Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
H. НАРОКОВ.
НЕКУЛЬТУРНЫЙ ЧЕЛОВЪК
Н. Нароков
Журнал «Возрождение» / «La renaissance» Литературно-политические тетради. Тетрадь сорок шестая, октябрь 1955 года. с.71-86.
1.
Я нѣкоторое время колебался: как назвать этот разсказ? Но в концѣ концов остановился на выставленном мною заглавіи, так как рѣчь в разсказѣ будет идти об истинно некультурном человѣкѣ.
Этим некультурным человѣком был дѣд Матвеич.
Затрудняюсь сказать точно, сколько лѣт ему было. На вид — немного за 60. Однако, моя бабушка увѣряла, что "дѣдом" его зовут не меньше, чѣм лѣт 20. Так неужто ж 20 лѣт тому назад ему было только 40? Не станут же люди звать "дѣдом" сорокалѣтняго мужика! Очевидно, что лѣт 20 тому назад он был уже в лѣтах дѣдовских и, слѣдовательно, в то время, к которому относится мой разсказ, ему было по меньшей мѣрѣ за 70. Но был он топорно крѣпок, по медвѣжьему здоров и косолапо силен. Возможно, что состарѣвшись в свое время лѣт 60-ти, он перестал старѣть, а застыл в своей несуразной форімѣ, мало мѣняя ее с годами, а только укрѣпляясь и матерѣя в ней.
А форма его, т. е. весь его вид, была, дѣйствительно, несуразная. Он отчасти напоминал паука, а отчасти и угрюмаго медвѣдя: был коренастый, плечистый, неуклюжій, весь заросшій спутанными волосами, которых словно не смѣла тронуть просѣдь. Голову он раза 2-3 в год подстригал, но к бородѣ и усам весьма убѣжденно и, может быть, принципіально, не прикасался ножницами. В результатѣ такого міропониманія куаферской области борода и усы дѣда Матвеича срослись в общій комок, из котораго торчал его ровный нос и над которым поблескивали его добродушно-суровые глаза. А над ними был лоб: ясный, чистый, спокойный и к тому же мудрый той первобытной мудростью, которая не вѣдает ни дешевой суеты, ни безплодных сомнѣній.
Когда дѣд Матвеич стоял на мѣстѣ, он иепремѣнно топтался, мягко пошлепывая подошвой липоваго лаптя: быть неподвижным он не умѣл. Когда ходил, то ходил медленно, и не только передвигал ногами при ходьбѣ, но и помогал себѣ при этой операцій всѣм туловищем, перенося его вслѣд за ногой при каждом шагѣ: сначала с тяжелым полуоборотом вправо, а потом с таким же полуоборотом влѣво. От этого его походка была развалистая, медленная и какая-то необыкновенно напористая: про него нельзя было сказать безлично — "идет", а надо было говорить образно — "прет".
Сидѣть же, а тѣм болѣе без дѣла, дѣд Матвеич и не любил, и не умѣл: цѣлыіми днями он все "топтался" то туда, то сюда, что-то урча себѣ в бороду. Присаживался же он только во время ѣды и уж тогда сидѣл чинно: "Ъсть надо во славу Божію! — наставительно поучал он. — И неча за ѣдой туда-сюда шовгаться!" Натомившись же за день, он ложился спать, долго подмащивая свои немудреныя спальныя принадлежности, громко крякая и охая при этом: вѣроятно, для собственнаго удовольствія.
Зимой и лѣтом он одѣвался одинаково: пестрядиновые штаны, грубаго деревенскаго полотна рубаха, армяк и громадная шапка из вылезшей овчины, которую он называл загадочно и не совсѣм вразумительно: "мамаха". Возможно, что он считал ее разновидностью папахи, так сказать — деревенско-лѣсным варіантом ея. Обувку же он мѣнял по сезону: лѣтом — босиком или в лаптях, зимой — в валенках. Однажды я заговорил с ним о сапогах, и он (даже с видом какого-то превосходства) заявил, что он их "сроду не нашивал" и даже ни разу не надѣвал их.
Чистоплотен дѣд Матвеич был необыкновенно. Дѣло не в том, что он еженедѣльно по субботам топил свою баньку и парился по два-три часа; дѣло и не в том, что свои штаны и рубаху он смѣнял своевременно и часто, самолично вываривая их в крутом березовом щелокѣ. Дѣло, надо вам сказать, было в том, что дѣд Матвеич всегда вел себя как-то так привычно-настороженно, что нигдѣ и ни обо что не пачкался. Я бы сказал, что грязь и пыль даже не осмѣливались приставать к нему, но боюсь упреков в излишней идеализаціи фигуры моего героя. Но должен замѣтить: я хорошо помню, что от дѣда Матвеича никогда не несло ни потом, ни прѣлью, но всегда бодро и вкусно пахло сырой землей, воском, ржаным хлѣбом и сухим сѣном. Выше я сказал, что глаза у дѣда Матвеича были "добродушно-суровые". Это не описка с моей стороны. Его глаза, дѣйствительно, были на рѣдкость добродушными, и это добродушіе сіяло из них ласковыми, чарующими лучами. Но в то же время дѣд Матвеич считал суровость необходимым свойством и даже, может быть, добродѣтелью старческих лѣт. А потому он так давно привык притворяться суровым, что надѣтая маска как бы приросла к нему. И тон его был суровый, и слова, и рѣчь... Внучку свою, Дашеньку, которая, осиротѣв, жила с ним, он любил чуть ли не до самозабвенія, но и с нею был неизмѣнно суров и никогда не называл ее, как всѣ звали, Дашенькой, но всегда — Дашуткой: вѣроятно, имя "Дашенька" казалось ему недостойной слабостью старика.
Но ймѣстѣ с тѣм дѣд Матвеич любил улыбаться. И тогда вся суровость сразу же исчезала, а каждая морщинка лица начинала сіять мягкими и добрыми лучами.
— Неча, неча тут! — пытался он сурово бурчать на Дашеньку. — Хи-хи да смѣхи до добра не доведут, а ты поди-ко лучше да у крыльца подмети!.. Ишь, разсѣлась тут... Курица меделянская!
Но Дашенька, хорошо знавшая истинную природу дѣдовой суровости, отвѣчала на нее взрывом такого яснаго смѣха, что дѣд Матвеич тут же расплывался в улыбкѣ:
— Ишь залилась! — умиленно любовался он смѣхом внучки.
— Ишь, вѣдь, как залилась, горличка сизокрылая!.. Ну, и Господь с тобой! Господь с тобой! Только вѣд и твово, милушка, что молодые годы твои... Только и твово!
Говорил дѣд Матвеич глухим голосом, словно в себя, а не из себя. Слова произносил невнятно и неразборчиво: не зубы мѣшалп, вѣрнѣе — не отсутствіе зубов (их у него был полон рот!), но губы и язык его были, как и весь он, непослушно косолапы, а усы и борода так опутывали рот, что тот положительно не мог правильно артикулировать.
Слѣдует упомянуть еще об одной чертѣ нашего дѣда: он никогда не ругался, не чертыхался и не сквернословил, а всегда выражался простой и упоительной крестьянской рѣчью, немного примитивной и бѣдной, но способной в мѣтком образѣ выразить глубокую и тонкую мысль. Ко всѣм же сквернословящим дѣд Матвеич относился с недовѣрчивой брезгливостью и, заслышав гдѣ-нибудь грубую ругань, уходил прочь, бурча себѣ в бороду, что-то неодобрительное.
Жил он в лѣсной сторожкѣ, вдали от людей: чуть ли не с незапамятных времен он служил у моей бабушки лѣсником. Но кромѣ служебных обязанностей он по доброй волѣ нес и другіе труды: он "пчелу любил".
2.
Каждое лѣто у моей бабушки собиралось в имѣнье много народа: и родные, и чужіе. Каждый, кто ѣхал туда, спокойно приглашал с собой друзей и пріятелей, даже не спрашивая согласія бабушки, так как знал: привѣтливая старушка всѣм будет рада.
Появился даже, помню, какой-то Павел Михайлович. Прожил он двѣ недѣли, ходил с нами на рыбную ловлю, лихо катался верхом и мастерски играл в крокет. А когда он уѣхал, бабушка долго допытывалась у всѣх: кто он, собственно говоря, был, откуда взялся и кто его пригласил? Но она так и не допыталась.
Мы, молодежь, любили ходить в гости к дѣду Матвеичу.
Как мнѣ ни прискорбно, но я вынужден признать, что ходили мы к нему, лишь желая повеселиться на его счет и набрать новый матеріал для домашних анекдотов. По молодости лѣт своих мы не умѣли цѣнить по достоинству нашего самобытнаго старика и видѣли в нем лишь источник курьезов. А поводов для курьезов дѣд Матвеич давал нам предостаточно, так как он был необычайно и, так сказать, непосредственно невѣжественен. Да и то сказать! — он вѣдь был неграмотен и почти весь свой вѣк прожил в лѣсу.
И мы весело издѣвались над его невѣжественностью, создавая "из дѣдовых перлов" немудрящіе, но гиперболическіе гротески.
Придем мы, бывало, к нему в сторожку и начнем провоцировать его неожиданными вопросами.
— Дѣд Матвеич! — невинно и кротко спрашивали мы. — А почему это цвѣты душистые, а листья не пахнут?
— А потому, — с полной охотой и ничуть не задумавясь, пояснял он, — что листья по утру серебряной росой умываются, а цвѣты, тѣ — золотой! Вот подикось утречком по лѣсу, сам увидишь.
— Какая золотая роса? — еще невиннѣе спрашивали мы. — Из золота?
— Не то, чтобы совсѣм уж из золота, — с нѣкоторым сожалѣніем отвѣчал дѣд Матвеич, — а так тебѣ сказать, милай, что из золотой воды она. Вродѣ, как купавель!
— Какой такой купавель? — чуть не прыскали мы со смѣха.
Дѣд Матвеич начинал улыбаться снисходительно: такой-де простой вещи не знают городскіе!..
— Купавель? А это тоже знать надо!.. Нешто вас таім, в городѣ-то, про него не учат? Он послѣ дождика с чистаго неба каплет, купавель этот самый! Видал, чать? Как тучи-то уйдут, как дождю, значит, конец, вот тут купавель и начнет капать. Капает он с чистаго неба, а солнышко его и золотит... И гдѣ купавель упадет, там — и-и-и, Боже Ты мой! — там все так буйным цвѣтом и зацвѣтет к произростанію! И хлѣбушко, и трава, и деревья, и продухта всякая...
— Всякая? — не выдерживали мы и прыскали совсѣм уж откровенно. — Да неужели же всякая? И финацетин? И готовальни? И л-ориган Коти?
Дѣд Матвеич, чуя неладную насмѣшку, подозрительно косился на нас, но никогда не обижался, а только бурчал через заросли бороды:
— Може, и они... Не видал!
В лѣшаго дѣд Матвеич не то, чтобы вѣрил, а просто признавал его существованіе, безо всякой тѣни сомнѣнія, как мы признаем существованіе барсуков, бѣлок, ежей и прочей лѣсной твари. Надо полагать, что с лѣшим он был, так сказать, близко знаком, потому что "сколько разов его в лѣсу видал: вродѣ, как еловый весь, а замѣсто спины — ноздри!" Хотя дѣд Матвеич и не оправдывал лѣшаго за то, что тот "больно шалит, да и шалит-то не совсѣм уж ладно!", но тѣм не менѣе, питал к своему лѣсному хозяину нескрываемую симпаггію. Я полагаю, что это была та невольная симпатія, которую мы обычно питаем к землякам: своеобразный патріотизм лѣсных аборигенов.
— Какой же он из себя, лѣшій этот самый? — спрашивали мы.
— Лѣшій-то? — ласково и снисходительно улыбался дѣд Матвеич. — А он, милаи вы мои, весь как есть растрепанный!
— Растрепанный?
— А конечно же! — Ты-то посуди, что он вѣдь в лѣсу живет, гребня у него нѣтути! Там за вѣтку зацѣпится, в другом мѣстѣ его хвоей противу шерсти мазнет, вот он и взлохматится, словно копна под вѣтроім... А гребня и нѣтути! Ну, замѣсто гребня он еловой шишкой причесывается, а рази же ею можно, как слѣд, пригладиться? Вот он и ходит: растрепанный! Он, может, и сам не рад тому, да что ж он подѣлать-то может? И осудить его за это нельзя! Никак нельзя!
Дѣд Матвеич ни разу в жизни не был в губернском городѣ и никогда не видѣл желѣзной дороги, а разсказам о ней он хоть и вѣрил, но вѣрил с нѣкоторым осторожным и даже углубленным сомнѣніем. В телефоны же, в кинематографы и в автомобили он не вѣрил самым откровенным образоім и отрицал их существованіе с той лукавой усмѣшкой, которая без слов говорила: "Не проведешь! Я и сам с усам!"
— Да врут, милаи вы мои, — убѣждал он нас, покровительственно улыбаясь. — Это все в насмѣшку над вами говорят, будто оно есть такое. Чтобы, значит, посмѣяться над вами! Потому, как вы еще махонькіе, ну — и легко вѣрите!
"Махонькіе" весело переглядывались: младшему махонькому было лѣт 16, а страшему и всѣ 20.
— Дѣд Матвеич! — спрашивали мы. — А почему это при солнцѣ бывает тѣнь, а при облаках нѣт ея?
— А потому, — нравоучительно и наставительно отвѣчал он, — что тѣнь, она вѣдь родная дочка солнцу-то! Оно — на небесах, а она тут, на землѣ гуляет. Вот, как тучи солнышко закроют, она сейчас и забезпокоится: "Ах, ах! Что такое с папашей приключилось? Не бѣда ли какаяі" Ну, и бѣжит с земли на небо... Вот ее в тѣ поры здѣсь и не бывает.
— Так она солнцева дочка? А почему ж она и ночью бывает, при мѣсяцѣ?
— Так то — солнцева дочка, а то — мѣсяшна! — с нѣсомнѣнной убѣжденностью вразумлял нас дѣд Матвеич. — У мѣсяца своя дочка есть! Хоть и похожа она на солнечну, а все ж различить можно, ежели который человѣк понимающій. Солнцева малость посвѣтлѣе будет, а мѣсяшна — та, как есть черная!
Дѣд Матвеич знал объясненія всѣх явленій природы, но объясненія эти были черезчур оригинальны и страдали излишней независимостью, - откровенно расходясь с физикой, астрономіей и естествознаніем. Лѣс рос, по его мнѣнію, оттого, "что на этом мѣстѣ земля чесалась"; дождь падал оттого, что "небеса малость попачкались и умываться стали"; а зима приходила оттого, что "солнышко за лѣто устает и уж только полсилы работать начинает".
— Оно бы, может, и совсѣм на покой легло опочить, — подробнѣе объяснял он свою теорію, — потому, что дюже за лѣто устает, сердечное, да от Бога ему на то позволенія нѣту: "Ежели ты совсѣм на покой опочивать ляжешь, сказал ему Господь, так вѣрь это же всему православому люду хворменный зарѣз будет и неминучая смерть придет! Нѣт тебѣ на то Моего разрѣшенія. А коли ты больно уж устаешь за лѣто, так ты зимой только в полсилы работай, это тебѣ замѣсто отдыха, значит, будет. А потом и опять на полную силу переходи! По череду! Вот оно у нас с тобой и будет ладно: коли по порядку, так оно порядочно и выйдет!"
Конечно, убѣдить дѣда Матвеича в ошибочности его понимані я было невозможно, да вряд ли и нужно. Ко всяким толкованіям он относился опасливо и недовѣрчиво, хорошо зная людскую суетность и остерегаясь вредных ересей. Надо полагать, что он был природным консерватором, который не мог разстаться с привычным для него міровоззрѣніем, тѣм болѣе, что в этом міровоззрѣніи были всѣ признаки атавизма. Собственная его система с началом XX вѣка была никак не совмѣстисиа! Сами посудите: с одной стороны люди в небѣ летать начали, а с другой они в какой-то купавель вѣрят и в договорѣ Бога с солнцем не сомнѣваются.
В области же практической жизни дѣд Матвей был наивен до крайности, так как воспринимал практику жизни через призму все того же своего міровоззрѣнія. Так, напримѣр, он запрещал Дашенькѣ носить красные платки и сарафаны, увѣряя, что они на фабрикѣ "собачьей кровью красятся", а требовал от нея пристрастія к синим и зеленым матеріам, так как тѣ красятся "небесной краской" и какой-то "веселой травкой". Он пробовал соль на зуб и досадливо крякал оттого, что "ее теперь совсѣм мало солить стали", а в прежнія времена она "много солонѣе была", потому что ее "вполнѣ по-совѣсти солили". К желѣзу он относился с большим уваженіем, так как, по его мнѣнію, "сам Христос Батюшка желѣзо благословил", а гвозди, которыми Он был пригвожден ко кресту, "еще царь Соломон по божьему повелѣнію выковал".
Мастеровых людей и их инструменты дѣд Матвеич почитал, но неизмѣнно справлялся всегда: "А ты свой рубанок под бибелью благословлял?" Впрочем, к себѣ в сторожку он никаких мастеровых не допускал, а всѣ нужныя работы справлял сам, удивительно ловко владѣя топором и считая, что топором все можно сдѣлать.
О наукѣ дѣд Матвеич, конечно, слыхивал. То есть, он знал, что на свѣтѣ существует с нѣчто такое, что люди называют наукой. Но представлял он себѣ эту науку очень своеобразно, путая ученых с цыганами. Во всяком случаѣ, человѣческим знаніям, как точным, так и отвлеченным, он не очень то довѣрял, утверждая, что они "хоть глаза людям и открывают, да все же зрячими их не дѣлают". Но кмедицинѣ он относился с большим уваженіем:
— Дохтура, тѣ пользуют! Тѣ, дѣствительно, милай? пользуют! Они пользовать могут, про то неча и говорить!
Могущество врачей и их умѣнье "пользовать" он объяснял по-своему:
— Они, когда, значит, учатся, так каждый мѣсяц молебны цѣлителю Пантелею служат, да! Потому, как царскій приказ им на то дадён: еще царь Петр приказал! Ну, и служат, конечно, не смѣют ослушаться. А Пантелей им и способствует!..
Вѣра в медицину у дѣда Матвеича доходила до того, что он даже посѣщал земскую больницу и лѣчился "от грызи", почти с суевѣрным педантизмом выполняя всѣ назначенія нашего милаго врача, доктора Говоркова. Впрочеім, доктор Говорков, смѣясь, увѣрял нас, что никакой "грызи" у дѣда Матвеича нѣт, и что он здоров на рѣідкость. Прописывает же он ему только соду в порошкѣ и слабенькій раствор поваренной соли, "чтобы дѣд не обижался".
Так и жил в лѣсу из года в год дѣд Матвеич со своей внучкой Дашенькой. А Дашенькѣ шел уже 18-й год.
3.
Трагедія разыгралась поздней осенью, скоро послѣ Покрова.
Конечно, она подготовлялась давно, но для дѣда Матвеича была тѣм неожиданным обухом по головѣ, который может свалить и очень сильнаго человѣка. Он не видѣл ничего, не подозрѣвал ничего: преступники от него, конечно, прятались, но главное было не в том, что они прятались, а в том, что дѣд Матвеич был необыкновенно довѣрчив той довѣрчивостью, которая основана на вѣрѣ в человѣка:
— Зла от человѣка не жди, потому, как Бог-то Свой дух в человѣка при сотвореніи вдунул!
К тому времени мы всѣ уже разъѣхались из деревни: папы и дяди на свои службы, а мы в свои гимназіи и университеты. В деревнѣ на зиму оставалась только бабушка, тетя Женя и старик управляющій, Петр Петрович. Поэтому я лично не был свидѣтелем разыгравшейся трагедіи и могу разсказать о ней только со слов очевидцев.
Лѣтом в числѣ работников у бабушки работал молодой парень, Антошка.
— Мнѣ бы слѣдовало давно прогнать его, — говорила потом бабушка, — потому что сразу было видно, что это за птица такая!.. Да все как-то жалко его было: ну, гдѣ он найдет такую дуру, как я, которая бы стала держать его!
И дѣйствительно: Антон был птицей, которую сразу по полету было видать. Он был рѣдкостный лодырь и не только ничего не умѣл дѣлать, но даже и не хотѣл умѣть, хотя всегда хвастливо увѣрял, что у него золотыя руки, и что он на всякую работу мастер. Но на дѣлѣ он не умѣл даже как слѣдует запречь лошадь, а когда навивал сѣно на воз, то половина сѣна потом безпомощно сползала и разсыпалась по дорогѣ. Пробовали его сдѣлать ночным сторожем, потому что в этом дѣлѣ совсѣм уж ничего не надо умѣть, но послѣ двух-трех провѣрок убѣдились, что Антон ничуть не сторожит, а"цѣльную ночь дрыхнет, словно помѣщик какой!"
Ходил Антон в невыразимых отрепьях, но по воскресеньям и праздникам извлекал из своего сундучка плисовые штаны, ярко пунцовую рубаху и сапоги гармошкой. На свои грязный пальцы он надѣвал не то 5, не то 6 мѣдных колец со стекляшками (одна из стекляшек, увѣрял он, была "чистым бральянтином"), а голову, усы и даже брови помадил какой-то помадой, на банкѣ которой была изображена курносая барыня в сильном декольте, а под барыней извивалась надпись: "Оппоплоннакс". Совершенно понятно, что в таком видѣ он был неотразим.
Впрочем, долго писать о нем не стоит: тип не сложный и в недавнем прошлом, к сожалѣнію, довольно распространенный. Единственное, что слѣдовало бы добавить, это то, что Антон был до конца безпринципен и аморален. Он ни с чѣм не считался, ничего не уважал и ни во что не вѣрил. Идеал же его был примитивен и циничен:
— В свое удовольствіе!
А когда его спрашивали, в чем же его "удовольствіе", он очень гнусно подмигивал и с ухмылкой пояснял:
— Выпить, как слѣдует, закусить! Ну, и чтоб баба тоже...
— А больше ничего?
Он нагло осклаблялся всей рожей:
— А что ж еще-то? Помилуйте-с! Больше ничего и на свѣтѣ-то нѣту!
Как произошла роковая встрѣча Дашеньки с Антоном, я не знаю. О дальѣйшем же говорить, право, не стоит: эти безхитростные романы ясны и понятны, как была ясна и понятна любовь, схватившая невинное и наивное сердечко Дашеньки. Вѣдь она прожила всѣ свои 17 лѣт с дѣдом в лѣсу, а тут вдруг — кольцо с брильянтином, пахучая помада и такія балагурный рѣчи, что дух захватывает!..
Но скоро обнаружились и послѣдствія: Дашенька забеременѣла.
Нѣт ничего удивительнаго в том, что Дашенька оставила дѣда Матвеича и ушла с Антоном. Но удивительно то, как позволил Антон Дашенькѣ слѣдовать за собой. Вѣдь он не мог не понимать, что она будет ему ненужной обузой, но он, вѣроятно, по своему легкомыслію считал, что бросить ее он всегда может: не здѣсь, так там, не сегодня, так завтра. Да к тому же, надо полагать, Дашенька проявляла большую настойчивость, а Антон был слишком лѣнив и цинично безпечен.
Так или иначе, но они скрылись, чуть только осенью Антон получил разсчет. И перед дѣдом Матвеичем раскрылась страшная пропасть: Дашенькин позор и ея измѣна ему, дѣду Матвеичу.
А вѣдь он любил ее. Любил коряво, заскорузло, топорно и неуклюже, но вѣдь не элегантностью и не изыском измѣряется глубина и сила любви.
Бабушка писала моему отцу: "Когда я его (т. е. дѣда Матвеича) увидѣла послѣ того, так, право, даже и не узнала. Глаза налились, сам совсѣіѵгі насупился, мамаха его знаменитая на лоб слѣзла, а сам все бурчит что-то. А что такое он бурчит,. и понять невозможно. Я его послала исповѣдаться к отцу Григорію, а он, вѣрно, такого на исповѣди наговорил, что отец Григорій его к причастію не допустил, а вмѣсто того эпитимью на него наложил".
Впрочем, скоро выяснилось, что именно "наговорил на исповѣди" дѣд Матвеич. Через недѣлю, исполнив наложенную эпитимью, он неожиданно появился в людской кухнѣ и начал разспрашивать: не знает ли кто-нибудь, куда скрылись бѣглецы? Но никто этого не знал.
— Улетѣли и слѣду не оставили! — сокрушенно вздохнула стряпуха Мироновна. — Уж такое дѣло ихнее... Вродѣ, как воровское!
Она покрутила головой, но тут же по-бабьему своему любопытству не стерпѣла:
— А на что тебѣ ихній слѣд-то, Матвеич? Воротить ты ее, что ли, хочешь?
Дѣд Матвеич тяжело поднял глаза.
— Убить я его хочу! — безо всякаго эффекта, но очень твердо сказал он глухим голосом.
Всѣ словно пошатнулись.
— Батюшки! — взвизгнула и переполошилась Мироновна,
— Да как же это так... убить!
— Такія слова... — с неодобреніем покрутил головой дядя Ксенофонт, умный мужик и первый бабушкин совѣтник. — Такія с твоей стороны слова... Ты, Матвеич, поостерегись, потому что, неровен час... А за такія слова очень даже отвѣчать можно!
Дѣд Матвеич глухо и тяжело вздохнул: словно что-то охнуло в избѣ.
— Я и попу на духу... тоже самое сказал! — с разстановкой вымолвил он. — Убью, говорю!
— На духу! — всплеснула руками Мироновна. — То-то он на тебя питимью-то...
— Питимья само собою, а начальство само собою! — наставительно и солидно сказал дядя Ксенофонт и стал скручивать цыгарку, как бы в знак того, что он не придает серьезнаго значенія словам дѣда Матвеича. Но на всякій случай он очень дипломатически покосился на него.
Но тот сидѣл пень пнем, колода колодой. Сидѣл и неподвижно смотрѣл в пол тяжелым взглядом.
— Лучше бы он что-нибудь надо мной... чѣм такое над Дашуткой! — с большим трудом выдавил он из себя. — Коли б он на меня, так я, может, и не перечил... А тут... убью!
И словно весь налился от внутренней натуги.
Впрочем, кровавый замысел дѣда Матвеича оставался только замыслом. Бѣглецы слѣду за собой не оставили, а пускаться за ними в погоню наудачу было и немыслимо, и безсмысленно: Антошка вѣдь такой дошлый, что он Дашеньку, чего добраго, в город увез, а дѣд Матвеич понимал, что в городѣ он будет безсилен и безпомощен больше, чѣм городской житель в лѣсу.
Пришла зима, и дѣда Матвеича замело снѣгом в его опустѣлой сторожкѣ посреди стараго бора. За всю зиму он только два раза показался в деревнѣ: один раз на Рождество, а другой раз — на Срѣтенье. Заходил к бабушкѣ, поздравлял с праздником и брал у нея немного денег "в зачет", а на эти деньги покупал лампаднаго масла и церковных свѣчей. Ни с кѣм не говорил и от всяких разспросов угрюмо уклонялся.
— Как живешь, дѣд Матвеич? — спрашивали его.
— Живу! — коротко и сурово отвѣчал он. — В лѣсу живу...
Бабушкин работник Серега каждыя двѣ недѣли отвозил ему "что полагается": соли, постнаго масла, печенаго хлѣба, керосина, спичек... Он принимал все без счета, складывал на полки и говорил коротко:
— Поблагодари барыню.
А потом начинал смотрѣть на Серегу так вопросительно-выжидательно, что тот понимал: надо убираться во-свояси, не пускаясь ни в разговоры, ни в разспросы.
Конечно, трудно представить себѣ душевное состояніе дѣда Матвеича в ту зиму. Был ли это мрак, в котором жутким призраком висѣло кровавое слово "убью", или же это было отупѣніе примитивной натуры, усиленное внезапным одиночеством? Или в самом дѣлѣ не зря накупал старик церковных свѣчей и лампаднаго масла?.. Может быть, теплый свѣт лампадки и трепещущій огонек свѣчи перед почернѣвшим образом Спаса освѣщал тьму в его душѣ?..
Серега разсказывал, что Дашенькина постель стоит в избѣ нетронутой, и всѣ ея вещи лежат так, "словно бы она тут, да только вот вышла куда-то на минуточку". Даже тряпочка с заколотой иголкой нерушимо лежала на узком подоконникѣ срубяной избы рядом с желѣзным наперстком.
Быть может... Быть может, дѣд Матвеич продолжал жить с Дашенькой? Может быть, он видѣл и осязал ее, унгедшую?
4.
Прошла весна, пришло лѣто.
Мы всѣ опять собрались под гостепріиім-ный бабушкин крон. Но среди гостей оказался новый гость: англичанин, мистер Кларк.
Его привез с собой один из моих дядей, чтобы "показать русскую деревню". Мистер Кларк, по свойственной англичанам любознательности, второй год жил в Россіи, знакомясь с этой страной и с ея народом, котораго он, по его словам, никак не мог понять. По-русски он говорил со значительным акцентом и черезчур грамматически правильно, но в общем очень порядочно: и саім все понимал, и мог объяснить свою любую мысль. Было ему лѣт 35.
Бабушка отдала приказ по дому: не давать мистеру Кларку скучать.
— Он иностранец, чужой человѣк! — поясняла она, очевидно не очень-то довѣряя нашей безшабашности. И наш долг — поухаживать за ним, не дать ему почувствовать, что он на чужбинѣ.
Мы охотно дѣлили с мистером Кларком наши немногочисленные деревенскіе ресурсы: катанье на лодках и верхом, охоту, рыбную ловлю, крокет, прогулки... Что еще? Ах, да! Дѣд Матвеич! Это вѣдь тоже... развлеченіе!
Мы пытались обрисовать мистеру Кларку нашего неповторяемаго дѣда, но мистер Кларк не понимал нас и недоумѣвал:
— Это дикарь? — спрашивал он нас.
— М-м-м... — немного обиженно заминались мы. — Русскіе крестьяне не дикари, мистер Кларк!
— Да, но... То, что вы мнѣ о нем разсказываете, дает мнѣ основаніе сдѣлать этот мой вывод, за который я прошу вас извинить меня. Но я на основаніи ваших всѣх предыдущих разсказов дѣлаю обоснованное заключеніе, что этот крестьянин есть некультурный человѣк.
— Да, он, конечно, очень некультурен, но согласитесь, что он самобытен!
— Гм... Самобытен! Людоѣды тоже самобытны. И неужели он ни разу в жизни не видѣл желѣзной дороги и не ѣздил на паровом поѣздѣ? Очень некультурный человѣк! Чрезвычайно некультурный человѣк!
Мы угрюмо замолкали: нам становилось немного обидно за дѣда Матвеича и... еще за что-то, большое и свѣтлое.
— Зато у него собственное міровоззрѣніе и одухотворенный взгляд на природу! — с азартом пытались мы реабилитировать нашего старика.
Но мистера Кларка нельзя было поколебать.
— Собственное міровоззрѣніе? — поджимал он губы, обдумывая и оцѣнивая наш отвѣт. — Собственное міровоззрѣніе, дорогіе русскіе друзья, есть даже у вполнѣ сумасшедших людей, и способность міровоззрительности сама по себѣ еще ничего не .доказывает. Дѣло не состоит в том, есть міровоззрѣніе, или нѣт его, а в том., каково оно. У вашего же старика оно первобытное и дикарское. Он пантеист, я согласен, но вѣдь пантеизм есть одна наиболѣе низкая из вполнѣ низших систем в ряду болѣе высших и одухотворенных религіозных систем. Если этот бѣдный человѣк пантеист и обладает одухотворенным взглядом на неживую природу, то... тѣм хуже! Значит, он не есть христіанин. Значит, он не в состояніи возвыситься до великой идеи, вложенной в христіанское ученіе. Впрочем, я хочу надѣяться, что вы найдете незатруднительный для вас способ показать мнѣ этого любопытнаго старика.
Мы сводили мистера Кларка к дѣду Матвеичу. Но к нашему неудовольствію, мистер Кларк так бесцеременно разсматривал этого "любопытнаго старика", словно перед ним находился не живой человѣк, а экспонат на выставкѣ. Мы дипломатично постарались сократить визит, притворившись, будто боимся невинной тучки: ой, промокнем на обратном пути!
Перед уходом мистер Кларк очень откровенно вынул из портмоне рублевую бумажку, прибавил к ней вторую и немного задумался. Потом, пришел к какому-то рѣшенію, засунул обѣ обратно в портмоне и вынул зеленую трехрублевку.
— Это я предлагаю вам! — старательно и отчетливо сказал он дѣду, протягивая ему бумажку. — Возьмите себѣ эти деньги и сдѣлайте из них то употребленіе, которое вы считаете нужным для себя и для своих потребностей.
Дѣд Матвеич покосился на протянутую руку с трехрублевкой.
— Оно... ни к чему! — угрюмо пробурчал он, не беря денег.
— Может быть, вы не понимаете меня? — усумнился в своих лингвистических способностях (но только в них!) мистер Кларк и, обратясь к нам, попросил: — Объясните ему, пожалуйста это мое предложеніе денег на понятном для него язьгкѣ.
Но и наши объясненія "на понятном для него языкѣ" дѣд Матвеич выслушал хмуро. Он ничего не отвѣтил, а только потоптался на мѣстѣ и с глухим урчанием перевалился в темный угол.
— Ни к чему! — услышали мы оттуда.
На обратном пути мистер Кларк дѣлился своими впечатлѣніями. Он шел, прямой и увѣренный в себѣ, и говорил своей правильной рѣчью:
— Ваш старик по своей наружной внѣшности напоминает тип австралійскаго дикаря, но должен признать, что его лоб... Гм! Да, его лоб... Он очень свѣтлый, этот лоб, и он мог бы принудительно заставить меня предполагать многое, если бы не крайняя некультурность этого старика. Интересно было бы, чтобы узнать: сколько слов имѣет он в его убогом лексиконѣ? Я в себѣ предполагаю, что не больше, как нѣсколько сотен, но даже не тысяча. Удивительно некультурный человѣк!
Мы шли понуро. Мы чувствовали себя словно были в чем-то виновными: не то мы чему-то измѣнили, не то мы кого-то предали.
5.
А вскорѣ послѣ того вся деревня была потрясена сенсаціей: Антон появился на горизонтѣ. Он нанялся в работники к сосѣду, помѣщику Норцову, и теперь, оказывается, проживает всего лишь в 7-8 верстах от нас, за лѣсом.
А Дашенька? А ребенок?
Антон, ничуть не стыдясь, а даже с каким-то циничным и наглым бахвальством разсказывал, что "Дашка померла от родов", хотя он и призывал к ней "самых что ни на есть прекрасных професорей", а ребенка он-де сдал в пріют. Впрочем, потом он говорил, что ребенка забрала к ісебѣ какая-то бабка Митревна, которой он теперь посылает деньги на воспитаніе. Всѣм было очевидно, что он врет.
Все происшедшее ничуть его не смущало и не трогало: тѣже сапоги гармошкой, тѣ же кольца "с брильянтином", и только банки с сомнительным опопонаксом у него уже не было. Вѣроятно, он успѣл вымазать всю помаду и поэтому смащивал волосы просто коровьим маслом. Но это не мѣшало ему быть попрежнему неотразимым.
Бабушка, узнав о появленіи Антона, ахнула:
— Быть бѣдѣ теперь! — сказала она, многозначительно и раздумчиво, сжиімая губы. — Чует мое сердце, что быть бѣдѣ! Дѣіщ-то Матвеич... Он.,. Вѣдь он...
— В таких случаях, — поддержал ее мистер Кларк, — необходимо есть обращаться за нужным содѣйствіем к полицейским властям. Ваш старик с его темноватой некультурностью, конечно, не остановит себя перед самыми крайними, а потому и недопустимыми, дѣйствіями. Он вѣдь совершенный дикарь и, слѣдовательно, с одной стороны он не имѣет в себѣ должнаго уваженія к нравственным и государственным законам, с другой стороны ему совершенно чужды я неприступны чувства и принципы гуманности, а с третьей стороны он, конечно, не умѣет владѣть своими несдержательными страстями. Я смотрѣл в его глаза и видѣл в них один только мрак. Слѣдовательно, необходимо предупредить полицейскія власти.
Возможно, что он был прав в своей обоснованной логикѣ, но все же вторженіе полицейских властей в глаза, польные мрака, чѣм-то и как-то покробило бабушку. Она ничего не предпринимала, хотя старж управляющій тоже побуждал ее обратиться к исправнику.
— Как бы потом каяться не пришлось, что заблаговременно мѣр не приняли! — слегка пугал он.
— Отправить бы дѣда куда-нибудь на время, что ли? — соображала бабушка.
— Куда же вы его отправите, Елизавета Васильевна? Да и вытащить его из лѣса никаким манером невозможно: лѣсок-с! Нѣт, уж вы лучше господина Норцова предупредите: пусть он Антошку-то от себя прогонит. А может быть, исправник может ему запретить проживание в нашем уѣздѣ? Это было бы самое лучшее!
Один только дядя Ксенофонт не раздѣлял общих опасеній. Когда бабушка посовѣтовалась с ним об этом дѣлѣ, он без колебаній отвѣтил:
— Ничего не слѣдует опасаться, сударыня! Конечно, дѣд Матвеич этим стервецом вот как разобижен, но только вѣдь крест-то он на шеѣ носит-с. Душу живу в себѣ имѣет, как же-с!..
Но к его оптимистической увѣренности всѣ относились с соімнѣніем.
А через 2-3 дня стряпуха Мироновна в паникѣ ирибѣжала из людской кухни к бабушкѣ.
— Ой, узнал! Ой, узнал! — вопила она, захлебываясь в искрением ужасѣ. — Ой, узнал!
— Кто узнал? Что узнал?
Оказалось, что дѣд Матвеич узнал о пребываніи Антона в сосѣднем селѣ. Узнал и сразу же пришел к нам на кухню: вѣроятно, хотѣл провѣрить и удостовѣриться.
— Глаза-то всѣ кровищей налились, а кулачищи-то словно пни дубовые! — в ужасѣ докладывала Мироновна. — И рычит он, барыня, прямо таки рычит! Слов не говорит, а рыком рычит! А глядит-то так, что я прямо к вам наотмашь и бросилась.. Ой, спасите! Ой, не дайте лютому дѣлу совершиться!
Бабушка тотчас же пошла в людскую кухню, но дѣда Матвеича там уже не зстала: он, получив нужное подтвержденіе, поспѣшил уйти.
И всѣ, кто только видѣл его в кухнѣ, говорили, что был он совсѣм не в себѣ: и глаза кровью налиты, и кулаки сжимает, и только рычит, а сказать ничего не может. А когда ему сообщили, что Дашенька умерла, а ребенок иивѣсть гдѣ пропал, дѣд Матвеич сдѣлался положительно страшен. Грузным, но сильным рывком он поднялся со скамейки, поамотрѣл на всѣх невидящими глазами и, очевидно, хотѣл что-то сказать, но из его горла вырывалось только нечеловѣчески жуткое —
— Гу! Гу! Гу-у!
А потом рванулся и выбѣжал вон.
— Ой, не в Норцовку ли побѣжал? Ой, как есть в Норцовку! — в страхѣ металась Мироновна. — Верхового бы туда спосылать! Упредить бы!..
Но нашлись такіе, которые прослѣдили за дѣдом Матвеичем и засвидѣтельствовали, что он пошел не в Норцовку, а к себѣ в лѣс.
Даже дядя Ксенофонт дрогнул:
— Неровен час, сударыня... — со степенным сомнѣніем резонировал он перед бабушкой. — Уж такой наш дѣд Матвеич сдѣлался, такой он сдѣлался, что я таких и не видывал. Совсѣм не в себѣ, стало быть! Не иначе, как нечистый на него накатил, потому что, сами посудите, уж очень его за сердце взяло! Не совладает он теперь с собой, осилит его нечистый, того и гляди, что осилит! Предупредите господина Норцова, долго ли до грѣха... Совсѣм вѣдь душа у дѣда Матвеича потемнѣла, как есть потшнѣла!
И бабушка порѣшила: завтра же ѣхать к Норцову и предупредить его, чтобы он отослал Антона куда-нибудь, а потом поѣхать к исправнику и переговорить.
Но на другое утро разыгрались неожиданныя событія.
6.
Успѣхи Антона в сердечных дѣлах, конечно, возмущали деревенских парней, которые были движимы и завистью неудачных соперников, и специфическим патріотизмом: чужак у них дѣвок отбивает! "Ты чего по нашей улицѣ ходишь? Ты чего с нашими дѣвками гуляешь?" Этого парни не переносили, и драмы на этой почвѣ бывали в деревнѣ не раз.
Когда же Антон устремил свое донжуанское вниманіе на Марфутку Домушкину, по которой сохли многія сердца, парни не выдержали. Как потом стало извѣстно, в вечер того самаго дня, когда дѣд Матвеич переполошил нас своим появленіем на кухнѣ, парни выслѣдили влюбленную пару в лѣсу. Застигнув Антона на мѣстѣ любовнаго преступленія, соперники жестоко расправились с ним: не только кулаки, но и колья были пущены в ход. Испуганная Марфутка с визгом убѣжала, но, прибѣжав в деревню, караул не подняла, а забилась куда-то подальше и обо всем смолчала: уж больно зазорно было ей говорить о своем грѣхѣ. Разъяренные же парни жутко избили Антона и бросили его под кустом: полуживого, с проломанным черепом, с перебитой ключицей и с разорваным ртом. Бросили, а сами ушли и, конечно, обо всем молчали. Так в безпамятствѣ и пролежал Антон всю ночь под кустом.
Марфутка молчала. Молчали и парни. Но такого остраго шила, конечно, никак нельзя было спрятать в деревенском мѣшкѣ, и на слѣдующее же утро не только в Норцовкѣ, но даже и у нас узнали, что "норцовскіе убили Антошку". Бросились искать в лѣсу но ничего не нашли, потому что еще раньше, совсѣм на разсвѣтѣ, дѣд Матвеич брел по лѣсу и набрел на Антона.
Если бы я описывал вымышленный случай, я должен был бы на этом мѣстѣ остановиться и углубиться к психологическій анализ. Но я описываю. не вымысел, а подлинное событіе, и поэтому обязан ограничиваться только перечисленіем фактов. Факты же были таковы.
Убѣдившись в том, что Антон не умер, а еще дышит, дѣд Матвеич взвалил его себѣ на спину и с этой тяжелой ношей потопал в усадьбу бабушки. Идти было не близко, верст с пять. Но дѣд Матвеич по дорогѣ нигдѣ не останавливался передохнуть, а все спѣшил, насколько он вообще умѣл спѣшить. Он упорно топал лаптями по дорогѣ, согнувшись под четырехпудовым тѣлом Антона и тяжело дыша при каждом шагѣ. Прійдя в усадьбу, он потребовал, чтобы Антона немедленно отправили в больницу.
— Дохтур выходит! — убѣжденно твердил он. — Ему открыто, как надо пользовать!
Бабушка тотчас же распорядилась примостить койку поверх рессорной брички и осторожненько отвезли Антона в больницу. Сопровождать его было поручено мнѣ. Дѣд Матвеич принял очень заботливое участіе в превращеніи брички в санитарную повозку и старательно уминал сѣно, сверх котораго мы положили тюфяк. Правда, на тюфак он поксился не только недовѣрчиво, но даже и враждебно, и нѣсколько раз с явным неодобреніем потыкал его своим корявым пальцем, он в концѣ концов смягчился:
— Ладно! Пущай лежит! — разрѣшил он.
Я и Серега поѣхали в больницу, до которой было верст 8. Ъхали мы шагом, со всей осторожностью, хоть я и пытался поспѣшать там, гдѣ дорога была гладкая.
— Гляди, как бы мозги у него не вывалились! — боязливо умѣрял мою прыть Серега.
До больницы мы добрались часа через полтора. И первым, кого мы увидѣли на больничном дворѣ, был дѣд Матвеич. Из усадьбы он прямиком зашагал в больницу же и, сокращая путь вѣдомыми ему тропочками, хоть и пѣшкоім, а добрался раньше нас и поджидал нас тут, заблаговременно предупредив доктора о нашем скором прибытіи. Поэтому к нашему пріѣзду в операціонной было уже все готово.
— Ну, что? — спросил я доктора Говоркова, когда он окончил операцію и перевязку.
— Жив будет! — весело отвѣтил тот, снимая халат. — Конечно, его счастье, что дѣд Матвеич приволок его из лѣсу!
Если бы он днем полежал там в лѣсу на солнышкѣ с проломанным черепом, да если бы мухи нанесли ему прямо в мозги всякой дряни, так был бы другой разговор!.. Но дѣд-то Матвеич! А? Дѣд-то Матвеич каков! Что скажете?
Я возвратился дамой и дал обо всем подробный отчет.
Мистера Кларка в этот день не было: он еще наканунѣ уѣхал в город и воротился поздно. Само собою, всѣ трагическія происшествія вчерашняго и сегодняпщяго дня были ему разсказаны со всѣми подробностями. Он выслушал их с видимым интересом и пожал плечами.
— А-о-о! — тоном глубочайшаго изумленія протянул он, как-то очень необыкновенно округля рот. — А-о-о!
А потом подошел к окну и, над чѣм-то задумавшись, стал смотрѣть в сад. Странно! Вѣдь вечер уже окончательно сгустился, стало совсѣм темно и поэтому в саду ничего не было видно.
Н. Нароков.