Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Погорельский Антоний
Лафертовская маковница
A.ПОГОРЕЛЬСКИЙ
ЛАФЕРТОВСКАЯ МАКОВНИЦА
Лет за пятнадцать пред сожжением Москвы недалеко от Проломной заставы стоял небольшой деревянный домик с пятью окошками в главном фасаде и с небольшою над средним окном светлицею. Посреди маленького дворика, окруженного ветхим забором, виден был колодезь. В двух углах стояли полуразвалившиеся анбары, из который один служил пристанищем нескольким индейским и русским курам, в мирном согласии разделявшим укрепленную поперек анбара веху. Перед домом из-за низкого палисадника поднимались две или три рябины и, казалось, с пренебрежением смотрели на кусты черной смородины и малины, растущие у ног их..Подле самого крыльца выкопан был в земле небольшой погреб для хранения съестных припасов.
В сей-то убогий домик переехал жить отставной почтальон Онуфрич с женою Ивановною и с дочерью Марьею. Онуфрич, будучи еще молодым человеком, лет двадцать прослужил в поле и дослужился до ефрейторского чина; потом столько же лет верою и правдою продолжал службу в московском почтамте; никогда, или, по крайней мере, ни за какую вину, не бывал штрафован и наконец вышел в чистую отставку и на инвалидное содержание. Дом был его собственный, доставшийся ему по наследству от недавно скончавшейся престарелой его тетки. Сия старушка, при жизни своей, во всей Лафертовской части известна была под названием Лафертовской Маковницы,. ибо промысел ее состоял в продаже медовых маковых лепешек, которые умела она печь с особенным искусством. Каждый день, какая бы ни была погода, старушка выходила. рано поутру из своего домика и направляла путь к Проломной заставе, имея на голове корзинку, наполненную маковниками. Прибыв к заставе, она. расстилала чистое полотенце, перевертывала вверх дном корзинку и в правильном порядке раскладывала свои маковники. Таким образом сидела она до вечера, не предлагая никому своего товара и продавая оный в глубоком молчании. Лишь только начинало смеркаться, старушка собирала лепешки свои в корзинку и отправлялась медленными шагами домой. Солдаты, стоящие на карауле, любили ее, ибо она иногда потчевала их безденежно сладкими маковниками.
Но этот промысел старушки служил только личиною, прикрывавшею совсем иное ремесло. В глубокий вечер, когда в прочих частях города начинали зажигать фонари, а в окрестностях ее дома расстилалась ночная темнота, люди разного звания и состояния робко приближались к хижине и тихо стучались в калитку.
Большая цепная собака Султан громким лаем провозглашала чужих. Старушка отворяла дверь, длинными костяными пальцами брала за руку посетителя и вводила его в низкие хоромы. Там, при мелькающем свете лампады, на шатком дубовом столе лежала колода карт, на которых от частого употребления едва можно было различить бубны от червей; на лежанке стоял кофейник из красной меди, а на стене висело решето. Старущка, предварительно приняв от гостя добровольное подаяние - смотря по обстоятельствам, - бралась за карты или прибегала к кофейнику и к решету. Из красноречивых ее уст изливались рекою пророчества о будущих благах, и упоенные сладкою надеждою посетители при выходе из дома нередко вознаграждали ее вдвое более, нежели при входе.
Таким образом жизнь ее протекала покойно в мирных сих занятиях. Правда, что завистливые соседи называли ее за глаза колдуньею и ведьмою; но зато в глазами низко кланялись, умильно улыбались и величали бабушкою. Такое к ней уважение отчасти произошло оттого, что когда-то один из соседей вздумал донести полиции, будто бы Лефортовская Маковница занимается непозволительным гаданием в карты и на кофе и даже знается с подозрительными людьми! На другой же день явился полицейский, вошел в дом, долго занимался строгим обыском и наконец при выходе объявил, что он не нашел ничего. Неизвестно, какие средства употребила почтенная старушка в доказательство своей невинности; да и не в том дело! Довольно foro, что донос найден был неосновательным. Казалось, что сама судьба вступилась за бедную Маковницу, ибо скоро после того сын доносчика, резвый мальчик, бегая по двору, упал на гвоздь и выколол себе глаз; потом жена его нечаянно поскользнулась и вывихнула ногу; наконец, в довершение всех несчастий, лучшая корова их, не будучи прежде ничем больна, вдруг пала. Отчаянный сосед насилу умилостивил старушку слезами и подарками, - и с того времени все соседство обходилось с нею с должным уважением. Те только, которые, переменяя квартиру, переселялись далеко от Лафертовской части, как, например: на Пресненские пруды, в Хамовники или на Пятницкую, - те только осмеливались громко называть Маковницу ведьмою. Они уверяли, что сами видали, как в темные ночи налетал на дом старухи большой ворон с яркими, как раскаленный уголь, глазами; иные даже божились, что любимый черный кот, каждое утро провожающий старуху до ворот и Каждый вечер ее встречающий, не кто иной, как сам нечистый дух.
Слухи эти наконец дошли и до Онуфрича, который, по должности своей, имел свободный доступ в передние многих домов.
Онуфрич был человек набожный, и мысль, что родная тетка его свела короткое знакомство с нечистым, сильно потревожило его душу. Долго не знал он, на что решиться.
- Ивановна! - сказал он наконец в один вечер, подымая ногу и вступая на смиренное ложе, - Ивановна, дело решено!
Завтра поутру пойду к тетке и постараюсь уговорить ее, чтоб она бросила проклятое ремесло свое. Вот она уже, слава богу, добивает девятой десяток; а в такие лета пора принесть покаяние, пора и о дуще подумать!
Это намерение Оцуфрича крайне не понравилось жене его.
Лефортовскую Маковницу все считали богатою, и Онуфрич был единственный ее наследник.
- Голубчик! - отвечала она ему, поглаживая его по наморщенному лбу, сделай милость, не мешайся в чужие дела. У нас и своих забот довольно: вот уже теперь и Маша подрастает; придет пора выдать ее замуж, а где нам взять женихов без приданого? Ты знаешь, что тетка твоя любит дочь нашу; она ей крестная мать, и когда дело дойдет до свадьбы, то не от кого иного, кроме ее, ожидать нам милостей. Итак, если ты жалеешь Машу, если любишь меня хоть немножко, то оставь добрую старушку в покое. Ты знаешь, душенька...
Ивановна хотела продолжать, как заметила, что Онуфрич храпит. Она печально на него взглянула, вспомнив, что в прежние годы он не так хладнокровно слушал ее речи; отвернулась в другую сторону и вскоре сама захрапела.
На другое утро, когда еще Ивановна покоилась в объятиях глубокого сна, Онуфрич тихонько поднялся с постели, смиренно помолился иконе Николая-чудотворца, вытер суконкою блистающего на картузе орла и почтальонский свой знак и надел мундир.
Потом, подкрепив сердце большою рюмкою ерофеича, вышел в сени. Там прицепил он тяжелую саблю свою, еще раз перекрестился и отправился к Проломной заставе.
Старушка приняла его ласково.
- Эй, эй! племянничек, - сказала она ему, - какая напасть выгнала тебя так рано из дому да еще в такую даль! Ну, ну, добро пожаловать; просим садиться.
Онуфрич сел подле нее на скамью, закашлял и не знал с чего начать. В эту минуту дряхлая старушка показалась ему стращнее, нежели лет тридцать тому назад турецкая батарея. Наконец он вдруг собрался с духом.
- Тетушка! - сказал он ей твердым голосом, - я пришел поговорить с вами о важном деле.
- Говори, мой милой, - отвечала старушка, - а я послушаю.
- Тетушка! недолго уже вам остается жить на свете; пора покаяться, пора отказаться от сатаны и от наваждений его.
Старушка не дала ему продолжать. Губы ее посинели, плаза налились кровью, нос громко начал стукаться об бороду.
- Вон из моего дому! - закричала она задыхающимся от злости голосом. Вон, окаянный!., и чтобы проклятые ноги твои навсегда, подкосились, когда опять ты ступишь на порог мой!
Она подняла сухую руку... Онуфрич перепугался до полусмерти; прежняя, давно потерянная гибкость вдруг возвратилась в его ноги: он одним махом соскочил с лестницы и добежал до дому, ни разу не оглянувшись.
С того времени все связи между старушкою и семейством Онуфрича совершенно прервались. Таким образом прошло несколько лет. Маша пришла в совершенный возраст и была прекрасна, как майский день; молодые люди за нею бегали; старики, глядя на нее, жалели о прошедшей своей молодости.
Но Маша была бедна, и женихи не являлись. Ивановна чаще стала вспоминать о старой тетке и никак не могла утешиться. - Отец твой, - часто говаривала она Марье, - тогда рехнулся в уме! Чего ему было соваться туда, где его не спрашивали?
Теперь сидеть тебе в девках!
Лет двадцать тому назад, когда Ивановна была молода и хороша, она бы не отчаялась уговорить Онуфрича, чтоб он попросил прощения у тетушки и с нею примирился; но с тех пор как розы на ее ланитах стали уступать место морщинам, Онуфрич вспомнил, что муж есть глава жены своей, - и бедная Ивановна с горестью принуждена была отказаться от прежней власти.
Онуфрич не только сам никогда не говорил о старушке, но строго запретил жене и дочери упоминать о ней. Несмотря на то, Ивановна вознамерилась сблизиться с теткою. Не смея действовать явно, она решилась тайно от мужа побывать у старушки и уверить ее, , что ни она, ни дочь нимало не - причастны дурачеству ее племянника.
Наконец случай поблагоприятствовал ее намерению: Онуфрича на время откомандировали на место заболевшего станционного смотрителя, и Ивановна с трудом при прощанье могла скрыть радость свою. Не успела она проводить дорогого мужа за заставу, не успела еще отереть глаз от слез, как схватила дочь свою под руку и поспешила с нею домой.
- Машенька! - сказала она ей, - скорей оденься получше; мы пойдем в гости.
- К кому, матушка? - спросила Маша с удивлением.
- К добрым людям, - отвечала мать. - Скорей, скорей, Машенька; не теряй времени; теперь уже смеркается, а нам идти далеко.
Маша подошла к висящему на стене в бумажной рамке зеркалу, гладкозачесала волосы за уши и утвердила длинную темнорусую косу роговою гребенкою; потом надела, красное ситцевое платье и шелковый платочек на шею; еще раза два повернулась перед зеркалом и объявила матушке, что она готова.
Дорогою Ивановна открыла дочери, что они идут к тетке.
- Пока дойдем мы до ее дома, - сказала она, - сделается темно, и мы, верно, ее застанем. Смотри же, Маша, поцелуй у тетки ручйу и скажи, что ты соскучилась, давно не видав ее.
Она сначала будет сердиться, но я ее умилостивлю: ведь не мы виноваты, что мой старик спятил с ума.
В сих разговорах они приблизились к дому старушки. Сквозь закрытые ставни сверкал огонь.
- Смотри же, не забудь поцеловать ручку, - повторила еще Ивановна, подходя к двери. Султан громко залаял. Калитка отворилась, старушка протянула руку и ввела их в комнату.
Она приняла их за обыкновенных вечерних гостей своих.
- Милостивая государыня тетушка! - начала речь Ивановна.
- Убирайтесь к черту! - закричала Старуха, узнав племянницу. - Зачем вы сюда пришли? Я вас не знаю и знать не хочу.
Ивановна начала рассказывать, бранить мужа и просить прощенья; но старуха была неумолима.
- Говорю вам, убирайтесь! - кричала она, - а не то!.. - Она подняла на них руку.
Маша испугалась, вспомнила приказание матушки и, громко рыдая, бросилась целовать ее руки.
- Бабушка сударыня! - говорила она, - не гневайтесь на меня; я так рада, что опять вас увидела!
Слезы Машины наконец тронули старуху.
- Перестань плакать, - сказала она, - я на тебя не сердите:
знаю, что ты ни в чем не виновата, мое дитятко! Не плачь же, Машенька! Как ты выросла, как похорошела!
Она потрепала ее по щеке.
- Садись подле меня, - продолжала она, - милости просим садиться, Марфа Ивановна! Каким образом вы обо мне вспомнили после столь долгого времени?
Ивановна обрадовалась этому вопросу и начала рассказывать:
как она уговаривала мужа, как он ее не послушался, как запретил им ходить к тетушке, как они огорчались и как, наконец, она воспользовалась отсутствием Онуфрича, чтоб засвидетельствовать тетушке нижайшее почтение.
Старушка с нетерпением выслушала рассказы Ивановны.
- Быть так, - сказала она ей, - я не злопамятна; но если вы искренно желаете, чтоб я забыла прошедшее, то обещайтесь, что во всем будете следовать моей воле! С этим условием я приму вас опять в свою милость и сделаю Машу счастливою.
Ивановна поклялась, что все ее приказания будут свято исполнены.
- Хорошо, - молвила старуха, - теперь идите с богом; а завтра ввечеру пускай Маша придет ко мне одна, не ранее, однако, половины двенадцатого часа. Слышишь ли, Маша? Приходи одна.
Ивановна хотела было отвечать, но старуха не дала ей выговорить ни слова. Она встала, выпроводила их из дому и захлопнула за ними дверь.
Ночь была темная. Долго шли они, взявшись за руки, не говоря ни слова. Наконец, подходя уже к зажженным фонарям, Маша робко оглянулась и прервала молчание.
- Матушка! - сказала она вполголоса, - неужели я завтра пойду одна к бабушке, ночью и в двенадцатом часу?..
- Ты слышала, что приказано тебе прийти одной. Впрочем, я могу проводить тебя до половины дороги.
Маша замолчала и предалась размышлениям. В то время когда отец ее поссорился с своей теткой, Маше было не более тринадцати лет; она тогда не понимала причины этой ссоры и только жалела, что ее более не водили к доброй старушке, которая всегда её ласкала и потчевала медовым маком. После того хотя и пришла уже она в совершенный возраст, но Онуфрич никогда не говорил ни слова об этом предмете; а мать всегда отзывалась о старушке с хорошей стороны и всю вину слагала на Онуфрича.
Таким образом; Маша в тот вечер с удовольствием последовала за матерью. Но когда старуха приняла их с бранью, когда Маша при дрожащем свете лампады взглянула на посиневшее от злости лицо ее, тогда сердце в ней содрогнулось от страха. В продолжение длинного рассказа Ивановны воображению ее представилось, как будтр в густом тумане, все то, что в детстве своем она слышала о бабушке... и если б в это время старуха не держала ее за руку, то, может быть, она бросилась бы бежать из дому. Итак, можно вообразить, с каким чувством она помышляла о завтрашнем дне.
Возвратясь домой, Маша со слезами просила мать, чтоб она не посылала ее к бабушке; но просьбы ее были тщетны.
- Какая же ты дура" - говорила ей Ивановна, - чего тут бояться? Я тихонько провожу тебя почти до дому, дорогой тебя никто не тронет, а беззубая бабушка тоже тебя не съест!
Следующий день Маша весь проплакала. Начало смеркаться - и ужас ее увеличился; но Ивановна как будто ничего не примечала, - она почти насильно ее нарядила.
- Чем более ты будешь плакать, тем для тебя хуже, - сказала она. Что-то скажет бабушка, когда увидит красные твои глаза!
Между тем кукушка на стенных чаеах прокричала одиннадцать раз. Ивановна набрала в рот холодной воды, брызнула Маше в лицо и потащила ее за собою.
Маша следовала за матерью, как жертва, которую ведут на заклание. Сердце ее громко билось, ноги через силу двигались, и таким образом они прибыли в Лафертовскую часть. Еще несколько минут шли они вместе; но лишь только Ивановна увидела мелькающий вдали между ставней огонь, как пустила руку Машину.
- Теперь иди одна, - сказала она, - далее я не смею тебя провожать.
Маша в отчаянье бросилась к ней в ноги.
- Полно дурачиться! - вскричала мать строгим голосом. - Что тебе сделается? будь послушна и не вводи меня в сердце!
Бедная Маша собрала последние силы и тихими шагами удалилась от матери. Тогда был в исходе двенадцатый час; никто с нею не повстречался, и нигде, кроме старушкина дома, не видно было огня. Казалось, будто вымерли все жители той части города; мрачная тишина царствовала повсюду; одил только глухойшум от собственных ее шагов отзывался у нее в ушах. Наконец пришла она к домику и трепещущею рукою дотронулась до калитки... Вдали на колокольне Никиты-мученика ударило двенадцать часов. Звуки колокола в тишине черной ночи дрожащим гулом расстилались по воздуху и доходили до ее слуха. Внутри домика кот громко промяукал двенадцать раз... Она сильно вздрогнула и хотела бежать... но вдруг раздался громкий лай цепной собаки, заскрипела калитка - и длинные пальцы старухи схватили ее за руку. Маша не помнила, как взошла на крылечко и как очутилась в бабушкиной комнате... Пришед немного в себя, она увидела, что сидит на скамье; перед ней стояла старуха и терла виски ее муравьиным спиртом.
- Как ты напугана, моя голубка! - говорила она ей. - Ну, ну! темнота на дворе самая прекрасная; но ты, мое дитятко, еще не узнала ее цены и потому боишься. Отдохни немного; пора нам приняться за дело!
Маша не отвечала ни слова; утомленные от слез глаза ее следовали за всеми движениями бабушки. Старуха подвинула стол на Средину комнаты, из стенного шкафа вынула большую темно-алую свечку, зажгла ее и прикрепила к столу, а лампаду потушила. Комната осветилась розовым светом. Все пространство от полу до потолка как будто наполнилось длинными нитками кровавого цвета, которые тянулись по воздуху в разных направлениях - то свертывались в клуб, то опять развивались, как змей...
- Прекрасно! - сказала старушка и взяла Машу за руку, - Теперь иди за, мною.
Маша дрощала всеми членами; она боялась идти за бабушкой, но еще более боялась ее рассердить. С трудом поднялась она на ноги.
- Держись крепко за полы мои, - прибавила старуха, - и следуй за мной... не бойся ничего!
Старуха начала ходить кругом стола и протяжным напевом произносила непонятные слова; перед нею плавно выступал черный кот с сверкающими глазами и с поднятым вверх хвостом.
Маша крепко зажмурилась и трепещущими шагами шла за бабушкой. Трижды три раза старуха обошла вокруг стола, продолжая таинственный напев свой, сопровождаемый мурлыканьем кота. Вдруг она остановилась и замолчала... Маша невольно раскрыла глаза - те же кровавые нитки все еще растягивались по воздуху. Но, бросив нечаянно взгляд на черного кота, она увидела, что на нем зеленый мундирный сюртук; а на место прежней котовой круглой головки показалось ей человеческое лицо, которое, вытараща глаза, устремляло взоры прямо на нее...
Она громко закричала и без чувств упала на землю...
Когда она опомнилась, дубовый стол стоял на старом месте, темно-алой свечки уже не было и на столе по-прежнему горела лампада; бабушка сидела подле нее и смотрела ей в глаза, усмехаясь с веселым видом.
- Какая же ты, Маша, трусиха! - говорила она ей. - Но до того нужды нет; я и без тебя кончила дело. Поздравляю тебя, родная, - поздравляю тебя с женихом! Он человек очень мне знакомый и должен тебе нравиться. Маша, я чувствую, что недолго мне осталось жить на белом свете; кровь моя уже слишком медленно течет по жилам и временем сердце останавливается...
Мой верный друг, - продолжала старуха, взглянудв на кота, - давно уже зовет меня туда, где остылая кровь моя опять согреется.
Хотелось бы мне еще немного пожить под светлым солнышком, хотелось бы еще полюбоваться золотыми денежками:., но последний час мой скоро стукнет. Что ж делать! чему быть, тому не миновать.
Ты, моя Маша, - продолжала она, вялыми губами поцеловав ее в лоб, - ты после меня обладать будешь моими сокровищами; тебя я всегда любила и охотно уступаю тебе место! Но выслушай меня со вниманием: придет жених, назначенный тебе тою силою, которая управляет большею частию браков... Я для тебя выпросила этого жениха; будь послушна и выдь за него. Он научит тебя той науке, которая помогла мне накопить себе клад; общими вашими силами он нарастет еще вдвое, - и-прах мой будет покоен.
Вот тебе ключ; береги его пуще глаза своего. Мне не позволено сказать тебе, где спрятаны мои деньги; но как скоро ты выйдешь замуж, все тебе откроется!
Старуха сама повесила ей на шею маленький ключ, надетый на черный снурок. В эту минуту кот громко промяукал два раза.
- Вот уже настал третий час утра, - сказала бабушка. - Иди теперь домой, дорогое мое дитя! Прощай! может быть, мы уже не увидимся... - Она проводила Машу на улицу, вошла опять в дом и затворила за собой калитку.
При бледном свете луны Маша скорыми шагами поспешила домой. Она была рада, что ночное ее свидание с бабушкой кончилось, и с удовольствием помышляла о будущем своем богатстве.
Долго Ивановна ожидала её с нетерпением.
- Слава богу! - сказала -она, увидев ее. - Я уже боялась, чтоб с тобой чего-нибудь не случилось. Рассказывай скорей, что ты делала у бабушки?
Маша готовилась повиноваться, но сильная усталость мешала ей говорить: Ивановна, заметив, что глаза ее невольно смыкаются, оставила до другого утра удовлетворение своего любопытства, сама раздела любезную дочку и уложила ее в постель, где она вскоре заснула глубоким сном.
Проснувшись на другой день,- ДОаша насилу собралась с мыслями. Ей казалось, что все случившееся с нею накануне не что иное, как тяжелый сон; когда же взглянула нечаянно на висящий у нее на шее ключ, то удостоверилась в истине всего, ею виденного, - и обо всем с подробностью рассказала матери. Ивановна была вне себя от радости.
- Видишь ли теперь, - сказала она, - как хорошо я сделала, что не послушалась твоих слез?
Весь тот день мать с дочерью провели в сладких мечтах о будущем благополучии. Ивановна строго запретила Маше ни слова не говорить отцу о свидании своем с бабушкой.
- Он человек упрямый и вздорливый, - примолвила она, - , и в состоянии все дело испортить.
Против всякого ожидания Онуфрич приехал на следующий день поздно ввечеру. Станционный смотритель, которого должность ему приказано было исправлять, нечаянно выздоровел, и он воспользовался первою едущею в Москву почтою, чтоб возвратиться домой.
Не успел он еще рассказать жене и дочери, по какому случаю он так скоро воротился, как вошел, к ним в комнату нрежний его товарищ, который тогда служил будочником в" Лафертрвекой части, неподалеку от дома Маковницы.
- Тетушка приказала долго жить! - сказал он, не дав себе даже времени сперва поздороваться.
Маша и Ивановна взглянули друг на Друга.
- Упокой, господи, ее душу! - воскликнул Онуфрич, смиренно сложив руки. - Помолимся за покойницу, она имеет нужду в наших молитвах!
Он начал читать молитву. Ивановна с дочерью крестились и клали земные поклоны; но на уме у них были сокровища, их ожидающие. Вдруг они обе вздрогнули в одно время... Им показалось, что покойница с улицы смотрит к ним в комнату и им кланяется! Онуфрич и будочник, молившиеся с усердием, ничего не заметили.
Несмотря на то что было уже поздно, Онуфрич. отправился в дом покойной тетки. -Дорогою прежний товарищ его рассказывал все, что ему известно было о ее смерти.
- Вчера, - говорил он, - тетка твоя в обыкновенное время пришла к себе; соседи видели, что у нее в доме светился огонь.
Но сегодня она уже не являлась у Проломной, и из этого заключили, что она нездорова. Наконец, под вечер, решились войти к ней в комнату,-но ее не застали уже в живых: - так иные рассказывают о смерти старухи. Другие утверждают, что в прошедшую ночь что-то необыкновенное происходило в ее доме.
Сильная буря, говорят, бушевала около хижины, тогда как везде погода стояла тихая; собаки из всего околотка собрались перед ее окном и громко выли; мяуканье ее кота слышно было издалека...
Что касается до меня, то я нынешнюю ночь спокойно проспал; но товарищ мой, стоявший на часах, уверяет, что он видел, как с самого Введенского кладбища прыгающие по земле огоньки длинными рядами тянулись к ее дому и, доходя до калитки, один за другим, как будто проскакивая под нее, исчезали. Необыкновенный шум, свист, хохот и крик, говорят, слышен был в ее доме до самого рассвета. Странно, что до сих пор нигде не могли отыскать черного ее кота!
Онуфрич с горестию внимал рассказу будочника, не отвечая ему ни слова. Таким образом пришли они в дом покойницы.
Услужливые соседки, забыв страх, который внушала им старушка при жизни, успели ее уже омыть и одеть в праздничное платье.
Когда Онуфрич вошел в комнату, старушка лежала на столе.
В головах у ней сидел дьячок и читал псалтырь. Онуфрич, поблагодарив соседок, послал купить восковых свеч, заказал гроб, распорядился, чтоб было что попить и поесть желающим проводить ночь у покойницы, и отправился домой. Выходя из комнаты, он никак не мог решиться поцеловать у тетушки руку.
В следующий день назначено быть похоронам. Ивановна для себя и для дочери взяла напрокат черные платья, и обе явились в глубоком трауре. Сначала все шло надлежащим порядком. Одна только Ивановна, прощаясь с теткою, вдруг отскочила назад, побледнела и сильно задрожала. Она уверяла всех, что ей сделалось дурно; но после того тихонько призналась Маше, что ей показалось, будто покойница разинула рот и хотела схватить ее за нос. Когда же стали поднимать гроб, то он сделался так тяжел, как будто налитой свинцом, и шесть широкоплечих почтальонов насилу могли его вынесть и поставить на дроги. Лошади сильно храпели, и с трудом можно было их принудить двигаться вперед.
Эти обстоятельства и собственные замечания Маши подали ей повод к размышлениям. Она, вспомнила, какими средствами сокровища покойницы были собраны, и обладание оными показалось ей не весьма лестным. В некоторые минуты ключ, висящий у нее на шее, как тяжелый камень давил ей грудь, и она неоднократно принимала намерение все открыть отцу и просить у него совета; но Ивановна строго за ней присматривала и беспрестанно твердила, что она всех их сделает несчастными, если не станет слушаться приказаний старушки. Демон корыстолюбия совершенно овладел душою Ивановны, и она не могла дождаться времени, когда явится суженый жених и откроет средство завладеть кладом. Хотя она и боялась думать о покойнице и хотя при воспоминании об ней холодный пот выступал у нее на лице, но в душе ее жадность к золоту была сильнее страха, и она беспрестанно докучала мужу, чтоб он переехал в Лефортовскую часть, уверяя, что всякий их осудит, если они жить будут на наемной квартире тогда, когда у них есть собственный дом.
Между тем Онуфрич, отслужив свои годы и получив отставку, начал помышлять о покое. Мысль о доме производила в нем неприятное впечатление, когда вспоминал "он о той, от которой он ему достался. Он даже всякий раз невольно вздрагивал, -когда случалось ему вступать в комнату, где прежде жила старуха.
Но Онуфрич был набожен и благочестив и верил, что никакие нечистые силы не имеют власти над чистою совестью; и потому рассудив, что ему выгоднее жить в своем доме, нежели нанимать квартиру, он решился превозмочь свое отвращение и переехать.
Ивановна сильно обрадовалась, кргда Онуфрич велел переноситься в лафертовский дом.
- Увидишь, Маша, - сказала она дочери, - что теперь скоро явится жених. То-то мы заживем, когда у нас будет полна палата золота. Как удивятся прежние соседи наши, когда мы въедем к ним во двор в твоей карете, да еще, может быть, и четверней!..
Маша молча на нее смотрела и печально улыбалась. С некоторых пор у нее совсем иное было на уме.
За несколько дней перед их разговором (они еще жили на прежней квартире) Маша в одно утро задумавшись сидела у окна. Мимо ее прошел молодой, хорошо одетйй мужчина, взглянул на нее и учтиво снял шляпу. Маша, ему тоже поклонилась и сама не знала от чего вдруг закраснелась! Немного погодя тот же молодой человек прошел назад, потом обернулся, прошел еще и опять воротился. Всякий раз он смотрел на нее, и у Маши всякий раз сильно билось сердце. Маше уже минуло семнадцать лет, но до сего времени никогда не случалось, чтоб у нее билось сердце, когда кто-нибудь проходил мимо окошек. Ей показалось это странным, и она после обеда села к окну - для того только, чтоб узнать, забьется ли сердце, когда опять пройдет молодой мужчина... Таким образом она просидела до вечера, однако никто не являлся. Наконец, когда подали огонь, она отошла от окна и целый вечер была печальна и задумчива; она досадовала, что ей не удалось повторить опыта над своим сердцем.
На другой день Маша, только что проснулась, тотчас вскочила с постели, поспешно умылась, оделась, помолилась богу и села к окну. Взоры ее устремлены были в ту сторону, откуда накануне шел незнакомец. Наконец она его увидела; глаза его еще издали ее искали, а когда подошел он ближе, взоры их как будто нечаянно встретились. Маша, забывшись, приложила руку к сердцу, чтоб узнать, бьется ли оно?.. Молодой человек, заметив сие движение и, вероятно, не понимая, что оно значит, тоже приложил руку к сердцу... Маша опомнилась, покраснела и отскочила назад. После того она целый день уже не подходила к окну, опасаясь увидеть молодого человека. Несмотря на то, бн не выходил у нее из памяти; она старалась думать о других предметах, но усилия ее были напрасны.
Чтоб разбить мысли, она вздумала ввечеру идти в гости к одной вдове, жившей с ними в соседстве. Входя к ней в комнату, к крайнему удивлению, увидела она того самого незнакомца, которого тщетно забыть старалась. Маша испугалась, покраснела, потом побледнела и не знала, что сказать. Слезы заблистали у ней в глазах. Незнакомец опять ее не понял... он печально ей поклонился, вздохнул. - и вышел вон. Она еще более смешалась и с досады заплакала. Встревоженная соседка посадила ее возле себя и с участием спросила о причине ее огорчения. Маша сама неясно понимала, о чем плакала, и потому не могла объявить причины; внутренне же хша приняла твердое намерение сколько можно убегать незнакомца, который довел ее до слез. Эта мысль ее поуспокоила Она вступила в разговор с соседкой и начала ейг рассказывать о домашних своих делах и о том, что они, может быть, скоро переедут в Лафертовскую часть.
- Жаль мне, - сказала вдова, - очень жаль, что лишусь добрых соседей; и не я одна о том жалеть буду. Я знаю одного человека, который очень огорчится, когда узнает эту новость.
Маша опять покраснела; хотела спросить, кто этот человек, но не могла выговорить ни слова. Услужливая соседка, верно, угадала мысли ее, ибо она продолжала так:
- Вы не знаете молодого мужчины, который теперь вышел из комнаты? Может быть, вы даже и не заметили, что он вчера и сегодня проходил мимо вашего дома; но он вас видел и нарочно зашел ко мне, чтоб расспросить у меня об вас. Не знаю, ошибаюсь ли я или нет, а мне кажется, что вы крепко задели бедное его сердечко! Чего тут краснеть? - прибавила она, заметив, что у Маши разгорелись щеки. - Он человек молодой, пригожий и если нравится Машеньке, то, может быть, скоро дойдет дело и до свадьбы.
При сих словах Машенька невольно вспомнила о бабушке.
"Ах! - сказала она сама себе, - не это ли жених мне назначенный?" Но вскоре мысль эта уступила место другой, не столь приятной. "Не может быть, - подумала она, - чтоб такой пригожий молодец имел короткую связь с покойницею. Он так мил, одет так щеголевато, что, верно, не умел бы удвоить бабушкина клада!" Между тем соседка продолжала ей рассказывать, что он хотя из мещанского состояния, -но поведения хорошего и трезвого, и сидельцем в суконном ряду. Денег у него больших нет, зато жалованье получает изрядное, и кто знает? может быть, хозяин когда-нибудь примет его в товарищи!
- Итак, - прибавила она, - послушайся доброго совета: не отказывай молодцу. Деньги не делают счастья! Вот бабушка твоя, - прости, господи, мое согрешение! - денег у нее было неведь сколько; а теперь куда все это девалось?.. И черный кот, говорят, провалился сквозь землю - и деньги туда же!
Маша внутренне очень согласна была с мнением соседки; и ей также показалось, что лучше быть бедною и жить с любезным незнакомцем, нежели богатой и принадлежать - бог знает кому!
Она чуть было не открылась во всем; но, Вспомнив строгие приказания матери и опасаясь собственной своей слабости, поспешно встала и простилась. Выходя уже из комнаты, она, однако, не могла утерпеть, чтоб не спросить об имени незнакомца.
- Его зовут Улияном, - отвечала соседка.
С этого времени Улиян не выходил из мыслей у Маши: все в нем, даже имя, ей нравилось. Но чтоб принадлежать ему, надобно было отказаться от сокровищ, оставленных бабушкою. Улиян был небогат, и, "верно, - думала она, - ни батюшка, ни матушка не согласятся за него меня выдать!" В этом мнении еще более она уверилась тем, что Ивановна беспрестанно твердила о богатстве, их ожидающем, и о счастливой жизни, которая тогда начнется.
Итак, страшась гнева матери, Маша решилась не думать больше об Улияне: она остерегалась подходить к окну, избегала всяких разговоров с соседкою и старалась казаться веселою; но черты Улияна твердо врезались в ее сердце.
Между тем настал день, в который должно было переехать в лафертовский дом. Онуфрич заранее туда отправился, приказав жене и дочери следовать за ним с-пожитками, уложенными еще накануне. Подъехали двое роспусок; извозчики с помощию соседей вынесли сундуки и мебель. Ивановна и Маша, каждая взяла в руки по большому узлу, и маленький караван тихим шагом потянулся к Проломной заставе. Проходя мимо квартиры вдовы-соседки, Маша невольно подняла глаза: у открытого окошка стоял Улиян с поникшею головою; глубокая печаль изображалась во всех чертах его. Маша как будто его не заметила и отворотилась в противную сторону; но горькие слезы градом покатились по бледному ее лицу.
В доме давно уже ожидал их Онуфрич. Он подал мнение свое, куда поставить привезенную мебель, и объяснил им, каким образом он думает расположиться в новом жилище.
- В этом чулане, - сказал он Ивановне, - будет наша спальня; подле нее, в маленькой комнате, поставятся образа; а здесь будет и гостиная наша и столовая. Маша может хспать наверху в светлице. Никогда, - продолжал он, не случалось мне жить так на просторе; но не знаю, почему у меня сердце не на месте. Дай бог, чтоб мы здесь были так же счастливы, как в прежних тесных комнатах!
Ивановна невольно улыбнулась. "Дай срок! - подумала она, - в таких ли мы будем жить палатах!"
Радость Ивановны, однако, в тот же день гораздо поуменьшилась: лишь только настал вечер, как пронзительный свист раздался по комнатам и ставни застучали.
- Что это такое? - вскричала Ивановна.
- Это ветер, - хладнокровно отвечал Онуфрич, - видно, ставни неплотно запираются; завтра надобно будет починить.
Она замолчала и бросила значительный взгляд на Машу, ибо в свисте ветра находила она сходство с голосом старухи.
В это время Маша смиренно сидела в углу и не слыхала ни свисту ветра, ни стуку ставней - она думала об Улияне. Ивановне страшнее показалось то, что только ей одной послышался голос старухи. После ужина она вышла в сени, чтоб спрятать остатки от умеренного их стола; подошла к шкафу; поставила подле себя на пол свечку и начала устанавливать на полки блюда и тарелки. Вдруг услышала она подле себя шорох, и кто-то легонько ударил ее по плечу... Она оглянулась... за нею стояла покойница в том самом платье, в котором ее похоронили!.. Лицо ее было сердито; она подняла руку и грозила ей пальцем. Ивановна, в сильном ужасе, громко вскричала. Онуфрич и Маша бросились к ней в сени.
- Что с тобою делается? - закричал Онуфрич, увидя, что она была бледна как полотно и дрожала всеми членами.
- Тетушка! - сказала она трепещущим голосом... Она хотела продолжать, но тетушка опять явилась пред нею... лицо ее казалось еще сердитее - и она еще строже ей грозила. Слова замерли на устах Ивановны...
- Оставь мертвых в покое, - отвечал Онуфрич, взяв ее за руку и вводя обратно в комнату. - Помолись богу, и греза от тебя отстанет. Пойдем, ложись в постель: пора спать!
Ивановна легла, но покойница все представлялась ее глазам в том же сердитом виде. Онуфрич, спокойно раздевшись, громко начал молиться, и Ивановна заметила, что по мере того, как она вслущивалась в молитвы, вид покойницы становился бледнее, бледнее - и наконец совсем исчез.
И Маша тоже беспокойно провела эту ночь. При входе в светлицу ей представилось, будто тень бабушки мелькала перед нею, - но не в том грозном виде, в котором являлась она Ивановне.
Лицо ее было весело, и она умильно ей улыбалась. Маша перекрестилась и тень пропала. Сначала она сочла это игрою воображения, и мысль об Улияне помогла ей разогнать мысль о бабушке, она довольно спокойно легла спать и вскоре заснула. Вдруг, около полуночи, что-то ее разбудило. Ей показалось, что холодная рука гладила ее по лицу... она вскочила. Перед образом горела лампада, и в комнате не видно было ничего необыкновенного; но сердце в ней трепетало от страха: она внятно слышала, что кто-то ходит по комнате и тяжело вздыхает... Потом как будто дверь отворилась и заскрипела... и кто-то сошел вниз по лестнице.
Маша дрожала как лист. Тщетно старалась она опять заснуть.
Она встала с постели, поправила светильню лампады и подошла к окну. Ночь была темная. Сначала Маша ничего не видала; потом показалось ей, будто на дворе, подле самого колодца, вспыхнули два небольшие огонька. Огоньки эти-попеременно то погасали, то опять вспыхивали; потом они как будто ярче загорели, и Маша ясно увидела, как подле колодца стояла покойная бабушка и манила ее к себе рукою... За нею на задних лапах сидел черный кот, и оба глаза его в густом мраке светились как огни. Маша отошла прочь от окна, бросилась на постель и крепко закутала голову в одеяло. Долго казалось ей, будто старушка ходит по комнате, шарит по углам и тихо зовет ее по имени. Один раз ей даже представилось, что старушка хотела сдернуть с нее одеяло; Маша еще крепче в него завернулась. Наконец все утихло, но Маша во всю ночь уже не могла сомкнуть глаз.
На другой день решилась она объявить матери, что откроет все отцу своему и отдаст ему ключ, полученный от бабушки.
Ивановна во время вечернего страха и сама бы рада была отказаться от всех сокровищ; но когда поутру взошло красное солнышко и яркими лучами осветило комнату, то и страх исчез, как будто его никогда не бывало. Наместо того веселые картины будущей счастливой жизни опять заняли ее воображение. "Не вечно же будет пугать меня покойница, - думала она, выйдет Маша замуж, и старуха успокоится. Да и чего теперь она хочет?
Уж не за то ли она гневается, что я никак не намерена сберегать ее сокровища? Нет, тетушка! гневайся сколько угодно, а мы протрем глаза твоим рублевикам!"
Тщетно Маша упрашивала мать, чтоб она позволила ей открыть отцу их тайну.
- Ты насильно отталкиваешь от себя счастие, - отвечала Ивановна. Погоди еще хотя дня два, - верно, скоро явится жених твой, и все пойдет на лад.
- Два дня! - повторила Маша, - я не переживу и одной такой ночи, какова была прошедшая.
- Пустое, - сказала ей мать, - может быть, и сегодня все дело придет к концу.
Маша не знала, что делать. С одной стороны, она чувствовала необходимость рассказать все отцу; с другой - боялась рассердить мать, которая никогда бы ей этого не простила. Будучи в крайнем недоумении - на что решиться, вышла она со двора и в задумчивости бродила долго по самым уединенным улицам Лафертовской части. Наконец, не придумав ничего, воротилась домой. Ивановна встретила ее в сенях.
- Маша! - сказала она ей, - снорей поди вверх и приоденься:
уж более часу сидит с отцом жених твой и тебя ожидает.
У Маши сильно забилось сердце, и она пошла к себе. Тут слезы ручьем полились из глаз ее. Улиян представился ее воображению в том печальном виде, в котором она видела его в последний раз. Она забыла наряжаться. Наконец строгий голос матери прервал ее размышления.
- Маша! долго ли тебе прихорашиваться? - кричала Ивановна снизу. Сойди сюда!
Маша поспешила вниз в том же платье, в котором вошла в свою светлицу. Она отворила дверь и оцепенела!.. На скамье, подле Онуфрича, сидел мужчина небольшого росту, в зеленом мундирном сюртуке; то самое лицо устремило на нее взор, которое некогда видела она у черного кота. Она остановилась в дверях и не могла идти далее.
- Подойди поближе, - сказал Онуфрич, - что с тобою сделалось?
- Батюшка! это бабушкин черный кот, - отвечала Маша, забывшись и указывая на гостя, который странным образом повертывал головою и умильно на нее поглядывал, почти совсем зажмурив глаза.
- С ума ты сошла! - вскричал Онуфрич с досадою. - Какой кот? Это господин титулярный советник Аристарх Фалелеич Мурлыкин, который делает тебе честь и просит твоей руки.
При сих словах Аристарх Фалелеич встал, плавно выступая, приблизился к ней и хотел поцеловать у нее руку. Маша громко закричала и подалась назад. Онуфрич с сердцем вскочил с скамейки.
- Что это значит? - закричал он. - Эдакая ты неучтивая, точно деревенская девка!
Однако ж Маша его не слушала.
- Батюшка! - сказала она ему вне себя, - воля ваша! это бабушкин черный кот! Велите ему скинуть перчатки; вы увидите, что у него есть когти. - С сими словами она вышла из комнаты и убежала в светлицу.
Аристарх Фалелеич тихо что-то ворчал себе под нос. Онуфрич и Ивановна были в крайнем замешательстве, но Мурлыкин подошел к ним, все так же улыбаясь.
- Это ничего, сударь, - сказал он, сильно картавя, - ничего, сударыня, прошу не прогневаться! Завтра я опять приду, завтра дорогая невеста лучше меня примет.
После того он несколько раз им поклонился, с приятностию выгибая круглую свою спину, и вышел вон. Маша смотрела из окна и видела, как Аристарх Фалелеич сошел с лестницы и, тихо передвигая ноги, удалился; но, дошед до конца дома, он вдруг повернул за угол и пустился бежать как стрела. Большая соседская собака с громким лаем во всю прыть кинулась за ним, однако не могла его догнать.
Ударило двенадцать часов; настало время обедать. В глубоком молчании все трое сели за стол, и никому не хотелось кушать.
Ивановна от времени до времени сердито взглядывала на Машу, которая сидела с потупленными глазами. Онуфрич тоже был задумчив. В конце обеда принесли Онуфричу письмо; он распечатал - и на лице его изобразилась радость. Потом он встал из-за стола, поспешно надел новый сюртук, взял в руки шляпу и трость и готовился идти со двора.
- Куда ты идешь, Онуфрич? - спросила Ивановна.
- Я скоро ворочусь, - отвечал он и вышел.
Лишь только он затворил за собою дверь, как Ивановна начала бранить Машу.
- Негодная! - сказала она ей, - так-то любишь и почитаешь ты мать свою? Так-то повинуешься ты родителям? Но я тебе говорю, что приму тебя в руки! Только смей опять подурачиться, когда пожалует к нам завтра Аристарх Фалелеич!
- Матушка! - отвечала Маша со слезами, - я во всем рада слушаться, только не выдавайте меня за бабушкина кота!
- Какую дичь ты опять запорола? - сказала Ивановна. - Стыдись, сударыня; все знают, что он титулярный советник.
- Может быть, и так, матушка, - отвечала бедная Маша, горько рыдая, но он кот, право, кот!
Сколько ни бранила ее Ивановна, сколько ее ни уговаривала, но она все твердила, что никак не согласится выйти замуж за бабушкина кота; и наконец Ивановна в сердцах выгнала ее из комнаты. Маша пошла в свою светлицу и опять принялась горько плакать.
Спустя несколько времени она услышала, что отец ее воротился домой, и немного погодя ее кликнули. Она сошла вниз; Онуфрич взял ее за руку и обнял с нежностию.
- Маша! - сказал он ей, - ты всегда была добрая девушка и послушная дочь!
Маша заплакала и поцеловала у него руку.
- Теперь ты можешь доказать нам, что ты нас любишь!
Слушай меня со вниманием. Ты, я думаю, помнишь о маркитанте, о котором я часто вам рассказывал и с которым свел я такую дружбу во время Турецкой войны: он тогда был человек бедный, и я имел случай оказать ему важные услуги. Мы принуждены были расстаться и поклялись вечно помнить друг друга. С того времени прошло более тридцати лет, и я совершенно потерял его из виду. Сегодня за обедом получил я от него письмо; он недавно приехал в Москву и узнал, где я живу. Я поспешил к нему; ты можешь себе представить, как мы обрадовались друг другу. Приятель мой имел случай вступить в подряды, разбогател и теперь приехал сюда жить на покое. Узнав, что у меня есть дочь, он обрадовался; мы ударили по рукам, и я просватал тебя за его единственного сына. Старики не любят терять времени - и сегодня ввечеру они оба у нас будут.
Маша еще горче заплакала; она вспомнила об Улияне.
- Послушай, Маша! - сказал Онуфрич, - сегодня поутру сватался за тебя Мурлыкин; он человек богатый, которого знают все в здешнем околотке. Ты за него выйти не захотела; и признаюсь, - хотя я очень знаю, что титулярный советник не может быть котом или кот титулярным советником, - однако мне самому он показался подозрительным. Но сын приятеля моего - человек молодой, хороший, и ты не имеешь никакой причины ему отказать.
Итак, вот тебе мое последнее слово: если не хочешь отдать руку свою тому, которого я выбрал, то готовься завтра поутру согласиться на предложение Аристарха Фалелеича... Поди и одумайся.
Маша в сильном огорчении возвратилась в свою светлицу.
Она давно решилась ни для чего в свете не выходить за Мурлыкина; но принадлежать другому, а не Улияну, - вот что показалось ей жестоким! Немного погодя вошла к ней Ивановна.
- Милая Маша! - сказала она ей, - послушайся моего совета.
Все равно, выходить тебе за Мурлыкина или за маркитанта:
откажи последнему и ступай за первого. Отец хотя и говорил, что маркитант богат, но ведь я отца твоего знаю! У него всякий богат, у кого сотня рублей за пазухой. Маша! подумай, сколько у нас будет денег... а Мурлыкин, право, не противен. Хотя он уже не совсем молод, но зато как вежлив, как ласков! Он будет тебя носить на руках.
Маша плакала, не отвечая ни слова; а Ивановна, думая, что она согласилась, вышла вон, дабы муж не заметил, что она ее уговаривала. Между тем Маша скрепя сердце решилась принесть отцу на жертву любовь свою к Улияну. "Постараюсь его забыть, - сказала она сама себе, - пускай батюшка будет счастлив моим послушанием. Я и так перед ним виновата, что против его воли связалась с бабушкой!"
Лишь только смерклось, Маша тихонько сошла с лестницы и направила шаги прямо к колодезю. Едва вступила она на двор, как вдруг вихрь поднялся вокруг нее, и казалось, будто земля колеблется под ее ногами... Толстая жаба с отвратительным криком бросилась к ней прямо навстречу, но Маша перекрестилась и с твердостию пошла вперед. Подходя к колодезю, послышался ей жалостный вопль, как будто выходящий с самого дна. Черный кот печально сидел на срубе и мяукал унылым голосом. Маша отворотилась и подошла ближе; твердою рукою сняла она с шеи снурок и с ним ключ, полученный от бабушки.
- Возьми назад свой подарок! - сказала она. - Не надо мне ни жениха твоего, ни денег твоих; возьми и оставь нас в покое.
Она бросила ключ прямо в колодезь; черный кот завизжал и кинулся туда же; вода в колодезе сильно закипела... Маша пошла домой. С груди ее свалился тяжелый камень.
Подходя к дому, Маша услышала незнакомый голос, разговаривающий с ее отцом. Онуфрич встретил ее у дверей и взял за руку.
- Вот дочь моя! - сказал он, подводя ее к почтенному старику с седою бородою, который сидел на лавке. Маша поклонилась ему в пояс.
- Онуфрич! - сказал старик, - познакомь же ее с женихом.
Маша робко оглянулась - подле нее стоял Улиян! Она закричала и упала в его объятия...
Я не в силах описать восхищения обоих любовников. Онуфрич и старик узнали, что они уже давно познакомились, - и радость их удвоилась. Ивановна утешилась, узнав, что у будущего свата несколько сот тысяч чистых денег в ломбарде. Улиян тоже удивился этому известию, ибо он никогда не думал, чтоб отец его был так богат. Недели чрез две после того их обвенчали.
В день свадьбы, ввечеру, когда за ужином в доме Улияна веселые гости пили за здоровье молодых, вошел в комнату известный будочник и объявил Онуфричу, что в самое то время, когда венчали Машу, потолок в лафертовском доме провалился и весь дом разрушился.
- Я и так не намерен был долее в нем жить, - сказал Онуфрич. - Садись с нами, мой прежний товарищ, налей стакан цимлянского и пожелай молодым счастия и - многие лета!
(1825)
АНТОНИЙ ПОГОРЕЛЬСКИЙ
Все произведения печатаются по изданию: Погорельский Антоний. Двойник, или Мои вечера в Малороссии. Монастырка. М.: ГИХЛ, 1960.
Лафертовская маковница
С. 50. Лафертово - народное название Лефортова - местности Москвы, где находился дворец Ф. Я. Лефорта (1656 - 1699) - военачальника, сподвижника Петра I.
Проломная застава - площадь в Лефортове перед воротами в Камер-Коллежском валу, пробитыми - "проломанными" - уже после возведения вала; современное название: площадь Проломной заставы.
С. 63. Роспуски - телеги, грузовые дроги, розвальни.
В. П. Титов
Уединенный домик на Васильевском
повесть
Кому случалось гулять кругом всего Васильевского острова,
тот, без сомнения, заметил, что разные концы его весьма
мало похожи друг па друга. Возьмите южный берег,
уставленный пышным рядом каменных, огромных строений, и
северную сторону, которая глядит на Петровский остров и
вдается длинною косою в сонные воды залива. По мере
приближения к этой оконечности, каменные здания, редея,
уступают место деревянным хижинам; между сими хижинами
проглядывают пустыри; наконец строение вовсе исчезает, и вы
идете мимо ряда просторных огородов, который по левую
сторону замыкается рощами; он приводит вас к последней
возвышенности, украшенной одним или двумя сиротливыми
домами и несколькими деревьями; ров, заросший высокого
крапивой и репейником, отделяет возвышенность от вала,
служащего оплотом от разлитии; а дальше лежит луг,
вязкий, как болото, составляющий взморье. И летом
печальны сии места пустынные, в еще более зимою, когда и
луг, и море, и бор, осеняющий противоположные берега
Петровского острова, - всё погребено в серые сугробы, как
будто в могилу.
Несколько десятков лет тому назад, когда сей околоток был
еще уединеннее, в низком, но опрятном деревянном домике,
около означенной возвышенности, жила старушка, вдова одного
чиновника, служившего не помню в которой из коллегий.
Оставляя службу, он купил этот домик вместе с огородом
и намерен был завесть небольшое хозяйство; но кончина
помешала исполнению дальних его замыслов; вдова вскоре
нашла себя принужденною продать всё, кроме дома, и жить
малым денежным достатком, накопленным невинными, а может
быть, отчасти и грешными трудами покойного. Всё ее
семейство составляли дочь и престарелая служанка, бывшая в
должности горничной и вместе кухарки. Вдалеке от света,
вела она тихую жизнь, которая при всем своем однообразии
казалась бы счастливою. По праздникам в церковь; по будням
утро за работою; после обеда мать вяжет чулок, а молодая
Вера читает ей Минею и другие священные книги или
занимается с нею гаданием в карты - препровождение времени,
которое и ныне в обыкновении у женщин. Вера давно уже
достигла того возраста, когда девушки начинают думать, как
говорится в просторечии, о том, как бы пристроиться; но
главную черту ее нрава составляла младенческая простота
сердца; она любила мать, любила по привычке свои
повседневные занятия и, довольная настоящим, не питала в
душе черных предчувствий насчет будущего. Старушка мать
думала иначе: с грустью помышляла она о преклонных летах
своих, с отчаянием смотрела на расцветшую красоту
двадцатилетней дочери, которой в бедном одиночестве не было
надежды когда-либо найти супруга-покровителя. Всё это
иногда заставляло ее тосковать и тайно плакать; с другими
старухами она, не знаю почему, водилась вовсе не охотно;
зато уж и старухи не слишком ее жаловали; они толковали,
будто с мужем жила она под конец дурно, утешать ее ходил
подозрительный приятель; муж умер скоропостижно и - бог
знает, чего не придумает злоречие.
Одиночество, в коем жила Вера с своей матерью, изредка
было развлекаемо посещениями молодого, достаточно
отдаленного родственника, который за несколько лет приехал
из своей деревни служить в Петербурге. Мы условимся
называть его Павлом. Он звал Беру сестрицею, любил ее, как
всякий молодой человек любит пригожую, любезную девушку,
угождал ее матери, у которой и был, как говорится, на
примете. Но о союзе с ним напрасно было думать: оп не мог
часто навещать семью Васильевского острова. Этому мешали не
дела и по служба: он тем и другим занимался довольно
небрежно; жизнь его состояла из досугов почти беспрерывных.
Павел принадлежал к числу тех рассудительных юношей,
которые терпеть не могут излишества в двух вещах: во
времени и в деньгах. Он, как водится, искал и приискал
услужливых товарищей, которые охотно избавляли его от сих
совершенно лишних отягощении и на его деньги помогали ему
издерживать время. Картежная игра, увеселения, ночные
прогулки - всё призвано было в помощь; и Павел был
счастливейшим из смертных, ибо не видал, как утекали дни за
днями и месяцы за месяцами. Разумеется, не обходилось и без
неприятностей: иногда кошелек опустеет, иногда совесть
проснется в душе, в виде раскаяния или мрачного
предчувствия. Чтобы облегчить сие новое бремя, он сперва
держался обыкновения посещать Веру. Но мог ли он без
угрызений сравнить себя с этой невинною, добродетельною
девушкой?
Итак, необходимо было искать другого средства. Он ско
ро нашел его в одном из своих соучастников веселия, из
которого сделал себе друга. Этот друг, которого Павел знал
под именем Варфоломея, часто наставлял его на такие про
казы, какие и в голову не пришли бы простодушному Павлу;
зато он умел всегда и выпутать его из опасных последствий;
главное же, неоспоримое право Варфоломея на титул друга
состояло в том, что он в нужде снабжал нашего юношу
припасом, которого излишество тягостно, а недостаток еще
тягостнее - именно деньгами. Он так легко и скоро
доставал их во всяком случае, что Павлу на сей счет при
ходили иногда в голову странные подозрения; он даже решался
выпытать сию тайну от самого Варфоломея; но как скоро хотел
приступить к своим расспросам, сей последний одним взглядом
его обезоруживал. Притом: "Что мне за дело, - думал Павел,
- какими средствами он добывает деньги? Ведь я за него не
пойду на каторгу... ни в ад!" - прибавлял он тихомолком от
своей совести. Варфоломей к тому же имел искусство убеждать
и силу нравиться, хотя в невольных его порывах нередко
обнаруживалось жестокосердие. Я забыл еще сказать, что его
никогда не видали в православной церкви; но Павел и сам
был не слишком богомолен; притом Варфоломей говаривал, что
он принадлежит не к нашему исповеданию. Короче, наш юноша
наконец совершенно покорился влиянию избранного им друга.
Однажды в день воскресный, после ночи, потерянной в
рассеянности, Павел проснулся поздно поутру. Раскаяние,
недоверие давно так его не мучили. Первая мысль его была
идти в церковь, где давно, давно он не присутствовал. Но,
взглянув на часы, он увидел, что проспал час обедни. Яркое
солнце высоко блистало на горячем летнем небосклоне. Он
невольно вспомнил о Васильевском острове. "Как виноват я
перед старухою, - сказал он себе; - в последний раз я был у
ней, когда снег еще не стаял. Как весело теперь в
уединенном сельском домике. Милая Вера! она меня любит,
может быть, жалеет, что давно но видала меня, может
быть...". Подумал и решился провести день па Васильевском.
Лишь только, одевшись, он вышел со двора, откуда ни
возьмись, Варфоломей навстречу. Неприятна была встреча для
Павла; но свернуть было некуда.
- А я к тебе, товарищ! - закричал Варфоломей издали; -
хотел звать тебя, где третьего дня были.
- Мне сегодня некогда, - сухо отвечал Павел.
- Вот хорошо, некогда! Ты, пожалуй, захочешь меня
уверить, что у тебя может быть дело. Вздор! пойдем.
- Говорю тебе, некогда; я должен быть у одной родст
венницы, - сказал Павел, выпутывая руку свою из холодной
руки Варфоломея.
- Да! да! я и забыл об твоей Васильевской ведьме. Кстати,
я от тебя слышал, что твоя сестрица довольно мила; скажи,
пожалуй, сколько лет ей?
- А мне почему знать? я не крестил ее!
- Я сам никого не крестил отроду, а знаю наперечет и твои
лета и всех, кто со мной запанибрата.
- Тем для тебя лучше, однако...
- Однако не в том дело, - прервал Варфоломей, - я давно
хотел туда забраться с твоею помощью. Нынче погода чудная;
я рад погулять. Веди меня с собою.
- Ей-ей не могу, - отвечал Павел с неудовольствием, - они
не любят незнакомцев. Прощай, мне нельзя терять вре
мени.
- Послушай, Павел, - сказал Варфоломей, сердито ос
танавливая его рукою и бросая на него тот взгляд, который
всегда имел на слабого юношу неодолимое действие. - Я не
узнаю тебя. Вчера ты скакал, как сорока, а теперь
надулся, как индейский петух. Что это значит? Я не в одно
место возил тебя из дружбы; потому и от тебя могу того же
требовать.
- Так! - отвечал Павел в смущении, - но теперь не могу
исполнить этого, ибо... ибо знаю, что тебе там будет
скучно.
- Пустая отговорка: если хочу, стало, не скучно. Веди
меня непременно; иначе ты не друг мне.
Павел замялся; наконец, собравшись с духом, сказал:
- Слушай, ты мне друг! но в этих случаях, я знаю, для
тебя нет ничего святого. Вера хороша, непорочна как ангел,
по сердце ее просто. Даешь ли ты мне честное слово не
расставлять сетей ее невинности?
- Вот нашел присяжного волокиту, - прервал Варфоломей с
каким-то адским смехом. - И без нее, брат, много есть
девчонок в городе. Да что толковать долго? честного слова я
не дам: ты должен мне верить или со мной рассориться. Вези
меня с собою или - давай левую.
Юноша взглянул на грозное лицо Варфоломея, вспомнил, что
и честь его и самое имущество находятся во власти этого
человека и ссора с ним есть гибель; сердце его содрог
нулось; он употребил еще несколько слабых возражений - и
согласился.
Старушка от всей души благодарила Павла за новое
знакомство; степенный, тщательно одетый товарищ его крайне
ей понравился; она, по своему обыкновению, видела в нем
выгодного женишка для своей Веры. Впечатление,
произведенное Варфоломеем на сию последнюю, было не столь
выгодно: она робким приветствием отвечала на поклон его, и
живые ланиты ее покрылись внезапною бледностию. Черты
Варфоломея были знакомы Вере. Два раза, выходя из храма
божия, с душою, полною смиренными набожными чувствами, она
замечала его стоящим у каменного столпа притвора церковного
и устремляющим на нее взор, который пресекал все набожные
помыслы и, как рана, оставался у нее врезанным в душу. Но
не любовной силою приковал этот взор бедную девушку, а
каким-то страхом, неизъяснимым для нее самой. Варфоломей
был статен, имел лицо правильное; но это лицо не отражало
души, подобно зеркалу, а, подобно личине, скрывало все ее
движение; и на его челе, видимо спокойном, Галлъ верно
заметил бы орган высокомерия, порока отверженных.
Впрочем, Вера умела скрыть свое смущение, и едва ли кто
заметил его, кроме Варфоломея. Он завел разговор общий,
и был любезнее, умнее, чем когда-нибудь. Часы проходили
неприметно; после обеда предложена прогулка на взморье, по
окончании которой все воротились домой, и старушка
принялась за любимое свое препровождение вечера - гадание в
карты. Но сколько ни трудилась она раскладывать, как
нарочно ничего не выходило. Варфоломей подошел к ней,
оставя в другом углу своего друга в разговоре с Верою.
Видя досаду старухи, он заметил ей, что по ее способу
раскладывания нельзя узнать будущего, и карты, как они
теперь лежат, показывают прошедшее. "Ах, мой батюшка! да
вы, я вижу, мастер; растолкуйте мне, что же они пока
зывают?" - спросила старушка с видом сомнения. - "А вот
что",- отвечал он и, придвинув кресла, говорил долго и ти
хо. Что говорил? Бог весть, только кончилось тем, что она
от него услышала такие тайны жизни и кончины покойного
сожителя, которые почитала богу да ей одной известными.
Холодный пот проступил на морщинах лица ее, седые волосы
стали дыбиться под чепцом; она дрожа перекрестилась.
Варфоломей поспешно отошел; он с прежней свободою вмешался
в разговор молодежи; и беседа верно продлилась бы до
полночи, если бы наши гости не поторопились, представляя,
что скоро будут разводить мост и им придется ночевать на
вольном воздухе.
Не станем описывать многих других свиданий, которые
друзья наши имели вместе на Васильевском в продолжение
лета. Для вас довольно знать, что в течение всего времени
Варфоломей всё более и более вкрадывался в доверенность
вдовы; добродушная Вера, которая привыкла согласоваться
слепо с чувствами своей матери, забыла понемногу неприятное
впечатление, сперва произведенное незнакомцем; но Павел
оставался для нее предметом предпочтения нескрытного, и,
если сказать правду, так было за что: частые свидания с
молодою родственницей возымели на юношу преблаготворное
действие; он начал прилежнее заниматься службою, бросил
многие беспутные знакомства, словом, захотел быть
порядочным человеком; с другой стороны, беспечный его нрав
покорялся влиянию привычки, и ему изредка казалось, что он
может быть счастлив такою супругою, как Вера.
Предпочтение этой прелестной девушки к товарищу, ка
залось, должно бы оскорбить неукротимое самолюбие
Варфоломея; однако он не только не изъявлял неудовольствия,
но обращался с Павлом радушнее, ласковее прежнего; Павел,
платя ему дружеством искренним, совершенно откинул все
сомнения насчет замыслов Варфоломея, принимал все его
советы, поверял ему все тайны души своей. Однажды зашла у
них речь о своих взаимных достоинствах и слабостях - что
весьма обыкновенно в дружеской беседе на четыре глаза. "Ты
знаешь, я не люблю лести, - говорил Варфоломей, - но
откровенно скажу, друг мой, что я замечаю в тебе с
недавнего времени весьма выгодную перемену; и не один я,
многие говорят, что в последние шесть месяцев ты созрел
больше, чем другие созревают в шесть лет. Теперь недостает
тебе только одного: навыка жить в свете. Не шути этим
словом; я сам никогда не был охотником до света, я знаю,
что он нуль; но этот нуль десятерит достоинство единицы.
Предвижу твое возражение; ты думаешь жениться на Вере"...
(при сих словах Варфоломей остановился на минуту, как будто
забывшись)... "ты думаешь на ней жениться, - продолжал он,
- и ничего не хочешь знать, кроме счастия семейного да
любви будущей супруги. То-то и есть: вы, молодежь,
воображаете, что обвенчался, так и бал кончен; ан только
начинается. Помяни ты мое слово - поживешь с женою год,
опять вспомнишь об людях; но тогда уж потруднее будет
втереться в общество. Притом люди необходимы, особливо
человеку семейному: у нас без покровителей и правды не
добудешь. Может быть, еще тебя стращает громкое имя:
большой свет! Успокойся: это манежная лошадь; она очень
смирна, но кажется опасной потому, что у нее есть свои
привычки, к которым надо примениться. Да к чему тратить
слова по-пустому? Лучше поверь их истину на опыте.
Послезавтра вечер у графини И...; ты имеешь случай туда
ехать. Я вчера у нее был, говорил об тебе, и она сказала,
что желает видеть твою бесценную особу".
Сии слова, подобно яду, имеющему силу переворотить
внутренность, превратили все прежние замыслы и желания
юноши; никогда не бывалый в большом свете, он решился
пуститься в этот вихрь, и в условленный вечер его увидели
в гостиной графини. Дом ее стоял в не очень шумной улице и
снаружи не представлял ничего отличного; но внутри -
богатое убранство, освещение. Варфоломей уже заранее
уведомил Павла, что на первый взгляд иное покажется ему
странным; ибо графиня недавно приехала из чужих краев,
живет на тамошний лад и принимает к себе общество не
большое, но зато лучшее в городе. Они застали нескольких
пожилых людей, которые отличались высокими париками,
шароварами огромной ширины, и не скидали перчаток во весь
вечер. Это не совсем согласовалось с тогдашними модами
среднего петербургского общества, которые одни были
известны Павлу, но Павел уже положил себе за правило не
удивляться ничему, да и когда ему было заметить сии мелочи?
его вниманием овладела хозяйка совершенно. Вообразите себе
женщину знатную, в пышном цвете юности, одаренную всеми
прелестями, какими природа и искусство могут украсить
женский пол на пагубу потомков Адамовых, прибавьте, что она
потеряла мужа и в обращенье с мужчинами может позволить
себе ту смелость, которая более всего пленяет неопытного.
При таких искушениях мог ли девственный образ Веры
оставаться в сердце переменчивого Павла? Страсти загорелись
в нем; он всё употребил, чтобы снискать благоволение
красавицы, и после повторенных посещений заметил, что она
не равнодушна к его стараниям. Какое открытие для
пламенного юноши! Павел не видал земли под собой, он уже
мечтал... Но случилась неприятность, которая разрушила все
его отважные воздушные замки. Однажды, будучи в довольно
многолюдном обществе у графини, он увидел, что она в
стороне говорит тихо с одним мужчиною; надобно заметить,
что этот молодец щеголял непомерным образом и, несмотря на
все старания, не мог, однако, скрыть телесного недостатка,
за который Павел с Варфоломеем заочно ему дали прозванье
косоногого; любопытство, ревность заставили Павла подойти
ближе, и ему послышалось, что мужчина произносит его имя,
шутит над его дурным французским выговором, а графиня
изволит отвечать на это усмешками. Наш юноша взбесился,
хотел тут же броситься и наказать насмешника, но удержался
при мысли, что это подвергнет его новому, всеобщему по
смеянию. Он тот же час оставил беседу, не говоря ни слова,
и поклялся ввек не видеть графиню.
Растревоженный в душе, он опять вспомнил о давно по
кинутой им Вере, как грешник среди бездны разврата
вспоминает о пути спасения. Но на этот раз он не нашел близ
милой девушки желаемой отрады; Варфоломей хозяином
господствовал в доме и того, кто ввел его туда за несколько
месяцев, принимал ужо, как гостя постороннего. Старуха была
больна, и не на шутку. Вора казалась в страшных суетах и
развлечении; Павла приняла она с необычайною холодностию и,
занимаясь им, сколько необходимо требовало приличие,
готовила лекарства, бегала за служанкою, ухаживала за
больною и нередко призывала Варфоломея к себе па помощь.
Всё это, разумеется, было странно и досаждало Павлу, на
которого теперь, как на бедного Макара, валилась одна
неудача за другою. Он хотел было затеять объяснение, но
побоялся растревожить больную старуху и Веру, без того уже
расстроенную болезнию матери. Оставалось одно средство -
объясниться с Варфоломеем. Приняв такое решение, Павел,
извиняясь головною болью, откланялся немного спустя после
обеда и, не удержанный никем, уехал, намекнув Варфоломею с
некоторою крутостию, что желает его видеть в завтрашнее
утро.
Чтобы вообразить себе то состояние, в каком несчастный
Павел ожидал на другой день своего бывшего друга и на
стоящего соперника, должно понять все различные страсти,
которые в то время боролись в душе его и, как хищные птицы,
словно хотели разорвать между собою свою жертву. Он
поклялся забыть навеки графиню, и между тем в сердце пылал
любовию к изменнице; привязанность его к Вере была не столь
пламенна; но он любил ее любовью братскою, дорожил добрым
ее мнением, а в нем почитал себя потерянным надолго, если
но навеки. Кто же был виновник всех этих напастей? Коварный
Варфоломей, этот человек, которого он некогда называл своим
другом и который, по его мнению, так жестоко обманул его
доверенность. С каким нетерпением ждал его к себе Павел, с
какою досадою он смотрел на улицу, где бушевала точно такая
же метель, как и в душе его! "Бездельник, - думал он, -
воспользуется непогодою, он избежит моей правдивой мести;
он лишит меня последней отрады - сказать ему в бесстыдные
глаза, до какой степени я его ненавижу!"
Но в то время, как Павел мучился сомнением, отворилась
дверь, и Варфоломей вошел с таким же мраморным
спокойствием, с каким статуя Командора приходит на ужин к
Дон-Жуану. Однако лицо его вскоре приняло выражение более
человеческое; он приблизился к Павлу и сказал ему с видом
сострадательной приязни: "Ты на себя не похож, друг мой;
что причиною твоей горести? Открой мне свое сердце".
- Я тебе не друг! - закричал Павел, отскочив от него в
другой угол комнаты, как от лютой змеи; дрожа всеми
составами, с глазами, налитыми кровью и слезами, юноша
опрометью высказал все чувства души, может быть и не
справедливо разгневанной.
Варфоломей выслушал его с каким-то обидным равнодушием и
потом сказал:
- Речь твоя дерзка, и была бы достойна наказания; по я
тебе прощаю: ты молод и цены еще не знаешь ни словам, ни
людям. Не так говорил ты со мной бывало, когда без моей
помощи приходилось тебе хоть шею совать в петлю. Но
теперь всё это забыто, потому что холодный прием девушки
раздражил твою самолюбивую душонку. Изволит пропадать по
целым месяцам, творит неведомо с кем неведомо какие
проказы, а я за него терпи и не ходи, куда мне хочется.
Нет, сударь; буду ходить к старухе, хоть бы тебе одному
назло. Притом у меня есть и другие причины: не стану та
ить их - знай, Вера влюблена в меня.
- Лжешь, негодяй! - воскликнул Павел в исступлении, -
может ли ангел любить дьявола?
- Тебе простительно не верить, - отвечал Варфоломей с
усмешкою; - природа меня не изукрасила наравне с тобою;
зато ты и пленяешь знатных барынь, и пленяешь навеки,
постоянно, неизменчиво.
Этой насмешки Павел не мог вынести, тем более что он
давно подозревал Варфоломея в содействии к его разладу с
графинею. Он в ярости кинулся на соперника, хотел убить его
на месте; но в эту минуту он почувствовал себя ударенным
под ложку; у него дух занялся, и удар, без всякой боли, на
миг привел его в беспамятство. Очнувшись, он нашел себя у
противной стены комнаты, дверь была затворена, Варфоломея
не было, и, как будто из просонок, он вспоминал последние
слова его: "Потише, молодой человек, ты не с своим братом
связался".
Павел дрожал от ужаса и гнева; тысячи мыслей быстро
сменялись в голове его. То решался он отыскать Варфоломея
хоть на краю света и размозжить ему череп; то хотел идти к
старухе и обнаружить ей и Вере все прежние проказы
изменника; вспоминал об очаровательной графине, хотел то
заколоть ее, то объясниться с нею, не изменяя прежнему
решению: последнее согласить, конечно, было трудно. Грудь
его стеснилась; он, как полуумный, выбежал во двор, чув
ствуя в себе признаки воспалительной горячки; бледный, в
беспорядке, рыскал он по улицам и верно нашел бы развязку
всем сомнениям в глубокой Неве, если б она, к счастию, не
была закутана в то время ледяною своей шубою.
Утомилась ли судьба преследовать Павла или хотела
только сильнее уязвить его минутным роздыхом в несчастиях,
он, воротясь домой, был встречен неожиданным исполнением
главного своего желания. В прихожей дожидал его богато
одетый слуга графини И..., который вручил ему записку;
Павел с трепетом развертывает и читает следующие слова,
начертанные слишком ему знакомою рукою графини:
"Злые люди хотели поссорить нас; я всё знаю; если в вас
осталась капля любви ко мне, капля сострадания, придите в
таком-то часу вечером. Вечно твоя И.".
Как глупы любовники! Павел, пробежав сии магические
строки, забыл и дружбу Веры, и неприязнь Варфоломея; весь
мир настоящий, прошедший и грядущий стеснился для него в
лоскутке бумаги; он прижимает к сердцу, целует его,
подносит несколько раз к свету. "Нет! - восклицает он в во
сторге, - это не обман; я точно, точно счастлив; так не
напишет, не может написать никто, кроме ее одной. Но не
хочет ли плутовка зазвать и морочить меня, и издеваться
надо мною по-прежнему? Нет! клянусь, не бывать этому. "Твоя
- вечно твоя", пусть растолкует мне на опыте, что значит
это слово. Не то... добрая слава ее теперь в моих руках".
В урочный час наш Павел, пригожий и разряженный, уже на
широкой лестнице графини; его без доклада провожают в
гостиную, где, к его досаде, собралось уже несколько
посетителей, между которыми, однако, не было косоногого.
Хозяйка приветствует его сухо, едва говорит с ним; но она
недаром на него уставила большие черные глаза свои и томно
опустила их: мистическая азбука любящих, непонятная
профанам. Гости принимаются за игру; хозяйка, отказываясь,
уверяет, что ей приятно садиться близ каждого из игроков
поочередно, ибо она надеется ему принести счастие. Все не
надивятся ее тонкой вежливости. Немного спустя: "Вы у нас
давно не были, - говорит графиня, оборачиваясь к юноше, -
замечаете ли некоторые перемены в уборах этой комнаты? Вот,
например, занавесы висели сперва на лавровых гирляндах; но
мне лучше показалось заменить их стрелами". - "Недостает
сердец",- отвечает Павел полусухо, полувежливо. "Но не в
одной гостиной, - продолжает графиня, - есть новые уборы",
и вставая с кресел: "Не хотите ли, - говорит она, -
заглянуть в диванную; там развешаны привезенные недавно
гобелены отличного рисунка". Павел с поклоном идет за ней.
Неизъяснимым чувством забилось его сердце, когда он вошел в
эту очарованную комнату. Это была вместе зимняя оранжерея и
диванная. Миртовые деревья, расставленные вдоль стен,
укрощали яркость света канделабров, который, оставляя
роскошные диваны в тени за деревьями, тихо разливался на
гобеленовые обои, где в лицах являлись, внушая
сладострастие, подвиги любви богов баснословных. Против
анфилады стояло трюмо, а возле на стене похищение Европы -
доказательство власти красоты хоть из кого сделать скотину.
У этого трюмо начинается роковое объяснение. Всякому
просвещенному известно, что разговор любящих всегда есть
самая жестокая амплификация: итак, перескажу только
сущность его. Графиня уверяла, что насмешки се над дурным
французским выговором относились не к Павлу, а к одному его
соименнику, что она долго не могла понять причины его
отсутствия, что, наконец, Варфоломей ее наставил, и прочее,
и прочее. Павел, хотя ему казались странными сведения
Варфоломея в таком деле, о котором никто ему не сказывал, и
роль миротворца, которую он принял на себя при этом случае,
поверил, разумеется, всему; однако упорно притворялся, что
ничему не верит. "Какого же еще доказательства хотите вы?"
- спросила наконец графиня с нежным нетерпением. Павел, как
вежливый юноша, в ответ поцеловал жарко ее руку; она
упрямилась, робела, спешила к гостям; он становился на
колени и крепко держа руки ее, грозил, что не выпустит, да
к этому вприбавок сию же минуту застрелится. Сия тактика
имела вожделенный успех - и тихое, дрожащее рукопожатие, с
тихим шепотом: "Завтра в 11 часов ночи, на заднее крыльцо",
громче пороха и пушек возвестили счастливому Павлу
торжество его.
Графиня весьма кстати воротилась в гостиную; между двумя
из игроков только что не дошло до драки. "Смотрите, -
сказал один графине, запыхавшись от гнева, - я даром
проигрываю несколько сот душ, а он..." - "Вы хотите сказать
- несколько сот рублей", - прервала она с важностью. "Да,
да... я виноват... я ошибся",- отвечал спорщик, заикаясь и
посматривая искоса на юношу. Игроки замяли спор, и всю
суматоху как рукой сняло. Павел на сей раз пропустил всё
мимо ушей. Волнение души не позволило ему долго пробыть в
обществе, он спешил домой предаться отдыху, но сон долго
не опускался на его вежды; самая действительность была для
него сладким сновиденьем. Распаленной его фантазии
бессменно предстояли черные, большие, влажные очи
красавицы. Они сопровождали его и во время сна; но сны, от
предчувствия ли тайного, от волнения ли крови, всегда
кончались чем-то странным. То прогуливался он по зеленой
траве; перед ним возвышались два цветка, дивные красками;
по лишь только касался он стебля, желая сорвать их, вдруг
взвивалась черная, черная змея и обливала цветки ядом. То
смотрел он в зеркало прозрачного озера, на дне которого у
берега играли две золотые рыбки; но едва опускал оп к ним
руку, земноводное чудовище, стращая, пробуждало его. То
ходил он ночью под благоуханным летним небосклоном, и па
высоте сияли неразлучно две яркие звездочки; но не успевал
он налюбоваться ими, как зарождалось черное пятно на темном
западе и, растянувшись в длинного облачного змея, пожирало
звездочки. - Всякий раз, когда такое видение прерывало сон
Павла, встревоженная мысль его невольно устремлялась на
Варфоломея; по через несколько времени черные глаза снова
одерживали верх, покуда новый ужас не прерывал мечты
пленительной. Несмотря на всё это, Павел, проспавши до
полудня, встал веселее, чем когда-нибудь. Остальные 11
часов дня, как водится, показались ему вечностию. Не успело
смеркнуться, как он уже бродил вокруг дома графини; но
принимали никого, не зажигали огня в парадных комнатах,
только в одном дальнем углу слабо мерцал свет: "Там ждет
меня прелестная", - думал про себя Павел, и заранее душа
его утопала в наслаждении.
Протяжно пробило одиннадцать часов па Думской башне, и
Павел, любовью окрыленный... Но здесь я прерву картину свою
и, в подражание лучшим классическим и романтическим
писателям древнего, среднего и новейшего времени,
предоставлю вам дополнить ее собственным запасом
воображения. Коротко и ясно: Павел думал уже вкусить
блаженство... как вдруг постучались тихонько у двери
кабинета; графиня в смущении отворяет; доверенная горничная
входит с докладом, что на заднее крыльцо пришел человек,
которому крайняя нужда видеть молодого господина. Павел
сердится, велит сказать, что некогда, колеблется, вы
ходит в прихожую, ему говорят, что незнакомый ушел сию
минуту. - Оп возвращается к любезной; "Ничто с тобой но
разлучит меня",-говорит он страстно. Но вот стучатся снова,
и горничная входит с повторением прежнего, - "Пошлите к
черту незнакомца, - кричит Павел, топнув ногою, - или я
убью его"; выходит, слышит, что и тот вышел; сбегает по
лестнице во двор, по там ничто не колыхнется, и лишь только
снег безмолвно валит хлопьями па землю. Павел бранит слуг,
запрещает пускать кого бы то ни было, возвращается
пламеннее прежнего к встревоженной графине; но прошло
несколько минут, и стучатся в третий раз, еще сильнее,
продолжительнее. "Нет, полно! - закричал он вне себя от
ярости, - я доберусь, что тут за привидение; это какая-
нибудь штука". - Вбегая в прихожую, он видит край плаща,
который едва успел скрыться за затворяемою дверью;
опрометью накидывает он шинель, хватает трость, бежит на
двор, и слышит стук калитки, которая лишь только
захлопнулась за кем-то. "Стой, стой, кто ты таков?" -
кричит вслед ему Павел и, выскочив на улицу, издали видит
высокого мужчину, который как будто останавливается, чтобы
поманить его рукою, и скрывается в боковой переулок.
Нетерпеливый Павел за ним следует, кажется, нагоняет его;
тот снова останавливается у боковой улицы, манит и
исчезает. Таким образом юноша следит за незнакомцем из
улицы в улицу, из закоулка в закоулок, и наконец находит
себя по колена в сугробе, между низенькими домами, на
распутии, которого никогда отроду не видывал; а незнакомец
пропал безо всякого следа. Павел остолбенел, и признаюсь,
никому бы не завидно, пробежав несколько верст, очнуться в
снегу в глухую полночь, у черта на куличках. Что делать?
идти? - заплутаешься; стучаться у ближних ворот? - не
добудишься. К неожиданной радости Павла, проезжают сани.
"Ванька! - кричит он, - вези меня домой в такую-то улицу".
Везет послушный Ванька невесть по каким местам, скрыпит
снег под санями, луна во вкусе Жуковского неверно светит
путникам сквозь облака летучие. Но едут долго, долго, всё
нет места знакомого; и наконец вовсе выезжают из города.
Павлу пришли естественно на мысль все старые рассказы о
мертвых телах, находимых на Волковом поле, об извозчиках,
которые там режут седоков своих, и т. п. "Куда ты везешь
меня?" - спросил он твердым голосом; не было ответа. Тут,
при свете луны, он захотел всмотреться в жестяной билет
извозчика и, к удивлению, заметил, что на этом билете не
было означено ни части, ни квартала, но крупными цифрами
странной формы и отлива написан был Ќ 666, число
Апокалипсиса, как он позднее вспомнил. Укрепившись в
подозрении, что он попал в руки недобрые, наш юноша еще
громче повторил прежний вопрос и, не получив отзыва, со
всего размаху ударил своей палкою по спине извозчика. Но
каков был его ужас, когда этот удар произвел звон костей о
кости, когда мнимый извозчик, оборотив голову, показал ему
лицо мертвого остова, и когда это лицо, страшно оскалив
челюсти, произнесло невнятным голосом: "Потише, молодой
человек; ты не с своим братом связался". Несчастный юноша
только имел силу сотворить знамение креста, от которого
давно руки его отвыкли. Тут санки опрокинулись, раздался
дикий хохот, пронесся страшный вихрь; экипаж, лошадь, ямщик
- всё сравнялось с снегом, и Павел остался один-одинехонек
за городскою заставою, еле живой от страха.
На другой день юноша лежал изнеможенный на кровати в
своей комнате. Подле него стоял добрый престарелый дядька
и, одной рукой держа вялую руку господина, часто
отворачивался, чтобы стереть другой слезу, украдкой навер
нувшуюся на подслепую зеницу его. "Барин, барин, - говорил
он, - недаром докладывал я вашей милости, что не бывает
добра от ночной гульбы. Где вы пропадали? что это с вами
сделалось?" Павел не слыхал его: он то дикими глазами
глядел по нескольку времени в угол, то впадал в дремоту,
впросонках дрожал и смеялся, то вскакивал с постели как
сумасшедший, звал имена женские, потом опять бросался лицом
на подушки. "Бедный Павел Иванович! - думал про себя
дядька. - Господь его помилуй, он верно ума лишился", и в
порыве добросердечия, улучив первую удобную минуту, побежал
за врачом. Врач покачал головою, уводя больного, не
узнававшего окружающих, и ощупав лихорадочный пульс его.
Наружные признаки противоречили один другому, и по ним
ничего нельзя было заключить о болезни; всё подавало повод
думать, что ее причина крылась в душе, а не в теле. Больной
почти ничего не вспоминал о прошедшем; душа его, казалось,
была замучена каким-то ужасным предчувствием. Врач,
убежденный верным дядькою, с ним вместе не отходил целый
день от одра юноши; к вечеру состояние больного сделалось
отчаянно; он метался, плакал, ломал себе руки, говорил о
Вере, о Васильевском острове, звал на помощь, к кому и
кого, бог весть, хватал шапку, рвался в дверь, и
соединенные усилия врача и слуги едва смогли удержать его.
Сей ужасный кризис продолжался за полночь; вдруг больной
успокоился - ему стало легче; но силы душевные и телесные
совершенно были убиты борьбою; он погрузился в мертвый сон,
после коего прежний кризис возобновился.
Припадок одержал юношу полные трое суток с переменчивою
силою; на третье утро, начиная чувствовать в себе Go/see
крепости, он вставал с постели, когда ему сказали, что в
прихожей дожидается старая служанка вдовы. Сердце не
предвещало ему доброго; он вышел; старушка плакала навзрыд.
"Так! еще несчастие! - сказал Павел, подходя к ней, - не
мучь меня, голубушка; всё скорее выскажи". - "Барыня
приказала долго жить, - отвечала старушка, - а барышне бог
весть долго ли жить осталось". - "Как? Вера? что?" - "Не
теряйте слов, молодой барин: барышне нужна помощь. Я
прибрела пешком; коли у вас доброе сердце, едемте к ней сию
минуту: она в доме священника церкви Андрея Первозванного".-
"В доме священника? зачем?" - "Бога ради, одевайтесь, всё
после узнаете".-Павел окутался, и поскакали на
Васильевский.
Когда он в последний раз видел Веру и мать ее, вдова уже
давно страдала болезнию, которая при ее преклонных летах
оставляла не много надежды на исцеление. Слишком бедная,
чтобы звать врача, она пользовалась единственно советами
Варфоломея, который, кроме других сведений, хвалился
некоторым знакомством с медициною. Деятельность его была
неутомима: он успевал утешать Веру, ходить за больною,
помогать служанке, бегать за лекарствами, которые приносил
иногда с такой скоростию, что Вера дивилась, где он мог
найти такую близкую аптеку. Лекарства, доставленные им,
хотя и не всегда помогали больной, но постоянно придавали
ей веселости. И странно, что чем ближе подходила она к
гробу, тем неотлучнее пребывали ее мысли прикованы к
житейскому. Она спала и видела о своем выздоровлении; о
том, как ее дети Варфоломей и Вера пойдут под венец и
начнут жить да поживать благополучно, боялась, не будет ли
этот домик тесен для будущей семьи, удастся ли найти другой
поближе к городу, н проч. и проч. Мутная невыразительность
кончины была в ее глазах, когда она, подозвав будущих
молодых к своей постели, с какой-то нелепою улыбкою
говорила: "Не стыдись, моя Вера, поцелуйся с женихом
своим; я боюсь ослепнуть, и тогда уже не удастся мне
смотреть на ваше счастие". Между тем рука смерти всё более
и более тяготела над старухою: зрение и память час от
часу тупели. В Варфоломее не заметно было горести; может
быть, самые хлопоты, беспрерывная беготня помогали ему
рассеяться. Веру же треножили размышления об матери, как и
о самой себе. Какой невесте не бывает страшно перед браком?
Однако она всячески старалась успокоить себя. "Я согрешила
перед богом, - думала девица; - не знаю, почему я сперва
почла Варфоломея за лукавого, за злого человека. Но он
гораздо лучше Павла; посмотрите, как он старается о
матушке: сам себя бедный не жалеет - стало, он не злой
человек". Вдруг мысли ее туманились. "Он крутого нрава, -
говорила она себе, - когда чего не хочет и скажешь ему:
Варфоломей, бога ради это сделайте, - он задрожит и
побледнеет. Но, - продолжала Вера, мизинцем стирая со щеки
слезнику, - ведь я сама не ангел; у всякого свой крест и
свои пороки: я буду исправлять его, а он меня".
Тут приходили ей на ум новые сомнения: "Он, кажется,
богат; честными ли он средствами добыл себе деньги? по это
я выспрошу, ведь он меня любит". Так утешала себя добрая,
невинная Вера; а старухе между тем всё хуже да хуже. Вера
сообщила свой страх Варфоломею, спрашивала даже, не нужно
ли призвать духовника; но он горячился и сурово отвечал:
"Хотите ускорить кончину матушки? это лучший способ.
Болезнь ее опасна, но еще не отчаянна. Что се поддерживает?
надежда исцелиться. А призовем попа, так отнимем
последнюю надежду". Робкая Вера соглашалась, побеждая
тайный голос души; по в этот день, - и заметьте, это было
на другой день рокового свидания Павла с прелестной
графинею, - опасность слишком ясно поразила вещее сердце
дочери. Отозвав Варфоломея, она ему сказала решительным
голосом: "Царем небесным заклинаю вас, не оставьте матушку
умереть без покаяния: бог знает, проживет ли она до завтра"
- и упала на стул, заливаясь слезами. Что происходило тогда
в Варфоломее? глаза его катались, на лбу проступал пот, он
силился что-то сказать и не мог выговорить. "Девичье
малодушие, - пробормотал он напоследок. - Ты ничему не
веришь... вы, сударыня, не веряте моему знанию
медицины... Постойте... у меня есть знакомый врач, который
больше меня знает... жаль, далеко живет он". Тут он схватил
руку девицы и, подведя ее стремительно к окну, показал на
небо, не поднимая глаз своих:
"Смотрите; там еще не явится первая звезда, как я буду
назад, и тогда решимся; обещаете ли только не звать
духовника до моего прихода?" - "Обещаю, обещаю". Тогда по
слышался протяжный вздох из спальней. - "Спешите, - за
кричала Вера, бросаясь к дверям ее, потом оборотилась,
взглянула еще раз с умилением грусти неописанной на вко
панного и, махнув ему рукою, повторила: - Спешите ради
меня, ради бога". - Варфоломей скрылся.
Мало-помалу зимний небосклон окутывался тучами, а в
больной жизнь и тление выступали впоследние на смертный
поединок. Снег начинал падать; порывы летучего ветра за
ставляли трещать оконницы. При малейшем хрусте снега Вера
подбегала к окну смотреть, не Варфоломей ли возвращается;
но лишь кошка мяукала, галки клевались на воротах, и
калитку ветер отворял и захлопывал. Ночь с своей черной
пеленою приспела преждевременно; Варфоломея нет как нот, и
на своде небесном не блещет ни одной звезды. Вера решилась
послать по духовника старую служанку;
долго по возвращалась она, и не мудрено, потому что не бы
ло ни одной церкви ближе Андрея Первозванного. Но хлопнула
калитка, и вместо кухарки явился Варфоломей, бледный и
расстроенный. "Что? надежды нет?" - прошептала Вера. -
"Мало, - сказал он глухим голосом; - я был у врача; далеко
живет ой, много знает..." - "Да что же говорит он, бога
ради?" - "Что до того нужды?.. за попом теперь посылать
время. А! вижу; вы послали уже... туда и дорога!" - сказал
он с какой-то сухостью, в которой обнаруживалось отчаяние.
Чрез несколько времени, уже в глухую ночь, старая
служанка прибрела с вестью, что священника нет дома, но
когда воротится, ему скажут и он тотчас придет к умирающей.
Об этом решились предварить ее. "С умом ли вы, дети, -
сказала она слабо; - неужто я так хвора? Вера! что ты
хныкаешь? Вынеси лампаду; сон меня поправит". Дочь лобызала
руку матери, а Варфоломей во всё время безмолвствовал
поодаль, уставив на больную глаза, которые, когда лампада
роняла на них свое мерцание, светились как уголья.
Вера с кухаркою стояли на коленях и молились. Варфоломей,
ломая себе руки, беспрестанно выходил в сени, жалуясь на
жар в голове. Чрез полчаса он вошел в спальню и как
сумасшедший выбежал оттуда с вестью "Всё кончено!" Не
стану описывать, что в сию минуту почувствовала Вера!
Однако сила ее духа была необычайная. "Боже! это воля
твоя!" - произнесла она, поднимая руки к небу; хотела идти;
но телесные силы изменили, она полумертвая опустилась на
кресла, и не стало бы несчастной, если б внезапный поток
слез не облегчил ее стесненной груди. Между тем старуха,
воя, обмыла труп, поставила свечу у изголовья и пошла за
иконою; но тут же от усталости ли, от иной ли причины,
забылась сном неодолимым. В эту минуту Варфоломей подошел к
Вере. У самого беса растаяло бы сердце: так она была
прелестна в своей горести. "Ты меня не любишь, - воскликнул
он страстно; - я с твоею матерью потерял единственную опору
в твоем сердце". Девицу испугало его отчаяние. "Нет, я тебя
люблю",- отвечала она боязливо. Он упал к ногам ее:
"Клянись, - говорил он, - клянись, что ты моя, что любишь
меня более души своей". Вера никогда не ожидала б такой
страсти в этом холодном человеке:
"Варфоломей, Варфоломей, - сказала она с робкою
нежностию, - забудь грешные мысли в этот страшный час; я
поклянусь, когда схороним матушку, когда священник в xpaме
божием нас благословит..." Варфоломей не выслушал ее и, как
исступленный, ну молоть околесную: уверял, что это всё
пустые обряды, что любящим не нужно их, звал ее с собою
в какое-то дальнее отечество, обещал там осыпать блеском
княжеским, обнимал ее колена со слезами. Он говорил такою
страстью, с таким жаром, что все чудеса, о которых
рассказывал, в ту минуту казались вероятными. Вера ужо
чувствовала твердость свою скудеющей, опасность пробудила
ее силу душевную; она вырвалась и побежала к дверям
спальной, где думала найти служанку; Варфоломей заступил ей
дорогу и сказал уже с притворною холодностью, с глазами
свирепыми: "Послушай, Вера, не упрямься; тебе не добудиться
ни служанки, ни матери: никакая сила не защитит тебя от
моей власти".- "Бог защитник невинных", - закричала
бедняжка, в отчаянии бросаясь на колени пред распятием.
Варфоломей остолбенел, его лицо изобразило бессильную
злобу. "Если так, - возразил он, кусая себе губы, - если
так... мне, разумеется, с тобою делать нечего; но я
заставлю твою мать сделать тебя послушною". - "Разве
она в твоей власти?" - спросила девица. "Посмотри", - от
вечал он, уставивши глаза на полурастворенную дверь
спальней, и Вере привиделось, будто две струи огня текут из
его глаз и будто покойница, при мерцании свечи нагоревшей,
приподнимает голову с мукою неописанной и иссохшею рукою
машет ей к Варфоломею. - Тут Вера увидела, с кем имеет
дело. "Да воскреснет бог! и ты исчезни, окаянный", -
вскрикнула она, собрав всю силу духа, и упала без памяти.
В этот миг словно пушечный выстрел пробудил спящую
служанку. Она очнулась и в страхе увидела двери отворенными
настежь, комнату в дыму и синее пламя, разбегавшееся по
зеркалу и гардинам, которые покойница получила в подарок от
Варфоломея. Первое ее движение было схватить кувшин воды, в
углу стоявший, и выплеснуть на поломя; но огонь заклокотал
с удвоенною яростию и опалил седые волосы кухарки. Тут она
без памяти вбежала в другую комнату, с криком: "Пожар,
пожар!" Увидя свою барышню на полу без чувства, схватила ее
в охапку и, вероятно, получив от страха подкрепление своим
дряхлым силам, вытащила ее на мост за ворота. Близкого
жилья не было, помощи искать негде; пока она оттирала
снегом впеки полумертвой, пламя показалось из окон, из труб
и над крышею. На зарево прискакала команда полицейская с
ведрами, ухватами: ибо заливные трубы еще не были тогда в
общем употреблении. Сбежалась толпа зрителей, и в числе их
благочинный церкви Андрея Первозванного, который шел с
дарами посетить умиравшую. Он не был в особенных ладах с
покойницей и считал ее за дурную женщину; но он любил Веру,
о которой слыхал много хорошего от дочери, и, соболезнуя
несчастию, обещал деньги пожарным служителям, если успеют
вытащить тело, чтобы доставить покойнице хоть погребение
христианское. Но не тут-то было. Огонь, разносимый вьюгою,
презирал всё действие воды, все усилия человеческие; один
полицейский капрал из молодцов задумал было ворваться в
комнаты, дабы вынести труп, но пробыл минуту и выбежал в
ужасе; он рассказывал, будто успел уже добраться до
спальней и только что хотел подойти к одру умершей, как
вдруг спрыгнула сверху образина сатанинская, часть потолка
с ужасным треском провалилась, и он только особенною
милостию Николы Чудотворца уберег на плечах свою головушку,
за что обещал тут же поставить полтинную перед его
образом. Между собою зрители толковали, что он трус и
упавшее бревно показалось ему бесом; но капрал остался
rbepd в своем убеждении и до конца жизни проповедовал в
шинках, что на своем веку лицезрел во плоти нечистого со
хвостом, рогами и большим горбатым носом, которым он
раздувал поломя, как мехами в кузнице. "Нет, братцы, не
приведи вас бог увидеть окаянного". Сим красноречивым
обетом наш гений всегда заключал повесть свою, и хозяин, в
награду его смелости и глубокого впечатления,
произведенного рассказом на просвещенных слушателей, даром
подносил ему полную стопу чистейшего пенника.
Итак, невзирая на все старания команды, которой дея
тельным усилиям в сем случае потомство должно, впрочем,
отдать полную справедливость, уединенный домик
Васильевского острова сгорел до основания, и место, где
стоял он, не знаю почему, до сих пор остается
незастроенным. Престарелая служанка, при пособии
благочинного с приютом приходским, воскресив Веру из
обморока, нашла с нею убежище в доме сего достойного
пастыря. Пожар случился столь нечаянно и все обстоятельства
оного были так странны, что полиция нашла нужным о причинах
его учинить подробное исследование. Но как подозрение не
могло падать на старую служанку, а еще менее на Веру, то
зажигателем ясно оказался Варфоломей. Описали его приметы,
искали его явным и тайным образом не только во всех
кварталах, но и во всем уезде Петербургском; но всё было
напрасно: не нашли и следов его, что было тем более уди
вительно, что зимою нет судоходства и, следственно, ему
никакой не было возможности тихонько отплыть на иностранном
корабле в чужие край. Неизвестно, до чего могло бы
довести долгое исследование; но благочинный, любя Веру
душевно и не зная, до какой глубины могли простираться ее
связи с этим человеком, благоразумно употребил свое
влияние, дабы потушить дело и не дать ему большой глас
ности.
Таким образом Павел, за которым послали на третий день,
узнав от старухи дорогою, что было ей известно из цепи
несчастных приключений, нашел юную свою родственницу
больную в жилище отца Ионна. Гостеприимное семейство
пригласило его остаться там до ее выздоровления.
Ветреный молодой человек испытал в короткое время столько
душевных ударов, и сокровенные причины их оставались в
таком ужасном мраке, что сие произвело действие неиз
гладимое на его воображение и характер. Он остепенился и
нередко впадал в глубокую задумчивость. Он забывал и
прелести таинственной графяни, и буйные веселия юности,
сопряженные с такими пагубными последствиями. Одно его
моление к небу состояло в том, чтобы Вера исцелилась и он
мог служить для нее образцом верного супруга. В минуты
уединенного свидания он решался предлагать ей сии мысли; но
она, впрочем оказывая ему сестрину доверчивость, с
неизменной твердостью отвергала их. "Ты молод, Павел, -
говорила она, - а я отцвела мой век; скоро примет меня
могила, и там бог милосердый, может быть, пошлет мне
прощение и спокойствие". Эта мысль ни на час не оставляла
Веру; притом ее, кажется, мучило тайное убеждение, что она
своею слабостью допустила злодея совершить погибель матери
в сей, а может быть - кто знает? - и в будущей жизни.
Никакое врачевство не могло возвратить ей ни веселости, ни
здоровья. Поблекла свежесть ланит ее - небесные глаза,
утратив прежнюю живость, еще пленял" томным выражением
грусти, угнетавшей душу ее прекрасную. Весна но успела еще
украсить луга новою зеленью, когда сей цветок, обещавший
пышное развитие, сокрылся невозвратно в лоно природы
всеприемлющей.
Надобно догадываться, что Вера пред кончиною, кроме
духовного отца, поверила и Павлу те обстоятельства послед
него года своей жизни, которые могли быть ей одной изве
стными. Когда она скончалась, юноша не плакал, не обна
руживал печали. Но вскоре потом он оставил столицу и,
сопровождаемый престарелым слугою, поселился в дальней
вотчине. Там во всем околотке слыл он чудаком и в самом
деле показывал признаки помешательства. Не только соседи,
но самые крестьяне и слуги, после его приезда, ни разу не
видали его. Он отрастил себе бороду и волосы, не выходил по
три месяца из кабинета, большую часть приказаний отдавал
письменно, и то еще, когда положат на его стол бумагу к
подписанию, случалось, что он вместо своего имени возвратит
ее с чужою, странною подписью. Женщин не мог он видеть, а
при внезапном появлении высокого белокурого человека с
серыми глазами приходил в судороги, в бешенство. Однажды,
шагая по своему обыкновению по комнате, он подошел к двери
в то самое время, как Лаврентий отворил ее неожиданно, чтоб
доложить ему о чем-то. Павел задрожал: "Ты - не я уморил
ее", - сказал он отрывисто и через неделю просил прощенья у
старого дядьки, ибо вытолкнул его так неосторожно, что тот
едва не проломил себе затылок о простенок. "После этого, -
говорил Лаврентий, - я всегда прежде постучусь, а потом уже
войду с докладом к его милости".
Павел умер, далеко не дожив до старости. Повесть его и
Веры известна некоторым лицам среднего класса в Петербурге,
чрез которых дошла и до меня по изустному преданию.
Впрочем, почтенные читатели, вы лучше меня рассудите, можно
ли ей поверить и откуда у чертей эта охота вмешиваться в
людские дела, когда никто не просит их?