Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
ВСЕЛЕНСКОЕ ПРЕДАНИЕ И СЛАВЯНСКАЯ ИДЕЯ
И не думайте говорить в себе:
Отец наш — Авраам; ибо говорю вам,
что Бог может из камней сих
воздвигнуть детей Аврааму.
Мф. 3:9.
В своих замечательных “Историко-философских чтениях” Ге гель с большим подъемом говорил о рождении философии из народного духа. “Философия вообще” есть призрачное ens Imaginationis.* В своем историческом существовании философ ская жизнь связана лишь с немногими народами и только с некоторыми эпохами. Есть как бы свои сроки и места для фило софских рождений и вспышек духа. Но при этом не просто наступает время “философствовать вообще”: нет, у определенно го народа возникает определенная философия. В ней раскрывается его дух, его жизнь, его идея. В процессе органического роста до зревает народная жизнь до философской рефлексии. В муках и сомнении преодолевает созревающая мысль безразличный покой “естественного существования” и вступает в мир “понимания”. Так начинается философская жизнь у каждого народа. — Такое распадение “внутреннего стремления” с “внешнею действитель ностью”, с “субстанциональным образом существования” переживало русское общественное сознание на рубеже двадцатых и тридцатых годов прошлого века, почти сто лет тому назад.
Эти десятилетия справедливо были названы “замечательны ми”. “Люди тридцатых годов” резко и заметно отличаются и от своих отцов, и даже от своих старших братьев всем существом своего умственного и нравственного склада, темпом и стилем сво ей внутренней жизни. Они точно охвачены какою-то горячкой, тревожным беспокойством, каким-то священным платоническим “безумием”, восторгом и возбуждением. В их душевной жизни господствуют героические аффекты, восторженно-ликующие или безотрадно-скорбные, — но всегда неистовые и неукротимые. Это, подлинно, — “ледоход русской жизни”. “Люди тридцатых жуткой. Они словно больны внутренним раздвоением, лермонтов ской грустью и “рефлексией”. И это щемящее переживание разрешается то бескрылым влечением к духовной цельности, тя гою к природе, культом патриархального быта, то грустными воспоминаниями о героических этапах невозвратимого прошлого. “Болезнь напряженности нравственной распространялась, как за раза”, — выразился об этом времени впоследствии Ап. Григорьев. “Паника усиливается в мысли”. Это была эпоха “пробуждающего ся сознания”, выходящего из привычной спаянности с бытом. В новом поколении, по выражению Герцена, “ошеломленная Россия приходила в себя”. Отсюда такая боль, такое томление, и вместе с тем такая радость жизни, такое умиление. Нет, это не была рас плывчатая, романтическая Sehnsucht. Это была предметная тоска. “Тридцатые годы”, верно заметил Достоевский, это — эпоха, “впервые сознательно на себя взглянувшая”, когда “чуть не впер вые начинается наше томительное сознание и наше томительное недоумение, вследствие этого сознания, при взгляде кругом”.
“Нам необходима философия, все развитие нашего ума требует ее, — писал Ив. Киреевский в 1830 году. — Ею одною живет и ды шит наша поэзия; она одна может дать душу и целость нашим младенчествующим наукам, и самая жизнь наша, может быть, займет от нее изящество строгости. Но откуда придет она?.. Наша философия должна развиться из нашей жизни, создаться из текущих вопросов, из господствующих интересов нашего народного и частного бытия”. И действительно, из жизни родилась русская философская мысль, — сперва под видами литературной критики и историософических рас суждений, в пылу культурно-патриотических упований и споров. Никогда с метафизического парения не начинается философская жизнь. На спекулятивные высоты умудренная историческим опытом мысль подымается впервые лишь тогда, когда достигнуты какие-то бытовые пределы, когда повседневные загадки, “затрудняющие” и “изумляющие” обыденное сознание, сгущаются и сублимируются в философские проблемы, когда, словом, есть на что глядеть с высоты. И созерцают с высоты свою близкую и родную жизнь. В тридцатые годы в русское сознание неотразимо врезалась загадка России. И это стало необходимо и возможно после Отечественной войны “священ ной памяти двенадцатого года” с ее “всенародным опытом”, после “Истории Государства Российского”, после Жуковского и Пушкина... С неодолимою силой обращается мысль к вопросам о русском “лице”, о “русской судьбе”, о “русском призвании”; с неизбежностью назре вают “славянофильские проблемы”.
Было бы грубой ошибкой преувеличивать значение и роль германского идеализма в возникновении этой национально-фило софской тревоги. Западные идеи служили скорее “гипотезою оформления”, нежели “бродильным ферментом”. Беспокойство рождалось из жизни. Аполлон Григорьев писал впоследствии очень верно: “Всякое веяние переходило, так сказать, в религию, то есть в связанное, цельное бытие идеала и действительности, мысли и жизни... Книги для нас не просто книги, предметы изучения или развлечения: книги переходили и переходят у нас непосредственно в жизнь, в плоть и кровь, изменяли и изменяют часто всю сущность нашего нравственного мира”... Но это не значит, что чужие книги принимаются на веру: из немецкой философии русская мысль заим ствовала не столько готовые решения, сколько вечные вопросы и очередные задания, которые сразу наполнились новым, своим, жи вым и выстраданным содержанием. Философия прошлого становилась для русской мысли задачею и проблемой во всей сво ей вековой совокупности. И так как это была философия “европейская”, то “Европа”, “Запад” превращались вместе с тем тоже в объект философского раздумья, — с тем большей неизбеж ностью, чем больше вырисовывалось различие “Запада” и России. Отсюда — “борьба с Западом”, наполняющая всю историю обще ственного сознания прошлого века: борьба не в смысле обособления во что бы то ни стало, но как ответственная оценка его начал и достижений. Ибо в Западе всегда невольно виделась “вто рая родина” русская. И там некогда, по слову Хомякова, “веры огнь живой потоки света лил”, и только современный Запад весь “задер нут мертвенным покровом”. И русская проблема понималась как вопрос о смене отзвонившему звонарю, как вопрос о наследовании.
При первом погружении в родную стихию русского наблюда теля обступали волнительные загадки, и чем глубже проникал взор, тем нагляднее раскрывалось русское своеобразие и резкая противоположность России и Запада. Со всею силой и остротою выразилось это историософическое изумление уже в первом “фи лософическом письме” Чаадаева. Эта антитеза врезывается в русское внимание и образует живое средоточие философского раз думья вплоть до наших дней. Ее можно было истолковать по-разному. Всего проще было понять ее как различие историче ских возрастов: такое понимание легло в основу так называемого “западнического” направления. Но сразу же наметилось и другое понимание, — явилась мысль о двух духовных типах. Даже Чаа даев ясно видел, что причина особенностей русской исторической судьбы лежит в наследии древней Византии. Его унылый и злове щий пессимизм опирался именно на сознание русского своеобразия. И впоследствии, оставаясь при тех же основных воз зрениях, он стал видеть в России “Божий народ будущего”. Но с особою силою было почувствовано это своеобразие теми “людь ми тридцатых годов”, которых позже стали называть “славянофилами”. Это были братья Киреевские, Иван и Петр, Хо мяков, Юрий Самарин, братья Аксаковы, Иван и Константин. Наряду с ними нужно назвать имя своеобразного “западника” и “русского социалиста” Герцена. Раздумье над русской судьбой шло параллельно размышлению о судьбах Европы. И наряду с безотрадным отречением Чаадаева от России нужно упомянуть о разочарованных пророчествах князя В.Ф. Одоевского, после ряда намеков, выкристаллизовавшихся в эпилоге к его замечательным “Русским ночам”. Еще в 1833 году писал он: “Какой тайный голос говорит Европе, что Россия висит над нею как туча?” Не проро чество ли это? И Одоевский патетически восклицает: “Россия, матушка! Тебя ожидает или великая судьба, или великое падение! С твоей победой соединена победа всех возвышенных чувств че ловека, с твоим падением — падение всей Европы, такое падение, которое, вероятно, постигло те бесчисленные народы, которых ос татки гаснут в степях Нового Света”. “Запад ожидает еще Петра, который бы привил к нему стихии Славянские; оттого страдает За пад, ибо тогда только образуется полнота человеческой жизни... Европейцы чуют приближение Русского ума, как сомнамбулы при ближение магнетизера... Будет русское завоевание Европы, но духовное, ибо один Русский ум может соединить хаос европей ской учености”... “Соедини же в себе опытность старца с силою юноши”, — взывает Одоевский в эпилоге “Русских ночей” к “но вому поколению”. “Не щадя сил, вынося сокровища науки из-под колеблющихся развалин Европы, и, вперя глаза свои в последние судорожные движения подыхающей, углубись внутрь себя! В се бе, в собственном чувстве ищи вдохновения, изведи в мир свою собственную, не прививную деятельность и в святом триединстве веры, науки и искусства ты найдешь то спокойствие, о котором мо лились отцы твои. Девятнадцатый век принадлежит России!..” Эти зовы и афоризмы — первая формулировка идеи о русском призвании в Европе и первая схватка в “борьбе с Западом”.
Почувствованную и осознанную противоположность России и “Европы” можно было объяснять по-разному: или сводить к про тивоположности религиозных начал, или к различию общественно-бытовых типов, или ограничивать различием этно графических носителей. Так складывалась тройственная антитеза православного Востока и латино-протестантского Запада, мира общинного и “социального” и мира “политического” или государ ственного, мира славянского и мира романо-германского. Между этими антитетическими парами была внутренняя связь и зависимость. Этнографическая характеристика неизбежно требует вос полнения — нужно указать ту идею, во имя которой народ или племя имеет право не только на физическую наличность, но и на достойное историческое и действенное существование, указать те начала, в действотворении и воплощении которых заключается национальное призвание и дело. И в этом отношении еще недоста точна одна ссылка на историческую молодость славянства и России, на запасы и избыток еще нетронутых и нерастраченных сил, на отсутствие тяготящих воспоминаний и обременительного наследия перенесенных неудач, словом, на “юный пластицизм”. Эту ссылку мы встречаем и у кн. Одоевского, и у Чаадаева, и в особенности у Герцена. Молодость, конечно, предвещает годы дальнейшей жизни. Но одного возраста еще мало для обеспечения творческих достижений, деяний и подвигов. И если этой ссылке на возраст часто придавалось решающее значение, то потому, что за молодостью виделась какая-то тайна, предчувствовалось и пре зиралось какое-то новое слово. И при всех своих расхождениях при всем разнообразии оттенков и ударений, все почти люди “за мечательных десятилетий” были убеждены, что России на челе славянства суждено и предначертано сказать миру “таинство сво боды”, слово “примирения”, братства и всеобъемлющей, всечеловеческой любви. В этом чаянии сходились православные славянофилы, социалист Герцен, Достоевский, Тютчев. На разные основания опиралось такое упование, но все согласно ждали не только новых, но и лучших времен.
Через весь истекший век пронесли эту надежду и эту веру в высокое историческое предназначение славянского мира и славян ской России русские мыслители. И не разбиты они и сейчас силою рокового крушения родной страны. Но по-прежнему таинственна и загадочна русская и славянская судьба и по-прежнему вызывает она споры. И главная, и основная трудность вопроса заключается в том, как понимать самый смысл национальной идеи и нацио нального своеобразия. Здесь ясно наметилось одно решительное расхождение, два разных уклона. Всего проще было отождествить призвание с врожденным характером народа, и свести все сущест во своеобразия к неповторимой индивидуальности. Тогда центр тяжести переносился на этнографический субстрат, и, действи тельно, весь вопрос сводился к возрасту. Народ приравнивался к организму, и последнее оправдание своеобразия и самобытности отыскивалось во множественности “культурно-исторических ти пов”, аналогичной множественности видов биологических. Такова была точка зрения Герцена с изумительным блеском разви тая им в особенности в “Концах и Началах”. На ней же стоял Данилевский, и под его и Герцена внушением — гениальный Леонтьев. Получала биологический оборот и “борьба с Западом”. Ударение делалось на его старости, и Леонтьев старательно высчитывал, что истекла уже для “Европы” роковая и сакраментальная чреда — 1200 лет, — долее не проживает ни одно государство. О характере и причинах “старости” и дряхления с этой точки зрения, в сущности, нечего было спрашивать: и самые “грехи Запада” относились за счет возраста. И вместе с тем, с точ ки зрения возрождаемой таким образом теории “постоянства видов” совершенно и принципиально отклонялся вопрос о каком им то ни было нормативном значении “романо-германского” Запа да для иного и чуждого славянского (или греко-славянского, или восточного) “культурно-исторического типа”. Вопрос о нацио нальном творчестве сводился, в последнем счете, к требованию “быть самим собой”, быть верным голосу крови, и развивать свои прирожденные склонности и задатки. Общечеловеческие начала выразительно отметались во имя свободы физиологического само определения видов.
Не так понимали национальную идею ранние русские славя нофилы, как ни был силен и у них соблазн бытового и физиологического уединения и обособления. Для них, это не бы ла некая “врожденная идея”, не кровный зародыш, но призвание. И в этом случае национальное самооправдание восходит к испове данию безусловной, общезначимой и единой Правды, которою должно (не принудительно, но нормативно) освящаться всякое че ловеческое делание и пред лицом которой оно оправдывается или осуждается, независимо от своего соответствия народному духу и племенному характеру; народы при этом, как и индивиды, рас сматриваются именно как свободные носители некоторых самодовлеющих ценностей, — или как отрицатели и разрушите ли этих ценностей, — как служители идеалов или идолов. “Культура”, стало быть, есть нечто качественно и генерически иное, нежели “быт”, нежели простое осуществление врожденных и неотъемлемых задатков. Это есть именно служение, стремление и воплощение, овладевание. Для Хомякова и Самарина, для Ив. Киреевского Россия была дорога и священна не только по си ле кровной связи с родиной, но еще более как историческое дело православия [...] И Запад “отталкивал” их вовсе не своим гниени ем, не своею дряхлостью: и даже он вовсе их не отталкивал, а тянул и манил, как больной и страдающий брат; а значительности его приобретений они никогда не отрицали. Но их пугала преж девременная, болезненная, противоестественная “старость” Запада, и они видели ее причину во лжи и недостаточности начал его жизни, в подмене и подделке идеалов — идолами, “отвлечен ными началами”. Пафос вечного и вселенского давал им право суда и оценки. Они осуждали Запад за отпадение от Вселенской Церкви, и Вл.Соловьев был верным учеником ранних славянофи лов, когда называл разделение церквей главным и роковым событием христианской истории и в его преодолении видел един ственный путь к разрешению “Великого Спора” — Востока и Запада. И вместе с тем, вся историческая значительность и свое образие русской духовной жизни определяется именно восточно-православным ее происхождением и преемством. Как “живая наследница Восточного православия” Россия и есть осо бый мир. И то же должно сказать о славянстве в целом; именно потому с такою трагическою болью переживали Юрий Самарин и Тютчев страдания одноплеменной, но иноверной Польши, потому так тревожила Тютчева судьба Чехии и ее безрелигиозного воз рождения. Но, вместе с тем, именно наследие подлинной и потому вселенской истины обязывает к преодолению замкнутости, к пре одолению того, что Вл.Соловьев удачно назвал “протестантизмом местного предания”. По меткому слову Достоевского, Древняя Русь “готовилась быть неправа”, отклоняя от себя задачу вселен ской проповеди вверенной ей Христовой истины. И в этом смысле была необходима “Петровская реформа”, как ни мало удачен был этот насильственный и революционный опыт частичного воссое динения разделенных Востока и Запада, Рима первого и Рима второго. И вперед уже вполне и сознательно должна Россия на че ле славянства становиться Востоко-Западом или Западо-Востоком, продолжая и исполняя европейскую историю, ибо, как говорил еще Ив. Киреевский, “начала русской основной образованности только потому особенны от западных, что они высшая их ступень, а не потому, чтобы были совершенно особенны”. Знаменитая фор мула Достоевского о русском всечеловеческом призвании положить конец “европейской тоске”, внести “примирение” в ев ропейские противоречия “уже окончательно” — была предвосхищена не только Киреевским, но и Одоевским. “Право славие есть вселенское сокровище, сокровище для всего мира, и как священный залог вручено оно России: и должна же, наконец, православная Церковь явиться во всей красоте и благолепии как в одержании Востока, так и в очах западного человека”, — писал за мечательный, хотя и малоизвестный, русский богослов и мыслитель, архимандрит Феодор (Бухарев). В эту [...] мечту о яв лении Православия миру, о создании православной культуры, как нового и живого синтеза древних отеческих преданий и неудачных опытов Запада, — упирается вся национальная надежда и весь па фос раннего русского славянофильства. В их вселенском, общечеловеческом пафосе не было никакой опасности для само бытности и своеобразия: ибо речь идет не о субстанциональном единстве человечества, не об единстве естественного типа разви тия и не о принудительном единообразии форм быта, но об единстве интернациональном, если можно так выразиться, об единстве устремления и цели, тяги и порыва, не исключающим многообразия, но уже свободно-индивидуальных, а не принуди тельно-особенных форм. К единой цели, к одному и тому же средоточию призван всякого рода и всякого времени человек, но каждому подобает идти по своему радиусу. И речь идет не о сме не одного “народа” другим, одной “особенности” другою столь же ограниченною особенностью, но и о творческом собирании и объединении всего драгоценного наследия, накопленного в стра дальческом историческом опыте единокровного человечества.
И только при такой постановке вопроса мы достигаем подлин ной и надлежащей высоты исторического понимания, когда отпадают уже мелкие злободневные пристрастия. Национальная воля и творческий размах достигают своего исполнения только чрез акт своеобразного самоотречения, только чрез молитвенное сознание: не вам, не нам, но имени Твоему даждь славу! Народ есть только носитель, и не биологическое самоутверждение, но волнительное сознание безусловной ценности врученного славян ству вселенского дара православной веры дает право на существование своей, особой восточно-православной культуры. Только тогда история есть ответственный подвиг осуществления Правды Божией, а не один только стихийный процесс борьбы за выживание вида. Не на славянской, а на православной особенно сти лежит центр тяжести. Но православие не есть особенность, наряду с другими, а полнота, от которой другие действительные “особенности” отпали. Поэтому-то и ждал Достоевский от России “всечеловеческого” слова “примирения”. Но отсюда родится долг — в полном самообладании поднять на себя всю сложность и тяготу неудач и ошибок “западной мудрости”, оценить все “чу деса старого Божьего мира”, — пусть лукавого и грешного, но Богом Любви созданного и Крестом искупленного, — оценить весь “трудный подвиг Европы”; долг понять трагедию Запада, возве сти ее к ее началу, к так называемому “разделению церквей”... Надлежит в сочувственном, воскрешающем воспоминании прой ти через все исторические пласты вплоть до сияющих времен “древней неразделенной Церкви”, пережить муки скорби за брать ев павших и отторгнутых. Славянству должно вспомнить о своей исторической матери, о православной Византии, о своих перво учителях, равноапостольных братьях. Надо почувствовать свою духовную связь с культурой православного древнего мира и под хватить повисшие в воздухе нити святоотеческого преемства. В православии были истоки и силы славной культуры югославянской, старой Болгарии и старой Сербии. Не о новых изобретениях и не о новых синтезах можно говорить, — не о том, чего не бы вало. Но именно о возврате, — о возврате, — о возврате и возвращении к покинутому или забытому единому стаду Право славной Церкви. В этом единственный залог славянского единения и братства. И будем верить, в томительные дни истори ческих содроганий грешного мира, что силою Вышнего, и Его одного, могут дела человеческие процвести паче, нежели жезл Аа ронов. Ибо “не от Востока и не от Запада, и не от пустыни возвышение, — но Бог есть судия”, и даже из камней он силен восставить детей Аврааму.
Praha 1924. XII.11-24.
Печатается по первой публикации:
“Юбилейна книга на славянски дружество в Болгарии”. София, 1925, с. 25-33.