Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
43 наследных принцесс или один человек и фейри.
Кто-то похитил всех сказочных принцесс, по которым только были написаны сказки, и взялся за принцесс неизвестных.
Поэтому моя семья, семья 43 наследной принцессы, жила в страхе и ожидании неминуемого: хоть меня, как и других наследниц, заперли в 4 стенах, попытавшись оградить от этого урагана бедствий, постигшего все сказочные королевства. Послания из близлежащих стран были неутешительные: даже заточенную в высокой башне Рапунцель, даже находящуюся на грани жизни и смерти Спящую Красавицу – все бесследно исчезли.
Сказочный мир постепенно терял своих наследниц; примечательно, что наследники не трогались, брезгливо обходили стороной, что вызвало у них всплеск героического настроения: многие повскакивали на коней и, обнажив мечи вместе с другими собратьями, отправились спасать своих потенциальных невест – своих или чужих.
Впрочем, меня никто бы не спас: как 43 наследная принцесса, наше королевство было маленьким, находящимся на неплодородных землях и неизвестным, покинутым. Редкие менестрели, заходящие к нам, удивлялись, как мы вообще не вымерли до сих пор.
Наверняка поэтому наше королевство за глаза было названо Неизвестным.
Наверное, поэтому это название прижилось даже у нас.
Наверное, только сильный дух и желание жить и дальше, упрямство и нежелание опускать руки спасали эту страну: и потеря единственного наследника на Аметистовый престол должна была стать слишком сильным ударом по стране, которую она навряд ли переживет.
Поэтому мои родные, не отличающиеся мягкосердечием и особым умом, запрятали меня как преступницу в камере – со всеми почестями, правда, практически похоронив заживо.
Полумрак и отсутствие собеседников (никто не должен был знать, что я здесь: для всех остальных была создана копия из моей младшей сестры, вполне удовлетворенной этой ролью), сотни раз уже прочитанные книги, одна и та же обстановка воздействовали на меня, слишком юную, находящуюся в пубертатном периоде, непокорную и эмоциональную, слишком угнетающе. Все мое естество, спустя год подобной жизни, восстало против воли родителей: при всей моей любви к ним, я отказывалась понимать, что «это было для всеобщего блага и твоего в первую очередь» и так далее и тому подобное.
Кому нужна будет такая наследная принцесса, которая боится всего и вся, словно одомашненная, с подрезанными крыльями птица в клетке? Куда она сможет повести свой народ, будучи неспособная взлететь в самую высь, увлечь за собой людей, повести?
Поэтому я, услышав шепот за своей дверью, предлагавший мне план побега, недолго думая, согласилась. Хотя, возможно, что неизвестный мне спаситель даже и не знал, что в этой темнице томится наследная принцесса: всем другим было объявлено, что здесь заключена самая страшная колдунья, которая только была в истории человечества. Без ведома Властителей, моих родителей, сюда долгое время приходили слуги и потешались надо мной через дверь, нарекая обидными прозвищами. Это задевало первое время меня – еще капризную, жеманную и холеную. Но потом, почти смирившись, озлобившись, я успокоилась и не слушала их гневные окрики.
И поэтому, тогда, когда они почувствовали, что их насмешки не достигают моих ушей, они в сердцах и не думая прокляли меня, пожелав провалиться под землю куда подальше из этого мира, которому я якобы принесла много горестей или несчастья.
Чуть ли не в пропаже всех остальных принцесс я, наследная 43 принцесса, а ныне Неизвестная, была виновата.
Обидно.
Поэтому, едва щелкнул дверной замок, я, собрав в мешок из простыни все самое дорогое и, как я подумала, начитавшись приключенческих романов, самое нужное, вырвалась на свободу.
Едва вырвавшись из объятий коридоров темниц, распахнув дверь, соединяющую катакомбы с дворцом, я почувствовала, что свобода может оказаться вовсе не тем, на что я рассчитывала: меня встретил запах гари и паленой плоти, крики подожженных людей и всеобщая паника, не затронувшая меня только потому, что ошарашенный, заторможенный одиночеством мозг был просто невосприимчив ко всему, что не касалось его. Даже беспокойство за родителей, породивших меня, заточивших меня, прошло на втором плане с мыслью, что их, как первых лиц государства, просто в первую же очередь вывели в безопасное место, предоставив остальным слугам выбираться, как им заблагорассудится.
Милосердием в нашей стране тоже не отличались: да и навряд ли будешь здесь мягким, когда каждый день приходится выживать, когда даже правящая чета питается так же, как и весь остальной люд.
Наша по горькой иронии затесавшаяся в этот Сказочный Мир страна выживала только за счет золотых и серебряных руд, что в достатке доставлялись другим странах. Каждые месяцы все больше и больше людей умирало или калечилось на рудниках.
Но все понимали, что выбора, в принципе, особого-то и нет; мысль о том, чтобы покинуть неплодородные земли, наполненные таким богатством, за которые были готовы удавиться другие княжества, нам не позволяла жадность.
Я еще не забыла план дворца: живы были, хоть и пропитаны сумраком подвала из-за постоянного перебирания в памяти, воспоминания о том, как я со своей младшей сестрой бегала здесь, играя в салочки со своими женихами. Удачные, контрактные браки тоже практиковались нашей семьей. Отец когда-то рассказывал, что наши матери были доставлены ему в оплату за несколько тонн золота каким-то далеким государством.
Мы, не соображающие всего нашего печального положения, были жертвами выгодных браков, которые должны были принести нашей стране несколько долгожданных квадратных километров плодородных земель, а странам, откуда были наши женихи – несколько тысяч тонн драгоценных металлов.
Причем женихи наши менялись стабильно раз в полгода: наш отец все договаривался повыгоднее.
Самое сложное было не попасть под ноги обезумевшим от охватившей деревянный замок стихии слугам, метавшимся из комнаты в комнату, трясущихся за каждый подсвечник или обороненную когда-то нами драгоценность. Я, ослабевшая, под грузом казавшегося слишком тяжелым мешка, неизвестная, была принята ими как очередной служка – наверняка новенький.
Согнувшаяся, кашляющая, почти задохнувшаяся от нехватки воздуха, который пожрал здесь огонь, только с помощью желания жить, вырваться отсюда, я достигла черного выхода, откуда тонкой вереницей выбегали и вновь вбегали слуги, спасавшие еще не сгоревшее имущество.
Жадными, покрытыми волдырями руками они хватали несгоревшие, полусгоревшие вещи и тащили их на себе, визжа от боли, но упрямо не желая отпускать свою находку. Поэтому их беспокоила больше своя сохранность, чем бегающих или ползающих рядом людей.
И почему снаружи оказалось так нестерпимо ярко?
Свет от огня, заполнивший мое сознание на первые лишь секунды, был терпим и легко перенесся. Но слишком яркое, слишком наглое солнце, охватившее все мое существо, захватившее, наполнившее, почти свело меня с ума, до звона в ушах, полной прострации.
Лишь спустя некоторое время окружающий мир достиг меня, отодвинув солнечный свет на второй план. Сперва почувствовав, потом подумав, а затем и увидев – я поняла, что все это время лежала на земле где-то неподалеку от горящего замка: запах горелого дерева все еще ощущался отчетливо и устрашающе. Он витал в воздухе, смешавшись с запахом смерти – приближающейся или уже наступившей, с опасностью, которую нес, с одиночеством. Но это ощущалось мной как-то смутно, сквозь сплошную кровавую пелену бешено стучащего сердца и одурманивающего ощущения долгожданной, хоть и усталой и скупой, но свободы.
Понимая, что оставаться здесь мне не стоит, не задавшись даже вопросом, а где находится мой неизвестный спаситель – я направилась прочь, в лес. Не помню, насколько хватило меня – на десятки шагов или всего на три, - но, не выдержав, я опустилась у корней раскидистого дерева и забылась беспокойным сном.
Я много спала в то время. То, почему меня не трогали оголодавшие лесные обитатели (не гнушавшиеся человеческим мясом), объяснялось тем, что, как наследная принцесса, я была защищена чарами престолонаследования. А иначе, как объяснить все искусства моих предшественниц с лесными зверьми, которые вошли в летописи наших лет? Не думаю, что Белоснежка смогла бы поладить со зверьми, не будь на ней отпечатка той, которой суждено восседать на троне своего государства.
Полуживой, сухой столетний лес, полный тощими, темными животными молчаливо наблюдал за моей борьбой – как я, едва понимая, что двигаюсь, пробиралась между темных сухих стволов, спустя несколько мгновений падая на землю, зазываясь кратким сном. И так – вновь и вновь, пока эти краткие передышки перестали наполнять меня силами, а разум погрузился в сплошную пучину равнодушия.
Вместе со сгустившейся ночью (когда она успела наступить?) я свалилась безжизненным кулем у очередного дерева и провалилась в сон.
Позднее, в минуты слабости я недоумевала, почему подобные испытания достались мне; почему я вообще родилась в семье правящей элиты своей страны, будучи непохожей на свою сестру (правда, это оправдывалось тем, что рождены мы были от разных матерей – моя умерла при родах), которая являла собой идеал принцессы – жизнерадостная, работящая, неунывающая? Она, словно маленькой, мягкой и дарящее жизнь солнышко не боялась спускаться к простому люду, одаривала их лаской и призрением, работала порой вместе с ними на полах, пытаясь добиться от неплодородных земель хоть капли урожая – упрямо, вновь и вновь удобряя ее водой и импортированными удобрениями. Народ любил ее, почти боготворил.
Я же, рожденная раньше нее, как 43 наследная принцесса (почему 43 – никто так мне и не рассказал, может быть, по общему числу наследниц в Сказочном мире?) была заточена в замке, чтобы не дай бог не померла, споткнувшись где-нибудь на ступеньках. Без недостатка воздуха и света, довольствующаяся компанией своих слуг, родных и жениха (и почему он за весь год так и не попытался найти меня?), была словно цветок, выращенный заботливым садовником, жемчужиной государства, залогом того, что Аметистовый Трон не будет пустовать. Но красивая (судя по воспевающим меня гостям-менестрелям) и, как по канону, естественно, умная, я все время страдала от отчетливо ощущаемой мною неполноценности по сравнению с младшей сестрой.
Поэтому, наверное, она была выбрана на роль псевдо-первой принцессы а я, как гарант сохранности государства, была вынуждена гнить под землей, слыша лишь отголоски редких пиршеств, которые устраивались только по значительным событиям – в честь приезда новых покупателей, долгожданного урожая или же… свадьбы принцессы.
Поэтому я, почти по-волчьи скуля, наполненная неприятным, но сильным чувством, движимая им, толкаемая собственной волей вес дальше и дальше продиралась сквозь лес, откликавшийся укусами и порезами веток на моей коже – когда-то белоснежной, когда-то холеной заграничными мазями и травами, а теперь покрасневшей, обожженной, сухой.
Ни единого зверя не было встречено мною на пути: вся живность вокруг меня затаилась, как будто мимо них продвигалось самое страшное зло, какое только могло бы быть в этом наивном мире. Хотя, быть может, так оно и есть: не удивлюсь, если байки о Неизвестной рассказывались в качестве сказок-страшилок на ночь детям, испуганно прятавшихся под одеялом. И обязательно с удовлетворенной присказкой, что, дескать, бояться нечего теперь – это самое зло заточено теперь в катакомбах дворца и не вырвется больше на свободу: что его силу сдерживает прекрасная и свежая, как цветок наследная невеста, которая восседает на третьем аметистовом троне теперь на всех дворцовых мероприятиях вместе со своей матерью и отцом.
Настоящая наследная принцесса стала злом, тем, против чего должно было ополчиться все государство: неплохо так свою дочь государь замаскировал. Зато, если я буду украдена, об этом просто никто не узнает. Это никак не повлияет на мирную жизнь государства.
Ведь только настоящие наследницы престола интересовали неизвестного похитителя. И это было оправдано – мы обладали той силой, большая которая была лишь у правителей стран или же наших уже наследников и являлась гарантом существования государства и правления данной семьи.
Кажется, одна из тех фей-крестных, которые должны были осчастливить наследных принцесс, посетила однажды наш дворец: это я узнала по необычной торжественной и громкой музыки, которая добралась даже до моей темницы. Затем, в последний раз, ко мне приходили слуги и обвиняли меня в том, что из-за моего зловония, неприязни – было много злых обвинений в подобном духе – это несчастное, капризное к тьме создание, сморщив нос и с ужасными криками покинуло дворец, отказавшись благословлять Аметистовый престол.
Однако для нас это не было столь страшным наказанием: феи до нашей далекой страны долетали очень редко. Им были не по нраву наши серые, скудные земли.
И, хоть они и снисходительно в предыдущие случаи оставляли свое благословление, оно не помогало нашим землям никоим образом: они не становились плодороднее, вода вкуснее а и без того прекрасные принцессы еще прекраснее и румянее. Поэтому, наверняка моя сестра и из этого инцидента нашла выход: достаточно ей было изобразить с месяц глубокую печаль и озабоченность относительно этого неприятного посещения волшебного создания, как народ наверняка был готов позабыть о случае и дальше восторгаться своей прекрасной наследницей.
Псевдо-наследницей.
Эти размышления, которым я предавалась там, внизу дворца, тоже сперва отзывались болью и жалобами на свою судьбу. Однако затем пришло спокойствие, показывающее, что я, наверное, все же смирилась.
Но они возникли вновь – причем все. Все, что я успела осмыслить, переосмыслить и узнать в своем заточении всплыло разом, захватило мой разум на тот короткий миг, когда сон заставил меня отключиться на довольно долгое время. Эти мысли, незаданные вопросы, невысказанные просьбы сжимали мне сердце и стали причиной слез. Они вырвались и не останавливались довольно долгое время, стоило мне проснуться.
Все напряжение, которое я так или иначе испытывала в своей темнице, теперь разносилось плачем, утопало в земле каплями слез, привнося в душу успокоение.
И после этого я, уже умиротворенная, вновь заснула.
Сколько длилось все это, я не знаю. Быть может, я спала всего несколько часов, а, быть может, несколько дней. Голод разбудил меня.
Голод заставил подняться на ноги и двинуться дальше в поисках жилых поселений: там наверняка найдутся добрые, хоть и бедные люди, которые смогут поделиться едой. А, уже отдохнув и подкрепившись, я решу для себя, что же делать.
Я старалась не вспоминать и не тосковать по еде, которая приносилась ко мне вниз в темницу: кормили там под стать моему бывшему статусу, что заставляло удивляться тех, кто приносил мне пропитание. Однако на то был приказ Владык и самой принцессы (интересно, скучала ли она по мне?), поэтому его не смели ослушаться. Удивительно, конечно, как пища ко мне доходила не тронутой и не отравленной.
После эти воспоминания вызывали лишь чувство отвращения. Любую, даже простую еду я принимала с большей радостью, чем тогда, под землей, задыхаясь от несвободы и тьмы – снаружи и внутри себя.
Но на тот момент, чувствуя голодный, сжавшийся в спазме желудок я могла только тоскливо бояться даже думать о ней: главной задачей было все же добраться до какого-нибудь жилого дома.
Быть может, из-за этого смешения голода, усталости, тоски и эйфории, связанного силой воли и желанием жить я не помню, как добралась до высокой деревянной двери, казавшейся для меня шансом на спасение.
Спустившись на крыльцо, облокотившись о холодное дерево входной двери я, будучи не в силах что либо сказать, даже постучать – поднять руку, тихонько заскулила.
Забавно это звучит, наверное. Наследная 43 принцесса – и заскулила. Впрочем, теперь я скорее была Неизвестной колдуньей, которую боялись и дети и взрослые, и которая являлась негласной причиной опустошения нашей земли и сердец, чем взлелеянной в любви и ласке наследницей престола.
Кстати, говоря про любовь, я не прибавляю к этому никакой иронической окраски. До того несчастья, разразившегося на волшебных землях, меня действительно любила моя семья – от родного отца до мачехи, существа доброго и искреннего. Она и моя сестра с искренней теплотой обнимали меня вечерами, когда мы собирались в спальне моей сестры после какого-то вечера посплетничать и поговорить по душам. В это время наш отец и женихи обычно находились на мужской половине, занимаясь неизвестными нам делами.
И я не думаю, что это было наигранно. Это было искренне – так же, как и испуганный вскрик человека, отворившего дверь и увидевшего мое бессознательное тело на крыльце, замерзшее, закутанное в дорогую импортную ткань одежды.
Я корыстно надеялась на то, что, увидев мою не зря же воспетую менестрелями красоту (если она еще сохранилась за год заточения), жители дома не останутся равнодушными и приютят меня. Подействовало это или нет, но, когда я очнулась в следующий раз, меня окутало тепло протопленной комнаты и запах молока. Настоящего, горячего молока – не едва теплого, с примесями, которое подавалось в блюдах, когда наши дворцовые повара изощрялись, пытаясь из тех же продуктов, что и у простолюдинов, сотворить настоящее произведение искусства.
Свет, льющийся из прикрытого ставнями окна и мои отдохнувшие глаза показали мне, что время, проведенное в катакомбах дворца не прошло бесследно: мое зрение, мои глаза, которые кто-то из гостей некогда в своих наскоро склепанных стихотворениях обзывал не иначе, как опалами, очень сильно пострадали от чтения при свечах или малом свете от ветрового окошка.
Почти слепая, опустошенная я вырвалась из несвободы в мир, где зрение являлось ключевым способом познания мира. Вскоре об этом узнал и мой неизвестный спаситель, сидевший почти всегда у изголовья моей кровати и в первую же минуту моего пробуждения проводивший перед глазами рукой, обдававшей меня теплом.
Он виднелся мне неясным, расплывчатым темным пятном. Себя же, даже в поднесенном маленьком запотевшем зеркальце я увидеть не могла: только приблизив к самому глазу его, я смогла увидеть испуганный, ошарашенный и ничего не понимающий свой взгляд.
У моего спасителя оказался красивый голос. Или, быть может, мне он показался красивым после презрительных, каркающих голосов некогда любивших меня слуг?
Но он был наполнен лаской и заботой – в нем не было презрения. Ко всему прочему мой обостренный за все время заточения слух уловил теплые нотки в его голосе, бархатистые, раскатистые, но мягкие.
Его голос, обволакивающий меня тогда, когда он заговаривал со мной или просто размышлял вслух, наверное, и вытащил из того слепого небытия. Он говорил о том, что нашел меня на крыльце своего дома, что я почему-то невероятно худая, но все еще красивая. Он хотел узнать мое имя и то, откуда я, почему я такая.
Я не могла ответить ему на первых порах – вместо слов, проносившихся птицей в моем мозгу, с языка слетали лишь хрипы и клекот.
Он задавал вопросы другие – те, на которые я могла ответить движением головы. Движения приносили мне боль – в своей темнице я много не двигалась, обычно пребывая в сидячем или лежачем положении, а, когда вырывалась из заточения, была вынуждена насколько это было возможно дл меня быстро пробираться сквозь лес.
Сейчас мне это отозвалось болью в каждой клеточке тела – но невозможно было понять, приносит ли мне это неудобство или же радость, ощущение себя по-настоящему живой. Наконец-то живой.
Мой спаситель спрашивал – буду ли я добавки к той порции еды, которой он кормил меня, думая, наверное, что мне приходилось голодать. Я, не желая лишним грузом висеть у него на шее, всегда отвечала отрицательно – но меня всегда выдавал мой желудок, слишком громко возмущавшийся скромностью своей хозяйки. В пустой комнате, наполненной лишь нашим дыханием да цоканьем искорок в камине, это было отчетливо слышно.
Он спрашивал, вижу ли его я. Но, даже не смотря на то, что мое тело и душа успокаивались после потрясения, зрение мое не восстанавливалось: и печаль в этом вопросе, каждый день задаваемом вновь и вновь, звучала отчетливо и горько. Только заметив, что меня начинает охватывать отчаяние от того, что я могу остаться с таким зрением навсегда – отчаяние, за которым всегда следовали тихие рыдания в подушку, стоило ему притворить за собой дверь, - он перестал задавать этот вопрос. Он ближе склонял надо мной свое лицо, чтобы я смогла хоть как-то разглядеть его – но мне приходилось повторять за движением своего взгляда касанием кончиков пальцев.
Я нашла у него только пару морщинок – на лбу и в уголках глаз, легких, незаметных. Кожа, чуть-чуть грубоватая под моими сухими пальцами, колючая на подбородке и на губах, обветренных и немного потрескавшихся, узких и ясно очерченных. Волосы до плеч – темные, - такими они казались мне при свете свечей.
Он наклонялся ко мне лишь на несколько секунд, словно вглядываясь в мои глаза, в мое лицо. Затем - отстранялся; мне приходилось опускать руки на одеяло, сцепив их в замок.
Моя кожа, пропитанная какой-то мазью, также постепенно приходила в норму. Мой спаситель успокаивал меня, говоря, что моя красота возвращается – как будто это должно было меня беспокоить. Как будто это было единственное, что меня волновало. Как будто это было что-то, что я впоследствии выставлю на продажу – и выгодно продам. Я ненавидела его в такие моменты и сжимала губы, отказываясь с ним разговаривать и уставившись взглядом в одну точку на темном деревянном потолке.
Ссадины и синяки саднили меньше с каждым днем – те, до которых он считал в моей ситуации приемлемым дотронуться он покрывал сам – а затем оставлял меня одну, поставив коробку с мазью на стул рядом. Уже окрепшая, мне приходилось врачевать свое тело самой.
Спустя некоторое время я смогла говорить – сперва тихо, едва слышно – он вновь наклонял ко мне свое лицо, но я закрывала глаза и не тянулась уже к нему, помня его наизусть. С каждым днем мой голос становился все отчетливее и ярче – он улыбался, отмечая это.
От его улыбки тоже веяло теплом – тем, которое разливалось у меня внутри, согревало.
Когда я стала отвечать на его вопросы спокойно и ясно, не бередя свои голосовые связки, он позволил подняться с постели: поддерживая руками, он потянул меня из-под одеяла, заставив встать на ноги.
Он так и не назвал своего имени, не спрашивая и моего. Впрочем, это было и не нужно – я не покидала пределы своей комнаты, а единственным посетителем в ней был мой спаситель.
О том, что происходит снаружи, он мне говорил скупо, оправдываясь тем, что владеет информацией неполно – только из услышанных разговоров поселенцев и торговцев. Впрочем, заботы и события кого-то там далеких меня интересовали меньше, чем мое собственное состояние и самочувствие: вскоре я смогла самостоятельно передвигаться по комнате.
Он говорил мне, что я до сих пор одета в то платье, в котором он нашел меня. А, так как мой собственный грязный запах становился почти невыносимым, и его уже не перекрывал запах лекарственных мазей из трав, он отвел меня в чьей-то дом. На мой вопрос – пояснил, что в этом поселении люди обустроили общую баню, в которой и моются два раза в неделю. Мой спаситель до сих пор даже и не попытался прикоснуться ко мне куда-то, кроме рук, поясницы, спины (тогда, когда поддерживал) или же волос, убирая их за ухо. Он говорил. Что мне так больше идет.
Поручив меня деревенским женщинам, он вышел.
Что-то теплое внезапно покинуло меня: я ощутила себя нестерпимо и больно от непривычного, холодного одиночества и страха.
Грубовато и неловко, но стараясь обходиться со мной осторожно, меня раздели и куда-то повели. Запах сожженной ткани проводил меня в следующую комнату, пока та, что вела меня (ее жесткие мозолистые руки темным пятном мелькали перед опущенным взглядом все время), объясняла – или оправдывалась? – что моя одежда уже непригодна для ношения.
Жалко.
Окружившие нас женщины звали ее Айне: кажется, она была дочерью старейшины этого поселения, поэтому ей-то и поручил меня мой спаситель.
Я впервые за долгое время услышала женские голоса – слуги, которые приносили мне еду, были поголовно мужчинами; голоса мачехи и сестры же успели стереться, забыться у меня из памяти.
Помещение, в котором мылись женщины, было наполнено паром; влажный деревянный пол обдавал жаром. То и дело слышались крики женщин вокруг:
- Айне, не боишься, что твой жених заревнует тебя к этой незнакомке?
- Айне, ты смотри, такой коже только позавидовать можно!
- Айне!
- Айне.
Айне.
Ее имя врезалось мне в память, заставляя закусить губу. Голоса грубоватые – как и сердца – но веселые, непривычные для меня; это заставляло сердце сжиматься еще сильнее, как и их непонятная забота к незнакомке, худой и изможденной, приведенной сюда таким же гостем поселения.
Как я узнала из щебета Айне (это имя отдается в моей душе и по сей день чувствами – но уже светлыми и благодарными) витающего среди тяжелого белого пара, незнакомец, спасший меня, живет на окраине поселения в доме одинокого старика. Он не ограничился тихим существованием, изредка мелькая на глазах у поселенцев: редкими советами, комплиментами он создал образ скромного, но полного достоинства мужчины, а его загадочность задевала каждую незамужнюю девушку, хоть и понимающую, что он вскоре покинет это поселение, но все еще не оставляющую надежд привести его в семью.
Эта изнанка жизни сказочного мира взволновала меня. Я почти забыла про то, что когда-то считалась наследной принцессой, забыла о годе заключения. Я вдохнула полной грудью пар, витающий вокруг, запах трав и почувствовала, как по моим щекам вновь текут слезы.
Подумав, что это от того, что я не могу или не знаю своего имени (что было отчасти правдой), Айне окликнула женщин. Повторного предложения не нужно было – собравшись вокруг меня, отбросив ковши с водой, женщины наперебой стали предлагать свои варианты имен. Их взгляды, касавшиеся моих почти не видящих глаз, неясные очертания фигур прыгали вокруг меня в зыбком танце, приведя в предобморочное состояние.
- Хватит! – пресекла Айне все дальнейшие предложения, которые сгустились над моей головой, опустились невыносимой тяжестью на плечи.
А она ведь всего на немного, наверное, старше меня…
- Нерин. Мне нравится это имя. Как тебе? – и она вылила на мою голову еще немного воды. Мне пришлось зажмуриться – теплая травянистая масса, которую она втирала в голову до сих пор, потекла по лицу, высвобождаясь из волос. Мой молчание было признанно всеми как знак согласия – да и, попробуй я поспорить, наверняка меня бы просто не услышали.
- Твой спаситель, кстати говоря, тоже не называл своего имени. Мы его называем Фаелан - небольшой волк, - Айне обернула меня полотенцем и втолкнула в следующую комнату, также наполненную женскими голосами, но уже прохладную и не такую влажную.
Она, кстати, не отшатнулась от меня, стоило мне потянуть к ней ладони: наверное, была предупреждена Фаеланом (это имя было непривычно для меня, но, по крайней мере, теперь я могла за что-то зацепиться при воспоминании о нем) о моей слепоте. И теперь ее лицо – широкое, с большим носом и широкой улыбкой, милыми ямочками на щеках и блинными светлыми волосами более отчетливо предстало передо мной.
- Он попросил нанести эту мазь на твои синяки и ссадины, и только потом одевать, - Айне отстранилась и сдернула с меня полотенце, повернув к себе спиной. Несоклькими легкими движениями она прикоснулась к моей коже – там, где ощущались ее пальцы с мазью, возникало жжение. Чтобы как-то отвлечься, я вскинула голову, послуслепыми глазами оглядев наполненную свечами комнату для переодеваний – темноватую, деревянную, пропитанную женскими запахами. Вокруг мелькали женские фигуры – они смотрели и на меня и Айне, что-то говорили, моя спутница лишь отшучивалась в ответ.
- Ну, вот и все, Нейрин – не спрашивая моего разрешения называть меня этим именем – что за уверенная в себе особа! – девушка поправила воротник немного свободной мне одежды и, по-видимому, осталась довольна своей работы.
Как после мне рассказал мой спаситель, которому из рук в руки передала Айне на выходе из бани, - за ее старания ему пришлось обменять одно из ее платьев на одежду простолюдинки.
Этот вечер – свежий, чистый, теплый из-за его рук, которым он поддерживал меня, чтобы я не споткнулась о каменную кладку дорожки, наполненный его голосом, переживался мной после – в свежей постели, в крепком сне.
Он был так непохож на моих женихов – всех поголовно, блистающее ярких, сказочных, как на подбор благородных и громких. Мой спаситель был, наверное, моим самым ярким открытием после того, как я вырвалась из дворца, нитью, которая привела меня из того, сказочного, параллельного мира наследной принцессы в этот, где я вынуждена была быть наравне с остальными девушками – или ниже их, как, например, с Айне, напустившей на себя покровительственный тон и сразу же возвысив себя надо мной.
- Нейрин, - прозвучало, едва он оставил меня в комнате и собрался перешагнуть порог, чтобы принести еды нам на вечер (он все равно по вечерам сидел со мной, разговаривая о том, какая погода снаружи, что делали поселенцы сегодня), - женщины поселения так меня назвали.
Мне не хотелось быть больше незнакомкой, Неизвестной колдуньей – по крайней мере хотя бы для того, кто выходил меня, не оставил на попечение какой-нибудь равнодушной сиделки, практически вернул к жизни. Это была моя благодарность для него – отозвавшаяся улыбкой, которую я не увидела – скорее почувствовала.
В этот вечер он, решив, что мне стоит теперь узнать немного о жизни, что кружилась все это время вокруг. Разговорился больше обычного. Избегая вопросов о себе (окрепшая и осмелевшая я обнаружила в своих чувствах огромнейшее любопытство, вырывавшееся теперь на свободу), он все же предоставил мне возможность задавать вопросы на любую другую тему.
От своего спасителя я узнала о том, что королевство наше, сумев спастись от кражи наследной принцессы неизвестным (по крайней мере, для него) способом, не пряча ее, а, наоборот – выставляя напоказ , стало объектом для различных нехороших сплетен. Только из нашего дворца не была украдена наследная принцесса – и кумушки шептались на базарах, что, дескать, это все происки нашего отца. Что не зря же фея, посетившая наш дворец, хотевшая окрестить наследную принцессу и благословить страну, не выдержала и нескольких минут пребывания в нем.
Во всех кражах наследниц трона винили моего отца, мою семью, мою страну, которая доселе называлась Неизвестной. Теперь же предлагались другие названия для нее – Проклятой, Озлобленной.
Мое заточение аукнулось для моих родителей – но почему-то мне это особой радости не принесло. Наверное – от сообщения, что они, вместе с моей сестрой, когда огонь даже не был потушен, пытались вернуться в охваченный огнем дворец, не слушая уверений приближенных и гостей, что все ценные вещи давным-давно были вынесены из дворца.
Они не забыли все же про меня. Это радостно откликнулось в моем сердце – но вслед за этим явилось и недоумение, недоверие; слишком глубокий отпечаток оставило на мне моя темница.
- Я не буду спрашивать о тебе, - тот, кого поселенцы называли Фаеланом, но который продолжал оставаться для меня Незнакомцем, смотрел на меня взглядом, который я лишь чувствовала, - и, прошу, не задавай вопросов обо мне. Мы не встретимся с тобой больше.
Та мысль, которую я настойчиво прятала от себя, намеренно внимательно прислушиваясь к окружающим меня звукам, отозвалась горечью и осознанием, что все, наверное, именно так и будет. Как я и надеялась – меня приютили, выходили, содержали. Теперь, как я и решила про себя в том лесу, мне стоило выбрать, куда двигаться и что делать.
- Нейрин, - я не привыкла к этому имени, поэтому откликнулась, поняла, что меня позвали лишь несколько мгновений спустя, - есть еще что-то, чем я могу помочь тебе. Это – вернуть твое зрение.
Я не поверила. Нет, действительно – уже почти свыкнувшись с миром, наполненном только неясными очертаниями, с миром, который я могла видеть лишь у самого моего носа, при максимальном приближении и только те куски, которые тогда могли ухватить мои глаза, - я не поверила.
Первые дни, когда я, восстанавливаясь, лежала в постели, еще было что-то возможно. Надежда, что, вместе с моим телом восстановится и мое зрение, теплилась в моей душе, но угасла, стоило мне сделать первые спустя долгий срок шаги по комнате. Мое заточение, чтение книг за свечами испортило мне зрение настолько, что это казалось чем-то непоправимым.
«Я могу вернуть тебе зрение» - я даже не поняла сперва значение этой фразы. Осознав – недоуменно подняла голову, посмотрев на него изумленно.
Но – он не шутил. Я слышала.
Взамен он попросил самое невыполнимое – не искать его. И, самое странное – не обижаться на него. Я не понимала, почему он так говорит, но возрожденная им самим надежда окрылила меня. Заставила вновь поверить в чудо – и я согласилась.
Я никогда потом не жалела о том, что случилось. Хотя, наверное, это все же было шоком для меня – если бы я не свыклась с новыми для себя ощущениями. Даже с учетом того, что о том, что произошло, я лишь догадывалась, а, когда узнала – в принципе, не особо удивилась, это оставило отпечаток на мне.
Помню, что он дал мне выпить немного чего-то терпкого, что будто сожгло меня изнутри. Ударив в голову, застучав в висках и прилив румянцем к губам и щекам, оно отключило ощущение всего происходящего.
Помню прохладу вечера, прорывавшегося сквозь деревянные ставни. Помню – что меня уложили на постель.
Горячие касания – кажется, впервые в моей жизни. Неприятные, непонятные ощущения, захватившие меня – смутные – и взорвавшийся мир перед моими глазами.
До сих пор не могу забыть – шепот у своего уха:
- А глаза у тебя такого же цвета, как и опал. Красиво.
Утро и все последующие дни встретили меня солнцем и четкими очертаниями окружающего мира. Ошарашенная, до сих пор не верящая во все это, я подумала, что, возможно, все еще сплю.
Но деревянная стена напротив, печь, врезанная в нее, ковер – это все не было сном. Они ясно и полно отражались в моих глазах, в моем сознании, таком же чистом и ярком.
И, вместе с ясным и красочным миром, окружившим меня, взволновавшем меня, я столь же полно и ясно ощутила внутри себя холодное одиночество.
Спустившись с кровати, закутавшись в простынь, я впервые за долгое время выглянула в другую комнату. Там, мерно притулившись на узкой кровати (судя по всему, меня положили на хозяйскую кровать, когда как сам гость и хозяин дома спали на узких лежаках сразу у входной двери), посапывал полуденным сном старичок. Следов моего спасителя не было – впрочем, я не особо удивилась этому.
Больше всего я удивилась легкому недомоганию, особенно отчетливо ощущаемому сейчас, когда перед этим шли дни выздоровления. Ко всему прочему меня поразило также и содержимое узла – много, в который я побросала вещи, собранные в тот злосчастный день.
Вещи – неужели я могла носить такое? – выполненные из прекрасного шелка, с достойными фасонами, но которые носить сейчас, вне замка было абсолютно невозможно – только по празднествам и только в особых случаях. Появись я в таком на улице – Айне первой же меня засмеет. Зато они выходили вполне неплохим товаром: были отделаны драгоценными камнями и комфортно сидели на теле, приятно прилегая к телу.
Оставив для себя лишь пару платьев – самых спокойных по тонам, фасонам и украшениям, которые нашла – остальные я решила попробовать при первой же возможности продать, чтобы иметь деньги на жизнь и пропитание. Спустившись из дворца и распрощавшись с жизнью 43 наследной принцессы, я встретилась с теми проблемами, которые обычно не описываются в сказках, но существуют в сказочном мире. Ко всему прочему мне еще нужно было отплатить старику, приютившему меня хоть чем-нибудь. Лучшее, что я могла придумать, оглянув скудную обстановку моего пристанища и прикинув, что старик живет на окраине поселения и вполне может стать жертвой бандитов – это выплатить ему сумму и, возможно, накупить чего-нибудь из повседневной утвари.
В эти дни я чувствовала себя, наверное, как никогда живой: после года, проведенного в темнице, скучного и тоскливого, передо мной открылся огромный и ясный, светлый мир, который я вдыхала полной грудью и все не насыщалась. Поселенцы с радостью приняли меня, приняв, наверное, за сбежавшую из дома дочь кого-то богатого. Айне, в благодарность за платье и в надежде получить еще какое-нибудь, взялась меня обучать всему, что умели женщины в поселении: спустя неделю я заметила. Что руки уже не столь мягкие и нежные, как были раньше; теперь под ногтями приходилось тщательно вычищать образовавшуюся грязь и умываться по нескольку раз в день, чтобы лицо было относительно чистым. Спасал тот запас травянистых настоев и масел, которые я принесла с собой вместе с одеждой – но и его пришлось обменять на добротную кровать, которую поставили во второй комнате, там, где прежде спали мой спаситель и хозяин дома. Теперь эту комнату, в которой спала, готовила и училась вышивать, занимала я, а там, где выздоравливала раньше – отдала назад хозяину.
Старик Байл – так он назвался – обладал равнодушным ко всему, миролюбивым характером. Его родной сын отправился работать пажом в королевский замок и периодически навещал его – тогда, когда мог отпроситься на несколько дней домой. В этот раз он приезжал где-то за день или два до моего появления, с трудом нашел общий язык с моим спасителем и уехал, удостоверившись, что новый жилец отца (который по доброте душевной призрел бы каждого путника, попроси он об этом, не заботясь – разбойник или же мирный человек) не представляет опасности.
Уходя, мой спаситель попросил старика не говорить о том, что я остаюсь у него на некоторое время. Подарив нож в ножнах из чешуи дракона, чем окончательно растопил сердце старика, он обеспечил тем самым мое мирное существование до поры до времени.
Я могла уйти в любое время – но не могла оставить старика одного, да и куда я подамся, ничего не умея, со своими холеными руками?
Впрочем, в скором времени меня все же вынудили покинуть теплое жилище и мирного хозяина.
По поселению поползли не очень приятные слухи. В один из вечеров, когда я вместе с остальными перестирывала, полоскала в ледяной воде одежду – свою и старика Бэйла, меня к себе подманила Айне. Эта девушка, будучи старше меня всего на два года, спокойно менявшая на набор масел и трав целую кровать, в делах, касаемых не себя – поселения – проявляла изумительную расчетливость и практичность. Поэтому, почувствовав, что разговор предстоит не о новом платье, я внутренне была готова уже ко всему.
- По поселению поползли неприятные слухи, - Айне мотнула головой, - я не желаю верить в них, но они разрастаются с ужасающей меня скоростью. Мы искренне рады возвращению твоего зрения, но появилось мнение, что оно не просто так вернулось – от душевного выздоровления, как сказал Фаелан.
Оглянувшись, девушка поближе придвинулась ко мне. Ее дыхание – кажется, на этой неделе в поселение завезли чеснок, и теперь изо рта у всех разило им. – касалось моей щеки.
- Мне не хочется верить ни в слухи о том, что Фаелан – колдун, околдовавший наших девушек, ни о том, что ты колдунья, или в слухи о том, что ты заплатила своим девичеством за то, чтобы вернуть себе зрение, или же что им же отплатила за то, что он ухаживал за тобой – не хочу. Но, прежде чем наше поселение посетит знахарь и тебя всей деревней поведут к нему, я советовала бы тебе уйти куда-нибудь.
Айне замялась, затем, вновь оглянувшись, вытащила заботливо сложенную бумажку, на которой печатными буквами были выведено несколько предложений.
- Недалеко есть селение. Мою сестру выдали замуж за одного из сыновей старейшины и она теперь содержит школу там. Ты неплохо читаешь и пишешь, - поэтому вполне можешь устроиться туда кем-нибудь. Наши не любят выносить сор из избы, и, если ты будешь вести себя достаточно тихо, возможно, они и не узнают, что ты там. Поселение то намного больше чем наше, тебе будет труднее, однако, ты не будешь запятнана…
Для единственной оставшейся дочери старейшины репутация и девичество (которым заменяли здесь не сказочное «невинность») было всем, чем могла владеть девушка: это было ее главным приданным в этой бедной стране посреди скудной растительности, высоких гор и неплодородных земель.
У меня не было выбора, кроме как согласиться: в путь я могла отправиться на лошади, которую Айне обменяла на два моих последних платья. И, уже показывая, что все это для меня она делает не за что-то, а по доброте душевной (или же обнаружив, что сапфиры на одном из одеяний настоящие), она раздобыла добротный костюм для верховой езды. Он почти пришелся мне впору – пришлось лишь закатать рукава – сшит он был хоть и на тоненького, но все же мужчину.
Я не знаю, сколько раз благодарила то, что я все же, несмотря на свою холеность была 43 наследной принцессой: к наследникам в нашем королевстве относились по-особенному, их учили читать, писать, считать, преподавали различные науки – в общем. В полной мере готовили к тому, что мужья их будут если не простолюдинами (а принцессы. Пользующиеся любовью королей, вполне могли выкинуть такой прецедент), то наверняка не очень образованными мужчинами, смыслящими только в войне и охоте и ею же целыми днями занимающимися. Отец, правда, не был таким – он, как наследный принц, получил должное образование и правил самостоятельно.
Хотя, я не думала об образовании, вычищая мусор из дома, который накопился за все время проживания моего тут: женщины в поселении, справедливо рассудившие, что, раз в доме женщина, то она уберет и вычистит все, даже будучи прикованной к постели. Для организма, который не привык к другим физическим нагрузкам помимо верховой езды, да и к тому же инстинктивно морщившего нос при всякой вони – это было несколько непривычно.
Хотя, непривычно – еще слабо сказано.
Кажется, еще после разговора с Айне я начала понимать, что чары, обычно накладываемые на наследную принцессу, являющиеся ее довеском, ее приданным и залогом девичьества, не предусматривали той возможности, что она может быть заточена в темницу, ослепнуть от чтения книг почти что в темноте и за свое зрение заплатить невинностью.
Окончательно я убедилась в том, что наследной принцессой являюсь лишь по названию да по мнению своих родителей тогда, когда, едва очутившись рядом с лесом, повсюду раздался волчий вой.
Он, леденя душу, поднимался от земли, взметался ввысь, в небо, смешиваясь с клубами пыли, выбивающимися из-под ног лошади, испуганной и присмиревшей: до этого она плохо слушала меня, уже забывшую почти навыки верховой езды и неуверенной рукой тянувшей поводья.
Я не была уверенна, что волки, как и вся живность до этого, как и вся природа до этого, будет мне благоволить. Доказательством этого было хотя бы стая – голодная, тощая, которая выбралась из леса, того, из которого выбиралась в день пожара, и что не показалась тогда, но жаждала чем-нибудь поживиться сейчас.
И что-то мне не верилось, что эта стая меня просто-напросто спутала с кем-то…
Я осторожно развернула коня к концу дороги, туда, где два тощих волка на слабых лапах только создавали видимость заслона; их наверняка либо пожрут свои же, либо оставят помирать: естественный отбор дает о себе знать.
Запустила руку в гриву – коня мыли недавно для Айне, от этого волосы на шее у животного, да и хвост его были заплетены в косы и повязаны алыми лентами. Чувствуя мое нарочитое спокойствие, успокаивался и скакун подо мной, но все еще напряженно дышал, пугливо озираясь.
- Пошла! – стукнув из-за всех сил пятками по бокам лошади, отчего она, попятившись, все же рванула вперед, я вцепилась побелевшими руками в поводья.
Сердце металось по груди в такт цокающим копытам – волки по обе стороны дороги, жалобно заскулив, опешив от столь резкой перемены в нашем поведении. Те, что создавали видимость заслона – отпрянули назад, когда мы проносились мимо них, но, опомнившись, осознав, что это – их последний шанс зацепиться когтями за жизнь – рванулись вслед. Именно они преследовали нас долгое время, напрягая свои уже не молодые кости и пытаясь не упустить из виду – суетливо, неграциозно, жадно. Конь подо мной покрылся потом, путающимся в его свежевымытой гриве, но не останавливалась отдохнуть, чувствуя, что иначе будет конец – и ему, и его наезднице.
- Ум-мниц-ца, - стучащими зубами постаралась успокоить немного животное, пробормотала я – наверное, скакун даже меня и не услышал сквозь собственный стук сердца, стук копыт.
Кажется, нам удалось миновать лес и добраться до сухого серого поля – там, где наша дорожка юлила, петляла, словно скакуны, протоптавшие ее, то и дело останавливались, перекусывая скудной низкой травой.
Порой было безумно обидно – за свой край, который вынужден расплачиваться за все остальные, наполненные плодородием, но полностью лишенные драгоценных руд, на которые были падки, словно лепреконы. Руды были всюду – даже под ногами у жителей поселений, но их добыча обходилась нам очень тяжело: не всегда товары, что мы импортировали из-за границы, окупали потери.
Зато мы точно знали ценность труда и то, что, если будем сидеть сложа руки, ничего к нам точно не придет. Поэтому и правящая чета нередко спускалась к людям в первые дни начала пахоты или же следила за рудниками, помогая или же поощряя рабочих – высоких, широкоплечих мужчин, добродушных, но грубоватых, что всегда смущенно улыбались нам с сестрой – двум холеным девочкам, испуганным обстановкой, держащимся за руки своего отца. Они были рады нам – словно лучикам света, пробравшимся под землю, специально для них, чтобы подбодрить их, отблагодарить за все то, что они делают.
Сказочные богатства требовали отнюдь не сказочного труда – ужасающего, болезненного, жаркого.
Склонившись, я обняла шею остановившейся лошади, терпко пахнущей потом и страхом; кажется, Айне так и не назвала ее клички.
- Эй. Скажи мне, не против, что я буду звать тебя Лучиком? – коричневатая кожа животного под моими ладонями была липкой, горячей.
Гнавшиеся за нами животные отстали: их шуршания, жадного поскуливания мы больше не слышали за спиной. А, возможно, они просто свалились на землю без сил – столь же опустошенные, как и мы с Лучиком.
Животное подо мной сделало несколько неуверенных шагов и наклонило голову; выпрямившись, я наконец-то огляделась: мы оказались на самом краю поляны у холма, нависшего над небольшим ручьем словно безмолвный страж, оберегающий его покой. На возвышении и по краям ручья неподалеку редко и несмело росли низкие деревца, тоненькие и серые, но с озорными зелеными листочками, перешептывающиеся весело на ветру.
Звон ручья, тихое жадное поглощение конем воды, шелест далеких листьев и усталость заставили меня слезть все же с моего скакуна и опуститься на землю. Сумка, набитая моими вещами, отдавила плечо, поэтому была брошена тут же, с облегченным вздохом.
Уже не раз мне за все это время приходила идея просто вернуться домой: соблазн, который упрямо возникал снова и снова. И раз за разом, также упрямо я отвергала эту мысль. Особенно невозможной она казалась сейчас, когда я смогла в полной мере четко и ясно увидеть тот мир, что разворачивался вокруг меня.
Наверное, даже там, в поселении с Фаеланом, будучи полуслепой и лишь изредка выбираясь из дома, ведомая своим спасителем, я видела куда больше, чем запертая в своем замке и снисходящая как 43 наследная принцесса к простолюдинам.
Тогда нам не показывали изможденных юношей, что впервые спустились в рудники а теперь вернулись к своим матерям, побледневшим и обеспокоенным, свалились на кровать и забылись мертвецким сном. Бедные женщины всю ночь проводили у изголовья кровати, прислушиваясь к дыханию своего уже повзрослевшего чада.
В большинстве случаев их тревога была напрасна; но иногда она оправдывалась – сломленной волей, здоровьем и – что было самым ужасным, когда по всем домам проносился дружный женский истерический плач – уходом из жизни.
Я отвыкла от верховой езды: она показалась мне довольно выматывающей теперь, когда, в безопасности под сенью темного холма и маленького деревца нервное напряжение и страх ушли, оставив после себя только истощение и апатию.
Подложив под спину свою сумку, чувствуя рядом размеренное дыхание опустившейся на колени лошади, отдыхающей после кратковременной пробежки, изредка нервно подергивающей ухом и прислушивающейся – нет ли поблизости преследователей? – я прикрыла глаза, решив, что можно ненадолго вздремнуть.
Журчание ручья уносило вслед за собой мои мысли, спутывало со своими волнами, смывало, налепляло на круглые плоские камешки.
Чудесный сон – они не снились мне давно – пробрался сквозь эти журчащие волны, сквозь посапывание коня, сквозь шепот листьев, складывающий в сумбурную, незатейливую песенку.
Кажется, мне пела ее в детстве сестра; она в свою очередь узнала ее от крестьян, с которыми сдружилась намедни.
Когда-то живший человек так сильно пожелал
Стать королем страны своей и горестей не знать.
Его желание сбылось – и фейри помогли
Создали аметистовый престол, жену нашли.
Страна пушистых облаков, журчащих родников
Была в правлении его – весь мир у его ног,
И он, прожив счастливую и долгую судьбу
Ушел за фейри в мир иной отдав жене страну.
Их песни не слышны с тех пор в стране журчащих вод,
Становится жена его все злей из года в год…
Это было забавно для меня: как придуманное народом оправдание нашим неплодородным землям и тяжелой жизни.
Хотя, у кого она была легкой?
У нас не было разбойников, как в некоторых других странах. Самой главной опасностью для жизни был голод (но в этом человек был повинен в основном сам) или же голодные животные, рыскающие даже не в лесу - у дверей домов.
Приезжие крестные феи хватались за голову, увидев наш край; они отказывались помогать тем людям, которые не верят в них – а люди не верили в них, потому что они ни разу не помогли.
Мы знали, что они существуют где-то там, в других странах; но собственный, исхудалый и озлобленный малый народец не видели. Не верили в него.
Лучик всхрапнул и поднялся - пора было ехать. Солнце клонилось к горизонту и мне очень не хотелось ночевать под открытым небом без костра и хотя бы ощущения опасности: я не умела спать чутко и осторожно, просыпаясь от приближающейся опасности или любого лишнего шороха.
Как человек, который привык охраняться за множеством замков – как в жизни до темницы, так и в ней – я спала глубоким, глухим ко всему окружающему сном.
Кажется, поселение, в которое отправила меня Айне, находилось за озером; у самого него же располагался маленький рыбацкий поселок. До него оставалось ходу несколько часов – к ночи как раз должна была успеть.
Лучик был смирнее, чем когда мы отправлялись в дорогу: возможно, так на него подействовали сгущающиеся сумерки, или встреча с волками - я не была уверена. Или, быть может, так на него подействовала моя наглость – наречь его собственным, новым ему именем.
Так или иначе, он слушался меня охотнее, и путь прошел куда приятнее. Достигнув озера, конь, словно почуяв скорый отдых, затрусил к одному из домов. Возможно, его привлек запах трав, обдавших меня при приближении к постройке – или же что-то другое. Но, доверившись ему, я постучала в дверь она распахнулась всего несколькими мгновениями позже. Тонкокостный, бледнолицый и светловолосый юноша, по возрасту младше меня на несколько лет, открыл дверь. Взгляд его – сонный, светло-бирюзовый, прошелся по моему ошалелому лицу, спутанным волосам, дорожной сумке и выжидающе смотревшего на него – с какой-то животной надеждой и просьбой – Лучика.
Именно эта немая животная просьба заставила его выйти, схватит поводья коня и, кивнув в сторону распахнутой двери, пробормотать:
- Заходи. Кровать у окна свободна. Красть нечего, даже не ищи.
Будто бы у кого-то в нашей стране было что красть…
- Спасибо, - отозвалась я, прикрывая за собой дверь. За стенкой послышалось громкое довольное цоканье Лучика.
Лачуга представляла из себя творение из двух помещений – спальни, заваленной книгами, с вереницей высушенных трав под потолком, нанизанных на конопляные веревки. Кажется, это были здешние знахари – или целители, я не особо понимала, чем они отличаются.
Второе помещение – с печкой, теми же гирляндами трав над печкой, в которой тлел недавно погасший огонь. Вместе с травами смешивался запах чего-то вареного рыбного и овощного. Этот запах кружил, смешиваясь с уличным ветром, прорывавшимся сквозь притворенные ставни.
Скинув сумку на пол, я дошла до кровати у окна (всего их было три, одинаковых – у двери, у окна и в другой комнате), скользнула усталым взглядом по старому, испещренному зарубками и царапинами столу, стоявшему посередине комнаты и, тихо вздохнув, упала на кровать, забывшись сном.
Кажется, где-то спустя несколько минут я услышала сквозь темную, теплую пелену как кто0то вошел в дом, снял с моих ног дорожные сапоги и накрыл одеялом.
Мой принц улыбался, смотря печально на меня всякий раз, соскакивая с лошади. Помогал сойти с кареты моей мачехе – так надо было, - склонялся перед отцом. Затем помогал мне, обхватывая сильными руками за талию, придерживая, дожидаясь, пока я высвобожу ногу из стремян.
Наверное, это был первый, кем я заинтересовалась – как мужчиной, как другом, как собеседником. Он знал столько историй и сказаний, что мы с сестрой – Ильвой – только диву давались, сидя рядом подле него в дворцовое послеобеденное время, слушая его, раскрыв рот.
Наверное, от этого мне всегда было обидно, когда Ильва – веселый весенний лучик – не стесняясь совершенно, хватала его за руку и вышагивала рядом. Как равная. Я, обремененная статусом его невесты, не могла подавить в себе стеснение и нерешительность, всегда оставалась позади. Его льдистые глаза словно замораживали меня на месте, перехватывали цепкой рукой дыхание.
Я не признавалась самой себе – но я ревновала, тоскливо и одиноко – в такие моменты, видя прямую спину сестры, облаченную в зеленых бархат, и широкие плечи моего принца.
В подземелье я не сразу забыла об этом: подолгу лежала на кровати, ожидая. Что они посетят меня, но слыша лишь озлобленный шепот слуг. Мой принц не пришел спасти меня, а моя сестра, любимая и родная, почему-то даже не вспомнила обо мне.
Приди к ним, перед повторным заточением (а в том, что они меня посадят обратно в темницу, чтоб не дай бог не украли, я не сомневалась), спроси про это – и ведь оправдаются «я не знал», «твой отец запретил».
Мне безумно хотелось услышать ответы на вопросы, мучавшие меня. Посмотреть в лицо отца – к черту мачеху, она и не должна была любить меня – поступившего так несправедливо со мной. Но я бежала от того, что могла услышать, увидеть, осознать.
Также сильно, как я не хотела возвращаться в темницу, я не хотела увидеть ожившие свои страхи и опасения.
А ведь теперь, когда чары наследной принцессы воцарились над Ильвой, уже она была в опасности
Смогу ли я побороть в себе воспоминания о несправедливом поступке родных, и сделать что-то, чтобы предупредить ее?
В любом случае я достаточно долго не связывалась с родными, чтобы успеть за новыми впечатлениями забыть позапрошлый год и вновь соскучиться по ним.
Осознание этого – тоскливое и безнадежное – и вытянуло меня из прохладных объятий сна.
Он сидел за столом, когда я проснулась. Его сгорбившаяся светлая фигурка неясно проглядывалась в сумеречном освещении восходящего солнца, лучи которого пробивались сквозь щели ставен. Лачуга – скудно обставленная, пропахшая травами, холодная казалась печальной в этих тонких багровых лучах.
Огарок свечи вылился из железного подсвечника и расплылся по столу, пробравшись в щели дерева, повторив его узор – витиеватого, старого растения, из которого впоследствии человек своими грубыми руками сделал мебель. Он читал по ночам, не в силах остановиться перед всепоглощающей жаждой знаний – или же просто упрямого желания что-то узнать? Впрочем, не дело это было – читать при плохом освещении.
Я, заплатившая дорогую цену (со спокойной душой – не жалея до сих пор) за подобное увлечение, знала это лучше всего.
Он ведь, получается, приютил меня, уложил спать, позаботился о том, чтобы я не простудилась во сне, а сам всю ночь просидел за книгой?
Накрыв мальчика одеялом (тем же, под которым пряталась от ночного холода сегодня я), я попыталась узнать, что он читал – при попытке вытянуть книгу из-под его головы он что-то тихо заворчал, но не проснулся.
Кажется, ее вручную написали и переплели еще до его рождения – старые страницы отламывались при неосторожном прикосновении, однако то, что было написано на них, еще можно было прочитать.
- Старший брат сейчас учится в одном из городов. Он обещал мне, что когда придет – подарит десять таких же книжек.
Типичное юношеское бахвальство.
Мальчик смотрел на меня, все также положив голову на сплетенные руки. Его светло-бирюзовые глаза – большие и печальные – кажется, заставляли меня сделать что-то нехорошее.
- Ты, конечно же, не умеешь писать и с трудом читаешь – и то только потому, что знаешь эту книгу наизусть? – Дождавшись утвердительного кивка мальчугана в ответ, я вздохнула, - ты приютил меня. Будем считать это благодарностью.
Когда я услышала от Айне, что меня примут учить детей в школе ее сестры, я подумала, что стоит на всякий случай прикупиться – небольшой свиток стал моим особенным, ценным приобретением, как и маленькая баночка чернил из ягод. Ну а перо нашлось у мальчугана. Он, роясь в своих вещах, впопыхах, смутившись от собственной невежливости, быстро проговорил мне свое имя – Рихард.
Кажется, я потратила два дня и весь запас чернил для того, чтобы перенести записи и опыт различных знахарей и лекарей на свиток – и ничего, кроме боли в пальцах, нескольких клякс на одежде я не получила. Ну, кроме удовлетворения от сделанного доброго дела: хорошей памятью на буквы я не отличалась, поэтому, прочтя один раз что-то не могла потом вспомнить это в нужный момент, внезапно.
Зато счастливое лицо Рихарда было красноречивее любых слов: его перемазанная чернилами мордаха (он-то что, все писала ведь я) просто светилась от восхищения.
Надеюсь, его брат вернется очень скоро: тоскливо на душе было оставлять мальчугана вновь одного. Но, наверное, столь доброе и искреннее существо жители его поселения поддерживают и без моих советов и переживаний.
Уже выходя из конюшни, ведя на поводу Лучика, я подумала, что сумка моя слишком уж раздулась. Пришлось остановиться под пристальным взглядом конюха – седовласого сгорбленного старичка – чтобы узнать, чем пополнились мои вещи.
Я была бы очень рада, если бы это был хотя бы кусок хлеба – он очень бы пригодился и мне, и Лучику; однако, Рихард, несмышленый в таких делах мальчуган, положил мне в сумку черную ткань… или не ткань?
Это был довольно добротный, правда, не новый плащ. Без заплаток – и на том спасибо: прикупить себе что-то, чтобы укрыться от ветра или дождя я не додумалась. Да и откуда было мне знать про такие неудобства в пути – человеку, который всю свою жизнь провел либо во дворце, либо в конных прогулках исключительно в теплые и ясные дни?
Я намеревалась тотчас же вернуть обнаруженную вещь Рихарду: не хватало еще мне у маленьких детей из дома вещи выносить. Но потом, представив его взгляд, поняла, что просто не смогу. Ко всему прочему на лицевой стороне плаща обнаружился цветочный узор, вышитый серебристой нитью. Он окончательно покорил мое сердце и тут же был накинут на плечи под одобрительное ржание Лучика.
Впечатление от нового знакомого не оставляли меня; я пустила Лучика неспешным ходом вдоль кромки озера. Насколько помню по его тихим рассказам – отца у них нет, а мать посещает их редко. В лачуге живет Рихард вместе с двумя братьями - старшими. Все они, с помощью матери, и учатся врачевать людей…
Сейчас один из старших обучается на скопленные ими деньги в городе; другой же отправился в соседнее поселение работать, чтобы скопить денег на обучение Рихарду.
Оставшись один, мальчуган следил за домом, помогал поселенцам и по ночам заучивал рецепты лекарств из трав до изнеможения, чтобы хоть как-то справиться с чувством одиночества: оба его брата еще нескоро вернутся домой.
Неприятное чувство подкатило к горлу: ну нет, не думаю, что он бы хотел, чтобы я жалела его.
Плащ приятно согревал: и как я раньше обходилась без него?
Погрузившись в собственные мысли, я не услышала испуганного ржания Лучика и потемневшего надо мной неба; только после того, как испуганное животное встало на дыбы и сбросила меня на землю… Хотя нет, даже только будучи в полете и увидев зеленоватую волну воды, готовящуюся меня поглотить, я подумала, что здесь что-то не так.
Кажется, поэтому сказки называют сказками: что-то захватывающее и восхитительное. Наполняющее все ваше естество трепетом и благоговением перед чем-то настолько прекрасным и идеальным, что просто не может быть реальностью или сном, то есть – продуктом человеческой деятельности, грубоватой и недалекой.
По крайней мере, женщина – или что это было за создание, я тогда не сразу поняла – с прекрасными, правильными чертами лица и грустными омутами глаз, склонившаяся надо мной была словно пришедшая из сказки. Наверное, отец хотел видеть меня именно такой – с молочно белой кожей, с едва просвечивающимися голубоватыми стебельками вен, причудливо уложенными – словно обработанные нити золота – волосами, кольцами спускавшиеся на лоб, ярко выраженные ключицы. Во всем этом образе просвечивалось то едва уловимое, врожденное величие, гордость, которое отличает по-настоящему прекрасные души, не обремененные потребностью носить на лице маску всего этого, только пропущенного через собственное недалекое сознание и оттого – грубоватого и некачественного.
Взгляд ее ярко-синих глаз был обращен не на меня – на темную ткань моего плаща, которую она сжимала в руках. Серебро нити, вплетенной в ткань, печально поблескивало в освещении комнаты.
Она не заметила, что я проснулась – я же боялась нарушить сказочность момента, вдыхала чудный аромат, разлитый патокой по воздуху. Я помнила его – правда, в моих воспоминаниях он был едва уловимый и сухой, доставленный нам из других стран в виде засушенных духов.
А здесь он – живой, красочный, дурманил и кружил мое дыхание вместе с собой в бликах от цветных стекол в окнах. Наверное, это очень богатый дом, раз здесь в окнах стоят стекла: такие были лишь в нашем дворце, либо в жилище богатых помещиков, друзей отца.
Я не знала ее: впрочем. Я не считала нужным запоминать всех, кто посещал утомительные торжественные вечера отца: они были настолько редкими и бессмысленными, но обязательными, что я, как 43 наследная принцесса, проводила их в полудреме на троне.
Ильва и мой жених в это время удивляли гостей своей слаженностью в танце и тем, как подходили друг другу…
Кажется, я начинала ревновать к тому, чего не замечала два года назад. Это мне показалось довольно глупым – но ничего поделать с собой я не могла: неприятное, лживое послевкусие пропитывало мое сердце, словно яд.
- Скажи мне, ты видела их, моих сыновей? – Тихий, кристально чистый голос разлился в воздухе, обнял своими прохладными, свежими объятиями, закружил сознание.
- Рихарда? - я лежала, не шевелясь. Казалось, что, стоит мне двинуться, и волшебные чары развеются, и она исчезнет, испарится, словно иллюзия - чудесная, волшебная.
- Да... – она еще несколько мгновений просидела. Сжимая ткань моего плаща, словно в прострации. Затем, вздрогнув, отпрянула.
- То, что ты видишь меня сейчас – заслуга этого плаща. Я не знаю, каким способом он попал к тебе, но не вижу, чтобы ты была недобрым человеком.
- Мне его подарили в благодарность за помощь, - проворчала я, поднимаясь. Постель, на которую меня уложили, была изумительно мягкой, словно сотканной из облаков. Опершись на изголовье – серебристое, причудливо сплетенное в узор, - я выпрямилась.
- Подарили? Чудно. Значит, они растут не жадные к имуществу и с добром относятся к окружающим, - женщина облокотилась на спинку стула, на который опустилась и облегченно вздохнула.
Ее одежды – легкие, шелковые, складывающиеся в платье, у подола были вышиты теми же узорами, что проходили и по моему плащу.
- Это ваш плащ? – я не знала, как к ней обращаться, что довольно таки смущало.
- Был когда-то, - она все еще витала в своих мыслях, а я гадала, человек ли она вообще. Судя по ее словам и том, что я могла ее видеть только надев подаренный мне Рихардом плащ – все же не совсем.
- Когда-то человек полюбил меня. А я полюбила его. Он прекрасен и телом и душой. Отец просил меня, отпуская к людям на сушу, поставить лишь одно условие, после которого я вернусь домой: если он трижды поднимет на меня руку, - женщина расправила плечи: кажется, она справилась с наплывом эмоций, - всего три раза. Первый – когда я попросила купить мне брошь, но у нас не было денег, чего я не понимала, живя в достатке до этого времени. Второй – когда не сдержала слез, видя, как сочетаются узами два не подходящих друг другу человека. И в последний – тогда, когда, видя умиротворенное лицо умершего человека, я не сдержала улыбки радости за его душу, что больше не будет страдать, - незнакомка поднялась, развернулась ко мне. Ее спокойный, но все еще носящий отпечаток грусти взгляд был устремлен прямо на меня.
Стало как-то неловко. Но смутная догадка, смешанная с осознанием своей невероятной удачи, в которую даже не верилось, робко постучала где-то в глубине сердца.
- Я – Гуараггед Аннон, озерная дева. Имя мое – Исия. Человек, я приветствую тебя в озерном дворце своей семьи и приглашаю на праздничный вечер в твою честь, - легкая улыбка тронула ее губы, - к нам очень давно не заходили люди. Мы успели соскучиться.
Дальнейшее напоминало невероятную сказку: прекрасный прием, улыбчивые слуги, вымывшие меня от земной грязи, облачившие в одну из тех одежд, что носили волшебные девы. Замок, находящийся действительно на дне озера. Выйдя во двор можно было наблюдать вытянутые контуры рыб, мелькавших над головой где-то за невидимым куполом.
Белый, созданный из неизвестного мне камня, высокий, наполненный прекрасной музыкой и прекрасными жителями; каждый из них – будь то дева или же смущенный донельзя старец – считали нужным подойти ко мне, поздороваться, познакомиться. От разноцветных блюд, одежд мне становилось немного дурно. Но эйфория, вызванная терпким дурманящим и сладким напитком, что подавали здесь, самой обстановкой и атмосферой захватывала,
Празднество началось внутри замка и плавно перетекло в восхитительный сад, наполненный самими разнообразными цветами – дурманящими, ослепляющими. Кажется, Исия едва успела предупредить меня, чтобы я не срывала даже лепестка отсюда – даже на память. Моя рука дернулась, прижалась к груди – едва не нарушила этот странный, но строгий здесь запрет. По рассказам радушных хозяек, люди, попадавшие сюда, обязательно хотели оставить себе на память об этом месте: это огорчало юных дев, словно это было желанием никогда сюда не вернуться. Зачем брать себе что-то на память из места, где тебе всегда рады и куда ты сможешь вернуться по желанию? Гуараггед Аннон этого не понимали.
Я могла гостить здесь сколько угодно: девы были искренне рады мне, делились своим опытом и впечатлением. Однако, настолько прекрасное, настолько дурманящее место вскоре наскучило: я все сильнее и сильнее ощущала тоску по людям, тоску по своим родным.
- Вы посещаете своих сыновей, Исия? – спросила я однажды у женщины, которая всюду составляла мне компанию, оберегая как от любопытных своих подруг, так и от порчи имущества: смущенная обстановкой, новой для меня и слишком сказочной, я была словно неловкий зверек, что краем своей одежды мог нечаянно задеть ценную вазу или прибор, что с печальным звоном падали на пол и разбивались.
- Когда-то, очень давно. Их отца, как бы сильно я не тосковала по нему, как бы давно я не простила его – мне было запрещено видеть. Однако сыновей своих я посещала; они хотели стать великими врачами – я подсказывала им то, что знать мог лишь малый народец. А человек не ведал. Это продолжалось ровно до тех пор, пока они не перестали, как и все дети рано или поздно, верить в сказки: только младший по-прежнему посещает озеро, подолгу сидит у берега и разговаривает со мной. Он не видит меня, зато чувствует. Я же могу лишь его тихонько слушать, сидя рядом…
То, что не ведомо людям, однако, о чем знает лишь малый народец. Похоже, что фейри так и не покинули нашу страну, обезображенную, но по-прежнему живую. Существование озерных дев было тому доказательством.
Кажется, что причиной наших бед стали мы сами. Интересно, можно ли было это как-то исправить?
Я попросила провести Исию к старшим девам; заметно удивившись, она согласилась.
Старшие озерные девы – возраст в их обликах все же давал о себе знать даже не смотря на то, что ни единой морщинки не было у них на лице, - не восседали на тронах, как мне представлялось. Они встретили меня в одном из залов, где на равных общались со своими сестрами. Однако была отчетлива видна та дистанция, которую младшие озерные девы держали с ними: уважительная, благоговейная. Они не смели прямо смотреть им в глаза, хоть и с достоинством держали себя; не перечили, согласно склоняли голову, поражаясь их мудрости. Краем глаза слушая речи, я понимала, что. В принципе, это оправдано.
- Дитя, что ты хочешь узнать? - Их было трое, но говорила всегда кто-то одна, обращаясь от лица себя и двух других.
- Скажите мне, вы знаете о беде, постигшей наследных принцесс? – Я несколько запнулась, задавая вопрос: меня смутили их взгляды, обращенные на меня – внимательные, подбадривающие, гордые.
- Попытка лишиться чар наследной принцессы не избавит тебя от ее судьбы: они называются так не только из-за особой защиты и благоволения к ним природы, - одна из старших озерных дев, облаченная в голубые одежды, начала первой.
- Они называются так из-за того, что им предначертана особая судьба, - подхватила вторая. Казалось, что они представляют из себя единый организм, по какой-то нелепой случайности разделенный на три части.
- И власть эта – изменить не только свою судьбу, но и судьбу других людей.
Я начала нервничать: я ведь не просила рассказывать о моей судьбе? И неужели мое нынешнее состояние выглядит так, как будто я хотела избавиться от статуса наследной принцессы?
Тихо выдохнув – так, чтобы не смутить ни старших дев, ни тех, что с благоговением слушали их, я подумала. Что, возможно, если бы мне предложили такой расклад – я бы не отказалась. Ноша, было сброшенная мною и легкомысленно переложенная на плечи Ильвы, вновь невыносимо тяжко легла на душу.
- Дитя, - вырвал меня из раздумий голос, - не печалься. Просто делай то, что считаешь нужным.
И они отпустили меня, так и не ответив на мой вопрос. Но настаивать я не стала – быть может, это правило такое у подобных существ – отвечать на то, что они считают нужным узнать их гостям, а не на то, о чем их спрашивают?
Но, - ведь так нечестно! Я ведь не спрашивала у них, что мне делать?!
Кто-то похитил всех сказочных принцесс, по которым только были написаны сказки, и взялся за принцесс неизвестных.
Поселение, в которое меня направила Айне, оказалось достаточно большим городом, привыкшим себя считать информационным центром. И действительно: сплетни сюда стекали с невообразимой быстротой. Захочешь узнать что-либо – достаточно лишь прислушаться к разговорам на улице или же разговориться за кружкой горячительного с рядом сидящим незнакомцем.
Оказавшись за высокой городской стеной (так поселенцы скрывались от голодных лесных жителей и от любопытных окружающих взглядов) я оказалась в своеобразном городе-крепости, центром которого был внушительный особняк того, кого уважительно здесь называли Управляющим.
Я припозднилась на неделю из-за задержки в рыбацком селе и на дне озера. Однако Ахана, сестра Айне – крупная, представительного вида женщина с тихой и стеснительной дочерью-малышкой у подола, каждый вечер приходила к главным городским воротам и высматривала меня среди гостей. Я немного опешила, когда меня выцепили из общей массы впускаемых в нутро крепости, словно стадо овец: поселенцы из ближайших земель укрывались от разбушевавшейся непогоды за высокими городскими стенами.
Она словно не узнала – почуяла, что я та, кто ей нужен: вцепившись в мой плащ с одной стороны (малышка повисла на моей руке с другой) Ахана довела меня до высокого здания школы. Учителя занимали третий, жилой этаж, а обучали на втором и первом.
Именно тогда, как оказалось, провидение решило взяться за меня в серьез.
Ужас потряс все наше королевство: то, чего так боялись мои родные. Все же случилось, словно бы своим страхом они приманили беду. Однажды утром замок потряс истерический женский крик: как обычно поднявшись утром пожелать доброго утра своей дочери, Хельга, моя мачеха, не обнаружила ее в кровати. Распахнутые окна – то ли самой хозяйкой комнаты, то ли ночным посетителем, печально скрипели и блестели разбитыми стеклами.
Ни в самом здании дворца, ни вне его, в близлежащих землях – нигде не было моей сестры. Ее жених (в бывшем – мой), казалось, сошел с ума, с личной свитой разыскивая пропавшую невесту.
Слухи эти мигом облетели все земли и, конечно же, достигли и нашего города. Многие удивлялись тому, что дочь правителя нашей страны была похищена в самую последнюю очередь; у меня же возникло стойкое ощущение, что меры, принятые родителем, все же были действенны. Меня не находили – и несчастье обходило стороной Аметистовый престол.
Пока кто-то не освободил меня.
Я нечасто задавалась вопросом – кто бы это мог быть. Кто бы это ни был, мы навряд ли с ним встретимся вновь – поэтому я решила, что это просто один из слуг. Но зачем?
Этот вопрос мучил меня намного сильнее – как и слова Озерных Дев о том, что, даже лишившись чар наследной принцессы, я все равно останусь ею, чтобы я ни делала.
Кстати, вопреки традиции малого народца, попрощавшись со мной, никакого ценного подарка девы мне не оставили: также, как и жители наших земель, они были бедны и всем, чем могли одарить – это лишь лаской и добротой, да советом.
Жители города оживились: то тут, то там строились догадки, что же будет теперь, когда все наследные принцессы украдены. Я же с трудом скрывала свое день ото дня ухудшающееся настроение: чувство вины преследовало меня и днем и ночью, преображалось в тоскливые и осуждающие сны, в которых тихий женский голос сестры звал меня на помощь.
На душе камнем лежало письмо, которое я так и не отправила своим родителям: убитые горем, они навряд ли были бы рады знать, что я сейчас где-то далеко живу и бед не знаю.
А ведь это действительно было так: никого не интересовало кто я такая, откуда и зачем прибыла в этот город. Ахану интересовало только мое поведение сейчас и то, как я обращаюсь и как обучаю детей.
Те, в свою очередь, даже без помощи чар наследной принцессы, тянулись ко мне: потратив несколько часов на обучение письму, мы собирались в большой и светлой комнате на первом этаже, садились в круг, и обычно я рассказывала одну из тех легенд, которые когда-то слушала вместе с Ильвой, моей младшей сестрой.
Это несколько скрашивало общую мрачную атмосферу вокруг: вся страна погрузилась в скорбь и облачилась в черные одеяния. Мой вид вызывал непонятный ужас у тех новеньких учеников, которых матери приводили к нам: назначенная встречать их (словно бы Ахана моей внешностью пыталась создать благоприятную репутацию учебному заведению), я невольно пугала детей вымуштрованной прямой осанкой и суровым очертанием губ. А темные одеяния, бледная кожа и ожесточившееся сердце дополняли образ. Уже потом, когда я чувствовала себя несколько свободнее в привычном для меня окружении и даже позволяла себе улыбаться; в такие моменты дети расслаблялись и откликались на мои просьбы, становясь послушными.
Я не просила чего-то большего, вполне удовлетворенная этой передышкой. Меня радовали дети вокруг и те знания, что я получала из обширной городской библиотеки. Я не нуждалась в жилье. Была вполне довольна тем количеством денег, что мне выдавали за мою работу.
Черный плащ, подаренный мне Рихардом, я не снимала никогда; меня частенько ругала Ахана за это, но я упрямо не желала с ним расставаться.
Он позволил мне увидеть гораздо больше, чем я рассчитывала. Благодаря ему я сумела подружиться с маленькими хранителями библиотеки города – фейри в деловитых колпаках и в коричневых одеждах, что блуждали по книжным полкам, ухаживая за книгами. Именно с ними я проводила все свободное время, погружаясь в собранные со всей страны летописи.
Меня интересовало то, почему именно наша страна потеряла веру в наших сказочных хранителей. Почему мы можем видеть остальных, тех, что прибывают к нам из других волшебных государств, а наша собственная природа, наши собственные маленькие друзья чахнут?
Подолгу просиживая за толстыми, прикованными к стене книгами с маленькими фейри на плечах, я вчитывалась в витиеватые строки. Иногда мне попадались тексты на незнакомом мне языке – книжные хранители читали их вслух, переводя слова для меня.
Я вновь ощущала себя наследной принцессой, но это чувство было радостно для меня. А, так как книжные фейри уже успели рассказать всем своим знакомым обо мне, то каждый вечер наше скромное общество посещало все больше и больше гостей. Кто-то задерживался с нами, помогая штудировать книги, а кто-то ограничивался лишь мелкими проказами и улетал с довольной рожицей.
Были и те, кто приходил ко мне за помощью. Особенно почему-то зачастили цветочные эльфы – слабенькие, выросшие на подоконниках, но безнадежно влюбленные в своих хозяек. Я не всем могла помочь, но не всегда это требовалось: выговорившись, они засыпали у меня на коленях, утомленные, но счастливые.
Я так и не нашла ответа на свой вопрос: что сделать, чтобы мы вновь могли видеть волшебных существ. По сути, я и сама этого не могла – лишь плащ, подаренный Рихардом, приоткрывал передо мной эту завесу.
Поэтому, вместо поиска ответа на этот вопрос, я окунулась в легенды и мифы, которые окружали наш Аметистовый престол.
Помимо старой легенды сотворения нашей страны я нашла упоминание о том, что, возможно, жена первого короля не была человеком. Как обещание не оставлять нашу страну, фейри подобрали ее из числа дев – наиболее человекоподобных, прекрасных, соединяющих в себе как человеческое, так и волшебное начало. Но после того, как она осталась одна – записей о том, что с ней случилось, я не смогла найти.
Почему человек ушел, а она осталась?
И ведь в легенде ни слова о том, что это негативно отразилось на стране.
Тогда что не так?
Я так и не смогла найти ответы на эти вопросы. Попытка вывести на разговор Ахану ничем хорошим не кончился: женщина просто ушла, отговорившись делами.
К слову, хозяйка школы неплохо устроилась: муж, держащий купеческую общину, и она, которая воспитывала юное поколение города так, как ей заблагорассудится. О своей младшей сестре она отзывалась крайне снисходительно: они никак не давали о себе знать друг другу, ограничившись только осознанием, что где-то там есть родная кровь. Первым письмом за время их расставания была как раз просьба меня приютить.
Впрочем. Я не была против: мне вполне нравилась подобная жизнь, по ночам наполненная волшебными существами, а утром и до обеда – детским смехом. О лучшей жизни я и мечтать не могла.
Пока однажды провидение не решило, что с меня хватит отдыха.
Нам с Ильвой, едва мы доросли до того возраста, когда можно было нас одевать в красивых, ничего не подозревающих кукол и выгуливать на дворцовые празднества, чтобы ловить на нас выгодные предложения, подыскивали год за годом все новых и новых женихов. И, чем ближе мы становились к возрасту, когда девушки начинают верить в принцев и получать покровительство крестных фей, чтобы не дай бог не разочароваться в своем идеале и встретить того самого, единственного, тем ожесточеннее становилась борьба за наши руки и сердца.
Наверное, я начала подозревать, что все не так сказочно тогда, когда крестная фея, сморщив носит, сухо меня поздравила с новым женихом. Или тогда, когда, виноватая только в своем рождении, я оказалась в темнице.
Мой принц – Иарлэйт, был назначен мне в женихи в последний раз. Мы с Ильвой души в нем не чаяли – статный, прекрасный и лицом и голосом, он удивлял нас своими познаниями и добротой. Единственный наследник страны, что славилась своим морским флотом, он знал невероятное количество рассказов, сказок и легенд про морских обитателей, в избытке обитавших в его краях. Он сидел, рассказывая не то мне, не то Ильве про то. Что после свадьбы покажет этот дивный край, с которым наш и рядом не стоял.
Было обидно за свои земли.
Лиам, жених Ильвы, обделенный ее вниманием, Иарлэйту и в подметки не годился по нашему женскому мнению. Он существовал всегда где-то по правую руку от меня, высокий, светловолосый, безмолвный. Он просто был - а вместе с ним был и договор о передаче нам плодородных земель, едва только свадьба состоится.
Но именно он однажды возник в нашей школе, заблудившись. Робко стукнув во входную дверь школы, он, с приготовленным на губах вопросом о том, где находится нужное ему здание, застыл как вкопанный, встретившись со мной взглядом.
Я не знаю, сильно ли изменилась за те три года, когда меня не было. Но то, что я была по-прежнему красива, доказывали многочисленные любопытные юноши, кружившие вокруг нашей школы и которых Ахана то и дело использовала как посыльных.
Вы высоких каменных улицах действительно можно было заплутать: дома строились по велению хозяев, что ухватили тот или иной кусок земли, много раз перестраивались и переделывались. Невозможно было сказать, будет ли через пять лет стоять знакомый некогда тебе дом – или же он окажется внезапно снесенным подчистую, а на его месте будет стоять другой.
Поэтому тех, кто заплутал (действительно или умышленно) по улочкам было достаточно много; я не удивлялась уже, когда они, сминая в руках шляпы, робко пробирались в школу и обращались ко мне за советом.
Но встретить здесь Лиама было большим сюрпризом.
Я не интересовалась и даже не задумывалась о том, что случилось с ним тогда, когда меня заточили: он не был мне интересен – он принадлежал Ильве. Но теперь эти вопросы взволновали меня.
Отойдя от изумления, которое так шло ему (я помнила его робким стеснительным пареньком – довольно ловким, правда, и умелым, теперь же он вырос в немногословного, но привлекательного молодого человека), он, смущенно взъерошив свои светлые волосы, широко мне улыбнулся.
- Нейрин. Все в порядке? - чутью на опасность Ахане было можно только позавидовать. Возникнув из ниоткуда, эта женщина схватила меня за локоть, уведя в сторону от Лиама.
Его растерянность, и вопрос «а, может, обознался?» так несчастно и отчетливо проступил на лице, что мне стало жаль его. Но это было и к лучшему: я не хотела возвращаться к родителям.
- Ничего стоящего. Я в норме, - отговорилась я, поправив рукав платья. Мое спокойствие и невозмутимость, вымуштрованные за время работы здесь, чтобы не пугать детей сменой настроения или реакцией на что-то внезапное (например – на очередного восхищенного юношу, внезапно возникающего с цветами в окне и которого хотелось вместе с этими цветами спустить вниз по лестнице)
- Сегодня намечается праздник. Не могла бы помочь и принести немного вина из подвала? А я займусь заплутавшим, - Ахана улыбнулась мне, затем развернулась к Лиаму, показывая, что моего мнения не спрашивают.
Был день или вечер? Неясно. Кажется, я все же угодила обратно в темницу: вокруг была непроглядная тьма.
Невыносимо саднила макушка. Кажется, по ней ударили чем-то тяжелым…
Вокруг была непроглядная мгла. Казалось, что она вытекала прямо из моей души, залепляла глаза, пробиралась в нос, в раскрытый, жадно дышащий рот.
Я лежала на холодном полу. Провела ладонью – каменный. На ощупь попыталась нашарить стены, определить хотя бы так границы комнаты. Как такое возможно – ни единой щелочки, окошка, через который мог бы просочиться свет!
Ощущая себя как будто заживо замурованной, я опустилась на колени, обхватив себя руками. Страх липкой волной пробирался по позвоночнику, впитывался в одежду, волосы, смешивался с тьмой вокруг, прибавляя горьковатое послевкусие. Оно охватывало меня, леденило душу и сердце. Я задыхалась в собственном чувстве, захлебывалась в нем, отплевываясь, пытаясь выкарабкаться, снова утопая и бесконечное количество раз умирая.
Через несколько мгновений, отдышавшись, я поняла, что все еще стою на коленях, прижавшись лбом к каменному полу, обхватив себя руками и слушая стучащие зубы. Комната – невидимая мне, едва осязаемая, полностью утонувшая в черном забытьи, готовилась меня поглотить, разверзая подо мной еще более устрашающие пучины.
Я не хотела вновь погружаться с головой в этот бесконечный омут отчаяния и безысходности, опустошающий, высасывающий силы, лишающий воли. Только не вновь оказаться в том отвратительном состоянии, в котором плавала два года назад!
Но темная пелена наступала – вновь и вновь, вроде бы отступая, и вновь продолжая меня охватывать, подчинять себе. Борясь с ней из-за всех сил, я, задыхаясь, издавала ужасающие вопли.
Хотя, навряд ли их кто-то слышал.
Через несколько минут я не могла кричать: клекот и жалкие хрипы выдавались моим горлом взамен. Устав бороться, но все еще не желая уступать, я погрузилась в усталый, тревожный сон.
Неизвестно, сколько продолжалась эта борьба: едва только появлялись силы, я продолжала ее, упрямо не желая впускать в себя отчаяние и обреченность. Устав, я убегала в спасительные объятия короткого сна.
Наконец, меня разбудила не собственная воля и желание жить, а скрежет. В мою полную тьмы душу хлынул безжалостный и сжигающий все на своем пути свет.
- Вставай, - тихий и печальный голос. Чьи-то холодные тонкие руки помогли встать и легонько подтолкнули к выходу.
Не в силах смотреть на свет, словно боясь вновь ослепнуть, я передвигалась только по подсказкам чьих-то незнакомых рук. Кажется, так когда-то Фаелан помогал мне вновь окрепнуть, подолгу поддерживая меня за руки, водя по комнате.
Я вновь ощущала вкус жизни; я вновь вспоминала, кто я была, не чувствуя всепоглощающего давления тьмы на мое естество, от которого оно сворачивалось в клубок, прятало внутри самого себя самое дорогое, чтобы сохранить.
Наконец, я смогла открыть глаза: свет, льющийся вокруг меня сплошным болезненным потоком, уже не казался таким враждебным.
- Поставь ее, как и остальных.
Еще один голос: виднелась только темная спина, обращенная ко мне – равнодушная и обреченная. Сутулые, поникшие плечи, едва различимая обстановка вокруг, погрязшая в полумраке – и только серебристый свет от круга из надписи на полу отчетливо и ясно был виден.
Кажется, я видела уже где-то эти письмена: книжные фейри читали их с удовольствием, называя это истинным языком.
Меня легонько подтолкнули к этому кругу. Фейри с печальными водянистыми глазами смотрела куда-то в пространство; навряд ли она осознавала, что делает.
Сбежать? Но вокруг была сплошная тьма. Я не была уверена что, даже если вырвусь отсюда, смогу найти выход.
От того, кто владел истинным языком и мог подчинить себе фейри, не стоило ожидать слишком многого.
Уставшая от борьбы с собственной тьмой, я все же встала в круг, тускло вспыхнувший, приветствующий меня.
Женщина, стоявшая до сих пор поодаль, теперь встала напротив меня. Письмена – то ли такие же, то ли нет, взвились вокруг нее, поднялись в воздух, окружили, осветив ее фигуру, облаченную в темные одеяния, лицо, бывшее некогда красивым.
Ее печальные, потерявшие интерес к жизни глаза до сих пор видятся мне, не желая стираться из памяти. Именно они словно предостерегают меня от той дороги, на которую я могла бы ступить.
Фейри отошла на то расстоянии, на котором почти полностью растворялась во тьме. Сейчас в мире осталась только я и неизвестная мне колдунья.
«Смотри на меня»
Мое лицо помимо моей воли обратилось к ней. Темные омуты глаз заглянули мне в душу.
«Да… Да! Именно, именно такая!»
Я задыхалась от этих слов: они врезались в меня, высекались раскаленным железом на коже, шли ядом по венам. Агония высушила мои слезы, не дав ник капли окропить пол.
«Просто делай то, что считаешь нужным. Я передаю эту ношу тебе»
Все мое естество будто вывернули наизнанку, сожгли, и вновь попытались вернуть в нормальное состояние, несколькими грубыми стежками залатав рану. Невыносимая боль заполнила весь мой разум, вырывалась на волю хрипами и стонами.
Оно нарастало: постепенно, увеличивая громкость, оно поглощало меня всю, иссушало, слепило, глушило, сдавливало в тисках, корежило и разрезало. В полутьме, полностью пропитанной холодом и безмолвной мукой, я увидела знакомое очертание силуэта. В глупой надежде, я потянулась к нему, прося о помощи.
Он не ускользал – напротив, приближался, обдав теплом, баюкая, успокаивая боль внутри и снаружи меня.
Тьма отступала теперь навсегда. Я наконец-то смогла выдохнуть, придти в себя затем, чтобы, ухватившись за ускользающее сознание, провалиться еще глубже, но уже не опасаясь не вернуться, зная, что всегда смогу найти тепло, спасшее меня. Не внутри, так снаружи меня…
Кажется, это был какой-то там год. Человек пожелал привести свою страну к счастью.
Страну, жившую в страхе перед волшебными существами, жившими в ней. Те, озлобленные, недоуменные, обнаглевшие, людей боялись так же, как и они их.
И ненавидели тоже.
Он, встретивший однажды в лесу прекрасную деву, не мог поверить в то, что она фейри. Всей своей душой потянувшись к ней, он безоружный долгие часы пытался доказать свои благие намерения.
Она – кокетливая и неприступная, испугавшаяся, словно робкий маленький зверек, все же приняла его, потянулась в ответ.
Это случилось под тихой сенью деревьев, чьи изумрудные листья тянулись к солнцу – ласковому, живому.
Первые дни и месяцы они тайно встречались: улучая минутки, мгновения общения друг с другом, они с удивлением познавали новый, незнакомый им мир. Искренне протягивая друг другу руки, они больше не боялись. Раскрывшись полностью, они наслаждались общением друг друга.
Она была одной из Озерных Дев, Гуараггед Аннон. Они любили людей – искренне, всякий раз тянулись к ним, раскрывались. Неизменно – удачно ли это было, или же они возвращались в свой дворец с разбитыми сердцами, но каждая не расспрашивала ни о чем: это было личное дело каждой из дев.
Поэтому, даже если одна из них уходила навсегда, другие просто принимали это. И не говорили о ней.
Эту Гуараггед Аннон звали Аеринн. Она ушла из озерного дворца, чтобы быть с человеком.
Фейри отказывались принимать этого, но с того момента с любопытством приглядывались к людям.
Однажды один человек, решив, что так не может продолжаться, пришел к фейри и попросил сделать его королем этой страны. Он обещал, что сможет добиться того, чтобы и малый народец и люди смогли жить в мире.
Он вел под руку прекрасную Озерную Деву, любившую его, подарившую ему всю себя. Она носила под сердцем человеческого ребенка и расцветала на глазах.
Фейри, уставшие от вражды и постоянного страха, дали свое согласие. В качестве подарка в день коронации они подарили этому королю Аметистовый Престол - его потомки и по сей день занимают его, когда приходит их черед править.
Он сумел выполнить обещание: на короткий миг, равный человеческой жизни, воцарился мир в этой маленькой стране. Однако он не мог продолжаться вечно: правитель был человеком, и срок его был недолог.
Его сыновья и дочери, воспитанные в любви и достатке, в блаженстве и вседозволенности стояли на его смертном одре, требуя выбрать наследника. Каждый, не считаясь с другими, считал себя самым достойным благословления фейри, которое всегда следовало за занимавшим аметистовый престол.
Аеринн с печалью смотрела на то, как род достойного человека в конце концов обезобразит все, осквернит все его деяния.
Так и получилось: обреченная на долгую, одинокую жизнь фейри, Аеринн наблюдала, как угасает дружба между человеком и малым народцем. Более того, обнаружившие невероятные богатства руд у себя пол землей, люди, не думая, вскопали землю, полностью устремившись в погоню за добычей.
Их сердца стали такими же бездушными, как и камни. Они больше не верили в сказки, даже живя в сказочном мире.
Некогда любившая людей всей душой, она с каждым годом осознавала, что начинает их ненавидеть. Те, кто приносили ей радость, теперь причиняли одну только боль: то, что было построено любимым когда-то давно, разрушалось, грабилось жадными руками.
Аерлинн стояла передо мной – не та иссушенная колдунья, которой она предстала в первый раз, а прекрасная Озерная Дева, любящая и любимая. Она протягивала ко мне руки, не в силах унести с собой в небытие эту невысказанную любовь к людям и фейри, эту возложенную миссию, которую она не сумела исполнить.
Она не смогла воссоединиться там, по ту сторону жизни и смерти, с тем, в ком видела смысл своей жизни; но теперь умиротворением светилось ее лицо.
На невысказанный мною вопрос, она просто пожала плечами.
- Забавно, правда? Я думала, что мне подойдут добрые, верящие в чудеса наследные принцессы, что обладают достаточным потенциалом, чтобы вместить в себя всю мою силу и волю Озерных Дев. Однако, они были невосприимчивы к моим словам и чарам; более того, тьма, в которую я их поместила. Не касалась их.
Я передернулась, вспоминая «свою» тьму. Аерлин виновато улыбнулась.
- В результате меня заменила та, что отказалась от участи наследной принцессы своей страны, осквернила себя – пусть и в обмен на зрение, но все же… Забавно, не правда ли?
Я молчала, хотя было видно, что она ожидает чего-то от меня. Но что сказать – я не знала.
- Прости. Возможно, это окажется непосильным грузом для тебя. Но, я повторю то, что уже сказала тебе: просто делай то, что считаешь нужным.
Кажется, я не совсем надеялась на такой расклад событий: но чего еще ожидать от Ильвы, воплощенного идеала доброты, красоты и добродетели?
Я стояла напротив нее, восседавшей на Аметистовом престоле. По Правую руку от нее стоял мой отец, по левую – ее муж, виновато прячущий глаза. Он ведь так и не сделал попыток найти меня, зато. Когда моя сестра была захвачена Аерлинн, обыскал полсвета только чтобы ее найти.
Я стояла перед ней – темная высокая фигура в плаще фейри, изможденная и усталая. И она напротив меня – улыбающаяся, любящая. Две противоположности.
Я так и не сказала им про то, что на самом деле случилось там, в подземелье. Нашедший меня, как он думал, спасший (о, если бы он подошел на несколько секунд раньше!) меня Лиам доложил своей любимой принцессе, что он победил колдунью. Правда, милости наследнице престола это ему не принесло: Ильва все равно выбрала в качестве мужа другого.
Я чувствовала, что так будет лучше: я отказалась от престола.
Радостная от встречи со мной венценосная Ильва спросила меня, чем я хочу заниматься. Склонив голову и едва скрывая усмешку, я попросила вернуться работать к Ахане, которая, даже освободившись от чар Аерлинн, не оставила мужа, детей и старого своего занятия. Более того, когда стражники прибыли вниз, они нашли только пребывавших в прекрасном ожидании спасения и своих принцев девушек, мое бессознательное тело, да гордого от осознания своего героизма Лиама. Ни книг, ни каких-то колдовских секретов не было найдено: впрочем, неизвестно, были ли они там.
Неизвестная водяная фейри также не была найдена. Она появилась передо мной всего раз, скромно высунув руку из дворцового родника, передавая письмо Аханы с просьбой вернуться в школу.
Я не совсем понимала, что мне стоило предпринять в дальнейшем. Но у меня оставались еще вопросы, на которые я бы хотела найти ответы с благословления Аерлинн.
Чтобы следить за мной, ко мне был приставлен верный пес Ильвы – Лиам. Я же намеревалась, помимо всего прочего, найти все же Фаерлина.
Наследные принцессы вернулись к своим семьям. Вскоре, прощающие и забывающие все плохое, они начисто забыли о происшествии.
Отец так и не поговорил со мной: он все время теперь проводил с мачехой и Ильвой, а при встречах виновато прятал глаза. Я не осуждала его. Но и видеть не хотела.
В конце концов все пришло в норму, так, как должно было быть. Я вновь посвятила себя обучению и общению с маленькими фейри, оживавшими рядом со мной.
Их смех разбудил меня однажды утром: солнце только-только поднималось. Вскинув на землю свои кроваво-красные лучи. Выглянув в окно. Я не сдержала улыбки: дерево, сухое и изможденное, росшее рядом с моим окном только для вида и создания видимости какой-то растительности в этом городе, теперь тянулось к солнцу, истекая соком. На его ветках – ароматных, упругих, виднелись маленькие, зеленоватые почки….