СС 92101 СС102114 Россия ~одна из тех стран которой достаточно болезненно дается достижение общности базов

Работа добавлена на сайт samzan.net:

Русский Гуманитарный Интернет Университет

Библиотека

Учебной и научной литературы

WWW.I-U.RU

Л. И. Никовская

Онтология политических конфликтов в современной России // Современная конфликтология в контексте культуры мира. Москва, 2001. СС. 92-101 СС.102-114

 Россия –одна из тех стран, которой достаточно болезненно дается достижение общности базовых интересов, легитимности национальной политической системы. Во многом это связано с сущностью того политического режима, который направляет и определяет характер социально-политических трансформаций, и тех сил, взаимодействие которых на политическом поле предопределяет конструктивный или дисфункциональный тип поиска консенсуса и согласия с нацией. Не секрет, что тот вариант модернизации, который получил название догоняющей, направляемый рукой элиты, стоящей во главе модернизационного процесса, часто наталкивается на сопротивление общества, обостряет конфликты, хотя в дальнейшем ход развития нередко заставляет наиболее дальновидную часть элиты прилагать усилия для продвижения к примирению, при котором стороны стихийно стремятся получить взаимные гарантии обеспечения интересов друг друга во имя сохранения стабильности и предотвращения хаоса в стране.

Путину досталась Россия, уставшая от кланово-олигархической вольницы, со слабой управляемостью, умеренным региональным сепаратизмом, выразившимся в отсутствии единого государственно-правового поля, ослабленной вертикалью власти, большей частью фрагментированной и раздробленной, вялой внешней политикой и, самое главное, – социально расколотая и деградирующая. Сегодня наша страна – наряду с Киргизией – занимает одно из первых мест в мире по показателям социального неравенства – соотношению уровней доходов бедного и богатого населения. По данным Всемирного банка, в России сегодня 40 % населения живет за чертой бедности, тратя на себя в день менее двух долларов. Страна переживает сейчас стремительную социальную поляризацию, ведущую к вызреванию классического классового конфликта. Резкая дифференциация населения, при которой большинство принадлежит к низшему нищему слою, препятствует процессам формирования групповых интересов и консолидации их в различные политические институты и общности для реализации этих интересов. Вместе с тем, российский вариант либеральной модернизации способствует зарождению и укреплению бюрократического капитала как основной формы коммерциализации отечественной экономики.

Что удалось сделать Путину в плане снижения возникших социальных напряжений за год после президентских выборов (март 2000 г.)? Укреплена российская государственность, консолидирована политическая власть, восстановлена вертикаль государственного администрирования. Если раньше 25 % всех законодательных актов субъектов Федерации находилось в противоречии с Конституцией России и с федеральным законодательством, то сейчас –2/3 из них уже приведены в соответствие с Конституцией РФ. Путин стремительно форсирует реформирование политической системы общества, справедливо полагая, что судьба дальнейших экономических и демократических реформ зависит главным образом только от политических решений и коренного пересмотра основ нашей политической системы. Для России предметом политического конфликта сегодня чаще всего выступают вопросы социально-экономического и политического устройства общества, организации государственного управления, проблемы механизмов принятия политических решений и – самое главное – проблемы субъекта политического действия, от имени которого выстраивается политическая и социальная конфигурация социума.

На основе укрепления государственности удалось создать предпосылки для экономического роста, которого не было за последние 15 лет – 8% рост ВВП и примерно 9% – рост промышленного производства. Однако в последнее время темпы экономического роста стали замедляться. Это обострило конфликтное противоборство между либерально-ориентированными представителями правящего класса и государственниками по поводу стратегии экономического развития.

Это, пожалуй, самый проблемный пункт нынешней политической ситуации в России – отсутствие экономической стратегии развития. До сих пор не прекращается острое противостояние по поводу моделей экономического реформирования России. Сторонники либерального подхода предполагают, что государство должно сделать основной акцент на институциональных преобразованиях и формировании рыночных институтов (разработке законодательства и правил регулирования, сокращении нерыночного сектора и теневой экономики), избирательно поддерживать социальную сферу и образование, но при этом отказаться от активной промышленной политики. Либеральные авторы исходят из той концептуальной предпосылки, что саморазвитие экономики при ограниченном государственном участии обязательно выведет ее на траекторию устойчивого роста.

Сторонники «дирижистской» модели отвергают тезис о возможности успешного саморазвития, поскольку российская экономика реагирует на рыночные сигналы совсем не так, как в теории. Соглашаясь с необходимостью институциональных преобразований и формирования рыночных институтов, они ставят во главу угла концентрацию государственных усилий на селективной промышленной, социальной и образовательной политике. Но это предполагает наличие политико-экономического проекта, приемлемого и привлекательного для подавляющего большинства российского общества.

До сих пор Путин лавировал между двумя этими линиями, не занимая определенной позиции, за что получал критику и справа, и слева. Но сейчас к реализации принята все-таки программа Г. Грефа, отстаивающая либеральный вариант развития (центристская, и более государственно-ориентированная программа В. Ишаева отставлена). Программа Г. Грефа подверглась очень существенной критике за то, что больше отвечает интересам все тех же крупных финансово-промышленных групп, эксплуатирующих природные и финансовые ресурсы общества. Ее основа – ускоренная приватизация и сокращение государственного бюджета, минимизация роли государственного регулирования, что неминуемо ведет к продолжению роста имущественного неравенства и социальной дефадации. В том же направлении, видимо, пойдет и реформирование крупнейшей естественной монополии – РАО ЕЭС, продавленное Чубайсом благодаря его мастерству аппаратной интриги. Показательным регионом, на котором была экспериментально «обкатана» эта модель радикально-рыночного «второго плана ГОЭРЛО», оказалось Приморье, в котором этой зимой замерзали более шестидесяти тысяч человек.

Но навязываемый сверху либерализм вступает в противоречие с интересами основной части российского населения, не стыкуется с основным программным тезисом Путина о том, что «Россия исчерпала свой лимит на политические и социально – экономические потрясения, катаклизмы, радикальные преобразования». К тому же в последние годы правления Ельцина, отмеченные нарастанием масштабов хаоса, развала и анархии, породили в обществе определенную усталость и апатию, вызвали ностальгию по советскому прошлому и в какой-то мере способствовали преодолению тотального нигилизма по отношению к социалистическому периоду нашей истории: общество вдруг оценило значимость наработанного промышленно-индустриального капитала, на котором и держится пока разваливающаяся Россия, завоевания социальной демократии и гарантии национальной безопасности. Так, согласно последним данным ВЦИОМ (декабрь 2000), 75 % опрошенных полагали, что эпоха Ельцина принесла России больше плохого, чем хорошего; 50 % убеждены, что было бы лучше, если бы все в стране оставалось бы так, как было до начала перестройки, что советская система власти была лучше по сравнению с нынешней; 57 % опрошенных указали на то, что независимость пошла во вред российскому обществу (как и другим республикам бывшего СССР). И, наконец, 75 % убеждены, что порядок для России важнее, чем демократия.

Таким образом, очевидно, что результаты деятельности по системной трансформации страны привели ее к откату назад, подтверждая вывод о том, что модернизация в виде вестернизации в корне ошибочна. Глубинный порок такого подхода к социальным новациям кроется в методологии догоняющего развития, когда «продвинутые, экономически процветающие и в политическом плане относительно стабильные нации Запада берутся за критерий», а история других народов, в том числе российского, рассматривается с позиций тех или иных отклонений от «магистрального» пути [1]. Такая абсолютизация западно-центристского подхода не обеспечивает органического заимствования прогрессивных элементов социального опыта и не создает готовности населения воспринимать навязываемые ему рецепты социального спасения.

Исходя из этого, можно согласиться с выводами многих отечественных историков-исследователей, что опыт России XX века показал: определенные достижения, связанные с реализацией модернизации догоняющего типа, рано или поздно приводили к новому витку все более существенного отката во всех сферах жизнедеятельности и жизнеобеспечения, а сама страна каждый раз оказывалась на обочине общемирового прогресса [2]. Таким образом, модель модернизации догоняющего типа, реализуемая на протяжении XX века тремя разными по своей природе политическими режимами, не оправдала себя и не была воспринята социальной средой. И до тех пор, пока не будет найден собственный национальный органический тип модернизации, Россия будет обречена на отставание и очередные системные кризисы, чреватые самыми серьезными и непредсказуемыми последствиями.

Следовательно, суть проблемы – в органичности и культуре заимствования, в естественности сочетания традиций и новаторства, в целесообразности перенимания иного опыта, другого исторического материала, – словом, в переходе к такому типу развития, когда непременным условием движения вперед становится постоянный диалог общества и государства, социума и власти, раскрепощение личности и гражданской самоорганизации общества. Только этот вариант исключит логически вытекающую из насильственного навязывания «сверху» десинхронизацию общества и власти, элиты и народа, ибо методы волюнтаристского социального экспериментирования «сверху» себя уже полностью дискредитировали к исходу века. Исходной предпосылкой и целеполаганием модернизации органического типа должна явиться личность, которая, в свою очередь, есть основа как гражданского общества, так и правового государства.

Абсолютизация догоняющего типа развития, идущего вразрез с ритмами и активностью собственно национального духа, с логикой раскрепощенной личноста и общества, неотвратимо вела к абсолютизации роли властной элиты, которая на протяжении всего XX века брала и продолжает брать на себя роль самодостаточных «вершителей прогресса»», традиционно придавая своей миссии сакральный, мессианский характер. Общество в этом смысле предстает как косная, пассивная и податливая материя. Парадокс ситуации состоял в том, что за модернизационными процессами всегда четко и прагматично стоят интересы, которые вводят все изменения в русло сохранения и укрепления политического режима, всевластия правящей страной бюрократии. '.С легкостью экспериментируя над обществом, властные элиты, вместе с тем, сами не желают трансформироваться, соглашаясь (и то весьма неохотно) лишь на косметические политические преобразования под мощным давлением «снизу».

Отказ от самотрансформации политической системы, обеспечивающей в основном власть элит, не раз приводил страну на грань национальной катастрофы, из которой затем приходилось выбираться с гигантскими потерями на протяжении десятилетий. Яркой иллюстрацией является опыт первого и особенно последнего десятилетий XX века. Окончание XX века прошло под знаком радикальной псевдолиберальной революции «сверху», которая создала такую систему властных отношений, которая вытеснила на периферию и личность, и общество. В результате произошла номенклатурная демодернизация, которая привела Россию к откату по всем без исключения параметрам: демократическому, экономическому, социальному, культурному, внешнеэкономическому, геостратегическому и т.д. Протекание демодернизационного процесса объективно привело к сужению объемов реальных прав и свобод личности, вынужденной вести каждодневную борьбу за элементарное физическое выживание, к ослаблению и свертыванию общественных структур и институтов [3].

Отказ от реального процесса демократизации, отсечение низового демократического движения от реформаторских усилий, вырождение политической демократии в «византийский автократический режим» актуализируют в нашем социально-политическом пространстве, согласно трем моделям политического конфликта К. фон Бейли, авторитарно-консервативную модель конфликта, противопоставляющую господствующие элиты и массы. В модернизирующемся обществе с запоздалым типом развития конфликт между элитой, определяющей цели и средства их достижения, и массой выражается в привилегированном положении тех, кто владеет централизованной властью в сочетании с методами абсолютного господства. С другой стороны, отчужденные от власти массы, выключенные из процессов гражданской самоорганизации, в условиях перманентного системного кризиса могут стихийно подвести к возможности плебисцитарной диктатуры.

Кризис вызывает стремление «пассивной» массы к новому времени, лучшему порядку, к более высокой легитимации. Ожидания в преодолении кризиса связываются с более твердым режимом, который идет на смену утратившим доверие властям и прежним правителям [4]. Именно на волне массовых ожиданий порядка и укрепления закона в стране, возрождения национальной государственности Путин пришел к власти и до сих пор сохраняет высокий рейтинг (на уровне 60 %), демонстрируя высокую прочность запаса ожиданий и доверия нынешнему Президенту. В таких условиях складывается весьма благоприятная почва для вождистско-плебисцитарной демократии, неминуемо ведущей к абсолютизации воли одного лица, пусть даже главного, что неизбежно ведет к усилению внесистемного политического режима, когда публичные институты и структуры политического процесса значат много меньше, чем скрытые фигуры вроде «фаворитов», «окружения», «преданных друзей».

Практически все аналитики согласны, что современный российский политический режим есть результат завершения демократической революции постсоветского периода. В то же время способы консолидации новой власти заставляют принять в расчет новую логику отношений общества и государства, роль бюрократии в осуществлении планируемых социальных изменений.

В последнее время среди исследователей-политологов, историков и социологов крепнет мнение, что ряд особенностей и тенденций путинского режима позволяет сравнить его с некоторыми проявлениями классического бонапартизма [5]. Эмпирически это верифицируется как «гибридная политика»: в экономической области пытаются восстановить в правах скомпрометированный радикал-либеральный курс с присущим ему игнорированием социальных аспектов; в политической – усилить властную вертикаль, не посягая, однако, на демократический антураж, сохранившийся с ельцинского времени; в идеологической – реанимировать советскую символику, вроде старого советского гимна и многих ценностей советского прошлого; в области внешней политики – сделать акцент на восстановлении державных позиций России, не обостряя при этом отношений с западными странами, прежде всего с Западной и Центральной Европой; в методах – лавировать, дистанцируясь и от левых, и от правых, демонстрируя отсутствие явной публичной позиции при активизации административно-бюрократических, закулисных, скрытых механизмов принятия решений. Таким образом, современный российский политический режим с очевидностью лавирует между силами старого порядка, жаждущими реванша, и силами, выступающими за модернизацию по либеральному образцу. Начавшаяся фактическая перестройка основного законодательства и высших институтов власти идут в том же направлении. Цель реформ очевидна: найти приемлемый исторический синтез старого и нового, революции и контрреволюции, модернизации и консерватизма. Для этого стремятся создать национальное авторитарное государство, новую политическую элиту, ориентированную на интересы власти.

По своей социально-политической сути бонапартизм (в той или иной исторической форме) выступает как завершающая фаза крупных исторических циклов, связанных, как правило, с радикальными социальными изменениями. Сущность бонапартизма состоит в том, что он позволяет совместить демократическую легитимность (в виде всеобщего избирательного права) и возможности для исполнительной власти активно вмешиваться в процесс модернизации общества. В условиях расколотого общества данный тип политического режима становится системной реакцией на процесс социального распада.

Стремясь встать над враждующими партиями, выражающими и укрепляющими линии социального раскола, бонапартизм повсюду выступает как сторонник единства и ищет его источники в интегрирующих идеалах, символах, исторических прецедентах. Ими могут стать идеи национализма, патриотизма, религиозной аутентичности, но в равной мере социального прогресса, реформ, модернизации. На этой основе делается попытка радикального пересмотра существующего режима партий (с целью добиться господства одной из них – правительственной) и системы административного регулирования и управления. В условиях кризиса или угрозы государственного переворота приоритетное значение имеет опора на армию и силы госбезопасности, которые являются постоянными опорами режима.

Сложная социальная природа бонапартизма, сочетающего черты демократического и авторитарного режимов, породили разные версии его толкования – либеральную, революционную, реформистскую, но все без исключения версии отличает индифферентность масс, уставших от хаоса и дестабилизации, предпочитающих вследствие этого твердый режим и требующих восстановления порядка.

Складывающийся русский вариант бонапартизма нисколько не противоречит тенденции усиления бюрократизации российского государства, превращения государственной бюрократии в самостоятельную опору политического режима. В свое время еще Маркс в работе «18 брюмера Луи Бонапарта» в объяснении феномена бонапартизма столкнулся с определенными теоретическими трудностями. Установление режима личной власти, опиравшегося на мощный государственный аппарат, плохо согласовывалось с представлением о современном государстве как орудии классового господства буржуазии. Исполнительная власть с ее громадной бюрократической и военной организацией, как должен был признать Маркс, получила преобладание над основными социальными классами. И классик не мог не признать, описывая развертывающуюся перед его глазами ситуацию, частичную автономию государства по отношению к социальным классам [6].

Концепция бюрократии, выдвинутая Максом Вебером, имела одной из своих причин преодоление господствующего в современной ему науке консервативного направления (Г. Шмоллер), рассматривающего бюрократию как политически нейтральную силу, возвышающуюся над партийными и классовыми

интересами. В отличие от классов и партий со своекорыстными устремлениями, бюрократия выражала, согласно этому взгляду, интересы общества в целом и была наделена особой политической мудростью [7]. Вебер же заявляет, что зачастую за фасадом официальной власти скрывается бесконтрольное правление бюрократии. Почему так происходит? Для чиновников характерна вера в то, что, благодаря своей специальной подготовке и компетентности, они обладают превосходством над публичными политиками (членами парламента, представителями общественности), лишь они одни понимают, в чем состоят истинные потребности государства. Но под видом интересов государства, отмечает исследователь, бюрократы во многих случаях отстаивают свои собственные интересы. Последние включают в себя прежде всего заинтересованность в уменьшении власти и значения парламента, а также других неподконтрольных бюрократии социальных сил и, напротив, – в расширении сферы влияния самого бюрократического аппарата. «Индивидуальный чиновник прежде всего разделяет общий интерес всех функционеров в сохранении аппарата и продолжении его рационального господства» [8].

Поэтому совершенно не удивительно, что решающим субъектом экономической и политической трансформации в 90-е гг. в России, который до поры до времени находился в тени, стала именно партийно-государственная бюрократия, а результаты ее деятельности сегодня однозначно обозначаются как «номенклатурно-чиновничья революция». «Номенклатура, – подчеркивает в этой связи Р. Г. Пихоя, – в значительной своей массе смогла разменять свое политическое влияние на социально-экономический статус, завершив, таким образом, сложный и противоречивый процесс превращения из профессиональной группы в сословие» [9]. Ряды «новых русских», как это сегодня уже подтверждено документально, формировалось в основе своей из наиболее циничной и хваткой части партийно-советского «истеблишмента», вовремя сумевшего подчинить массовые надежды и ожидания на демократизацию общества целям своего превращения из управленцев в собственников. Уйдя в ходе модернизационного процесса от сословного строя в начале XX века, мы к его исходу парадоксально возвращаемся к реставрации в извращенной форме отдельных ею элементов. Не случайно политологи и социологи констатируют «тенденцию квазифеодализации» процесса элитообразования в нашей стране. «В России 90-х гг., – утверждает в этой связи О. В. Гаман-Голутвина, – произошла реконструкция европейской модели элитообразования феодального, а не современного Запада...» [10]. Характерные черты этой модели – подмена государственных интересов кланово-корпоративными: «Источниками политического влияния стала собственность, причем прежде всего собственность на институты государства и гражданского общества» [11].

Начав стремительно и смело с реформирования политико-государственной власти, Путин скоро понял, что главная проблемы, которая потребует от него политической воли, смелости и решительности – это проблема «укрощения» верховной бюрократии. В своем недавнем интервью четырем главным редакторам российских газет (22 марта 2001 г.) он с горечью отметил, что «есть одна проблема, которая действительно не может не наводить на печальные мысли – очень трудно бороться с российской бюрократией». В этом признании – главный болевой нерв нынешней России. Еще Гайдар, со свойственным ему романтическим энтузиазмом, решил пойти на компромисс с номенклатурой во имя мирного, бескровного, без гражданской войны перехода к рынку, думая, что на поле рыночной конкуренции либерал-реформаторы «отыграют» или «выкупят» Россию у номенклатуры. И просчитался. Постсоциалистическая номенклатура, мощная, не склонная ни к каким уступкам, хищная и своекорыстная, стала главным барьером на пути формирования институциональной инфраструктуры рыночного хозяйства. «Приватизировав» государство, теперешняя государственная бюрократия не испытала никаких реальных ограничений в своем стремлении к самообогащению за счет общества, используя самые разнообразные средства (государственные дотации, особые льготные кредиты, специальные внешнеторговые льготы и пр.)

Общество было превращено, таким образом, в своеобразную «домашнюю колонию». Номенклатурное влияние исказило и контуры формирующейся демократической власти. Отсекая «низовое» демократическое движение, оно смогло стать основой политической власти и постепенно привести ее к авторитарной реконверсии.

Государственная бюрократия способствовала концентрации собственности в руках узкой, «прикормленной» и «своей» группы предпринимателей, крепко связанной с ней. «Разжиревшие» финансовые группировки (олигархи) стали претендовать на политическую субъектность и демонстрировать абсолютную независимость от интересов страны. К середине 90-х гг. степень политического влияния кланово-корпоративньгх структур и масштаб «приватизации» ими институтов гражданского общества и государства (а также функций последнего) оказались столь высоки, что эксперты рассматривали их, на фоне тотальной десубъективации других участников политического процесса (включая государство), в качестве ведущих субъектов современной российской политики [12].

Путин, используя низовой антиноменклатурный порыв, сумел поставить под политический контроль государства деятельность олигархов, взяв за основу принцип «равноудаленности» их от власти. Но не всех и не до конца, а избирательно (деятельность – одних, вроде Гусинского и Березовского – практически прекращена, других, вроде Абрамовича, Мамута, была вытеснена на региональный уровень, тихо и при новой «пиаровской» упаковке проявилась деятельность новых олигархов-невидимок – «питерских» по происхождению – В. Когана, С. Пугачева и др.). Но проблема чрезмерно тесных отношений между властью и бизнесом никуда не ушла. Просто она спустилась на более низкий уровень. Большинство членов российского руководства по-прежнему тесно связаны с различными олигархическими группировками. Реальные правила игры между бизнесом и властью поменялись не так уж сильно. Но следует отметить, что именно в последнее время, после острых политических столкновений с чрезмерно «обнаглевшими» олигархами, олигархат начал консолидироваться. Свидетельством тому является, например, образование бюро Президиума Союза промышленников и предпринимателей, состоящее из олигархов, которые договорились по поводу раздела сфер влияния и кусков недоделенного пирога.

Они договорились и о новых процедурных взаимоотношениях рождающейся и самоидентифицирующейся корпорации олигархов и властной верхушки, и о лоббировании, формируют механизмы экспертного нормативно-правового творчества и выстраивают схемы продвижения этих правил игры. Корпорация олигархов, вместо персонифицированного вхождения любыми способами во власть (через личные связи, через отстрел конкурентов, через взятки), перешла к установлению правил игры, т. е. процесс отдаляется от уголовщины и начинает перетекать в более упорядоченные формы. Олигархам теперь не надо быть лично вовлеченными во властный механизм и присутствовать там.

Но есть и другой момент, который не может не тревожить. Это проблема методов и средств реализации хороших идей. Пугин слишком увлекается идеей реформирования сверху, абсолютизируя административное воздействие взамен политического, теневое – взамен публичного. По мнению многих известных политиков и политологов, публичная политика в России сегодня умирает, а торжествует интрига, провокация, сплетни. В целом, парламент, как арена публичного дискурса различных общественных интересов и групп, задвинут на задний план еще больше, чем раньше. А предложенный ныне президентский законопроект «О политических партиях» резко сокращает число субъектов политической деятельности, а оставшихся ставит под неусыпный контроль государственной машины, т. е. бюрократии. Местное самоуправление – как реальная основа гражданского общества – фактически игнорируется. Если эти тенденции возобладают в дальнейшем, то бюрократические методы взорвут демократическое содержание реформ и можно будет говорить об усилении бюрократического, а не демократического государства. Сегодня к управлению государством пришла принципиально новая генерация бюрократии – готовая к многоходовым комбинациям и сложным играм с олигархами, способная к выстраиванию новых механизмов, каналов и типов коммуникаций с политико-экономическими субъектами различного (включая глобальный) уровня, свободная от догматики незыблемых истин и владеющая современными технологиями власти и лидерства [13].

В рамках данного макрополитического процесса развивается конкретная динамика административных реформ, связанных в первую очередь с преобразованием российского федерализма. Не стоит сбрасывать со счетов мощный конфликтогенный потенциал стремительно развивающихся процессов в этой сфере.

В подлинно содержательном отношении Россия не имела глубокого опыта реального, подлинного федерализма. Российская империя была унитарным государством с предельно централизованной системой управления. В советское время существовал номинально декларируемый федерализм. И лишь с 1991 г., после авустовского кризиса, начались сложные этно-политические процессы, направленность которых хорошо выразила формула Ельцина: «берите суверенитета столько, сколько сможете переварить». Но эти процессы сыграли роль своеобразного тарана в борьбе против тоталитарной системы власти и ее ядра – КПСС. Фактически же этноэлиты сделали ставку на национализм для удержания своей власти и экономической независимости в той псевдолиберальной атмосфере реформ. Деятельность «суверенизировавшихся» местных элит в области законодательства и практической политики в прошедшее десятилетие ельцинского режима позволила говорить о «дикой конфедерации». Конституция 1993 г. и последующее конституционное развитие отразили эти центробежные тенденции достаточно четко в виде, так называемого, «договорного федерализма» и противоречивой концепции «внутреннего суверенитета». Эта достаточно неустойчивая и внутренне противоречивая концепция асимметричного российского федерализма, в которой субъекты федерации, подобно матрешке, содержат внутри себя других «субъектов», на деле стала, однако, выражением реальных политических интересов – борьбы за раздел собственности, распределение ресурсов и власти. Следствием этого явилось, в частности, появление региональных патриархально-этнократических режимов (яркий пример – Калмыкия с Илюмжиновым) или авторитарных клиентелистских режимов личной власти (вроде Приморья при Наздратенко).

Поэтому путинский лозунг об укреплении государственности, властных структур (особенно по вертикали, а затем и по горизонтали) означал не только пересмотр политики безбрежной «суверенности», но и вполне соответствовал объективной потребности сохранения «единой и неделимой» России, отражая вполне реальную тенденцию объединения на качественно новой основе.

Болевой вопрос предложенных реформ: просчитаны ли оптимальные способы реформ российского федерализма, где пределы легитимности реформы, как они сочетаются с конституционной концепцией федерализма и можно ли одним волевым усилием государства превратить ассимитричную федерацию в централизованную?

Критический настрой и скрытое ошюзиционирование проводимой административной реформе со стороны субъектов Федерации направлены против завуалированной, скрытой формы усиления влияния президентской власти на регионы. Так, в частности, отмечается, что данная программа реформ в направлении унификации и рационализации регионального законодательства идет без учета исторических особенностей и традиций отдельных субъектов Федерации. Противники унификации регионального законодательства (конституций и законов) подчеркивают ее противоречие Конституции РФ, которая оговаривает ее федеративное устройство и в то же время предполагает существование различий между федеральным законодательством и законодательством субъектов Федерации. Так, в выступлении М. Шаймиева, Президента Республики Татарстан перед Госсоветом своей республики было недвусмысленно сказано, что он выступает за такую вертикаль, где каждое звено имеет реальную власть. Процесс «приведения в соответствие» Татарстан предложил сделать двусторонним. «Во-первых, далеко не все законы России являются образцовыми, – объяснял свою позицию Шаймиев, – в регионах зачастую принимаются законы лучшего качества, поскольку они идут от жизни. Во-вторых, есть проблема вторжения федерального законодательства и федеральных органов власти в компетенцию субъектов». И далее президент РТ подчеркнул свою принципиальную позицию: «Суверенитет Татарстана был и остается базовым понятием, исходя из которого вырабатывается внутренняя политика, отношения с Федеральным центром и внешние связи республики» [14].

Проблема разграничения полномочий в создающейся вертикали власти высвечивает острую необходимость поиска какого-либо правового консенсуса, поскольку, по мнению того же Шаймиева, по предметам совместного ведения принимаются федеральные законы, которые регламентируют все и вся, не оставляя места для инициативы регионов. Фактически происходит нарушение Конституции РФ. И далее предлагается такая процедура принятия федеральных законов, которая позволяет им вступать в силу с одобрения более половины субъектов Федерации. При этом сам закон не должен иметь характера прямого действия, а определять лишь общие принципы деятельности в той или иной сфере. Тогда его естественным дополнением становится региональный закон, учитывающий местную специфику.

Административная реформа существенно меняет роль и Совета Федерации в системе разделения властей, а вопрос о соотношении государственной Думы, Совета Федерации и Государственного Совета остается открытым. Возникли две полярные позиции. Наиболее решительные сторонники пересмотра Конституции (вроде саратовского губернатора Д. Аяцкова) вообще предложили ликвидировать двухпалатную систему, ввести однопалатный парламент, избирающийся по мажоритарной системе, а функции СФ передать Госсовету (в состав которого должны войти главы субъектов Федерации). Противники пересмотра Конституции и предложенных реформ, отстаивающие существующую систему (как, например, вице-спикер В. Платонов, Президент Чувашии Н.Федоров), напротив, усматривают в стабильности Совета Федерации важнейшую гарантию федерализма и принципа разделения властей. Верхняя палата в такой интерпретации – неотъемлемая часть системы сдержек и противовесов, ограничивающая президентский авторитаризм.

В-третьих, предложенные административные нововведения, означают введение новой концепции президентской власти. Тезису о необходимости укрепления вертикали власти президентом (который тогда должен непременно быть главой исполнительной власти) оппоненты противопоставляют тезис о президенте как суперарбитре (в соответствии с его реально прописанной в Конституции 1993 г. функцией главы государства), стоящем над всеми ветвями власти и координирующем их деятельность. Снятие чиновника исполнительной властью – дело прокуратуры, ведь он может всегда обратиться в суд. Если снимать будет президент – то тогда он должен судиться с президентом, что абсурдно. Если эта практика будет реализована, полагают аналитики, то у нас «установится полицейское государство со следователем во главе».

С этим конфликтом связано обращение в октябре 2000 г. оппозиционных членов Совета Федерации в Конституционный Суд с запросом о соответствии некоторых положений закона «Об общих принципах формирования исполнительных и законодательных органов власти Субъектов Федерации» Конституции РФ. Н Наиболее спорными, с точки зрения их конституционности, были признаны положения законопроекта о праве президента снимать губернаторов и распускать местные парламенты вместо имеющегося у него права до суда приостанавливать действие местных законов в случае их противоречия федеральным.

Обобщая дискурс относительно российского федерализма, можно сказать следующее: и противники, и сторонники административных нововведений едины в определении данных реформ как радикальных с точки зрения трактовки российского федерализма; в том, что эти изменения ведут к централизации управления и контроля; наконец, в том, что их следствием становится резкое усиление реальных полномочий главы государства в области регулирования федеративных отношений на законодательном и особенно – кадровом уровне. Основным объектом споров становится вопрос об эффективности нового административно-территориального деления страны и института полномочных представителей президента.

Новая система федеральных округов имеет ту особенность, что жестко фиксирует все возможные составляющие в рамках окружного деления, превращая его фактически в новое административно-государственное деление. Федеральные округа концентрируют управление экономикой, вооруженными и милицейскими силами, судебной системой, образованием, медициной и вообще всеми сферами государственной деятельности. Скрытая угроза нового сепаратизма потенциально заложена в новой схеме государственного управления. Недавнее заявление полпреда в Дальневосточном федеральном округе К. Пуликовского о новом государственном устройстве России («нужно пересмотреть административное деление страны, которое сохранилось со времен советской власти и не отвечает новым требованиям»), о необходимости назначения губернаторов, его предложение принять специальный закон о разграничении полномочий между субъектами федерации и аппаратом федеральных округов – указывает на все более обнаруживающую себя тенденцию к возврату к более привычным для России формам централизованной модели управления и усилению бюрократизации политической системы [15].

Полномочия же полпредов часто выходят за рамки координирующих функций и все более включают функции реальной исполнительной власти. Если эта власть будет включать также известный контроль над силовыми структурами, то она приобретет всеобъемлющий характер. Сама правовая неопределенность функций полномочных представителей способствует не сокращению, но расширению их властных полномочий. С другой стороны, отсутствие системы социального и правового контроля над новым институтом усиливает скрытые возможности «окружного» сепаратизма или абсолютизации своих статусно-позиционных преференций в ущерб региональным властям. В средствах массовой информации уже неоднократно фиксировались протесты губернаторов (М. Прусак, Р. Аушев и др.) на действия полпредов, особенно в связи с их вмешательством в региональные избирательные кампании.

В целом, исследователи приходят к единодушному выводу, что смысл института полпредов в новой интерпретации состоит в рассмотрении его прежде всего как инструмента кризисного управления. Будучи порождением общего стремления государства к интеграции и обладая исключительно большими полномочиями, он может эффективно работать лишь в условиях жесткой вертикальной централизации. Осуществление же этой централизации происходит через нейтрализацию всех других властных центров (прежде всего регионального уровня).

Парадоксальность ситуации для современного политического процесса в России заключается в совмещении фразеологии гражданского общества с сохранением правосознания вотчинного понимания природы государства. Взгляд на государство как на свою «вотчину» был особенно характерен для российской политической культуры и государственной политики. Так, в частности, московские государи рассматривали собирание земель вокруг Москвы прежде всего как расширение своего удела, своей вотчины. В еще большей степени «вотчинная» практика была характерна для советской политической системы. Тотальное отчуждение народа от собственности путем полного ее огосударствления создавало уникальную ситуацию, которая ставила личность в полную зависимость от деспотической власти государства, подчиняя интересы общества и личности государственному сверхинтересу. При такой системе вся полнота власти оказывалась в руках чиновников административно-бюрократического аппарата, распоряжающегося ключами от общественного имущества, монополизирующего управление и распоряжение национальным богатством и доходом.

Создание данного института является констатацией жесткой социальной и политической реальности – а именно укрепления власти (привычными для нее средствами) в условиях отсутствия гражданского общества и развитых социальных и правовых институтов. Эта система по определению не имеет внутренних пружин развития и поэтому неизбежно тяготеет к бюрократизации. Альтернативой данной тенденции может стать только развитие гражданского общества и адекватной ему политической системы.

Таким образом, обобщая рассмотрение сложной политической реальности современной России с точки зрения политической конфликтологаи, следует сказать: вопрос о субъектах экономических и политических реформ сегодня снова открыт: с кем и во имя чего Путин сделает выбор, и совпадет ли он с национальными и историческими интересами России? Думается, главный выбор России еще впереди и он будет стремительно происходить на наших глазах.

1.  Штомпка П. Социология социальных изменений. М., 1996. С. 17.
2.  Шелохаев В. В. Модернизация как теоретико-методологическая проблема. В сб.: Куда идет Россия? Кризис институциональных систем. М.: Голос, 1999. С. 30.
3.  Журавлев В. В. Россия XX века: тип, этапы и механизмы модернизации. В сб.: Россия в условиях трансформаций. Историко-политологический семинар. М.: ФРПЦ, 2001. Вып. 7. С. 4-49.
4.  К. Bracher Die totalitare Erfahrungen. Mimchen, Zurich, 1987. P. 264.
5.  Бабочкин, Т. Раманенкона. Призрак Бонапарта // НГ. 1 .06.2000; Л. Поляков. Либеральный консерватор // НГ. 2.02.2000; С. Рыбас. Петр Столыпин как зеркало для Вл. Пугана // НГ. 22.02.2001; Л. Н. Медушевский. Русский бонапартизм Россия в условиях трансформаций. М.: ФРПЦ, 2001. Вып. 9 и др.
6.  Арон Р. Этапы развития социологической мысли. М., Прогресс, 1993. С. 295.
7.  Масловский М. Б, Политическая социология бюрократии. С. 33.
8.  Вебер М. Избранные произведения. С. 570.
9.  Пихоя Р. Г. От номенклатуры к олигархии. Функционально-социальная группа на пути к сословию. В сб.: Куда идет Россия? Власть, общество, личность. М., 2000. С. 81
10.  Гаман-Голутвина О. В. Бюрократия или олигархия. Там же. С. 165
11.  Там же. С. 166.
12.  Доклад фонда «Реформа». Проблема субъектности российской политики. НГ, 19.02.1998.
13.  Гаман-Голутвина О. В. Взаимодействие политических и экономических элит в России: историческая ретроспектива и современное состояние. В сб.: Россия в условиях трансформаций. М.: ФРПЦ, 2001. Вып. 10. С. 67-83.
14.  Татарстан не собирается отказываться от суверенитета // НГ. 26.03.01.
15.  Л. Андрусенко. Карьерное самоубийство или четкий план? // НГ. 29.06.01.

1.  Информатика
2. статьях касающихся педагогики развития я разворачивал следующие основные тезисы
3. КОНТРОЛЬНАЯ РАБОТА ПО КУРСУ РУССКИЙ ЯЗЫК И КУЛЬТУРА РЕЧИ для студентов
4. III ступенів з поглибленим вивченням економіки та права 380936539111 Навіщо мені
5. Отчет по лабораторной работе 1
6. Історія виникнення англійської мови
7. тенью и произведен от мира идей
8. Вариант 1 Алматы2012 Содержание Введение
9. Размножение неотделенными частями Получение новых растений из не отделенных от материнского экземпляра ч
10. доклады но оценки группа получила одинаковые
11. Курсовая работа- Локальные вычислительные сети
12. Маркетинговые исследования препарата Алфавит
13. Управление активами малого предприятия.html
14. Методологические основы психологии
15. спортивного праздника среди военнопатриотических клубов и объединений посвященного Дню Защитника Отеч
16. Развитие семантического компонента у дошкольников с общим недоразвитием речи
17. ДРЕВО ЗНАНИЙ 915 декабря Понедельник
18. во правильно выполненных заданий 1 Шекалова Соня 4 8
19. Тема- Розвиток психіки
20. КОНТРОЛЬНАЯ РАБОТА 1 по предмету ldquo;Цифровые устройства и микропроцессорыrdquo; Вариант 8

Материалы собраны группой SamZan и находятся в свободном доступе