Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Феофановой Е.Е. , магистратура журфак, 1 курс
Бодрияр Ж. К критике политической экономии знака
Реквием по медиа
INTROÏT («Входная», первая часть мессы).. Теории медиа не существует. «Революция медиа» остается мистической — как у Маклюэна. Он утверждал, теория Маркса была преодолена уже при жизни ее создателя, когда появился телеграф. Т.е. Маклюэн открыто признает, что своим материалистическим анализом производства Маркс очертил границы ограниченной области производительных сил, из числа которых оказались исключены язык, знаки и коммуникация. Получив хар-ку идеального посредника, «способ коммуникации» мог на протяжении целого столетия свободно «заниматься своей революцией», никак не влияя на теорию способов производства. Отправляясь от этого пункта, мы могли бы принять к рассмотрению две следующие перспективы:
Можно сохранить общую форму марксистского анализа, допуская, что «классическое» определение производительных сил является ограниченным, — поэтому анализ, проводимый в терминах производительных сил, можно распространить на все неисследованное поле означивания и коммуникации. «Монополистический капитализм развивает индустрию сознания в более быстром режиме, нежели любую другую область производства. Но в то же время он вынужден ограничивать и удерживать ее. Именно над этим противоречием стоило бы поработать социалистической теории медиа» (Энценсбергер). Эта гипотеза лишь отмечает возможное распространение формы/товара на все области социальной жизни. Поэтому гипотеза Энценсбергера пытается восполнить огромное отставание марксистской теории.
Мы можем предложить другую радикальную гипотезу. Не стоит подвергать повторному истолкованию в классических терминах производительных сил ключевую проблему, поставленную перед революционной теорией производством смысла, сообщений и знаков; не стоит обобщать марксистский анализ, понимаемый в качестве конечного и заверенного «глашатаями революции» способа исследования, поскольку именно альтернативный путь ведет к тому, чтобы подвергнуть этот анализ перевороту, следующему из вторжения рассматриваемой проблемы в его теоретическое поле.
Иначе говоря, может случиться, что марксистская теория производства в самом деле окажется по необходимости частной, так что ее нельзя будет обобщить. Такая гипотеза, в целом, вполне логична. Марксистскому анализу она приписывает полную согласованность, ту внутреннюю однородность, которая запрещает удерживать одни из его элементов, при этом исключая другие. Мы же выдаем марксистской теории кредит максимальной согласованности, и именно по этой причине мы скажем, что такая согласованность должна быть нарушена, поскольку она не может ответить на тот социальный процесс, который выходит далеко за рамки процесса производства.
ЭНЦЕНСБЕРГЕР: «СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ» СТРАТЕГИЯ По словам Энценсбергера, из-за отсутствия наступательной стратегии и теории «левые» остались без оружия. Они довольствуются разоблачением культуры СМИ как идеологического манипулирования. Из-за отсутствия их понимания в качестве нового гигантского потенциала производительных сил, медиа остаются для «левых» некоей социальной «тайной»: они разрываются между зачарованностью медиа и практическим ответом на это колдовство, которого они не могут избежать, но которое они осуждают с позиций морали и собственного интеллекта. Энценсбергер списывает вину за эту «фобию» интеллектуалов и левого движения на их буржуазное происхождение: они инстинктивно противятся массовой культуре, поскольку она разрушает их культурные привилегии. «Революционное» учение всегда объясняло обмен знаков лишь в качестве функционального использования: информация, распространение, пропаганда. Современный же new look, относящийся к области public relations, вместе со всей модернистской культурой левых партий ничего не сделали для слома такой тенденции, которая превосходно показывает, что буржуазная идеология может найти себе путь не только через «социальное происхождение». Все это выливается в политическую шизофрению левых. С одной стороны, одна революционная (подрывная) фракция бросается в аполитичное исследование новых медиа (субкультура, андеграунд), тогда как «воинствующие» политические группы по большей части продолжают жить, используя архаические способы коммуникации, отказываясь «играть в игру» и исследовать гигантские возможности электронных медиа.
Мысль Энценсбергера стремится быть оптимистичной и наступательной. В настоящее время медиа находятся под монопольным управлением господствующих классов, которые обращают их себе на пользу. Но сама структура медиа остается «в своем основании эгалитарной», поэтому революционной практике предстоит высвободить их внутренние потенции, извращенные капиталистическим порядком, — иначе говоря, предстоит освободить их, вернуть им их собственное социальное призвание открытой коммуникации и безграничного демократического обмена, восстановить их социалистическое предназначение. Медиа не уклоняются от фантастической логики вписанности революции в саму плоть вещей.
С одной стороны, медиа в силу своего собственного (капиталистического) развития обеспечивают все более широко распространяющуюся социализацию — так, не существует замкнутого круга ТВ, принадлежащего happy few; а с другой стороны, «социалистические движения должны сражаться и будут сражаться за собственный эфир». Зачем сражаться (особенно за собственный эфир), если медиа сами по себе реализуют социализм? Энценсбергер утверждает, что современный порядок сводит медиа до уровня простых «средств распространения», тогда как из них нужно сделать настоящие средства коммуникации (мечта, преследующая марксистское воображение: оторвать предметы от их меновой стоимости и восстановить их потребительную стоимость), причем, по его словам, такое преобразование «не является технической проблемой». Но:
1. Неверно то, что в современном порядке медиа относятся к «простому и чистому распространению». Такое представление превращает их в передатчики идеологии, которая обнаруживает определяющие ее механизмы в каком-то ином месте. Средства связи оказываются чем-то вроде маркетинга и мерчендайзинга господствующей идеологии. Медиа — это не демонстраторы, а эффекторы идеологии. Они не только не революционны по своему предназначению, они не могут быть — пусть даже в потенции или как-то иначе — нейтральными или неидеологическими.
2. Из сказанного выше следует: если Энценсбергер утверждает, будто превращение медиа в подлинные средства коммуникации не является технической проблемой, то нужно и в самом деле понять, что это вовсе не техническая проблема, ведь идеология медиа располагается на уровне формы, учреждаемого ими разделения, которое стало социальным.
СЛОВО БЕЗ ОТВЕТА Главная хар-ка масс-медиа - они представляются неким «антимедиатором», они не транзитивны. Вся современная архитектура медиа основывается на определении: они суть то, что всегда запрещает ответ, что делает невозможным любой процесс обмена. Вот в чем заключается их подлинная абстрактность. В сфере медиа речь говорится так, что на нее никогда не может быть получен ответ. Вот почему единственно возможная революция в этой области состоит в восстановлении этой возможности ответа. Мы живем в безответности, в безответственности. Обобщенный порядок потребления — это именно тот, при котором запрещено давать, возвращать или обменивать, а разрешено брать и использовать. ТВ в силу самого своего присутствия оказывается социальным контролем.
ПОДРЫВНАЯ СТРАТЕГИЯ И «СИМВОЛИЧЕСКАЯ АКЦИЯ». Май 1968 года (социальный кризис во Франции, вылившийся в демонстрации, массовые беспорядки и всеобщую забастовку; привёл к смене правительства, отставке президента Ш. де Голля, и к изменениям во французском обществе) может послужить примером. Все как будто заставляет поверить в подрывное действие медиа в это время. Периферийные радиостанции, газеты повсюду разнесли весть о студенческой акции. И если сама акция была детонатором, то резонатором стали медиа. Никогда медиа так хорошо не сыграли возложенной на них роли и что они вместе со своей обычной функцией социального контроля оказались на высоте происходящих событий. Все дело в том, что они сохранили свою форму и что именно форма неизбежно превращает их в сообщников власти. Освещая событие в универсальной абстрактности общественного мнения, они навязали ему внезапное и безмерное распространение, а такое вынужденное и преждевременное распространение лишило исходное движение его собственного ритма и смысла, они привели событие к короткому замыканию. На традиционном поле политики медиа - передатчик, не искажающий смысл. Но трансгрессия и подрыв не могут выйти в эфир, не будучи одновременно хитрым образом отвергнутыми: преобразовавшись в модели, нейтрализовавшись в качестве знаков, они лишаются собственного смысла. Нет модели, прототипа или серии трансгрессии. Ее можно уничтожить, сделав ей смертельную для нее рекламу. Первое время такая операция может заставлять верить в «замечательные» результаты. В действительности же она равнозначна расстройству всего движения, происходящему при уничтожении свойственного ему биения.
22 марта в Нантерре было символическим, потому что было трансгрессивным, потому что в данном месте и в данное время изобретался способ радикального разрыва, она изобретался ответ там, где ранее могла говорить лишь одна властная административная и педагогическая система, функция которой состояла в том, чтобы никому не дать ответить. Эта акция была символической не из-за того, что она была распространена и заражена масс-медиа. Сегодня, однако, именно последний момент (воздействие обнародования) все больше и больше оказывается достаточным для того, чтобы назвать акцию символической. Медиа актуализируют и усиливают «демонстративную природу любого политического акта» (Энценсбергер). Эта мысль забывает о том, что если политический акт будет намеренно ориентироваться на медиа и ждать, что от них к нему перейдет его сила, то и медиа будут специально нацеливаться на такой акт, чтобы его деполитизировать. С распространением масс-медиа статус любого происшествия поменялся: он стал тотальной мифологической системой интерпретации, крепко связанной сетью моделей означивания, от которой не может увернуться ни одно событие. «Масс-медиатизация» — вот что это. Т.е. это не совокупность техник распространения сообщений, а навязывание моделей. Главный Медиум — Модель. Действию медиа подвергается не то, что проходит через прессу, ТВ или радио, а то, что схватывается формой/знаком, что артикулируется в соответствии с моделью, что управляется кодом. Избирательная система, всеобщая забастовка тоже в каком-то смысле оказываются медиа. Настоящие революционные медиа мая 1968 года — это стены и слова на них, надписи, сделанные при помощи трафарета и плакаты в руках, сама улица, на которой слово берется и обменивается. В этом смысле улица является формой, альтернативной и подрывной по отношению ко всем масс-медиа. Вера в то, что можно критически изменить направление работы медиа, является стратегической иллюзией.
ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ МОДЕЛЬ КОММУНИКАЦИИ Сводка различных гипотез:
Маклюэн: медиа делают революцию, они являются ей уже в силу своей технологической структуры, независимо от содержания. Медиа контролируются властью. Необходимо вырвать их у нее — либо посредством захвата власти, либо посредством изменения направления их работы, вызванного значительным увеличением количества подрывных содержаний.
Энценсбергер: современная форма медиа определяет определенный тип социальных отношений (уподобляемый типу капиталистического способа производства). Но в них существует обусловленная их структурой и их развитием потенция социалистического и демократического способа коммуникации, потенция некоей рациональности и универсальности информации.
Нас интересуют гипотеза Энценсбергера и гипотеза американских левых радикалов. Мы проанализировали их в качестве стратегических иллюзий, поскольку и та и другая гипотезы разделяют с господствующей идеологией отсылку к одной и той же теории коммуникации — теории, принятой почти всеми. Ее концептуальный каркас выступает в качестве идеологического сообщника господствующей практики. В том виде, который был ей придан Якобсоном, эта теория в качестве базовой единицы берет последовательность: Передатчик — сообщение — приемник (кодировщик — сообщение — декодер). Т.о., любой процесс коммуникации имеет одну и ту же векторную направленность, идущую от передатчика к приемнику, который тоже может становиться передатчиком. Эта структура основывается на той же произвольности, что и структура означивания: два термина в ней искусственно изолируются и искусственно объединяются в некоем объективном содержании, называемом сообщением. На деле в кругообороте участвует только информация, смысловое содержание, которое считается читаемым и однозначным. А гарантирует эту однозначность инстанция кода. В этой направляющей схеме код становится единственной инстанцией, которая говорит, которая обменивается сама на себя и воспроизводит себя посредством разъединения двух терминов и посредством однозначности сообщений. Этой базовой формуле коммуникации также удается в весьма сокращенной и примитивной форме выразить социальный обмен, т.е. обмен, которым в любом случае управляет абстракция кода, вынужденная рациональность и терроризм разделения. Разделение и закрытие: та же самая схема работает уже на уровне знака в лингвистической теории. Каждый знак расчленяется на означающее и означаемое, которые приписаны друг к другу, находясь в «соответствующем» положении. Теория означивания служит элементарной моделью теории коммуникации, а в произвольности теоретической схемы коммуникации и информации произвол знака (как теоретическая схема подавления смысла) набирает свойственный ему политический и идеологический размах. Такой произвол распространяется не только через господствующую социальную практику, но и через все поползновения ничего не подозревающей революционной практики, направленной на медиа.
КИБЕРНЕТИЧЕСКАЯ ИЛЛЮЗИЯ Энценсбергер считает возможным исправить положение дел, требуя, чтобы на уровне медиа произошла та революция, которая произвела переворот в точных науках и в познавательном отношении субъекта к объекту, заставив их включиться в беспрерывное «диалектическое» взаимодействие. Медиа следовало бы учесть все последствия взаимодействия, поскольку они уничтожают монополию и дают возможность всем подключиться к открытому процессу. «В своей форме такие структуры, как ТВ или фильм, не служат коммуникации, они ее преграждают. Они не оставляют места для какого бы то ни было взаимодействия передатчика и приемника». В данном случае нам не удается выйти за пределы категорий «передатчик» или «приемник», какие бы усилия ни предпринимались для их мобилизации посредством «обращения». Обратимость не имеет ничего общего со взаимностью. По этой причине кибернетические системы сегодня успешно развиваются в направлении введения такого рода комплексной регуляции. На уровне, более близком к практике, медиа прекрасно умеют задействовать формальную «обратимость» схем (почта читателей, телефонный звонок слушателей и т.д.), не оставляя никакого места для ответа, никак не меняя распределение ролей. Такова политическая и социальная форма feedback. Поэтому в своей «диалектизации» коммуникации, оказавшейся столь близкой кибернетическому регулированию. Энценсбергер в качестве решения проблемы уничтожения односторонности коммуникации, предлагает свое революционное решение - каждый должен стать манипулятором или активным агентом, монтажером, и т.д., т.е. каждый должен сменить статус принимающей инстанции на статус производителя/передатчика. Но поскольку такая «революция» сохраняет категорию «передатчика», превращая каждого в своего собственного передатчика, она не может привести к слому системы масс-медиа. Пусть у каждого будет свой «Кодак», пусть каждый снимает свое кино, мы знаем, что из этого получится: частное дилетантство. Не к этому стремится Энценсбергер. Он думает о прессе, которая составлялась бы, распространялась и
обрабатывалась ее же читателями (как в прессе андеграунда), он думает о видеосетях, используемых политическими группами. По его словам, это единственное средство разморозить сложившуюся ситуацию. Речь о восстановлении диалектической практики. Но можно ли по-прежнему ставить проблему в диалектических терминах? Разве сама диалектика не подошла к мертвой точке? Примеры, приводимые Энценсбергером, интересны тем, что они выходят за пределы «диалектики» передатчика и приемника. В них мы можем обнаружить процесс непосредственной, не прошедшей через сито бюрократических моделей коммуникации, форму изначального обмена, осуществляемого в силу того, что больше не остается ни приемников, ни передатчиков, а есть лишь люди, которые отвечают друг другу. В таких случаях проблема спонтанности и организации не диалектически снимается, а подвергается трансгрессии, распространяющейся на сами термины проблемы. В этом заключается главное отличие: все остальные гипотезы оставляют возможность существования изолированных категорий. В первом варианте (увеличение числа медиа, которыми владеют частные лица) передатчик и приемник просто объединяются в одном человеке, так что манипуляция в каком-то смысле «интериоризируется». В другом варианте («диалектика схем») передатчик и приемник одновременно располагаются на двух сторонах сразу: манипулирование становится взаимным (гермафродитская комбинация). Система может одновременно играть и на этих двух вариантах, и на классической бюрократической модели. Она может играть на всех возможных комбинациях из этих двух категорий.
В отношении символического обмена существует одновременный ответ и не существует передатчика и приемника, с одной стороны, и сообщения — с другой, так же как не существует и самого «сообщения», то есть блока информации, требующего однозначной расшифровки, направляемой неким кодом. Действие символического заключается как раз в разрушении такой однозначности «сообщения», в восстановлении амбивалентности смысла и в одновременной ликвидации инстанции кода.
Эти тезисы могут помочь нам вынести суждение касательно гипотезы Умберто Эко. Она сводится к тому, что бесполезно менять содержание сообщения, необходимо изменять коды чтения, навязывать чтению иной код. На долю принимающей инстанции в гипотезе приходится самое важное действие, поскольку она противопоставляет свой собственный код коду передатчика, она изобретает подлинный ответ, ускользая от ловушки направленной коммуникации. Но в чем же заключается такое «подрывное» чтение? Да и чтение ли это вообще? И что это за код, который противопоставляет принимающая инстанция? Быть может, это некий сингулярный мини-код (идиолект, лишенный всякого интереса) или же это снова некая направляющая схема чтения?
Точка зрения Эко может быть проиллюстрирована примером: искажение смысла рекламных текстов в граффити, распространившихся после мая 1968 года. В граффити осуществляется трансгрессия, не потому, что они меняют содержание, дискурс, а потому, что они дают ответ здесь и сейчас, нарушая фундаментальное правило всех медиа — правило не-ответа. Противопоставляют ли они какой-либо код другому коду? Не думаю; они уничтожают код. Они не выдают себя за текст, который нужно расшифровывать в качестве текста, конкурирующего с рекламой, они показывают себя только в качестве трансгрессии. Здесь ключ к решению проблемы: желая сохранить любую из изолированных инстанций структурной решетки коммуникации, мы накладываем запрет на любые фундаментальные изменения и обрекаем самих себя на хрупкие практики манипулирования, принимать которые за «революционную стратегию» было бы весьма опасно. Стратегическим в таком случае может быть только то, что ведет к краху всей господствующей формы.