Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Ульяна Кривлякина.
Фуксия.
То лето одело меня в цвет фуксии. Нельзя сказать, что оттенок был модным, или, как это принято сейчас говорить, “в тренде”. Однако получалось так, что каждая вещь, хорошо сидевшая на мне - будь то пиджак, платье или даже туфли, обязательно оказывались именно этого безумного оттенка “вырви глаз”. По началу я сопротивлялась и переворачивала все магазины в поисках таких же вещей другого цвета. Выходило как в том фильме: “А есть такой же, но с перламутровыми пуговицами?” Увы, перламутровых пуговиц, тьфу ты, более спокойных оттенков не находилось.
Кстати, я вообще не догадывалась, что у этого безобразия есть такое вычурное красивое название - фуксия. Истина открылась мне совершенно случайно, когда в канцелярском магазине спустя неделю поисков я нашла ежедневник, который - о чудо! - отвечал всем моим требованиям. Такого практически не могло быть - блокнот с желтоватыми листами (ненавижу белые), отделением для ручки (а как же?), закрывающийся на магнитную застежку и с кармашком на задней обложке. Находка была бы идеальной, если бы не этот привязавшийся цвет. Я подозвала продавщицу и спросила:
- Скажите, а есть такой же блокнот, но не розовый, а какой-нибудь более нейтральный - черный или серый?
Продавщица - а это была высокая девушка лет, скажем, двадцати трех с высветленными до серебристо-белого цвета волосами, возмущенно выкатила и без того крупные глаза и нарочито разделяя слоги ответила мне:
- Вы что?! Это не розовый, это ФУКСИЯ!
Надо сказать, что после такого пояснения я поспешно и несколько пристыженно купила этот самый блокнот не предъявляя более претензий к его внешнему виду и, в общем-то, смирилась с тем, что фуксия преследует меня. С того момента, как я узнала название этого цвета, столь отличное от определения других оттенков, у меня зародилось слабое подозрение, что это и не название даже, а имя некого зверька с маленькими острыми зубками как у ящерицы, но в два ряда, и мне казалось, что это животное следит за мной из-за каждого прилавка магазина. Я бы не удивилась, если, проснувшись каким-нибудь жарким утром того лета, обнаружила, что весь мир окрашен фуксией и даже солнце залилось этим оттенком - так он был заразителен в своем безобразии. Слава Богу, этого не случилось.
Впрочем, пишу я это на страницах того самого блокнота, только он-то и выжил после падения фуксии - все платья и туфли как-то неожиданно быстро износились и только ежедневник в крепком переплете так и лежал, нетронутый, на полке, словно ожидая того часа, когда я решу рассказать эту историю...
Я пыталась дописать тогда треклятый рассказ почти две недели. Он засел поперек горла, словно рыбья кость - душил, царапал нутро, но ложиться на бумагу отказывался; строчки топорщились и комкали листы в моем ежедневнике, словно белесая жижа ПВА. Я ужасно сердилась - сюжет был продуман до мелочей, выкидывать начатое ужасно не хотелось и где-то между висков все еще бродило эхо слов одного моего знакомого критика. Он так и сказал про мой последний рассказ: “Видимо, писать - не твое”, чем совершенно разорвал мне сердце.
Я попыталась закурить, но меня постигла новая неудача - в зажигалке перегорел пьезоэлемент.
Самоирония дала трещину и я как-то совершенно по-бабски вспыхнула и бросила со всей дури бесполезную зажигалку об асфальт. С громким хлопком она взорвалась и заставила вздрогнуть влюбленную парочку на соседней скамейке, они испуганно уставились на меня, но уже через несколько секунд как-то преувеличенно страстно снова начали целоваться.
- Подкурить? - бледный юноша с вихрем непослушных волос, на вид младше меня лет так на пять, протягивал мне зажженную спичку в ладонях, сложенных на манер “ковшика”. Я рассеянно прикурила, кивнула головой, мол: “Спасибо, иди, куда шел”. Однако он сел рядом на скамью, без стеснения глядя в упор на меня.
“Ну, давай, скажи мне какую-то банальность, чтобы у меня был повод послать тебя куда подальше”, - раздраженно подумала я.
- Ты знаешь разницу между трансцендентностью и трансцендентальностью? - неожиданно спросил он меня.
- Что, прости?! - ошарашенно ответила я, подавившись дымом.
- Ну, я думал все, что бы такое спросить, чтобы ты не разозлилась и не дала мне от ворот поворот не дав возможности познакомиться. Ярослав, кстати.
“Ясно, из пикаперов”, - подумала я, но раздражение как-то внезапно схлынуло.
- Настя, - просто ответила я.
Это было начало мая, лето только начало набирать силу, и так оно все началось. Для меня, конечно. Кажется, для него это все никогда не имело какого-либо веского значения.
Он не курил. Носил спички всегда, чтобы прикуривать девушкам, но к сигаретам не притрагивался. К выпивке, собственно, тоже. И за ним всегда приходилось таскаться следом, как-то так получалось, что прямо во время разговора он мог встать и продолжить говорить уже на ходу, а ты, сама того не замечая, начинала идти за ним, не в силах прервать его плавную речь. И только потом уже приходила мысль: а куда это мы идем? И зачем?..
Что и сказать про него - Ярик был богохульным созданием, столько в нем было прекрасного, что самим своим существованием он попирал Отца небесного. И, конечно же, я совершенно невыносимо была влюблена в него с самой первой секунды.
Он делал все только так и только тогда, когда хотел. Мог не брать трубку, не отвечать на сообщения, потом объявляться: “Сегодня в шесть на площади”, и там уж сердись - не сердись, а придешь на место встречи, иначе ведь еще пропадет на неопределенное время. И каждый раз в какой-то бездумной эйфории - мы говорили о десятках тысяч самых разных вещей, но ни один разговор я уже не могу вспомнить, словно все то важное, что смогла я выяснить для себя в этих беседах, испарилось, как спирт из открытой бутылки вина после его ухода из моей жизни.
Где-то в конце июня он внезапно пропал недели на три, это было слишком долго даже для него, и я заволновалась не на шутку. Было лето, быть может, если бы я работала или училась, время тянулось не так томительно. Но я сидела дома и только смотрела, как дети качаются на скрипучих качелях во дворе, да бесконечно проверяла дисплей телефона в надежде, что просто не услышала звонок.
Тогда-то я и начала писать ему письма - длинные, витиеватые, переполненные какими-то одной мне понятными метафорами и приглушенной такой совершенно собачьей тоской, но, конечно же, не отправляла. Собственно, это и все творчество, на которое меня хватало тогда.
А он продолжал молчать, и дни тащились так медленно, что я перебирала в википедии все возможные пытки святой инквизиции, но ни одна не казалось мне достаточно болезненной, чтобы хотя бы напоминать то, что испытывала я.
В итоге даже мой собственный дом и чертовы качели под окном, и унылый бездушный интернет, в котором никак не зажигался значок “онлайн” напротив его имени - все это стало вызывать изнутри меня самой бурную истерику, похожую на цунами. Стоило мне закрыть глаза, как барабанные перепонки начинало долбить от нарастающего гула приближающейся волны.
Я взяла только свой дневник да бутылку красного вина, припасенного на черный день, и отправилась гулять на заброшенную стройку, зная, что находится она рядом с его домом. Вернее... Собиралась пойти на стройку, но как-то незаметно для себя у меня созрел план позвать с собой и его, мол, я тут рядом проходила... Наверное, храбрости мне придала та самая бутылка вина, которую я выпила в одиночку по дороге.
До этого я заходила к нему всего один раз, ненадолго, когда ему срочно понадобилось мне дать почитать новую книгу Минаева. “Просвещайся”, - хохотнул он тогда, вручая мне маленький томик с веским названием “The Телки”. И вот теперь я даже толком не могла вспомнить его дом - так были похожи эти типажные панельные коробки между собой...
Помню, как я искала - час или два, переходя от дома к дому, оглядывая пространство вокруг в надежде найти знакомые приметы, пока не натолкнулась на дурацкий магазин “Эйфория” и не вспомнила, что уже видела эту вывеску и запомнила ее особенно четко, потому что именно это чувство бушевало во мне, пока он вел меня к себе домой, взяв за руку, словно это само собой разумелось. От радости я побежала по знакомой дорожке, едва не ломая каблуки о чертовы щели между тротуарной плиткой, а потом еще долго стояла у подъезда, как пес поводя лохматой головой в поисках знакомого запаха. Я умудрилась побеспокоить трех соседей, прежде чем мне не сказали, что - да, Ярослав живет именно здесь, на восьмом этаже, вы стучитесь посильнее к нему, девушка, он всегда включает музыку на полную громкость.
Я летела по ступенькам, забыв про лифт, так, что дыхание застряло где-то в зобу легкой ломотой. Попыталась отдышаться прямо перед дверью - черт с ним, я столько его не видела, боже, божечки, пусть он будет там, пусть не уйдет никуда...
Я стучала и звонила в дверь никак не меньше двадцати минут. Наконец, мое упорство было вознаграждено и дверь распахнулось. На пороге стоял Ярослав, как туземец обернутый в полотенце и совершенно мокрый. Волосы его влажной звериной шерстью облепили лоб и смотрел он на меня напугано и удивленно.
- Давно тут стоишь? - вот первое, что спросил он спустя три недели молчания. Мне бы броситься ему на шею, начать целовать... Банально, да, я не смела.
- Не знаю, может, минут пять...
- Я в душе был, - оправдывался он, уже запуская меня внутрь.
В прихожей стоял чемодан, открытый, вещи внутри были скомканы как попало, мне казалось, что и у меня внутри в этот момент все сжалось точно так же, как эти пестрые рубашки.
- Ты... Куда-то уезжаешь? - робко спросила я.
- Да нет, Бестия, я только приехал, - отозвался он, заваривая чай, - ты что, не заметила, что меня не было три недели?
Я коротко окрестила себя дебилом и попыталась хоть как-то скрыть свою дурацкую счастливую улыбку. Уж не знаю, чему я была так рада - тому ли, что он не просто так игнорировал меня столько времени, тому ли, что он не заметил моей бесконечной и фатальной в него влюбленности, тому ли, что просто нашла его среди всех этих серых монолитных многоэтажек, похожих на гнезда ласточек на утесе.
- Я пойду оденусь, ты погулять хотела?
- Да, тут у тебя рядом замечательные заброшенные стройки, - откликнулась я, - планировала вот взять тебя с собой.
- Отличный план, - только и крикнул он уже из соседней комнаты, - допивай чай, я буду через пять минут готов.
- Почему ты так любишь стройки? - спросил меня тогда Ярослав. Я сделала еще несколько неторопливых шагов, оставляя его позади, подняла голову к неясному небу и ответила - больше себе, чем ему.
- Понимаешь... Мне кажется, что вот эти брошенные дома - они ждут. Тех, кто будет в них жить. Это их единственный смысл существования, но и он потерян - никто не приходит, а если и приходит, то обязательно разводит грязь да мусор. Дом нужен чтобы тепло дарить, любовь... А некому... - “прямо, как я” - подумалось мне, но этого произносить не стала, - И вот я прихожу в эти дома, чтобы им было хоть чуточку менее одиноко, а если прихожу чаще, то, кажется, они ждут меня уже, как тот прирученный лис.
- Насть, - окликнул меня вдруг Ярик.
- Ау?
- Ты откуда такая странная, м?
Я помню, что его слова меня ударили прямо в затылок, все зазвенело вокруг, расплылось на долю секунды... Слишком уж хорошо я знала - страшно, страшно всегда и всем натыкаться на странных. Они словно альбиносы в стае - не выживают никогда, свои же заклевывают обязательно...
Но я промолчала, только обернулась и внимательней посмотрела в его лицо, надеясь заглянуть под самую кожу, всмотреться в переливы крови в сосудах и - если это возможно - остановить этот поток: так я жаждала его. И в этот момент прямо на его лицо упала небесная слеза и покатилась медленно и горделиво вдоль гладко выбритой щеки к подбородку, будто одинокий толстяк, неспешно переходящий воскресным утром Бебельплац в Берлине. Ярослав медленно и даже торжественно поднял руку к лицу с оттопыренным указательным пальцем и раздавил каплю, оставив, в прямом смысле, мокрое место.
- Кажется, дождь начинается, - зачем-то сказала я.
Ярик схватил меня за руку и куда-то потащил, почти насильно, я едва поспевала за ним, увязая каблуками в строительном песке, перепрыгивая через обломки кирпичей - и зачем только было надевать эти дурацкие босоножки?..
Он нырнул куда-то за последний подъезд и там я увидела лестницу, которая уходила прямо вниз, под самое брюхо здания, приглашая нас в подвал. В этот момент хлынул дождь, прорезая летнюю духоту, не какой-то, а сразу огромными теплыми каплями, как это бывает на озерах. Я взвизгнула и, не раздумывая ни секунды, бросилась вслед за Ярославом в подвал.
Несколько секунд мы стояли на пороге, парализованные тьмой. Когда глаза привыкли, стало ясно, что подвал состоит из нескольких десятков сообщающихся комнат по обе стороны от длинного коридора через все здание. Коридор рассекали проемы и, если стоять в одном из них, то через какое-то время начнет казаться, что ты попросту заплутал между двух зеркал, которые стоят друг напротив друга, создавая эффект бесконечного пространства. В каждой комнатке было по маленькому окошечку, и только тусклый свет, что по какой-то ошибке забредал через них, делал подвальную тьму чуть менее густой.
Я ушла вперед, постаралась отойти как можно дальше от Ярослава - мне казалось, что сердце мое бьется так невыносимо громко, что он услышит рано или поздно этот звук и сразу все поймет, но даже мысль об этом была невыносимой, невыносимой хотя бы потому, что этот зверь скорее только улыбнется моей пылкости, улыбнется, да покачает головой с такой томительной печалью - мол, прости, не хотелось быть слишком жестоким - и именно это доконает меня. Я бежала через комнаты, заплутав в этом простом в общем-то лабиринте, пока не оглянулась, и не увидела, что он стоит всего через несколько проемов от меня - тень из другого измерения, и тьма поглощает его, оставив мне только неясный силуэт. Он не шел за мной, но и не уходил. И тогда я смогла решиться и подойти. Казалось, мы были в самом темном отрезке коридора, так что невозможно было разглядеть ни лиц друг друга, ни пространство вокруг и только запах его дыхания, одеколона да шампуня так резко ударил мне в ноздри, что я на автомате зашмыгала, да провела рукой по лицу, проверяя, не потекла ли кровь ручьем из носа.
- Ну и куда ты ушла? - шепотом спросил он меня. Нас укрывала тишина шелестящего дождя, будто полог, огораживая от всего мира.
- А если бы я заблудилась, ты бы нашел меня? Ты бы не бросил меня, если бы я пропала? - так же шепотом спросила я. По движению воздуха я догадалась, что он мотает головой. Я сделала еще шаг к нему и поняла, что нахожусь гораздо ближе - стоит хоть немного шевельнуться и я непременно прикоснусь к нему, но это-то и страшно... Ярослав внезапно глубоко и тяжело вздохнул, а потом сжал меня в объятиях так сильно и резко, что я едва не заплакала от боли в груди.
- Ты знаешь, я так рад, что ты появилась в моей жизни, - тихо сказал он, - так рад, и мне страшно, что отпусти я тебя, и ты исчезнешь. Так страшно теперь остаться без тебя!
Мы вернулись к нему домой совершенно продрогшие, летний дождь долго не утихал и пришлось идти прямо сквозь его струи, Ярослав поставил чайник, закутал меня в плед на своей кровати, надел на мои замерзшие ноги свои огромные шерстяные носки. “Мама мне иногда вяжет”, - смущенно пояснил он и убежал наливать мне чай.
Несколько минут я сидела неподвижно, опасаясь расплескать эту волшебную тьму подвала изнутри. Я ощупывала свои собственные руки, очень медленно, будто стараясь представить, что чувствовал он, обнимая меня, какой я казалась ему на ощупь. Меня отвлек какой-то писк со стороны балкона, сумбурный и раздражающий, как если бы на синтезаторе нажали сразу несколько клавиш на самых верхних нотах. Я подошла ближе и посмотрела сквозь пыльное стекло. В самом углу балкона на лежбище из старой тряпки, нескольких прутьев и целой кучи перьев восседал взрослый голубь, эта воздушная городская крыса. Сизыми своими крыльями он пытался прикрыть уродливого пегого птенца, который и издавал это отвратительное пищание, выпрашивая еду.
Я замерла, разглядывая их, ведь еще никогда мне не приводилось видеть голубиных птенцов и даже в интернете это обсуждали как невероятную загадку, как вдруг писк резко утих, а взрослый голубь повернул голову, чтобы уставиться прямо на меня одним бессмысленным желтым глазом. Так и стояли мы, разделенные только мембраной стекла, и рассматривали друг друга, не мигая, и это оцепенение могло бы продолжаться вечно, если бы внезапный порыв ветра не закинул горсть дождевой воды на балкон, от чего птенец вновь истошно заверещал, а его мать оторвала от меня свой застывший взгляд. Вздрогнув и ощутив каждый волосок на теле, я поспешила снова нырнуть в теплый плед, не решаясь даже спросить Ярослава, откуда у него гнездо на балконе и почему птенец вылупился летом. Мне даже показалось, что все это - лишь игра моего воображения и эта уродливая тушка, покрытая всклокоченными перьями только привиделась мне...
Мне думалось, что после этого дня у нас с Ярославом все должно пойти на лад, что-то, по крайней мере, должно произойти, что-то, что позволит мне говорить “у нас”.
Нет, в тот день между нами не было ни секса, ни поцелуев, ни другой интимной близости в общем понимании. Но он рассказывал мне о море. Показывал привезенные ракушки и камешки, вспоминал, как рисовали закаты окровавленные перья облаков на небе, каким влажным и душным был воздух, и от этого не просыхало постельное белье в гостиницах, какие старые руины и сладкие фрукты наполняли его дорогу, какими страшными бывают войны между совершенно одинаковыми людьми, какой ужасно холодной может быть ночь даже посреди лета, и поэтому всегда необходимо запасаться вином или самогоном, хоть он и не пьет...
В каждом его взгляде или жесте я ощущала то же невыносимое дикое напряжение, что росло и ширилось во мне самой весь вечер. И каждую секунду, я ждала, что оно, наконец, прорвется в нем наружу и он сможет перешагнуть какой-то очень высокий порог внутри самого себя и прикоснется ко мне или поцелует. Я ощущала эту его ограду очень четко, как ощущают холод камня еще даже не коснувшись. И поэтому не пыталась нарушить границы сама.
А потом... Я уехала домой, дрожа всем телом от чего-то чрезмерно большого и горячего у меня внутри, от чего-то настолько жалко-щенячьего, что вот хоть бери да пускай себе кровь, чтобы как-то ослабить этот напор.
Но все осталось по-прежнему.
Он снова и снова пропадал на несколько дней, и я слушала надрывные монотонные гудки, прежде чем мелодичный голос оператора указывал мне, что “абонент не отвечает, оставьте свое сообщение”...
“Черт тебя подери, - плакала и взывала я к небу в такие дни, - за что ты так меня, за что?”
Он возвращался и отпечатывал мне у виска поцелуй, будто выстрел пистолета, я каждый раз жалела, что не смертельный, и снова ширилась изнутри до отдельной вселенной, вселенной ЕГО. А неотправленные мои письма продолжали множиться на почтовом ящике, будто землей присыпая мне веки.
И каждую нашу встречу я снова и снова ощущала его несвободным, как это чувствует каждая женщина безо всяких слов, но понимала, что дело тут не в другой девушке. Было такое чувство, что это не он закрыт в клетке, а сама клетка спрятана в нем и давит на него прутьями не снаружи, а изнутри, ужасным чувством безысходности.
Мне было так страшно за него, что я даже забывала вспоминать о своей боли. Мы шагали по летним тротуаром и в его теплой улыбке обращенной ко мне, я каждый раз видела лишь невыносимый страх, страх потерь и несчастья, который гнал его прочь хуже любой беды.
Так продолжалось до самого августа и даже после него - чуть-чуть в сентябре, пока лето не начало сдавать позиции и топить свой жар ночами. И тогда Ярослав исчез - снова и на этот раз навсегда.
И неделя проходила за неделей, но телефон он так и не брал, а потом и вовсе сменил номер, наверное. Я пыталась приходить к нему домой, но первые три раза мне не открывал никто, а на четвертый открыл незнакомый мужчина и пояснил, что квартиру эту теперь снимает он. Мне очень хотелось спросить у него, не живут ли у него на балконе голуби, но я не решилась.
Последняя весточка от Ярослава пришла мне в виде письма на электронный ящик, который он даже не мог знать.
“И те стихи, что я посвятил тебе, когда-нибудь достигнут тебя. Но до этого еще очень долго. Мне предстоит каплю за каплей выжимать из себя все то, что есть во мне от тебя.
Я гипер-одинок без тебя даже посреди таких знакомых людей. Спасибо за все то, что дала мне. Знаю - “силен не тот, кто имеет многое, а тот, кто способен отказываться от многого” (с). Как найду себя, стряхну все - дам тебе знать. Не грусти. Ты такая красивая, когда улыбаешься. Странствующий в поисках истины”.
В тот миг, казалось, чей-то безжалостный огромный кулак вонзился мне прямо в солнечное сплетение, сминая ребра, как тонкие спички, и я захрипела, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть от осознания того, что его больше не будет.
Я отправила ему в ответ несколько десятков писем, включая те, что были мною написаны ранее, но сделала я это только в своем воображении. Почему? Как и все влюбленные, я не могла остановиться, но как человек рациональный, я понимала, что его решение уже принято и все мои мольбы и письма будут лишь мучительным самосожжением.
Поэтому я терпела, как могла и как получалось. Я начала действительно резать себе кожу на запястьях, не слишком глубоко, но достаточно, чтобы сочилась кровь и было больно. Обычно я делала это, когда уж слишком хотелось кричать, и вместо голоса я выпускала свой жизненный сок и смотрела, как он течет тяжелыми каплями по кистям рук и пальцам. Приходилось почти всегда носить широкие кожаные напульсники, раны под ними воспалялись еще больше, принося неимоверную тянущую боль. Я ей радовалась, потому что она заставляла меня ощущать, что я все еще жива и не сошла с ума.
Я пыталась заниматься боксом, но беда была в том, что я обязательно начинала видеть его лицо и, измолотив грушу до полного уничтожения своих сил, ревела навзрыд прямо в спорт-зале, как последняя истеричка.
В один из дней я даже умудрилась разбить машину на картинге, потому как со всей дури въехала в стену, все мое тело встряхнула тряпичной куколкой, грудной клеткой я ткнулась о руль и сознание на секунду померкло от этого удара. Инструктор испугался за меня так сильно, что отпустил не потребовав даже возмещения ущерба...
Но все это не могло мне помочь.
Потом и зима подошла к концу. И, когда я, наконец, увидела первые белесые ростки, которые пробились сквозь влажную чернеющую землю, я подумала: вот, это все должно же когда-нибудь пройти, и почему бы не сейчас?.. И заставила себя так думать каждое последующее утро.
Та весна была необычайно жаркой, будто бы сразу переходящей в марево лета, и я чуть раньше достала свой прошлогодний чемодан и легкие наряды. Из сумок на меня смотрела фуксия - все ее оттенки, все то, что носила я прошлым летом, пока мы с Ярославом отмеряли шагами тротуары города. Я пересмотрела всю эту одежду и обнаружила, что она совершенно негодна, изношена и без сожаления выбросила.
И именно в тот момент, когда я сделала это, мне внезапно стало легче, и глубокие воспаленные раны на запястьях наконец-то смогли зажить.
Прошло еще пару месяцев, и я полностью обновила свой гардероб, предпочитая легкие воздушные платья, пестрые, как у индусов. И в очередной летний день мой телефон зазвонил, номер мне не был знаком, но я без сомнения взяла трубку и услышала внезапно голос Ярослава, такой приглушенный, будто говорил он через подушку.
- Привет. Вот, я обещал тебе дать знать...
Я помедлила несколько секунд, прощупывая эхо в груди - оно было пустым и бессмысленным.
- Рада тебе, - вот и все, что я ответила ему, но это было правдой.
В ту же секунду в трубке что-то щелкнуло, будто бы оператор переключил звонок, раздался невыносимый писк, такой отчаянный и громкий, что мне прострелило ухо, я автоматически отшвырнула телефон и попала в стену - он разбился вдребезги и все равно этот писк не унимался, ширился, будто стая долбанных голубиных птенцов орала через рупор мне прямо в уши, и этот звук норовил взорвать мне череп, я зажала свою бедную голову руками и опустилась на пол, пытаясь удержать остатки разума. Это продолжалось несколько вечных секунд, пока внезапная тишина не накрыла меня, словно саваном. Я осторожно убрала ладони, внимательно вслушиваясь, но ни единого шороха больше не было слышно, будто бы я оглохла. После изучения остатков телефона стало ясно, что его не починить. Тогда я просто привалилась к стене и замерла, до тех пор, пока тьма черными мухами не опустилась на меня и именно в ней я вдруг снова увидела тот балкон, но уже без пыльного стекла, и пару голубей в углу, таких несуразных, не к месту и не ко времени сидящих на кучке сломанных веток, оборванных перьев и тряпье цвета фуксии. И мне стало очевидно, что вскоре только один из них останется здесь из-за своих слабых крыльев или простого страха летать, останется в одиночестве, страшном, наполненном собственным отчаянным писком, пока голод не превратит его в недвижимый комок перьев.
И, кстати, именно голуби - самые страшные рассадники болезней.