Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
РОЛЬ ВНЕШНИХ ФАКТОРОВ В ПРОЦЕССЕ ОБЪЕДИНЕНИЯ КОРЕИ
Завершение “холодной войны” в азиатско-тихоокеанском регионе в силу целого ряда причин не привело к радикальной перестройке региональных международных отношений. В начале 90-х гг. для российской политики на Дальнем Востоке, казалось, открылись принципиально новые возможности. В частности, часто высказывалось мнение о том, что конец “холодной войны” означает превращение концепции коллективной безопасности на Дальнем Востоке из пропагандистской формулы в реальную политическую программу. Для России как для относительно слабого и маргинального участника дальневосточного “баланса сил” идея создания многосторонних структур в регионе была еще более привлекательной, чем для бывшего Советского Союза, который мог оспаривать американское лидерство на Дальнем Востоке или, по крайней мере, претендовать на статус второй державы в АТР.
Надежды на складывание многосторонней системы безопасности в АТР в начале 90-х гг. выглядели достаточно реальными, учитывая, что проекты такой системы выдвигались не только в России, но и в других государствах региона - в Южной Корее, Канаде и даже Японии (хотя, конечно, идея многосторонности очень по-разному воспринималась в странах региона). Кроме того, наглядным примером успеха многосторонней структуры в Азии к началу 90-х гг. стала интеграционная группировка АСЕАН, которая в это время уже не ограничивалась исключительно экономическими измерениями. Казалось весьма естественным попытаться повторить успех Юго-Восточной Азии в северной части АТР.
По всей видимости, дипломатическое признание Республики Корея со стороны Москвы и некоторое дистанцирование СССР, а затем и России от КНДР в начале 90-х гг., предопределялось, в числе прочих факторов, и представлениями о многосторонней перспективе дальневосточной политики. По этой логике, за нормализацией отношений между Москвой и Сеулом должно было быстро последовать признание РК со стороны Пекина, в то время как КНДР могла бы параллельно уладить свои проблемы и добиться признания от Токио и Вашингтона. После этого оба корейских государства могли бы войти в ООН, а также в другие глобальные и региональные организации на правах полноправных членов. Подобная легитимизация руководства Северной Кореи позволила бы вывести страну из политической и экономической изоляции, преодолеть синдром “осажденной крепости”, содействовать реформам в направлении демократии и рыночной экономики. В свою очередь, стабилизация режима в КНДР сделала бы процесс взаимодействия двух корейских государств управляемым и последовательным; итогом такого взаимодействия стало бы объединение Корейского полуострова при гарантиях со стороны “большой четверки” (Россия, США, Япония и КНР).
Эта логика сразу же стала давать сбои: идея “перекрестного признания” не сработала так, как предполагали политики в Москве. После признания Южной Кореи со стороны СССР и Китая, признания, свободного от предварительных условий или оговорок, Соединенные Штаты и Япония не только не последовали этому примеру в отношении КНДР, но, напротив, обусловили установление дипломатических отношений с Пхеньяном целым рядом политических требований. По всей видимости, предполагалось, что усиление давления на Пхеньян в условиях отхода Москвы от своего традиционного партнера в АТР должно ускорить неизбежное падение северокорейского режима.
Итоги такого давления общеизвестны: изоляция КНДР и усиление давления на него со стороны США и Японии привели не к падению режима, а к его радикализации - по крайней мере, в области внешней и военной политики. Руководство КНДР вынудило Соединенные Штаты вступить в двусторонние переговоры с Пхеньяном по вопросам ядерного распространения, в то время как Сеул, в свою очередь, пытаясь избежать перспективы собственной маргинализации в ходе этого диалога, предложил идею четырехсторонних переговоров по корейскому урегулированию с участием обоих корейских государств, США и КНР. Россия была исключена из участников переговоров. Москва довольно активно протестовала против южнокорейского плана, но ее протесты по большей части игнорировались и продолжают игнорироваться.
Значит ли это, что идея многосторонней системы безопасности на Дальнем Востоке не имеет шансов на реализацию? Как представляется, в ближайшей и даже среднесрочной перспективе формирование такой системы выглядит крайне маловероятным. Каждый из основных участников международных отношений в регионе имеет свои причины скептически относиться к этой идее.
Соединенные Штаты в настоящее время являются бесспорным лидером в АТР. Государства региона апеллируют к Вашингтону как к верховному арбитру в своих спорах и конфликтах. Даже КНДР предпочла прямой диалог с Соединенными Штатами возможности межкорейского диалога. Никакая многосторонняя система не может усилить позиции США, она лишь связала бы руки американской дипломатии. По всей видимости, Вашингтон будет стремиться к сохранению военно-политического статус-кво на Дальнем Востоке на основе воспроизводства двусторонних договоров США с Японией и Южной Кореей и осторожного сдерживания военно-политических амбиций КНР.
Япония также вряд ли может выступить в качестве активного проводника идеи многосторонности на Дальнем Востоке. Прежде всего потому, что Япония еще не прошла периода послевоенной внутриполитической трансформации, а соответственно, не определила своего нового места в складывающейся системе отношений в АТР (в отличие, скажем, от Германии в Европе). Нынешняя политическая элита страны в целом удовлетворена существующим положением, о чем свидетельствует, в частности, очередное продление американо-японского договора о безопасности от 1961 г. Изменение ситуации в северной части Тихого океана неизбежно поставило бы ряд серьезных проблем перед японской политикой. Следует заметить, что именно для Японии объединение Кореи будет сопряжено с весьма неоднозначными и далеко не всегда позитивными последствиями. Объединенная Корея, по всей видимости, станет гораздо более активным участником дальневосточной политики и гораздо более мощным экономическим конкурентом Японии. Учитывая существующие в обоих корейских государствах сильные антияпонские настроения, трудно предположить, что развитие японо-корейских отношений окажется легким делом.
Китай, как поднимающаяся континентальная держава, вряд ли готов участвовать в какой-либо многосторонней системе безопасности в Азии, которая ограничила бы свободу рук для Пекина. Любопытно, что КНР активно поддерживает идею многосторонности на глобальном уровне (система ООН), где Китай может много выиграть и мало что потерять от реализации этой идеи. Но на региональном уровне китайская дипломатия последовательно избегала поддержки каких-либо существенных многосторонних проектов. Пожалуй, единственным аргументом в пользу многосторонности для КНР была бы перспектива превращения американо-японского и американо-корейского договоров о безопасности из антисоветских в антикитайские; сегодня, однако, такая перспектива не очень вероятна и китайская политика может позволить себе игнорировать эту потенциальную угрозу.
В целом, приходится признать, что основные участники дальневосточного баланса сил вряд ли готовы оценить преимущества многосторонней системы безопасности в регионе. Об этом свидетельствует и политическая практика последних лет. Даже весьма скромное многостороннее начинание на Корейском полуострове - обсуждение вопроса о возможности введения экономических санкций в отношении Северной Кореи в ответ на ядерную программу Пхеньяна - натолкнулось на активное сопротивление со стороны Китая и России, отказавшихся следовать в фарватере американской политики. Представляется сомнительным, что идея многосторонности может сработать в других, более важных вопросах.
Вообще говоря, ситуация, сложившаяся в последние годы вокруг Северной Кореи, остается едва ли не самым важным индикатором того, какие инструменты и механизмы политики будут эффективно работать на Дальнем Востоке в обозримой перспективе. В этом смысле переговоры США с Пхеньяном создали весьма опасный прецедент, поскольку сам факт переговоров означал признание де-факто политической роли ядерного оружия. КНДР наглядно продемонстрировала своим соседям (неударной Японии и РК), что ядерное оружие - важнейший козырь в игре с более сильными оппонентами. Соединенные Штаты и их союзники были вынуждены вступить в переговоры с Пхеньяном и фактически “выкупить” свою безопасность. В то же время все попытки как-то решить проблему с помощью стандартных многосторонних механизмов и процедур оказались неудачными.
Во-первых, не имели успеха первоначальные попытки навязать Пхеньяну гарантии МАГАТЭ. Во-вторых, как отмечалось выше, идея введения экономических санкций в практическим плане даже не обсуждалась. В-третьих, планы осуществления многостороннего ядерного сдерживания в отношении КНДР так и не были осуществлены. В-четвертых, попытки многостороннего военно-политического давления на КНДР со стороны США и их союзников оказались полностью безуспешными. В то же время соглашение между США и Северной Кореей, подписанное в сентябре 1994 г., еще раз продемонстрировало эффективность традиционного, т.е. двустороннего подхода к проблемам безопасности на Дальнем Востоке.
По всей видимости, в ближайшем будущем система безопасности на Дальнем Востоке будет по-прежнему оставаться весьма мозаичным, фрагментарным набором двусторонних соглашений о безопасности между США, Японией и РК, российско-американских переговоров по ограничению вооружений, возможных консультаций между США и КНР, Россией и КНР и т. п. Настойчивые попытки российской дипломатии продвигать идею многосторонней системы безопасности в этих условиях сами по себе свидетельствуют о слабости российских позиций в АТР и вряд ли будут содействовать укреплению этих позиций.
Нынешняя ситуация на Дальнем Востоке представляет собой своего рода парадокс. С одной стороны, окончание “холодной войны” выдвинуло на первый план множество старых конфликтов, противоречий и споров, которые ранее оставались в тени биполярной советско-американской конфронтации. Поэтому политическая динамика региона указывает в направлении национализма, государственности и многостороннего “баланса сил”. С другой стороны, экономическая динамика региона, ставшего центром мирового экономического развития, указывает в совершенно другом направлении - в направлении взаимозависимости, “открытого регионализма”, многостороннего сотрудничества и др. В терминах классической теории международных отношений ситуацию можно охарактеризовать как противоборство “реализма”, детерминированного политикой, и “либерализма”, вытекающего из экономики. Разумеется, долгосрочным интересам региона отвечало бы усиление экономики за счет политики, “либерализма” за счет “реализма”. Насколько можно судить, главными факторами неопределенности остаются перспективы внутриполитического развития Китая, Северной Кореи и, в меньшей степени, других государств Восточной Азии. Но уже наличие факторов неопределенности заставляет государства региона придерживаться “реалистических” подходов к проблемам безопасности.
Для России этот парадокс как бы вывернут наизнанку. На уровне политики Россия активно, хотя и безрезультатно, продвигает идеи многосторонности, открытости, взаимозависимости и глобулинам. Будучи демократическим или, во всяком случае, “полу-демократическим” государством, Российская Федерация лучше подготовлена для вступления в многосторонние структуры по сравнению с Северной Кореей, Китаем или Вьетнамом, по-прежнему настаивающих на своей приверженности социалистическим принципам. Но на уровне экономики Россия остается вне складывающейся азиатско-тихоокеанской системы, основанной на открытости и взаимозависимости. Причем российский экономический “изоляционизм” определяется не столько стремлением государств региона исключить Россию из АТР, сколько собственной неспособностью перестроить экономику своих дальневосточных областей, привлечь иностранные инвестиции и найти адекватное место в международном разделении труда в АТР.
Поэтому для России задача продвижения идеи многосторонности на Дальнем Востоке в конечном счете сводится к форсированию экономических преобразований в соответствующих регионах самой России для их последующего включения в региональное разделение труда и привлечения иностранных инвестиций. В противном случае политические декларации российской дипломатии останутся всего лишь декларациями.
Однако даже гораздо более сильная и активная Россия в одиночку вряд ли способна осуществить идею многосторонней безопасности на Дальнем Востоке подобно тому, как Советский Союз не смог навязать эту идею странам региона на протяжении 70-х - 80-х гг. Для того, чтобы эта идея превратилась в политическую реальность, необходимо совпадение целого ряда тенденций (в данном случае речь идет о среднесрочных и долгосрочных тенденциях; некоторые из них сегодня уже достаточно ощутимы, но решающее воздействие на политическую систему Дальнего Востока эти тенденции вряд ли окажут ранее 2010 - 2015 гг.).
Во-первых, Соединенные Штаты должны принять решение о значительном сокращении своего военно-политического присутствия в регионе. Такое решение может быть вызвано различными причинами: экономическими сложностями внутри страны, ожесточением бюджетных проблем, обострением проблем безопасности в других регионах мира, требующих американского присутствия (Ближний Восток, Центральная Америка), осложнением американо-японских отношений из-за нерешенности торговых проблем между двумя странами и т. д. В долгосрочной перспективе, несмотря на все свои экономические, политические и военные возможности, Соединенные Штаты являются нисходящей, а не восходящей сверхдержавой; нынешняя гегемония США в АТР - явление временное, а не постоянное. Даже если Соединенным Штатам удастся сохранить преобладающее влияние в АТР, это влияние будет не гегемонией, а, скорее, влиянием государства-балансира - подобно преобладающему влиянию Великобритании на европейскую политику на протяжении XIX века.
Фактически вопрос состоит в том, насколько упорядоченным и постепенным будет “уход” Соединенных Штатов с Дальнего Востока. Разумеется, в общих интересах было бы избежать резких изменений в соотношении военных и политических сил в регионе; тем не менее целый ряд непредсказуемых событий могут ускорить эту тенденцию. Например, если Соединенные Штаты окажутся неспособными дать жесткий и убедительный ответ на блокаду или оккупацию Тайваня Китайской Народной Республикой, предпочтут проигнорировать массовые нарушения прав человека в Гон-Конге и вообще будут проводить политику “умиротворения” Пекина, достоверность американских гарантий безопасности в регионе будет существенным образом подорвана. Даже возможная неудача нынешней политики “конструктивного вовлечения” в отношении Северной Кореи (если Пхеньян сможет произвольно выбирать отдельные, устраивающие его положения из Рамочного Соглашения и игнорировать другие, или если Северная Корея будет и дальше успешно шантажировать Вашингтон угрозой создания ядерного и баллистического оружия), позиции Соединенных Штатов на Дальнем Востоке окажутся сильно ослабленными.
Подобно любой нисходящей сверхдержаве, Соединенные Штаты не могут быть заинтересованными в оставлении позади себя вакуума силы. Кроме того, даже если военно-политические возможности США в АТР будут сокращаться, экономическая вовлеченность Америки в зоне Тихого океана будет, по всей видимости, возрастать, пусть и не обязательно на американских условиях. Дальний Восток останется основным зарубежным рынком для американских компаний на протяжении всего обозримого будущего, намного опережая Западную Европу и Латинскую Америку.
Учитывая это обстоятельство, Вашингтон должен стремиться к перераспределению военно-стратегического бремени в пользу какой-то многосторонней системы безопасности. Любая альтернатива - передача функций регионального гегемона Китаю или Японии - грозит Соединенным Штатам куда более неприятными последствиями. Конечно, трудно предположить, что в ближайшие десять - пятнадцать лет в Америке будет полностью преодолено нынешнее негативное отношение к многосторонним структурам. Однако логика подсказывает, что именно такая структура окажется для США наименьшим злом на Дальнем Востоке.
Во-вторых перспектива многосторонней системы безопасности в регионе станет реальной, если руководство Китая почувствует острую необходимость преодолеть страхи и подозрения соседних государств, обеспокоенных растущей мощью и активностью Пекина (при условии, конечно, что нынешние тенденции экономического развития и военного строительства КНР продолжатся на протяжении следующего десятилетия). Китайские лидеры вряд ли могут рассчитывать на то, что все соседние государства будут реагировать на возвышение КНР принятием политики “умиротворения”, уступая Пекину одну позиций за другой. Напротив, можно констатировать, что уже смерть Дэн Сяопина ознаменовала определенный перелом в отношении внешнего мира к Китаю - почти безоговорочная поддержка и восхищение “китайским чудом” начинает меняться на подозрительность и настороженность.
Усиление Китая означает, что Пекину будет все труднее противопоставлять одни государства региона другим, обвиняя в гегемонизме своих соседей. Можно также предположить, что по мере экономического роста и усиления политических позиций КНР будет происходить и “взросление” китайской политической элиты. Постепенно новое поколение китайских руководителей освободится от исторических комплексов, связанных с европейским колониализмом XIX века и японским империализмом ХХ века. Зрелость политического руководства означает, помимо всего прочего, его способность отойти от прямолинейного “реализма” во внешней политике, привнеся в свой внешнеполитический курс элементы “либерализма”, подходов, основанных на ценностях и осознании глобальной и региональной ответственности.
В конечном счете политики Китая могут оказаться перед выбором между той или иной формой антикитайского альянса на Дальнем Востоке и многосторонней системой безопасности. Подобная система, разумеется, не сможет снять проблем китайско-американских и китайско-японских противоречий, но, по крайней мере, придаст этим противоречиям менее острую форму.
В третьих, многосторонняя система безопасности на Дальнем Востоке вряд ли возможна без того, чтобы Япония определила свою новую роль в регионе. Пересмотр нынешней роли Токио выглядит неизбежным как по внутриполитическим, так и по внешнеполитическим причинам. К власти в Японии приходит поколение, не связанное личными воспоминании о второй мировой войне и остро осознающее несоответствие политической роли Японии в Азии ее экономическому и технологическому потенциалу. С другой стороны, американо-японский Договор безопасности, хотя и продемонстрировал высокую устойчивость, в перспективе неизбежно должен быть пересмотрен: Соединенные Штаты будут настаивать на том, чтобы Токио внес больший вклад в обеспечении безопасности в АТР.
Учитывая весьма устойчивые антияпонские настроения во многих странах Азии, многосторонние структуры могут оказаться для Токио оптимальной формой продвижения своих политических и экономических интересов в регионе, не вызывая подозрений в возрождении японского империализма (пример Германии с этой точки зрения вполне показателен: Федеративная Республика смогла вернуть свое преобладание в Европе с помощью системы многосторонних институтов, прежде всего, Евросоюза. Сегодня Германия является бесспорным лидером Европы, но ее лидерство закамуфлировано в приемлемом для партнеров виде).
Наконец, предстоящее объединение Кореи также способно стать фактором, содействующим развитию многостороннего сотрудничества на Дальнем Востоке. Объединение Кореи радикально изменит нынешний баланс сил в регионе, подорвав многие традиционные опоры стабильности. Новому корейскому государству придется найти и новый modus vivendi как с Японией, так и с Китаем (а в какой-то мере - и с Соединенными Штатами). Хотя объединенная Корея с населением в 65 млн. человек и с ВНП около 800 млрд. долл. станет гораздо более влиятельной силой в АТР, чем нынешняя Южная Корея сегодня, даже объединенная Корея не сможет бросить экономический и политический вызов Японии и Китаю. Более того, Сеулу потребуется относительно длительный период умеренного изоляционизма, концентрации ресурсов на решении огромных социальных, экономических, политических и психологических задач по интеграции Севера в единое государство. Ресурсы, которые на протяжении этого периода могут быть выделены на внешнюю политику и оборону, окажутся крайне ограниченными.
Естественно, Корея может попытаться играть на японо-китайских противоречиях, балансируя между двумя державами. Однако подобная стратегия будет сопряжена со значительным риском. Поскольку объединенное корейское государство не будет заинтересовано ни в китайско-японском кондоминиуме на Дальнем Востоке, ни в китайско-японской конфронтации (в обоих случаях Корея превращается в разменную карту в отношениях по оси Пекин - Токио), многосторонняя альтернатива может оказаться для Кореи весьма привлекательной.
Более того, многосторонние институты и механизмы могут оказаться весьма эффективными и в процессе самого корейского объединения. Конечно, если два корейских государства начнут содержательные двусторонние переговоры об объединении, договорятся об условиях, процедурах и этапах этого процесса, внешний мир не будет иметь каких-то политических, юридических или моральных оснований вмешиваться в межкорейский диалог. Любые параллели с переговорной схемой “2+4”, использовавшейся в решении вопроса о воссоединении Германии в 1990 г., выглядят совершенно несостоятельными: Германия была страной, побежденной во второй мировой войне, и четыре державы-победительницы в соответствии с Потсдамскими соглашениями 1945 г. обладали определенными правами и обязанностями в отношении двух германских государств.
Корея не была побежденной страной, поэтому государственный суверенитет как РК, так и КНДР не может быть ограничен великими державами; соответственно, никакой “надзор” над упорядоченным и поэтапным процессом объединения не может быть обоснован. Главный международно-правовой вопрос, возникающий при таком варианте объединения, состоит в правопреемстве нового корейского государства по отношению к обеим частям Кореи, но этот вопрос возникнет лишь в итоге объединения, а не в его процессе.
Надо учитывать, однако, что подобная модель объединения может быть реализована только в том случае, если политическая система КНДР в ближайшие годы начнет последовательно и постепенно эволюционировать в направлении плюрализма. Эта модель также предполагает, что руководство Северной Кореи в конечном счете будет вынуждено принять концепцию “продовольствие (инвестиции) в обмен на влияние”, т.е. будет готово пойти на резкое снижение своих военных возможностей, начало конструктивного диалога с Югом и, в конечном счете, на принятие в целом условий объединения, на которых настаивает Сеул, в обмен на экономическую и финансовую помощь Юга. При этом Сеул не может дать достаточно убедительных гарантий сохранения социального статуса или даже гарантий физической безопасности реформаторского руководства КНДР.
Представляется очевидным, что такая модель объединения - при всей ее желательности как для Кореи, так и для внешнего мира - отнюдь не самая вероятная. Руководство КНДР может пойти на подобный вариант лишь в самом крайнем случае, если ситуация в стране обострится до критического уровня и если государственные деятели будут склонны к компромиссам. Если же Пхеньяну удастся тем или иным образом сохранить статус-кво, ослабить продовольственный и энергетический кризис, добиться дипломатического признания от Токио и Вашингтона, консолидировать новое поколение северокорейской элиты, то идея объединения на условиях Юга вряд ли найдет поддержку на Севере.
Гораздо вероятнее ожидать продолжения обмена политическими декларациями между обеими частями Кореи, эскалацию взаимных обвинений и тактических подвижек в позициях сторон, призванных скрыть отсутствие реальной динамики в переговорном процессе. Реальное объединение будет отложено на неопределенное будущее - скорее всего, до того момента, когда модернизированная и реформированная Северная Корея сможет вести диалог с Югом, не испытывая при этом острого комплекса неполноценности, а Южная Корея будет готова видеть в Севере не объект для экономической колонизации и культурно-политического освоения, а равноправного партнера по переговорам.
С другой стороны, нельзя исключать и модели спонтанного, “незапланированного” объединения Кореи в случае, если нынешнему руководству КНДР не удастся удержать внутриполитическую и внутри-экономическую ситуацию на Севере под контролем. Распад северокорейского государства привел бы к ситуации, в которой Сеул лишился бы реального партнера по переговорам. Если из-за нехватки продовольствия, дворцовых переворотов, стихийных бедствий, экономического коллапса или каких-либо других причин Северная Корея окажется в состоянии развала и хаоса, получит ли Юг юридическое и политическое право воздействовать на ситуацию в одностороннем порядке, т.е. пересечь демилитаризованную зону (ДМЗ), ввести на Север свои войска для восстановления законности и правопорядка? По существующим нормам международного права на этот вопрос надо дать отрицательный ответ.
Конечно, никто не будет отрицать того очевидного факта, что Корея в конечном счете представляет собой единый народ (этот принцип неизменно подтверждали государственные деятели как на Севере, так и на Юге). Существует также широко распространенное мнение (мнение, которое, однако, еще требует эмпирического подтверждения), что население КНДР, если бы оно имело право реального политического выбора, поддержало бы идею быстрого объединения с Югом на условиях Сеула, т. е. с готовностью пошло бы на фактическую аннексию Севера Югом - так, как это сделало население ГДР в 1990 г., полностью приняв западногерманские условия воссоединения.
Однако сегодня КНДР и РК являются двумя независимыми и суверенными государствами, призванными многими странами мира и международными организациями в качестве отдельных субъектов мировой системы. Одностороннее поглощение одним независимым государством другого без явно и недвусмысленно выраженного желания большинства населения последнего не вписывается в рамки современного международного права (напомним, что в случае с ГДР распада государства не было: просто на выборах в Восточной Германии в 1990 г. победили партии, выступавшие на скорейшее воссоединение с Западом; волеизъявление избирателей было очевидным и недвусмысленным).
Многосторонний подход позволил бы снять многие вопросы относительно “экспансии” Южной Кореи. Прежде всего, необходимо определить тот момент, в который КНДР может считаться “развалившимся государством”, то есть когда страна превращается из субъекта в объект международного права. Легко предположить, что некоторые политические и военные лидеры в Сеуле будут предлагать весьма аморфное расплывчатое определение термина “развалившееся государство”, чтобы оправдать возможное вмешательство Юга на любом этапе внутренних беспорядков и экономического распада на Севере.
По всей видимости, разработать четкие параметры “коллапса” или “беспорядков” в КНДР, которые оправдывали бы иностранное вмешательство, вряд ли возможно. Но по крайней мере стоит поставить вопрос об общих критериях, при наличии которых международное вмешательство признается допустимым даже без согласия национального правительства или других политических сил в Северной Корее.
Строго юридическая интерпретация Устава ООН жестко ограничивает возможность использования военной силы со стороны иностранных государств в случае возникновения внутренних конфликтов в КНДР: Устав предусматривает применение экономических или военных мер только в случаях наличия угрозы миру, нарушения мира или совершения акта агрессии (в скобках отметим, что понятие “угрозы миру” в Уставе никак не конкретизируется). Нарушение норм международного права или несоблюдение резолюций Генеральной Ассамблеи или Совета Безопасности со стороны северокорейского режима сами по себе не дают оснований для военного вмешательства во внутренние дела этого суверенного государства. Тем более основанием для вмешательства не могут быть какие-то аспекты внутренней политики КНДР - нарушение прав человека, ущемление демократии, нарастание экономических и социальных проблем в стране и т.д.
Единственными “зацепками” в Уставе, оправдывающими внешнюю интервенцию, могут быть статьи 34 и 39: первая статья дает право Совету Безопасности “расследовать” обстоятельства, способные породить угрозу миру и международной безопасности, вторая предоставляет Совету право выбора мер, необходимых для сохранения мира и безопасности. Теоретически особенности политических режимов в тех или иных странах могут содержать в себе угрозу миру и безопасности и, следовательно, требовать адекватной реакции от Объединенных Наций. Но большинство юристов полагают, что статьи 34 и 39 нельзя интерпретировать как индульгенцию на международное вмешательство в дела суверенных государств.
На жаргоне ооновской бюрократии обстоятельства, требующие незамедлительного международного вмешательства, характеризуются как “комплексные чрезвычайные обстоятельства” (complex emergencies) или “комплексные политические чрезвычайные обстоятельства” (complex political emergencies). Содержание этих понятий остается крайне расплывчатым; как правило, определяющими понятиями являются масштабы внутреннего конфликта и степень его воздействия на окружающую международную среду.
Обычно выдвигаются следующие предварительные условия для интервенции:
угроза интернационализации внутреннего конфликта, возможность вовлечения в него соседних государств и ревизии границ - например, случаи вовлечения ООН в конфликты в Афганистане и Камбодже;
массовая гибель гражданского населения, потоки беженцев из зоны конфликта - Камбоджа и особенно преследование курдов в северном Ираке;
угроза голода, эпидемий, крупномасштабных экологических катастроф - Сомали и Ангола;
угроза демократическим нормам и правам человека на данной территории - Гаити;
угроза распространения ядерного оружия или других типов оружия массового поражения - Ирак, потенциально Северная Корея.
Иногда к этому списку добавляют также угрозу терроризма, исходящего от данного государства или с его территории; необходимость обеспечения доступа к жизненно важным для мировой экономики источникам сырья и энергии; необходимость обеспечения права национальных меньшинств на самоопределение вплоть до отделения; необходимость ограничения торговли оружием и т.д.
Можно говорить о нескольких дополнительных факторах, определяющих решение об интервенции:
масштабы трагедии, количество жертв среди мирного населения;
степень риска для миротворческих сил, оценка возможных потерь;
шансы на быструю стабилизацию обстановки в зоне конфликта;
реакция на конфликт со стороны мирового общественного мнения (выраженная в характере и масштабах освещения конфликта средствами массовой информации);
способность или неспособность региональных организаций безопасности взять на себя основное бремя миротворчества;
наличие или отсутствие финансовых ресурсов для проведения операций.
В любом случае оценка ситуации в Северной Корее и вывод о том, что в стране произошел политический и социальный коллапс, оправдывающий иностранное вмешательство, не могут быть внутренним делом Южной Кореи; эти вопросы должны стать предметом обсуждения в Совете Безопасности ООН.
Кроме того, кто-то должен определить мандат сил, вводимых на территорию суверенного государства. Это тем более важно в случае, если силы по восстановлению закона и правопорядка на территории КНДР будут состоять исключительно или преимущественно из подразделений южнокорейской армии (разумеется, в идеальном случае такие силы должны включать военнослужащих из государств, не имеющих непосредственного отношения к корейской проблеме и ее историческим корням; участие подразделений РК, США, КНР или России в принципе нежелательно. Но даже если в конечном итоге эти силы окажутся преимущественно южнокорейскими, крайне важно придать им видимость международного контингента). Восстановление закона и правопорядка на территории КНДР не должно превратиться в механизм воздействия на политические ориентации населения Севера, навязывания северным корейцам какой-то модели развития или рекламы идеи объединения с Югом. Соблазну такого рода будет очень трудно противостоять в случае, если миротворческие силы будут целиком южнокорейскими и их мандат будет определяться Сеулом в одностороннем порядке.
Мандат миротворческих сил, как представляется, должен быть ограничен преимущественно оказанием гуманитарной помощи населению Севера. Однако, как показывает опыт большинства миротворческих операций, гуманитарная помощь предоставляется не всему населению страны-объекта, а лишь тем, кого в Объединенных Нациях считали жертвами (понятие “мирного населения”, которым часто руководствовались в распределении гуманитарной помощи, в условиях экономического коллапса, массовых беспорядков или гражданской войны нередко оказывается пустой абстракцией). Сами механизмы распределения помощи, равно как и география ее распределения, отражали избирательный подход миротворческих сил к сторонам конфликта. Но, как несложно догадаться, оказание гуманитарной помощи населению КНДР на избирательной основе способно изменить весь ход внутреннего конфликта, изменить соотношение сил в Северной Корее и, таким образом, существенным образом повлиять на будущее этой страны.
Кроме того, организация доставки и распределения гуманитарной помощи требует военного прикрытия, а отражение попыток ее расхищения предполагает готовность к ведению боевых действий. Возникает необходимость обеспечения эскалационного доминирования на каждом этапе проведения операции, что требует все новых и новых контингентов войск. Таким образом, начавшись как операции по оказанию гуманитарной помощи, действия миротворческих сил на территории КНДР могут приобрести характер масштабной вооруженной интервенции (как это было, например, в Сомали). Ясно, что многосторонние механизмы определения мандата миротворческих сил и его возможного пересмотра по мере изменения обстановки на Севере предпочтительны по сравнению с односторонними решениями Сеула.
Наконец, многосторонние механизмы могли бы сыграть существенную роль в мониторинге последующего политического развития Северной Кореи. Это не означает, что мировое сообщество должно противостоять стремлению корейцев к объединению; вопрос в том, чтобы выявить таковое стремление, не оказывая политического или иного давления на население страны. Как минимум, необходимо, чтобы первые демократические выборы на Севере проходили под наблюдением международных организаций. Если такие выборы приведут к власти политические партии, выступающие за скорейшее объединение, то новое правительство Севера сможет самостоятельно обсудить с Югом условия и сроки объединения.
Конечно, все вышесказанное относится лишь к одному, возможно, далеко не самому вероятному варианту объединения Кореи. Тем не менее полностью исключить такой вариант нельзя, к нему надо готовиться заранее. И роль России, как постоянного члена Совета Безопасности ООН, при этом варианте окажется весьма заметной.