Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Государственный Комитет Российской Федерации
по высшему образованию
Международный фонд "Культурная инициатива"
Академия гуманитарных исследований
И.В.Мостовая
РОССИЙСКОЕ ОБЩЕСТВО:
СОЦИАЛЬНАЯ СТРАТИФИКАЦИЯ
И МОБИЛЬНОСТЬ
Ростов-на-Дону
1995
СОДЕРЖАНИЕ
ВВЕДЕНИЕ ...................................................................................................... 3
1. НОВАЯ СОЦИАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ В РОССИИ ................................. 9
1.1. Ура! Мы не дойдем? Как жаль... ................................................................ 11
1.2. Волнуемся и спорим, а процесс пошел ....................................................... 15
1.3. Как выяснить, куда идет процесс .............................................................. 19
2. СОЦИАЛЬНОЕ РАССЛОЕНИЕ И ИЗМЕНЕНИЕ
СТРУКТУРЫ ОБЩЕСТВА .......................................................................... 24
2.1. Апология неравенства. Стабильность социальной организации ............... 26
2.2. Источник социальной конкуренции и динамики ......................................... 31
2.3. Перемена социального положения. Хотим или должны? .......................... 35
2.4. Почему меняется социальная диспозиция: критерии расслоения ................ 39
2.5. Как увидеть социальный профиль общества ............................................. 43
3. СТРАТИФИКАЦИЯ КАК СПОСОБ ОРГАНИЗАЦИИ
СОЦИАЛЬНОГО ПРОСТРАНСТВА ......................................................... 49
3.1. "Кипящая вселенная" социальных групп ................................................... 50
3.2. Происхождение. Талант. Профессионализм .............................................. 55
3.3. Собственность. Власть. Имя ..................................................................... 59
3.4. "Свои" и "чужие" на празднике жизни ....................................................... 66
3.5. Как заманчивы эти элиты! ......................................................................... 72
4. СОЦИАЛЬНАЯ МОБИЛЬНОСТЬ - ИСТОЧНИК
ДИНАМИКИ ОБЩЕСТВА ......................................................................... 78
4.1. Социальная лестница времени .................................................................. 79
4.2. Атака и оборона: почему не все - короли ................................................. 84
4.3. Самая популярная социальная игра - "монополия"? .................................. 89
4.4. Жизненные стратегии и социальное продвижение ................................... 94
4.5. Пульсация социальных перемещений ...................................................... 101
5. СОЦИАЛЬНАЯ СИМВОЛИКА РАССЛОЕНИЯ ...................................... 106
5.1. Встречают по одежке... и редко ошибаются ........................................... 107
5.2. Досуг и социальное самопричисление ..................................................... 112
5.3. Сила названия: "президенты" и "мастера чистоты" ................................. 116
ЗАКЛЮЧЕНИЕ ............................................................................................... 122
ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА ........................................................... 125
- И всегда-то вы, Опросчики, спрашиваете о классе и статусе. Неужели не надоело? Ну, ладно... Так как все равны, есть только один класс. Средний. Вопрос только, к какой части среднего класса относится индивидуум - высшей, низшей или средней.
- А как это определяется ?
- По манерам: как человек ест, одевается, ведет себя на людях. Высший средний класс, например, всегда можно безошибочно определить по одежде.
Р.Шекли "Цивилизация статуса"
ВВЕДЕНИЕ
В конце 1992 года, зимой, интеллигентная женщина (доктор философии, профессор) шла по московской улице. Летел колкий снег, было холодно и она открыла застекленную дверь какого-то небольшого магазина, надеясь немного отогреться. "Первые шаги я сделала не поднимая головы, стряхивая снег, который всю дорогу летел мне в лицо,- рассказывала она позже о своем приключении.- Потом я подняла глаза и замерла. Я увидела интерьер, прилавок, лица продавцов - и рассмеялась. Они улыбнулись в ответ. Все понимающе прочувствовали тот явный диссонанс, который я внесла, войдя не в "свой" магазин..."
Пережив эйфорию надежд перестройки, открыв пестрый и многоязычный мир "заграницы", обзывая себя аутсайдерами и дураками, дерясь и наблюдая драки за власть, передразнивая и перенимая чужой опыт, мы перешли из позиции "так жить нельзя" в проблемное состояние "мы будем жить - как?" Пока идут споры, наш социальный мир меняется, иногда весьма очевидно. Мимо людей в трллейбусе проезжают люди в мерседесах, массовый зритель у экранов ТВ поглощает рекламу элитных экзотических форм отдыха, приобретение жилья стало доступно только миллионерам, а вот собаку содержать сможет уже не каждый. Общество расслоилось: резко, явственно, вызывающе-демонстративно. Сфокусированная социальная энергия, деловая подвижность и авантюризм объективно теперь в большей цене, чем знания, опыт, способности людей, функционально "застрявших" в старых структурах часто именно из-за своего профессионализма. Уже много выигравших и пострадавших. Они научились узнавать друг друга и действовать заодно. Формируется новая общественная структура, в которой каждому из нас - осознанно или интуитивно - как-то прийдется вписаться.
Модернизации в нашей стране протекают как революции "сверху", а сами государственные реформы разъедаются общим саботажем, скепсисом и недоумением "бывалого" народа, мечтающего о богатстве лежа на печи. И все же Россия сказочно преображается в новое, незнакомое социальное пространство, в лабиринтах которого нужно учиться перемещаться и находить желаемое.
В свете вышесказанного общая актуальность жизни в наше время, в нашей стране приманивает любопытных ученых, вооруженных "социоскопами" и "психологическими линейками", а также миссионерскими идеями разработки "практических рекомендаций". Жажда разобраться в происходящем, используя научные методы анализа и проверенные теоретические подходы к объяснению общественных процессов во многом сопряжена с профессиональной смелостью. Репрезентативная исследовательская культура отечественного обществознания формировалась в период господства монохромного теоретического видения, которое сужает и даже искажает исследовательскую перспективу.
Многие сетуют на то, что поколения социально озадаченных, рефлексивных россиян были отделены от богатства теоретико-методологических источников современного социального познания. Но объективно так вышло, что высокоразвитая, "продвинутая" социологическая и социофилософская культура "Запада" - это лишь обширный контекст, из которого только мы сами можем вычленить "Geschtalt" концептов и методов исследования, применимых к нашей самобытной, загадочной, социально "непредсказуемой" России. Не было бы счастья, да несчастье помогло: по канонам постмодернистской познавательной парадигмы невозможно понять какую-либо культуру, не будучи вписанным в нее, нельзя сформулировать о ней представления, исходя из инокультурных оценочных шкал. Иными словами, российские исследователи социальных процессов генетически "внутри" изучаемого общества и сегодня перед ними открытая кладезь мудрости социального познания, накопленная человечеством.
К сожалению, волнующая тайна организации современного российского общества еще больше вуалируется тем, что само понятие "общество" в современных социальных теориях становится амбивалентным. Во-первых, происходит размывание представлений об обществе как "целостном социокультурном организме" в силу действия как экзогенных, так и эндогенных факторов. Теория И.Валерштайна обобщает тенденции глобализации мира, причем последняя трактуется как процесс такой интегративной глубины, что локальные представления об обществе становятся теоретическим нонсенсом. В этом смысле говорить о "российском обществе" не приходится, так как оно предстает лишь частным сегментом реального метасообщества, имя которому - весь человеческий мир. Регионалисты в своих исследованиях, напротив, уделяют основное внимание тенденциям этнокультурной дифференциации, геополитической суверенизации, процессам актуализации социально-идентификационных оснований, приводящих к дроблению, конфликтам и нестабильности внутри ранее целостных социальных образований. "Общество" в их теориях обретает более узкие и конкретные очертания. Аналогичное изменение объяснительной ориентации наблюдается, в частности, и в современных представлениях об организации американского общества (переход от концепции "плавильного котла" к концепции "салата").
И один, и второй подходы имеют весомые фактические аргументы. Действительно, рыночная природа экономики большинства стран обусловливает их тяготение к образованию максимально емкого общего экономического пространства. Несмотря на сильное социокультурное и политическое сопротивление, интеграция стала реальностью: мировые рынки товаров, мировое разделение труда (как мы боялись стать "сырьевым придатком"!), мировые финансовые системы, Европейский союз... В то же время противоположный подход подтверждают распад СССР, Квебекское противостояние, борьба за суверенизацию Ирландии, кровавый раздел Югославии, Чеченский конфликт и т.д. И все это не только иллюстрации, но и обоснования возможного подхода к изучению социальных структур, тесно связанных с проблемами социальной идентификации. Кто я: гражданин мира, европеец, славянин, русский, казак? От степени конкретизации зависит, что мы для себя считаем "обществом", а ведь каждый ведет себя и действует в соответствии со своими установками.
Люди вместе формируют свои социальные миры, порождая общности из самых разных объединительных оснований. И это также придает многозначность трактовкам общества. Известный современный социолог Э.Гидденс таким образом формулирует проблему: до сих пор имели приоритет два подхода к обществу - "духовно-культурный" и "материалистический", а это ложная методологическая дихотомия, так как есть по крайней мере еще два фактора, определяющих социальное развитие наряду с экономикой и культурой - это управленческая (бюрократическая) система и милитаристическая система. Таким образом, если сначала мы отметили зыбкость координатных параметров понятия "общество", то теперь сталкиваемся еще и с неясностью критериальных.
Непроясненная тайна понятия общества резко снижает возможность абстрагирования, так как каждый раз мы рискуем отвлечься от потенциально существенного и это добавляет методологических трудностей социальному исследованию. Да и общее состояние социологии сегодня таково, что по признанию многих "профи" правильнее лишь регистрировать социальные факты, не создавая объяснительных концепций и не разрабатывая прогнозов.
Однако и "просто" регистрировать - непростая задача. Изучать социальные структуры и общественное расслоение можно только посредством исследования социальных общностей и их диспозиций. Но зафиксировать последние возможно только когда люди, образующие группы, начинают осознавать свою общность, отождествляться с ней, проявлять себя в групповом поведении и взаимодействии. А исследования последних лет, проводившиеся в разных странах мира, показывают размывание критериев социального самопричисления. Мониторинги выявляют, что начиная с самых "сильных" и заканчивая наиболее расплывчатыми критериями групповой идентичности можно обнаружить снижение в несколько раз числа людей, причисляющих себя к данным группам. Причем они часто не задумываются не только о своей религиозной или гражданской принадлежности, но и об этнонациональной, социальной (опредляя себя в координатах поколение - поселение - положение), профессиональной и даже семейной. Возрастающая толерантность к нестандартной сексуальной ориентации покровительствует сглаживанию наиболее фундаментальной основы самопричисления - по признаку пола. Этот процесс, который, возможно, носит колебательный характер (и мир движется к нижнему экстремуму), может обоснованно трактоваться как тенденция к социальной атомизации, так как самопричисление (по Э.Гидденсу) - единственный способ включения человека в социальные связи и отношения.
Социальная депривация в современном обществе осталась бы для нашего исследования фоновой проблемой, если бы не резонансные внутренние процессы, определяющие социальный облик России сегодня. Вместе с разрушением раздражавших ритуалов и идолов, изменением общественной символики и идеологической доктрины, поворотом к рыночной ориентации и переходом от вялотекущих форм к агрессивной социальной конкуренции, мы вступили в мир незнакомой пространственной конфигурации, где действуют новые критерии социального успеха, где тревога и социальная напряженность - норма "пребывания". Стереотипное поведение сегодня разрушительно, и с разной скоростью мы прощаемся со своими патерналистскими ожиданиями государственной защиты и социальных гарантий, со своей ностальгией по прочному жизненному устройству без особых тревог о завтрашнем дне, со своими концепциями личной стратегии, со старыми целями и прежними возможностями. Любовно выстроенная социальная плотина прорвана (взорвана?!) и в мутной воде, пробивающей новое русло, теснятся страхи, фрустрации и ажиотаж.
Когнитивистский подход к социальной идентификации, отмечающий, что люди концептуализируют свою общественную принадлежность (мы - "любители пива"; мы - "демократы"), - возможно, наиболее адекватен с точки зрения его констатирующей теоретической природы. Бихевиористские объяснения тоже "работают": групповая идентичность действительно как бы возникает ситуативно, в зависимости от долговременных и краткосрочных, индивидуализированных или интегративных целей - но разобраться в их российской мешанине так же трудно, как изучать социальные структуры методом ситуативно-факторного анализа. Психоаналитические трактовки особенностей социального поведения россиян исходят из того, что смутность критериев социального самопричисления приводит к снижению групповой и потенциальному усилению индивидуальной агрессивности. Проведенные исследования показывают, что в нашем обществе уровень "терпимости" не отличается от американского, а вот ориентация агрессии весьма своеобразна, и ее дисперсный характер позволяет успешно манипулировать социальной энергией людей, при умелом воздействии направляя на любого врага.
Таким образом, преобразование социальной структуры в стране сопровождается разрушением одних и возникновением других оснований группового самопричисления. Этот процесс не поддается исследованию в рамках какой-то одной методологической парадигмы, и, очевидно, требует глубокого самостоятельного изучения, в том числе в рамках настоящей книги. Взрывное изменение ориентаций сложившейся общественной культуры и переход от модели социальной безопасности к модели социальной конкуренции не могут закрепиться без смены механизмов выживания. И действительно, процесс социогенетических "мутаций" начался. В постперестроечной России медленно, но неуклонно возрастает доля интерналистов - людей, полагающихся на собственные силы и имеющих активную формулу социального успеха. Причем эта тенденция просматривается также в возрастном разрезе населения.
Все эти факторы нельзя не учитывать при рассмотрении вопросов переструктурирования общества и формирования новой сети каналов социальных перемещений людей. Они определяют поле актуального контекста и существа проблемы, заявленной в теме исследования. Но основное, что обусловило исследовательский ракурс помимо необъяснимого авторского интереса и ограничений, связанных с "белыми пятнами" познания, пока затронуто лишь полунамеком: это методологические и технологические возможности изучения проблемы, источники информации, способы их обработки и интерпретации, их адекватность и аутентичность целям исследования и природе изучаемого объекта.
Социальные потоки текут "очевидно" для каждого, кто живет включенной социальной жизнью. И регистрировать общественное расслоение как факт в этом смысле нетрудно. Сложнее найти общее в разнообразных социальных явлениях, определить силы, под влиянием которых структурируется социальное пространство, разобраться в способах поддержания витальности человеческих сообществ и их организаций. Большинство социологов, занимающихся проблемами стратификации, считают доминантным фактором социального расслоения в современных обществах экономический (имущественный). Во-первых, мы живем в эпоху, когда общественная жизнедеятельность продолжает в основном базироваться на материальном производстве, следовательно, это часто главный источник влияния на большие социальные массивы. Во-вторых, экономическое положение, не будучи определяющим в структурах, возникших на других стратификационных основаниях (административных, политических, профессиональных и др.), все же оказывает заметное модифицирующее влияние на встраивание соответствующих субъектов в эти структуры. В-третьих, так или иначе в большинстве случаев социальное структурирование по любому основанию находит свое выражение в системе экономических вознаграждений, принятых в данной структуре. И все вышесказанное еще более верно по отношению к реформирующейся России, взявшей курс на рыночный путь общественного развития.
Пережив шок реабилитации частной собственности, россияне постепенно актуализировали связанные с ней социальные противоречия. Богатство стало ведущим, всеми признанным критерием социального успеха - к нему явно или тайно, законно и криминально, прямо и "неисповедимыми путями" стремятся все, озабоченные собственным общественным положением, степенью социальной защищенности и возможностями продвижения в человеческой иерархии. Однако явное имущественное расслоение трудно регистрировать научными репрезентативными методами. Легальный доступ к информации может вообще отсутствовать (анализ криминального обогащения), быть сильно ограниченным ("коммерческая тайна") или труднодоступным (бюрократические препоны). Даже если вы находите путь к документированным источникам, то извлекаемые данные имеют ограниченный, фрагментарный, неполный и априорно-оценочный характер. И статистические таблицы, и опросники составляются так, что степень соответствия полученных результатов реальности всегда остается под сомнением.
Функциональное изучение социальной стратификации - возможно, более продуктивный путь, особенно в период переструктурирования. Он обходит сложности оценки экономического положения различных социальных групп, но чреват другими трудностями. Являясь проекцией "системного подхода", функциональный анализ должен быть совмещен с анализом общества как целостности; и для распадающейся системы это подъемная задача, а вот для возникающей и становящейся - в большей мере аналоговая, чреватая передергиванием и субъективистскими авантюрами. Тем не менее, новые социальные общности, возможно, легче будет описать ответами на вопросы "зачем?" и "для чего?", нежели "почему?"
Полные изящества и социального сарказма конфликтологические подходы к изучению социальной структуры, безусловно, применимы к анализу преобразуемой общественной иерархии современной России. Вертикаль власти, социального регулирования и контроля - одна из наиболее выраженных в любом обществе. А так как административная, политическая и идеологическая власти обычно стремятся к формализованному социальному закреплению (оглашению, договорности, правовому оформлению), то фиксировать процесс структурирования по этому основанию вполне возможно даже в ситуации общественной неразберихи. Субъекты легитимизации, коалиции, конкуренции и конфронтации, процессы согласия и конфликта образуют координатную сетку анализа социального структурирования, но оставляют в стороне довольно многие функциональные "ниши" общества.
Как сохранить высокую "точку обзора" процессов расслоения общества, не отвлекаясь от потенциально значимых деталей и соединяя столь несхожие социальные явления в общий теоретический "узор"? Как не погрязнуть в мелочах и не оторваться от почвы социальной реальности? Как определить наиболее аутентичные методы исследования несформировавшихся еще социальных явлений и кипящих собственными и привнесенными противоречиями общественных процессов? Конечно, отметать какие-либо подходы, приемы и техники социального познания непростительно, так как неизвестно, что эффективнее "сработает". Должны иметь место и быть по достоинству оценены любые попытки аналитического и объяснительного взгляда на проблему - поэтому бессмысленно делать какие-либо методологические заявки с самого начала. Общая же авторская гипотеза заключается в том, что самый эффективный путь - это изучение социальной стратификации и мобильности в России через анализ форм символического взаимодействия. Когда рушится прежнее социальное устройство, меняется ценностный мир, формируются многочисленные новые ориентиры, образцы и нормы, люди поневоле становятся маргиналами, лишенными устойчивых социальных стереотипов. Каждый выступает "сам за себя", но он ищет "своего другого" и помогает себе и потенциальным "своим", используя символику самопричисления. Это проявляется в выборе одежды, жилья, средств перемещения, оформлении досуга, профессиональных принадлежностей, предметов роскоши, предпочтении информационных каналов и т.п. Мы облегчаем друг другу "видовой поиск", демонстрируя свои ценности, социальные претензии, реальное положение и потребность в коммуникации. Особенно наглядно такие процессы должны протекать в период новой дифференциации. И, возможно, данная гипотеза справедлива. А может быть, как утверждали известный этнометодолог Г.Гарфинкель и его коллеги, это лишь необъяснимая априорная установка, а все дальнейшее изложение может быть только "ретроспективной легитимизацией такого решения с использованием профессиональных навыков". Но каждый ведь сам может составить собственное мнение? Текст "легитимизации"- перед Вами.
- Вы не хотели бы изменить этот порядок?
- Может быть, и хотел бы. Но, как изобре-
татель, я все равно отношусь к нестабиль-
ным элементам.
Р.Шекли "Цивилизация статуса"
I. НОВАЯ СОЦИАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ В РОССИИ
Поскольку социальная структура русского, а затем российского общества давно приобрела выраженный сословный характер, все ее изменения были достаточно четко оформлены и, как правило, зафиксированы в государственных документах. Пирамида производящих и посредствующих, а также функционально вспомогательных слоев сходилась в острие управленческой элиты, воспроизводство которой шло преимущественно на культурно-этнических основаниях (родовой характер, исторический престиж фамилии, социальный ранг предков, брачные связи, функциональное положение других представителей семьи и т.п.). Наследные традиции верховной власти и корпоративность управленческого слоя в целом служили гарантом организационной стабильности всей социальной системы и в то же время создавали барьер неподконтрольности, которая позволяла при желании проводить экспериментальные социальные инициативы. Такая восточная, "редистрибутивная" модель общественного структурирования периодически подвергалась попыткам вестернизации под воздействием пограничных культур. Государственно-конфессиональные преобразования со времен Великого князя Владимира, функционально-статусные реформы с Ивана IV, технологические и социальные модернизации с Петра I заложили образцы порождения властью социальных артефактов, способных долгое время существовать в условиях целенаправленной государственной подпитки. Колоссальные энергетические затраты на любимое дитя - реформирование - способствовали сращиванию социоструктурных продуктов реформ с материнским лоном государственной власти, возникновению системы взаимоподпитки друг друга, которые теоретик элит Г.Моска рассматривал как приведение к власти новой элиты самим старым господствующим слоем. (Кстати, И.Валерштайн также доказывал социальное происхождение индустриальных модернизаций и слоя буржуа в Европе из старой аристократии, которая возрождала свое могущество на новой организационно-присвоенческой основе). Во многом по этой причине социальные преобразования в России, затрагивающие строение и воспроизводство общества, приобрели характер "революций сверху"(Н.Эдельман), перестройки общественного здания по предварительному плану властей, которые часто превратно интерпретировали истинные социальные потребности своего подопытного народа.
Октябрьский политический переворот 1917 года, действительно положивший начало революционным общественным преобразованиям в России, ситуационно и идеологически освежающий, вполне соответствовал авторитарно-деспотическим традициям государственной власти. Однозначно редистрибутивная целеположенность советской системы общественного управления лежала в рамках базовой ориентальной традиции России, а технологическая и социальная модернизация по западным культурным образцам также соответствовала сложившимся стереотипам разрешения конфликтов в управляемой системе. Это в какой-то мере проясняет, почему социальная революция по столь чуждой культуре народа схеме была осуществлена, почему интересы пролетариата одержали победу в аграрной стране, и как коммунистическая идея превозмогла самодержавие, православие и национализм. Потому что уже более полувека назад социологи и этнологи (в частности, М.Мид и Ч.Кули) доказали, что никакие структурные схемы и социальные образцы поведения не могут быть привиты в культуре, лишенной аналогичного или однокоренного внутреннего опыта.
Перестройка 1980-х тоже проросла как некий ответ "сверху" на требования угасающего обыденного мира разочарованных людей третьего советского поколения. Экономические, внешнеполитические и внутренние социально-мотивационные проблемы декорировались в тот момент пышным идеологическим фасадом, вниманием к символике взаимных обращений партии и народа друг к другу. Если проанализировать лозунговый ряд апелляций государства к своим гражданам этого времени, то мы обнаружим некоторую адаптивную эволюцию весьма абстрактных и пренебрежительных представлений власти о менталитете советской "массы".
1. "Ускорение" социально-экономического развития страны. Сменяет лозунг "Догоним и перегоним Запад" за недостижимостью. Основной акцент был сделан на совершенствование технологии и организации производства, социально проблема интерпретировалась как отсутствие должного трудового тонуса.
2. "Человеческий фактор". Акцент сместился в область понимания того, что проблемы наши - не технологические, а экономические. А экономику создают живые люди, от отношения которых к делу и зависит эффективность всех производственных (и иных) начинаний. Впервые напрямую была сформулирована проблема социальной мотивации, в первую очередь мотивации к труду. Поскольку весь ресурс "моральных" стимулов к этому времени оказался исчерпан, а мотивация собственностью (как и экономической формой ее реализации - доходами) социально табуирована, изящный идеологический выход был обретен в суррогатной идее повышения свободы хозяйствования - развитии "чувства хозяина". Эта формула впервые продемонстрировала советскому труженику, привыкшему к символическим формам общения и изъяснения с властью, понимающему иносказания и читающему между строк, что до сих пор он, видимо, был несколько отделен от общенародной собственности и хозяйствовал настолько частичным и нерегулярным образом, что потерял соответствующие навыки и "чувства". Но человек труда "не смог" воспользоваться дарованной ему свободой совершенствования своей социальной сензитивности, поэтому власть вынуждена была продвигаться по пути уступок и смены идеологической "наживки".
3. "Гуманный, демократический социализм". Впервые были сформулированы сомнения, что мы (читай: политические кормчие) шли всю дорогу правильным путем. Социализм ведь строили, для блага людей, а он оказался недостаточно проникновенным, персонально каким-то нечутким, хотя всем хотелось, чтобы он был с "человеческим лицом". Больше индивидуальной обращенности, патерналистская забота государства о социальной теплоте в родовом гнезде социализма, признание необходимости более равномерного распределения власти между правителями и народом, то есть демократии (совещательной? распорядительной? Все равно - доверие!) говорят о понимании обратной зависимости социальной корпорации руководителей от живого объекта их управленческих воздействий. Легализация вопроса о социалистичности нашего социализма, который давно обсуждался на кухнях, более серьезно, без заигрывания, сближает идеологические сомнения народа и правителей, хотя последние очевидно запоздали с фиксацией реально разросшихся общественных противоречий.
4. "Перестройка, Гласность, Демократия." Политическая элита констатировала, что изменениям должна быть подвергнута вся система, а не отдельные сегменты и процессы развития общества. Была испытана благость социальной критики, свободного обсуждения многих вопросов общественного развития без опасности обвинения в крамоле, поиска лучших решений, моделирования будущего развития, сравнения с ранее запретными образцами, открытия единой "общечеловеческой" основы социального общежития, естественных и культурообусловленных личностных прав, оценки эффективности разных путей поиска большей социальной свободы и экономического благополучия, признания необходимости альтернатив для осуществления демократического выбора. Социальная энергия почти вырвалась в тот период из-под идеологического контроля. Дискуссии, народные фронты, этнический национализм (расшатаны прежние идеологические основы социальной идентификации), любовь натерпевшегося страха Запада - все это "оформляло" гиперкомпенсационные поведенческие общественные реакции в переживании "посттоталитарного синдрома".
5. "Рыночный социализм". Использовавшиеся системы стимулирования были осознаны как малоэффективные, следовательно, надо апробировать более успешные, экономически "естественные" модели саморегулирования, хотя они придают социальным системам новое качество (но авось при таком мощном институционально разветвленном государстве удастся держать этот рассадник капитализма под контролем?). Главное - подтвердить людям гарантии социальной защиты и справедливости, устойчивости прежних ценностей и святости знамен. Часть населения злорадствует (наконец, признали свою несостоятельность!), часть радуется (теперь-то честь и будет по труду! - рынок задаром не платит), часть боится (новые условия игры), а часть негодует (продали социализм - кровь предков - не за полушку!). Однако новый горизонт открыт, и постперестроечная эпоха, бурлящая мутной водой мчащихся в новых направлениях социальных потоков, дает знать: как прежде, уже не будет! как будет, никто не знает! "Выбирай, но осторожно. Но выбирай..."
1.1. Ура! Мы не дойдем? Как жаль...
Может показаться странным, что рассмотрение социальной стратификации и мобильности начинается не с концептов "структура", "неравенство", "общность", а с осмысления индивидуальных человеческих реакций, прослеживающихся в оценке общественных событий, обыденном поведении и изменении деятельностной ориентации людей. Хотя для некоторых ученых этот подход все еще представляется проблемным, многие социологи обоснованно убеждены в том, что реки социальной энергии не текут вопреки гравитации, а социальная масса так же инертна, как и физическая; то есть что никакая реформаторская воля властей не реализуется вне соответствия потребностям социума и людей, в него объединенных. Следовательно, загадка движений "народа", общества с его внутренними социальными потоками и переливами миграции, плавными и взрывными перемещениями по социальной лестнице в течение жизни одного или нескольких поколений, разрушительными смерчами внутренних столкновений и войн, перерождением и сменой элит является тем отправным фундаментом, который не модифицирует, а предопределяет общественный генезис в его теоретическом отражении. В соответствии с известным правилом Оккама все мыслимое является реальным по своим социальным последствиям. Поэтому от того, как отдельные люди интерпретируют свои жизненные события и управляющие действия вождей, зависят их практические реакции, а действия больших групп людей, особенно согласованные и единовременные, реально изменяют конфигурацию общества, модифицируя его строение, потенциал и традиционные функции в соответствии с новыми целями и задачами наиболее активных общностей. (Этим и обусловлена высокая значимость идеологии в политической сфере).
Следовательно, ответ на вопросы, как люди ментально осваивают социальную реальность, почему они объединяются в различного рода ассоциации и зачем действуют, становится основным для понимания логики социального структурирования.
Культурные предпосылки, социальные предчувствия, умножающиеся экономические проблемы, призывы, предсказания и комплементарная настройка законодательно-правовой базы во второй половине 80-х годов растревожили духовное общественное пространство, в котором общее недовольство и идеологический романтизм сменялись компаративным анализом по частным основаниям (а на Западе жить лучше:...) и моделированием возможных перемен, а также социальных прогнозов. Возникали пока еще нереальные очертания вероятного будущего, в которых отражались ценностные ориентации, социальные ожидания, деятельностный потенциал, уровень интернальности потенциальных общностей еще не зародившейся новой структуры. И поскольку речь шла о недействительном бытии, искусственные реальности, уже ставшие конструкцией сознания и согласованные с идеальной картиной мира, вступали в артикулярные конфликты, ожесточенно обменивались убийственными аргументами, тонули в море неприятия и критики, спасались в поддержке прозелитов. В этих вербальных баталиях срабатывал главный механизм формирования будущих общностей, который, если разделять мобилизационные концепции (основывающиеся на теории А.Турена) заключаются не в определении собственных групповых целей, а в осознании противника.
Тем самым процесс духовного возрождения был запущен, и, как почувствовали и архитекторы перестройки, и "простые" люди, возникли самодостаточные социальные потоки, которые уносили идеологию в практику, изменяя плановые предначертания, теряя изначально необходимое и прорастая неожиданными, казалось бы, ненужными элементами. Столкновение со спонтанно развивающейся реальностью вызвало два маркируемых следствия: оспаривать реальность теми же способами, что чужую идеологию, стало нельзя; новая действительность потребовала отказа от традиционных жизненных стратегий, осознания протекающих изменений, определения отношения к ним и разработки плана индивидуальных и групповых действий в целях социального выживания.
Собственно говоря, состояние людей в эпоху коренных социальных трансформаций много говорит о прошлом общества, о его культуре, силе традиций, жизнеспособности, адаптивности и устойчивости. Блестящий анализ Е.Н.Старикова ("Маргиналы и маргинальность в советском обществе", 1989 г.) социологически подтверждает вывод ряда отечественных обществоведов о том, что системные изменения социума были вызваны не волюнтаристическими, а весьма объективными причинами, в частности, скрытыми, но всеобъемлющими процессами распада основных элементов социальной структуры. Она десятилетиями разъедалась изнутри под влиянием манипулятивной политической доктрины, нуждавшейся в послушной и преданной "массовке", в которой податливость людей достигалась дезориентирующими вмешательствами государства в их частную и общественную жизнь. Из наиболее устойчивых слоев элементы выбивались алкоголизацией и наркотизацией, извращенной системой стимулирования "труда" (в лучшем случае, усилий - а не результатов), ограничениями и фактической незащищенностью свободы творчества. В результате приближение перемен, содержательно неявных, но очевидно отрицающих старый социальный порядок, вызвало тройственную реакцию: эйфорию надежд, настороженность сомнения и экспрессивную гамму разочарования.
Эти базовые реакции впрямую не отражают основную структуру населения, а скорее косвенно демонстрируют градацию интернальности нашего общества. Как известно социологам и психологам, есть люди, более склонные полагаться на себя, чем на партнеров, семью и государство в своих социальных акциях (деятельности, поведения, общения). Они самостоятельно и ответственно принимают решения и не винят окружение в своих неудачах: обстоятельства таковы, что им положено меняться, это следует принимать как данность, а наше дело предвидеть, готовиться и умело проявлять свои социальные навыки, чтобы обстоятельства побеждать. Такие члены стагнирующего общества заинтересованы в переменах, психологически готовы к ним, способны управлять своей судьбой, экспериментировать, менять прежние социальные функции и сферы деятельности. Экстерналы, напротив, очень привязаны к окружающей социальной среде, зависят от обстоятельств, покладисто реагируют на направленные воздействия, характеризуются социально комплиментарным поведением. Обычно они патерналистски настроены, ждут помощи извне (от семьи, друзей, государства) и чувствуют себя достаточно беспомощно в меняющихся социальных координатах. Даже тщательно артикулированные реформы могут привести их в состояние полной социальной дезориентации и при общем положительном (опять же комплиментарном, согласительном, компромиссном по отношению к реформаторской власти) настрое их гложет червь сомнения в успехе предпринятых акций, беспокойство о своей судьбе, будущем детей, имущества и перспективах социальной защиты и благосостояния. Те же активные и пассивные экстерналы, которые социально привязаны к прежней системе своим элитарным социальным положением, функциональной ориентацией, незавершенностью планируемой карьеры или иных форм общественного продвижения, идеологически "захваченные" официальными мировоззренческими ценностями, ассоциируют перемены с разрушением их жизненной картины мира (тех когнитивных, интерпретационных и знаковых сеток, которые делали социальное пространство стабильным и узнаваемым, а их социальные действия - уверенными, точными и успешными). "Эта убийственная, невыносимая, предательская, разрушительная перестройка! Она перечеркивает все, что три полных поколения людей делали во имя Ленина, Сталина, коммунизма, интернационализма, братства, равенства, детей, профессиональной гордости, патриотизма и интеллектуального самоуважения". Все наши коллективные и индивидуальные социальные победы, весь наш обыденный жизненный мир помечены и оформлены социалистической символикой, каждый элемент бытия связан со всеми другими, создан замкнутый мир особого смысла, который придается любым действиям, и иномыслие в этом совершенном и целостном мире воспринимается не как крамола - как безумие. "Наш человек не мог придумать перестройку. Её придумали упорные враги".
Интернальность и экстернальность не разделены по определенным общественным горизонтам, а перемешены в каждом социальном слое, в разных общностях и группах. Как правило, еще незатертая жизнью и потому довольно самоуверенная молодежь более интернальна, это характерно и для современного российского общества. Новая заря, "новое поколение выбирает..."У молодых меньше старых социальных стереотипов (помню, как была удивлена, услышав про "три принципа Сталина" - мои сверстники уже ничего не знают про эти принципы), да и к известным они относятся более критично, с пренебрежительностью и превосходством (уж мы бы этого не допустили!). Невротизируя старших своим цинизмом и явной индифферентностью к традиционным ценностям, они становятся первым пореформенным поколением, закладывающим и чутко, но неразборчиво воспринимающим основы новой культуры. Одиночки-"профи", которых в должной степени не ценили партийные и комсомольские капитаны производства в силу селективной разницы оснований социального продвижения (какие-то там знания и навыки против идеологической безупречности и личной преданности), потенциальные организационные таланты, не находившие приложения или управленческого простора даже в руководящих эшелонах власти, работники сферы обмена и услуг, чьи легальные и актуальные возможности находились в глубоком диссонансе в отечественной дефицитной экономике и многие другие категории `акторов советского общества, объективно предрасположенные к интернальности, стали базой недоиспользованного социального потенциала, который прорвался наружу в стабильной поддержке реформ.
Интернальность и экстернальность - весьма сложные позиционные характеристики социального состояния человека. Конечно, играет роль степень индивидуального психологического конформизма, программа социализации и свобода персонального противодействия, влияние социальной среды и ее культурных образцов (привычных норм, ценностей, традиций) , духовная и прагматическая ориентация личности. Все это переплетается в многофакторную модель, в которой изменение одного частного параметра заставляет результат "куститься" вероятными исходами на фоне неопределенности. Захват государством духовного пространства с ограничениями информационного и критического доступа, с поощрением догматизма, идеологической доверчивости и ментальной инфантильности создал более устойчивый плацдарм достижения ожидаемых результатов в подгонке к социальным стандартам разнокалиберного человеческого материала. Людям, профессионально связанным с обществознанием, это известно на примере собственных судеб. Чтобы легально действовать в своей профессии, нужно было либо "самооболваниться" до совершенно некритичной степени, что связано с потерей самоуважения и корпоративного достоинства, либо выработать самостоятельно изощренную систему внутренней (и излагаемой) аргументации, которая врастает и пронизывает индивидуальную философию, профессиональную логику, модифицирует тип рациональности. С продуктом собственного творчества тяжелее всего расстаться, и мы апологетизируем - социализм: такой, который проживали, и такой, каким он стал бы "в чистом виде", без нас; тот, построенный другими, "американский", "шведский", и тот, который еще можем построить ("социальное рыночное хозяйство", "регулируемый рынок"). Или отрекаемся, как от социальной чумы, не вспоминая хорошего и надеясь на новое плохое.
Похожие ориентации демонстрирует и обыватель, призываемый из своего аполитичного обыденного мира эпатирующими репликами очередей, попутчиков в городском транспорте, информационными скандалами mass-medium. Ностальгия по прежнему социальному порядку, связанная в памяти с успехами, молодостью, государственными победами, привычным стилем жизни, уверенностью в завтрашнем дне - естественное явление, длящееся десятилетиями и не поддающееся критике и давлению.
Однако, социальная эйфория, скепсис и сожаление предопределяют только изменение перспектив реформирования (модернизации) российского общества, а реальным конструированием занимаются действительные и действенные социальные силы, не "размазанные" в социальном пространстве, подтянутые к формообразующим ядрам общественных групп, обладающих собственной выраженной структурой и вписанных в иерархию других структурированных общностей.
1.2. Волнуемся и спорим, а процесс пошел
Ориентация на рыночную модель переустройства российского общества сопровождается целой сетью сопутствующих и результирующих эффектов. Рынок предполагает товарное производство, которое естественным образом вырастает из частной собственности, частная собственность обусловливает относительный экономический суверенитет личности, и, следовательно, более широкий гражданский суверенитет. Последний становится базой политической демократии, которая предполагает идеологический и культурный плюрализм, а он предопределяет толерантное как минимум отношение к социальному и экономическому неравенству.
Несмотря на то, что экономическое расслоение существовало в России всегда, в том числе и в предшествующий советский период, общество было экономически довольно слабо дифференцировано. Основная масса населения жила почти исключительно на доходы "от труда", поскольку остальные источники персонифицированного и неперераспределяемого (т.е. неконтролируемого) государством дохода были почти полностью делегализованы. А различия в размере оплаты труда с развитием социализма все больше нивелировались и это официально трактовалось как социальное достижение.
Рядом и над экономически родственными группами советских трудящихся существовали две социально разнородные экономические элиты. Экономические доходы одной из них были на порядок выше, чем у людей "народа", за счет множества социальных привилегий, которые узаконил для себя правящий аппарат. Оставляя за скобками рассуждения о социальной справедливости и идеологическом соответствии такого положения провозглашаемым идеям, можно констатировать, что управленческая элита советского общества свое монопольное социальное положение умело преобразовывала в индивидуальные и корпоративные экономические выигрыши. Эта экономическая элита в своей внутренней структуре была иерархизирована, а ее привилегии, перетекающие в доходы, жестко дифференцированы. Вторая элита имела выраженный криминальный экономический характер, и независимо от производительных или перераспределительных способов получения дохода ее обогащение было нелегальным.
Предперестроечный период, связанный с вызреванием многих социальных и экономических противоречий социализма, характеризовался также и развитием коррупции, определенного рода сращиванием легальной и нелегальной экономических элит, которых притягивали возможности эффективного присвоенческого партнерства, основой чего был пресловутый частный интерес. Это далеко не исследованный вопрос, но гипотетически можно предположить, что в результате таких процессов сложилась одна из мощнейших социальных сил, заинтересованных в снижении криминального риска и освобождении экономического пространства для активного хождения накопленных капиталов, то есть в проведении экономических реформ. Анализ большого количества неофициальных сведений и систематизация вспомогательных данных говорят о том, что значительное число начальных капиталов быстро и успешно закрепившихся на различных рынках фирм имеют аналогичный экономический генезис. Такой перелив "из элиты в элиту" экономически не тавтологичен, поскольку происходит серьезное переструктурирование новой социальной бизнес-группы, возникает значительный "отсев", а также формируется новое "пополнение", занимающее свои экономические места уже не всегда по признакам партийного или мафиозного происхождения, так как конституирование современной экономической элиты переходит на законы рыночной логики, где выживание предопределяют функциональная эффективность и потребительский успех.
Предвосхищая и сопровождая процесс переформатирования пространства экономической элиты, вуалируя его истинные механизмы пестрой мишурой собственных проявлений началось заполнение функциональных лакун будущих рыночных институтов. Если первым духовным движением перестройки стала "гласность", то изменения социального тела российского общества начались с размножения "кооператоров". Огорчая правителей и законодателей, они с возрастающей степенью энергии взялись - не за мелкотоварное производство в целях наполнения дефицитного потребительского рынка, и не за развитие угасающей сферы бытовых услуг, - за торгово-посреднические операции, которые в прежней экономической системе игнорировались по существу, поскольку потребностной ориентацией советская экономика никогда не страдала. Большой рыночный простор, отсутствие конкуренции со стороны неповоротливой распределительной системы государства, потребительская жажда людей, десятилетиями страдавших от всеобщего дефицита и необходимости "доставать", приобретать "из-под полы" - все это подогревало конъюнктурную лихорадку перепродажи и функционально притягивало значительные массы рисковых инноваторов (Merton R.K. Social Theory and Social Structure, 1968), чье поведение в господствующей еще тогда культуре рассматривалось как подлинная социальная "девиация". Это, пожалуй, была первая общность, которая прошла полный путь от выпадения маргиналов в новое (уже рыночное) подпространство, их функционального в нем закрепления, интерструктурирования, до врастания в систему других устоявшихся социальных групп, самоорганизации, создания представительных и политических образований. Сегодня эти "бизнесмены" и "коммерсанты", сильно различаясь между собой по разным социальным, в том числе экономическим, параметрам, обрели места в социальной диспозиции в зависимости от ранга внутри своей общественной группы. Это показывает, что обществу пришлось признать их социальную роль и права как субъекта социальной структуры, принять их институциональное закрепление в экономическом пространстве, а также (что само по себе очень интересно) - воспринимать как данность и всегда учитывать их внутренние нормы структурирования, престижной градации, субкультурные правила социального общения и логику корпоративного взаимодействия.
Основная же часть населения амбивалентно и поведенчески двойственно проявляет себя в процессе рыночных реформ. Значительная его доля настроена однозначно патерналистски, продолжая ожидать от государства социальных благ и защиты, экономического покровительства и статусной поддержки. Другая, компенсируя свое социальное раздражение от прежней денежной уравниловки, бросается "во все тяжкие" предпринимательства и коммерции, чтобы активным экономическим поведением наверстать упущенное. Пассивная подгруппа населения тем не менее также подвержена процессам экономического расслоения, хотя они носят по отношению к ней экстернальный характер и связаны с новыми приоритетами государственной экономической политики, макроэкономическими процессами, трансформацией системы общественных и индивидуальных потребностей. Активная подгруппа расслаивается по внутренне присущим ее экономической деятельности причинам, связанным с энергетическими, ресурсными и финансовыми вложениями, конкурентоспособностью, маркетинговой компетентностью, экономической удачей, предвидением и т.п. Обе эти части населения изменяют свой экономический статус все больше под воздействием собственно рыночных процессов социальной дифференциации. Но законы, логика прежней административной и нарождающейся саморегулируемой экономики нередко вступают в клинч, деформируя ход стратификации.
Тем не менее, социальное расслоение на экономической первооснове - не возникающий, а продолжающийся с большей интенсивностью процесс переструктурирования российского общества. Он был искусственно ограничен, но в извращенных формах пробивал себе дорогу в советское время, он открыто развивается теперь. Самостоятельное население, вступая в рыночные отношения, не просто демонстрирует позицию по поводу социальных перемен, а проявляет себя посредством направленной активности. От того, насколько емко и регулярно человек становится экономическим `актором, зависит скорость и характер формирования новой рыночной культуры, которая возникает в единичных контактах, закрепляется по прецеденту, становится привычной нормой (неписаным правилом) экономического общения. Эти правила объединяют людей в группы "сообщников" и дифференцируют их, разводя по разные стороны экономических "баррикад", поощряют, провоцируют, угрожают санкциями, сулят выигрыши и манипулируют вероятными рисками. Сформировались реальные субъекты непривычно свободного и альтернативного товарного рынка, объединились агенты рынка ценных бумаг, возникли фондовый и кредитный рынки, рынок сферы услуг, полузавуалированный рынок труда. И предложение, и спрос на них представлены группами людей, вполне осознающими свое положение в такого рода социальных пространствах и отличающими "своих" от конкурентов и контрагентов. Изменилась векторная направленность интересов производителей, потребителей и многочисленных посредников, обслуживающих экономические коммуникации: от розничных продавцов до министров.
Формирование института частной собственности, несмотря на все задержки и законодательные огрехи, также привело значительные массы людей к новым стандартам экономического положения, которое предопределяет иную перспективу решения многочисленных проблем малых общностей (семей, трудовых коллективов), чем это было принято ранее. Возникли и задействованы непривычные ценностные координаты, создаются социальные нормы и стереотипы, которые уже не могут игнорироваться большинством населения, вне зависимости от личностного отношения и соотносительной привлекательности по сравнению с нормами прежних, очень недавних времен.
Индустриальный характер национального производства, придающий такое большое значение критериям экономического расслоения, будет в России еще долгое время актуальной действительностью, поскольку наряду с высокотехнологичным военным и космическим производством, достижениями в различных отраслях фундаментальной и прикладной науки, доля ручного труда составляет до 49%, что представляет структурную, организационную и технологическую проблему развития российского социума. Если прислушаться к выводам И.Валерштайна (Development: lodestar or illusion?, 1988), можно усомниться в возможности одновременного экономического роста и продвижения по пути социального равенства, что сам он обоснованно отрицает. Противоречие, следовательно, необходимость выбора между ними, предопределяют две крайние перспективы: либо возвращение к приоритетам социального равенства, которые собственно и довели советское общество до мотивационного истощения и "застоя", либо активное развитие дальнейшей социальной дифференциации во имя наращивания экономического потенциала, который когда-то можно будет более "справедливо" перераспределить. Поскольку очень стабильное развитие российского (тогда еще советского) общества на редистрибутивных (государственно-перераспределительных) началах все же привело к критическому уровню социального недовольства и "перестройке", вероятным с точки зрения большей жизнеспособности представляется второй сценарий. Так что всё, что мы официально и интимно не любили, придется принимать. Этот прогноз опирается и на выводы Дж.Несбита и П.Эбурдин (Megatrends 2000: Ten new directions for the 1990's, 1990), которые предполагают расцвет мировой экономики в 90-е годы во всем мире, переход от политических к экономическим приоритетам развития обществ (как не вспомнить либеральные призывы Ф.А.Хайека!), и главное - становление свободного рынка в бывших странах социализма. А поскольку это высоковероятные и частично подтверждающиеся уже фактически прогнозы, аналитические модели изучения расслоения должны учитывать такие фундаментальные выводы, как определяющая роль экономических факторов в социальной стратификации современного общества, концепция благосостояния в противовес дифференцирующей концепции доходов, а также роли групп интеллектуального труда в индустриальном производстве (см.: Kumar K. The rise of modern society..., 1988).
Однако все эти доводы, как и большинство концепций модернизации применительно к современной России (теории "посттоталитарного синдрома", "запаздывающей модернизации" третьей волны, развития стран "советского типа" и др.) доминирующее внимание уделяют элементам рационализации, приватизации, демократизации развития общества, присущим так называемой западной модели социального прогресса. Но забывать об исконных корнях, архетипах и редистрибутивных традициях отечественной культуры даже наблюдая глубокие ее трансформации - значит строить свои теоретические замки на песке, предполагая весьма невероятную по известным науке меркам системную пересоциализацию огромного, сложно устроенного общества. Тем не менее и по основаниям власти, перераспределительной воли и контроля, стимулирования и организации поощрительных и карательных воздействий, можно зафиксировать объективные изменения, разделяющие социальные позиции населения.
Раньше, в период господства демократического централизма, власть представлялась номинальной, но реально обладала большим распорядительным пространством; а народная "масса" выступала полигоном предопределенной легитимизации партийно-государственных решений, в то время как считалась управляющим субъектом. Идущий процесс демократизации в его реальном, а не словесном воплощении, связан как минимум с тремя социальными эффектами: а) формированием факторов относительной независимости личности от произвола государства в его институциональном и аппаратном воплощении, возникновении некоторого пространства экономической и гражданской свободы, самодеятельного простора поведенческой неподконтрольности; б) возникновением параллельных властных структур, базирующихся на разнокоренных основаниях, причем влиятельность "либеральной" по природе власти развивается в конкуренции с влиянием "тоталитарной"; в) перераспределением власти в обществе таким образом, чтобы реальные ее частицы в законодательно оформленном и функциональном выражении передаются гражданам и их свободным сообществам для обоюдной подконтрольности, участии в директивной и индикативной распорядительной деятельности государства. Гарантии индивидуальной свободы, сбалансированность внутри института власти и включенность населения в легальные процессы влияния на управление развитием общества также становятся структурирующим основанием для иерархизации социума. Произошло перераспределение власти (не только экономической, но и политической в первую очередь), сформировалась новая политическая элита и разветвленная оппозиция, конституированы новые политические субъекты разной степени организованности и стабильности. Граждане обрели и не одиножды апробировали свои совещательные и рекомендательные права, а также реализацию директивы большинства применительно к верховной власти. Смена представительных органов, конфликты функциональных "ветвей" политической элиты, возникновение общественных: этнических, территориальных, отраслевых, социально-статусных - групп влияния, идеологическая полистилистика, популизм и перманентная избирательская экспертиза - все это разносторонние показатели дифференцирующей роли нового политического устройства в России.
Политика и экономика - всего лишь два, но довольно репрезентативных примера идущих перемен. С фактами не поспоришь, а можно уверенно сказать, что наше социальное бытие заключено в координатные рамки доселе необычных фактов, порождающих неожиданные или непривычные следствия, заставляющие пересматривать и перестраивать свое поведение, общественные действия и контакты. Конечно, очень весомую дифференцирующую роль играют и духовно-культурные параметры расслоения, но их мы будем рассматривать не в этой обзорной главе, а в разделах, связанных с номинационной идентификацией.
1.3. Как выяснить, куда идет процесс
Предшествующая "пристрелка" исследовательского оружия показывает читателю, лишь куда целится автор, демонстрируя его общий обзор, так называемую предметно-проблемную перспективу. Но о самой технологии, как "достать" объект, отразить его в ломких контурах теоретических схем, в приблизительности функций научных моделей, об инструментарии, способах и интерпретационных допусках исследования пока сказано очень мало. А это чрезвычайно важно, так как демонстрация методологической принадлежности, теоретической "перспективы", или "школы", научной ориентации так же важны для правильного понимания и принятия профессионалами, как открытое выражение социальной принадлежности для правильной трактовки и понимания другими особенностей вашего социального поведения. Столь же необходимо это и для первоначального знакомства с проблемой, так как артикуляция принятого в работе "угла зрения" позволяет любому читателю соотносить полученные выводы со своими предположениями относительно изучаемого предмета, а также сравнивать их с результатами, достигнутыми в иных методологических перспективах.
Выше мы остановились на том, что современное российское общество на поверхностный взгляд представляет невообразимую мешанину самых разных по своей природе социальных напластований. В нем одновременно действуют новые и продолжают влиять прежние стратификационные основания. Социальные перемещения людей и изменение общественной "диспозиции" происходят также будто бы стихийно: возникают, дробятся, объединяются и исчезают прежде стабильные общности, люди спонтанно меняют свое социальное положение, причем как под воздействием собственной активности, так и под влиянием активности чужой. Разобраться в этом чрезвычайно сложно, и надо сначала определиться, какими методами лучше действовать.
Первый вопрос, стоящий перед нами - это содержательная интерпретация "социальной революции". Понимая, что это в первую очередь основательное изменение культуры общества, его норм, запретов, ценностей, коммуникативных образцов, институциональных перспектив, мы будем акцентировать внимание на материализации процесса. Рассматривая социальную революцию как действительное общественное переструктурирование, охватывающее все сегменты социальной системы и трансформирующее их в интервале жизни одного поколения, мы сосредоточимся на разрушении и воссоздании, возникновении и развитии новых социальных общностей, их взаимодействии и образовании устойчивой диспозиции, попытаемся проанализировать те институциональные основания современного общества, которые влияют на внутреннее, взаимное и системное структурирование социальных групп.
Каждый раз, когда мы пытаемся что-то вы-яснить, мы отталкиваемся в своих усилиях от оче-видного и проблема состоит только в том, чтобы применить подходящие технологические и интеллектуальные фильтры: процесс очищения материала, выявления его истинной формы очень деликатная деятельность (грязь и информационные помехи исказят наши представления, а игнорирование важных деталей приведет к неправильным выводам). Общественная трансформация в России предоставляет в этом смысле огромные массивы запутанного, противоречивого, а иногда и довольно отчетливого наглядного материала, и море косвенных свидетельств о состоянии общественных процессов: через зеркала средств массовой информации, анекдоты, слухи, меняющиеся неписаные нормы поведения, обращения людей друг к другу (товарищи! господа!), бытовые споры, политические скандалы, судебные тяжбы, манеры, одежду, семейные отношения и брачные институты, доходы, налоги, направления индивидуальных и деловых инвестиций, забастовки, безработицу, инфляцию, биржевые реакции и т.п.
В этом информационном обвале приходится действовать методом самоограничения, либо а) сегментируя и последовательно обрабатывая имеющиеся сведения "тематически", чтобы в конце скоррелировать, обобщить и получить целостную картину; б) выбирая наиболее репрезентативный срез развития общественных процессов и генерализуя полученные при его анализе выводы; в) используя априорные логические модели аналогового или выводного гипотетического характера для последующей верификации на прикладном материале. В любом случае, даже комбинируя их, мы ограждены тремя барьерами: изменением общей парадигмы современной науки, состоянием социологии с ее предметной и методологической неопределенностью, а также выбором индивидуальной теоретической перспективы.
Поскольку от названных факторов будет зависеть успешность "выяснения" тенденций социального развития российского общества, следует обозначить их сущность несколько подробнее. Как известно (хотя многие и не акцентируют на этом внимания), коренным изменениям подвержены не только технологии переработки природных веществ, но и технологии естественного и социального познания. Мы знаем о достижениях НТР и не перестаем им удивляться; мы знаем о смене научных парадигм - и с трудом позволяем себе смириться с ней, и, более того, в нее вписаться. За полтора века развития социологии как самостоятельной области знания очень многое произошло с самой тканью науки: классические представления об "объективности" объекта исследования, которые разделяли О.Конт, Э.Дюркгейм, К.Маркс, сначала сменились веберианско-мидовским модерном с признанием деформирующего воздействия на результат научного исследования инструментария, методов, а также теоретических подходов ученого. И вот уже несколько десятилетий установились и господствуют сильно отличающиеся от прометеевского рационализма начала века постмодернистские концепции весьма культурологического толка. Современные научные подходы самим своим теоретико-методологическим содержанием отрицают "научность", ибо не признают абсолютной, универсальной рациональности, а исследуют уникальные рациональности уникальных культур. Типы рациональности, принадлежащие разным культурам, не могут измеряться единой шкалой и соотноситься друг с другом на основании ценностных иерархий одной из них - поэтому всякая наука интерпретируется как игра культур исследования и культур отображения объекта. Отсюда социология должна давать множество объяснений, и многообразных объяснений одних и тех же явлений и социальных процессов (И ценность интерпретаций "стихийного социолога" столь же уникальна, как и социолога профессионального? - последовательно говоря, да). Вот уж поистине требования к корпоративной толерантности! Или просто генерализация принципов "понимающей социологии" на познающую элиту. Однако современное состояние науки актуализирует не только взаимную терпимость к взглядам и выводам других исследователей, но и навыки теоретической "лессировки": соединения, наложения и гармоничного сочетания разных подходов, выводов, интерпретаций относительно отдельных явлений или событий. Это довольно трудно для людей, мышление которых формировалось в теоретическом пространстве марксизма (но это уже проблемы писателей, а не читателей!).
В процессе эволюции социологического познания произошло изменение представлений и о предмете: в новом свете предстало "общество" - как глобальная цивилизация, а не нация-население-государство, и возрождение архаичных социальных общностей составило этим представлениям достойную альтернативу. Отказ от универсальной теории и жестких верификационных методов объяснения переориентировал внимание исследователей на качественные методы познания: значение контекста, феноменологические, этнометодологические, символико-интеракционистские, когнитивистские, социолингвистические подходы пропитывают ткань современного обществознания. Поскольку на этом фоне происходило еще и деление социологии на академическую (о которой выше и шла речь) и прикладную, усиление их взаимной придирчивости и профессионального презрения, а также разделение теоретиков грубо говоря, на "институциалистов" (внимание к системе, структурам, институтам) и "бихевиористов" (изучение поведения, взаимодействия, функционирования), выбор апробированных способов решения нашей задачи представляется весьма запутанным делом.
Какие же магистральные методологические пути, теоретические подходы можно было бы использовать для изучения процессов расслоения российского общества?
1. Марксизм с его позитивистско-конфликтологическим наполнением, вниманием к экономической подоплеке социальных процессов и их политико-идеологической интерпретацией.
2. Структурный функционализм (неофункционализм) с его концептами системы, универсальных социальных функций, разделения труда, иерархии и организации, управления и власти.
3. Психоанализ, акцентирующий роль индивидуального сознания и его базовых структур в генезисе социации, а также изучающий состояние человека в его культуре.
4. Феноменологию (этнометодологию, социальный конструктивизм) с его представлении о значении обыденного жизненного мира, нерефлектирующего опыта и определением тех отношений, которые связали бы понимание жизненного мира с научным пониманием, логику объективных социальных фактов с логикой действий, наполненных субъективным смыслом.
5. Теорию социального действия, выявляющую культурные, функциональные, символико-посредствующие и поведенческие универсалии социальных интеракций, взаимодействие потребностей и ценностей, личности и культуры как порождения социума.
6. Когнитивизм с его способами выведения соотношений между менталитетом и социальной организацией общества, изучением социальных структур и потребностей человека через символические представления общества о самом себе.
7. Символический интеракционизм с попытками прояснить дуализм социально порождаемого и социально созидающего человека, вниманием к формированию "Я" в социальном процессе, языку, символике, сложной интерпретационной концепции "меня", взаимосвязи общества как социальной структуры и человеческих действий.
8. Историко-эмпирическую традицию сравнения, интерпретации, понимания действий и поведения людей, роли их субъективного опыта, традиций, особенностей культуры в трактовках власти и конфликта, с ее альтернативным видением социальных событий и уточнением первоначальных гипотез.
9. "Экзотические" подходы к изучению социальной организации, общественного расслоения и структурного взаимодействия, например в рамках феминизма с его различением женского и мужского социального мира, представлений о нем, трактовке особенностей социального поведения и общественной перспективы.
Интеллектуальная маргинальность самого автора, обусловленная незрелым возрастом и принадлежностью к отечественной культуре обществознания, переживающего методологическую "ломку", ориентирует рассматривать перечисленные исследовательские направления не как набор альтернатив, а как палитру средств для теоретического воссоздания, анализа, обобщения и прогнозирования процессов стратификации и мобильности в современном российском обществе. Стремясь к детализации контекста и обращаясь к иносказательной выразительности "мелочей", мы распределим центры нашего внимания в трех основных обзорных "точках", сосредоточившись: а) на экономическом содержании социального расслоения, поскольку оно отражает наиболее фундаментальные основания дифференциации современных обществ; б) на властных критериях переструктурации, так как социальная культура и организация российского общества много веков носит рецидивирующе- редистрибутивный характер, а управление, подчинение и контроль играют большую роль в поддержании стабильности социальной системы; в) на символическом оформлении поляризации общества как наиболее универсальном и обобщенном механизме социальной маркировки самых разных человеческих общностей, их взаимоотношений, ожиданий, притязаний, занимаемых позиций.
Символика социального расслоения не просто интересный, репрезентативный, но и адекватный для предпринятого исследования материал по следующим двум причинам. Во-первых, современное общество базируется на разветвленной системе опосредствующих межперсональных связей, которые имеют обезличенный, отчужденный, функционально-ролевой характер, и символический ряд таких взаимодействий достаточно строго соответствует устойчивым элементам реальной социальной структуры задействованного в них сегмента общества. Во-вторых, авторская гипотеза состоит в том, что социальная символика приобретает особое значение в переходных процессах, поскольку общественная трансформация сопряжена не только с мозаичной игрой прежних элементов социальной структуры, но и с преобразованием социумных ядер, возникновением новых элементов и структурообразующих сил из старого социального материала, что перераспределяет удельные веса и взаиморасположение отдельных общностей между собой. Эффективность и интенсивность этого процесса сопряжена с разметкой социального пространства в соответствии с новыми (в нашем случае - рыночными) "правилами игры", то есть теми нормами, ценностями, поведенческими образцами, которые становятся приемлемыми для критической массы населения, включенного в социальные связи.
Первое, что вам следует уяснить,- это ваш статус на Омеге. У вас НЕТ статуса. Вы - пеоны, а это значит, что вы НИЧТО.
...Во-первых, все более важны, чем вы; но некоторые более важны, чем остальные.
Р.Шекли "Цивилизация статуса"
II. СОЦИАЛЬНОЕ РАССЛОЕНИЕ И ИЗМЕНЕНИЕ
СТРУКТУРЫ ОБЩЕСТВА
То, что социальные перемены в России носят всеохватывающий характер, безусловно, отражается на процессах социального расслоения и изменении общественной структуры. Внешняя тривиальность этого высказывания акцентирует ту мысль, что стратификация и структурирование происходят всегда, независимо от степени стагнации или революционизации конкретного социума. Социальные пространства пополняются новыми людьми с их особой индивидуальной и общностной культурой; не только отдельные индивиды, но целые семьи, этносы и классы меняют свое социальное положение как благодаря собственным усилиям, так и под влиянием внешних обстоятельств: макросоциальных коллизий, общественных и природных катаклизмов. Классик стратификационной теории П.А.Сорокин, рассматривая структурирование социального пространства, писал, что положение человека или социального явления в нем определяется их отношением к другим людям и другим социальным явлениям, взятым за "точки отсчета". Попытавшись реализовать этот подход в первой главе и подобрав подходящие теоретические линзы, присмотримся к нашему предмету более детально.
"Социальная стратификация - это дифференциация некой данной совокупности людей (населения) на классы в иерархическом ранге. Она находит выражение в существовании высших и низших слоев. Ее основа и сущность - в неравномерном распределении прав и привилегий, ответственности и обязанности, власти и влияния среди членов того или иного сообщества. Конкретные формы социальной стратификации разнообразны и многочисленны". Они проявляются в экономических статусах, имущественном неравенстве, ранжировании авторитета, престижа, объеме управленческих функций, профессиональном статусе и положении,- пишет П.Сорокин в "Социальной стратификации и мобильности" (Человек. Цивилизация. Общество. 1992).
Расслоение - русский понятийный аналог признанного в мировой социологии термина "стратификация" - отражает процесс развития социального неравенства и иерархического группирования людей на социальных уровнях, которые различаются между собой престижем, собственностью и властью. Э.Гидденс определяет ее как "структурированные неравенства между различными группами людей", каждая из которых различается объемом и характером социальных привилегий. Рассматривая расслоение как проявление и выражение непреложного, всеобщего принципа неравенства, существовавшего в человеческих сообществах "от века", он подчеркивает стабилизирующую роль стратификации, которая и по мнению П.Сорокина является неотъемлемым предикатом как социального прогресса, так и любой социальной организации.
Более динамическая и противоречивая трактовка существа социального расслоения принадлежит Т.Парсонсу, который рассматривает стандарты стратификации сквозь призму интегративных общественных институтов. Выделяя критерии престижа и власти (широко понимаемой как влияние , в духе R.A.Dahl's "A preface to democratic theory") в качестве ведущих дифференцирующих оснований, он рассматривает стратификацию как "главное, хотя отнюдь не единственное, средоточие структурного конфликта в социальных системах". Такая интерпретационная перспектива позволяет увидеть в расслоении общества один из важнейших механизмов поддержания его общей витальности, самообновления, адаптации и экспансивности.
Казалось бы, два столь широкоракурсных подхода, структурный и функциональный, эволюционистский и конфликтологический могут создать полноценное стереоскопическое восприятие сложного социального феномена стратификации. Но они отражают только голые, внешним образом выраженные, социальные пропорции, механическую конструкцию тела общества. Только иная методологическая колористика может придать его теоретическому виду более естественные и реалистичные очертания. Основы социальной жизни лежат в обыденных взаимодействиях, и привычные стереотипы помогают людям в их общем смысловом контексте по-своему понимать состояние и поведение друг друга. Чем больше социальная дистанция между представителями разных социальных общностей во временном, пространственном или статусном смысле, тем жестче стереотип восприятия и интерпретации. "Социальная структура является общей суммой этих типизаций и повторяющегося характера взаимодействий, который создается с их помощью. Социальная структура как таковая является важным элементом действительности в обыденной жизни" (Berger L.P. & Luckman T. The Social Construction of Reality, 1976). Этот мир взаимных стереотипов и приписанных мотивов - то же самое, изучаемое нами, структурированное общественное пространство, в котором признание, номинация, общественные нормы и мнения организуют, разводят по четко определенным местам людей и целые общности, определяя их привилегии, обязанности и правила взаимодействия. В этом ракурсе изучение социальной структуры и культуры (в ее социологическом смысле) становятся тождественны.
Таким образом, наши первоначальные представления о социальном неравенстве, общественных слоях, иерархии, структуре, динамическом характере "вертикально" ориентированной организации человеческих сообществ: конфликтах, диспозиции, перемене общественного положения - лежат в основе осмысления социальных процессов российской действительности. Социальное расслоение приобретает при этом специфическое значение, этимологически приближенное к обыденной трактовке, отражая не вообще поддержание послойной организации общества, а именно возрастание его дифференциации, усложнение, формирование нового абриса иерархии. Благодаря привычной приставке перевод английского термина приобретает очень точную и ситуативную нюансировку: рас-слоение - дробление социального монолита, отказ от синкретичного социального восприятия, выявление структурных конфликтов старой и нарождающейся общественной системы. С определенной точки зрения эта проблема "покрывает" практически все вопросы социальной трансформации и представляется центральной для социологического описания российского "сегодня".
В этой работе довольно важно разделить основания социальной стратификации и ее проявления, которые находятся в тесной и в тоже время сложноопосредованной связи. Чем порождаются слои: уровнем доходов, собственностью, объемами распорядительной власти, степенью социальной защищенности, авторитетом, обычаем, агрессивностью и насилием? В чем проявляется разное социальное положение? Где причины и где следствия? Как завоевать свое место под солнцем? - Тайна социального неравенства проявляется во всем: в стиле жизни, поведении, взаимодействии, ориентациях, оценках, идеологии и философии. Внимательное наблюдение любых социальных проявлений дает много информации об организации общества, его реальных структурах, генезисе и тенденциях. Поэтому все социологические школы, каждая сквозь свою теоретическую призму, отражают истинное положение вещей.
Поскольку понятие стратификации охватывает и эволюционные (слоевые), и революционные (расслаивающие) социальные изменения, необходимо обращать внимание как на особенности процессов структурирования по прежним критериальным основаниям, так и на действие новых принципов дифференциации. Особый интерес представляет рассмотрение вопроса об "универсалиях" стратификации, возможном ранжировании разных ее оснований (по этому поводу высказано множество альтернативных мнений) и интегральных результатах их действия в конкретном обществе.
Авторская гипотеза состоит в том, что процессы стратификации в России радикально преобразовывают организацию общества, поскольку возможно осуществляется переход от традиционной "властной" (политической) доминанты социального структурирования к "собственнической" (экономической) основе расслоения. В связи с этим предстоит рассмотреть процессы социации и иерархизации, выявить характер изменения социальной структуры.
2.1. Апология неравенства. Стабильность социальной организации
В любом другом случае чрезмерное восхваление неравенства оказалось бы неуместным (как все чрезмерное), но в нашем - оно совершенно необходимо. Без достаточно детализированных представлений о неравенстве необъяснимыми для нас остаются отношения людей, переливы социальной энергии в обществе, механизмы социального структурирования. Однако попытка как можно более непредвзятого обращения к проблеме, я думаю, любого сделает апологетом этого универсального по своим проявлениям сложного и глубокого формообразующего источника известной нам социальной жизни. Значение неравенства для человеческих сообществ настолько велико, что без него невозможна была бы никакая сложная совместная деятельность и никакая продуктивная динамика социального развития.
В термине "не-равенство" уже заложен негативный подход, но в нем к тому же всегда присутствует определенный социальный подтекст, отчего его употребление часто приобретает оценочный смысл: больше - меньше, лучше - хуже и т.п. Причем неизбежно, с учетом контекста, с разной степенью осознанности оценка приобретает смысл определения степени выигрышности позиции сравниваемых элементов в поле их взаимодействия (естественного, искусственного; прямого, опосредованного; простого, сложного; реального, мыслимого). Поэтому будет неплохо, если наш первый "пристрелочный" взгляд на проблему окажется сфокусирован вне негативно-аксиологического подхода.
Равенство, тождество, похожесть - основа для идентификации, объединения фактов и явлений в разные классы и группы. В классических системах мышления тавтология - синоним истинности. Сходство, совпадение, однообразие как проявления равенства образуют основу предсказуемости, следовательно - обусловливают возможность стандартного, механического реагирования на явления одного рода. Наличие такого пространства равенства и автоматизма позволяет сконцентрировать энергию жизни на творчестве, поиске, выборе и апробации - то есть на развитии и жизнеутверждении. Этот тезис впрямую относится как к спонтанной, так и к политической эволюции социальных сообществ.
Неравенство, разнообразие требуют адекватного: нетривиального, креативного - способа реагирования. Нетипичность элементов и факторов среды побуждают жизнетворчество, делают актуальным выбор из многочисленных возможностей, обусловливают манипулирование, конструирование, игру со средой. Процесс такого внережимного, неавтоматического взаимодействия открывает новые пути и направления развития.
В такой интерпретации и равенство, и неравенство имеют смысл, значение, пользу. Они функциональны.
Тем не менее неравенство, наполненное социальным смыслом, никем не воспринимается индифферентно. Люди, независимо от степени рефлексивности их сознания, разделяются на критиков и апологетов, конфликтологов и эволюционистов, "феноменологов" и "марксистов". Неравенство рассматривается в тесной связи с проблемой социальной справедливости, но альтернативные оценки, сопровождающиеся тщательной аргументацией, похоже, порождены просто различными подходами.
Задает здесь драму перманентный методологический сценарий "куровоспроизводства": что является первичным, что производным - личность или общество?
Если мы решаем вопрос со статической точки зрения, рассматривая индивида как порождение социума, то личность предстает как объект, продукт, результат культуропроизводства в широком смысле. Неравенство при этом интерпретируется как неравноценность условий развития, несправедливость, ущемление естественных человеческих прав, обман, наказание, отчуждение, создание искусственных социальных барьеров, монополизация условий и правил (протекционистских и демпинговых) социального воспроизвоства.
Если мы исходим из динамической позиции, в которой личность активно творит социум, то рассматриваем ее как субъекта, производителя, источник постоянных изменений общества. Неравенство предстает при этом как социальное благо, способ выравнивания стартовых позиций вследствие конкуренции, как механизм закрепления вновь завоеванного социального положения и сопровождающих его привилегий, система стимулирования (вознаграждения и наказания), условие приоритета "пассионарности", поддержания потенциала выживания, социальной активности, творчества, инновации. Неравенство с этой точки зрения - это исключительный способ реализации справедливости, воздаяния каждому по социальным заслугам.
Имея разные точки отсчета, мы получаем по одному и тому же критерию (справедливости) альтернативные выводы: 1) неравенство несправедливо, так как все люди имеют равные права; 2) неравенство справедливо, так как позволяет дифференцированно и адресно компенсировать социальные затраты разных людей.
Теперь постараемся не загонять себя в такого рода логические ловушки и рассматривать отдельные аспекты, держа в поле зрения весь горизонт проблемы.
Люди наделены сознанием, волей и активностью, поэтому в обществе неравенство проявляется как система преимуществ. Система приоритетов очень сложна, но принцип ее действия прост: регулирование факторов социального выживания. Социальные преимущества могут быть связаны с выгодным положением в социальной диспозиции, легкостью перемещения в привелегированные общественные слои, монополией на социально значимые факторы и оранжированы всеми теми характеристиками, которые демонстрируют повышение степени социальной свободы и защищенности.
Все социальное творчество - и теоретическое, и прикладное - ориентировано на проблему неравенства. Одни исследователи в течение веков воспринимали его как данность, другие - как "неизбежное зло", третьи (радикальные марксисты) - как порочную практику, требующую искоренения, но только философы, способные глубоко абстрагироваться от реальности, смогли сконструировать прекрасные и манящие идеи уравнительных утопий.
Классики классики (О.Конт, Г.Спенсер), модерна (М.Вебер, П.Сорокин, Т.Парсонс) и постмодернистской социологии (напр., П.Бурдье) тем не менее впрямую говорят о фундаментальности и нерушимости принципа социального неравенства и его высокой функциональной значимости для организации общностей. Видоизменения претерпевают конкретные формы неравенства, сам принцип-феникс - проявляется всегда. "И если на какой-то миг некоторые формы стратификации разрушаются, то они возникают вновь в старом или модифицированном виде и часто создаются руками самих уравнителей", - утверждает П.Сорокин. Он связывает неравенство с иерархическим строением обществ и называет ряд причин утверждения устойчивых социальных форм неравенства, расслаивающих общество по вертикали.
Во-первых, рост численности контактирующих людей требует специфической организации и координации совместной деятельности.
Во-вторых, разнообразие и разнородность объединившихся людей стимулируют социальное неравенство и усиливают стратификацию.
В-третьих, сама устойчивость социальных объединений вызывает необходимость дифференциации, ибо для поддержания стабильности группы требуется энергия и узконаправленная активность.
В-четвертых, объединение людей в общность порождает их спонтанную самодифференциацию как неизбежный способ поддержания организации (если это правильно интерпретирует мысль П.Сорокина, который неоднократно подчеркивает такую взаимосвязь, нигде не раскрывая ее обусловленность).
В-пятых, неравенство и стратификация порождаются функциональным распределением деятельности в сообществе (эту мысль можно генерализировать из размышлений П.Сорокина о развитии аппарата управления).
Перечисленные причины составляют как бы ряд гомогенных оснований социального расслоения: авторская мысль отслеживает элементы процесса структурообразования из первичной социальной "взвеси", которая подразумевается достаточно однородной. Конструкция такова: Люди - Социация - Причины? - Структурирование общности.
Иной аспект каузальности просматривается в концептах теории социального действия Т.Парсонса. Он концентрирует внимание на уникальных и потому фундаментальных функциях социальной системы, которые по этой причине приобретают характер социальной монополии. Незаменимость, обязательность и качественное отличие этих функций друг от друга предопределяют специализацию и профессионализацию (закрепление) за ними обособленных социальных групп, где энергетически насыщенные (экономические, производящие) общности подчиняются информационно насыщенным (политическим, правоподдерживающим и культуровоспроизводящим). Такая интерпретация взглядов Т.Парсонса позволяет взять на вооружение идею функционального монополизма и иерархии кумулятивных уровней социальной системы: адаптация (экономическая социетальная система); целедостижение (политическая подсистема); интеграция (институциональный уровень сообщества); структуровоспроизводство, сохранение ценностей (культура).
Другая известная объяснительная модель объективной необходимости социального неравенства сформулирована марксизмом. В ней социальное неравенство выводится из экономических отношений, прежде всего отношений собственности. Собственность в свою очередь трактуется как форма социальной монополизации экономических условий жизни людей в собществе. Институционализация эксклюзивного права распоряжения полезным эффектом, который создается при использовании этих средств производства, как можно понять прежде всего из ранних произведений К.Маркса, обусловлена двумя моментами. С одной стороны, это экономический характер эпохи, или экономический тип цивилизации, к которым относятся сообщества, основывающие свою социальную жизнедеятельность на материальном производстве. Последнее предопределяет специфику продуктивной деятельности социумов, придавая ей характер труда, преодоления внешней необходимости жизнеобеспечения (преимущественно физиологического в конечном счете). С другой стороны, это дефицитность ресурсов, имманентно присущая всем видам материального производства. Даже при "неисчерпаемой" стартовой базе сообщества пользователей начинают впоследствии испытывать дефицит. Следствия дефицита, хотя и альтернативные по своему характеру, обычно формируются параллельно. В социальном плане осуществляется монополизация дефицитного ресурса и формируется соответствующий субъект собственности. В технологическом ведется поиск и реализуются все более изощренные способы извлечения и эксплуатации ресурса.
Таким образом, в концепции К.Маркса социальное неравенство, классовое деление, эксплуатация как способ иерархического взаимодействия крупных социальных групп в экономическую эпоху являются объективными следствиями внутренних законов развития общества западного типа. Хотя сам автор считает это несправедливым социальным устройством и в связи с этим последовательно критикует неадекватные индустриальному этапу развиития формы частной собственности (которые впоследствии, после множества социальных и экономических кризисов, стали эволюционировать в сторону ассоциации, коллективности и участия).
Некоторый (возможно, и вульгарно понятый?) экономдетерминизм и абстрактная упрощенность (выделение двух основных классов) первоначальной стратификационной модели в марксизме постепенно преодолевались с развитием конфликтологических и политологических подходов. В стратообразующей модели американского марксиста Э.Райта наряду с фактором владения собственностью выделяется второй не менее значимый фактор - отношение к власти, которое конкретно трактуется как место в системе управления обществом. Этот элемент привносит двойной освежающий эффект в теорию неравенства. Во-первых, большую роль играет сама идея многофакторности социального расслоения, которая позже перерастет в концепцию приоритетных критериев стратификации: "На разных этапах развития различных обществ доминируют различные факторы стратообразования". Во-вторых, признается значение монополии на социальную функцию общественного управления и дифференцируются роли социальных субъектов в системе политических влияний на развитие сообществ.
Классик историко-эмпирической социологии М.Вебер считал, что процесс социального слоения и занятия более выигрышных позиций в обществе организован достаточно сложно, и необходимо анализировать как минимум три неотделимых друг от друга фактора, которые, как оси координат, определяют положение людей и групп в социальном пространстве. Это: 1) степень богатства; 2) власть; 3) социальный престиж. Здесь мы имеем дело с моделью, которая не просто является многофакторной, но и связывающей в одном процессе разные факторы, что знаменует переход от сфокусированного и линейного к пространственному исследовательскому видению проблемы. Такой глубокий (в прямом и переносном смысле) взгляд на проблему стратификации, когда динамика социальных диспозиций фактически рассматривается как система векторных перемещений (в этом ключе, правда, опираясь на модель П.Сорокина, недавно рассматривал стратификацию и мобильность российский социолог В.Ф.Анурин), существенно обогащается третьим, аксиологическим подходом.
Роль социального престижа, оценки членами сообщества реальной, иллюзорной или сознательно демонстрируемой социальной позиции, действительно чрезвычайно велика. Она создает мифический, знаковый, символический мир разделяемых большинством ценностей и оценок, наделения социальной значимостью - мир номинаций. Социальный престиж в широко опосредованной системе ролевых взаимодействий современного общества протежирует иллюзорным формам социальных кажимостей, где имидж занимает ведущую позицию. Это проявляется как в простых (демонстративных), так и в достаточно экзотических формах. Социолог чикагской школы У.Уорнер, изучая процессы идентификации в комьюнити и некоторые аспекты социальной мобильности, провел исслдование, которое фиксировало процесс перезахоронения останков родственников на престижные кладбища социально преуспевшими потомками. Похоже, аранжировка социальной истории присуща не только группам (как это было в советской России), но и индивидам.
Таким образом, значение вебероского подхода состоит и в том, что он по-новому взглянул на так называемые "объективные" и "субъективные" критерии стратификациии отвел им одинаковую роль. Позже это отлилось в следующий вывод: "То, что люди считают критерием социального положения, становится реальным источником социального структурирования и регулирования отношений между ними".
Один из оригинальнейших современных социологов П.Бурдье с присущей ему интеллектуальной мощью развил концепт роли престижа, репутации, имени, официальной номинации в идее символического капитала, который наряду с экономическим, культурным и социальным капиталами определяет влияние (власть) и позицию своего носителя в общественном пространстве. Представления П.Бурдье о структурировании общества придают свежий поворот теории неравенства, с одной стороны, генерализируя идею влияния социального субъекта на социум (в понятии "капитал"), и с другой стороны, формулируя идею многомерности (следовательно, и "иномерности") социального пространства. "Социальное поле можно описать как такое многомерное пространство позиций, в котором любая существующая позиция может быть определена, исходя из многомерной системы координат, значения которых коррелируют с соответствующими различными переменными: таким образом, агенты в них распределяются в первом измерении - по общему объему капитала, которым они располагают, а во втором - по сочетаниям своих капиталов, т.е. по относительному весу различных видов капитала в общей совокупности собственности". Эвристичная и богатая, теория Бурдье (к ней мы часто будем обращаться в дальнейшем) хорошо согласуется с концепциями постиндустриальных, информационных цивилизаций, где роль коммуникации, инновационного производства, смыслообразующих процессов и семиотических интерпретаций очень велика. Здесь в теорию стратификации как бы привносят свои подходы феноменологическая социология, социология знания, социолингвистика.
Многомерность и структурированность социального пространства, наличие множества находящихся в разных соотношениях позиций, в свою очередь имеют различные теоретические объяснения и эмпирические описания. Однако большинство социологов (как и кибернетиков) сходятся во мнении, что прогресс проявляется в росте числа элементов системы, повышении их разнообразия и функциональном усложнении ее жизнеобеспечения и контакта с изменчивой средой. То есть чем более дифференцировано, сложно организовано общество, чем выше в нем степень специализации и кооперации, тем оно значительней развито.
Иными словами, социальное расслоение, неравенство и иерархизация возникают не на пустом месте, а как адекватный механизм реализации потребностей в стабильности существования человеческих сообществ, сохранении потенциала их выживания, экспансии в мир природы и повышения витальности общества, реализации общественной природы человека в упорядоченной коммуникации, сосредоточении энергии сообществ на творчестве (созидании).
2.2. Источник социальной конкуренции и динамики
Русский философ Н.Бердяев считал неравенство одной из фундаментальных характеристик жизни, отмечая, что "всякий жизненный строй иерархичен и имеет свою аристократию, не иерархична лишь куча мусора" или горсть песка. Однако, изучая феномены социального неравенства и структурирования, не только критически настроенные конфликтологи (от К.Маркса до Р.Дарендорфа), но и позитивно воспринимающие их функционалисты (от Э.Дюркгейма до Э.Гидденса) преимущественно обращались к сложным динамическим характеристикам, элементам и следствиям социальной иерархизации.
Каждый, кто имеет хоть какой-то социальный опыт, сталкивался с необходимостью конкуренции и борьбы, вступления в конфронтацию по поводу самозащиты или достижения, то есть понимает, что охранительная и стабилизирующая роль неравенства имеет свою оборотную сторону. Будучи заинтересованными в экономии собственных усилий, реализации признанных прав, ограждении от посягательств на освоенный сектор социального пространства - мы аппелируем к сложившимся правилам социального структурирования. Одна из фундаментальных человеческих потребностей - в стабильности и предсказуемости ("защищенности", по А.Маслоу), как показали А.Турен в "социологии действия" и Д.Хоманс в "обменной теории взаимодействия" - фиксируют створы каналов социальной мобильности, упорядочивая конкуренцию и задействуя особые фильтрационные механизмы системы социальных перемещений. Формирование, осознание и проявление другой фундаментальной человеческой потребности - в социальном продвижении и признании, что в рамках разных исследовательских традиций подтверждают В.Парето, К.Кумар, П.Бурдье и даже И.Валерштайн - определяют интенсивность социальной динамики, направления социальных перемещений, создавая сеть каналов социальной мобильности и пульсацию их наполнения.
Возмущения против неравенства в социальной практике редко носили вульгарный характер борьбы за торжество уравнительных принципов. Как правило, интуитивный мотивационный механизм связывает социальную неудовлетворенность субъектов со стремлением к реализации "справедливости": то есть более адекватной системе неравенства, в которой удовлетворительно для них будет осуществлена компенсаторная функция "воздаяния". Это прослеживается в формулах "Равная плата - за равный труд", "Каждому - по потрбеностям", "Свободу сильным - защиту слабым" и т.д., в которых альтернативные социально-философские подходы демонстрируют общее социологическое содержание. Речь в них идет о дифференциации критериев уравнительности применительно к разным подсистемам общества.
Каждая социальная група в обществе структурируется и организуется в соответствии со сложившимися в ее культуре и отраженными в определенном типе рациональности представлениями о "нормальном", справедливом неравенстве. При этом критерии и правила одних групп по ряду аспектов не совпадают с представлениями о должном и справедливом у других групп; провозглашаемые принципы социальной организации часто рассогласованы с реальной практикой общественной жизни, а гармоничные и совершенные идеальные модели диссонируют в сознании людей с представлениями о противоречивости сложившейся системы социального структурирования. Поэтому суммарно в обществе создается несимметричная система социального неравенства, где привычные механизмы структурирования разных групп могут носить альтернативный и даже конфронтационный характер, хотя в значительной части они все же согласованы друг с другом.
Модификация общих принципов социального структурирования для разных групп и реализация все более эффективных механизмов защиты от социальной конкуренции по мере вертикального продвижения к элитарным слоям общества демонстрируют заманчивые жизненные образцы, вызывая неудовлетворенность у лишенных привилегий. Реально испытываемый дискомфорт и образы возмоного благополучия сдвигают точку социального встраивания индивида в общественные структуры. Его положение в социальной общности становится более проблематичным в первую очередь для него самого, а затем и для других ее членов. Социальная устойчивость человека оказывается поколебленной, расшатанной: изменяется его позиция, он в меньшей степени, чем раньше, разделяет ценности и цели общности, к которой пока еще принадлежит, и тем самым разрушаются признававшиеся им групповые критерии идентификации. Он "здесь", в рамках привычных внутригрупповых связей, и он уже - чужой, отделяющий свои интересы от интересов общности, посматривающий "на сторону" в поисках удачной социальной ниши для перехода и нового встраивания. Такой скрытый тип маргинальности и маятниковое положение в социальной структуре, склонность к выпадению из сложившихся диспозиций анализировал одним из первых М.Вебер. Известный политический социолог В.Парето изучал маргинальность в связи с процессами повышательной социальной динамики, при которых в социальном "межклеточном" пространстве, заполненном маргиналами, возникают уплотнения: новые протогруппы - которые консолидируются в общности (или вновь распадаются, чтобы собраться в других узлах), завоевывающие свое социальное пространство за счет традиционных элементов социальной структуры данного общества и начинающие выталкивать "на поверхность" представителей элиты. Противоположную инициирующую модель повышательной социальной динамики отдельных общностей и групп, процессов становления элит рассматривает Г.Моска, изучая возможности привлечения к власти элит самими господствующими социальными слоями. Такой нетрадиционный взгляд на реальные пути изменения общественной иерархии поддерживается и современными социологами и социальными философами. Так, К.Кумар в книге "Становление современного общества..." (Оксфорд, 1988) обосновывает вывод о том, что именно аристократия была истинным творцом "капитализации" Европы, критикуя экономдетерминистскую конфликтологическую схему К.Маркса с позиций теории рационального выбора.
Все эти абстрактно-теоретические подходы приобретают неожиданную операциональность и прикладную значимость применительно к анализу ситуации в современной России, где бурно протекают процессы социального расслоения, происходит всеохватывающее социальное переструктурирование общества, разрушается система социальной идентификации в еще большей степени, чем во всем современном мире, где критерии социальной идентиикации катастрофически размыты.
Пытаться изучать сложный многоплановый процесс изменения системы общественного неравенства без выработки собственной точки зрения и выбора перспективы - пустое дело. А так как исследовательский ракурс в значительной степени определяется субъективными интересами и предпочтениями (которые всегда находят мощное академическое обоснование, дабы никто не усомнился в фундаментальности теоретических интерпретаций), то важно иметь в виду другие логики исследования и иные подходы - чтобы стремиться к эффекту голографического восприятия.
Социальная диспозиция людей и отношения между ними всегда обусловлены различными типами неравенства. Оно проявляется в каждой человеческой группе и пронизывает крупные общественные системы. Каждое сообщество оказывается подверженным социальному расслоению, которое Английский социологический словарь описывает как "процесс, в результате которого семьи и индивиды оказываются не равными друг другу и группируются в иерархически расположенные страты с различным престижем, собственностью и властью". Это "структурированное неравенство между различными группами людей" (Р.Рывкина), образующее общественную иерархию, большинство современных исследователей социального неравенства определяют термином "стратификация".
Наиболее рельефными моделями социальной стратификации являются рабство, касты, сословия и классы. В них присутствует сильно выраженный консервативный и упорядочивающий элемент, так как отнесение к определенному социальному слою сопровождалось жесткой общественной регламентацией деятельности и поведения людей. Но сами принципы общественного структурирования детонируют разрушение социального порядка. Именно так Э.Дюркгейм объясняет "несовершенную солидарность": "Учреждение классов или каст составляет организацию разделения труда, и притом организацию сильно регламентированную, однако она часто служит причиной раздоров. Низшие классы, недовольные положением, доставшимся им по обычаю или закону, стремятся к функциям, которые им запрещены, и стараются отнять их у владеющих ими. Отсюда междуусобные войны, происходящие от способа распределения труда". В марксизме общественная история также трактуется как "история борьбы классов". Однако объяснительные модели социальной борьбы у конфликтологов и эволюционистов разные. Даже исходя из общего основания - усматривая источник общественного расслоения в "разделении труда" и консервации функциональных групп социума - они по-разному трактуют механизм стратификации и воспроизводства социальной структуры. Это различие логик поистине замечательно, так как достигнуто не за счет привлечения дополнительных факторов, а вследствие расстановки акцентов и оригинальных интерпретаций исходных условий.
Начнем расмотрение с теоретических истоков: сопоставления концептов Э.Дюркгейма и Ф.Энгельса, который в изучении социальных эффектов, подтвержддающих экономический анализ К.Маркса, часто подходил к вопросу исторически более корректно, дифференцированно, методологически - более изощренно, чем сам основоположник теории классовой борьбы. И один, и другой рассматривают "разделение труда" как дифференциацию социальных функций общества и закрепление этих общественных функций за конкретными группами людей. Дюркгейм обращает особое внимание на выявление и обоснование причин функционального расслоения общества и многократно подчеркивает, что оно вызвано естественным распределением талантов. Таким образом, "нормальная", "справедливая" конкуренция в его трактовке - это свободное соперничество талантов людей, при котором в мирной борьбе побеждает функионально более подготовленный к отправлению соответствующей социально полезной деятельности. Адекватное распределение социальных функций обеспечивает наивысшую эффективность выживания общественного организма, а с точки зрения социальных последствий порождает солидарность. Не зацикливаясь на анализе конкретных социальных групп, участвующих в различные исторические периоды в общественных конфронтациях, он сосредоточивается на рассмотрении изменений, нарушающих "согласие между способностями индивидов и предназначенными им видами деятельности". Энгельс, напротив, основное внимание уделяет классификации функциональных социальных групп, выделяя функции "труд", "управление" и "творчество". К первой принадлежат люди, занимающиеся репродуктивной деятельностью по переработке природных веществ - это "огромное большинство, исключительно занятое подневольным трудом". Вторую - привилегированную - группу составляют с одной стороны непосредственные "распорядители" в экономической (производственной) и административно-политической (государственной) сфере, а с другой стороны - "регламентаторы", обеспечивающие опосредованное правовое регулирование общественного организма. Третья группа, занимающаяся творчеством: наукой и искусством - также по мнению Энгельса составляет класс, "освобожденный от непосредственного производительного труда" и в этом смысле социально тождественна управленцам. Такая, казалось бы, более тщательная социологическая проработка исходных форм социальной дифференциации строится на весьма непроясненном основании. На какой базе возникает и с завидной стабильностью воспроизводится социально-функциональное расслоение; что является тому причиной: ум? хитрость? талант? происхождение? - ответ марксизм предоставляет только в конце своей логической цепочки.
Дюркгейм рассматривает нарушение солидарности как естественный ход культурного процесса. Так как в норме поручение социальных функций есть результат конкурса талантов, то логически вытекают следующие следствия. Талант не наследуется (хотя необходимо учитывать облагораживающее влияние творческой среды, да и исследования, проведенные в последние десятилетия, показывают прямую зависимость между уровнями IQ родителей и их детей). С другой стороны, функциональные аутсайдеры постепенно облагораживаются как социальная группа вследствие 1) "нравственного заражения", 2) порождения в своей среде талантов, 3) окультурирования (..."они стали умнее, богаче, многочисленнее и их вкусы и желания изменились вследствие этого"). Дюркгейм постулирует здесь идею, которую позже подтвердили в своих исследованиях М.Мид и Д.Клакхон: для того, чтобы культурная и социальная ассимиляция стали возможны, впитывающая и передающая социальные образцы общности должны иметь общие культурные основания, иначе "нравственного заражения" между ними не произойдет. Итак, в ситуации, когда происходит развитие культурного поля, а социальные функции уже закреплены, нарушается "согласие между способностями индивидов и предназначенными им видам деятельности".
2.3. Перемена социального положения. Хотим или должны?
Приняв за основу тезис о том, что "социальная структура - это совокупность социальных групп, различающихся их положением в обществе" (Рывкина Р.В. Советская социология и теория социальной стратификации, 1989), и изучая процессы в этой структуре, мы сталкиваемся с тем, что все наши опорные взгляды на проблему связаны с пониманием социального положения, которое выступает координатной сеткой общественной структурации. Функционалист К.Дэвис видит суть стратификации в "неодинаковости положений и их оценки", как и М.Тьюмен, формулирующий принцип неравномерного распределения благ и услуг в зависимости от общественного положения и оценки его важности в любых типах обществ. Многочисленные словари определяют стратификацию через понятия "социального положения", сходного или иерархически разнящегося. Социальный статус человека, обозначающий его принадлежность к определенной социальной группе, делает характеристику положения более ассоциативной, поскольку обозначает не только уровень его индивидуальной позиции в социальной структуре, но и его корпоративные возможности, потенциал включающей его общности.
Не только функционалисты, связывающие сущность и противоречия социального положения людей с выполнением закрепленных за ними общественных действий, но и другие исследователи стратификации отмечают существование непреложной зависимости между положением, вознаграждением и оценкой социальных позиций. В этой триаде тесно сплетены причины, результаты и демонстрации расслоения. Вознаграждения являются базой мотивационного механизма, стимулирующего людей к более высокому социальному положению. Чем более они соответствуют ценностной иерархии данной социальной и индивидуальной культуры, тем сильнее они поощряют достижения как результат совершенствующих усилий. Воздаяние и вызываемая им социальная активность ведут к ротации социальной структуры, а поскольку изменение социального положения приводит к привнесению в более высокие общественные слои культуры более низких, это порождает процессы смешения и деградации, блокировать которые может только консервация структуры на других основаниях. Поэтому исследователи с удивлением и возмущением всегда констатировали то, что наиболее важные для общества положения замещаются на аскриптивной основе (социального происхождения, демографических позиций).
Социальное положение описывается целым рядом характеристик со своими метрическими шкалами, причем изменения вызываются как перемещением внутри определенных градаций, так и внешними причинами переградуирования (переоценки) соответствующих параметров. Многие из них носят естественный и стабильный характер: это возраст, место рождения и жительства, этнорассовая принадлежность, физическое и психическое здоровье. Их "фоновое", часто не зависящее от самого человека, значение, тем не менее влияет на его принятие и приписываемый статус в окружающей социальной среде. Столь же устойчивыми, стереотипическими, являются многие культурные параметры и требования, которые предъявляются к человеку в процессе его социализации. В зависимости от степени его укорененности в данном сообществе результаты каждого этапа и параметра социализации могут выступать либо как аскрипция, либо как достижение. Здесь можно говорить о языке, религиозной принадлежности, семейном и брачном статусе, культуре поведения и общения. Мне кажется, дифференциация этих моментов многое проясняет в процессе конкретного и сопоставительного анализа. Вторая группа причин изменения социального положения носит ярко выраженный "достигательный" характер: речь идет о реализуемых стремлениях усовершенствовать свои социальные параметры для приобщения к более высокостатусным группам. При этом большое значение играют как индивидуальные интенции, так и предопределенные институциональные русла реализации социальной энергии разных общественных слоев. Оградительные требования, накладываемые на социальные перемещения в каждом обществе, обусловлены защитными и креативными социальными инстинктами: с одной стороны, ограничивается культуроразрушающая ротация, с другой - "непристроенный" социальный потенциал приводится в соответствие с функционально определенными общественными "вакансиями". Можно изменить свое положение путем поступления на службу, заключения брака, профессиональной карьеры, переезда в другой тип поселения, включения в политическую деятельность, открытия собственного дела, криминальным образом, посредством перемены пола, наконец! Множество путей, разные поощрения, варьируется интенсивность и направленность стимулирования, ограничиваются возможности (не все золушки красивы, не все бизнесмены удачливы). Но, тем не менее, даже в очень закрепощенном, ригидном обществе осуществляются ограниченные социальные перемещения, или, говоря общепринятым социологическим языком, мобильность, которые заключаются собственно в перемене людьми или группами их общественного положения. Наконец, третий куст причин, по которым положение людей и общностей могут изменяться, это макросоциальные изменения или общественные и природные катаклизмы. Например, идущие в России перемены вне зависимости от мнений и пожеланий многих людей привели к изменению их частного и общественного жизненного устройства, имущественного, профессионального, функционального, политического и нормативного статуса. Распад Союза ССР, современные военные конфликты на Кавказе также влияют на социальное положение и статус вовлеченных в них людей и групп, часто независимо от характера и направления их собственной активности, переписывая нашу гражданскую принадлежность, придавая кому-то статус беженцев, кому-то - положение русскоязычного меньшинства. Экологические катастрофы, как и социальные, могут решительно повлиять на занимаемые социальные позиции, лишая людей трудоспособности, семьи и имущества, привычного пространства жизнедеятельности, места обитания. Мы видим, что все три группы причин действуют при формировании нового социального лица России, как принудительным, так и мотивационным образом вызывая социальные перемещения, изменения общественной диспозиции.
Итак, мы все хотим подняться выше, где нас ждут все более "ценимые и дефицитные блага и услуги", где мы больше защищены от конкуренции себе подобных, где мы контролируем больший сектор социального пространства, где множатся возможности редистрибуции и эксплуатации, где наше наследие не должно будет растрачиваться в черновой, функциональной, достигательной, энергозатратной активности! Нас подталкивают к этому обстоятельства, девальвирующие результаты наших профессиональных, статусных, финансовых достижений. Сформировались новые писаные и неписаные законы, действуют новые правила игры в достижение социального успеха, сохранение и повышение статуса, этой жесткой игры в социальное выживание. Мы, как правило, хотим. И мы, как правило, должны работать над своим социальным положением - иначе оно будет работать против нас. "Здесь, знаешь ли, приходится бежать со всех ног, чтобы только остаться на том же месте! Если же хочешь попасть в другое место, тогда нужно бежать по меньшей мере вдвое быстрее!" - это объяснение релевантно не только в стране чудес, и не только для маленькой Алисы.
Общественные структуры всегда имеют определенную устойчивую конструкцию - по ним их собственно и типологизируют теоретики. "Кирпичи", "пирамиды", "песочные часы" и современные "амфоры" с тяжелым корпусом среднего класса перетекают друг в друга, меняя форму, в периоды социальных революций. Изменение конструкции общества связано с заполнением и опустошением его отдельных подпространств: уровней, слоев - а системная организация порождает появление новых функциональных "щупалец" и отмирание старых. На месте срубленных голов вырастают молодые элиты, технологические достижения меняют социальный облик производящих классов - но все это невозможно без перегруппировки людей и целых социальных сил в новые общности, которые и составляют тело формирующейся общественной системы.
Поскольку стратификационные преобразования носят интенсивный, внутренний характер, постольку они задействуют тот социальный материал, который ранее составлял ткань общества, это именно "пере-стройка" в точном смысле слова. Следовательно, новые этажи общественного здания, замещающие элиты, изменение диспозиции старых и внедрение в структуру возникающих социальных групп появляются в прежнем социальном пространстве, сопряжение элементов которого происходит посредством человеческих отношений и взаимодействий. Как писал Я.Л.Морено, "Сущность социальной организации состоит в произрастании общества из его членов", причем обратное утверждение с его точки зрения столь же справедливо (Moreno J.L. Die Grundlagen der Soziometrie, 1954). Следовательно, образование в социуме "свободных радикалов" в виде осколков социальной структуры, годных для нового встраивания по другому организационному плану, должно начаться с разрыва связующих нитей общественных отношений. Только после этого люди и группы могут "выпадать" из своих социальных позиций, чтобы начать перемещаться и объединяться с другими.
В иерархии человеческих ценностей на второй позиции после физиологического жизнеподдержания (воздух, тепло, питание, вода) стоят потребности в стабильности (известности, предсказуемости), а потом уже, как показал А.Маслоу, необходимость принятия и признания, нахождения своего Alter-Ego, творческого развития и самореализации. Поэтому кажется странным, что люди бросаются в непредсказуемые по стратегическим жизненным последствиям авантюры и предпринимают структуроразрушающие действия. Но социальный инстинкт подсказывает нам, что в тех общностях, в тех системах связей, где не реализуются значимые для нас потребности, нам не следует долго находиться, ибо пребывание в таких структурах приводит к патологии, неврозу, разрушению личности. И люди разводятся, уходят с работы, эмигрируют и делают все в этом же роде. Или: ссорятся, критикуют начальство и условия труда, ругают на кухне политиков (а также спиваются, нравственно деградируют, впадая в уныние и безверие). Постепенно проявляющееся ощущение инобытия в привычно оформленном социальном пространстве перерастает в беспокойство, недовольство, стремление выработать ориентацию и "привести мир в порядок". Осознание своей проблемы диссонанса целей и условий их достижения, поиск путей удовлетворения потребностей приводит людей к решению осуществить "социальное путешествие" - перемещение к более удовлетворительной социальной позиции. Большинство социологов такое промежуточное или пограничное состояние обозначают понятием маргинальности. "Маргинализация в ее типичной форме - это, во-первых, потеря объективной принадлежности индивида к конкретной общности без последующего вхождения в иную общность и, во-вторых, проистекающая отсюда потеря данным индивидом субъективной идентификации с определенной группой" (Стариков Е.Н. Маргиналы и маргинальность в советском обществе, 1989). Это определение, по содержанию очень верное, точнее отражает существо дела, если переставить местами "во-первых" и "во-вторых", поскольку межперсональные отношения устанавливаются и поддерживаются самими людьми, которые, как правило, и инициируют их разрушение. Конечно, жизнь "человека политического" сопряжена с опасностью увольнения, потери гражданства и других социальных коллизий, но лишение законом обусловленного статуса и действительный разрыв связей со своей общностью - не тождественные социальные процессы, рассогласованные во времени. Современное общество, породившее "homo sociologicus" с его разновидностями человека потребляющего и человека советского (R.Darendorf) не только сделала личность особенно зависимой от порождающих ее социокультурных условий, но и очень уязвимой без поддержки множеством сообществ, в которых главную роль, по мнению Кумара, играют профессиональные общности. Возникающая в них подлинная солидарность обладает большей инерцией, чем сила формального причисления, хотя это не односложный вопрос.
Итак, наличие неудовлетворенных социальных потребностей, которые не обеспечиваются в данной социальной общности (организации) приводит к дестабилизации социального положения людей: сначала в форме мысленного моделирования более благоприятной ситуации, побуждающей к перемене позиции, а затем к практическому расторжению связей, включающих их в эту общность. Идущее в процессе маргинализации разрушение привычной этики, культурных норм взаимодействия и структурирования социального пространства стирает следы вторичной социализации, которая мешает непосредственному вписыванию человека в иные ассоциации и общности. Сила нереализованной потребности и характер целедостигательной ориентации определяют перспективы мобильности: как правило, повышательной или статусосберегающей, реже - понижательной (деградационной) посредством замещающих способов удовлетворения. "Продвижение" при этом тоже сопровождается переферийными состояниями и формальное включение в общность не всегда связано с немедленным персональным принятием со стороны других членов. Врастание в новое сообщество не исключает того, что человек во многом остается носителем прежней культуры (регулятивных норм и ценностей), что придает ему ощущение неполноценной идентификации - его самопричисление страдает двойственностью и ущербностью, что сказывается в аффективном и неадекватном поведении. Неопределенность социальной принадлежности прямо коррелируется с устойчивостью занимаемого социального положения и формирует тот потенциал мобильности, который легко приводится в действие при любых общественных потрясениях, формулируя новые правила и формируя общественные структуры.
2.4. Почему меняется социальная диспозиция: критерии расслоения
Социальное положение может быть определено только в определенных общественных координатах. Так как социологическая компаративистика пока (скорее, уже - по методологическим соображениям) не заходит столь далеко, чтобы сравнивать позиции в историческом и геокультурном разрезе, они соотносятся друг с другом внутри единого для них социального пространства, или "общества" в его традиционном понимании (территория - самовоспроизводство - культура - "политическая" независимость. Смелзер Н. Социология 1988). Взаиморасположение общностей и групп определяет географию социального пространства, а его топология выявляется применением различных градуированных критериев. Социальная диспозиция в зависимости от изучаемых характеристик общества предстает каждый раз качественно иной, налагающиеся друг на друга социограммы создают размытый контур его истинных очертаний, многие точки фиксации альтернативно отражают положение выбранного субъекта. Это происходит потому, что люди одновременно являются членами многих качественно разных сообществ внутри единого социума, а характер общностей и формы их социального проявления приводят к различиям в их соотнесении между собой по различным основаниям.
В культуре любых человеческих ассоциаций можно найти доминирующие и производные, явные и латентные, актуальные и потенциальные основания социального неравенства. Интенсивность их проявления, сочетание и взаимозависимость определяются общественно-историческими условиями, генетическими процессами и вторжениями со стороны. Общая причина расслоения и вертикального структурирования социума коренится в универсальных законах организации. Социальный прогресс, понятый как становление негэнтропийной, гомеостатической системы, воспроизводящей собственные социальные связи, которые поддерживают разнообразие своих частей и не дают им рассыпаться на однородные независимые элементы (превратиться в неиерархическую, деаристократизированную "горсть песка", по выражению Н.Бердяева), проявляется в и посредством углубляющегося неравенства всех родов. Неравенство отражает распределение преимуществ, которое выступает основой функционального деления и повышения общей эффективности. Активность человеческого волеизъявления, направленная на достижение преимуществ и закрепление их (фундаментальные ценности удовлетворения потребностей и стабильности), приобретающая институциональные формы, создает заинтересованные ассоциации, устанавливает барьеры монополии, побуждает к корпоративной конкурентной борьбе. В генетическом процессе социации и усложнения человеческого общежития исходная причина расслоения многократно модифицируется и специфизируется культурными обстоятельствами. Система общественных ценностей, отношения собственности, власти и влияния, установившиеся социальные нормы, писаные и неписаные законы выступают регуляторами общественной диспозиции, предопределяя ее частные и более масштабные изменения.
Следовательно, говоря о критериях расслоения, мы имеем в виду теоретическое отражение реальных оснований социальной стратификации, специфизированных в процессе социогенеза. Понятно, что они приобрели имманентную обществу форму социальных отношений, воспроизводящихся в рамках конкретных институтов (власти, собственности, номинации и права). Представляется, что именно такой методологический подход, опирающийся на институциональный конструкт стратификации, может оказаться наиболее плодотворным в изучении диалектики социальной диспозиции. Среди огромного числа выявленных в процессе исследований критериев стратификации, большую долю которых составляют "демографические" (подчинение в андрогенных цивилизациях женщин мужчинам, детей - взрослым, села - городу, провинции - столице, этнического меньшинства - как правило, большинству, неграмотных - ученым, больных - здоровым и т.п.), давно выделены наиболее значимые, определяющие и интенсивные факторы распределения общественных позиций. Поскольку социология есть ментальное порождение индустриальной (экономической) цивилизации западного типа, алгоритм профессионального мышления долгое время был нацелен на наиболее выраженные показатели общественного деления в массовом социуме. Он не только порождает артефакты масс-культуры (Х.Ортега-и-Гассет), массовое товарное производство (К.Маркс), но и типологические сетки определения статуса (М.Вебер), политической, идеологической и религиозной принадлежности. "Массы внезапно стали видны, они расположились в местах, излюбленных "обществом". Они существовали и раньше, но оставались незаметными, занимая задний план социальной сцены; теперь они вышли на авансцену, к самой рампе, на места главных действующих лиц..." (Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс). Поскольку вследствие этого обыденный жизненный мир человека приобретает все более стандартные социальные формы, анализ и построение аналоговых моделей общественной структуры как бы становится возможным и появляются доминантные и многофакторные структурно-функциональные, конфликтологические и синтетические подходы к интерпретации социального устройства.
Первый бросающийся в глаза признак расслоения и поддержания социальной диспозиции в сословном обществе - это происхождение, родовое положение, "наследуемая харизма"(М.Вебер), аскриптивная основа общественной традиции пополнения и взаимодействия включенных в него групп. Это основание социальной структуры довольно консервативно, поскольку поддерживает почти исключительно биологические подвижки в социальной диспозиции.
Более динамично и критически настроенные исследователи "достигающего" западного общества с самого начала обращали внимание на иные, селективные и рациональные причины социального деления. Часть такого рода монофакторных моделей строится на дифференцирующей роли общественного разделения труда. В соответствии с необходимыми функциями (производства, управления и контроля, культуросбережения и их более частными задачами) формируются группы людей, организованные "в соответствии с особой природой социальной деятельности, которой они себя посвящают". Ограничения частных функций исходят из центрального координирующего органа, который "также находится в особом и, если угодно, привилегированном положении; но оно порождено сущностью исполняемой им роли, а не какой-нибудь внешней по отношению к его функциям причиной..." (Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии).
Разделение социальных функций как стратификационное основание современного общества признавали такие мощные социальные мыслители, как К.Маркс, М.Вебер, Т.Парсонс, П.Сорокин, П.Бурдье. Несмотря на глубокие методологические различия исследовательских стилей, этот критерий вписывается в систему выделяемых ими стратообразующих доминант. Интересно, что даже экономдетерминистская интерпретация этого процесса логически приводит к выявлению тесной взаимообусловленной связи между расслоением по критериям власти и собственности, структурными переливами групп имущественного и политического неравенства.
Функционалистский взгляд на критерии социального расслоения в марксистской конфликтологической перспективе приобретает уточненную трактовку, центрально место в которой занимают распределение собственности и доходов. Маркс анализирует вопрос о расхождении технологических и нормативно-правовых отношений в процессе социации, которые проявляются в противоречиях социальной организации индустриального общества. Действительно, массовое использование кооперированного частичного труда для создания тиражируемых материальных продуктов придало средствам производства обобществленный экономический характер, в то время как создаваемый полезный эффект перераспределялся адресно, в пользу частных владельцев вещественных условий производства. Держатели организационных, информационных и навыковых условий оделялись полученными доходами последовательно в геометрически ущемляющей степени. Старая социальная монополия породила диссонанс между переросшими рамки индивидуального использования средствами производства и сохранившимися способами присвоения собственности, в первую очередь денежных доходов. Поскольку экономически эта проблема не могла быть сразу решена (лишь в следующем веке распространились системы участия в доходах, развились акционерные формы капитала, сформировалась активная социальная политика со стороны государства правящей элиты), поскольку она была связана с созреванием монополии в наименее дефицитном социальном подпространстве наемного труда невысокой квалификации, ее приемлемое логическое решение виделось в политическом переустройстве общества. Перераспределение власти в пользу экономически отчужденных слоев должно было дать им доступ к установлению новой, "справедливой" социальной монополии, где бы им воздавалось не просто по усилиям или продуктивности, но и по потребностям. Характер присвоения, по Марксу, тем самым стал самым наглядным критерием социального положения человека, а уровень и способ получения доходов - той шкалой, которой может быть измерено общественное расслоение. Этот критерий, как мы увидим, социологи с успехом применяют и теперь.
Тем не менее, перекачка и эксплуатация социальной энергии между уровнями и стратами общества происходит не исключительно на экономической основе. Сам характер "вертикального" слоения, где "выше" значит лучше, защищеннее, эффективнее, благополучнее, где держатели дефицитных социальных ресурсов занимают ранжированную позицию над остальными, а элита парит надо всеми, указывает на особый структуроподдерживающий механизм, делающий социальные уровни последовательно подконтрольными. Это означает распространение влияния, направленной реализации воли высших социальных слоев в пространстве низших: монопольное владение ресурсами (или ценностями) общества создает "магнитные ловушки" для спонтанной энергии несамоорганизованных общностей.
Монополисты реальных и мнимых, материальных и идеальных, натуральных и артефактных, получаемых и приобретаемых факторов поддержания общественной витальности заинтересованы в сохранении своего исключительного положения, и в этом смысле они являются консервативной силой структуровоспроизводства. Создавая особую систему поощрительных социальных санкций, они закрепляют возможность реализовать свою волю в формальных законах и подпитывают своей перераспределительной деятельностью функциональные группы, занятые социальным контролем и принуждением. Однако закрепление элементов социальной структуры в результате их собственных усилий не только снижает маневренность верхних слоев, но часто оказывается организационным и нормативным препятствием для более эффективного использования контроля за нижними слоями. Поэтому не только тиранические тоталитарные, но и авторитарные, а также все демократические режимы стимулируют перманентную или дискретную маргинализацию нижних слоев общества. Такая "предписанная" маргинализация происходит не только в переломные периоды ("огораживание" в Англии, пролетаризация и урбанизация в советской России как подготовка промышленных революций). Поскольку функциональная монополия производящих групп достаточно слаба с точки зрения заменяемости на рынке, они могут сбалансировать силу давления "власти" управления только организационной монополией (как правило, властью забастовки и бойкота). Этот путь формирования контрмонополии в радикальном его варианте разрабатывал теоретик экономической дифференциации К.Маркс, тот же путь для сырьевых придатков мировых центров капитализма предлагает критик Маркса, придающий особое значение роли этнорассовых форм эксплуатации глобалист И.Валерштайн ( Development: lodestar or illusion? 1988).
"...Проявление экономической власти может быть всего лишь следствием власти, возникшей из иных источников", - считает М.Вебер (Основные понятия стратификации // Weber M. On charisma and institutional building, 1968). Считая социальные группы следствием распределения власти, он, тем не менее, не рассматривает ее как самостоятельный доминантный критерий социального расслоения. Более того, перечисляя "наиболее важные источники развития тех или иных страт", он называет их в следующем порядке: "а) наиболее важный - развитие специфического стиля жизни, включающего тип занятия, профессии; б) второе основание - наследуемая харизма, источником которой служит успех в достижении престижного положения благодаря рождению; в) третье - это присвоение политической или иерократической власти, такой как монополии, социально различающимися группами". Здесь на первый план выходит значимая роль социального признания, традиции и норм, стандартных описаний и объяснений общественного поведения. Стиль жизни, харизма, иерократическое влияние не формируются вне привычных установок и оценок. Именно статусные группы, в противоположность классам, которые "не конституируют сообщество", Вебер считает "нормальными" сообществами несмотря на их аморфность. Интерпретируя статус как "совместное действие закрытого типа", он акцентирует проблему узурпации, этого "естественного источника почти всех статусных почестей". Статусные привилегии, основанные на дистанции и исключительности, проявляются в "монополизации идеальных и материальных товаров и возможностей". Привилегии материальной монополии приводят к множеству социокультурных и социоструктурных следствий. Таким образом, социальный статус понимается Вебером как реальные притязания на привилегии престижа. Последний и служит критерием выделения групп в общественной структуре: "Социальная "страта" - это множество людей внутри большой группы, обладающих определенным видом и уровнем престижа, полученного благодаря своей позиции, а также возможности достичь особого рода монополии". Престиж - оценка и признание других членов социума - в современном обществе является тем источником и индикатором, который порождает и маркирует пласты социальной структуры.
2.5. Как увидеть социальный профиль общества
Несмотря на признание общей неопределенности и множественности форм и критериев социальной стратификации, большинство размышляющих на этот счет стремятся сформировать (сформулировать) как можно более четкие представления (позиции), поскольку строение общества является не только загадкой, "интеллектуальным вызовом", но и практической задачей, решение которой предопределяет социальный успех, самореализацию каждого человека. Традиционно приветствуемые позитивные способы исследования, опирающиеся на статистически достоверные результаты, могут дать определенные представления о социальной структуре общества, но, к сожалению, это локальный, одномоментный и всегда запаздывающий срез. Тем не менее мониторинги (многократные замеры) по достаточно "прочным" стратификационным основаниям позволяют представить общую картину слоения нашего общества и выявить наиболее вероятные тенденции дальнейшей дифференциации. Так, по данным Статкомитета СНГ, в 90-е годы происходило неуклонное обогащение десяти процентов наиболее обеспеченных семей в 11-ти республиках бывшего Союза: их доля увеличилась с 17,8% в 1991 г. до 27,7% в 1992 г. и продолжала расти в 1993-ем. В то же время жизненный уровень большинства населения снижался в связи с опережающим ростом потребительских цен. В первом полугодии 1993 года среднемесячные денежные доходы российского населения выросли по отношению к 1990 году в 96,7 раза, в то время как потребительские цены увеличились в 152,6 раза. Следовательно, опираясь на эти данные, можно констатировать, что расслоение по доходам дает нам унылый, плоский у основания профиль экономически неблагополучной массы российского населения, в центре которого растет буратиний нос богатеющей элиты. Невыразительный и настораживающий первичный "профиль" общества так и хочется детализировать, уточнить, "прописать". Это можно сделать благодаря исследованиям ЦЭНИИ Минэкономики РФ (возьмем данные сопоставимого ноября 1993 г.). Российское население по доходам разделяется на четыре группы: а) 34-35% людей, которые не обеспечены необходимым прожиточным минимумом (а его параметры тоже не для всех бесспорны) - конечно, это на несколько процентов меньше, чем в предыдущем 1992 году, но все же устрашающая цифра; б) 29-30% жителей, основная масса доходов которых (до 90%) затрачиваются на продукты питания - здесь достигнут 5%-ый прогресс по сравнению с предыдущим годом, но это также большая группа экстремального существования; в) 24-25% более активного населения, увеличившаяся за год на 5% и получающая более высокие доходы (в их структуре менее 40% идет на питание) за счет функционирования в негосударственной рыночной сфере и в субпространстве творческого труда; г) "те самые" 10-14% экономически благополучных, тратящих на питание 5-7% своих доходов. Их стало на 2-3% меньше за счет перелива в "средний класс", но зато сформировалась и "суперэлита", доходы которой составляли в тот период более 1,5 млн.руб./мес. - она насчитывает 3,5-3,8% населения. Таким образом мы видим, что "шельф" социального рельефа составляют более 60% россиян, существование которых проходит в критическом режиме, а благоприятные изменения затрагивают довольно незначительную часть и в довольно неторопливом темпе. Возвышающаяся над ним небольшая платформа "среднего класса", не занятого интенсивной борьбой за физическое выживание и активно освоившего рыночные модели социального поведения, составляет лишь четверть населения. Над ними - элита (1/10) и суперэлита (<4%). Довольно неприятный и проблемный, хотя и выразительный профиль с гримасой будущих социальных потрясений в течение всего подросткового периода трансформирующегося российского общества.
Сравним этот профиль по распределению доходов с аналогичным для США 1986 года: а) высшая страта, богачи - 42,9%; б) высшая средняя страта - 24,4%; в) средняя страта - 17,0%; г) низшая средняя страта - 11,0%; д) "дно" - 4,7% доходов (данные из: Statistical Abstract of the United States, 1986, p.450). Р.Форд, изучавшая социальную стратификацию как процесс создания неравных слоев и иерархии общества, а также различия между формами стратификационной системы в обществах со сходной технологией и экономикой, выявила, что наследуемое богатство выступает основным фактором структурной стабилизации. По ее данным, 2% богатейших семей США присваивали в 1983 году более 50% произведенного богатства, а присвоение одного процента богатейших семей выросло с 25,4% в 1963 году до 35,1% всего богатства в 1986-ом (R.Ford, Introduction to Industrial Sociology, 1988). Тем не менее, сопоставляя структурно-функционалистские и конфликтологические подходы, в традициях М.Вебера и Ленски она ориентируется на возможности качественного анализа.
Качественные методы используются социологами, изучающими структурирование социальной среды людей, переживающих глубокий внутренний кризис, кризис индивидуального жизненного мира (A.L.Strauss, Qualitative analysis for social scientists. 1987) - это как раз "наш случай". В открытой системе трансформирующегося общества происходит множество частных изменений (колебаний, флуктуаций), возникают инновационные прецеденты, формирующие социальное пространство из хаоса распада. Механизмы воспроизводства социальной структуры только намечаются, не обладая отчетливо выраженной конституирующей силой, и отличить их действие от случайных социальных движений в общественной системе без применения качественных методов представляется невозможным (Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. 1986). Здесь длительный эмпирический отбор и многочисленные экспертизы специалистов позволили сформулировать основные подходы к анализу структур социальных ассоциаций, не оспариваемые по крайней мере большинством социологов. Петер М.Блау (Ineguality and Heterogeneity. A primitive theory of social structure, 1990) таким образом систематизировал базовые типы структурационных параметров:
1) номинальные: пол, раса, религия, этническая принадлежность, род (клан), профессия (занятие), место работы, место жительства, брачный статус, политическая ориентация (принадлежность), национальное происхождение, язык;
2) градуированные: образование, доходы, богатство, престиж, власть, социоэкономическое происхождение, возраст, административные полномочия, интеллект.
Если обратиться к социальной практике самых разных человеческих сообществ, мы увидим, что все эти и другие характеристики оказывают определяющее воздействие на социальное положение людей, степень их принятия другими членами общности, стабильность статусной позиции, фактическое признание их общественного ранга в социальных отношениях. Причем, как правило, значение имеют не только врожденные, но и благоприобретенные социальные качества; не только биологические, но и психологические, а также культурные; не только самодостаточно индивидуальные, но и ценностно окрашенные макросоциальными культурными ориентациями (целевыми и достигательными нормами сообщества. Merton R.K. Social Theory and Social Structure. 1968). Каждое из этих оснований может выступать координатной сеткой для определения социальной стратификации и социальной позиции. Это вносит неизбежную путаницу в абстрактные представления об организации общества, поскольку соотношение позиций в разных координатных сетках порой трудно представить синтетическим образом: самые влиятельные люди не всегда самые богатые, функциональные элиты в разных социетальных сферах могут даже выступать антагонистами друг к другу (в России оно традиционно проявляется в оппозиции интеллигенции и власти), аутсайдеры социоэмоциональной структуры сообществ могут занимать позиции формальных лидеров, а истинные центры влияния реализуют свою власть подспудно, практически "переворачивая" закрепленные статусные диспозиции.
При всей сложности изучения социальных структур "стихийные социологи" со своими обыденными представлениями и отчасти нерефлексивными знаниями все-таки довольно удачно пробираются сквозь рогатки монополий, конкурентную борьбу и трудности поиска комфортной социальной ниши. Что помогает: интуиция? синтетическое восприятие? естественная реактивность? Ответ, видимо, близко. Однако теоретики пренебрегают вульгарным "методом тыка", рефлексивным и весьма диалектическим образом приближаясь к определению неоформленных представлений обывателя (обращаясь к жизненному миру и обыденным восприятиям).
Общие представления ученых о социальной структуре общества сводятся к двум теоретическим конструктам: проблеме социального неравенства и организационно укрепляющей роли социальных институтов. Со времен Дюркгейма их рассматривают как "фабрики воспроизводства общественных отношений", фиксирующих устойчивые диспозиции. Институты существуют при наличии социумной потребности в отправлении определенных общественных функций, организации специфической деятельности, наличии ресурсов для ее целенаправленной реализации, образовании символической среды, особой культуры внутренней регуляции. Р.Мертон различал явные (формальные, декларированные) и латентные (истинные) функции социальных институтов. Понятно, что стабильность общества как организации и как структуры впрямую зависит от степени соответствия друг другу явных и скрытых функций институтов, а также от их устойчивости и определенности. Амбивалентность функциональной направленности социальных институтов, как и их ориентационная неустойчивость - явный признак общественной нестабильности. Если с этой точки зрения проанализировать выделенные Ленски ключевые функции системы социальных институтов (коммуникация, производство, распределение, защита, стратификация, контроль), то мы убедимся в клинических показаниях относительно российского общества и почти абсолютной невнятности отражения стратификационного процесса на таких множественных и нечетких основаниях.
Критериальный подход к прорисовке "социального профиля" также чреват недостатками. Они постепенно и по-разному решались исследователями в рамках этой более популярной аналитической перспективы. Поскольку может быть использовано большое число разнохарактерных критериальных корней социальной дифференциации для каждого общества, всегда встает вопрос обобщения множества несводимых (в нашем случае еще и градуированных) описаний. Иногда результат достигается путем корреляции, выявления тесноты связей между характеристиками по разным шкалам. При этом гипотетический, априорный подход к дроблению объекта и сопоставимость количественных характеристик по параметрам для каждой опытной группы остается под большим сомнением. В итоге возникают обоснованные предположения о результирующей политической влиятельности экономически господствующих групп, тайных общественных силах, о месте и структуре которых догадываются по вызываемым ими "возмущениям" опять же, как правило, в политической сфере (бюрократия, масоны, этнические лобби и т.п.), андрогенной функциональной доминанте. Во многом такие структурные представления об обществе остаются все же общепризнанными мнениями, не облеченными статусом фактов (общепризнанные факты - тоже мнения, но несколько иного рода). Другое решение этой же задачи - выделение основных и производных критериев общественного структурирования. Эти критериальные "вертикали", как было показано выше, усматривались в первую очередь в таких отношениях, как собственность, власть и признание. При этом теоретическое отражение социальной структуры как бы упрощается, так как конструктивная основа нашего абстрагирования состоит в концентрации внимания на двух-трех доминантах (К.Маркс: собственность; Э.Райт: собственность и власть; М.Вебер: богатство, престиж, власть; У.Уорнер: богатство и престиж; П.Сорокин: привилегии и власть, собственность и профессия; П.Бурдье: "капитал" в широком социальном смысле, как любого рода возможность влиять). При этом критерий социального влияния выступает инвариантом, а "собственность" - непременным олицетворением статуса и позиции. Из такого рода "множественных" моделей теоретической реконструкции социального пространства можно вычленить как минимум три конкретные технологии изучения стратификации.
Первая основана на модифицированном корреляционном подходе. Я ее называю "векторной", поскольку речь идет об определении социальных позиций (соотносительного с другими членами той же системы положения) сразу по нескольким основаниям до получения соответствующей n-мерной пространственной матрицы. Социальные перемещения в таких моделях, как и объемные характеристики социальных групп определяются в многомерном координатном пространстве. Пример такого подхода с опорой на критериальные шкалы П.Сорокина продемонстрировал в своей статье В.Ф.Анурин ("Проблема эмпирического измерения социальной стратификации и социальной мобильности", 1993). Очень гибко и органично такой способ анализа и интерпретации впервые применил М.Вебер; в его координатной сетке больше пластики и акцентов, модель в целом значительно более континуальна, но отправная идея того же рода: в обществе одновременно действуют три взаимосвязанные причины социального расслоения (богатство, престиж и власть). Это в определенной мере снимает вопрос о принципиальной несводимости количественных характеристик по качественно разным основаниям в выявлении позиции социальных субъектов, но довольно размыто интерпретирует каузальную проблематику стратификации.
Другой подход к анализу общественного структурирования берет за основу идею доминант, в котором многомерная модель стратификации, начиная с заложенной П.Сорокиным традиции, приобретает "периодический" вид. Социологи изучают общество по разным критериям и выявляют наиболее значимые на определенном этапе. В.А.Ядов так сформулировал эту мысль: "В каждом обществе в разные периоды меняются доминанты стратообразующей системы критериев"(Лекции в социологическом колледже ИС РАН, 1992). Вот оно, сочетание функционализма и историзма, внимание к социальному контексту, культурным революциям и динамическим силам общества! Однако такая несомненная ориентация на конкретику оборачивается феноменальностью результатов: почему они меняются, при каких условиях, когда именно и на сколько, остается как бы за кадром. Тем не менее, прикладная сторона этой идеи довольно заманчива, и российские социальные процессы на первый взгляд идут по аналогичной схеме.
Третий подход в кусте многофакторных аналитических моделей стратификации я назвала бы синтетическим. Он характеризуется поиском универсальных организационных основ, порождающих стратообразующие отношения в любых типах человеческих сообществ. Два ведущих мотива такого рода теоретических построений - это "монополия" и "капитал" (ресурс). Историст М.Вебер и функционалист Т.Парсонс по-разному отрабатывают конструкт монополии. Первый связывает установление социальных ограничений со статусными привилегиями: "С точки зрения практических целей, стратификация по статусам идет рука об руку с монополизацией идеальных и материальных товаров или возможностей. Помимо специфической статусной почести, которая всегда основывается на дистанции и исключительности, мы обнаруживаем все разновидности материальной монополии... Конечно, материальная монополия представляет самый эффективный мотив для исключительности статусной группы..." (Вебер М. Основные понятия стратификации). Парсонс, напротив, выводит монополию из безличного, объективного действия функциональных законов организации общества и разделения социальных функций. Поскольку социальная система построена на циркуляции энергии и информации, возникает целый ряд иерархически расположенных кумулятивных уровней, в которых информационно насыщенные общности управляют энергетически насыщенными: "Под институционализацией лидерства я понимаю модель нормативного порядка, посредством которого некоторые подгруппы в силу занимаемого ими в данном обществе положения имеют разрешение и даже обязанность осуществлять инициативы и решать ради достижения целей сообщества вместе с правом привлекать к участию это сообщество как целое" (Parsons T. Structure and Process in Modern Societis, 1960). Мотив капитала, в свою очередь, звучит в работах Г.Ленски и П.Бурдье. "Ресурсная" его интерпретация Ленски состоит в выделении основных факторов структуроподдержания: природно-материальных, финансовых, квалификационных и организационных. Бурдье же рассматривает капитал не как условия, а как активно действующие силы, разделяя его виды: экономический, культурный, социальный, символический (с его особыми формами престижа, репутации, имени, номинации). Во всех этих эвристических моделях доминирует общая идея влияния как основной формирующей социальную вертикаль энергии.
Переход от синкретичных и партиципирующих монофакторных интерпретаций к сложным дискурсивным парадигмам анализа позволил отточить и усложнить призму теоретических знаний об общественном устройстве. Но он не исчерпывает всех возможных методологических вариаций и методических усовершенствований. Новые интегративные способы изучения и интерпретации данных построены на приоритетном внимании к синтетическим проявлениям социальной жизни и отображению социумных структур. Такими универсальными демонстрационными формами являются культура игры, знаковой символики, языка. Поэтому теоретические модели в соответствии с этим должны строиться не на центробежных конструктах "отношения" и не на центростремительных "влияния", а на исследовании "связывающих" пространств: коммуникации, взаимодействия, со-бытия.
Известно, что привилегии должны насаждаться, в противном случае они будут утеряны. А потерять привилегии - значит потерять краеугольный камень нашей свободы. Поэтому уклонение от них приравнивается к государственной измене.
Р.Шекли "Цивилизация статуса"
III. СТРАТИФИКАЦИЯ КАК СПОСОБ ОРГАНИЗАЦИИ
СОЦИАЛЬНОГО ПРОСТРАНСТВА
Поскольку люди живут в своем, особом, во многом ими же придуманном мире, построенном из "представлений", догадок, желаний, воспоминаний о встрече с внешними "стимулами", сопоставлении своих и чужих впечатлений, их общественная структура также представляет собой сочетание спонтанных (свободных, самопроизвольных, интимных) и предписанных (установленных раньше, обусловленных, закрепленных) отношений. Люди - это та среда, с которой человек как правило сталкивается чаще всего. Следовательно, это самая актуальная, важная, востребованная им среда. Освоить свой социум - значит жить более эффективно, конечно, если осознаешь себя человеком. Поэтому внимание к социальным связям и процессам носит преимущественно прикладной характер и приобретает форму типизаций (стереотипов, стандартных оценок и ожиданий, привычных взглядов и предубеждений). Ожидания и оценки перерастают в предписания, которые направляют и корректируют поведение, общение и деятельность людей. Поощряемый общностью конформизм стимулирует выполнение предписанной (ожидаемой) роли, придание статуса (предписание общественной поддержки и социального признания) предопределяет функциональное соответствие его носителя. Механизмы взаимного признания и социальной идентификации делят и распределяют социум на "группы", "круги", "уровни", "сферы", устанавливая радиусы влияния каждой общности, формируя барьеры между ними для сохранения социальной дистанции. Так возникает и особым образом заполняется социальное пространство с его уплотнениями и гравитационными искривлениями, черными дырами властвующих элит, колоссальными общественными расстояниями в мельчайших территориальных емкостях. В нем вихрятся потоки социальных вожделений и перемещающей активности, оседает на дно и деградирует отработанный человеческий материал. Все действия этого мира могут быть описаны в категориях "социальный успех" или "социальная неудача". В некоторых обществах процессы слоения протекают бурно (их П.Сорокин считал более витальными), в некоторых настолько медленно, что они незаметны даже нескольким поколениям (происходит консервация, "застой"), но более или менее развитая иерархия присуща человеческим ассоциациям по определению. Она может быть непроявленной, пока отсутствуют вызовы к совместной активности, но как только первый из них возникает, требования мобилизации порождают организацию и иерархию, в противном случае "ассоциация" проявляется как атомизация, то есть разрушенное, ложное единство.
Расслоение человеческих сообществ - не современный социальный артефакт, оно присуще историческим и рудиментарным общинам ("Gemeinschaft", "community"), а также формированию групп из любого первичного "материала" с произвольными социокультурными и демографическими характеристиками. Поскольку современное общество ("Gesellschaft") является очень объемным и функционально разветвленным конгломератом, его спецификация выражена опосредованностью межперсональных связей, которые приобретают социально-ролевой характер. Интимная межличностная коммуникация сменяется трансперсональным общением "масок". Мы непосредственно воспринимаем и вступаем во взаимодействие с функционерами, фигурами социального имиджа. Так и обращаемся друг к другу: "Мужчина", "Женщина", "Водитель", "Коллега" и т.п. Российская коммуникативная культура, выдерживая эти общие правила, напротив, большое внимание уделяет ценностям личной приобщенности. Поэтому демонстрации действительной или мнимой социальной принадлежности - характерная форма воздействия на конфигурацию и структуру социального пространства. Приобщенность символизируется прямой неподтвержденной фамильярностью, которая носит частью теплый, эмпатический, частью агрессивно-провоцирующий характер. Нам нравится называть Президента страны по имени-отчеству (Ленина тоже по-домашнему именовали "Ильичем", а предшествующих царей - "Батюшками"), лидеров пониже рангом - инициалами или прозвищами, и вообще бросаться кличками любя и грубя. В пылу эмоций принято как бы непроизвольно материться и "тыкать", отбрасывая покровы "надындивидуальной реальности". Целый ряд современных российских субкультур, сформированных в одной общности, поощряет коммуникативную непосредственность. Например, бывших комсомольских функционеров до сих пор легко отличить по быстрому преодолению межличностных барьеров, сокращению коммуникативной дистанции и стремлению решать функциональные проблемы на позитивной эмоционально-структурной основе (феномен "товарищества"). Все эти факты ненавязчиво намекают исследователю на особую логику действия факторов социального стратифицирования российского общества. Кроме того, разного рода "иррациональности" имманентных процессов структурации русифицированных неславянских этносов вносят хаос и неопределенность в рафинированные стратификационные модели западного типа. Мы достоверно не знаем, существуют ли "магистральные рельсы" цивилизации, но реформаторские устремления последних времен (веков) ориентированы именно туда. Обращаясь к проблемам социального структурирования и общественной организации (то есть к способу и характеру функционирования этой структуры), попробуем проанализировать, в какой мере западные ценности являются нашими ценностями, а основания стратификации действительными в России иерархическими основаниями.
3.1. "Кипящая вселенная" социальных групп
Чтобы возникла любого рода "структура", из однородной социальной взвеси должны сформироваться дифференцированные, частично отделенные друг от друга "элементы". Их появление предопределено природой (индивидуальные и половые особенности, мутации, пренатальные и детские условия, т.п.), потребностями, опосредованными ассоциацией (совместная целесообразная деятельность, принятие и групповая поддержка), а также консервантами социального опыта (нормоориентационными схемами связей андрогенного или феминогенного, конкурентно-достигательного или сотрудничающего, рыночного или редистрибутивного общества). Но когда речь идет о трансформации упорядоченного социального пространства со сложившимися схемами архетипического и культуропреходящего социального воспроизводства, всегда возникает вопрос об энергетических и материальных источниках такого рода преобразований, характере и способах "переконструирования" общества, которое неизбежно меняет не только свою внешнюю социальную конфигурацию ("профиль"), но и многие содержательные характеристики.
"Исследования социальной структуры, безусловно, сопряжены с анализом социального взаимодействия и социальных процессов. Социально-структурные общности, если мы считаем их зрелыми социальными субъектами, деятельны: они способны к самоорганизации и саморегуляции своего бытия в общественной структуре", - считает В.А.Ядов (Социально-структурные общности как субъекты жизнедеятельности, 1989). Если методом обратного воспроизведения восстановить его аппеляцию к социологам, изучающим строение общества, мы получим следующие ориентиры:
1) необходимо сосредоточиться на выявлении субъектности социально-структурных общностей, проявляющуюся в их сознании собственной идентичности, своего особого социального интереса, в их бытии "для себя";
2) важно исследовать социально-психологические, субъективные состояния общественных групп, общественное и массовое сознание, традиции и нормативные модели поведения, которые составляют объективный каркас активности социальных субъектов;
3) следует учитывать модифицирующую роль социально-культурных условий развития разных общностей, поскольку культурные влияния, исторические традиции и ценностно-нормативные регуляторы социального поведения трансформируют восприятие разного рода социальных действий и способы решения социальных проблем.
Переменчивая российская современность дает мало оптимизма в плане ожиданий результативности субъектного подхода, поскольку прежде устойчивые общности продолжают разрушаться, ранее вторичные факторы идентификации выходят на первый план, возникают разного рода массовидные образования, порождая "самости" социального сознания и социальных действий. Эти массовидные общности, возникающие ситуативно (здесь, сейчас, по данному поводу), могут конституироваться в стабильные элементы социальной структуры, а могут распасться на отдельные сегменты или разрушиться совсем. Их объединяющий радиус и период распада варьируются в довольно свободных пределах, что делает различия между "встроенными" в общественную структуру и "невстроенными" общностями весьма относительными. Тем не менее В.А.Ядов, как и многочисленные представители когнетивистского, феноменологического и символико-интеракционистского направлений западной социологии, подтверждает эвристическую мощь анализа групповых представлений для выявления реальных показателей социальной структуры, ее элементов, взаимодействий и иерархических уровней. В названной статье он пишет: "Структуры общественного сознания особенно жестко связаны с объективированными социально-экономическими условиями бытия общественных групп и социально-структурных преобразований. Подвижные и размытые структуры массового сознания существенно менее определены, как правило, связаны с конкретными интересами и действиями людей, по-видимому, изобилуют стереотипами и эмоционально-окрашенными образами". Следовательно, такая многократно подтвержденная в теории и прикладных исследованиях устойчивая связь между знаковыми формами социальной коммуникации и структурными характеристиками человеческих сообществ (мы ее оставляем без "сто первого" авторского доказательства, отсылая читателя к списку литературы) должна быть использована при построении системно-диагностической модели стратификационного состояния нашего общества. Итак, о чем могут сказать "структуры общественного сознания", "стереотипы" и "эмоционально окрашенные образы"?
Они, несомненно, менялись и меняются. Еще в застойную социалистическую эпоху произошла инверсия общественных ценностей, были перефразированы многие социальные лозунги, а структуры массового сознания закрепились в характерных и до сих пор смешных анекдотах, отразивших истинное отношение слоев советского агломерата друг к другу, к логике политической истории, к состоянию и перспективам развития нашего общества. Народ персонифицировал провозглашенную гуманистическую ориентацию ("Все во имя человека, все для блага человека! И я знаю этого человека..."), произвел компаративный экспресс-анализ шансов двух конкурирующих систем ("Капитализм стоит на краю пропости... и смотрит, что мы там делаем"), оценил свой технологический ("Наши микрокалькуляторы - самые большие в мире!") и бытовой потенциал ("Взвесьте полкило еды"). Распространенность и содержательно-тематическое наполнение юмора по поводу жизненного устройства уже само по себе говорило о разрушении идеологических, или предписанных в советской общественной системе, социальных стереотипов, о формировании двойственной и амбивалентной структуры общественного сознания, о существовании параллельных ценностных шкал, о конфликте обыденной, субкультурной и официально подкрепляемой системы интерпретаций.
Девальвация культурных норм, внедряемых социальных образцов, объяснительной логики происходила не только в результате конфликта заявленных и латентных (информационно сокрытых, но реально практикуемых) общественных правил; не только по причине изменения ценностных ориентаций основной части населения вследствие гипертрофии привилегий элиты; но и потому, что они ассимилировались архетипическими культурными каркасами нерусских этнических сообществ с их иной социогенетической, воспроизводственной и целеориентационной логикой.
Разрушение культуры и модификация социального восприятия в сфере обыденного сознания, подверженного и в то же время настороженного к направленному информационному воздействию, приводит к разрушению интерпретационных схем, при помощи которых люди помечают и ориентируются в своем социальном пространстве, которые делают это пространство привычной средой обитания. Сомнения, новые несогласующиеся данные, амбивалентность, аритмия и инновацинность социальных процессов оформляют обыденную жизнь фрустрациями и невнятностью, порождая социальную неудовлетворенность и страхи, желание как можно быстрее все упорядочить на весьма компромиссной основе. Это, кстати, та "социально-психологическая" атмосфера, которая характеризует состояние маргинальности, социальной непристроенности людей и невстроенности в стабильные общественные структуры социальных групп. Разрушение культуры, таким образом, выступает прямой, непосредственной социальной причиной (и одновременно проявлением) разрушения социальной структуры. Этот вывод касается прежде всего "культурных консервов", по выражению Я.Морено, то есть социальных правил, норм, поведенческих образцов, традиционных ценностей. Хотя "на полях" можно было бы отметить, что и из-за забвения инновационного, творческого сегмента культуры общество может не в меньшей степени пострадать, поскольку там вырабатываются стратегии и проекции социального будущего, отрабатываются его очертания и формы, идеальные и крайние состояния, которые выступают алгоритмом выживания социума в экстремальных ситуациях.
Девальвация и эмиссия, а также конвертирование (да простят мне культурологи эти экономические аналогии!) культурных ценностей выступают прелюдией и становятся контекстом процессов обвальной маргинализации социума. На фоне общего идет локальное расшатывание социально-статусных позиций. Если в период поддержания определенной структурной иерархии направленными государственными усилиями процессы маргинализации шли в одних направлениях:
а) размывание трудовой этики, оценка социальной функции по "номиналу", конфликт между культурными целями и институциональными нормами общества (в смысле, который придавал ему Р.К.Мертон в "Социальной теории и социальной структуре");
б) эмоциональное саморазрушение рефлексирующих субъектов в разных общественных слоях (наиболее характерные описания посвящены анализу научной и творческой интеллигенции) и, как следствие, их понижательная мобильность;
в) пересечение границ правового пространства субъектами инновационной приспособительной ориентации достигательного типа (их динамическая особенность в том, что они пренебрегают не только институциональными нормами, но и декларированными культурными целями, ориентируясь на истинные, латентные), -
то теперь они стали проявляться в других, поскольку произошла замена упорядочивающих механизмов социальной структуры и ее поддержания. Тем не менее, можно отметить, что все они имеют безусловную национально-культурную специфику, характерную именно для российского общества.
"Нормальная", естественная маргинализация, которая является механизмом совершенствования социальной структуры на гармонических, оптимальных основах, которая лежит в основе спонтанной общественной мобильности, которая позволяет людям вписаться в те социальные структуры, где удовлетворяются их потребности в принятии, признании, самосовершенствовании, реализации, творчестве и т.п. - эта мобильность принимает в наших условиях насильственный, внешний, предписанный характер властного побуждения чужих планов и объективных обстоятельств. Общественная реформация, как обычно, происходит под флагом иллюзий целесообразности, предначертанной заданности, хотя на практике реку трудно завести в искусственное русло, да и тогда - жди паводка. Более разумно с социологической точки зрения исходить из того, что мудрость власти - прокладывать дорожки там, где людьми протоптано, то есть социальные процессы не могут быть сконструированы в гомеостатическую систему, они самопроизвольны и самодостаточны, как развитие культуры. Однако "сознательные, целесообразные, субъективные" воздействия никогда не могут быть исключены, поэтому расплавление социальных структур происходит как бы всегда по двум основаниям - посредством самоорганизации и вмешательства. Под их влиянием социальные субъекты: индивиды, их архаичные (родовые, этнические, семейные) и функцинальные социации, корпоративные объединения, поселенческие общности; целиком или дробленые на социальные "обломки" - выпадают из привычных ниш социального пространства, меняя положение, теряя статус. Привычный стереотип состоит в том, что маргиналы "оседают на дно", в основание стабильного каркаса общественной структуры, однако это происходит очень редко. Естественная, фоновая маргинализация носит в целом социально обогащающий характер, то есть связана с горизонтальными либо повышательными перемещениями к лучшим позициям. Предписанная маргинализация как правило принуждает к понижению положения и статуса, экстремальная (опосредованно предписанная) выбивает из социальных ниш по неопределенной социальной траектории. Однако предписанная маргинализация и первого, и второго рода разрушает ориентационный потенциал подверженных ей социальных субъектов, формально пресекает коммуникативные каналы связи с прежней генеральной общностью, но не может лишить субъекта всех социальных характеристик, которые предопределяли его "вписанность" в устойчивые общественные структуры. Таким образом, частичная или полная социальная регенерация, питаемая внутренним стремлением и макрокультурными стимулами, остается возможной.
Законы социальной витальности (непреложный принцип "выживай!") обычно стимулируют маргинальные элементы к повторному встраиванию, а правила компенсации и макромотивации иногда приводят к очень интенсивной мобильности, что подтверждено не только множеством индивидуальных судеб, но и колоссальным числом исторических восстаний, переворотов и революций. Таким образом, частичное или полное разрушение устойчивых (как и массовидных) общностей приводит к появлению незадействованного, но обладающего большим потенциалом активности социального материала, который самопроизвольно или же под влиянием целенаправленной мобилизации встраивается в прежние или объединяется в новые общественные группы, которые отвоевывают собственное социальное пространство (они более активны и энергетически насыщенны, если воспользоваться аналогиями ак.Т.И.Заславской), стремятся к внедрению в элитные слои, завоевывают сторонников, лоббируют, ротируют, выворачивая привычную социальную структуру "вверх дном": иногда по форме (замещение элит, переструктурирование), иногда по содержанию (замещение новыми субъектами традиционных для общества структурных позиций). Это как физическая теория "кипящей вселенной", в которой непрерывно возникают и умирают целые миры, рождаются и исчезают пространства, наступает и изменяется время. Ушли коммунисты - появились коммунисты: вроде те - но не те, был рабочий класс - и есть ли? тоже другой, "спекулянты" обернулись "коммерсантами", появились "бизнесмены", "банкиры", "акционеры", "исполнительные директора", "биржевики". Мелкий частник изменился до разного размера, политика приобрела представительные очертания, государственные институты по-прежнему авторитарны, бюрократия - по российской традиции (наверное, в пику М.Веберу) - не рациональна.
Традиция и новация, план и стихия, ожидания и реальные факты - все сплетается в непрогнозируемом воздействии на процессы общественного структурирования. Проблемы поиска и предложения, ориентира и нормативного пути (не очень-то свернешь!), реформаторских инициирующих влияний, идентификационных оснований, статусных позиций и приоритетов, демонстрационного и имитационного социального имиджа станут для нас центральными в определении российской стратификации.
3.2. Происхождение. Талант. Профессионализм
Поскольку мы исходим из того, что социальные структуры создаются, укрепляются и воспроизводятся оценками, мнениями и представлениями людей о своей общественной реальности, что эволюция впечатлений в стереотипы, а тех в свою очередь в нормы и правила обуславливает социальную организацию, следует обратиться к наиболее устойчивым "когнитивным сеткам" или "мыслеобразам", которые форматируют статусные пространства.
Наиболее древним из собственно социальных оснований для наделения статусом и закрепления функций (роли) явился фактор происхождения, преемственности, мистической передачи целого ряда социокультурных предикатов в поколениях. Институт наследования стал одним из мощнейших способов консервации социальной расстановки в большинстве известных культур. Весьма нетривиальные социальные эффекты, типа избрания главой государства женщины в традиционных обществах (например, Индии, Пакистана и др.) обусловлены именно такой "наследуемой харизмой". Социальное происхождение в современных обществах достигающего типа, которые стимулируют конкуренцию и мобильность во всех слоях, не является безразличным фактором по отношению к достигаемой позиции. Исходный (прирожденный, предписанный, акцептивный) статус является, как детально обосновал П.Бурдье, своего рода символическим капиталом, который приносит своему носителю разного рода преимущества или убытки. Происхождение несет легитимную социальную "фору": иногда с положительным, опережающим, иногда - с отрицательным, отбрасывающим значением. Даже в таком относительно слабо дифференцированном обществе, как советское, каждый почувствовал груз социального происхождения, поскольку приличествующие ему привилегии строго поддерживались государством, формальным правом, неписаными нормами привычек и обычаев. Наша социальная практика была традиционно "помечена" противоречиями статусных и ролевых конфликтов, поскольку то и дело кто-то "со свиным рылом" совался "в калачный ряд", и постоянно отмечались попытки социальных перемещений не "по чину" ("Куда конь с копытом, туда и рак с клешней"). В смысле социального задора и авантюрных продвижений российское общество, видимо, отличается от многих: начиная со средневековых войн, а затем модернизаций непрерывные структурные встряски и мобилизации активных социальных сил противоречили консервативному государственному строю с его властными рангами, фиксированной системой номинаций и дифференцированным престижем.
Происхождение, помимо переноса "харизмы", установления "социальной форы" и фиксации статусного имиджа несет еще три функциональные черты: а) ограничение рамок культуровоспроизводственного пространства матричной социальной единицы, установка образовательного горизонта, социальной ориентации посредством формирования ценностного мира; б) обусловленность развития природных способностей и талантов; в) предопределение объема и характера наследуемого потенциала социальных влияний.
Поскольку происхождение реально не зависит от субъекта, в целях эффективной мобильности ему могут придаваться новые, искажающие или ложные значения; от степени их принятия в наличной социальной культуре меняются статус, функционально-ролевое и номинальное значение "наследователя". Факт перезахоронения предков на более престижные кладбища, которые выявил Д.Уорнер, коррелируется с фактами переписывания семейной биографии советскими гражданами (перемены фамилии, национальности, социальной принадлежности родителей, вероисповедания). Идеологическая традиция предписывала сохранять трудовые династии, а социальная практика консервировала элиты: образовательную, творческую, управленческую и политическую - посредством протекции, заключения династических браков, полузакрытой образовательной системы.
Приоритеты социального наследования харизмы "людей влиятельных" сменились приоритетами "людей обеспеченных", так как в значительной степени поменялись порождающие доминанты между этими двумя характеристиками. Возможность инвестиции или редистрибуции, то есть прямого или перераспределительного финансового вливания создает сегодня приоритеты не только первому, но и второму (в основном еще несовершеннолетнему) поколению "новых русских". Если первое поколение включенных рыночных агентов манкирует ценностями образования "для себя", поскольку горячие деньги важнее для приобретения высокого социального имиджа, чем статусные приращения по критериям культуры и образования, то для наследников они считают не только более престижным, но и функционально важным получение дефицитного и высококлассного высшего образования.
В новых статусных группах властной и экономической пирамид отмечаются некие критические точки "насыщения", по достижении которых базовые критериальные основания прагматично-функционального плана трансформируются в достигательные цели номинации (официальной, номинальной и заявочной) и символических ценностей. Это проявляется в социальной погоне за званиями, этими иллюзорными знаками действительных социальных значений, в приобретении реквизитов для демонстрации своей социальной принадлежности, в тайной игре возможностями - для глаз посвященных.
Поскольку идет глубокая, революционная трансформация российской социальной структуры, капитал наследственной харизмы котируется не в полной мере, и часто даже неадекватно. Переживаемый период можно более точно охарактеризовать как закладку новой ценностной шкалы происхождения, которая в прямом своем смысле начнет срабатывать как сила социального влияния только для следующего поколения. Тем не менее атрибуты прежней структуры социального распределения "по предкам" продолжают рудиментарно действовать, поскольку они были материализованы в позициях нашего, очень отличного от западных стандартов, общества. Это отличие состоит коренным образом в том, что социальные позиции закрепляются преимущественно не отчужденными формами функционально-ролевых отношений, а межперсональными связями (баня, водка, компромат, протекция, родство, товарищество, интимный корпоративный дух тайной приобщенности...), что совершенно меняет механизм маргинализации, замещения и ассоциации: разрушенные структуры восстанавливаются и воспроизводятся "связками", "командами", состоящими из персонально, а не функционально знакомых социальных элементов. В этом смысле народная метка: "Кто раньше жил, тот и сейчас живет!" - достаточно точно отражает специфику переструктурирования социальной элиты, следовательно, и воспроизводственную логику социального наследования в современном российском обществе.
Социальное происхождение как бы позволяет делать круги на элитном уровне, но в то же время отчасти выбрасывает потомков прежних элит из стереотипной колеи и пополняет верхние слои "золотой" молодежью иного относительно прежних шкал роду-племени . Средние слои (советские белые воротнички), которым проникновение в государственную и экономическую элиту не грозило, оказались наиболее законсервированными, поскольку старая система блокировала их дальнейшую мобильность, и в то же время ставила в относительно привилегированное положение к остальной массе населения - и они передают потомкам лишь свои "ритуалистские" (Р.Мертон) установки и социальный конформизм. Напротив, всегда неудовлетворенные дефицитным, непрестижным социальным существованием нижние слои "по воле и поневоле" оказались более подвижными в плане принятия рыночной культуры. Города стали тотальными торговыми площадками во многом потому, что большие массивы людей оказались способными к социальному риску, лишенными страха потери накопленного статусного имиджа, функционально незакрепощенными (низкий порог профессионализации) и отчасти авантюрными. Даже в обществах с развитым рыночным хозяйством за год из ста новых фирм остается двадцать, а за несколько лет закрепляются на рынке лишь 2-5%. Поощряемые верой в удачу, собственные силы и сметку, реальными возможностями спекулятивного обогащения, они собственной судьбой наращивают культурный слой того будущего "цивилизованного" рынка, который установится в упорядоченном и стабильном обществе. Капитал их социального наследия еще не определен, но торгующие и производящие, самостоятельно хозяйствующие и занятые наемным трудом нижние слои уже заметно дифференцировались, разделив определенными социальными дистанциями стартовые позиции своих детей.
Однако если бы позиции в социальном пространстве определялись только предначертаниями общественного наследства родителей (имущества, влияния, репутации, звания, авторитета фамилии), а их эволюции описывались категориями личной или групповой судьбы, устройство социума было бы до восхищения прозрачным, а успехи продвижения стали бы результатом "шашечной игры". К числу предначертанных условий достижения социальной позиции относится и возникающая из неопределенных факторов природная монополия - талант. Особые, нераспространенные в социуме способности представляют тем большую дефицитную ценность, чем более они адекватны целевым установкам общества, чем выше шансы рассматривать их как "средства" или как "ресурс". В связи с этим проявление и реализация способностей или талантов людей очень жестко зависит от социокультурного контекста, от общественной поддержки инновации, которая всегда выступает следствием проявления таланта в творчестве. Креативность переплетена со спонтанностью, подчеркивает индивидуальные черты и социальные ориентации личности, поэтому стабильные общества стремятся ограничивать, а часто и подавляют такого рода эффекты еще на этапах ранней социализации. Многие исследования сферы образования в развитых индустриальных государствах значительно более либерального толка, чем советское, показали, что система школьной, специальной и профессиональной подготовки алгоритмизирует мышление и восприятие, стимулирует преимущественно левополушарную (рациональную) мозговую асимметрию, ориентирована на развитие памяти, а не интеллекта и творческих способностей. Игровые пространства, необходимые для поддержания и подпитки таланта, возможности строить сегменты искусственной реальности и моделировать материализацию своих представлений, спонтанно вмешиваться и преобразовывать созданные миры, объективно суть пространства наибольшей социумной свободы, и от культуры игры и отношения к творчеству можно отсчитывать показатели витальности данного общества так же точно, как и от характера процессов социальных перемещений.
Талант - это всегда некоторая социальная монополия для носителя, это приоритет возможностей одного человека перед другими, это потенциальный инструмент влияния и предмет социального торга. Он - мистификация избранности, знак таинственной приобщенности к недостижимому. При всей специфике социальных интерпретаций, и, следовательно, определения ее статусных значений (от изгнания до избрания, от уничтожения до обожествления) одаренность создает определенную "разность потенциалов" и социальную напряженность в общностях как традиционного, так и достигательного типа. "Полученным" монополиям противопоставляются "приобретенные", а эти последние обычно более социальны и более целеустремленны по определению. Противоречивость социального проявления талантов сочетается с тем, что они дают обществу дополнительный потенциал, который может при определенных условиях сыграть роль резервного (например, военный талант Г.К.Жукова в Великой Отечественной войне). По тому, какого рода таланты находят поддержку и в какой мере, можно судить о приоритетах социальной системы и о соотношении ее структурных составляющих. Однако в России сегодня обнаруживается только тенденция к созданию талантораскрывающих сред: развивается негосударственная сеть образовательных услуг дифференцированной ориентации, которая скажется потом на структурировании общества, по многим направлениям начал развиваться поиск нераскрытого креативного потенциала, который идет частью неорганизованно, частью под эгидой помощи иностранных организаций, и частью направленными государственными усилиями. Такая тенденция напрямую обусловлена экстремальным характером переходного периода развития общества, когда новые ресурсы для новой ориентации более важны, поскольку теряют характер "избыточных".
Поскольку способности, как и социальное происхождение, можно рассматривать лишь как начальный капитал (потенциал) социального продвижения, важно представлять, из чего складываются достаточные условия присвоения статуса и позиции. В современных обществах, в том числе, видимо, и в российском, ведущим стратификационным критерием достигаемого типа становится профессионализм. Это такая социальная характеристика, которая означает наличие у человека закрепленной и признанной социальной функции, говорит о наличии специфических знаний, умений и навыков, монополии обучения и накопления функционального опыта, качественных параметрах его общественно ориентированной деятельности. Все эти факторы приобретают особое значение для постиндустриальной стадии развития сообществ, которую многие исследователи характеризуют как "информационную". Относительное высвобождение людей из сферы борьбы за удовлетворение физиологических потребностей в сферу более человеческую, креативную, переносит социальные акценты в развитии модернизированных обществ из сферы непосредственной экономики в сферу коммуникации, информационного производства, распространения и обмена, и предпосылая развитие доминанты культуры. Так, известные социальные прогнозисты считают, что конец тысячелетия ознаменуется ренессансом искусств, расцветом религиозных верований, изменением соотношения между стандартами глобального стиля жизни и культурного национализма, лидерством женщин, которые в интеллектуальной сфере информации, образования и менеджмента вполне конкурентоспособны по отношению к мужчинам с их предпочтительными данными для физического труда (Naisbit J., Aburdene P. Megatrends 2000: Ten new directions for the 1990's, 1990). Специалисты отмечают также, что характеристики социальной занятости, "работы", становятся главным источником самоидентификации современного человека. В США, например, социальный статус женщины определяется профессиональным рангом мужа. Это говорит о социальной легитимизации дискриминированного положения женщин в той же мере, что и о признании роли "работы" в качестве основного идентификационного критерия современного общества (Kumar K. The rise of modern society... 1988).
В России стратификационная роль профессии и профессионализма с одной стороны смячена, поскольку наше экономическое развитие отстает от высокого современного стандарта, а некоторые сегменты квалифицированного труда потеряли сферы традиционного приложения; с другой стороны - она повышается в силу ряда причин: во-первых, востребован целый ряд профессий, для которых не велось специальной подготовки, то есть возник структурный дефицит; во-вторых, потребности социальной стабилизации требуют усиления функциональной привязки, что эффективнее всего сделать через профессию; в-третьих, эпоха перемены социальных ролей вызвала критическую профанацию и породила дилетантизм, и на фоне профессиональной маргинализации высокий уровень специальной подготовки и функциональная корректность приобретают особую социальную цену.
Исторический этап перестройки показал, помимо других социальных уроков, что профессия в советском обществе во многом была номиналом, не подкрепленным личной привязанностью, корпоративным достоинством, а также приписываемой по содержанию классностью. Она девальвировалась общественной индифферентностью, принудительным государственным стимулированием, отсутствием дифференцированной потребности и выбора. Искусственно вызванная профессиональная маргинализация, разрушение трудовых субкультур, нивелирование профессиональных общностей не только по социальной горизонтали, но и по "вертикали" в классических массовых формах установления потолков заработной платы, выводиловки и т.п., чрезмерная стандартизация образовательных программ профессиональной подготовки привели к разрушению этого наиболее гибкого механизма социальных достижений и функционального совершенствования общества. Все другие основания стратификации, о которых речь пойдет ниже, при своем общем достигательном характере имеют чрезвычайно жесткие монопольные формы.
3.3. Собственность. Власть. Имя
Среди стратификационных оснований современного общества, доминирующих в большинстве теоретических моделей, неким инвариантом выступают "власть" и "собственность". Трактовка их каузальной связи предопределила развитие конфликтологического и эволюционистского направлений в теории социальных структур. Оба этих общественных института и порождаемые ими отношения выступают для нас как объективные, внеположенные условия конструирования макросоциальной среды, которым разумнее всего подчиниться, или, по крайней мере, не игнорировать их действие.
Как мы уже видели, экономическое общественное пространство и развивающиеся в нем социетальные отношения являются актуальным контекстом формирования социальных структур. Марксизм теоретически затвердил вывод о том, что современное общество с его индустриальной технологической и массовой социальной культурой вычерчено по экономическим лекалам, что отношения материального производства предопределяют характер связей во всей общественной системе, а веберовский подход акцентировал, что стратификация переплетена со "всеми разновидностями материальной монополии" (см. "Основные понятия стратификации"). Для анализа российского общества этот подход может оказаться отнюдь не "фоновым", поскольку в "процессе изменения состава и роли структурообразующих факторов" возросло значение "таких характеристик как доход и источники его получения", что нельзя не связывать с порождающей их собственностью (Рукавишников В.О. Социология переходного периода, 1994). Поскольку реформаторы полагали, что экономическая логика стимулирования рыночных преобразований в стране автоматически приведет к адекватным изменениям в социальной организации, социально-политические и психологические факторы учитывались лишь в производном ключе. Но поскольку экономика всегда инертнее политики и актуальных общественных представлений - она просто не поддается прямому манипулированию, да и степень ее "материализации" не позволяет порождать устойчивые иллюзорные эффекты - рыночные преобразования сильно отстали от социоструктурных. Рукавишников в своей статье приводит официальные статистические данные: "...Децильный коэффициент дифференциации зарплаты (соотношение средней зарплаты 10% наиболее высокооплачиваемых работников и 10% наиболее низкооплачиваемых) к концу 1993 г. достиг 27 - это самый высокий показатель в мире, а децильный коэффициент дифференциации душевого дохода (отношение средних по группе доходов 10% наиболее и 10% наименее обеспеченных семей) - 11 (в 1980-х он был равен 3-4). ...Миллионы россиян ныне проживают на грани и за чертой бедности, доля бедных в России существенно выше, чем до начала реформ." В конце лета 1994 года этот показатель составил уже 13-кратную разницу.
Доходы, или экономическая форма реализации собственности, являются очень наглядным, но достаточно грубым и приблизительным параметром оценки социальной дифференциации. Характеризуя элементы общественной структуры и частично определяя их потенциал, мы можем получить представления о позициях, ориентациях, функционировании и поведении разных общественных групп посредством анализа иных социально-экономических характеристик. Во-первых, фундаментальные исследования показывают "инерционность композиции основных структурообразующих элементов" общества и одновременные "заметные изменения в составе элит"(см. там же). Фактически это говорит о том, что социальное расслоение в России сегодня носит не функциональный, а прежний редистрибутивный характер, только проявляется более интенсивно. Коль скоро изменение численности основных социальных групп и слоев, как и их пропорций, осуществляется "относительно медленно", а более динамичная по структуре и обновляющаяся экономическая элита составляет "от 3-5% до 10% населения", можно сделать вывод, что инициативно-достигательный механизм дифференциации по доходам действует лишь в узком сегменте общественной структуры, определяя ее экономическую стратификацию, основное же "тело" общества (около 90%) расслаивается по критерию доходов вследствие перерспределительных актов субъектов-носителей власти (государственных органов и "позитивно привилегированных стяжательных классов", по М.Веберу). Это говорит либо о замедленном формировании параллельных, рыночно-конкурентных, собственно экономических каналов финансово-имущественной стратификации, либо об особенностях социального структурирования в России глубинного содержательного плана. Учет многовековых редистрибутивных традиций экономической культуры нашего общества действует в пользу второго предположения. Во-вторых, изучение трансформации социальной структуры России и других посткоммунистических обществ позволяет выделить доминанту функционального преобразования экономики - становление класса частных предпринимателей. В.О.Рукавишников выделяет в нем несколько генетически различающихся социальных сегментов: а) предприниматели, выросшие в недрах прежней номенклатуры (условия, источники и способы функционального закрепления - управленческий профессионализм, личные связи, несовершенство общественной правовой системы); б) бывшие "теневики" (функциональный фиксатор - ранее накопленные криминальным путем капиталы); в) инноваторы-"разночинцы" из разных социальных слоев (источник - энергия и социальная ориентация на успех в новой ценностной шкале общества); г) инвесторы капиталов из-за рубежа (легальная собственность иноземного происхождения с донорским привнесением новой экономической культуры); д) "наследники" и рантье (финансовые доходы); е) собственники средств и условий сельхозпроизводства (финансовые и материальные расходы на функционально-производственое обустройство). Несмотря на то, что в этой сводке только в характеристике первой группы присутствует фактор "связи" в его обыденно-российской трактовке, он латентен и во всех остальных позициях.
"Связи" второго смыслового рода точно отражают двусторонние функциональные зависимости социальных субъектов, характеризуя в то же время генетическую специфику российского общества, элементы которого скрепляются не отчужденно-ролевыми, опосредованно-функциональными отношениями современного Gesellschaft, а в значительной степени интимными, межперсональными, эмоционально и личностно окрашенными Gemeinschaft-контактами. Такая непосредственная вплетенность родовых, дружеских, содельческих, эквивалентных, трастовых связей в механизм общественного функционирования и структурирования придает нашему обществу совершенно неподражаемый стиль социального развития. Оказывается, что макронормативы конструкции социального пространства могут довольно легко изменяться и по-своему вписываться в полотно реальных отношений (смена базовой идеологии, типа собственности, системы социальных поощрений, ориентации социальных институтов и т.п. в очень короткий исторический промежуток), а вот стандарты обыденной жизни, общественного сознания, неписаных культурных норм и правил коммуникации, закрепленные в субъективных оценках, представлениях, объяснениях - не просто значительно более живучи, а выступают модификатором исполнения "макрокоманд". Поэтому социальные общности, составляющие фиксированное "тело" общества, маргинализируются и распадаются не на конечные социальные "единички", а ломаются на структурированные группы-осколки, срастающиеся по швам "связей" в новые общности, отвоевывающие функциональные и статусные позиции в российской социальной структуре. Поскольку каждый человек (азбучная истина:) является одновременно носителем многих разнофункциональных социальных ролей, то появление новых общностей часто идет на диверсификационной основе, которая предопределена прагматикой личных отношений, а отнюдь не профессиональной полезностью. Это не означает, что скомпонованные таким образом социальные "ядра" не обрастают профдеятельной периферией, это говорит лишь о том, что во всех процессах структурирования российского общества присутствует корпоративный дух, иррациональный и консервативный по западно-европейским меркам (с которых мы "шьем" реформы), что личные отношения оказывают сильное деформирующее воздействие на процессы функциональной социации, что своячество и доверие являются сильным структуроформирующим основанием современного социального расслоения.
Вышесказанное в равной мере касается структурирования по критерию "власти", политической власти в первую очередь. Власть безотносительно к ее социетальной оболочке является стержнем любой модели стратификационного подхода. Поскольку в общем виде под расслоением мы понимаем структурирование общества по вертикали, то положения "выше" и "ниже" могут быть бессодержательно-соотносительными только в теории, в реальных же социальных взаимодействиях они проявляются в контроле и подконтрольности, принуждении и эксплуатации, регламентации и подчинении, несимметричном взаимовлиянии, которые и определяются категорией "власть". Р.Дарендорф ("Элементы теории социального конфликта", 1965) рассматривает такого рода структурацию как априорное предписание "латентных интересов" социальным позициям. Сходство социальных позиций ("стиля жизни" по М.Веберу) разбивает социальный агрегат на "квази-группы" с выраженными сходными ожиданиями и неосознанностью собственной идентичности. Этот фантом общности может кристаллизоваться в реально действующую группу посредством социальной организации, превращающим ее в субъект структурного конфликта. "Социальные конфликты вырастают из структуры обществ, являющихся союзами господства и имеющих тенденцию к постоянно кристаллизуемым столкновениям между организованными сторонами" (там же). Дарендорф считает характеристики социальной структуры основным источником социальных конфликтов и форм их проявления. Степень относительной независимости институциональных порядков и неидентичности руководящих (властвующих по разным критериальным основаниям) групп влияет на интенсивность и насильственность протекания конфликтов: "В степени, в которой в обществе возникают такие и подобные феномены напластования, возрастает интенсивность конфликтов; и напротив, она снижается в той степени, в какой структура общества становится плюралистичной, т.е. обнаруживает разнообразные автономные области. При напластовании различных социальных областей каждый конфликт означает борьбу за все; осуществление экономических требований должно одновременно изменить политические отношения." (там же). Период, который в этом смысле переживает российское общество, щедро предпосылает структурные коллизии такого рода. С одной стороны, слабая дифференцированность, или "социальная плюралистичность" структуры, не преодоленная до сих пор, выступает основой таких напластований, с другой - формирование новых общностей и трансформация элит предопределяет их функциональную нерасчлененность: экономические и политические структуры в ролевом отношении перекрывают друг друга (политики идут в бизнес, бизнесмены - в парламент), что действительно создает почву для борьбы всех - за всё.
Концепт Р.Дж.Коллингвуда ("Новый Левиафан, или человек, общество, цивилизация и варварство") о властной специфике социальных и не-социальных общностей применительно к российским общественным структурам может использоваться только весьма синкретично. Осознанное и бессознательное, воля и подчинение, власть и сила, согласие и противодействие в них настолько переплетены, что трудно определить доминанты социальной жизни. Российская власть, управленческая иерархия общества структурируются как бы на разных началах: формирующихся демократических институтов, рудиментарной корпоративности (воспроизводство прежнего опыта сотрудничества), функциональности и бюрократичности, как монопольной неподконтрольности чиновника, и др. Поскольку политическая элита и способы ее формирования еще очень динамичны, процессы институционализации власти на новых основаниях только начались, весь ее слой и особенно подверженные персоны остро чувствуют свою маргинальность и положение "временщиков", что подталкивает к коррупции, закреплению привилегий, стремлению к экономическим вознаграждениям. Объективные и естественные предпосылки такого рода также размывают грань между оформлением элит и усиливают нестабильность не только "верхушки" (управляющей и направляющей верхушки!), но и всего общества.
Традиции властного структурирования дают себя знать в том, что принятие и законодательная поддержка демократической процедуры формирования общественного представительства (по сути, гражданского самоуправления) с одной стороны не гарантируют действительно свободного и альтернативного выдвижения и прохождения кандидатов, как и аутентичности их социальной позиции, с другой - проявляются в почти автоматической запредельности общественному контролю только что конституированных органов власти.
Получается, что общий абрис социальной структуры российского общества довольно мало изменился и в экономической, и в политической перспективе, несмотря на функционально-статусные трансформации и перемену диспозиции. Соотношение между "телом" общества и элитой, структурные пропорции различных слоев в целом сохранились, что не дает возможности судить об устойчивости новых тенденций в развитии общественной иерархии. Однако полученный результат говорит о прочности "в распределении власти, активированной в каждом отдельном поле" (Бурдье П. Социология политики. 1993). Если рассматривать социальную топологию как размещение поля "сил", или распределение власти в социальном пространстве, определяя общественную диспозицию субъектов - носителей разного рода "капиталов", то стратификационный критерий имени окажется наиболее репрезентативным. "...Позиция данного агента в социальном пространстве может определяться по его позициям в различных полях... Это, главным образом, экономический капитал в его разных видах, культурный капитал и социальный капитал, а также символический капитал, обычно называемый престижем, репутацией, именем и т.п. Именно в этой форме все другие виды капиталов воспринимаются и признаются как легитимные" (там же, с.57). Если вспомнить, что М.Вебер определял предмет нашего изучения, "страты", через престиж групповой позиции и возможность достичь монополии, а источники стратообразования видел в стиле жизни, наследуемой харизме и присвоении власти, можно убедиться в том, что имя, признание, номинация (мир устойчивых социальных представлений) могут трактоваться не только как демонстрация, но и как реальная предпосылка социального расслоения. Если бы не существовало права собственности в его формальном и обыденном практическом виде, если бы политическая власть не подкреплялась законом и гражданским договором, а управление не предопределялось (по Р.Д.Коллингвуду) внеположенными причинами, вряд ли хоть одна завоеванная в конкуренции социальная позиция продержалась бы пару дней. Еще У.Уорнер показал, что принятие, признание и оценка членов ассоциации определяет ее внутреннюю диспозицию и внешние акции.
Поскольку "почести", "условности", "стилизации" и "привилегии" описывают базовый для нас инвариант - социальную принадлежность, посредством которой формируются статус, групповые позиции и их соотношение - стратификационная структура, их изучение есть актуальный аналитический инструмент исследования. М.Вебер рассматривал развитие "статуса" как согласованное "совместное действие закрытого типа", тесно связанное с формированием материальной монополии и установлением социальной дистанции. Отделение какой-либо общности от других и создание ореола исключительности, который выступает формой мнимого (номинального) символического капитала, происходит путем узурпирования "статусной" почести. "Развитие статуса - важный вопрос стратификации, основанной на узурпации. Узурпация - естественный источник почти всех статусных почестей",- писал Вебер. Эти же элементы в становлении новых общностей и символическом обретении групповой идентичности выявил А.Турен, положив их в основу теорий социальной мобилизации и действия.
Поскольку современная Россия - это общество переходного характера, кипящее новыми социальными образованиями, его идентификационное пространство представляет собой актуальный контекст процессов стратификации. "В символической борьбе за производство здравого смысла или, точнее, за монополию легитимной номинации как официального - эксплицитного и публичного - благословения легитимного видения социального мира, агенты используют символический капитал, приобретенный ими в предшествующей борьбе, и, собственно, любую власть, которой они располагают в установленной таксономии, представленной в сознании или в объективной действительности как названия (les titres)", - пишет П.Бурдье ("Социология политики", с.72). Все субъекты в поле социальных взаимодействий используют различные символические стратегии, посредством которых "намереваются установить свое видение деления социального мира и свои позиции в этом мире" (там же). Эти стратегии ранжируются между частными мнениями с их неопределенной суггестивной эффективностью и официальной номинацией с ее "монополией на легитимное символическое насилие".
Формирование символического капитала в России имеет весьма специфические интенциональные черты, предопределенные социокультурными и историческими основаниями. Во-первых, традиционное стремление к получению государственных званий и отличий имеет ореол сверхценности, поскольку символизирует не только особость социального положения, но и корпоративную приобщенность к Власти, распределяющей социумные блага и привилегии. Господство феодальных принципов редистрибуции в течение длительного времени (и по сию пору) привело к тому, что социальные инстинкты прочно связывают номинацию и вознаграждение, звания и государственный протекционизм в удержании социальной дистанции. Пожизненное позитивное подкрепление за однократно завоеванную позицию, возможность экономить силы в конкурентной борьбе, которая из открытого социального соревнования превращается в психологическую войну за влияние в микрогруппах, привело к стереотипическому закреплению стратегии "вверх через официальную номинацию".
Во-вторых, институциональная переориентация и изменение стратификационных доминант развития общества в текущее историческое время требуют особенно интенсивной маркировки социального пространства и обозначения наличных "портов" самопричисления. Невнятная социальная разметка не только способствует углублению маргинализации, развитию фрустрационных состояний, она затрудняет борьбу за выживание, поскольку дарендорфовская "борьба всех против всех" в таких условиях становится наиболее аутентичной поведенческой стратегией. Поэтому потребность в ассоциации, принятии, коллективном участии, распределении ответственности, экономии социальной энергии обусловливает специфические символические акты демонстрации субъектами своих интенций и претензий. Стихийно возникают "статусные униформы", жаргон, закрепляются места и формы непосредственного общения, формируются каналы опосредованной коммуникации, символически оформляется "жизненный стиль". Заявочные маркеры и причисляющие "порты" зарождающейся идентификационной системы играют роль механизма первичного упорядочения социального пространства, прагматичного преодоления хаоса тотальной маргинализации. Когда-нибудь и у нас представители элит возможно будут символически мимикрировать под "средний класс" не из-за опасений, а из-за "приличий".
В-третьих, в России относительно широко распространены мнимые (иллюзорные) формы социальной символизации. Архетипически это обусловлено сверхзначимой ролью официальной номинации и ценностью "приобщения" к "власти", ситуативно - возможностями заявочного обретения символического капитала (весьма практичного по своим воздействиям не только в нашей культуре). Коротко говоря, "дети лейтенанта Шмидта" алкают социальных воздаяний, а партийные "лидеры" и "президенты" укрепляются силой мнения своих символических "масс".
В-четвертых, для современного состояния общества характерна социальная демонстрация в драматическом смысле слова. Элемент гипертрофии, акцента, аффекта в знаковом оформлении коммуникативного пространства локальных сообществ связан с повышенной ценностью завоевания символической позиции и закрепления в социальной структуре вновь сформированных общностей. Заявление о себе, получение признания, общественной оценки притязаний, завоевание статусной позиции посредством предустановления устойчивых мнений (то есть стабильным, предсказуемым поведением) - активная деятельность мобилизационного типа, в которой символические обращения и знаковые стереотипы, презентация априорных социальных отличий выступают нормальной коммуникативной спецификой.
И, наконец, в пятых, это повышенная значимость имени в аспекте репутации, поскольку этот род символического капитала вообще является легко конвертируемым во властную, трастовую, финансовую и другие формы, в том числе и связанную с прямыми ценностями социального структурирования (не только положения, но и временной устойчивости). Репутация в России традиционно создавала структурные сетки социальной организации, как в функциональных, так и в поселенческих, этнических и семейных общностях. Имя предопределяет ореол влияния. Мы носим отчества, и этим уже многое сказано. В переходный период наряду с номинацией, маркировкой, демонстрацией, репутация становится особо значимой формой символического капитала, поскольку она выступает идеальным закрепителем социального статуса, без чего становление субъекта в обществе невозможно.
3.4. "Свои" и "чужие" на празднике жизни
Социальная жизнь в каком-то смысле - лотерея, поскольку ни наследуемый (акцептивный), ни обретенный (достигнутый) социальный статус не являются гарантией пожизненной ренты: микро- и макросоциальные процессы столь причудливо переплетены, что вероятностный итог активности и бездействия примерно сопоставим. Тем не менее, говоря о социальной стратификации, мы не раз акцентировали мысль, что она не только естественный способ поддержания общественной витальности через разнообразие, но и механизм распределения энергетических затрат на достижение социальных вознаграждений между разными субъектами. Если рассмотреть условия поддержания такого энергетического баланса подробнее, то можно прийти к выводу, что значительную роль в развитии социальной динамики играют неосознаваемые процессы.
Только кажется, что мы действуем в соответствии с рациональными, осознанными целями. Если анализировать реальное поведение, то оно с этой априорной точки зрения выглядит нелогичным. Целый ряд комплексных региональных социальных исследований, в которых автор принимала непосредственное участие, продемонстрировал языком среднестатистических человеческих реакций, что более 35% людей в средних промышленных городах и сельских поселениях Юга России "сокращают свои расходы", когда их "доходы" снижаются, а вовсе не ищут более высокооплачиваемую или вторую работу (тем более речь не идет о повышении или смене квалификации, возможном переезде в места с благоприятной конъюнктурой на рынке труда и т.п.). Это характерно не только для групп населения с меняющимся финансовым положением, но и для людей, затронутых принудительной маргинализацией и социальными катастрофами (выселением, заражением, военными действиями и т.п.).
Если разные факты подобного рода систематизировать и определить гипотетические причины таких реакций (типа "берегите силы, потяните время"), то наиболее вероятным окажется сценарий: да, люди стремятся к позитивным социальным целям - продвижению, воздаянию, принятию, самовыражению - но подсознательно они реагируют на "цену" своих достижений, адекватность которой (как правило) соблюдается гораздо строже, чем реальная степень приближения к поставленной цели. Возможно, именно в этом механизме заложен ответ на вопрос, какие неочевидные факторы влияют на результат индивидуальной активности субъекта по получению и удержанию социальной позиции. Этот экстернальный план микросоциального структурирования позволяет предположить возможность воздействия на процесс манипулятивных акций и объективных макроэффектов.
Речь об этом шла потому, что "своими" и "чужими" для социального мира, в котором мы проживаем, люди и их объединения становятся не только и не столько в результате достижения социальных успехов по нормативной шкале (дающих вознаграждения в форме важнейших социальных ценностей конкретной культуры: богатства, уважения, власти, знания, профессионализма, творческого развития, определенного семейного положения и др.), а в результате успехов модальных. Другими словами, эффективность социальной адаптации есть истинный критерий потенциальной принадлежности и степени реальной вовлеченности в социальную жизнь того или иного человеческого сообщества. Поскольку даже индивидуальный онтогенез связан с изменением и переменой социальных пространств (актуальных общностей), следовательно, всей системы значимых социальных параметров развития и общественной "включенности", мы подразумеваем под адаптацией и социализацию в широком смысле, и освоение знаковых, ценностных и рациональностных социальных матриц иных культур.
Самым расхожим представлением о "чужих" является социологический концепт "маргинальности". "Маргинальность - это не состояние автономии, а результат конфликта с общепринятыми нормами...Уход в маргинальность предполагает два совершенно различных маршрута: либо разрыв всех традиционных связей и создание собственного, совершенно иного мира; либо постепенное вытеснение (или насильственный выброс) за пределы законности. В любом варианте... общество выставляет отверженных напоказ, дабы подкрепить свой собственный мир, тот, который считается "нормальным" и светлым" (Фарж М. Маргиналы. С.143-144).
Если сформулировать то же самое другими словами, то шансы "выиграть" социальные призы реальны только для тех, кто играет "по правилам": не путает символику, язык, комплементарные и симметричные поведенческие ответы, соблюдает важнейшие нормы, соответствует системе ожиданий. То, что называется "объективными данными" или "рациональной стратегией действий" имеет сравнительно небольшое значение относительно знаний (социальной информации) и опыта (социальных навыков) - того, что определяется как "социальная культура". При этом логика социальной метаигры не обязательно должна быть состязательной или достигательной, возможно, напротив, стимулирование согласительного и консервативного социального поведения, однако только представления о правилах позволяют целенаправленно получать желаемые (при хорошей технологии действия) или по крайней мере ожидаемые (во всех остальных случаях) результаты.
Эффективность стратегий социального включения и социальной мимикрии, как было показано выше, связана с духовными ориентирами и поведенческими стереотипами (социальными архетипами); а также с факторами метасоциумного развития, которое может как поддерживать, так и противостоять спонтанной адаптации к социальной среде. Учитывая основные факторы архетипизации, можно смоделировать российскую социальную структуру на основе доминирующих ориентиров адаптивной стратегии больших общественных групп, не совпадающих с традиционно выделяемыми "слоями".
Каждая ориентация, выступая ведущей в целостной ментальной структуре той или иной социальной общности, предопределяет архетип, социогенную матрицу соответствующих общественных групп и слоев. Рассматривая их в качестве социальных субъектов, мы характеризуем различия их аттитюдных комплексов, экспектаций, поведенческих ориентаций, интересов и ценностного мира. Так, "партикулярный" архетип, основанный на бытовой культуре обыденного мира социальных взаимодействий, демонстрирует все признаки ориентировки на обычаи и определяется ритуальным характером коммуникации. Люди и общности, принадлежащие к данному архетипу, обладают высокой социальной ригидностью, они слабо поддаются управляющим воздействиям за рамками бытового ритуала. По этой причине преобразовательные политические воздействия, социальные реформации "тонут" в такого рода социальной среде, которая обладает естественным глубоким социокультурным консерватизмом. Не рефлексируя, да особенно и не артикулируя свои взгляды, ритуальные (бытовые) общности живут обычаями и ценностями обыденной жизни, сохраняя глубинные архетипические корни метафизических социальных образований.
По этой логике "архаический" архетип, который базируется на привычных, не обсуждаемых ценностях, и характеризует социальную культуру более открытых и разветвленных общностей, достаточно часто вступающих в отношения взаимодействия с другими социальными культурами, определяется традиционным характером коммуникации. Традиция консервативна, но подвержена процессам цивилизационных изменений, развитию, адаптации к новому состоянию общности в зависимости от внутренних преобразований, культурной восприимчивости к воздействиям извне, характеру постоянного и факторам спорадического социоприродного метаболизма.
Ценностный механизм социальной традиции создает такую конфигурацию общественного поля, которая позволяет адсорбировать, впитывать, ассимилировать не только духовные, но и организационные, материальные, функциональные социокультурные образцы других общностей. Иными словами, духовный архетип выступает основой социального механизма адаптации инокультурных образцов, и в истории России тому есть множество примеров: начиная с технологических революций и социально-политических реформаций, заканчивая сосуществованием множества этнических сообществ, сохраняющих свою традиционную, неподражаемую самость и успешно перенимающих карпускулы социального опыта у соседних народов. В современном российском обществе это проявляется практически в любых формах символической коммуникации. Речь идет о языковых заимствованиях между разными (не обязательно этнически различающимися) социальными общностями и группами, о развитии стилистики, имиджа, моды, о симуляции иных "образов жизни", любых элементов иного (традиционно обустроенного) социального пространства.
Иной слой ментальной структуры, доминированием ценностей которого предопределен "политический" архетип, характеризует людей и субобщности, ориентированные на социумный социокультурный ценностный мир. Этим социальным архетипом управляет (и полноправно характеризует его) общественный договор, признание писанного права, закон. В основе этого архетипа лежит социальная рефлексивность, более или менее выраженная - поскольку установки, поведенческие ориентации, мотивационная парадигма людей, к нему принадлежащих, определяется осознанием реалий современного общества: его сложной социальной структуры, отчужденности и опосредованности взаимодействий и связей, необходимости руководства и разветвленной системы эффективного управления для сохранения более-менее приемлемого социального порядка. Эти люди (и группы), поведенческие реакции которых позволяют обывателю насмешливо характеризовать их как "социально (или политически) озабоченных", действительно интенциально выходят за пределы ритуального и традиционного социального мира, чувствуя (а в лучшем случае - понимая) общность и даже взаимозависимость своей жизни с жизнями других людей и иных общностей, принадлежащих к одному физическому пространству. В этом смысле корректное определение "социума" - территориально объединенной социальной общности - социокультурно может распространяться не только на поселение, страну, регион, но и на весь заселенный мир (см. концепты "взаимозависимый мир", "общечеловеческие ценности", "общенациональная идея" и т.п.). Для современной России новая жизнь этого архетипа инициирована в значительной мере искусственно, поскольку не только действительно имеющие место общемировые тенденции, но и внутриполитическая нестабильность порождают регионалистские ориентации, частичную (в т.ч. правовую) сепарацию территорий, узаконивают попытки этнической суверенизации, приводят к "материализации" таких в большей степени легендарных, чем сохранившихся в качестве реальной общности социальных объединений, как дворянство и казачество.
Интегральный слой, предопределяющий "нациумный" архетип, и соответствующие доминанты социальных ценностей и ориентиров сознания, характеризует признание метасоциального, надэтнического, межрелигиозного и надгосударственного единства. Активность этого архетипа направляют идеологии, лежащие между, над и вне ритуальной, традиционной и правовой культуры. Они синкретично и неявно включают "нижние", более фундаментальные, слои, но делают это в такой ценностно-завуалированной форме, что могут объединить на других социальных акцентах, на собственных ориентационых основаниях людей, чьи ритуальные, традиционные и правовые ментальные ориентации диаметрально противоположны. Идеология компромиссна и согласительна, она "говорит" с нами - ее потенциальными детьми - о "другом": о новых источниках социального выживания (вместе мы - сила!), о новых (и потому неконфликтных для нас) ценностях, об общих наших (и следовательно объединяющих нас в противостоянии им) врагах, о возможных опасностях и вероятных победах и достижениях. Это тот ментальный слой и тот метасоциальный архетип, который в чистом виде ориентирован на символическую социальную общность и наряду с центростремительной мотивацией имеет преобладающую культурно-ценностную мотивацию "вовне": он основан на энергии мобилизации, привлечения прозелитов, социальной экспансии (достаточно вспомнить христианскую или коммунистическую идею).
Поскольку ценностные ориентации названных крупных общественных групп заметно отличаются, они как бы играют на одной социальной площадке в разные игры, не понимая и часто не приемля правил друг друга.
В России, где "толщина" нижних трех слоев достаточно объемна с точки зрения социального охвата соответствующими архетипами, этот динамичный и во многом революционизирующий архетип "пассионариев" органично входит в систему общественного баланса только при условии высокой энергетической насыщенности. В соответствии с идеями Т.Парсонса, это должен быть информационно-управляющий слой: правители, бюрократы, оппозиционеры и революционеры, которые обеспечивают стабильному социальному телу России постоянные политические "разборки", оживленные переделы зон влияния элит, дворцовые перевороты, реформы и революции сверху, террор и т.п. - короче говоря, все то, что меняет правила социальной игры и заставляет неподатливого увальня традиции (обывательскую, консервативную и долженствующую личность) "шевелиться", ворчать, приспосабливаться, подминать или преклоняться перед новыми социальными установлениями. Может быть, отсюда наш неуемный революционизм, наша "кухарочья" уверенность в умении справиться с проблемами государственного управления, наша доверчивость к тем, кто с театральным апломбом приходит ломать, и наша готовность "подсобить" в этом?
Оставляя в стороне "риторические" вопросы популярного толка, отметим, что эта модель социальных архетипов имеет нечто общее с типологией форм индивидуального приспособления, которые вывел Р.К.Мертон (см.: Социальная структура и аномия). По его оценкам, конформность как вид социально адаптированного поведения распространена тем больше, "чем больше степень стабильности общества...Именно вследствие всеобщей ориентации поведения на основные культурные ценности мы можем говорить о массе людей как об обществе". Инновация вызывается общей ценностной ориентацией на успех, и поведение многих людей в этом контексте строится по правилу "Цель оправдывает средства". Мертон ставит при этом вопрос, связанный с характеристиками стратификации: "...Какие особенности нашей социальной структуры располагают к этому типу приспособления, вызывая более частое отклоняющееся поведение в одном социальном слое и менее частое в другом"? Американская цивилизация "достигающего" типа стимулирует к успеху, но "возможные пути движения к этой цели в значительной степени сведены классовой структурой к отклоняющемуся поведению", к чему преимущественно побуждаются "нижние социальные страты". Ритуализм, как противоположная форма социальной адаптации, выражается в ценностной ориентации не на цели сообщества, а на способы их достижения. "Почти безусловное соблюдение институциональных норм" не позволяет эффективно преуспевать, поскольку "прочное усвоение... моральных наказов общества" очень дисциплинирует, но снижает социальную конкурентоспособность по сравнению с менее щепетильными "инноваторами" и более инициативными "конформистами". Такая позиция, в соответствии с гипотезой Мертона, должна быть преимущественно распространена среди нижнего среднего класса. Ретритисты, отвергающие и культурные цели сообщества, и институциональные средства их достижения, в строгом социологическом смысле не являются членами "общества". Их свобода от конфликта обеспечена отказом от "поиска безопасности, престижа и каких бы то ни было притязаний на достоинства и отличительные признаки". Это в большей степени индивидуальный, нежели коллективный, вид приспособления; он распространен в среде "деклассированных". Мятеж, как тип социально-поведенческой адаптации, "выводит людей за пределы окружающей социальной структуры и побуждает их создавать новую..." Это выражается в сопротивлении старым культурным нормам и институциональным ценностям, связано с организацией возмущенных и бунтующих в революционные группы и относится преимущественно к "представителям класса, набирающего в обществе силу, а отнюдь не самых угнетенных слоев."
Как видим, есть определенные смысловые и структурные параллели, результирующие из разных объяснительных логик. Рассматривая социально-адаптационные стратегии общественных групп как "нормальные" (модель архетипов) или как "отклоняющиеся" (модель поведенческого приспособления к культурным целям и нормам), мы лишь меняем основания и точки отсчета, поскольку игнорирование внешних условий или исключительная ориентация на них могут быть в равной степени ситуативно неадекватными. В среде, контекст развития которой составляет возрождение премордиальных общностей, партикулярный и архаический архетипы поведенческой адаптации (или - конформистский и ритуалистский приспособительные типы) наиболее адекватны, политический и нациумный архетипы (инновационный, ретритистский, мятежный; или: обход правил, отказ от этой социальной игры, изменение системы правил) - менее уместны, поскольку создают ложное институциональное пространство и извращают социальные ценности. В перспективе другой тенденции - объединения разных общностей, их переструктурирования, и глобализации - "чужими", напротив, оказываются социальные консерваторы и ритуалисты. Иными словами, жизнеутверждающая социальная бытийность приемлет и востребует, поощряет и отторгает человеческие объединения на основе адекватности их социокультурной модели выживания генеральным ценностям развития метаобщностей. При этом большую самостоятельную роль играет и эффективность индивидуальной адаптации.
Конечно, реальная жизнь общества не развивается таким механическим образом, и сиюминутные , временные ценности закрепляются в "энергетической" войне социальных групп, их идеалов, норм, ориентаций. Изменение диспозиции, как и социумных ценностных ориентаций, не обязательно происходит в результате активных социальных действий - достаточно отказа от "игры", саботажа, внесения путаницы в "правила". Но каждый из этих механизмов отклонения от нормативов метасоциумной игры становится заявкой на "другую" игру, социальная поддержка которой институционализирует привычные коммуникативные формы, регулируя жизнь сообщества (см. "Понятие общества" Н.Лумана).
Таким образом, "свои" и "чужие", принятые и отверженные, вознагражденные и наказанные, поднятые и опущенные в социальной диспозиции структурируются под влиянием разных по характеру процессов. С одной стороны, общевитальные потребности общества задают изменения конфигурации социального пространства, востребуя новацию либо традицию, материальные или духовные ресурсы, воинственность или толерантность, критичность или веру. Функциональная заданность системы общественного жизнеподдержания (зарплата за работу, награда за службу и т.д.) при этом "трещит" и обычное воздаяние становится невозможным - а дело не только в деньгах, социальной позиции, но и в самоуважении, самореализации, "смысле жизни": рушатся привычные социальные ниши, а для нерефлексивного сознания "распадается мир". С другой стороны, знания и умения выполнять социальные правила, следовательно, "технологично" вписываться в процессы социальной коммуникации и получать все возможные социальные вознаграждения являются самостоятельным механизмом социального внедрения, приобщения, осваивания привлекательных социальных ниш (позиций). Для разных общностей и людей социальная "привлекательность" описывается различными ценностными шкалами, поэтому не все и не всегда считают комфортной позицию "на самом верху"; как показывает социальная практика, бывает и наоборот (социальные психологи, социальные работники, аналитики девиации и депривации строят относительно причин этого свои объяснительные теоретические модели).
Общество не всегда стабильно, и вписываться в меняющиеся правила приходится иначе, чем в привычные. Несмотря на то, что все люди являются "стихийными социологами" - иначе процессы социализации и культуры были бы невозможны, индивидуальное и групповое поведение осознается ими в разной степени - социальная интуиция при этом не менее важна, чем рациональность.
Один из наиболее бесспорных подсознательных (но многими осознанных) социальных ориентиров мы сейчас и рассмотрим.
3.5. Как заманчивы эти элиты!
Все исследователи общества и человеческой природы, кто поэтично, кто научно, отмечают среди важнейших социальных ориентаций стремление к повышательной мобильности, к улучшению позиции в актуальных сообществах. Самые привлекательные позиции - на самом "верху", они предоставляют самый высокий социальный статус, который является открытым чеком на разного рода привилегии, самостоятельным капиталом символического общественного признания, который легко обменивается на реально востребованные блага. Но чем выше осознанность социальных действий отдельных людей и групп, тем меньше в целом вероятность того, что они будут "пробиваться" в нормативные элиты, которые считаются наиболее ценными в данном сообществе.
Эта фраза не означает, что в политическую или в экономическую элиту стремятся только те, кто не задумывается о том, что и почему он делает. Отнюдь. Речь идет о том, что полубессознательное течение социальной жизни и социальные инстинкты влекут людей туда, где можно получать наибольшие выигрыши. В редких случаях они могут стать "проходной пешкой", но, как правило, сами механизмы общего, в целом однонаправленного, движения создают ограничения, "потолки" социального продвижения. Такого рода ориентиры своего социального продвижения многие выбирают и осознанно. Однако, как отмечают в своих диагнозах современного общества Дж.Нэсбитт и П.Эбурдин, К.Кумар и И.Валерштайн, духовное начало в человеке и востребованность творческой инновации современным производством, проблемы социальной идентичности заставляют людей искать и формировать их самости, обращаться к гуманистическим ценностям, актуализируют проблемы самореализации. А такая сознательно выстроенная жизненная траектория делает социальный поиск людей небанальным, что увеличивает вероятность того, что они будут двигаться в несколько другом направлении. Итак заметим, что долговременная поведенческая стратегия людей и общественных групп строится в соответствии с актуальным для них набором социальных ценностей, которые могут как согласовываться, так и диссонировать с "общепринятыми" данным сообществом.
Разные общества различаются по своим социальным конфигурациям, имеют разную структуру, организацию и правила продвижения. Социальные позиции, которые воспринимаются как привлекательные и даже желательные, как правило, обладают ограниченной реальной достижимостью вследствие либо высокой конкуренции (недоступности со стороны "среды"), либо институциональной непроницаемости референтной группы (недоступности со стороны "системы"). Мифы, легенды и сказки разных народов повествуют о попытках людей влиться в сообщества богов или бессмертных, о простых бедняках, попадающих в число вершителей судеб - все они проникнуты духом "особых обстоятельств": рока, волшебства, божественной помощи, природного дара, способностей, каприза любви и др. С одной стороны, они отражают социальную реальность доиндустриальных обществ с ограниченной социальной мобильностью, а с другой стороны формулируют универсальный принцип социальных перемещений, которые в своей качественной форме действительно являются исключительными, уникальными, особыми технологиями преодоления социальных барьеров. Во многих "открытых" обществах свободная мобильность является важнейшим декларируемым принципом и действительно составляет часть механизма "энергетической подпитки" элит, но на практике такого рода динамические процессы поддерживаются в очень ограниченном режиме (они лимитированы по времени, месту, масштабу социального охвата) и сменяются режимными периодами консервации сложившихся сообществ.
Итак, люди и человеческие социации в социальной среде стремятся "вверх". Но "потолки" у всех разные. Да и сам "верх" как наиболее высокая статусная точка отдельной социальной траектории оказывается однозначно не определенным, зависящим от оценочной конфигурации значений общественного "потолка".
В каком-то смысле стремление наверх, к элите, имеет тот же смысл, что и маргинальность. Они, вроде бы, противоположны, как смех и страх, но в основе своей - тождественны. И то, и другое есть способы поддержания витальности социального организма, поиск средств для удовлетворения важнейших потребностей: путем отталкивания, избегания среды, где они не удовлетворяются, в поисках позиции, наиболее благоприятной для сохранения жизни и развития ценностей своей культуры. Общество подпитывает то, что для него наиболее ценно, создавая режимы благоприятствования, протекции, льгот. Наиболее очевидными ценностями такого рода являются функциональные монополии.
Социальные элементы развитого общества "скоординированы и субординированы вокруг одного центрального органа, оказывающего на остальную часть организма умеряющее воздействие... если другие органы зависят от него, то и он, в свою очередь, зависит от них. Несомненно, он также находится в особом и, если угодно, привилегированном положении; но оно порождено сущностью исполняемой им роли, а не какой-нибудь внешней по отношению к его функциям причиной, не какой-нибудь сообщенной ему извне силой." (Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. Л.-М. 1991). Влияние, власть как способность реализовать свою социальную волю характеризует такого рода социальные позиции с точки зрения общественных отношений или энергетических балансов коммуникации. Для общества в целом это политические органы управления: явно институционализированные и латентные (самого разного рода, от масонов до военно-промышленных и финансовых лобби и всякого рода теневых групп влияния).
Итак, элиты часто имеют функциональную первоприроду, то есть выполняют такие социально необходимые действия, которые по причинам некомпетентности не могут выполнять другие общественные структуры. Поэтому "социальная работа" элит высоко ценится сообществом и в значительной степени ему неподконтрольна (уже по причине пресловутой неподготовленности, недостаточной информированности остальных). Эти два фактора предопределяют позицию социального эгоизма представителей элит, все повышающийся запрос на ресурсы для выполнения отведенной им общественной роли, все остывающее внимание к самосоответствию и снижение ответственности перед обществом, которое превращается для элиты в "среду" ее комфортного обитания. Элиты, как и любые другие общности, пульсируют внутренней состязательностью, изменяют конфигурацию, демонстрируют жесткие конфронтации, но аналогичные способы жизнеутверждения для ее членов, как правило (это важнейшее корпоративное условие) не сопряжены с риском выпадения из элиты как таковой, и в любом случае нижний статус в элите выигрышнее, чем верхний - вне ее.
В современном обществе (хотя, можно подозревать, это не новый исторический феномен) элиты могут возникать и посредством применения имитационной социальной технологии. Так, информационные элиты mass-medum, особенно связанные с производством политических новостей, во многом воспроизводят сами себя посредством искусственного создания собственного актуального поля. Производство информации, выбор событий, подогревание интереса аудитории, реклама, скандалы, слухи и т.п. весьма отдаленно и опосредованно решают проблему прагматической и конструктивной связи народной массы и правящей верхушки в демократическом обществе, зато поддерживают и заостряют внимание на проблемах "второго рода", доступных сознанию обывателя и отвлекающих его от вмешательства в прикладные функции политиков по "реализации социальных интересов" этих масс.
Поскольку элита - не просто высший социальный слой общности, связанной конкретными ценностными ориентирами, а во многом самостоятельное, относительно автономное, организационное образование, ее обычными проявлениями (социальными правилами коммуникации с внешней "средой") являются: 1) замкнутость, 2) неподконтрольность, 3) таинственность, 4) мифичность, 5) символичность. Эти функциональные предикаты объективно обусловлены потребностями элиты охранять свою корпоративную социальную позицию, позволяющую использовать ресурсы "нижних слоев". Такая тесная связь между социальной функцией, социальной сущностью и социальным проявлением элиты дает возможность интуитивным и профессиональным 'акторам общественных взаимодействий использовать индикаторы (формы проявления) элиты в своих технологиях социального продвижения. Имитация, социальная демонстрация становятся при этом первым шагом "конструирования" элит.
В значительной степени имитационными по своему происхождению являются элиты в сфере искусства. Некоторые из них приобретают авторитет, признание, вознаграждение и статус, то есть "достраивают" нижнюю часть шкалы социальных позиций в своих ценностных измерителях; но на первоначальных этапах их развитие идет заявочным путем, когда обеспечено только социальное самопризнание, а привилегии раздаются себе самим из собственных же внутренних ресурсов, то есть перекачки "социальной энергии" не происходит. Впрочем, демонстрации загадочности, таинственности и непостижимости, как сформулировали основоположники теории социальной мобилизации, является одним из важных условий привлечения сторонников, наращивания своего более дифференцированного "социального тела" и формирования несимметричной системы социального обмена.
Традиционно наиболее привлекательными элитами являются те, которые, с одной стороны, институционализировали и укрепили свою высокую неподконтрольность, а с другой - стали базироваться на механизмах получения социальной ренты (желательно долгосрочной и даже пожизненной за однажды завоеванную позицию).
Почему потомки известных деятелей искусства и науки чаще всего оказываются за пределами соответствующей функциональной элиты, а попадают в другую функциональную, или в богему, или в плэйбои? Потому что академические знания, таланты и высокий профессионализм не наследуются, а развиваются в самостоятельной духовной работе. Но главное - потому что их надо постоянно подтверждать перед знатоками и публикой, перед критиками и соперниками, что часто выбивает почву для самообольщения.
Напротив, экономическое богатство, как и политическая власть, отчасти (точнее, в значительной части) бюрократические навыки и организационно-управленческий профессионализм дают ренту на раз вложенный "капитал" и в стабильной ситуации очень нечасто требуют "подтверждений" права на социальные вознаграждения. Конечно, при этом управленцы занимают менее защищенную позицию, а приоритеты между экономическими и политическими рантье делятся в зависимости от состояния общества (когда либо экономические силы диктуют правила политикам, либо политики меняют правила экономических игр в региональном, национальном и даже транснациональном хозяйстве). Иными словами, учитывая логику социальной конъюнктуры, все же можно говорить о "монопольной прибыли" некоторых видов социальных рантье в современном обществе.
Здесь самое место заметить, что оперируя понятием "социальной ренты", мы не упускаем из вида ее особенности, связанные с конкретным происхождением, характером, количественными и качественными характеристиками. При этом одна из статусных позиций может приносить социальную ренту (например, звание, ранг в социальной номинации), а по другим вознаграждения и санкции напрямую зависят от текущей активности социальных субъектов.
В периоды системных трансформаций, когда меняется социальное пространство, общие ориентиры, ценности и цели, формируются новые правила "захвата" элит. Российское общество резко расслоилось по экономическим признакам (по доходам: официальные оценки Правительства РФ говорят об увеличении до 16 единиц децильных коэффициентов весной 1995 года; по собственности, которая не рассматривается как доход и не облагается соответствующими налогами, путая статистические представления о количестве "богатых"; по доступу к социальным льготам, что, впрочем, более традиционно для нашего общества), появились новые каналы продвижения к значимым политическим позициям, позволяющим получать социальные, в том числе экономические, прибыли.
Позиции в политической, а особенно - в управленческо-бюрократической государственной элите обладают сегодня повышенной привлекательностью по нескольким очевидным причинам. Во-первых, они наделяют властью (конечно, в определенных, ограниченных пределах) сами по себе, поскольку распорядительные и контрольные возможности - обязательный предикат официальных должностей. Во-вторых, наделение властью осуществляется в результате неких символических социальных акций, поскольку быстротечно-невнятные избирательные кампании по самой логике своей организации исключают какие бы то ни было механизмы верификации (проверки) политических заявлений, не говоря уже о еще более туманной логике назначений. В-третьих, молодая российская демократия по генетическим причинам продуцирует политических временщиков, которым в массе своей не держать ответа ни перед историей, ни перед законом, ни перед избравшим их сообществом (безответственность и раскрепощает, и прельщает). В-четвертых, любые "перестройки на марше" (а жизнь общества не может "подождать", пока политика уладится и экономика утрясется) вносят в привычный порядок неизбежный сумбур, путаницу, а с ними - невозможность однозначной и четкой оценки управленческих действий. Одновременно перед управленцем расстилаются все новые поля для неподконтрольных решений, и где ж тут удержаться: кому - от непродуманности, кому - от корысти. В-пятых, позиция в политической элите (субэлите) обладает особой значимостью именно в переходный период, поскольку это именно то время, когда политические решения постоянно форматируют экономическое пространство, определяют правила экономических действий, включают санкции и раздают привилегии (поощрения). Поэтому в особенно благоприятные периоды (вероятнее всего, это были 1992-1994 гг.) в этой сфере возникает стратификационный бум, который с логической точки зрения должен закончиться формированием во многом "сращенной" экономической элиты.
Итак, заманчивость политической элиты - в ее операциональных возможностях, позволяющих решать индивидуальные, групповые, общностные социальные проблемы и получать выгоды и выигрыши, не предусмотренные "функциональными" (официальными) соглашениями. Привлекательность элиты экономической определяется высокой степенью надежности самих характерных для нее социальных гарантий, поскольку экономические доходы легко трансформируются в самые разные социальные блага, позволяют "таранить" формальные социальные ограничения практически в большинстве сфер жизни, высокая экономическая позиция дает не только перспективу стабильности как таковой, но и высокую вероятность оказаться в общественной суперэлите (если в России конституируется рыночное по своей природе общество, то "музыку" в нем будут заказывать отнюдь не политики, технократы или творческие деятели). К тому же, что также очень важно, экономические показатели статуса в современном обществе являются наиболее значимыми, поскольку приравниваются к объективной оценке категории социальной функции и социальных заслуг. Поскольку внешне вертикальная мобильность в определенных, доступных массовому восприятию, пределах как бы теряет "стартовую планку" (богатеет ваш коллега или сосед, кто-то со схожей социальной позиции перемещается вниз), экономический статус становится индикатором самооценки и реальной социальной принадлежности (которая раньше отсчитывалась по другим ценностям) - стремление в элиту становится проявлением потребности самоутверждения, принятия, отчасти самореализации. И, наконец, элитная экономическая позиция в нестабильном обществе повышает шанс "выскользнуть" из возможного кризиса в спокойное социальное пространство (не только неконструктивностью внутриэкономической политики, но и соображениями личной безопасности обусловлены многочисленные внероссийские банковские вклады новых бизнесменов). В обыденном сознании ("Ух, как я это богатство очень люблю и уважаю!.." - говорит герой известного мультфильма) высокий экономический статус ассоциируется с "золотым ключиком", окрывающим двери социальных возможностей, а поскольку чудо это не "попробовано на зуб" (мы и заграницу "любим и уважаем", пока не поживем там чуток), стремление к нему формируется очень некритичное, а потому не согласующееся с требованиями устойчивой социальной практики. Наивные "золушки" и чуть менее наивные "робин гуды", а также массовые "бизнесмены поневоле" создают своеобразную экономико-культурную практику средних слоев, от которых экономическая элита так же социально далека, как некогда интеллигенция от народа.
Развитие иных функциональных элит в современном российском обществе настолько связано с формированием политической и экономической, что самостоятельное их значение можно пока усмотреть лишь в том, что восполняются общественные дефициты социоструктурного характера и создаются символические общности самономинации, которые возможно станут превращаться в настоящие социальные элиты с особыми пространствами влияния и приложения общественных ресурсов. По этой причине они менее притягательны для популярных социальных ориентаций, но более заманчивы с точки зрения носителей соответствующих ценностей и сознательных "конструкторов" собственных социальных траекторий.
Формирование новых и трансформация старых элит российского общества осуществляется в соответствии с законом "трех поколений": идет закладка фундамента, закрепление соответствующих социальных монополий и создание человеческих корпораций. Вырабатываются символика, правила взаимодействия, механизмы воспроизводства, создается особая субкультура, строятся институциональные барьеры и ограничения. Все это создает платформу второму поколению элиты - вне зависимости от того, наследуются социальные капиталы, или обретаются в процессе достигательной социальной активности - абрис новой социальной культуры станет играть роль нормативного, определенный период времени координируя социальные взаимодействия элиты.
...Личность, которой мы поклоняемся, есть идеальное социальное существо, человеческое содержимое в нише общества, готовое ухватить любую возможность продвижения...
Р.Шекли "Цивилизация статуса"
IV. СОЦИАЛЬНАЯ МОБИЛЬНОСТЬ - ИСТОЧНИК
ДИНАМИКИ ОБЩЕСТВА
Есть один хороший способ составить представление о стратификационной структуре общества - это "рассмотреть ее динамические процессы и типы ее перемен", считал Б.Барбер. Такую точку зрения разделяют практически все исследователи социальной структуры. Поскольку социальное неравенство практически неизбежно, по крайней мере, известные науке человеческие (да и животные, по данным социобиологии) сообщества структурированы, и в большинстве своем иерархичны, то социальное пространство испытывает неравномерные социальные напряжения. Его "уплотнения" и "энергетические вихри" направляют потоки активности людей в определенные области: наиболее живые пробиваются в ресурсно богаты среды, обессиленные опускаются в "дефицитные". Даже если бы не действовал закон ограниченности ресурсов, закон "возвышения человеческих потребностей" создал бы поле социальной конкуренции. Уже социобиологические механизмы предопределяют кратическое поведение человека, выступающее одним из источников общественного структурирования. В микродинамиках общества проявляется его общая витальность, недаром П.Сорокин писал о том, что низкая социальная мобильность характеризует общественный застой. При этом социальные перемещения сами по себе, их характер, направления, каналы, технологии, интенсивность, охват характеризуют социальную структуру общества с динамической точки зрения, поскольку они (в другом смысле) являются функциями, следствиями самой социальной структуры: ее организации, "фиксаторов" и общего состояния.
Современные общества гораздо динамичнее традиционных, их социальные "переборки": кастовые, сословные ограничения социальных перемещений - облегчены или совсем открыты. И эта основная особенность, предопределяющая высокую социальную мобильность, характеризуется еще и весьма специфичным приложением, которое следует рассмотреть специально.
Когда индустриальное общество только возникало и конституировались его социосубъектные структуры, взаимодействия между основными классами и стратами было весьма откровенным - эксплуататорским. Те, кто контролировал социальные ресурсы (в первую очередь, экономические), тот и присваивал их "полезные эффекты", а также вовлекал в сферу контроля все новые ресурсы. Поскольку экспансия такого рода имеет внешние ограничения - ведь "производителей" в конечном счете фиксированное число - и важную роль играют внутренние ограничения - эффективный контроль возможен лишь над строго определенным числом объектов, либо требует создания иерархии контролеров (так возник современный менеджмент) и перераспределения ресурсов - логика ее завершения казалась бессмысленной. Она отрицала свои собственные основания, и в угоду реализации собственной цели должна была быть изменена. Современные, "продвинутые" общества весьма социалистичны по своим проявлениям. Большие социальные программы государственного и межгосударственного масштаба, внимание к человеческим и гражданским правам, деликатная позиция по отношению к этническим культурам, поддержка меньшинств, борьба за здоровье, благополучное детство, достойное людей существование. Все эти проблемы, более или менее успешно решаясь на содержательном уровне, имеют определенный общий, экономический, пласт.
Рыночные правила социальной игры, как и нормы "борьбы за выживание" здесь как бы ставятся с ног на голову, поскольку модели социальных отношений "Спрос диктует цену" и "Кто смел, тот и съел" (или "Побеждает сильнейший") при этом не работают: вознаграждается уклонение от нормативно принятых в обществе "игр", удовлетворение социальных потребностей кредитуется "за так". При этом новые принципы стратификационного (в более общем виде - классового) взаимодействия исходят из 1) невмешательства в дела другой культуры (субкультуры), даже включенной в административные ареалы высших страт, 2) материальной помощи наименее защищенным (терпящим социальное бедствие или не умеющим / не желающим играть "по правилам", принятым метасообществом).
Смысловой баланс такой алогичной, казалось бы, социальной практики, наряду с многими другими объяснениями, имеет и социоструктурные причины. Поскольку в современном обществе доминантным стратификационным основанием остается экономическая дифференциация, барьеры социальных перемещений в экономическом пространстве возводятся наиболее надежно. Динамики отделенных друг от друга институциональными перегородками (собственности, власти, распорядительного контроля) социальных слоев рассогласовываются, а "резонансные эффекты" (объединение интересов неимущих с интересами наиболее активных прото-элит) взрывают ограничители мобильности именно в тех направлениях, по которым возвышающие социальные перемещения кажутся массам наиболее привлекательными. Экономическое богатство (в другой интерпретационной парадигме - равенство, справедливость) привлекает к себе активно; этнокультурное богатство - консервативно (охранительно), но по силе "резонансных" проявлений их социальная мотивация вполне сопоставима. Она способна мобилизовать большие силы, привести к взрыву всей общественной системы с ее правилами и структурами.
Изменение характеристик социальных перемещений, групповая и индивидуальная мобильность, ее направления и ограничения, показатели "техничного" (эффективного) социального продвижения, факторы и инварианты мобильности определяют не только исследовательский, но и обыденный интерес чаще всего. Внешние эффекты и внутренние причины социальных успехов и неудач - как раз то поле для анализа, которое при добросовестном и тщательном подходе приносит результаты, обладающие максимально востребованной "практической значимостью" со стороны ученых и "стихийных" социологов.
4.1. Социальная лестница времени
Если бы статусные пропорции безоговорочно воспроизводились, то время общества остановилось бы. По многим причинам это невозможно. Никто не хочет упасть ниже, все стараются оградить свои ценности и жизненные ресурсы, но каждый желает (а большинство и деятельно стремится) наверх, где возрастает положительное сальдо баланса затрат и наград. Стабильное общество - потенциально "мертвое" общество. На определенном этапе стабилизации оно неизбежно превращается в "живой труп" как минимум по трем основаниям.
Во-первых, происходит функциональная деградация элит, существование которых при устойчивом метаболизме (удовлетворение социальных потребностей, защищенность и комфорт) снижает их конструктивный динамизм и витальность. При этом падает качество контроля за поддержанием ценностей, благодаря признанию которых со стороны сообщества элита и становится элитой. Наиболее явным эффектом "жирования" элиты является разложение культуры: системы норм, ценностей, образцов социального поведения, нарушение традиций, сложившихся правил общежития - как со стороны самих представителей элиты, которые, преувеличивая "кредит доверия" нижних страт, "переигрывают" собственные правила, так и со стороны масс, имитирующих поведение верхних слоев и одновременно чувствующих ослабление основ социального регламента и контроля. Такого рода процессы изменяют конфигурацию силовых полей социума (и любого другого сообщества), что неизбежно приводит к нарушению социальных балансов стратификации и в конце концов меняет структуру общества.
Во-вторых, стабильное общество и стабильные элиты становятся еще более притягательными точками направления социальной энергии индивидов и групп, поскольку к ценностям "благополучия" присоединяются "плюсы" защищенности и стабильности (стоящие на первых позициях в структуре генеральных человеческих потребностей, выделенных А.Маслоу). Поэтому массовая социальная практика ориентирована на приближение всех позиций к элите, давление на которую усиливается и разряжается либо спонтанной организацией "взятия крепости" со всеми последствиями "передела" в распределении благ, либо (как правило) постепенным проникновением или сознательным впусканием в элиту. Исследователи современного общества отмечают, что люди в стабильной и развитой социальной среде в качестве одной из важнейших ценностей воспринимают благосостояние. Причем речь идет о комплексной и весьма дифференцированной в массовом сознании оценке основных параметров жизни: качества работы, ее творческого наполнения, чистой среды обитания, гуманной социальной структуры. Однако реакция на изменение отдельных параметров "благосостояния" оказывается весьма синкретичной: любое ухудшение их качества воспринимается как угроза и вызывает активное противодействие. Само же по себе поддержание благосостояния не может не рассматриваться государством (правящей элитой) как финансовый тупик (Kumar K. The rise of modern society, 1988). Поскольку это "благополучие" оформлено множеством символических индикаторов и закреплено во "мнениях", то мнимое нарушение внешних параметров может вызвать столь же серьезную социальную агрессию в благополучном обществе, как и реальные социальные угрозы. Это повышает нестабильность вполне устойчивой и благополучной по другим основаниям социальной структуры.
В-третьих, стабильность общества проблематична не только по причине давления на элиты, но и в связи с конкуренцией внутри классов и страт. Результаты внутренней динамики отдельных сообществ сказываются в их взаимодействиях с другими субъектами общества и могут поэтому менять не только собственные стратификационные параметры, но и конфигурацию общественных структур.
Постепенные (реже - взрывные) перемены социального "формата" общества, а точнее, любой конкретной исторической общности, проявляются в человеческом наполнении тех или иных социальных слоев, изменении их роли и функциональной значимости для сообщества в целом, переструктурировании позиций и статусов, возникновении новых страт. Описывая стратификацию в историческом разрезе, многие социальные исследователи обращаются к проблематике "прогресса" и "деградации", причем часто сталкиваясь при этом с несопоставимостью в оценке разных культур. Производственные технологии и социальные организации, сочетаясь особым образом, не позволяют сформулировать интегральную оценку прогресса. Адаптационные (приспособительные) признаки и устойчивость социокультурных систем служат неплохим качественным индикатором, но довольно спорно объясняют "дрейфование" центров мировой цивилизации. Принцип распространения социокультурных достижений (знаний, опыта) внутри разных "этажей" общности в определенной степени служит оценочной шкалой, но не согласуется с критериями интерсистемной адаптации. Древние цивилизации; кастовые, сословные и раннеклассовые общества характеризовались "закрытой" стратификацией по основанию "знания": проникновение в мировые тайны требовало десятилетий ученичества, прохождения многих ступеней посвящения. Знание считалось системным и дающим практическое физическое и социальное могущество, и глубину изотерического опыта постигали немногие.
Корпоративизм и монополизация "технологичной" информации приводила, вместе с разрушением элит, к утере синтетического социокультурного опыта и социальный прогресс до сих пор проявляется в открытии утерянных истин, не только общедуховных, но и научных. Цивилизационный сдвиг, происходящий сегодня (возникновение предпосылок постэкономической эры развития общества, формирование информационного по своим технологическим основам общества), напротив, ориентирован на дифференциацию и "распределение" частичных знаний, но одновременно на распространение технологической культуры во всех слоях общества. Поддержание технологического стандарта современной жизни при этом требует постоянного обслуживания и развития фундаментальной и прикладной системы научных знаний, а оптимальным режимом поддержки служит открытость информации (которой, в силу социальной ригидности действия "культурных консервов" общество дождется очень нескоро). Тем не менее, наступление информационной эры востребует ценности познания, обращенность к духу, потребности социальной свободы, изменит социальные ориентиры и оценочные (статусные) шкалы, функциональные структуры отдельных сообществ. Собственно, эти процессы протекают в социальной структуре развитых индустриальных обществ, но вот в структуре российского на настоящий момент не прослеживаются, и более того, стратификационные основания переходного периода и альтернативная идеям "социального рывка" внутренняя политика "выдавливает" интеллектуальный пласт за пределы общества. А между тем политическое конструирование социальных ориентиров создавало серьезные преимущества развитию некоторых восточных культур, которые по темпам технологического и социального развития оказались еще более "западными", чем лидирующие прототипы (например, Япония, Тайвань, Южная Корея, Гонконг, др.); по аналогичному пути, развивая институты образования по мере использования запасов природных ресурсов идут некоторые страны Ближнего и Среднего Востока.
Иными словами, социальные лестницы времени могут интерпретироваться как преходящие структуры социальных возможностей, которыми пользуются или которые игнорируют крупные социальные общности, группы людей и отдельные личности. Исторические коллективные события в этом смысле говорят нам, как был использован конкретным субъектом тот или иной социальный шанс. Экстремальные состояния общества, кризисы, катастрофы, победные взлеты, "точки бифуркации", использование социального выбора в ответ на вызов общественной или природной среды являются внешними и внутренними причинами спонтанного или планового социального конструирования, приводящего к закреплению определенной конфигурации обществ.
В России наиболее устойчивым признаком формообразования, как отмечали все без исключения историки, является корпоративность: коллективность, свояченичество, землячество, родство. Социальные структуры собираются здесь не из индивидуальных корпускул, а из слаженных взаимным доверием "блоков". Поэтому российский социальный "конструктор" (игра в перемещения) отличается от западных аналогов, которые тоже не без того (концепт "команды"), но все же на других принципиальных основаниях.
В рамках этого подхода нельзя не считать социальный статус в современном российском обществе групповым атрибутом. Следовательно, нам придется трактовать социальные достижения в категориях аскрипции, и этот методологический парадокс может быть вполне оправдан: с момента "попадания в обойму" (команду, группу, структуру, которая перемещается исключительно "в связке", вне зависимости от направления мобильности) и закрепления в ней начинает действовать система поощрений, которую мы определили выше как "социальную ренту", она, конечно же, обрастает и "платами" разного рода, но ее природы это обстоятельство не меняет. Теоретически мы можем рассматривать этот феномен как своеобразное социальное наследство и оперировать им как инвариантом.
На фоне возрождения архаических общностей происходит социальное выдвижение представителей отдельных (как правило, малых) этносов, для которых соплеменник-политик, бизнесмен, ученый, деятель культуры и т.п. является не только потенциальным лоббистом или источником поддержки, но и символом достижений человеческой группы, к которой каждый ее член приобщен. Продвижение таких людей в элиты - корпоративная задача всей общности. Аналогичные цели и механизмы можно проследить в динамике "бросков в элиту" иных корпоративных объединений (содельческих, товарищеских, семейных). Они напоминают технологию рыбной ловли сетью, которая складывается особым образом и благодаря грузу (функциональному лидеру) может лететь далеко в цель, разворачивая за собой всю "ловушку" для сбора социальной прибыли.
Одной из самых "заякоренных" социальных общностей является семья. Ее специфическая культура в процессе индивидуальных социализаций передается каждому члену, формируя его социальную космософию, системы интерпретаций, установки и ориентиры. Даже когда человек восстает против семейных стандартов, его антиреакции или попытки игнорировать культурные нормы семьи как правило замыкают его бунт и отвержение в той социальной логике, против которой он борется. Новые исследования социальной стратификации в разрезе поколений показывают, что процессы воспроизводства семьи ориентированы на выдвижение потомков (что в радикальном, наиболее успешном варианте предполагает переход в более высокостатусные страты и разрыв с прежней семейной культурой) и одновременно на консервативную социализацию путем трансляции социокультурных и профессиональных образцов (которые повышают вероятность освоения вещественного и операционального наследства).
Для современного общества проблема состоит в том, что в нем "социальный статус не может быть просто передан от родителей к детям: родители могут лишь обеспечить доступ или передать элементы (экономические, культурные, социо-пространственной локализации), с помощью которых этот социальный статус может быть сконструирован" (Д.Берто, И.Берто-Вьям "Наследство и род..." 1992). Выдвижение потомков, или, по крайней мере, обеспечение им пожизненного существования в общественном горизонте, к которому принадлежат родители, происходит очень по-разному. оно может быть в прямом смысле героическим, связанном с большим риском и жертвами со стороны родителей, а может быть вполне обыденным. По своей стратегии продвижение может быть прямое и непрямое (ступенчатое, параллельное, обходное); оно может направляться по "накатанному" родом или новому социальному пути.
Вся траектория общественного продвижения ближайших потомков контролируется и "подстраховывается" только в исключительных случаях семейной истории, однако исследования показывают, что характеристики "первого места работы, от которого зависит вся последующая карьера, в значительной мере опосредуется родительской семьей. Это первое место социализации характеризуется в действительности определенными уровнями... экономических ресурсов, школьных и культурных ресурсов, доступа к коллективным благам и к рынку занятости, а также к очень различным культурным микроклиматам даже внутри одной и той же социальной среды. Дети, которые растут внутри этих столь различных микроклиматов и со столь неравными ресурсами, воплощают различия в образе жизни и, например, в их отношении к школе, к деньгам, к будущему" (там же).
Надо учитывать различия в технике выдвижения кровных и "однокультурных" потомков, поддержки их мобильности в одном социальном горизонте и перемещений в более высокие страты, которое сулит значительные вознаграждения и одновременно сопровождается повышением риска непосредственной динамики, директивного и согласительного способа "закладки" социальной траектории со стороны старшего поколения. Для России очень важно при этом разделять формы предающегося социального капитала: экономические ресурсы, социокультурный "опыт" (включая профессиональные и иные операциональные навыки) или социальные "связи" (корпоративный капитал "чистой" поддержки).
Мобильность поколений зависит от ориентация и восприятия социокультурных образцов, которые часто разнятся в родительских семьях отца и матери, поскольку брак является в современном обществе одним из доступных каналов повышения статуса путем "включения" в семейную сеть (клан) с более высокой социальной позицией. При этом реальные социальные последствия приобретает процесс символического присвоения детей, которое в значительной степени предопределяет канву их социального будущего: амбиции, запросы, способности, потенциал. Это проявляется не только в психологических установках (социальных программах) "маленькой принцессы" или "негодника такого!", но и в ориентирах на формирование собственной социальной среды, выборе социального окружения (общности, страты). В зависимости от символической предназначенности детей данной семье (ее социокультурным доминантам), семье одного из супругов, а также "Богу", "самому себе" закладываются ориентиры и передаются ресурсы для дальнейшей самостоятельной активности. В результате возникает эффект имплицитного призыва семейного наследства (в том числе и семейного бизнеса). Он тесно связан с механизмом социальной трансляции, в котором символические ценности, культурные нормы семьи, ее имущество и капиталы посредством наследования детерминируют социальные траектории потомков. "Поскольку социальное несводимо к принуждению, но является также фактом ресурсов, наличие ресурсов, к которым агент может получить доступ посредством определенного поведения, способно "детерминировать" это поведение с таким же успехом и даже с большим, чем страх перед негативной санкцией" (Д.Берто, И.Берто-Вьям "Наследство и род..." 1992). Этот позитивный эффект социокультурной передачи в поколениях ценностей и опыта семьи обусловлен тем, что только практическое освоение наследуемых ресурсов органически соединяет переданный потенциал и социальную траекторию его носителя. Для этого необходима определенная трансформация наследства, благодаря метаморфозам которой оно становится адаптированным, соответствующим операциональным запросам потомка. Трансферабельность формы наследства поэтому особым образом влияет на социальную траекторию (деньги, например, не связывают так, как недвижимость и функциональное имущество, в вопросах выбора сферы и форм социальной деятельности).
Последним из наиболее важных моментов рассмотрения социальной лестницы времени является выявленный специалистами по стратификации поколений эффект различной "транслятивности" элементов социального статуса, который проявляется в индивидуальной и групповой мобильности, построении механизмов "защит" от социальной конкуренции, динамике социальных перемещений в целом. Внутренняя действенность факторов передачи статуса, избирательная поддержка отдельных его составляющих со стороны изменчивой социальной среды предопределяют весьма дифференцированное аскриптивное воздействие.
4.2. Атака и оборона: почему не все - короли
Движение по "лестнице времени" направлено вверх и вниз, оно перемежается задержками на каких-то площадках и блужданиями в горизонте отдельного этажа, социальные "помещения" которого могут отличаться друг от друга довольно значительно. Такое образное структурное представление в данном случае не станет бесполезной метафорой, а позволит путем аналогового моделирования рассмотреть проблемы социальной мобильности в другом теоретическом свете. Поскольку динамические ориентации людей и социальных групп направлены вверх, к позициям элит, а круговорот социального вещества обычно довольно равномерный (выше приводились результаты измерения "толщины" социальных слоев современного российского общества, которое даже в период значительных общественных изменений сохраняет свои - экономические, правда, - стратификационные размеры), встает закономерный вопрос: как это получается? Ведь приложение силы должно менять "физическую конфигурацию" общества, производить какую-то видимую работу? Мириады микросоциальных изменений, протекающих постоянно, тем не менее, сохраняют общественный баланс и общие формальные параметры социального пространства.
Основная роль в этом, скорее всего, принадлежит культурным регуляторам - символическим правилам социальной игры. Когда мы разбирали вопрос о социальной структуре, то говорили о сложной современной социологической трактовке маргинальности, которая характеризует особые социальные состояния людей. Речь шла не о "деклассировании", переходе в "низы" общества, утере привычных ценностей и норм, асоциальности "выброшенных" из привычных социальных ниш. Проблема маргинальных состояний отдельных людей и конкретных общностей трактовалась как серьезное нарушение (разрушение) связи с социальным сообществом, в которое они включены. Неудовлетворение потребностей, связанных с ценностным миром и социальным самоощущением человека, в рамках конкретной социации, разрушает его связи, отношения, привычные формы взаимодействия и социального объединения, меняет ментальные параметры самопричисления, делает его в прямом смысле "чужим среди своих, своим среди чужих". Этот субъективно печальный итог может быть результатом внешнего воздействия социальных сил, но столь же легко способен оказаться результатом собственных усилий по реализации жизненной программы "жертвы".
Вполне осознанно или полубессознательно мы выбираем путь "наверх". Мы используем или игнорируем, иногда даже избегаем имеющиеся в распоряжении социальные опоры, накапливаем и пускаем в ход определенные ресурсы, осуществляем тактические маневры, формируем из собственного "пространства" страховочные костыли, короче говоря, совершаем волшебные манипуляции со своей реальностью, которая в конце концов приносит социальные "плоды" - конкретные события нашей жизни. При этом мы находимся в плену определенной культурной парадигмы, которая задает ценностно-смысловой ракурс картины индивидуальных социальных представлений (установок, ориентаций, запросов, ожиданий); она является результатом социализации в широком смысле, и значительный сегмент отведен детской (семейной) аккультурации, которая "вживляет" носителям культуры социальную матрицу конкретной общественной страты. В результате этого поддерживается социокультурная дифференциация внутри одного и между разными человеческими сообществами, которая ограничивает социальную проницаемость расположенных друг над другом страт (групповых социальных позиций).
Проблемы проникновения трансформируются в проблемы социальной мимикрии (маскировочного культурного соответствия), когда желаемая позиция представляется реально достижимой; проблемы принятия в "свою" социальную среду (группу, нишу) предстают как испытание на культурное соответствие, каждый элемент которого: нормы, ценности, стереотипы, поведенческие образцы, интерпретационные свободы, иными словами, набор основных правил - тестируется самостоятельно, а вот негативные выводы носят обобщающий характер.
Аскриптивная принадлежность к данной страте и характер социализации (а мы отметили, говоря о семейной стратификации и трансляции социального опыта и понятых в широком смысле "капиталов" детям, что человек окультуривается в соответствии с господствующими ценностями той среды, которая его "присваивает", и навязывание культурных стереотипов в этом смысле мало зависит от его выраженной воли) формируют модель "культурного соответствия" в общественном поведении, образе мыслей, социальных реакциях и устремлениях принадлежащих к ней людей. Задается некий стандарт, социокультурный инвариант, который позволяет "своим" узнавать друг друга по манерам, языку, одежде, жилью, области профессиональной деятельности, пространственной локализации и тому подобным индикаторам. Работа над созданием такого рода социокультурной основы является в каждом сообществе настолько важной, что начинается с момента физического появления на свет (или фактического включения в группу). По этой причине рано освоенные и затвержденные образцы воспринимаются как естественная социальная норма, которая подвержена свободной игре нюансов, индивидуальной и групповой "аранжировке". Культурное соответствие в этом случае - данность, поэтому возможной и обоснованной оказывается вариативность, игра, инновационный поиск в процессах обыденной и экстремальной коммуникации, в социальном творчестве как таковом. Напротив, попытка включения в общность извне, динамическое столкновение немного или сильно разнящихся социальных культур, процесс "проникновения", напротив, требует в первую очередь некритического принятия и даже апологетизации норм и ценностей "приемной" культуры, поскольку она не воспринята "естественным" путем привыкания к устойчивым знакам обычной внешней среды, и не путем "концептуализации", осмысленного логического моделирования, систематизации своих социальных наблюдений, представлений и объяснений. Получается, что люди, порожденные данным культурным лоном, своей социальной практикой объективно должны порождать "ересь", а пришлые - утверждать "ортодоксальность". Свои - способствовать разложению "культурных консервов" общества, чужие - истово заниматься культуроподдержанием.
Но все это соответствует абстрактной, идеальной тактической логике социальной мимикрии, а вот техника исполнения (и это социальное правило) - подводит. "Коренных" носителей культуры от "неносителей" отличает вариационная свобода и следование социальному стилю данной общности. Даже глубочайшая, некритичная ортодоксальность новых членов демонстрируется в канве, в контексте родовой (чужой, инородной) культуры поведения, общения, действия; при этом неизбежны ошибки в трактовке нормативного образца и сочетании элементов приемной культуры, они заметны, они ставят социальное клеймо чужака, они предмет социальной насмешки, особенно болезненной в стратификационном отношении. Отсюда проистекают культурная предупредительность "вновь принятых" по отношению к "старым" членам общности.
Культурное "подстраивание" - один из мягких вариантов социальной "атаки". Обычно он выступает дополнительным или завершающим к более энергичным (жестким, агрессивным) способам повышения статуса путем использования экономических, брачных, клановых, политических каналов социальных перемещений. Тем не менее симметричный "оборонительный" ответ реципиирующей новых членов общности может оказаться достаточно острым: это культурное "неприятие" новых членов, положение которых объективно позволяет рассчитывать на получение данного статуса (легитимизацию, социальное признание, повышение общественного рейтинга). Запад со своими веками складывающимися стратификационными поведенческими нормами сейчас испытывает своеобразный "культурный шок" от столкновения с "новыми русскими", которые непривычно платят наличными, которые неприлично сорят деньгами, которые демонстрируют вызывающую роскошь в обустройстве своей заграничной жизни. Традиционные советские элиты также в культурном шоке - и не только от собственного падения (не все элиты разрушены, точнее, разрушены лишь частично), но и от глубокого культурного отличия (очень часто - отставания) носителей "свежей крови", которая в них вливается. Законодатели, не знающие основ права, политики без опыта принятия и реализации стратегических решений, работники средств информации, не владеющие литературной речью, деятели искусства, облеченные талантом без мастерства, ученые академики с не очень известными именами - все это вызывает сложные структурные взаимоотношения разных "поколений" элиты, взаимное дистанцирование и недоверчивость восприятия. Многие элиты функционально сохранились, а вот культурно структурировались особым образом, каждый сегмент возник по своим правилам игры - в нее и играет, и нормирующая социальная работа "внизу", с приемниками и проводниками их ценностных образцов ведется путем параллельной культурной трансляции, разбивая нижние страты на сторонников разных идеологических принципов, конкурирующих и конфликтующих друг с другом. Дифференциация ценностного мира приводит к стратификации и обособлению социальных групп столь же успешно, как и прогрессивные (вертикальные) способы социального деления.
Аскриптивные и достигательные механизмы обретения уникального социального положения особым образом связаны с функциональностью элиты или предэлитных слоев. Функциональная роль может быть в разной степени восполнимой, и от степени заменяемости зависит характер борьбы за занятие соответствующей статусной позиции. Например, В.И.Ленин недаром выступал за использование буржуазных специалистов, ведь их функциональную роль заместить было нечем - профессионализм, как сплав знаний и практического опыта, вырабатывается годами, десятилетиями, иногда поколениями (например, так формировалась русская интеллигенция как субъект специфической социальной культуры, для которой "первое поколение" все же больше "образованщина"). Социотехнически "ковка" новых кадров в советский период была осуществлена, а вот духовно, социокультурно - лишь отчасти.
В зависимости от социального и исторического контекста, факторов, влияющих на социальную активность, "статусные атаки" могут приобретать агрессивный, напористый вид социальной конфронтации, непримиримой заявки на реализацию прав, принципов справедливости и т.п. (обычно под влиянием внешнего воздействия), а могут осуществляться в виде плавного, поступательного продвижения или напора на позиции высших статусных слоев (обычно как наиболее продуманная и взвешенная плановая тактика самих акторов продвижения). Обе динамики включают периоды выжидательной или нерешительной тактики, по которым нельзя судить о стабилизации мобильности группы (отдельного индивида), удовлетворении социальных потребностей и констатации новой системы групповых (индивидуальных) ценностей. Атака может быть целеустремленной, осознанной, плановой, заранее смоделированной, но распространенная социальная практика строится на полубессознательной, ориентационной, житейской логике обыденного сознания. Недаром современные операциональные науки о человеке: психология, социология - голосами создателей своих новейших направлений заявляют: "мы поможем Вам добиться любых социальных целей, но мы не можем сформулировать за Вас, что Вы хотите". Технологии изменения человека (как тела, так и сознания) и его среды (природной и социальной) действительно достигли определенных успехов, но передовая практика, впитывающая опыт блестящих достижений науки, применяется очень редко, да и ресурсы для получения такого рода прикладных разработок есть далеко не у всех желающих.
Групповая тактика продвижения к лучшим социальным позициям несколько отличается от индивидуальной и включает "лобовую атаку", последовательное ступенчатое выдвижение, "проталкивание" лидера в элиту, блокирование контактных линий верхних позиций, отход (отказ от выполнения социальных функций). Может использоваться и социальный саботаж, и социальный шантаж, что не раз происходило в истории новейших социальных отношений постперестроечной России. В ряде случаев атака оказывается успешной и позволяет группе переместиться на более высокие позиции. Но редкая социальная крепость сдается без боя, тем более, что корпоративный интерес держится здесь на личном интересе, а не наоборот (поэтому статусные бои идут обычно "до последнего бойца").
Групповая социальная оборона зависит от внутренней конкуренции, характера взаимодействий структурных элементов страты, а также от силы внешней конкуренции и организации "атаки", возможностей экономить собственные ресурсы, блокируясь или защищаясь патронажем элитных страт, заинтересованных в том, чтобы "держать нижних на своих местах". С учетом характера социальных условий, реальной позиции группы, состояния корпоративной солидарности, "поддержек" или "подножек" сверху и сбоку, тактики обороны приобретают разнообразный вид. Это может быть "глухой блок", который в некоторых случаях переходит в "круговую оборону", позволяющую перенаправлять атакующие потоки в выгодных направлениях. Очень распространенной социальной практикой является метод "спускания пара", когда вышестоящие страты приоткрывают узкие каналы мобильности по двум-трем контролируемым элитой направлениям; при этом возникают прецеденты социального продвижения, которые задают этически сложную позицию для нижних слоев, которым указан конструктивный и социально приемлемый путь мобильности, связанной со справедливостью и воздаянием за заслуги, и в то же время интенсивность повышательной мобильности при этом настолько низка, что не создает реальной конкуренции для "вышестоящих". Оборонная тактика "просеивания" еще больше снижает субъективные параметры социальной напряженности в нижних слоях. Социальные створы соответствующих каналов мобильности раскрываются при этом достаточно широко, чтобы пропустить многочисленных желающих, но последние должны для продвижения пройти функциональные либо духовные испытания; изучаются их навыки, способность к восприятию новой социальной культуры (субкультуры), надежность, преданность и др. При этом создается видимость открытого социального конкурса, верхние слои и элиты пополняются талантливыми (или по другим причинам эффективными в данной среде) функционерами, "забракованные" могут обижаться только на себя: по "объективным" оценочным шкалам они оказались "хуже".
Новое время открыло и новые технологии социальной обороны. Одну из них (каждый по-своему) описывают К.Кумар и И.Валерштайн - это взращивание новой элиты самим господствующим слоем. В призме этого теоретического концепта рассматривается процесс капитализации Европы, который предстает как политика лояльности к динамичному классу буржуа со стороны старой аристократии, которая чужими руками раздвигает рамки прежнего социального пространства, задействует новые организационные ресурсы общества, оставаясь при этом крупнейшей собственницей условий нового индустриального (и аграрного, и промышленного) производства.
Современные общества с их "веретенообразными" социальными телами характеризуются достаточно свободной социальной мобильностью, однако это не значит, что держат оборону здесь менее изощренно. Элиты и высшие слои слаженно осуществляют тактику "регулирования каналов" социальной мобильности, направляя ее потоки разной наполненности в дефицитные социальные пространства, используя для социального маневра и международные миграционные выбросы. Одной из таких техник являются социальные "дни открытых дверей", которые то расширяя, то сужая миграционные створы, устраивает североамериканский союз (сходную логику поддерживает Австралия, хотя ее третий в этом столетии миграционный шторм не носит выраженного характера "технологической селекции", зато имеет явные этнические предпочтения).
Фиксируя мысль о том, что все социальные индивиды и группы стремятся к повышательной мобильности и большое внимание уделяют обороне занимаемых позиций от любых поползновений "снизу", мы должны от рассмотрения соответствующих форм общественного взаимодействия перейти к анализу институциональных аспектов социальной динамики, поиску ее "корней".
4.3. Самая популярная социальная игра - "монополия"?
Идеальных социальных барьеров все же нет. Там, где неэффективно действуют регуляторы мобильности, результат дают политические революции. Они не создают должной организации, но, по крайней мере, ломают ограничители старой и позволяют собирать разрушенные общественные сегменты в новом порядке. Новые социальные ростки обладают повышенной витальностью, так как элиты, находящиеся в наиболее благоприятных условиях, социально стареют (эту старость именуют "застой" и "функциональная недееспособность") пропорционально степени своей защищенности, и субъективно становятся очень уязвимы для воздействий извне и конкуренции со стороны более энергонасыщенных групп. Однако объективно они находятся под защитой устойчивых стереотипов массового сознания, норм социальной культуры, различных форм табуирования, информационных барьеров и символической индикации демонстрируемых "состояний". Их власть над теми или иными ресурсами жизни сообщества - суть хрупкая ткань социальных отношений и взаимодействий, она непередаваемо иллюзорна для тех, кто не зачарован колдовством действующих социальных "правил".
Иными словами можно сделать вывод, что неинституционализированные социальные формы достаточно быстро подвергались бы разложению, поскольку вся энергия взаимодействующих общностей либо уходила бы на непрерывное активное подтверждение своей позиции, либо обращение к выполнению своей социальной функции каждый раз разрушало (ослабляло) бы позицию в конкурентной борьбе. Непрерывная позиционная конфронтация или, напротив, ускоренная ротация отрицают возможность продуктивной социальной работы. Это такой же путь к социальной смерти сообщества, как и полный статусный застой. Социальный механизм, обеспечивающий "мирные передышки" в стратификационной динамике обществ именуется термином статус.
Статус - это устойчивое, разделяемое большинством мнение о ценности той или иной социальной позиции (соответственно: общественной функции, роли, источнике "оборонительных" ресурсов, характере, качестве, индивидуальном соответствии). В разных обществах ценностные шкалы, как и типы рациональности разных культур, разнятся. Но социологи уже четверть столетия отмечают, что в современном социальном пространстве, тесно связанном каналами массовой информации и физических перемещений людей, формируется устойчивый стандарт относительно образа, уровня и качества жизни; в так называемых "развитых" индустриальных странах сходные профессиональные позиции имеют одинаковый общественный престиж "независимо от форм правления и политической философии" (Хьюз Э. Работа и досуг // Американская социология. 1972). Мир согласованных социальных представлений отражает сближение общественных ценностей разных сообществ, адаптацию или подстраивание ценностных шкал стратообразования, формирует социальные стереотипы установок, ожиданий, стандартов поведения, алгоритмов социального реагирования на те или иные "вызовы" среды - короче говоря, делает социальные контакты более "ожиданными", "нормальными", привычными.
В процессе легитимизации, статусного закрепления социальной позиции конкретной группы в обществе, большую роль играет символическое оформление занятого ею пространства. Идеология группы (более или менее ясно артикулированная для ее членов и других социальных сообществ), ее мифология (официальная версия генезиса, обоснование социальных притязаний, авторизированное описание ролевого и функционального рейтинга, др.) и информационная политика (дозированная, манипулятивная, скрывающая реальные процессы завесами дезинформации и тайны) наряду с языковыми средствами (речевыми, лексическими, а также невербальными) создает довольно плотную социальную границу, если не сказать, коммуникативный барьер, позволяющий строго дозировать объем и характер контактов с другими социальными образованиями. Ограниченность и искаженность информации о социальном контрагенте всегда является главной причиной принятия неверных решений и/или нерешительности активных действий. Чем выше страта (и чем более она вписана в сложившуюся социальную структуру общества), тем действеннее она использует соответствующие символические ограждения, в том числе те, которые являются содержанием права.
Итак, мы приближаемся к выводу, что признание правил социальной игры всеми субъектами и непосредственная включенность в систему социальных взаимодействий, развивающихся по определенным согласованным нормам является основанием стратификационного порядка в любом обществе. Социальная субординация держится на статусе, признании социальных прав; символические барьеры и "право" дезориентируют субъектов мобильности путем корректировки их тактики и технологии продвижения. Какова природа этих "норм" и что лежит в основе "правил", мы и собираемся рассмотреть.
В экономические взаимодействия вступают так или иначе все социальные субъекты современного общества. Это не просто наиболее характерный пример, поскольку их тотальность обусловлена не только экстенсивными, но и внутренними факторами развития социальной жизни. Практически все современные социологи рассматривают экономический статус либо как первопричину, либо как важнейший индикатор социальной стратификации. И несмотря на глубокие изменения в способе производства, распространение информационной технологической базы и изменение профессиональной структуры ряда современных обществ, мы продолжаем жить в экономическую эпоху, когда то, что в принципе не могло иметь стоимости, имеет цену и традиционно рассматривается как объект обмена. "Самый элементарный экономический факт заключается в том, что способ, каким происходит распределение каналов распоряжения материальной собственностью среди множества людей, которые встречаются на рынке и конкурируют между собой в терминах обмена, сам по себе уже определяет специфические жизненные шансы. Согласно закону конечной (маргинальной) полезности, подобный способ распределения исключает из соревнования за обладание высоко ценимыми товарами не-собственников; предпочтение отдается собственникам, которые, в действительности, устанавливают монополию на приобретение подобных товаров. Надо учесть и другое: такой способ распределения монополизирует возможности заключить выгодный контракт для всех, кто, запасаясь товарами, не обменивает их... Данный способ распределения предоставляет имущим определенную монополию, которая позволяет им перемещать свою собственность из той сферы, где она используется "наудачу", в ту сферу, где она превращается в "основной капитал" (Вебер М. Основные понятия стратификации). Автор уточняет, что это верно только для "чисто рыночной ситуации", что является довольно смелым определением, скажем, для российского общества. Однако, как показывает советская экономическая история, распределение каналов распоряжения собственностью может более причудливо коррелироваться с ее реальными основами в соответствии с символическим формальным правом, нежели с правом "естественным".
Российский переход к обществу, основанному на рыночных отношениях, нельзя интерпретировать иначе, как вынужденный шаг, связанный с выработкой определенного социального ресурса и попыткой использовать самомотивирующие и саморегулирующие механизмы циклического действия. При этом опытным путем (поскольку новейшая социальная практика для каждого россиянина весьма "осязаема" и во многом "очевидна") мы убеждаемся в гораздо большей ценности институтов государственности, чем любых других институциональных принципов нашего общества: достаточно обратиться к систематизированным фактам экономической, национальной, культурной и собственно "социальной" политики. В этом смысле вероятность становления (или сохранения?) государственного капитализма в нашей стране выше, чем "стихийного", возможность которого серьезно обсуждалась учеными в начале 90-х годов. Если с этой точки зрения рассматривать "способ распределения распоряжения" собственностью, который собственно и создает "жизненные шансы", то есть фактически распределяет социальные позиции, форматирует социальное пространство, мы обнаружим удивительную вещь.
По Веберу, собственники устанавливают монополию. Развитие института собственности в современном российском обществе подтверждает такой теоретический конструкт, в котором из наличия собственности (в ее физической и правовой форме) следует распоряжение этой собственностью (фактическое и закрепленное в формальном праве, транслируемое и делегируемое), а распоряжение включает и важнейший элемент - присвоение дохода от собственности в виде различных полезных эффектов, как правило, имеющих экономическую форму. Монополия собственности влечет монополию распоряжения и монополию присвоения. Последняя создает "фору" для собственников в условиях легальной социальной игры и имплицитно содержит возможности для участия в "теневых" играх для избранных. Однако устойчивость государственных институтов предполагает и невыписанную обратную логику, ведущую к возникновению того же самого эффекта "цепной реакции" монополизации. Государственные органы, в силу переданных им, а в значительной степени и узурпированных ими полномочий (поскольку современное государство обладает по крайней мере оперативными распорядительными правами относительно общества уже по причине своей функциональной специфики) получают доходы от всех видов социальной деятельности, аккумулируют их, распоряжаются ими - и обретают власть над собственностью, не принадлежащей им и фактически находящейся в их власти. Монополия собственности при этом бесспорно возникает как социальный факт, выражаясь в получении дохода и неподконтрольном распоряжении объектами собственности, но это собственность другой, редистрибутивной природы, многократно описанная и проанализированная в отечественных и зарубежных исследованиях российского общества.
Государственные органы - это, конечно, институция, элемент социальной структуры, но в первую очередь определенные общности и группы со своими специфическими ценностями, потребностями и интересами. Роль государственной бюрократии как наиболее устойчивой группы в этой системе социальных субъектов стала во всех современных обществах монопольно самодостаточной. "Бюрократия - понятие весьма многозначное. Помимо совокупности бюрократов оно означает и социальное явление, сущность которого состоит в монополии управленческого аппарата на власть; в независимости аппарата управления от исполнителей; в подмене содержания деятельности формой; в выдвижении в качестве групповой цели самосохранения и укрепления аппарата с его привилегиями; наконец, в самом существовании особого привилегированного слоя, оторванного от масс и стоящего над ними, то есть собственно бюрократии как социальной группы" (Историки спорят. М. 1988). Поэтому для анализа социальной диспозиции в России необходимо учитывать два способа распределения "жизненных шансов", которые заданы как шкалой распределения собственности, так и шкалой распределения квази-собственности: распорядительной экономической власти.
И действительные собственники, и властвующие бюрократы в экономике, поскольку они получают "социальные поощрения" за занимаемые экономические позиции, могут быть рассмотрены как позитивно привилегированные классы собственников, значение которых "основывается прежде всего на следующих фактах: 1) они способны монополизировать приобретение дорогих товаров; 2) они могут контролировать возможности систематической монопольной политики в продаже товаров; 3) они могут монополизировать возможности накопления собственности благодаря непотреблению прибавочного продукта; 4) они могут монополизировать возможности аккумуляции капитала благодаря сохранению за собой возможности предоставлять собственность взаем и связанной с этим возможности контролировать ключевые позиции в бизнесе; 5) они могут монополизировать привилегии на социально престижные виды образования так же, как на престижные виды потребления" (Вебер М. Основные понятия стратификации). И эти возможности корпорации собственников превращают в социальную действительность.
Монополизация экономических ресурсов, распорядительной функции, распределения продуктов присвоения ставит любую реальную общность в привилегированное социальное положение, и чем выше "контрольный пакет" и чем значительней для общества и шире по охвату сегмент социальной реальности, на который распространяются эффекты данной монополизации, тем защищеннее и неуязвимее субъект-держатель монополии.
Монополизация экономики, а вместе с тем и неэкономических продуктов социальной жизни (эффект вовлечения в единую игровую логику - по общим правилам "играть", точнее жить, проще), таких, как "присвоение детей", уникальных результатов творчества, информации и т.д. создает более рельефную социальную конструкцию общества, где групповые и индивидуальные диспозиции достаточно четко определены, социальные запросы (интересы) по выражению Р.Дарендорфа "кристаллизованы", а взаимодействующие субъекты "с точки зрения организации являются идентичными". Размытая структурная конфигурация современного индустриального рыночного общества с почти поглощающим социальные полюса гипертрофированным телом среднего класса является лишь теоретически интегрированной, абстрактно обманчивой: оценки социальной позиции конкретного человека или общности весьма строги, хотя и соотносительны (выше этих, ниже тех), "этажи" общества разделены ценностями, культурой и привилегиями очень четко, правила общей игры заметно модифицированы. Как говорится, заблудишься - поймешь, если не слепой и не "толстокожий". Р.Дарендорф отмечает: "Социальные конфликты вырастают из структуры обществ, являющихся союзами господства и имеющих тенденцию к постоянно кристаллизуемым столкновениям между организованными сторонами" (см.: Элементы теории социального конфликта. 1994). Понятие господства здесь вырастает из организационной трактовки социальной структуры, диспозиции правящих и управляемых, анализа социальных форм асимметричного распределения власти. Вертикаль господства-подчинения даже в такой модернизированной форме создает стратификационную структуру, в которой верхние слои неизбежно "объективируют" нижние, и социальные взаимодействия между стратами приобретают все более "технологический" однонаправленно распорядительный характер. Принцип стартификационного анализа, вытекающий отсюда, очень актуален для социологического изучения российского общества, которое генетически характеризуется превалированием политической логики над хозяйственной, государственных механизмов управления - над рыночными, и где монополия распоряжения экономикой абсолютизируется до монополии управления всеми социальными ресурсами.
Поскольку в советской истории был перейден предельный уровень социальной монополизации, а латентное распределение власти отрицало и переворачивало заявленные функции социальных институтов, то субъективно переживаемый нами "посттоталитарный синдром" и рациональная интерпретация произошедшего со стороны "правителей", возможно, послужит предупреждающей прививкой отрицательного опыта развития пирамиды власти. Однако многое в социальном развитии обществ "западного" типа говорит о том, что они развиваются в аналогичном направлении и пока в более мягкой форме, но все же сталкиваются с аналогичными социальными проблемами. В определенной степени такую логику развития пытаются выдержать и вновь сформированные отечественные элиты политического "центра", но реальные противовесы региональных интересов и территориальных, этнических и функциональных элит не позволяют им структурироваться на прежних основаниях.
Новые условия социального развития России, актуализация и легализация широкого спектра стратификационных правил постепенно снижают роль аскрипции и "рентной" формы выплаты социальных призов в пользу достигательной социальной активности. Власть как универсальная монополия, операциональным эффектом которой является влияние, достижение направленного социального результата путем волевого воздействия, приобретает в значительных сегментах общественного пространства качество "переходящего" жезла. Это не только результат некоторой демократизации, но и следствие неустойчивых форм переходного периода общественного развития. Такое динамическое состояние лучше описывается ситуационно-факторными моделями Э.Гоффмана, Г.Зиммеля, Д.Коулмена. В них власть - это "временное преимущество" того, кто находится во властной позиции. Такая трактовка позволяет перевернуть социальную перспективу и вновь посмотреть на нее со структурно-функционалистской точки зрения (по крайней мере, эти теоретические позиции весьма симулятивны). При этом не власть оказывается предикатом, следствием, социальным приложением занимаемой в обществе позиции, а, напротив, социальный субъект становится конкретизацией, частным проявлением позиции власти. Власть, как переходящий приз, перемещается от одной группы к другой, по-новому перераспределяется (люди элиты практически редко спускаются значительно ниже элитного горизонта, чаще они просто уходят в "социальную тень"), и каждый новый хозяин "загадывает свои желания". При этом формально установленные социальные нормы приходят в противоречие с неформальными, возникшими в результате конкретных отношений. "Так как власть создает нормы, то это значит, что нормы изменяются в зависимости от изменения властных ситуаций" (Новые основания социальной теории? // Социальные и гуманитарные науки. 1994)
Монополизация социального положения при всех вариантах социальной метаигры становится самым эффективным защитным механизмом, ограждающим занятую позицию, утверждающим социальный статус, рейтинг в системе функциональных и идеальных ценностей сообщества. Она позволяет распоряжаться ресурсами, использовать подконтрольные ей виды социальной энергии, в том числе получаемые путем дозированного и неравноценного обмена, осуществлять результативный социальный шантаж, реально развивать и эффективно симулировать элитные режимы жизнедеятельности и охраны своего общественного ареала от внешней конкуренции.
4.4. Жизненные стратегии и социальное продвижение
И индивидуальные, и групповые истории социальных перемещений являются результатом соединения социальных воль и социальных обстоятельств. Поскольку общественная жизнь настолько сложна, что даже специальное разностороннее изучение (а этим как раз и занимается социология, а также союзы социальных и гуманитарных наук и искусств) не дает нам удовлетворительного прагматичного результата, постольку с точки зрения любого субъекта социальная картина мира полна неопределенности, носит отчетливый вероятностный характер и поддается лишь некоторой концептуализации в соответствии с привитыми в процессе освоения конкретной культуры типами рациональности. Но все же человек - рефлексивное, обучаемое и способное к логическим умозаключениям существо, деятельность которого подчинена принципам целесообразности, информационного обмена, априорного идеального моделирования предстоящей (вероятной) практики. И поскольку мы способны предполагать, социальная деятельность более или менее осознанно программируется. Туманное или ясное представление о направлении и способах социального действия помогает более эффективно реагировать на неожиданные импульсы среды, а осознание своих целей - по возможности не сбиваться с социальной траектории. (Хотя, надо сказать, сравнительные опыты социобиологии и социальной психологии показали, что крысы значительно быстрее реагируют на изменение условий игры "Найди в лабиринте приманку", в то время как люди многократно возвращаются в "пустой" лабиринт, хотя не получают никакого позитивного подкрепления, что, видимо, демонстрирует большую прагматичность животных и отсутствие переживаний "надежды", которые делают столь долготерпимыми некоторые человеческие сообщества.)
Поскольку детальное социальное планирование - довольно экзотический, и в силу стохастического характера общественных систем, а также обычно низкой степени рефлексивности (и рациональности действий) социальных акторов - неблагодарный труд, можно говорить лишь о стратегиях индивидов и групп как о наиболее общей характеристике их динамических проявлений.
Жизненные стратегии строятся с учетом в первую очередь собственных целей - доминантных социальных потребностей, которые определяют направление социального внимания и социальной воли субъекта - энергия, формирующая активность текут именно в этом направлении. Определение цели может быть весьма туманным или осознанным и детальным, весьма символическим и вполне конкретным, но независимо от этого практическая результативность целеполагания будет вероятностной: в текучей социальной среде жестко "держать точку" в процессе социальных перемещений может оказаться столь же вредно, как упускать ее из виду или ориентироваться только на общее направление ("сторону света"), это зависит от конкретных обстоятельств. Доминирующие социальные потребности людей находятся в сложном корреляционном отношении с системой нормативных социальных ценностей и могут либо поощряться, либо негативно санкционироваться. При этом официальные ценностные шкалы и протекционируемые цели, как показывает Р.К.Мертон, часто противоречат легальным способам их достижения, в результате чего логика достигательной активности становится амбивалентной. Декларируемые цели вообще, как правило, слабо подкрепляются даже символически: советское общество довольно формально и лишь спорадически стимулировало одну из главных провозглашаемых ценностей - "труд", современное российское столь же прохладно (как говорят в народе, со сложным чувством) относится к подкреплению ценности "развития национального производства" в его государственной и частной форме, обирая производителей налогами. Тем не менее социальные волны приливают туда, где высока конъюнктура: дефицитные лакуны социального пространства в первой трети нашего века очень многих призвали "в рабочие", в середине столетия Россия породила огромный класс образованных специалистов, в последнее десятилетие востребовала динамичных субъектов экономического обмена и организации рыночного производства.
Помимо определения личных и групповых ценностей (социальных потребностей) жизненная стратегия включает оценку аскриптивных ресурсов как социального инварианта, который тем или иным образом влияет на ход социальных перемещений. Такого рода базовые возможности, являющиеся результатом социальной трансляции (наследства капиталов: собственности, родового имени, происхождения, культуры, сформированных навыков и т.п.), а также объективных социальных характеристик (пола, возраста, места социализации, даже внешности - социологические исследования показывают, что это небезразличный компонент, влияющий на эффективность коммуникации, др.) могут оказаться самодостаточными для реализации поставленных целей. Однако в современном динамичном обществе с раскрепощенным характером мобильности и довольно высокой культурной толерантностью они являются лишь основой "социального старта" и могут либо эффективно использоваться, либо игнорироваться и даже вуалироваться при неблагоприятной с точки зрения целей социального перемещения аскрипции.
Гораздо большее значение в жизненных стратегиях люди уделяют своим "дополнительным" возможностям - использованию достигательного ресурсного потенциала. Он позволяет значительно превысить аскриптивные позиции, сбалансировать их недостатки, трансформировать объективные факторы в эффективные рычаги продвижения. Накопление социального капитала в его финансовой, вещественной, символической, номинационной и других конвертируемых и рентоприносящих формах в результате собственной активности социального субъекта, опирающегося на свои стартовые позиции, может успешно осуществляться только в результате стратегического расчета. Одни люди делают ставку на свой действительный, реально "включаемый" в процессе социального взаимодействия потенциал, другие ориентируются на иллюзорные возможности, затрачивая энергию в тех сферах, где не получают должной отдачи ни в форме сиюминутной удовлетворенности, ни с точки зрения достижения социальных целей. Конечно, в таком выборе большую роль играет собственный и передаваемый социальный опыт, рациональные способности и интуиция; многие в определенный момент довольно резко меняют социальные траектории. В детском периоде социализации закладываются ориентиры, ожидания, идеалы, происходит первоначальная общесоциальная и профессиональная "настройка", но вызов изменяющихся общественных потребностей создает массовые эффекты направленной мобильности. В России два послевоенных поколения людей ориентировались на ценности образования, которое давало статусные преимущества. И, хотя последние входили в противоречие с ценностями социального происхождения, многие семьи стремились помочь детям получить высшую образовательную и профессиональную подготовку. В конце 80-х годов новые цели создали новую жизненную перспективу, в которой "деньги" окончательно заменили "культурный престиж", а "доходы" перестали даже символически соотноситься с "квалификацией". Молодежь однозначно переориентировалась, а образование стало функциональным приложением к механизму достижения новых ценностей, что не могло не сказаться на этом общественном институте в целом.
Достигательный ресурсный потенциал содержательно очень многогранен: в него включаются знания, способности, таланты, опыт, освоенные социальные технологии и другое. Одни могут работать над повышением своего профессионализма, другие - оттачивать технику психологического обольщения, кто-то - "изучать", кто-то - "создавать". С точки зрения эффективного использования обретенного в социальной практике ресурсного потенциала важно только, насколько его возможности соответствуют реализации поставленных целей и насколько выражена предрасположенность к данному виду социальной деятельности, способна ли она быть успешной.
Жизненная стратегия не может быть представлена, а тем более сформулирована, без учета социальной конъюнктуры, которая, как мы видели, меняется, причем не только от поколения к поколению, но и в зависимости от места и весьма коротких отрезков социального времени. Успехи в мобильности зависят от соответствия друг другу частной и общей структур целей и ценностей, конкретных и общих механизмов их достижения, соблюдения пределов "допустимых социальных отклонений" при выборе социальной траектории, быстроты и качества реакции на локальные дефициты общественных потребностей. При этом, в противовес законам ньютоновской физики, удлинение и усложнение конфигурации социального "пути" часто приводит к ускорению социального "продвижения", увеличению социального "веса" и повышению позитивной "инерции" по мере перемещении вверх, к элите.
Важнейший элемент жизненной стратегии, имеющий самостоятельное, и в целом самодостаточное, значение - это знание и учет правил социального продвижения в конкретном сообществе. Роль системообразующей конструкции здесь играют последовательность и скорости прохождения идентификационных этапов при смещении социальной позиции и изменении статуса. Общие правила мобильности имеют множество нюансов в зависимости от характера участвующих во взаимодействии социальных "фигур". Например, продвижение на художественном поприще абстрактно предполагает достижение определенного уровня профессионализма: развития таланта, изобразительной техники. То же самое (развитие функциональных возможностей), казалось бы, требуется от кандидатов на социальное продвижение в других профессиональных группах. Однако, помимо целого ряда факторов, влияющих на исход вертикального перемещения социальных позиций, выделяются фундаментальные аскриптивные (поколение, поселенческая локализация, пол, этнокультурная принадлежность: язык, религия) и символические статусные (репутация, номинация, демонстрация). Бурдье, например, пишет (см. прим. к "Рынку символической продукции", 1993): "Следовало бы изучить все институционализированные процедуры, которые направлены на улаживание отношений между идущими на смену друг другу поколениями, соперничающими в борьбе за одну позицию, путем ритуализации передачи власти: предисловие есть безусловно самая типичная форма символической трансакции, когда более посвященный посвящает менее посвященного, взамен "признания" (в обоих значениях этого слова). Но следовало бы также проанализировать все механизмы, определяющие темп продвижения к признанию, а также механизмы пресечения любых попыток новичков сократить срок своего доступа за счет ускорения, несовпадающего с характерным ритмом условного жизненного цикла (осуждение раннего и слишком шумного успеха и т.п.). Если траектории некоторых... развиваются слишком быстро по сравнению с траекториями других, то в группах, занимающих одинаковые позиции внезапно обнаруживаются линии раскола." Такого рода ритуализация передачи власти в российском обществе лишь частично сохранена в политике, в той ее части, которая связана с распределением государственной власти, в фундаментальной естественной и общественной науке, где "предисловие" и экспертиза мэтров является обязательной санкцией продвижения, в большинстве же других областей социальной жизни, где она традиционно регламентировала мобильность, такого рода протекция потеряла свою ритуальную значимость (хотя, бесспорно, восстановит ее со стабилизацией социальной структуры).
Не только возраст и субкультурная принадлежность к поколению модифицируют правила общественного продвижения. Для России может быть более актуальным является поселенческая (региональная) локализация, поскольку модели мобильности в столицах, региональных центрах и в провинциях достаточно сильно различаются. Внешне парадоксальный характер формирования политических (правящих) элит, которые практически всегда вырастают из провинциальной, пришлой, "немосковской" основы; структурные, а чаще "фигурные" (связанные со сменой команды: размещением "своих" на ключевые "места") перестановки при передаче власти (как не вспомнить концепт Д.Коулмена!); всякого рода лоббирование и "земляческие" приоритеты при принятии государственных решений - все это практика действующих правил "де факто". Не учитывать их в частной жизненной стратегии ошибочно, поскольку символические связи, именуемые в просторечии землячеством, являются реальным ресурсом для идентифицированных "земляков" и возможным основанием для предпочтения конкурентов, если субъект таковым не является, а также эффективным способом "подстраивания" (демонстрации специфических знаний, навыков) или социальной мимикрии (вплоть до симуляции), что также позволяет получать "пропуск" или "поддержку" как специальный выигрыш.
Модификация правил, связанных с полом, несмотря на внешнюю простоту (в современном обществе "западного" типа женщина социально дискриминирована, что прослеживается даже в чисто формальных структурных параметрах, фиксирующих разные возможности социальной мобильности), достаточно сложна. В зависимости от ориентационной и личностной конфигурации "невыгодный" пол может принести большие выигрыши, чем формально предпочтительный. Однако в общем мобильность женщины в андрогенной цивилизации более энергозатратна. Социальные стереотипы и модель ожидаемого поведения требует от женщины, ищущей общественной самореализации, либо "мускулинизации" - гипертрофированного омужествления, требующего еще и быть "на голову выше" профессионально, поскольку пол как бы несет на себе печать недостатков (погруженность в семью, дети, болезни, физическая слабость, "короткий" ум и т.п.), либо самообъективирования - сексуальной утилизации, лукавого превращения в "кошечку, лапочку", эстетически привлекательную и психологически комфортную. Эти, в общем-то, доступные модели социальной мимикрии, приносящие при хорошем техническом исполнении свои дивиденды, все же в массе своей не позволяют полам играть "на равных".
Этнокультурные, в первую очередь языковые и религиозные "допускающие" правила связаны не столько с формальным правом, которое в современном обществе учитывает и равноправие, и приоритеты меньшинств, а с неписаными социальными нормами, стереотипами, предубеждениями и предпочтениями. В России формирование некоторых национальных элит (культурных, научных, а сейчас и политических) рассматривалось как самостоятельная социальная программа, в сфере же прикладной (производственной, обменной и сервисной) деятельности межэтнические отношения продолжают создавать особого рода напряженности, которые сложно изучать из-за закрытости информации и постоянных структурных перемен. Тем не менее, они влияют на направления и скорость социальных перемещений через определенные каналы мобильности в локальных и метасообществе.
Статусные параметры, приобретающие в силу рентного характера полуаскриптивное качество, также изменяют общие правила социальной мобильности. Репутация, как разделяемое многими мнение о социальных, профессиональных, человеческих достоинствах социального субъекта (личности, группы, учреждения) тоже может рассматриваться либо как капитал, либо как банкротство. Знаки отличия, которые человек носит (в зависимости от репутации наделивших его), в политическом, экономическом, культурном, научном мире являются дополнительными знаками статуса, которые вне зависимости от рейтинга общей социальной позиции дают преимущества при продвижении через определенные каналы мобильности. Военные, ветераны, стипендиаты, ученые и многие другие имеют официальные и ритуальные льготы, связанные с их номинацией, которые могут использоваться людьми как стратегический ресурс в достижении их целей. Однако и чисто демонстративные, ложные (частично или полностью) символические формы могут использоваться в качестве дополнительных "козырей" игры со стороны как перемещаюшихся, так и обороняющихся.
Заключительный элемент разработки жизненной стратегии - выбор возможных источников энергетической подпитки, соответствующих социальных корпораций, включаясь в которые на разных этапах жизненной траектории субъект (человек или группа) может подкрепить свой промежуточный статус и использовать ресурсы среды для дальнейшего социального "восхождения" или движения в более комфортные лакуны своего "горизонта" (уровня).
Жизненные стратегии группы (общности), включая перечисленные стандартные элементы, характеризуются некоторыми существенными дополнительными возможностями. В стратегии продвижения большую роль играет соотнесение социальной претензии (выраженной в потребности, и сформулированной в цели) с социальными требованиями относительно динамик элементов сообщества. Часто возникают практические проблемы такого рода. При этом индивид, как правило, не может, а координированная деятельность группы может сформировать общественную потребность, то есть вместо коррекции собственных социальных установок - изменить свое координатное пространство. Звучит это несколько непривычно, однако описан этот феномен давно, начиная от марксистского закона "возвышения потребностей" (расширение ассортимента массового товарного производства формирует новый жизненный стандарт, потребительские привычки и предпочтения) до "самовоспроизводства политической прессы", исследованной научной школой Бурдье (политика производит информацию, информация воспроизводит субъектов mass-medium и политики). Если рассмотреть практику создания новой государственной, национальных, классовых и партийных идеологий в современной России, то этот концепт может быть воспроизведен уже как описательный для анализа идентификационных оснований новых встроенных, легализованных в общественной структуре страт.
Итак, реальные и символические социальные требования вырастают из логики общественных потребностей и нормативных ценностей, регулирующих взаимодействия внутри общности. Их объективная и устойчивая природа, однако, не спасает от отношений социального паразитирования на реальных и мнимых потребностях, "донорских" группах, временных "союзниках". Динамичное состояние, которое переживает в настоящее время российское общество, и особенно мобильность политических структур, дают все повторяющиеся примеры того, как социальные носители поддержки периодически отбрасываются, как отработанные "ступени ракет", и меняются на новые. Причем закономерность таких отношений проявляется как при использовании достаточно крупных социальных общностей в качестве сил политической поддержки, так и в ротации персонального состава членов "команд" политических лидеров (что можно отчетливо наблюдать в последнее десятилетие). Аналогичные микроструктурные изменения фиксировали американские социологи в другой социальной сфере: мужчины, имевшие жен-соратниц примерно такого же возраста и достигшие значительного продвижения в профессиональной карьере, достаточно часто меняют своих подруг на более "презентабельных" и молодых женщин, которые представляются соответствующими их новому статусу и социальному имиджу.
Если жизненный результат в статусном плане - продукт социальной неопределенности, то социальная стратегия является рациональным ответом субъекта на вероятностный смысл его включения в социальную среду со своими целенаправленными действиями. Она позволяет сочетать технику адаптивности с конструированием социального пространства и осуществлением осознанных выборов. В этом смысле стратегии социального продвижения зависят от правильного выбора каналов мобильности, тех "эскалаторов", которые способны переместить в заданную точку социального пространства с наименьшими потерями. Пути перемещений могут быть массовыми, для продвижения по ним не нужно специальных качеств и подготовки; а могут быть узкими, экзотическими, движение по ним требует особых обстоятельств и социальной изобретательности; и те, и другие делятся на легальные, теневые и криминальные, что влияет на риск прохождения. Т.Парсонс писал, что "одним из источников изменения служит распространение отклоняющегося поведения, равно как и разрастание различного рода конфликтов, причем большинство конфликтов содержит в качестве существенных ингредиентов то, что может быть с полным основание названо отклоняющимся поведением" (Парсонс Т. Общий обзор // Американская социология. М. 1972). Стратегия распределения энергозатрат также выступает базовым элементом жизненного продвижения: постепенный расход ресурсов по принципу периодических подтверждений (подкреплений) является наименее рискованным, поскольку каждый раз "закрепляет" субъекта в более выгодной социальной "точке"; авансирование социальных затрат в перспективные и далеко идущие жизненные проекты дают солидный, надежный задел и более обеспеченный конечный статус, однако не снабжают гарантиями от парадоксов социального времени; экономия вложений в мобильность (социальный капитал, приносящий ренту) приводит к минимальной сиюминутной отдаче, зато в соответствии с правилами многих социальных игр может удлинять потенциальный срок получения "социальных доходов" в широком смысле, в том числе и благо продления жизни.
Для российских элит, формирующихся в текучих социальных условиях, актуален выбор стратегических приоритетов между повышением экономического рейтинга для последующего внедрения в политическую элиту, либо проникновения в политическую элиту, чтобы, в соответствии с закономерностями редистрибуции (контроль над ресурсами приносит самостоятельные доходы) повысить экономический потенциал своей статусной позиции. По логике вещей позиции такого рода не взаимозаменяемы и не тождественны (они не конвертируются, а лишь приносят прибыли другого рода: бизнесменам - политические, политикам - сервисные, денежные или имущественные), однако взаимное движение по пересекающимся траекториям быстрее приведет к солидарности, нежели к конфликту: "Социология, как и здравый смысл, больше говорят за то, что две группы, замкнутые в рамках конфликта с нулевой суммой, скорее сольются в своих ценностях, подходах и поведенческих стереотипах, чем разовьют альтернативные принципы" (Kumar K. The rise of modern society... 1988). Можно, конечно, считать, что мы рассматриваем модель игры с ненулевой суммой, и учитывать логику развития того, что с точки зрения элит предстает лишь неодушевленной объективированной средой... а можно дать процессу прорасти и через несколько лет посмотреть еще раз.
Жизненные стратегии людей, групп, общностей и целых страт обеспечивают более целенаправленное и упорядоченное социальное продвижение, более-менее предсказуемое для самих участников перемещений и для их вольных и невольных контрагентов. В результате возникает живая динамика социальной среды общества, формируются его особые состояния - уникальные и повторяющиеся, масштабные и микроскопические. Некоторые формы социальных колебаний с точки зрения стратификации представляют особый интерес.
4.5. Пульсация социальных перемещений
Мобильность - процесс перманентный и по своему характеру флуктуационный, циклический. Конечно, локальные сообщества и общества (в привычном понимании) не замкнутые системы, и переливы социальной материи между ними далеко не редкость, но все же в пределах системных структур изменение элементов имеет организационные допуски и пределы. Поэтому движение вверх сбалансировано с движением вниз, горизонтальная мобильность также достаточно уравновешена, иначе теряют функциональный смысл контроль и подконтрольность, взаимная эксплуатация, утрачивается гармоничность развития разных сегментов социального пространства, общество оказывается в кризисе.
Стратификационные модели социальных пульсаций относятся в большей степени к описанию достаточно стабильного состояния обществ, точнее, речь идет и о кризисных проявлениях, но имманентного характера - когда социальные проблемы возникают, а социальные ресурсы для их решения изыскиваются изнутри. Такого рода флуктуации мобильности касаются развития элит, основных функциональных классов, средних слоев, социально отвергнутых ("дна"), вертикальных перемещений в целом, распределения социальной нагрузки по каналам мобильности.
Цикл "волны жизни" описывает процесс замещения элит, которые, за редким исключением, не могут быть ликвидированы как социальный институт по функциональным причинам. Стабильность самой социальной позиции, ее защищенность обычаем, ритуалом, традицией, правовыми нормами общества может использоваться субъектами элиты как крепость, как командный пункт контроля над определенным классом необходимых обществу ресурсов, к тому же любые претенденты на вхождение в элиту по определению должны быть лишены соответствующего опыта и навыков. Следствием этого является весьма ограниченная возможность насильственного захвата позиций элиты, который происходит в виде переворотов и революций. Менее травматичной для общества (а главное - для субъектов элиты) и чаще практикуемой является ротация элит, более или менее постепенная, но сохраняющая преемственность культурной традиции, способов контроля и поддержания социальных образцов. В.Парето описывал процесс "выталкивания" на поверхность, в состав элиты, представителей новых активно развивающихся общностей. В процессе российской демократизации это происходит очень явственно при формировании субъектов государственного управления. Г.Моска в качестве индикатора общественных перемен рассматривал развитие борьбы в высших слоях (по этому показателю российское общество достаточно витально) и "привлечение" к власти новой элиты. Поскольку модернизация элиты идет под фактическим контролем уже достаточно сложившегося субъекта социального управления, обеспечивается как формальная преемственность, так и содержательное обновление организации социального взаимодействия и производства. В этом свете "рациональность" бюрократии, в том числе отечественной, выглядит содержательно иначе, чем в теории М.Вебера, но все же раскрывает важную грань функциональной конструктивности этого специфического социального образования.
В политике, бизнесе, производстве большей частью "стихийными" (точнее, неучеными) социологами подмечен цикл "трех поколений". Описывая принципиальную динамику мобильности поколений в разных сферах общественной жизни, он отражает логику переходных периодов развития индустриальных обществ: первоначальное накопление в семейном разрезе, практику социального хозяйствования в управленческом плане, заполнение дефицитных стратификационных позиций в процессе индустриализации экономики. Первое поколение политиков разрушает нормативную базу прежнего порядка, отменяет формальные правила, меняя содержание правового регулирования, а также путем критики предшествующей практики и формулировки привлекательного социального идеала расшатывает сложившиеся общественные стереотипы относительно привычных норм социального взаимодействия. Второе поколение осуществляет организационный слом прежнего "аппарата", разрушая сложившиеся политические, экономические и культурные связи и стандарты отношений; оно же конкретизирует туманный общественный идеал в программе практических действий. Третье поколение - социальные созидатели, которые закрывают период "разброда и шатания" и с большим или меньшим успехом занимаются конструктивной практической деятельностью. Аналогичная смена поколений в бизнесе содержательно прямо противоположна: первое поколение зарабатывает, второе - накапливает и приумножает, третье - разоряет семейный капитал. И , наконец то, что называют "трудящимся классом" в разрезе поколений развивается, накапливая относительно избыточный социальный вес соответственно в крестьянстве, затем в рабочих, и, наконец, в служащих и интеллигенции (понятой в операциональном, "западном" смысле). Несмотря на "обыденные" корни формулировки модели, она представляется довольно адекватной для описания логики многих процессов мобильности в российском обществе.
Цикл "мода" скорее характеризует изменение стратификационных возможностей продвижения в связи с подвижками в общественной системе ценностей. При этом потенциал как достигнутого, так и аскриптивного статуса меняет свое значение. Общественное и корпоративные мнения определяют новые требования к возрасту, наиболее желательным "сферам приложения" социальной активности, профессионализму, образованию и т.п. То, что было наиболее важным на первом этапе формирования отечественного бизнеса - "связи" (пропуск, поддержка, редистрибуция) и во всех рыночных обществах на любых этапах развития ценится дорого, теперь неизбежно дополняется реализацией потребности в профессионализме, и чем менее дефицитными становятся соответствующие рынки, тем больше спрос на специалистов высокой квалификации, потому что конкуренцию "шапками не закидаешь".
Изменение общественных ценностей и стереотипов сдвигает структурные "точки сборки", запуская цикл "лишний". При этом меняется экономическая диспозиция, которая отчасти связана с материальной структурой производства, отчасти вызвана технологическими причинами, отчасти нарушением системы связей, отчасти другими социальными факторами, которые являются результатами внеэкономической логики воздействий. В современной России развиваются абсолютная, скрытая и технологическая безработица, особенно сильно затрагивающая женщин и молодежь. И даже если не касаться рассмотрения этих экстремальных негативных проявлений экономической стратификации, можно отметить деградацию экономических позиций и статуса больших общественных групп.
Специальные исследования (напр. "Доходы работающего населения России". 1994) показали "снижение притязаний россиян к социально приемлемому, или "достаточному", уровню благосостояния" в то время как их содержательные представления о "таких явлениях, как прожиточный минимум и "нормальный" способ жизни, если и изменяются, то очень медленно". При этом отмечается, что представления различных групп населения о значениях "нормального душевого дохода" сглаживаются. Это можно трактовать как психологическую адаптацию к ухудшению жизни, "утрату надежд на ее улучшение и снижение социальных притязаний", что подтверждается результатами других социологических исследований. Специальный анализ ВЦИОМ показал, что "по данным мониторинга, средний душевой доход россиян в 1993 г. составлял лишь 44% называемого ими "прожиточного минимума". Было выявлено отсутствие существенных расхождений между личным и семейным статусами опрошенных. При этом общий вывод исследования зафиксировал сложившуюся экономическую стратификацию следующим образом: "Как видим, шестая часть работников вместе со своими семьями прозябает на уровне нищеты, не имея возможности полностью обеспечить даже свои базовые потребности. Треть живет в бедности, с трудом воспроизводя собственную рабочую силу и обеспечивая детей. От четверти до трети работников (27%) находятся на мягкой ступени бедности, которую мы называем нуждаемостью. Хотя сведение концов с концами стоит им немалых усилий, как правило, оно все-таки удается. Еще одна шестая работников живет в относительном достатке, полностью удовлетворяя свои разумные нужды, но не позволяя себе роскоши и не делая больших накоплений. Наконец, одного из четырнадцати работников можно назвать состоятельным человеком, который имеет достаточно средств для удовлетворения достаточно развитых потребностей, равно как и немалые накопления, инвестиции, а нередко и собственный бизнес".
Помимо макрорегуляторов социальной мобильности действуют и специфические авторегуляторы перемещений на микроуровне. Цикл "предел некомпетентности" связан с механизмами самоограничения и выработки ресурсов социального продвижения по определенным "каналам". Здесь срабатывают стратегические или тактические сбои, связанные с неадекватной оценкой возможного и желательного в реализации осознанной социальной динамики. Исчерпание основного социального ресурса заставляет людей и целые общности менять социальную траекторию, и, как правило, приводит к маргинализации групп со всеми вытекающими последствиями "распада" и нового "встраивания".
Модель стратификационного цикла "переливы капитала" описывает изменения социальной конъюнктуры в разных сферах общественной конкуренции и в разных каналах мобильности. Как правило, функциональная востребованность создает социальные "вихри" или "водовороты", затягивающие значительные массы людей в дефицитные профессиональные или специальные области (армию, производство, политику и др.). Этот процесс обеспечивается как насильственным регулированием, так и созданием системы стимулов для реализации соответствующего социального выбора. Модель действует как в стабильные, так и в переломные социальные эпохи (советизация Российской империи, индустриализация, война, целина, НТР, политический передел "перестройки", рыночная трансформация экономики) - любая ситуация "структурного дефицита" мобилизует механизмы выбора, как детерминированного, так и относительно свободного.
Баланс восходящей и нисходящей "достигательной" мобильности в современном обществе может быть описан как цикл "скользкие подъемники", поскольку динамика требует определенных социальных вложений и риска в каждый момент улучшения позиции. Как правило (конечно, имеющее исключения), статусное продвижение является результатом значительных затрат энергии и виртуозного использования социальных технологий. Даже такой частный микросоциальный акт, как найм на работу требует от претендента целого произведения коммуникативного искусства. Впрочем, результаты социального взаимодействия в нашем опосредованном, деперсонифицированном, символическом мире больше зависят от маркетинговых мероприятий (презентации, имиджа, демонстрации), нежели от конструктивных функциональных возможностей самого контакта. Смещение социальных позиций вверх требует высокой чуткости к изменениям правил и стилистики "игры", поскольку каждая общность и страта имеет свои особые эмерджентные (системные) свойства, свои оборонные механизмы, свои ритуалы приема новых членов. Очень часто соблюдение культурных норм другой страты для вновь прибывших оказывается непосильной нагрузкой к достижению приоритетной социальной цели, и это вызывает такой же личностный кризис, как статусное неприятие по достижению высокой ранговой позиции. Даже в рамках отдельной судьбы это приводит к социальным трагедиям, связанным с понижательной мобильностью. В России, правда, еще в совсем недавние времена легче было спиться и провороваться, чем разориться, тем не менее это стало уделом огромного числа людей с комплексами социальной вины или нереализованности. Как и физический подъем, социальный связан с преодолением сопротивления среды и действием силы "тяготения"; и здесь, и там траектория пути наименьшего сопротивления ведет вниз. Растрата потенциала, потеря энергии, утеря цели, ошибки в освоении социальных правил наряду с внешними метаструктурными изменениями приводят к высокой понижательной мобильности. "Наверх" стремятся все, приближаются к нему немногие, "вниз" не хочет никто, попадают целые массы. Этот социальный маятник напоминает модель вечного двигателя, однако амплитуда его динамических колебаний в ту и в другую сторону не всегда достаточно свободна, в закрытых обществах ограничиваясь пределами слоя, касты, класса. В современном обществе, где основным идентификационным и стратообразующим признаком становится профессиональная принадлежность, траектории понижательной мобильности довольно своеобразны. Это относится и к России. Лишь ограниченное количество специалистов уходило (и уходит) "в рабочие", сами рабочие очень редко переезжают трудиться в села, академики уже в брежневские времена не любили перебирать картошку - в общем, социальная деградация либо выбивает из профессиональной среды совсем (в безработные, в люмпен), либо проявляется в профессиональном же проституировании.
Еще одна актуальная для Российского общества модель флуктуационной мобильности "рядом с лифтом" - подчеркивает корпоративный, свояческий и земляческий принцип групповых социальных перемещений, которые очень характерны и для микроуровня. Уже описанный механизм "лова сетью", а также "гонка за лидером", "паровоз" являются частными случаями формы такого рода социальной мобильности, когда перемещение отдельных членов потенциальной или реально уже сложившейся "команды" зависит от попадания на социальный эскалатор хотя бы одного члена. Он составляет мини-плацдарм в элите или просто в новом горизонте статусных позиций, и приобретает качество "группового капитала", поскольку он символически рассматривается членами группы как ресурс и поскольку его собственное закрепление в незнакомой среде во многом зависит от наличия группы поддержки, которую легче сколотить из своих, чем сагитировать пока еще чужих. То, что описывается как "кадровые перестановки", помогает доминантному носителю статуса повысить степень контроля за занятым социальным пространством, предсказуемость результатов социальных действий, управляемость ситуации в целом. Однако абсолютно все подкрепляющие позиции сделать подконтрольными нельзя уже в силу сложности самого "человеческого материала" - и это порождает скрытый, а иногда и явный, социальный конфликт. Многие из них описаны в классических исследованиях по бюрократии, номенклатуре, государственным аппаратам тоталитарных систем.
Пульсирующий режим социальных перемещений корпоративного толка обусловлен тем, что не только повышательные, но и понижательные групповые мобильности связаны с динамикой перемещений "лидера", занимающего наивысшую в группе статусную (соответственно, властную) позицию. Это не обязательный элемент, но очень характерный для современной российской политической жизни. В других государственных системах такая динамика - легитимизированный и формально закрепленный в демократических законах акт, в нашей же стране с неразвитой демократической культурой он неизбежно приобретает характер насильственности, нежелательности, морально-этической проблематичности. Зависимость огромных политических корпораций от судьбы своих лидеров делает их заложниками определенной политики, социальными временщиками, которые спешат получить дивиденды от властвования. Переходное российское общество в этом смысле оказывается на какой-то период не в самых надежных руках.
- Но вы сказали, что церемония символическая. Разве это не означает, что никого не убьют?
- Вовсе нет, что вы! На Омеге символы и символизируемая вещь практически одно и то же. Когда мы говорим Охота, то мы имеем в виду настоящую охоту. Иначе все выродится в показуху.
Р.Шекли "Цивилизация статуса"
V. СОЦИАЛЬНАЯ СИМВОЛИКА РАССЛОЕНИЯ
Человек в современном обществе выступает носителем большого числа социальных ролей и частных стратификационных статусов, которые нередко дезинтегрированы между собой. Предписанный статус противоречит достигнутому, разные роли складываются в функциональную дискомпозицию, ожидаемое ролевое поведение рассогласовано с реальным, формальные позиции - с неформальными, подсознательные ориентиры - с осознаваемыми, демонстрации - с интенциями, заявленные цели - с латентными стремлениями. Такой хаос в стандартах социального проявления отдельных людей и их общностей формирует бесконечно запутанный мир взаимодействий, который совершенно не поддавался бы никакой концептуализации и интерпретации, если бы не упорядочивающие "маркеры" общественного пространства. Они не столько раскрывают, сколько вуалируют параметры социальной действительности - и при этом парадоксальным образом систематизируют, стандартизируют и алгоритмизируют коммуникативное пространство общества. Спонтанное или программируемое проявление социальной индикации позволяет другим субъектам идентифицировать носителя данных социальных признаков, использовать в его отношении стандартные поведенческие реакции, а также часто провоцирует определенные оценки реальной диспозиции.
Поскольку люди действуют, исходя из своего понимания знаков социального пространства (при этом опираясь на общепринятые и личные, стандартные и оригинальные, подтвержденные и гипотетические представления), мир общественной символики опосредует практически все формы коммуникативного восприятия, собственно и являясь для людей миром их специфической действительности. Социокультурное производство, в котором каждая личность и сам социум предстают как специфический артефакт, в каждом своем акте содержит притязание на культурную легитимность. "То же самое, по крайней мере объективно (в том смысле, что никто не может отговориться незнанием культурного закона), происходит со всяким актом потребления, который объективно оказывается помещенным в поле применения правил, регулирующих культурные практики, если они хотят быть легитимными" (Бурдье П. Рынок символической продукции. 1993). Символ - "понимание" и признание - адекватный социальный ответ: таков алгоритм, культурный инвариант, делающий нашу актуальную жизненную среду более упорядоченной и предсказуемой.
"Коллективно организованные образцы символических кодов" объективно структурируют социальное пространство, интегрируя страты, кристаллизуя классы, порождая то, что в привычном смысле слова называется "обществом" (и в более сложной и уточненной трактовке "национальным архетипом"). Когда У.Л.Уорнер обобщал свое знаменитое исследование классовой системы ("Янки-сити"), он выделил нижнюю подгруппу слоя наиболее высокопоставленных, обеспеченных людей именно посредством описания социальных аксессуаров их общественного положения. "Многие из них лишь недавно разбогатели, кичились этим и стремились выставить напоказ свою роскошную одежду, шикарные драгоценности и автомобили" (Смелзер Н.Дж. Неравенство, стратификация и класс // Социология). Это очень подходящий способ описания соответствующей предэлитной экономической страты современного российского общества, причем каждый индикатор социальной символики точно совпадает. Конечно, здесь в значительной степени присутствуют социально-психологические мотивы: нужно подтвердить самим себе достижение новой позиции и притязания на статус, получить специфические "выигрыши" (поощрения) в виде признания, уважения, зависти, почтения, подчинения людей их прежнего "круга". По мере закрепления в элите осваивается новая культура и стиль, гипериндикация теряет социальный смысл. Именно маргинальность новых элит, как впрочем и новых слоев аутсайдеров, заставляет их представителей действовать в рамках сложившихся прежде символических стереотипов и смысловых ценностей, держаться традиционного для них знакового ряда; но процесс легитимизации статуса не столько связан с отграничением прежнего социального бытия, сколько с символической инициацией в новой общности. Иначе "представитель высшего класса не примет такого у себя дома".
В достаточно точном смысле символическая стилизация жизни отдельных общностей и страт отражает устойчивость соответствующей структуры общества. Определенная символика, выработанный язык социальной коммуникации, внутренняя культура (субкультура), очень корректно отграничивающая "своих" от "чужих" конструирует не только внутреннее, но и внешнее общественное пространство (отношений, связей с другими субъектами) - тем самым институционализирует страту. Российское общество, как известно, такими явлениями не богато, хотя мы обоснованно говорим о дифференцированной структуре современных элит, включающих "старую" и "новую" подобщности. Но и сложившиеся раньше общественные группы тоже имеют совсем небольшую историю, многие из них "искусственно формировались на правах престижных", а их статус "закреплялся особой атрибутикой - ношением специальной формы одежды и определенными привилегиями" (Комаров М.С. Социальная стратификация и социальная структура. 1992). Вебер начинает рассмотрение вопроса о гарантиях статусной стратификации с понятия "стиля жизни, который ожидается от тех, кто высказывает желание принадлежать к данному кругу людей. Связанные с этим стилем ожидания представляют собой ограничения "социального" общения..." (Вебер М. Основные понятия стратификации). Он строго определяет содержание термина "социальный статус" как реальные притязания на привилегии в отношении социального престижа, основанного на определенном образе жизни, формальном образовании, престиже рождения или профессии. Подобным образом подчеркивали фундаментальную значимость социальной символики, понимаемой достаточно широко, Т.Парсонс, Р.Мертон, П.Бурдье.
5.1. Встречают по одежке... и редко ошибаются
Сложившаяся в современном обществе сложная, n-мерная ролевая и статусная диспозиция актуализирует проблему социального различения, поскольку успешная коммуникация и осознанное поведение требуют узнавания субъектами друг друга. Только после этого вступают в силу ожидания и оценки, устанавливаются взаимоотношения. В свое время хиппи вызвали раздражение обывателей тем, что снизили параметры визуального восприятия одного из самых привычных социальных индикаторов - различения пола (длинные волосы, незаправленные рубашки и джинсы символизировали новую молодежную культуру, отрицавшую чопорность и ханжество буржуазного мира). Сегодня в России вишневые или зеленые (цвета игрального сукна) пиджаки и пальто - такая же непостижимая, но точная опознавательная индикация совладельцев мелкого и среднего бизнеса, как шестисотый мерседес - показатель принадлежности к экономической элите (в более чем миллионном по населению торговом и индустриальном центре, где я живу, таких машин зарегистрировано 25-30, а количество их по области не превышает сотни). Кроссовки, спортивный костюм, кожаная куртка; плащ, костюм цвета "мокрый асфальт", "дипломат"; вязаная шапочка, пальто, хозяйственная сумка-коляска выступают как униформы, некие символические коды, демонстрирующие окружающим людям социальное положение их владельцев и часто заранее говорят о сфере их деятельности. Многие социальные индикаторы можно вспринимать в буквальном смысле с "завязанными глазами" (а социолингвисты и этнометодологи реставрируют социальные структуры вообще заочно - по документам), поскольку жаргоны разных страт как бы закрепляют функциональные различия, а способы обращения сами по себе характеризуют оценку социальной диспозиции каждой из сторон (субъектов) коммуникации.
В каком-то смысле "всё повествует обо всём" - и, как правило, люди занимаются самомаркировкой охотно, чтобы "приманивать" тех, в ком потенциально заинтересованы, отпугивать "паразитов" и "конкурентов", мимикрировать, спасаясь от преследования "врагов", или, напротив, формировать отношения коменсализма, получая в виде вознаграждения то, что "перепадет" от их социальных покровителей.
Бурдье специально рассматривал вопрос о том, как "посредством свойств и их распределения социальный мир приходит, в самой своей объективности, к статусу символической системы, которая организуется по типу системы феноменов в соответствии с логикой различий... Социальное пространство и различия, которые проявляются в нем "спонтанно", стремятся функционировать символически как пространство стилей жизни или как ансамбль Stande, групп, характеризующихся различным стилем жизни" (Бурдье П. Социальное пространство и генезис классов. 1992). Прикладным аспектом этой проблемы является оценка статуса человека по определенным символическим индикаторам. Незнакомые люди судят друг о друге по первым впечатлениям, оценивая статусное положение по стандартным, сложившимся в их культуре ранговым шкалам. Смелзер в своем популярном лекционном курсе ссылается на бестселлер Дж.Моллой "Роль одежды в завоевании успеха" (1978) и на значимость номинации в научном мире, чтобы показать роль социальных символов и демонстраций в построении социальных отношений (конечно же, основанных на более или менее приблизительных оценках).
Символы социального положения и успеха, как и общая стилистика жизни разных страт в определенном смысле являются "дорожными знаками" мобильности, олицетворяющими правила социальной игры в "монополию": они столь же эффективно разрешают, запрещают и предупреждают социальные акции других субъектов, как непосредственное со- или противодействие. Способ распределения символических почестей М.Вебер называл "социальным порядком". Считая реальными сообществами не классы, а статусные группы, он и "статусную ситуацию" выводил не из экономики, а из детерминанты "социального оценивания почести", поскольку статус он понимал как "реальные притязания на... привилегии в отношении социального престижа" (то есть обоснованные амбиции, но не действительные вознаграждения). Он рассматривает статус не обыденно, не как внешнее признание занимаемой социальной позиции, а как корпоративный символ, который формируется постольку, "поскольку он не является индивидуально и социально иррелевантной имитацией другого стиля жизни, но представляет собой основанное на достигнутом согласии совместное действие закрытого типа". Иными словами, люди одного уровня, круга, занимающие сходную позицию, характеризуются общим образом жизни, а также согласованным кодексом поведения (М.Вебер. Основные понятия стратификации. 1992).
Статус, таким образом, есть символическое социальное принятие (потому что лично люди могут при этом враждовать или игнорировать друг друга) "своих" членами сообщества, группы. Внешнее символическое признание, престиж, является по Веберу индикатором страты, легитимизации ее социальной позиции и ее потенциальной или реально используемой монополии "особого рода". Вместе эти характеристики обеспечивают единство общности "в себе" и "для себя". И, поскольку это так, люди и их общности вынуждены держаться символического образа, соответствующего социогенной матрице образца, то есть использовать стандартные, узнаваемые другими людьми социальные маски - имидж.
Многочисленные социологические исследования в развитых индустриальных обществах уже пятьдесят лет назад показали, и подтверждают сейчас, что основой статусной идентификации в них является профессия. Ранжирование профессий в этом смысле осуществляется очень согласовано представителями самых разных профессиональных слоев. Профессия, как правило, достигаемая статусная позиция, что соответствует принципам открытого общества и свободно текущей мобильности.
Профессиональный статус складывается из двух моментов: полученного образования с его символическими оценками интеллектуальности и потенциальных возможностей (способностей) - дипломами, и собственно профессионализма как совокупности навыков, умений, технологий решения специальных проблем - профессиональной репутации. При этом престиж профессии может быть очень высок, например, врачи и юристы в обществах западного типа априорно считаются "миллионерами", и если заменить врачей на "банкиров", то эта характеристика окажется верна и для России, или, напротив, какие-то профессии могут котироваться в обществе достаточно низко, но статус будет создавать систему рангов внутри данной профессиональной группы и соответствующий социальный антураж профессиональной деятельности продемонстрирует движение этого статуса.
В нашем обществе происходят серьезные изменения социокультурного плана, и практически все страты переживают "ломку": меняется конфигурация и обычное символическое оформление тех или иных полей, трансформируется привычная социальная индикация, регулировавшая межгрупповые контакты. Образно говоря, взорваны порты социального причисления и рассыпаны вперемешку маркеры социального пространства. Поэтому подобранные и использованные флажки должны быть яркими (мерседесы, лампасы, на десерт - ананасы), привлекательными, а символическая "одежка" - непременно "на вырост". В этом, пожалуй, основные особенности современной российской социальной символики. Но главная, пожалуй, та, что связана с аскриптивно-достигательным статусом связей, группового патронажа, корпоративной протекции.
"Ты чей будешь?" - наверное, еще долго однородные социальные смыслы будут определять стержень социальной оценки. Знаки социальной принадлежности, вообще не безразличные в любых других культурах, у нас приобретают самодовлеющее значение. О.И.Шкаратан и Ю.Ю. Фигатнер в статье "Старые и новые хозяева России" рассматривают некоторые источники формирования финансовых капиталов в период "перестройки" и приходят к выводу, что протекционизм ЦК КПСС способствовал созданию крупнейших банковских и бизнес-корпораций. Большинство фирм первой рыночной волны создавалось отнюдь не на голом авантюризме и способностях неудовлетворенных профессионалов: простая, даже неэкономическая логика (хотя есть показатели многолетнего спада производства и достаточно бурного одновременного развития частного бизнеса) подсказывает, что один сегмент общего хозяйства должен будет развиваться во многом за счет ресурсов другого; а информация о ресурсах и переливы ресурсов - традиционная в России прерогатива власти, заинтересованные служители которой и стали "проводниками рынка", хотя и на свой лад.
В этом смысле партийно-номенклатурное прошлое символизирует определенную "причастность", групповые оценки которой разнятся в конкретных случаях, предполагает специфическую административную культуру и особый стиль "ведения дел", характерный социальный горизонт связей в структурах "старой" (но не прежней!) элиты, а также, как ни странно, отдельный пласт функционального развития - в первую очередь, производство с акционерной формой собственности, и особенно добывающие отрасли, а также аграрный сектор. "Комсомол" идет дальше своих недавних учителей, реализуя информационные и инновационные бизнес-проекты, обслуживание и посредническую, а также финансовую деятельность.
Интересно, что возраст тоже является индикатором меняющегося социального положения. Общество от совсем еще недавно господствовавшего концепта "выскочек" (поскольку статусный рост в стабильных профессиональных общностях традиционно тормозился) перешло к признанию возрастных привилегий молодежи (что, конечно, не снизило уровня ювентофобии в целом), поскольку в резко меняющейся общественной ситуации она легче осваивает новые социальные правила и имеет больше шансов получить от своего функционального риска определенные "прибыли" (или начать сначала). Если проанализировать возрастную структуру молодого российского бизнеса, то результаты прикладных исследований (см. "Россияне о предпринимательстве и предпринимателях", "Социальный портрет предпринимателя", "Социальный портрет мелкого и среднего предпринимательства в России" и др.) говорят о его относительной молодости: от 1/4 до 1/3 это люди моложе 30 лет, и 30-40% - в возрасте от 30 до 40 лет. Интересно, что эти исследования не только подразделяют формирующуюся экономическую элиту на "старую" и новую", подразумевая разницу в их ценностях и смыслах поддержки образцов нормативных действий, но и выявляют социокультурные волны текущего формирования слоя предпринимателей и коммерсантов, которые при небольшой возрастной разнице (5-7 лет) обладают различными ориентирами и ценностными мирами. Самые молодые более прагматичны, им не присущ интеллигентский флер предыдущих "волн", они обладают гораздо более низким образовательным уровнем и не стремятся к получению формального образования, "подучиваясь" по мере необходимости; среди них больше выходцев из рабочих (как считают в связи с этим исследователи, "представители низшего класса начинают нащупывать для себя новый канал социальной мобильности"). Однако до сих пор более 2/3 предпринимателей являются интеллигентами во втором поколении, а доля лиц с высшим образованием превышает 4/5. Около 10% имеют ученую степень или два высших образования (эта цифра получена в результате опроса подписчиков "Ъ-Дейли" и не репрезентативна, поскольку специальным исследованием ВЦИОМ подтверждено, что большинство читателей периодических изданий - образованные люди).
Структура частного бизнеса, выписанная не очень точно, все же говорит о смещении основного центра тяжести относительно традиционного производящего тела национальной экономики: около 35% заняты в сферах производства материальных благ и услуг, примерно 20% развивают интеллектуальное производство (информатика, наука, искусство), приближаются к 20% работающие преимущественно в сфере обслуживания, а также занимающиеся посреднической деятельностью, и более 7% - в финансовой сфере. Сфера профессиональной деятельности также влияет на статусные оценки бизнесменов, как и менеджеров, а также наемных работников. Прикладные социологические исследования показывают, что и в отраслевом разрезе (по данным налоговых инспекций наибольшая оплата в банковской сфере) и в разрезе собственности (наемные работники, менеджеры и директорат государственных предприятий значительно ниже удовлетворен условиями работы и оплаты, чем соответствующие категории работающих в частной, в т.ч. коллективной, или акционерной сфере) престиж профессий ранжируется весьма дифференцировано. Соответствующие символы социальной принадлежности: рабочая одежда, форма, знаки и значки, документы, льготы при передвижении и т.п. несут в себе соответствующие привилегии и ограничения, позволяя комплексно оценивать профессиональный статус отдельных людей и групп.
Российский бизнес, судя по результатам исследований, строят и развивают пока в основном непрофессионалы. Это серьезное отличие от устоявшихся рыночных обществ. Социальная индикация (выявление характерных черт) этого слоя и экспертами, и населением связана с "энергичностью, инициативностью, находчивостью" и организаторскими способностями, а вот "профессионализм и компетентность" отмечается при этом в два раза реже. Наверное, неслучайно многие предприниматели новой волны сочетают в одном лице функции собственника и менеджера своих кампаний, точнее, дело не только в степени развития бизнеса.
Символично, что выходцы из "теневого" бизнеса проявляют большую, чем "легалы", политическую активность и интерес к участию в политике. А значительная часть предпринимателей в целом постоянно и очень интенсивно пользуются в качестве "информационной подпитки" слухами (на это указали 30% опрошенных в процессе специальных исследований; см. СОЦИС-1995, №1).
Кстати, склонность пользоваться определенными каналами и типами социальных сообщений тоже можно отнести к разряду социальных индикаторов. Информационный бюллетень мониторинга ВЦИОМ опубликовал в начале 1994 года исследование о содержательных ориентациях и тематических предпочтениях аудиторий средств массовой информации, в котором обнаружились достаточно выраженные социальные (пол, возраст, образование) деления.
Отношение к слухам и их интерпретация показывает, кого субъект воспринимает как "чужих" и к кому он относится как к "своим", делясь тайной информацией о том, структурно запредельном, социальном мире. "Для массового сознания чужие - это те, кто выше, в плане ли социальном (власть, начальство и т.п.) либо культурном ("звезды", чужаки и др.). И, стало быть, мир слухов - это образы иерархии, спроецированные на экран "уравнительного" сознания. Впрочем,... возможно и переворачивание иерархии - самоопределение от противного: тогда предметом слуха становится "низший", вернее - демонстративно низвергаемый... Структура сознания при этом та же" (Дубинин Б.В., Толстых А.В. Феноменальный мир слухов. 1995).
Модернизация России как вестернизация общества вносит в символический мир социальной презентации новую моду - "иностранные наименования чиновничьих должностей и бюрократических учреждений..., дорогие магазины, ночные клубы, казино и рестораны..." (Рукавишников В.О. Социологические аспекты модернизации России... 1995). Имя, звание и чин - не важно, "на слух" или на визитке - являются той основой социальных интерпретаций относительно субъекта и структуры предстоящей коммуникации, которую можно рассматривать как априорную и притом перманентную установку. Принадлежность к учреждению, клиентуре, клубной среде также является для других значимой социальной подсказкой, говорящей о возможностях людей развивать и поддерживать свой "интерес к культурным событиям", "позволять себе дорогие развлечения" (Н.Смелзер). Недавно выступая по телевизору, спикер французского парламента г-н Сагэн сказал, что футбольный матч - это единственное место, демократично собирающее представителей всех слоев общества; все остальные формы досуга люди проводят преимущественно среди представителей своего общественного горизонта.
В современном российском обществе по многим причинам: потому, что открылись новые каналы социальной мобильности, и поскольку появился доступ к новым ресурсам, и в силу общей маргинальной нервозности - стал проявляться феномен демонстрации и часто даже имитации стилей жизни иерархически других социальных групп. С одной стороны, опросы ВЦИОМ показывают стремление "нижних" стратификационных групп еще более занизить свои жизненные показатели (и нелогично было бы думать, что эта позиция проявляется только в одном параметре социальной индикации - косвенных жалобах на свое бедственное положение); с другой стороны мода жить "богато" очень многих благополучных и некоторых преуспевающих людей заставляет "чудачить" (очень верное русское выражение) на пределе социально доступной презентации - в ущерб своему жизненному стилю. Что-то чарующее, представляющееся символом социального успеха (это может быть галстук или трехэтажный особняк) приобретается с напряжением всех ресурсов и - выражает для стороннего наблюдателя потребность, ориентир, устремленность в новое, пока закрытое для него, социальное пространство.
5.2. Досуг и социальное самопричисление
Поскольку, как оказалось в результате сопоставления, символическая социальная "упаковка" субъекта оценивает в современной России довольно своеобразно: учитываются в первую очередь знаки принадлежности к власти; демонстрация уровня благосостояния (материальных "возможностей"); наличие "патронажа" и связанных с ним возможностей заимствования ресурсов. В связи с этим меняются оценки социального престижа разных видов деятельности, когда физически или этически "грязная" работа все же считается более привлекательной с точки зрения денежного вознаграждения, поскольку в период накопления капиталов многие становятся менее чувствительны к "запаху" денег.
Профессиональная стратификация в значительной степени теряет свою первостепенность в определении социального статуса и престижа, поскольку вознаграждения очень иррационально соотносятся и с системными (общефункциональными) ценностями профессии, и с достигнутым уровнем профессионализма как таковым. Все говорят о необходимости сохранять нашу духовную "самость", о важности развития национальной культуры России и каждого ее народа, о приоритетах науки и современных технологий в эпоху постиндустриального прогресса - и при этом игнорируют практику и организационное состояние социальных общностей, которые являются носителями необходимых обществу "прорывных" возможностей (по крайней мере, современное общественное управление можно рассматривать с этой точки зрения в качестве учебного примера того, как расходятся на практике явные и латентные функции государственных институтов). Профессионализм не находит адекватной оценки во многом постольку, поскольку вновь открывшиеся и потому "дефицитные" в кадровом и организационном отношении области социального функционирования (политика, финансовая сфера, бизнес, коммерция) были заполнены большим количеством полу- и непрофессионалов, деятельность которых изменила оценочные стандарты должного качества; а преобразование структуры общественных приоритетов привело к тому, что целые профессиональные страты были опущены на "дно" социальных рейтинговых шкал - их специальная подготовка оказалась невостребована, и доходы от нее столь мизерны, что мотивация к профессиональному совершенствованию и самореализации сохранилась лишь у немногих.
По этим причинам соответствующие индикаторы социального положения оказываются содержательно запутанными и фактически неадекватными. Следовательно, ответы нужно искать в анализе "аксессуаров" социальных "одежд", которые презентуют конкретные субъекты (люди, группы, партии), открывая свое истинное место в общественной диспозиции (стиль социальной символики), свои социальные запросы (гипертрофированная самоиндикация), собственные оценки сложившейся социокультурной среды стратификационных отношений (социальные идеалы, маркировки "свои"-"чужие").
Возможно, неформальные, более спонтанные по своим основам и проявлению социальные предикаты общественных субъектов: их представления об устройстве их социального мира, способы организации жизни за пределами государственной и любой другой (в том числе производственно-профессиональной) регламентации, элементы оформления частной жизни - окажутся более точными?
В свое время меня потрясло, что исследования сексуальной жизни американцев в 60-х - начале 70-х годов выявило серьезные различия, связанные не столько с возрастом, сколько со статусом и социальным положением, а также расовым происхождением, в организации их половой жизни и выборе способов удовлетворения соответствующих потребностей. Пьер Бурдье, проявляющий не только методологическую, но и техническую изощренность в проведении исследований классовой структуры современного общества, примерно в то же время выяснил при изучении бытовых фотографий, что сельские семьи большое внимание уделяют "парадности" фото и присутствию на снимке как можно большего количества членов семьи: для них это социальная символизация "вечности" рода; фотографии семей буржуазного слоя, напротив, носят раскрепощенный характер, люди снимаются в процессе обыденных, часто досуговых, занятий (на рыбалке, в процессе бритья, за обеденным столом и т.п.) и не придают значения "плотности человеческого материала" на снимке. Такой изящный результат анализа социальной индикации разных слоев общества требует проведения самостоятельных серьезных исследований, а поскольку в рамках данной работы они не были нам доступны, попробуем обратиться к интерпретации результатов, полученных другими.
Например, возьмем результаты изучения ВЦИОМ массовых представлений о социальной иерархии. Были сопоставлены профессиональные статусные ранги на основе сравнения 10-ступенчатых оценок рспондентов в 1991 и 1993 годах. "Группировка ответов по средневзвешенным значениям позволила выделить пять стратифицированных категорий... распределения 1993 г.:
- высший (министр - 9,1; директор коммерческого банка - 8,7; директор крупного завода - 8,5);
- высокий (профессор университета - 7,3; владелец магазина - 6,6);
- средний образованный (врач-терапевт, инженер, офицер, соответственно, - 5,6; 5,4; 5,2);
- средний без высшего образования (фермер, квалифицированный рабочий - 4,8 и 4,7);
- низкий (рабочий совхоза или неквалифицированный рабочий - 3,0; 2,4)."
"Профессор", "фермер" и "квалифицированный рабочий" упали за два годя на ранг ниже, однако авторы исследования делают вывод о том, что эта структура представлений относительно "общественной лестницы" практически одинакова во всех группах, то есть высоконормативна, что она "воспроизводит систему ценностей советского общества и сохраняется в переходный постсоветский период. Набор кодов идентификации (власть, связанные с нею репродуктивные структуры, советская бюрократия - основные интеллигентские занятия, дополнительные ко всем ним - деньги, затем - физический труд), несмотря на некторые новообразования, пока сохраняется" (Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. 1994. №2). Тем не менее, анализируя групповые различия в интерпретации понятия "социальный успех", авторы выявили, что символами успеха у молодого, до 29 лет, поколения становятся "большие деньги", а вот "самореализация" заботит "только высокообразованных и развитых в интеллектуальном и культурном плане людей" (там же).
Разные целевые модели "успеха" преобладают в разных общественных группах: у молодежи - "образование"; у военных и служащих - "карьера"; у высокообразованных и особенно финансистов - "собственный бизнес", у предпринимателей и "индивидуалов" - "большой доход". Однако все они сходятся на том, что успех в России сопутствует "во-первых, людям, имеющим хорошие знакомства, связи (так ответили 43% респондентов); во-вторых, деловым, энергичным, одаренным и способным людям (42%) и, в-третьих, спекулянтам и махинаторам (40%)" (см. там же). Представляется, что оценки профессионального престижа оказываются на этом фоне более абстрактными и несколько оторванными от реальности нового состояния общества, поскольку жизненные ориентации людей и выбор пути социального продвижения (в котором особенно тщательно взвешиваются конъюнктурные факторы движения общества) показывает смещение ценностных установок в другую социальную плоскость.
Динамика коэффициентов удовлетворенности, характеризующая изменения качества жизни, показывает стабильный приоритет круга общения (0,8) и отношений в семье (0,77), которые определяют сегодня микромир человека.
Смелзер, обобщая современные социологические представления о классе, писал в частности о том, что большинство исследователей отмечают большую поглощенность в семейные заботы людей из нижних, а не из средних слоев. Он приводит результаты американских исследований 60-х годов, которые показали, что люди из низшего класса обычно предпочитают семейные торжества, в то время как рост социального положения семьи проявляется в предпочтительности приемов, устраиваемых для друзей, а не родственников. Здесь безусловно просматривается социальное сходство с досуговым поведением россиян, причем и по этому символическому показателю соотношение средних и низших классов оказывается столь же неравновесным, как по функциональным и формальным (см. Беляева Л.А. Средний слой российского общества: проблемы обретения социального статуса. 1993; Умов В.И. Российский средний класс: социальная реальность и политический фантом. 1993; Комаров М.С. Социальная стратификация и социальная структура. 1992; др.) - средний "класс" в условиях социальной поляризации переходного периода пока еще представляет собой безмерно тонкую "прослойку".
Если посмотреть, через какие каналы текут потоки общественных слухов (Хлопьев А.Т. Кривые толки России. 1995), то сравнение показывает, что в первую очередь это средства массовой информации, к которым большинство россиян "припадает" в свободное время, - 32%; разговоры с товарищами по работе (тоже такой своеобразный российский "досуг", перемежающий выполнение профессиональных функций) - более 30%; информация, получаемая на улице и в транспорте - около 24%; общение с соседями - около 17%; встречи с приятелями и телефонные беседы с друзьями - 14% и около 15% - в очередях. Социальный портрет типичных представителей каждого канала восприятия оказывается при этом дифференцированным по полу, возрасту, сфере занятий, месту проживания (село, город). Рассматривая их отличительные признаки, мы на самом деле работаем с определенными идентификационными параметрами, поскольку такого рода групповые "привязки" к каналам получения высокозначимой и неопределенной социальной информации показывает те источники и ту среду, которую соответствующие субъекты считают "своей", причисляют себя к ней и доверяют ей как источнику важных сведений.
Изучение ценностных оснований идентификации (см. статью Климовой С.Г. и др.) показывает, что по сравнению с началом 80-х годов для россиян значительно увеличивается эмоциональное переживание проблем витально-мотивационного и семейно-родственного комплексов. Опрашивая по специально разработанной методике группы рабочих, инженеров, брокеров и студентов, автор получила вывод об общем росте значимости материально-бытовой сферы для всех групп. Однако главной жизненной проблемой материальное благополучие является только для рабочих. "Деньги, став сильнейшим раздражителем повседневной жизни, не стали стимулом стратегической активности". Отмечается резкое уменьшение за последние 8-10 лет значимости работы и ее функций: люди не только не находят психологического удовлетворения и возможности самореализации, но и не решают проблемы заработка на достойную жизнь. Группы брокеров и студентов оказались более ориентированными на работу и учебу, а также заинтересованными в самореализации и высокой личностной автономии. Примечательно, что молодежь (студенты) очень жестко дистанцируются от социальной культуры предыдущих поколений, разделяя общество на "совков" и "людей состоятельных", что также подтверждает формирование новой ценностной системы молодого поколения.
Тем не менее и ориентация на "обеспеченность", и ценности "реализации", смыкаясь на признании высокой значимости микросоциальных отношений и качества микромира людей как такового, присущем большинству россиян (по крайней мере, в переломное время), ведут к повышению роли досуга, который и сегодня выступает важнейшим символическим индикатором статуса. Объем досуга, его функциональное и качественное наполнение стали определять социальное положение весьма характерным образом. В русском языке и в российском "работническом" менталитете труд (тяжелое, необходимое, постоянное, навязанное бремя) всегда перевешивал отдых (восстановление дыхания после тяжелой работы, краткий промежуток свободы, принадлежности самому себе) - может быть, поэтому большинство из нас подозрительно относится к яркому, праздничному проведению досуга: "а с каких доходов, ворюга, душегуб?" и основная масса населения, несмотря на развивающиеся зарубежный туризм и отечественную "индустрию" развлечений использует возможности подлинно индивидуализированного, спонтанного течения своей жизни так скудно, так симулятивно, так стандартно и настолько вопреки своему истинному качеству (см. аналитич. материалы об изменении условий и образа жизни в России: все большая часть "свободного" времени наших соотечественников стала уходить на хозяйственную деятельность и все больше проявляется нехватка денежных средств для организации индивидуального и особенно семейного досуга). Тем не менее агентств и учреждений, помогающих решать такие проблемы, судя по газетным рекламным объявлениям, в каждом городе - сотни. И развитие системы досуга является одним из наиболее важных стратификационных оснований в современном обществе, поскольку именно спонтанно проявляемые социальные и культурные интересы объединяют людей в общности тогда, когда менее жесткими становятся вынужденные (в первую очередь, экономические и политические), "оборонные" причины объединения людей. Эти процессы необходимо тщательно отслеживать, хотя на первый взгляд пока "клубная жизнь" - безусловная прерогатива "высшего" общества, и период этот, видимо, продлится достаточно долго.
5.3. Сила названия: "президенты" и "мастера чистоты"
В распределении социальных позиций имя играет не последнюю роль: и в аскриптивном смысле, поскольку в оценке человека значение имеет символический капитал его семьи (рода), и в смысле достигательном - когда доброе имя зарабатывается в процессе социальной жизни, построенных отношений, свершенных дел - создания репутации. В оккультных науках считается, что знание имени дает власть над его носителем, а поскольку социология тоже в определенном смысле - тайноведение, изучение "секретов" строения и жизни общества, то умение читать имена дает знания о социальной структуре (и не только тейповых сообществ). А на базе знаний создаются и используются технологии социальной манипуляции, управления и регулирования поведением не только отдельных людей, но и целых сообществ.
Поскольку имя является одним из важнейших носителей социальной символики, оно вбирает в себя известность и социальное признание, оно становится адресатом негодования и проклятий, его поминают в религиозных молитвах - поэтому мы рассматриваем его как своеобразный конденсатор социальной энергии. Чем более развито общество, тем символичнее становится имя; в системе преимущественно опосредованных социальных связей мы часто не знаем человека лично - только по имени, а имя его оцениваем (думая, что оцениваем его) по действиям, общественным акциям, точнее - по символическим формам (рассказам и пересказам официального и частного, достоверного и непроверенного характера) об этих самых действиях. Поэтому название, которое дают человеку в виде наследства фамилии, отчества, выбранного индивидуального имени; доназвание, когда к имени присоединяется характеристика-определение (с ними остались летописная память русских князей); переименование, которое закрепляется в прозвищах и новых официальных именованиях, и номинация, легитимизирующая положение человека в социальной структуре, символически закрепляющая его общественный рейтинг, - суть социография, описание происхождения, социализации, жизненных свершений, статусной траектории. Бюрократы из КПСС были в этом смысле тонкими социологами - их анкетные формы и требования к составлению автобиографий с этой точки зрения почти безукоризненны.
Даруя символический капитал, конвертируемый отчасти в эмоциональные формы поддержки, отчасти в доверие, отчасти в авторитет, отчасти в политическое влияние, в особых обстоятельствах - в материальные выигрыши, название приносит социальные прибыли (или, возможно, убытки). Величина ренты при этом зависит от поддержки репутации, дарованной названием, от других социальных характеристик субъекта-носителя и, вероятно, самое главное в случае номинации - от имени (престижа) называющего (лица, учреждения, организации, общности, дающего кому-то звание или имя).
Имя, включающее официальное название, в современном обществе создает социальные страты, поскольку дает подкрепленный статусом называющего субъекта престиж, задним числом формирует для поименованного социальную позицию (точнее сказать, символически, а иногда и практически, организационно обустраивая ее), транслируя возможности "достичь особого рода монополии" (М.Вебер).
Вебер также писал: "Любое общество, где страты занимают важное место, в огромной степени контролируется условными (конвенциальными) правилами поведения" (см.: "Основные понятия стратификации"). Речь идет, в сущности, о правилах социальной метаигры, договоре об условиях занятия тех или иных общественных позиций. Классовый анализ Д.Белла приводит его к аналогичному выводу: "Класс в конечном счете означает не специфическую группу лиц, а институционализированную систему основных правил приобретения, удержания и изменения дифференциальной власти и связанных с нею привилегий" (цит. по Надель С.Н. Современный капитализм и средние слои. М. 1978. С.22). Такой договор, такого рода правила устанавливаются, конечно же, не прямым соглашением, а путем символической позитивной санкции - легитимизации.
Номинация, признанная и затвержденная норма отношений к субъекту (именно так она может быть рассмотрена в теоретической перспективе Р.К.Мертона), даже в случаях уклонения от правил установленной директивно или только рекомендуемой субординации создает неисчезающее социальное напряжение: "Символическая приверженность к номинально не признаваемым ценностям и поиск рациональных оправданий их отвержения - еще более тонкое проявление такого напряжения" (см. "Социальная теория и социальная структура"). Смелзер также, но у же на уровне конкретного примера, отмечает роль социальной номинации, говоря о полупрезрительном-полуснисходительном отношении меньше зарабатывающего шофера такси к "грязному" рабочему труду.
Рассматривая общественный порядок в определенном ракурсе, как символический порядок, П.Бурдье описывает мобилизацию всех социальных ресурсов конкурирующих субъектов в целях завоевания официального имени. "В символической борьбе за производство здравого смысла или, более точно, за монополию легитимной номинации как официального - эксплицитного и публичного - благословения легитимного видения социального мира, агенты используют символический капитал, приобретенный ими в предшествующей борьбе, и, собственно, любую власть, которой они располагают в установленной таксономии, представленной в сознании или в объективной действительности как названия (les titres)" ("Социальное пространство и генезис классов". 1992).
Такая внешне бессмысленная борьба за символы: "значки", "марки", отвлеченные отметины социальной позиции (ну зачем человеку большие погоны маленькой армии? - ан нет, "лучше здесь быть генералом, чем там капитаном!") на самом деле полная внутреннего напряжения содержательная работа по социальному продвижению. Если несколько адаптировать сложно сконструированный текст Бурдье, определятся следующие резоны: во-первых, "символический капитал идет к символическому капиталу" (прямо как универсальное средство экономического обмена у Маркса - по русской пословице), во-вторых, "соотношение объективных сил стремится воспроизвести себя в соотношении символических сил" (то есть символическая диспозиция отражает реальную социальную диспозицию).
Символические стратегии акторов (действующих субъектов) современного общества предполагают особые способы установления и поддержания власти - без постоянного подтверждения монополии мощью. "...Официальная номинация - акт символического внушения, который имеет для этого всю силу коллективного, силу конценсуса, здравого смысла, поскольку он совершен через доверенное лицо государства, обладателя монополии на легитимное символическое насилие" (Бурдье П. Символический порядок и власть номинации // Социальное пространство и генезис классов).
Каждое поле, или сфера, социальных взаимодействий является пространством "более или менее декларированной" борьбы за установление официально закрепленных правил "разметки". По этой причине политика мультиплицирует "социальные битвы": здесь устанавливаются правила правил, по которым делятся официальные сферы влияния субъектов экономики, культуры, этнонациональных и территориальных взаимодействий. Но россияне давно и прочно опытным путем усвоили роль политической номинации (или табели о рангах), и теоретические обоснования для нас не имеют дополнительного смысла.
Политическая бюрократия - это тот реальный социальный субъект, который в России является важнейшим обладателем "монополии на официальную номинацию, на "правильную" классификацию, на "правильный" порядок. Со времен создания империи номинальная структура закрепляется в качестве матрицы, по которой ранжируется и форматируется общественное пространство. Установившийся советский порядок соблюдал эту норму неукоснительно: партийная и государственная иерархия выстраивалась по избранному идеологическому шаблону как армия на параде, без отклонений в численности, организации и символике.
"Среди членов правительства 30,4% сочетали членство в ЦК, депутатство в Верховном Совете и имели звание Героя, у представителей советской власти и общественных организаций - 44,4%. Высший же генералитет, будучи на 100% включен в депутатский корпус страны, на 69,6% был награжден званием Героя Труда или Советского Союза, эти же 69,6% его представителей в ЦК сочетали звание Героя с депутатством в ВС СССР. Что касается партийных лидеров, то здесь количество этих наград было существенно ниже: в целом - 17,5%, а у членов Политбюро и Секретариата ЦК - 36%... Суммируя, можно сделать вывод, что среди тех, кто сочетал все символы высокого престижного положения в обществе, на первом месте ко времени перестройки оказались руководители Вооруженных Сил" (Шкаратан О.И., Фигатнер Ю.Ю. Старые и новые хозяева России. 1992). Подобного рода "грамоты на княжение" - официальные посты, аппаратные должности, самые разнообразные лицензии, разрешения на новые и новые виды деятельности все новых функциональных субъектов бурно развивающегося общества выдают бюрократические учреждения всех общественных сфер. Поля для потенциального сбора выигрышей (ренты, дани) размечаются и раздаются не "за так" - если формальный отказ невозможен, за "время" (или его рыночный эквивалент, не считая затраченной энергии), если есть формальные причины отклонить претендента - "эквивалент" получают и дарующие милость номинации, и посредники (от юристов до "влиятельных знакомых").
Поскольку "политики" дискутируют и "подправляют" правила, установленные друг другом, бюрократия и чиновничество становятся той инстанцией, которая "держит руку на пульсе" игры, интерпретирует новые возможности, сдерживает или ужесточает санкции. Она оказывается в монопольном положении субъекта, который устанавливает "правильную" классификацию и направляет социальные движения в символически регламентируемом потоке. Эта позиция объективно требует получения монопольных прибылей (не обязательно денежных взяток, но - особого вознаграждения). Конечно, некоторые альтруисты отказываются, и это "их частное дело" - правилами игры не предусмотрено. Более того, возможно умножение монополизирующих воль во всей иерархии распространения социального регламента. "Структура социального пространства определяется в каждый момент структурой распределения капитала и прибыли, специфических для каждого отдельного поля, но тем не менее, в каждом из этих пространств игры определение ставки и козырей может само быть поставлено на карту... Давление необходимости, вписанной в саму структуру различных полей, вынуждает также к символической борьбе, направленной на сохранение или трансформацию этой структуры" (Бурдье П. Социальное пространство и генезис классов).
Политика как особое пространство, где определяются и устанавливаются "правила правил" метасоциальной игры: законы, формальный регламент общественных взаимодействий, - имеет и ряд других своеобразных особенностей. Когда реальные капиталы для получения социальной номинации недостаточны, и не действует логика взаимоучета власти монополий разного рода, в ход идет манифестация, как символическая акция, становящаяся эффективной только в случае символического (информационного) резонанса "в печатной, устной и телевизионной прессе" (Шампань П. Манифестация: производство политического события. 1992). Политическое действие производит по существу ложные группы - "не столько группы действия, сколько группы представления", чтобы обеспечить номинальное продвижение тех, кто их организует. "Таким образом искусство политики могло бы в существе своем быть сегодня искусством игры с чисто символическими механизмами" - заключает Патрик Шампань. Фактически речь идет не только об установлении номинального регламента и системы знаков социальной иерархии от имени легитимного общественного "центра", но и о процессах самономинации, поименования статуса от имени себя. Ю.Л.Качанов ("Агенты поля политики: позиции и идентичность". 1992) в результате самостоятельного анализа делает следующий вывод: "Монополия производства системы легитимной социально-политической дифференциации имеет исключительное значение потому, что мобилизованные группы суть ее воплощенная форма, то есть мобилизованная группа представляет собой реализацию социальных представлений о себе самой. Поэтому власть над схемами осмысления и выражения социального мира на самом деле является властью мобилизации максимального числа сторонников". И практика не только советского времени, но и постперестроечного социального развития показывает: мало кто отринул руку, дарующую символический капитал и номинальный общественный статус.
Самономинацией пользуются не только власть предержащие. Поскольку социоструктурирующая деятельность государственных органов и институтов вырабатывает определенный номинальный порядок, за которым - правила социальных отношений, поощрения, санкции и привилегии, постольку возникают и закрепляются соответствующие стереотипы восприятия, имитация которых - не самый злостный социальный "обман", и в то же время вещь практичная и относительно несложная. Академии, союзы, партии, предприятия множатся и частично "сгорают", не создав никакого продукта кроме символического антуража. Самономинация может быть чистой социальной спекуляцией, авансированием того, чего нет, под залог того, что может быть будет. Бендеровский модель ("Рога и копыта") однако, не самая распространенная логика самономинации. Чаще срабатывает "приписка" символического (следовательно, действительного) статуса. В статье "Cоциальный портрет мелкого и среднего предпринимательства в России" упоминается некий "генеральный директор малого предприятия", и таких "маленьких генералов" сегодня довольно много.
Однако не следует рассматривать символическую разметку номинации как социальный трюк, в основе которого - надувательство и обман. Помимо имитации символического капитала существуют процессы оформления (превращения в общность, легализованную и признанную в общественной структуре) новых корпоративных объединений, единство которых может прорасти только в и посредством символики, помогающей заявлять другим о групповых социальных ценностях и осваивать собственную субкультуру, ее знаковый ряд.
Номинация продолжает служить не только априорным механизмом форматирования социального пространства и придания статуса, но и способом подкрепления (закрепления) достигнутого статуса, адекватной оценкой значимости достигательного содержания имени, признания человеческих и общественных заслуг людей.
* * *
Социальная стратификация в конце концов предстала перед нами как сложившаяся культурная стилистика разных сосуществующих общностей. Такой результат не отрицает других оснований возникновения общественных структур и иерархий, однако, по-видимому, роль социальной символики в поддержании регламента и упорядоченности социальной организации в современном обществе возрастает. Россия сегодня находится в процессе трансформации, которая в первую очередь касается общественного устройства, поэтому людям приходится осваивать новые элементы социокультурной индикации, приобретать ранее не свойственные стереотипы, менять оценки и установки. Это неизбежно приводит к эклектизму, гипертрофированному следованию тем символичным социальным образцам, которые кажутся не только основными в новой страте, но и достаточными не только для "включения", но и принятия в ней. На вопрос "Кто ты?" социолог сегодня, скорее всего, получит "лукавые ответы": кто-то социально "прихорашивается", иные - посыпают голову пеплом. Современное общество - мир презентационных форм и имиджа, и только изучение спонтанных социальных проявлений, в чем бы они не заключались, даст знание о его структуре.
- Это, знаете ли, интересная игра. Имитирует потерю ориентации в космосе. Игрокам даются неполные данные для компьютеров и, при удачной игре, добавочная информация. Опасные ситуации штрафуются. Куча сияющих огней и прочая мишура. Прекрасная вещь!
Р.Шекли "Цивилизация статуса"
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Россияне являются носителями специфического социального опыта, так как почти каждое поколение "посещает мир в его минуты роковые..." Общественные потрясения, которые часто драматически сказываются в личных судьбах людей, для социологов вдруг открывают неожиданную перспективу, позволяют заметить ранее непроявленное, выбрать более точный исследовательский ракурс. Из невнятного хаоса обыденности так хочется вырваться в звездный мир идей, где субстанции рафинированы, правила согласованы, перспективы ясны, следствия предсказуемы. И нам легко вернуться в кипение реальной жизни, сверить с ней свои выводы и обнаружить познавательные проблемы.
Современное российское общество переживает процесс глубоких преобразований. Провозглашаются и осваиваются массами людей новые социальные ценности; перманентные "реформы сверху" провоцируют недоверие и восторги, объединяют между собой активных социальных инноваторов и дистанционирующихся от политики осторожных обывателей. На фоне экономических, политических, информационно-культурных изменений возникают, вступают в отношения социальной конкуренции и постепенно утверждаются новые группы и общности, формируя социальную структуру с незнакомым абрисом. Изменение общезначимой системы социальных ценностей, реформаторский протекционизм политики, острая борьба за выживание и завоевание социального пространства выступают факторами переформулирования функциональных ориентаций, целей, социальных задач и, следовательно, значимости фиксированных и вновь возникающих общественных групп. Значит, социальные исследователи и политики (как, впрочем, все люди, практически, жизненно связанные с Россией) имеют сегодня дело с новой, неизученной, сложной и обманчивой социальной реальностью. Нам важно больше о ней знать, чтобы 1) лучше ориентироваться, 2) реже детонировать социальные взрывы, 3) чаще достигать ожидаемых результатов в своей общественной практике.
Мы видим, что, несмотря на традиционный интерес к проблемам стратификации и разнообразие исследовательских подходов к ним в современной социологии (функционализм, экономдетерминизм, конфликтологизм, феноменологизм, феминизм, историзм и т.п.), изучение процессов социального группообразования и склонности групп к иерархическому интер-структурированию, а также связанных с этим общественных эффектов представляется достаточно актуальным. В данной книге была сделана попытка показать, что научный интерес к проблеме социального расслоения в современной России формируется как бы в разных "пластах":
1) аналитический: трудности анализа, специфика, инструментарий, технология, подходы;
2) объяснительный: трактовки, интерпретации, традиции поиска причин;
3) компаративный: проблемы закономерностей стратификации, "линейности" прогресса (соответственно, концепций модернизации), цивилизационного подхода, постмодернистской идеи несравнимости культур;
4) прогностический: факторное и "системное" теоретическое моделирование процессов, их связей, оценка роли различных влияний, проработка альтернатив развития, построение утопий;
5) прагматический: диагностика и стратегическое планирование, компетентная разработка регулирующих воздействий.
Конечно, изучение формирующейся социальной структуры в России не может не быть многоаспектным: и в духе теории К.Маркса, и П.Сорокина, и П.Бурдье, др., или не учитывать достижения глобалистики и культурологии в попытке постижения тайн социального устройства. Чем больше разнообразных подходов, тем продуктивнее познавательный процесс.
И теория, и практика стремятся к получению наименее искаженных представлений о содержании и логике социальной стратификации в России. Ни количественный анализ, ни поиск исторических и инокультурных аналогий, ни исследование общественного мнения, ни изучение сиюминутно ломающейся социальной структуры не являются адекватными методами познания и не позволяют сформулировать эффективное операциональное знание. Поэтому проблема в данном исследовании ставилась и решалась следующим образом:
1. Социальное структурирование в современной России - это сложное, многоаспектное социальное явление, культурный контекст которого (исторический, ориентационный) играет большую роль в его понимании.
2. Стандартные методы исследования по вышеназваным причинам малоэффективны, односторонни, а "экзотические" - недостаточно обоснованы, релятивны. Поиск синтетического метода исследования и описания стратификации рассматривались как важная часть проблемы.
3. Социальную организацию современного российского общества вульгарно изучать как "структуру", мы свидетели бурного, масштабного, интенсивного во времени процесса социального переструктурирования, в котором сочетаются элементы разной степени динамичности, продолжительности, охвата социального пространства, качественной определенности.
4. Социальные процессы такой степени сложности требуют особой чуткости и компетентности: важно зафиксировать как можно больше разных аспектов феномена, независимо от априорно предсказанной значимости, и искать пути грамотного социального "родовспоможения", подготовки людей к вписыванию в новые социальные структуры, формирования каналов мобильности.
5. Социальные порядки: "разметка" социального пространства, барьеры и каналы социальных перемещений, правила соблюдения и нарушения социальной диспозиции - устанавливаются и поддерживаются самими людьми. Это позволяет рассматривать системоформирующие социальные процессы как метаигры, символика которых является источником универсальных интерпретаций "правил", "закономерностей", "отношений" и "взаимодействий" социальных субъектов, объединенных в общество.
В связи с этим алгоритм проведенной работы может быть описан следующим образом. 1. Апрбирование в исследовательском процессе различных оснований анализа социального расслоения российского общества для выявления наиболее аутентичной методологии и методики изучения стратификации и мобильности в России. 2. Поиск и изучение наиболее репрезентативной фактуры процессов социального расслоения в современной России. 3. Описание и интерпретация различных сосуществующих каналов, а также механизмов разрушения и становления социального расслоения. 4. Обобщение полученных в процессе исследования фактов и теоретических результатов, сопоставление с данными других исследований. 5. Подходы к построению некоторых прогностических моделей социальной стратификации в России и эволюции механизма социальной мобильности.
В результате авторского рассмотрения этих сложнейших вопросов методологического, теоретического и прикладного характера, появилась возможность сформулировать свои выводы о наиболее адекватной точке исследовательского обзора стратификационных процессов в переходном обществе. Представляется, что более глубокий анализ символики социального расслоения в современной России позволяет получить нетривиальные и достаточно полноценные данные о формирующейся общественной структуре, взаимоотношениях, дистантности, степени закрытости и диспозиции различных социальных слоев, общностей и групп, а также сделать обоснованные предположения об основаниях социального расслоения и способах эффективных социальных перемещений в структуре общества.
ЛИТЕРАТУРА
Андреев А.А. Классы как субъекты социального ритма // Социально-политический журнал. 1993. №8. С.42-54.
Андрущак Н.В. Доход и социальная дифференциация общества // Социальная структура и социальная стратификация. М. 1992. С. 28-44.
Анурин В.Ф. Экономическая стратификация: аттитюды и стереотипы сознания // Социологические исследования. 1995. №1. С.104-115.
Анурин В.Ф. Проблемы эмпирического измерения социальной стратификации и социальной мобильности // Социологические исследования. 1993. №4. С.87-97.
Арендт Х. Массы и тоталитаризм // Вопросы социологии. 1992. №2. С.24-33.
Ахиезер А.С. Социально-культурные проблемы развития России: философский аспект. М. 1992.
Барбер Б. Структура социальной стратификации и тенденции социальной мобильности // Американская социология. М. 1972.
Беккер Г. Экономический анализ и человеческое поведение // Теория и история экономических социальных институтов и систем. М. 1993.
Беляева Л.А. Российское общество в преддверии рынка: тревоги, ожидания, надежды // Мир России. 1992. №1. С.39-65.
Беляева Л.А. Средний слой российского общества: проблемы обретения социального статуса // Социологические исследования. 1993. №10. С.13-22
Берто Д., Берто-Вьям И. Наследство и род: трансляция и социальная мобильность на протяжении пяти поколений // Вопросы социологии. 1992. №2. С.106-122.
Блау П.М. Различные точки зрения на социальную структуру и их общий знаменатель // Американская социологическая мысль: Тексты. М. 1994. С.8-30.
Блумер Г. Коллективное поведение // Американская социологическая мысль: Тексты. М. 1994. С.168-215.
Бройер С. Социология господства Макса Вебера // Социальные и гуманитарные науки. РЖ "Социология". Сер. 11. 1994. №2. С.69-75.
Бутенко А.П. О социально-классовой природе сталинской власти // Вопросы философии. 1989. №3. с.65-78.
Бурдье П. Социальное пространство и генезис "классов" // Вопросы социологии. 1992. №1. С.17-36.
Бурдье П. Рынок символической продукции // Вопросы социологии. 1993. №1-2. С.49-62.
Бурдье П. Социология политики. М. 1993.
Бурдье П. Начала. М. 1994.
Вагнер Г. Парсонс, Гоббс и проблема социального порядка: Историко-теоретические заметки // Общественные науки. РЖ "Социология". Сер.11. 1992. №2. С.39-41.
Вайдкун П. Трудовое общество движется к своему концу: Современная мировая религия в тупике // Общественные науки. РЖ "Социология". Сер.11. 1992. №2. С.54-58.
Вебер М. Исследования по методологии науки. Ч.1. Ч.2. М. 1980.
Вебер М. Чиновник // Социологические исследования. 1988. №6. С.120-128.
Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс. 1990.
Вебер М. Основные понятия стратификации // Социологические исследования. 1994. №5. С.147-156.
Витковская Г. Вынужденные мигранты в России // Бывший СССР: внутренняя миграция и эмиграция. М. 1992. Вып.1. С.35-107.
Виханский О. Кто поведет к рынку // Вопросы экономики. 1992. №1. С.10-18.
Волков Ю.Г., Поликарпов В.С. Человек как космопланетарный феномен. Ростов-на-Дону. 1993.
Восленский М. Номенклатура. Господствующий класс Советсткого Союза. М. 1991.
Вохменцева Г.Н. Социология общественных движений: подходы к концепциям: обзор советской литературы / Социология общественных движений: концептуальные модели исследований 1989-1990. М. 1992. С.131-148.
Вулгар С. Репрезентация, познание и Я: Какова надежда на интеграцию психологии и социологии? // Общественные науки. РЖ "Социология". Сер.11. 1992. №". С.91-92.
Гафт Л.Г. Изменение производственных структур и формирование новых слоев общества // Социальная структура и социальная стратификация. М. 1992. С.57-61.
Гидденс Э. Стратификация и классовая структура // Социология: учебник 90-х годов (Реферированное издание). Челябинск. 1991. С.48-69.
Гидденс Э. Современность и самоидентичность // Социальные и гуманитарные науки. РЖ "Социология". Сер. 11. 1994. №2. С.14-27.
Гофман А. Мода и обычай // Рубеж: альманах социальных исследований. 1992. №3. С.123-142.
Гордон Л.А., Плискевич Н.П. Развилки и ловушки переходного периода // Политические исследования. 1994. №4. С.78-86.
Грищенко Ж.М., Новикова Л.Г., Лапша И.Н. Социальный портрет предпринимателя (Минск, весна 1992 г.) // Социологические исследования. 1992. №10. С.53-61.
Гудков Л. Интеллигенты и интеллектуалы: (Социологическое исследование) // Знамя. 1992. №3-4. С.203-220.
Гудков Л., Левада Ю., Левинсон А., Седов Л. Бюрократизм и бюрократия: необходимость уточнений // Коммунист. 1988. №12. С.74-84.
Давыдов А.А. Методическое пособие по измерению структурной дисгармонии социальных систем. М. 1990.
Давыдов А.А. Социология как метапарадигмальная наука // Социологические исследования. 1992. №9. С.85-87.
Дай Т.Р., Зиглер Л.Х. Демократия для элиты. М. 1984.
Дайксель А. Стиль - это категория, в которой заключена душа масс // Проблемы теоретической социологии. С.-Пб. 1994. С.219-223.
Дарендорф Р. Элементы теории социального конфликта // Социологические исследования. 1994. №5. С.142-147.
Денисова Г.С. Социальное расслоение как фактор напряженности в городе // Социологические исследования. 1992. №9. С.81-84.
Дилигенский Г.Г. "Конец истории" или смена цивилизаций? // Цивилизации. М. 1993. Вып.2. С.44-62.
Динамика социальной дифференциации. М.: ИНИОН АН СССР, 1990.
Динамика социальной дифференциации: реферативный сборник. М. 1992.
Дмитриев А.В. Слухи как объект социологического исследования // Социологические исследования. 1995. №1. С.5-11.
Долбениеце С. Изменения структуры рабочего класса и проблемы его формирования в условиях НТП как комплекса нововведений / Социологические и социально-психологические проблемы нововведений. Рига. 1989.
Доходы работающего населения России // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. 1994. №1. С.5-10. №2. С.5-12.
Дубинин Б.В., Толстых А.В. Феноменальный мир слухов // Социологические исследования. 1995. №1. С.17-20.
Дэвис К., Мур У.Е. Некоторые принципы стратификации // Структурно-функциональный анализ в современной социологии. М.: ССА. 1968.
Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. Л.-М. 1991.
Ефимов А. Элитные группы, их возникновение и эволюция // Знание - сила. 1988. №1. С.56-64.
Загоруйко И.А., Федоров В.Н. Пределы экономического развития и их вероятные следствия // Вестник Московского. ун-та. Серия Экономика. 1993. №2. С.3-13.
Зайончковская Ж. Миграционные связи России: реакция на новую политическую и экономическую ситуацию // Бывший СССР: внутренняя миграция и эмиграция. М. 1992. Вып.1. С.3-23.
Зайченко А. Имущественное неравенство // Аргументы и факты. 1989. №27.
Запрудский Ю.Г. Социальный конфликт (политологический анализ). Ростов-на-Дону. 1992.
Зарубин А.Г. Вопросы динамики социального развития (темпорализм истории и современность). Ростов-на-Дону. 1991.
Заславская Т.И., Рывкина Р.В. Социология экономической жизни: Очерки теории. Новосибирск. 1991.
Зиммель Г. Экскурс по проблеме: Как возможно общество? // Вопросы социологии. 1993. №3. С.16-26.
Ильин В.И. Социальная стратификация. Сыктывкар. 1990.
Йонг Х.В. Европейский капитализм: между свободой и социальной справедливостью // Вопросы экономики. 1994. №5. С.106-109.
Казаринова И.В. Социально-статистический анализ тенденций развития социальной структуры общества // Социальная структура и социальная стратификация. М. 1992. С.9-19.
Камиллери К. Идентичность и управление культурными несоответствиями: попытка типологии // Вопросы социологии. 1993. №1-2. С.103-117.
Качанов Ю. Агенты поля политики: позиции и идентичность // Вопросы социологии. 1992. №2. С.61-81.
Климова С.Г. Изменения ценностных оснований идентификации (80-90-е годы) // Социологические исследования. 1995. №1. С.59-72
Коллингвуд Р.Дж. Новый Левиафан, или человек, общество, цивилизация и варварство // Социологические исследования 1991. №11. С.97-114.
Комаров М.С. Социальная стратификация и социальная структура // Социологические исследования. 1992. №7. С.62-72.
Кордонский С.Г. Социальная структура и механизм торможения // Постижение. М.: Прогресс. 1989. С.36-51.
Кризис современной цивилизации: выбор пути (Сборник обзоров). М. 1992.
Культура и реформа // Политические исследования. 1993. №2.
Кули Ч. Социальная самость // Американская социология: Тексты. М.1994. С.316-329.
Кустырев А. Начало русской революции: версия М.Вебера // Вопросы философии. 1990. №8. С.119-130.
Кюнле С. Государство всеобщего благосостояния. М. 1994.
Ламперт Х. Социальная рыночная экономика. М. 1993.
Лапин Н.И. Тяжкие годы России (перелом истории, кризис, ценности, перспективы) // Мир России. 1992. №2. С.5-37.
Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М. 1993.
Лукашенко О., Побываев С. Японская экономическая реформа: опыт и уроки // Вопросы экономики. 1994. №4. С.92-105.
Луман Н. Изменение парадигмы в теории систем // Социальные и гуманитарные науки. РЖ "Социология". Сер. 11. 1994. №2. С.43-50.
Луман Н. Понятие общества // Проблемы теоретической социологии. С.-Пб. 1994. С.25-42.
Манхейм К. Диагноз нашего времени. Очерки военного времени, написанные социологом. М. 1992.
Матейовский А. Развитие социальной структуры и социальные перемещения в чехословацком обществе / Образование и мобильность в социалистическом обществе. М. 1987.
Мертон Р.К. Социальная теория и социальная структура // Социологические исследования. 1992. №2. С.118-124.
Мертон Р.К. Социальная структура и аномия // Социологические исследования. 1992. №3.104-114. №4. С.91-97.
Мертон Р. Явные и латентные функции // Американская социология: Тексты. М. 1994. С.379-448.
Мид Дж. От жеста к символу // Американская социология: Тексты. М. 1994. С.215-224.
Мид Дж. Интернализованные другие и самость // Американская социология: Тексты. М. 1994. С.224-227.
Мизенс Л.фон Бюрократия. Запланированный хаос. Антикапиталистическая ментальность. М. 1993.
Миграция населения. М. 1992.
На изломах социальной структуры. М. 1987.
Надель С.Н. Современный капитализм и классы // Рабочий класс и современный мир. 1989. №4.
Наумова Н. Переходный период: мировой опыт и наши проблемы // Коммунист. 1990. №8. С.3-14.
Наумова Н.Ф. Регулирование социальной дифференциации: критерии, циклы, модели // Общество и экономика. 1993. №3. С.3-20.
Николя-ле Стра П. Интеграция и социальная связь: Некоторые возможные варианты развития // Общественные науки. РЖ "Социология". Сер.11. 1992. №2. С.26-28.
Нэсбитт Дж., Эбурдин П. Что нас ждет в 90-е годы. Мегатенденции: Год 2000. М. 1992.
Общество в процессе преобразований: Проблемы и тенденции (Сводный реферат) // Общественные науки. РЖ "Социология". Сер.11. 1992. №2. С.128-138.
Орлов А.С. Социальные услуги как фактор стратификации общества // Социальная структура и социальная стратификация. М. 1992. С.44-56.
Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс // Эстетика. Философия культуры. М. 1991.
Осипов Ю. Основы теории хозяйственного механизма. М. 1994.
Павленко Ю.В. Раннеклассовые общества: генезис и пути развития. К. 1989.
Паренти М. Демократия для немногих. М. 1990.
Парсонс Т. Система координат действия и общая теория систем действия: культура, личность и место социальных систем // Американская социология: Тексты. М. 1994. С.448-464.
Парсонс Т. Функциональная теория изменения // Американская социология: Тексты. М. 1994. С.464-480.
Пастухов В.Б. От номенклатуры к буржуазии: "новые русские" // Политологические исследования. 1993. №2.
Пастухов В.Б. "Новые русские": появление идеологии // Политологические исследования. 1993. №3. С.15-26.
Платинский Ю.М. Математическое моделирование динамики социальных процессов. М. 1992.
Погорелый А.Н. Концепция бюрократии Альфреда Вебера // Социологические исследования. 1988. №6. С.117-119.
Поликарпов В.С. Неосуществленные сценарии мировой цивилизации. Ростов-на-Дону. 1994.
Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. М. 1986.
Простаков И.В. Корпоративизм как идеал и реальность // Свободная мысль. 1992. №2. С.17-24.
Процессы социального расслоения в современном обществе: науч.докл. / Ин-т социологии РАН, Проблемный совет "Социальная структура и социальная стратификация". М. 1993.
Радзиховский Л. Новые богатые // Столица. 1993. №6. С.10-11.
Рашковский Е. Эволюция восточных обществ: синтез традиционного и современного. М. 1984.
Региональные проблемы социальной мобильности. М. 1991.
Риск исторического выбора в России // Вопросы философии. 1994. №5. С.3-26.
Рисмен Д. Некоторые типы характера и общество // Социологические исследования. 1993. №5. №7. С.144-151.
Розинский И. Приватизация, фондовый рынок и перспективы "директорской модели" // Российский экономический журнал. 1993. №4. С.34-41.
Романенко Л.М. О методике исследования российского общества // Социологические исследования. 1995. №1. С.127-131.
Рукавишников В.О. Социология переходного периода (закономерности и динамика изменений социальной структуры и массовой психологии в посткоммунистической России и Восточноевропейских странах) // Социологические исследования. 1994. №6. С.25-31.
Рукавишников В.О. Социологические аспекты модернизации России и других посткоммунистических обществ // Социологические исследования. 1995. №1. С.34-46.
Руус П. От фермы к офису: семья, уверенность в себе и новый средний класс // Вопросы социологии. 1993. №1-2. С.139-151.
Рывкина Р.В. Советская социология и теория социальной стратификации / Постижение. М. 1989. С.17-35.
Смелзер Н. Неравенство, стратификация и класс // Социология. М.: Феникс. 1994. С.273-303.
Советский город: социальная структура. М. 1988.
Современная американская социология /Под ред. В.И.Добренькова. М. 1994.
Современные зарубежные теории социального изменения и развития: Реферативный сборник. М. 1992.
Сорокин П.А. Социальная аналитика: Учение о строении сложных социальных агрегатов // Система социологии. Т.2. М.: Наука. 1993.
Сорокин П.А. Учение о строении общества // Общедоступный учебник социологии. Статьи разных лет. М.: Наука. 1994. С.16-69.
Сорокин П.А. Современное состояние России // Политологические исследования. 1991. №3. С.168-171.
Сорокин П. Человек и общество в условиях бедствия (фрагменты книги) // Вопросы социологии. 1993. №3. С.53-59.
Социальная и социально-политическая ситуация в России: анализ и прогноз (1993 год). М.: ИСПИ РАН. 1994.
Социальная маргинальность: Характеристика основных концепций и подходов в современной социологии. (Обзор) // Общественные науки. РЖ "Социология". Сер.11. 1992. №2. С.70-83.
Социальная структура и экономика: ("Социальная структура и производственные отношения") // Общественные науки. РЖ "Социология". Сер.11. 1992. №2. С.138-144.
Социально-экономическое расслоение населения России в 1992 году. Фонд "Общественное мнение". М. 1993.
Социальный конфликт: современне исследования (Реферативный сборник). М. 1991.
Социальный портрет мелкого и среднего предпринимательства в России // Политические исследования. 1993. №3. С.149-154.
Социология организаций: структура, функции, направления // Социология труда. М. 1994. С.215-230.
Стариков Е.Н. Маргинал и маргинальность в советском обществе // Рабочий класс и современный мир. 1989. №4. С.142-155.
Стариков Е. Новые элементы социальной структуры // Коммунист. 1990. №5. С.30-41.
Стариков Е. "Угрожает" ли нам появление "среднего класса"? // Знамя. 1990. №10. С.192-196.
Стариков Е.Н. Социальная структура переходного общества (опыт "инвентаризации") // Политические исследования. 1994. №4. С.87-96.
Томпсон П. История жизни и анализ социальных изменений // Вопросы социологии. 1993. №1-2. С.129-138.
Тоффлер О. Смещение власти: Знание, богатство и принуждение на пороге XXI в. // Общественные науки. РЖ "Социология". Сер.11. 1992. №2. С.13-21.
Тсёлон Э. Искренна ли наша самопрезентация? Гоффман, концепция "управления впечатлением" и Я постмодерна // Социальные и гуманитарные науки РЖ "Социология". Сер. 11. 1994. №2. С.84-87.
Туценко Н.Ф. Социальная мобильность молодых рабочих как общественная и индивидуальная потребность / Актуальные вопросы теории и практики в социологии. Ч.2. М. 1989.
Умов В.И. Российский средний класс: социальная реальность и политический фантом // Политологические исследования. 1993. №4. С.26-40.
Уоллерстейн И. Общественное развитие или развитие мировой системы? // Вопросы социологии. 1992. №1. С.77-88.
Ушкаров Н.Г. Социальная мобильность населения / Население и общественное развитие. М. 1988.
Фарж А. Маргиналы // Опыт словаря нового мышления. М. 1989.
Фахтуллин Н.С. Малая социальная группа как форма общественного развития. Казань. 1989.
Хайек Ф.А. Дорога к рабству. М. 1992.
Хайек Ф.А. Пагубная самонадеянность. Ошибки социализма. 1992.
Хайнс У.В. Свобода, свободные рынки и человеческие ценности // Свободная мысль. 1994. №4. С.51-54.
Харча Н. Социальная мобильность в 1980 годы / Образование и мобильность в социалистическом обществе. М. 1987.
Хинкл Р.Ч., Босков А. Социальная стратификация в перспективе // Современная социологическая теория в ее преемственности и изменении. М. 1961. С.417-446.
Хлопьев А.Т. Кривые толки России // Социологические исследования. 1995. №1. С.21-33
Хренов А.Е., Карпов В.В. Развитие социально-классовой структуры советского общества: историческая реальность и проблемы перестройки // Вестник Ленинградского университета. Серия 6. 1989. Вып.7.
Хьюсмен Р.К., Хэтфилд Дж.Д. Фактор справедливости. М. 1992.
Червяков В.В., Чередниченко В.А., Шапиро В.Д. Россияне о предпринимательстве и предпринимателях // Социологические исследования. 1992. №10. С.44-52.
Черныш М.Ф. Власть и социальная структура // Социальная структура и социальная стратификация. М. 1992. С.19-28.
Черныш М.Ф. Социальная мобильность и массовое сознание // Социологические исследования. 1995. №1. С.134-138.
Чжан Ваньли. Обзор современных исследований социальных классов и страт в Китае // Общественные науки. РЖ "Социология". Сер.11. 1992. №2. С.65-69.
Шаповалов В.Ф. Откуда придет "дух капитализма"? (О духовно-культурных предпосылках рациональных рыночных отношений) // Социологические исследования. 1994. №2. С.23-33.
Шкаратан О.Н. Социальное воспроизводство против социальной мобильности: альтернативность концепций / Социологические теории и социальные изменения в современном мире. М. 1986. С.42-55.
Шкаратан О.Н. Социальная структура: иллюзии и реальность // Социология перестройки. М.: Наука, 1990. С.52-8
Шкаратан О.И., Фигатнер Ю.Ю. Старые и новые хозяева России (от властных отношений к собственническим) // Мир России. 1992. №1. С.67-90.
Эклунд К. Эффективная экономика. Шведская модель. М. 1991.
Экономические и социальные перемены. Мониторинг общественного мнения. Информационный бюллетень ВЦИОМ. 1994. №2. №4.
Экономические реформы в России: на пороге структурных перемен. Доклад мирового банка реконструкции и развития. М. 1993.
Эльянов А. Проблемы модернизации социально-экономических структур в "третьем мире" // Мировая экономика и международные отношения. 1988. №7. С.16-32.
Эмерсон М. Модель для России // Европа. 1993. III/IV.
Эттвуд Л.Новые советские мужчины и женщины: Полоролевая социализация в СССР // Общественные науки за рубежом. Социология. 1992. №2. С.113-118.
Ядов В.А. Социально-структурные общности как субъекты жизнедеятельности // Социологические исследования. 1989. №6. С.60-63.
Ядов В.А. Символические и примордиальные солидарности (социальные идентификации личности) в условиях быстрых социальных перемен // Проблемы теоретической социологии. С.-Пб. 1994. С.169-183.
Яковлев И.П. Системно-циклический подход в исследованиях российского общества // Проблемы теоретической социологии. С.-Пб. 1994. С.142-151.
Arrow K.J. Social Choice and Individual Values. New York: Wiley. 1951.
Barber B. Social stratification. New York: Free Press, 1957.
Barry B.M., Hardin R. (eds.) Rational Man and Irrational Society: An Introduction and Sourcebook. Beverly Hills, Cslif.: Sage. 1982.
Barthel D. The American commune and the American mythology // Qualitative sociology. 1989. №4. Vol.12. №3. P.241-260.
Bensman J., Vidich A.J. American society: The welfare state and beyond. Rec.Rev. South Hadley, Mass.: Bergin. 1987.
Berger L.P., Luckman T. The Social Construction of Reality. 1976.
Blau P.M. Ineguality and Heterogeneity. A primitive theory of social structure. 1990.
Caste differentiation in social insects /guest editors, J.A.L.Watson; B.M.Okot-Kotber, and Ch.Noirot ist ed. Oxford; New York: Pergamon Press. 1985.
Change and development in nomadic and pastoral societies / edited by J. G. Galaty and P.C.Salzman Leiden: E.J. Brill. 1981.
Class in the twentieth century /Ed.: A.Marwick. Brighton: Harvester. 1986.
Colman A. Game Theory and Experimental Games. Oxford: Pergamon Press. 1982.
Community development: theory and method of planned change / Ed.: D.A.Chekki. N.Delhi: Vikas. 1987.
Dahrendorf R. Gesellschaft und Freiheit. Munchen. 1965.
Dahrendorf R. Sociale Klassen und Klassenkonflikt in des industruellen Gesellschaft. Stuttgart. 1957.
Deverson J., Lindsay K. Voices from the Middle Class. A study of families in two London suburbs. Hutchinson of London. 1975.
Differentiation between social groups: studies in social psychology of intergroup relations / edited by H.Tajfel. London: Academic Press. 1978.
Eisenstadt S.N. Social differentiation and stratification. L., 1976.
Ford R. Introduction to Industrial Sociology. 1988
French M. Beyond power. On Women, Men, and Morals. Summit books. N.Y. 1985.
Heat A. Social mobility. Glasgo: Fontana, 1981.
Heath A. Rational Choice and Social Exchange. Cambridge: Cambridge University Press. 1976.
Inkels A. A social structure and mobility in the Soviet Union, 1940-1950 // Social stratification / Ed. by J.Lopreato. New York, 1974.
Jackman M.N., Jackman R.W. Class awareness in the United States. Berk.: Universt. of Calif.Press. 1985.
Jeffries V. Basic concepts and theories of class stratification // Social stratification. A multiple hierarhial approach. New York, 1970.
King P.G., Maynord K., Woodyard D.O. Risking liberation: middle class, powerlessness and social heroism. Forew. by Shriver D.W. Atlanta: Knor.press. 1988.
Kinloch G.C. Society as power: An introduct. sociology. Englewood Gliffs: Prentice Hall. 1989.
Kivinen M. The new middle classes and the labour process - Acta sociologika. Oslo. 1989. №34. P.53-73.
Kumar K. The rise of modern society. Oxford. 1988.
Landecter W.S. Class crystallisation. New York: Ritgers Univ. Press, 1981.
Lee M.T. The rules of behavioral styles and status characteristics in the process of status differentiation and social influence (microform) / University Microfilms International. 1979.
Lenski G.E. Power and privilege. A Theory of social stratification. New York: McGraw Hill, 1966.
Lipset S.M., Bendix R. Social mobility in industrial society. Berkley, 1959.
Luce K.D.,Raiffa H. Games and Decisions. New York: Wiley. 1957.
MacKay A.F. Arrow's Theorem: The Paradox of Social Choice. New Haven, Conn.: Yale University Press. 1980.
McLean I. Public Choice: An Introduction. Oxford: Basil Blackwell. 1987.
Merton R.K. Social Theory and Social Structure. 1968.
Moreno J.L. Die Grundlagen der Sociometrie. Koln-Opladen. 1954.
Mueller D. Public Choice. Cambridge: Cambridge University Press. 1979.
Muller E.N. Democracy, economic development and income ineguality // Amer. sociol. rew. 1988. V.53. №2.
Parsons T. A revised analytical approach to the theory of social stratification // Class, Status and Power / Ed. by S.Lipset. New York, 1953.
Parsons T. Some Sociological Aspects of Fascist Movement // Essays in Sociological Theory. Glencoe, 1954. P.124-141.
Parsons T. Structure and Process in Modern Societis. N.Y. 1960.
Rational Choice / edited by Elster J. Oxford: Basil Blackwell. 1986.
Sex and age as principles of social differentiation / edited by J.S. La Fontaine. London, New York: Academic Press. 1978.
Shubik M. Game Theory in the Social Sciences: Concepts and Solutions. Cambridge, Mass.: MIT Press. 1982.
Smith K.K. , Berg D.N. Paradoxes of group life: understanding conflict, paralysis a movement in group dynamics. F.: Jossey-Bass. 1987.
Sorokin P.A. Social and cultural mobility. New York: Free Press, 1959.
Soziologie der sozialen Ungleichheit. Opladen: Westdt. Verlag. 1987.
Strauss A.L. Qualitative analysis for social scientists. 1987.
Timms D. The urban mosaic: towards a theory of residential differentiation. Cambridge: University Press. 1971.
Tumin M.M. Social stratification. New York: Englewood Hills, 1967.
Wallerstein I. Development: lodestar or illusion? Bombay. 1988.
Wallerstein I. Who excludes whom?: Or the collapse of liberalism and the dilemmas of antisystemic strategy. Binghamton (N.Y.). 1991.
Williams P. Working and living in groups. Canberra: World res.centre. 1986.
Wright E.O. Classes. L.: Verso. 1985.