Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Лекции по русской истории. Киевская Русь
Лекция V
ПЕРЕХОД ОТ ПЛЕМЕННОГО БЫТА К СТРОЮ ЗЕМЕЛЬ-КНЯЖЕНИЙ (образование Киевского государства)
Представления о так называемом племенном быте относятся ко временам «доисторическим» или, точнее, согласно с терминоло гией французских археологов, «протоисторическим», т. е. таким, о которых имеются при отсутствии местных «исторических источни ков» свидетельства иностранных писателей. А как только восточ ное славянство выступает на свет истории, уже организованное в политической форме Киевской Руси, перед нами картина такого строя народной жизни, который ничего общего с племенным бытом не имеет. Страна, занятая восточными славянами, разде лена на ряд «земель»; каждая из этих «земель» тянет к одному главному своему городу, составляя его «волость», а все земли вместе объединены в один сложный политический организм под главенством Киева. Вопрос о том, как представить себе процесс перехода от древнейшего племенного быта к историческому строю городовых земель-областей, труднейший в истории древней Руси. Все попытки вывести второе явление из первого в виде органиче ской эволюции не дают никакого результата и обречены на неиз бежную неудачу. Городские волости-земли явились на развалинах племенного быта, не из него выросли, а его разрушали. Попытка Костомарова подвести под деление Киевской Руси на земли этнографическую (племенную) основу не имела успеха и тем более безнадежна, если согласиться с середонинской критикой самых представлений о древнерусских племенах ^*. Наши историки единодушно признают, что городские волости-земли чужды такого этнографического основания, а построены на ином: на властвова нии и господстве главного города над землей, стало быть, на связях политических и экономических. Для проблемы о происхож дении городских волостей основной вопрос в определении приори тета фактора экономического или политического в их образовании и тех сил, какие их создавали.
Для ориентации в этом вопросе удобно начать с некоторой историографической справки. Стройную теорию «торгового» про исхождения городских волостей построил Ключевский. Общая схема этого построения такова. «Днепр, — пишет Ключевский, — потянул славянских поселенцев к черноморским и каспийским рынкам. Это торговое движение вызвало разработку естественных богатств занятой поселенцами страны. - - Лесная полоса своим пушным богатством и лесным пчеловодством (бортничеством) доставляла славянам обильный материал для внешней торговли. С тех пор меха, мед, воск стали главными статьями русского
Лекция V
вывоза; с тех пор, при хлебопашестве для себя или с незначитель ным вывозом, началась усиленная эксплуатация леса. . .» Таково одно из экономических следствий расселения восточных славян по русской равнине. Второе следствие: «..Повесть о начале Русской земли" не помнит, когда возникли города Киев, Переяславль, Чернигов, Смоленск, Любеч, Новгород, Полоцк. . . Довольно бег лого взгляда на географическое размещение этих городов, чтобы видеть, что они были созданы успехами внешней торговли Руси. . . Возникновение этих больших торговых городов было завершением сложного экономического процесса, завязавшегося среди славян на новых местах жительства». Процесс этот так изображен у Ключевского: он первоначальное расселение славян представ ляет в виде ряда одиноких укрепленных дворов (по-видимому, вне всякой их связи в соседские общины-верви, а тем более в какие-либо более широкие организации); далее, с развитием торговли среди этих однодворок возникли сборные торговые пункты — погосты (для гостьбы-торговли); погосты, мелкие сель ские рынки, тянули к более крупным рынкам, которые выросли на особенно бойких торговых путях. Эти «более крупные рынки» — древнейшие города. Как упомянуто было, весь этот «сложный экономический процесс» В. О. Ключевский относит к VIII в^*
Конечно, это только схема. Не надо упускать из виду, что ряд вопросов русской истории изложен Ключевским лишь в общем курсе. А всякий общий курс неизбежно дает схематическое. обобщение, обычно упрощая его ради задач педагогических — ясности и доступности изложения. Схема Ключевского дает изображение ряда моментов как бы в хронологической последо вательности: однодворки — погосты — города. Но стоит немного подумать, чтобы понять, что это не хронологическая, а логическая последовательность моментов эволюции. Ведь побудительной силой группировки однодворок вокруг погостов, а погостов вокруг городов был отклик восточнославянского народного хозяйства на требования внешней торговли. Недаром Ключевский само промысловое хозяйство признает следствием этих требований: «Торговое движение вызвало разработку естественных богатств». А требования торгового движения, которое шло по торговым путям, ранее всего предъявлялись в более крупных центрах торгового обмена, тех, что стали городами. Спрос городских рынков — исходный пункт для воздействия «торгового движения» на «мелкие сельские рынки», а через них и на хозяйство одно дворок. Самые лесные промыслы, конечно, и возникли и существо вали с незапамятных времен вне связи с «торговым движением». Оно мопло их оживить, усилить, развить, но не «вызвать». Кроме того, само торговое движение на Восточно-Европейской равнине не возникло после расселения восточных славян, а они в него втянулись по старым, давно приложенным путям, за которыми было вековое прошлое. Слишком отвлеченно и схематично и
J».
Лекции по русской истории. Киевская Русь
представление, что все общественные связи славянства сплошь возникают по расселении словно заново. Восточное славянство как-никак прожило немало в прошлой племенной жизни «обще русской» и «общеславянской». В новых условиях, по расселении, конечно, немыслима идиллия «однодворной» жизни вне соседских сношений и связей, которые к тому же подсказывались и тради циями прошлой племенной жизни. Общеславянские, даже «обще-арийские» черты общин — не только семейных (задруг), но и соседских (вервей) или родовых (братств) — не позволяют гово рить о таком начале ab ovo [с яйца, т. е. с самого начала] процесса образования элементарнейших общественных союзов у каждого славянского племени порознь. В. О. Ключевский, очевидно, и сам придавал своему построению значение не исторической, а логиче ской схемы, так как он ее и не пытался согласовать, например, с им же утверждаемым фактом существования у восточных славян издревле племенных княжений, которые и не укладываются никак в эту схему. Однако Ключевский сам ставит ее изображе нием определенного исторического момента, который относит к VIII в. (предположительно), но это, по-моему, скорее черта литературного изложения в знаменитом «Курсе русской истории», чем подлинно исторической конструкции. Ведь «литературности» в этом курсе вообще много.
Те — очень немногие — известия иностранных писателей, кото рые говорят что-либо о характере древнерусской торговли, вызы вают совсем иные представления о ней для времени даже поздней шего, чем VIII век. Араб Ибн Русте, пользовавшийся источником второй четверти IX в. (по Вестбергу), изображает активными носителями этой торговли скандинавов, засевших в крепком пункте, откуда они подчиняют себе славян, добывая от них в виде дани и военной добычи «полон» и «полезные предметы» — мате риал для торговли вниз по Волге рабами, мехами, медом, воском. Сопоставим с этим рассказ Константина Багрянородного на сто лет позднее. Константин последовательно различает русь и славян, разумея под русью «варягов-находников» нашей летописи. Эта русь сидит по городам — в Новгороде и Смоленске, Любече и Чернигове, Вышгороде и Киеве. Эта русь каждое лето — в июне месяце — спускается вниз по Днепру к сборному пункту Витичеву, организуя тут караван ладей-однодеревок для поездки с товарами в Болгарию и Византию. Однодеревки-ладьи русь снаряжает так: покупает у славян, платящих ей дань, выдолбленные колоды и снаряжает их веслами, уключинами и другими снастями. О происхождении товаров Константин говорит: «Когда наступает ноябрь месяц, выходят их князья со всеми руссами из Киева и отправляются^ полюдье, а именно в славянские страны тивер-цов, дреговичей, северян и остальных славян, которые платят дань руссам; они кормятся там в течение целой зимы, а когда в апреле месяце лед на Днепре опять проходит, спускаются в Киев; затем
Лекция V
приобретают, как было сказано выше, свои однодеревки, снаря жают их и отправляются в Византию» ^*. Какой огромный регресс пришлось бы предположить к началу IX в., если признать для VIII в. картину развитого торгового быта с крупными центрами, мелкими поселками-рынками и развитой внутренней торговлей, которая скупкой товаров у мелких промышленников-однодворцев создает весь материал для «русского вывоза».
Нельзя, кажется, нс признать, что ближе к исторической действительности та характеристика древнерусской торговли, какую дает Рожков в своем «Обзоре русской истории с социологи ческой точки зрения». «Внешняя торговля того времени, — пишет Рожков, — характеризовалась двумя отличительными и имею щими первостепенную важность чертами: во-первых, торговая деятельность была занятием исключительно одних общественных верхов, князей, их дружинников и небольшой группы состоятель ных горожан; масса же населения не принимала в ней никакого участия, потому что не продавала, а отдавала даром, в виде дани, продукты охоты и пчеловодства; во-вторых, внешняя торговля не затрагивала в действительности и настоятельных, насущных, необходимо требовавших удовлетворения потребностей даже этих, руководивших ею, высших классов населения: все необходимое они получали натурой, отправляя на внешний рынок лишь избыток и выменивая там только предметы роскоши»*. Словом, древне русская торговля по внутреннему характеру своему является прямым продолжением той торговли, какую греки вели с север ными варварами со времен Геродота, и носит обычные черты торговли культурных народов с малокультурными племенами, будь то тюркские кочевники или оседлые звероловы и пчеловоды «скифского» севера. Свидетельства Ибн Русте и Константина Багрянородного ведут, скорее, к представлению, что земли-волости и сами сложились и стали служить «торговому движению» между Русью и Византией вследствие своего подчинения власти, засевшей в городах, и что Сергеевич прав, говоря: «Сила, создавшая такую власть, должна была выйти из города» ^*. Из города строили новые политические и экономические силы древнерусскую «землю», а не выросла она «органически» из однодворок.
Весьма искусственно у Ключевского и то промежуточное звено, какое он ставит между городом и однодворками, — погост. Два слова о самом слове. «Погост» — слово не общерусское, а спе циально новгородское, северное. В. О. Ключевский считает погост «малым рынком», производя его от «гостьбы» — торговли. Но ведь не всякая торговля — гостьба, как не всякий купец — гость. Гость — приезжий купец из чужой земли или ездящий с товарами по чужим землям, и гостьба — крупная торговля на вывоз. Мелкую деревенскую торговлю по «мелким рынкам» гостьбой не называли. Само коренное родство этих слов несомненно, но семасиологи чески, по значению, они друг другу чужды. Каково основное
Лекции по русской истории. Киевская Русь
Лекция V
и первоначальное значение слова «погост»? «В л-Ьто 6455 иде Вольга Новугороду и устави по МьстЬ повосты и дани и по Луз-Ь оброки и дани; и ловища ея суть по всей земли, знамянья и мЪста и повосты» ^*. Связь «погоста» с данью придает ему характер не местного рынка, а административного пункта. Торговые поселки в Новгородской земле назывались не погостами, а «ряд ками», и торговые люди не были связаны с погостами: купец пойдет в свое сто, а смерд в свой погост, — читаем в новгородских грамотах '^*. Под 1071 г. Повесть временных лет изображает, как княжой муж Ян Вышатич ездит по земле «дань емлюще», для чего останавливается в погостах ^'*. Еще в XVI в. ясно финан сово-административное значение погоста; слово это даже означает иногда какие-то платежи: «ни погоста им не платити, ни в черный бор не тянути», — говорит жалованная грамота 1504 г.^ Соловьев и Срезневский метко определили погост как стан, становище, место остановки князей (или их мужей) во время объезда земель (полюдья) ^.
В итоге — если и возможно построить «торговую» теорию происхождения древнерусских городов и городских волостей-земель, то совсем в ином смысле и направлении, чем это делает Ключевский. Торговое движение в восточноевропейской Руси выступает, по данным арабских и византийских источников, прежде всего как мотив энергичного стремления варягов, точнее, скандинавов, которых в славянской среде называли то русыо, то варягами, к поволжским, прикаспийским и черноморским рын кам. Умалять значение скандинавского элемента в судьбах Восточно-Европейской равнины не приходится, особенно ввиду его широкой, общеевропейской бурной деятельности в IX—XI вв., которая была очерчена ранее.
Это умаление явилось в русской историографии следствием слабого внимания к «варягам» самим по себе, окрепло отчасти под влиянием псевдопатриотических тенденций, видевших в таком умалении роли иноземных «находников» в истории славянства защиту своего национального достоинства и самобытности, и вошло, в конце концов, в состав историографической традиции. содержание которой не всегда соответствует «установленным результатам научной работы». Этой особенности историографиче ской традиции еще придется коснуться по поводу вопроса о «ва ряжском влиянии» в древнерусской жизни. Не вижу оснований отделять вопрос об образовании городских областей от вопроса о появлении в восточнославянской среде варяжских княжеств. А для этого последнего у нас сколько-нибудь определенные данные имеются для Киева, с несомненными, не очень глухими указаниями на Новгород. Дело в том, что первый исторический момент, «событие», которое стоит в начале истории Киевской Руси на рубеже доисторических и исторических времен, — это водворение Олега в Киеве. Так смотрел на дело древнейший
киевский летописец, начиная свои исторические и хронологические выкладки «от первого лета Олгова, понеже седе в Киеве», — «Олега, князя русского». Отсюда ведет свое изложение «повесть», откуда пошла Русская земля. Такова «эра» киевской исторической традиции. А до нее стоят лишь представления, что «словене, кривичи и меря дань даяху варягом», а поляне — хазарам, да вовсе бессодержательное глухое представление, что были в Киеве князья Аскольд и Дир, чьи имена, по-видимому, уцелели в киевских преданиях только в связи со сказаниями об Олеге. Лишь поздней шая книжная работа обогатила память о них, приурочив эти имена к вычитанному из византийского источника рассказу о набеге руси на Византию. О доолеговых временах в старой традиции — только обрывки преданий и комбинаций летописца, которые и для него стоят вне того, что он сам считал «историческим».
С преданиями об Олеге связан вопрос о важнейшем моменте в образовании Киевского государства — о соединении новгород ского севера и киевского юга в один политический организм. Но предания эти дошли до нас в таком виде, что выделить в них подлинно старинное от комбинаций книжника-летописца, который их перекраивал по-своему, трудно. Прежде всего эти предания в летописном изложении сплетают в одно деятельность Олега и Игоря, притом по-разному. По версии Новг. 1 летописи, у Рюрика сын Игорь, а при нем воевода Олег. Игорь—взрослый князь, и действуют они оба вместе: «начаста воевати», «поидоша», «р^ша. . .». Но Аскольду и Диру Игорь «рече»: «Вы н-Ьста князя. . . но азъ есмь князь», «с^де Игорь княжа в Кыев^», «а посла князь Игорь на Гр-Ькы», затем после неудачного похода на Византию, взятого из византийского источника («Хронографической Па леи»), — «Игорь и Олегъ пристроиста воя многы» и «иде Олегъ на Гр-Ькы», а по возвращении из похода (успешного) умер на севере: «иде Олегъ к Новугороду и оттуда в Ладогу» — «есть могыла его в Ладоз-Ь». Игорь же все время княжит в Киеве ^*.
Совсем иначе строит Повесть временных лет: «Умерило Рюри-кови предасть княженье свое Олгови, отъ рода ему суща, въдавъ ему сынъ свой на руце, Игоря, б^ бо д^тескъ вельми». Действует поэтому один Олег, имея при себе «Игоря княжича». Он говорит Аскольду и Диру: «Вы н^ста князя, ни рода княжа, но азъ есмь роду княжа», — но прибавляет, когда «вынесоша Игоря»; «А се есть сын Рюриковъ». И в Киеве княжит Олег, «Игореви же възрастъшю и хожаше по Олз-Ь и слушаше его», «иде Олегъ на Грекы», Игоря оставив в Киеве. Умер он, вернувшись из удачного похода, в Киеве, «и погребоша его на гор^, еже глаголеться Щековица; есть же могила его и до сего дни, словеть могыла Ольгова». А тогда «поча княжити Игорь по ОлзЪ» '^*.
А. А. Шахматов в одной из прежних статей остроумно объяс нил, почему составитель Повести временных лет переделал воеводу Олега в князя, когда вставлял в свой свод найденный
Лекции по русской истории. Киевская Русь
им договор с греками, где Олег титуле лея «великим князем Русским», а потому сделал его родственником Рюрика, а Игоря обратил в малолетка, для пояснения, почему не он княжит, а Олег. Теперь в «Разысканиях» А. А. Шахматов столь же остроумно поясняет, почему книжник-летописец превратил князя Олега, о котором повествовало старинное предание, в Игорева воеводу '^*. Это объяснение построено в связи с общими выводами А. А. Шахматова по истории древнейшего русского летописания: в Новгородской 1 летописи переработан киевский источник, кото рый знал Олега князем (независимо от договора). Несомненно одно: обе версии — одинаково плод книжнической работы, которая по-своему кроила и перекраивала комбинации из преданий о древ них князьях, примиряя и сглаживая, как умела, их противоречия и разногласия.
Едва ли даже возможно разрешить задачу твердой критики этих версий и преданий как исторического источника. Задача эта того же сорта, как попытка выделить какие-либо исторические черты из народных преданий, например былин, да еще таких, которые дошли уже в переделке и пересказе мудривших над ними книжников. Эту задачу А. А. Шахматов пробует разрешить во введении к «Очерку древнейшего периода истории русского языка» '^*. Он склоняется к тому, что надо вовсе отделить Олега от Игоря. Их сплетение вызвано потребностью согласовать сказа ния о них с мотивом о призвании Рюрика и установить преемство власти от Рюрика; задача осложнялась, по-видимому, тем, что имена Игоря и Рюрика связывались в устойчивом предании как имена сына и отца (может быть, так, что в известном предании к имени Игореза отца, Рюрика, приурочен мотив призвания), а вместе с тем основные черты этого предания не позволяли поставить Олега после Игоря: Игорь — отец Святослава, фигуры достаточно «историчной», чтобы допустить твердое предание об имени его отца.
А. А. Шахматов разрубает запутанный узел предположением, что Олег был таким же «самозванным», с точки зрения традиции о Рюриковой династии, князем, какими летопись представляет Аскольда и Дира, независимым от Рюрика. Но в таком случае пришлось бы, чего Шахматов не делает, представить себе Олега северным князем-варягом, которого вытеснили с севера события, приведшие к водворению в Ладоге и Новгороде Рюрика. Олег с варягами и примкнувшими к ним словенами и кривичами ушел на юг ч, сокрушив «русских» (Шахматов и их считает «варягами») князей Аскольда и Дира, засел в Киеве. Шахматов считает, что положение Олега на юге верно характеризует текст летописи, по которому «6fc обладая Олегъ Поляны и Деревляны и Суверены и Радимичи, а съ Уличи и Т-Ьверци имяше рать» '"^. Но мало вероятным представляется А. А. Шахматову, чтобы ему были покорны также кривичи и словене, т. е. новгородский, полоцкий
Лекция V
и смоленский север. Шахматовская критика текста договора Олега с греками убедительно устанавливает, что подлинный текст этого договора (907 г.) называл только Киев, Чернигов и Переяславль городами Олеговой Руси.
При всем том Олег — фигура не легендарная, а историческая. Его имя и деятельность удостоверены двумя источниками, не зависящими от летописных сказаний и комбинаций: договором с греками и недавно найденным «еврейским документом».
Договор Олега с греками — единственный источник для заклю чения о походе Олега на Византию. Все остальное в летописи — книжническая работа по разным источникам: описание зверств, учиненных русскими в окрестностях Византии, взято из славян ского перевода Жития Василия Нового и Продолжателя Амар-тола '^*, которые использованы и для рассказа о походе Игоря, затем ряд легендарно-эпических мотивов, как ладьи под парусами на суше, мудрая отгадка отравы, народный анекдот о «паволо-чатых» и «кропинных» парусах. Самый договор изложен под 907 и 912 гг. Историки давно спорят о том, два ли это договора или один — выдержки под 907 г. и текст, как бы цельный, под 912 г. Трудно представить себе возможность такого объяснения, что летописец имел два документа — из одного вырвал только не сколько фраз, а другой дал полностью. К тому же «второй до говор» не связан с рассказом о какой-либо новой войне, так что историкам, приемлющим два договора, приходится трактовать изложение под 907 г. как «прелиминарное» соглашение, а договор 912 г.—как окончательный, что едва ли соответствует прак тике Х в. Разбор вопроса в статье Шахматова ^ устанавливает способ, каким использовал свой источник летописец, разбив его в своей схеме, и тем в значительной мере подрывает представление, что текст договора передан в летописи достаточно точно '""*.
Но при всем том существование такого договора и текстуаль ная связь с его текстом летописной передачи не вызывают сомне ния ни по языку, ни по содержанию. Летописный текст — несом ненный перевод с греческого, притом настолько «подстрочный», что иногда непонятен без попытки обратного перевода на греческий язык. Договор заключен при царях Льве и Александре, а Лев умер 1 1 мая 912 г., что согласно с датой договора — 2 сент. 6420 (91 1) г. Договор заключают от имени «Олега, великого князя русского», и «от всех, иже суть под рукою его светлых и великих князь и его великих бояръ», 15 послов, все имена которых скандинав ские: они «от рода русского»; заключают по поручению князей и по повеленью от всех, «иже суть под рукою его сущих руси». Едва ли можно с Сергеевичем видеть в этих словах указание на «киевское вече»: договоры, как особенно видно из Игорева до говора, скрепляли клятвой не только князя, но и всей его дру жины. Договор регулирует русско-византийские отношения— вечный мир, торговлю, приезды руси в Царьград, отношения
Лекция V
Лекции по русской истории. Киевская Русь
в Царьграде и на пути из Руси в Византию и обратно (греков и руси).
«Еврейский документ» найден доктором Шехтером в рукописи, которая попала в университетскую библиотеку Кембриджа из рукописного собрания Каирской синагоги. Рукопись XI—XII вв., но в ней документ, который по содержанию относится к середине Х в.: письмо хазарского еврея к какому-то лицу, которое он почтительно титулует «своим господином». Письмо сообщает о бегстве евреев из Малой Азии, о том, как жили они среди хазар, о каганате, о войнах хазар с соседями и подчинении им алан. При царе хазарском Иосифе, современником которого является автор, византийский император Роман (Роман Лекапин, 919— 944 гг.) учинил большое гонение на евреев, с чем автор письма, по-видимому, связывает и вражду его к хазарам. «Роман послал, — пишет он, — также большие дары Higw (Halgu или Helgu), царю Руссии, и подстрекнул его на беду. И пришел он ночью к городу (или области) Самбараю (S-m-b-r-w, по Шехтеру, северяне; по Коковцеву, искаженное S-m-k-r-c — Sarnkars — еврейско-арабское название Тмутаракани) и взял его воровским образом». Затем говорится об успехах хазарского военачальника в войне с греками — взятии трех городов Романа в Крыму. Тот же военачальник, Песах, спас жителей, подвергшихся нападе нию руссов, «поразил всех, оказавшихся из них там, и умертвил их мечом. И оттуда пошел он войной на Хельгу, которого бог смирил перед Песахом, отнял у него добычу, захваченную из Самбарая, и заставил его, смирившись с хазарами, идти войной на Византию. Н пошел тот против воли и воевал против Константинополя на море четыре месяца. И пали там богатыри его, потому что македоняне ослепили их огнем. И бежал он и постыдился вернуться в свою страну, а пошел морем в Paras (это можно понять и как Персию и как Фракию), и пал там он и весь стан его. Тогда стали русские подчинены власти хазар» '^*.
Этот документ сродни другому, который вызвал столько разно гласий по вопросу о его подлинности: письму самого кагана Иосифа с рядом сведений о Хазарском царстве. Письмо это к рабби Хасдаю; даже отрицающие подлинность считают письмо скорее псевдоэпиграфом, чем подлогом ^ Вс. Миллер признает его надежным источником "°*, а новое письмо признано, кроме Коков' цева , хотя и с колеблющимися оговорками, и Шахматовым. Сомнения могут относиться опять-таки к форме изложения. Но по содержанию черты близости к данным событиям, конкретность не всегда нам понятных указаний устраняют возможность отбро сить такой источник. А содержание это вызывает ряд вопросов. Имя императора Романа и описание похода на Византию скорее подходят к летописному походу Игоря, чем Олега. Тут и упомина ние о «македонянах» и о «фраках», и «огнь на лодьи русския», и общая неудача похода. А. А. Шахматов полагает, что затрудне-
ния согласовать данные нового свидетельства об Олеге с летопис ными мнимые и касаются только хронологии, которая в летописи мало чего стоит.
Добавлю, что летопись вообще ничего не дает об Олеге, кроме сказания о его утверждении в Киеве и то вперебой с сказа ниями об Игоре; вопрос, собственно, может быть только о соотно шении «еврейского документа» с договором 911 г. и Игоревым договором 945 г. Оба не вяжутся с новым источником, а поход 941 г. ничем не обеспечен в смысле даты и плохо связан с догово ром, который помещен под 945 г.: летописец так представил дело, что после неудачного похода Игорь снова собрал войско, но греки испугались и без борьбы заплатили ему контрибуцию, а затем заключили с ним мирный договор. Самый договор этот заключен при Романе, Константине и Стефане. Роман был низло жен в декабре 944 г., а Константин и Стефан — в январе 945 г. Договор приходится отнести к началу сентябрьского 6453 г., т. е. к концу январского 944 г., не позднее. А соправительство этих кесарей началось с 924 г., что, впрочем, не дает еще даты post quern [т. е. начальной даты], так как первые годы соправителем отца был и старший Христофор, а когда он умер, точно не знаем.
Любопытнее для сопоставления с «еврейским документом» иной рассказ о набеге Руси на Византию, тот, который из византий ского источника через так называемую «хронографическую Па лею» попал в Новг. 1: «В л^то 6428 посла князь Игорь на Гр^кы Русь скыдей ((r^e6ia) 10 тысящь. И приплыша ко Царюграду, и многа зла створиша Русь. . .», затем о жестокостях руси расска зывается близко к тому, как про поход Олега 911 г. в Повести временных лет, и далее: «Въ время же то царствующю во град^ Роману и абие посла Романъ царь патрикыя Феофана съ вои на Русь, и огненымъ строемъ пожьже корабля Рускыя, и възврати-шася Русь въ своя; том же л^гЬ, препочиша и другое, на третьее идоша» '"*. Кого «посла» Игорь? «Еврейский документ» подска зывает: Олега, поддерживая этим общую концепцию Новг. 1, что Олег — воевода Игорев. Дата 6428/920 г. — год коронации Романа — может быть просто летописной передачей общего указа ния, что поход состоялся «царьствующю во град^ Роману». Далее, по Новг. 1, руссы на третье лето после неудачного похода — в лето 6430 — снова пошли на Византию. Год прошел в том, что «Игорь и Олегъ пристроиста вои многы ... и корабля многы бещислену», призвав новые силы с севера — варягов, кривичей и словен, а затем в 6430/922 г. — «иде Олегъ на Гр^кы»: это тот успешный поход, который Повесть временных лет перенесла под 911 г., связав с ним заключение Олегова договора с греками 2 сентября 6420/911 г. Об особом Игоревом походе Новг. 1 ничего не знает ' '^*.
Таковы «источники». Разве с отчаяния перед их сбивчивостью можно пойти за А. А. Шахматовым, вовсе разрывая всякую связь
Лекции по русской истории. Киевская Русь
Лекция V
между Олегом и Игорем. Скорее, особенно под влиянием «еврей ского документа», можно соблазниться во всяком случае остроум' ной догадкой книжника-летописца, который создал то построение, какое находим в Новг. 1. Сбивчивость данных, какими распола гаем, открывает простор для построений на разные лады. Пархо-менко в статье по поводу нашего «еврейского документа» ^ видит в Олеге норманнского викинга, который только ненадолго появля ется в Киеве, сажает тут Игоря, а сам устремляется на Византию и после удачного похода уходит с добычей в «Тмутараканскую Русь» и тут переживает все рассказанное евреем: борьбу с хаза рами, поражение, второй походна Византию («быть может, вместе с Игорем») и гибель на чужбине. Это построение было бы не хуже других, если бы Пархоменко не переплел его с рядом иных фантазий — о родстве Игоря с Аскольдом, о княжении какого-то угорского князя в Киеве и т. д., да, сверх того, не скинул со счетов Олегова договора, свидетельствующего, во всяком случае, не о набеге норманнского пирата, а о стремлении установить прочные и длительные отношения между двумя странами.
События, о которых говорят эти сбивчивые свидетельства, близко примыкают к той общей картине скандинавских движений на Востоке и Западе, которая так характерна для общеевропей ской истории IX и Х вв. С одним, однако, отличием: факт договора свидетельствует о значительном укреплении у греков того пред ставления о руссах, которое патриарх Фотий преждевременно и преувеличенно высказывал в 860-х годах. Русь выступает организованной политической и торговой силой, вышедшей из элементарного хаоса племенных передвижений, раз Византия может заключать с нею формальный договор. Этот договор содержит, кроме того, намек на политическую форму, какую начинает принимать эта Днепровская Русь: во главе ее старший князь, а «под рукою его» — по городам (Чернигов, Переяславль, может быть, и Полоцк, и Любеч, и «прочие городы») князья, которых нет никакого повода считать его родней. Знаменательно, что Новгород в наших источниках не упомянут. Так трудно помириться с мыслью, что это — случайность, что именно эта черта натолкнула А. А. Шахматова на построение, в котором «Игорь связан с Олегом только хронологически», что это новгород ский князь во время господства Олега на юге, пошедший по стопам Олега на юг, чтобы утвердиться тут после его гибели или еще ранее, в борьбе с ним. Пожалуй, если исходить из стремления во что бы то ни стало привести в порядок отрывочные и сбивчивые данные летописей, можно такое предположение признать разре шающим ряд недоумений. Можно и добавить, что сходство в действиях Олега и Игоря, тождество их общей схемы могло дать психологический толчок к их смешению и слиянию в народном предании; ведь такова весьма обычная черта народной памяти и народного творчества: слияние мотивов и их «обобщение»
по сходству основных черт. Но историческим выводом такую догадку все-таки нельзя считать. Она не может претендовать на большее, чем значение остроумного соображения, иллюстрирую щего состояние наших источников. Ведь могло быть и совсем иначе; например, умолчание о Новгороде среди городов, где сидят князья «под рукою» великого князя Олега, может оказаться следствием того положения дел на севере, которое отразилось независимым от киевских событий и отношений набегом варягов вниз по Волге, на приазовские и прикаспийские места, около 925 г., о котором говорит араб Масуди.
Момент, когда новгородский варяжский центр, давший себя знать еще в IX в., вступил в прочную связь с Киевской Русью, установить чрезвычайно трудно. Но всего вероятнее, что объедине ние под одной властью Киева и Новгорода совершилось при Игоре. Шахматов так и принимает, и притом видит в этом основа ние для признания Игоря сыном новгородского князя Рюрика. Константин Багрянородный, современник Игоря, сообщает, что в Новгороде «сидел Святослав, сын Игоря, князя Руси» '^*. В торговые караваны к Вышгороду сходятся во времена Игоря однодеревки из Новгорода и Смоленска, Любеча, Чернигова, Вышгорода вместе с киевскими. Эта торговля с греками идет не только на Византию (а по дороге и в Болгарию), но и на Херсонес. Константин Багрянородный указывает на переправу через Днепр, через которую идет путь из Руси в Херсонес, ниже порогов. По этому пути ездят в Русь и обратно херсониты, ходят и печенеги, ходили, очевидно, и русские торговцы. Сквозь беглые наброски Константина Багрянородного видно страну замиренную, торговую, с преобладающим значением городов, а в них — варяж ской руси. Не надо упускать из виду, что Константин вполне определенно считает участниками этой торговли только руссов, которых столь же определенно отличает от «славян, платящих им дань». Предания, сохраненные летописью о княгине Ольге, связали ее имя с Новгородской областью, где она «устави по Мьст^ повосты и дани и по Луз^ оброки и дани, и ловища ея суть по всей земли, знамянья и м^ста и повосты, и сани ее стоять въ Плесков^ и до сего дне» '^*. Переход от племенного быта к строю городских волостей остается неуловимым в сколько-нибудь конкретных чертах. Но лишь излишняя покорность историографи ческой традиции и увлечение уверенным и блестящим изложением Ключевского позволяют нашей ученой и учебной литературе отделять этот переход от водворения среди восточных славян варяжской княжеской власти.
Договор Игоря с греками, помещенный в Повести временных лет под 945 г., дает кое-какие черты, дополняющие то представ ление о внутреннем строе Киевской Руси, которое получаем от Олегова договора. Суть дела та же. Во главе Игорь, великий князь русский, а под его рукой «всякое княжье и все люди русския
Лекции по русской истории. Киевская Русь
земли» (по-видимому, последнее выражение передает греческое jio[vt(ov Tuiv pug). Но в перечне послов есть одна особенность. Они расписаны по тем, кто их посылал, поименно. Ивор — посол Игоря, великого князя русского; Вуефаст — посол Святослава, сына Игорева; далее послы от Ольги, княгини; от Игоря, племян ника Игорева; от Владислава, от Предславы, от Сфандры, «жены Ул^бл^»; от Турда, Арфаста, Сфирка и Якуна, Игорева племян ника, и еще от 14 лиц, названных по именам (далее идут 26 имен гостей-купцов). Семья князя, кроме жены и сына, состоит из двух племянников — Игоря и Якуна (Константин Багрянородный упоминает еще сына Игоря Святослава, который княжил в Новго роде); но и Владислав своим славянским именем выделяется из варяжских имен подручного княжья, тем более что за ним следуют две женщины: Предслава и Сфандра, жена Улеба, которые попали так высоко в списке, конечно, потому, что это княгини, одна из них — вдова Улеба-Глеба; Турд, Арфаст и Сфирк, записанные выше Игорева племянника Якуна, — также претенденты на особое княжое положение. По заключении договора терминология не сколько меняется: тут говорится о хранении договора: «отъ Игоря и отъ вс^хъ боляръ и отъ вс^хъ людий страны Руския». Харак терны в обоих договорах перебои выражения «князья» и «бояре», «светлые князья» и «великие бояре», которым, впрочем, нельзя придавать особого значения, памятуя, что ведь это не само стоятельная терминология русского текста, а попытка передать какие-то выражения греческого оригинала. И кто мог переводить? Едва ли кто из Руси; скорее болгарин на греческой службе. Сидели ли эти родичи князя по городам или «всякое княжье» — это отдельные варяжские вожди, а княжеская Игорева семья сидела гнездом в Киеве «на одном хлебе», как я представлял дело в своем «Княжом праве»? В пользу второго предположения я видел намек в том, что несколько позднее появляются упомина ния об особых княжествах (варяжских): Рогволода — в Полоцке, Туры — в Турове. Но А. А. Шахматов в последней работе предпо лагает, что эти княжества появились заново во время смут, последовавших за смертью Святослава, чем лишний раз подчерки вается, насколько зыбка почва древнейших времен Киевской Руси для сколько-нибудь твердых и устойчивых заключений. Как бы то ни было, Киевская Русь выступает во времена Игоря уже значительной и сорганизованной, хотя и элементарно, полити ческой силой. Наша летопись распределила, как умела, свои представления о ходе объединения восточного славянства под властью Киева по княжениям Олега и Игоря.
Образование Киевского княжества повело к устранению хазар ской власти над восточнославянскими племенами в пользу киев ских князей. Летопись упоминает об установлении дани со словен, кривичей и мери, о дани с «примученных» древлян, о замене хазарской дани северян и радимичей данью их киевской власти.
3!9
Лекция V
Все это приписано Олегу. На долю Игоря — усмирение древлян с увеличением их дани («болши Олговы») и ярким рассказом о его гибели во время полюдья в Древлянской земле и о конечном разгроме древлян Ольгой, мстившей за мужа. Одно существенно в этих записях: киевский книжник-летописец говорит о «примучи-вании» племен, а не городских областей. Если бы существовал со времен «доваряжских» такой выработанный строй городских волостей, какой изображает Ключевский, пришлось бы признать, что всякая традиция о нем, как древнем, умерла в Киевской Руси XI в. А такой строй с развитой торговлей и крупным значе нием торговых городов предполагает сравнительно значительную культуру, при которой традиция о прошлом более живуча. На деле ничто в тех данных, какими мы располагаем, — в писаниях арабов и византийцев и в преданиях нашей летописи, — не противоречит тому представлению о положении дел в стране, где главными центрами были Новгород и Киев, расположенные, как в эллипсе, в двух «фокусах» области, втянутой в «торговое движение», и властвование варягов, отраженное в представлении Константина Багрянородного о взаимоотношении руси и славян.
Однако эту антитезу русь—славяне нельзя уже для времен Игоря понимать слишком этнографически или национально. Конечно, чисто скандинавские элементы руси еще не совсем стушевались. «Двуязычие» Днепровской Руси в эту пору несом ненно. Достаточно вспомнить, что Константин Багрянородный даст названия днепровских порогов параллельно «по-русски» и «по-сла вянски» '^*, а также «варяжские» имена князей и бояр до времен Игоря — сплошь, при нем — преимущественно. Однако столь же несомненно, что в недрах тогдашней Руси сравнительно быстро нарастал тот процесс, исходный пункт которого намечен по источнику второй четверти IX в. арабом Гардизи: «Много людей из славян приходит к руссам и служит им, чтобы этой службой обезопасить себя». Недаром в Гнездовском могильнике варяжские крупные курганы с скандинавскими вещами обросли кругом славянскими курганами помельче, с вещами местной славянской культуры. Варяжские дружины нельзя себе представить особенно многолюдными; засев в городских пунктах по стране восточных славян, особенно вдоль водного пути «из варяг в греки», они ищут опоры в местном населении, пускают корни в землю и постепенно перемешиваются со славянскими элементами, усваивают славян ский быт (в Гнездовском могильнике вся утварь славянская) и через стадию двуязычия переходят к славянской (русской) речи, хотя знание «варяжского» языка, по-видимому, долго жило в кня жеской среде, еще во .времена Ярослава Мудрого и его сыновей.
Этот процесс поглощения варягов-находников славянской сре дой сделал, по-видимому, значительные успехи уже во времена Игоря. В княжеской семье встречаются имена славянские: Святослав, Володислав, Предслава. В 960-х годах испанский еврей
Секции по русской истории. Киевская Русь
Лекция V
Ибрахим Ибн Йакуб сообщает, что норманны, покорив славян, смешались с ними и усвоили их язык. В то же, Игорево, время наблюдаем и другое явление, чрезвычайно важное: Киевская Русь уже втянута в круг влияния южной христианской культуры. Текст Игорева договора с греками еще так отредактирован, что «русин» резко противополагается «хрестьянину», т. е. греку. Договор заканчивается указанием, что хартия должна быть препровождена к «князю русскому Игореви и к людем его, и ти, приимающе харатью, на роту идуть хранити истину». А далее приписано о том, как послы Игоревы подтверждали договор в Византии: «Мы же, елико насъ хрестилися есмы кляхомъся церковью святого Иль^ въ сборной церкви и предлежащемъ честнымъ крестомъ», что договор будет соблюден князем и иными крещеными и некрещеными; затем в той же записи описывается клятва некрещеной руси на своем оружии. Своеобразную клятву приносили «крещеные» руссы в византийской церкви соборной, т. е. в св. Софии, премудрости божией: они клялись не только предлежащим крестом честным, но и своею церковью св. Илии, о которой летописец сообщает, что эта церковь находилась в Киеве «надъ ручаемь, конець Пасыньч^ беседы», и поясняет: «се бо б-Ь сборная церковь, мнози бо б^ша варязи и козаре христиани» '^*. Во времена Игоря христианство делало большие успехи в самой Скандинавии, хотя и вело еще значительную и упорную борьбу с язычеством. Во всяком случае, возможно, что христиане были и среди варягов, приходивших на Русь из-за моря, но, с другой стороны, именно насаждение в Скандинавии христианства властью конунгов шло рука об руку с усилением этой власти — и вызывало острое недовольство местных князьков и вождей, толкая их на выход в чужие края в роли викингов. Эти общие условия тогдаш них скандинавских отношений делают более вероятным, что на Русь уходили именно варяги-язычники. Не лучше обстоит дело с общепринятым суждением о заносе христианства варягами из Византии. Тщательное обследование данных о варягах, служив ших в Византии, приводит к выводу, что «варяжский корпус» в гвардии византийского императора образовался не ранее 980 г., а византийские источники упоминают о нем только с 1034 г., исландские саги «первым варангом» считают некоего Болле, относя его пребывание в Византии к 1027—1030 гг. Притом и Васильевский и Браун признают, что образовался этот византий ский корпус варягов не прямо из скандинавских выходцев, а из русских варягов ^. Ведь самый термин «варяги» означал в Скандинавии (исландские саги) исключительно служивших в Византии варягов и, вероятно, возник для обозначения дружин скандинавов на Руси, откуда и перешел к грекам: греческое papotyvol есть передача славянского «варяг». Стало быть, роль варягов едва ли была значительна при появлении христианства в Киеве ранее времен Игоря (спорадически) и при нем в такой уже
силе, что у христиан была даже своя церковь в Киеве. Едва ли можно придавать особое значение и упоминанию о хазарах. Откуда же они взялись, эти упоминания о христианах-варягах и хазарах, для пояснения христианства в Игоревой дружине? Думаю, это всего правильнее понять как догадку книжника-летописца XI в., на которую его навели, во-первых, память о киевских первомучениках-варягах (при Владимире), а во-вто рых, известное ему сказание Жития св. Кирилла и его успешной проповеди среди хазар.
Откуда же пришло христианство в Киев при Игоре? Существо вание церкви св. Илии, подтверждаемое записью в договоре Игоря с греками и комментарием к ней летописца, который даже знал ее место, говорит в пользу того, что едва ли христианство это существовало только в малочисленной дружинной среде. Раз была церковь, было и богослужение, был причт, были богослужебные книги. Источника христианского культа для Киева времен Игоре-вых негде искать, кроме Болгарии. Соседняя и родственная славянская страна пережила в начале Х в. (век царя Симеона, 899—927 гг., и сына его Петра, 927—969 гг.) первый расцвет своей, славянской, религиозной культуры и церковной жизни с самостоятельным патриархатом. Все спорное, неясное, темное в ранней истории русского христианства зависит от состояния наших источников. Исследования А. А. Шахматова^ и М. Д. При-селкова^' "^ в значительной мере выяснили странную судьбу этих источников, подвергшихся неоднократной тенденциозной пере делке, которая тщательно вытравляла; из них следы крупного значения Болгарии в просвещении Руси христианством, сводя всю историю этого просвещения исключительно к заслуге греческого духовенства. А между тем культурно-исторические судьбы Днепровской Руси связаны с болгарским влиянием глубже и непо средственнее, чем с Византией. Вот как говорит об этом А. А. Шах матов в рецензии на книгу Пархоменко: «Болгары были непосред ственными нашими соседями с юго-запада; греческая культура шла к нам именно оттуда; на это указывает между прочим то обстоятельство, что редкое греческое культурное слово попало в древнерусский язык непосредственно: посредствующей средой была Болгария. Историку культуры надо прежде всего считаться со следующим реальным и осязаемым фактом: болгары дали нам богослужебные книги и письменный язык; это лучшее доказатель ство, что христианство пришло к нам из Болгарии» ^. Принятие христианства Владимиром было подготовлено «предшествующей культурной связью с Болгарией». Из Болгарии проникало оно в славянскую среду полян, угличей, тиверцев; из Болгарии шла христианская проповедь к восточным славянам. Таковы общие соображения, подтверждаемые позднейшей историей Святослава и Владимира, которые заставляют и значительные успехи христи анства ко времени Игоря и при нем ставить в связь с усилением
21 А. Е. Пресняков
Лекции по русской истории. Киевская Русь
Лекция V
в это время славянского элемента, подчинившего своему влиянию варягов. В пользу такого воззрения говорит и то соображение, что славянская культура оказалась в Х в. сильнее варяжской, раз варяги в несколько поколений вовсе ославянились.
Всматриваясь с возможным вниманием в скудные данные, какие имеем о временах Игоря, получаем впечатление, делающее понятным, откуда взялась, так сказать, психологически, скорее, чем логически и исторически, та концепция древнерусских отно шений, какую так блестяще развил В. О. Ключевский. Ведь в основе этой концепции лежит представление, что славянская среда была культурнее и устойчивее, чем наносный элемент «варягов-находников». Это представление разрослось у Ключев ского в художественный образ бродячего князя-вождя дружины, наемного военного стража Руси, «блуждающей кометы», «полити ческой случайности» и т. д. Реально тут лишь то, что врастание варяжского элемента в славянскую почву происходило постепенно и проявлялось по временам порывами варяжского авантюризма. Но, как увидим, двойственность устойчивого быта и «варяжских» порывов не совпадает уже для Х в. с антитезой между славянами и скандинавами. Это двойственность в деятельности самих князей, с одной стороны, организаторов нового политического быта город ских волостей-княжений, с другой — предприимчивых воителей, которые готовы многое вдруг на одну карту поставить. Киевский центр уже при Игоре — прочный опорный пункт княжеской власти, укрепленный центр в «горах киевских», связанный с дру гими городскими пунктами, где сидели другие «князья» — «под рукою» киевского князя. Их основной интерес — южная торговля, а для нее — господство над славянскими элементами, сбор с них дани и вербовка из них новой военной силы, ее организация вокруг варяжского дружинного ядра для больших походов на печенегов, на Византию. Ближайшее дело — утвердить свое господство над славянскими племенами, «примучить» их, по техни ческому выражению летописи, и обложить их данью. Это требует борьбы и притом, видимо, двойной: с самими славянами, которые снова и снова восставали, но иногда и с другими варяжскими вождями, которые устраивали себе отдельные княжения и не давались «под руку» великого князя русского или выбивались из-под нее. В обрывках преданий об этой борьбе, какие сохранила нам старая летопись, особенно ярко, хоть тоже обрывками, отразилась упорная борьба Киева с древлянами. Быть может, она потому была столь упорна, что у древлян были свои племен ные князья — издревле или как организационный элемент, высту пивший на сцену по необходимости, ради этой самой борьбы. Разумею упоминание в летописном сказании о мести Ольги за смерть Игоря князьям, «иже распасли суть Деревьску землю». Драматиччские эпизоды этой борьбы Киева с древлянами — смерть Игоря и месть Ольги — запечатлены тем же характером
суровой дикости и эпической силы, какими веет от северных саг. Расправа Ольги с древлянами, по этому сказанию, закончилась избиением и порабощением («старейшины же града изънима, и прочая люди овых изби, а другия работ^ предасть мужемъ своимъ») древлян, а «прокъ ихъ остави платити дань» "^
^На юге, вне киевского центра, власть киевских князей только устанавливается «примучиванием» и «полюдьем». И в тех же древ нейших преданиях более организованным выступает княжеское властвование на новгородском севере. Этот новгородский север вообще выступает как главная опора княжеской силы со времен Олега и до Ярослава: отсюда черпают князья боевую мощь, когда своей дружины не хватает, набирают «воев многих и храбрых», кроме заморских варягов, от словен и кривичей («верховнии вои» Владимира). Установление определенной дани со словен, кривичей и мери при Игоре дополняется преданием, что Ольга в Новгород ской земле ввела вместо полюдья сбор дани в определенном размере («оброки») путем повоза, т. е. доставки ее в определенные пункты, «погосты», где ее, как видно из позднейших известий, принимали княжие мужи («даньщики»)^ К тому же времени отнесло предание и другое установление — особую дань с Новго рода, «мира деля», на лето. Термин «мира деля» вполне соответ ствует скандинавскому термину, означающему вознаграждение наемной дружине: tributum quod mir vocatur [подать, которая называется «мир»], известен и западнославянским источникам и обозначает, например, в Чехии дань населения за охрану и защиту его княжеской властью. Эта дань — та самая, что позднее (при Владимире) упоминается как «урок», идущий в двух третях Киеву, а одна треть — раздается в Новгороде «гридем», т. е. дружине, названной тут варяжским словом hird — дом, двор; ср. hirdmenn — дружинники. Аналогичный раздел древлянской дани приписывает летопись Ольге: две части дани идут Киеву, а третья — Вышгороду к Ольге, «б-Ь бо Вышгород град Вользин». Вспомним, что, по свидетельству Константина Багрянородного, при Игоре сидел в Новгороде его сын Святослав.
Так несколько выясняется значение Новгорода и Киева как главных центров варяжской княжеской власти на Руси; так обеспечено было в них и содержание княжеской дружины. Осталь ные города пока в тени. В них сидят особые вожди — князья, которых естественнее представлять себе неродственниками Игоря. Лишь постепенно вытесняют их князья «Рюрикова» рода в пользу своих родичей или мужей-посадников и вводят их плотнее в орга низацию своего Киевского государства.
Если не упускать из виду, что главным мотивом утверждения варяжских князей на Руси было стремление к югу ради торговли и добычи, то их организационная работа представится преиму щественно работой над обеспечением себе, во-первых, опорных пунктов для этих южных отношений, а во-вторых, источников
Лекции по русской истории. Киевская Русь
Лекция V
обновления боевой силы для господства над славянами и для военных предприятий в направлении южном, византийском. А среди этих источников боевой силы долго важнейшим и наиболее надежным остаются «варяги из-за моря», которых князья зовут всякий раз в трудную минуту. Сохранить связь с заморской «Варангией» для них поэтому особенно важно. Связь эта обеспе чена укреплением в Новгороде; тут всего ранее прочно сорганизо вано княжеское дело; Новгород — опора для покорения юга Руси. Отсюда теснаяясвязь Новгорода с Киевом со времен Игоря до времени упадка Киевской Руси. Путь «из варяг в греки» — ось не только политической карты, но и политической жизни Киевской Руси. Ее единство крепко, пока оба конца пути в одних руках. Оно крепнет, когда крепко соединение Новгорода и Киева под одной властью, слабеет, когда ослабевает эта опора киевского князя.
Каков же характер связи Новгорода и Киева? Можно повто рить за А. А Шахматовым: «Русское государство создалось не на торговом пути, а на пути завоевателей» '^*. Значение пути «из варяг в греки» как транзитного торгового пути ничем не дока зано и едва ли было для Киева особенно значительно. Южные византийские товары шли из Киева на запад, в Среднюю Европу, а вывозил он на юг продукты славянских промыслов. Лишь для Новгорода, участника киевской торговли, имел этот путь существенное значение, но чтобы он играл особую роль в общем обороте международной торговли, не видно: не знаем ника ких особых «варяжских» товаров. По смерти Игоря в деятельности Ольги и Святослава сказалась с особой наглядностью двойствен ность в ранней деятельности русской княжеской власти: противо речие стремлений к прочной организации Киевского государства и усвоению новой культуры, вскормленной болгарским влиянием, и старых порывов боевой силы к богатому югу.
С именем Ольги связан такой крупный культурно-историче ский факт, как ее крещение. Сообщение летописи об этом событии выродилось в наивную и весьма несуразную народную побасенку. Вообще, как дата, так и обстоятельства крещения Ольги остаются весьма неясными из-за разноголосицы источников наших, визан тийских и западных. Поездка Ольги в Константинополь — факт, удостоверенный подробным описанием ее приема в труде императора Константина Багрянородного: ,,^ExOeaig ттца P«oi-Kelov Tcc^ecog» [«Описание императорского церемониала»] '^*. Аудиенция русской княгини у императора происходила 9 сентября 957 г. Ольгу приняли во дворце по тому же ритуалу, какой суще ствовал для иноземных послов, а не как владетельную особу. Цель и характер этого приезда Ольги в Византию не указаны и мо гут быть угаданы разве косвенно. О крещении Ольги — ни слова, нет даже указания, что император принимал христианку... Правда, в перечне членов свиты Ольги назван священник Гри-
горий. Но в церемониале приема ему отведено место столь невы сокое, что едва ли его считали духовником княгини. При распре делении подарков ему назначили дар меньше переводчиков, быв ших в свите Ольги. И называет император свою гостью «Helga», т. е. ее скандинавским языческим именем, не упоминая ни разу ее христианского имени Елена.
С Ольгой были в Византии ее племянник (не названный по имени), несколько родственниц, русских княгинь, и большая свита —18 женщин, 22 посла, 42 купца, 12 переводчиков-толмачей. В таком составе посольства видят указание на его обыч ную цель—торговые и политические переговоры. Отражение та кой цели посольства видят в некоторых деталях летописного рассказа, в общем вовсе переиначившего все дело. А именно в сло вах императорских послов, которые прибыли в Киев по возвраще нии Ольги, что она обещала выслать императору «дары многи» — челядь, воск, скору и «вои в помощь». Названы главные товары русского вывоза и «вои в помощь». В этом видят (Шахматов, Грушевский) реальную черту, след переговоров о торговом догово ре и военном союзе. Последнее было бы особенно любопытно, по аналогии с Владимировыми временами, если бы не естествен ные подозрения, не эта ли аналогия послужила источником для сказания об Ольге '^*.
Однако не одна наша летопись говорит о крещении Ольги в Константинополе. О том же говорят западные хроники и поздней шие греческие писатели. Из западных хроник важнейшая — труд современника, хрониста императора Оттона 1, так называемого Продолжателя Регинона '^*. Он под 959 г. сообщает, что «пришли к королю (Оттону 1), — как после оказалось, лицемерно, — послы Елены, королевы ругов, которая при константинопольском импера торе Романе крещена в Константинополе». Что руги — руссы, а Елена — наша Ольга, видно из других западных хроник, где говорится о прибытии к Оттону послов от русского племени (legati Rusciae gentis). Роман тут, разумеется, сын Константина Багрянородного Роман II; Константин умер в ноябре 959 г., так что подмена одного имени другим едва ли дает основание для хронологических соображений, как делает Пархоменко'^*. Цель посольства к Оттону, по Продолжателю Регинона: «просили посвятить для сего народа епископа и священников». Отправка епископа задержалась. Назначенный было Либуций умер неждан но, и только в 961 г. поехал на Русь епископ Адальберт. Но и этот через год вернулся назад, «ибо не успел ни в чем, зачем был послан, и видел, что его старания тщетны». Что до позднейших византийских историков, то упоминания их, т. е. Скилицы (у Кед рина) '^*—XI в. и Зонары —XII в., о крещении Ольги в Ви зантии едва ли имеют цену: они могли отражать версию, ставшую, так сказать, официальной со времен Ярослава и тор жества на Руси греческой иерархии.
Лекции по русской истории. Киевская Русь
Лекция V
Наш летописный рассказ помещен под 955 г., быть может, слу чайно. В одном памятнике киевской письменности, так называемой Похвале Владимиру Иакова Мниха ^*, говорится, что Ольга умер ла в 969 г., прожив христианкой 15 лет. По этому расчету ее кре щение как раз придется на 954/955 сентябрьский год ^ Поэтому часть наших историков готова признать крещение Ольги в Киеве ранее поездки в Византию, самую поездку объяснять желанием побывать в столице новой веры. Указанные особенности рассказа Константина Багрянородного о приеме Ольги тогда пр.ишлось бы объяснить тем, что ее христианство было, так сказать, неофи циальным (как это было, например, в XIV в. у литовских князей, например,Ольгерда) и что ее священник был поэтому неважным лицом при княжом дворе. Другие принимают крещение после 957 г., а Пархоменко строит целое второе путешествие Ольги после 959 г. Приселков принимает 955 г. для крещения Ольги в Царь-граде, поездку ее в 957 г. считает второй, а враждебный тон отно шения Ольги к императору в летописном рассказе, след несостояв шегося соглашения, объясняет раздражением Ольги против тех «приниженных форм церковно-политической зависимости Киева», какие ей навязывали греки в случае принятия из Византии церковной иерархии. Тогда, по мнению Приселкова, Ольга посту пила по примеру болгар, т. е., не поладив с греками, обратилась на запад, но и тут получила не лучшие условия — не архиеписко-пию или митрополию, а подвластную чужой высшей иерархии епископию ^*.
Мне представляется весьма трудным сделать надежный вывод из этих данных. Думается только, что 955 год заслуживает вни мания ввиду свидетельства Скилицы об имени патриарха, [и] что слишком искусственно в то же время всякое удвоение поездки Ольги в Царьград. Поэтому сравнительно более вероятным я счи тал бы крещение Ольги в Киеве и притом ранее 955 г., а запись ее приема отражением недовольства греков тем, что Ольга не скло нилась перед греческой церковью, а быть может, и не получила «полного» крещения, т. е. епископского миропомазания. Все это предположения, которые, может быть, не хуже, но, во всяком слу чае, и не лучше других. Они не противоречат приселковским, соображениям, в пользу которых говорит сообщение Регинона о назначении на Русь епископа. Сообщение весьма интересное, так как оно свидетельствует, что у Ольги была мысль о введении на Руси христианской церкви (ср. летописные рассказы о том, как она Святослава уговаривала креститься) ^*. Кажется только, что Приселков слишком прямолинейно сводит все дело к разногласиям с Византией по вопросу о независимости этой иерархии от пат риарха и вообще о «церковно-политической зависимости». Вероят нее, что и другие мотивы разногласия были: не состоялся и торго вый договор, шла, быть может, неудачная речь о союзе и военной помощи; словом, византийцы поставили ряд требований, а к тому
же в летописном рассказе звучит, хоть и в народно-юмористи ческой форме, словно отголосок вполне возможного недовольства Ольги, что «архонтиссу руссов» приняли не как владетельную особу, а наравне с иноземными послами.
Твердым остается только самый факт принятия христианства Ольгой с именем ^лены. Он показателен для силы влияния христианской культуры в Киеве, но не только для этого. Сви-тельства Константина Багрянородного и Регинона показывают, что при ней Киевская Русь выходит на путь более широких и определенных государственных (международных) сношений с со седними культурными странами. Как бы уже назрела мысль о вступлении Руси в круг стран, составлявших тогдашний евро пейский мир, что неизбежно должно было связаться с ее хри стианизацией. При некоторых конструктивных преувеличениях «Очерки» Приселкова имеют ту бесспорную заслугу, что чутко уловлен в них этот момент: на исторической очереди стоял важнейший вопрос о том, как же сложатся дальнейшие отношения Руси. Христианский культурный мир стоял перед нею организован ным в две империи — западную и восточную. Обе половины когда-то единой Римской империи несли в себе дух ее универсализма, лишь углубленного и усиленного связью империи со вселенской христианской церковью, еще не расколотой формально тоже на две части. Каждая из этих империй была, однако, особым миром свое образной культуры. Русь могла примкнуть к любому их них, и к ми ру восточному ее в конце концов привязала не Византия, а Болгария как посредница между христианской культурой и во сточным славянством.
Вопрос остался нерешенным при Ольге. Быть может, потому, что сама-то Русь была еще недостаточно готова к какому-либо его решению. Рядом с Ольгой стоит сын ее Святослав со своей дру жиной как носитель еще стихийных варяжских импульсов. Таким, по крайней мере, его рисует нам летописное предание. Впрочем, и тут он не совсем варяг. Это не викинг, который неукротим на ладье и в пешем бою. Святослава летопись изображает, скорее, степным наездником. Еще в ходу походы в ладьях, но уже выступает преобладающее значение конного войска, необходимого для степных походов и борьбы с наездниками-кочевниками пе ченегами. Не варягом, а каким-то предком казаков украинских выглядит Святослав на портрете, который набросал с него Лев Диакон '^* при свидании его с императором Иоанном Цимисхием. Святослав переехал реку в ладье, сидя за веслом, и греб наравне с прочими; стройный, широкоплечий, среднего роста, с голубыми глазами и плоским носом, с бритой бородой и длинными густыми усами, с голой головой и одним локоном — чубом, что означало, по мнению византийца, знатность рода, в простой белой одежде, с золотой серьгой в одном ухе, украшенной двумя жемчужи нами и рубином. Чем не запорожский атаман? История
Лекции по русской истории. Киевская Русь
Лекция V
Святослава — последняя вспышка буйной силы, разгуляв шейся в IX и Х вв. на вольном просторе Восточной Европы, и в то же время последний взмах меча, создавшего основу Киевского государства. Потому «последний», что в то время уже работали другие исторические силы над созданием но вых условий для концентрации восточного славянства как основы новой исторической народности. Кочевники-печенеги создали внешнее давление, которое принудило разбросанные племенные силы сжаться в определенной территории, а рост экономической и духовной культуры и развитие новой гражданственности, новых форм политического и обществен ного быта подготовляли иную организацию внутреннего строя этих племенных сил.
В начале боевой деятельности Святослава стоит разгром хазарской силы. Святослав нанес хазарам решительное по ражение — взял их крепость Белую Вежу (Саркел) на Дону, победил ясов и касогов, что, по-видимому, предполагает за хват и Тмутаракани. Быть может, с этой восточной вой ной Святослава связан и варяжский набег, разгромивший в 969 г. Булгар, Итиль и Семендер, чем Хазарскому царству нанесен был смертельный удар. Но если и связан, то не так, чтобы с Гаркави '^* и Грушевским самый набег этот припи сывать Святославу, а так, что успехи Святослава подготовили разгром Хазарии четыре года позднее, а может быть, и ближе, так что варяжские силы, ринувшиеся на Волгу из Новгорода, действовали по соглашению с Святославом. Но все это весьма гадательно. Победив хазар, Святослав покорил вятичей киевской власти и наложил на них дань.
Разгром Хазарии в 60-х годах Х в. был результатом напора на хазар не только киевского князя и северных варягов. Еще на сто лет раньше начался подрыв хазарской силы печенегами. Ведь против них сооружена была на Дону крепость Белая Вежа, и тогда еще они, тесня угров, стали проникать в черноморские степи. Повесть временных лет записывает под 968 г.: «Придоша Печен-Ьзи на Руску землю первое», забыв, что сообщала о появлении печенегов даже ранее прохода угров мимо Киева, о первом их приходе на Русь при Игоре, о его войнах с печенегами, о том, как печенегов дарами поднимали на Игоря греки и как он их пропустил на войну с болгарами, после того как купил их помощь против Византии, с которой, однако, без боя помирился. Разгром Хазарии должен был развязать руки кочевникам, и в этом смысле, пожалуй, права Повесть временных лет: печенеги впервые напали на самый Киев, а с тех пор стали надолго бичом Южной Руси. Во время этого нападения печенегов Святослав был далеко на юге. Византийская политика втянула его в войну с дунайскими болгарами. Кстати сказать, этот акт византийской политики, согласный с их обычной практикой — подкупом поднимать одних
«варваров» на других, как в свое время они поднимали печенегов на Игоря, делает вероятным известие, что Константин Багрянородный у Ольги просил «вои в помощь». Византия, чья культура и благосостояние расцвели на широких торговых связях с Западом и Востоком, переживала в Х в. трудное время все усиливавшегося напора с востока арабов, с севера — болгар. За сорялись кругом ее торговые пути.
Углубить свои связи с севером, открыть тут себе новые рынки, замирить по возможности этот буйный черноморский север и под чинить его своему влиянию, черпая из него, в частности, и боевую силу, когда своей не хватало, а ее никогда не хватало, — было прямой необходимостью. Можно повторить суждение проф. Ан дреева '^*, что «Византия идет к нам, не мы к ней». Византия сама втягивала русские силы в круг своих торговых и полити ческих интересов. Лев Диакон сообщает о посылке к Святославу херсонесца Калокира с 1500 тысячами фунтов золота, чтобы склонить его на поход против Болгарии . По рассказу Льва Диакона, Калокир внушал Святославу мысль о захвате Болгарии для себя. В такой затее, как показал ход событий, не было ни чего слишком фантастического. Соблазнительно было овладеть всей подунайской торговлей, придвинувшись вплотную к Визан тии по следам болгарского царя Симеона, который ведь мечтал о славянском царстве на Балканах с Византией в руках болгар ского царя и так близок был к осуществлению этой мечты. Летопись приписывает Святославу такие слова: «Хочю жити в Переяславци на Дунаи, яко то есть средина земли моей, яко ту вся благая сходятся: отъ Грекъ злато, паволоки, вина и овощеве раз-ноличныя, изъ Чехъ же, изъ Угорь — сребро и кони, из Руси же скора, и воскъ, медъ и челядь» *. В 968 г. Святослав появился в Болгарии с большим войском (по Льву Диакону — 60 тысяч). Болгары были разбиты под Доростолом (Силистрия), Святослав овладел восточной частью Болгарии и засел в Переяславце (село Преслав у Тульчи, на юг от Дуная).
Царь Петр Симеонович нежданно умер после Доростольской битвы, и для Святослава раскрывались как будто самые широкие перспективы. Разрыв с греками был неизбежен. Император Ники-фор Фока укрепляет Царьград, начинает переговоры с болгарами, видимо испуганный тем, что часть болгар пристала к Святославу. Быть может, хотя прямых указаний на это нет, само нападение печенегов на Киев, заставившее Святослава покинуть Болгарию, случилось не без участия византийской политики и византий ского золота. Эта осада Киева вызвала Святослава с дружиной домой. Набрав воев, он отогнал печенегов в степи, заключил с ними мир и поспешил обратно на Дунай. Тут ждала его борьба с новым противником. В 969 г. Иоанн Цимисхий, убив Никифора Фоку, занял его престол. Об этой борьбе летопись дает лишь анекдоти ческие подробности, а греки — только намеки на большие успехи
Лекции по русской истории. Киевская Русь
Лекция V
и конечную неудачу Святослава. Он занял Преслав, столицу болгар, и царь Борис в каком-то соглашении со Святославом, ибо сидит в Преславле вместе с русским воеводой, которого греки называют Сфенкел, который занимал третье (?) место по Свя тославе (вероятно, Свенельд или третий за вторым, Свенельдом).
Русские войска вместе с отрядами болгар, угров и печенегов разорили Фракию, но были разбиты недалеко от Адрианополя (при Аркадиополе) Вардой Склиром, которого прислал Цимисхий, сам занятый борьбой с арабами в Сирии. Однако и Склира пришлось отозвать назад ввиду восстания племянника убитого императора Никифора — Варды Фоки, а русь пока разоряла Македонию. Только захватив Фоку в свои руки, в начале 971 г. Цимисхий смог сам повести дела в Болгарии. Суда с «греческим огнем» вошли в устье Дуная, а сам император обрушился на врага, использовав огромную оплошность Святослава, оставившего незанятыми балканские проходы. Цимисхий взял Преслав, и болгары при пер вых успехах перешли на его сторону. Трехмесячная осада Доро-стола, где заперся Святослав, заставила Святослава после отчаян ной попытки пробиться заключить мир с правом уйти на Русь и получить на дорогу провиант. Лев Диакон сообщает о возобнов лении прежних торговых договоров и о выдаче хлеба на 22 тыс. воинов. По договору, сохраненному в летописи, Святослав обязал ся не нападать на греков и не насылать печенегов («языка иного») на их владения, ни на Корсунскую страну, ни на Болгарию и лаже защищать их, если кто нападет (опять — печенеги) ^ *.
Восточная Болгария была присоединена к Византии. Русской силой разбита славянская опасность для греков. В то же время ви зантийские послы появились у печенегов замирять их. Скилица, греческий хронист, сообщает, будто это же посольство заботилось о безопасном пропуске печенегами Святослава. Вероятно, резуль татом этой «греческой заботливости» была засада, где Святослав был захвачен Курей, ханом печенежским, и убит. «И взяша главу его и во лб-Ь его съд^лаша чашю, оковавше лобъ его, и пьяху из него» '^*.
Упорное стремление Святослава в Болгарию, его попытку тут устроить «среду земли своей», естественно связать с указанным общим усилением болгарского влияния во времена Игоря. Тот про цесс постепенной славянизации варяжского элемента, который составляет важнейшую сторону образования Киевской Руси, ска зался тут достаточно ярко, придав особое направление не набега, а завоевания культурных и торговых центров, и именно югосла-вянских, самому завоевательному импульсу Святослава. Присел ков сделал в своих «Очерках» попытку еще более углубить мотивы Святослава: он предполагает, что Святослава манило в Болгарию вместе с другими мотивами «выгодное решение для Руси церков ного вопроса с приобретением болгарского патриархата». На это достаточно заметить, что у нас нет ровно никаких указаний на то,
чтобы Святослава интересовали церковные вопросы, а, напротив, определенно засвидетельствовано его язычество ^. Лев Диакон дает описание языческих обрядов, какие выполняла русь в Доро-столе. Приселков полагает даже, что в дружине Святослава вовсе не было христиан, а все-таки представляет принципиальный поли тический вопрос об учреждении на Руси самостоятельной цер ковной иерархии чуть ли не основным мотивом всей политики Святослава. Не думаю, чтобы тут можно было видеть что-либо, кроме крайнего увлечения излюбленной предвзятой мыслью. Кста ти, о дружине Святослава: санкцию договора Святослава с гре ками: «да имъемъ клятву от бога, въ его же в^руемъ в Перуна и въ Волоса, скотья бога»*—А. А. Шахматов так толкует, что бог—тут христианский бог, противополагаемый Перуну и Воло су, — в полной аналогии с санкцией Игорева договора.
Завершителем образования Киевского государства историки обычно называют Владимира Святославича. Этот взгляд на исто рическое значение Владимира связан с определенными моментами как внутренних отношений, так и внешнего положения Киевской Руси—до Владимира и при нем. Для первых наш единствен ный источник — летопись, именно Повесть временных лет, так как Новг. 1 не дает тут существенных вариантов. Уходя на вторую болгарскую войну, «Святославъ посади Ярополка в Кыев^, а Оль га в Дерев^хъ. В се же время ...» и т. д.'^* А. А. Шахматов в «Разысканиях» замечает: «Не может быть сомнения, что перед нами народное новгородское предание. В нем сказывается и некоторый юмор сознающего свой перевес новгородца, и гор дость по поводу сделанного выбора, ибо Владимир оказался побе дителем Ярополка и могущественнейшим князем русским. Кроме того, здесь в активной роли выступает Добрыня — один из попу лярных посадников новгородских. Это также доказывает новго родское происхождение записи» ^. А. А. Шахматов исключает это «народное новгородское предание» из своей реставрации про тотипа Повести временных лет — Древнейшего Киевского свода и так изменяет текст «по догадке»: «Святославъ посади Ярополка Кыев^, Ольга в Дерев^х, а Володимера Новегород-Ь». Сказание же новгородское Шахматов относит к другому источнику Повести временных лет — к так называемому у него Начальному своду, т. е. «Временнику киево-печерского игумена Иоанна», составленному около 1095 г., — к Новгородскому своду 1050 г., т. е. сложив шемуся во времена Ярослава. Существенно в этих распоряжениях Святослава, что опять организованными центрами Руси высту пают только Киев и Новгород — тут прочные гнезда власти киев ских князей. Киев с его областью Святослав поручает старшему сыну Ярополку, в Новгород посылает посадника Добрыню, «вдав ему на руки» младшего сына Владимира. А среднего — Олега — он сажает «в Дерев-Ьх» у сравнительно недавно «примученных» древлян. Сам термин как бы подчеркивает отсутствие крепкого
Лекции по русской истории. Киевская Русь
Лекция V
городского центра. Нет еще «Волынской земли», нет еще городской волости. «Градом» Олега был, может быть, Овруч, где он затем находит последнее убежище и могилу («и есть могила его и до сего дне у Вручего»). С этой попыткой Святослава передать в го дину ухода на большую борьбу власть в главных пунктах на Руси сыновьям связан вопрос о княжении иных варяжских вождей по другим городам Руси.
В летописном рассказе о деятельности Добрыни и Владимира выступает Рогволод с пояснением: «Б-Ь бо Рогъволодъ пришелъ изъ заморья, имяше власть свою в ПолотьскЪ» '^*. Шахматов принимает это пояснение за указание, что Рогволод незадолго пе ред тем появился из-за моря и засел в Полоцке. Это ведет его к дальнейшим предположениям. Он полагает, что «смерть Святосла ва, а может быть, и все бурное его княжение» привели к распаде нию Киевской державы; новгородский север освобождается от киевского господства. Вероятно, в связи с этим стоит усиление здесь пришлых варяжских элементов. Так, к полоцким кривичам приходит варяг Рогволод и основывает здесь своё княжение; варяги проникают и южнее, в землю дреговичей и древлян: в Турове садится варяжский князь Туры. Киево-Печерский вре менник, взяв из Новгородского свода известие о Рогволоде, до бавляет: «А Туры Туров-Ь, отъ него же и Туровцы прозвашася» '^*, и тем еще более навел А- А. Шахматова на представление об «усилении варяжского элемента», хотя неизвестно, были ли у него основания считать создание Турова варяжским эпонимом его Туры одновременным с появлением в Полоцке Рогволода. Может быть, правильнее говорит Грушевский о Type и Турове: «Эта легенда, разумеется, только этимологический миф: от имени города получился рассказ про его основателя — эпонима, но она показывает, что в Турове помнили о князьях, раньше княживших, чем старший Володимерович (Святополк туровский)» '^*. Считаю возможным принять из всех этих указаний предания, что были независимые от Киева княжества варяжские в Полоцке, в Турове и, конечно, в некоторых других городах; были и до Святослава, и при нем. Это, видимо, те самые «князья», что в договорах Олега и Игоря понимаются как сущие под рукой великого князя киевского.
Что же произошло по смерти Святослава? И прежде всего, как понимать самое «посажение» Святославичей в Киеве, Новго' роде, в Древлянской земле? Был ли это раздел отцовских непосред ственных владений между сыновьями или только их посажение в качестве посадников великого князя-отца? В пользу второго пред положения говорит помещение в главном городе, Киеве, старшего, а второго — не в Новгороде, а в ненадежной, недавно «примучен-ной» и, видимо, еще бурлившей земле древлян. Как бы то ни было, смерть Святослава создала сразу весьма острое положение. Суть этого положения превосходно определил Ключевский: «Когда
умирал отец, тогда, по-видимому, разрывались все политические связи между его сыновьями: политической зависимости младших областных князей от старшего их брата, садившегося после отца в Киеве, не заметно. Между отцом и детьми действовало семейное право; но между братьями не существовало, по-видимо му, никакого установленного, признанного права» '^*. Основная черта древнего семейного права — равенство братьев, без всяких преимуществ и прав старшего над младшими, — становилась в резкое противоречие с основной тенденцией всей деятельности киевских князей создать прочное подчинение Киеву всех сла вянских племен и городов Днепровской Руси. Отсюда братоубий ственные усобицы, которых исход — в гибели всех, кроме одного, кто овладеет всем отцовским наследием и станет снова «един володея в Руси». Такой разрыв между братьями видим сразу по смерти Святослава. Летописные предания ничего прямо не говорят о варягах-вождях, сидевших под рукой великого князя киевского. Но если они были, как во времени Игоря, их зависимость от Киева должна была тем более порваться. Одного мы знаем — Рогволода полоцкого; упоминание о Туры дает намек на смутную память, что и в Турове, на правом берегу Припяти, в области древлянской, было такое варяжское княжество. Правил же кто-либо в Переяславле, Чернигове, Смоленске? Мужи, посадники Святослава? Но можно ли их отличать от «светлых князей», «вели ких бояр» для договоров тех времен с греками? Мы слишком мало знаем об этих отношениях, а потому так трудно понять фигуру Свенельда.
Свенельд (Свеньделд) — воевода Игорев (Новг. 1), но сразу выступает особливо. Примучил Игорь угличей и «дасть дань на них Свенелду». Примучил древлян «и дасть же дань деревьскую Све-нелду», несмотря на ропот дружины: «все дал еси единому мужеви много». В связи с этим ропотом предание ставит поход Игоря «по дань» в Древлянскую землю, кончившийся его гибелью. Дружина говорит Игорю: «отроки Свенелжи изоделися суть ору жием и порты, а мы нази, а пойди, княже, с нами по дань и ты добудеши и мы». Повесть временных лет и Новг. 1 дают уже ясную переделку сказания, книжную, когда вместо удвоения дани древлян тем, что сверх сбора Свенельдом («по черне куне от дыма») Игорь в свою пользу учиняет полюдье, дают удвоение Игоревой дани — переделку, весьма неуклюжую в редакционном отношении. Далее, Свенельд весьма странно мелькает в рассказе о событиях времен Святослава. О детстве Святослава говорится: «. . .и кормилець его Асмуд (и) воевода бЪ Св^нелдъ, то же отець Мистишинъ» (Мстишин). И далее — в рассказе о походе Ольги с малолетком Святислаиом ни древлян: «.. .и рече Св-Ьнелдъ и Асмудъ». Наконец, Свенельд появляется в рассказе о возвращении Святослава из последнего похода в Болгарию. «Рече же ему воевода отень Св^нелдъ: пойди, княже, на конихъ, около стоять
Лекции по русской истории. Киевская Русь
Лекция V
по Печен-Ьзи в порозех», — не послушал Святослав, пошел «в лодьях» — и погиб. «Св-Ьнелдъ же прииде Кыеву ко Ярополку». Когда Ярополк начал княжить в Киеве, у него был воеводой Блуд, а Свенельд выступает в последний раз в рассказе о том, как князь Олег убил на охоте Свенельдича Люта, а Свенельд за то подговорил Ярополка: «пойди на брать свой и приимеши власть его». В первых текстах имя Свенельда явно вставное в первичный текст, где его не было. Рассказ же о роли Свенельда в усобице сыновей Святослава А. А. Шахматов исключает из первона чальной редакции Киевского свода (тут нет ему места при Блуде, как искусственно его положение при Асмуде), как и упоминание Свенельда в истории Святослава. Но А. А. Шахматов совсем не объясняет, откуда взялся Свенельд в тексте договора Святослава с греками, тоже в позиции чрезвычайной и весьма странной. Тут так читаем: «Равно другаго св-Ьщанья, бывшаго при Свя тослав^, велиц-Ьмь князи РустЬмь и при Св^нал-ьд-Ь...», затем: ^Азъ Святославъ. . .» и т. д.^'*. Договор имеет вид не договора, а, скорее, обязательства Святослава Цимисхию. И тут имя Све нельда — явно вставка. В чем же дело? А. А. Шахматов в «Разы сканиях» устанавливает вполне убедительно, что все сомнительные сведения о Свенельде идут из «Киево-Печерского временника», который он называет Начальным сводом, т. е. из той переработки древнейшего Киевского свода, которая была общим источником для Повести временных лет и Новг. 1. Начальный свод имел какие-то предания о Свенельде как воеводе отнем при Святославе и вставил его при Асмуде, а Блуда исключил в пользу Свенельда, на него перенес и совет Блуда — отнять волость в пользу Све нельда, на него перенес и совет — отнять волость у Олега, плохо согласовав этот мотив с другим — мести за сына. Далее кон струкция А. А. Шахматова такова: Лют Свенельдич — Мстиша (Мстислав), со ссылкой на существование былин о Мстиславе Лютом (Лютым Мстиславом называют некоторые тексты князя Мстислава Владимировича). О Мистише упоминается как об из вестном из предыдущего, а раньше о нем ничего нет. Ведь исклю чил Начальный свод и упоминание о Свенельде при дани угличей и древлян. Этот пропуск А. А. Шахматов связывает с пропуском о Мистише и полагает, что затушевана редактором целая исто рия об уступке Игорем Свенельду власти в земле Древлянской и его гибели в борьбе за древлянскую дань с Мстиславом Свенельдичем.
Вождь древлян назван в Начальном своде Мал, но Длугош, пользовавшийся русскими летописями в списках, особых от тех, какие мы имеем, называет его Miskina, т. е. Мистина, — вариант имени Мстислав у западных славян. Скрещение этих известий древнейшего свода с преданиями об убиении Люта Олегом и гибе ли Олега в борьбе с братом Ярополком по наущению Свенельда было нескладно разрешено в Начальном своде вставками и про-
пусками, которые оставили следы в наших текстах. Затем путем довольно сложных комбинаций и догадок А. А. Шахматов с Мистишей, чье имя заменено князем Малом, связывает Малку — Малушу (Мальфредь 6508/1000 г.), мать Владимира, сестру Добрыни (Никитича — Мистишича) *.
Не буду подробно разбирать это построение. По-моему, в нем мало того, что должно быть основной чертой всякого гипоте тического построения — внутренней цельности. Но часть его, ка жется, удачно совмещает странности дошедших до нас текстов. Именно та, где гибель Игоря ставится в связь с борьбой по настоя нию дружины между Игорем и Свенельдом. Она находит под тверждение в пряяом указании на связь этой истории с ропотом дружины против уступки Свенельду древлянской дани, а что об этом прямо не сказано, объясняется следами недомолвок и переде лок в наших текстах. А. А. Шахматов предполагает их приччну в стремлении книжника согласовать свои разные источники. Быть может, тут дело было не так просто. Летописец вообще строил, так сказать, «династическую» историю князей Рюрикова дома и вытравлял, что шло с нею вразрез. Недаром же у него без вести пропали все «светлые князья», сидящие по городам под ру кой великого князя киевского. Рогволод уцелел только в связи с биографией Владимира и преданием о Рогнеде, а Туры — случайная (ненужная) вставка в связи с объяснением названияяТурова.
Разъяснить историю Свенельда едва ли возможно при наличчных данных. Но облик его при Игоре рисует положение слишком сильных вождей, стоящих о бок главного «князя»; ему с ними приходится делиться не добычей только, а завоеваниями (улучи, древляне). Ведь дань — основная черта тогдашней подвластности. Так, может быть, и история Люта Свенельдича, сведенная, как и многое другое в летописи, к анекдоту, скрывает под собой момент борьбы Святославичей с варяжскими вождями за власть над областью, еще слабо связанной с Киевом. Во всяком случае, таков более поздний эпизод борьбы Владимира против Рогволода полоцкого.
Тем важнее было сохранить единство киевской власти. А оно распалось. Ярополк начал борьбу за ее восстановление походом на Олега, чтобы «принять волость его» (источник Длугоша знает только этот мотив усобицы). Владимир так и понял и «убоявся, б-Ьжа за море», «а Ярополкъ посадники своя посади в Нов-Ьгород-Ь и 6t» волод^я единъ в Руси». Но Владимир вернулся из-за моря с варягами, прогнал посадников Ярополчих, объединил весь север под своей властью, убив полоцкого Рогволода, и двинулся на юг добывать Киев. Изменой, по преданию, заманил он к себе брата, убил его, «и нача княжити Володимеръ въ Киев-Ь единъ». Как последний проблеск самостоятельной и строптивой варяжской си лы выступает против него какой-то Варяжко, дружинник Яро-
Лекции по русской истории. Киевская Русь
Лекция V
полка, который после гибели своего князя бежал к печенегам «и много воева Володимера с печенЪгы», да наемные варяги Владимира, которые помогли ему занять Киев, потребовали окупа с города, но Владимир «избра отъ нихъ мужи добры) смыслены и храбры и раздая имъ грады», а прочим «показал путь в греки». Рассказ об этом эпизоде, вероятно, смягчен в летописи, так как сама она приписывает Владимиру посольство к императору с сове-гом не держать варягов «въ град^, оли то створять ти зло, яяо и еде». На этом моменте завершается, можно сказать, варяжский эпический период русской истории. Не то чтобы на этом кончилась роль варягов в жизни Руси. Она весьма значительна и при Владимире и при Ярославе, частью и позднее, но это роль уже другая: варяги на Руси впредь встречают сильную, организо ванную княжескую власть, к которой вступают на службу либо целым отрядом, либо поодиночке на условленном жалованье. Это не боевые товарищи князя-завоевателя, а наемная дружина князя-правителя.
Нет никаких оснований представлять себе тех же варягов до времен Владимира наемниками, а не «находниками» даже по отно шению к князьям, а тем более к населению. А какая есть возмож ность представлять себе без явного противоречия с совокупностью данных, какие у нас только и есть относительно древнейших времен Киевской Руси, самих князей и их дружины наемниками русских городских общин, сильных и организованных, господству ющих над «городскими волостями», по Ключчвскому и другим? Строй этот вырабатывается весьма постепенно в «княжеские» времена. В некоторых его чертах и позднейших летописных рас сказах можно еще отметить некоторые «архаизмы» и «пережитки», которые дают кое-какие намеки на порядки Х в. Но их я отмечу позднее, при описании уже сложившегося строя °~.
«Владимир был настоящим основателем русского государства» (Шахматов). Первые летописные известия о деятельности Влади мира по утверждении его в Киеве подтверждают суждение А. А. Шахматова, что «смерть Свяяослава, а может быть и все его бурное княжение привели к распадению киевской держа вы» *. Владимир заново покоряет вятичей, усмиряет повторное их восстание и восстановляет дань, наложенную на них Свято славом. Снова покоряят радимичей, и они «платить дань Руси, по-возъ везуть и до сего дне», обеспечивает северо-восточные вла дения походом на камских болгар, а западные — походами на «ляхов» (овладевает Перемышлем, Червенем и другими городами и укрепляет за Русью обладание ими), а также походом на ятвя-гов, землю которых разорили его войска. Ходил он и на «хорва тов» (по-видимому, чехи или подвластное чехам карпатское сла вянское население?). Летописец киевский метко определил значе ние этой деяяельности Владимира, отметив, что Владимир «б-Ь жи вя съ князи околними миромь — съ Болеславомъ Лядьскимъ и съ
Стефаномь Угрьскымъ и съ Андрихомь Чешьскымь, и бЪ миръ межю ими и любы». Владимир закончил территориальное опреде ление Киевской державы как определенного государства, погра ничного с другими, поставил его в ряд организованных единиц политического мира, вступив с соседями в устойчивые между народные отношения. Такие отношения возможны были только на западе. Восточная граница Киевской Руси прилегала к изменчивой и бурной степи. Владимир усиленно укрепляет эту границу, кото рая никогда не могла стать прочно замиренной. Он «нача ставити городы по ДеснЪ, и по Востри, и по Трубежеви, и по Сул-Ь, и по Стугн-Ь», ряд укрепленных линий, одну за другой, «б-Ь бо рать отъ Печен-Ьгъ и б-Ь воюяся с ними и одоляя имъ». Три линии укреплений должны были затруднить доступ к Киевщине. С восто ка от Днепра степная местность, центр которой Переяславль, была в постоянной опасности; тут, около Переяславля, еще сохранились старинные валы, а на правом, западном берегу Днепра опасная граница еще ближе подошла к самому Киеву. Память о ней хра нят до сих пор три линии валов в бассейне реки Стугны. А центром обороны с юга стал Белгород, построенныы Владимиром на берегу Ирпени, всего в трех милях от Киева.
Давление внешней опасности — могучий фактор, кующий на циональное и государственное объединение. Владимир возобнов ляет и завершает строение Киевской державы; для этого ему надо было сосредоточить в своих руках силы восточного славянства. А для этого требовалось сосредоточить в своих руках более непосредственную и действительную власть над ним.
Святославом был найден путь к этой цели — посадить по важ нейшим пунктам сыновей. Прием весьма двусмысленный с точки зрения единства власти, так как, по тогдашним воззрениям, в ко торых не было различения разных сторон права, каждый кня жич — потенциальный носитель отцовских прав на «вотчинном» основании, и передача ему в управление части отцовских вла дений будила представление о «выделе» сыну-наследнику его «вотчинной» доли для самостоятельного пользования и хозяйни чанья. Но сохранение отцовской власти над посаженными по горо дам сыновьями (власти «патриархальной») могло, казалось бы, выполнить нужную политическую функцию — сохранить в отцов ской руке право и возможность распоряжаться военными сила ми и финансовыми средствами, какие отдавались в заведование сыновьям. Казалось, что на своих скорее можно положиться, чем на чужих, хотя бы «мужей» из княжой дружины, которые еще не выработались за ранний, варяжский период в тип «слуг» князя, а слишком еще чувствовали себя соучастниками общего боевого предприятия с правом на долю в добыче, доходах и власти.
Фигуры Свенельда, может быть и Олега, затем Рогволода по казывают, хоть намеком, как легко «великие бояре» превращались в «светлых князей» под рукою великого князя, пока это выгод-
22 А. Е. Пресняков
Лекции по русской истории. Киевская Русь
Лек.и,ия V
но, без такой зависимости, когда это выгоднее. Овладев Киевом, Владимир посадил в Новгороде дядю своего Добрыню. Князем или посадником? Вопрос праздный, ибо к такому «посаднику» переходила вся княжья власть по управлению, а такой «князь» оставался «под рукой» великого князя киевского и отправлял в Киев часть собранной дани. Позднее Владимир сажает по воло стям или по городам сыновей. Летописи перечисляют имена 12 сы новей Владимира. Он сперва, по сообщению летописи, сажает по городам четырех старших сыновей: Вышеслава в Новгороде, Изяслава в Полоцке, Святополка в Турове, Ярослава в Ростове. По позднейшим известиям оказывается, что Судислав сидел в Пскове; он исчез из летописного перечня ввиду позднейшей судьбы: вероятно, его Ярослав посадил «в поруб», а лишь по смерти Ярослава Ярославичи выпустили дядю, заставив его постричься в монахи. А по смерти Вышеслава Владимир перевел Ярослава в Новгород, в Ростов послал Бориса, посадил в Муроме Глеба. В Древлянской земле в момент кончины Владимира сидел Святослав; на Волыии, во Владимире Волынском, сидит Всеволод. В Тмутаракани летопись, может быть тоже по позднейшему представлению, сажает Мстислава; позднейшие летописи поми нают Станислава в Смоленске, а сомнительная по источникам ком пиляция XVII в. — Густынская летопись — Позвизда на Во-лыни '^*. А. А. Шахматов решительно заподозрил весь этот пере чень даже в основной его части. Он только для известий о Вы-шеславе и Ярославе в Новгороде допускает основание в источ никах, какими старый летописец пользовался. Но его критика ма лоубедительна, ибо построена на весьма произвольных представ лениях о «старшинстве столов» и о «мотивах», будто заставив ших летописца рассадить по-своему Владимировичей. Перечень страдает, скорее, тем, что сводит в одно разновременные явления.
Что же означало то или иное «посажение» князя-сына в дан ном городе? Знаем предание о полоцком вокняжении Изяслава. Сказание о Рогнеде лишь позднее вписано в летописный свод, в продолжение Повести временных лет ". В ней или в ее летопис ном пересказе любопытна одна черта — совет бояр Владимиру: «въздвигни отчину ея и дай ей с сыномъ своимъ» Изяславом. «Володимеръ же устрой городъ и да има, и нарече имя городу тому Изяславль». Нет основания думать, чтобы Полоцкое княже ство позднее расширялось к югу. А его состав с Изяславлем, Минском, Свислочем охватывал все течение Свислочи и половину бассейна Березины, т. е. значительную часть Дреговицкой земли. Полоцкое княжество Изяслава и его потомков выросло не на этнографической почве области полоцких кривичей и значительно обширнее, чем княжество Рогволода. «Восставляя» отчину Рогне де и ее сыну, Владимир создал нечто новое, не имевшее ни этнографической, ни исторической основы. Земля Полоцкая, «го родская волость» Полоцкая, выглядит скорее новообразованием,
чем какой-либо стародавней единицей. Отчина Изяслава заняла на Руси особое положение. Посажение там Изяслава носило, вполне в духе предания о Рогнеде, особый характер. Для киевских кня зей, Ярославлих внуков, потомки Изяслава — чужие, «Рогволо-жи» внуки. Посажение Изяслава — выдел. Он умер раньше Владимира, в 1001 г. по летописи, и за ним в Полоцке княжит сын его Брячислав, затем внук Всеслав во вражде и частых столкновениях с новгородско-киевскими Ярославичами.
Иной склад отношений остальных «стольных градов» млад ших князей к Киеву. Когда Ярослав сидел в Новгороде, оттуда шла дань в 2000 гривен «уроком Кыеву» «и тако даяху вей посадницы новгородстии», а третья тысяча шла на содержание дружины в самом Новгороде («Новегороде гридемъ раздаваху»). Однако и тут дело кончилось пробуждением сепаратизма: Ярослав прекратил уплату дани, и Владимир собрался с походом на сына, да заболел и умер. Какие общественные силы стояли за этим «новгородским сепаратизмом», увидим в истории Ярослава: это местная дружина, опирающаяся на новгородское население. Что до земли Новгородской («городской волости»), то она — опреде ленная сила уже в те времена, но данные для ее характеристики слишком скудны и дробны, чтобы их дробить хронологически. О них придется потом сказать, как и о земле Ростовской. Тут, вдали от Киева, видимо, всего ранее сложились крепко орга низованные центры княжеской власти, вероятно, уже во времена Владимира, но выступают черты этой организации с главными городами и пригородами, с сильной местной дружиной (боярством) лишь в более поздних известиях наших источников, в пору, когда сама организация эта успела вкорень измениться. Поэтому рас смотреть вопрос о них придется несколько позднее-
Не то видим на юге. Тут в центре старая «Полянская» земля. Весьма метко замечание С. М. Середонина, что мы не имеем никаких данных, указывающих на существование особого «полян-ского племени». Это не «этнографический», не «племенной» термин в настоящем смысле слова, а «местный». Выдвинувшись при отступлении от юга из «поля» в лесную область, «поляне» по теснили «древлян», а сами сплотились вокруг Киева, старого гнезда «руси», а со времен Олега—Игоря, центра варяжской власти, опершей свое утверждение на киевском юге, на северные силы «варяг и словен», которые тут «прозвашася русью». Эта северная опора как бы обновляется при Владимире, новгородском князе, который с варягами и словенами новгородскими победил Ярополка. Эта его опора (которая еще раз обновится, как увидим, при Ярославе Владимировиче) ярко сказывается в летописных из вестиях о нем. Владимир, по этим известиям, идет «Новугороду по верховьнии вои», когда у него завязалась с печенегами «рать велика бесъ перестани»; в укрепленные городки, которые он соору жает по южной и восточной границе со стороны степи, он «нару-
Лекции по русской истории. Киевская Русь
бает муж^ лучьши^ отъ Словень и отъ Кривичь и отъ Чюди и отъ Вятичь, и отъ сих насели грады» '^*.
Чрезвычайно характерно это указание на военную силу с севера для организации обороны юга, и в нем нельзя не видеть подлин ную историческую ччрту. Вглядимся в «Киевскую землю», в «силь ный полк киевский», как ее позднее называли: характерная черта ее политико-географического строя — боевая. С северо-за пада форпост Киева — крепкий Вышгород, вверх по Днепру, на переправе; к юго-западу Белгород — центр укрепленной границы по Стугне, а за Днепром передовой форпост Киева против степи — Переяславль на Трубеже, центр восточной укрепленной границы. Тесная связь Переяславля с Киевом, по существу дела страте гическая, имела существенное значение во всей политической истории Киевщины.
Это киевское укрепленное ядро Руси создано Владимиром как завершителем работы прежних князей над созиданием и утвержде нием киевской власти. Но что такое «Киевская земля»? Характер на одна ее устойчивая особенность: неопределенность, измен чивость ее границ. Южная граница то выдвигалась к югу за Рось, то отступала в зависимости от хода борьбы со степью. При Вла димире укрепленная линия проходила еще севернее, по Стугне. . . Но колебался вообще состав того, что мы зовем «Киевской землей». «Киевскими волостями» бывали и Деревская земля, и Туровская область, и «Погорина» — область реки Горыни, при тока Припяти, но те же «волости» то бывали самостоятельными княжествами, то примыкали к другим владениям, например к Волыни. То, что мы весьма условно именуем «Киевской землей», представлялось в старину сложным комплексом, состоявшим из небольшого киевского ядра («Русской земли» в тесном смысле слова) и «киевских волостей». Это политическое целое представля лось киянам как «Русская земля» + «киевские волости»; только когда сгладились в политической жизни различия «Русской зем ли» от ее «аннексов», стали они все вместе называться «Киевской землей». А это произошло весьма поздно — в XII в., почти на исходе киевской истории. Обычное общее представление о «городовой во лости» нельзя применить без больших натяжек к этой Киевской земле. Да и города, входившие в ее состав, никогда не называ лись киевскими пригородами. Это «города киевские», и положение их совсем иное, чем северных «пригородов».
Киевский центр закончил подчинение остальных земель Южной Руси ко временам Владимира. В Древлянской земле сидел Свя-тославич Олег; потом она в обладании киевского князя; при Владимире в ней сидит Святослав, но в городскую волость с ка ким-либо городским центром она не выработалась. Туров долго считался «киевской волостью», хотя Владимир одно время посадил там на княжение сына Святополка. С ним у Владимира вышел раз рыв вроде того, какой позднее произошел между Владимиром
Лекция V
и Ярославом. Но это эпизод, осложненный русско-польскими от ношениями. Установив мирные отношения с Польшей, Владимир женил Святополка на дочери польского короля Болеслава Храб рого. С вступлением Болеслава на престол (992 г.) отношения были весьма натянутые. Вероятно, к этим 990-м гоДам относятся походы Владимира для утверждения за Русью «Червенских городов» и поход на каких-то «хорватов», а не к началу княжения Влади мира в Киеве, куда их отнес летописец. Враждебные отношения прекратились, видимо, после похода Болеслава на Русь в 1013 г., о котором знаем из хроники Титмара Мерзебургского, источника, современного этим событиям (1012—1015 гг.) и хорошо осведом ленного. Вероятно, к этому времени надо отнести мир между Владимиром и Болеславом. При королевне состоял некий епископ Рейнберн. Владимир, по рассказу Титмара, узнал, что Свято-полк готовится восстать против него (relictotorurn sibi) по тайному наущению Болеслава (ortatu BoUzlavi tacito), и потому арестовал Святополка с женой и Рейнберном и подверг их строгому заключению (in singulari custodia clausit) '^*. Обо всей этой исто рии ничего не говорят русские источники. А ею и историей с Яро славом, по-видимому, не исчерпываются столкновения между Владимиром и его сыновьями.
Впервые при Владимире выступает г. Владимир Волынский как центр Волынской земли. Земли на запад от Киевщины и Древ лянской земли были «собраны в одно политическое целое», когда Владимир посадил тут, в городе, названном по его имени, одного из своих сыновей. Но вопреки А. А. Шахматову и Грушевскому, которые предпочитают известие Нестерова «Сказания о Борисе и Глебе», что первым владимирским князем был Борис, думаю, что правильнее держаться летописного указания, что во Владимире посажен был отцом Всеволод. Дело в том, что Несторово упо минание в том, как Владимир вывел Бориса с Волыни, опа саясь злобы к нему Святополка из-за того, что «хотяше бо окаянный всю братью погубити и владети один», по-моему, слиш ком явно опирается на мотив, возможный лишь как перенос об ратно по времени впечатлений от позднейшего поведения Свято полка Окаянного. А Грушевский неудачно пытается согласовать Нестора с летописью, предполагая, что на Волыни сидел сперва Борис, который затем переведен в Ростов, уступив место Все володу. Оба они, и Шахматов и Грушевский, не имели в виду, что Всеволод уже в 990-х годах вовсе исчезает из русских известий, потому что исчез он и с Руси. Ф. А. Брауну удалось найти вторую половину истории этого Visivalda: он бежал в 994 г. с Руси за море, в Скандинавию, где и погиб в весьма романтической обстановке (сага об Олаве Трюгвасоне). Возможно, что и дело Всеволода связано с русско-польскими отношениями, так как 992 г. — время, когда, по западным хроникам, готовилась большая война Болесла ва против Руси. (В Несторовой версии о Борисе возможно, что
342 Лекции по русской истории. Киевская Русь
Борис сидел во Владимире после Всеволода, но, собственно, реаль на тут скорее та черта, что «злоба» Святополка на Бориса, а может быть, и на отца вызвана была явным предпочтением Бориса другим сыновьям, и, как еще увидим, весьма вероятным намере нием Владимира передать Киев после себя именно Борису.) Из этих данных вытекает, по-видимому, один существенный вывод, подтверждаемый и дальнейшим ходом дел и отношений, именно что определенные «земли-волости», «городовые волости» возни кают, по крайней мере на запад от Днепра, постепенно, уже в глазах истории, а не представляют собой наследия из «докня-жеских» времен. Относительно областей на восток от Днепра све дений нет. Но Переяславль явно в непосредственном обладании Владимира как форпост против степи, а Чернигов не имеет осо бого князя; Черниговская же земля, во всяком случае, не сформи ровалась еще в тех размерах, в каких мы ее позднее видим, ибо в Муроме сидит Глеб, а это показывает, что Муром не был еще городом Черниговской земли, каким стал позднее. Так строил Вла димир в напряженной борьбе с внутренними и внешними затруд нениями Киевскую Русь.