Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
" Свобода от государства" и "свобода через государство": о нелиберальности посткоммунистической России и ответственности либералов. 15
Б.Г. КАПУСТИН
Как оценить то, что произошло со свободой в посткоммунистической России? Можно ли это произошедшее рассматривать как хотя бы частичную реализацию либеральных принципов? Как должны относиться к состоянию свободы в нынешней России либе ралы - та их разновидность, для которой свобода и только она является самоцелью, и по отношению к ней все остальное, включая (те или иные) формы экономической организации, выступают лишь целесообразными или нецелесообразными средствами? Этим вопросам посвящен данный материал.
Главные его тезисы заключаются в следующем. 1. В России достигнуты те сво боды, которые можно назвать "свободами от государства". В ней нет свобод, которые может обеспечить только государство (как орган сообщества граждан), начиная с обязательности права и равенства всех перед ним и кончая элементарными социаль ными правами. 2. Российские либералы несут немалую долю ответственности за такое положение свободы. 3. Неэффективность российского либерализма, если говорить о ее идеологических причинах (ими будет ограничен наш анализ), заключается в том, что он принял форму "экономического либерализма", прогрессистски-модернизационлую парадигму и отказался от того духа экспериментаторства, который был присущ наибо лее значительным явлениям либерализма на Западе в период формирования современ ного общества.
Обсуждение состояния свободы в современной России, на мой взгляд, становится интересным и серьезным тогда, когда ставятся вопросы типа: каков смысл "правового государства" в условиях, при которых (согласно опросам общественного мнения) лишь треть россиян готовы обратиться в суд, а 54 процента вообще не верят в то, что в суде можно добиться справедливости (1, с. 4)? Что значит обеспечение "прав че ловека", если вследствие невыплат пенсий и зарплат попрано первейшее либеральное "право человека" - право - на жизнь? В чем социальные результаты экономических либеральных реформ, если вместо обещанного "общества собственников" и свободного рынка возникло корпоративное олигархическое общество, которое исследователи не без основания окрестили "коммерческим феодализмом" (см.: 2, с. 16-38)?
66
Все сказанное выше отнюдь не предназначено для того, чтобы поставить под сомнение масштабность перемен, произошедших после 1991 года. Мы, действительно, живем в качественно ином обществе, чем то, которое существовало даже в период "перестройки". Радикальные выводы типа "старый режим так и не был опрокинут", к которому пришел известный американский теперь уже постсоветолог Александр Даллин (3, с. 247), порождены лишь крахом надежд (или опасений), что падение ком мунизма равносильно открытию шлюза для "потока истории", который "естественным образом" устремляется к цели западной либеральной демократии и свободного рынка. Этого не произошло, и разочарование было столь велико, что устремленность потока российских событий в ином направлении оказалась ошибочно принята за неподвиж ность омута.
Могли ли события после 199) г. развиваться не в этом реально принятом ими направлении? Я не знаю ясного ответа на данный вопрос. Но думаю, что сейчас он представляет, скорее, исторический, чем актуальный политический интерес, который вызывает другой вопрос, что делать российским либералам в том реальном обществе, в котором они оказались в конце 90-х гг.?
Это - вопрос о верности собственным идеалам и в то же время - о собственной ответственности.
Тот факт, что нынешнее российское общество — другое, чем советское, что в нем имеется комплекс свобод, не известных при коммунизме, еще не делает его либе ральным даже при самом нетребовательном понимании либерализма. Мы более-менее обрели те свободы, которые можно назвать "свободами от государства" (от гнета официальной идеологии и госцензуры, от полновластия единственного работодателя в лице государства и "всевидящего ока" политической полиции и т.п.). Но мы не обрели тех прав и свобод, которые существуют лишь благодаря защите и созидательной деятельности государства - от права на безопасность от уголовщины до здоровой среды обитания и доступности отвечающих минимальным стандартам качества таких "общественных благ", как национальное здравоохранение, образование, пенсионное обеспечение... Либеральные свободы - в отличие от индивидуального и группового произвола - не достижимы в условиях разложившегося, коррумпированного и даже технически не дееспособного государства (позор чеченской войны и двойной позор укрытия власть имущих от расплаты за нее, так же, как бесспорная неспособность государства собирать налоги — лишь самые вопиющие признаки такой недееспособ ности). Либеральные свободы осуществляются не путем отделения государства от общества (что реально произошло у нас), а посредством установления надежных и транспарентных для публики каналов сообщения между ними, благодаря которым государство выступает самой мощной и общедоступной организацией прав человека (см.: 4, с. 33).
Если либералы являются либералами не по тщеславному самоназванию, а вслед ствие действительной приверженности свободе, они должны бороться за нее против тех обстоятельств и сил, которые препятствуют ей в том обществе, к которому они принадлежат. Это я назвал верностью либералов собственным идеалам, и в нынешних условиях она проверяется не ритуальным хулением коммунизма и коммунистов, в своей основной политической формации (КПРФ) давно и надежно интегрированных в современный российский истеблишмент, а оппозицией псевдолиберальному режиму, отделившемуся от общества и приватизированному кланами, воплощающими единство власти и собственности. В нынешних условиях лозунг национализации публичной политической власти, видимо, должен прийти на смену старому лозунгу приватизации социалистической государственной собственности.
Под ответственностью либералов я имею в виду следующее. Во-первых, постоян ную неудовлетворенность достигнутым и осознание того, что свобода всегда - не то, что есть как факт, а то, что открывается как новая возможность существования людей, на которую направлена их деятельная воля. В этом смысле быть либералом -значит постоянно размыкать горизонт наличного бытия и признавать, что свобода
осуществима только как освобождение. По точному замечанию Ральфа Дарендорфа, "нет такого положения дел, в котором либерализм был бы реализован полностью. Либерализм всегда есть процесс, процесс, посредством которого исследуются новые возможности для большего числа людей. Вновь и вновь этот процесс требует новых импульсов для придания ему энергии" (5, с. 29). Поэтому идеология "конца истории" в духе Ф. Фукуямы (см.: 6) в смысле "окончательного" триумфа либерализма есть идео логия смерти либерализма как силы и духа свободы.
Применительно к нынешней российской ситуации сказанное означает: либералы не имеют права на торжество потому, что "главное" будто бы сделано, поскольку-де в основном сформированы институты представительной демократии и (в весьма условном смысле) рынка, и осталось разве что сохранять "неизменность курса реформ" и, как призывал на всю страну в 1993 году один сельскохозяйственный публицист, "давить до конца гадину" коммунизма. Институты, в том числе представительные, есть всего лишь определенные технологии, продукты которых могут быть самыми раз личными в зависимости от качества исходного "сырья", мастерства, да и стратегиче ских целей операторов.
То, что продуктом свободных представительных институтов отнюдь не обязательно и далеко не всегда выступает свобода, является классической проблемой классической либеральной политической философии. Еще в XVIII в. Адам Фергюсон, одна из звезд в том созвездии "шотландского просвещения", к которому принадлежали и Давид Юм и Адам Смит, писал: "...Конституция [государства] может быть свободной, но его члены могут равным образом стать недостойны свободы, которой они обладают, и непри годны для сохранения ее" (7, с. 340). Это ~ завязь, стартовая позиция обсуждения колоссальной темы "нового деспотизма", который осуществляется не вопреки, а благодаря формально свободным представительным институтам, но при условии и за счет замыкания людей в сфере частной жизни и частных интересов, их ухода из сферы публичной политики и стирания их гражданских чувств и гражданской ответственности за "общее дело".
Еще в середине XIX в. Джону Стюарту Миллю было совершенно очевидно, что "там, где общее настроение народа таково, что каждый занимается только своими личными выгодами и мало таготеет к общественным интересам или даже совсем не заботится о них, - хорошая форма правления невозможна". "...Представительные уч реждения окажутся малоценными и будут служить только простым орудием деспотиз ма и интриг", если избиратели руководствуются не "соображениями обществен ного блага", а всего лишь своими "частными соображениями" (8, с.с. 32, 12. Курсив моп.-Б.К.).
Конечно, особый вопрос заключается в том, почему сейчас нам кажется по меньшей мере странным и даже нереалистичным классическое либеральное утверждение, что избиратель, если он хочет свободы должен давать своему представителю мандат на определенное (в соответствии со своим видением его) попечение об "общественном благе", а не на выбивание дотаций или налоговых льгот для своего предприятия или отрасли или на ремонт водопровода в своем районе. Любопытно поразмышлять и о том, почему современные западные конвенциональные теории демократии, клянущиеся именами либеральных классиков и даже - в связи с крахом советского и восточно европейского коммунизма - рассуждающие о победе Милля над Марксом (см.: 9, с. 75), полностью игнорируют это ключевое для классической либеральной теории представи тельного правления утверждение.
Как бы там не было, нам важно отметить: отечественный либерализм даже не открыл для себя само существование проблемы "нового деспотизма", не озаботился теми двумя вопросами (каковы бы не оказались ответы на них), которые были поставлены выше. Он оказался в лучшем случае способен к тому, чтобы асболютно нерефлективно, как голый не осмысленный факт зафиксировать некоторые следствия нерешенности проблемы "нового деспотизма" и порождающих его причин. В версии
Бориса Федорова фиксация этих следствий выглядит так: "Граждан России нет... есть только граждане ВПК, АПК., Метровагонмаша и иже с ними. Никто не хочет осо бенно конфликтовать: защита России от развала в прямом и любом другом смысле не является актуальной" (10, С. 2).
Отсюда - растерянность, характерная для интеллектуально и нравственно ту пиковой ситуации: с одной стороны, вроде бы в "главном" либеральное дело сделано -институты представительной демократии и рынка созданы, и их воплощает и олицетворяет нынешний режим; но, с другой стороны, прямо-таки по Владимиру Высоцкому, - "все не так, как надо". Либералу остается, зажмурившись и скрепя серд це, отождествить себя с режимом, заставляя себя верить (по Тертуллиану: "...Это достоверно, ибо ни с чем не сообразно (...) Это несомненно, ибо невозможно"), что рано или поздно, так или иначе "все образуется", и режим при "неизменности курса реформ" приведет нас в "правильное" либеральное общество. Но зажмуриться таким образом означает не просто отказаться от собственной политической стратегии и низвести себя к положению обслуживающей режим (каким бы он в действительности не был) силы (что естественно для НДР, но более, как казалось бы, странно для ДВР). Это означает также бесчувственность к нарушениям прав и свобод, которые имеют место "здесь и сейчас", согласие на то инструментальное отношение к людям, нашим современникам, которое приносит их в жертву "светлому будущему" как воплощению неких смутных и одобренных нами. а не ими целей. Насколько все это пристойно для либерала?
И здесь возникает то "во-вторых", которое я хотел отметить в связи с проблемой ответственности либерала. Речь идет о предполагающем развитость саморефлексии и самокритики признании собственной вины за то, что имеет место, за то, что пост коммунистическое российское общество фундаментально нелиберально. В таком признании главное - оценка не прошлого (прошлых ошибок, просчетов, иллюзий, хотя все это было в избытке), а нынешнего состояния либеральной мысли и политической практики, не позволяющего либералам быть действенной силой свободы. С этой точки зрения оценить и понять прошлое важно лишь в той мере и постольку, в ка кой и поскольку оно пребывает в настоящем и лишает воли действовать. Увы, эта мера, если говорить о современной отечественной либеральной идеологии, очень вели ка. По существу не только ее "парадигма", но и весь корпус основных "идей" сложи лись к рубежу 80-90-х гг. и с тех пор подвергались лишь частичным "корректи ровкам".
Я принимаю за самоочевидное и потому не подлежащее доказательству в данной работе то, что нынешнее состояние российского общества обусловлено целым рядом разнородных факторов (исторических, экономических, международных, глобальных и т.д.), значение которых не может быть адекватно раскрыто через анализ идеологии вообще, тем более - одного частного ее вида, каким выступает либеральная идеоло гия. Если так, то связать жесткой причинно-следственной связью политическую и интеллектуальную несостоятельность отечественной либеральной демократии и нелиберальный характер современного российского общества было бы недопустимым упрощением. Максимум того, что способен дать наш анализ, - это показать, почему конкретное состояние отечественной либеральной идеологии не демпфировало хотя бы в посильной этому фактору степени колебательное движение посткоммунистического российского общества в сторону "нового деспотизма", напротив, оно дало ему дополни тельный толчок в данном направлении. Возможно, такой анализ подскажет, от каких черт российскому либерализму необходимо избавиться и что должно появиться вместо них, если он хочет в новой ситуации вновь стать силой свободы.
Но сказанное выше равным образом направлено и против той бессрочной и годящейся на все случаи жизни индульгенции, которую многие российские либералы столь склонны выдавать самим себе. Обычно "основаниями" для ее выдачи служат, во-первых, телеологические, детерминистские, прогрессистские представления о ходе истории, во-вторых, ссылки на специфику отечественной истории и культуры в смысле
их, так сказать, особой чуждости либерализму и неподатливости для либеральных преобразований.
В первом случае в ход идут столь дорогие позитивистскому эволюционизму XIX в. и чудесным образом воскресшие (разумеется, только в определенных кругах) к концу XX в. спекуляции о неких неумолимых и универсальных законах истории, которые -опять же рано или поздно и так или иначе - осуществятся во всех странах, проводя их через последовательность этапов ("стадий роста", "общественно-экономических фор маций" или как-то иначе) от "традиционного общества" к "современному". Критика этих примитивных представлений столь обширна и общеизвестна (достаточно вспомнить Ницше, Макса Вебера, Тойнби, Броделя и т.д.), что ее неловко, да и не за чем нынче повторять, тем более, что воскресение стадиального детерминистского эволюционизма в конце XX века предполагало не опровержение этой критики, а ее демонстративное игнорирование.
С особым размахом такие спекуляции применяются в идеологическом производстве "теорий модернизации", рассчитанном на экспорт: в 50-60-х годах - в возникавший тогда "третий мир", применительно к которому вся эта затея уже в 70-е годы завер шилась полным политическим и интеллектуальным срамом, а в 80-90-годы - в Восточ ную Европу и на просторы СНГ, где вначале гнили, а потом рассыпались комму нистические режимы. Суть схемы применительно к России (в подкупающем своей простотой изложении того же Фукуямы) такова: есть логика перехода от аграрной экономики к современной индустриальной, и она имеет соответствующие полити ческие проявления и следствия: советское/российское общество не может не следовать той же логике, а потому оно "развивалось во многом, как другие некоммунистические общества"; итоговый вывод нехитрого силлогизма - "тоталитаризм задержал, но не привел к сходу с рельсов (but did not derail) процесс политического развития СССР", "императив модернизации" обусловит ассимиляцию Россией той универсальной "модели развития", осуществление которой обеспечит стране "светлое будущее" демократии и рынка, уже ставших "сегодняшним днем" самых продвинутых обществ. Итак, Россия -"обычная страна", переживающая период смуты, возможно, более тяжелой, чем в некоторых других обществах на определенном этапе своей модернизации (см.: 11, с.с. 13, 17, 18. Курсив везде мой. - Б.К.).
Каким образом незамутненный оптимизм таких прогрессистских представлений дает либералам искомую индульгенцию? Таким, что при нем "все позволено", и не просто "позволено", но даже (исторически) необходимо. Возьмем для ясности тот оше ломляющий образчик цинизма, который представляет нам крупный американский советолог-публицист Мартин Малиа и который является лишь додумыванием до (безнравственного и логического конца этого самого "императива модернизации" (возможно, Малиа способен к такому додумыванию, будучи трезвым консерватором -в отличие от прекраснодушного либерала Фукуямы).
Конечно, рассуждает Малиа, свобода при переходе обернулась "свободой пре ступности" — это "первая неожиданность" (видимо, для американских советологов). Конечно, демократические выборы и парламентаризм при переходе дали антиде мократические результаты и нестабильность - "вторая неожиданность" (читали ли они что-нибудь об истории прихода к власти Гитлера в Германии или Наполеона III во Франции, чтобы хоть этому не удивляться?). Конечно, приватизация госсобственности как решающий момент перехода не дала ни "среднего класса", ни мало-мальски "нормального" рынка, а лишь "номенклатурный капитализм" (поразительно совпадение даже во времени изобретения этого термина американскими и русскими умами при всей колоссальной разнице их мировоззренческих установок. См.: 12, с. 42 и далее) -"третья неожиданность". Конечно, новорусские капиталисты "морально отврати тельны и экономически бесплодны", но ведь когда-нибудь и они смогут принести пользу. И тут главный вывод: учитывая характер "советского наследия", никак иначе создание капитализма осуществляться не могло. Все оправдано, все необходимо и все
позволено ради этой великой цели. Либералам не в чем себя упрекнуть - не только относительно прошлого, но и относительно будущего, если оно обернется утвержде нием "неоавторитаризма", необходимого для стабильности этого пути развития (см.: 13, с.с. 17-24).
Не выражена ли здесь в яркой и ясной форме суть позиции тех российских либералов, которые, подобно Егору Гайдару, уже поняли, что "немалая часть" новых богатых (производство которых и есть реальный результат наших либеральных реформ —Б.К.) "научилась извлекать наибольшую выгоду из налоговой неразберихи, а потому категорически не приемлет общих правил игры", т.е. самого рынка (в пони мании Смита, Хайека, да и любого другого серьезного либерального теоретика), но все еще готовы рассуждать о возврате на "основную дорогу экономического развития" (14, с.с. 213-214, 6), а потому после долгих колебаний и даже громких критических деклараций отождествили себя с нынешним президентом и в его лице - нынешним режимом в период политической борьбы 1996 года?
Все бы хорошо, да вот остается неясность — кто именно, т.е. какие общественные и политические силы заинтересованы в таком "возвращении", если даже (или, точнее, в первую очередь) главным бенефициантам и продуктам реформ — "немалой части новых русских" - это совсем не нужно? Или режим в этом великом деле считает достаточным опереться на оставшуюся, т.е. малую (следуя логике Гайдара) часть новых русских? Или же станет опираться на голодающих горняков? Или на передовую рыночную интеллигенцию, которая аж в числе нескольких десятков посещает даже в Москве мероприятия ДВР? С оптимизмом либерального эволюционизма есть одна капитальная проблема: он упорно хранит молчание о том, кто, что и почему делает в истории, так что неумолимое осуществление "императива модернизации" оказывается гарантировано только провидением, в качестве которого выступает подлежащая ассимиляции Модель. А если она менее всемогуща (и, тем паче, менее всеблага), чем Господь Бог?
Второе важнейшее "обоснование" выдачи либералам индульгенции представляет собой, как уже отмечалось, ссылки на "особость" русской культуры в смысле ее чуждо сти западным ценностям и "духу" вообще, либерализму - в частности и в особенности. Для отечественных националистов такой вывод - основание для гордости и самоут верждения, для либералов - повод для печали, но вместе с тем - и аргумент в пользу самоутешения и самооправдания: мол, все равно ничего нельзя было поделать, коль "умом Россию не понять". Не поэтому ли вторая часть отечественных либералов (имея в виду под первой ту, которая заняла описанную выше "гайдаровскую" прогрес-систскую позицию) столь легко, с такой подозрительной доверчивостью (ведь критич ность. если не сказать скептичность, - характерная черта либерального мышления) приняла фантастическую мифологию почвенников и националистов об "особливости" русской души.
Во избежание недоразумений сразу уточню: ни один человек в здравом уме не станет отрицать "особенности" русской культуры и ее "нетождественность" любой другой культуре, как и не подвергнет сомнению то, что такие особенности необхо димым образом наложат отпечаток на политический и экономический уклад страны. Вопрос не в этом, а в том, вести ли поиск адекватной формы российского либерализма или ориентироваться на невиданную и неслыханную нигде "соборную политику" и "соборную экономику", которые замечательны не своей непохожестью на "западную модель" (российский либерализм тоже будет на нее не похож, как не похож, к примеру, германский либерализм на английский), а полной "потусторонностью" глобальным тенденциям развития (по отношению к ним и Запад - не более, чем частичное, специ фическое и "провинциальное" их представление, что бы не писали сочинители уровня Фукуямы) и общим вызовам и проблемам Современности (опять же - тождественной "Западу"). По самому большому счету суть этих вызовов и проблем состоит в том, говоря
словами Гегеля, что "личная единичность и ее особенные интересы получают свое полное развитие и признание своего права для себя" (15, с. 286). А это, как минимум, означает то, что каждый человек имеет (или может иметь) свой частный интерес, не совпадающий непосредственно и даже приходящий в конфликт с интересами других людей и "общим благом", что такие конфликтные (эгоистические) интересы не возможно "усмирить" и "погасить" апелляциями к какому-либо "органическому един ству" (конфессиональному, этническому, политико-идеологическому, нравственному...), которое выступает просто в качестве данности, а не того, что люди принимают сами, пропустив через горнило собственного разума, страстей и интересов, что не устраним конфликт не только (материальных) интересов, но и высших ценностей, концепций морали, мировоззрений, "богов", по выражению Макса Вебера, требующих от людей полной преданности, но непримиримых друг к другу... И все это - не аномалия и патология, каковыми это представало в прекрасном мире античного полиса или теологически упорядоченном мире средневекового христианства, а норма жизни Современности. Это норму, однако, нужно как-то включить в порядок общежития людей, чтобы сама их совместная жизнь оказалась все же возможной, точнее, выстроить порядок общежития исходя из такой нормы. Поэтому и суть проблемы Современности фиксируется Гегелем как сопряжение двух необходимостей: а) предоставить "принципу субъективности достигнуть полного завершения в качестве самостоятельной крайности личной особенности"; б) достичь "возвращения" этого принципа в "субстанциальное единство", которым и выступает "современное госу дарство" (15, с. 286), отличающееся от "досовременных" именно тем, что оно "в со стоянии перенести разврат, падение, распутство, порочность...", что оно "есть хит рость" (16, с. 363).
От этой центральной проблемы Современности, по-разному решаемой в различных культурах и в различные эпохи, уходят отечественные писатели почвеннического и националистического толка, с пафосом рассуждающие о якобы присущем русскому духу стремлении к "мистическому, иррациональному консенсусу", о его имманентной чуждости "рационализму" и "буржуазному мещанству", об отсутствии у нас "есте ственной опоры" для партийно-политического плюрализма и т.д. и т.п. (см.: 18, с.с. 73, 77, 88). Органическая чуждость подобных рассуждений "рационализму" в любом его понимании выражается в полном отсутствии чего-либо отдаленно напоминающего логико-концептуальные обоснования (если не принимать за таковые ссылки на раз глагольствования сочинителей класса Н. Бердяева или Н. Данилевского с их химе рами вроде бердяевско-розановского "вечно-бабьего" русской души. См.: 19, с. 34-38) и каких-либо попыток эмпирически верифицировать свои утверждения (эмпирических верификаций в виде, к примеру, социологических опросов у всей этой напыщенной болтовни, разумеется, нет и не может быть никаких).
Когда подобные рассуждения исходят от лиц, стремящихся показать как предмет гордости иррациональность русской души, это вряд ли может удивлять. Но когда об особой "экстенсивности душевных качеств" и "соборности" русского народа, о его исторической супермиссии даровать миру "интеркультуру и интеррелигию" рассуждает (вчерашний) либерал (см.: 20, с. 5), для которого рациональность - и как эпистемо-логическая норма и как требование, предъявляемое к действительности, - должна бы быть чем-то само собой разумеющимся, то невольно ощущаешь что-то неладное. Это "неладное" - слишком очевидное стремление укрыться за мифом "всеединства" от участия в решении важнейшей либеральной задачи - создать справедливое и сво бодное общежитие людей при неустранимости конфликтов между ними.
"Но позвольте, —могут спросить некоторые жаждущие индульгенции либералы. -Разве в российском обществе есть необходимые предпосылки для практической постановки "важнейшей либеральной задачи", не говоря уже о реалистической перспективе ее разрешения?" На подобный вопрос хочется ответить вопросами: "О каких предпосылках вы спрашиваете?" и "Какой либерализм вы имеете в виду?" Какие предпосылки для либерализма (теоретического и практического ) имелись, к примеру, в 72
XVIII веке в американской колонии Вирджинии с допотопной по меркам нашего столетия экономикой, с решающим для всей ее жизни значением самых зверских и примитивных форм эксплуатации рабского труда (по подсчетам Томаса Джефферсона, на 296 852 свободных жителя приходилось 270 762 раба. См.: 21, с. 172), с по существу геноцидной политикой в отношении коренных американцев, с полнейшим отсутствием у подавляющего большинства населения какого-либо демократического опыта участия в политике (право голоса, скорбит тот же Джефферсон, имели менее половины мужчин, включенных в списки сборщиков налогов. См.: 21, с. 195.0 всех небелых, о тех, кто не проходил по цензу оседлости, о женщинах, разумеется, вообще речи не было)... Так какие же предпосылки нам нужно искать, чтобы объяснить, почему именно Вирджиния дала первую конституцию во всех Соединенных Штатах, почему эта конституция (при отмечаемых Джефферсоном ее недостатках) оказалась ярко выражено либеральной, почему она стала моделью, по которой позднее скраивались основополагающие доку менты США, в свою очередь, как многие считают, образцово либерального государ ства?
Не заставляет ли это, как и масса других примеров, задуматься над тем, что единственной объективной предпосылкой возникновения либерализма является на личие конфликтов, не разрешимых методами традиционного, т.е. досовременного общества, на каком бы уровне экономического развития и в какой бы культурной среде такая ситуация не возникала? Пользуясь формулой американского полити ческого философа Стефена Холмса, можно сказать: "Действительной стартовой пози цией для либеральной морали была... историческая неподатливость (intractability) морального конфликта" (22, с. 243). Если так, то сам политический либерализм (т.е. либерализм в качестве осмысленной стратегии практического действия, а не про сто академического упражнения) можно определить как поиск "ответа на вопрос: каким образом возможно, чтобы было стабильное и справедливое общество, чьи свободные и равные граждане глубоко разделены между собою конфликтными и даже несоизмеримыми религиозными, философскими и моральными доктринами?" (23, с. 133).
Адекватна ли постановка такого вопроса нынешней российской реальности? Я уве рен, и все имеющиеся у меня данные подтверждают это (см.: 24, с. 69 и далее), что такая постановка вопроса не только адекватна, но жизненно необходима для выздоровления России. Уход от такой постановки вопроса, чем бы он не был вызван, для либерала равносилен капитуляции. Ибо либерализм в первую очередь опре деляется не тем, что и по каким мотивам он (т.е. его "представители") говорит, но тем, что он делает и делает ли что-то вообще - в самом прямом политическом смысле: как и насколько успешно он мобилизует людей на политическое действие, на что оно направлено и насколько эффективны применяемые средства... Все это есть дело того, что называется "идеология". И именно под этим углом зрения и следует в первую очередь оценивать отечественный либерализм на предмет его релевантности свободе.
Выше говорилось о единственной объективной предпосылке возникновения либе рализма. Но эта формулировка предполагает, что нечто должно быть сказано и о субъективной предпосылке. Если уж в первом случае мы использовали американский пример, то поступим так же и во втором.
Дело установления американской республики, впоследствие названной либеральной демократией, ее первый президент в речи при своем первом вступлении в должность назвал "экспериментом, доверенном рукам американского народа" (цит. по: 25, с. 7. Курсив мой. - Б.К.). К мысли об "эскспериментальности" всего предприятия амери канской республики Джордж Вашингтон, как и другие "отцы - основатели", воз вращался постоянно. Уже в своей прощальной речи он выразил ту же мысль, пожалуй, в предельно драматичной форме. Американская республика, оказывается, - такой "эксперимент, к которому по меньшей мере склоняют чувства, облагораживающие природу человека. Увы! Не делают ли его невозможным пороки?" (26, с. 28). 73
О чем говорит Вашингтон? Эксперимент без каких-либо гарантий на успех, предоставленных либо провидением, либо "модернизационным императивом". Экспе римент, основание которого ~ всего лишь "чувства", облагораживающие человека. Эксперимент, против которого восстают не только "опыт древности" (Генри Адаме), но и "движущая сила" Современности - пороки человека (вспомним Гегеля). На что рассчитывали и как смели решиться на такое "авантюристы", создавшие Соединенные Штаты?
Задумываясь над этим вопросом (что нам мешает делать квази-научная "теория модернизации" с ее императивами и законами), мы приближаемся к пониманию субъ ективной предпосылки либерализма. Она включает в себя, во-первых, "элементар ную" смелость и благородную решимость людей, затевающих либеральное дело. Во-вторых, понимание ими, что свобода есть только как прерывание "естественной" сложившейся цепи причин и следствий ("опыт древности" всегда против "экспери мента", хотя зряшное и огульное отбрасывание его губит сам "эксперимент") и закладывание волей Начала новой цепи причин и следствий. В-третьих, вера в то, что у истории - открытый и не предрешенный "финал". И только такая открытая история, "финал" которой зависит от нас, и есть собственно история. Она качественно отлична от детерминированной эволюции (описываемой той же "теорией модернизации"), в которую история может деградировать, если творчество людей угаснет, если на первый план выходят те самые "последние люди", о которых Фридрих Ницше писал: «"Счастье найдено нами", говорят последние люди, и моргают» (27, с. 11 ).
Все, это конечно, невозможно перевести на научный язык "теории модернизации", но все это и сделало историю, как мы ее знаем, - в отличие от описания ее "задним числом" различными версиями эволюционизма. Сможем ли мы иметь современную российскую историю с ее началом свободы, или мы обречены на "счастье" эволюции последних моргающих людей, но без того, что на Западе для тамошних моргающих людей сделали либеральные "отцы-основатели"?
Литература
1. Общая газета. № 52, 31 декабря 1997.
2. Bni-dwffy M. and Kratov P. The Soviet Transition from Socialism to Capitalism: Worker Control and Economic
Bargaining in the Wood Industry. In: American Sociological Review. 1992. Vol. 57, № 1. 3. DclUin A. Where Have All the Flowers Gone? In: The New Russia: Troubled Transformation. Ed. G. Lapidus.
Boulder (Co): Westview Press, 1995. 4. Holmes S. What Russia Teaches Us Now? How Weak States Threaten Freedom. In: The American Prospect
1997, № 33. 5. Dahrendorf R. The Future Tasks of Liberalism: A Political Agenda. L.: The Liberal Movement Publication.
1988.
6. Фукуяма Ф. Конец истории? // Вопросы философии. 1990, № 3.
7. Fer^uson A. An Essay on the History of Civil Society. N.Y.: Garland, 1971.
8. МшльДжон Стюарт. Представительное правление. СПб.; 1907.
9. Sun-r P. Liberalism after Socialism. In: The American Prospect. 1991, № 7.
10. Федоров Б. Какое государство в суверенной России? // Известия. 15 июня 1994. I I. Fukuyama F. The Modernizing Imperative. The USSR as an Ordinary Country. In: The National Interest. 1993.
№31. 12. Демократия в России: самокритика и перспективы. // Общественные науки и современность. 1995,
Na2.
13. Malia M. The Nomenklatura Capitalists. In: The New Republic. May 22, 1995.
14. Гайдар Е. Аномалии экономического роста. M., 1997.
15. Гегель Г.В.Ф. Философия права. M., 1990.
16. Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет. Т. 1. М.„ 1970.
17. Поздняков Э.А. Философия политики. Т. 2. M., 1994.
18. Бердяев Н. Судьба России. M., 1990.
19. Коршунов С. Национальная сверхзадача. Опыт российской идеологии // Независимая газета. 7 ок тября 1995.
20-21. Джефферсон Т. Автобиография. Заметки о штате Виргиния. Ленинград, 1990. 22. Hoirncs S. The Permanent Structure of Antiliberal Thought. In: Liberalism and the Moral Life. Ed. N.
Ro.4eiibluin.Cambridge(MA):HarvardUniv.Press, 1991. lb.RawhJ. Political Liberalism. N.Y.: Columbia Univ. Press, 1993.
24. Капустин Б.Г.. Клямкин ИМ. Либеральные ценности в сознании россиян // Полис. 1994, № 1.
25.Д^л?э1(нге/?Л.Циклыамернканскойистории.М., 1992.
26. Wilsitiliglffi! G. The Farewell Address. In: Famous American Speeches. Ed. S.H. Benedict. N.Y.: Wiley, 1965.
27. Нищие Ф. Соч. в 2-х т.т. Т. 2. М„ 1990.