Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Олег Дивов Черные тени Страны Советов
Подобно Черному Альпинисту или Белому Спелеологу, городские привидения тоже предвестники беды. Так и должно быть, ведь их история всегда трагедия, все они — призраки невинных жертв. Вот по тоннелям метро шатается Черный Обходчик, и ничего хорошего встреча с ним не обещает, он только зовется обходчиком, на самом деле это тень одного из проектировщиков метрополитена, знаменитого инженера, которому агенты НКВД устроили под землей «несчастный случай» по личному указанию Ежова: то ли инженер отверг любовные домогательства наркома, то ли был троцкист по жизни, да кто теперь разберет и кому теперь надо.
Куда менее известен Черный Диггер, и неспроста — не приведи бог столкнуться с ним в теплотрассе. Черный Диггер — пугало бомжей, ни один, повидавший его, потом не протянул и месяца. Уверяют, что это призрак диггера, которого завалило при попытке вскрыть стародавний подземный ход под Кремль; копали вдвоем, напарник был на него чем-то обижен и бросил умирать под землей. Исследователи городских коммуникаций сначала посмеиваются над этой историей, а потом слово в слово за бомжами говорят: Черного Диггера легко узнать по тому, как он задушенно пыхтит и скребется, но только упаси вас бог…
Обходчик, Диггер и им подобные не имеют четкой локализации на городской карте, они могут появиться где угодно. В последние годы преобладает мнение, что их таких по несколько, и у каждого свой ареал. Возникла эта идея логично: в городе хватает загадочных сгустков инфернальной материи, явно родственных вышеназванным и явно же привязанных к определенному месту.
Например, в одном из секторов Главного здания МГУ есть заброшенные этажи (их тридцать лет как собрались ремонтировать да позабыли), по которым ходит, сдавленно вскрикивая, Черный Первокурсник. Его заманил туда и забил насмерть кирпичом ревнивый одногруппник — хотя есть разные версии. Некоторые говорят, что покойный был членом оперативного отряда университета и заигрался в сыщика: он отслеживал пути, по которым в МГУ поступают наркотики. Такой студент действительно был, только убили его в середине 1980-х совсем иначе и в другом месте. Впрочем, на то и университет, чтобы там убили много разных студентов.
Особый случай — Черный Ассистент, обитающий на цокольном этаже АСК-1, больше известного как «телецентр в Останкино». Призрак вроде бы молчаливый и не страшный — мелькнет вдали чья-то спина да исчезнет. Странность в том, что привидения вообще-то терроризируют другое здание телецентра, АСК-3, их там целых трое: Рыжая Собака, Белый Пар и Горбатая Старушка. Внутренняя конфигурация АСК-3 сама по себе легенда, в нем теряют ориентировку и блуждают по полчаса даже бывалые сотрудники телевидения. Вдобавок под зданием скрывается знаменитый Замурованный Бульдозер: чего от него ждать, никто не знает, но ждут — с содроганием… Напротив, АСК-1 считается местом, вполне пригодным для жизни. Но иногда в его бесконечных коридорах со внезапно (и нелогично) возникающими боковыми отростками, тупиками, странными изгибами появляется тот самый Черный Ассистент. Легенда гласит, что это был молодой и неопытный ассистент режиссера, которого послали, не подумавши, на другой конец здания, а он так и не вернулся. Ушел, как говорится, с концами. Но скорее всего это именно легенда. И после встречи с Черным Ассистентом никто вроде даже не заболел. Хотя обитающая через дорогу Горбатая Старушка — как минимум к покойнику, а бывало и похуже.
И совсем отдельная история — Черный Бригадир. Во-первых, он белый. Во-вторых, настоящий бригадир. В-третьих, смерть его была поистине страшна и загадочна. Случайная жертва «холодной войны», бригадир проходчиков свалился в шахту лифта при строительстве защищенного командного пункта «ОГ-42» под Таганкой. Тело из шахты пропало, его нашли только через три дня, в дальнем конце тоннеля, целехонькое, но без кровинки. С тех пор уже полвека бледного, как смерть Черного Бригадира видят в подземельях системы гражданской обороны. При удачном расположении звезд последствия встречи ограничиваются приступом бытового пьянства.
Конечно же, к рассказам о городских привидениях надо относиться критично. Таинственный Черный Таксист при ближайшем рассмотрении оказался вполне реальным серийным убийцей, а Большая Черная Московская Крыса — первоапрельской выдумкой журналистов.
Определенные сомнения вызывает и Черный Лукич.
Хотя в последнее время его видят все чаще и в таких местах, что призадумаешься: не решил ли старый черт замолить свои грехи.
Политтехнолог Ключевский подъехал в студию к концу вечернего прямого эфира.
— Рейтинги — во! — сказал он продюсеру Ане. — Для партизанского телевидения просто зашибись.
— Вашими заботами. — Аня слегка поклонилась в ответ. Она уже привыкла, что хозяин обзывает их интернет-канал всякими уничижительными словами. — Такой шикарный круглый стол я бы сама смотрела не отрываясь…
Гости на передачу сошлись и правда зажигательные. Трейдер Герасименко рассказал про российскую «нефтянку» столько, что хоть сейчас закрывай канал и беги из страны, пока не посадили. Депутат Шугаев тоже был хорош — вовремя его одернули, а то бы доболтался до призывов к свержению строя. Ну и адвокат Страхов нагнал ужаса на публику.
Эти трое давно не виделись (вообще-то они приехали не столько на эфир, сколько в гости к Ключевскому) и на радостях от встречи так раздухарились, что четвертый гость программы, «прогрессивный мыслитель», а по-простому говоря, профессиональный русский Беленький против обыкновения вел себя смирно, только реплики вставлял. Ему просто не дали времени себя показать. Но Беленький сидел довольный: он предвкушал, как они сейчас закатятся в кабак и наговорятся всласть за все годы, что встречались на бегу. Отлично Ключевский придумал, нашел повод собрать ребят наконец-то.
Ключевский в это время стоял за прозрачной стеной аппаратной, глядел на заматеревших «ребят» — каждому хорошо за сорок — и тоже радовался, как он это здорово придумал. Звал бы посидеть-поболтать, не собрались бы, а тут сбежались как миленькие: нет в столице второго такого канала, где можно оторваться по полной, говорить правду без оглядки. Прямо сейчас, пока не прикрыли.
Ключевский не рассчитывал, что его «партизанское телевидение» протянет так долго. Пару лет назад он поднял на ноги загибающийся интернет-канал, привел в учредители правильных людей, которым интересна была независимая дискуссионная площадка. Новые учредители тоже не надеялись, что затея долго проживет, но решили попробовать. Уж больно заманчивая идея — свое телевидение, совсем как настоящее, маленькое только, а глядишь, вот немного удачи, и в большое вырастет… И все же как взялся Ключевский за это дело, готовый закрыть его и забыть, так и вел по сей день. Не мог отделаться от мысли, что участвует в детской забаве, милой игре, из которой его рано или поздно взрослые дяди попросят выйти.
Он мог очень многое в этой стране, однако у него тоже были свои пределы дозволенного, как у любого тут, будь ты хоть премьер-президент.
Но пока что ему было хорошо. Вот здесь — хорошо.
У Ключевского были особые причины любить свой телеканал. Он неспроста старался почаще сюда заезжать. Временами накрывало ощущение, будто ему тут улыбаются стены. Насколько он знал, никому и в голову не приходило, какие воспоминания связывают генерального продюсера с этим местом.
Эфир закончился, гости привычными движениями отстегивали микрофоны, ведущий Дима отдувался и мотал головой, словно запаленная лошадь. Ему сегодня туго пришлось. Трейдер Герасименко что-то сказал депутату Шугаеву, все засмеялись. Адвокат Страхов достал из-под стола портфель, который всегда носил с собой будто ядерный чемоданчик, и расстегнул замок. Прогрессивный мыслитель Беленький облизнулся.
— Ну… Распорядись, чтоб накрывали на стол! — сказал Ключевский Ане и вышел к друзьям.
Помещение, где работал телеканал, с непривычки могло ошарашить: уж больно тут все отличалось от Останкина с его «коридорной системой». Входя, ты оказывался в огромном зале с редкими колоннами. Вдоль стен за хлипкими стеклянными перегородками — «офисы», в правом торце прозрачная стена аппаратной, а перед ней совершенно открыто расположилась «студия» — просто большой стол, окруженный камерами и условно отделенный от зала стенкой-монитором. Во время эфира на заднем плане кто-то постоянно ходил по своим делам, а то и бегал, и это шевеление придавало картинке дополнительную живость, эффект того, что все взаправду. По-настоящему закрытых мест тут было всего два: гримерка, она же гардеробная, да туалет.
Под потолком змеились коммуникации.
Посреди зала красовались два облезлых железных чана, превращенных в цветочные горшки — если так можно назвать нечто размером со скромную клумбу.
В уголке у входа притулился на невысокой тумбочке персональный любимец Ключевского: бюст Ленина, выкрашенный черным. Краска осыпалась местами, обнажая белую гипсовую натуру вождя мирового пролетариата. Левый висок статуи, обращенный к стене, был проломлен. Не иначе, кто-то дал вождю по черепу в припадке пролетарского гнева. А может, просто уронили.
Короче говоря, обстановка на канале была творческая.
Завидев Ключевского, гости побежали к нему обниматься. Только адвокат остался на месте. Запустил руку в свой портфель, извлек бутылку коньяка и сказал через плечо:
— Ну-ка, мечи стаканы на стол.
— Погоди, сейчас будет скатерть, а то так уделаем…
— А мы разве не?..
— Ребята, — сказал Ключевский. — В городе пробки на девять баллов. Центр просто стоит. Места, куда можно легко добраться… Там шумно. А в правильное место, где не шумно, мы приедем часа через два. В общем, предлагаю начать прямо здесь, а дальше по обстоятельствам. Я подготовился. Что скажете? У нас тут все есть, уверяю.
— Главное, у нас есть мы, — сказал адвокат Страхов. — Пока еще. Надо ловить момент.
— И девчонки симпатичные, — сказал депутат Шугаев. — Надеюсь, ты не отправишь их по домам? Тем более пробки.
— Лично мне обстановка нравится, — сказал прогрессивный мыслитель Беленький. — Тут здорово. И от добра добра не ищут.
— Обстановка — внушает, — сказал трейдер Герасименко. — Я прямо родной завод вспомнил, чтоб ему ни дна ни покрышки.
— Вам разве не говорили?.. Это и есть завод. Кондитерская фабрика.
— Да знаем, знаем, девчонки твои все уши прожужжали, — Шугаев усмехнулся. — Они так гордятся… По-моему, даже обиделись, когда я не проявил особого восторга.
— Просто они в отличие от нас никогда не работали на заводе, — предположил Беленький. — Не знают, с чем это едят.
— Я не работал на заводе, — сообщил Страхов и со звонким чпоканьем выдернул пробку.
Подумал и добавил:
— Я работал с заводами. Это считается? И где стаканы, черт возьми?..
— Просто это кондитерская фабрика, — повторил Ключевский. — Девочки как представят, сколько тут делали вкусного… А вы скучные дядьки, начисто лишенные воображения. Да тут запах только в прошлом году окончательно выветрился! Вон те горшки — знаете, что такое? Это чаны. Мы сейчас в шоколадном цеху. В чанах шоколад варили! Вы представьте!
— Производство-то вредное, — скучным голосом сказал Шугаев.
— Не вредное.
— А я тебе говорю, вредное.
— Это смотря в каком цеху.
— Производство вообще дело вредное, — сказал Страхов, отодвигаясь от стола, на котором продюсер Аня и помреж Леночка расправляли скатерть. — Что гражданское, что уголовное…
— Чарли и шоколадная фабрика, — произнес Беленький нараспев и толкнул Ключевского в плечо. — Детские мечты, а?
— Да ну тебя, — сказал Ключевский.
— А вы обратили внимание, какой тут роскошный Лукич? — спросил Герасименко. — Черный! Мечта всей жизни. Интересно, кто его так…
— Покрасил?
— Долбанул по черепу.
— Уронили, наверное.
— Нет и еще раз нет, — заявил Беленький уверенно. — Я прямо вижу, как это было. Конец восьмидесятых. Перестройка и ускорение, журнал «Огонек», академик Сахаров выступает на съезде КПСС… И потомок врагов народа, пьяный в дупель пролетарий, врывается с кувалдой в партком шоколадной фабрики! И на глазах перепуганного секретаря, решившего, что вот и смерть его пришла, — хрясь!..
— Всегда говорил, что у тебя больное воображение, — сказал Шугаев и поежился.
— А вот и стаканы наконец-то! — обрадовался Страхов.
— И колбаска! — обрадовался Герасименко.
— К столу, друзья, — сказал Ключевский.
Через час все были в дугу. Они пытались обсуждать какие-то серьезные вопросы, но это оказалось скучно. Гораздо важнее было вместе вспоминать. Наверное, повлияла обстановка. Стены шоколадного цеха будто подсказали: ловите момент, ребята. С кем еще поговорить про свою отчаянную молодость, сумасшедшие девяностые годы, как не с такими же. А ты помнишь? Нет, а ты помнишь?
Вскоре к столу подтянулись режиссер Митя и ведущий Дима.
— А девочки?.. — забеспокоился Шугаев.
Позвали и девочек.
К исходу второго часа разговоры приобрели смысл глубоко философский, а если хорошо прислушаться, отчасти даже метафизический.
— Впаривать бабушкам пылесосы по сто тыщ рублей — за это морду надо бить! — кричал Герасименко. — Я вообще не терплю в делах никакого обмана. Поэтому работаю с нефтью. Чистый бизнес: кроме документов — ничего. Ни у меня, ни у кого. Никто этой нефти в глаза не видывал. Только бумажки. Такая ролевая игра.
— Одинаковые. Пусть не внешне, но внутренне — как шнурки, — говорил Страхов Ключевскому. — Все одинаковые. И я одинаковый. Почему и склоки постоянно. Глядишь в человека, как в зеркало, — сразу плюнуть хочется в эту мерзкую рожу.
— Прекрасно сказано. — Ключевский кивал, приобняв Страхова за плечо и глядя, как тот разливает коньяк. — Полностью согласен. В нашем деле та же фигня. Я давно заметил, кого ни возьми — пыжатся все, пыжатся… Бесплодные попытки возгонки нарратива до состояния дискурса.
— Надо это записать, — восхищался Страхов и шарил под столом в поисках портфеля. — Ты мне это продиктуй. А то у меня на днях процесс…
Шугаев тем временем затесался между Леночкой и Аней и давил на жалость, описывая, как трудно быть народным депутатом.
— Решил — из принципа не пойду на заседание. И не хожу. Просто не хожу туда. День не хожу, два, неделю, другую — никакой реакции. Месяц не хожу: по фигу! Сижу теперь и думаю, в чем дело — это я такой неприметный или они такие раздолбаи…
— Вы очень даже приметный! — уверяли его женщины хором.
— Бабушка говорила, что вроде бы прадедушка… Или черт его знает кто, — рассказывал Беленький ведущему Диме. — Ну, при царе когда. Короче, ремесленник был. Держал мастерскую по заточке напильников.
Дима незаметно отодвинулся от прогрессивного мыслителя подальше и бросил затравленный взгляд на шефа. Но Ключевскому было не до него. Он жаловался Страхову на личную жизнь.
— Вот ты говоришь, я гуманитарный технолог, обязан в женщинах понимать. А я не понимаю! Не въезжаю, чего им надо. Чего им надо вообще. Редкая ясность в частных вопросах: дай денег, хочу ребенка, купи шмотку, пора на курорт. А вот глобально — тьма и ад кромешный. Может, они не люди?! Ты, адвокатище, объясни мне!
— Одинаковые. Пусть не внешне, но внутренне — как шнурки, — объяснял ему Страхов. — Все одинаковые.
Режиссер Митя встал из-за стола и преувеличено четким шагом удалился в туалет.
— И этот одинаковый, — сказал Страхов, провожая его сочувствующим взглядом.
— Друзья мои! — воскликнул Шугаев. — Я должен сказать. Это важно. Потому что я люблю вас. Вы должны знать правду!
Он поднялся на ноги и ленинским жестом выбросил над столом руку со стаканом. Из стакана плеснуло коньяком, правильно Ключевский сообразил насчет скатерти, этому столу завтра снова работать на телевидении.
— Друзья! — провозгласил Шугаев. — Каждый из нас задавался вопросом: почему, собственно, они — ну, вы поняли, — они… Почему они воруют? Рассказываю. Они воруют чисто от неуверенности. Они просто не отдают себе отчета, до какой степени нам все по фигу. Я бы на их месте не воровал, а расстреливал! Каждого десятого. Просто так, для развлечения. Потому что можно. Потому что тут, в России, можно всё. Вам же по фигу. Будьте здоровы!
Шугаев выпил и рухнул на стул между Аней и Леночкой. Все за столом тоже выпили, не чокаясь, словно по покойнику. В бывшем шоколадном цехе воцарилась хмурая тишина.
— Как правильно вы сказали, — подала голос Аня. — Как верно. В России всем по фигу. Что отдельный человек, что целая область, в которой работали люди… Это можно разворовать, уничтожить… И людей погубить. И всем по фигу. Я просто сама видела.
— Что видела, дорогая моя? — подбодрил ее Шугаев.
— Когда эти негодяи развалили Советский Союз, — начала Анечка, — это был такой ужас…
Друзья скривились, один Шугаев — мастерство не пропьешь — сохранил на лице маску понимания и сочувствия. Они все родились во второй половине шестидесятых и застали СССР в таком непотребном состоянии, что сами бы его развалили, только он и без их помощи рухнул… Продюсер Аня была из следующего поколения и, по их понятиям, лучше бы на эту тему молчала. Чего она видела в том Союзе — детский сад да начальную школу.
— Да что ты помнишь про тот ужас! — отмахнулся Герасименко. — Сколько тебе было лет! Ничего, что я на «ты»?.. Настоящий ужас — это когда ты кладовщик, пахал весь день, к ночи проголодался как собака… А съедобного на складе только ящик амаретто и пять бочек маринованного папоротника! Ребята утром реально пересрали, когда меня там нашли…
И потянулся к бутылке.
— Не перебивай даму! — сказал Шугаев строго.
— Извини, я как-то не подумал, что это твой избиратель.
— Да имей же совесть!.. И что тогда случилось, Анечка? Я так понимаю, это личная история? Развал страны больно ударил по вашей семье?
— Да, по семье, — согласилась Аня, неприязненно косясь на Герасименко. — Мой папа работал в «почтовом ящике». Талантливый ученый, работал на оборонку всю жизнь. В девяносто первом им практически перестали давать зарплату…
— Тяжелый год, непростой, — ввернул Шугаев.
— Было очень трудно, — согласилась Аня.
— Ах, какой вкусный был в том году вермут за двадцать четыре рубля пять копеек… — Герасименко мечтательно закатил глаза. — Брали обычно сразу по четыре, на сто рублей… Ой, извините!
— …А в девяносто третьем мама познакомилась с одной теткой, у которой был жених Салим. Потом выяснилось что вовсе не мама, а они с ней специально познакомились. И этот Салим предложил папе ехать работать в Ливию. Но папа отказался. Мама рыдала и заламывала руки, вопила, что он не имеет права лишать семью обеспеченного будущего. Деньги ему обещали и вправду сумасшедшие, даже по нынешним временам. Но папа стоял на своем, он не хотел предавать Родину.
— Токо-в-псутствии-адвоката! — нечленораздельно выпалил Страхов.
Все за столом вздрогнули. Адвокат снова уронил голову на грудь. Он, оказывается, успел задремать.
— Мне один раз предложили Родину продать, — громким шепотом сообщил Беленький ведущему Диме. — Я думал, они с ума сошли, а это оказалась лабораторная работа школы внешней разведки…
Дима отодвинулся от прогрессивного мыслителя еще дальше.
— Чего надо было ливийцам в девяносто третьем? — пробормотал Ключевский. — Что хорошего им мог сделать русский ученый? Тем более у них руки из задницы растут… Центрифуги им были нужны, так это не к нам, это к доктору Хану…
Все посмотрели на него, кто с недоумением, кто с легким испугом.
— Откуда же я знаю… — сказала Аня обиженно.
— Нет-нет. Это я так, думаю вслух. Рассказывай.
— Институт загибался, безденежье доканывало отца, и он уходил в себя. В Ливию ему не позволило уехать чувство долга, но и Родине он уже не был нужен. Еще через пару лет папа ушел в себя окончательно и уже не вернулся, он просто сидел целый день и стеклянным взглядом смотрел в одну точку. Некоторые его коллеги к тому времени прекрасно работали в Ливии…
— Бедный ваш папа… — сказал Шугаев прочувствованно. — Несчастная наша страна.
— А почему он отказался-то? — тупо спросил Дима. — Если другие поехали, значит, можно было?
Шугаев строго поглядел на него и украдкой покрутил пальцем у виска.
— Ты дурак?! — почти взвизгнула Аня. — Работать на ядерную программу Ливии, не разгласив государственные секреты, было невозможно! Папа ни за какие деньги не соглашался стать предателем!
— Только в присутствии адвоката! — очень четко произнес Страхов, не просыпаясь.
— Ах, ядерная программа… Ладно, ладно, дурак я, — согласился Дима.
— Тебе просто не предлагали Родину продать, вот ты и не понимаешь!
— Мне один раз предложили… — начал было Беленький.
— Спасибо, я уже слышал, — сказал ему Дима и еще чуточку отодвинулся.
Герасименко погонял за щекой коньяк, проглотил, взял ломтик салями, с видимым наслаждением его обнюхал, отправил в рот и невнятно произнес, жуя:
— Начало девяностых — прикольное время. Помню, жрать нечего было вообще, мать на балконе разводила кур. Поглядел я на этот курятник посреди Новых Черемушек и подумал: дай-ка для разнообразия поработаю. Через год машину купил, не новую, конечно… Когда обмывали, папане два зуба выбил. В общем-то я его люблю. Так, врезал для профилактики.
— Ты удивительно черствый тип, — сказал Шугаев. — У людей бывают разные обстоятельства. Анечка, давайте я вам налью…
— У людей бывают разные отмазки, чтобы уставиться стеклянными глазами в одну точку, — буркнул Герасименко себе под нос.
— Погоди, Аня, так твой отец был ядерщиком? Оружейником? — спросил Ключевский. — Извини, я не сразу понял.
— Ну да.
— Херня какая-то, — ляпнул Ключевский.
— В смысле?.. — Аня озадаченно помотала головой.
Ключевский глядел на нее через стол и боролся с желанием объяснить, что он имеет в виду. Это было бы просто глупо. Но очень хотелось разложить все по полочкам. Чтобы делать ядерное оружие, нужна целая промышленная отрасль. А сами по себе ученые, да хоть десять ученых, пусть и очень компетентных, ничего не могут. Российские «беглые ядерщики» появились в Ливии уже в девяносто втором — что толку? В том же году почти двадцать наших из Арзамаса-16 оказались вдруг в Ираке — помогло это Хуссейну?.. Как ливийцы ни корячились, сами они не смогли построить ни одной центрифуги для обогащения топлива. А импортное оборудование намертво застряло в Дубае: эмбарго. Вот такая унылая картина сложилась в Ливии к девяносто третьему году, когда «папа отказался продавать Родину»…
А что ему, собственно, предлагали?
А был ли он вообще оружейником?
Откуда взялась уверенность, что его, «носителя оборонных секретов», выпустят из страны? Кому-то такой фокус удался, но это было раньше. К девяносто третьему контроль заметно усилился.
Так что же случилось с папой?
Не рассказал ли он жене сказку, которую теперь с таким чувством повторяет дочь?
Матерь божья… А не рассказывал ли он сказки с самого начала — чтобы выглядеть значительней? Мало ли чем люди занимаются в «почтовых ящиках». А он нафантазировал черт-те чего — и в конце концов сам поверил.
И когда от папы вдруг потребовалось подтвердить свой крутой статус, что ему было делать, несчастному психу, запутавшемуся в своих фантазиях? Естественно, папа ушел в глухой отказ. Закатил сцену. Встал в позу. Эта игра окончательно подточила его нервную систему, вот он и впал в депрессию.
Или еще вариант: они встретились с Салимом, тот увидел, что папа как специалист его не устраивает, и взял назад свое предложение. Это вообще жесть для бедного папочки. Дома-то ждут. Дома-то надеются…
Ну и рыдающая мама тоже хороша. «Не имеешь права лишать семью обеспеченного будущего…» А сама работать не пробовала? Веселая, блин, семейка!..
Ключевский смотрел на Аню и понимал, что будет, если он все это выпалит. Больно ей будет. А ему… Ему-то отчего сейчас так худо?
— Пойду взгляну, как там Митя, — сказал он. — Не заснул ли.
Он встал из-за стола, и его слегка повело. Он был пьян и чертовски зол.
Ключевскому хотелось сказать Ане — бедная ты, бедная, как можно в тридцать лет быть такой дурой, тебя же просто обманывали, отец твой сумасшедший обманывал, выкинь всю эту чушь из головы… К счастью, он вовремя догадался: пьяная откровенность ему не будет стоить ничего, а для молодой женщины это удар в больное место. И ведь она ничего не поймет, только обозлится на шефа. Подумает, он ее ни за что обидел.
А было за что.
И так же, как у Ани, это было для Ключевского очень личное.
Пока Аня ходила пешком под стол, отец Ключевского запускал первый ливийский реактор в Тажуре. Едва началось массовое бегство русских ядерщиков за рубеж, возникли панические слухи о том, что наши сейчас понаделают атомных бомб для всех желающих, включая Каддафи. Отец только смеялся. Спорил на коньяк, что не сделают ничего и никому. А что Ливии не сделают — на ящик. «У ливийцев руки из задницы растут», — говорил он. И был прав: когда в девяносто четвертом Ливии понадобилась всего-навсего АЭС, ее строили из французских и английских комплектующих индийцы, болгары, сирийцы. А ливийцы только молились. И неспроста потом Каддафи публично отказался от своей оружейной программы. Уже в девяностые ее нереально было создать втихую. Как только где-то наклевывается что-то «оружейное», приходят большие дяди и отнимают твои игрушки. У хитреца Каддафи была игрушка, с которой он не мог управиться, — и он ее красивым жестом выбросил.
А в том году, когда к Аниному папе начал подкатывать загадочный Салим, Ключевский-старший пахал как проклятый и еще преподавал. На хлеб с маслом хватало. Он не предал ни профессию, ни себя.
А ведь ему не надо было думать о будущем дочери. У него сын уже неплохо зарабатывал. Отец просто вкалывал. Он так привык.
Поэтому сейчас Ключевский был чертовски зол на совершенно незнакомого ему человека. По контрасту. И еще на Аню. Потому что такая большая, а в мамочкины сказки верит.
Его поколение тоже пичкали слезогонными легендами. Самым востребованным мифическим персонажем был папа-летчик, списанный по здоровью и ушедший с горя в запой (уходить в себя тогда считалось не по-мужски). Папами-летчиками утешали своих детей матери-одиночки: жить с твоим отцом нельзя, но ты гордись, он человек героической профессии и пострадал за это… У самых продвинутых отца выгоняли аж из отряда космонавтов. Тут и Гагарин запил бы.
А у поколения «восемьдесят плюс» во всем виноваты оказались гады, развалившие СССР, в котором их отцы были важными людьми на производстве (как правило, страшно засекреченном). Ключевский много работал с тридцатилетними и выслушал десятки историй о папах, «ушедших в себя», «ушедших в религию» и тому подобное (теперь считалось не по-мужски уходить в запой). Никогда они не шли в автомеханики и водители, грузчики и продавцы, никогда. Скорее уж стали бы кур на балконе разводить. Некоторые истории были, очевидно, правдивы, но сочувствовать душевнобольным Ключевский просто не умел. Он же видел, как эти душевнобольные успевали загадить мозги своим детям. Попадись ему сейчас Анин папа, Ключевский разбил бы его интеллигентную морду.
Надо было что-то делать со всем этим.
Будь Ключевский трезв, он бы спокойно просчитал ситуацию, пожалел бы Аню, запомнил, что она непростительно наивна для продюсера, и оставил бы все как есть. Но сейчас у него в голове занозой сидела мысль: вот раз за разом он будет приезжать сюда, на свою любимую «шоколадную фабрику», — и видеть здесь эту дуреху? Это живое напоминание о том, какие на свете бывают сволочи и как они лгут детям? И не сможет ничего сказать. Ничего объяснить. Но… Не выгонять же Аню за это. За то, что тебе больно на нее смотреть, потому что ее покойный отец — дурак и псих?!
Он заглянул в гримерку и с облегчением вздохнул. В углу на диванчике уютно спал притомившийся за день режиссер Митя. Ключевский боялся найти режиссера в туалете, заснувшим с головой в унитазе. У него вообще что-то разыгралось воображение.
В гардеробной висели дамские сумочки. Ключевский раскрыл одну, нашел расческу, пригляделся — не то. Открыл другую. Снял с расчески пару светлых волос. Намотал их на палец. Вышел за дверь.
Стоило бы еще подумать, сосредоточиться, но решение проблемы уже всплыло в памяти и теперь диктовало, что делать. Ключевский сам не заметил, как оказался у входной двери. Черный Ленин с проломленным черепом таращился черными глазами ему в пупок.
— Ну что, старина… — пробормотал Ключевский. — Давненько, а? Давненько…
Он положил руки на гипсовую лысину и стряхнул волос с пальца внутрь черной головы. Присел перед ней на корточки, уставился в глаза — так напряженно, будто надумал повалить статую взглядом или загипнотизировать ее, — и принялся негромко бормотать не то молитву, не то заклинание.
Камень на камень,
Кирпич на кирпич,
Умер наш Ленин
Владимир Ильич.
Жалко рабочему,
Жалко и мне:
Доброе сердце
Зарыто в земле.
Дедушка умер,
А дело живет.
Лучше бы было
Наоборот!
Произнеся эту тарабарщину, Ключевский выпрямился, похлопал Ленина по лысине и сказал:
— Надо тебя покрасить заново. Будет сделано. Обещаю.
И пошел, слегка пошатываясь, обратно к столу. Там еще остался коньяк, и пора было будить Страхова. А то чего все веселятся, а этот как неродной. Надо радоваться жизни, ты все-таки в шоколадном цеху.
Больше четверти века назад — страшно подумать, сколько воды утекло, — Ключевский работал здесь. Не в цеху, правда, а литсотрудником в многотиражке. Зато пропах сладким насквозь не хуже работяг и всю фабрику исследовал снизу доверху. Здание было дореволюционное, со своей историей, фабрика тоже с историей, поэтому каждый кирпич тут и каждый механизм несли в себе лишние значения, дополнительные смыслы, описать которые Ключевский не мог, но хватало того, что он их чувствовал. Фабрика завораживала, он ее любил. Когда нормальные студенты журфака убегали с занятий пить пиво, Ключевского приходилось уговаривать: пива он, конечно, хотел, но ничуть не меньше ему хотелось забежать на работу, поглядеть, как там дела.
В стране шла перестройка и борьба с алкоголизмом. Накладываясь друг на друга, эти два новшества давали удивительные плоды. В один прекрасный день Ключевской обнаружил, что в редакционном кабинете, где едва помещались два стола с пишущими машинками и электрический чайник, случилось уплотнение: тут теперь стояла тумбочка, а на ней гипсовый бюст Ленина.
«Это из красного уголка. Спасла от верной гибели, — объяснила редакторша. — Правда, в голове дыра. Сказала, отдайте Лукича, пьяные сволочи, я все-таки его читала, он умелый был журналист. Он этим на жизнь зарабатывал, вот прямо как я… И ты представь, услыхали, что журналист, — пожалели…»
«А что было-то?» — спросил Ключевский ошарашенно.
«Получка, что. Нажрались одеколону… Пролетарский суд над пролетарским вождем. За все хорошее. Они же не знали, что он журналистикой зарабатывал, совсем как человек…»
Ленин был хмур и зловещ. Наверное, из-за дырки в голове. А Ключевский молод и весел. И пришел с зачета по «партийно-советской журналистике». Не то чтобы у него на Ленина был зуб, вовсе нет. Он его уважал как публициста. Просто хотелось покуражиться.
«Надо его к делу приспособить. Покрашу в черный цвет, и будет у нас языческий идол, — решил он. — Черный Лукич! Порчу будем наводить на всех, кто нам не понравится. Ага?»
Так и сделали. Было очень весело. А через месяц слесаря-ремонтника, приложившего бюст головой об пол, увезли в психушку. В сумерках тому мерещилось, что за ним неотступно ходит Ленин, подкрадываясь ближе и ближе, вот-вот набросится…
Сказать, что Ключевский тогда испугался, значит ничего не сказать. У него волосы на всем теле шевелились. Все-таки он был сыном физика-ядерщика и отъявленным материалистом. Что и подтолкнуло его поставить серию экспериментов и дотошно зафиксировать результаты. Стало окончательно жутко.
Много позже Ключевский заподозрит: именно фокусы Черного Лукича сделали его политтехнологом в конечном счете. Для начала подвели к мысли о том, как интересно будет изучить науку об управлении человеческим сознанием, если только есть такая. Ленин повелевал массами, а я чем хуже? У нас и профессия одна, оба журналюги…
Потом Ключевского забрали в армию, и самые яркие события перестройки он провел за бетонным забором части. А когда вернулся, первым делом пошел не в университет — на фабрику.
Лукича на месте не было.
«Чуть-чуть тебя не дождался. Директор его увидел и приказал выкинуть», — объяснила редакторша.
Директор оставил работу по состоянию здоровья. Ключевский облазил все помойки, но Лукича не нашел.
Шли годы, многое забылось, а что оставалось не вполне понятным, нашло рациональное объяснение, тем более что работа политтехнолога не располагала к мистике, напротив, там нужна была логика и еще раз логика. Ключевский и думать забыл о самодельном идоле. Он не вспомнил о нем даже когда с некоторым душевным трепетом снова явился на «шоколадную фабрику» — посмотреть, не удастся ли реанимировать один телеканал…
У входа на студию его встретил Черный Лукич.
«В подвале нашли, — сказали остолбеневшему Ключевскому. — Красавец, ага?»
Он пожал плечами. Улыбнулся. И больше на бюст не обращал внимания — не до того было. Кому они интересны, дела минувших дней…
— Врут они, говорю тебе! — доносился от стола голос Беленького. — Ничего не было. Ни Эраста Фандорина, ни графа Монте-Кристо, даже Шерлока Холмса не было. А за собаку Баскервилей я этого гада вообще убил бы. Я из-за нее в детстве обкакался, когда читал. А ее, оказывается, тоже не было!
Ключевский помотал головой, отгоняя воспоминания. Бедный Дима, подумал он, не привык к такому, замучает его Беленький. Мы-то давно знаем все эти приколы.
— …И это чудовище трахало мою мать! — орал Герасименко. — Нет, девочки, вы не поняли. Я сам не сразу понял, что трахать мою мать может только полное, окончательное чудовище!
— Да вы же такой симпатичный! — кричала Аня в ответ. — Да как вы можете так говорить! У вас были замечательные родители!
Пора закругляться, решил Ключевский. Как все хорошо было задумано, как замечательно начиналось и вдруг наперекосяк пошло. А все эта Аня со своим несусветным папашей!
— Одинаковые. Все одинаковые, — бубнил Страхов. — И я одинаковый…
* * *
Потом Ключевский замотался и не был на канале неделю, решал вопросы по телефону. И тут позвонил режиссер Митя.
— У нас с Аней проблемы. Мы вроде подыскали замену…
— Что такое?
— Нечто, хм… Психиатрическое, я боюсь. По-простому говоря, у нее глюки. Прыгнула в окно, ногу сломала.
Ключевский ойкнул.
— Вы в порядке? — напрягся Митя.
— Палец прищемил, — соврал Ключевский.
На самом деле он, чтобы не взвыть от стыда, чувствительно прикусил губу.
И трубку едва не раздавил в кулаке. Вот же дурак пьяный. Не совладал с эмоциями, а женщине теперь черт знает сколько лечиться. А Лукич-то хорош, хорош…
— Это не суицид, — утешил Митя. — Это вроде как в белой горячке, померещилось, что ходит за ней кто-то, ну она и рванула от него со второго этажа.
Ай да Лукич, подумал Ключевский.
Аню пару дней продержали в «травме», где ей было очень худо, а потом отправили в психосоматическое отделение. Угодила она, как нарочно, в шестьдесят седьмую городскую больницу. Только в таких больницах, корпуса которых соединены длинными подземными ходами, водятся локальные призраки с медицинским уклоном. Как правило, у всех этих Белых Сестричек и Черных Хирургов сильно развито территориальное поведение, и они не станут, подобно какой-нибудь Горбатой Старушке, уживаться с Рыжей Собакой. А если призрак ведет свою родословную из психосоматики…
В шестьдесят седьмой был именно такой Черный Санитар. Откуда он взялся, никто не знал наверняка. Старики, правда, говаривали, что при жизни он работал в морге. А потом по пьяной лавочке уснул как-то в холодильнике… Ну и бродит до сих пор по больнице.
Едва учуяв Черного Лукича, нависшего над одурманенной нейролептиками Аней, Черный Санитар примчался в палату и задал непрошеному гостю такую трепку, что завыли все окрестные собаки, а из больницы удрали все кошки и добрая половина крыс. Лукич сопротивлялся отчаянно, но куда ему до санитара из психушки. Такому санитару нипочем даже сумасшедший мент при исполнении служебных обязанностей, а вождей мирового пролетариата он вообще пачками вязал и по кроваткам раскладывал.
Аня излечилась так поразительно быстро, что психиатр даже засомневался, а не симулянтка ли она. На работу Аня не вернулась — ей поступило неплохое предложение от одного эфирного канала, скромного, зато как бы совсем настоящего. Она так и не узнала, что это устроил Ключевский.
Сам Ключевский приехал на «шоколадную фабрику», некоторое время стоял, разглядывая Черного Лукича, потом схватил его в охапку и увез в неизвестном направлении. Дима и Митя жаловались потом, что без Лукича скучно и нет прежней творческой обстановки, но Ключевский отрезал: «Он мой!» Подумал и спросил: «Ладно, будем справедливы, что вам сюда поставить взамен?»
Ребята попросили что-нибудь прикольное. Им было тоскливо — канал собирались штрафовать за невосторженный образ мыслей и уже намекнули, что, если не поумнеют, лицензию отберут. Вот вам и независимая дискуссионная площадка. Доигрались.
Замешательству Мити с Димой не было предела, когда через несколько дней под вечер в шоколадный цех ввалились четверо: Ключевский, Шугаев и Герасименко с тяжелым свертком, а за ними Страхов с неизменным портфелем.
Страхов прошел к столу, по-хозяйски уселся, достал из портфеля коньяк и скомандовал:
— Ну-ка, мечи стаканы на стол!
В свертке оказался бюст Сталина, совсем не траченный временем и ослепительно-белый.
— Со склада, — объяснил Шугаев оторопевшим телевизионщикам. — У нас их там много разных, на все случаи жизни. Только Гитлера нету. Интересно, почему…
Бюст водрузили на тумбочку. Сталин едва заметно ухмылялся в усы. Он казался добродушным и совсем не опасным.
— В розовый цвет его надо, — предложил Митя. — С зелеными пятнами. Будет зашибись.
— Смотри не разозли его раньше времени, — непонятно посоветовал Ключевский и ушел к столу. Там уже разливали.
— За Черного Лукича! — и четверо заговорщически переглянулись.
Митя с Димой глядели на них озадаченно.
Вскоре решение о штрафе было пересмотрено. Намеки на отзыв лицензии прекратились. Каналу больше никто не мешал работать и давать людям говорить, что они думают.
А поговорить было о чем. В стране начались какие-то подвижки, вроде бы легонькие, но явно в сторону здравого смысла. Люди будто просыпались от долгого тяжелого сна. Но если бы раньше их быстро по новой приморили, теперь им никто особенно не противодействовал.
И рейтинг премьер-президента уверенно пошел вниз.
По ночным коридорам Московского городского отделения Союза писателей России бродит, смущая охрану, Черный Литератор. В советские годы считалось, что это призрак критика-самоубийцы Н., которого всесильный «писательский министр» Фадеев зачислил во враги народа. Критик сто раз мог погибнуть на лесоповале, но дожил до реабилитации, вернулся в Москву, явился за своим писательским билетом — и прямо в этом коридоре встретил Фадеева. Плюнул ему в лицо, ушел домой и повесился. Фадеев после того случая окончательно запил и вскоре застрелился.
Однако в новейшие времена, когда проверка мифов стала делом несложным, выяснилось, что Н. повесился через пару лет после смерти Фадеева, предварительно успев растратить две тысячи казенных денег. Появилась версия, что Черный Литератор — сам неупокоенный писатель Фадеев, ведь неспроста он шатается на ходу, бурчит невнятное, а кто-то даже слышал, как его рвало в туалете второго этажа. Замечали еще, что привидение странно держит ладони перед собой, будто они у него испачканы, — сразу вспомнилась реплика главного писателя Страны Советов, мол, «у него руки в крови по локоть». Но и тут неувязка: Фадеев несколько месяцев перед гибелью пробыл, как говорится, ни в одном глазу, чем сильно беспокоил Отдел пропаганды ЦК КПСС и натурально пугал коллег. И персональный аутентичный призрак Фадеева, вовсе белый, а не черный, много раз видали ночами в поселке литераторов Переделкино. Особенно он любил являться писателям, отмечающим присуждение Государственной премии СССР.
Наверное, чтобы не забывали, в какой непростой стране живут.