъездной аллее мимо маленького домика, где в свое время уединенно жила мать Би, когда не стало отца. Фиц оглянулся на большой дом. У кухонной двери стояла кучка разочарованных преследователей. Один целился из винтовки, и Фиц пригнул голову Би и наклонился сам.
Когда он поднял голову, они были уже вне досягаемости винтовочных выстрелов. Из дома через все двери выбегали крестьяне и слуги. Из окон бил необычайно яркий свет, и Фиц понял, что дом горит. Из парадных дверей повалил дым и оранжевый язык пламени мелькнул в открытом окне и поджег растения, вьющиеся по стене.
Когда карета въехала на холм и стала спускаться, старый дом навсегда скрылся из виду.
Глава двадцать восьмая
Октябрь и ноябрь 1917 года
Адмирал фон Хольцендорф нам обещал, что через пять месяцев англичане будут голодать! сердито сказал Вальтер. И было это девять месяцев назад.
Он ошибся, ответил Отто.
Вальтер сдержал язвительный ответ.
Они находились в кабинете Отто в Министерстве иностранных дел. Отто сидел в резном кресле за большим письменным столом. На стене за его спиной висела картина, изображавшая церемонию провозглашения кайзера Вильгельма I, деда правящего монарха, императором Германии в Зеркальном зале Версаля.
Вальтера злили невнятные отговорки, которые приводил отец.
Адмирал давал слово офицера, что в Европе не будет ни одного американца. А по данным разведки, в июне во Франции высадились четырнадцать тысяч. Вот вам и слово офицера!
Это задело Отто.
Он говорил это, поскольку считал, что так будет лучше для страны! воскликнул он гневно. Что еще может сделать человек?
Ты меня спрашиваешь, что еще может сделать человек?! повысил голос и Вальтер. Не давать лживых обещаний! Когда не уверен, не заявлять, что в чем-то уверен; говорить правду или держать свой глупый рот на замке!
Фон Хольцендорф дал лучший из возможных советов.
Эти жалкие аргументы приводили Вальтера в бешенство.
Такую скромность следовало проявить до произошедших событий, но ничего подобного не случилось. Ты же присутствовал в замке Плесс и знаешь, что там происходило. Фон Хольцендорф дал слово. Он ввел кайзера в заблуждение. Это из-за него американцы вступили в войну. Едва ли можно больше навредить своему монарху!
Я полагаю, ты желал бы, чтобы он ушел в отставку. Но кто мог бы прийти на его место?
Ушел в отставку?! в ярости переспросил Вальтер. Я желал бы, чтобы он сунул в рот дуло револьвера и спустил курок!
Как ты можешь так говорить! сурово взглянул на него Отто.
Его собственная смерть была бы слишком малым воздаянием за всех погибших из-за его глупости.
У вас, молодых, отсутствует здравый смысл.
И ты мне говоришь про здравый смысл?! Ваше поколение втравило Германию в войну, которая нас искалечила и на которой погибли миллионы, и в этой войне, продолжающейся три года, мы все еще не победили!
Отто отвернулся. С тем что Германия до сих пор не победила в войне, спорить не приходилось. Противостояние во Франции зашло в тупик. Неограниченная подводная война не смогла полностью перекрыть снабжение Антанты. А немецкий народ все сильнее страдал от голода из-за английской блокады.
Подожди немного, посмотрим, что произойдет в Петрограде, сказал Отто. Если Россия выйдет из войны, это изменит баланс сил.
Это точно, сказал Вальтер. Теперь все зависит от большевиков.
II
В начале октября Григорий с Катериной пошли к своей знакомой акушерке.
Григорий теперь почти всегда ночевал в комнате у Путиловского завода. Любовью они больше не занимались: Катерина говорила, что очень уж неудобно. У нее был огромный живот. Кожа была натянута туго, как футбольный мяч, и пупок выпирал наружу, а не внутрь, как обычно. Григорий никогда не был в близких отношениях с беременной женщиной, и его это пугало и одновременно волновало. Он знал, что так все и должно быть, но ему было страшно думать, как жестоко голова ребенка будет растягивать узкий проход, который доставлял ему такое удовольствие.
Они отправились к дому, где жила акушерка Магда, жена Константина. Вовка сидел у Григория на плечах. Мальчику было почти три года, и он был по-детски умен и честен, то есть нравом пошел скорее в Григория, чем в своего обаятельного, своенравного отца. С ребенком как с революцией, думал Григорий: можно зачать, но невозможно гарантировать, что будет дальше.
Контрреволюционное выступление генерала Корнилова было подавлено, едва успев начаться. Профсоюз железнодорожников постарался, чтобы основная часть войск Корнилова застряла на запасных путях далеко от Петрограда. Тех, кому удавалось приблизиться к столице, встречали и обезоруживали большевики, объясняя солдатам правду, как это сделал Григорий на школьном дворе. Солдаты как правило восставали против своих офицеров и даже убивали их. А сам Корнилов был арестован и заключен в тюрьму.
Григорий стал известен как человек, повернувший вспять армию Корнилова. Он протестовал и говорил, что это преувеличение, но окружающие принимали его слова за проявление скромности и оттого только больше уважали. В конце концов его избрали в Центральный комитет партии большевиков.
Троцкий вышел из тюрьмы. В Москве на городских выборах большевики набрали пятьдесят один процент голосов. Количество членов большевистской партии дошло до трехсот пятидесяти тысяч человек.
У Григория было ужасное чувство, что случиться может все что угодно, вплоть до полного разгрома. Каждый день революция могла потерпеть поражение. Григорий думал об этом с ужасом, ведь тогда для его ребенка жизнь в России будет не лучше, чем для него самого. Григорий вспоминал вехи собственного детства: казнь отца, смерть матери, попа, снимавшего с маленького Левки штаны, изматывающую работу на Путиловском заводе. Для своего ребенка он хотел другой жизни.
Ленин призывает к вооруженному восстанию, сказал он Катерине по дороге. Ленин все еще скрывался, но он посылал непрекращающийся поток гневных писем, призывавших партию к действиям.
Ну и правильно, сказала Катерина. Все уже сыты по горло правительством, которое говорит о демократии, а с ценой на хлеб не может совладать.
Как обычно, Катерина говорила о том, о чем думало большинство рабочих Петрограда.
Магда ждала их и усадила пить чай.
Простите, сахара нет, сказала она. Уже которую неделю не могу раздобыть…
Я жду не дождусь, когда наконец придет мой срок, сказала Катерина. Как я устала ходить с этой ношей…
Магда пощупала живот Катерины и сказала, что осталось еще недели две.
Когда пришло время родиться Вовке, было ужасно. Друзей у меня не было, а роды принимала твердокаменная стерва из Сибири по имени Ксения.
Ксению я знаю, сказала Магда. Она хорошая акушерка, просто немного резковата…
Константин собирался в Смольный. Несмотря на то что заседания Совета проходили не каждый день, там постоянно заседали всевозможные комитеты и особые комиссии. Авторитет Временного правительства слабел, а влияние Советов возрастало.
Я слышал, Ленин вернулся в город, сказал Константин Григорию.
Да, прошлой ночью.
А где он сейчас?
Это тайна. Его все еще разыскивает полиция.
Почему же он вернулся?
Завтра узнаем. На заседании Центрального комитета.
Константин ушел, чтобы успеть на трамвай в центр города. Григорий повел Катерину домой. Когда он собрался в казарму, она сказала:
Зная, что со мной будет Магда, я чувствую себя лучше.
Ну вот и хорошо. Деторождение все еще представлялось Григорию делом более опасным, чем вооруженное восстание.
И я хочу, чтобы ты тоже был, добавила Катерина.
Но не в самой же комнате? беспокойно спросил Григорий.
Ну конечно нет. Ты будешь снаружи, за дверью, ходить туда-сюда, мне так будет спокойней.
Ладно.
Но ты будешь дома, правда?
Да. Что бы ни случилось, я буду с тобой.
Когда через час он добрался в казармы, то обнаружил, что там все вверх дном. На плацу офицеры пытались руководить погрузкой оружия и боеприпасов, что плохо удавалось: в каждом батальоне комитет или уже проводил собрание, или собирался.
Наконец-то Керенский додумался! ликующе объявил Исаак. Собрался отправить нас на фронт!
Кого? с упавшим сердцем спросил Григорий.
Весь Петроградский гарнизон! Получен приказ: сменить солдат, которые сейчас на фронте.
А чем это объясняют?
Наступлением немцев… Немцы заняли острова в Рижском заливе и направлялись к Петрограду.
Чушь собачья! яростно сказал Григорий. Они хотят обескровить Совет! Это была умная попытка, понял он, поразмышляв. Если войска Петрограда заменить вернувшимися с фронта, пройдут дни, а то и недели, прежде чем они создадут новые солдатские комитеты и выберут депутатов в Совет. Хуже то, что у новичков не будет шестимесячного опыта политической борьбы, придется его набирать… А что говорят солдаты?
Они в бешенстве. Они-то хотят, чтобы Керенский начал переговоры о мире, а не отправлял их на смерть.
Откажутся уезжать из Петрограда?
Не знаю. Если они заручатся поддержкой Совета, может, это поможет.
Я о том позабочусь.
Григорий взял бронеавтомобиль и двух бойцов и поехал через Литейный мост в Смольный. Происходящее представлялось ему серьезной неприятностью, но он не исключал, что в таких обстоятельствах могли появиться некие новые возможности. До сих пор не все войска поддерживали большевиков, но попытка Керенского послать их на фронт могла склонить колеблющихся в нужную сторону. Чем больше Григорий думал об этом, тем яснее понимал, что Керенский допустил большую ошибку.
Смольный представлял собой величественное здание, когда-то это была школа для девочек из богатых фамилий. Вход охраняли солдаты из полка Григория, с двумя пулеметами. У входа стояли еще красноармейцы, пытаясь у каждого входящего проверять документы, но как с беспокойством отметил Григорий толпа входивших и выходивших была столь плотной, что караул с проверкой не справлялся.
Во дворе бурлило лихорадочное движение. Постоянно подъезжали и отъезжали, воюя друг с другом за место, бронемашины, мотоциклы, грузовики и автомобили. Вверх вела широкая лестница, она шла через ряд арок и классическую колоннаду. В зале наверху Григорий нашел исполнительный комитет в полном составе.
Меньшевики призывали солдат гарнизона готовиться к отправке на фронт. Как обычно, с негодованием подумал Григорий, меньшевики сдаются без боя.
Вместе с другими большевиками он вошел в группу, составившую резолюцию, призывавшую к более активным действиям.
Единственный способ защитить от немцев Петроград мобилизовать рабочих, заявил Троцкий.
Как во время выступления Корнилова, с энтузиазмом поддержал его Григорий. Нужен новый комитет по защите революции, который возглавит оборону города.
Троцкий стал писать проект, потом встал, чтобы зачитать свое предложение.
Меньшевики возмутились.
Это значило бы создать, помимо штаба армии, еще одно командование! воскликнул Марк Бройдо. Нельзя служить двум хозяевам!
К негодованию Григория, большинство членов комитета с этим согласились. Прошла резолюция меньшевиков, а вариант Троцкого был отклонен. Григорий ушел с собрания в отчаянии. Переживет ли солдатская преданность Совету такое предательство?
Во второй половине дня большевики собрались в кабинете 36 и решили, что не могут согласиться с этим решением. Они готовились вновь выступить со своим предложением вечером, на собрании всего Совета.
На этот раз предложение большевиков было принято.
Григорий воспрял духом. Совет поддержал солдат и создал альтернативное военное командование.
Еще на один широкий шаг они приблизились к власти.
III
На следующий день воодушевленный Григорий и другие большевики поодиночке и группками незаметно выходили из Смольного, стараясь не привлекать внимания тайной полиции и направлялись к дому своего товарища по партии Галины Флаксерман, в большой квартире которой должно было состояться собрание Центрального комитета.
Григорий нервничал и приехал рано. Он обошел квартал, высматривая зевак, которые могли оказаться полицейскими шпионами, но не увидел ничего подозрительного. Осмотрев дом, он нашел все выходы (их было три) и определил, какой путь самый короткий.
Большевики сели вокруг большого обеденного стола, многие в кожаных тужурках, ставших для них чем-то вроде униформы. Ленина не было, начали без него. Григорий подумал было, что Ленина арестовали, но в десять Ленин прибыл, в гриме и парике, который все время сползал, отчего он выглядел довольно глупо.
Однако предложенная им резолюция не оставляла желания смеяться: в ней он призывал к вооруженному восстанию под руководством большевиков и ставил задачей свергнуть Временное правительство и взять власть в свои руки.
Григорий пришел в восторг. Конечно, за вооруженное восстание были все, но большинство революционеров считало, что его время еще не пришло. И вот наконец самый главный произнес: «Пора!»
Ленин говорил час. Как всегда, он был резок, стучал по столу, кричал и оскорблял тех, кто был с ним не согласен. Его манера выступать работала против него: поддерживать того, кто вел себя так грубо, не хотелось. Но несмотря на это он был убедителен. Он обладал обширными познаниями, у него было безошибочное политическое чутье, и мало кто мог выстоять перед его сокрушительной логикой.
Григорий с самого начала был на стороне Ленина. Очень важно взять власть и прекратить эти колебания, думал он. Все остальные вопросы можно решить и позже. Но согласятся ли собравшиеся здесь товарищи?
Зиновьев выступил против. Этот красивый человек тоже изменил внешность, чтобы обвести вокруг пальца полицию. Он отрастил бородку и состриг свою роскошную шевелюру, черную и кудрявую. Зиновьев считал стратегию Ленина рискованной. Он опасался, что восстание даст правым предлог для военного переворота. Он призывал партию большевиков постараться победить на выборах в Учредительное собрание.
Это робкое возражение привело Ленина в ярость.
Временное правительство никогда не станет проводить всенародные выборы! воскликнул он. Всякий, кто думает иначе, дурак и простофиля!
Троцкий и Сталин высказались за восстание, но Троцкий рассердил Ленина, сказав, что следует дождаться Всероссийского съезда советов, который должен начаться через десять дней.
Григорию показалось, что это хорошая мысль (Троцкий всегда здраво рассуждал), но, к его удивлению, Ленин вскричал:
Нет!
Вполне вероятно, что большинство делегатов будут наши…
Если правительство будет формироваться съездом, это будет коалиция! гневно сказал Ленин. И от большевиков в правительство допустят лишь центристов. Кто может к этому стремиться, кроме контрреволюционеров и предателей?!
Услышав такое оскорбление, Троцкий вспыхнул, но промолчал.
Как обычно, Ленин видел дальше, чем все остальные. При коалиции первым требованием меньшевиков будет, чтобы премьер-министром стал умеренный большевик, и наверняка они сделают так, чтобы это был кто угодно, только не Ленин.
До Григория дошло наверное, как и до остальных, что Ленин мог стать премьер-министром лишь в одном случае: в результате переворота.
Жаркие споры шли всю ночь. В конце концов они проголосовали десять за, двое против в пользу вооруженного восстания.
Однако не все получилось так, как хотел Ленин. Дата восстания назначена не была.
IV
Еще ребенком, когда жил в деревне, Григорий видел однажды конец охоты на оленя. Собаки загнали оленя и настигли его совсем близко к домам, и все жители бросились смотреть. Когда Григорий подошел, олень умирал, собаки жадно поедали вывалившиеся из разорванного брюха внутренности, а охотники, не спешиваясь, пили коньяк. Но даже тогда несчастный зверь сделал последнюю попытку отбиться. Он взмахнул мощными рогами, одну собаку насадил на рог, другой распорол брюхо, и на миг даже показалось, что ему сейчас удастся встать; потом он вновь осел на залитую кровью землю и закрыл глаза.
Григорий подумал, что премьер-министр Керенский, глава Временного правительства, похож на того оленя. Все знали, что с ним покончено кроме него.
Когда лютый холод русской зимы сомкнулся вокруг Петрограда, как ледяной панцирь, кризис достиг наивысшей точки.
Комитет по защите революции, скоро переименованный в Военный революционный комитет, возглавил гениальный Троцкий. Он был некрасив: с большим носом, высоким лбом и глазами навыкате, напряженно глядящими через очки без оправы но обаятелен и имел дар убеждать. Ленин кричал и запугивал Троцкий убеждал и увлекал. Григорий подозревал, что Троцкий так же упрям и жесток, как Ленин, но лучше умел это скрывать.
23 октября, за два дня до предполагаемого начала Всероссийского съезда, Григорий пошел в Петропавловскую крепость на созванное ВРК общевойсковое собрание. Собрание началось в полдень и продолжалось до конца дня. Сотни солдат говорили о политике, а офицерам оставалось лишь кипеть от злости. Потом под гром аплодисментов появился Троцкий, и после его выступления солдаты проголосовали за то, чтобы исполнять приказы не правительства, а комитета, не Керенского, а Троцкого.
Уходя с площади, Григорий сказал себе, что правительство не сможет смириться с тем, чтобы части армии присягали на верность кому-то еще. Пушки Петропавловской крепости находятся прямо через реку от Зимнего дворца, где расположилось Временное правительство. Теперь-то Керенский наверняка признает поражение и уйдет в отставку.
На следующий день Троцкий объявил, какие меры предосторожности следует предпринять армии, чтобы предотвратить контрреволюционный переворот. Он приказал Красной гвардии и войскам, верным Совету, занять мосты, вокзалы, полицейские участки, а также почту, телеграф, телефонную станцию и Государственный банк.
Григорий находился рядом с Троцким, превращая поток распоряжений этого великого человека в подробные инструкции для различных отрядов и рассылая приказы по городу с конными гонцами и на автомобилях. И ему казалось, что «предосторожности» Троцкого очень похожи на захват власти.
К его удивлению и восторгу, противодействия почти не было.
Свой человек в Мариинском дворце сообщил, что премьер-министр Керенский обратился к предпарламенту органу, образованному в качестве жалкой замены Учредительного собрания с просьбой подтвердить его полномочия для ликвидации восстания. Предпарламент ему в этом отказал. Керенский уже стал фигурой прошлого, еще одним несостоявшимся правителем России, попробовавшим взять власть и не удержавшим ее. Керенский вернулся в Зимний, где заседало его немощное правительство.
Ленин скрывался на квартире товарища по партии Маргариты Фофановой. Центральный комитет приказал ему не перемещаться по городу из опасения, что его арестуют. Григорий был одним из немногих, кому было известно место его пребывания. В восемь вечера Маргарита приехала в Смольный с запиской от Ленина, тот приказывал немедленно начинать вооруженное восстание.
А что, по его мнению, мы делаем? раздраженно сказал Троцкий.
Но Григорий подумал, что Ленин прав. Несмотря на все уже сделанное, большевики еще не полностью захватили власть. Если соберется Съезд советов вся власть будет у него, и тогда, даже если большевиков будет большинство, результатом будет очередное коалиционное правительство, постоянно идущее на взаимные уступки.
Съезд должен был начаться на следующий день, в два часа. Григорий с отчаянием подумал, что неотложность немедленных действий, видимо, понимал только Ленин. Он был необходим здесь, в самом центре событий. Григорий решил привезти его.
Была морозная ночь; северный ветер, казалось, насквозь продувал кожанку, которую Григорий надел поверх сержантской формы. В центре города все выглядело невероятно обычным: хорошо одетые буржуи выходили из театров и направлялись к ярко освещенным ресторанам, нищие выпрашивали у них подаяние, на углах им улыбались проститутки. Григорий кивнул товарищу, продававшему брошюру Ленина «Удержат ли большевики государственную власть?» Сам Григорий покупать брошюру не стал. Он уже знал ответ на этот вопрос.
Квартира Маргариты была на северной окраине Выборгской стороны. На машине Григорий решил не ехать из опасения привести к убежищу Ленина полицию. Он пошел к Финляндскому вокзалу и сел на трамвай. Ехать было долго, и большую часть времени он гадал, согласится ли Ленин отправиться с ним.
К его радости, Ленина уговаривать не пришлось.
Не думаю, что без вас остальные товарищи отважатся на решительный шаг, сказал Григорий, и больше аргументов не понадобилось.
На кухонном столе Ленин оставил записку, чтобы Маргарита не подумала, что его арестовали. «Я отправляюсь туда, куда вы уговаривали меня не ходить, писал он. До свидания. Ильич». Члены партии часто звали его просто по отчеству.
Пока Ленин надевал парик, шапку и поношенное пальто, Григорий проверил свой пистолет. И они вышли.
Григорий внимательно смотрел вокруг, опасаясь, что они нарвутся на отряд полиции или армейский патруль, и Ленина узнают. Он решил для себя, что в случае угрозы ареста Ленина будет стрелять не раздумывая.
В трамвае они были единственными пассажирами. Ленин начал расспрашивать кондукторшу, что она думает о последних событиях.
Уже идя пешком с Финляндского вокзала, они услышали конский топот и спрятались. Мимо проскакали блюстители спокойствия юнкера, оставшиеся верными правительству.
В полночь торжествующий Григорий доставил Ленина в Смольный.
Ленин немедленно направился в комнату 36 и созвал собрание Центрального комитета большевиков. Троцкий доложил, что Красная гвардия уже контролирует многие ключевые точки города. Но Ленину этого было мало. Он доказывал, что революционные войска должны захватить Зимний и арестовать министров Временного правительства. Это было необходимым и глубоко символичным действием, которое должно было показать людям, что власть перешла, окончательно и бесповоротно, к революционерам.
Григорий понял, что он прав.
Все остальные тоже поняли.
Троцкий начал разрабатывать план захвата Зимнего.
Этой ночью Григорий к Катерине не вернулся.
V
Нужно было действовать безошибочно.
Григорий знал, что решающим в битве за революцию будет это последнее сражение. Он старался, чтобы приказы были четкими и вовремя доходили до тех, кому предназначались.
План Троцкого был несложен, но чересчур оптимистичен. Главной атакующей силой предполагалось сделать революционных матросов. Основная часть двигалась со стороны Гельсингфорса, столицы Финляндии, поездом и морем. В три часа ночи они выехали. Еще ехали матросы из Кронштадта, военно-морской базы, находящейся на острове в двадцати шести километрах от Петрограда.
Восстание было назначено на двенадцать дня.
Как и на поле боя, начать решили с артобстрела: по Зимнему должны были дать залп пушки Петропавловской крепости. Потом моряки и солдаты займут здание. Троцкий сказал, к двум часам, когда должен начаться Съезд советов, все будет кончено.
Ленин хотел на церемонии открытия заявить, что большевики уже взяли власть. Это был единственный способ предотвратить создание очередного нерешительного, неэффективного, постоянно идущего на компромиссы правительства; единственный способ добиться того, чтобы у власти наверняка оказался Ленин.
Григорий опасался, что все могло произойти не так быстро.
Охрана в Зимнем была неважная, и на рассвете ему удалось заслать Исаака во дворец на разведку. Тот сообщил, что в здании находятся около трех тысяч военных, верных Временному правительству Если они хорошо организованы и будут храбро сражаться, бой будет тяжелый.
Еще Исаак обнаружил, что Керенский покинул город. Поскольку вокзалы контролировала Красная гвардия, у него не было возможности ехать поездом, и в конце концов он скрылся в конфискованном автомобиле.
Хорош премьер-министр, не смог сесть на поезд в собственной столице! сказал Исаак.
Однако он уехал, с удовлетворением сказал Григорий. И вряд ли когда-нибудь вернется.
До полудня оставалось всего ничего, а матросы так и не появились. Григорий отправился через мост в Петропавловку проверить готовность пушек. На месте он обнаружил, что это музейные древности, которые только выглядят внушительно, а стрелять из них нельзя. И приказал Исааку найти исправные орудия.
Потом помчался в Смольный, сообщить Троцкому, что исполнение его плана задерживается.
Товарищ, тебя тут искали, сказал ему охранник у дверей. Какая-то баба, повитуха, что ли.
Мне не до того, сказал Григорий.
События разворачивались стремительно. Григорий узнал, что Красная гвардия заняла Мариинский дворец, и предпарламент разошелся без кровопролития. Большевиков, которые находились в тюрьме, освободили. Троцкий приказал войскам За пределами Петрограда оставаться на местах, и все подчинились ему, а не офицерам. Ленин писал манифест, который начинался словами: «К гражданам России. Временное правительство низложено!»
Но наступление на Зимний так и не началось, с горечью сказал Троцкому Григорий. И видимо, до трех часов точно ничего не произойдет.
Не переживай, ответил Троцкий. Мы можем задержать открытие съезда.
Григорий вернулся на площадь перед Зимним. В два часа дня он наконец увидел идущий по Неве минный заградитель «Амур» с тысячей кронштадтских моряков на палубе, а на набережных петроградских рабочих, высыпавших навстречу с радостными криками.
Григорий подумал, что если бы Керенскому пришло в голову поставить в узком русле реки несколько мин, моряки не добрались бы до города и революция потерпела бы поражение. Но мин не было, и моряки в черных бушлатах с винтовками в руках высаживались на берег. Григорий приготовился развернуть их вокруг Зимнего дворца.
Но в ходе выполнения плана продолжали возникать новые заминки. Исаак нашел пушку, и ценой огромных усилий ему удалось доставить ее на место но тут обнаружилось, что к ней нет снарядов. Тем временем войска Временного правительства в Зимнем строили баррикады.
Вне себя от отчаяния, Григорий помчался назад, в Смольный.
Вот-вот должна была начаться чрезвычайная сессия Петроградского совета. Просторный вестибюль Института благородных девиц, выкрашенный в девственно-белый цвет, едва вмещал всех делегатов. Григорий взбежал на сцену и сел рядом с Троцким, который собирался открыть сессию.
По ряду причин штурм откладывается, сказал он.
Троцкий принял плохую новость спокойно. Ленин тот бы устроил истерику. А Троцкий спросил:
Когда вы сможете взять Зимний?
Реально в шесть вечера.
Троцкий кивнул, поднялся и обратился к собранию.
От имени Военного революционного комитета я заявляю, что Временное правительство больше не существует! прокричал он.
Поднялась буря криков и аплодисментов. «Очень надеюсь, мне удастся сделать эту ложь правдой!» подумал Григорий.
Когда шум утих, Троцкий перечислил победы красногвардейцев: ночной захват вокзалов и других ключевых зданий, роспуск предпарламента что было новостью для Григория. Он также объявил, что несколько министров арестовано.
Зимний дворец еще не взят, но его судьба решится в ближайшие часы! сказал Троцкий, вызвав новые аплодисменты.
Вы предвосхищаете волю Съезда советов! раздался протестующий голос.
Подобное демократическое высказывание мог бы допустить раньше и сам Григорий до того, как стал реально смотреть на вещи.
Троцкий ответил так быстро, словно ждал этих слов.
Волю съезда уже предвосхитило восстание рабочих и солдат! ответил он.
Вдруг по залу пронесся невнятный ропот. Люди стали подниматься с мест. Григорий посмотрел в сторону двери, удивляясь, что там случилось. И увидел вошедшего Ленина. Делегаты приветственно зашумели. Ленин поднялся на сцену, и они с Троцким стояли бок о бок, улыбаясь и кланяясь в знак признательности за овацию, которой толпа встречала еще не завершенный переворот.
Напряжение от несоответствия между уже идущим в зале празднованием и царящей снаружи неразберихой и постоянно возникавшими сложностями было для Григория слишком тяжело. Наконец он вышел из Смольного.
Моряки из Гельсингфорса еще не прибыли, и пушка в Петропавловской крепости еще не была готова стрелять. С наступлением вечера начал моросить холодный дождь. Стоя на краю Дворцовой площади, лицом к Зимнему и спиной к зданию Генерального штаба, Григорий заметил выходивший из дворца отряд кадетов. Судя по нашивкам, они были из Михайловской школы артиллеристов, и уходили с четырьмя тяжелыми орудиями. Григорий пропустил их.
В семь вечера он приказал отряду солдат и матросов занять Генеральный штаб. Они выполнили приказ, не встретив сопротивления.
В восемь вечера две сотни казаков, охранявших Зимний, решили вернуться в казармы, и Григорий пропустил их через оцепление. Он отдавал себе отчет, что сводящие с ума задержки не катастрофа: силы, которые должны были им противодействовать, с течением времени все уменьшались.
Без нескольких минут десять Исаак доложил, что пушка в Петропавловке наконец готова. Григорий приказал дать один холостой выстрел. Как он и ожидал, после выстрела из Зимнего сбежали еще несколько десятков защитников.
Неужели все может быть так просто?
Со стороны реки, с борта «Амура» раздался сигнал тревоги. В поисках причины Григорий посмотрел вниз по течению и увидел огни приближавшихся кораблей. У него сжалось сердце. Неужели Керенскому в последний момент удалось послать войска на помощь своему правительству? Но тут он услышал с палубы «Амура» радостные крики и понял, что новоприбывшие оказались моряками из Гельсингфорса.
Когда они благополучно бросили якорь, он наконец отдал приказ стрелять боевыми снарядами.
Раздался грохот орудий. Некоторые снаряды взрывались на полпути, и в свете взрывов были видны корабли на реке и осажденный Зимний. Григорий увидел дыру снаряд попал в угловое окно на четвертом этаже. Интересно, был ли кто-нибудь той комнате, подумал Григорий. Как ни странно, по Троицкому и Дворцовому мостам все так же продолжали курсировать ярко освещенные трамваи.
Конечно, тут было совсем не как на поле боя. На фронте палили сотни орудий, может, тысячи. Здесь четыре. Между выстрелами были долгие интервалы, и было ужасно видеть, сколько снарядов тратится впустую, не добивая до цели и падая в реку.
Григорий велел прекратить огонь и послал маленький отряд в Зимний на разведку. Вернувшись, ему доложили, что немногие оставшиеся во дворце военные сопротивления не оказывали.
Вскоре после полуночи Григорий сам повел в Зимний отряд побольше. В соответствии с заранее обговоренной тактикой они двигались перебежками по темным длинным коридорам, нейтрализуя противодействие и разыскивая министров правительства. Зимний походил сейчас на неубранные казармы: на паркетных полах правительственных залов лежали солдатские матрасы, всюду валялся мусор: папиросные бычки, хлебные корки и пустые бутылки с коллекционными этикетками предположительно, из царских подвалов.
Прогремело несколько беспорядочных выстрелов, но особого противодействия не было. На первом этаже никого из министров он не нашел. Ему пришло в голову, что они могли улизнуть, и на миг его охватила паника. Не хотелось бы докладывать Троцкому и Ленину, что члены правительства Керенского ушли у него из рук.
Взяв Исаака и еще двоих, он взбежал по широкой лестнице обыскивать следующий этаж. Вместе они выломали пару двойных дверей и ворвались в зал для заседаний, где нашли то, что осталось от Временного правительства: маленькую группку испуганных мужчин в костюмах и галстуках, сидевших в креслах за столом.
Один из них сохранил какое-то подобие властности.
Здесь находится Временное правительство. Что вам угодно? произнес он.
Григорий узнал Александра Коновалова, богатого текстильного промышленника, бывшего у Керенского заместителем.
Вы арестованы, ответил ему Григорий. Это был прекрасный миг, и Григорий им наслаждался.
Он повернулся к Исааку:
Запиши имена. Он узнал их всех. Коновалов, Малянтович, Никитин, Терещенко…
Когда список был закончен, он сказал:
Забери всех в Петропавловку и посади в камеры. Я в Смольный, сообщить хорошие новости.
Пересекая Дворцовую площадь, он на миг остановился, вспомнив мать, погибшую двенадцать лет назад на этом месте. Обернувшись, посмотрел на огромный дворец с рядами белых колонн и десятками окон, в которых отражался лунный свет, и с внезапной яростью погрозил Зимнему кулаком.
В Смольный, сказал шоферу.
Это было совсем недалеко, и пока они ехали, настроение стало улучшаться. «Теперь мы действительно победили, сказал он себе. Мы победители. Народ сбросил угнетателей».
Он взбежал по лестнице Смольного и прошел в актовый зал. Было полно народу, и он понял, что Съезд советов начался. Троцкий не смог задержать открытие на такое продолжительное время. Это означало, что теперь меньшевики и другие рохли, затесавшиеся в революцию, будут требовать себе место в новом правительстве, несмотря на то, что палец о палец не ударили, чтобы взять власть.
Вокруг люстр клубился табачный дым. На сцене располагались члены президиума. Многих из них Григорий знал. Большевики занимали четырнадцать мест из двадцати пяти. Это значило, что у них делегатов больше всего. Но при этом председателем был Каменев, умеренный большевик, голосовавший против вооруженного восстания. Как и предупреждал Ленин, такой съезд способен лишь на новый жалкий компромисс.
Григорий пробежал глазами по лицам сидящих в зале делегатов и в первом ряду увидел Ленина. Подойдя, он попросил сидевшего рядом с Лениным:
Мне нужно поговорить с Ильичом. Уступите, пожалуйста, ваше место.
Тот возмущенно взглянул, но после секундной паузы поднялся.
Зимний взят, сказал Григорий на ухо Ленину и перечислил арестованных министров.
Поздно, безучастно ответил Ленин.
Этого Григорий и боялся.
Что здесь происходит? спросил он.
Ленин был мрачнее тучи.
Мартов предложил резолюцию. Юлий Мартов был старым противником Ленина. Мартов хотел, чтобы Российская социал-демократическая рабочая партия брала пример с английской партии лейбористов и боролась за права рабочего класса демократическими методами. И его ссора с Лениным по этому вопросу еще в 1903 году расколола РСДРП на две фракции: ленинских большевиков и мартовских меньшевиков. Он заявил, что следует положить конец уличным боям и перейти к переговорам о демократическом правительстве.
Переговорам?! воскликнул Григорий. Но ведь мы захватили власть!
Мы приняли его резолюцию, без выражения сказал Ленин.
Почему? удивился Григорий.
Если бы мы голосовали против, мы бы оказались в меньшинстве. Из шестисот семидесяти делегатов триста наших. У нас самая большая партия, но подавляющего большинства нет.
Штурм произошел слишком поздно. Будет создана новая коалиция, состав которой определится в результате сделок и уступок, и правительство будет и дальше топтаться на одном месте, а русские люди будут умирать от голода в собственных домах и от пуль на фронте.
И все равно они на нас нападают, добавил Ленин.
Григорий прислушался к речи говорящего этого человека он не знал.
Этот съезд должен был обсудить новое правительство, но что же мы видим? яростно говорил выступающий. Уже произошел безответственный захват власти, еще до решения съезда! Мы должны спасти революцию от этой дикой авантюры!
Там, где сидели большевики, поднялась буря протеста. Григорий услышал, как Ленин выкрикнул: «Свинья! Ублюдок! Предатель!»
Каменев призвал к порядку.
Но и следующий выступавший был настроен враждебно по отношению к большевикам и их перевороту, и все остальные говорили в том же духе. Меньшевик Лев Хинчук призывал к переговорам с Временным правительством, и взрыв возмущения делегатов был таким яростным, что несколько минут Хинчук не мог продолжать. Наконец, перекрикивая шум, он объявил:
Мы покидаем этот съезд!
И вышел из зала.
Григорий разгадал их тактику: они скажут, что раз они ушли, решения съезда не будут иметь силы.
Дезертиры! крикнул кто-то, и его крик был подхвачен и прокатился по залу.
Григорий в смятении посмотрел на Ленина. Они так ждали этого съезда, а съезд срывался. Но глаза Ленина радостно блестели.
Это прекрасно! сказал он. Мы спасены! Я никогда и представить себе не мог, что они допустят такую ошибку.
Григорий не понимал, о чем он.
Следующим выступал Михаил Гендельман, глава эсеров.
Принимая во внимание тот факт, что большевики взяли власть, оставляя на них ответственность за это безумное и преступное деяние и считая сотрудничество с ними невозможным, фракция социалистов-революционеров покидает конгресс! и он вышел, а за ним последовали все эсеры. Оставшиеся делегаты закричали, засвистели и заулюлюкали вдогонку.
Ленина происходящее радовало все больше.
Несколько делегатов-солдат высказались в пользу большевистского переворота, и Григорий приободрился. Но все же он не понимал торжества Ленина. Сейчас Ильич что-то писал в блокноте. Речи следовали одна за другой, а он правил и переписывал. Наконец сунул Григорию в руку два листка.
Это следует представить съезду для немедленного утверждения, сказал он.
Это было длинное заявление, полное обычной риторики, но внимание Григория приковала одна фраза: «Съезд принимает решение взять правительственную власть в свои руки».
Именно этого и хотел Григорий.
Дать это зачитать Троцкому?
Нет, не Троцкому… Ленин оглядел сидевших на сцене. Луначарскому.
Григорий догадался, что, по мнению Ленина, Троцкому славы уже достаточно.
Он отнес заявление Луначарскому, и тот сделал знак председателю. Через несколько минут Каменев предоставил слово Луначарскому, тот встал и зачитал текст Ленина.
Каждое предложение встречали одобрительными возгласами.
Председатель предложил голосовать.
И Григорий наконец понял, почему Ленин был так доволен. Теперь, когда меньшевики и эсеры покинули зал, большевики могли принимать любые решения. Идти на уступки было некому.
Провели голосование. Против были лишь два делегата.
Большевики взяли власть, и теперь их власть узаконена.
Председатель закрыл сессию. Было пять часов утра, четверг, 26 октября (8 ноября). Русская революция победила, и во главе стояли большевики.
Григорий выходил из зала вслед за Иосифом Сталиным, грузинским революционером, и еще одним человеком: тот был в кожаной тужурке и подпоясан пулеметной лентой, как делали многие. Было в нем что-то, отчего словно тревожный звонок раздался в памяти Григория. Когда человек повернулся, чтобы сказать что-то Сталину, Григорий его узнал, и дрожь ужаса и отвращения пробежала по его телу.
Это был Михаил Пинский.
Неужели он тоже участвовал в революции?!
VI
Григорий вдруг вспомнил, что не спал две ночи. Так много всего надо было сделать, что он едва заметил, как кончился один день и начался другой. Бронеавтомобиль был самым неудобным средством передвижения, в каком ему только доводилось ездить, но все равно он заснул, пока его везли домой. Когда Исаак разбудил его, он увидел, что они уже возле его дома. Интересно, подумал он, что знает о произошедшем Катерина? Он понадеялся, что немного: ему хотелось самому рассказать ей о победе революции.
Он вошел в дом и тяжело поднялся по ступеням. Под дверью он увидел полоску света.
Это я, сказал он, входя.
Катерина сидела на кровати с крошечным младенцем на руках.
Григория охватил восторг.
Ребенок родился! воскликнул он. Какой красивый!
Это девочка.
Девочка!
Ты обещал, что будешь со мной, с упреком сказала Катерина.
Но я же не знал! Он посмотрел на дитя. У нее темные волосики, прямо как у меня. Как мы ее назовем?
Я посылала за тобой…
Григорий вспомнил караульного, который сказал, что его искала какая-то повитуха.
Бог мой! с раскаяньем воскликнул Григорий. Но у меня не было минутки…
Магда ушла принимать другие роды, сказала Катерина. Мне пришлось послать за Ксенией.
Тебе было очень больно? забеспокоился Григорий.
Конечно, мне было очень больно! отрезала Катерина.
Прости меня, родная… Но послушай! Свершилась революция! На этот раз настоящая: мы взяли власть! В правительстве теперь будут большевики.
И наклонился ее поцеловать.
Так я и думала! сказала она и отвернулась.
Глава двадцать девятая
Март 1918 года
Вальтер стоял на крыше маленькой средневековой церквушки в деревне Вильфранш-сюр-Уаз, расположенной недалеко от Сен-Кантена. Эти края оказались в тылу германской армии, и какое-то время здесь была рекреационная зона. Французское население, стараясь извлечь из сложившегося положения максимум пользы, продавало завоевателям омлеты и вино, если удавалось его раздобыть. «Какое несчастье эта война!» говорили они при этом. В результате скромных успехов Антанты местные жители разбежались, половина домов была стерта с лица земли, а линия фронта придвинулась ближе к деревне: теперь здесь происходило переформирование войск.
По узкой дороге через центр колонной по четыре маршировали немецкие солдаты. Их проходили тысячи, за часом час. Вид у них был счастливый, хотя они понимали, что идут на передовую. Их переводили сюда с восточного фронта. Вальтер догадывался, что как бы там ни сложилось дальше, Франция в марте много лучше Польши в феврале.
От этой картины у него становилось легче на душе. Эти войска перебросили сюда после заключения мира между Германией и Россией. Несколько дней назад переговоры в Брест-Литовске завершились подписанием мирного договора. Россия окончательно вышла из войны. Вальтер приложил большие усилия, чтобы это случилось, оказывая поддержку Ленину и большевикам, и добился своего.
Теперь немецкая армия во Франции состояла из 192 дивизий против 129 год назад, почти все пополнение пришло с Восточного фронта. Впервые у них численность была больше, чем у Антанты, у которой, по данным германской разведки, было 173 дивизии. Много раз за эти три с половиной года народу Германии говорили, что победа близка. Но теперь Вальтер полагал, что так оно и есть.
Он не разделял мнения своего отца, что немцы высшая раса, но, с другой стороны, было бы неплохо, если бы Германии господствовала в Европе. У французов много выдающихся качеств: они умеют готовить, рисовать, понимают в моде и вине. Но вот в искусстве управления они не сильны. Французские чиновники считали себя чем-то вроде знати, и для них было в порядке вещей заставлять людей ожидать часами. Им было бы полезно перенять кое-что у немцев. Как и неорганизованным итальянцам. Но больше всего выиграла бы от этого Восточная Европа. Древняя Российская империя все еще жила в Средневековье: оборванные крестьяне умирали от голода в лачугах, женщин за измену пороли. Немцы дали бы им порядок, справедливость, современные сельскохозяйственные машины. Только что налажено сообщение, как железнодорожное, так и по воздуху, из Вены в Киев и обратно. Как только Германия победит в войне, она создаст сеть маршрутов по всей Европе. И Вальтер с Мод будут растить детей в спокойном, хорошо организованном мире.
Вот только численным перевесом они могут не успеть воспользоваться. В огромных количествах в Европу начали прибывать американцы. Чтобы создать армию, им потребовался почти год, но теперь во Франции сосредоточилось триста тысяч американских солдат, и каждый день на берег высаживались все новые. Германия должна была прямо сейчас завоевать Францию и сбросить Антанту в океан. Сейчас, пока американские войска не изменили баланс сил.
Предстоящую битву назвали Кайзершлахт, Императорская битва. Так или иначе, это наступление должно было стать последним.
Вальтера вновь направили на поле боя. У Германии теперь на счету был каждый человек. Ему дали под начало ударный батальон и провели с ним тактические учения с учетом новых штабных теорий. В его батальоне были и видавшие виды ветераны, но были и мальчишки, и старики. Вальтеру, проведшему учения, все они нравились, но он старался не привязываться к людям, которых ему, возможно, вскоре придется посылать на смерть.
На учениях он встретил Готфрида фон Кесселя, который был его соперником еще в германском посольстве в Лондоне. Несмотря на плохое зрение, Готфрида назначили в батальон Вальтера капитаном. Даже на фронте его высокомерие всезнайки ничуть не уменьшилось.
Вальтер осматривал окрестности в полевой бинокль. Был ясный холодный день, и видимость была отличной. На юге, меж болотистых берегов, медленно текла река Уаза. На севере лежали плодородные земли с рассыпанными по ним деревушками и отдельными домиками, мостами, садами и островками леса. В миле к западу начиналась сеть немецких окопов, за ними поле боя. Здесь тот же сельский пейзаж разметала война. Опустошенные пшеничные поля изрыты воронками, как поверхность луны; деревушки превратились в груды камней; сады сгорели, мосты взорваны. Если хорошо настроить бинокль, можно разглядеть разлагающиеся трупы людей и лошадей, покореженный металл сгоревших цистерн.
С другой стороны этой пустоши стояли англичане.
Громкий скрежещущий звук заставил Вальтера взглянуть на восток. Он никогда раньше не видел ничего подобного, хотя разговоры об этих орудиях слышал. Это была самоходная артиллерийская установка, гигантский ствол и Стреляющий механизм которой были поставлены на шасси, с собственным мотором в сотню лошадиных сил. За ней ехал тяжело нагруженный грузовик видимо, с необходимым запасом снарядов. Следом ехали вторая и третья пушки. Артиллеристы, проезжая мимо зрителей, махали шапками, как на параде в честь победы.
Вальтер смотрел с восторгом. Когда начнется наступление, такие орудия легко смогут перемещаться с места на место. Они обеспечат гораздо лучшее прикрытие наступающей пехоты.
Вальтер слышал, что похожее, только еще более крупное орудие обстреливало Париж с расстояния в шестьдесят миль. Той пушке противник даже дал имя, Большая Берта.
За самоходными пушками ехал «Мерседес», показавшийся Вальтеру очень знакомым. Машина свернула с дороги, остановилась на площади перед церковью, и из нее вышел отец Вальтера.
Что он здесь делает?
Вальтер вошел через низкий дверной проем в башню и поспешил по спиральной лестнице вниз. Неф брошенной церкви использовался солдатами как спальня. Вальтер шел, пробираясь между свернутыми постелями и перевернутыми деревянными ящиками, служившими столами и стульями.
Снаружи кладбище возле церкви было заставлено заранее сделанными мостками, с помощью которых артиллерия и грузовики с боеприпасами могли бы после наступления пересекать вражеские траншеи вслед за штурмовыми батальонами. Мостки были спрятаны меж могильных камней, чтобы их труднее было заметить с воздуха.
Поток людей и техники, идущий с востока на запад, превратился в ручеек. Что-то произошло.
Отто был в форме и ответил на приветствие официально. Вальтер видел, что отец едва сдерживает радостное волнение.
Едет важный гость! выпалил Отто.
Так вот в чем дело!
Кто?
Увидишь.
Вальтер догадался, что это генерал Людендорф, ставший фактически главнокомандующим.
Что он собирается здесь делать?
Разумеется, обратиться к солдатам. Пожалуйста, собери людей перед церковью.
Когда?
Он ехал почти сразу за мной.
Вальтер оглядел площадь.
Сержант Шваб! Вы и капрал Грюнвальд… и вы, ребята, идите сюда! Он отправил их с сообщениями в церковь и в столовую, устроенную в большом сарае. Через пятнадцать минут все до единого, одетые приличествующим образом, должны собраться на площади. Живо!
Они бросились выполнять.
Вальтер торопливо пошел по деревне, ставя в известность офицеров, отправляя солдат на площадь и поглядывая на дорогу с востока. Он нашел своего командира, генерал-майора Шварцкопфа, на краю деревни, в бывшей сыроварне, остро пахнущей сыром: тот сидел за поздним завтраком, доедая бутерброд с консервированными сардинами.
Через четверть часа на площади собралось две тысячи человек, а еще через десять минут все выглядели достойно, пуговицы были застегнуты, шапки выровнены. Вальтер нашел грузовик с кузовом-платформой и поставил перед строем. Из ящиков для патронов построили лестницу.
Отто велел вынуть из «Мерседеса» красную ковровую дорожку и расстелить ее перед ступеньками.
Вальтер вызвал из строя капрала Грюнвальда. Это был светловолосый юноша, длиннорукий и долговязый. Его Вальтер послал на крышу церкви, дав свой полевой бинокль и свисток.
И они стали ждать.
Прошло полчаса, затем час. Солдаты стали переминаться с ноги на ногу, ряды выглядели уже не столь ровными, начались разговоры.
Еще через час Грюнвальд свистнул в свисток.
Готовься! рявкнул Вальтер. Едет!
Зазвучала какофония выкрикиваемых приказов. Строй встал по команде смирно. На площадь вылетел кортеж автомобилей.
Дверь бронированного автомобиля открылась, и вышел человек в генеральской форме. Однако это был не лысеющий круглоголовый Людендорф. Важный гость двигался неловко, держа левую руку в кармане мундира, словно раненый.
В следующее мгновение Вальтер понял, что это сам кайзер.
Генерал-майор Шварцкопф приблизился к нему и отдал честь. Все стоявшие на площади поняли, кто этот высокий гость. По строю прокатился шумок, который вдруг перерос во взрыв приветственных возгласов. Генерал-майор сначала рассердился на такое отсутствие дисциплины, но кайзер благосклонно улыбнулся, и генерал-майор быстро сменил гневную мину на одобрительную.
Кайзер поднялся по импровизированной лестнице, встал на платформу и принимал приветствия. Когда шум наконец стих, он заговорил.
Немцы! сказал он. Это час нашей победы!
Снова раздались восторженные крики, и на этот раз Вальтер кричал вместе со всеми.
II
21 марта, в четверг, в час ночи бригада расположилась на переднем крае, готовая к атаке. Вальтер и офицеры его батальона находились в блиндаже первой линии укреплений. Чтобы ослабить напряжение от ожидания предстоящей битвы, они разговаривали.
Готфрид фон Кессель разъяснял стратегию Людендорфа.
Эта атака в западном направлении вобьет клин между англичанами и французами, сказал он с самоуверенностью невежды, которую ему случалось демонстрировать еще когда они с Вальтером работали в немецком посольстве в Лондоне. Потом мы двинемся на север, огибая правый фланг англичан, и сбросим их в Английский канал.
Ну нет, сказал пожилой лейтенант фон Браун. Лучше было бы, прорвав оборону, пойти аж до самого Атлантического побережья. Вы только представьте: линия нашего прорыва протянется через всю Францию, отделяя французскую армию от союзников!
Но тогда нам будут угрожать и с севера, и с юга! запротестовал фон Кессель.
В разговор вступил третий, капитан Келлерман.
Людендорф повернет на юг, предсказал он. Нужно взять Париж. Все остальное не в счет.
Париж это чистая символика! презрительно ответил фон Кессель.
Все они гадали. Известно ничего не было. Вальтер находился в слишком большом напряжении, чтобы слушать бессмысленные разговоры, поэтому он вышел из блиндажа. Солдаты в окопах сидели на земле, спокойные и неподвижные. Последние несколько часов перед боем время размышлений и молитв. Вечером ячменная каша была с мясом редкое угощенье. Из этого можно было сделать утешительный вывод: войне скоро конец.
Стояла ясная звездная ночь. Походные кухни раздавали завтрак: черный хлеб и кофе со вкусом репы. Начался небольшой дождь, но скоро прошел, и ветер почти стих. Это значило, что можно будет использовать газовые бомбы. Газы применяли обе стороны, но Вальтер слышал, что на этот раз собираются пробовать новую смесь: смертоносный фосген и слезоточивый газ. Слезоточивый несмертелен, но обычные английские противогазы от него не защищают. Предполагалось, что когда слезоточивый газ начнет раздражать слизистые, солдаты противника сорвут маски, чтобы протереть глаза, и, вдохнув фосген, умрут.
По всему краю нейтральной полосы стояли пушки. Вальтер еще никогда не видел столько орудий. Расчеты укладывали в штабеля боеприпасы. Позади них стояла вторая линия орудий, готовая двинуться вперед, с уже запряженными лошадьми. Это будет следующая волна огневого вала.
В половине пятого все стихло. Полевые кухни исчезли; расчеты опустились на землю и стали ждать. Офицеры в окопах смотрели в темноту, туда, где спал противник. Даже лошади присмирели. Это наш последний шанс на победу, сказал себе Вальтер. И даже подумал, не помолиться ли ему.
В четыре сорок, затмив мерцание звезд, в небо взметнулось белое пламя. В следующий миг выстрелила большая пушка с яркой вспышкой и таким грохотом, что он покачнулся, словно его толкнули. Но это еще что! Через несколько секунд заговорили все орудия. Шум был оглушительным. Вспышки освещали лица артиллеристов, перетаскивавших тяжелые снаряды и бездымные пороховые шашки. Воздух наполнился дымом и гарью, и Вальтер теперь старался дышать только носом. Земля под ногами дрожала.
Скоро он увидел на стороне англичан взрывы и очаги пожаров, когда немецкие снаряды попадали в полевые склады боеприпасов и цистерны с бензином. Он знал, что значит быть под огнем артиллерии, и ему стало жаль противника. Он надеялся, что Фица там не было.
Пушки так нагрелись, что любой, у кого хватило бы глупости их коснуться, получил бы ожог. От жара стволы могли деформироваться, поэтому артиллеристы охлаждали их мокрой мешковиной. Солдаты Вальтера добровольно вызывались таскать ведра с водой от ближайшей воронки, чтобы мешковина была все время мокрая. Пехота перед атакой всегда горела желанием помочь артиллерии: чем больше вражеских солдат уничтожат пушки, тем меньше их останется пехоте, когда она пойдет в наступление.
На рассвете появился туман. Возле орудий воздух был сухой от вспышек выстрелов, но на расстоянии ничего не было видно. Вальтера это беспокоило. Артиллеристам придется целиться по карте. К счастью, у них были подробные планы английских позиций, большинство из которых всего год назад были немецкими. Но возможности корректировать огонь с помощью наблюдателей не было, и такое начато было неудачным.
Туман смешивался с дымом орудий. Вальтер повязал нос и рот платком. Со стороны англичан ответного огня не было, во всяком случае, на этом участке. Это обнадеживало. Возможно, их артиллерия уничтожена. Возле Вальтера погиб лишь один немец наводчик мортиры, когда разорвало ствол орудия: скорее всего, снаряд взорвался в стволе. Тело унесли на носилках, раненых осколками санитары перевязали.
В девять утра он повел своих солдат на исходные позиции. Солдаты штурмовых частей залегли за орудиями, пехота расположилась в окопах. За ними артиллерия следующей волны огневого вала, отряды санитаров, рабочие отделения, телефонисты и вестовые.
Солдаты штурмовых войск были в современных шлемах, получивших прозвище «угольное ведро». Они первыми отошли от островерхих касок пехотинцев. Вооружены они были карабинами «Маузер» К98. Из-за более коротких стволов карабины не так точно били на расстояние, зато с ними было не так неловко в ближнем бою, как с длинными винтовками. У каждого солдата на груди висела сумка с дюжиной гранат с ручкой. Английские солдаты называли их «толкушками», имея в виду кухонную утварь, которой жены разминали картошку. Наверняка такая имелась на каждой кухне. Вальтер узнал об этом из разговоров с военнопленными: самому ему никогда не доводилось бывать на английской кухне.
Вальтер надел противогаз и подал солдатам знак следовать его примеру, чтобы, когда они окажутся на позициях англичан, не погибнуть от собственных газовых бомб. В девять тридцать он встал, повесил на плечо винтовку, взял в каждую руку по гранате, как и следовало всем наступающим в штурмовом батальоне. Отдавать приказы он не мог, так как никто бы ничего не услышал, так что просто жестом приказал следовать за ним и побежал через нейтральную полосу.
Земля была твердая и сухая: сильных дождей не было уже несколько недель. Для атакующих это было хорошо, так легче двигаться людям и технике.
Они бежали согнувшись. Над их головами били немецкие пушки. Солдаты Вальтера понимали, что существует опасность погибнуть от собственного недолетевшего снаряда, особенно в туман, когда наблюдатели артиллерии не могут корректировать прицел орудий. Но рисковать стоило. Так можно было подобраться к окопам противника достаточно близко, и когда бомбардировка кончится, броситься на вражеских солдат раньше, чем они установят пулеметы и подготовятся к бою.
Перебегая нейтральную полосу, Вальтер надеялся, что колючая проволока на другой стороне повреждена снарядами. Иначе его ребятам придется останавливаться и резать ее, а это потеря времени.
Справа прогремел взрыв, и он услышал крик. В следующий миг его взгляд уловил на земле металлический отблеск. Они оказались на неразведанном минном поле. Его захлестнул беспредельный ужас, когда он понял, что каждый следующий шаг может стоить ему жизни. Потом он вновь собрался с духом.
Всем смотреть под ноги! прокричал он, но его слова потонули в грохоте пушек. Они побежали дальше: раненых, как всегда, приходилось оставлять санитарам.
В девять сорок обстрел прекратился.
Людендорф отказался от прежней тактики, когда обстрел перед атакой длился несколько дней: это давало противнику слишком много времени, чтобы подтянуть резервы. Теперь считалось, что пяти часов артподготовки достаточно для того, чтобы внести путаницу и деморализовать врага, не давая ему возможности перестроиться.
Но это в теории, подумал Вальтер.
Он выпрямился и побежал быстрее. Он дышал тяжело, но ровно, был весь мокрый от пота, напряжен, но спокоен. Еще несколько секунд и они встретятся с противником лицом к лицу.
Он добежал до английских заграждений. Снаряды их не разрушили, но в них были проходы, и он провел через них солдат.
Командиры приказали своим отделениям и взводам вновь рассредоточиться жестами, не словами, так как они уже были достаточно близко, и их могли услышать. Теперь туман был на их стороне, укрывал от противника, подумал Вальтер с радостным трепетом. Их мог бы встретить шквал пулеметного огня, но англичане их не видели.
Перед Вальтером начинался участок земли, сплошь изрытой немецкими снарядами. Сначала он не видел ничего, кроме куч рыхлой земли и воронок. Потом разглядел окоп и понял, что они дошли до английских укреплений. Но укрепления были полностью разрушены: артиллерия хорошо поработала.
Остался ли кто-нибудь в окопе? Лучше действовать наверняка. В качестве меры предосторожности Вальтер, выдернув чеку, бросил в окоп гранату После того как она взорвалась, заглянул внутрь. На земле лежало несколько человек, никто не двигался. Если кто-то и остался жив после артобстрела, они погибли сейчас, при взрыве гранаты.
«Пока что везет, подумал Вальтер. Но не стоит надеяться, что это надолго».
Он отправился вдоль линии укреплений проверять, что происходит дальше у солдат его батальона. Увидел с полдюжины сдавшихся английских солдат: они стояли, бросив оружие и положив руки на свои каски-«супницы». По сравнению с теми, кому они сдавались в плен, выглядели они даже упитанными.
Лейтенант фон Браун указал винтовкой на англичан, но Вальтер не хотел, чтобы его офицеры теряли время на возню с пленными. Он стянул противогаз (англичане были без них) и крикнул по-английски:
Идите дальше! Туда, туда! махнул он рукой в сторону немецких позиций. Англичане пошли, довольные, что убираются с поля боя и сохранят жизнь. Пусть идут! крикнул Вальтер фон Брауну. Ими займется арьергард. Мы должны продолжать наступление.
Именно в этом смысл штурмовых батальонов.
Вальтер побежал дальше. На протяжении нескольких сотен метров картина была все та же: разрушенные окопы, трупы врагов, отсутствие серьезного сопротивления. Наконец он услышал пулеметную стрельбу и тут же увидел свой взвод, залегший в воронках от снарядов. Он упал на землю рядом с сержантом, баварцем по имени Шваб.
Мы их не видим, сказал Шваб. Стреляем на звук.
Шваб не понимал тактической задачи ударных батальонов. Они должны были обходить проблемные точки, предоставляя разбираться с ними идущей следом пехоте.
Двигайтесь дальше! приказал ему Вальтер. Обходите пулемет!
Когда на время стрельба прекратилась, он встал и сделал своим знак рукой.
Вперед! Вставайте, вставайте!
Они подчинились. Он повел их в обход пулеметного гнезда и дальше, через пустующий окоп.
Снова наткнулся на Готфрида. Лейтенант держал в руке жестяную банку с печеньем и на бегу торопливо его жевал.
Невероятно! проорал тот. Вы только поглядите, какая у них еда!
Вальтер выбил банку у него из рук.
Идиот! крикнул он. Вы здесь чтобы воевать, а не жрать! Вперед!
Он взглянул на компас, проверяя, верно ли направление движения. Он не знал, какие окопы попадались на пути, хозяйственные или ходы сообщения, так что их расположение мало что могло значить.
Англичане вслед за немцами создали многоуровневую систему укреплений. Пройдя первую линию, он предполагал скоро дойти до второй хорошо укрепленной траншеи с названием «красная линия», а потом если удастся прорваться, примерно в миле от нее будет третья линия укреплений, «коричневая». Дальше не будет ничего незащищенная земля до самого западного побережья.
Впереди в тумане послышались взрывы снарядов. Не могли же это бить англичане? Они не стали бы стрелять по собственным позициям. Должно быть, это новая волна немецкого огневого вала. Он и его люди в опасности: их может накрыть огонь собственной артиллерии. Он обернулся. К счастью, большинство солдат следовали за ним. Вальтер поднял руку.
В укрытие! крикнул он. Передай дальше!
Им и не требовалась команда, так как они сделали те же выводы, что и он. Они отбежали на несколько метров назад и спрятались в пустые окопы.
Все шло отлично.
На дне окопа лежало трое английских солдат. Двое были неподвижны, третий стонал. Где же остальные? Возможно, бежали. Или же это взвод прикрытия, оставленный защищать позицию, чтобы у их товарищей было больше возможностей уйти.
Один из мертвых англичан был громадного роста, с длинными руками и ногами. Грюнвальд немедленно стащил с трупа обувь.
Мой размер! сказал он Вальтеру, как бы оправдываясь. У Вальтера не хватило духа его остановить: ботинки Грюнвальда протерлись до дыр.
Он сел, отдышался. Вспоминая начало наступления, подумал, что все прошло как нельзя лучше.
Через час немецкие орудия замолчали. Вальтер собрал своих людей и повел вперед.
На полпути вверх по длинному склону он услышал голоса и поднял руку, останавливая ближайших к нему солдат. Впереди по-английски сказали:
Да вообще же ни черта не видать!
Акцент показался Вальтеру знакомым. Австралийский? Нет, пожалуй, ближе к индийскому… Первому голосу ответил второй, с тем же акцентом:
Ну если тебя не видно, значит, тебя и не подстрелят!
И вдруг Вальтер вспомнил: четырнадцатый год, огромный особняк Фица в Уэльсе. Именно так говорили там слуги. Эти солдаты впереди, здесь, на опустошенных землях Франции, валлийцы.
III
Сержант Билли Уильямс вглядывался в туман. Счастье, что хоть артиллерия замолчала, но это означало лишь, что немцы наступают. Что же ему делать?
Приказов не было. Его взвод занял редут, укрепление на высоте за первой линией обороны. В нормальную погоду с их позиции открывался широкий обзор длинного склона, полого спускающегося к груде булыжника, которая, должно быть, раньше была фермой. От их редута шел окоп, соединявший его с другими редутами, теперь невидимыми. Приказы всегда приносили из тыла, но сегодня никто не появился. Телефон не работал: должно быть, при обстреле повредило провод.
Ребята стояли или сидели в окопе. Они вышли из убежища, как только прекратилась стрельба. Иногда ближе к полудню из полевой кухни присылали тележку с большим чаном горячего чая, но сегодня вряд ли можно было на это рассчитывать. Они позавтракали пайком из жестяных коробок.
Во взводе был американский легкий пулемет системы Льюиса. Он стоял за окопом, над блиндажом. Пулеметчик, борстальский мальчик, девятнадцатилетний Джордж Барроу: хороший солдат, только совершенно невежественный. Джордж сидел за своим пулеметом, заслоненный от шальных пуль стальным казенником, и курил трубку.
Еще у них был миномет Стокса, вещь полезная, бившая трехдюймовыми снарядами на расстояние до восьмисот метров. Смертельно опасным специалистом по этому орудию стал капрал Джонни Понти, брат погибшего на Сомме Джоя Понти.
Билли забрался к Джорджу и встал рядом с пулеметом, но лучше видно не стало.
Билли, а у других стран тоже есть колонии? спросил Джордж.
Ну да, сказал Билли. У французов большая часть Северной Африки, у Голландии Ост-Индия, у немцев Юго-Западная Африка…
А-а… сказал Джордж разочарованно. Я вообще-то слышал, но не верил, что это может оказаться правдой.
Почему?
А какое право они имеют управлять другими народами?
А мы какое право имеем править Нигерией, Ямайкой или Индией?
Ну, мы же англичане.
Билли кивнул. Джордж Барроу, никогда в жизни даже не видевший атласа, ощущал свое превосходство над Декартом, Рембрандтом и Бетховеном. И он был не одинок. Все они прошли обработку в школе, где рассказывали о военных победах Британской империи и никогда не говорили о поражениях. Им рассказывали о демократии в Лондоне, а не о тирании в Каире. Когда речь шла о британском правосудии, порка как законное наказание в Австралии не упоминалась, равно как голод в Ирландии и резня в Индии. Про то, как католики сжигали протестантов, в школе проходили, но упоминание, что протестанты при любой возможности отвечали католикам тем же, повергало школьников в шок. Мало у кого был такой отец, как у Билли, чтобы объяснить, что мир вовсе не такой, как рассказывают в школе.
Однако у Билли не было времени наставлять Джорджа на путь истинный. У него были другие заботы.
Небо чуть посветлело, и Билли показалось, что туман рассеивается.
О, черт! сказал вдруг Джордж.
И Билли тоже увидел, что в четверти мили от них по склону поднималось несколько сотен немецких солдат.
Билли спрыгнул в окоп. Противника заметили еще несколько человек, и их удивленные восклицания привлекли внимание остальных. Билли взглянул в смотровую щель. Немцы пока на них не реагировали, быть может потому, что англичан в окопе труднее было заметить.
В следующую минуту по всей длине окопа началась стрельба из винтовок. Несколько немцев упали. Остальные приникли к земле, ища укрытие в воронках и за чахлыми кустиками. Над головой Билли застрочил пулемет Льюиса звонко, как аплодисменты футбольных болельщиков. Немцы начали отстреливаться. Билли с радостью отметил, что ни пулеметов, ни минометов у них с собой нет. Он услышал, как вскрикнул кто-то из его людей: наверное, какой-то дальнозоркий немец заметил неосторожно выглянувшего из-за бруствера; или, скорее, какому-то везучему стрелку случайно удалось попасть в невезучую валлийскую голову.
Рядом с Билли появился Томми Гриффитс.
Отстрелялся Дэй Пауэлл, сказал он. Убит. В голову навылет.
Ах, дьявол… сказал Билли. Миссис Пауэлл, заядлая вязальщица, все слала сыну во Францию свитера. Кому она теперь станет вязать?
Я забрал у него из кармана его коллекцию, сказал Томми. У Дэя была пачка порнографических открыток, купленная у какого-то француза. На них позировали пышнотелые красотки с густой шерстью на лобках. Большинство солдат время от времени заимствовали у него эти карточки.
Зачем? рассеянно спросил Билли, следя за противником.
Не слать же их домой, в Эйбрауэн.
А, ну да.
Ну так что мне с ними делать?
Черт, Томми! Давай об этом потом, а?
Сколько же там может быть немцев? На поле боя трудно определить численность. Как минимум сотни две, а видно ему, наверное, не всех. Билли предположил, что на них идет батальон. Силы противника безнадежно превосходили численность его взвода.
Что же делать?
Уже больше суток он не видел ни одного офицера. Здесь он старший. И ответственность на нем. Нужен план.
Он давно уже перестал злиться на несостоятельность своего начальства. Это была часть системы, которую его с детства учили презирать. Но в тех редких случаях, когда на него ложилось бремя руководства, он находил в этом мало удовольствия. Скорее его угнетали эта ответственность и страх, что он может принять неправильное решение, которое приведет к гибели его друзей.
Если немцы решат атаковать в лоб, взвод попросту сметут. Но ведь противник не знает, что их всего сорок человек. Можно ли их как-нибудь обмануть?
Они все же находятся в фортификационном укреплении, и надо постараться его удержать.
Билли останется на месте и будет сражаться, во всяком случае пока.
Как только он принял это решение, оно повлекло за собой другие.
Джордж, выпусти по ним еще диск! крикнул он. Пулемет снова заработал, а Билли побежал по окопу.
Ребята, стреляйте не переставая, приказал он. Пусть думают, что нас здесь сотни.
Он увидел распростертое тело Дэя Пауэлла, кровь вокруг раны уже почернела. На Дэе под мундиром был связанный матерью свитер: коричневый, бесформенный, но в нем наверняка было тепло.
Покойся с миром, приятель, тихо сказал Билли.
Дальше по окопу он увидел Джонни Понти.
Давай, братец Джонни, врубай миномет, задай им жару! сказал он. Пусть попрыгают, сволочи!
Ладно, сказал Джонни. Он установил свое двуногое орудие на пол окопа. Сколько до них, метров пятьсот?
Напарником Джонни был парень с расплывшимся лицом по кличке Хьюитт-Пудинг. Он вскочил на стрелковую ступень и ответил:
Да, пятьсот-шестьсот.
Пудинг и Джонни не первый день вместе стреляли из миномета, и Билли предоставил им решать самим.
Стало быть, два кольца, при сорока пяти градусах, сказал Джонни. Чтобы увеличить дальность стрельбы, снаряды устанавливались на дополнительные пороховые заряды.
Джонни вскочил на стрелковую ступень, чтобы еще разок взглянуть на немцев, и выставил прицел. Другие солдаты, находившиеся рядом, отошли подальше в сторону. Джонни отправил мину в ствол. Когда она ударила о дно ствола, боек взрывателя воспламенил порох, и произошел выстрел.
Мина упала слишком близко, немного не долетев до ближайших немецких солдат.
На пятьдесят метров дальше и чуть правее! прокричал Пудинг.
Джонни поправил прицел и снова выстрелил. Следующая мина угодила в воронку, где спрятались несколько немецких солдат.
Есть! крикнул Пудинг.
Билли не видел, попали они в кого-нибудь или нет, но из-за стрельбы немцам приходилось сидеть, пригнувшись.
Дайте-ка по ним с дюжину таких! сказал он.
Он подошел к Роберту Мортимеру, разжалованному офицеру, тот стоял на стрелковой ступени, ритмично стреляя. Мортимер остановился, чтобы перезарядить, и заметил Билли.
А, Тэффи! Мне бы еще патронов. Как обычно, говорил он недовольным тоном. Ты ведь не хочешь, чтобы у всех разом кончились боеприпасы?
Билли кивнул.
Хорошая мысль, спасибо. К складу боеприпасов нужно было пройти сотню метров по ходу сообщения. Дженкинс и Проныра, притащите патронов, да поживее!
Ребята бросились выполнять.
Билли снова взглянул в смотровую щель. Он увидел, как один немец поднялся. Билли догадался, что это, наверное, старший офицер, поднимающий солдат в атаку. У него замерло сердце. Должно быть, они догадались, что им противостоят всего несколько десятков человек, и поняли, что могут легко с ними справиться.
Но он ошибся. Офицер махнул рукой в противоположную сторону и побежал вниз по склону. Солдаты последовали его примеру. Взвод Билли сопроводил их бегство радостными криками и пальбой, положив, пока они были на расстоянии выстрела, еще несколько человек.
Немцы добрались до разрушенных домов и спрятались в развалинах.
Билли не смог сдержать усмешку. Он отогнал силы, в десять раз превышающие их собственные! Быть бы ему генералом!
Прекратить огонь! крикнул он. Они вне досягаемости.
Вернулись Дженкинс и Проныра с ящиками патронов.
Несите еще, ребята, велел Билли. Они могут вернуться.
Но когда снова выглянул, он увидел, что у немцев другой план. Они разбились на две группы и направлялись от развалин одна группа вправо, а другая влево, они обходили его позицию с двух сторон, продолжая держаться вне зоны обстрела.
Сволочи! сказал он. Они собирались пройти между его редутом и соседним, а потом напасть на него с двух сторон. Или же, наоборот, они могли пройти мимо, оставив его взвод для зачистки войскам, следующим за ними.
В любом случае, позиция должна была достаться врагу.
Джордж, бери пулемет, сказал Билли. А ты, Джонни, разбирай миномет. Всем взять свои вещи! Мы отступаем.
Они надели заплечные мешки, схватили винтовки, бросились к ближайшему ходу и побежали.
Билли заглянул в блиндаж убедиться, что там никого не осталось. Потом выдернул чеку и бросил внутрь гранату чтобы ничего из оставшихся запасов не досталось врагу.
И побежал вслед за взводом.
IV
К концу дня Вальтер со своим батальоном добрался до последней линии английских укреплений.
Он очень устал, но чувствовал себя победителем. Батальону пришлось поучаствовать в нескольких перестрелках, но обошлось без продолжительных боев. Тактика ударных батальонов оказалась лучше, чем ожидали, благодаря туману. Слабое сопротивление они сминали, сильное обходили и продвинулись далеко вперед.
Вальтер нашел блиндаж и нырнул в него. Несколько человек последовали за ним. У блиндажа был такой обжитой вид, словно в нем жили месяцами: к стенам прикреплены газетные вырезки, на перевернутом ящике пишущая машинка. В старых жестяных банках хранилась посуда, а несколько ящиков даже были накрыты одеялом как скатертью. Вальтер догадался, что здесь находился штаб батальона.
Солдаты сразу нашли еду. В блиндаже были печенье, джем, сыр и ветчина. Он не мог удержать их, но открыть хоть одну бутылку виски запретил. Они сломали замок на запертом шкафчике и нашли банку кофе, и кто-то развел у входа небольшой костерок. Когда кофе был готов, Вальтеру протянули чашку, в которую было добавлено подслащенное молоко. Вкус был божественный.
Я читал в газетах, сказал сержант Шваб, что у англичан так же плохо с продовольствием, как у нас. Ничего себе плохо! воскликнул он, взмахнув банкой, из которой ложкой ел джем.
Вальтер давно ждал, когда до них это дойдет. Он-то подозревал, что немецкие власти преувеличивают эффективность подводной войны. Теперь он знал правду наверняка, и его люди тоже. Да, ограничения на продукты были введены, но англичане вовсе не выглядели изможденными. В отличие от немцев.
Он нашел карту, беспечно оставленную отступающими войсками. Сравнив со своей, понял, что они находятся недалеко от канала Сен-Кантен. За один день немцы вернули территорию, которую в позапрошлом году в течение пяти месяцев с таким трудом отвоевывала при Сомме Антанта.
До победы Германии действительно рукой подать.
Вальтер сел за английскую машинку и принялся составлять рапорт.
Глава тридцатая
Конец марта апрель 1918 года
В пасхальные выходные Фиц устроил в Ти-Гуине прием. Приглашенные были так же враждебно настроены против нового режима в России, как и он сам. А почетным гостем был Уинстон Черчилль.
От Черчилля, члена либеральной партии, казалось, можно было ожидать сочувствия революционерам; но он был еще и внуком герцога, и у него был властный характер. Фиц давно считал его предателем своего класса, но теперь склонен был примириться с ним из-за обоюдной ненависти к большевикам.
Черчилль приехал в Страстную пятницу. Фиц послал за ним на станцию Эйбрауэна свой «Роллс-Ройс». И наконец в утреннюю гостиную пружинисто вошел невысокий, энергичный, рыжеволосый и румяный Черчилль. От дождя дорогу развезло, и его обувь была не в лучшем виде. На нем был хорошего кроя твидовый костюм пшеничного цвета и голубой галстук-бабочка, под цвет глаз. Ему было сорок три года, но в нем оставалось что-то мальчишеское в том, как он кивал знакомым, как пожимал руки гостям, с которыми еще не был знаком.
Оглядывая задрапированные тканью стены, камин резного камня и мебель черного дуба, он сказал:
Фиц, ваш дом убранством не уступает Вестминстерскому дворцу!
У него были причины для энтузиазма: он возвратился в правительство, Ллойд Джордж назначил его министром вооружения. Было много разговоров о том, почему премьер-министр вернул такого беспокойного и непредсказуемого коллегу. В итоге единодушно решили, что Ллойд Джордж предпочитает, чтобы тот плевал из дома на улицу, а не наоборот.
Ваши шахтеры поддерживают большевиков! сказал Черчилль, отчасти насмешливо, отчасти возмущенно, садясь и протягивая мокрые ботинки к огню камина. На половине домов, мимо которых я проезжал, развеваются красные флаги.
Они и представления не имеют о том, что поддерживают, пренебрежительно сказал Фиц. За его словами крылось беспокойство.
Черчилль принял из рук Мод чашку чаю и взял с предложенного слугой подноса намазанную маслом булочку.
Насколько мне известно, вы пережили личную утрату!
Крестьяне убили моего шурина, князя Андрея, и его супругу.
Приношу вам глубокие соболезнования.
В то время мы с Би как раз были там, и нам едва удалось спастись.
Да, я слышал.
Жители деревни завладели его землями это большое поместье, сейчас по праву принадлежащее моему сыну. Однако новый режим узаконил это воровство.
Боюсь, что так. Первое, что сделал Ленин провел декрет о земле.
Надо отдать ему должное, сказала Мод, Ленин также ввел восьмичасовой рабочий день и всеобщее бесплатное образование.
Фиц рассердился. Какая бестактность со стороны Мод! Совершенно не подходящий момент, чтобы защищать Ленина.
Но Черчилль оказался достойным противником.
А также декрет о печати, парировал он, который запрещает газеты тех, кто выступает против правительства. Вот вам и свобода слова как ее понимают социалисты.
Законное право моего сына не единственная причина, и даже не главная причина, почему меня это беспокоит, сказал Фиц. Если большевикам сойдет с рук то, что они устроили в России, то куда дальше? Валлийские шахтеры считают, что уголь, залегающий в недрах земли, не принадлежит тому, кто владеет этой землей. А в субботний вечер из многих пабов Уэльса доносится песня «Красный флаг».
Режим большевиков следует задушить в колыбели, сказал Черчилль. Он задумался и снова повторил: Задушить в колыбели.
Выражение ему явно понравилось.
Фиц сдержал раздражение. Иногда Уинстон воображал, что разработал политику когда ему случалось всего-то найти чеканную формулировку.
Но мы же ничего не делаем! сказал Фиц с досадой.
Прозвучал гонг, подавая всем знак, что пора переодеваться к обеду. Фиц не настаивал на продолжении разговора: у них впереди были выходные.
По дороге он вспомнил, что, вопреки обыкновению, Малыша во время чая в утреннюю гостиную не приводили. И прежде чем идти к себе, по длинному коридору направился в детское крыло дома.
Малышу было три года и три месяца, и это был не младенец и даже не карапуз, а уже мальчик, разговорчивый и подвижный, с такими же голубыми глазами и светлыми кудрями, как у Би. Он сидел у камина, завернутый в одеяло, и симпатичная молодая няня Джонс читала ему книжку. Законный владелец тысяч миль российских земель сосал большой палец. Он не вскочил и не бросился к Фицу, как обычно.
Что такое с Малышом? спросил Фиц.
У него болит живот, милорд.
Няня Джонс немного напоминала Фицу Этель Уильямс, но была не так сообразительна.
Можно поконкретнее? недовольно спросил Фиц. Что у него с животом?
Жидкий стул.
С чего бы?
Не знаю, милорд. В туалете поезда было не очень чисто…
Теперь виноватым становился Фиц, ведь это он потащил семью в Уэльс на этот прием. Он сдержал вертевшееся на языке ругательство.
Врача вызвали?
Доктор Мортимер уже едет.
Фиц сказал себе, что не стоит нервничать. Дети постоянно подхватывают всякие пустяковые инфекции. Сколько раз у него самого в детстве было расстройство! Но случалось, что от кишечных инфекций дети умирали.
Он подошел к дивану и, опустившись на колени, посмотрел сыну в лицо.
Ну, как поживает мой маленький солдат?
Сру без конца, апатично ответил Малыш.
Должно быть, он услышал эту вульгарную фразу от слуг. И даже в том, как он ее произнес, был легкий намек на валлийский акцент. Но Фиц решил не поднимать сейчас шум по этому поводу.
Скоро приедет доктор и даст лекарство, сказал он. Тебе сразу станет лучше.
Я не хочу принимать ванну.
Я полагаю, сегодня можно обойтись без ванны, сказал Фиц, вставая. Когда приедет врач, пошлите за мной, обратился он к няне. Я хочу сам с ним поговорить.
Обязательно, милорд.
Он вышел из детской и направился в гардеробную. Слуга уже приготовил вечерний костюм: сорочку с алмазными запонками для воротника и манжет, в кармане фрака белоснежный льняной платок, в туфлях из лакированной кожи шелковые носки.
Прежде чем переодеться, он зашел в комнату к Би.
Она была на девятом месяце беременности.
Когда она ждала появления на свет Малыша, он не видел ее в этом состоянии. Фиц уехал во Францию, а вернулся уже после рождения сына. Раньше ему не доводилось наблюдать, как растет живот беременной женщины, удивляться этому впечатляющему зрелищу и возможности тела меняться и растягиваться.
Она сидела перед туалетным столиком, не глядя в зеркало, откинувшись назад, разведя ноги и положив руки на живот, бледная, с закрытыми глазами.
Никак не могу принять удобную позу, пожаловалась она. Хоть стоя, хоть сидя, даже лежа все равно больно.
Тебе надо бы пойти в детскую, посмотреть на Малыша.
Пойду, когда силы будут! отрезала она. Не надо было мне ехать в эту глушь! Да и это тоже: в таком состоянии и хозяйка на приеме!
Фиц понимал, что она права.
Но нам нужна помощь этих людей в борьбе с большевиками!
А у Малыша по-прежнему болит живот?
Да. Доктор скоро приедет.
Пошли его и ко мне, раз уж он будет здесь… Хотя вряд ли от сельского доктора будет толк…
Я скажу слугам. Ты не спустишься к обеду?
Да как же я спущусь, когда мне плохо!
Я всего лишь спросил. Во главе стола может сесть Мод.
Фиц вернулся в гардеробную. Некоторые отказывались от фраков и белых галстуков и под предлогом войны надевали на обед короткие смокинги и черные галстуки. Фиц не видел здесь связи. Почему во время войны не надо одеваться как положено?
Надев вечерний костюм, он сошел вниз.
II
После обеда, когда в гостиную был подан кофе, Черчилль провокационно сказал:
Ну что же, леди Мод, вы женщины наконец добились права голоса.
Некоторые, ответила она.
Фиц знал, как она возмущена тем, что право голоса дали только женщинам старше тридцати и собственницам или женам собственников недвижимости. Самого же Фица возмущало то, что законопроект вообще прошел.
А Черчилль лукаво продолжал:
За это вы должны благодарить отчасти лорда Керзона, который почему-то воздержался при голосовании за этот проект в палате лордов.
Граф Керзон, умнейший человек, из-за проблем со спиной носил металлический корсет, что еще более усугубляло его вид холодного превосходства. Про него ходил стишок:
Я, Джордж Натаниель Керзон,
Выше всех иных персон.
Раньше он был вице-губернатором Индии, а теперь председатель палаты лордов и одним из пяти членов военного кабинета. А кроме того президент Лиги противников женского избирательного права. Поэтому то, что он воздержался, потрясло политический мир и глубоко разочаровало тех, кто был против закона, в том числе и Фица.
В палате общин законопроект прошел, стал объяснять Керзон, и я решил, что мы не должны бросать вызов мнению выбранных народом членов парламента.
Фиц и сейчас был на него сердит.
Для того и существует палата лордов, чтобы критически изучать решения палаты общин и отказываться от излишних. И это как раз такой случай.
Если бы мы забаллотировали этот законопроект, палата общин, уверен, оскорбилась бы и вновь нам его прислала.
Фиц пожал плечами.
У нас уже бывали подобные споры.
Но, к несчастью, сейчас заседает комитет Брайса.
О… Об этом Фиц не подумал. Комитет Брайса работал над реформой палаты лордов. Значит, все дело в этом?
В ближайшее время ожидают их отчет. И до того мы не можем позволить себе открытое противостояние палате общин.
Увы… С большой неохотой Фицу пришлось принять это во внимание. Если палата лордов будет делать серьезные попытки противостоять палате общин, Брайс может рекомендовать ограничить власть верхней палаты. Мы можем потерять наше влияние и навсегда.
Именно эти соображения и заставили меня воздержаться.
Иногда политика приводила Фица в угнетенное расположение духа.
Дворецкий принес Керзону кофе и тихо сказал Фицу:
Милорд, доктор Мортимер в маленьком кабинете. Он ждет, когда вам будет удобно с ним побеседовать.
Фица волновало состояние здоровья Малыша, и вмешательство Пила оказалось очень кстати. Он извинился и вышел.
В маленький кабинет отправляли все, что не вписывалось в интерьер ни одной комнаты: например, там были неудобное резное готическое кресло, шотландский пейзаж, который никому не нравился, и голова тигра, которого отец Фица убил в Индии.
Доктор Мортимер выглядел довольно самоуверенно, словно считал, что его профессия в каком-то смысле уравнивает его с графом. Однако разговаривал он вполне вежливо.
Добрый вечер, милорд, сказал он. У вашего сына кишечное расстройство в легкой форме, и, по всей вероятности, оно не причинит ему вреда.
По всей вероятности?
Я намеренно употребил именно эту формулировку. Доктор Мортимер говорил с валлийским акцентом правда, не очень заметным, как у человека образованного. Мы, ученые, всегда имеем дело с вероятностью, а не стопроцентной уверенностью. Каждое утро, когда ваши шахтеры спускаются в забой, я им говорю, что, вероятно, взрыва не будет.
А-а… Фицу это показалось не очень утешительным. А графиню вы осмотрели?
Осмотрел. С ней тоже ничего серьезного. На самом деле она вообще не больна она рожает.
Что? подскочил Фиц.
Она думала, что на девятом месяце, но ошиблась в расчетах. Она выносила полных девять месяцев и через несколько часов благополучно разрешится от бремени.
Кто с ней сейчас?
Все ее служанки. Я послал за опытной акушеркой, и если пожелаете, сам буду присутствовать при родах.
Это моя вина, горько сказал Фиц. Не надо было настаивать на ее отъезде из Лондона.
И за пределами Лондона ежедневно рождается множество исключительно здоровых младенцев.
Фицу послышалась в словах доктора издевка, но он не обратил на это внимания.
А если что-нибудь пойдет не так?
Мне известна репутация вашего лондонского доктора, профессора Рэтбоуна. Это, конечно, очень достойный врач, но, думаю, я смело могу сказать, что помог появиться на свет большему числу детей, чем он.
Шахтерских детей.
Да, в основном. Правда, в момент рождения между ними и детьми аристократов разницы не заметно.
Он действительно издевался над Фицем.
Мне не нравится ваше поведение, сказал Фиц. Но осадить Мортимера не получилось.
А мне не нравится ваше, ответил он. Вы демонстрируете, без малейшего намека на деликатность, что считаете меня недостойным оказывать услуги вашей семье. Поэтому я охотно удаляюсь.
И взял свой саквояж.
Фиц вздохнул. Ссориться было глупо. Он злился на большевиков, а не на этого обидчивого валлийского доктора.
Ну послушайте, не делайте глупостей, сказал он.
Стараюсь, ответил Мортимер, направляясь к двери.
Разве вам не положено выше всего ставить интересы пациента?
Боже мой… Мортимер остановился в дверях. Фицгерберт, ваша самонадеянность просто невероятна!
Мало кто говорил так с Фицем, но он сдержал себя. Чтобы найти другого врача, понадобится не один час. Если он позволит Мортимеру покинуть дом, Би никогда ему этого не простит.
Я забуду то, что вы сказали, сказал Фиц. Я забуду весь этот разговор, если хотите.
Полагаю, ничего более похожего на извинение мне не дождаться.
Правильно полагает, подумал Фиц.
Хорошо, я возвращаюсь наверх, сказал доктор Мортимер.
III
Рожать тихо графиня не могла. Ее крики разносились по всему главному крылу. Мод громко играла рэгги чтобы развлечь гостей и заглушить шум, но на пианино один рэгтайм был похож на другой, и минут через двадцать она сдалась. Кое-кто отправился спать, но когда пробило полночь, большинство гостей собрались в бильярдной. Пил разносил коньяк.
Фиц предложил Черчиллю знаменитые кубинские сигары «Эль рей дель мундо». Пока тот закуривал, Фиц сказал:
Правительство должно что-то предпринять в отношении большевиков.
Черчилль быстро оглядел комнату, словно проверяя, всем ли из присутствующих можно доверять. Потом, откинувшись на спинку, произнес:
Ситуация такова. Английская Северная эскадра находится уже в русских водах вблизи Мурманска. Теоретически они должны следить, чтобы русские корабли не попали в руки немцам. И в Архангельске тоже есть наши люди. Я настаиваю на том, чтобы в Мурманске высадились наши войска. В дальнейшем это можно будет рассматривать как основу противоборствующих революции сил на севере России.
Но этого мало! воскликнул Фиц.
Согласен. Мне бы хотелось, чтобы мы послали войска в Баку, на Каспийское море чтобы огромные месторождения нефти не достались Германии или даже туркам, и на Черное море, где уже сложилось ядро украинского сопротивления большевикам. И наконец, в Сибири у нас тысячетонные запасы стоимостью в миллиарды фунтов, привезенные в поддержку русским, когда они были нашими союзниками. Мы вправе послать туда войска, чтобы охранять нашу собственность.
Но сделает ли Ллойд Джордж хоть что-нибудь? спросил Фиц с сомнением и надеждой.
Не демонстративно, ответил Черчилль. Именно из-за этих красных флагов, поднятых над шахтерскими домами. В нашей стране многие поддерживают русских и их революцию. И я понимаю, почему как ни ненавистен мне Ленин и его окружение. Со всем должным почтением к семье графини… он взглянул на потолок, так как снова раздался крик, нельзя отрицать, что русский правящий класс не спешил реагировать на народные волнения.
Странную смесь представлял собой Черчилль, подумал Фиц: аристократ и популист, талантливый администратор, который не мог противиться искушению совать нос в чужие ведомства, обаятельный человек, которого терпеть не могли коллеги-политики.
Русские революционеры воры и убийцы, сказал Фиц.
Воистину. Но нам придется смириться с тем, что не все так о них думают. Поэтому наш премьер-министр не может активно противостоять революции.
В том, чтобы ей противостоять пассивно, смысла немного, раздраженно ответил Фиц.
Кое-что можно делать и не ставя его официально в известность.
В комнату вошла Мод. Мужчины встали, несколько взволнованные.
В загородных особняках женщины обычно не заходили в бильярдную. Но Мод игнорировала правила, если они ее чем-либо не устраивали. Она подошла к Фицу и поцеловала его в щеку.
Поздравляю, милый Фиц, сказала она. У тебя родился еще один сын.
Все радостно закричали, захлопали и обступили Фица.
А как моя жена? спросил он Мод.
Очень устала, но горда собой.
Слава богу!
Доктор Мортимер уехал, но акушерка говорит, ты можешь войти и посмотреть на ребенка.
Фиц направился к двери.
Я тоже пойду наверх! сказал Черчилль.
Выходя из комнаты, Фиц услышал, как Мод сказала:
Пил, налейте мне, пожалуйста, бренди.
Понизив голос, Черчилль произнес:
Значит, вы бывали в России.
Они пошли по лестнице на второй этаж.
Да, несколько раз.
И говорите по-русски.
«Интересно, к чему он клонит», подумал Фиц.
Немного. Хвастать особенно нечем, но объясниться так, чтобы меня поняли, могу.
А вам случалось встречаться с человеком по имени Мэнсфилд Смит-Камминг?
По правде говоря, да. Он руководитель… Фиц не решился вслух упоминать Бюро секретных служб, одного особого отдела. Мне доводилось пару раз писать ему.
А, прекрасно. Когда вернетесь в Лондон, вам, возможно, придется с ним встретиться.
Я готов с ним встретиться в любое время, сказал Фиц, стараясь не показывать свою заинтересованность.
Я попрошу его связаться с вами. Возможно, у него будет для вас новое задание.
Они были у дверей комнаты Би. Изнутри послышался отчетливый крик новорожденного младенца. Фиц со стыдом почувствовал, что к глазам подступают слезы.
Я, пожалуй, пойду, сказал он. Спокойной ночи!
И вам спокойной ночи и мои поздравления!
IV
Его назвали Эндрю Александр Мюррей Фицгерберт. Это был крошечный живой комочек с копной черных, как у Фица, волос. В Лондон его везли, завернув в одеяла, в «Роллс-Ройсе», и еще две машины ехали сзади на случай поломки. Они позавтракали в Чепстоу, на ленч остановились в Оксфорде, а к обеду прибыли домой, на Мэйфэр.
Через несколько дней, теплым апрельским днем Фиц шел по набережной, глядя на грязную воду Темзы он направлялся на встречу с Мэнсфилдом Смит-Каммингом.
Бюро секретных служб стала мала прежняя штаб-квартира у вокзала Виктории. Человек, ставящий вместо подписи букву «С», переселил свою разрастающуюся организацию в шикарное викторианское здание Уайтхолл-Корт, с видом на Биг-Бен. В отдельном лифте Фиц поднялся на верхний этаж, где главный над шпионами занимал сдвоенные апартаменты, соединенные переходом, идущим по крыше.
Мы не один год следили за Лениным, сказал Смит-Камминг. Если нам не удастся с ним покончить, это будет один их худших тиранов, каких только знал мир.
Полагаю, вы правы, сказал Фиц, чувствуя облегчение оттого, что Смит-Камминг относится к большевикам так же, как он сам. Но что мы можем сделать?
Давайте поговорим о том, что могли бы сделать вы. Смит-Камминг взял со стола стальной циркуль-измеритель, с помощью каких измеряют расстояния на карте. Словно по рассеянности, он вогнал острие себе в левую ногу.
Фиц едва сдержал чуть не сорвавшийся с губ крик. Конечно, это проверка. Он вспомнил, что у Смит-Камминга левая нога деревянная: последствие автомобильной аварии. И улыбнулся.
Хорошая уловка, сказал он. Я чуть не попался.
Смит-Камминг положил циркуль и внимательно посмотрел на Фица в свой монокль.
В Сибири есть казацкий атаман, сбросивший местную власть большевиков, сказал он. Мне нужно знать, стоит ли он того, чтобы мы его поддержали.
Открыто? изумленно спросил Фиц.
Конечно нет. Но у меня есть тайные фонды. Если мы сможем поддерживать контрреволюцию на востоке это будет дело, достойное того, чтобы тратить на это, скажем, десять тысяч фунтов в месяц.
Как его зовут?
Атаман Семенов, двадцати восьми лет. Он расположился в Манчжурии, по обе стороны Китайской Восточной железной дороги возле ее соединения с Транссибирской магистралью.
Значит, этот Семенов контролирует одну железнодорожную ветку, а мог бы контролировать обе.
Именно. И он ненавидит большевиков.
Значит, нужно побольше о нем узнать.
И займетесь этим вы.
Фиц готов был выполнить это задание, но у него возникло сразу множество вопросов. Как ему найти Семенова? Это ведь казак, а про казаков говорили, что они сразу стреляют, а не задают вопросы. Станет ли он вообще разговаривать с Фицем или просто убьет его? И Семенов, разумеется, будет утверждать, что справится с большевиками, но как Фицу выяснить реальное положение вещей? Можно ли будет узнать наверняка, с пользой ли будут потрачены английские деньги?
Но он задал лишь один вопрос:
Подойду ли для такого дела именно я? Прошу прощения, но я личность довольно заметная, небезызвестная даже в России.
Откровенно говоря, выбор у нас небольшой. Это должен быть человек высокого положения на случай переговоров с Семеновым. И мало кто из тех, кому можно вполне доверять, владеет русским языком. Поверьте, из возможных кандидатур ваша наилучшая.
Понимаю.
Конечно, это опасное поручение.
Фиц вспомнил толпу крестьян, забивших до смерти князя Андрея. Это могло произойти и с ним. Он справился с нервной дрожью.
Я осознаю опасность, сказал он ровным голосом.
Тогда дайте мне ответ: вы поедете во Владивосток?
Разумеется, ответил Фиц.
Глава тридцать первая
Май сентябрь 1918 года
Гас Дьюар к солдатской жизни привыкал с трудом. С его долговязой, нескладной фигурой ему было нелегко маршировать, отдавать честь и чеканить шаг как положено в армии. Что до физической нагрузки, то зарядку он не делал со школьных времен. Друзья, знавшие о его пристрастии к цветам на обеденном столе и крахмальному постельному белью, ждали, что армейская жизнь станет для него тяжелым потрясением. Чак Диксон, проходивший вместе с ним офицерскую подготовку, сказал ему как-то:
Гас, ведь дома тебе даже ванну не приходится наполнять самому!
Но Гас выжил. Когда ему было одиннадцать, его послали в частную школу, так что ему было не в новинку сносить оскорбления и выполнять приказы дураков-начальников. Еще ему приходилось страдать от насмешек из-за образцовых манер и богатства своей семьи, но он терпеливо их выносил.
Когда доходило до активных действий, то, как замечал с удивлением Чак, Гас проявлял определенную ловкость, ранее замеченную у него лишь на теннисном корте.
Ты смотришься, как жираф, говорил Чак, но и бегаешь не хуже.
Гас достиг успехов в боксе из-за длинных рук, хотя его инструктор-сержант и говорил, что ему не хватает бойцовского характера.
А вот стрелком он оказался никудышным.
Гас стремился добиться успеха в воинской службе отчасти потому, что его считали к ней неспособным. Ему нужно было доказать другим а может, и самому себе что он не неженка. Но была и еще одна причина. Он верил в то, за что сражался.
Президент Вильсон произнес речь, обращенную к конгрессу и сенату, и она разнеслась по свету, подобно сигналу к атаке. Он призывал не больше не меньше к новому мировому порядку. «Генеральная ассамблея наций должна быть сформирована на особых условиях с целью предоставить взаимные гарантии политической неприкосновенности и территориальной целостности большим и малым государствам в равной мере».
Лига Наций была мечтой Вильсона, Гаса и многих других включая, как ни странно, и сэра Эдварда Грея, у которого и зародилась эта идея, когда он был министром иностранных дел Великобритании.
Вильсон представил свою программу в четырнадцати пунктах. Там говорилось о сокращении вооружений, о праве народов колоний участвовать в обсуждении собственного будущего; о свободе для балканских государств, Польши, подчиненных народов Оттоманской империи. Эта речь получила известность как «Четырнадцать пунктов Вильсона». Гас завидовал тем, кто помогал президенту писать ее. В прежнее время он и сам бы приложил к тому руку.
«Через всю программу проходит очевидный принцип, говорил Вильсон. Это принцип справедливого отношения ко всем народам и национальностям и их права сосуществовать друг с другом на равных условиях свободы и безопасности, вне зависимости от того, сильны они или слабы… Когда Гас дочитал до этого места, у него на глаза навернулись слезы. Народ Соединенных Штатов Америки не может согласиться ни на какие иные принципы», писал Вильсон.
Неужели действительно это может осуществиться, и народы смогут решать споры без войны? Как ни парадоксально, но за такое сражаться стоило.
Гас с Чаком и их пулеметный батальон вышли из Хобокена, штат Нью-Джерси, на корабле «Коринна» когда-то шикарном лайнере, теперь переделанном в войсковое транспортное судно. Шли они до Европы две недели. Как младшие лейтенанты, Гас и Чак жили в одной каюте на верхней палубе. Несмотря на давнее соперничество за любовь Ольги Вяловой, теперь они стали друзьями.
Их судно шло в группе судов в сопровождении военных кораблей, и плавание прошло без происшествий, правда, несколько человек умерло от испанской лихорадки новой болезни, косившей людей по всему миру. Кормили плохо. Говорили, что немцы отчаялись победить с помощью подводной войны и теперь вознамерились отравить их.
«Коринна» полтора дня ждала на траверзе Бреста на северо-западной оконечности Франции. Они высадились в порту, где было не продохнуть от людей, техники и грузов, воздух звенел от отдаваемых приказов и ревущих моторов, вокруг сновали раздраженные офицеры и потные грузчики. Гас допустил оплошность, спросив у портового сержанта о причине промедления.
Промедления, сэр? переспросил сержант. Слово «сэр» у него прозвучало как оскорбление. Вчера у нас высадилось пять тысяч человек со своим транспортом, оружием, палатками и полевыми кухнями. Мы приняли их и отправили железной дорогой. Сегодня мы тоже примем пять тысяч, и завтра все повторится. Так что это не промедление, сэр. Это чертовски быстрая работа.
Чак усмехнулся Гасу и шепнул:
Вот так-то!
Грузчиками были негры. Повсюду, где белые солдаты оказывались рядом с цветными, возникали проблемы, обычно из-за рекрутов с юга. И армия уступила: вместо того чтобы смешивать расы на фронте, армия направляла темнокожих солдат на черную работу в тылу. Гас знал, что солдаты-негры были этим недовольны: они хотели сражаться за свою страну, как все остальные.
От Бреста почти весь их полк отправили поездом. Пассажирских вагонов не дали, они втиснулись в вагон для скота. Гас рассмешил ребят, переведя надпись на стенке вагона: «Сорок человек или восемь лошадей». Однако у пулеметного батальона был собственный транспорт, и Гас с Чаком добрались до своего лагеря, расположенного южнее Парижа, по шоссе.
В Штатах они тренировались вести окопную войну с деревянными винтовками, теперь у них были настоящее оружие и боеприпасы. Гасу и Чаку как офицерам были выданы полуавтоматические пистолеты марки «Кольт» М1911 с семизарядным магазином. Перед отъездом из Штатов они отказались от меховых шапок и заменили их на более практичные пилотки с продольной складкой. Были у них и стальные каски-«супницы», как у англичан.
Сейчас французские инструкторы в синих мундирах обучали их совместным действиям с тяжелой артиллерией искусству, в котором прежде у армии Соединенных Штатов Америки не было необходимости. Гас знал французский и, естественно, на него была возложена обязанность контактировать с французами. Отношения между ними были хорошие, хоть французы и жаловались на то, что после приезда американцев цены на бренди поднялись.
Весь апрель немецкое наступление успешно продолжалось. Людендорф шел по Фландрии такими темпами, что, по выражению генерала Хейга, англичанам пришлось «стать спиной к стене и сражаться не на жизнь, а на смерть» что повергло американцев в ужас.
Гас вовсе не спешил посмотреть на военные действия, а вот Чак сгорал от нетерпения. Что они здесь делают, спрашивал он, тренируясь в учебных боях, когда должны уже сражаться в настоящих? Ближайший участок германского фронта проходил возле города Реймса Шампаньского региона, к северо-востоку от Парижа. Но командир подразделения, полковник Вагнер, сказал Гасу, что разведка Антанты уверена: в этом секторе немцы вести наступление не будут.
Однако этот прогноз разведки оказался смертельно ошибочным.
II
Потери были велики, но стратегия Людендорфа работала. Немцы били по слабым местам противника, двигались быстро, оставляли огневые точки позади, чтобы заняться ими позже. Несмотря на кое-какие разумные защитные действия генерала Фоша, нового верховного главнокомандующего союзными войсками, Германия захватывала территории быстрее, чем когда бы то ни было.
Самая большая проблема заключалась в том, что наступление останавливалось всякий раз, когда немецкие войска находили запасы съестного. Они останавливались, чтобы поесть, и пока не наедятся, заставить их сдвинуться с места было невозможно. Донельзя странно видеть, как военные в форме, сидя на земле, высасывают сырые яйца, зарываются лицом то в пирог, то в окорок, давясь, пьют вино из горлышка, а вокруг рвутся снаряды, и над головой свистят пули. Вальтер знал, что у других офицеров проблемы те же. Некоторые пытались угрожать солдатам пистолетом, но и это не могло заставить тех бросить еду.
В остальном наступление было крайне успешным. Вальтер и его солдаты были истощены, но то же можно сказать об английских и французских солдатах, которых они встречали.
После Соммы и Фландрии третье наступление 1918 года Людендорф планировал в секторе между Реймсом и Суассоном. Здесь войска Антанты удерживали позиции на гребне с названием «Chemin des Dames», «Путь дам» названном так потому, что идущая вдоль него дорога была проложена для дочерей Людовика XV.
Последняя перегруппировка произошла в воскресенье 26 мая. Был солнечный день, дул свежий северо-восточный ветер. Вальтер чувствовал гордость, наблюдая за колоннами, маршировавшими на передовую, за тысячами орудий, которые подкатывали на заданные позиции под изматывающим огнем французской артиллерии, за тем, как прокладывались от командных пунктов к батареям телефонные линии.
Тактика Людендорфа оставалась прежней. В два часа ночи тысячи орудий открыли огонь по французским укреплениям на верхушке гребня, стреляя снарядами с порохом, шрапнелью и газом. Вальтер с удовлетворением заметил, что французский огонь сразу ослабел это означало, что немецкие пушки били в цель. Обстрел продолжался недолго, в связи с новыми теориями, и в пять сорок прекратился.
Началось наступление штурмовых батальонов.
Немцы шли в атаку вверх по склону, и, несмотря на это, встречали слабое сопротивление. Менее чем за час они достигли дороги, идущей по вершине гребня. Уже рассвело, и Вальтер видел отступающих по всему склону французов.
За ними шли штурмовые войска быстро и ровно, соразмеряя темп с огневым валом, но все равно к середине дня они достигли долины реки Эны. Некоторые фермеры поломали свою технику и пожгли ранний урожай в амбарах, но большинство бежали в спешке, и реквизиционные группы, шедшие за войсками, были щедро вознаграждены. Французы, отступая, даже не взорвали мосты через Эну. Это означало, что они не смогли совладать с поднявшейся паникой.
Во второй половине дня Вальтер со своими пятью сотнями вышел на следующий гребень, а встали лагерем они на дальнем берегу реки Вели, продвинувшись в один день на двадцать миль.
На следующий день они оставались на месте, поджидая пополнение, но на третий день снова пошли в наступление, а на четвертый это был четверг 30 мая, пройдя с понедельника целых тридцать миль, дошли до северного берега Марны.
Здесь, не к добру вспомнил Вальтер, немецкое наступление остановилось в четырнадцатом году. И поклялся себе, что теперь это не повторится.
III
30 мая Гас с американскими экспедиционными войсками находился в районе учений под Шатовийеном, к югу от Парижа, когда Третья дивизия получила приказ принять участие в обороне реки Марны. Большую часть дивизии отправили поездом, хотя при нынешнем состоянии французских железных дорог на транспортировку могло уйти несколько дней. Однако Гас и Чак с пулеметчиками выехали на свои позиции в автомобиле.
Гас чувствовал страх и волнение. Это не бокс, где есть судья, чтобы следить за соблюдением правил и прекратить бой, если он станет опасным. Как он поведет себя, когда в него начнут стрелять из настоящего оружия? Вдруг повернется и бросится бежать? И как от этого удержаться, ведь он привык поступать так, как подсказывал разум.
Машины были столь же ненадежны, как и поезда: многие ломались или у них кончалось горючее. К тому же движение затрудняли гражданские, ехавшие в противоположном направлении, спасаясь от войны: кто гнал стада коров, кто вез свои пожитки на тачках и ручных тележках.
Семнадцать пулеметов прибыли в маленький зеленый городок Шато-Тьери в пятидесяти милях к востоку от Парижа в пятницу, в шесть часов вечера. В свете вечернего солнца городок был очень красив. Он раскинулся по обоим берегам Марны, двумя мостами соединяя южную часть с северной и центром города. Французы еще удерживали оба берега, но передний край немецкого наступления уже подошел к городу с севера.
Батальон Гаса получил приказ расположиться вдоль южного берега и держать под контролем мосты. Их расчеты были экипированы пулеметами «Гочкисс» образца 1914 года каждый водружен на устойчивую треногу, подача осуществлялась разъемно-звеньевыми металлическими лентами, по двести пятьдесят патронов в каждой. Еще у них были винтовочные гранаты, которыми можно было стрелять и с сошника под углом в сорок пять градусов, а также несколько английских окопных минометов системы Стокса.
На закате Гас и Чак руководили размещением своих расчетов между двумя мостами. Никакие учения не подготовили их к принятию нужных сейчас решений, приходилось руководствоваться здравым смыслом. Гас выбрал трехэтажное здание с заколоченным кафе на первом этаже. Он вошел, выбив заднюю дверь, и поднялся по лестнице. Из чердачного окна открывался прекрасный вид на реку и уходящую на север улицу на другой стороне. Гас приказал поставить сюда расчет со станковым пулеметом. Он ждал, что сержант заявит мол, дурацкая идея, но тот одобрительно кивнул и отправился выполнять.
Подобным же образом Гас разместил еще три пулеметных расчета.
В поисках подходящего укрытия для миномета он обнаружил на берегу реки кирпичный лодочный ангар. Он не знал, его это территория или Чака, и пошел искать друга, чтобы это выяснить. Чака он заметил в сотне метров дальше по берегу, у восточного моста: тот разглядывал в полевой бинокль что-то на том берегу. Гас сделал пару шагов в его направлении и тут раздался страшный грохот.
Он повернулся в сторону шума и в следующую секунду послышалось еще несколько оглушительных взрывов. Гас понял, что это открыла огонь немецкая артиллерия, когда в реку, подняв брызги, упал снаряд.
Он снова взглянул туда, где был Чак в тот самый миг, когда на месте, где стоял его друг, взметнулся фонтан земли.
Господи боже! вскричал Гас и бросился туда.
По всему южному берегу рвались снаряды и мины. Гас добрался до места, где в последний раз видел Чака, и в замешательстве огляделся. Он не увидел ничего, кроме груд земли и камней. Потом заметил торчащую из-под обломков руку. Он отодвинул камень и обнаружил, что рука с телом не соединена.
Неужели это рука Чака?! Гас упал на колени и начал рыть землю руками. Он увидел коричневый воротник с металлическим кружком и надписью «США».
О боже! простонал он, а вскоре уже очищал от земли лицо Чака не чувствуя ни малейшего движения: ни дыхания, ни биения сердца.
Он попытался вспомнить, что положено делать в таких случаях. Кому он должен сообщить о смерти Чака? Надо что-то сделать с телом, но что?…
Он поднял голову и увидел, что на него смотрят сержант и два капрала, смотрят и ждут приказов.
Гас резко поднялся, вспомнив что-то из пройденного. Не его дело было заниматься погибшими товарищами, даже ранеными. Он был цел и невредим, и его долг сражаться. Он ощутил прилив бездумной ненависти к немцам, убившим Чака. «Дьявол, подумал он, я за него отомщу!» Он вспомнил, что делал до этого: расставлял расчеты. Нужно продолжать. Теперь ему надо будет позаботиться и о расчетах Чака.
Он махнул рукой сержанту, отвечавшему за минометы.
Про лодочный сарай забудьте, он слишком на виду, и указал через улицу на узкий переулок между винной лавкой и конюшнями. Поставьте три миномета в этом переулке.
Слушаюсь, сэр! и сержант бросился выполнять.
Гас оглядел улицу.
Капрал, видите ту плоскую крышу? Поставьте туда пулемет.
Прошу прошения, сэр, но это автомобильная мастерская, внизу может быть горючее!
Черт, вы правы. Хорошо, что сообразили, капрал. Ну, тогда на колокольню той церкви. Там внизу взрывчатых веществ не предвидится.
Да, сэр, это гораздо лучше, сэр.
Остальные за мной в укрытие. Я должен подумать, как расставить остальных.
Он повел их через дорогу и вниз по боковой улице. Вдоль тыльной стороны зданий шла узкая тропинка. Во дворе магазина сельскохозяйственных товаров взорвался снаряд, осыпав Гаса дождем удобрений, словно напоминая, что он не в безопасности.
Он поспешно двинулся дальше, стараясь, где возможно, укрываться от обстрела за стенами, отдавая приказы сержантам, размещая пулеметы в наиболее высоких и прочных на вид строениях, а минометы в садах между домами. Иногда подчиненные предлагали что-то или возражали ему. Он слушал их и быстро принимал решение.
Очень скоро стемнело, что осложнило задачу. Немцы осыпали город градом бомб, и многие попадали точно в американские позиции на южном берегу. Несколько зданий было разрушено, отчего обращенная к реке улица стала похожа на рот, полный испорченных зубов. За первые несколько часов бомбежки Гас потерял три пулемета.
В штаб батальона, расположенный в здании швейной фабрики, он смог вернуться уже за полночь. Полковник Вагнер и его французский коллега сосредоточенно рассматривали крупномасштабную карту города. Гас отрапортовал, что все орудия, его и Чака, находятся на позициях.
Хорошо поработали, Дьюар, сказал полковник. Вы в порядке?
Конечно, сэр, сказал Гас, озадаченно, полагая, что полковник считает его недостаточно мужественным.
Вы весь в крови.
В крови, сэр?.. Гас оглядел себя и увидел на одежде большие пятна запекшейся крови. Интересно, откуда она взялась…
Я бы предположил по вашему виду, что из раны у вас на лице. У вас щека рассечена.
Гас тронул лицо и поморщился: пальцы коснулись раны.
Сам не знаю, когда это произошло, сказал он.
Идите в медпункт, пусть вам промоют и перевяжут рану.
Да это ерунда, сэр. Я бы лучше…
Выполняйте приказ, лейтенант! Если случится заражение крови, это будет уже не ерунда. Полковник чуть заметно улыбнулся. Я бы не хотел вас потерять. Похоже, вы можете стать дельным офицером.
IV
На следующее утро, в четыре часа, немцы применили газы. Вальтер со своими солдатами подошел к северным пригородам на восходе, ожидая, что сопротивление французских войск окажется таким же слабым, как в течение двух последних месяцев.
Они бы предпочли обойти Шато-Тьери стороной, но это было невозможно: через город шла железная дорога на Париж, и мосты были стратегически важны. Надо было взять город.
На смену полям и фермам пришли домики и небольшие усадьбы, которые уступили место мощеным улицам и садам. Когда Вальтер приблизился к первому двухэтажному дому, из верхнего окна плеснуло пулеметным огнем, усеяв дорогу перед ним точками, как гладь пруда под дождем. Он бросился через низенький забор на грядку и покатился по ней, пока не оказался под защитой яблони. Его солдаты тоже попрятались все, кроме двоих, те просто упали как подкошенные. Один лежал неподвижно и безгласно, другой стонал.
Вальтер огляделся и заметил сержанта Шваба.
Возьмите шесть человек, войдите в этот дом через заднюю дверь и уничтожьте пулеметную точку, сказал он. Потом нашел глазами своих лейтенантов. Фон Кессель, пройдите один квартал на запад и войдите в город оттуда. Фон Браун, пойдете на восток со мной.
На улицу они больше не высовывались, а шли переулочками и задними дворами, но практически из каждого десятого дома их обстреливали из винтовок и пулеметов. Вальтер с тревогой понял, что случилось что-то такое, отчего к французам вернулся боевой дух.
Все утро солдаты Вальтера отбивали дом за домом, неся тяжелые потери. Не так им положено было воевать! Их учили преследовать отступающего противника, почти не оказывающего сопротивления, пробиваться далеко за линию фронта, нарушать линии связи, деморализуя лишенные руководства войска противника, и быстро уступать поле боя идущей следом пехоте. Но сейчас эта тактика не действовала, и они должны были схватиться врукопашную с противником, который, казалось, обрел второе дыхание.
Но они наступали, и в полдень Вальтер поднялся на руины средневекового замка, именем которого назван город. Замок стоял на вершине холма, а у его подножия находился муниципалитет. От него по прямой главной улице было метров двести пятьдесят до двойной арки моста через Марну Реку можно было перейти еще лишь в одном месте к востоку, в полукилометре вверх по реке был еще железнодорожный мост.
Все это Вальтер видел невооруженным глазом. Он достал полевой бинокль и направил на вражеские позиции на южном берегу. Солдаты противника вели себя беспечно, не прятались, а это означало, что они были новичками на войне: ветераны избегали открытых мест. А эти были молоды, энергичны, упитаны и хорошо одеты, заметил Вальтер. И форма у них не синяя, а коричневая, наконец понял он.
Американцы.
V
Во второй половине дня французы отступили на северный берег реки, и Гасу довелось на полную мощь использовать свои орудия, направляя огонь минометов и пулеметов через головы французов на наступающих немцев. Американские орудия направляли поток снарядов по широким прямым улицам Шато-Тьери, превращая их в дороги смерти. И все равно немцы бесстрашно наступали: от банка к кафе, от переулка до дверей магазина, побеждая французов числом.
День перешел в кроваво-красный вечер. Гас из своего высоко расположенного окна видел разрозненные остатки французов в синих мундирах, отступавшие к западному мосту. Они сделали последнюю попытку закрепиться на северной части моста и удерживали его, пока красное солнце не село за западные холмы. Затем, в сумерках, отступили.
Небольшой отряд немцев заметил, что происходит, и бросился в погоню. Гас видел, как они бежали по мосту, едва различимые серые точки на сером. А потом мост взорвался. Французы заранее его заминировали, собираясь уничтожить, понял Гас. Тела взлетели в воздух, и северная арка моста грудой обломков упала в воду.
Потом все стихло.
Гас прилег в штабе на соломенный матрас и немного поспал впервые за последние почти двое суток. С рассветом его разбудил огонь немецкой артиллерии. В жемчужном свете июньского утра он увидел, что немцы заняли весь северный берег и обстреливают позиции французов на южном берегу с очень близкого расстояния.
Он приказал заменить дежуривших всю ночь теми, кому удалось немного отдохнуть. Потом обошел позиции, прячась за домами. Он предлагал разные способы улучшить защиту: перейти к окну поменьше, использовать жестяные листы с крыш для защиты от осколков или насыпать по обе стороны орудий груды щебня. Но лучшим способом защиты для его солдат было создать невыносимую жизнь стрелкам противника.
Устройте-ка им преисподнюю! велел он.
Ребята с жаром взялись за дело. «Гочкиссы» выпаливали по 450 патронов в минуту при дальности четыре тысячи метров, так что для стрельбы за реку они очень подходили. Минометы Стокса были менее действенны: их дугообразная траектория подходила для окопной войны там, где нельзя было стрелять по линии прямого прицеливания. А вот гранатометы на близкой дистанции обладали большим разрушительным действием.
Воюющие стороны лупили друг друга, как боксеры без перчаток, дерущиеся в бочке. От оглушительного грохота рвущихся снарядов дрожали дома. Громко кричали раненые и умирающие. От берега к медпункту и обратно бегали, все в крови, санитары с носилками. Измученным расчетам подносили горячий кофе и боеприпасы.
В какой-то момент этого долгого дня Гас мимоходом подумал, что ему совсем не страшно. Он думал об этом редко слишком многое надо было сделать. Но на короткий миг в середине дня, стоя в столовой швейной фабрики, вместо ланча глотая сладкий кофе с молоком, он вдруг понял, что стал совсем другим человеком. Неужели это Гас Дьюар двигался перебежками от дома к дому под артиллерийским огнем, крича своим ребятам «Устройте им преисподнюю»? Тот самый Гас Дьюар, который боялся выказать трусость, бежав с поля боя? Теперь ему едва ли доводилось подумать о собственной безопасности, он был слишком занят мыслями об опасности, грозившей его солдатам. Как произошла с ним эта перемена? Но тут прибежал капрал и сказал, что в его расчете убило того парня, который менял перегретый ствол «гочкисса», и Гас, поспешно допив кофе, побежал решать проблему.
Вечером на минуту он поддался печали. Были сумерки, и вышло так, что из разбитого кухонного окна ему было видно то место на берегу, где погиб Чак. Гаса больше не ужасало то, как тот исчез в фонтане земли: за три последних три дня он повидал много смертей и разрушений. Сейчас его настигла боль другого рода: он понял, что однажды ему придется рассказывать об этом ужасном моменте родителям Чака, Альберту и Эммелине, владельцам буффальского банка, и его молодой жене Дорис, которая так негодовала по поводу вступления Америки в войну, возможно, она боялась, что случится то, что случилось. Что Гас им скажет? «Чак храбро сражался». Чак вообще не сражался: он погиб в первую минуту своего первого боя, не сделав ни единого выстрела. И даже если бы он оказался трусом это вряд ли имело бы значение, результат был бы тот же. Его жизнь была отдана впустую.
Гас все смотрел, глубоко задумавшись, и вдруг его внимание привлекло движение на железнодорожном мосту.
У него замерло сердце. С дальнего конца шли люди. Их серая форма была едва заметна в угасающем свете. Они неловко двигались по железнодорожному пути, оступаясь на шпалах и гравии. Их каски напоминали по форме угольное ведерко, на плечах висели винтовки. Это были немцы.
Гас бросился к ближайшей пулеметной точке за стеной сада. Расчет не заметил наступающего противника. Гас хлопнул пулеметчика по плечу.
Огонь по мосту! крикнул он. Смотрите, немцы!
Пулеметчик развернул ствол в направлении новой цели.
Бегом в штаб, сказал Гас первому попавшемуся солдату. Доложи, что враг наступает по восточному мосту. Живо, живо! крикнул он. Потом нашел сержанта. Передайте всем, пусть стреляют по мосту. Выполняйте!
Гас направился на запад. Тяжелые пулеметы невозможно перемещать быстро: «гочкисс» с треногой весил сорок килограммов, но он приказал всем гренадерам с винтовками и минометным расчетам перейти на новые позиции, откуда можно защитить мост.
Первые ряды немцев начали редеть, но оставшиеся продолжали наступать. В свой бинокль Гас увидел высокого человека в форме майора, показавшегося ему знакомым. Он спросил себя, не встречались ли они до войны. Прямо у него на глазах майор упал на землю.
Немцы шли под мощным прикрытием артиллерии. Казалось, все находившиеся на северном берегу орудия, до последнего ствола, были нацелены на южный берег у железнодорожного моста, где находились защищавшие мост американцы. Гас видел, как его солдаты падают один за другим, но на место каждого убитого или раненого он ставил нового, и стрельба почти не прерывалась.
Теперь немцы уже не бежали: они залегли и стреляли, используя в качестве жалкого укрытия тела погибших товарищей. Самые храбрые продолжали наступать, но с ними, ничем не защищенными от пуль, быстро покончили.
Стемнело, но это не имело значения: с обеих сторон продолжали стрелять во всю силу. Противник превратился в неясные силуэты, освещаемые вспышками орудий и разрывами снарядов. Гас перевел несколько тяжелых пулеметов на новые позиции. Он был почти уверен, что эта внезапная атака не уловка, придуманная, чтобы прикрыть переход реки в другом месте.
Положение было безвыходное, и немцы наконец это поняли и стали отступать.
Увидев на мосту группы санитаров с носилками, Гас приказал своим прекратить огонь.
В ответ смолкла и немецкая артиллерия.
Ну надо же! сказал Гас, ни к кому конкретно не обращаясь. О Боже всемогущий, похоже, мы отбились!
VI
Американская пуля раздробила Вальтеру большую берцовую кость. Он упал на рельсы, корчась от боли, но еще хуже ему стало, когда он увидел, что немцы отступают, а потом услышал, что стрельба стихла. Тогда он понял: это поражение.
Когда его укладывали на носилки, он закричал. Не годилось солдатам слышать крики раненых, это деморализовывало, но он не смог сдержаться. Всю дорогу до города и через город до медпункта каждый толчок отзывался болью; наконец в медпункте кто-то дал ему морфин, и он отключился.
Очнулся он с ногой уже в лубке. Спрашивал у всех, кто проходил мимо, о ходе боя, но подробностей ему не сообщали, пока не явился позлорадствовать по поводу его раны Готфрид фон Кессель. Немецкая армия оставила попытки перейти Марну в Шато-Тьери, сообщил Готфрид. Может, будут другие попытки, но уже в другом месте.
На следующий день, прямо перед тем как его отправили на поезде домой, он узнал, что на днях прибыл и занял позиции по всему южному берегу Марны основной состав американской Третьей дивизии.
Один раненый приятель рассказал ему о кровавой битве в лесу под городом с названием Буа де Белло. Там обе стороны понесли страшные потери, но победили американцы.
Дома, в Берлине, газеты продолжали писать о победах Германии, но линия фронта на картах не приближалась к Парижу, и Вальтер пришел к горькому заключению, что весеннее наступление провалилось. Слишком быстро прибыли американцы.
Из госпиталя его вскоре отпустили выздоравливать домой.
Восьмого августа в битве при Амьене Антанта использовала около пятисот только что появившихся танков. У этих бронированных машин было множество недостатков, но остановить их было невозможно, и в один день англичане продвинулись на восемь миль.
Всего восемь миль не Бог весть что, но Вальтер заподозрил, что теперь прилив сменился отливом, и по лицу отца он видел, что старику тоже так кажется. В Берлине уже никто не говорил о победе.
Однажды в конце сентября Отто пришел домой поздно вечером и у него был такой вид, будто кто-то умер. От его природной несдержанности не осталось и следа. Вальтеру даже показалось, он сейчас заплачет.
Кайзер вернулся в Берлин, сказал Отто.
Вальтер знал, что кайзер Вильгельм пребывал в штабе армии возле бельгийского горного курорта Спа.
Почему же он вернулся?
Голос Отто сел почти до шепота, словно ему было невыносимо произнести то, что он должен был сказать, нормальным голосом.
Людендорф хочет заключить мир.
Глава тридцать вторая
Октябрь 1918 года
Мод пошла на ланч в «Риц» со своим приятелем лордом Ремарком младшим министром военного министерства. Он был в новом фиалковом жилете. Когда подали суп, Мод спросила:
А что, война действительно подходит к концу?
Все полагают, что да, сказал Джонни. Немцы в этом году потеряли семьсот тысяч человек. Они больше не могут воевать.
Мод с болью подумала, не стал ли одним из этих семисот тысяч Вальтер. Она знала, что он мог погибнуть, и от этой мысли холод разливался по телу от того места, где должно быть сердце. После их идиллического медового месяца в Стокгольме она не получила от него ни единой весточки. Ей было ясно, что его больше не посылали по работе в нейтральные страны, откуда можно писать. Скорее всего, он вернулся на поле боя, когда Германия, поставив все на карту, начала последнее решающее наступление.
Мысли эти были ужасны, но реалистичны. Много женщин потеряли своих любимых: мужей, братьев, сыновей, женихов. Они прожили четыре года, в течение которых эти трагедии случались ежедневно. Было уже невозможно погрузиться в отчаяние. К горю привыкли.
Она отодвинула тарелку с супом.
А есть какие-нибудь еще поводы надеяться на заключение мира?
Да. У немцев новый канцлер, и он написал президенту Вильсону письмо, в котором предложил заключить мир на основе его знаменитых «четырнадцати пунктов».
Вот это дает надежду! И Вильсон согласился?
Нет. Он ответил, что Германия должна сначала освободить все захваченные территории.
А что думают об этом в нашем правительстве?
Ллойд Джордж вне себя от ярости. Германия обращается к Америке как к старшему партнеру в союзе, а президент Вильсон ведет себя так, словно может заключить мир без обсуждения с нами.
А это важно?
Боюсь, что да. Наше правительство не во всем согласно с «четырнадцатью пунктами».
Мод кивнула.
Я полагаю, мы против пункта пять о том, что колониям предоставляется право решать свою судьбу.
Именно. Как же Родезия, Барбадос, Индия? Пусть не ждут, что мы, неся им цивилизацию, будем спрашивать у местных на это разрешение. Американцы слишком либеральничают. И мы категорически против пункта два «свобода судоходства в мирное и военное время». Мощь Британии зиждется на флоте. Мы бы не смогли вынудить Германию заключить мир, если бы нам не дали блокировать их морские пути.
А что об этом думают французы?
Клемансо сказал, что Вильсон пытается превзойти всемогущего Бога, усмехнулся Джонни. «Сам Господь обошелся всего десятью пунктами!» воскликнул он.
Мне кажется, простым англичанам нравятся Вильсон и его «четырнадцать пунктов».
Джонни кивнул.
А главы европейских государств вряд ли смогут не дать американскому президенту заключить мир.
Мод так хотелось, чтобы это случилось, но она боялась даже надеяться. Она запрещала себе радоваться заранее. Разочарование было бы слишком тяжело.
Официант принес им жареную рыбу и бросил восхищенный взгляд на жилет Джонни.
Мод перешла к другому волновавшему ее делу.
Что слышно от Фица?
Поездка Фица в Сибирь держалась в тайне, но ее он в эту тайну посвятил, и Джонни сообщал ей новости.
Казацкий командир нас разочаровал. Фиц заключил с ним соглашение, и какое-то время мы давали ему деньги, но оказалось, что на самом деле это просто рубака. Фиц пока остается там, надеясь, что удастся подтолкнуть русских сбросить большевиков. А Ленин тем временем перевез правительство из Петрограда в Москву, при вторжении там более безопасно.
Но если большевиков свергнут, возобновит ли новый режим войну с Германией?
Если смотреть реально нет. Джонни отпил шабли. Но в британском правительстве многие могущественные люди ненавидят большевиков.
Почему?
Режим Ленина жесток.
Царский режим тоже был жесток, однако Уинстон Черчилль никогда не заговаривал о том, чтобы его свергнуть.
В глубине души они боятся, что если большевизм победит там, он придет и сюда.
Но если он окажется так хорош, что победит там, почему бы и нет?
Джонни пожал плечами.
Вы ведь не думаете, что люди вроде вашего брата с вами согласятся?
Нет, сказала Мод. Интересно, как он там…
II
Мы в России! сказал Билли Уильямс, когда корабль причалил и он услышал голоса портовых грузчиков. Какого черта нас сюда привезли?
Как это может быть Россия? сказал Томми Гриффитс. Россия на востоке. А мы столько недель плыли на запад.
Мы обошли полсвета и приплыли к ней с другой стороны.
Томми не поверил. Он перегнулся через поручень, всматриваясь.
Люди вроде на китайцев немного похожи, сказал он.
А говорят по-русски. Они говорят, как тот коногон Пешков, помнишь, который обчистил братьев Понти в карты и сбежал.
Томми послушал.
Вроде похоже. Ну надо же!
Вскоре им сообщили, что они во Владивостоке.
На Эйбрауэнское землячество мало кто обращал внимание. Здесь уже были тысячи солдат в разной форме. Было много японцев, но были и американцы, и чехи, и прочие. В городе был большой порт, широкие улицы, по которым ходили трамваи, современные гостиницы, театры и сотни магазинов. Похоже на Кардифф, подумал Билли, только климат здесь холоднее.
Когда добрались до казарм, им встретился батальон пожилых лондонцев, привезенный сюда из Гонконга. Может, и имело смысл посылать в эту дыру старичков, из которых песок сыплется, подумал Билли. Землячество, хоть и сильно поредевшее, состояло из крепких ветеранов. Кому понадобилось забирать их из Франции и отправлять на другой конец света?
Скоро он это узнал. После обеда бригадир благодушный человек, по виду которого чувствовалось, что ему не сегодня-завтра в отставку, сообщил, что они поступают под командование полковника графа Фицгерберта, этого чопорного, высокомерного, безжалостного эксплуататора. Какая жалость, что немецкая пуля попала ему в ногу, а не в сердце.
У нас четыре важнейших задачи! сказал Фиц, когда они выстроились перед ним по стойке смирно. Мы прибыли сюда, чтобы защищать нашу собственность. По пути из порта, вы могли видеть большой склад, охраняемый войсками. На площади в десять акров находится шестьсот тысяч тонн снарядов и другого военного имущества, которое Великобритания и Соединенные Штаты прислали сюда, когда русские еще были нашими союзниками. Теперь, когда большевики заключили мир с Германией, мы не хотим, чтобы боеприпасы, за которые заплатили наши налогоплательщики, попали в их руки.
Нелогично, сказал Билли, достаточно громко, чтобы его слышал не только Томми. Почему было не увезти все это домой, вместо того чтобы тащить сюда нас?
Фиц сердито глянул в направлении источника шума и продолжил:
Кроме того в этих краях много чешских националистов. Одни военнопленные, другие работали здесь до войны. Они сформировали Чехословацкий легион и хотят из Владивостока морем добраться до Франции, чтобы примкнуть к нашим войскам. Они подвергались преследованиям большевиков, и наша задача эвакуировать их. Здесь, в Сибири, находятся восемьсот тысяч австрийских и немецких военнопленных, освобожденных по условиям Брестского договора. Мы должны помешать им вернуться в Европу на поля сражений. И наконец, мы подозреваем, что немцы изучают нефтяные месторождения в Баку, на юге России. Они не должны их заполучить!
Мне почему-то кажется, что Баку довольно далеко отсюда, громко заметил Билли.
Ну что, ребята, у кого-нибудь есть вопросы? благодушно сказал бригадир. Фиц бросил на него испепеляющий взгляд, но было поздно.
Я ни о чем таком в газетах не читал, сказал Билли.
Как многие военные операции, это задание тайное, и в письмах домой вам будет запрещено упоминать, где вы находитесь, ответил Фиц.
Сэр, мы что, воюем с Россией?
Нет, Фиц демонстративно отвернулся от Билли. Наверное, вспомнил, как Билли одержал над ним верх на собрании в доме молитвы «Голгофа». У кого-нибудь еще, кроме сержанта Уильямса, есть вопросы?
Но Билли не отставал:
Мы пытаемся свергнуть правительство большевиков?
По рядам солдат пронесся ропот: многие поддерживали революцию.
Правительства большевиков не существует! с растущим раздражением ответил Фиц. Наш король не признал тех, кто сейчас правит в Москве.
А наше задание получило одобрение парламента?
Бригадир озабоченно нахмурился таких вопросов он не ожидал, а капитан Эванс сказал:
Довольно, Уильямс! Дайте задать вопросы и другим.
Но Фицу не хватило выдержки промолчать. Ему не пришло в голову, что Билли, сын своего отца, радикала-нонконформиста, в споре может его превзойти.
Военные действия утверждаются не в парламенте, а в военном министерстве, отрезал он.
Значит, это держат в тайне от наших выборных представителей! возмущенно воскликнул Билли.
Поосторожней, приятель! тихонько шепнул Томми.
Вынужденно, ответил Фиц.
Билли не обратил внимания на слова Томми он разозлился. Четко и громко он спросил:
Но если наше пребывание здесь не санкционировано ни нашим народом, ни русским, выходит оно незаконно!
Сядьте, сержант, сказал капитан Эванс. Вы здесь не на своем чертовом митинге лейбористов. Еще слово получите взыскание.
Билли сел. Он своего добился.
Нас сюда пригласило Временное правительство. Директория, состоящая из пяти членов, располагается в Омске, в Западной Сибири. Именно туда, закончил Фиц, вы и отправитесь.
III
Опускались сумерки. Левка Пешков ждал на сортировочной станции во Владивостоке, в конечном пункте Транссибирской железной дороги. Он был в шинели поверх лейтенантской формы, но еще никогда ему не было так холодно.
То, что он оказался в России, приводило его в ярость. Четыре года назад ему удалось отсюда бежать, а потом и удачно жениться. А теперь он вернулся. И все из-за глупой девчонки. «Да что это со мной? спрашивал он себя. Почему я не могу довольствоваться тем, что есть?»
Открылись ворота, и появилась повозка, которую тянул мул. Возницей был английский солдат. Левка прыгнул на сиденье рядом.
Привет, Сид! сказал он.
Ну да, сказал Сид, худой мужик лет сорока с морщинистым лицом и вечной сигаретой в зубах. Он был кокни и говорил по-английски совсем не так, как в Южном Уэльсе или на севере штата Нью-Йорк. Сначала Левке трудно было его понимать.
Виски есть?
He-а, какао вон в банках.
Левка повернулся и отвернул край брезента. Он был почти уверен, что Сид шутит. Но увидел картонную коробку с надписью «Шоколад и какао от Фрая».
Не очень-то это местные пользуют, сказал он.
Ниже смотри.
Левка отодвинул коробку и увидел другую надпись: «„Тичерз Хайлэнд Крим“ совершенство старого шотландского виски».
Сколько? спросил Левка.
Двенадцать коробок.
Это получше, чем какао.
Они ехали прочь от центра; Левка часто оглядывался, проверить, не следует ли кто за ними, и смотрел с опаской, если по пути попадался старший офицер американской армии. Но никто их ни о чем не спрашивал. Владивосток кишел беженцами, спасавшимися от большевиков, и многие были при деньгах. Они тратили их так, словно завтрашний день уже не настанет, а если и настанет, то отнюдь не для всех. Магазины ломились, улицы были полны повозок вроде этой, с товаром. Многое из того, что выставлялось на продажу, было привезено контрабандой из Китая или, как виски Сида, украдено у военных.
Левка увидел женщину с маленькой девочкой и подумал про Дейзи. Он скучал по ней. Она уже начала ходить и вовсю познавала мир. От ее надутых губок таяло любое сердце, даже сердце Джозефа Вялова. Левка уже полгода ее не видел. Сейчас ей было два с половиной, и она, должно быть, изменилась за то время, что его не было.
По Марге он тоже скучал. О ней он мечтал, вспоминал, как ее нагое тело изгибалось в постели и льнуло к нему. И хотя из-за нее он влип в неприятности и оказался в Сибири, все равно хотел увидеть ее снова.
А у тебя есть слабость, Сид? спросил он.
He-а. Только деньги.
А из любви к деньгам ты готов рисковать?
He-а, только воровать.
А в переделки из-за воровства никогда не попадал?
В серьезные нет. Раз в тюрьму попал, да и то всего на полгода.
А моя слабость женщины.
Да?
Левка уже привык к этой английской привычке переспрашивать, когда тебе уже сказали.
Да, сказал он. Не могу удержаться. Бывает до зарезу хочется войти в ночной клуб с красивой девчонкой под руку.
Да?
Да. Ничего не могу с собой поделать.
Повозка въехала в портовый район грязных дорог и матросских ночлежек трактиров без названий и даже без адреса. Сиду было явно не по себе.
Ты хоть вооружен? спросил Левка.
Не-а, сказал Сид. Ток это, и оттянув куртку, он показал заткнутый за пояс огромный пистолет с дулом длиной в фут. Левка никогда таких не видел.
Это что еще за хрень?
«Веблей-Марс». Самое сильное ручное оружие в мире. Очень редкое.
Да с таким и курок спускать не надо, достаточно махнуть, чтобы напугать всех до смерти.
В этом районе никого не нанимали чистить улицы от снега, и повозка ехала по колее, проложенной другими, а на малоезженных улицах скользила по льду. Очутившись в России, Левка впервые за долгое время вспомнил о брате. На продаже украденных с военных складов товаров он хорошо заработает, и у него будет достаточно денег, чтобы послать их Григорию.
За свою короткую жизнь он наделал немало гадостей, но если восстановит отношения с братом, сам себе многое простит.
Они въехали в переулок и свернули за низенькой постройкой. Левка открыл коробку и вынул бутылку.
Сиди тут, сторожи товар, велел он Сиду. А то пойдем вместе ищи потом ветра в поле.
Не волнуйся, сказал Сид, но в его голосе не было уверенности.
Левка сунул руку под шинель, коснулся своего кольта сорок пятого калибра и вошел через заднюю дверь.
Это была забегаловка из тех, что в Сибири считаются трактирами. Небольшая комната, стол и несколько стульев. Барной стойки не было, а в приоткрытую дверь виднелась грязная кухня с полкой бутылок и бочкой. У огня сидели трое в драных полушубках. Сидевшего в центре Левка узнал его звали Сотник. Он носил мешковатые штаны, заправленные в сапоги. У него были высокие скулы и раскосые глаза, к тому же он носил тонкие усики и бакенбарды. Лицо обветренное, красное и морщинистое. Лет ему могло быть сколько угодно от двадцати пяти до пятидесяти пяти.
Левка поздоровался со всеми за руку, открыл бутылку, и один из них видимо, владелец заведения принес четыре разномастных посудины. Левка налил помногу, и все выпили.
Это лучший виски в мире, сказал Левка по-русски. Его везут из такого же холодного края, как Сибирь, где в горных ручьях течет талая вода с ледников. Жаль только, очень дорогой.
Лицо Сотника было по-прежнему неподвижно.
Сколько? спросил он.
Левка не собирался снова позволять ему торговаться.
Цена та же, о какой вчера условились. В золотых рублях, иначе никак.
Сколько бутылок?
Сто сорок четыре.
Где они?
Недалеко.
Ты бы поосторожнее. Кругом полно ворья.
Это могло быть предупреждением, а могло быть и угрозой. Левка понял, что двусмысленность не случайна.
Это я знаю, сказал он. Я сам вор.
Сотник взглянул на товарищей, и, помолчав, рассмеялся. Те тоже засмеялись.
Левка налил еще.
Не беспокойтесь, сказал он. Ничего с вашим виски не случится, там еще ствол имеется.
Эта фраза тоже прозвучала двусмысленно. Так можно было и успокоить, и предупредить.
Это хорошо, сказал Сотник.
Левка выпил и взглянул на часы.
Скоро здесь должен проходить военный патруль, солгал он. Пора мне.
Еще по одной, сказал Сотник.
Левка встал.
Виски брать будете? Он позволил себе проявить раздражение. Я легко продам его в другом месте.
Это была правда. Продать алкоголь было несложно.
Беру.
Деньги на бочку.
Сотник поднял с пола седельную сумку и начал отсчитывать пятирублевые монеты. Цена, о которой они договаривались, составляла шестьдесят рублей за дюжину. Сотник медленно складывал монеты в столбики по двенадцать, пока не получилось двенадцать столбиков. Левка понял, что до ста сорока четырех Сотник считать не мог.
Закончив, Сотник посмотрел на Левку. Левка кивнул. Сотник ссыпал монеты обратно.
Они вышли на улицу. Сотник нес сумку. Опустилась ночь, но светила луна, и все было хорошо видно. Левка сказал Сиду по-английски:
Сиди на месте. Будь начеку.
При незаконных сделках это всегда опасный момент: покупатель может схватить товар, а денег не отдать. А рисковать этими деньгами Левка не собирался.
Он стянул с повозки брезент, сдвинул в сторону коробки какао, чтобы показались коробки с виски. Одну коробку он поставил на землю у ног Сотника.
К повозке подошел второй казак и потянулся за следующей коробкой.
Нет, сказал Левка и посмотрел на Сотника. Сперва деньги.
Повисло молчание. Сид на козлах отвернул полу шинели, демонстрируя ствол.
Сотник отдал Левке сумку.
Левка заглянул в нее, но решил не пересчитывать деньги снова. Если бы Сотник украдкой вытащил несколько монет, он бы заметил. Он передал сумку Сиду, помог остальным разгрузить повозку.
Прощаясь, он пожал всем руки и уже собирался забраться в повозку когда Сотник его остановил.
Гляди-ка, сказал он, показывая на открытую коробку. Одной бутылки не хватает.
Недостающая бутылка стояла на столе в трактире, и Сотник это знал. Он пытался затеять ссору, и это было опасно.
Дай мне одну монету, сказал Левка Сиду по-английски.
Сид открыл сумку и протянул ему пятирублевку Левка положил ее на сжатый кулак и подбросил в воздух так, что она завертелась, поблескивая в лунном свете. Сотник инстинктивно протянул руку, чтобы ее поймать, а Левка тем временем запрыгнул на козлы рядом с Сидом.
Сид взмахнул кнутом.
Помогай вам Бог! крикнул Левка с тронувшейся повозки. Понадобится еще виски дайте знать!
Мул затрусил со двора и повернул на дорогу; Левка вздохнул спокойнее.
Сколько мы получили? спросил Сид.
Сколько просили. Триста шестьдесят рублей каждому. Минус пять. Эти пять рублей, что пришлось вернуть, пусть будут с меня. Тебе во что?
Сид достал большой кожаный кошелек. Левка отсчитал ему туда семьдесят две монеты.
Он попрощался с Сидом и спрыгнул с повозки возле дома, где располагались американские офицеры. Там его уже поджидал капитан Хэммонд.
Пешков! Где вы были?
Левка пожалел, что у него с собой казацкая седельная сумка, в которой лежат триста шестьдесят пять рублей.
Немного походил по окрестностям.
Но ведь уже темно!
Потому-то я и вернулся.
Мы вас искали. Вас желает видеть полковник.
Немедленно буду, сэр! и Левка бросился к своей комнате, чтобы оставить там сумку, но Хэммонд сказал:
Кабинет полковника в другой стороне.
Есть! сказал Левка, поворачивая назад.
Полковник Маркхэм Левку недолюбливал. Полковник был профессиональный военный, не из тех, кого набрали с началом войны.
Левка хотел было оставить сумку на полу перед входом в кабинет полковника, но сумма была слишком заметна, чтобы бросать без присмотра.
Где, черт возьми, вы были?! сказал полковник, едва Левка вошел.
Осматривал город, сэр.
Вы получаете новое назначение. Нашим английским коллегам нужны переводчики, и они попросили меня прикомандировать вас к ним.
Левке показалось, что это неплохо.
Есть, сэр!
Вы едете с ними в Омск.
Значит, не так уж и хорошо. Больше шести тысяч километров по российской глуши.
Зачем, сэр?
Они вам расскажут сами.
Ехать Левке не хотелось. Слишком далеко от дома.
На это требуется мое согласие, сэр?
Полковник ответил не сразу, и Левка понял, что на самом деле подобные назначения добровольные, насколько это возможно в армии.
Вы что, отказываетесь? угрожающе спросил полковник.
Только в том случае, если это дело добровольное.
Я обрисую вам ситуацию, лейтенант, сказал полковник. Если вы согласитесь, я не буду просить вас открыть эту сумку и показать мне ее содержимое.
Делать было нечего.
Омск, подумал Левка. Вот черт.
Я готов к этому назначению, сэр, сказал он.
IV
Этель поднялась наверх, в комнаты Милдред. Там было чисто, хоть и не прибрано: игрушки на полу, дымящаяся сигарета в пепельнице, сохнущие трусики перед камином.
Сможешь сегодня приглядеть за Ллойдом? спросила Этель. Они с Берни собирались на собрание партии лейбористов. Ллойду было уже почти четыре, и он мог самостоятельно выбраться из постели и отправиться на прогулку, если оставить его без присмотра.
Конечно, ответила Милдред. Они часто по очереди приглядывали за детьми. Я получила от Билли письмо.
У него все в порядке?
Да. Но мне кажется, он не во Франции. Он совсем не упоминает об окопах.
Тогда, должно быть, на Среднем Востоке. Интересно, довелось ему увидеть Иерусалим? Святой город был взят английскими войсками в конце прошлого года. Как был бы рад отец, случись Билли там побывать!
Он просил тебе кое-что передать. Говорит, напишет тебе позже, а я чтобы сказала… она сунула руку в карман передника. Сейчас. «…Политических новостей я не получаю, нахожусь, откровенно говоря, в неведении относительно России». Ну что за странные слова, честное слово!
Это послание нужно читать не как все, сказала Этель. Читай каждое третье слово. Он пишет: «Я нахожусь в России». Странно, что он там делает?
А я и не знала, что в России есть наши войска.
Я тоже. А он не упоминает какую-нибудь песню? Или название книжки?
А ты откуда знаешь?
Это тоже шифр.
Он пишет про песню, которую ты пела, «Фредди и цыпленок». Никогда такой не слышала.
Я тоже. Надо по первым буквам… Фиц!
Вошел Берни. Он был в красном галстуке.
Ллойд крепко спит, сообщил он.
Милдред получила письмо от Билли, сказала Этель. Выходит, он, а также граф Фицгерберт в России.
Ага! воскликнул Берни. А я-то думал, когда они начнут!
Ты о чем?
Мы послали войска сражаться с большевиками. Я так и знал, что это случится.
Мы разве в состоянии войны с новым русским правительством?
Это неофициально… Берни взглянул на часы. Нам пора. Он терпеть не мог опаздывать.
В автобусе Этель сказала:
Не может такого быть, чтобы мы вели войну неофициально. Либо мы находимся в состоянии войны, либо нет.
Черчилль и вся эта орава знает, что народ Великобритании не поддержит войну против большевиков, поэтому пытается вести ее тайно.
В Ленине я разочаровалась… задумчиво сказала Этель.
Но он лишь делает то, что должен! перебил Берни. Он был ярым сторонником большевиков.
Ленин вполне может стать таким же тираном, каким был царь…
Это нелепо!
Но, пусть так все равно ему нужно дать возможность показать, что он может сделать.
Ну, хотя бы в этом наши мнения совпадают…
Билли скоро напишет и расскажет подробности.
Этель была возмущена тайной войной правительства если это действительно была война, и к тому же ужасно переживала за Билли. Он не станет держать язык за зубами. Если он решит, что делается что-то не то, обязательно так и скажет, а это может навлечь на него большие неприятности.
Дом молитвы «Голгофа» был полон: за время войны популярность партии лейбористов возросла. Произошло это отчасти потому, что лидер партии Артур Хендерсон входил в военный кабинет Ллойда Джорджа. Хендерсон начал работать в двенадцать лет на литейном заводе, производившем паровозы, и его появление в кабинете министров свело на нет довод консерваторов, что рабочим нельзя доверять правительственные посты.
Этель и Берни сели с Джоком Рейдом, краснолицым выходцем из Глазго, лучшим другом Берни, когда тот еще не был женат. Председательствовал на собрании доктор Гринворд. Главным пунктом повестки дня были следующие всеобщие выборы. Ходили слухи, что Ллойд Джордж назначит всеобщие выборы, едва закончится война. Олдгейту нужен был кандидат от лейбористов, и больше всего шансов было у Берни.
Его кандидатуру поставили на голосование и утвердили. Кто-то предложил в качестве альтернативы доктора Гринворда, но тот сказал, что предпочитает заниматься медициной.
Поднялась Джейн Маккалли. Она была членом партии с тех самых пор, как Этель и Мод встали на ее защиту, когда ее лишили пособия, а потом Мод на руках нес в тюрьму полицейский. Джейн сказала:
Я читала в газете, что на следующие выборы можно будет выставлять кандидатуры женщин. И считаю, что нашим кандидатом должна стать Этель Уильямс.
На миг все в изумлении замолчали, потом одновременно заговорили.
Этель была ошарашена. Она об этом и не думала. С самого начала ее знакомства с Берни он хотел быть членом парламента. И она его поддерживала. К тому же никогда раньше у женщин не было возможности быть избранными. И у нее не было уверенности, что такая возможность появилась сейчас. Первым ее побуждением было немедленно отказаться.
Однако Джейн не закончила. Это была милая молодая женщина, но ее внешняя мягкость была обманчива, и она могла быть несокрушимой.
Я уважаю Берни, сказала она, но он организатор и оратор. А сейчас член парламента от Олдгейта либерал, его очень любят и справиться с ним будет нелегко. Так что нам нужен такой кандидат, который смог бы отбить у него это кресло, такой, который скажет людям Ист-Энда: «Следуйте за мной к победе!» и они пойдут! Нам нужна Этель.
Женщины разом одобрительно заговорили, и некоторые мужчины тоже, хотя кое-кто недовольно бормотал себе под нос. Этель поняла, что если бы она согласилась, у нее было бы много сторонников.
И Джейн была права: Берни был наверняка самый умный человек в этом зале, но он не мог вдохновлять и вести. Он мог объяснить, как происходят революции и почему прогорают компании, зато Этель могла поднять людей и повести за собой.
Встал Джок Рейд.
Товарищ председатель, мне кажется, закон не позволяет выставлять кандидатуры женщин.
Я могу ответить на этот вопрос, сказал доктор Гринворд. Закон, принятый ранее в этом году, дающий право голоса некоторым женщинам старше тридцати, не давал женщинам права быть избранными. Однако правительство признало, что это неправильно, и готовится поправка к закону.
Но в том виде, как он есть на данный момент, закон запрещает голосовать за женщин, так что мы не имеем права выдвигать ее кандидатуру, упорствовал Рейд. Этель усмехнулась: странно, что люди, призывающие ко всемирной революции, так настаивают на том, чтобы следовать букве закона.
Доктор Гринфилд сказал:
Этот парламентский законопроект в новой редакции наверняка получит законную силу до следующих всеобщих выборов, так что мы имеем полное право выдвигать женщину.
Но Этель нет тридцати.
По всей видимости, этот новый закон будет касаться женщин старше двадцати одного года.
По всей видимости? переспросил Рейд. Как мы можем выдвигать кандидата, если не знаем, по каким правилам это делать?
Возможно, тогда нам следует отложить принятие решения до того времени, когда будет принята новая поправка, предложил доктор Гринворд.
Берни шепнул что-то Джоку на ухо, и тот сказал:
Давайте спросим саму Этель, хочет ли она выдвинуть свою кандидатуру. Если нет, то и незачем откладывать решение.
Берни с улыбкой повернулся к Этель.
Хорошо, сказал доктор Гринворд. Этель, если бы предложили вашу кандидатуру, вы бы согласились?
Все посмотрели на нее.
Этель не знала, что ответить.
Берни мечтал об этом всю жизнь, а ведь он ее муж. Но кто из них был бы лучшим кандидатом от их партии?
Секунды шли, и уверенность на лице Берни сменилась изумлением. Он-то не сомневался, что она откажется.
Это укрепило ее решимость.
Я… я никогда об этом не думала, сказала она. И, как говорит председатель, пока еще даже нет такой законной возможности. Поэтому мне трудно ответить. Я уверена, что Берни хороший кандидат… но мне бы хотелось еще подумать. Так что, возможно, нам лучше сделать, как предлагает председатель, отложить принятие решения.
Она повернулась к Берни.
Он смотрел на нее так, словно был готов ее убить.
Глава тридцать третья
11 ноября 1918 года
В два часа ночи в доме Фицгерберта на Мэйфэр зазвонил телефон.
Мод еще не ложилась, сидела при свече в гостиной, под взглядами портретов почивших предков, и задернутые шторы ей казались погребальными одеяниями, а диваны и кресла, едва заметные в тусклом свете, дикими ночными хищниками. В течение нескольких последних дней она почти не спала. Ее мучило дурное предчувствие, что Вальтер не доживет до конца войны.
Она сидела одна, с остывшей чашкой чая в руках, глядя на горящие угли и думая, где он сейчас и что он делает. Спит в сыром окопе или готовится к завтрашнему бою? А может, он уже мертв? И она уже вдова, проведшая с мужем всего две ночи за четыре года брака. Она могла быть уверенной лишь в одном: в плен он не попал. Джонни Ремарк проверял по ее просьбе списки пленных офицеров. Джонни не знал ее тайны: он думал, она беспокоится о нем лишь потому, что до войны Вальтер был близким другом ее брата.
Телефонный звонок испугал ее. Сначала она подумала, что это какие-то новости о Вальтере, но тут же поняла, что из-за этого Джонни не стал бы ночью звонить. Сообщение о друге, попавшем в плен, вполне могло подождать до утра. Может, что-то с Фицем, подумала она в ужасе. Вдруг его ранили там, в Сибири?
Она бросилась в вестибюль, но Граут успел раньше. Она виновато сообразила, что забыла отпустить прислугу спать.
Да, милорд, я сейчас узнаю, дома ли леди Мод, сказал в трубку Граут. Потом, прикрыв трубку рукой, сказал: Миледи, это лорд Ремарк из военного министерства.
Она взяла у Граута трубку и сказала:
Что-то с Фицем? Он ранен?
Нет-нет, сказал Джонни. Успокойтесь, у меня хорошие новости. Немцы приняли условия перемирия.
Ах, Джонни, слава богу!
Это происходит в Компьеньском лесу, к северу от Парижа. Они приехали туда на двух поездах, встали на запасный путь, и немцы только что вошли в поезд французов. Они готовы подписывать соглашение.
Но еще не подписали?
Нет, пока еще нет. Согласовывают формулировки.
Джонни, прошу вас, позвоните, когда соглашение будет подписано. Я не буду сегодня спать.
Хорошо, позвоню. До свидания.
Мод отдала Грауту трубку.
Граут, может быть, сегодня кончится война.
Я счастлив это слышать, миледи.
Но вы можете идти спать.
С разрешения вашей милости, я тоже хотел бы дождаться звонка лорда Ремарка…
II
Солдаты Эйбрауэнского землячества прибыли в Омск рано утром.
На всю жизнь Билли в мельчайших подробностях запомнил этот путь длиной в шесть с половиной тысяч километров по Транссибирской магистрали от Владивостока до Омска. Они ехали двадцать три дня, несмотря на то что возле машиниста постоянно дежурил вооруженный сержант чтобы точно знать, что машинист и кочегар не снижают скорость. Всю дорогу Билли мерз: печурки посреди вагона было мало для сибирских холодов, особенно под утро. Питались они черным хлебом и мясными консервами. И каждый день Билли ждали новые открытия.
Он и представления не имел, что в мире существуют такие прекрасные места, как озеро Байкал. Капитан Эванс сказал, что это озеро из конца в конец длиннее, чем весь Уэльс. С летящего вперед поезда они смотрели, как поднимается солнце над спокойной голубой водой, освещая полуторакилометровые горы на другом берегу и превращая снег на пиках в золото.
Всю свою жизнь он будет хранить память о бесконечном караване верблюдов вдоль железной дороги тяжело нагруженные животные терпеливо брели через снега, не обращая ни малейшего внимания на двадцатый век, мчавшийся мимо в грохоте железа и клубах дыма. «Это ж уму непостижимо, как далеко отсюда до Эйбрауэна!» пронеслось в этот миг у него в голове.
Но больше всего ему запомнилось посещение средней школы в Чите. Поезд стоял двое суток, пока полковник Фицгерберт вел переговоры с местной властью казацким атаманом Семеновым. Билли пристал к компании американцев, отправлявшихся побродить по городу. В местной школе директор говорил по-английски и рассказал им, что до прошлого года у него учились только дети обеспеченных граждан и что еврейских детей в школу не допускали, даже если их родители могли платить за обучение. Ну а теперь по приказу большевиков образование стало бесплатным и всеобщим. Эффект был очевиден. Классы были забиты до отказа оборванными ребятишками, которые учились читать, писать и считать, а потом даже изучали науки и искусство. «Что бы там еще ни сделал этот Ленин, подумал Билли (а понять, где правда, а где пропаганда, было нелегко), за образование детей он взялся всерьез».
В одном с ними поезде оказался Левка Пешков. Он поздоровался с Билли, не выказав никаких признаков стыда, словно забыл, как уносил ноги из Эйбрауэна, преследуемый за воровство. Теперь в чине лейтенанта он был прикомандирован к землячеству в качестве переводчика.
Население Омска радостно приветствовало батальон, маршировавший по городу от вокзала к казармам. Билли видел на улицах много русских офицеров, которые, судя по виду, уже оставили службу. Еще было много канадских войск.
Когда стали отпускать в увольнение, Билли и Томми пошли бродить по городу. Смотреть было особо не на что: собор, мечеть, кирпичная крепость и река, по которой в обе стороны шли грузовые и пассажирские суда. С удивлением они заметили, что многие местные носят кое-что из американской униформы. Женщина, торговавшая горячей жареной рыбой, была в гимнастерке; у разносчика с тележкой были плотные армейские брюки из саржи; высокий школьник с полным книг ранцем шел по улице в новеньких английских ботинках.
Где они все это берут? удивился Билли.
Мы снабжаем формой русскую армию, но Пешков говорит, офицеры втихую продают кое-что на черном рынке.
Так нам, дуракам, и надо за то, что поддерживаем не ту сторону!
Они зашли в столовую, устроенную канадской Христианской молодежной ассоциацией. Там уже сидело несколько человек из землячества: похоже, больше пойти было некуда. Билли и Томми взяли горячий чай и по куску яблочного пирога.
Здесь, в Омске, штаб антибольшевистского правительства, сказал Билли. Я читал в «Нью-Йорк таймс». Американские газеты, в его понимании, информировали читателей честнее, чем это делали английские.
Вошел Левка Пешков. Он был с красивой девочкой в дешевом пальтишке. Как это у него так быстро получалось?
Эй, ребят, слышали, что говорят?! воскликнул он. Вечно он узнает обо всем первым, подумал Билли.
Говорят, что ты педик, отозвался Томми. Все засмеялись.
И что же ты слышал? поинтересовался Билли.
Перемирие подписали! Левка помолчал, ожидая реакции. Вы что, не понимаете?! Война кончилась!
Не для нас! сказал Билли и тяжело вздохнул.
III
Взвод капитана Дьюара вел наступление в районе деревушки О-Дез-Эглиз, на восточном берегу реки Мез. Гас слышал, что в одиннадцать будет объявлено о прекращении огня, но командир приказал начинать наступление, и он выполнял приказ. Он выдвинул тяжелые пулеметы вперед, на край леса, и через широкий луг они открыли огонь по крайним домам, давая противнику достаточно времени, чтобы отступить.
Но немцы не воспользовались этой возможностью. Они установили минометы и легкие пулеметы в садах и дворах и активно отстреливались. Особенно усердствовал один, забравшийся со своим пулеметом на крышу сарая: половине взвода Гаса он не давал пошевелиться.
Можешь ты снять того молодчика на крыше гранатой? спросил Гас у капрала Керри, лучшего стрелка во взводе.
Если только поближе подобраться… ответил Керри, веснушчатый девятнадцатилетний парнишка.
В том-то и проблема.
Керри осмотрел местность.
Вон там, на лугу, вроде пригорочек… сказал он. Оттуда я бы смог.
Рискованно, сказал Гас. Хочешь стать героем? Он взглянул на часы. Война может через пять минут закончиться, если верить слухам.
Керри широко улыбнулся.
Капитан, позвольте, я попробую!
Гас помедлил с ответом, не желая, чтобы Керри рисковал жизнью. Но они в армии, и приказ есть приказ.
Ну ладно, сказал Гас. Только не спеши, выбери удобное время.
В глубине души он надеялся, что Керри выждет немного, но мальчишка немедленно повесил винтовку на плечо и схватил гранаты.
Пли! крикнул Гас. Все прикрываем Керри!
Пулеметы открыли огонь, и Керри побежал.
Противник немедленно его заметил, и по нему начали стрелять. Он бежал по полю зигзагами, как заяц, за которым гонятся собаки. По нему палили немецкие минометы, но, по счастливой случайности, не попадали.
Этот его «пригорочек» оказался в трех сотнях метров от укрытия.
Он почти добежал.
Вражеский пулеметчик точно прицелился и выпустил в Керри длинную очередь. Грудь Керри пронзили двенадцать пуль. Он вскинул руки, выронив гранаты, и упал в нескольких шагах от своего пригорочка. Он лежал неподвижно, и Гас подумал, что, должно быть, парнишка умер еще до того, как коснулся земли.
Противник прекратил стрельбу. Через несколько секунд американцы тоже перестали стрелять. Со всех сторон послышались радостные возгласы. Немецкие солдаты повылезали из укрытий.
Гас услышал шум мотора и, обернувшись к лесу, увидел мелькавший между деревьями мотоцикл «индиан». Его вел сержант, а позади сидел майор.
Прекратить огонь! крикнул майор. Мотоциклист повез его дальше, от позиции к позиции. Прекратить огонь! кричал он снова и снова. Прекратить огонь!
Солдаты Гаса загомонили. Кто-то начал танцевать джигу, другие жали друг другу руки, снимали каски и подбрасывали их. Послышалось пение.
А Гас не мог оторвать взгляда от капрала Керри.
Он медленно пошел через луг и опустился на колени рядом с телом. Гас уже повидал много убитых, и у него не было сомнений в том, что Керри мертв. Он попытался вспомнить его фамилию. Перевернул тело на спину. Через всю грудь шли маленькие дырочки от пуль. Гас закрыл мальчику глаза и встал.
Господи, прости меня! сказал он, подняв голову к небу.
IV
В день, когда это произошло, Этель и Берни были дома. У Берни был грипп, и он лежал в постели, как и няня Ллойда, так что Этель пришлось заботиться и о муже, и о сыне.
Ей было тоскливо. Они страшно поругались тогда, выясняя, кому из них быть кандидатом в парламент. Это была единственная их ссора за все это время. Но с тех пор они друг с другом почти не разговаривали.
Этель знала, что права, но все равно чувствовала себя виноватой. Из нее мог получиться лучший член парламента, но в любом случае выбор предстояло делать другим, а не им самим. Хотя Этель никогда не думала об этом раньше, сейчас ей очень хотелось стать членом парламента. Женщины получили право голоса, но нужно идти дальше. Прежде всего следует снизить возрастной ценз в законе об избирательном праве, затем внести улучшения в условия труда и оплаты. Во многих профессиях за ту же работу женщинам платили меньше, чем мужчинам. Почему они не могут получать одинаково?
Она любила Берни, и когда видела его обиженное лицо, ей хотелось немедленно от всего отказаться. «Я ждал, что мне будут пытаться помешать мои враги, сказал он ей вечером. Консерваторы, либералы, которые уже считают, что победа у них в кармане. Я даже ожидал противодействия со стороны пары-тройки завистников внутри партии. И лишь в одном человеке я не сомневался. Но именно этот человек мне помешал!» Этель вспоминала его слова с болью в сердце.
В одиннадцать она отнесла ему чай. У них была уютная спальня, хоть и бедная, с дешевыми хлопковыми занавесками, письменным столом и портретом Кейра Харди на стене. Берни читал книжку «Филантропы в рваных штанах» этот роман читали все социалисты.
Что ты сегодня ответишь? холодно спросил он. Вечером должно было состояться собрание. Ты приняла решение?
Да, приняла. Еще два дня назад, просто не могла себя заставить произнести эти слова. Теперь же, когда он сам спросил, она могла ответить.
Должен победить лучший кандидат, сказала она с вызовом.
Не понимаю, сказал он уязвленно, как ты можешь так со мной поступать и при этом говорить, что любишь меня!
Она подумала, что с его стороны нечестно использовать такой аргумент. Почему она не могла ответить так же? Но это было не главное.
Мы должны думать не о себе. Мы должны думать о партии.
А о нашем браке?
Я не собираюсь уступать тебе дорогу лишь потому, что я твоя жена.
Ты меня предаешь.
Но я тебе уступаю.
Что?
Я сказала, я тебе уступаю.
Она прочитала на его лице облегчение. И продолжила:
Но это не потому, что я твоя жена. И не потому, что ты лучший кандидат.
Он озадаченно посмотрел на нее.
А почему же?
Этель вздохнула.
Я беременна. Именно тогда, когда у женщины появилась возможность стать членом парламента, я забеременела.
Берни улыбнулся.
Ну что же, все обернулось наилучшим образом!
Я знала, что ты так подумаешь, сказала Этель. В этот момент она чувствовала обиду и на Берни, и на нерожденного еще ребенка, и вообще на то, как складывается ее жизнь. И вдруг она услышала звон церковного колокола. Она взглянула на часы на камине. Было пять минут двенадцатого. Почему звонит колокол в такое время, утром в понедельник? Потом она услышала звук еще одного колокола, нахмурилась и подошла к окну. Ничего необычного она не увидела, только вдруг заметила на западе, в небе над центром Лондона, красную вспышку сигнальной ракеты.
Она обернулась к Берни.
Похоже, по всему Лондону звонят в колокола.
Что-то произошло, сказал он. О, я догадываюсь: это звон в честь наступления мира!
Да, сказала горько Этель, уж явно не в честь моей проклятой беременности.
V
Не только Фиц, но и влиятельные люди в правительствах главных держав мира ждали, что с Омска начнется контрреволюционный переворот.
Директория, состоявшая из пяти членов, размещалась в поезде в пригороде Омска. В нескольких бронированных вагонах, под охраной лучших войск, находились, как известно было Фицу, остатки имперской казны, миллионы рублей золотом. Царь был убит большевиками, но золото было здесь, готовое дать силу и власть его сторонникам.
Фиц считал, что внес значительный личный вклад в дело Директории. Ведь группа влиятельных людей, которых он собрал в Ти-Гуине еще тогда, в апреле, теперь формировала тайную сеть в среде британских политиков, и им удалось сподвигнуть Британию на тайную, но весомую помощь русскому сопротивлению. Это, в свою очередь, обеспечило поддержку других стран или как минимум удержало их от помощи режиму Ленина. Но иностранцы не могли делать все за русских, им следовало поскорее организоваться на борьбу.
Насколько многого могла достигнуть Директория? Хотя она была антибольшевистской, ее председателем был эсер Николай Авксентьев. Его Фиц намеренно игнорировал. Эсеры были немногим лучше Ленина. Фиц надеялся на правое крыло и на военных. Только от них можно было ждать, что они восстановят монархию и частную собственность. И Фиц обратился к генералу Болдыреву, главнокомандующему Сибирской армией.
Вагоны правительства были обставлены с увядающей царской пышностью: потертые бархатные сиденья, мебель с вылетевшей инкрустацией, абажуры в пятнах, слуги в некогда изысканно расшитых ливреях. В одном вагоне сидела молодая девица в шелковом платье, с ярко напомаженными губами, и курила.
Фиц был обескуражен. Он мечтал вернуть прежний уклад, но этот антураж даже ему представлялся слишком старорежимным. Фиц с гневом вспомнил сержанта Уильямса, его презрительно-насмешливый вопрос: «Разве то, что мы здесь делаем, законно?» Пора уже заткнуть этого Уильямса навсегда, с ненавистью подумал Фиц.
Генерал Болдырев оказался большим и неуклюжим с виду.
Мы мобилизовали двести тысяч человек, гордо сказал он Фицу. Можете вы их экипировать?
Внушительное число, сказал Фиц, но подавил вздох. Именно подобный образ мыслей привел к тому, что шестимиллионная русская армия была побеждена гораздо меньшими силами Германии и Австрии. Болдырев носил нелепые эполеты, бывшие в ходу при старом режиме, которые придавали ему вид персонажа комической оперы Гилберта и Салливана. На своем слабом русском Фиц продолжал:
Но на вашем месте я бы отослал половину мобилизованных по домам.
Отчего же? озадаченно спросил Болдырев.
Мы сможем экипировать самое большее сто тысяч. Но они должны быть обучены. Лучше иметь небольшую, но дисциплинированную армию, чем огромную толпу, которая при первой же возможности отступит или сдастся.
Да, разумеется.
Снабжением, которое мы вам даем, должны в первую очередь обеспечиваться те, кто находится на передовой, а не в тылу.
Конечно. Это разумно.
У Фица сложилось удручающее впечатление, что Болдырев соглашается, даже не особенно слушая. Но нужно было продолжать.
Очень многое из того, что мы посылаем, уходит на сторону, я сужу об этом по тому, сколько гражданских ходит по улицам в американской форменной одежде.
Увы, вы правы.
Я настаиваю на том, чтобы все офицеры, не относящиеся к военной службе, были лишены военной формы и возвращались по домам. В русской армии было огромное число любителей и дилетантов, которые лезли с советами, но в боях участия не принимали.
Н-ну-у…
И я предлагаю дать больше полномочий адмиралу Колчаку в качестве военного министра. Британское Министерство иностранных дел считало Колчака наиболее многообещающим из членов Директории.
Хорошо-хорошо.
Вы согласны выполнить все это? спросил Фиц, отчаянно желая достичь договоренности.
Определенно.
Когда?
Все в свое время, полковник Фицгерберт, все в свое время.
Фиц пал духом. Хорошо, что Черчилль или Керзон не могли видеть, сколь невпечатляюще выглядят силы, выступающие против большевизма, подумал он с тоской. Но может, они придут в лучшую форму с помощью Великобритании. Как бы то ни было, ему придется добиваться наилучших результатов, работая с тем материалом, который есть.
В дверь постучали, и вошел запыхавшийся адъютант Фица, капитан Мюррей, с телеграммой в руке.
Прошу меня простить, сказал тот, но мне показалось, эту новость вам следует сообщить как можно скорее.
VI
Вскоре после полудня Милдред спустилась на первый этаж и сказала Этель:
Давай-ка выберемся на запад. Она имела в виду Уэст-Энд, западную часть Лондона. Все пойдут. Своих девочек я отпустила домой. Она взяла в свое дело по изготовлению шляп двух молодых швей. Весь Ист-Энд закрывает лавочки. Все-таки война закончилась!
Этель очень захотелось пойти. То, что она уступила Берни, не улучшило атмосферу в доме. Он приободрился, но ей стало еще горше. Может, прогулка пойдет ей на пользу.
Мне придется взять с собой Ллойда, сказала она.
Ну так и возьми, а я возьму Энид и Лилиан. Они запомнят на всю жизнь день, когда мы победили в войне!
Этель приготовила Берни сэндвич с сыром, потеплее одела Ллойда, и они пошли. Казалось, флаги полощутся над каждым домом не только «Юнион Джек», государственный флаг Великобритании, но и «дракон» Уэльса, и французский триколор, и американский звездно-полосатый. Незнакомые люди обнимали друг друга, танцевали на улицах, целовались. Шел дождь, но никто не обращал на это внимания.
Этель подумала о солдатах, которым больше не угрожает опасность и ее собственные заботы стали отходить на второй план, уступая место радостному настроению.
Когда они миновали театры и оказались в правительственном районе, движение замедлилось. Трафальгарская площадь была запружена ликующими горожанами. Этель и Милдред добрались до Даунинг-стрит. К дому десять, резиденции премьер-министра, подойти было невозможно из-за скопления народа, надеявшегося увидеть Ллойда Джорджа, человека, выигравшего войну. Они пошли в Сент-Джеймсский парк, где повсюду в кустах обнимались парочки. Тысячи людей стояли у Букингемского дворца и пели «Пусть очаги не гаснут».25
Когда песня кончилась, все запели христианский гимн «Благодарим мы Господа».26
Они перешли через дорогу к Грин-парку, надеясь подойти поближе к дворцу. Молодой парень улыбнулся Милдред, и когда она тоже улыбнулась, обнял ее и поцеловал. Она с чувством ответила.
Похоже, тебе понравилось, ревниво заметила Этель, когда парень пошел дальше.
Понравилось! согласилась Милдред. Если бы он захотел, я бы и переспала с ним.
Я не буду рассказывать об этом Билли, усмехнулась Этель.
Билли не дурак, он знает, как я к этому отношусь.
Они обошли толпу и добрались до улицы Конститьюшн-хилл. Здесь толпа была не такая плотная, но они стояли сбоку, и если бы король вышел на балкон, им его было не увидеть. Этель размышляла, куда пойти дальше, как вдруг на улице, разгоняя стоявших, показался отряд конных полицейских.
За ними ехал открытый экипаж, в котором улыбались и махали толпе король с королевой. Этель сразу их узнала, она едва могла поверить такой удаче: карета направлялась в их сторону. Она заметила, что борода у короля поседела (когда он гостил в Ти-Гуине, она была черная). Вид у него был утомленный, но счастливый. Рядом сидела королева, держа над собой зонтик, чтобы дождь не намочил ей шляпку. Ее знаменитый бюст, кажется, стал еще обширнее.
Смотри, Ллойд! сказала Этель. Это король!
Карета была уже совсем рядом, буквально в нескольких дюймах от того места, где стояли Этель и Милдред.
Ллойд вдруг выкрикнул:
Король, привет!
Король услышал его и улыбнулся.
Привет, юноша, сказал он, и карета проехала дальше.
VII
Григорий сидел в бронепоезде и смотрел через стол на собеседника: человек, сидевший напротив, был председателем Реввоенсовета и народным комиссаром по военным и морским делам, а это означало, что ему подчиняется Красная Армия. Его настоящее имя было Лейба Давидович Бронштейн, но, как большинство вождей революции, он взял псевдоним, и был известен как Лев Троцкий. Несколько дней назад ему исполнилось тридцать девять, и судьба России была в его руках.
А революции исполнился год, и никогда еще Григорий не волновался за нее так, как сейчас. Штурм Зимнего казался финалом, но на самом деле это было лишь началом борьбы. Правительства крупнейших держав мира были настроены враждебно к большевикам. А подписание мирного соглашения означало, что они смогут все свои силы обратить на уничтожение революции. И остановить их могла только Красная Армия.
Многие солдаты Троцкого не любили, так как считали, что он аристократ и еврей. Быть и тем и другим в России невозможно, но солдаты рассуждать логично не желали. Троцкий аристократом не был, хотя его отец был зажиточным землевладельцем, и он получил хорошее образование. Но от надменной манеры держаться пользы было мало, а ему хватило глупости возить с собой собственного повара, и на его слугах всегда была новая обувь и форменная одежда с золотыми пуговицами. Он выглядел старше своих лет. Его густая курчавая шевелюра была еще черной, но на лице проступали морщины.
С армией он творил чудеса.
Красная гвардия, свергнувшая Временное правительство, на поле боя проявила себя не особенно удачно. Бойцы были недисциплинированны и часто пьяны. Выбор тактики боя поднятием рук на солдатском собрании оказался непригодным для ведения войны, это было даже хуже, чем приказы дилетантов-аристократов. Красные проигрывали главные битвы с контрреволюционными войсками, которые стали называть себя «белыми».
Троцкий, несмотря на возмущенные вопли, снова ввел призыв в армию. Он задействовал много бывших царских офицеров, определил их как «спецов» и направил в штабы. Вернул он и смертную казнь для дезертиров. Григорию эти меры не нравились, но он сознавал их необходимость. Все ж это было лучше, чем победа контрреволюции.
Армии не давало развалиться ядро, состоявшее из большевиков: они были тщательно распределены по армейским частям, чтобы максимально усилить эффект их присутствия. Одни были обычными солдатами, другие занимали руководящие посты, третьи, как Григорий, были комиссарами и работали бок о бок с командирами, посылая отчеты в Москву, в большевистский Центральный комитет. Они поддерживали боевой дух солдат, напоминая, что они воюют за величайшее дело в истории человечества. Когда армия была вынуждена действовать жестоко и безжалостно, реквизируя зерно и лошадей у отчаянно бедных крестьянских семей, большевики объясняли солдатам, что это необходимо для всеобщего блага. Едва заслышав ропот недовольства, об этом сразу сообщали куда следует, так что подобные разговоры пресекались раньше, чем успевали посеять смуту.
Но будет ли всего этого достаточно?
Григорий и Троцкий, склонившись, смотрели на карту.
Турки при некоторой помощи немцев все еще контролируют Каспийское море, сказал Троцкий, указывая на Закавказский регион между Россией и Персией.
Угрожая нефтяным месторождениям, пробормотал Григорий.
На Украине набрал силу Деникин.
Тысячи офицеров, аристократов и буржуа бежали от революции и в результате оказались в Новочеркасске, где создалось контрреволюционное войско под командованием генерала Деникина.
Так называемая Добровольческая армия.
Именно. Палец Троцкого двинулся на север России. В Мурманске стоит английская эскадра. В Архангельске три американских пехотных батальона. И к ним идет приток чуть ли не со всех стран мира: из Канады, Китая, Польши, Италии, Сербии… Быстрее, пожалуй, назвать те страны, которые не послали войска на замерзший север нашей страны.
А ведь еще Сибирь.
Троцкий кивнул.
Во Владивостоке стоят японские и американские войска. Чехи контролируют большую часть Транссибирской магистрали. В Омске англичане и канадцы, которые поддерживают так называемое Временное правительство.
Многое из этого Григорий уже знал, но прежде он не смотрел на всю картину целиком.
Выходит, мы окружены? спросил он.
Так и есть. А теперь, когда империалисты заключили мир, у них освободятся миллионы солдат.
Григорий подумал, надеясь увидеть луч надежды.
С другой стороны, за последние шесть месяцев численность Красной армии увеличилась с трехсот тысяч до миллиона человек.
Я знаю. Троцкого вовсе не обрадовало это напоминание. Но этого мало.
VIII
Германия была в агонии революции и Вальтеру эта картина казалась ужасно похожей на русскую революцию год назад.
Она началась с бунта. Флот, стоявший в Киле, получил приказ выйти в море и атаковать английские суда. Это было самоубийственное задание, к тому же моряки знали, что идут мирные переговоры, и отказались его выполнять. Вальтер заметил отцу, что приказ шел вразрез с волей кайзера, следовательно, моряки не мятежники, напротив, они верны кайзеру. У Отто от ярости едва не сделался апоплексический удар.
После того как правительство попыталось подавить бунт моряков, город Киль был взят Советом рабочих и солдат, созданным по аналогии с российскими советами. Через два дня советы контролировали Гамбург, Бремен и Куксхавен. А позавчера кайзер отрекся от престола.
Вальтеру было страшно. Он мечтал о демократии, а не о революции. Но в день отречения тысячи рабочих вышли на улицы Берлина, размахивая флагами, и крайне левый Карл Либкнехт провозгласил Германию свободной социалистической республикой. К чему это приведет? Вальтер не мог себе представить.
Подписание мирного соглашения было очень тяжелым моментом. Вальтер всегда считал войну ужасной ошибкой, но то, что он оказался прав, ничуть его не утешало. Отчизна повержена и унижена, а сограждане голодают. Он сидел в гостиной родительского дома в Берлине, листая газеты, и ему было так тоскливо, что он не мог себя заставить на что-то отвлечься. Обои выцвели, полочка для картин покрылась пылью. В старом полу выпадали паркетины, но не было мастера, чтобы его починить.
Вальтер мог лишь надеяться, что мир усвоит полученный урок. Четырнадцать пунктов Вудро Вильсона были лучом света, возвещавшим о восходе солнца. Есть ли вероятность, что государства-гиганты найдут способ улаживать свои разногласия мирным путем?
От одной статьи в правой газете Вальтер пришел в ярость.
Этот дурак-журналист пишет, что немецкая армия осталась непобежденной, сказал он входящему в комнату отцу. Он утверждает, что нас предали евреи и социалисты. Мы должны искоренять подобную чушь!
Это почему же? с вызовом спросил Отто.
Потому что знаем, что это не так.
А я считаю, что нас действительно предали евреи и социалисты.
Что?! воскликнул Вальтер, не веря своим ушам. Можно подумать, это евреи и социалисты остановили нас на Марне, дважды! Мы проиграли войну!
Наши силы были подорваны недостаточным снабжением.
Из-за английской блокады. А почему в войну вступили американцы? Разве это евреи и социалисты вели неограниченную подводную войну и топили корабли с американскими пассажирами?!
Социалисты приняли возмутительные условия мирного соглашения с Антантой.
Вальтер от гнева чуть не лишился дара речи.
Тебе прекрасно известно, что это Людендорф обратился с предложением о заключении мира. Канцлер Эберт был назначен позавчера, как ты можешь обвинять его?
Если бы это зависело от армии, мы бы никогда не подписали это соглашение.
Вы уверяли кайзера, что победите, он поверил, и это стоило ему короны. Как мы будем учиться на своих ошибках, если вы позволите народу Германии верить в подобную ложь?
Если они будут думать, что наша армия побеждена, это их деморализует.
И пусть! Главы европейских стран совершали глупые и страшные ошибки, в результате которых погибло десять миллионов человек. Дайте людям по крайней мере осознать это, чтобы никогда больше не допустить ничего подобного!
Ни за что, ответил отец.
Часть третья
ОБНОВЛЁННЫЙ МИР
Глава тридцать четвертая
Ноябрь декабрь 1918 года
На следующий день после Дня перемирия Этель проснулась очень рано. Дрожа от холода на каменном полу в ожидании, пока закипит чайник на старой плите, она приняла решение быть счастливой. Для этого у нее было много причин. Война закончилась, и она ждет ребенка. У нее верный муж, который ее обожает. Не все вышло так, как она хотела, но она не позволит себе из-за этого огорчаться. И выкрасит кухню в ярко-желтый цвет, это сейчас очень модно.
Но прежде всего нужно наладить семейную жизнь. Ее уступка успокоила Берни, но сама она по-прежнему чувствовала горькую обиду, и атмосфера в доме оставалась угнетающей. Этель не хотелось, чтобы эта трещина в их отношениях осталась. Получится ли все замять?
Она взяла в спальню две чашки чая и снова забралась в постель. Ллойд все еще спал в своей кроватке. Берни, надев очки, сел в постели, и она спросила:
Как ты себя чувствуешь?
Кажется лучше.
Полежи еще денек, чтобы была уверенность, что ты выздоровел окончательно.
Пожалуй… сказал он спокойно, не ласково, но и не враждебно.
Ты кого хочешь, мальчика или девочку? спросила она, потягивая чай.
Он молчал, и сначала она подумала, что у него мрачное настроение и он не ответит; но оказалось, что он просто раздумывал несколько секунд, как часто делал, прежде чем ответить. Наконец он сказал:
Ну, мальчик у нас уже есть, так что было бы хорошо, если бы были и мальчик, и девочка.
Она почувствовала к нему нежность. Он всегда говорил о Ллойде так, словно это был его собственный сын.
Но надо постараться, чтобы им было хорошо расти в нашей стране, сказала она. И чтобы они смогли получить образование, работу, приличное жилье и воспитать собственных детей. И чтобы больше не было войны.
Ллойд Джордж устроит внеочередные выборы.
Ты так думаешь?
Он победил в войне. И ему нужно устроить перевыборы прежде, чем это позабудется.
Я все же думаю, лейбористы наберут немало голосов.
Как бы то ни было, в округах вроде Олдгейта у нас есть шансы.
Поколебавшись, Этель спросила:
Хочешь, я займусь твоей кампанией?
Я попросил быть моим агентом Джока Рейда, с сомнением сказал Берни.
Джок может заниматься юридическими документами и финансами, сказала Этель. А я займусь организацией собраний и прочего. У меня это получится намного лучше. Она вдруг почувствовала, что от этого зависит не только успех кампании, но и благополучие их брака.
Ты действительно этого хочешь?
Да. Джок будет все время заставлять тебя произносить речи. Это делать тебе, конечно, придется, но твоя сильная сторона в другом. Гораздо лучше, когда ты просто беседуешь за чашкой чая с небольшой компанией. Я буду тебе устраивать выходы на заводы и фабрики, чтобы ты мог поболтать с людьми в неформальной обстановке.
Пожалуй, ты права.
Этель допила чай и поставила чашку с блюдцем на пол возле кровати.
Так значит, ты чувствуешь себя лучше?
Да.
Она забрала у него чашку, тоже поставила на пол, а потом сняла через голову ночную рубашку. Грудь у нее была не такая высокая, как прежде, до появления на свет Ллойда, но крепкая и округлая.
А насколько лучше? спросила она.
Значительно, ответил он, не отрывая от нее взгляда.
После того вечера, когда Джейн Маккалли предложила выдвинуть кандидатуру Этель, они не занимались любовью. Этель этого очень не хватало. Она приподняла грудь ладонями. От холодного воздуха соски напряглись.
Знаешь, что это?
Насколько мне известно, это грудь.
А еще говорят «сиськи».
А я говорю «красота», произнес он хрипловато.
Хочешь с ними поиграть?
Хоть целый день.
Ну, это я не обещаю… Давай начнем, а там видно будет.
Давай.
Этель счастливо вздохнула. Как все просто с мужчинами!
Через час она отправилась на работу, оставив Ллойда с Берни. Народу на улицах было мало: у всего Лондона сегодня было похмелье. Она добралась до Национального союза работников швейной промышленности, вошла в свой кабинет и села за стол. Планируя рабочий день, она поняла, что с началом мирной жизни у нее появятся новые проблемы. Миллионы вернувшихся с войны мужчин будут искать заработок и постараются оттеснить женщин, четыре года выполнявших их работу. Но этим женщинам тоже нужно зарабатывать на жизнь. Не у всех вернутся из Франции мужья: многие там похоронены. Им нужен союз, нужна Этель.
Когда бы ни провели выборы, союз, естественно, будет голосовать за партию лейбористов. Большую часть дня Этель занималась тем, что планировала собрания.
В вечерних газетах появилась удивительная новость о выборах. Ллойд Джордж решил сохранить коалиционное правительство и в мирное время. Он будет проводить кампанию не как лидер либералов, а как глава коалиции. Утром на Даунинг-стрит он обратился к двумстам членам парламента от либералов и заручился их поддержкой. Бонар Лоу призывал депутатов-консерваторов поддержать эту идею.
Этель была в замешательстве. Как же людям голосовать?
Когда она вернулась домой, Берни был в ярости.
Это никакие не выборы, а коронация! Король Дэвид Ллойд Джордж. Предатель! У него есть шанс создать радикальное левое правительство, и что же он делает? Цепляется за своих друзей-консерваторов! Перебежчик чертов!
Давай пока не будем сдаваться, сказала Этель.
Через два дня партия лейбористов вышла из коалиции и заявила, что будет вести кампанию против Ллойда Джорджа. Четыре члена парламента от лейбористов, бывшие министрами, отказались уходить в отставку и были незамедлительно исключены из партии. Выборы были назначены на четырнадцатое декабря. Учитывая время, которое понадобится, чтобы доставить из Франции солдатские бюллетени и подсчитать, результаты будут объявлены не раньше Рождества.
Этель принялась составлять план кампании Берни.
II
Отпраздновав окончание войны, вечером того же дня Мод написала Вальтеру на почтовой бумаге с гербом Фица и опустила письмо в красный почтовый ящик на углу улицы.
Она не представляла себе, сколько времени потребуется, чтобы восстановить почтовое сообщение, но когда это случится, она хотела, чтобы ее письмо дошло до него первым. Она тщательно подбирала слова, когда писала, на случай, если цензура сохранилась: упоминаний о браке не было, она лишь выражала надежду, что теперь, когда между их странами заключен мир, они восстановят прежние отношения. Возможно, посылать письмо было рискованно, но она отчаянно хотела знать, жив ли Вальтер, и мечтала поскорее с ним увидеться.
Мод опасалась, что победившая Антанта сочтет, что немецкий народ должен понести наказание, но речь Ллойда Джорджа, обращенная к членам парламента от либералов, ее успокоила. По сообщениям вечерних газет, он сказал, что мирный договор с Германией должен быть честным и справедливым. «Мы не должны позволять ни чувству мести, ни алчности, ни жажде наживы взять верх над основополагающим принципом справедливости». Правительство решительно выступало против того, что он назвал «низменной, презренной, отвратительной идеей мести и жадности». Это ее подбодрило. В ближайшем будущем жизнь немцев и так легкой не назовешь.
Однако открыв на следующее утро «Дейли мейл», она пришла в ужас. В глаза ей бросился заголовок: «Гансы должны заплатить». Газета соглашалась, что в Германию следует посылать продукты в качестве помощи но лишь потому, что «если Германия вымрет от голода, она не сможет заплатить все, что должна». А кайзера следует судить за военные преступления, добавляла газета. Она раздувала огонь мести, опубликовав в колонке писем резкую заметку виконтессы Темплтон, озаглавленную «Гансам здесь не место!».
Сколько же нам еще ненавидеть друг друга? посетовала Мод тете Гермии. Год? Десять лет? Всегда?
Мод могла бы и не удивляться. «Мейл» уже проводила кампанию травли против тридцати тысяч немцев, проживавших в Великобритании, большинство жили здесь очень давно и считали эту страну своим домом. В результате тысячи ни в чем не повинных людей оказались в английских концентрационных лагерях. Это глупо, но людям необходимо кого-то ненавидеть, а газеты всегда готовы предложить им удобную мишень.
Мод знала владельца газеты, лорда Нортклиффа. Как все великие в мире прессы, он действительно верил в тот бред, который печатал. Он обладал талантом выражать наиболее нелепые и невежественные предрассудки так, словно это могло быть правдой, и постыдное начинало представляться достойным уважения.
Мод было известно, что недавно Ллойд Джордж нанес Нортклиффу личное оскорбление. Заносчивый газетный магнат предложил включить свою кандидатуру в британскую делегацию, которая отправится на предстоящую мирную конференцию, и был страшно уязвлен, когда премьер-министр отклонил его предложение.
Мод беспокоилась. В политике иногда приходилось потакать недостойным людям, но Ллойд Джордж, кажется, о том забыл. Интересно, с волнением думала она, насколько сильно повлияет злобная пропаганда газеты Нортклиффа на выборы?
Через несколько дней она узнала ответ на свой вопрос.
На митинге, посвященном выборам, который проводили в муниципалитете лондонского Ист-Энда, она заметила среди зрителей Эт Леквиз. Мод так и не помирилась с Этель, ее и сейчас трясло от гнева, когда она вспоминала, как Этель и остальные убеждали парламент принять закон, который на выборах ставил женщин в невыгодное положение по сравнению с мужчинами. Но ей так не хватало в жизни Этель с ее жизнерадостностью.
Пока представляли выступавших, публика шумела. Несмотря на то что часть женщин получила право голосовать, в основном в зале были мужчины. Мод догадалась, что большинству женщин непривычна сама мысль о том, что им следует интересоваться политическими дискуссиями. Но она чувствовала, что многих женщин может оттолкнуть сам тон политических собраний, на которых мужчины витийствовали, стоя на сцене, а слушатели их поддерживали или освистывали.
Первым выступал Берни. Мод сразу увидела, что как оратор он никуда не годится. Он заговорил о новой конституции партии лейбористов, в частности о пункте четыре, призывая сделать средства производства общественной собственностью. Мод подумала, что его предложение проводит отчетливую границу между лейбористами и либералами, выступающими за интересы деловых кругов. Но скоро она поняла, что оказалась в меньшинстве. Сидевший рядом мужчина какое-то время нетерпеливо слушал и наконец выкрикнул:
А Гансов вы готовы выдворить из страны?
Это привело Берни в замешательство. Несколько секунд он что-то мямлил, потом произнес:
Я готов сделать все, что принесет пользу рабочему человеку.
Интересно, подумала Мод, а входит ли в понятие «рабочий человек» женщина? И предположила, что о том же подумала и Этель.
Но мне не кажется, продолжал Берни, что к числу наиважнейших задач Британии относятся действия, направленные против Германии.
Это заявление поддержки не встретило, несколько человек даже свистнули.
Но возвращаясь к более важным темам… сказал Берни.
А что с кайзером? выкрикнул кто-то из дальнего конца зала. Берни допустил ошибку, ответив вопросом на вопрос.
Что с кайзером? Он же отрекся от престола, ответил он.
Следует его судить?
Разве вы не понимаете, раздраженно сказал Берни, что если его станут судить, ему придется защищаться? Вы что, хотите предоставить императору Германии возможность поведать миру о своей невиновности?
Мод показалось, что это веский аргумент, но аудитория хотела услышать совсем другое. Крики недовольства зазвучали громче.
Повесить кайзера! закричал кто-то.
Мод подумала, что британские избиратели отвратительны, когда сердиты. Во всяком случае мужчины. Мало кто из женщин захочет посещать подобные собрания.
Если мы станем вешать побежденных врагов, значит мы варвары.
Мужчина рядом с Мод закричал:
А платить вы их заставите?
Это получило наибольший резонанс. Несколько человек крикнули:
Пусть гансы платят!
В разумных пределах… начал Берни, но продолжать ему не дали.
Пусть гансы платят! закричали несколько голосов, и, подхватив, зал стал скандировать хором: Пусть гансы платят! Пусть гансы платят!
Мод тихо встала и вышла.
III
Вудро Вильсон стал первым американским президентом, выехавшим за пределы страны во время пребывания в должности.
Четвертого декабря он вышел на корабле в море из Нью-Йорка, а через девять дней Гас встречал его на пристани в Бресте, на западной оконечности Бретани. В полдень туман рассеялся и показалось солнце, впервые за много дней. В заливе в почетном карауле выстроились военные корабли французского, английского и американского флотов, и мимо них прошел лайнер президента «Джордж Вашингтон». Раздался гром салютующих орудий, и оркестр заиграл «Усеянный звездами флаг».27
Для Гаса это был торжественный момент. Вильсон прибыл сюда, чтобы никогда больше не случилось войны, подобной только что закончившейся. «Четырнадцать пунктов» Вильсона и его Лига наций должны были навсегда изменить способ решения конфликтов. Это была высочайшая цель. Никогда в истории человечества ни один политик не имел столь высоких стремлений. Если у Вильсона все получится, мир станет совсем иным.
В три часа пополудни по трапу спустились первая леди Эдит Вильсон под руку с генералом Першингом, за ними следовал президент.
Брест встречал Вильсона как героя-победителя. «Vive Wilson, Defenseur du Droit des Peuples!» гласили транспаранты, «Да здравствует Вильсон, защитник прав народов!» Над зданиями реяли звездно-полосатые флаги. На тротуарах теснился народ, многие женщины были в высоких кружевных шапочках, традиционных в Бретани. Повсюду слышались звуки бретонской волынки. Правда, без волынок Гас легко бы обошелся.
Французский министр иностранных дел произнес приветственную речь. Гас стоял с американскими журналистами. Он заметил маленькую женскую фигурку в меховой шапке. Женщина обернулась, и он заметил, что на ее хорошеньком личике один глаз все время закрыт. Гас радостно улыбнулся: это была Роза Хеллмэн.
Когда речи кончились, свита президента села в ночной поезд и отправилась в Париж, до которого было четыреста миль. Президент пожал Гасу руку и сказал:
Рад вашему возвращению!
Вильсон хотел, чтобы на Парижской мирной конференции с ним были известные ему люди. В качестве главного советника полковник Хаус, бледный техасец, на протяжении многих лет неофициально консультировавший его в вопросах международной политики. Гас должен был самым младшим в делегации.
У Вильсона был усталый вид, и они с Эдит ушли в свое купе. Гас обеспокоился. Он слышал сплетни, что здоровье президента подорвано. В 1906 году у Вильсона случилось мозговое кровоизлияние в области левого глаза, временно вызвавшее слепоту; доктора диагностировали высокое давление и советовали оставить работу. Вильсон легкомысленно игнорировал их рекомендации и продолжал свою деятельность, был избран и переизбран, но в последнее время он страдал от головных болей, которые могли быть порождением все той же проблемы с давлением. Мирная конференция потребует от него много сил; Гас надеялся, что Вильсон продержится.
Роза тоже была в поезде. Гас сел напротив нее на парчовое сиденье в вагоне-ресторане.
Я все думала, увижу ли вас здесь, сказала она с улыбкой.
Я только что вернулся из армии, сказал Гас безо всякой необходимости, так как форму он еще не снял.
В последнее время Вильсону приходится нелегко из-за его помощников…
Я птица невысокого полета.
Некоторые говорят, ему не следовало брать с собой жену.
Гас пожал плечами. Ему это казалось пустяком. После передовой, понял он, ему будет трудно серьезно относиться к ерунде, которая волнует людей в мирное время.
Роза сказала:
Что еще важнее он не взял никого из республиканцев.
Ему в делегации нужны друзья, а не враги! возмутился Гас.
Ему нужны друзья и в Америке, сказала Роза. А поддержку конгресса он потерял.
Она права, понял Гас, и вспомнил, что всегда считал ее очень умной. Промежуточные выборы прошли для Вильсона крайне неудачно. И в сенате, и в палате представителей победили республиканцы.
Как это произошло? спросил Гас. Я не мог тогда следить за событиями.
Простые люди сыты по горло ограничениями на продажу продуктов и высокими ценами. Окончание войны помогло бы, случись оно пораньше. А либералы в ярости от закона о шпионаже. Он позволил Вильсону засадить за решетку тех, кто был против войны. И он им воспользовался Юджин Дебс приговорен к десяти годам. Дебс был кандидатом от партии социалистов. Когда Роза об этом заговорила, голос ее звучал сердито. Нельзя сажать противника в тюрьму и делать вид, что ты за свободу.
Гас вспомнил, какое удовольствие ему доставляли пикировки с Розой.
Во время войны порой приходится жертвовать свободой.
По-видимому, американские избиратели так не считают. А кроме того, Вильсона упрекают в сегрегации по отношению к вашингтонским подчиненным.
Гас не знал, можно ли поднять негров до уровня белых людей, но так же, как самые либеральные американцы, считал, что это можно выяснить, лишь предоставив им больше возможностей. Однако Вильсон и его жена были с юга и думали иначе.
Эдит решила не брать в Лондон свою служанку, опасаясь, что она отобьется от рук. Она говорит, англичане слишком обходительны с неграми… Вудро Вильсон перестал быть любимцем левых американцев, заключила Роза, а это значит, для Лиги наций ему потребуется поддержка республиканцев.
Я полагаю, Генри Кэбот Лодж чувствует себя уязвленным, сказал Гас. Лодж был правым республиканцем.
Вы же знаете политиков, сказала Роза. Они обидчивы, как школьницы, и намного мстительнее. А Лодж возглавляет в сенате международный комитет, Вильсону следовало взять его в Париж.
Но Лодж против самой идеи Лиги Наций! возразил Гас.
Умение слушать умных людей, которые с тобой не согласны, редкий талант, но президент должен им обладать. А взяв его сюда, Вильсон обезвредил бы его. Как член делегации, вернувшись в Америку, он уже не мог бы бороться против решений конференции, до чего бы на ней ни договорились.
Вильсон был идеалистом и верил, что правое дело само одолеет все преграды. Он недооценивал необходимость льстить, соблазнять и вводить в заблуждение.
Еда в честь президента была хороша. Подавали свежего атлантического палтуса в сливочном соусе. Гас не ел так с довоенных времен. Его позабавило то, что Роза уписывала за обе щеки. Фигурка у нее миниатюрная, куда же это все помещается?
После еды был подан ароматный крепкий кофе. Гас обнаружил, что ему не хочется уходить от Розы и возвращаться в свое купе. Говорить с ней было так интересно.
Ну, в любом случае в Париже Вильсон будет в выгодном положении, сказал он. Роза посмотрела на него с сомнением.
Почему же?
Во-первых, победа в войне наша заслуга.
Она кивнула:
Как сказал Вильсон, в Шато-Тьери мы спасли мир.
Мы с Чаком Диксоном там были.
Это там он погиб?
Прямое попадание. Первая смерть, которую я видел. Но к несчастью, не последняя.
Мне так жаль. И его жену тоже. Я с Дорис знакома много лет у нас был один учитель музыки.
Не уверен, что именно мы спасли мир, продолжал Гас. Французов, англичан и русских погибло намного больше, чем американцев. Но мы изменили равновесие сил. А это что-нибудь да значит.
Она покачала головой, встряхнув темными кудрями.
Я не согласна. Война закончена, и мы европейцам больше не нужны.
Люди вроде Ллойда Джорджа считают, что военную мощь Америки нельзя не принимать во внимание.
Значит, он ошибается, сказала Роза. Гас был удивлен и заинтригован, услышав, как она рассуждает о таких вещах. Предположим, французы и англичане не согласятся с Вильсоном, сказала она. Воспользуется ли он для продвижения своих идей силой своей армии? Нет. Даже если бы и хотел республиканцы в конгрессе ему не позволят.
У нас экономическая и финансовая мощь.
Действительно, Антанта должна нам очень много, но я не уверена, что это дает нам какое-то преимущество. Есть поговорка: «Должен сто долларов ты во власти банка, должен миллион банк в твоей власти».
Да, что задача Вильсона может оказаться сложнее, чем это представлялось издалека.
Ну а что же общественное мнение? Вы видели, какой прием оказали Вильсону в Бресте. Народы всей Европы надеются, что он создаст мир, в котором не будет войн.
Вот это его самая сильная карта. Люди устали от бойни. Их девиз «Никогда больше!» Я очень надеюсь, что он сможет им дать то, чего от него ждут.
Они попрощались. Гас долго лежал без сна, думая о Розе. Он не встречал еще женщины умнее. И потом она красива. Разговаривая с ней, забываешь о ее уродстве, думал Гас.
Роза не питала иллюзий относительно конференции. И все, что она говорила, было верно. Но Гас рад, что оказался в делегации, и ему достанет сил воплотить мечты президента в жизнь.
Ранним утром он выглянул из окна. По пути следования поезда стояли толпы народа. Было еще темно, но люди были хорошо заметны в свете фонарей. Их были тысячи, понял он: мужчины, женщины, дети… Не было приветственных криков, они просто молча смотрели на поезд. Мужчины и мальчики стояли, сняв шляпы, и этот жест уважения тронул Гаса. Они прождали полночи, чтобы увидеть проезжающий поезд, везущий человека, который поможет обеспечить им мир.
Глава тридцать пятая
Декабрь 1918 февраль 1919 года
Подсчет голосов провели через три дня после Рождества. Эт и Берни Леквиз стоя ждали результата голосования в муниципалитете Олдгейта Берни на сцене, в своем лучшем костюме, Этель в зале, среди зрителей.
Берни проиграл.
Он держался мужественно, а Этель расплакалась. Для него это было крушение мечты. Может, это и глупая мечта, но ему было больно, и ее сердце разрывалось от жалости.
Победителем стал либерал, поддерживавший коалицию Ллойда Джорджа, кандидата от консерваторов поэтому не было, и консерваторы голосовали вместе с либералами. Такую комбинацию лейбористам было не осилить.
Берни поздравил соперника и спустился со сцены. Товарищи по партии предложили выпить по чуть-чуть, но Берни и Этель пошли домой.
Эт, я не гожусь для такого дела, сказал он, когда она поставила на огонь чайник.
Ты хорошо поработал, сказала она. Но этот чертов Ллойд Джордж нас перехитрил.
Берни покачал головой.
Я не лидер. Я могу думать, планировать… Снова и снова я пытался говорить с людьми так, как это делаешь ты, вдохновлять, чтобы они загорались энтузиазмом, но у меня не выходило. А когда они слушают тебя они в тебя влюбляются. Вот в чем разница.
Она знала, что он прав.
На следующее утро в газетах сообщалось, что по всей стране результат выборов такой же, как в Олдгейте. Коалиция получила 525 мест из 707 за всю историю парламента подобное было лишь несколько раз. Народ голосовал за человека, победившего в войне.
Этель была глубоко разочарована. Страной правили те же, кто и раньше. Политики, по чьей вине погибли миллионы, торжествовали, будто сделали что-то замечательное. Но чего они добились? Боль, голод, разруха… Десять миллионов мужчин и мальчишек убиты ни за что.
Единственный проблеск надежды был в том, что партия лейбористов улучшила свое положение: у них было сорок два места, а теперь они получили шестьдесят.
Пострадали в результате антиллойдджорджевские либералы. Они победили лишь в тридцати округах, и сам Асквит потерял место.
Возможно, это конец партии либералов, сказал Берни за ланчем, намазывая хлеб жиром. Они не оправдали надежд народа, и теперь оппозиция лейбористы. Может, это наше единственное утешение.
Когда они собрались идти на работу, принесли почту. Пока Берни завязывал Ллойду шнурки, Этель просмотрела письма и нашла письмо от Билли, написанное их шифром. Она села за кухонный стол и стала расшифровывать: подчеркивала значимые слова карандашом, а потом выписала в блокнот. По ходу расшифровки она все больше волновалась.
Ты же знаешь, что Билли в России? сказала она Берни.
Ну да.
Он пишет, наша армия будет там сражаться против большевиков. Там есть и американцы.
Меня это не удивляет.
Да, но послушай, сказала она. Мы знаем, белым не справиться с большевиками но что если к ним присоединятся иностранные армии? Что угодно может случиться!
Берни задумался.
Они могут вернуть монархию.
Значит, будет лучше, если мы об этом расскажем, сказала Этель. Я напишу статью.
Кто возьмется ее печатать?
Посмотрим. Может, «Дейли геральд»… «Геральд» была газетой левых. Отведешь Ллойда к няне?
Да, конечно.
Этель минутку подумала и потом написала на верхней строке листка:
«Руки прочь от России!»
II
Прогулка по Парижу вызвала у Мод слезы. Вдоль широких бульваров громоздились кучи обломков в тех местах, где упали немецкие снаряды. Там, где стекла вылетели, окна были заколочены досками. Глядя на это, Мод с болью вспомнила о своем красавце-брате и его изуродованном лице. В рядах деревьев, обрамлявших улицы, зияли бреши там, где древний каштан или благородный платан были принесены в жертву ради древесины. Половина женщин носили черное у них был траур, а на перекрестках искалеченные солдаты просили подаяние.
Мод плакала и о Вальтере. Ответа на ее письма не было. Она запрашивала разрешение поехать в Германию, но это было по-прежнему невозможно. Оказалось достаточно трудно добиться и выезда в Париж. Она надеялась, что Вальтер приедет сюда с немецкой делегацией, но от Германии делегации не было: побежденные страны на мирную конференцию не пригласили. Страны-победители намеревались обстоятельно проработать соглашение в своем кругу, а проигравшим представить договор на подпись.
В Париже было плохо с углем, и во всех гостиницах постояльцы мерзли. Мод остановилась в «Мажестик», где проживала английская делегация. Опасаясь французских шпионов, англичане заменили весь персонал гостиницы своими соотечественниками. Соответственно, еда была ужасной: на завтрак давали овсянку, овощи были разваренные, кофе плохой.
Закутавшись в старую, еще довоенную шубку, Мод отправилась в ресторан «Фуке» на Елисейских полях на встречу с Джонни Ремарком.
Спасибо, что устроили мне выезд в Париж, сказала она.
Для вас все что угодно! Но почему вы так хотели сюда попасть?
Правду говорить она не собиралась, уж меньше всего такому любителю посплетничать.
Ну… чтобы походить по магазинам, сказала она. Я за четыре года не купила ни одного нового платья!
Да, но здесь нечего покупать, а то, что есть, стоит целое состояние. Полторы тысячи франков за платье! Даже Фиц сказал бы, что всему есть предел. А может, у вас во Франции кавалер?
Ах, если бы!.. Я нашла машину Фица, сменила она тему. Вы не знаете, где можно достать бензин?
Попробую вам помочь.
Они заказали ланч.
Как вы думаете, спросила Мод, мы действительно собираемся заставить немцев платить эти миллиардные репарации?
В их положении спорить тяжело, сказал Джонни. После Франко-прусской войны они заставили Францию платить пять миллиардов франков, что Франция и делала в течение трех лет. А в марте, при подписании Брест-Литовского договора, Германия заставила большевиков пообещать шесть миллиардов марок, хотя теперь они, конечно, выплачены не будут. И все же праведное возмущение немцев выглядит фальшиво и лицемерно.
Мод не выносила, когда о немцах говорили резко. Как будто, потерпев поражение в войне, они превратились в чудовищ. А если бы мы проиграли войну, хотелось ей сказать, неужели тогда нам пришлось бы признать, что война это наша вина, и платить за все?
Но мы же требуем много больше! Мы говорим двадцать четыре миллиарда фунтов, а французы чуть ли не удваивают сумму!
С французами спорить трудно, сказал Джонни. Они должны нам шестьсот миллионов фунтов, а американцам еще больше. Но если мы не позволим им требовать с Германии эти репарации, они скажут, что не могут нам заплатить.
А немцы могут заплатить то, что мы требуем?
Нет. Мой друг Поццо Кейнс говорит, что они могли бы заплатить около одной десятой, то есть два миллиарда, и то это обескровит страну.
Вы имеете в виду Джона Мейнарда Кейнса, кембриджского экономиста?
Да. Мы называем его Поццо.
Я не знала, что он один из… ваших друзей.
Да, дорогая, с улыбкой сказал Джонни, и очень близкий.
Мод на миг позавидовала его жизнерадостной порочности. Она яростно заглушала собственное стремление к физической близости. Почти два года ее не касался любящий мужчина. Она чувствовала себя старой монашкой, иссохшей и морщинистой.
Какой печальный взгляд! От внимания Джонни мало что могло укрыться. Надеюсь, вы не влюблены в Поццо?
Она рассмеялась и вновь перевела разговор на политику:
Но если мы знаем, что немцы не могут заплатить, почему Ллойд Джордж настаивает?
Я сам его спрашивал об этом. Я довольно хорошо с ним знаком еще с тех пор, когда он был министром вооружения. Он говорит, воевавшие стороны кончат тем, что сами оплатят свои долги и никто из тех, кто требует репараций, не получит ничего достойного упоминания.
Но тогда к чему эти претензии?
В каждой стране за войну заплатят налогоплательщики, но политик, который им это скажет, никогда не будет избран на второй срок!
III
Каждый день Гас ходил на заседания комиссии, готовившей документы для создания Лиги. Председательствовал сам Вудро Вильсон, и он торопился. Весь первый месяц Вильсон контролировал процесс. Он отверг программу, предложенную Францией, там ставился на первое место вопрос репараций, а вопрос создания Лиги на последнее, и заявил, что в любом договоре, который он подпишет, должна фигурировать Лига.
Комиссия заседала в роскошном отеле «Крийон» на площади Согласия. В отеле были гидравлические лифты, старинные и медленные, иногда они застревали между этажами, и приходилось ждать, когда поднимется давление воды. Гас думал, что они очень похожи на европейских дипломатов, которые так любят лениво дискутировать, не приходя ни к какому решению, пока их к этому не вынуждают. Он видел, и в душе посмеивался над тем, что и лифты, и дипломаты вызывали у американского президента одинаковую реакцию: тот нервничал, сердился и нетерпеливо что-то бормотал себе под нос.
Девятнадцать членов комиссии сидели вокруг большого стола, покрытого красной скатертью, рядом сидели переводчики, шепотом переводившие особо сложные места, а помощники курсировали по комнате с папками и блокнотами. Гас заметил, что европейцев впечатлило умение его босса подстегивать ход заседаний. Некоторые считали, что на обсуждение договора уйдут месяцы, если не годы; другие утверждали, что государства никогда не достигнут консенсуса. Однако уже через десять дней они приблизились к завершению проекта договора в первом чтении.
Четырнадцатого февраля Вильсон должен был вернуться в Соединенные Штаты Америки. Вскоре он собирался снова приехать, но первую редакцию договора намерен был утвердить до отъезда, чтобы отвезти домой.
Но тут по вине французов вдруг возникло существенное препятствие: они внесли предложение о собственной армии Лиги наций.
Вильсон в отчаянии возвел очи горе.
Это невозможно! простонал он.
Гас знал, почему. Конгресс не допустит, чтобы американские войска находились под чьим-то еще командованием.
Французский делегат, бывший премьер-министр Леон Буржуа, доказывал, что Лигу будут игнорировать, если у нее не будет средств силой обеспечивать выполнение своих решений.
Гас разделял разочарование Вильсона. У Лиги были и иные способы воздействовать на строптивцев: дипломатия, экономические санкции и как последнее средство специально для этого случая собранная армия, которая будет распущена, как только ее миссия будет выполнена.
Но Буржуа ответил, что ни один из этих способов не защитил бы Францию от Германии. Ни о чем другом французы думать не могли. Наверное, это вполне объяснимо, подумал Гас, но вряд ли так можно создать новый мировой порядок.
Лорд Роберт Сесил, принимавший активное участие в работе над проектом, поднял костлявый палец в знак того, что хочет говорить. Вильсон кивнул: ему нравился Сесил, оказывавший Лиге мощную поддержку. Его симпатию разделяли не все: Клемансо французский премьер-министр сказал как-то, что когда Сесил улыбается, он похож на китайского дракона.
Прошу прощения за резкость, сказал Сесил, но французская делегация, кажется, имеет в виду, что отвергнет Лигу лишь оттого, что та может оказаться не столь сильна, как хотелось бы Франции. Прошу обратить внимание, что, говоря откровенно, в таком случае почти наверняка возникнет двусторонний союз между Великобританией и Соединенными Штатами, в результате чего Франции уже не придется выставлять никаких условий.
Гас сдержал улыбку. Так им и надо, подумал он.
Буржуа с ошарашенным видом отозвал поправку.
Вильсон бросил благодарный взгляд на Сесила.
Слова попросил японский делегат барон Макино. Вильсон кивнул и посмотрел на часы.
Макино заговорил о статье, по поводу которой уже был достигнут консенсус, о гарантиях свободы вероисповедания. Он пожелал добавить поправку, что все страны, входящие в Лигу наций, должны относиться к гражданам других стран-участниц без расовой дискриминации.
Лицо Вильсона окаменело.
Речь Макино была выразительна даже в переводе. Разные расы сражались в войне рядом, бок о бок, подчеркивал он. Между ними установились взаимная симпатия и благодарность. Лига должна стать большой многонациональной семьей. И разумеется, мы должны относиться друг к другу одинаково, не так ли?
Гас был обеспокоен, но не удивлен. Японец говорил об этом уже неделю или две терроризируя австралийцев и калифорнийцев, которые не хотели пускать японцев на свою территорию, и приводя в замешательство Вильсона, которому и в голову не приходило, что американские негры ему равны. Но больше всего это выбило из колеи англичан с их недемократическим доминированием над сотнями миллионов людей разных рас: уж они-то совершенно не хотели, чтобы все эти люди считали себя не хуже своих белых господ.
Вновь заговорил Сесил.
Увы, это очень спорный вопрос, сказал он с неподдельной печалью в голосе, которой Гас почти поверил. Вынесение его на обсуждение уже внесло разлад в наши ряды.
По столу пронесся шепот согласия.
Может, вместо того чтобы задерживать утверждение проекта договора, продолжил Сесил, лучше на некоторое время отложить обсуждение, гм, расовой дискриминации.
Премьер-министр Греции сказал:
Тема свободы вероисповедания очень скользкая. Я предлагаю ее пока тоже лучше оставить.
Мое правительство, сказал делегат от Португалии, никогда не подписывало договор, не затрагивающий вопроса отношений с Богом.
Сесил, человек глубоко религиозный, произнес:
Возможно, на этот раз нам всем придется изменить нашим правилам.
Его слова были встречены легкими смешками, и Вильсон с очевидным облегчением сказал:
Если на этот счет возражений нет, давайте двигаться дальше.
IV
На следующий день, в пятницу, Вильсон направился в Министерство иностранных дел на Ке дОрсе, где зачитал проект договора на пленарной сессии мирной конференции в знаменитой Часовой зале, под огромной люстрой, напоминающей сталактиты в арктической пещере. В тот же вечер он отбыл в Америку. А в субботу вечером Гас пошел на танцы.
С наступлением темноты Париж превращался в место всеобщих увеселений. Питание оставалось скудным, но спиртного, похоже, было предостаточно. Молодые люди в гостиницах оставляли свои двери открытыми, чтобы к ним в любое время могла зайти какая-нибудь медсестра из «Красного креста». Об общепринятой морали, кажется, на время забыли. Люди даже не пытались скрывать свои похождения. Женоподобные мужчины перестали принимать мужественный вид. Ресторан «Ля-рю» стал лесбийским. Утверждали, будто нехватка угля миф, сочиненный французами, чтобы все отказались от мысли проводить ночи в одиночестве.
Все стоило дорого, но деньги у Гаса были. Также у него были и другие преимущества: он знал Париж и французский язык. Он ходил на скачки в Сен-Клу, в Опера на «Богему», на сомнительный мюзикл «Пхи-Пхи». Поскольку он был приближенным президента, его постоянно куда-нибудь приглашали.
Он обнаружил, что все больше и больше времени проводит с Розой Хеллмэн. Ему приходилось быть осторожным в разговорах с ней и говорить только то, что он не возражал бы увидеть напечатанным, но привычка к скрытности у него уже дошла до автоматизма. Немного людей он встречал умнее, чем она. Она ему нравилась, но не больше. Она всегда была готова пообедать или поужинать с ним, но какой репортер отказался бы от предложения, исходящего от помощника президента? Он не мог взять ее за руку или поцеловать, прощаясь вдруг она подумала бы, что он использует преимущества своего положения.
Он встретился с ней в «Рице», на коктейле.
А что значит «коктейль»? спросила она, когда он ее приглашал.
Крепкий напиток, разведенный, чтобы к нему относились с большим уважением. Гарантирую, что они отвечают духу моды.
Роза тоже отвечала духу моды: со стрижкой каре, в шляпке-«колоколе», закрывающей уши как немецкая стальная каска. Облегающие платья и корсеты вышли из моды, и свободные складки ниспадали от плеча до ошеломляюще тонкой талии. Парадоксально, но, скрывая формы, силуэт платья заставлял Гаса думать о теле под ним. Роза накрасила губы и напудрилась на что европейским женщинам все еще требовалась смелость.
Они взяли мартини и двинулись дальше. Проходя по длинному вестибюлю «Рица», они притягивали множество взглядов: долговязый мужчина с большой головой и его миниатюрная одноглазая спутница, он во фраке и белом галстуке, она в серебристо-синем шелковом платье. Сев в кэб, они отправились в «Мажестик», где проходили танцевальные вечера, которые посещали англичане.
Зал был полон. Молодые референты делегаций, журналисты со всего мира и отпущенные из окопов солдаты «джазировали» с медсестрами и машинистками. Роза научила Гаса танцевать фокстрот, потом оставила его и пошла танцевать с красивым темноглазым мужчиной из греческой делегации.
Ревнуя, Гас разговаривал со знакомыми, пока не встретил леди Мод Фицгерберт. Она была в фиолетовом платье и остроносых туфельках.
Здравствуйте! удивившись, сказал он.
Похоже, она была рада его видеть.
Хорошо выглядите.
Мне повезло. Я вернулся целым.
Почти, заметила она, кивнув на шрам на его щеке.
Царапина… Потанцуем?
Он приобнял ее и через платье почувствовал ее худобу Они танцевали «застенчивый вальс».
Как Фиц? спросил он.
Надеюсь, с ним все в порядке. Он в России. Кажется, я не должна это говорить, но, боюсь, это секрет полишинеля.
Я видел в британских газетах заголовки «Руки прочь от России!».
Эту кампанию развернула женщина, которую вы видели в Ти-Гуине, Этель Уильямс, теперь Эт Леквиз.
Я ее не помню.
Она была там экономкой.
Да что вы!
Она становится заметной фигурой в политике Великобритании.
Как изменился мир!
Мод притянула его поближе и, понизив голос, спросила:
У вас нет никаких известий о Вальтере?
Гас вспомнил, как в Шато-Тьери увидел раненого офицера, который показался ему знакомым. Он не был уверен, что то был Вальтер, поэтому ответил:
Нет, к сожалению.
С Германии нет связи, и туда не пускают!
Боюсь, вам придется ждать, пока не будет подписан мирный договор.
А когда это произойдет?
Гас не знал.
Работа по созданию Лиги наций очень продвинулась, но до подписания договора еще далеко из-за споров о том, какие репарации Германия должна заплатить.
Как это глупо! с горечью сказала Мод. Нам нужна процветающая Германия, чтобы можно было продавать немцам английские автомобили, духовки и пылесосы. Если мы разрушим их экономику, Германия станет большевистской.
Люди требуют возмездия.
А вы помните 1914 год? Вальтер войны не хотел. И большинство немцев ее не хотели. Но в стране не было демократии. Кайзера подталкивали к войне генералы. А когда в России началась мобилизация, у них уже не оставалось выбора.
Я помню. Но большинство людей нет.
Вальс закончился. Появилась Роза Хеллмэн, и Гас представил женщин друг другу. Они поговорили с минуту, но Роза держалась необычно холодно, и Мод ушла.
Это платье стоит целое состояние, сердито сказала Роза. Это Жан Ланвин.
Вам что, Мод не понравилась? озадаченно спросил Гас.
Зато она очень нравится вам.
Что вы хотите сказать?
Вы так ее крепко обнимали во время танца.
Роза не знала о Вальтере. Но Гасу было неприятна эта вспышка ревности.
Ей нужно было обсудить со мной кое-что личное, сказал он с ноткой возмущения.
Не сомневаюсь!
Не понимаю, почему вы так взъелись на меня. Вы же сами ушли с этим льстивым греком.
Он очень красивый и совсем не льстивый. Почему я не должна танцевать с другими мужчинами? Другое дело если бы вы меня любили…
Гас замер, глядя на нее.
О, сказал он. О боже!
Он почувствовал смятение и неуверенность.
Ну а теперь в чем дело?
Я сейчас кое-что понял… кажется.
А мне расскажете?
Наверное, я должен… сказал он с дрожью в голосе. И замолчал.
Роза ждала продолжения.
Ну? нетерпеливо спросила она.
Я и в самом деле вас люблю.
Она долго молчала и наконец спросила:
Вы серьезно?
Несмотря на то, что он осознал это внезапно, сомнений у него не было.
Да. Я люблю вас, Роза.
Она слабо улыбнулась.
Подумать только…
Мне кажется, я уже давно влюблен в вас, только не понимал этого.
Она кивнула, словно он подтвердил ее предположение. Заиграла медленная мелодия. Она придвинулась к нему.
Он механически начал танец, но был слишком взволнован, чтобы хорошо танцевать.
Боюсь, сейчас я вряд ли…
Не волнуйтесь! Она поняла, о чем он думает. Давайте просто сделаем вид, что танцуем.
Он двигался неуверенно и словно во сне. Она ничего не сказала о собственных чувствах. Но и не ушла. Существует ли вероятность, что она ответит ему взаимностью? Видно, что он ей нравится, но это не одно и то же. Может, сейчас, в эту самую минуту, она пытается разобраться в своих чувствах? Или подбирает слова, чтобы помягче ему отказать?
Она подняла на него взгляд, и он ждал ее ответа. Но она сказала:
Гас, прошу вас, увезите меня отсюда!
Хорошо, конечно.
Она надела пальто. Швейцар подозвал такси «Рено» красного цвета.
К «Максиму», сказал Гас. Ехать было недалеко, и всю дорогу они молчали. Как хотелось Гасу узнать, о чем она думает! Но он ее не торопил.
Ресторан был полон, несколько пустых столиков зарезервированы для посетителей, которые должны были явиться позже. Мест не было, о чем «с глубоким сожалением» сообщил метрдотель. Гас открыл бумажник, извлек стофранковую купюру и сказал:
Столик на двоих, в тихом уголке.
Карточка «Стол заказан» исчезла, они заказали легкий ужин и бутылку шампанского.
Вы так изменились! сказала Роза.
Гас удивился.
Мне так не кажется.
Тогда, в Буффало, вы были совсем другим. Мне казалось, вы даже меня стеснялись. А теперь ходите по Парижу, словно у себя дома.
Да что вы! Это значит надменно?
Нет, уверенно. В конце концов, вы поработали у президента и участвовали в войне. Такие вещи меняют человека.
Принесли еду, но ни он, ни она не уделяли ей особого внимания. Гас был слишком взволнован. Любит она его или нет? Должна же она знать! Он положил нож и вилку, но вместо того чтобы задать вертевшийся на языке вопрос, сказал:
А вы всегда мне казались такой уверенной в себе.
Она рассмеялась.
Ну не странно ли?
Что?
Думаю, уверенной в себе я была лет до семи. А потом… Ну вы же знаете, каковы дети в школе. Все хотят дружить с самой красивой. А мне приходилось играть с толстушками и уродинами. И в подростковом возрасте было то же самое. А потом я стала работать в «Буффальском анархисте» они ведь тоже своего рода аутсайдеры. Только когда я стала редактором, ко мне начало возвращаться уважение к себе… Она сделала глоток шампанского. И помогли мне вы.
Я? удивился Гас.
Вы говорили со мной так, словно я была самой умной и интересной личностью в Буффало.
Наверняка так и было.
Если не считать Ольгу Вялову.
Ну… Гас покраснел. Он чувствовал себя глупо, вспоминая свое безрассудное увлечение Ольгой, но признаваться в этом ему не хотелось, потому что это бы значило плохо отозваться об Ольге, что недостойно джентльмена.
Они допили кофе, и он попросил счет, все еще не зная, как Роза к нему относится.
В такси он взял ее руку и прижал к губам.
Ах, Гас, какой вы милый! сказала она. Он не понял, что она имела в виду. Однако выражение ее лица, обращенного к нему, показалось ему чуть ли не выжидательным. Хочет ли она, чтобы он?.. Он собрался с духом и поцеловал ее в губы.
В первый страшный миг, когда она замерла, он подумал, что ошибся. Но она вздохнула с облегчением и ее губы раскрылись.
Да, подумал он счастливо, значит да!
Они целовались всю дорогу до ее гостиницы. Поездка показалась слишком короткой, когда открыл дверцу такси.
Вытрите губы, сказала Роза, выходя. Гас достал платок и торопливо вытер лицо. Белая ткань стала красной от ее помады. Он осторожно сложил платок и убрал в карман.
Гас проводил ее до дверей.
Можно мне увидеться с вами завтра? спросил он.
Когда?
Утром.
Она рассмеялась.
Вы никогда не притворяетесь, Гас, правда? Как мне в вас это нравится!
Это уже было хорошо. «Мне в вас это нравится» вовсе не то же самое, что «я люблю вас», но все же лучше, чем ничего.
Значит, утром? сказал он.
А что мы будем делать?
Завтра воскресенье… Можно было бы пойти в церковь, сказал он первое, что пришло в голову.
Хорошо.
Давайте пойдем в Нотр-Дам!
Вы католик?
Нет, я отношусь к англиканской церкви. А вы?
Я тоже.
Мы можем сесть в задних рядах. Я узнаю, во сколько там месса, и позвоню вам в гостиницу.
Она подала ему руку.
Благодарю вас за чудесный вечер, официальным голосом сказала она.
Мне было очень приятно. Спокойной ночи.
Спокойной ночи, и она скрылась в вестибюле гостиницы.
Глава тридцать шестая
Март апрель 1919 года
Когда растаял снег и твердая как железо русская земля превратилась в липкую жирную грязь, Белая армия мощным усилием попыталась избавить свою страну от проклятия большевизма. Войска адмирала Колчака численностью в сто тысяч человек, частично снабженные английским обмундированием и оружием, стремительно вышли из Сибири и двинулись в наступление по всему фронту протяженностью в семьсот миль с севера на юг.
Фиц следовал за белыми на расстоянии в несколько миль. Он вел Эйбрауэнское землячество, с примкнувшими канадцами и несколькими переводчиками. Его задачей было поддержать Колчака, занимаясь коммуникациями, разведкой и снабжением.
Фиц лелеял большие надежды. Возможно, трудности будут, но ведь нельзя позволить Ленину и Троцкому захватить всю Россию!
В начале марта он находился в Уфе, на европейской стороне Уральских гор, и просматривал целую кипу английских газет недельной давности. Новости из Лондона были непростыми. Фица порадовало то, что Ллойд Джордж назначил военным министром Уинстона Черчилля. Из всех ведущих политиков Черчилль наиболее активно поддерживал интервенцию в России. Но некоторые газеты встали на другую сторону. Фица не удивили «Дейли геральд» и «Нью стейтсмен», которые, на его взгляд, были более-менее пробольшевистскими. Однако даже в консервативной «Дейли экспресс» он увидел заголовок «Убрать войска из России!»
К несчастью, там даже знали, что англичане помогли Колчаку с переворотом, когда Директория была признана несуществующей, а Колчака избрали Верховным правителем. Откуда у них эта информация? Он поднял голову от газеты. Его поселили в городском коммерческом колледже, и его ординарец сидел за соседним столом.
Мюррей, сказал он, в следующий раз, когда будут отправлять домой письма, перед отправкой принесите всю пачку сначала мне.
Это было незаконно, и Мюррей посмотрел на него озадаченно.
Сэр?
Фиц подумал, что лучше объяснить.
У меня есть подозрения, что информация в газеты идет отсюда. Цензор, похоже, спит на рабочем месте.
Наверное, они думают, что теперь, когда война кончилась, можно расслабиться.
Естественно. Как бы то ни было, я хочу увидеть, не на нашем ли участке происходит утечка.
На последней странице газеты была фотография женщины, возглавившей движение «Руки прочь от России!», и Фиц с изумлением узнал Этель. В Ти-Гуине она работала экономкой, но теперь, писали в «Экспрессе», она была генеральным секретарем Национального союза работников швейной промышленности.
За прошедшее время он спал со многими женщинами, последняя, в Омске белокурая русская красавица, заскучавшая любовница жирного царского генерала, слишком пьяного и ленивого, чтобы спать с ней самому. Но воспоминание об Этель оставалось по-прежнему ярким. Интересно было бы посмотреть на ее ребенка. У Фица наверняка было с полдюжины бастардов по всему свету и только про ребенка Этель он знал наверняка.
И она же разжигала недовольство интервенцией в России. Теперь Фиц понимал, откуда шла информация. Все ее проклятый братец, сержант в Эйбрауэнском землячестве. Все время он доставлял неприятности, и Фиц не сомневался, что это именно он информирует Этель. На этот раз Фиц выведет его на чистую воду!
В течение следующих нескольких недель белые гнали перед собой ошеломленных красных, которые решили было, что силы Сибирского правительства на исходе. Если бы войска Колчака смогли соединиться со своими сторонниками на севере, в Архангельске, и с добровольческой армией Деникина на юге, они бы создали фронт серповидной формы, и этот серп протяженностью в тысячу миль неудержимо двинулся бы на Москву.
Но в конце апреля красные пошли в контрнаступление.
Фиц к тому времени был в Бугуруслане: мрачном, нищем городишке в лесном краю в сотне миль к востоку от Волги. Несколько обветшалых каменных церквей и муниципальных зданий возвышались над крышами низеньких деревянных изб, как сорняки над кучей мусора. Фиц сидел с отрядом разведки, анализируя отчеты о допросах пленных. Ему и в голову не приходило, что что-то не так, пока он не выглянул в окно и не увидел на главной дороге поток измученных солдат Колчака, шедших через город в обратном направлении. Он послал американского переводчика, Льва Пешкова, расспросить отступавших.
Пешков вернулся с печальным рассказом. Красные нанесли мощный удар с юга по растянутому левому флангу наступающей армии Колчака. Чтобы не дать разделить его войско надвое, командующий силами белых генерал Белов приказал солдатам отступить и перегруппироваться.
Через несколько минут привели на допрос красного дезертира. При царе он был полковником. То, что он рассказал, привело Фица в отчаяние. Красных ошеломило наступление Колчака, сказал он, но они быстро перегруппировались и пополнили запасы. Троцкий заявил, что Красная Армия должна продолжать наступление на восток.
Троцкий думает, что стоит красным остановиться, как Антанта признает Колчака Верховным правителем; а после этого они наводнят Сибирь войсками, оружием и продовольствием.
Именно на это Фиц и надеялся. На своем нетвердом русском он спросил:
И что же сделал Троцкий?
Ответил дезертир быстро, и Фиц не понял ничего из сказанного, пока не услышал перевод Пешкова:
Троцкий объявил дополнительный призыв среди большевиков и профсоюзов. Результаты оказались поразительными. Прибыли отряды из двадцати двух областей. Новгородский областной комитет мобилизовал половину личного состава!
Фиц попытался себе представить, что Колчак получил такую поддержку у своих сторонников. Это было невозможно.
Он вернулся к себе за вещами. И чуть не опоздал: Землячество едва успело уйти до прихода красных, а несколько человек так и остались в городе. К вечеру отступала вся Западная армия Колчака, и Фиц сидел в поезде, ехавшем назад, к Уральским горам.
Через два дня он вновь был в Уфе, в коммерческом колледже.
За эти два дня настроение Фица упало. Он был вне себя. Он воевал пять лет и понимал, что настал переломный момент. Русскую гражданскую войну можно было считать законченной.
Белые очень ослабели, и победить должны были революционеры. Ничто, кроме вторжения, не могло изменить ситуацию, а его не будет: Черчиллю приходилось нелегко даже из-за того немногого, что он делал. Билли Уильямс и Этель позаботились о том, чтобы необходимое подкрепление так и не послали.
Мюррей принес ему мешок писем.
Сэр, вы желали видеть письма, которые солдаты шлют домой, сказал он с ноткой неодобрения в голосе.
Фиц, игнорируя щепетильность Мюррея, открыл мешок. Он искал письмо от сержанта Уильямса. Хоть на ком-то можно будет сорвать зло.
Он нашел то, что искал. Письмо сержанта Уильямса было адресовано Этель Уильямс он не стал писать настоящее имя из опасения привлечь внимание к своему предательскому письму.
Фиц стал читать. Почерк у Билли Уильямса был крупный и уверенный. На первый взгляд текст казался невинным, но странноватым. Однако Фиц работал в комнате 40 и имел представление о шифрах. Он занялся расшифровкой.
Сэр, обратился к нему Мюррей, вы не видели в последние день-два американца Пешкова?
Нет, сказал Фиц. А что с ним такое?
Кажется, он отстал, сэр.
II
Троцкий страшно устал, но не пал духом. От пережитого напряжения морщины на лице стали глубже, однако огонь надежды в глазах не погас. Григорий думал, что Троцкого поддерживает незыблемая вера в то, что он делает. Наверное, у них у всех была эта вера: и у Ленина, и у Сталина. Каждый был уверен, что знает, как надо поступить, о чем бы ни шла речь от земельной реформы до тактики ведения войны.
Григорий был не таким. Работая с Троцким, размышляя, чем ответить на действия Белой армии, он пытался найти наилучший вариант, но никогда не был уверен, правильное ли решение он принял пока не становился известен результат. Может, именно поэтому Троцкий был всемирно известен, а Григорий оставался простым комиссаром.
Как обычно, Григорий сидел в личном поезде Троцкого с картой России на столе.
Вряд ли нам стоит беспокоиться по поводу контрреволюционного наступления на севере, сказал Троцкий. Григорий был с ним согласен.
По данным нашей разведки, английские солдаты и матросы на севере бунтуют, сказал он.
И они потеряли всякую надежду соединиться с войсками адмирала Колчака. Его армия бежит со всех ног назад, в Сибирь. Можно было бы гнать их дальше, за Урал, но я думаю, у нас есть более неотложные дела.
На западе?
Да, там тяжело. В Латвии, Литве и Эстонии белых поддерживают реакционные националисты. Колчак назначил там главнокомандующим Юденича, и его поддерживает английская флотилия, не давая нашему флоту выйти из Кронштадта. Но еще больше меня волнует юг.
Генерал Деникин…
У него около ста пятидесяти тысяч, а еще французские и итальянские войска и помощь англичан. Мы полагаем, он планирует прорываться к Москве.
Если можно, я хотел бы сказать, что ключ к его разгрому не в военной составляющей, а в политической.
Троцкий посмотрел на Григория с интересом.
Продолжай, сказал он.
Везде, куда бы он ни пришел, Деникин вызывает ненависть. Его казаки грабят всех подряд. Стоит ему взять город, как он собирает всех евреев и расстреливает. Если шахта не выполнит план, он убивает каждого десятого шахтера. Ну и, конечно, ставит к стенке своих дезертиров.
Мы тоже ставим к стенке, сказал Троцкий. А еще убиваем местных, которые их прятали.
И крестьян, которые не желают сдавать зерно, сказал Григорий. Ему было тяжело мириться с этой жестокой необходимостью. Но я знаю крестьян: мой отец тоже был крестьянином. Для них самое главное земля. Многие из них в революцию отхватили здоровые участки и хотят их удержать, что бы ни случилось.
И что?
Колчак заявил, что земельная реформа должна основываться на принципе частной собственности.
И это значит, что крестьянам придется расстаться с полями, которые они отобрали у помещиков.
Я бы предложил распечатать эту его листовку и вывесить у каждой церкви. После этого, что бы ни делали наши солдаты, крестьяне будут за нас, не за белых.
Действуй, сказал Троцкий.
И еще одно. Объявите амнистию дезертирам. На семь дней: кто вернется в строй в этот срок избежит наказания. Вряд ли начнется массовое дезертирство, ведь это всего на неделю. А вот привлечь к нам народ это может, особенно когда они поймут, что белые хотят отнять у них землю.
Ну, давай попробуем.
Вошел ординарец и отдал честь.
Поступило странное сообщение, товарищ Пешков, и я подумал, вас это заинтересует.
Говорите.
Это касается одного из взятых в плен в Бугуруслане. Он был в армии Колчака, но форма на нем американская.
У белых воюют солдаты со всего света. И это естественно: империалисты поддерживают контрреволюцию.
Товарищ Пешков, дело не в этом.
Так в чем?
Он утверждает, что он ваш брат.
III
Платформа была длинная, а утренний туман так сгустился, что Григорий не видел дальнего конца поезда. Наверняка тут какая-то ошибка, думал он; путаница с именами или переводом. Но сердце билось все сильнее, а нервы были напряжены до звона в ушах. Он не видел брата почти пять лет, и ему часто приходило в голову, что Левка, возможно, давно уже мертв.
Он шел медленно, вглядываясь в клубящуюся мглу. Если это действительно Левка, он должен был сильно измениться. Григорий за эти пять лет потерял передний зуб и пол-уха, да еще морщины, и выражение лица… А как мог измениться Левка?
Через несколько секунд из тумана появились две фигуры: русский солдат в изодранной форме и самодельных башмаках, а рядом человек, выглядевший как американец. Неужели Левка? У него была короткая стрижка, безусое лицо. Он имел цветущий вид благополучного американского солдата в новенькой красивой форме. Это офицерская форма, отметил Григорий. Им овладело чувство нереальности происходящего. Неужели его брат стал американским офицером?
Пленный смотрел на него во все глаза, и, подойдя ближе, Григорий увидел, что так и есть, это его брат. Он действительно изменился, и дело было не только в сытом и цветущем виде. Он по-другому стоял, у него было другое выражение лица, а главное другой взгляд. В нем больше не было подростковой самонадеянности, теперь он смотрел настороженно. Он возмужал.
К тому моменту, когда они приблизились на расстояние рукопожатия, Григорий вспомнил обо всех Левкиных прегрешениях, и с его губ было готово сорваться множество обвинений; но он ничего не сказал и только молча раскрыл объятия. Они соприкоснулись щеками, похлопали друг друга по спине и снова обнялись, и Григорий вдруг обнаружил, что плачет.
Он повел Левку к поезду, пришел с ним в вагон, который у него был вместо кабинета, и велел ординарцу принести чай. Они сели в полинялые кресла.
Так ты пошел в армию? сказал Григорий, все еще изумленно.
В Америке обязательная воинская повинность, сказал Левка.
Вот в чем дело. Добровольно Левка никогда бы не пошел воевать.
Но ты офицер!
Ты тоже.
Григорий покачал головой.
Мы в Красной Армии упразднили чины. Я военный комиссар.
Но одни велят принести чай, а другие его приносят, сказал Левка, глядя на входящего ординарца. Как гордилась бы мама, правда?
Еще бы. Но почему ты ни разу не написал? Я думал, тебя в живых нет.
Ах, черт… прости. Я так ужасно чувствовал себя, уехав по твоему билету, и мне все время хотелось сообщить, что у меня уже есть деньги тебе на дорогу. Но я все откладывал, ждал, когда денег будет больше.
Плохая отговорка, но очень характерная для Левки. Он мог не пойти на вечеринку, если ему было не в чем там покрасоваться, и не шел пить с друзьями, если у него не было денег на то, чтобы всех угостить.
Григорий вспомнил еще одно предательство.
Ты не сказал мне, уезжая, что Катерина беременна.
Беременна?! Но я не знал.
Знал. И велел ей не говорить мне.
Левка на секунду растерялся его поймали на лжи, однако тут же пришел в себя и начал контрнаступление:
А тот корабль, на который ты меня посадил, не шел до Нью-Йорка! Он высадил нас в захолустном городишке Кардиффе. И мне пришлось работать много месяцев в шахте, чтобы скопить на новый билет.
На миг Григорий даже почувствовал себя виноватым; но потом вспомнил, как Левка выпрашивал у него этот билет.
Может, не стоило помогать тебе бежать от полиции? спросил он жестко.
Ты сделал для меня все что мог, неохотно признал Левка. Потом тепло улыбнулся когда он так улыбался, Григорий мог простить ему что угодно и добавил: Как всегда. С тех самых пор как умерла мама.
Григорий почувствовал комок в горле.
Но все равно, сказал он, стараясь, чтобы голос не дрожал, мы должны отплатить семейству Вяловых за то, что они нас обманули.
Я уже отплатил, сказал Левка. В Буффало живет Джозеф Вялов. Я засадил его дочке, она залетела, и он был вынужден женить меня на ней.
Так ты теперь член их семейки?
Но он об этом пожалел, потому-то и устроил, чтобы меня призвали. В надежде, что меня убьют на войне.
Черт, ты что, по-прежнему думаешь не головой, а другим местом?
Наверно… пожал плечами Левка.
Григорию тоже было в чем признаться, и делать это ему было страшновато. Он начал с того, что осторожно сказал:
У Катерины родился мальчик, твой сын. Она назвала его Владимир.
Да что ты! обрадовался Левка. У меня есть сын!
Григорию не хватило мужества сказать, что Вовка ничего не знает об отце и называет папой Григория. Вместо этого он сказал:
Я забочусь о нем.
Я был в тебе уверен.
Григорий почувствовал, как привычно всколыхнулось возмущение, оттого что Левка принимал как должное то, что кто-то другой нес за него ответственность.
Лев, сказал он, я женился на Катерине.
Он ждал, что брат разозлится. Но тот и глазом не моргнул.
В этом я тоже был уверен.
Что?! Григорий остолбенел.
Ну ты же так сходил с ума по ней, кивнул Левка. А ей как раз и нужен был такой человек сильный, на которого можно положиться, с кем ребенка растить… Так уж карты легли.
Я так переживал, мрачно сказал Григорий. Меня мучила мысль, что я тебя предал.
О господи, конечно нет! Ведь я же ее бросил… Будьте счастливы!
То, как легко Левка отнесся ко всему этому, не на шутку разозлило Григория.
А ты о нас хоть немного беспокоился? спросил он без обиняков.
Гришка, ну ты же меня знаешь!
Знаю, ты о нас даже не думал.
Да думал я, думал! Не строй из себя святошу. Ты ее хотел; какое-то время крепился ну, может, даже пару лет. Но в конце концов стал с ней спать.
Это была суровая правда. У Левки была отвратительная манера любого ставить на место.
Да, ты прав, сказал Григорий. Как бы то ни было, у нас уже двое детей: еще есть дочка, Аня. Ей полтора года.
Двое взрослых и двое детей… Ну, не важно. Хватит.
Ты о чем?
Я тут наварил деньжат, продавал казакам виски с английского армейского склада. Платили золотом. Набралось целое состояние… Левка сунул руки под гимнастерку, расстегнул пряжку и вытянул пояс, набитый монетами. Здесь хватит денег, чтобы вы вчетвером смогли поехать в Америку! и вручил пояс Григорию.
Тот был ошеломлен и тронут. Значит, Левка все же не забыл о брате. Конечно, передача денег выглядела театрально-красивым жестом, такой уж у Левки характер. Но он сдержал обещание.
Какая жалость, что теперь это не нужно!
Спасибо, сказал Григорий. Я горжусь тобой. Ты сделал, что обещал. Но теперь в этом нет нужды. Я смогу добиться твоего освобождения и помогу тебе вернуться к нормальной жизни в России.
И отдал пояс с деньгами обратно.
Левка принял пояс и замер, глядя на него.
Григории видел, что Левка обижен, и понял, что отказ от подарка больно его задел. Но сейчас Григория беспокоили вещи поважнее. Что будет, когда Левка встретится с Катериной? Не влюбится ли она снова в более красивого брата, не начнется ли все сначала? У Григория сердце кровью обливалось при мысли, что он может ее потерять после всего, через что им пришлось пройти.
Теперь мы живем в Москве, сказал он. У нас квартира в Кремле, мы там живем вчетвером: мы с Катериной и Вовка с Аней. Я смогу добиться квартиры и для тебя…
Постой-ка, сказал Левка, глядя на него с недоверием. Ты что же, думаешь, я хочу вернуться в Россию?
Ты ведь уже вернулся, сказал Григорий.
Но не насовсем!
Не может быть, чтобы ты хотел жить в Америке!
Очень даже может! И ты должен поехать со мной.
Но теперь-то это не нужно! Россия стала другой. Царя больше нет!
Мне нравится в Америке, сказал Левка. И тебе понравится. Вам всем. Особенно Катерине.
Но здесь мы творим историю! Мы создаем новое государство. А ты же все это пропустишь!
Ты не понимаешь, сказал Левка. В Америке у меня собственный автомобиль. Еды больше, чем я могу съесть. Выпивки сколько угодно, сигарет за всю жизнь не выкурить! У меня пять костюмов!
Ну и зачем тебе эти пять костюмов? удивился Григорий. Все равно что иметь пять кроватей: спишь-то все равно только на одной.
Я смотрю на это иначе.
Разговаривать было так трудно оттого, что Левка считал, что это Григорий не понимает главного. И Григорий не знал, что еще сказать, чтобы заставить брата взглянуть на вещи иначе.
Неужели тебе нужно только это: сигареты, куча одежды и автомобиль?
Это нужно всем. И вам, большевикам, лучше не забывать об этом.
Русским нужен хлеб, мир и земля, сказал он.
У меня в Америке дочь. Ее зовут Дейзи. И ей три года.
Григорий недоверчиво прищурился.
Я знаю, о чем ты думаешь, сказал Левка. Я не интересовался ребенком Катерины… Как его зовут?
Вовка.
Я никогда его не видел. Когда уезжал из Питера, он был еще в проекте. А Дейзи я люблю, и что важнее она тоже меня любит!
Это Григорий понимал. Он был рад, что у Левки в душе хватает тепла, чтобы любить свою дочку. И хотя ему было не понять Левкиного стремления назад, в Америку, в глубине души Григорий сознавал, что ему было бы легче, если бы не пришлось везти Левку к себе домой. Ему самому, сам себе признался он, было бы куда лучше, если бы Левка вернулся в Америку.
Думаю, ты делаешь неправильный выбор, но силой тебя тянуть я не собираюсь, сказал он.
Левка ухмыльнулся.
Боишься, отобью Катерину? Я ведь тебя знаю!
Григорий опустил взгляд.
Да, сказал он. Отобьешь, потом снова бросишь и предоставишь мне склеивать обломки во второй раз. Я тоже тебя знаю.
Но ты мне поможешь вернуться в Америку?
Нет. Григорий не без удовольствия наблюдал, как лицо Левки исказил страх, но не стал выдерживать паузу. Я помогу тебе вернуться в Белую армию. А ты сам уже доберешься в свою Америку.
И как мы это сделаем?
Поедем на передовую, на нейтральной территории я тебя отпущу. Дальше уж сам.
Но меня могут убить!
Нас обоих могут убить. Мы на войне. Но ты всегда выходишь сухим из воды.
IV
Билли Уильямса по грязным улицам Уфы вели из городской тюрьмы в здание коммерческого колледжа, где временно разместилась британская армия.
Заседание военного суда проходило в классе. За столом преподавателя сидел Фиц, рядом его ординарец капитан Мюррей. Там же был и капитан Гвин Эванс, с тетрадью и карандашом.
Билли был грязен и небрит, а из-за соседства пьяниц и проституток не выспался. Фиц, как всегда, был в идеально выглаженной форме. Билли понимал, что попал в большую беду Вердикт суда можно было предсказать заранее: улики были неопровержимы. Но он решил не сдаваться и не подавать вида, что ему страшно.
Фиц произнес:
Это военно-полевой суд высшей инстанции, имеющий право судить, когда обвиняемый находится в действующей армии или на заморских территориях, за неимением возможности судить его обычным военным судом высшей инстанции. Для вынесения приговора достаточно трех офицеров в качестве судей или даже двоих, если больше не имеется. Этот суд имеет право приговаривать к наказанию любой степени тяжести вплоть до смертной казни.
Единственное, что мог сделать Билли, попытаться повлиять на судей, чтобы они смягчили наказание. Возможные варианты: тюрьма, каторжные работы или смерть. Не было сомнений, что Фиц предпочел бы поставить Билли к стенке, самое меньшее посадить на несколько лет в тюрьму. Целью Билли было заронить в головах Мюррея и Эванса сомнения в справедливости суда, чтобы заставить их настаивать на меньшем сроке.
Поэтому он сказал:
Где мой адвокат?
Предоставить вам законного защитника не представляется возможным.
Вы в этом уверены, сэр?
Сержант, говорите только тогда, когда к вам обращаются.
Пусть в протокол занесут, что мне отказали в помощи адвоката, сказал Билли, сверля взглядом Гвина Эванса тот один был с тетрадью. Когда Эванс никак не отреагировал, Билли добавил: Или записи о суде будут ложью? Слово «ложью» он особо выделил, зная, что это должно оскорбить Фица. Английский джентльмен при любых обстоятельствах должен говорить правду, это входит в кодекс чести.
Фиц кивнул Эвансу, и тот стал писать.
«Первая победа», подумал Билли и немного приободрился.
Уильям Уильямс, сказал Фиц, вы обвиняетесь по части первой Закона об армии. Обвинение заключается в том, что вы сознательно, находясь на службе в действующей армии, совершили деяние, имевшее целью поставить под угрозу успех вооруженных сил его королевского величества. За это предусматривается наказание вплоть до смертной казни, или любое более мягкое наказание, которое назначит суд.
От повторного упоминания смертной казни Билли бросило в дрожь, но его лицо осталось непроницаемым.
Что вы желаете сказать в свое оправдание?
Билли глубоко вздохнул и заговорил.
Я желаю спросить: как вы смеете выдавать себя за беспристрастный суд? произнес он. Как смеете вести себя пак, будто наше пребывание в России законная операция? И как смеете обвинять в предательстве человека, который сражался с вами бок о бок три года? Вот что я желаю сказать.
Билли, приятель, не надо дерзить, сказал Гвин Эванс. Так ты только ухудшишь свое положение.
Билли не намерен был позволять Эвансу говорить с ним снисходительно.
А вам я бы посоветовал, сказал он, не иметь никакого отношения к этому опереточному суду. Когда о нем узнают а можете мне поверить, статья о нем появится на первой странице «Дейли миррор», окажется, что пятно позора на вас, а не на мне. Он перевел взгляд на Мюррея. Любой, кто имеет отношение к этому фарсу, будет опозорен.
Эванс забеспокоился. Он наверняка не думал, что дело будет предано огласке.
Хватит! громко и зло произнес Фиц.
«Отлично, подумал Билли. Вот я тебя и достал!»
Перейдем к доказательствам, продолжил Фиц. Капитан Мюррей, прошу вас.
Мюррей раскрыл папку и извлек листок бумаги. Билли узнал свой почерк. Как он и ожидал, это было его письмо Этель.
Мюррей показал ему письмо и произнес:
Это вы писали?
А как оно попало к вам в руки, капитан Мюррей?
Отвечайте на вопрос! рявкнул Фиц.
Вы же учились в Итоне, не так ли, капитан? сказал Билли. Джентльмен не станет читать чужие письма по крайней мере, так говорят. Насколько мне известно, лишь официальный цензор имеет право читать письма солдат. Значит, насколько я понимаю, вам это письмо принес цензор… Он помолчал. Как он и ожидал, Мюррей промолчал. Или это письмо было получено вами незаконно?
Вы писали это письмо? повторил Мюррей.
Если вы получили его незаконно, оно не может быть использовано в суде. Я думаю, так сказал бы любой юрист. Но здесь нет юристов. Потому я говорю, что это неправедный суд.
А вам известно, что вы можете понести наказание за неуважение к суду? спросил Фиц.
«Мне уже грозит смертная казнь, подумал Билли. Какой дурак этот Фиц, если думает, что меня испугают его угрозы!»
Но сказал другое:
Я защищаюсь, указывая на несостоятельность суда и незаконность обвинения. На конверте написан обратный адрес и имя сержанта Билли Уильямса, сказал Мюррей. Если обвиняемый желает заявить, что не писал письма, ему следует сделать это сейчас.
Билли ничего не ответил.
В письме зашифровано сообщение, продолжал Мюррей, которое можно расшифровать, читая каждое третье слово, а также первые буквы названий песен и фильмов. Мюррей передал письмо Эвансу. В расшифрованном виде сообщение звучит так…
В письме Билли описывал несостоятельность правления Колчака, рассказывая, что несмотря на все свое золото, они не заплатили работникам Транссибирской магистрали, в результате чего продолжились проблемы с транспортом и снабжением. В письме также подробно описывалось, какую именно помощь оказывает Колчаку Великобритания. Эту информацию держали в тайне от граждан Великобритании, на чьи деньги существовала армия и чьи сыновья рисковали здесь своей жизнью.
Вы отрицаете, что посылали это письмо?
Я не могу комментировать улику, полученную незаконно.
Адресат Э. Уильямс на самом деле миссис Этель Леквиз, возглавившая кампанию «Руки прочь от России!», не так ли?
Я не могу комментировать улику, полученную незаконно.
А она использовала полученную от вас информацию для того, чтобы публиковать в газетах статьи, порочащие и дискредитирующие британскую армию и угрожающие успеху наших действий здесь.
Никак нет, ответил Билли. Армию дискредитировали люди, которые нас сюда послали с тайным и незаконным заданием, не ставя в известность парламент и не получив его одобрения. Кампания «Руки прочь от России!» лишь первый шаг из числа необходимых для того, чтобы мы вернулись к нашей истинной роли защитников Великобритании и перестали быть личной армией маленького кружка генералов и политиков правого толка.
Точеное лицо Фица покраснело от гнева.
Я думаю, мы слышали уже достаточно, сказал Фиц. Теперь суд вынесет приговор.
Мюррей ему что-то шепнул, и Фиц добавил:
Ах, да! Обвиняемый, желаете что-нибудь сказать?
Билли встал.
Я прошу вызвать моего первого свидетеля, полковника графа Фицгерберта.
Прекратите дурачиться, сказал Фиц.
Прошу занести в протокол, что суд отказался позволить мне допросить свидетеля, несмотря на его присутствие в зале суда.
Не тяните!
Если бы мне не отказали в моем праве вызвать свидетеля, я бы спросил полковника Фицгерберта о его отношении к моей семье. Нет ли у него ко мне личной неприязни из-за того, что мой отец глава профсоюза его шахтеров? И о его отношении к моей сестре: разве не правда, что он назначил ее экономкой, а потом без видимых причин уволил? Билли подавил искушение сказать об Этель больше, ему не хотелось чернить ее имя, и кроме того, намека было наверняка достаточно. Я бы спросил о его личной заинтересованности в этой незаконной войне против правительства большевиков. Правда ли, что его жена русская княжна? И его сын должен получить здесь наследство? Правда ли то, что полковник находится здесь ради защиты своих личных финансовых интересов? И правда ли, что все вышеперечисленное является истинной причиной для этого бутафорского суда? И разве это не лишает его права быть судьей в этом деле?
Фиц выслушал все это с каменным лицом, но Мюррей и Эванс, похоже, были потрясены. Об личной подоплеке они ничего не знали.
И еще одну вещь я хотел бы сказать, произнес Билли. Кайзеру Вильгельму предъявлено обвинение в военных преступлениях. Доказывают, что он объявил войну против воли немецкого народа, которая должна была получить выражение через народных представителей в Рейхстаге, немецком парламенте. И в качестве противоположного примера приводят Великобританию, объявившую Германии войну только после обсуждения в палате общин.
Фиц делал вид, что ему скучно, но Мюрреи и Эванс слушали внимательно.
А теперь подумайте об этой войне в России, продолжал Билли. Ее никогда не обсуждали в парламенте. Информацию о ней утаивают от народа под тем предлогом, что для проведения операции необходимо обеспечивать ее секретность вечная отговорка армии, когда она сознает свою вину. Мы сражаемся, но война не была объявлена. Британский премьер-министр и его коллеги находятся точно в том же положении, что и кайзер со своими генералами. Это они действуют незаконно, а не я.
Билли сел. Капитаны и Фиц начали совещаться. Билли подумал, не слишком ли далеко он зашел. Он чувствовал, что надо быть резким, но он мог вызвать неодобрение капитанов вместо того чтобы привлечь их на свою сторону.
Однако, похоже, у судей возникли разногласия. Фиц что-то говорил, а Эванс отрицательно качал головой. Мюррею было явно неловко. Может, это хороший знак, подумал Билли. Но все равно ему было страшно, как никогда в жизни. Ни на Сомме под пулеметным огнем, ни в шахте во время взрыва никогда он не испытывал такого страха, как сейчас, когда его жизнь была в руках этих враждебно настроенных офицеров.
Наконец они пришли к единому мнению. Фиц посмотрел на Билли и сказал:
Встаньте.
Билли встал.
Сержант Уильям Уильямс, суд признал вас виновным. Фиц смотрел на Билли, словно надеясь увидеть на его лице ужас поражения. Но Билли ожидал, что его признают виновным, и его страшил не обвинительный приговор, а мера наказания, к которой его приговорят.
Фиц объявил:
Вы приговорены к десяти годам каторжных работ.
Сохранять неприступный вид больше не было сил. Да, его не казнят, но десять лет! Когда он выйдет на свободу, ему будет тридцать. Тысяча девятьсот двадцать девятый год. Милдред будет тридцать пять. Половина жизни позади. Билли больше не мог контролировать выражение лица. На глаза навернулись слезы.
На лице Фица появилось выражение удовлетворения.
Увести, приказал он.
И Билли повели отбывать наказание.
Глава тридцать седьмая
Май июнь 1919 года
В первый день мая Вальтер Ульрих написал Мод письмо из Версаля.
Он не знал, жива она или нет. После Стокгольма он не получал от нее известий. Между Германией и Великобританией все еще не было почтового сообщения, так что за два года это была его первая возможность.
Накануне Вальтер с отцом приехали во Францию на мирную конференцию в составе немецкой делегации, включавшей в себя сто восемьдесят политиков, дипломатов и чиновников Министерства иностранных дел. Во Франции их особый поезд был вынужден идти со скоростью пешехода; они ехали через разоренные земли северо-восточной Франции.
Можно подумать, здесь рвались только наши снаряды! раздраженно сказал Отто.
Из Парижа на автобусах их перевезли в маленький городок Версаль и поселили в «Отель де Резервуар». Багаж выгрузили во дворе и грубо велели нести самим. По всей видимости, подумал Вальтер, победители французы не желали быть великодушными.
Они-то не победили, вот в чем суть, сказал Отто. Хоть они и не оказались побежденными окончательно, потому что их спасли англичане и американцы, хвастать им особенно нечем. Мы сильнее, им это известно и уязвляет их непомерную гордыню.
В гостинице было холодно и сумрачно, но снаружи вовсю цвели яблони и магнолии. Немцам разрешалось гулять по парку вокруг дворца и ходить по магазинам. У гостиницы всегда собиралась небольшая толпа. Обычные люди были настроены не так враждебно. Иногда они принимались свистеть, но чаще им просто было интересно посмотреть так близко на врага.
Вальтер написал Мод в первый же день. Он не упоминал об их браке у него еще не было уверенности, что это безопасно, и как бы то ни было, от привычки к скрытности было уже трудно отказаться. Он написал, где находится, описал гостиницу и окрестности, и попросил ответить. Потом отправился в город, купил марку и послал письмо.
Волнуясь и надеясь, он ждал ответа. Если она жива, любит ли она его? Он был почти уверен, что да. Но ведь с тех пор, как она обнимала его так жарко в стокгольмском гостиничном номере, прошло два года. Сколько мужчин, вернувшись с войны, узнали, что их подруги и жены за долгие годы разлуки полюбили кого-то другого!
Через несколько дней лидеров делегаций собрали в отеле «Дворец Трианон» с другой стороны парка и церемонно вручили экземпляры проекта мирного договора, разработанного странами-победительницами. Текст был на французском языке. По возвращении в «Отель де Резервуар» договор был немедленно передан переводчикам. Одну такую группу возглавлял Вальтер. Он разделил данный ему отрывок на части, раздал и сел читать.
Все было еще хуже, чем он предполагал.
В пограничной Рейнской области пятнадцать лет должны были оставаться французские войска. Саарская область должна быть передана под протекторат Лиги наций, а угольными шахтами должны управлять французы. Эльзас и Лотарингия передавались Франции без референдума: французское правительство боялось, что население проголосует за то, чтобы остаться в составе Германии. Новая Польша была столь велика, что присоединила к себе земли трех миллионов немцев и угольные месторождения Силезии. И еще Германия лишалась всех своих колоний: их поделили между собой страны Антанты как воры делят добычу. И немцы должны были согласиться на выплату репараций в неуказанном количестве иными словами, подписать незаполненный чек.
Во что они хотят превратить Германию? Неужели собираются создать из страны огромный каторжный лагерь, где все живут на голодном рационе и трудятся в поте лица только для того, чтобы пришли надсмотрщики и все отобрали?! И если Вальтер тоже будет рабом в этом концлагере, как он может думать о том, чтобы жить вместе с Мод и растить детей?
Но хуже всего было условие об ответственности за развязывание войны.
В статье 231 говорилось: «Союзные и Объединившиеся Правительства заявляют, а Германия признает, что Германия и ее союзники ответственны за причинение всех потерь и всех убытков, понесенных Союзными и Объединившимися Правительствами и их гражданами вследствие войны, которая была им навязана нападением Германии и ее союзников».
Это ложь! гневно вскричал Вальтер. Глупая, невежественная, злобная, несправедливая, мерзкая ложь!
Конечно, он понимал, что Германию нельзя признать невиновной, сколько раз он об этом спорил с отцом. Но он видел дипломатический кризис лета четырнадцатого года, видел каждый маленький шажок, приближавший войну, и ни одна страна не была в ней виновна. Основной целью глав государств с обеих сторон было защитить свои народы, и никто из них не собирался ввергать мир в величайшую в истории войну: ни Асквит, ни Пуанкаре, ни кайзер, ни царь, ни австрийский император. Даже Гаврила Принцип, сараевский убийца, наверняка не хотел того, что получилось в результате его преступления. Но даже его нельзя было признать ответственным «за причинение всех потерь и всех убытков».
Вскоре после полуночи Вальтер случайно встретился с отцом, когда оба они сделали перерыв, выйдя выпить кофе, чтобы прогнать сон и продолжить работу.
Это возмутительно! кипел Отто. Мы соглашались на мир на основе «Четырнадцати пунктов» Вильсона, но этот договор не имеет с ним ничего общего!
Впервые в жизни Вальтер с ним согласился.
К утру перевод был закончен и с курьером для особых поручений отослан в Берлин классический пример немецкой эффективности, подумал Вальтер, отчетливо замечая достоинства своей страны теперь, когда ее поливали грязью. Он слишком устал, чтобы уснуть, и решил прогуляться, пока не удастся расслабиться настолько, чтобы можно было лечь спать.
Он вышел из гостиницы и направился в парк. Начинали зацветать рододендроны. Прекрасное утро для Франции, но мрачное для Германии. Как повлияют эти предложения на борьбу социал-демократов в правительстве? Вдруг народ отчается и обратится к большевизму?
Он был один в парке если не считать женщины в легком весеннем пальто, сидевшей на скамье под каштаном. Погруженный в размышления, он вежливо коснулся края шляпы, проходя мимо.
Вальтер, сказала она.
У него остановилось сердце. Он знал этот голос, но это не могла быть она! Он обернулся.
Она встала.
Вальтер, сказала она, ты не узнал меня?
Это была Мод.
У него закружилась голова от счастья. В два шага он очутился рядом, и она бросилась в его объятия. Он крепко обнял ее, вдохнул аромат ее тела такой знакомый, несмотря на прошедшие годы, и стал целовать в лоб, в щеки, и наконец в губы. Он пытался целовать и говорить одновременно, но ни словами, ни поцелуями нельзя было выразить всего, что было у него на сердце.
Наконец она заговорила.
Ты меня еще любишь?
Больше чем когда-либо, ответил он, и снова стал ее целовать.
II
Потом, когда они лежали в постели, Мод провела ладонью по голой груди Вальтера и сказала:
Ты так похудел…
У него был втянутый живот, бедренные кости выпирали. Хорошо бы откормить его круассанами с маслом и паштетом из гусиной печени, подумала она.
Они были в гостиничном номере в нескольких милях от Парижа. Окно спальни было открыто, и легкий весенний ветерок колыхал лимонно-желтые занавески. Мод узнала об этом месте много лет назад, когда Фиц встречался там с замужней дамой, графиней де Кан. Заведение, выглядевшее чуть больше большого дома в маленькой деревне, не имело даже названия. Посетители обычно заказывали столик на ланч и комнату на остаток дня. Может быть, такие места были и в окрестностях Лондона, но сама идея казалась Мод очень французской.
Они назвались мистер и миссис Вулридж, и на Мод было обручальное кольцо, которое она прятала почти пять лет. Вне всякого сомнения, благоразумная хозяйка полагала, что они лишь делают вид, что женаты. И пусть, лишь бы она не заподозрила, что Вальтер немец вот тогда могли бы начаться неприятности.
Мод просто не могла от него оторваться: она была счастлива, что он вернулся к ней целым и невредимым, и ее руки все гладили его тело. Она коснулась длинного шрама на ноге.
Это я получил в Шато-Тьери, сказал он.
Гас Дьюар тоже был в том сражении. Надеюсь, это не он тебя ранил.
Мне повезло, рана зажила. Многие умерли от гангрены.
С их встречи прошло три недели. Все это время Вальтер сутками работал над ответом Германии на проект договора, выбираясь на полчаса, чтобы посидеть с Мод в парке, или же они садились в синий кадиллак Фица, и шофер возил их по городу.
Мод, как и Вальтер, была потрясена жесткими для Германии условиями мирного договора. Целью Парижской конференции было обеспечить справедливый мир, а не отомстить побежденным. Новая Германия должна стать демократической и процветающей. Она хотела, чтобы у них с Вальтером были дети, и чтобы их дети были немцами. Она часто вспоминала слова из «Книги Руфь»: «Куда ты пойдешь, туда и я пойду». Раньше или позже, ей придется сказать ему это.
Однако ее утешало, что не она одна недовольна условиями договора. И на стороне Антанты были те, кто считал, что мир важнее мести. Двенадцать членов американской делегации заявили протест. В Великобритании на дополнительных выборах победил кандидат, выступавший за мир без мести. Архиепископ Кентерберийский принародно заявил, что ему «очень неудобно», и подчеркнул, что говорит от имени безгласного большинства, чье мнение не представлено в раздувающих ненависть к Германии газетах.
Накануне немцы представили на встречное предложение более чем на сотню страниц, на основе «Четырнадцати пунктов Вильсона». Утром французская пресса заходилась от ярости. Французы называли этот документ образцом наглости и гнусной буффонадой.
И они еще обвиняют нас в заносчивости! Какая у вас поговорка есть про сковородку?..
Назвала кастрюля чайник черным, подсказала Мод.
Он повернулся на бок и погладил треугольник волос внизу ее живота темных, вьющихся и густых. Она предлагала их сбрить, но он сказал, что ему нравится как есть.
Что же мы будем делать? спросил он. Это, конечно, романтично встречаться в гостинице и ложиться в постель среди дня, как влюбленные, вынужденные скрывать свою преступную страсть, но нельзя так жить всегда. Нам надо объявить миру, что мы муж и жена.
Мод была согласна. Она не могла дождаться того времени, когда можно будет ложиться с ним в постель каждую ночь, хоть и не говорила этого: было неловко признать, что ей так хотелось заниматься с ним сексом.
Мы просто могли бы жить вместе, а они пусть делают выводы.
Мне такой подход не нравится, сказал он. Это будет выглядеть так, будто нам есть чего стыдиться.
Ей тоже хотелось объявить на весь мир о своем счастье, а не скрывать его. Она гордилась Вальтером: он и красив, и смел, и необычайно умен.
Мы могли бы еще раз устроить венчание, сказала она. С помолвкой и свадьбой, и никогда никому не говорить, что мы женаты уже пять лет. Это ведь не запрещено вступать в брак с одним и тем же человеком во второй раз?
Он задумался.
Мой отец и твой брат попытались бы этого не допустить. Расстроить свадьбу им бы не удалось, но нервы они нам попортили бы, и никакой радости мы бы не получили.
Ты прав, неохотно признала Мод. Фиц говорил как-то, что хоть среди немцев и встречаются отличные ребята, но он не хотел бы, чтобы его сестра за кого-то из них вышла замуж.
Значит, мы должны их поставить перед свершившимся фактом.
Давай сообщим им, а потом объявим в газетах, сказала она. Скажем, что это символ нового мирового порядка. Англо-германский брак, как раз во время заключения мирного договора.
А как мы это организуем? с сомнением спросил он.
Я поговорю с редактором журнала «Татлер».28
Ко мне там хорошо относятся, я им много шлю информации.
«Леди Мод Фицгерберт всегда одета по последней моде», с улыбкой сказал Вальтер.
О чем ты?
Он взял с прикроватного столика бумажник и вынул оттуда журнальную вырезку.
Вот, единственная твоя фотография, что у меня была.
Она взяла вырезку у него из рук. Бумага была мягкой и пожелтевшей от времени. Она вгляделась.
Это еще довоенный снимок, сказала она.
Эта фотография прошла со мной всю войну и выжила, как я.
На глаза Мод навернулись слезы, застилая и без того нечеткую картинку.
Ну, не надо плакать, сказал он, обнимая ее.
Она прижалась щекой к его голой груди и зарыдала. Иные женщины плачут по любому пустяку, она никогда не была в их числе. Но теперь безудержно плакала. Она оплакивала потерянные годы, миллионы погибших молодых парней, и бессмысленность этой жертвы. Она изливала все слезы, которые сдерживала эти пять лет.
Наконец рыдания смолкли. Когда слезы высохли, она жадно поцеловала его, и они снова занялись любовью.
III
Шестнадцатого июня за Вальтером в гостиницу заехал синий кадиллак Фица и повез его в Париж. Мод решила, что для «Татлера» понадобится их фотография. Вальтер надел твидовый костюм, пошитый в Лондоне еще до войны. Правда, он был теперь широковат, но в эти дни всякий немец ходил в слишком большой для него одежде.
Вальтер развернул в «Отеле де Резервуар» небольшое информбюро, которое отслеживало информацию, появлявшуюся во французских, английских, американских и итальянских газетах, а также собирало сплетни, которые удавалось раздобыть немецкой делегации. Вальтер знал, какие резкие споры шли между странами Антанты относительно немецкого встречного предложения. Ллойд Джордж, отличавшийся гибкостью в кризисных ситуациях, был готов пересмотреть проект договора. Но французский премьер Клемансо заявил, что и так проявил великодушие, и при любом предложении что-то изменить клокотал от ярости. Как ни странно, Вудро Вильсон тоже был непреклонен. Он считал, что проект договора составлен справедливо, а когда принимал какое-то решение, он становился глух к критике.
Страны Антанты вели переговоры с партнерами Германии: Австрией, Венгрией, Болгарией и Османской империей. Они создавали новые государства Югославию и Чехословакию и кроили Средний Восток на британскую и французскую зоны. И обсуждали, заключать ли мир с Лениным. Во всех странах люди устали от войны, но несколько влиятельных политиков все еще намерены были сражаться с большевиками. Английская «Дейли мейл» обнаружила международный заговор евреев-банкиров, поддерживавших московский режим, это была одна из самых невероятных фантазий газеты.
В вопросе договора с Германией Вильсон и Клемансо взяли верх над Ллойдом Джорджем, и этим утром немецкая делегация в «Отеле де Резервуар» получила безапелляционную ноту: на размышления им отводилось три дня.
Сидя на заднем сиденье автомобиля Фица, Вальтер мрачно размышлял о будущем родной страны. Она станет такой же, как какая-нибудь африканская колония, опростившиеся жители будут гнуть спину, чтобы богатели хозяева-иностранцы. Он не хотел растить детей в такой стране.
Мод ждала его в фотостудии. Она выглядела просто чудесно в легком летнем платье от Поля Пуаре, кутюрье столь известного, что о нем слышал даже Вальтер.
Фотограф хотел снять их на фоне драпировки, изображавшей цветущий сад, но Мод нашла ее безвкусной, и они согласились сняться в столовой на фоне штор, которые были, к счастью, без рисунка. Сначала они встали бок о бок, не касаясь друг друга, как незнакомые. Фотограф предложил, чтобы Вальтер опустился на колено перед Мод, но это было слишком сентиментально. В конце концов остановились на позе, которая понравилась всем: Вальтер и Мод держались за руки и смотрели не в камеру, а друг на друга.
Фотограф пообещал, что снимки будут готовы на следующий день.
Они отправились на ланч в свою гостиницу.
Но страны Антанты не могут просто приказать Германии подписать договор! сказала Мод. Это уже не переговоры.
Именно так они и поступили.
А что будет, если вы откажетесь?
Об этом не было речи.
Что же вы собираетесь делать?
Часть делегации сегодня ночью возвращается в Берлин на консультацию с правительством… Он вздохнул. Боюсь, мне тоже придется ехать.
Значит, пришло время объявить о нашем браке. Я отправлюсь в Лондон завтра утром, как только заберу снимки.
Хорошо, сказал Вальтер. Как только прибуду в Берлин, я сообщу нашу новость матери. С ней не будет проблем. А потом отцу. И вот ему это не понравится.
А я поговорю с тетей Гермией и Би и напишу Фицу в Россию.
Значит, мы снова какое-то время проведем в разлуке…
Тогда доедай и пойдем в постель.
IV
Гас и Роза встретились в садах Тюильри. Париж начинал возвращаться к нормальной жизни, радостно отметил Гас. Светило солнце, деревья оделись листвой, и мужчины с гвоздиками в петлицах сидели, покуривая сигары и провожая взглядом проходивших мимо женщин, одетых лучше всех на свете. С одной стороны парка шла оживленная Рю де Риволи с автомобилями, грузовиками и конными экипажами; с другой к парку подходила Сена с лавировавшими по ней гружеными баржами. Похоже, мир все-таки приходил в себя.
Роза красовалась в легком хлопковом платье алого цвета и широкополой шляпе. «Если бы я был художником, подумал Гас, я бы нарисовал ее именно такой».
Он был в синей спортивной куртке и модной соломенной шляпе-канотье. Увидев его, она рассмеялась.
В чем дело? удивился он.
Ни в чем. Хорошо выглядите.
Вы смеетесь над шляпой, да?
Она подавила смешок.
Вы просто красавчик!
Понимаю, у меня в ней глупый вид. Тут уж ничего не поделаешь. Со всеми шляпами одно и то же. Когда я в шляпе, то похож на слесарный молоток.
Она легонько поцеловала его в губы.
Вы самый красивый молодой человек в Париже.
Самое замечательное было то, что она говорила искренне. «За что мне такое счастье?» подумал Гас.
Он взял ее за руку.
Давайте пройдемся.
Они пошли в сторону Лувра.
Вы видели «Татлер»? сказала она.
Лондонский журнал? Нет, а что?
Похоже, ваша близкая подруга леди Мод вышла замуж за немца.
О! Откуда они узнали?! воскликнул Гас.
Вы хотите сказать, что это для вас не новость?
Я догадывался. Я встретил Вальтера в Берлине в шестнадцатом году, и он попросил меня передать Мод письмо. Я сделал вывод, что они или помолвлены, а может, и женаты.
Какой же вы скрытный! Ни слова не сказали.
Это была опасная тайна.
Может, она и сейчас опасна. «Татлер» с ними мягко обошелся, но другие газеты могут отнестись иначе.
Мод и раньше приходилось терпеть нападки прессы. Она крепкий орешек.
Наверное, вы именно об этом секретничали в тот вечер, смущенно сказала Роза, когда я вас видела вдвоем?
Она спрашивала, нет ли у меня новостей о Вальтере.
Я вела себя глупо, мне показалось, вы флиртуете с ней.
Я вас прощаю, но оставляю за собой право припомнить вам это в следующий раз, когда вы будете необоснованно меня упрекать. Можно задать вам вопрос?
Конечно спрашивайте. О чем угодно.
А на самом деле три вопроса…
Звучит зловеще. Как в сказке. Если я отвечу неправильно, меня прогонят из дворца?
Вы по-прежнему анархистка?
А вам это неприятно?
Я пытаюсь решить для себя, может ли политика нас поссорить.
Все политические доктрины, начиная с доктрины о божественном происхождении королевской власти и заканчивая общественным договором Руссо, пытаются оправдать власть. Анархисты считают, что все эти теории ложны, следовательно, никакая форма власти не является законной.
На практике это неприменимо.
На деле все анархисты выступают против правительств, но очень различаются по своему представлению об устройстве общества.
А у вас какое представление?
Сейчас не такое ясное, как прежде. Работа с материалами по Белому дому позволила мне взглянуть на политику под другим углом.
Думаю, вряд ли мы станем ссориться на эту тему.
Хорошо. А каков следующий вопрос?
Что у вас с глазом?
Это с рождения. Можно было сделать операцию, открыть его. За веком нет ничего, кроме бесполезной ткани, но можно было бы вставить искусственный глаз. Однако тогда бы он не закрывался. Я решила, что меньшее из зол оставить все как есть. Вам это неприятно?
Он остановился и повернулся к ней.
Можно его поцеловать?
Помедлив, она ответила:
Можно.
Он наклонился к ней и поцеловал сомкнутые веки как если бы поцеловал ее в щеку.
Она тихо сказала:
Еще никто так не делал.
Он кивнул. Он понял, что это было своего рода табу.
Почему вам захотелось это сделать?
Потому что я люблю в вас все, и мне хотелось быть уверенным, что вы это знаете.
О… Она с минуту помолчала, и он понял, что она взволнована; но потом она усмехнулась и вернулась к легкомысленному тону, в котором предпочитала общаться.
Ну, если у вас еще возникнет странная идея что-нибудь поцеловать, дайте мне знать.
Он не нашелся как ответить на это туманно-волнующее предложение и решил подумать об этом позже.
У меня еще один вопрос.
Я готова ответить.
Четыре месяца назад я сказал, что люблю вас.
Я не забыла.
Но вы ничего не сказали о вашем отношении ко мне.
Разве это не очевидно?
Возможно, но мне бы хотелось, чтобы вы облекли его в слова. Вы любите меня?
Ах, Гас, разве вы не понимаете? Ее лицо исказила боль. Я вам не подхожу. Вы самый завидный холостяк в Буффало, а я одноглазая анархистка. Вам полагается полюбить совершенно другую девушку элегантную, красивую и богатую. Мой отец доктор, а мать была горничной. Я решительно вам не подхожу!
Вы любите меня? тихо, но настойчиво повторил он.
Она заплакала.
Конечно, люблю, дурачок, я люблю вас всем сердцем!
Он обнял ее и прошептал:
Только это и имеет значение.
V
Тетя Гермия отложила «Татлер».
То, что ты вышла замуж тайком, просто ужасно, сказала она Мод. Потом заговорщически улыбнулась: Но так романтично!
Они сидели в гостиной дома на Мэйфэр. Би обставила ее в новом стиле ар деко: с утилитарного вида креслами и модернистскими серебряными безделушками от ювелирного дома Эспри. Мод и Гермия беседовали с закадычным приятелем Фица Бингом Вестхэмптоном и его супругой. Лондонский сезон был в разгаре, и они собирались отправиться в оперу, как только будет готова Би: она зашла поцеловать Малыша, которому было уже три с половиной года, и полуторагодовалого Эндрю.
Мод вновь взяла журнал. От фотографии она была не в восторге. Ей представлялось, что на ней должны быть изображены двое влюбленных. Но они выглядели как герои фильма. У Вальтера был разбойничий вид, он держал Мод за руку и смотрел ей в глаза, как зловещий Лотарио, а она казалась наивной девочкой, готовой поддаться его чарам.
Однако текст статьи оправдал ее ожидания. Автор напомнил читателям, что до войны леди Мод была «модной суфражисткой», что она основала газету «Жена солдата», чтобы отстаивать права оставшихся дома женщин, и что за защиту Джейн Маккалли ее отправили в тюрьму. В статье говорилось, что они с Вальтером хотели объявить о своем браке как полагается, но им помешало начало войны. Их поспешная тайная женитьба была обрисована как отчаянная попытка поступать правильно в исключительных обстоятельствах.
Мод настаивала на том, чтобы ее слова цитировали точно, и журнал сдержал обещание. «Я знаю, что некоторые англичане ненавидят немцев, сказала она. Но я также знаю, что Вальтер и многие другие немцы сделали все возможное, чтобы предотвратить войну. А теперь, когда война позади, мы должны создавать между бывшими врагами отношения мира и дружбы, и я очень надеюсь, что люди будут воспринимать наш союз как символ нового мира».
За годы политической борьбы Мод узнала, что иногда можно получить поддержку от прессы ценой исключительного права на хороший материал.
Вальтер вернулся в Берлин, как было запланировано. Когда члены делегации отправились на вокзал, чтобы ехать домой, по дороге им встречались злорадствующие толпы. В секретаршу попал брошенный камень, и она упала. Французы прокомментировали это так: «Вспомните, что они сделали с Бельгией!» Секретарша до сих пор была в больнице. В то же время сама мысль о подписании договора приводила немцев в ярость.
Бинг сел на диван рядом с Мод. В кои-то веки он был серьезен.
Жаль, что здесь нет вашего брата, чтобы дать вам совет относительно этого… Он кивнул на журнал.
Мод написала Фицу о своем браке и вложила в письмо вырезку из «Татлера», чтобы показать, что лондонское общество приняло ее поступок. Она не имела представления, сколько времени будет идти к Фицу ее письмо, и понимала, что ждать ответ стоит через несколько месяцев, не раньше. А тогда ему уже будет поздно протестовать. Ему останется лишь улыбнуться и поздравить ее.
При мысли, что ей нужен мужчина, чтобы советовать, что ей делать, Мод ощетинилась.
Ну и что, по-вашему, мог сказать Фиц?
Что в обозримом будущем женщине, вышедшей замуж за немца, придется нелегко.
Я это и сама знаю.
В отсутствие Фица я чувствую, что какая-то доля ответственности за вас лежит на мне.
Прошу вас, не думайте об этом! Мод постаралась не обижаться. Какой совет мог дать Бинг кому бы то ни было, если дело не касалось ночных заведений, карт и выпивки в любой точке земного шара?
Он понизил голос.
Мне не хотелось бы говорить это, но… Он взглянул на тетушку Гермию, которая поняла намек и пошла налить себе еще кофе. Если бы вы могли заявить, что брак не был окончательно заключен, его можно было бы аннулировать.
Мод вспомнила комнату с лимонными занавесками и сдержала счастливую улыбку.
Я не могу этого заявить.
Пожалуйста, не говорите мне ничего. Я только хочу быть уверен, что вам известны ваши возможности.
Мод подавила раздражение.
Бинг, я понимаю, вы желаете мне добра…
Еще есть возможность расторгнуть брак. Любой мужчина, знаете ли, предоставляет жене достаточно оснований к этому…
Больше Мод сдерживаться не могла.
Пожалуйста, немедленно оставьте эту тему, сказала она, повысив голос. Я не имею ни малейшего желания ни аннулировать брак, ни разводиться. Я люблю Вальтера.
Я просто пытаюсь сказать вам то, что, как мне кажется, сказал бы вам ваш брат, будь он здесь, хмуро сказал Бинг, встал и обратился к жене: Может, поедем? Вовсе не обязательно опаздывать всем вместе.
Через несколько минут в гостиную вошла Би в новом платье из розового шелка.
Я готова, заявила она так, словно это она их ждала, а не наоборот. Ее взгляд скользнул по левой руке Мод, и она заметила обручальное кольцо, но ничего не сказала. Когда Мод сообщила ей новость, ее ответ был обдуманно-нейтральным:
Надеюсь, ты будешь счастлива, сказала она без теплоты в голосе. И надеюсь, Фиц сможет принять тот факт, что ты сделала это без его разрешения.
Они вышли из дома и сели в машину черный кадиллак, который купил Фиц, когда его синий кадиллак застрял во Франции. Все это оплачивал Фиц, подумала Мод: дом, в котором жили три его родственницы, баснословно дорогие наряды, которые они носили, машину, ложу в опере… Ее счета за «Риц» в Париже отсылали Альберту Солману, лондонскому поверенному Фица, и он оплачивал их без вопросов. Фиц никогда не выражал неудовольствия. Вальтер не сможет обеспечить ей такой стиль жизни, она это знала. Может быть, Бинг прав в том, что ей будет трудно без привычной роскоши. Но зато она будет жить с человеком, которого любит.
Из-за Би они подъехали к Ковент-Гардену в последнюю минуту. Зрители уже заняли свои места. Они торопливо прошли по застеленной красным ковром лестнице и направились к своей ложе. Мод вдруг вспомнила, как сидела в этой ложе рядом с Вальтером на «Дон-Жуане». Ей стало неловко: что тогда на нее нашло?
Бинг Вестхэмптон с женой были уже в ложе, он встал и придвинул Би стул, когда она садилась. В зале было тихо: опера должна была вот-вот начаться. В опере одним из развлечений было наблюдать за зрителями, и когда графиня Би прошла на свое место, много голов повернулось посмотреть на нее. Тетя Гермия села во второй ряд, и Бинг придержал стул первого ряда, чтобы придвинуть его Мод. В партере послышались разговоры: большинство присутствующих видели фотографию и читали статью в «Татлере». Многие знали Мод лично: это было лондонское высшее общество, аристократы и политики, судьи и епископы, известные художники и богатые предприниматели и их жены. Мод привстала на секунду: пусть посмотрят на нее, увидят, как она горда и счастлива.
Это было ошибкой.
Настроение публики переменилось. Разговоры стали громче. Слов разобрать было нельзя, но в шуме голосов слышалось осуждение: так меняется звук летящей мухи, когда ей преграждает путь оконное стекло. Это ошеломило Мод. И тут она услышала другой звук, кошмарно похожий на шипение. Смущенная и испуганная, она села.
Но это было уже не важно. Теперь на нее смотрели все. Шипение в секунды расползлось по партеру и перекинулось на первый ярус.
Ну надо же! сделал робкую попытку возмутиться Бинг.
Никогда еще Мод не сталкивалась с подобной ненавистью, даже в разгар демонстраций суфражисток. У нее перехватило дыхание. Хоть бы уже начиналась музыка! Но дирижер тоже смотрел на нее во все глаза, опустив свою палочку.
Она старалась смотреть на них с достоинством, но на глаза навернулись слезы, и все вокруг расплывалось. Этот кошмар не кончится сам по себе, поняла она вдруг. Она должна что-то сделать.
Она поднялась, и шипение стало громче.
Слезы побежали по ее лицу. Почти ничего не видя, она повернулась к ним спиной. Споткнувшись о свой стул, неверной походкой двинулась назад, к двери. Тетя Гермия тоже поднялась, бормоча: «Ох, детка, детка, детка!»
Бинг вскочил и распахнул перед ней дверь. Мод вышла с тетей Гермией, спешащей следом. Вышел за ними и Бинг. Мод услышала, как шипение позади стихло, сменившись всплесками смеха а потом, к ее ужасу, зал захлопал, шумно радуясь избавлению от ее присутствия. Эти злорадные аплодисменты преследовали ее всю дорогу по коридору, вниз по лестнице и вон из театра.
VI
Ехать от ворот парка до Версальского дворца было около мили. Сегодня вдоль всего пути стояли сотни конных французских гвардейцев в синей форме. Летнее солнце отражалось в их стальных касках. Они держали красно-белые знамена, колышущиеся под теплом ветерком.
Несмотря на происшествие в опере, Джонни Ремарк смог достать для Мод приглашение на церемонию подписания мирного договора. Но ехать ей пришлось с толпой секретарш английской делегации, которых везли в открытом кузове грузовика, как овец на рынок.
В какой-то момент было похоже, что немцы все-таки откажутся подписывать договор. Герой войны фельдмаршал фон Гинденбург сказал, что лучше доблестное поражение, чем позорный мир. Весь кабинет министров предпочел согласию на условия договора уход в отставку. Как и глава немецкой делегации в Париже. Наконец Национальная ассамблея проголосовала за то, чтобы подписать договор, исключив пресловутый параграф об ответственности за развязывание войны. Но даже такое решение было неприемлемо, как немедленно заявили страны Антанты.
Но что они будут делать, если Германия откажется подписывать договор? спросила Мод Вальтера в их прежнем гостиничном номере, где они теперь скрытно жили вместе.
Они говорят, что оккупируют Германию.
Наши солдаты не станут сражаться, покачала головой Мод.
Наши тоже.
Значит, это тупик.
Вот только английский флот по-прежнему держит блокаду, и Германия не получает продуктов. Страны Антанты дождутся, пока во всех городах Германии не вспыхнут голодные бунты, и войдут в страну, не встретив сопротивления.
Было 28 июня, пять лет назад в этот день в Сараево был убит эрцгерцог.
Грузовик с секретаршами въехал во двор, и они выгрузились со всем возможным в данной ситуации изяществом. Мод вошла во дворец и поднялась по огромной лестнице, по краям которой тоже стояли разряженные французские солдаты, на этот раз республиканская гвардия в серебряных касках с султанами из конского волоса.
Наконец она вошла в Зеркальный зал, один из самых великолепных в мире. Размером он был с три теннисных корта, вытянутых в длину. С одной стороны семнадцать высоких окон, выходящих в сад, с другой окна отражались в семнадцати зеркальных арках. Но главное, это был тот самый зал, где в 1871 году, в конце Франко-прусской войны, праздновавшие победу немцы короновали своего первого императора, вынудив французов подписать договор, по которому к Германии отходили Эльзас и Лотарингия. Теперь немцы должны пережить свое унижение под тем же арочным сводом. И без сомнения, кое-кто из них будет мечтать, что вернется сюда в будущем, чтобы в свой черед отомстить. Несчастья, которые ты несешь другим, раньше или позже возвращаются и находят тебя самого, подумала Мод. Но придет ли эта мысль в голову хоть кому-нибудь их противоборствующих сторон на сегодняшней церемонии? Вряд ли.
На скамьях, обитых красным плюшем, она отыскала свое место. Здесь присутствовали десятки репортеров и фотографов, и съемочная группа с огромными кинокамерами, чтобы запечатлеть событие. Поодиночке и парами стали заходить и садиться за длинный стол главные действующие лица: бесцеремонный и вальяжный Клемансо, чопорно официальный Вильсон, Ллойд Джордж постаревший, но не потерявший боевого задора. Тут же появился Гас Дьюар и что-то сказал на ухо Вильсону, потом отошел к секции прессы и заговорил с симпатичной молодой одноглазой репортершей. Мод вспомнила, что уже встречалась с этой девушкой. Теперь она видела, что Гас в нее влюблен.
В три часа кто-то потребовал тишины, и воцарилось благоговейное молчание. Клемансо что-то сказал, открылась дверь, и вошли те, кто должен был подписывать договор со стороны Германии. От Вальтера Мод знала, что никто в Берлине не хотел ставить своей подписи под этим договором, и в конце концов послали министра иностранных дел и министра почт. Они были бледны и страдали от стыда и унижения.
Клемансо произнес краткую речь и сделал немцам знак подойти. Они оба вынули авторучки и подписали документ. В следующую секунду, по тайному сигналу, снаружи дали залп, возвестивший миру, что мирный договор подписан.
Стали ставить свои подписи другие делегаты, не только главных, но и всех стран, имевших отношение к договору. Это заняло время, и между зрителями начались разговоры. Немцы сидели, неподвижно замерев, до самого конца, пока эскорт не сопроводил их к выходу.
Мод было мучительно больно и стыдно. Она вышла из дворца. Снаружи стояли Вильсон и Ллойд Джордж в окружении ликующей толпы. Она обошла ее и направилась сразу в гостиницу, где жила немецкая делегация.
Только бы Вальтер был не слишком угнетен: для него сегодня был ужасный день.
Когда она пришла, он собирал вещи.
Мы уезжаем сегодня же, сказал он. Вся делегация.
Так сразу! Она совсем не думала, что произойдет после подписания договора. Это было событие такой огромной важности, что она была не в состоянии загадывать, что случится дальше.
Вальтер, напротив, думал об этом, и у него был план действий.
Поедем со мной! сказал он просто.
Но мне не получить разрешения на въезд в Германию…
Какое еще разрешение? Я получил для тебя паспорт на имя фрау Мод фон Ульрих.
Она растерялась.
Как тебе удалось? сказала она, хотя вряд ли это был самый важный вопрос из пришедших ей на ум.
Это несложно. Ты жена гражданина Германии. Тебе положен паспорт. Я воспользовался своими связями лишь чтобы ускорить процесс.
Она смотрела на него и молчала. Это было так внезапно.
Ты поедешь? спросил он.
Она увидела ужас в его глазах. Он думал, что она может в последнюю минуту отказаться. Мод чуть не заплакала при мысли, что ему так страшно ее потерять. Какое счастье, когда тебя так сильно любят.
Да, сказала она, я поеду. Конечно, поеду.
Но она его не убедила.
Ты уверена, что хочешь этого?
Она кивнула.
Помнишь историю Руфи из Библии?
Конечно, а что?
За последние недели Мод несколько раз перечитывала ее, и сейчас произнесла наизусть слова, которые так тронули ее:
«Куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог моим Богом; и где ты умрешь… она замолчала, не в состоянии говорить из-за перехватившей горло судороги, но перевела дыхание и продолжила: Где ты умрешь, там и я умру и погребена буду».
Он улыбнулся, но в глазах у него стояли слезы.
Спасибо тебе, сказал он.
Я люблю тебя, ответила она. Во сколько наш поезд?
Глава тридцать восьмая
Август октябрь 1919 года
Гас и Роза вернулись в Вашингтон одновременно с президентом. В августе они ухитрились получить отпуск и поехали домой, в Буффало. На следующий день после приезда Гас повел Розу знакомиться с родителями.
Он нервничал. Ему отчаянно хотелось, чтобы Роза понравилась матери. Но у мамы было завышенное мнение о его привлекательности для женщин. О какой бы девушке он ни заговорил, она обязательно находила у нее недостаток. Ни одна не казалась ей достаточно хороша, особенно в том, что касалось положения в обществе. Даже если бы он пожелал жениться на дочери английского короля, она наверняка сказала бы: «Неужели ты не мог найти красивую и хорошо воспитанную девушку в Америке?»
В первую очередь, мама, ты заметишь, что она очень хорошенькая, сказал Гас в то утро за завтраком. А потом заметишь, что она видит только одним глазом. Через несколько минут ты обнаружишь, что она очень умная. А когда хорошо ее узнаешь, ты поймешь, что это самая чудесная девушка на свете.
Я в этом не сомневаюсь, ответила мать в своей привычной тошнотворно-неискренней манере. А кто ее родители?
Роза пришла во второй половине дня, когда мать прилегла вздремнуть, а отец был еще в городе. Гас повел ее смотреть дом и сад. Она нервно спросила:
Ты понимаешь, что у меня дома все гораздо скромнее?
Ты привыкнешь довольно быстро, сказал он. И потом, мы с тобой в таком великолепии жить не будем. Но, может, купим маленький изящный домик в Вашингтоне.
Они поиграли в теннис. Бой был неравный: Гас с его длинными руками и ногами играл намного лучше, тем более что ей было трудно верно определять расстояние. Но играла она целеустремленно, бросалась за каждым мячом и выиграла несколько сетов. В белом теннисном платье, доходящем по тогдашней моде до середины лодыжек, она выглядела так хорошо, что Гасу требовались большие усилия, чтобы сосредоточиться на мяче.
С блестящими от пота лицами они пошли в дом пить чай.
Постарайся проявить максимум терпения и благожелательности, сказал Гас перед гостиной. Мама бывает ужасно высокомерной.
Но мать вела себя прекрасно. Она поцеловала Розу в обе щеки и сказала:
Как отлично вы оба выглядите после игры на свежем воздухе! Прямо пышете здоровьем! Мисс Хеллмэн, я очень рада встрече с вами, и надеюсь, мы подружимся.
Вы очень добры, сказала Роза. Дружить с вами большая честь.
Мать осталась довольна комплиментом. В высшем свете Буффало ее считали достойной дамой, и для молодых девушек было вполне уместно выказывать ей почтение. Роза почувствовала это мгновенно. Умная девочка, подумал Гас. И великодушная, учитывая, что в душе она ненавидит подобные правила.
Я знаю Фрица Хеллмэна, вашего брата, сказала мать. Фриц играл на скрипке в Буффальском симфоническом оркестре. Мать была в составе правления. У него большой талант.
Благодарю вас. Мы очень им гордимся.
Мать вела светскую беседу, Роза позволяла ей направлять разговор. Гас не мог не вспомнить, как уже приводил сюда девушку, на которой хотел жениться: Ольгу Вялову. Мать вела себя совсем иначе: она была вежлива и радушна, но Гас знал, что это шло не от души. Сегодня же она казалась искренней.
Накануне он спрашивал мать о семье Вяловых. Льва Пешкова послали в Сибирь военным переводчиком. Ольга редко выходила в свет, и, казалось, всю себя отдавала воспитанию дочки. Джозеф пытался воздействовать на отца Гаса, сенатора, с тем, чтобы послать белым более существенную военную помощь.
Кажется, он думает, что большевики нанесут урон семейному делу Вяловых в Петрограде, сказала тогда мама.
Это лучшее, что я только слышал о большевиках, ответил ей Гас.
После чая они разошлись переодеться. Гас чувствовал волнение при мысли, что в соседней комнате Роза принимает душ. Он никогда еще не видел ее обнаженной. В Париже они целовались в ее гостиничном номере, но до секса у них не дошло. «Не хочу казаться несовременной, виновато говорила она, но мне кажется, лучше с этим подождать». На деле она была не такой уж анархисткой.
К обеду ждали ее родителей. Гас надел короткий смокинг и спустился вниз. Он смешал отцу коктейль, но сам пить не стал: чувствовал, что голова может понадобиться.
Спустилась Роза. Она была в черном платье и выглядела изумительно. Ее родители появились ровно в шесть. Норман Хеллмэн был во фраке и белом галстуке, что не совсем подходило для семейного обеда, но, может быть, у него не было смокинга. Это был эльфообразный человечек с обаятельной улыбкой, и Гас сразу понял, что Роза похожа на него. Два мартини он выпил довольно быстро из чего можно было сделать вывод, что он чувствовал себя неловко, но в дальнейшем от алкоголя отказывался. Мать Розы Хильда была грациозной красавицей с красивыми тонкими руками. Трудно было представить ее горничной. Отцу Гаса она сразу понравилась.
Когда они сели за стол, доктор Хеллмэн спросил:
Гас, как вы планируете дальше строить свою карьеру?
Как отец девушки, которую Гас любил, имел право задать этот вопрос, вот только Гас не очень представлял, что ответить.
Буду работать у президента, пока я ему нужен, ответил он.
Сейчас работа ему предстоит непростая.
Да, вы правы. В сенате идут споры по поводу ратификации Версальского договора, сказал Гас, стараясь не очень показывать, как его это расстраивает. После всего, что сделал Вильсон, чтобы заставить европейцев учредить Лигу наций, я поверить не могу, что американцы воротят нос от самой идеи.
Сенатор Лодж известный спорщик.
Гас подумал, что сенатор Лодж просто эгоистичный сукин сын.
Президент решил не брать Лоджа с собой в Париж, вот он и мстит.
Отец Гаса, который не только был сам сенатором, но и состоял в давней дружбе с Вильсоном, сказал:
Вудро включил Лигу наций в мирный договор, думая, что уж договор мы никак не сможем отвергнуть, а значит, придется принять и Лигу… Он пожал плечами. А Лодж послал его к чертям.
Отдавая Лоджу справедливость, сказал доктор Хеллмэн, думаю, американцы правы, выражая озабоченность по поводу параграфа десять. Если мы присоединимся к Лиге, которая гарантирует своим членам защиту от агрессии, мы свяжем себя обязательством посылать свою армию в неизвестно какие войны в будущем.
Если Лига будет сильном, быстро ответил Гас, никто не посмеет бросать ей вызов.
Я в этом не так уверен.
Гасу не хотелось спорить с отцом Розы, но вопрос Лиги наций его по-настоящему волновал.
Я не говорю, что новая война никогда не начнется, сказал он примирительно. Но я считаю, что войны должны происходить реже и быть короче, а агрессор должен в итоге получить по заслугам.
Вы, возможно, правы. Но многие избиратели говорят: «К черту остальной мир! Меня интересует только Америка. Нам что, грозит опасность, или мы стали всемирной полицией?» И это резонный вопрос.
Гас постарался не показать, что рассердился. Лига величайшая надежда на мир, какая только была у человечества, но существовала опасность, что Лига умрет, так и не начав свое существование, именно из-за подобных отговорок.
Совет Лиги должен принимать совместные решения, так что Соединенные Штаты никогда не окажутся перед необходимостью участвовать в войне против своей воли.
Однако если Лига не будет готова к тому, чтобы сражаться, в ней вообще нет смысла.
Таковы все противники Лиги: сначала они опасаются, что Лига будет воевать, а потом что не будет воевать.
Это такие мелочи, сказал Гас, по сравнению с гибелью миллионов!
Доктор Хеллмэн пожал плечами: он был слишком вежлив, чтобы настаивать на своей точке зрения в споре с человеком, который принимает этот вопрос так близко к сердцу.
Как бы то ни было, сказал он, мне кажется, для договора с другим государством требуется, чтобы за было две трети голосов.
На данный момент у нас нет и половины, с отчаянием ответил Гас.
Роза, делавшая об этом репортаж, сказала:
Я насчитала сорок голосов за, учитывая ваш, сенатор Дьюар. У сорока трех есть оговорки, восемь безоговорочно против, пять колеблются.
Так что же будет делать президент? спросил Гаса отец Розы.
Он собирается через головы политиков обратиться к народу. Он планирует тур в десять тысяч миль, через всю страну. Он произнесет за четыре недели больше пятидесяти речей.
Изматывающая программа. Ведь ему шестьдесят два, и у него высокое давление.
Гас заметил озорство в глазах у доктора Хеллмэна. Все, что доктор говорил, было проверкой. Очевидно, он хотел испытать характер претендента на сердце дочери.
Но в конце концов, ответил Гас, в результате его объяснений народ поймет, что миру необходима Лига наций, чтобы никогда не началась новая война, подобная только что закончившейся.
Очень надеюсь, что вы правы.
Если политические сложности приходится объяснять простым людям, в этом Вильсону нет равных.
Подали десерт и шампанское.
Прежде чем мы перейдем к десерту, я хотел бы сказать несколько слов, сообщил Гас. Его родители взглянули на него с удивлением: он никогда не произносил речей.
Доктор Хеллмэн, миссис Хеллмэн, вы знаете, что я люблю вашу дочь. Это самая чудесная девушка на свете. Это старомодно, но все же я хотел бы просить вашего разрешения… Он вынул из кармана маленькую коробочку из красной кожи. …Просить вашего разрешения подарить ей это обручальное кольцо.
Гас открыл коробочку. В нем лежало золотое кольцо с бриллиантом в один карат. Неброский, но чисто-белый, самого подходящего цвета, в круглой бриллиантовой огранке, он был сказочно прекрасен.
Роза ахнула.
Доктор Хеллмэн переглянулся с женой, и они улыбнулись.
Мы, конечно же, согласны, сказал он.
Гас обошел вокруг стола и опустился перед Розой на колено.
Роза, дорогая, ты выйдешь за меня замуж?
Да, Гас, любимый мой. Хоть завтра, если захочешь!
Он вынул кольцо из коробочки и надел ей на палец.
Благодарю тебя, сказал он и, взглянув на мать, увидел в ее глазах слезы.
II
Третьего сентября в семь часов вечера Гас в президентском поезде уезжал с вокзала «Юнион» в Вашингтоне, округ Колумбия. Вильсон был в синей спортивной куртке, белых брюках и соломенной шляпе. С ним ехали его жена Эдит и личный врач Кэри Трэверс Грейсон. В поезде были и репортеры, двадцать один человек, включая Розу Хеллмэн.
Гас был уверен, что Вильсон сможет победить в этой битве. Он всегда получал удовольствие от непосредственного общения с избирателями. К тому же он победил в войне, не так ли?
К утру поезд прибыл в Колумбус, штат Огайо. Там президент Вильсон произнес свою первую речь. Оттуда он двинулся дальше, останавливаясь по пути в маленьких городах на короткие выступления, и прибыл в Индианаполис, где вечером выступил перед толпой в двадцать тысяч.
Но Гас в конце первого дня пал духом. Вильсон говорил плохо. Его голос звучал хрипло. Он пользовался записями а говорил он всегда лучше, когда удавалось обходиться без них, и, вдаваясь в подробности договора, которые так занимали всех в Париже, он начинал растекаться и терял интерес слушателей. К тому же, Гас знал, что у Вильсона сильно болела голова, настолько сильно, что порой у него темнело в глазах.
Гаса лихорадило от волнения. И дело было не только в том, что болен его друг и учитель. Сейчас на кону стояло намного большее. От того, что случится в ближайшие несколько недель, зависело будущее Америки и всего мира. Только личная заинтересованность Вильсона могла спасти Лигу Наций от недальновидных противников.
После обеда Гас зашел в купе к Розе. Она была в поезде единственной женщиной-журналисткой, поэтому в ее распоряжение было отдано целое купе. Она была почти такой же страстной сторонницей Лиги Наций, как Гас, но заметила:
Про сегодняшний день трудно сказать много хорошего.
Они полежали на ее постели, обнимаясь и целуясь, потом пожелали друг другу спокойной ночи и расстались. Свадьба была назначена на октябрь, после окончания президентской поездки. Гас предпочел бы раньше, но родителям требовалось время на подготовку, а мать мрачно проронила, что спешить со свадьбой недостойно, и Гас уступил.
Вильсон строчил на машинке, своем стареньком «Ундервуде», внося изменения в свою речь, а за окном пролетали бесконечные равнины Среднего Запада. В следующие несколько дней его выступления стали лучше. Гас предложил президенту стараться говорить о договоре в понятиях, близких жителям каждого города. И Вильсон рассказал в деловых кругах Сент-Луиса, что договор поможет развернуть международную торговлю. В Омахе он объяснил, что мир без этого договора как общество с неустановленными границами земельных участков, где фермеры сидят на заборах с ружьями. Вместо долгих объяснений он доносил смысл основных моментов короткими фразами.
Еще Гас предложил Вильсону обращаться к чувствам людей. Ведь здесь дело касается не только политики, сказал он, а речь идет о любви к своей стране. В Колумбусе Вильсон говорил о ребятах в хаки. В Су-Фолз он сказал, что хочет воздать должное матерям, потерявших своих сыновей, павших на поле битвы. Он редко опускался до грубости, только в Канзас-сити, откуда родом был язвительный сенатор Рид, он сравнил своих противников с большевиками. И он повторял, снова и снова, что если не будет создана Лига Наций, то начнется новая война.
Гас следил за тем, чтобы не обострялись отношения с прессой в поезде и с местными на остановках. Когда Вильсон говорил без подготовленной заранее речи, его слова тут же стенографировали, и Гас распространял копии стенограммы. Время от времени он уговаривал Вильсона поболтать с местной прессой.
Все это давало результаты. Отношение слушателей становилось все лучше и лучше. Отзывы прессы были по-прежнему разнообразными, но главный тезис Вильсона постоянно повторяли даже те газеты, что были настроены против него. А по сообщениям из Вашингтона можно было сделать вывод, что оппозиция слабела.
Но Гас видел, чего эта кампания стоила президенту. Его головные боли теперь носили почти постоянный характер. Он плохо спал. Он не мог усваивать обычную пищу, и доктор Грейсон кормил его бульонами. Он подхватил инфекцию, которая развилась во что-то вроде астмы, и у него начались проблемы с дыханием. Он пытался спать сидя.
Все это скрывали от прессы, даже от Розы. Вильсон продолжал произносить речи, хотя голос его слабел. В Солт-Лейк-Сити его приветствовали тысячи, но он выглядел изможденным и часто стискивал руки странным движением, наводившим Гаса на мысли, не упадет ли он замертво.
В ночь на двадцать пятое сентября вдруг поднялась суматоха. Гас услышал, что Эдит зовет доктора Грейсона. Он накинул халат и бросился в вагон президента.
То, что он увидел, привело его в ужас и отчаяние. Вильсон выглядел очень плохо. Он едва мог дышать, лицо свело судорогой. И несмотря на это, он был намерен продолжать путь; однако Грейсон заявил, что прекращает турне, и был непреклонен. В конце концов Вильсон уступил.
На следующее утро с тяжелым сердцем Гас сообщил прессе, что президент перенес тяжелый приступ, и на всем пути до Вашингтона составлявшем 1700 миль их поезд все пропускали. Все договоренности президента на ближайшие две недели были отменены, причем в их числе и встреча с сенаторами, выступающими в поддержку договора и планирующими добиваться его ратификации.
В тот вечер Гас и Роза сидели в ее купе, с убитым видом глядя в окно. На каждой станции они видели толпы, собравшиеся посмотреть на проезжающий поезд президента. Солнце село, но толпы в сумерках все стояли и смотрели. Гас вспомнил поездку в поезде из Бреста в Париж и множество безмолвных людей, глубокой ночью стоявших вдоль путей. И года не прошло, а их надежды разбиты.
Мы старались изо всех сил, сказал Гас. Но потерпели поражение.
Ты уверен?
Если бы президент провел кампанию, как было задумано, и то все висело бы на волоске. А сейчас, когда Вильсон болен, шансы на то, что сенат ратифицирует договор, равны нулю.
Роза взяла его за руку.
Мне так жаль… сказала она. Тебя, и меня, и весь наш мир… она помолчала, потом спросила: Что же ты будешь делать?
Мне бы хотелось пойти в Вашингтоне работать в какую-нибудь фирму, которая специализируется по международному праву. В конце концов, у меня есть некоторый опыт работы в этой области.
Я бы сказала, что они должны в очередь выстраиваться, чтобы предложить тебе работу. И, может быть, твоя помощь в будущем понадобятся какому-нибудь новому президенту.
Он улыбнулся. Иногда она оценивала его нереально высоко.
А ты что будешь делать?
Мне нравится то, что я делаю сейчас. Я могу и дальше писать о Белом доме.
А детей ты хочешь?
Хочу!
Я тоже хочу… сказал Гас, задумчиво глядя в окно. Только надеюсь, что предсказание Вильсона о них не сбудется.
О наших детях? Она услышала печаль в его словах и испуганно спросила: Что ты хочешь сказать?
Он сказал, что им предстоит новая мировая война.
Боже сохрани! с жаром воскликнула Роза.
Снаружи опускалась ночь.
Глава тридцать девятая
Январь 1920 года
Дейзи сидела за столом в доме Вяловых в Буффало. Она была в розовом платье, шея повязана огромной льняной салфеткой, из которой голова торчала так, словно она в ней тонула. Ей было почти четыре года, и Левка обожал ее.
Сейчас я сделаю самый большой в мире сэндвич, сказал он, и она засмеялась. Он отрезал от тоста два квадратных кусочка размером в полдюйма, старательно намазал их маслом, положил на один квадратик крошечный кусочек яйца, которое Дейзи не стала есть, и накрыл вторым.
Нужно добавить один кристаллик соли, сказал он. Он насыпал соли из солонки на свою тарелку, потом кончиками пальцев поднял один-единственный кристаллик и положил сверху на сэндвич.
Теперь я его съем! сказал он.
Я тоже хочу! сказала Дейзи.
Правда? Но ведь это очень большой сэндвич, как раз для папы!
Нет! сказала она, смеясь. Это маленький сэндвич, для девочки!
Да? Ну ладно! сказал он и положил сэндвич ей в рот. Но больше ты не хочешь, правда?
Хочу!
Но ведь он был такой большой!
Нет, он был маленький!
Ну ладно, придется сделать тебе еще.
У Левки все было в ажуре, все как он рассказывал Григорию десять месяцев назад, сидя в поезде Троцкого, и даже еще лучше. Он купался в роскоши, живя в доме у тестя. Он управлял тремя ночными клубами Вялова и получал хорошую зарплату, не говоря уже о дополнительном наваре вроде откатов от поставщиков. Он поселил Маргу в шикарной квартире и приходил к ней почти каждый день. Через неделю после его возвращения она забеременела, и только что родила мальчика, которого они назвали Грегори. Левке удавалось держать все это в тайне.
В столовую вошла Ольга, и, поцеловав Дейзи, села за стол. Левка любил Дейзи, но к Ольге не чувствовал ничего. Марга была симпатичнее и с ней было лучше. И вообще в мире полно девчонок, в чем он убедился на последних месяцах ее беременности.
Доброе утро, мама! весело сказал Левка.
Дейзи поняла намек и повторила его слова.
Папа что, кормит тебя? сказала Ольга.
В последнее время они так и разговаривали, в основном обращаясь к ребенку. Несколько раз, когда Левка только приехал, они занимались сексом, но скоро вернулось их прежнее равнодушие друг к другу. Сейчас они спали в разных комнатах, сказав Ольгиным родителям, что Дейзи ночью просыпается, хотя просыпалась она редко. У Ольги был вид разочарованной в жизни женщины, но Левку это совершенно не волновало.
Вошел Джозеф.
А вот и дедушка! сказал Левка.
Утро, бросил Джозеф.
Дедушка тоже будет сэндвич, сказала Дейзи.
Нет, ответил Левка, они для него слишком большие.
Когда Левка говорил очевидно неправильные вещи, Дейзи приходила в восторг.
Нет, не большие! сказала она. Они очень маленькие!
Джозеф сел. Вернувшись с войны, Левка обнаружил, что тесть очень изменился. Он набрал вес, и полосатый костюм был ему мал. Спускаясь по лестнице, он пыхтел от натуги. Мускулы превратились в жир, черные волосы поседели, на прежде розовом лице появился нездоровый румянец.
Вошла Полина, неся из кухни кофейник, и налила Вялову кофе. Он открыл «Буффало Адвертайзер».
Как бизнес? спросил Левка. Это был не праздный вопрос. В полночь шестнадцатого января вошел в силу акт Вольстеда, в соответствии с которым запрещалось производить, перевозить и продавать алкогольные напитки. Империя Вяловых стояла на барах, гостиницах и оптовой торговле алкоголем. Этот запрет был ложкой дегтя в Левкиной бочке меда.
Мы загибаемся, сказал Вялов с необычной откровенностью. За одну неделю я закрыл пять баров, а дальше будет хуже.
Левка кивнул.
Я продаю в клубах слабое пиво, но оно никому не нужно. Акт позволял торговать пивом, в котором было меньше половины процента алкоголя. Чтобы почувствовать градус, надо выпить галлон.
Мы можем понемногу торговать из-под прилавка, но достать много выпивки не получается, а потом люди все равно боятся покупать.
Ольга пришла в ужас. О бизнесе она знала мало.
Но что же ты будешь делать, папа?!
Не знаю, сказал Джозеф.
Вот и еще одна перемена. Раньше Вялов планировал бы заранее возможность такого кризиса. Однако акт был принят три месяца назад, и за это время Джозеф не сделал ничего, чтобы подготовиться к новой ситуации. Левка все ждал, что он вытащит из рукава припасенного туза. Сейчас с разочарованием он начал понимать, что этого не случится.
Это Левку беспокоило. У него была жена, любовница и двое детей, и все жили на доходы от бизнеса Вялова. Если империя развалится, Левке нужно думать, как быть дальше.
Полина позвала Ольгу к телефону, и та вышла в коридор. Левка слышал ее ответы.
Привет, Руби, сказала она. Ты сегодня рано… Потом она помолчала. Что? Не может быть! снова долгое молчание, а потом Ольга заплакала.
Что за черт? сказал Джозеф, поднимая голову от газеты.
Ольга с грохотом повесила трубку и вернулась в столовую. С глазами, полными слез, она сказала Левке:
Ах ты ублюдок!
Да что я сделал? сказал он, хотя, кажется, догадывался.
Ты… ты… сучий выблядок!
Дейзи заревела.
Ольга, милая, да что случилось? сказал Джозеф.
У нее ребенок! ответила Ольга.
Ах, черт! выдохнул про себя Левка.
У кого ребенок? не понял Джозеф.
Да у Левкиной шлюхи. Которую мы видели в парке. У Марги.
Джозеф начал багроветь.
Эта певичка из «Монте-Карло»? У нее ребенок от Левки?
Ольга кивнула, рыдая.
Джозеф повернулся к Левке.
Ах ты сукин сын!..
Давайте попробуем поговорить спокойно, сказал Левка.
Господи, сказал Джозеф, вставая, а я-то думал, что дал тебе хороший урок!
Левка отставил стул и вскочил. Он попятился от Джозефа, выставив вперед руки.
Джозеф, да успокойтесь вы, к чертям! сказал он.
Не смей мне указывать! взревел Вялов. С удивительным проворством он шагнул к Левке и выбросил вперед мясистый кулак. Левка отреагировал недостаточно быстро, чтобы уклониться от удара, и получил его в левую скулу. Было страшно больно, и его качнуло назад.
Ольга схватила вопящую Дейзи и бросилась к дверям.
Прекратите! взвизгнула она.
Джозеф ударил левой.
Давно уже Левка не дрался. Но он вырос в трущобах Петрограда, и рефлексы остались. Он отбил удар Вялова, шагнул к нему и ударил тестя в живот обоими кулаками по очереди. Вялов со свистом выдохнул. Потом Левка нанес несколько быстрых ударов Вялову в лицо, целя в нос, рот и глаза.
Вялов был человек сильный и любил распускать руки, но его слишком боялись, чтобы отвечать на удар, и уже давно ему не приходилось защищаться. Он отшатнулся и поднял руки в жалкой попытке заслониться от Левкиных ударов.
Левкины уличные инстинкты не позволяли ему остановиться, пока противник держится на ногах, и он продолжал наносить Джозефу удары по голове и в живот, пока старик, сбив по дороге стул, не упал навзничь на ковер.
В столовую с криком вбежала мать Ольги, Лена, и бросилась к мужу. Из кухонной двери испуганно выглянули Полина и кухарка. Из разбитого лица Джозефа шла кровь, но он приподнялся на локте и оттолкнул Лену в сторону. Потом, попытавшись встать, он вскрикнул и снова упал на спину.
Его кожа посерела и он перестал дышать.
Господи Боже, сказал Левка.
Джозеф, Джо, посмотри на меня! запричитала Лена.
Левка приложил ухо к груди Вялова. Сердце не билось. Он взял его за руку, но не смог нащупать пульс.
«Вот теперь я влип», подумал он.
Он встал.
Полина, вызови «скорую».
Она вышла в коридор и начала звонить.
Левка смотрел на тело. Надо быстро решить главное. Остаться, доказывать свою невиновность, изображать горе, пытаться выкрутиться? Нет. Слишком невелики шансы.
Надо бежать.
Он бросился наверх по лестнице, в спальне сорвал с себя рубашку. Вернувшись с войны, он привез много золота, полученного на продаже казакам виски. Он обменял его на американские доллары (получилось больше пяти тысяч), набил купюрами свой пояс для хранения денег и спрятал его в дальнем углу шкафа. Сейчас он достал пояс и надел, а сверху рубашку и пиджак.
Потом он надел пальто. На шкафу в старом вещмешке лежал привезенный из армии офицерский полуавтоматический кольт сорок пятого калибра, образца 1911 года. Левка сунул пистолет в карман. В вещмешок он бросил коробку патронов и смену белья, и спустился вниз.
В столовой Лена подкладывала Джозефу под голову подушку, хотя выглядел Джозеф абсолютно мертвым. Ольга в холле говорила по телефону.
Пожалуйста, поскорее, я боюсь, что он может умереть! услышал Левка. «Поздно, детка», подумал он.
Они будут ехать слишком долго, сказал он. Я сейчас привезу доктора Шварца.
Никто не спросил, зачем он берет с собой вещмешок.
Он пошел в гараж и завел «паккард» Вялова. Выехав на шоссе, повернул на север.
Он не собирался ехать за доктором Шварцем.
Он направился к канадской границе.
II
Левка ехал быстро. Оставив за спиной северные окраины Буффало, он попытался прикинуть, сколько у него времени. Врач «скорой помощи», естественно, вызовет полицию. Как только приедут копы, они выяснят, что Джозеф Вялов умер во время драки. Ольга, не задумываясь, выложит им, кто избил Вялова так, что тот упал на пол: если прежде у нее и не было к Левке ненависти, так теперь-то она его точно возненавидит… И с этого момента Левку начнут разыскивать за убийство.
Обычно в гараже у Вялова стояло три машины: «паккард», Левкин «форд» модели Т и синий «Гудзон», на котором разъезжали вяловские головорезы. Копам не понадобится много времени, чтобы вычислить, что Левка уехал на «паккарде». По подсчетам Левки выходило, что машину начнут искать через час.
Если повезет, к этому времени его уже не будет в стране.
Он ездил в Канаду несколько раз, с Маргой. До Торонто было всего сто миль, в быстрой машине три часа пути. Им нравилось останавливаться в гостинице как мистер и миссис Петерс и выходить в город, разодевшись в пух и прах, зная, что можно не волноваться, что их заметит кто-нибудь из знакомых и скажет Джозефу Вялову. Американского паспорта у Левки не было, но он знал несколько мест, где можно пересечь границу, не проезжая через пограничные посты.
К полудню он уже добрался до Торонто и поселился в тихой гостинице.
Он заказал в кофейне сэндвич и сидел, раздумывая над своим положением. Его ищут по обвинению в убийстве. Дома у него нет, и он не может увидеться ни с первой, ни со второй своей семьей без риска быть арестованным. Возможно, он никогда больше не увидит своих детей… У него только и осталось, что пять тысяч долларов в поясе да угнанный автомобиль.
Он вспомнил, как всего десять месяцев назад хвастался перед братом. Что подумал бы Григорий сейчас?
Он доел сэндвич и пошел бесцельно бродить по центру города. Ему было тоскливо. Зайдя в винную лавку, он купил бутылку водки, чтобы выпить у себя в комнате. Может быть, просто напиться сегодня? Он заметил, что ржаной виски здесь стоит всего четыре доллара за бутылку. В Буффало бутылка виски стоит все десять, и то если посчастливится найти; а в Нью-Йорке вообще пятнадцать или двадцать. Он знал, так как пытался купить контрабандную выпивку для ночных клубов.
Он вернулся в гостиницу и достал льда для виски. Комната была пыльная, с полинялой мебелью, окно выходило на задние дворы дешевых магазинчиков. За окном опускалась ранняя северная ночь, и Левке стало так тоскливо, как не было еще никогда в жизни. Он подумал, не выйти ли на улицу и не подцепить ли какую-нибудь девчонку, но как-то не лежала сейчас к этому душа. Он так и будет убегать отовсюду, где бы ни жил? Из Петрограда он убежал из-за убитого полицейского, из Эйбрауэна он убежал в последний миг, и ему в буквальном смысле наступали на пятки те, кого он обманывал при игре в карты; сейчас он сбежал из Буффало, скрываясь от правосудия.
Надо что-то сделать с этим «паккардом». Буффальские полицейские могли передать коллегам в Торонто приметы автомобиля. Ему нужно поменять либо номера, либо машину. Но он никак не мог собраться с силами.
Ольга, должно быть, рада была от него избавиться. Теперь все наследство достанется ей одной. Вот только вся империя Вялова день ото дня стоит меньше и меньше.
Он задумался, сможет ли перевезти сюда Маргу и крошку Грегори. И захочет ли Марга сюда переехать? Ее мечтой, как и Левкиной, была Америка. А Канада отнюдь не была местом, куда стремятся певицы ночных клубов. Она могла бы поехать с Левкой в Нью-Йорк или в Калифорнию, но не в Торонто.
Он будет скучать по детям. Когда он подумал, что Дейзи будет расти без него, у него на глаза навернулись слезы. Ей еще и четырех нет, она может его совсем забыть… В лучшем случае останется смутное воспоминание. Она не будет помнить «самый большой в мире сэндвич»…
После третьей рюмки ему в голову пришло, что ведь это он несчастная жертва несправедливости. Он же не хотел убивать своего тестя. Джозеф первый начал. И как бы там ни было, на самом деле Левка его не убивал: он умер он какого-нибудь спазма или сердечного приступа. На самом деле просто так уж не повезло… Но никто в это не поверит. Единственная свидетельница Ольга, а она захочет отомстить.
Он налил еще и лег на кровать. Черт с ними со всеми, подумал он.
Он забылся беспокойным пьяным сном, и ему вспомнились бутылки в витрине винной лавки. «Канадиен Клаб», четыре доллара, было написано на ценнике. Он знал, что почему-то это казалось ему важным, но в данный момент не мог точно понять, в чем дело.
Когда он проснулся на следующее утро, у него было сухо во рту и болела голова, но он знал, что «Канадиен Клаб» за четыре доллара может оказаться его спасением.
Он ополоснул стакан, из которого пил виски, и налил жидкости от растаявшего льда, со дна ведерка. На третьем стакане у него появился план.
Апельсиновый сок, кофе и аспирин несколько привели его в чувство. Он подумал об опасностях, ждущих впереди. Но никогда Левка не позволял себе отказаться от дела, испугавшись риска. «Если я откажусь, думал он, я поведу себя как Григорий».
У его плана был один крупный недостаток. Его успех зависел от примирения с Ольгой.
Левка проехался по соседским кварталам, где снимала жилье беднота, и зашел в дешевую забегаловку, где завтракали рабочие. Подсев за столик к компании, похожей на маляров, он сказал:
Мне бы надо сменять мою машину на грузовичок. Не знаете, кого бы это могло заинтересовать?
А с законом все чисто?
Левка обаятельно улыбнулся.
За кого ты меня принимаешь, приятель? сказал он. Если бы все было чисто, разве бы я продавал ее здесь?
Ни в этом, ни в следующих нескольких местах желающих не нашлось, но наконец он отыскал покупателя в автомобильной мастерской, которой владели отец с сыном. Он обменял «паккард» на двухтонный фургон «Мак Джуниор» с двумя запасками, не получив при этом ни документов, ни денег. Он понимал, что это грабительский обмен, но хозяева мастерской видели, что он в безвыходном положении.
После полудня он пошел к оптовому торговцу алкоголем, чей телефон нашел в справочнике.
Мне нужна сотня коробок «Канадиен Клаб», сказал он. Почем отдадите?
За такой опт тридцать шесть долларов за коробку.
Годится. Левка вынул деньги. Я открываю заведение за городом, и…
Да не надо объяснять, приятель, сказал оптовик. Он указал за окно. На свободном месте по соседству бригада расчищала площадку под строительство. Вон, новый склад строю, в пять раз больше этого. Слава Богу за этот сухой закон!
Левка понял, что не одному ему пришла в голову эта светлая мысль.
Он заплатил, и они погрузили виски в фургон.
На следующий день Левка поехал назад в Буффало.
III
Левка припарковал свой фургон виски возле дома Вяловых. Зимний день кончался, опускались сумерки. На подъездной аллее машин не было. Он подождал немного, готовый бежать, но никакого движения не увидел.
С туго натянутыми нервами он вышел из фургона, подошел к двери и вошел, открыв своим ключом.
В доме было тихо. Только сверху доносился голос Дейзи и приглушенные ответы Полины. Никаких других звуков слышно не было.
Тихо ступая по мягкому ковру, он пересек холл и заглянул в гостиную. Все кресла были сдвинуты к стенам. Посреди комнаты на подставке, покрытой черным шелком, стоял полированный гроб красного дерева, со сверкающими медными ручками. В гробу лежало тело Джозефа Вялова. Смерть смягчила сварливые черты, и лицо его казалось кротким.
Над телом в одиночестве сидела Ольга. На ней было черное платье. Она сидела спиной к двери.
Левка вошел в комнату.
Здравствуй, Ольга, сказал он тихо.
Она открыла рот, собираясь закричать, но он успел зажать ей рот рукой.
Тебе не о чем волноваться, сказал Левка. Я просто хочу поговорить.
Медленным движением он отпустил ее.
Кричать она не стала.
Он немного расслабился. Первое препятствие позади.
Ты убил моего отца! яростно сказала она. О чем мне с тобой говорить?
Он сделал глубокий вдох. Сейчас надо было сыграть очень точно. Простого обаяния будет мало. Придется еще и думать.
О будущем, сказал он. Он говорил мягко, примирительно. Твоем, моем и маленькой Дейзи. Я понимаю, что я попал в беду, но и ты тоже.
Она не желала его слушать.
Я-то ни в какую беду не попала! сказала она и отвернулась, глядя на тело.
Левка придвинул стул и сел рядом с ней.
Дни империи, которую ты унаследовала, сочтены. Бизнес твоего отца рушится, он уже почти ничего не стоит.
Мой отец был очень богат! сказала она возмущенно.
Он был владельцем баров и гостиниц и занимался оптовой торговлей алкоголем. Сейчас все его предприятия терпят убытки, а ведь сухой закон начал действовать лишь две недели назад. Он уже закрыл пять баров. Скоро не останется ничего… Левка помедлил в нерешительности, а потом все-таки применил свой самый сильный аргумент: Ты не можешь думать только о себе. Ты должна подумать о том, как ты будешь растить Дейзи.
Казалось, его слова потрясли ее.
Папин бизнес действительно рушится?
Ты сама слышала, что твой отец сказал мне позавчера за завтраком.
Я плохо помню.
Ну, так не принимай мои слова на веру. Проверь. Спроси у Нормана Найэла, бухгалтера. Спроси у кого хочешь.
Она пристально взглянула на него и решила отнестись к его словам серьезно.
Зачем ты приехал и говоришь мне это?
Потому что я придумал, как спасти бизнес.
Как?
Завозя алкоголь из Канады.
Но это незаконно.
Да. Но в этом твоя единственная надежда. Не будет выпивки не будет бизнеса.
Она тряхнула головой.
Я и сама смогу о себе позаботиться.
Конечно, сказал он. Ты сможешь продать этот дом за хорошую цену, пустить деньги в оборот и переехать с мамой в маленькую квартирку. Наверное, тебе удастся сохранить достаточно большую часть состояния, и вы с Дейзи сможете прожить на эти деньги несколько лет. Хотя тебе придется подумать о том, чтобы выйти на работу…
Я не смогу работать! сказала она. Меня никогда ничему не учили. Что я буду делать?
Ну послушай, ты могла бы пойти продавщицей в магазин, или работать на фабрике…
Серьезно он такую возможность не рассматривал, и она это понимала.
Не говори ерунды! огрызнулась она.
Тогда остается только один вариант… он протянул к ней руку, она отпрянула.
Какое тебе вообще дело, что будет со мной?
Ты моя жена.
Она холодно взглянула на него.
Он надел самую искреннюю маску.
Я понимаю, что плохо с тобой обошелся, но ведь мы любили когда-то друг друга!
Она презрительно хмыкнула.
И мы должны подумать о нашей дочери.
Но ты-то сядешь в тюрьму!
Если ты не скажешь правду.
Что ты имеешь в виду?
Ольга, ты же видела, как все было. Твой отец на меня набросился. Посмотри на мое лицо: у меня есть доказательство, синяк под глазом. Мне пришлось тоже драться. У него, наверное, было слабое сердце. Может быть, он уже давно болел это бы объяснило, почему он ничего не предпринял, чтобы подготовить свой бизнес к введению сухого закона. Как бы там ни было, он умер от попытки броситься на меня, а не от тех нескольких ударов, которые мне пришлось ему нанести, защищаясь. Все, что тебе надо сделать просто рассказать полиции правду.
Я им уже сказала, что ты его убил.
Левка приободрился: он делал успехи.
Это ничего, успокаивающе сказал он. Ты сделала это заявление под влиянием момента, вне себя от горя и потрясения. А теперь, немного успокоившись, ты понимаешь, что смерть твоего отца была ужасной случайностью, несчастным случаем, произошедшим по причине его плохого состояния здоровья и припадка ярости.
А мне поверят?
Присяжные поверят. Но если я найму хорошего адвоката, можно будет даже не доводить дело до суда. Ну какой может быть суд, если единственный свидетель клянется, что это было не убийство?
Ну, не знаю… А как ты собираешься доставать алкоголь? сменила она тему.
Легко. Об этом не волнуйся.
Она развернулась в кресле и села лицом к нему.
Я тебе не верю. Ты говоришь все это лишь для того, чтобы я изменила показания.
Надень пальто, и я кое-что тебе покажу.
Сейчас был решающим момент. Если она с ним пойдет значит, он победил.
Помедлив, она встала.
Левка скрыл торжествующую усмешку.
Они вышли из комнаты. Снаружи, на улице, он отпер заднюю дверь фургона.
Она долго молчала. Потом сказала:
«Канадиен Клаб»?
Он заметил, как изменилась ее интонация. Она стала деловой. Чувства отошли на второй план.
Сто коробок, сказал он. Я купил его по три доллара за бутылку. Продавая здесь, можно получить десять долларов чистой прибыли. Если продавать в розлив то больше.
Мне надо подумать.
Это был хороший знак. Она была готова сдаться, но не хотела принимать решение наспех.
Я тебя понимаю, но у нас нет времени, сказал он. Меня разыскивают, а я здесь, да еще и с фургоном контрабандного виски… Так что мне нужен твой ответ немедленно. Извини, что приходится тебя торопить, но ты же сама понимаешь, что у меня нет выбора.
Она задумчиво кивнула, но ничего не сказала.
Если ты откажешься, продолжал Левка, я продам свой товар, заберу выручку и исчезну. И ты останешься одна. Я пожелаю тебе удачи и навсегда попрощаюсь с тобой, без обид. Я пойму.
А если я скажу «да»?
Мы сейчас же пойдем в полицию.
Она снова долго молчала. И наконец кивнула.
Хорошо.
Левка отвернулся, пряча лицо. «Все-таки добился своего! сказал он себе. Ты с ней говорил над гробом ее отца и ты ее уговорил!
Ну ты и скотина».
IV
Мне надо надеть шляпу, сказала Ольга. А тебе надо сменить рубашку. Мы же хотим произвести благоприятное впечатление.
Отлично. Она действительно на его стороне.
Они вернулись в дом и стали собираться. Ожидая Ольгу, он позвонил в «Буффало Адвертайзер» и попросил позвать Питера Хойла, редактора. Секретарша спросила, что у него за дело.
Скажите ему, что я тот самый человек, которого разыскивают за убийство Джозефа Вялова.
В следующий миг в трубке рявкнуло:
Хойл слушает. Вы кто?
Лев Пешков, зять Вялова.
Где вы находитесь?
Отвечать на этот вопрос Левка не стал.
Если вы сможете через полчаса прислать репортера ко входу в главное полицейское управление, я сделаю заявление.
Мы там будем.
Мистер Хойл!
Да?
Пошлите и фотографа, сказал Левка и положил трубку.
Они с Ольгой сели в открытую переднюю часть фургона, и поехали сначала на припортовый склад Вялова. Вдоль стен были уложены коробки украденных сигарет. В кабинете, находящемся в задней части склада, они нашли вяловского бухгалтера Нормана Найэла и обычную компанию головорезов. Левка знал, что Норман нечист на руку, но осторожен. Он сидел в кресле Вялова, за столом Вялова.
Увидев Левку и Ольгу, они были крайне удивлены.
Левка сказал:
Ольга наследница бизнеса отца. А вести дела с настоящего момента буду я.
Норман не поднялся со своего места.
Это мы поглядим, сказал он.
Левка смерил его тяжелым взглядом и ничего не ответил.
Норман снова заговорил, но уже не так уверенно:
Сначала должно быть обнародовано завещание, и все такое.
Левка покачал головой.
Если мы будем ждать соблюдения формальностей, от бизнеса ничего не останется. Илья, обратился он к одному из громил, выйди во двор, загляни в фургон, вернись сюда и скажи Норму, что там.
Илья вышел. Левка обошел стол и встал рядом с Норманом. Пока не вернулся Илья, они молчали.
«Канадиен Клаб», сто коробок… Илья поставил на стол бутылку. Можно попробовать, настоящее ли.
Я собираюсь вести дела, привозя выпивку из Канады. Сухой закон открывает нам величайшие возможности. За алкоголь будут платить любую цену. Мы сколотим себе состояние. Вылезай из этого кресла, Норм.
Обойдешься, детка, сказал Норман.
Левка быстро выхватил пистолет и ударил им Нормана по щекам: по одной, потом по другой. Норман вскрикнул. Левка небрежно направил кольт на бандитов.
Ольга, к ее чести, не кричала.
Ты, задница, сказал Левка Норману, я убил Джозефа Вялова, так неужели ты думал, что я испугаюсь какого-то бухгалтера?
Норман вскочил и выбежал из комнаты, прижимая руку к окровавленным губам.
Левка повернулся к остальным, все еще держа пистолет направленным на них, и сказал:
Если кто-то еще не хочет у меня работать, он может уйти сейчас, я не обижусь.
Никто не пошевелился.
Хорошо, сказал он. Потому что насчет того, что я не обижусь я солгал.
Он указал на Илью.
Ты поедешь со мной и миссис Пешковой. Поведешь машину. Остальные разгружать фургон.
Илья повез их в центр города на синем «Гудзоне».
Левка подумал, что, возможно, допустил ошибку. Может быть, не следовало при Ольге говорить «Я убил Джозефа Вялова». Она еще могла передумать. Если она заговорит об этом, он решил сказать, что хотел напугать Норма. Однако Ольга не стала поднимать эту тему.
Перед главным полицейским управлением их уже ждали с большой камерой на треноге два человека в пальто и шляпах.
Левка с Ольгой вышли из машины.
Левка сказал репортеру:
Смерть Джозефа Вялова это трагедия для нас, его семьи, и для всего этого города. Репортер стенографировал в блокноте. Я приехал, чтобы рассказать полиции о случившемся, как это видел я. Моя жена Ольга, единственный кроме нас человек, присутствовавший там и видевший, как он скончался, приехала сюда, чтобы засвидетельствовать мою невиновность. Вскрытие покажет, что мой тесть умер от сердечного приступа. Мы с женой планируем продолжать и расширять великое дело Джозефа Вялова, начатое им здесь, в Буффало. Благодарю вас.
Посмотрите в камеру, пожалуйста, сказал фотограф.
Левка обнял Ольгу, притянул к себе и посмотрел прямо в камеру.
Лев, а откуда у вас такой фонарь под глазом? спросил репортер.
Это? переспросил Левка, трогая глаз. Да черт с ним, об этом в другой раз.
Он улыбнулся самой обаятельной улыбкой, и ослепительное магниевое пламя фотографа вспыхнуло и погасло.
Глава сороковая
Февраль декабрь 1920 года
Дисциплинарные казармы в Олдершоте казались Билли мрачным местом, но все же здесь было лучше, чем в Сибири. Военный городок Олдершот находился в тридцати пяти милях к юго-западу от Лондона. Тюрьма представляла собой современное трехэтажное здание с идущими вокруг атриума галереями, куда выходили двери камер. Она была ярко освещена: свет проникал через застекленную крышу, отчего заключенные называли тюрьму «стеклянный дом». С паровым отоплением и газовым освещением здесь было намного уютней, чем во многих местах, где Билли доводилось спать за последние четыре года.
И все равно он был несчастен. Война закончилась уже больше года назад, а он все еще был в армии. Большинство его друзей вернулись к гражданской жизни, хорошо зарабатывали, водили в кино девушек. А он по-прежнему ходил в форме и отдавал честь, спал на казенной койке и ел армейскую еду. Целый день он занимался плетением ковриков, которые производила тюрьма. А хуже всего было то, что он не видел женщин. Где-то снаружи его ждала Милдред может быть. Любой мог рассказать про знакомого солдата, который, вернувшись домой, узнал, что его жена или девушка ушла к другому.
У него не было связи ни с Милдред, ни с кем другим из внешнего мира. Заключенные или «солдаты, отбывающие наказание», как их официально называли, обычно могли посылать и получать письма, но Билли был на особом положении. Поскольку он был осужден за разглашение военной тайны в форме писем, начальство изымало его почту. Это было частью мести армии. Конечно, он больше не знал никаких тайн и ему нечего было выдавать. О чем он мог написать сестре? О том, что картошка вечно недоварена?
И было ли вообще известно маме, отцу и деду о том, что его судили? Ближайших родственников солдата следовало известить, но он не был уверен, что в отношении его близких это выполнили, а на свои вопросы ответа он не получал. Как бы там ни было, он был почти уверен, что им все расскажет Томми Гриффитс. И он надеялся, что Этель объяснит, в чем заключалась его провинность на самом деле.
Его никто не навещал. Он подозревал, что родные даже не знают, что он вернулся из России. Ему хотелось опротестовать запрет на переписку, но у него не было возможности связаться с адвокатом да и денег, чтобы ему заплатить, тоже. Единственным его утешением была мысль, что бесконечно так продолжаться не может.
Новости об окружающем мире он узнавал из газет. Фиц снова был в Лондоне, произносил речи и выбивал военную помощь Белому движению в России. Интересно, думал Билли, значит ли это, что «Эйбрауэнское землячество» тоже вернулось?
От речей Фица толку не было. Кампания Этель «Руки прочь от России!» нашла одобрение и поддержку у партии лейбористов. Несмотря на цветистые речи военного министра, Уинстона Черчилля, Великобритания вывела войска из русской Арктики. В середине ноября красные выбили адмирала Колчака из Омска. Все, что Билли писал о белых, а Этель повторяла в ходе своей кампании, оказалось правдой; все, что говорили Фиц и Черчилль, оказалось ложью. И тем не менее, Фиц был в палате лордов, а Билли в тюрьме.
У него было мало общего с товарищами по заключению. Они были не политическими заключенными. Большинство совершило настоящие преступления: воровство, нападения, убийства. Это были жесткие люди, но и Билли тоже, и он их не боялся. Они к нему относились настороженно и уважительно, по всей видимости, чувствуя, что его деяние выше рангом, чем их. Он говорил с ними достаточно дружелюбно, но никого из них политика не интересовала. Они не видели ничего неправильного в обществе, которое их заключило в тюрьму, но в следующий раз намеревались одержать верх над системой.
Обычно во время получасового обеденного перерыва Билли читал газету. Остальные в большинстве не умели читать. И вот однажды он открыл «Дейли Геральд» и увидел на фотографии знакомое лицо. После секундного замешательства до него дошло, что это его собственное лицо.
Он вспомнил, когда была сделана эта фотография. Милдред затащила его в Олдгейте к фотографу и заставила сфотографироваться в форме. «Я буду целовать тебя каждую ночь», сказала она. Расставшись с ней, он часто вспоминал это обещание.
Он увидел заголовок: «За что отбывает срок сержант Уильямс?» Билли стал читать дальше, все больше волнуясь.
«Уильям Уильямс из восьмого батальона „Валлийских стрелков“ („Эйбрауэнское землячество“) отбывает десятилетний срок в военной тюрьме по обвинению в предательстве. Но разве этот человек предатель? Разве он предал свою страну, перешел на сторону врага, бежал с поля боя? Напротив, он храбро сражался на Сомме и продолжал потом воевать во Франции, получил повышение и стал сержантом».
Билли пришел в восторг. «Это я, думал он, я в газетах! И обо мне пишут, что я храбро сражался!»
«Потом его послали в Россию. Мы не воюем с Россией. Не все британцы одобряют большевистский режим, но мы не начинаем войну против любой власти, которая нам не нравится. Большевики не представляют угрозы ни для нас, ни для наших союзников. Парламент никогда не давал согласия на военные действия против Москвы. Вопрос стоит так: не являются ли наши действия в России нарушением международного права?
На самом деле гражданам Великобритании несколько месяцев не сообщалось, что их армия сражается в России. Правительство вводило их в заблуждение заявлениями, что войска в России всего лишь охраняют нашу собственность, проводят организованную эвакуацию или просто осуществляют присутствие. И ясно подразумевалось, что они не ведут действий против Красной армии.
Однако, выяснилось, что это ложь. И удалось это узнать в большой степени благодаря Уильяму Уильямсу».
Надо же! сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. Вы только посмотрите! «Благодаря Уильяму Уильямсу».
Парни, сидевшие за его столом, столпились вокруг, заглядывая через плечо. Сосед по камере, мордоворот по имени Сирил Паркер, сказал:
Это же ты! Что ты делаешь в газете?
Остальное Билли читал вслух:
«Его преступление заключалось в том, что он писал правду сестре в письмах, зашифровав простым шифром, чтобы цензор их пропустил. Наш народ должен быть ему благодарен.
Но его действия вызвали недовольство тех шишек в армии и правительстве, что использовали солдат Великобритании для защиты собственных политических интересов. Уильямс попал под трибунал и был приговорен к десяти годам.
И он не один такой. Огромное число военнослужащих, которые не желали участвовать в попытке нового переворота, были осуждены в России подобными сомнительными судами и получили возмутительно длинные сроки.
Уильям Уильямс и другие стали жертвами мстительных высокопоставленных чиновников. Это необходимо исправить! Британия страна справедливости! В конце концов, мы воевали именно за это».
Слыхали? сказал Билли. Здесь написано, что я стал жертвой высокопоставленных чиновников.
Я тоже, сказал Сирил Паркс, изнасиловавший в хлеву четырнадцатилетнюю бельгийскую девчонку.
Вдруг у Билли выхватили газету. Он поднял голову и увидел тупую физиономию Эндрю Дженкинса, одного из самых мерзких типов среди охранников.
Даже если у тебя есть дружки наверху, Уильямс, здесь на это всем плевать. Здесь ты такая же мразь, как остальные заключенные. Пошел работать!
Есть, мистер Дженкинс! ответил Билли.
II
Фиц был в ярости, когда летом 1920 года в Лондон из России приехала делегация для переговоров о торговых отношениях и была принята премьер-министром Дэвидом Ллойдом Джорджем в его официальной резиденции на Даунинг-стрит, 10. Большевики все еще воевали с недавно образованной страной Польшей, и Фиц считал, что Великобритания должна выступить на стороне Польши, но его мало кто поддерживал. Портовые грузчики скорее устроили бы забастовку, чем стали грузить на корабли винтовки для польской армии, а Съезд профсоюзов угрожал всеобщей забастовкой, если британские войска перейдут границу Полыни.
Фиц смирился с тем, что ему никогда не вступить во владение состоянием покойного князя Андрея. Его сыновья, Малыш и Эндрю потеряли право наследования русских земель, и ему пришлось это принять.
Однако он не мог молчать, когда узнал, что замышляли русские Каменев и Красин, разъезжая по Великобритании. Комната сорок по-прежнему существовала, хоть и в ином виде, и английская разведка продолжала перехватывать и расшифровывать телеграммы, которые посылали домой русские. Лев Каменев, председатель Московского Совета бесстыдно развернул революционную пропаганду.
Фиц был в таком негодовании, что в начале августа на одном из последних обедов в конце лондонского сезона в разговоре с Ллойдом Джорджем позволил себе упреки в его адрес.
Произошло это в доме лорда Сильвермэна на Белгрейв-сквер. Обед был не такой роскошный, как те, что лорд Сильвермэн устраивал до войны. Было меньше перемен блюд, и меньше нетронутых блюд возвращали на кухню, да и сервировка стола была проще. Еду подавали не лакеи, а служанки: в лакеи уже никто не шел. Похоже, что роскошные пиры эдвардианской эпохи навсегда канули в Лету, думал Фиц. Однако дом Сильвермэна по-прежнему привлекал самых могущественных людей страны.
Ллойд Джордж спросил у Фица о его сестре Мод.
Эта тема тоже приводила Фица в ярость.
Я с прискорбием вынужден сказать, что она вышла замуж за немца и уехала жить в Берлин, ответил он. О том, что она уже родила первенца, которого назвали Эрик, Фиц умолчал.
Мне это известно, сказал Ллойд Джордж. Я просто хотел узнать, как она поживает. Очаровательная женщина.
Интерес премьер-министра к «очаровательным женщинам» был прекрасно а вернее, скандально известен.
Боюсь, что в Германии жить нелегко, сказал Фиц. Мод писала ему и просила назначить ей содержание, но он отказал наотрез. Она ведь вышла замуж без его разрешения, так с какой же стати она рассчитывает на его поддержку?
Нелегко? переспросил Ллойд Джордж. Так и должно быть, после всего, что они творили. Но все равно, мне жаль ее.
Господин премьер-министр, мне бы хотелось поговорить о другом, сказал Фиц. Этот еврей-большевик Каменев вам следовало бы выдворить его из страны.
Премьер-министр был в благодушном настроении, с бокалом шампанского в руке.
Мой дорогой Фиц, любезно ответил он, наше правительство не слишком обеспокоено дезинформацией из России, какой бы грубой и бесцеремонной она ни была. Пожалуйста, не надо недооценивать британский рабочий класс: они хорошо чувствуют показную фальшь. Поверьте мне, речи Каменева дискредитируют большевизм гораздо эффективнее, чем любые мои или ваши слова.
Фиц подумал, что это самодовольная чушь.
Он даже давал деньги «Дейли Геральду»!
Согласен, когда иностранное правительство субсидирует нашу газету, это невежливо. Но, сказать по правде, разве мы боимся «Дейли Геральда»? Как будто у нас, либералов и консерваторов, нет собственных газет!
Но он контактирует с группами, которые проводят в нашей стране наиболее жесткую революционную политику, одержимые идеей сломать весь наш уклад жизни!
Чем больше британцы будут знать о большевизме, тем с меньшим сочувствием будут к нему относиться, запомните мои слова. Он выглядит внушительно только на расстоянии, через непроницаемый туман. Большевизм чуть ли не защищает британское общество ведь все классы приходят в ужас при мысли, что может случиться, если изменить существующий общественный порядок.
Но мне это не нравится.
Кроме того, продолжал Ллойд Джордж, если мы их выдворим, нам придется объяснять, откуда нам известно про их происки, и известие, что мы за ними шпионим, может возмутить рабочий класс и настроить против нас общественное мнение эффективнее всех их помпезных речей.
Фицу было неприятно выслушивать лекцию на тему политических реалий, даже от премьер-министра, но он был так раздражен, что продолжил спор:
Но уж торговать с большевиками нам точно не следует!
Если бы мы отказались вести дела со всеми, кто использует свои посольства здесь для пропаганды, у нас бы осталось не так уж много торговых партнеров. Ну что вы, Фиц, ведь мы торгуем даже с каннибалами, живущими на Соломоновых островах!
Фиц не был уверен, что это правда в конце концов, каннибалы с Соломоновых островов мало что могли предложить, но ничего не сказал по этому поводу.
У нас что, настолько плохи дела, что мы вынуждены торговать с этими убийцами?
Боюсь, что да. Я говорил со многими предпринимателями, и не их словам, перспективы на ближайшие полтора года просто ужасные Заказы не поступают. Покупатели не покупают. Возможно, мы вступаем в наихудший период безработицы, подобного которому еще никогда не знали. Но русские хотят покупать и платят золотом.
Я бы не стал брать у них это золото!
Да ладно вам, Фиц, сказал Ллойд Джордж. У вас-то и своего достаточно.
III
Когда Билли привез домой в Эйбрауэн свою невесту, им устроили праздничную встречу.
Был летний субботний день, и в кои-то веки не шел дождь. В три часа дня на станцию сошли с поезда Билли и Милдред с детьми, приемными дочерьми Билли Энид и Лилиан, восьми и семи лет. В это время все шахтеры уже были дома, вернувшись из шахты, и после еженедельного мытья переоделись в воскресную одежду.
Родители Билли встречали их на станции. Они выглядели состарившимися и как-то уменьшились, и больше не казалось, что они занимают главное положение среди окружающих. Отец пожал Билли руку и сказал:
Я горжусь тобой, сын. Ты дал им отпор, как я учил тебя.
Билли был рад, хоть и не считал себя всего лишь очередным достижением отцовской жизни.
С Милдред его родители уже встречались на свадьбе Этель. Отец поздоровался с ней за руку, а мама поцеловала.
Милдред сказала:
Как я рада видеть вас снова, миссис Уильямс! Может, теперь мне лучше называть вас мамой?
Ничего лучше этого придумать было невозможно, и мама Билли расцвела. Билли надеялся, что и отец ее полюбит если, конечно, она сможет при нем воздерживаться от крепких выражений.
Настойчивые вопросы от членов парламента в палате общин которых снабжала информацией Этель вынудили правительство объявить о смягчении приговора некоторому количеству солдат и матросов, осужденных в России за бунт и другие преступления. Срок заключения Билли был уменьшен и составил один год, после чего он был освобожден и демобилизован. И они с Милдред сразу же поженились.
Эйбрауэн показался ему чужим, хоть почти не изменился. Теперь Билли по-другому стал к нему относиться: маленький, грязный городишко, окруженный горами, точно стенами, чтобы удержать здесь людей. Билли больше не чувствовал себя здесь дома. А когда он надел свою одежду, в которой ходил до войны, то заметил, что хоть она и была ему впору, он больше не ощущал себя в ней привычно. И он понял: ничто происходящее здесь не изменит мир.
Они поднялись на холм к Веллингтон Роу и увидели, что дома украшены флагами: над крышами развевались и «Юнион Джек», и валлийский «дракон», и красный флаг. Через всю улицу шел транспарант со словами: «С возвращением, Дважды Билли!» Все соседи высыпали на улицу. Были выставлены столы с кувшинами пива и чайниками с чаем, и тарелки с пирогами, печеньем и сэндвичами. Завидев Билли, все запели «Вернешься ты в родные горы».29
Билли заплакал от радости.
Ему вручили кружку пива. Вокруг Милдред собралась толпа восхищенных парней. Для них она была экзотическим существом в лондонской одежде, со своим акцентом кокни и в широкополой шляпе, которую она сама украсила шелковыми цветами. Но даже несмотря на то, что она пыталась подать себя наилучшим образом, с ее губ порой слетали не вполне невинные обороты.
Дед постарел и ноги уже едва держали его, но голова работала по-прежнему. Он сразу занялся Энид и Лилиан: начал доставать из карманов жилета конфеты и показывать фокусы с исчезающей монеткой.
Билли пришлось поговорить с родственниками погибших друзей: Джоя Понти, Пророка Джонса, Кляксы Левеллина и других. Встретился он и с Томми Гриффитсом, которого в последний раз видел в России, в Уфе. Отец Томми, атеист Лен, выглядел изможденным: у него был рак.
Билли собирался снова выйти на работу в шахту уже в понедельник, и все шахтеры горели желанием рассказать ему о произошедших с его отъезда изменениях: вглубь угольного слоя шли новые выработки, освещение стало ярче, а меры безопасности эффективнее.
Томми забрался на стул и произнес приветственную речь, на которую Билли потом следовало ответить.
Война изменила нас всех, сказал Билли. Я помню, как люди рассуждали, что богатые поставлены самим Господом Богом, чтобы здесь, на земле, управлять нами, низшими существами. Эти слова были встречены презрительными смешками. Многие избавились от этого заблуждения, попав под начало офицеров-аристократов, которым нельзя доверить даже учеников воскресной школы на прогулке. Другие ветераны понимающе закивали. В войне победили такие, как мы: обычные люди, необразованные, но не глупые.
Остальные с ним были согласны. Послышались выкрики: «Точно!» и «Вот-вот!»
Теперь мы можем голосовать. И наши женщины тоже, хоть и не все пока, как сразу поправит меня сестра Этель. При этих словах женщины оживились. Это наша страна, и контролировать, что и как здесь будет, должны мы. Как в России решают большевики, а в Германии социал-демократы. Слушатели радостно загалдели. У нас есть партия рабочего класса, партия лейбористов, и нас достаточно много, чтобы наша партия оказалась в правительстве. На последних выборах Ллойд Джордж оставил нас в дураках, но больше у него этот номер не пройдет.
Ни за что! крикнул кто-то.
Вот потому-то я и вернулся домой. Дни Персиваля Джонса, представляющего в парламенте Эйбрауэн, практически сочтены. Это сообщение было встречено радостными криками. Я хочу, чтобы в палате общин от нас был лейборист! Билли встретился глазами с отцом; тот сиял от удовольствия. Спасибо вам за такой сердечный прием! он спустился со стула, и все с жаром захлопали.
Отличная речь, Билли, сказал Томми Гриффитс. Но кто же будет этот лейборист в парламенте?
Знаешь, что я тебе скажу, дружище Томми? ответил Билли. Попробуй угадать с трех раз.
IV
В этом году Россию посетил философ Бертран Рассел и написал книгу «Практика и теория большевизма». Семью Леквиз эта небольшая книжка чуть не довела до развода.
Рассел со всей категоричностью выступал против большевиков. Что еще хуже, он делал это с левой точки зрения. В отличие от критиков-консерваторов, он не доказывал, что русский народ не имел права свергать царя, крестьяне отбирать земли у помещиков, а рабочие управлять своими заводами. Напротив, все это он одобрял. Он нападал на большевиков не за ложные идеалы, а за то, что они не могут жить в соответствии со своими верными идеалами. Поэтому от его выводов нельзя было без разговоров отмахнуться как от чуждой пропаганды.
Первым книжку прочитал Берни. Он как библиотекарь испытывал ужас при мысли о пометках на полях, но в этом случае сделал исключение, испещрив страницы яростными комментариями. Подчеркивая целые предложения, он карандашом писал на полях: «Чушь!» или «Довод неубедителен!»
Этель читала книгу с ребенком на руках. Девочке было чуть больше года. Ее назвали Милдред, но обычно сокращали и говорили «Милли». Старшая Милдред переехала с Билли в Эйбрауэн, и они уже ждали первенца. Этель по ней очень скучала, хоть ей и пригодились освободившиеся наверху комнаты. У маленькой Милли были кудрявые волосы и уже сейчас ее глаза задорно блестели, демонстрируя всем ее сходство с мамой.
Этель читала книжку с удовольствием. Рассел писал остроумно. С аристократической безмятежностью он попросил об интервью Ленина и проговорил с этим великим человеком целый час. Беседовали они по-английски. Ленин сказал, что его лучший пропагандист лорд Нортклифф: он полагал, что страшные истории, которые печатала «Дейли Мэйл», о том, как русские грабят свою аристократию, возможно, могли ужасать буржуазию, но вот на рабочий класс Британии влияли совсем иначе.
Однако Рассел в своей книге подчеркивал, что большевики абсолютно не демократичны. Диктатура пролетариата это именно диктатура, но вот правители такие, как Ленин и Троцкий вышли из буржуазной интеллигенции, и в помощниках у них оказались лишь те пролетарии, которые соглашались с их взглядами.
Я думаю, это должно настораживать, сказала Этель, отложив книгу.
Бертран Рассел аристократ! запальчиво сказал Берни. Он граф!
Но от этого его мнение не становится неверным, возразила Этель. Милли оставила грудь и задремала. Этель пощекотала кончиком пальца ее мягкую щечку. Рассел социалист. Он считает, что большевики не ведут Россию к социализму.
Как он может заявлять такие вещи? Они одержали победу над знатью!
И над не согласной с ними прессой.
Это временная необходимость…
Насколько временная? Русская революция произошла три года назад!
Нельзя сделать омлет, не разбив яиц.
Он пишет, что там творится произвол: аресты, казни, а у тайной полиции гораздо больше власти, чем при царе.
Но ведь эти действия направлены против контрреволюционеров, а не против социалистов.
Социализм означает свободу, даже для контрреволюционеров.
Нет, не означает!
А для меня означает!
Их громкие голоса разбудили Милли. Почувствовав, что в комнате сердятся, она заплакала.
Ну вот, с упреком сказала Этель. Смотри, что ты наделал.
V
Вернувшись с Гражданской войны, Григорий с Катериной и детьми Вовкой и Аней жил в удобной квартире в правительственной части Кремля. На его вкус, квартира была слишком шикарная. Вся страна страдала от нехватки топлива и продовольствия, но в магазинах Кремля товаров было предостаточно. На территории Кремля имелось три ресторана с поварами, обученными во Франции, и, к отчаянию Григория, официанты, обслуживая большевиков, щелкали каблуками точно так же, как при старом режиме. Катерина, отведя детей в ясли, отправлялась в парикмахерскую. По вечерам члены Центрального комитета в машинах с личными водителями ездили в оперу.
Надеюсь, мы не превращаемся в новую знать, сказал Григорий Катерине в постели как-то ночью.
Она презрительно рассмеялась.
Если превращаемся, то где мои бриллианты?
Но у нас же бывают банкеты, и в поезде мы ездим первым классом, и еще много чего…
Баре никогда в жизни ничего нужного не делали. А ты работаешь по двенадцать, пятнадцать, даже восемнадцать часов в сутки. Не можешь же ты после этого рыскать по свалкам в поисках мусора, которым можно топить печку, как ходят бедные…
Ну, у элиты всегда находятся предлоги для особых привилегий…
Иди-ка сюда, сказала она. Будет тебе сейчас особая привилегия.
И они занялись любовью. Потом Григорий долго лежал без сна. Несмотря на свои терзания, в глубине души он не мог не радоваться, видя благополучие своей семьи. Катерина набрала вес. Когда он впервые увидел ее, она была фигуристой двадцатилетней девчонкой; сейчас, в двадцать шесть лет, она стала пышнотелой матерью семейства. Вовке было пять лет, он ходил в школу и учился читать и писать вместе с детьми новых хозяев России. Кудрявой озорнице Ане было три года. Поселили их в квартире, где когда-то проживала одна из фрейлин царицы. Здесь было тепло, сухо и просторно, и кроме спальни, у них были детская, кухня и гостиная по сравнению с прежней комнатой Григория в Петрограде, здесь места хватило бы на двадцатерых. И еще здесь был коврик перед камином, занавески на окнах, фарфоровые чашки, а на стене висела картина маслом, изображавшая озеро Байкал.
Наконец Григорий заснул. В шесть часов утра его разбудил громкий стук в дверь. Он открыл и увидел женщину бедно одетую, тощую, как скелет. Она показалась ему знакомой.
Простите, что беспокою вас в такую рань, ваше превосходительство… сказала она, используя старое обращение.
И тут он ее узнал это была жена Константина.
Магда! изумленно воскликнул он. Как ты изменилась… Входи же! Что случилось? Ты теперь живешь в Москве?
Да, ваше превосходительство, мы переехали.
Ради Бога, не называй меня так! Где же Константин?
В тюрьме.
Что?! Почему?
За контрреволюцию…
Не может быть! воскликнул Григорий. Это какая-то ужасная ошибка.
Да, ваша милость.
Кто его арестовал?
ЧК.
Чрезвычайная комиссия… Я разузнаю, что и как. Сразу же после завтрака начну наводить справки.
Пожалуйста, ваше превосходительство, умоляю… Сделайте хоть что-нибудь немедленно, его через час расстреляют…
Черт! ахнул Григорий. Сейчас, только оденусь.
Он надел форму. Хоть и без знаков отличия, но по качеству она была намного лучше, чем обычная солдатская, и ясно определяла его как командира.
Через несколько минут они с Магдой уже вышли с территории Кремля. Шел снег. Идти было недалеко, и они добрались до Лубянской площади пешком. ВЧК занимала большое здание в стиле барокко, принадлежавшее прежде страховому обществу. Часовой у дверей отдал Григорию честь.
Едва войдя в здание, Григорий начал кричать:
Кто здесь главный? Дежурного начальника мне сюда, живо! Я Григорий Пешков, член Центрального Комитета! Я хочу сейчас же видеть арестованного Константина Воротынцева. Чего ждете? Шевелитесь! В свое время он выяснил, что быстрее всего делать дела именно таким образом, несмотря на то, что это ему до отвращения напоминало хамство распущенного офицерья.
Вокруг в панике забегали охранники. Но через несколько минут Григорий пережил настоящее потрясение. Ко входу спустился дежурный начальник, и Григорий его узнал. Это был Михаил Пинский.
Григорий был в ужасе. Ведь Пинский из царской полиции, живодер и скотина! И теперь этот живодер на службе у революции?
Пинский льстиво улыбнулся.
Товарищ Пешков! сказал он. Какая честь!
Когда я вас отделал за приставания к бедной крестьянской девушке, вы говорили со мной по-другому, сказал Григорий.
Все так изменилось, товарищ… Для всех нас.
За что вы арестовали Константина Воротынцева?
За контрреволюционную деятельность.
Это бред какой-то. В четырнадцатом году он был руководителем большевистской ячейки на Путиловском заводе. Он был одним из первых депутатов в Петроградском совете. Он такой же большевик, как и я!
Правда? произнес Пинский, и в его голосе послышалась скрытая угроза.
Григорий не обратил внимания.
Приведите его ко мне.
Сию минуту, товарищ Пешков.
Через несколько минут появился Константин. Он был грязный, небритый, от него пахло так, словно он пришел из свинарника. Магда залилась слезами и бросилась ему на шею.
Мне нужно поговорить с арестованным наедине, сказал Григорий Пинскому. Проводите нас в ваш кабинет.
Пинский покачал головой.
Моя скромная комната…
Не спорьте, сказал Григорий. Идемте в кабинет.
Это был способ подчеркнуть свою власть. Пинского нужно было держать под каблуком.
Пинский повел их наверх, в комнату с окном, выходящим во внутренний двор. Войдя, он поспешно смахнул в ящик кастет, лежавший на столе.
Выглянув в окно, Григорий увидел, что начинает рассветать.
Подождите снаружи, сказал он Пинскому.
Они с Константином и Магдой сели, и Григорий сказал:
Что за чертовщина происходит?
Мы приехали в Москву, когда переехало правительство, стал рассказывать Константин. Я надеялся стать комиссаром. Вот только зря надеялся. Здесь меня никто не поддерживал.
И что же ты стал делать?
Вернулся к обычной работе. Пошел на завод, делал детали моторов, шестерни, подшипники…
Но с чего они взяли, что ты контрреволюционер?
На заводе были выборы в Моссовет. Один инженер объявил, что он кандидат от меньшевиков. Устроил собрание, я пошел послушать. Там было-то около дюжины человек. Я не выступал, ушел с середины, и не голосовал за него. Конечно же, победил кандидат большевиков. Но после выборов всех, кто ходил на это меньшевистское собрание, уволили. А потом, на прошлой неделе, нас всех арестовали.
Ну нельзя же так! в отчаянии воскликнул Григорий. Мы не должны так поступать, даже во имя революции. Нельзя арестовывать рабочих за то, что они слушают разные точки зрения!
Константин посмотрел на него как-то странно.
Ты что, надолго уезжал?
Конечно, ответил Григорий. Сражался с белыми.
Так вот почему ты не знаешь, что здесь творится…
Ты хочешь сказать, что это происходило и раньше?
Гришка, да каждый день это происходит!
Не может быть…
А этой ночью, заговорила Магда, я узнала от подруги, муж которой работает в ЧК, что Костю и всех остальных сегодня в восемь утра расстреляют.
Григорий взглянул на свои армейские часы. Было почти восемь.
Пинский! крикнул он.
Тот вошел.
Отменить расстрел!
Боюсь, что уже поздно, товарищ.
Вы хотите сказать, их уже расстреляли?
Не то чтобы… сказал Пинский, направляясь к окну. Григорий тоже подошел, за ним придвинулись Константин и Магда.
Внизу, на занесенном снегом дворе, в ярком утреннем свете была хорошо видна выстроившаяся расстрельная команда. Напротив солдат, дрожа без верхней одежды, стояло человек двенадцать с завязанными глазами. Над их головами развевалось красное знамя.
Едва Григорий все это увидел, как солдаты подняли винтовки.
Стойте! Не стрелять! закричал Григорий, но закрытое окно заглушило его голос, и его не услышали.
В следующий миг раздался залп.
Расстрелянные упали. Григорий в ужасе смотрел, как вокруг безжизненно распростертых тел на снегу расплываются пятна крови: ярко-красные, под цвет реющего над ними флага.
Глава сорок первая
1112 ноября 1023 года
Мод проспала полдня, и проснулась ближе к вечеру, когда Вальтер привел детей из воскресной школы. Эрику было три года, а Хайке два, и они были так очаровательны в праздничной одежде, что Мод показалось, что у нее сейчас разорвется сердце от любви.
Никогда прежде она не испытывала ничего подобного. Даже ее безрассудная страсть к Вальтеру не была настолько всепоглощающей, как любовь к детям. Но и волновалась она за них ужасно. Сможет ли она всегда обеспечивать им еду, и тепло, и уберечь от беспорядков и переворотов?
Она дала им горячего молока с хлебом, чтобы они согрелись, а потом начала готовиться к вечеру. Они с Вальтером устраивали маленькую семейную вечеринку праздновали тридцать восьмой день рождения троюродного брата Вальтера, Роберта фон Ульриха.
Вопреки страхам родителей Вальтера или это были надежды? Роберта не убили на войне. Как бы там ни было, но графом Вальтер не стал. Роберт попал в плен и долгое время с другими военнопленными находился в Сибири. Когда большевики подписали мирный договор с Австрией, Роберт со своим фронтовым другом Йоргом отправился домой пешком, на попутных машинах и грузовых поездах. На это ушел год, но они добрались, и Вальтер помог им снять квартиру в Берлине.
Мод надела передник и принялась готовить в крошечной кухне своего маленького домика. Она сварила суп из капусты, черствого хлеба и брюквы. Еще она испекла небольшой пирог, хоть и пришлось добавить в него все ту же брюкву.
Она научилась готовить, как и многому другому. Добросердечная старушка-соседка пожалела растерявшуюся барышню и начала ее учить всему необходимому: как застилать постели, как гладить рубашки, как чистить ванну. Каждое такое открытие было для Мод потрясением.
Они жили в домике для людей со средним достатком. У них не было возможности тратить деньги на жилье, не могли они позволить себе и слуг, к которым так привыкла Мод, а мебель у них была в основном подержанная (в глубине души Мод считала ее мещанской).
Они все ждали, что наступят новые времена и жить станет легче, но в действительности все становилось хуже: брак с англичанкой положил конец продвижению Вальтера по службе в Министерстве иностранных дел. Он бы переключился на что-то другое, но поскольку в экономике страны царил хаос, то он был рад хоть какой-то работе. И то, что раньше расстраивало Мод, после четырех лет жизни в бедности казалось такими пустяками… Теперь, когда дети рвали белье на него ставили заплатки, разбитое окно закрывали картоном, а с крашеного дерева облетала старая краска.
Но Мод ни о чем не жалела. Теперь она могла, когда ей только захочется, поцеловать Вальтера, провести языком по его губам, расстегнуть его брюки и уложить его на кровать, на диванчик или даже на пол, и за это она готова была терпеть что угодно.
Пришли родители Вальтера и принесли пол-окорока и две бутылки вина. Фамильное поместье Отто потерял, теперь оно находилось в Польше. Его сбережения обратились в ничто: их съела инфляция. Однако в большом саду его берлинского дома росла картошка, и у него еще осталось довоенное вино.
Как вы умудрились найти окорок? не веря своим глазам, спросил Вальтер. Обычно такие деликатесы можно было купить только за доллары.
Я выменял его за бутылку дорогого шампанского, сказал Отто.
Бабушка с дедушкой пошли укладывать внуков спать. Отто стал рассказывать им сказку. Судя по тому, что доносилось к Мод на кухню, сказка была про королеву, у которой брату отрубили голову. Она поежилась, но мешать не стала. Потом Сюзанна стала пронзительно петь колыбельные песни, и дети заснули по-видимому, на них ничуть не повлияла дедушкина страшная сказка.
Прибыли Роберт с Йоргом в одинаковых красных галстуках. Отто тепло с ними поздоровался. Похоже, он не имел представления об истинной природе их отношений, а просто считал, что они на пару снимают квартиру. На самом деле при старших они так себя и держали. Но Мод думала, что Сюзанна, возможно, подозревает правду. Женщин обмануть труднее. Но, к счастью, они более терпимы.
В компаниях без предрассудков Роберт и Йорг вели себя совсем иначе. На всех вечеринках, проходящих у них дома, они не делали тайны из своих романтических отношений. Многие их друзья были такими же. Мод сначала было не по себе: она никогда раньше не видела, чтобы мужчины целовались, восхищались одеждой друг друга и флиртовали, как школьницы. Но теперь такое поведение не было под запретом во всяком случае, в Берлине. И Мод уже прочла Пруста «Содом и Гоморру», где, похоже, подразумевалось, что такое происходило всегда.
Сегодня, однако, Роберт и Йорг вели себя идеально. За обедом все говорили о событиях в Баварии. В четверг союз боевых групп «Кампфбунд» объявил в мюнхенском пивном зале о государственном перевороте.
В те дни читать новости Мод казалось почти невыносимо. Рабочие бастовали, а громилы из правых избивали бастующих. Домохозяйки устраивали марш в знак протеста против нехватки продовольствия и их марш превращался в голодный бунт. Всех в Германии возмущал Версальский договор, однако социал-демократическое правительство приняло его в полном объеме. Немцы считали, что репарации калечат экономику, хотя Германия и выплатила лишь малую часть всей суммы, и, по всей видимости, не собиралась даже попытаться погасить долг полностью.
Мюнхенский Пивной путч всех взбудоражил. Его самым популярным сторонником был герой войны Эрих Людендорф. Стратегически важные здания были захвачены так называемыми «штурмовиками» в коричневых рубашках и курсантами пехотного училища. В заложники взяли членов городского совета и арестовали наиболее известных евреев. В пятницу законное правительство нанесло контрудар. Погибло четыре полицейских и шестнадцать нацистов. По той информации, которая достигала Берлина, Мод не могла судить, закончился переворот или нет. Если в Мюнхене к власти придут экстремисты, не захватят ли они всю страну?
Наше правительство было избрано всем народом! сердился Вальтер. Почему бы не дать ему заниматься своим делом?
Наше правительство нас предало, ответил Отто.
Это по твоему мнению. Но, например, в Америке, когда на последних выборах победили республиканцы, демократы беспорядков не устраивали.
У них не вели подрывную деятельность большевики с евреями.
Если тебя так волнуют большевики, скажи, пусть люди за них не голосуют. А откуда у тебя эта фобия по отношению к евреям?
Их влияние пагубно.
Но в Великобритании тоже есть евреи. Отец, ты разве не помнишь, как лорд Ротшильд в Лондоне изо всех сил пытался предотвратить войну? Евреи есть и во Франции, и в России, и в Америке. И они не устраивают заговоров и не предают свои правительства. Почему ты думаешь, что наши исключительные злодеи? Большинство из них хочет лишь зарабатывать достаточно, чтобы прокормить свои семьи и дать детям образование. Но этого же хотят и все остальные.
Тут, к удивлению Мод, заговорил Роберт.
Я согласен с дядей Отто, сказал он. Демократия ослабевает. А Германии нужно сильное руководство. Мы с Йоргом вступили в партию национал-социалистов.
Господи, Роберт! воскликнул Вальтер с отвращением. Да как же ты мог!
Мод вскочила.
Но давайте же есть праздничный пирог! воскликнула она жизнерадостно.
II
Мод ушла с вечеринки в девять: пора было на работу.
А где же твое форменное платье? спросила свекровь, когда она прощалась. Сюзанна думала, что Мод была сиделкой у богатого старого господина.
Я держу его там и переодеваюсь, когда прихожу, сказала Мод. На самом деле она играла на пианино в ночном клубе «Нахтлебен». Но то, что, придя на работу, она переодевалась в рабочую одежду было правдой.
Нужно было зарабатывать деньги, а ее никогда в жизни ничему не учили, разве что хорошо одеваться и ходить на приемы. У нее осталось от отца небольшое наследство, но, приехав в Германию, она перевела его в марки, а теперь они ничего не стоили. Фиц отказал ей в деньгах: он все еще злился на нее за то, что она вышла замуж без его согласия. У Вальтера в Министерстве иностранных дел зарплату поднимали каждый месяц, но все равно не успевали за инфляцией. Несколько утешало то, что арендная плата за дом теперь казалась совсем крошечной, и хозяин не давал себе труда ее брать. Но покупать еду приходилось по-прежнему.
Мод добралась в клуб к девяти-тридцати. Зал был недавно отремонтирован и обставлен, и даже со включенным светом здесь было уютно. Официанты протирали стаканы, бармен колол лед, а слепой настройщик настраивал рояль. Мод переоделась в вечернее платье с низким вырезом, надела украшения из фальшивых камней и щедро наложила пудру, тушь и помаду. Когда в десять клуб открылся, она была за роялем.
Зал быстро заполнили мужчины и женщины в вечерних нарядах. Они танцевали и курили. Они покупали шампанское и тайком нюхали кокаин. Несмотря на бедность и инфляцию, в Берлине процветала ночная жизнь. У этих людей проблем с деньгами не было. Они либо получали доход из-за границы, либо у них было что-нибудь получше, чем деньги: угольные месторождения, или скотобойня, или склад табака, а лучше всего золото.
В ансамбле Мод были только девушки. Они играли новую музыку под названием джаз. Фиц, увидев ее здесь, пришел бы в ужас, но ей эта работа нравилась. Она всегда восставала против ограничений, которые накладывало ее воспитание. Повторение одних и тех же мелодий вечер за вечером могло бы и наскучить, но, несмотря на это, в ее душе просыпалось что-то загнанное глубоко внутрь. Она поводила плечиком, сидя на своем крутящемся стуле, и стреляла глазами, оглядывая посетителей.
В полночь начиналось ее сольное выступление, она играла и пела песни, ставшие популярными благодаря негритянским певцам как, например, Альберта Хантер, которые она выучила, слушая пластинки на граммофоне владельца клуба. В афише ее анонсировали как «Миссисипи Мод».
В паузе между номерами к роялю, пошатываясь, подошел посетитель и спросил:
А не могли бы вы сыграть «Горестный блюз»?30
Она знала эту песню известный хит, который пела Бесси Смит.
Может, и могла бы, сказала она, начиная наигрывать аккорды блюза в ми-бемоль. А сколько я за это получу?
Он протянул купюру в миллиард марок.
Мод рассмеялась.
Этого не хватит и на один такт, сказала она. А иностранной валюты у вас нет?
Он дал ей долларовую бумажку.
Она взяла деньги, сунула в рукав и заиграла «Горестный блюз».
Мод ликовала: у нее был доллар, это же триллион марок! И все же ей было немного горько, и блюз звучал вполне искренне: для женщины с ее прошлым научиться выпрашивать чаевые это достижение, но сам процесс был унизителен.
После выступления тот же посетитель нагнал ее по дороге в гримерную.
Не хочешь ли позавтракать со мной, крошка? спросил он, положив руку ей на бедро.
Редкий вечер проходил без того, чтобы ее не облапали, хотя в свои тридцать три она была старшей в ансамбле: в основном вокруг были девочки по девятнадцать-двадцать лет. Но когда это случалось, устраивать скандал было нельзя. Следовало мило улыбнуться, ласково убрать с себя мужскую руку и сказать: «Не сегодня, сэр». Но это не всегда выглядело достаточно убедительно, и другие девушки научили Мод более действенному способу.
Только у меня на лобке вошки, сказала она, это вас не смущает?
Ухажера как ветром сдуло.
Прожив здесь четыре года, Мод говорила по-немецки непринужденно, а работая в клубе, набралась и вульгарных словечек.
Клуб закрывался в четыре часа утра. Мод сняла грим и переоделось в уличную одежду. Она зашла на кухню и попросила кофейных зерен. Повару она нравилась, и он насыпал ей немножко в бумажный кулечек.
Музыкантам платили наличными каждую ночь после выступления. Все девчонки ходили с большими сумками, чтобы положить в них пачки денег.
Выходя из клуба, Мод прихватила оставленную посетителем газету: Вальтер почитает. Они не могли себе позволить покупать газеты.
Из клуба она пошла прямиком в булочную. Хранить деньги было опасно: к вечеру вполне могло оказаться, что всех денег не хватит и на одну буханку… У лавки уже ждали на холоде несколько женщин. В половине шестого булочник открыл дверь и написал мелом на доске новые цены. Сегодня буханка черного хлеба стоила сто двадцать семь миллиардов марок.
Мод купила четыре буханки. Сразу все они не съедят, но это не важно. Черствый хлеб можно покрошить в суп, а бумажные купюры нет.
Домой она вернулась в шесть. Немного позже она оденет детей и отведет на весь день к дедушке с бабушкой, чтобы она могла поспать. А сейчас у нее оставалось около часа для Вальтера. Это было лучшее время суток.
Она приготовила завтрак и принесла поднос в спальню.
Смотри! сказала она. Свежий хлеб, кофе… и доллар!
Умница! сказал он, целуя ее. Что мы купим? Он поежился в своей пижаме. Нам нужен уголь…
Спешить некуда. Если хочешь, можно пока его не тратить. На следующей неделе он будет стоить столько же. А если ты замерз, я тебя погрею.
Ну, иди сюда, улыбнулся он.
Она разделась и забралась в постель.
Они ели хлеб, пили кофе и занимались любовью. И это было так же прекрасно, хоть и не так долго, как первое время, когда они были вместе.
Потом Вальтер читал газету, которую она принесла.
С мюнхенским переворотом покончено, сказал он.
Насовсем?
Вальтер пожал плечами.
Поймали лидера. Адольфа Гитлера.
Это глава партии, в которую вступил Роберт?
Да. Его обвиняют в государственной измене. Он в тюрьме.
Хорошо, сказала с облегчением Мод. Слава богу, что все кончено.
Глава сорок вторая
Декабрь 1923 январь 1924 года
В три часа пополудни накануне дня всеобщих выборов граф Фицгерберт поднялся на помост перед муниципалитетом Эйбрауэна. Он был в утреннем сюртуке-визитке и в цилиндре. С передних рядов, от консерваторов, раздались крики поддержки, но остальная толпа засвистела. Кто-то бросил скомканную газету, и Билли сказал:
Ребят, ну не надо так. Пусть говорит.
Серый зимний день казался еще темнее от низких облаков, и на улицах уже горели фонари. Шел дождь, но толпа собралась большая, человек двести или триста, в основном шахтеры в своих шахтерских шапках, да впереди виднелось несколько котелков, и то здесь, то там под зонтиком стояли женщины. По краям толпы на мокрых булыжниках мостовой играли дети.
Фиц выступал в поддержку действующего члена парламента, Персиваля Джонса. Он начал говорить о пошлинах. Билли это вполне устраивало. О пошлинах Фиц мог рассуждать хоть целый день, не задевая за живое жителей Эйбрауэна. Теоретически это был камень преткновения на этих выборах. Консерваторы предлагали покончить с безработицей, подняв пошлины на ввоз товаров, чтобы защитить британского производителя. Это объединило либералов-оппозиционеров, так как их изначальным лозунгом была свободная торговля. Лейбористы соглашались, что пошлины не решат проблему, и нужна государственная программа занятости, чтобы обеспечить работой тех, кто ее не имеет, увеличив одновременно количество лет на образование, чтобы предотвратить появление еще более юных на и так переполненном рынке труда.
Но на самом деле вопрос заключался в том, кто будет у власти.
Чтобы поощрить трудоустройство в области сельского хозяйства, правительство консерваторов будет производить выплаты в количестве один фунт за акр каждому фермеру при условии, что он платит своим работникам по тридцать шиллингов в неделю или больше, сказал Фиц.
Билли покачал головой, ему было одновременно смешно и досадно. С какой стати давать деньги фермерам? Они же не голодают! В отличие от рабочих, оставшихся без работы.
Стоявший рядом с Билли отец сказал:
С такими речами он голосов в Эйбрауэне не наберет.
Билли был с этим согласен. Когда-то фермеры оказывались в большинстве, но эти дни прошли. Теперь, когда рабочие могут голосовать, шахтеры численно превзойдут фермеров. На сумбурных выборах 1922 года Персивалю Джонсу удалось удержаться на своем месте благодаря перевесу в несколько голосов. Но должен же он вылететь на этот раз?
Заканчивая, Фиц сказал:
Голосуя за лейбористов, вы проголосуете за человека с запятнанной репутацией. Это слушателям не понравилось: история Билли им была известна, и его считали героем. Раздались возмущенные голоса.
Постыдились бы! крикнул отец Билли.
Фиц продолжал:
…За человека, который предал своих товарищей по оружию, за человека, которого за измену судил трибунал и приговорил к тюремному сроку. Послушайте меня, не позорьте Эйбрауэн, выбирая в парламент такого человека!
Под свист и редкие хлопки Фиц слез с помоста. Билли смотрел на него, но Фиц избегал его взгляда.
Теперь на помост, в свою очередь, поднялся Билли.
Вы, наверное, думаете, что я тоже стану оскорблять лорда Фицгерберта, как он оскорблял меня, сказал он.
Всыпь ему хорошенько! крикнул из толпы Томми Гриффитс.
Но ведь это не разборка в управлении шахты, сказал Билли. Эти выборы слишком важны, чтобы заниматься дешевыми остротами… Толпа разочарованно притихла. Билли понимал, что разумный подход ей не очень-то придется по вкусу. Народ любил дешевые остроты. Но отец Билли одобрительно кивнул. Отец понимал, что хочет сделать Билли. Конечно же, понимал. Он сам его этому учил.
Граф проявил храбрость, придя сюда и высказывая свои взгляды перед толпой шахтеров, продолжал Билли. Может, он и неправ а он неправ, но он не трус. И на войне он вел себя так же. Как и многие другие наши офицеры. Они были храбры, но упорствовали в своих заблуждениях. У них была неверная стратегия и неверная тактика, никудышная связь и устаревший образ мыслей. Но они не желали отказываться от своих заблуждений, пока не погибли миллионы.
Толпа стихла. Теперь все слушали с интересом. Билли увидел Милдред: она стояла с гордым видом, в каждой руке по младенцу его сыновья, двухлетний Кейр и годовалый Дэвид. Милдред была далека от политики, но ей хотелось, чтобы Билли стал членом парламента тогда они смогут вернуться в Лондон, и она снова начнет заниматься своими шляпками.
На войне рабочему человеку никогда не удавалось подняться выше уровня сержанта, говорил Билли, но зато любой вчерашний ученик частной школы сразу становился младшим лейтенантом. Любой ветеран вспомнит, как подвергалась опасности его жизнь из-за недостаточно умных офицеров, и многим из нас спасала жизнь смекалка сержантов.
Слушатели заговорили, соглашаясь.
Я вышел сюда сказать, что эти дни прошли. И в армии, и в других профессиях повышение должно зависеть не от происхождения, а от заслуг! Билли заговорил громче, и заметил в собственном голосе, звенящем от волнения, отцовские интонации, звучавшие у того в проповедях. От этих выборов зависит будущее, от них зависит, в какой стране будут расти наши дети. Мы должны сделать все, чтобы она отличалась от той страны, в которой выросли мы. Партия лейбористов не призывает к революции мы видели это в других странах, и это не годится. Но мы действительно призываем к переменам серьезным переменам, решительным переменам, в самом главном!
Он помолчал, потом снова продолжил речь, заговорив еще громче.
Нет, я не стану оскорблять ни лорда Фицгерберта, ни мистера Персиваля Джонса, сказал он, указывая на два цилиндра в первом ряду. Я просто скажу им: «Джентльмены, вы прошлое!» Толпа встретила его слова радостными криками. Билли смотрел через передние ряды на стоящих сзади шахтеров сильных, смелых, с рождения ничего не имевших, но тем не менее обеспечивших приличную жизнь себе и своим семьям. Друзья мои, рабочие! сказал он. Будущее это мы!
Он спустился с помоста.
Когда подсчитали голоса, он победил с большим отрывом.
II
И Этель тоже.
Консерваторы в новом парламенте были самой большой партией, но подавляющего большинства голосов у них не было. Второй по величине партией были лейбористы, 191 член парламента, включая Эт Леквиз от Олдгейта и Билли Уильямса от Эйбрауэна. Третьими были либералы. Шотландская партия трезвости получила одно место. Коммунистическая партия не получила ни одного.
Когда собрался новый парламент, то либералы и лейбористы объединились, чтобы «провалить» правительство консерваторов, и король был вынужден просить стать премьер-министром лидера партии лейбористов Рамсея Макдональда. В Великобритании впервые было создано либеральное правительство.
Этель не была в Вестминстерском дворце с того самого дня, когда ее выгнали за то, что она кричала на Ллойда Джорджа. А сейчас она сидела на зеленой кожаной обивке скамьи в новом пальто и шляпке и слушала выступающих, поглядывая время от времени на балкон посетителей, с которого ее вывели более семи лет назад. Она входила в зал и голосовала с членами кабинета, знаменитыми социалистами, которыми она восхищалась с почтительного расстояния: Артуром Хендерсоном, Филиппом Сноуденом, Сиднеем Веббом и самим премьер-министром. У нее был собственный стол в небольшом кабинете, который она делила с другой женщиной-парламентарием. Она бродила по библиотеке, ела тосты с маслом в чайной комнате и забирала пакеты адресованных ей писем. Она ходила по всему огромному зданию, знакомясь с его географией, стараясь привыкнуть к мысли, что она находится здесь по праву.
Однажды в конце января она взяла с собой Ллойда и показывала ему Вестминстерский дворец. Ему было уже почти девять, и он никогда еще не был в таком большом и роскошном здании. Она пыталась объяснить ему принципы демократии, но он был еще мал.
На узкой лестнице, застеленной красной ковровой дорожкой, на границе территорий палаты общин и палаты лордов, они столкнулись с Фицем. Он тоже был с юным гостем сыном Джорджем, которого дома звали Малыш.
Этель с Ллойдом поднимались по лестнице, Фиц с Малышом спускались, и встреча произошла на промежуточной площадке.
Фиц смотрел на нее, словно ждал, что она уступит ему дорогу.
Два сына Фица, Малыш и Ллойд наследник титула и непризнанный, незаконнорожденный ребенок были одного возраста. Они рассматривали друг друга с откровенным интересом.
Этель вспомнила, как в Ти-Гуине, встретив Фица в коридоре, она должна была посторониться и стоять, прижавшись к стене, с опущенным взглядом, пока он не пройдет.
Сейчас она стояла на середине площадки, крепко держа Ллойда за руку, и смотрела на Фица.
Доброе утро, граф Фицгерберт, сказала она и вызывающе вздернула подбородок.
Он не отвел взгляда. На его лице читались гнев и возмущение. Наконец он произнес:
Доброе утро, миссис Леквиз.
Она посмотрела на его сына.
Вы, должно быть, виконт Эйбрауэнский, сказала она. Здравствуйте, сударь.
Здравствуйте, сударыня, вежливо ответил ребенок.
А это мой сын Ллойд, сказала она Фицу.
Фиц даже не взглянул на сына.
Но Этель не желала, чтобы Фиц ушел, так легко отделавшись. Она сказала:
Ллойд, поздоровайся с графом.
Ллойд протянул руку и сказал:
Рад с вами познакомиться, граф.
Оскорбить пренебрежением девятилетнего мальчика было бы недостойно. Поэтому Фиц был вынужден пожать ему руку.
Так он впервые прикоснулся к своему сыну Ллойду.
А теперь мы пожелаем вам хорошего дня, словно позволяя ему наконец идти дальше, произнесла Этель и шагнула вперед.
На лицо Фица было страшно смотреть. Сделав над собой усилие, он отступил назад, и они с сыном ждали, прижавшись спиной к стене, пока Этель и Ллойд поднимались мимо них по лестнице.
Исторические личности
На страницах этой книги появляются несколько реальных исторических личностей, и читатели иногда спрашивают, как я провожу границу между историей и вымыслом. Это справедливый вопрос, и я на него отвечаю.
В некоторых случаях, например, когда сэр Эдвард Грей обращается к палате общин, мои вымышленные персонажи являются свидетелями события, которое на самом деле происходило. То, что говорит сэр Эдвард, соответствует парламентским записям, я только сократил его речь, надеюсь, не упустив ничего важного.
Иногда историческая личность отправляется в вымышленное место, как, например, Уинстон Черчилль посетил Ти-Гуин. В том случае я удостоверился, что он в принципе иногда посещал загородные дома своих знакомых, и что он вполне мог сделать это примерно в те дни.
Когда исторические личности беседуют с моими персонажами, они обычно говорят то, что действительно в какой-то момент произносили. Объяснение Ллойда Джорджа Фицу, почему он не хочет высылать из страны Льва Каменева, основано на том, что Ллойд Джордж реально писал, в документе, процитированном в биографии Питера Роуленда.
У меня правило такое: использовать сцену, которая происходила или могла произойти в действительности. Слова должны были прозвучать или могли прозвучать. Если же, например, герой был в это время в другой стране тогда я от этой сцены отказываюсь.
Благодарности
Мой главный исторический консультант, помогавший мне с этой книгой Ричард Овери. Другие историки, читавшие черновик и вносившие исправления, благодаря которым я избежал многих ошибок Джон М. Купер, Марк Голдмэн, Холгер Хевиг, Джон Кигер, Эван Модзли, Ричард Той и Кристофер Уильямс. В вопросе пособий солдатским женам мне помогала Сьюзан Петерсен.
Как всегда, многих из тех, кто помогал мне советами, нашел Дэн Стартер из «Research for Writers» в Нью-Йорке.
К помогавшим мне друзьям относятся также Тим Блайд, давший мне некоторые необходимые книги; Адам Бретт-Смит, консультировавший меня насчет шампанского; внимательный Найджел Дин; два проницательных критика Тони Макуолтер и Крис Мэннерз; и Ангела Спициг, прочитавшая и комментировавшая первый черновой вариант с немецкой точки зрения.
Редакторы и сотрудники, читавшие книгу и советовавшие мне, были Эми Берковер, Лесли Гельбмэн, Филлис Грани, Нил Найрен, Имоджен Тейлор, и, как всегда, Эл Цукерман.
И, наконец, я благодарю членов моей семьи, читавших черновик и дававших мне советы, особенно Барбару Фоллетт, Эмануэль Фоллетт, Мэри-Клэр Фоллетт, Жанн и Ким Тернер.
2 Деяния, 16:31.
3 Простонародное название одной из разновидностей котелка, созданного Уильямом Коком.
4 Пирам и Фисба легендарная вавилонская пара, история которой похожа на историю шекспировских Ромео и Джульетты.
5 «Право господина» («право первой ночи»; фр. ).
6 Сохранена нумерация, использованная в печатном оригинале: подраздел «I» отсутствует в каждой главе. Прим. верстальщика.
7 Горячий густой суп с пряностями, чаще куриный; относится к индийской кухне.
8 Вулворт сеть магазинов, уже в начале XX века охватившая весь мир. Известна, в частности, своими распродажами «Все по пять центов».
9 Реборда выступающая часть (гребень) обода колеса для предохранения от схода с рельса.
10 Урядник нижний чин уездной полиции в дореволюционной России, осуществлял надзор за сотскими и десятскими, которые с 1903 года были заменены вольнонаемными полицейскими стражниками.
11 Э. Панкхерст (18581928) боролась за права женщин, возглавляла движение британских суфражисток.
12 Пер. Е. Бируковой.
13 Одно из благотворительных заведений, находившихся на содержании организации «Евангелическая городская миссия». К дому на Петровской набережной 8 отношения не имеет.
14 Официальная резиденция лорда-мэра Лондона.
15 Дорогая (фр.).
16 Любимая (нем.).
17 Француз, французский (англ.).
18 Повтор в нумерации согласно печатному оригиналу. Прим. верстальщика.
19 Дорога к дубовой роще (англ.).
20 Сброд (фр.).
21 Исаия 40:11.
22 Песня «Красный флаг» была написана ирландцем Джеймсом ОКоннелом. Долгое время была неофициальным гимном лейбористов.
23 У. Шекспир «Гамлет», акт 2, сцена 1. Пер. М. Лозинского.
24 В августе 1917 года Лавр Георгиевич Корнилов был Верховным главнокомандующим Русской армии. Прим. ред.
25 «Keep the Home Fires Burning».
26 «Now Thank We All Our God».
27 «The Star-Spangled Banner».
28 Журнал о светской жизни и знаменитостях.
29 «Well keep a welcome in the Hillsides».
30 «Downhearted Blues».