Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Санкт-Петербургский Государственный Университет
Философский факультет
Реферативная работа
Выбранные места из переписки с друзьями.
Философские искания Н.В. Гоголя
Кафедра русской философии
выполнил студент 4 курса
направления «философия»
Оленев Юрий
Санкт-Петербург
2013
«Выбранные места из переписки с друзьями» - книга, сборник отредактированных и составленных в определенном порядке писем Н. В. Гоголя к различным более или менее близким и знакомым ему людям. Издана она была в 1847 году, и если замысел этой книге возник в начале 40-х годов, то, вообще, путь к ясному и полному выражению тех мыслей, которые в ней изложены вообще начался, по-видимому, гораздо раньше.
При изучении материалов, многочисленных (считающихся скудными скорее из-за своей малоизвестности малой изученности, чем из-за действительной скудности), но разрозненных, первое что бросается в глаза – это первое же впечатление, произведенное книгой на современное автору общество и последовавшая за ним реакция. Особенно бросается в глаза реакция «Неистового Виссариона» (Н. В. Белинского) – его публичная критическая статья наполнена сверх меры мелочными придирками, и лишь в личном, не подвергнутом цензуре письме он признается, что в написании статьи и в самом этом же письме им двигало глубокое чувство «бешенства и негодования» и обвиняет автора «выбранных мест» в тяжелейших грехах.1
Перед кем согрешил Н.В., в чем состояли эти грехи и насколько основательно это обвинение - вот что следует рассмотреть в первую очередь в данной работе. Но эти вопросы, существенные для оценки той публики, того «света», совокупное мнение которого играло зачастую печальную роль в судьбе творцов и мыслителей России от начала 19 и до 30-х годов 20 века – не составляют существа дела. Эта самая, светская реакция светских людей, вне зависимости от того принадлежали ли они к западникам ил славянофилам – была поверхностной и таковой осталась для этой самой публики таковой до сего дня.
Мало можно найти высказывашихся положительно о книге, как среди западников, так и среди славянофилов (называемых самим Гоголем «восточниками»), но еще меньше можно назвать имен тех, кто как следует, непредвзято и чутко попытался разобраться в тех мотивах, которые двигали душой автора «Выбранных мест», в истинном содержании книги, том положительном результате, которого добился автор, тех существенных, действительных и истинных вещах, которые ему удалось отыскать, которых он достиг.
Гораздо легче перечислить ряд представителей и выразителей светского критического взгляда на книгу, протянувшийся от В.Н. Белинского до С. Д. Довлатова уже в конце 20 века.
Кроме них к этому ряду принадлежали: Сергей и Константин Аксаковы, А. Герцен, Н. Чернышевский. Из более поздних критиков также можно назвать Набокова. Официальная советская политика в печати и образовании выставила Н.В. Гоголя, также как Чаадаева, Пушкина и многих прочих представителей 19 века за своих прямых предшественников, выставляя плоские, «демократические» карикатуры. Естественно, сочинение, в котором автор пишет оду фигуре самодержца, обосновывает крепостное право через Евангелие и проч. – никак не могло быдь издано в советское время вновь для широкого читателя даже с купюрами.
Было несколько человек, воспринявших книгу восторжено, но они явились не сразу. Кроме того необходимо упомянуть прот. Матвея – ржевского священника, оказывавшего сильное влияние на Н.В. в последние годы его жизни; сей духовный наставник резко осудил писателя, заявив ему что тот «даст за нее ответ Богу».
Самому подробному, но не слишком критическому разбору ее подверг арх. Феодор (Бухарский).
Но было также несколько людей, пытавших все-таки как-то разобрать это произведение как неоднозначное, содержащее некую драгоценность, но не являющее ее само по себе, а скрывающее ее. Скрывающее некоторыми чертами своеобразного характера самого автора, который не только по собственным признаниям действительно был страстным, хотя и замкнутым человеком, чья артистическая натура не могла внеси свои коррективы в изначальный замысел. Святитель Игнатий Брянчининов говорит о том что в книге «есть свет и есть тьма»2, которые трудно различить между собой и рекомендует читать более святоотеческую литературу (чем вызвал у самого Гоголя несправедливый упрек в незнании света). Л. Н. Толстой не один раз перечитывал «Выбранные места» и от поверхностных суждений о личности автора («дрянь человек!») перешел впоследствии к сильной оценке достоинств произведения. Чаадаев практически вторит свт. Игнатию.3
О влиянии «Выбранных мест» на историю не только русской литературы, но всего русского искусства, последующей политической, философской, а прежде всего - нравственной мысли России говорит С. Мочульский, утверждая с нее начался переход с «Пушкинсого», то есть чисто эстетического пути в искусстве, на путь религиозно-нравственный. Но помимо признаний современников и поздних комментаторов подтверждает значимость произведения например тот факт, что на казнь (с последующим помилованием) Достоевский был осужден именно за распространение того самого гневного письма Белинского Гоголю, в котором тот называл самодержавие мракобесием, а правительство – «корпорацией воров и грабителей».
Начинаются «Выбранные места» с завещания, весьма претенциозного, исполненного пафоса и чрезвычайного мнения о ценности всего произведения. Достоевский потом даже посмеется над Гоголем, вложив в уста одного из героев пародию на него: «не надо мне монумента, не надо монумента, в душе своей воздвигните мне монумент», - и весьма удачно. Тем не менее в этом завещании есть одна деталь. А именно, упоминание о некоем «портрете», который автор запретил издавать, но тот увидел свет вопреки его воле. Странное дело – портрет это ведь картина, как он может быть издан? Слово это во всех изданиях оставлено без кавычек и с маленькой буквы. Тем не менее, у Гоголя действительно есть повесть, именно с таким названием, которую он мог с полным правом назвать самой чистой в нравственном и религиозном смысле из всего, что он писал. Портрет есть повесть о трех художниках, один из которых, увлекшись внешней красотой, погиб; другой, погнавшись за материальными благами потерял талант и свою душу, и наконец третий – сначала совершил тяжкий грех, поставив свой драгоценный божий дар на службу нечистым силам, а затем сумевший очиститься и искупить этот, встав на путь осознанного служения Богу в иноческом звании. В повести встречаются три образа совершенства в произведении – совершенства чисто художественного, совершенства демонического и совершенства религиозно-нравственного. Вся эта повесть будучи метафорой уже содержала в себе всю ту полноту противоречия, которое стало подспудной основой и движущей силой «Выбранных мест» впоследствии. Первый и последний образ, то есть Красота и Откровение автором понимались как равноправные и равноценные испостаси, способы явления в мире некоего совершенства, некоего высшего принципа. Художник, если он верен чистому искусству, а не гонится за модой и заказами – уже подобен по своему аскетическому подвигу святым затворникам и пустынникам, в его руках не меньшая сила. Но перед ним встает противоречие – чистая красота может оказаться пустой и даже лживой, а служение высшим силам требует отказа от внешней, грубой красоты, требует подчинить ее нравственному принципу, требует сделать искусство слугой и инструментом выражения Откровения.
Этот момент, момент подавления эстетического принципа моральным, подавления и подчинения Красоты Откровению был внесен в виде истории последнего, третьего художника во второе, исправленное издание повести «Портрет», увидевшее свет в 1842 году.
Видимо зымыслу писем предшествовал некий перелом. В 1840-м, по признанию самого Гоголя он был при смерти и чудом спасся, что произвело на него сильное впечатление. Это возможно и послужило поводом к переосмыслению отношения искусства и религии и равноправного и равнозначного в сторону подчинения первого второму. Тогда возможно впервые ему пришла в голову мысль, что возможно все его творчество, по характеру своему возможно слишком светское, слишком земное, страстное, мирское – и потому не должным образом учить добру, истине и проч. И что настала пора отказаться от проповеди косвенной – через более-менее чистое искусство, и перейти к проповеди прямой.
Порядок писем, хотя число их умножилось, соответствует течению Великого Поста, автор хотел выпустить книгу после паломничества в Святую Землю в 1842 году, в результате которого желал должным образом очиститься для того чтобы иметь возможность написать новое произведение, в котором он уже сможет послужит Богу не лживыми сказками, но прямым словом правды. И хотя скоро он получил благословение на это паломничество, отправится в него он смог только 1846 году, все это время посвятив внутренней подготовке и подбору материалов.
Не без гордости Гоголь отмечает, что стоило ему дуалиться от света за границу и «собрать себя в самого себя несколько», как ему стали присылать письма с вопросами и просьбами помочь советом, и что глубокие страдания, пережитые им в следствие тяжелого, болезненного состояния здоровья, и не менее тяжелого, унылого состояния духа – позволили ему сочинять такие ответы, которые казались ему самому замечательными по разумности, освещенности христианским светом, и к тому же послужившие не мало пользы тем, кто их получал.
Уныние же Гоголя состояло в том страшном разочаровании, которое он испытывал от того впечатления, которое производили его произведения на общество. Он видет и восторг и восхищение – но чуствовал их поверхностность. Он желал большего – он желал перевернуть полностью жизнь государства Российского, подобно пророку из пушкинского стихотворения, он желал так «жечь глаголом» сердца людей – чтобы души их воскресали и перерождались бы уже для жизни более совершенной. Для этого он написал пьесу Ревизор, надеясь что печатно слово ее так устыдит читателей, что стыд этот не сможет не проивзвести вн их нужного переворота. Когда не увидел он нужного действия – поставил, сам, лично, на сцене – желая усилить эффект – и увидев смех в зале и рукоплескания, в том числе от самого царя – он устыдился и усомнился в том, что вообще способен достичь желаемого. С той же тайной целью он стал писать «Мертвые души» - уже не просто стыд легкой и короткой комедией стремясь возбудить, но глубокий, тяжелый ужас, который отпечатается тяжелой печатью в душах людей от силы и объема произведения. И – не справился с размахом замысла, выпустил лишь первую часть, содержавшую лишь один мрак и отчаяние от пошлости и глупости русской жизни, выставив наружу одни только пороки и разврат общества.
Велико было разочарования пророка русской литературы, поскольку от природы бойкий, склонный ко всему преувеличенному в себе самом и вокруг себя малорос не желал довольствоваться тем малым, подспудным – но неодолимым действием, которые действительно совершал своим трудом. В самой природе его, проявляясь и через талант постоянно во всяком произведении и даже в само жизни, в каждом поступке – до самого конца – страсть ко всему большому, страсть «разудвать из мухи целую репу». Так любили Гоголя современники, что никак не могли поверить простой правде – вся мощь литературного дарования его – это ничто иное как Ноздрев, а именно его привычка врать во всем и вести себя скандально, так что и «хотел он сказать семь, а вышло само собой семьсот». И это его собственное признание. Тяжело ему было сознавать это, тяжело было понимать – если он и вправду пророк, то лишь от Бога, а чтобы служить Богу – следует быть чем-то большим, более чистым и смиренным чем Ноздрев.
Зинаида Гиппиус, рассуждая о светской критике «Выбранных мест» и пытаясь понять причину и источник возбужденной ими ненависти в «публике», находит эту причину в религиозном характере сочинения. «Он посмел заговорить о Боге» - в этом, по мнению З. Гиппиус, видели вину Гоголя его современники и все последующие ругатели.4 Мнение это явно ошибочно; та группа людей, с определенным строем мышления, воспроизводящая себя из поколение в поколение, вне зависимости от строя и режима по сей день, имеет несколько иную, но достаточно ясную и понятную шкалу ценностей, а вернее систему опознования: «свой-чужой». Именно в переходе, в рамках этой системы из одной бинарной о оппозиции в другую все дело, и это очевидно. Фактором такого перехода является однозначное отношение к действующей власти – вне зависимости от того, какого цвета эта власть, какие идеи насаждает и на чем основывает свою легитимность. Эти люди, эта, так называемая «интеллигенция», - всегда осознают и ощущают себя, буквально физически, в оппозиции к любой хоть сколько нибудь сильной власти. Она им всегда мешает, всегда является виновником всех бед, в том числе их личных жизненных неудач и поражений.
Именно о них говорит Гоголь, когда пишет что русский человек возгордился без меры и всякое оскорбление готов простить, - но только не обвинение в отсутствии ума. Эти люди истово верят в силу разума, логики, прогресса, в достижения западной цивилизации (хотя им уже лет сто, а то и двести доказывают, как дважды два и показывают наглядно, что она гибнет и в тупике находится), в то что некие социальные институты могут исправить и предовратить склонность уже укоренившихся в пороке людей ко греху. Так смешно например пишет Чернышевский о Гоголе, он-де «не знал, например, слова принцип» или что во французких департаментах префект «в силу разделения административной и судбной власти» будет меньше воровать и брать взяток, чем русский городничий. Эти люди считаю себя умнее всех, свои взгляды непогрешимыми, а всех кто идет против – готовы смешать с нечистотами, растерзать, а если уж не дотянуться – по крайней мере оклеветать и очернить сколько можно имена тех, кого инстинктивным образом назначили себе врагами. Их способность изобличать и предавать тут же анафеме таковых врагов, тем более если были с ними прежде дружны, жали руки, улыбались и тем более высказывали уважение и восхищение заслугами – подобна той способности, которую большевики после революции называли «классовым чутьем», объясняя им способность своих чекистов вылавливать в любой толпе «врагов революции», по одному только подозрительному внешнему виду или поведению.
Вина Гоголя перед «публикой» именно и только в том, что он посмел в какой-то момент показаться, только показаться им своим – то есть изобличителем их врага, т.е. самодержавной власти – а затем «предал» их, объявив на всеобщее обозрение свое полное согласие с необходимостью самодержавия, и даже обосновать таковую через христианство.
Нет, эти люди не боятся рассужать о боге и не боятся тех это делает в отвлеченном, чисто теоретическом смысле. Они сами готовы призвать бога себе в сторонники, записать его в свой стан и от его имени изобличать своего вечного врага. «Зачем Христа-то примешал?» - восклицает Белинский. Не хватает только словечка – «нашего Христа». Естественно, понимание Христа у них своеобразное, а именно очень простое – они заранее, не читая как следует Евангелий, не признавая догмата об апостольской преемственности церковной иерархии, не желая даже хоть на минуту вспомнить о Св. Духе и его действии через святых угодников, преподобных и святителей, известных не только по писанным житиям – но реальных исторических лиц, совершавших реальные чудеса, считают что настоящий Христос есть только лишь такой, какой заранее думает также как они, верит в тоже что они и борется с тем, с чем борятся они. То есть думает рассудочно-логически, верит в свободу и борется с земными власть-предержащими. Как будто мимо сознания их прошло «кесарю кесарево», как будто мимо прошел св. ап. Павел с его «не напрасно носит начальник меч свой».
Но оставим убогих. В чем на самом деле и перед кем провинился Гоголь? И провинился ли?
Понятно, что возмутились и славянофилы, которых он обвинил в неумеренном хвастовстве, в том что замечтались о еще несущестующем будещем и гордиться им стали перед немцами, позабыв настоящее и то что в нем и препяствия, и условия, и ключ, и средства к будущему.
Книга только выглядит разрозненным сборником – и критически статьи, и жизненные наставления конкретным людям в личной переписке
Арх. Феодор Бухарский разделил письма автора на три раздела: - общие мысли о нравственности, религии и судьбах России, - об искусстве и поэзии, - о себе, и о своих сочинениях.5
Действительно; несмотря на то что объединены единым христианским мотивом, письма в более или менее чистом виде содержат два существенных момента – это момент эстетической аналитики, и момент нравственной и буквально миссионерской проповеди. Еще один, третий момент – исповедальный, однако носит служебный характер, поскольку все исповедальные лирические отсутпления, явно выбиваясь из общего ритма и порядка текста, появляются вынуждено, – как костыли и подпорки, чтобы объяснить основное содержание, и показать – почему автор по его мнению имеет, даже заслужил право говорить то, что говорит; и зачем, с какой целью он говорит это своему адресату. Хотя при этом сам автор и говорит что книга есть «исповедь человека, проведшего несколько лет внутри себя».
Эти два момента соответсвуют двум перидам жизни Н.В. и двум главным устремлениям, двум главным мотивам, двигавшим его творчеством, - которые не могли в какой-то момент не вступить в противоречие, под конец жизни вылившееся в глубочайший внутренний конфликт, завершившийся упадком сил и гибелью.
С одной стороны природная, душевная страсть Н.В. к искусству, к чистому творчеству, чистотму эстетическому созерцанию, пробудившаяся в нем еще с детства как любовь к театру. С другой стороны тяжелая, неподъемная ноша глубоко осознаваемого духовного, нравственного долга – учить добродетели, нести свет евангельской истины, свет Христов.
Именно эти два момент и следует рассмотреть как следует как существенные стороны того противоречия, которое в своей сущности и являет собой книга.
Несколько писем из «Выбранных мест» посвящены по большей части искусству, и представляют собой больше критические обзоры, нежели письма, исключение разве что – письмо к Жуковскому. Даже письмо об А.А. Иванове и его картине «явление Христа народу», если опустить эпистолярное по стилю вступление, превращается в полноценный панегирик художнику, который так и просится в какой-нибудь журнал 19 века, помимо прочего обозревающий современную ему живопись. В двух различных письмах Гоголь, не стесняясь в разных обзацах противоречить сам себе (что замечают тут же критики), мажет густыми красками каждого из поэтов, начиная с Державина и заканчивая современными ему Языковым, Вяземским, Лермонтовым и Крыловым. Каждого разбирает коротко, но подробно. Главная мысль – русская поэзия отовсюду, из всех источников взяла примеры для себе – но не для слепого бледного копирования, а с тем чтобы создать свои произведения; так Жуковский согласно Гоголю – пишет переводы иностранных стихотворений и поэм даже лучше, точнее и ярче самих авторов, так что «копия кажется более оригиналом, чем самый оригинал». Автор «Тараса Бульбы» и «Страшной мести», так же как и в «Мертвых душах» продолжает развивать и ту мысль, что русский народ, поскольку живет посреди великих, бескрайних просторов – содержит в себе могучее, богатырское начало, которое и в искусстве прорывается мощью и величием, и в исторической перспективе обещает этому народу великое будущее.
Эстетический подход Гоголь бичует в лице Пушкина, показывая ясно, что служение чистому искусству в нем достигло совершенства полного и далее невозможно, но теперь призвание художника и поэтма в том чтобы сделать свое искусство инструментом добра.
«Выбранные места» содержат много несуразного, много вещей противоположных друг другу – но в этом нет беды, потому что есть главная мысль. Вернее несколько главных мыслей; одна касается политики, другая жизни каждого человека. И третья, связывающая их вместе воедино. Первая мысль в том, что в России существует испокон веков некий, как будто богом заведенный порядок, в котором каждый, если занимает свое, отведенное ему место как следует, выполняя ровно то что на этом месте от него требуется – то в делах его сам собой обнаруживается порядок и начинает он во всем успевать. Но не сам собой отыскивает этот порядок человек на своем месте и не сам собой обнаруживает границы этому месту. Вторая мысль заключается в том, что место свое человек находит постольку поскольку вступая в должность, начинает служить не себе, не должности и не абстрактному принципу – но богу и людям, которые от его должности непосредственно зависят. И тогда должность его становится как бы двойной, больше чем просто должность – он исполняет не просто ее формальные предписания и рамки, он обнаруживает незримые связи, соединяющие его с людьми – с начальством и с подчиненными, связи между женой и мужем, между помещиком и крестьянином. Эти связи больше чем власть, закон и сила, эти связи – если они стали зримыми в душе человека и если они налажены, настроены – залог того что он будет приносить всем и себе самому и богу добро на своем месте. Это связи любви. Гоголь прямо объявляет – государство потому едино, что через иерархический порядок подичнения и начальства все люди связаны воедино любовью; что из любви к богу должны почитать начальство и подчиняться ему, что из любви к богу должны начальники заботиться не о себе о подчиненных им людях. Царь в таком случае нужен не просто как высшая надзорная инстанция для правительства, а как тот человек, который сосредотачивает и через себя пропускает эти всеобщие связи между всеми людьми государства и самим Богом. В нем, как в реке сливаются ручейки любви к Богу, чтобы будучи собраны воедино быть отданы ему. И он же передает и распространяет на всех преизбыток любви и милосердия божия – одухотворяя и оживляя ими как питательным соком весь организм, всю холодную и саму по себе бездушную механику государства.
И третья мысль, объединяющая их. Она заключается в том, что все эти прекрасные идеи кажутся абстрактными и не чувствует никто сам по себе нужды и связи между любовью к ближнему и любовью к богу. И потому каждому богом дано промежуточное чувство, всем и каждому знакомое, наполняющее эти пустые и слишком умышленные идеи, делающее их зримыми. Гоголь говорит о том что надо любить Россию, как некую, данную богом объединяющую народ сущность. Именно с Россией отождествляя себя, служа России, веря в нее, изучая прилежно историю ее, ее нравы и быт – русский человеку учится любить себя, любить ближнего и Бога. Любвь к России, если она деятельная, если проявляется в в занятии мест и служении на этих местах и прямом исполнении своих обязанностей, становится тем ключом, который отпирает сердца людей и приводит их в конце концов к христианским истинам и нравственной добродетели.
Добродетель же нравственная, и в общественном деле и в частном Гоголь видит в своеобразном методе, который можно в первом приближении назвать рационализацией. Но это не просто бухглатерский подсчет имеющихся обстотельств и средств для достижения желаемых целей. Нет – это проникновение в материал, в фактуру той ситуации, в которой должен действовать христианин (а нравственность согласно Н. В. неотделима от религиозности; светская добродетель без веры – пуста и мелочна). Чтобы вполне понять что и как делать, он должен изучить, буквально, словно художник во всех подробностях разложенную перед ним палитру. Эта палитра – всевозможные детали и мелочи – но не вещи, и не формальные лишь обязательства между людьми. Это сами люди – и их души, их характеры, их личности. Вся их внутренность и наружность, словом все – это должен принять в себя в свою душу человек, через себя пропустить, вобрать, промыслить и прочувствовать как следует всей душой своей, всем разумом, всем сердцем и совестью – и тогда само собой станет ясно существо дела и что надо делать по отношению к каждому человеку.
Гоголь исповедует христианскую истину – нет вполне ни правых, ни вполне виноватых, но есть люди более или менее страдающие, и за каждого обиженного и за каждого обижающего в ответе все и каждый, кто рядом с ним оказался. Над всеми должен идти двойной суд – и не столько о том кто кому что сделал и кто кому сколько должен, сколько о спасении души каждого человека.
По мере того как рос ригоризм и восторженный фанатизм Н.В. Гоголя – слабели его творческие силы и таяло его здоровье. После «Выбранных мест» главным делом жизни его оставался второй том «Мертвых душ», так вполне и не увидевший свет. Странное дело: он нашел средство избавиться от своих пороков, дав им личности и перенеся их как персонажей в свои произведения. Но не нашел, не смог найти он средства спасти эти самые личности, хотя для самого себя знал этот способ: терпеть страдания. Второй том, в котором переродиться, к в Дантовом Чистилище должны были и Чичиков и другие герои поэмы, оказался ненаписанным потому именно, что Н.В. не смог выразить – как именно применить это средство к своим персонажам. Смерти автора послужили многие конфликты: кофликт между искренним желанием просветить общество своей верой и глухой стеной непонимания и осуждения. Конфликт между природной склонностью к фактурной, живописной, монументальной литературно-художественной форме и отчаянным желанием сделать «грешный свой язык» более тонким, более прозрачным, придать ему святость божественного звучания. В последнем случая поэт, слишком буквально и близко к сердцу восприняв собственное (а отнюдь не наведенное извне – Гоголь был жизнелюб и гордость самомнения до конца жизни не позволяла полностью поддаться чужому влиянию) убеждение, в том что усердие в аскетическом подвиге обязательно вознаградится очищением его художественного дара – попросту переусердствовал, согласно пословице про молитву дурака.
Наконец конфликт между амбициями и реальной действительностью: он никогда не был доволен тем, что выходило из под его пера и без конца перемарывал; многие предложения его в «Мертвых душах» содержат около десятка подчинительных и всяческих оборотов. Писательска гордыня служила благодатной почвой для ложной скромности и ложному смирению – он всегда был готов бичевать себя и обвинять во всяческих грехах, и в этом, как и во многом, чем увлекался искренне – не знал меры.
В действительности все эти разрывы, все эти конфликты сшиты единою силой, которая не угасала до конца жизни Гоголя, и дышит действительно, искренне, цельно, прямо и с такой природной, безыскуственной силой, что нельзя не поверить в это как в правду – эта сила есть любовь к России. Вопреки убеждению самого Н.В. не каждому эта сила дается от рождения, и тем более не каждому она может быть привита, не в каждом может вспыхнуть – даже в ответ на столь могучие строчки, как о «птице-тройке» или о «русской силе». Должен быть какой-то уже задаток, какой-то залог в душе у читателя. Одно можно сказать точно – у иных людей, не интересовавшихся творчеством Н.В. этот зачаток правды может высохнуть, заглохнуть с возрастом и со временем, - как произошло это в Чичикове. Но если в ком он есть с самого детства, - такого человека, ни в детстве, ни в юности, ни во всей последующей жизни не смогут не задевать воистину пророческие (не как прорицания, но как обличения ветхозаветных пророков) произведения автора, действительно производя каждый раз с новой силой тот самый полный и всеобщий переворот всех чувств, которого с таким трепетом ждал от современников, после издания каждой своей книжки Н. В. Гоголь.
Оглавление:
|
[1] Введение [2] Глава I. История и обстоятельства появления книги
[3] [3.1] II.1 Эстетический момент. Литературная и художественная критика [3.2] II.2 Религиозно-нравственный момент. Проповедь христианской веры [4] Заключение |
Список использованной литературы:
1 Письмо В. Белинского к Н. В. Гоголю. / Н. В. Гоголь в русской критике: Сб. ст. — М.: Гос. издат. худож. лит. — 1953. — С. 243—252.
2 Леонид Соколов. Святитель Игнатий. М., 2003. Приложение. Ч. 3. С. 120-122.
3 Чаадаев П. Я. Статьи и письма. Изд. 2-е, доп. –– М., 1989. С. 314.
4 Гиппиус З. Н. Собрание сочинений. Т. 13. У нас в Париже: Литературная и политическая публицистика 1928—1939 гг. Воспоминания. Портреты. Сост., подг. текста, коммент., ук. имен А.Н.Николюкина и Т.Ф.Прокопова ... М.: Изд-во «Дмитрий Сечин», 2012. — 656 с.
5 архим. Феодор (Бухарев). Три письма к Н. В. Гоголю, писанные в 1848 году. —СПб., 1860. С. 138.