Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Джеффри Харт
Насколько хорош был Оден?
Обзор: "Проза и Путевые записки в прозе и стихах. Том 1: 1926-1938" У.Х. Одена
Похоже, что профессор Колумбийского университета Эдвард Мендельсон теперь стал властителем Страны Одена. Литературный душеприказчик поэта, он издал "Английского Одена" – удобный том избранного ("Кнопф"), "Полное собрание стихотворений" ("Винтаж"), и теперь работает над обширным Оденовским Проектом, затеянным в Принстоне. И хотя принстонский же проект водородного синтеза приостановлен ввиду проблем финансирования, проект оденовский продвигается гладко. Последнее предложение, "Проза и Путевые записки в прозе и стихах. Том 1: 1926-1938" – первый из четырех томов разнообразной прозы поэта.
Очевидно, общий объем работы впечатляет, и прежде всего, следует отметить четыре момента, касающихся данного тома: 1) Профессор Мендельсон – замечательный редактор, эффективный и неназойливый; 2) изумительно, что Оден писал в таких количествах – он, должно быть, работал, даже принимая душ; 3) этот том, следует предположить, будет представлять интерес для биографов, историков и других исследователей; и 4) его значение как литературного произведения близко к нулю.
Две наиболее важных здесь части – "Письма из Исландии", с Луисом Мак-Нисом (1936), и "Путешествие на войну", с Кристофером Ишервудом. Обе они представляют собой довольно странное чтение. Подрядившись у Фабера написать путевые записки, Оден, в качестве шутки, рванул в Исландию, где к нему присоединился Мак-Нис, и оставался там в течение весны и лета 1937 г. Если вас особо интересует топография и культура Исландии, книга может показаться вам привлекательной. Оден прибавил довольно много дон-жуановских стансов в виде "Письма лорду Байрону", и оба поэта написали терцинами "Оден и МакНис: их последняя воля и завещание", причем второе состоит из завуалированных сальных сплетен об их лондонских знакомых. Ни проза, ни поэзия в этой книге не представляют собой ничего стоящего, да и суть общего замысла неясна. Открывая книгу, читатель мог вообразить, что Исландия есть синекдоха чего-нибудь – но она таковой не является. Исландия здесь – просто Исландия. Почему-то эта книга подверглась переизданию в 1969 г.
В 1937-ом Фабер снова рискнул – и заказал еще одну книгу путевых очерков, предложив Дальний Восток, так что Оден и – на этот раз – Кристофер Ишервуд – решили заскочить на японо-китайскую войну, оба – ничего не зная ни о Японии, ни о Китае, ни о войне как таковой. Айшервуд написал отчеты в прозе, пользуясь дневником Одена, Оден наснимал фотографий разного уровня качества и написал двадцать семь сонетов под названием "Во время войны" и стихотворный комментарий к ним. Оден и Ишервуд разъезжали то там то здесь, слышали отдаленные звуки артиллерийской стрельбы, встречались с Чаном и мадам Чан, а также с Чжоу Энь-Лаем и всякого рода генералами – и выпустили книгу, в которой ничего интересного о Китае или войне не найти. Сонеты и стихотворный комментарий – тоже не бог весть что.
В начале 1937-ого Оден также поехал в Испанию с туманным желанием поддержать правительственное дело, работая водителем скорой помощи. Из этого ничего не получилось. Он прислал домой пару банальных описаний Испании и вскоре вернулся в Англию, совершенно лишившись иллюзий по поводу виденного, но воздерживаясь от разговоров об этом.
В течение периода, охватываемого этим огромным томом прозы, он подобным же образом колебался между теориями в различных областях знания, занимаясь в той или иной степени биологией, психологией, образованием, политикой (весьма туманно), литературой и религией. В этом не было ни согласованности, ни некоего стержня серьезности или интеллектуального продвижения, ни никакой заметной способности различать идеи согласно их важности. Например, он очень увлекся книгой Джералда Херда "Социальное содержание религии", главной мысль которой, кажется, состояла лишь в том, что Всеобщей Любви можно достичь только небольшими группами из примерно двенадцати участников. Понятно, что и это ни к чему толковому не привело. Так что в течение всех 1930-х Оден ощущал необходимость какой-то "революции", общественной или личной, но никак не мог остановиться на том, какого сорта революция его бы удовлетворила.
В общем, читаются эти материалы с нарастающим унынием. Примерно в том же возрасте Т. С. Элиот, например, создавал внушительный корпус критической прозы, тесно сплетенной с его поэзией того же периода и достаточно мощной, чтобы произвести переворот во вкусах и заставить нас увидеть поэзию семнадцатого века в ином свете. Мы знаем, что позднее и Оден смог создать критические работы выдающегося уровня, как в "Разгневанных водах" (1950), исследовавших некоторые центральные темы романтизма. Все же, какое отношение имеет проза Одена к его поэзии, остается еще установить. На нынешний момент я должен сделать вывод, что весьма отдаленное.
Но что мы теперь, когда сей гигантский проект продвигается в Принстоне, должны думать об Одене как поэте? На выходе – два больших, определяющих тома его поэзии, а именно поэзия, несомненно, нас больше всего и интересует.
В 1930-е не было чем-то из ряда вон выходящим расценивать Одена наравне или даже выше лучших поэтов того времени. Характерный пример: в 1937-ом журнал Джофрея Григсона "Новая поэзия" выпустил специальный двойной номер, посвященный Одену – поэту. Там он назывался "искуснейшим среди живых поэтов", и выражения "величие" и "век Одена" были широко рассеяны по дифирамбам. Во всем этом чувствуется давно лелеемое раздражение Т. С. Элиотом, что толкало к возвышению Одена. Но Элиот, Йейтс, Стивенс, Паунд и Фрост в 1937-ом еще жили и творили, так что одним из способов поставить проблему Одена было бы задаться вопросом, является ли он шестым среди названных. Согласно с этим вопросом прозвучала бы и попытка определить точную природу его поэтических достижений. Надо сказать, что в целом Оден стоит довольно далеко от традиции высокого модернизма. Четверо из только что перечисленных поэтов принадлежат такой традиции довольно явно, то же и Фрост – хотя несколько замаскированным образом.
Оден как поэт – что-то вроде журналиста с современным опытом, но сам он остается вне этого опыта. Он наносит, так сказать, визит Фронту – как он поступил в Китае и Испании – и заполняет свои поэтические донесения довольно тесному кружку читателей на родине. В значительной степени такая поэзия Одена относится к "викторианской легкой поэзии" (том, подготовленный профессором Мендельсоном, содержит его "Введение в Оксфордское собрание легкой поэзии"), поэзия Одена подразумевает аудиторию сходно мыслящих читателей. Эта аудитория, предполагаемая утонченной, состоит с идеями и событиями примерно в тех же отношениях, что и автор. Оден, в общем, горацианец. А одно из свойств горацианца – что он не виргилианец: Гораций пишет эпистолы, а не эпос, и он не впускает в свой внутренний мир такие сложности, как Вергилий. Одно из свойств Одена, подобным же образом, это то, что он – не Элиот. Ни в каком смысле поэзия Элиота не может рассматриваться как "социальная" на горацианский манер. Исходный пункт "высокого" модерниста тот, что порядок рухнул полностью, в любой сфере – кроме одной. Случилось крушение религии, метафизики, морали и общества. Только в области искусства порядок может поддерживаться, да и то со значительными трудностями. Искусство есть последнее прибежище Логоса. (Конечно, Элиот действительно приблизился к христианству – но, что очень важно, в связи со своим лингвистическим и художественным опытом.) Для высокого модерниста поддержание художественного порядка есть дело крайней необходимости. Каждая строчка, каждая метафора, каждое высказывание появляется под огромным напряжением. "И что за корни рвутся, что за ветви/ Из этой груды каменного хлама?" или "Что за моря, и берега, и скалы,/ Что за вода кидается на судно… ?" Это не донесения с Фронта. Это сам Фронт. Высокий модернизм склоняется к сосредоточению и тяжести. Его подразумеваемая аудитория – кто угодно, кроме тесного лондонского кружка. Лондонский мост действительно рушится, рушится… Настоящая война не закончилась где-то там в Китае или в Испании. Читатель должен хотя бы быть способным почувствовать космический холод.
Оден часто действительно пишет о той или иной катастрофе – но как о "текущих событиях", отчеты о которых он выносит на свою аудиторию, уверенный в ее "утонченности". И здесь безошибочно различимы нотки игры, как если бы сильные впечатления рассказывались компании школьных приятелей.
Мы все еще строили свои надежды на шпионской карьере,
Ценя очки и старую фетровую шляпу,
И все секреты, нами открываемые, были
Чрезвычайной важности и лживости.
Это 1926 г. Анжанбеман между третьей и четвертой строками эффективен, и снижающая шутка неплоха. Но и другие стихотворения используют подобный мотив – как, например, в широко включаемом в антологии "Секретный агент" того же, примерно, периода:
Контроль над магистралями был, как видно, ключевым
Для этой новой территории, но кто ей овладеет?
Он, обученный разведчик, попал в ловушку
Подсадного проводника, клюнув на старые уловки.
Ловко, но больше к этому ничего и не добавишь, верно? Это байронический Оден, Оден, который "сидел в одном из кабачков/ На Пятьдесят Второй улице,/ Растерянный и испуганный", когда немецкие танки вломились в Польшу. (О том, как это и другие стихотворения были исключены из его окончательного канонического собрании, я скажу чуть позже.) Сей байронический Оден – повторяющаяся фигура в его поэзии вплоть до более "домашнего" последнего периода. Нельзя отказать ему в некоторой скрытой энергии:
Была Пасха, когда я вошел в городской сад,
Слыша лягушек, затихающих в пруду…
Сезон, когда любящие и пишущие находят
Изменяющиеся слова для изменяющихся вещей…
Да, дела обстоят плохо, поэт-как-журналист действительно касается обыденной жизни. Все мы читали тревожные заголовки и прогуливались в городских садах. Определенно, это не сады Марвелла или парк в "Бёрнт Нортон", это наш обычный парк, и у обычности есть своя сила. Язык Одена с трудом проталкивается из банальности в поэзию, но – делает это. Все же – и, может быть, в этом состоит ирония – само стихотворение не может предложить того изменяющегося языка, о котором в нем говорится. В этих садах нет ни Соловьев, ни Золотых Птиц. Мы, говорит Оден, не умеем петь. Это – одна часть нашего пафоса. Мы – нечто большее, чем "дети, боящиеся темноты,/ Которые никогда не были счастливыми или хорошими", как написал Оден в другом стихотворении. Затруднительно придумать тот род уступки, которой Оден ожидал от своей "утонченной" аудитории для подобных строчек, для этого вида жалости к себе.
Но возьмем из Одена лучшее. Думаю, каждый может перечислить десятка три стихотворений Одена, без которых мы не хотели бы обойтись, и с дюжину тех, которые, по общему мнению, входят в золотой фонд двадцатого столетия. Касательно этой последней категории – сомневаюсь, что кто-нибудь оспорит включение в нее стихотворения "Музей изящных искусств", одного из наиболее частых в поэтических антологиях. Фактически – это программное произведение Одена. Оден поставил его первым в своей "Избранной поэзии У.Х. Одена" (1945) – определяющей книге, подразумевающей заявку на достижение к концу войны уровня великого поэта. "Насчет страдания они никогда не ошибались, / Эти Старые Мастера: как хорошо они понимали / Людское отношение к нему – как оно происходит, / когда кто-то обедает или открывает окно..." Это – Оден в лучшем своем виде. Да, идея имеет достоинства. Да, жизнь продолжается – после Пасхального Воскресенья будет и понедельник, и вторник. Идея прекрасно реализована в стихотворении, хотя сама по себе она не слишком плодотворна.
И еще мы натыкаемся здесь на что-то часто встречающееся у Одена даже в его лучших творениях. Когда вы прочли поэму, что можно сказать ей вслед? Открывает ли она путь дальнейшему размышлению? Можно быть уверенным, что слушатели Одена очаруются собственным согласием с идеей стихотворения, но, подобно кораблю, которому "надо было куда-то плыть, и он спокойно продолжал свой путь", засвидетельствовав падение Икара, они так же спокойно поплывут своей дорогой. Более того, само произведение настолько самодостаточное, "законченное", что будет даже невежливо указать на то, что Старые Мастера ничего такого не знали, и что стихотворение зиждется на содержании лишь одного холста Брейгеля, и что Старые Мастера определенно были все же настроены на выдающееся. Они писали мадонн, распятия, мученичества, Благовещения, Иоаннов Крестителей, даже потолок Сикстинской капеллы – упомянем лишь немногое. "Музей Изящных Искусств" – это поэзия легкого жанра, на самом деле – социальная поэзия, и она подразумевает некритическое согласие своей заранее очарованной аудитории.
Ясно – никто из этой аудитории не был бы настолько груб, чтобы заявить, что произведение, открывая "Избранную поэзию", может быть прочитано как самопровозглашение Одена не-Икаром. И он, действительно, не Икар. Он не поднялся бы слишком близко к Солнцу. Он писал о многих Икарах – Йейтсе, Фрейде, Мелвилле, Вольтере, Гомере, Шекспире, Рембо, и, о да, Генри Джеймсе – но сам он не из этой компании. Когда он пишет о них, это репортажи – и благоустроенные репортажи. Между прочим, о "Музее Изящных Искусств" я говорил уже, что столь успешные оденовские творения, похожие на разбираемое, берут некую идею, представляют ее – и не оставляют ничего, что можно еще добавить. В качестве примера подобных успешных работ Одена можно взять "Падение Рима", "Щит Ахиллеса", "Морской визит". Все они появились на довольно позднем этапе его пути, но ничто не изменилось – они отшлифованы и законченны. И больше ничего не скажешь. После того, как вы прочли йейтсовское "Среди школьников", элиотовское "Геронтион" или фростовское "Березы", остается еще многое, о чем можно и подумать, и поговорить. Это стихи иного типа, достижения иного порядка.
Даже в его лучших произведениях – в стихотворениях, по общему согласию лучших, есть странные загадки. Можно попробовать коснуться их, для начала, в небольшом произведении на гигантскую тему – Монтень, не меньше. Оден и вправду любит большие темы. У Одена нам привычна "социальная поэзия", но в каком социуме, для какой аудитории приемлемо писать о Монтене следующим образом? –
За окном своей библиотеки он мог видеть
Спокойный пейзаж, напуганный грамматикой,
Города, где шепелявить было обязательно,
И провинции, где заикам полагалась смерть.
Дюжий любовник выдохся. О, нужен
Сей чванный малострастный консерватор…
Но – минуту. Насчет сего последнего – читал ли кто из его аудитории "Опыты"? Большая часть того, что я здесь цитирую, в своей эффективности зависит от неоправданного "чувства знания" – например, ссылки на "грамматику", "заикание". Стихотворение в действительности зависит от этих предполагаемых исторических "аллюзиях".
Это еще небольшое произведение – но всякий согласится, что элегия Йейтсу относится к его главным творениям, и здесь есть многое, заслуживающее похвалы. И все же Оден думал, что его аудитория даст ему ускользнуть со следующим пассажем:
Времени неведом стыд:
Взгляды Киплингу простит,
И Клодель простится Поль –
Всяк, в словесности не ноль.
Это последнее(*) четверостишие поэмы. "Простит"? Простит Йейтса? Йейтс не нуждается ни в чьем прощении, меньше всего – в прощении "Времени". И какие взгляды этих трех писателей требуют прощения? У них были сотни разнообразных "взглядов". Слова "Киплинг" и "Клодель" здесь – просто общепринятые картежные жетоны, но аудитория Одена знала, что требуется думать – еще до того, как прочла это четверостишие. Так оно и идет.
Я добавлю здесь и свои личные воспоминания об Одене – принимая во внимание то, что приведенные ниже эпизоды не отражены в его биографиях. Оден был весьма заметен на Манхэттене в течение 1950х – 1960х, но первым разом, когда я был вовлечен с ним в разговор, был его визит в 1963-ем в Дартмут, где я тогда преподавал. В первое его посещение Дартмута случилась известная "катастрофа", но в 1963-ем он вел себя прекрасно и был совершенно очарователен. Его единственным обязательством было провести дружескую беседу с небольшой группой студентов и факультетских работников. Он читал некоторые стихотворения и комментировал их, отвечал на вопросы и славно шутил. Он вел себя по-оксфордски, с оттенком самоосуждения, как большой поэт – друг всего мира.
– Какое влияние на него оказал Рейнольд Нибур? "Когда-то я читал его очень много. У него было заметное чувство ограниченных возможностей человека. Никаких утопий. Я им восхищался. Видимо, не понимая ни одного его слова". – Зачем он поехал на войну в Испанию? "Я был ужасно молод, вы же понимаете". Я попробовал защищать "Испания, 1937" и "1 сентября 1939 года" как драматические монологи того периода, отражавшие потрясения, которые мог испытывать отдельный индивидуум в те времена. Оден был тверд – или, по крайней мере, тверд, насколько его манера позволяла. Он выразил мнение, что в тех стихах были строки, которые могли оказывать "плохое влияние", несомненно, имея в виду ту одну из "Испании", где говорилось о "необходимом убийстве". Позднее, продвинувшись к собранию 1965-ого года, он уже говорил, что не имел напрямую в виду того, что написано, что стихотворения были чисто риторическими. Я же думаю, что это хорошие произведения его байронического периода. Но так уж прошел тот вечер 1963 года.
Предыдущее посещение Оденом Дартмута, как мне дали понять, было совершенно иным. Оно, должно быть, состоялось в конце 1940х, когда он работал над "Разгневанными водами". Он провел тогда такую же "беседу", потом побывал на факультетской вечеринке, где одолел заметное количество порций мартини, затем на факультетский ужин, на котором освоил еще мартини и много вина.
Когда он появился в аудитории, где должен был сделать доклад о романтизме, то, взбираясь на сцену, споткнулся на верхней ступеньке, и напечатанный доклад рассыпался по полу. Собрать листы в нужном порядке было для него, конечно, за пределами возможного. И тогда, с оксфордским апломбом, он сложил всё в стопку, как пришлось – и читал так, как оно являлось на свет. Присутствующие сочли, что эссе содержит много замечательных откровений – оно очаровательно, хотя несколько беспорядочно.
(*) Это не последняя, а четвертая строфа из первоначальных девяти в третьей, последней части элегии. Затем строфы 2, 3 и 4 были опущены в последующих изданиях. – Р.Ш.
Джеффри Харт (р. 1930) - человек известный. Профессор, критик, эссеист. Работал на команду Рональда Рейгана, затем у Ричарда Никсона. Выступает по литературным и политическим поводам.
Crossposts: http://raf-sh.livejournal.com/1121527.html