Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Содержание
Введение
Глава 1. Эволюция житий и особенности образования агиографического жанра на русской почве
.1 Житие как жанр литературы XVIII века
1.2. Некоторые направления эволюции агиографического жанра
Глава 2. Особенности женских образов в литературе 17 в.
2.1. Ульяния Лазаревская как святая
2.2. Сестры Марфа и Мария как праведницы
.3.Отражение христианских представлений о роли женщины в семье в «Повести об Ульянии Осорьиной» и «Повести о Марфе и Марии»
.4. Боярыня Морозова как образ русской женщины
Заключение
Литература
Введение
В XVII столетия создается и развивается новая демократическая литература. Отражая художественные вкусы посадского населения, она разрабатывает светскую тематику, смело опирается на устное народное творчество, широко использует его образы, сюжеты, жанрово-стилистические особенности.
В центре внимания демократической литературы —судьба обыкновенного посадского человека, пытающегося строить жизнь по своей воле и разуму. И хотя эти попытки не всегда удачны, и молодой человек зачастую терпит поражение, само внимание литературы к этим вопросам характерно для переходной эпохи.
Образ женщины в произведениях древнерусской литературы встречается не столь часто. В соответствии с принципами создания человеческого характера в средневековье персонаж мог быть показан либо с положительной, либо только с отрицательной стороны. Героини древней книжности не стали исключением. С одной стороны, на страницах поучений, слов и посланий мы находим собирательный образ «злой жены» –сварливой и некрасивой (как у Даниила Заточника в XIII веке) или блудницы и любодеицы (как у митрополита Даниила в XVI веке). С другой стороны, русскими книжниками созданы высокие идеальные характеры женщин: это мудрая княгиня Ольга, поэтичная Ярославна, святая Феврония. В роду замечательных женских образов средневековой русской литературы стоят Ульяния Лазаревская и сестры Марфы и Мария.
Примечателен образ Аннушки в повести « О Фроле Скобееве». Она заявляет о своих правах выбирать себе суженого, смело нарушает традиции, активно участвует в организации побега из родительского дома; легко соглашается на притворство и обман, чтобы вновь вернуть благосклонность одураченных отца и матери.
Наиболее значителен в житии образ спутницы жизни Аввакума, его жены Анастасии Марковны. Безропотно идет она вместе с мужем в далекую сибирскую ссылку: рожает и хоронит по дороге детей, спасает их во время бури, за четыре мешка ржи во время голода отдает свое единственное сокровище - московскую однорядку (верхнюю одежду из шерстяной ткани), а затем копает коренья, толчет сосновую кору, подбирает недоеденные волками объедки, спасая детей от голодной смерти; Марковна помогает мужу морально переносить все невзгоды, которые обрушивает на него жизнь. Лишь раз из истерзанной груди женщины вырвался крик отчаяния и протеста: "Долго ли муки сея, протопоп, будет?" Но стоило мужу вместо утешения сказать: "Марковна, до самыя смерти!", как, собрав все свои силы и волю, она, вздохнув, ответила: "Добро, Петрович, ино еще побредем!" И какая красота души, сколько благородства, самоотверженности скрыто в этом простом ответе русской женщины, готовой делить все муки, все тяготы и невзгоды жизни с любимым человеком! По возвращении из ссылки протопоп, опечалившись по поводу того, что "ничтож успевает, но паче молва бывает", решает, что ему делать: проповедовать ли "слово божье" или скрыться, "понеже жена и дети связали" его. И видя печального супруга, протопопица говорит: "Аз тя и с детми благословляю: дерзай проповедати слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи... Поди, поди в церковь, Петрович, - обличай блудню еретическую!
Таким образом, судьба героев повести отражает характерные общественные и бытовые явления конца XVII в.: зарождение новой знати и разрушение традиционного бытового уклада.
Объектом данной работы являются образы женщин в легендарно-агиографических произведениях
Цели и задачи работы состоят в следующем:
Поставленные цели и задачи являются новыми в изучении женских образов. Этот аспект обращения к персонажу древнерусской литературы вообще представляется актуальным на современном этапе развития национальной духовности, когда стало возможным изучение православных основ отечественной культуры и литературы.
Работа состоит из введения, 3 глав и заключения. Список изученной литературы состоит из 19 наименований.
Глава 1. Эволюция житий и особенности образования агиографического жанра на русской почве
1.1. Житие как жанр литературы XVIII века
Житие как жанр средневековой литературы представляет собой сюжетное повествование о человеке, которого церковь за его подвиги возвела в степень “святого”. В основе жития лежала биография героя, чаще всего исторического лица, известного самому автору лично или по рассказам его современников. Целью жития было прославить героя, сделать его образцом для последователей и почитателей. Необходимая идеализация реального персонажа вела к обязательному нарушению жизненных пропорций, к отрыву его от земного и плотского, превращению в божество. “Чем дальше отдалялся житийный автор по времени от своего героя, тем фантастичнее становился образ последнего”[1,34]. “Житие не биография, а назидательный панегирик в рамках биографии, как и образ святого в житии не портрет, а икона”[8,253]. Живые лица и оучительные типы, биографическая рамка и назидательный панегирик в ней, портрет и икона —это необычное сочетание отражает самое существо житийного художественного способа изображения. Это же сочетание поясняет и тот факт, что более реальными и жизненными были древние жития, близкие по времени написания к эпохе жизни и деятельности своего героя.
Необходимо подчеркнуть важность житийного жанра, поскольку именно в нем на протяжении всего средневековья рассказывалось о человеке. Герой жития, независимо от его богатства или бедности, от социального положения и учености, воспринимался любым читателем как себе подобный. Читатель мог видеть себя в этом герое, мог ему завидовать, брать с него пример, вдохновляться его подвигами. Судьба человека и более того —попытки заглянуть в его внутренний мир, поэтизация духовного подвига не могли не привлекать к этому виду литературы сердца и умы. Это было единственное в средние века повествование о человеческой судьбе. Если “в рамках летописания складывались основы историзма русской литературы и ее патриотического понимания героики воинского и гражданского подвига, то с равным правом можно сказать, что в русле агиографической традиции формировался интерес русской литературы к внутреннему миру человека, ее нравственный оптимизм, ее доверие, а отсюда и высокая требовательность к человеку как существу по самой своей природе “духовному”, альтруистическому и нравственно ответственному”[8,71].
1.2. Некоторые направления эволюции агиографического жанра
Жанровые смены в литературе осуществляются обыкновенно двумя способами. Старый жанр может перестать развиваться и обновляться, его форма шаблонизируется, а приемы застывают, механизируются. Вслед за этим происходит последующее отрицание жанра, чаще всего посредством пародирования, осмеяния его формы, приводящего к его отмиранию. С другой стороны, развитие идет путем накопления последовательных изменений в недрах самого жанра, прежде всего через расширение и трансформацию его содержания. Изменение стиля, языка и смена художественных направлений и методов может происходить и внутри отдельных жанровых разновидностей, в рамках одного жанра.[3,240]
Характерной особенностью житийного жанра было отсутствие в нем в течение всего многовекового периода его развития последовательной эволюции. В житиях почти невозможно наметить обычную для некоторых других жанров линию перехода от церковного к светскому, от абстрактного к конкретному и т.п. Столь же трудно при анализе произведений этого жанра говорить о постепенном накоплении элементов реалистичности и беллетристических сюжетных моментов, что в одинаковой степени касается и византийских, и болгарских, и русских житий.
Главная характеристика житийного жанра, вытекающая из религиозно-мифологического мировоззрения его авторов, —это символический характер образности. Все средневековое искусство, по своей сущности тяготеет, к символике, элементы реалистичности, беллетристичности и т. п. выступают обычно как нарушение общей нормативной поэтики, отступление от метода. Тем не менее, иногда эти отступления повторяются столь часто, что, в конце концов, становятся своего рода закономерностью. Наличие подобных отступлений, как и символическая образность, вытекает также из особенностей мировоззрения древних авторов. Мировоззрение средневекового человека характеризуется своеобразным дуализмом; наряду с религиозно-мифологическими воззрениями, в нем проявляли себя и обусловленные действительностью, жизненной средой реально-исторические взгляды. Именно на этом основывается постоянное наличие реалистических элементов уже в наиболее древних житийных повестях[4,129].
Попытка представить себе схему развития житийного жанра, конечно, условную и ограниченную, как всякая схема, привела бы нас к изображению не прямой линии, а спирали. Уже в первых житиях преобладают реалистические элементы, черты действительной жизни. Вслед за этим житийный жанр канонизируется, в нем резко возрастают нормативные элементы, идеализированное изображение, символика. В последний период в житиях снова происходит нарастание жизненного, реального; жития трансформируются в жанр светской повести.
Необходимо отметить демократический характер многих житийных персонажей и ситуаций. Зачастую агиографы обращались к устному народному творчеству, обогащая свое произведение фольклорными приемами изображения. Самые популярные житийные герои переходили в фольклор, делаясь персонажами духовных стихов, народных житий или даже сказок (например, “Житие Петра и Февронии” и др.). “Житийный автор создавал произведение со своеобразной героикой, так что, можно сказать, житийный жанр представлял собой героический эпос средневековой христианской литературы”[2,44]
Реалистические элементы изображения, демократический, народный характер особенно явно проявляются в доканонических житийных произведениях. Уже в наиболее старых житиях поражает искусство древних мастеров, умело применяющих занимательные, беллетристические элементы для усиления нравоучительного характера и идеалистической направленности жития и использующих реалистические детали для подтверждения достоверности самых невероятных его эпизодов. В этих доканонических житиях еще много наивной правдивости. Зачастую в них сильно ощущается влияние устного народного творчества, в особенности преданий и местных легенд, но также и воздействие смежных литературных жанров[1,242].
В византийских житиях чувствуются приемы античного биографического жанра, прежде всего жизнеописаний Плутарха и авантюрных романов позднеэллинского периода со всем комплексом многочисленных приключений: бурями, разбойниками, зловещими убийствами, чудесными исцелениями и т. п. Примером этому может служить большинство житий так называемого “Супрасальского сборника”, переведенного с греческого на древнеболгарский уже в IX—Х вв. трудами книжников Преславской школы и Симеонова кружка.
В отличие от византийских житий оригинальные славянские жития обычно гораздо меньше места уделяют приключенческим моментам. В их сюжетах большое значение имеет психологическая мотивировка действия. На ней держится основной конфликт в той части биографии героя, которая описывает его жизнь дома до ухода от мира: борьба между ним и его родителями, особенно матерью, удерживающей его дома. В этих житиях особенно часто встречается реалистическая детализация, становящаяся одним из постоянных приемов житийного канона.
Возникновение житий из разных источников уже в византийской литературе вело к появлению определенных разновидностей в самом житийном жанре. Обогащение жанровой схемы происходит и при ее переходе в другие культуры. В каждой народной литературе создавались новые варианты, становились излюбленными свои приемы изображения, свой тип героя и т. п.
Например, русские жития отходят от старых схем в сторону большей драматизации описания святого, зачастую из всего жизнеописания выбираются только наиболее драматические, впечатляющие эпизоды: вводятся внутренние монологи, эмоциональные диалоги, зачастую меняющие даже тип повествования. Оно превращается в простой рассказ, богатый историческими и бытовыми наблюдениями, в военно-патриотическую повесть, в поэтическую сказку, в семейные памяти и мемуары.
На базе житий, внутри самого жанра происходит процесс формообразования, и отдельные жития приближаются все больше к различным литературным или фольклорным жанрам. Одни жития начинают походить на рассказы, другие на исторические, воинские, бытовые или психологические повести, третьи на остросюжетные новеллы, четвертые на поэтические сказки, некоторые принимают вид забавных небылиц, иные имеют легендарный характер или приобретают подчеркнуто проповеднически поучительное звучание, другие не отказываются от занимательности и определенных элементов юмора и иронии. Все это разнообразие, нарушающее канонические рамки религиозного жанра, отрывает его от церковной линии и приближает к светским повестям и рассказам.
Исключительное разнообразие житийного материала, служившее основой для постоянного внутрижанрового развития и изменений, происходивших и нараставших в недрах самого жанра, сделало жития благодатной почвой для возникновения ростков новой светской повествовательной литературы.
Глава 2. Особенности женских образов в литературе 17 в.
2.1. Ульяния Лазаревская как святая
Изменения традиционного жанра жития ярко прослеживаются в «Повести о Юлиании Лазаревской». Эта повесть является первой в древнерусской литературе биографией женщины-дворянки. Она была написана сыном Юлиании Дружиной Осорьиным, губным старостой города Мурома, в 20—-х годах XVII в. Автору повести хорошо знакомы факты биографии героини, ему дорог ее нравственный облик, ее человеческие черты. Положительный характер русской женщины раскрывается в обыденной обстановке богатой дворянской усадьбы.
На первый план выдвигаются качества образцовой хозяйки. После выхода замуж на плечи юной Юлиании ложится ведение сложного хозяйства дворянского поместья. Угождая свекру и свекрови, золовкам, она следит за работой холопов, за ведением домашнего хозяйства; при этом ей часто приходится улаживать социальные конфликты, возникающие между дворней и господами. Эти конфликты приводят к открытому мятежу «рабов», который, правда, объясняется в повести традиционным мотивом —кознями дьявола. Во время такого стихийно вспыхнувшего бунта был убит старший сын Юлиании. Безропотно переносит Юлиания невзгоды, которые выпадают на ее долю. Дважды пришлось пережить ей страшные голодные годы: в молодости и в старости, когда Юлиания вынуждена была даже отпустить своих «рабов», чтобы они сами добывали себе пропитание.
Повесть правдиво изображает положение замужней женщины в большой дворянской семье, ее бесправие и многочисленные обязанности. Ведение хозяйства настолько поглощает Юлианию, что она лишена возможности посещать церковь, и тем не менее она «святая». Повесть утверждает святость подвига высоконравственной мирской жизни, служения людям. Юлиания помогает голодающим, ухаживает за больными во время «мора», творя «милостыню безмерну», она не оставляет у себя «ни единой сребреницы». Это свидетельствует о том, что прежний аскетический идеал отрешения от жизни отошел в прошлое, потерял свое значение.
«Повесть о Юлиании Лазаревской» создает образ энергичной умной русской женщины, образцовой жены и хозяйки, с терпением переносящей испытания, которые обрушивает на нее жизнь. Осорьин изображает в повести не только реальные черты характера своей матери, но и рисует идеальный облик русской женщины таким, каким он представлялся русскому дворянину первой половины XVII в.
В жизнеописании Юлиании Осорьин еще не отходит полностью от агиографической традиции, с ней связано начало повести. Юлиания происходит от «боголюбивых» и «нищелюбивых» родителей; она выросла во всяком «благоверии», «от младых ногтей бога возлюби». В характере Юлиании подчеркиваются черты христианской кротости, смирения и терпения, нищелюбия и щедрости («милостыню безмерну творя»). Как и подобает христианским подвижникам, Юлиания, хотя и не уходит в
монастырь, под старость предается аскезе: отказывается от плотского «совокупления с мужем», спит на печи, подкладывая «под ребра» поленья и «ключи железны», ходит зимой без теплой одежды, «в сапоги же босыма ногами обувашеся, точию под нозе свои ореховы скорлупы и чрепие острое вместо стелек подкладаше и тело томяше».
Использует Осорьин и традиционные для агиографии мотивы религиозной фантастики: бесы хотят убить Юлианию, но вмешательство святого Николая спасет ее. В ряде случае «бесовские козни» носят весьма конкретное бытовое и даже социальное очертание. Таковы раздоры в семье, мятеж «рабов».
Как и подобает святой, Юлиания сама предчувствует свою кончину и благочестиво умирает. Десять лет спустя обретают ее нетленное тело, которое творит чудеса.
Таким образом, в «Повести о Юлиании Лазаревской» тесно переплетаются элементы бытовой повести с элементами житийного жанра, но преобладающее место явно уже начинает занимать бытовое повествование. Повесть лишена традиционного для жития вступления, плача и похвалы. Стиль ее довольно прост. Он отражает канцелярскую практику муромского губного старосты.
«Повесть о Юлиании Лазаревской» —свидетельство нарастания в обществе и литературе интереса к частной жизни человека, его поведению в быту. Эти реалистические элементы, проникая в жанр жития, разрушают его и способствуют постепенному его превращению в жанр светской биографической повести. «Повесть о Юлиании Лазаревской» не исключение. К ней примыкает «Сказание о явлении Унженского креста», посвященное легендарной истории создания креста для Михаилоархангельской церкви на реке Унже. Она связывается с судьбой любящих сестер Марфы и Марии, разлученных ссорой их мужей. Завязка сюжета —«брань о местех» свояков; бедного, но знатного и богатого, но незнатного. Она отражает одну из особенностей жизни XVII в.: оскудение знатных родов и возникновение новой знати.
Сюжет построен на символическом параллелизме. Сестры одновременно выходят замуж, одновременно умирают их мужья, и они решают встретиться. Сестры видят один и тот же сон, в результате которого ангел передает Марфе золото, а Марии —серебро, которое сестры вручают трем старцам, пришедшим из Царьграда. Важное место в сказании занимают бытовые реалии.
Все это свидетельствует о процессе разрушения канонических агиографических жанров. Благочестивого подвижника-монаха —центрального героя жития вытесняет светский герой, который начинает изображаться в реальной бытовой обстановке.
Несмотря на то, что М.О. Скрипиль полагал, что в «Повести об Ульянии Осорьиной» агиографический канон является лишь внешней оболочкой бытовой повести биографического типа, нами вслед за А.М. Панченко в образе героини усматриваются черты святой. Литература в первой четверти XVII века не была свободна от средневековой традиции формирования образа персонажа в соответствии с требованиями жанра. Автор повествования об Ульянии Осорьиной не только использует обычные для агиографии композиционные и стилистические приемы, но и наполняет их вполне каноническим содержанием.
В начале повести, как и положено в житийной литературе, дается характеристика родителей героини: отец ее «благоверен и нищелюбив», мать «боголюбива и нищелюбива.»[10,86] Они живут «во всяком благоверии и чистоте» [С. 346]. Бабушка, воспитывавшая Ульянию после смерти родителей до шестилетнего возраста, внушала девочке «благоверие и чистоту». В соответствии с правилами жанра автор рассказывает о благочестивом поведении и направлении помыслов героини с «младых ногтей». Причем здесь возникает довольно обычный для агиографии мотив, когда окружающие не понимают устремлений святого и стремятся направить его на иной путь. Именно так поступает тетка Ульянии, в дом которой героиня попала после смерти бабушки. Насмехаются над ней и сестры, дочери тетки, которые даже принуждают ее отказаться от постов, принять участие в их девичьих увеселениях: «Сия же блаженная Ульяния от младых ногтей Бога возлюбя и Пречистую Его Матерь, помногу чтяше тетку свою и дщерь ея, и имея во всем послушание и смирение, и молитве и посту прилежание, и того ради от тетки много сварима бе, а от дщерей ея посмехаема. И глаголаху ей: «О безумная! что в толицей младости плоть свою изнуряеши и красоту девствена погубиша.» И нуждаху ю рано ясти и пити; она же не вдаяшеся воли их, но все с благодарением приимаша и с молчанием отхождаше, послушание имея ко всякому человеку, бе бо измлада кротка и молчалива, не буява; не величава, и от смеха и всякия игры отгребашеся. Аще и многажды на игры и на песни пустошные от сверстниц нудима бе, она же не приставаше к совету их, недоумение на ся возлагая и тем потаити, хотя свою добродетели; точно в прядивном и в пяличном деле прилежание велие имяше, и не угасать свеща ея вся ноща; а иже сироты и вдовы немощная в веси той бяху, и всех обшиваше, и всех нужных и болных всяцем добром назираше, яко всем двитися разуму ея и благоверию» (С. 346).
В этой обширной цитате обнаруживаются все характерные особенности Ульянии как святой, которые затем будут реализованы в течение её жизни. Обращают на себя внимание её кротость, молчаливость, смирение и послушание. Эти качества героини автор подчеркивает и в её взаимоотношениях со свекром и свекровью: «Она же со смирением послушание имяше к ним.» (С. 347) и в отношениях в чадами и домочадцами, между которыми разыгрывались ссоры: « … она же вся, смысленно и разумно разсуждая, смиряше» (С. 348).
Следующая важная особенность поведения Ульянии –сокрытие добродетелей и добрых дел. Вообще святой не должен «гордиться» своими христианскими положительными качествами, в таком случае его вряд ли можно назвать «святым» Обладая добродетелью, совершая подвиги, житийный герой стремится к безвестности, ему не нужна слава мирская, в чем проявляется, конечно, идея смирения и самоуничижения. Особенно ярко этот принцип выражен, как правило, в житиях Христа ради юродивых. Вспомним, что Алексей Божий человек покидает Эдессу, когда люди прознали про его святость и удивительное подвижничество.
Ульяния творит многие добрые дела «отай» (втайне), ночью не только потому, что днем она занята хозяйственными заботами, но и, как явствует из начального цитированного выше отрывка, и по иным причинам. Одна из них –смирение, о котором мы сказали выше. Вторая –непонимание людей, окружающих ее в быту. В самом начале повествования эта мысль выражена автором достаточно отчетливо. Более того, юная Ульяния притворяется недогадливой, чтобы сверстницы не понуждали её к «пустошным» забавам и считали неумной. Правда, в той же фразе автор в соответствии с агиографическим каноном сообщает, что «все» поражались разуму и благоверию героини. В соответствии с тем же агиографическим принципом ведет себя Ульяния и еще в одном знаменательном эпизоде. Приходской священник в церкви слышит глас «от иконы богородицы», который не только велит ему призвать героиню на богослужения, редко ею посещаемые, но и возвещает её богоизбранность и святость: «Шед, рци милостливой Ульянеи, что в церковь не ходит на молитву? И домовная ея молитва богоприятна, но не яко церковная; вы же почитайте ю, уже бо она не меньше 60 лет, и дух святый на ней почивает!» (С. 349) Первая часть этого «богородичного» гласа со стороны Ульянии остается, так сказать, без комментариев (на причинах этого обстоятельств мы остановимся ниже). Но поводу же собственной святости, о которой священник сообщил многим прихожанам («Он поведал пред многими» (С. 349)), героиня говорит следующее: «Соблазнился еси, егда о себе глаголеши; кто есть аз грешница, да буду достойна сего нарицания!» (С. 349) Ни «недомыслия» истинного, ни «недомыслия» в виде маски в облике Ульянии не выявляется. В дальнейшем повествовании этот мотив продолжает подчеркивать, что ближайшее окружение героиню не понимает и не поддерживает, что она таится в своем подвиге. Святость Ульянии ясно сияет для людей посторонних –они дивятся ее благоверию, но не для членов семьи. Возможно, действительно, ближайшее окружение этой женщины считало ее поведение странным, отклоняющимся от нормы.
Избранная Ульянией форма подвижничества на самом деле необычна для мирского сознания, но в целом традиционна для агиографического канона. И в евангельских притчах, и во многих канонических житиях мы находим сообщения, что герой раздал все свое имение и затем посвятил свою жизнь некоему подвигу. То, что в агиографии является, как правило, промежуточным этапом жизни героя, в житии Ульянии становится по сути главным содержанием ее подвига. Святая, оставаясь доброй матерью и рачительной, заботливой хозяйкой, проводит свою жизнь в неустанных трудах, чтобы заработать состояние, которое без ущерба для семьи она могла бы использоваться для милостыни нищим и голодным. После смерти мужа она становится распорядительницей имущества и, действительно, постепенно его «расточает», открывая свои житницы для голодающих в годы неурожаев во время правления Бориса Годунова.
В юности Ульяния стремится к монашеской жизни, пытается уйти в монастырь и в замужестве, но это ее желание не находит реализации, а после смерти супруга она уже не помышляет об иночестве. Нам кажется, что объяснения этому факту совершенно иное, чем то, на которое указывал М.О. Скрипиль[6,270].Дело в том, что здесь сказывается вышедшая в 20-30-е годы на первый план в общественном сознании идея о возможности «спасения в миру», которая затем была реализована в деятельности боголюбцев –членов кружка «ревнителей древлего благочестия». Именно к подобному типу праведности склонял протопоп Аввакум свою паству, унимая мужиков и баб «от блудни» в постные дни, заставляя днем и ночью вставать на молитву, соблюдать посты и накладывать за нарушение этих правил строжайшие епитимьи. Мы не согласны с М.О. Скрипилем в том, что в «Повести об Ульянии Осорьиной» создан образ светской женщины, основная деятельность которой связана с хозяйством. Героиня совершает уникальный для русской агиографии подвиг: она посвящает свою жизнь страннолюбию, нищелюбию и милостыне, но будучи мирянкой отчасти вынуждена совмещать богоугодную деятельность и ведение хозяйства, а отчасти использует свою практическую хозяйственную деятельность для реализации подвига.
Одним из основных доказательств святости агиографического героя являются чудеса, которые совершаются по вере и молитве святого или, по крайней мере, сопровождают его в течение жизни и после смерти. Даром чудотворения и чудесными знамениями Господь «почитает» святого, причем не в качестве награды за какие-то деяния, а изначально. Святость и чудо –это сущностные качества святого, свойственные его природе.
Само духовное состояние трепетной веры, которое охватывает Ульянию с девичества, рассматривается автором как чудо. Он специально оговаривает, что необычные качества героини, ее стремление к подвижнической жизни не являются следствием воспитания. Мы уже убедились в том, что Ульянии приходилось преодолевать постоянное противодействие домашних. Не получила она и должного наставления от приходского священника, поскольку церковь находилась в двух днях пути от ее деревни и она ее не посещала. На героиню, по убеждению автора, нисходит божественная благодать, она постигает добродетель, благодаря наставлениям самого Господа: «И вселился в ню страх Божий. Не бе бо в веси той церкви близ, но яко два поприща; и не лучися ей в девичестем возрасте в церковь приходити, не слышати словес Божих почитаемых, ни учителя учаща на спасение николиже, но смыслом бо Господним наставляема нраву добродетелному» (с. 346). Таким образом, все существо Ульянии как бы изначально осенено благодатью, вся ее мирская жизнь уподоблена церковной, где пастырем выступает сам Господь, так что ежедневное посещение церкви становится совершенно необязательным. В условиях оцерковливания быта домашняя молитва не менее богоугодна и действенна, чем молитва в храме. Очевидно, этой изначальной благодатностью мирского существования Ульянии объясняются и дальнейшие ее взаимоотношения с церковью, когда она не только редко посещает храм, но и с определенного времени вообще отказывается от церковного богослужения: «В то бо лето преселися во ино село в пределы нижеградцкия, и не бе ту церкви, но яко два поприща: она же старостию и нищетою одержима, не хождаше к церкви, но в дому моляшеся и о том немалу печаль имяше, но поминая святого Корнилия, яко не вреди его и домовная молитва, и иных святых» (С.350).
Как правило, у святых складываются своеобразные отношения с божественными покровителями. Так, в житии инока Епифания, одного из пустозерских узников, таким защитником выступает Богородица. Помощь в борьбе с бесами приходит от «вольяшного медяного» образа Божьей Матери. Епифаний видит, как она, поймав беса мучит его, держа в своих руках. Аналогичный мотив обнаруживается в Житии Ульянии Осорьиной. Автор замечает, что она «всю надежду на Бога и на пречистую Богородицу возлагаше и великого чудотворца Николу на помощь призываше, от него же помощь приимаше» (С.347).
Начинается реализация этой чудесной помощи со знамения, которое Ульяния видит во сне. Молодая и неопытная героиня однажды ночью была испугана нашествием бесов во время молитвы и «ляже на постели и усну крепко» (С. 347). Кстати, М.О. Скрипиль характеризует этот эпизод как совершенно чуждый описаниям борьбы святых угодников с бесами[5,264]. Однако это не совсем так. Противоборство с бесами продолжается во сне. Героиня видит их с оружием, они нападают на нее и грозят убить. Но тут является святой Николай, который разгоняет бесов книгой (традиционная житийная деталь) и ободряет Ульянию. Сон продолжается наяву: «Она же абие от сна возбнув, увидя яве мужа свята из храмины дверми изшедша скоро, аки молнию; ви востав скоро, иде во след его, и абие невидим бысть, но и притвор храмины тоя крепко заперт бяше; она же оттоле извещение приимши, возрадовася, славя Бога, и паче первого добрых дел прилежание» (С.347).
Эпизод повторяется еще раз наяву, когда Ульяния была уже старой женщиной. В «отходной храмине» церкви на нее вновь нападают бесы с оружием. Но героиня возносит молитву Богу, и явившийся святой Николай палицей разгоняет их, одного, поймав, мучает, святую же осеняет крестом и исчезает.
Побеждает бесов Ульяния и собственной молитвой, причем молится и перебирает четки она даже во сне. Бесов возмущает именно тот вид подвижнической деятельности, который избирает героиня: «Бес же бежа от нея, вопияше: «Многу беду ныне приях тебе ради, но сотворю ти спону на старость: начнеши глаголом измирати, ниже чюжих кормити» (С. 349). Однако все козни бесов не увенчиваются успехом. Наоборот, во время страшного голода Ульяния отпускает своих рабов, а вместе с оставшимися слугами и детьми печет хлеб, собрав лебеду и древесную кору. По молитве героини этот хлеб становится «сладок». Она наделят им не только нищих, но и соседей, которые, будучи «изобильны хлебом», пробуют ее выпечку ради испытания вкуса и сытности. Именно благодать, которой изначально осенена Ульяния, позволяет ей выдержать все испытания и остаться верной себе. Интересно, что автор подчеркивает отсутствие в святой уныния, которое могло бы посетить человека в годину бедствий: «Потерпе же в той нищете два лета, не опечалися, ни смутися, ни ропота, и не согреши ни во устах своих, и не даст безумия Богу, и не изнемоте нищетою, но паче первых лет весела бе» (С. 350).
Кончина святой описана в полном соответствии с агиографическим каноном. Она чувствует приход смерти, призывает священника, наставляет детей в любви, молитве, милосердии и, произнеся слова «В руце твои, Господи, предаю дух мой, аминь!» (С. 351), предает душу свою в руки Божии. Успение святой также сопровождается чудесными знамениями: люди видят свечение вокруг ее головы, ощущают благоухание исходящее от тела. Тем не менее люди остаются в неведении относительно святости героини. Несмотря на то, что над могилой Ульянии была выстроена церковь, место захоронения было забыто. Конечно, это искусственная агиографическая деталь, призванная оттенить необычность открытия людей, оказавшихся под церковной печью. Приоткрыв гроб, обнаруженный через 11 лет после захоронения, люди нашли его полным мирра, видели неразрушенное тело (правда, до пояса, поскольку голову было трудно рассмотреть из-за положения гроба). Ночью люди слышали звон церковных колоколов, а от мирра и пыли рядом с гробом исцелялись недужные.
Комплекс чудес, описанных в житии, вполне соответствует житийному канону. Надо сказать, что в этом плане произведение и облик Ульянии не подверглись существенной секуляризации. Кроме «сладкого» хлеба из коры и лебеды, чудеса не имеют бытового основания, как это характерно для чудес в «Житии» протопопа Аввакума.
Таким образом, следует признать, что в образе Ульянии Осорьиной агиографические черты присутствуют не механически, они органичны, они выражают сущность той благодати, которой она наделена с рождения. Новаторским и специфическим для нового этапа развитие русского общества и литературы является тип подвига, который избрала святая.
2.2. Сестры Марфа и Мария как праведницы
Сестры Марфа и Мария не могут быть отнесены к разряду святых. Хотя в «Сказании о воздвижении Унжеского креста» их образы и их судьбы выдвигаются на первый план, героини не получают полной агиографической характеристики. В начале произведения говорится, что они являются дочерями «некоего мужа благочестива от дворянска рода». Но о воспитании девушек, об их склонностях, о благочестивом поведении на основании текста произведения ничего сказать нельзя. Нет традиционного для этого жанра завершения жизнеописания. Существенным представляется и то, что героини в произведении не совершают никакого подвига в христианском смысле. Это объясняется, конечно, жанровым заданием –сказание о явлении Креста. Однако героини находятся в центре повествования, их роль –и сюжетная, и идейная- весьма значительна. В семейной жизни Марфа и Мария, очевидно, покорны и смиренны, ибо они не пытаются общаться друг с другом вопреки воле мужей, несмотря на обнаружившуюся впоследствии силу сестринской любви. Несомненно, смирение –это одна из высочайших христианских добродетелей. Но Марфа и Мария не только смиренны, но и пассивны. Единственный самостоятельный поступок –решение найти друг друга.
В основной части повести героини точно выполняют предначертанное в видениях. В общении же со своими родственниками и другими людьми Марфа и Мария не проявляют никакой самостоятельности. Люди, негодуют, что сестры отдали богатство неведомым старцам. Героини отвечают, что поступили так, как им было велено. Сказание умалчивает, пытались ли сестры спорить с родней; однако в тексте сообщается, что люди «поемше же с собою Марфу и Марию», отправились на то место, где героини встретили «мнимых старцев». Когда, наконец, крест был обретен, сестры не знают, что с ним дальше делать. Они советуются с родней, где его следует поставить и, в конце концов, получают ответ от самого чудотворного креста.
Пассивность героинь –это не только сюжетно необходимый элемент, но и качество образа, которое и не позволяет Марфе и Марии совершать христианский подвиг, не позволяет действовать самостоятельно. Все, что происходит с Марфой и Марией после кончины супругов, определено одним поступком и одним, весьма существенным, нравственным качеством, которое и заслуживает величайшей награды. Сестры, «во един день и во един час» лишившиеся мужей, одновременно симметрично в сюжетном плане принимают решение разыскать друг друга. Они проявляют качества удивительной родственной привязанности, теплой сестринской любви, которая сохранялась в их сердцах, несмотря на обстоятельства семейной жизни.
Встреча сестер в пути не является случайностью, это результат Божьего помысла: «И по Божию изволению снисдостася на пути близ града Мурома и сташа каяждо себе» (С.353) Узнав друг друга и поведав о смерти супругов героини в своем поведении и душевном состоянии проявляют удивительные человеческие качества. Составитель повести не случайно отмечает, что сначала Марфа и Мария оплакивают мужей, скорбят об их гордыне и только затем предаются радости встреч и благодарят Господа за свое счастливое воссоединение.
Марфа и Мария не случайно названы Евангельскими именами. Повторим, они не могут быть определены как святые, но всею своею жизнью они, очевидно, продемонстрировали то качество, которое позволяет им быть избранными для выполнения священной миссии. Идеалом праведной жизни в Сказании становится, таким образом, не столько покорность и смирение, сколько сохранение в сердце своем любви, причем не абстрактной «любви о Христе», любви ко всем, но родственной сердечной привязанности. За это праведное мироощущение героини оказываются вознаграждены непосредственным участием в воздвижении креста на реке Унже, сопровождаемом целой серией чудесных событий.
Спектр чудесного, с которым сталкиваются Марфа и Мария, довольно широк: это и сны, в которых им является ангел, и обретение поутру злата и серебра «в зарукавии», и предсказанная во сне встреча с тремя иноками-ангелами, которые принимают от сестер золото и серебро, а затем являются с изготовленными золотым крестом и серебряным ковчегом, и видение от чудотворного креста с повелением поставить его в церкви «архистратига Михаила».
Подобные чудеса могут присутствовать в сюжетном повествовании не только агиографического сочинения, но и патериковых новеллах, видениях, знамениях, разного типа повестях, связанных с возведением церквей и часовен, обретением церковных святынь. В данном случае существенно, в каком отношении персонаж находится с описываемым чудом. Как мы уже отмечали, Господь почитает святых даром чудотворения, чудеса совершаются по вере и молитве святого, они сопровождают всю его жизнь. Святой так или иначе инициирует чудо, поскольку на него снизошла благодать и сам он уже является ее проводником в мир.
В данном произведении Марфа и Мария избраны для великого деяния, они почтены участием в явлении чудотворного креста, и этой функцией проводника Божественного в бренный мир они сближаются с типом святого. На героини лишь осенены благодатью, она не снизошла на них и потому могут быть признаны не святыми, а всего лишь праведниками.
Благодаря своей пассивности Марфа и Мария оказываются как бы «выключенными» из быта. Не удивительно, что «ближницы и сродственницы» расценивают их поведение как непрактичное: «Слышавше же сия ужики ею вознегодовавшие и реша к нима: «То како сицево сокровище, паче же Божие дарование, с небрежением отдаста, а не весте кому! Или не чаяте зде обрести златара, в сем велицем и многонародном граде на устроение Божия делеси!» (С. 354).
Та же доверчивая житейская беспомощность движет сестрами и ранее, когда младшая сестра остановившись на ночлег «на пути близ града Мурома», посылает своего слугу узнать, чей стан расположился радом, чтобы объединиться с женщиной и отделиться от мужчины: «Егда ли будет кая, рече, жена, и мы вкупе снидемся. Аще ли будет мужеск пол, и мы вдале отидем» (С. 353). Героинь не пугают и не настораживают встречи с путешественниками на дороге, лишь врожденное женское целомудрие диктует им необходимость сторониться мужчин.
Отсутствует практический расчет в поведении сестер и при решении вопроса о том, где должен быть установлен чудотворный крест, хотя во время совета «со ужиками и с сродники своими» обсуждаются два варианта: оставить в своем доме или передать в церковь.
Чистота и наивность Марфы и Марии, настолько велики, вера настолько простодушна, что они не раздумывают и не сомневаются, когда передают золото и серебро, как это было им велено в сновидение, трем инокам, проходящим мимо.
Отсутствием житейской сметки, подозрительности и расчетливости героини выгодно отличаются от других людей. По сути эта отрешенность от быта и обыденного поведения в сказании прославляется. Истинность и праведность поступков и душевного состояния сестер санкционируется утверждается свыше. Если родственники Марфу и Марию «истязуют» (упрекают), если они принимают решение учинить розыск старцев, получивших драгоценные металлы, то сестры остаются безмятежны. Вновь явившиеся старцы обнаруживают перед всеми свою ангельскую природу: они сообщают, что были в Цареграде и покинули его лишь три часа назад и отказываются от трапезы –«Несмь бо ядущии, ниже пьющии ...»(С. 355). Это качество «мнимых старцев» (известное составителю с самого начала) открывается и героиням, и их родне только в данный момент, что и подтверждается перед всеми правильность поведения Марфы и Марии, и лишний раз подчеркивает их праведность: «Тогда бо познавшие Марфа и Мария с сродники своими и со градоначальники, яко тии, от Бога послании во образе инок, ангел суть» (С. 355).
Именно ситуация с драгоценными дарами и «мнимыми старцами» наиболее очевидно показывает различное отношение персонажей сказания к быту и житейским категориям. Люди в своей массе опутаны социальными негативными представлениями друг о друге и об окружающем мире, они увязли в пороках своего сознания и не могут приблизиться к идеалу, хотя и пытаются соблюдать внешние приличия.
Праведность сестер Марфы и Марии базируется на сердечном отношении к миру в целом, на их отрешенности от практического, рационального быта, который провоцирует порочность поступков и мыслей. Эта теплая, нерассуждающая вера, наивность добродетели позволяет героиням соприкоснуться с сакральным миром и стать участницами удивительных событий, в которых реализуется воля Господа.
2.3. Отражение христианских представлений о роли женщины в семье в «Повести об Ульянии Осорьиной» и «Повести о Марфе и Марии»
Обращаясь к анализу житийно-биографических повестей XVII века А.М. Панченко отмечает, что «Повесть об Ульянии Осорьиной « и «Повесть о Марфе и Марии» по-разному относится к изображаемому в них быту. Но тем не менее в них исследователь находит значительное принципиальное сходство: «Это мысль о «спасении» в миру, не в подвижничестве, а в семье, в родственной любви, в кротости и благочестии»[4,254]. Действительно, героини анализируемых повестей реализуют себя не в последнюю очередь в брачных и семейно-родственных отношениях.
Следует признать, что христианство установило взгляд на женщину как на человеческую личность, имеющую одинаковые с мужчиной значение и права с нравственной, общечеловеческой точки зрения. Отношение мужчины и женщины во всех случаях должно быть проникнуто этим духом; роль ее в семействе или обществе не может уже допускать чего-либо унижающего ее человеческие достоинство. Животный взгляд на женщину, под влиянием которого в ней видят только предмет чувственного наслаждения, исключительно ценят ее половую привлекательность, совершенно противен духу христианства, как замечает А. Надеждин, автор сочинения «Права и значение женщины в христианстве»[8,150]. Союз супружеский, а отсюда –и семейная жизнь, установлены и освящены самим Господом еще в раю. Пришедший на землю Сын Божий подтвердил закон супружества. Адам и Ева обладали как бы единой плотью, и Адам взглянул на женщину как на часть своего существа. Единство осмысляется и на уровне духа. Даже твари, созданные Творцом, стояли ниже человека и не могли отвечать его стремлениям. «Не хорошо быть человеку одному, - говорит Господь, - сотворим ему помощника соответственно ему» (Быт 2, 18).
С появлением человека «в его полном составе» явился и закон супружеской жизни. Муж и жена получили заповедь о размножении своего рода, о господстве над всеми тварями и обладании всею землею, а также и заповеди о пище в раю, с известными ограничениями (Быт. 1, 28-29; 2, 17, 3, 2). Таким образом, первобытная чета должна была жить одной жизнью. Она была тесно связана не только внешней, плотской, но и внутренней, нравственной связью. Выражение Бытия «Будут два одна плоть» (Быт. 2, 24) указывает не на односторонность связи первой четы, но на ее близость и неразрывность, в силу которых муж не может, например, унизить жену, не унижая самого себя, не может отделить своих интересов, своей жизни от нее. Такое же поведение должно быть свойственно и жене.
Если мужчина и женщина составляют собственно две необходимые и равные по своей природе половины целого человеческого существа (Быт, 1, 27), то соединение их в браке вполне нормально, равноправно и не может вести к подавлению той или другой половины. Вспомним слова из Евангелия от Матвея: «… и прилепится к жене своей и будут два одной плотью, так что они уже не двое, но одна плоть» (Мф. 19, 5-6). Супружеская связь обязывает ко взаимному согласию, общению и неразъединению. По словам апостола Павла, ни муж без жены, ни жена без мужа немыслимы (1 Кор. 11, 11), уклоняться им друг от друга уже нельзя без взаимного согласия (1 Кор. 7, 4-5).
По христианскому учению, брак не только тесный, единый и нерасторжимый супружеский союз, совершаемый по требованию природы, согласно Божественному установлению, но это еще союз такого рода, который имеет высшее религиозное освящение и таинственное значение –это есть образ союза Христа с Церковью. Евангельская нравственность вообще отличается характером религиозного освящения. Нравственное совершенство здесь возводится к высшему идеалу, к совершенству отца Небесного (Мф. 5, 45-48). Такое высшее освящение сообщает особую силу и жизнь нравственности. Так как естественными силами человеку невозможно осуществить в себе указанные ему идеалы (Ин. 15, 5; Рим. 5, 1-2), то и является нужда в силе благодати, которая укрепляет человека на поприще нравственной жизни. Осуществление супружеского идеала обусловливается помощью благодати. Брак получает значение Таинства. Указывая на это особенное значение христианского брака, апостол Павел в I послании коринфянам говорит, что брак должен быть в Господе (1 Кор. 7, 39), то есть согласно с заповедью Господа о чистоте и святости брака, по благословению Божию, а не по влечению плоти, как это свойственно язычникам. С древних пор христиане признавали брак союзом высоконравственным, идеал которого находится в духовном союзе Христа с Церковью и без помощи благодати не достигается.
В повестях о сестрах Марфе и Марии и Ульянии Осорьиной женщины (и авторы-составители), несомненно, относятся к браку с христианских позиций, рассматривая его как высшее Таинство и высший долг. Особенно замечательно, что преподобная Ульяния внимает поучению священника Потапия: «Сей поучи их [супругов] по правилам святости закону Божьего; она же послуша учения и наказания внятно и делом исполнение» (С.346). В отношениях с супругом героиня достигает полной гармонии и взаимопонимания. Еще в молодости муж и жена совместно творят утренние и вечерние молитвы: «По вся же вечеры довольно Богу моляшеся и коленопреклонения по сту и множае, и вставая рано по вся утра, такоже творяше и с мужем своим» (С.347).
Совместным и обоюдным является и решение супругов о жизни без плотской близости. Это происходит в довольно зрелом возрасте героев повести, когда у них уже родились сыновья и дочери, то есть была выполнена заповедь Господа о продолжении рода. «Потом моли мужа отпустити ю в монастырь; и не отпусти, но совещастася вкупе житии, а плотнаго совокупления не имети» (С. 348). Таким образом супруги прожили, как свидетельствует автор повести, в течение 10 лет вплоть до благочестивой кончины Георгия Осорьина.
В «Повести о Марфе и Марии» никаких сведений о сложившихся между супругами взаимоотношениях не приводится. Однако сестры из-за распри между мужьями разлучаются и даже не имеют друг о друге никаких сведений. Это поведение жен вполне соответствует христианскому положению, зафиксированному в Евангелии от Матфея, о том, что во имя брачного союза разрушаются самые тесные кровные узы. Иисус говорит: «Оставит человек отца своего и мать» (Мф. 19, 5-6). Разрушаются в повести и родственные связи между сестрами (правда, временно). «И за сию убо вину [спор о «седении места»] –пишет автор, - не только сии едини [мужья] разлучистася друг от друга, но и женама своима между себе до смерти своея изволиша ни писании ссылаться». (С. 352).
Требование христианского долга, по которому все христиане равно обязаны любить друг друга (Ин. 13, 35; Гал. 5, 13) применимо и к супружеским отношениям. Учение о взаимных отношениях христианских супругов заключается преимущественно в посланиях апостола Павла к Коринфянам, Ефнсянам, Колоссянам и Тимофею. Супругам христианство предписывает различные обязанности, так как этого требует различие их природных и нравственных черт. Апостол Петр называет женщину «немощнейшим сосудом» (1 Пст. 3, 7), а мужчину считает его «главой». В этом нет ничего обидного или дискриминационного, поскольку любые отношения между людьми должны основываться на началах любви, свободы, мира и самоотвержения. Смирение, всепрощение, услужливость всем христианство считает основными добродетелями (Лк. 22, 26). Немощность и подчиненность женской натуры не ведут к ее унижению или бесчестию, а признание главенства мужа в браке не ведет к деспотизму и произволу.
Муж, находясь рядом с женой, должен постоянно следить за собой, чтобы как-нибудь не повредить этот сосуд, но всячески его охранять, если он должен относиться к жене с полным уважением. Особое значение апостол Петр придает молитве. Он заповедует мужьям всегда относиться к женам с любовью и уважением, чтобы не было им препятствия в молитвах (1 Пет, 3, 7)
Вспомним, что Ульяния Осорьина, по крайней мере, дважды в день становится на молитву, иногда вместе с супругом. Когда же муж находится на государевой службе, она «по вся нощи без сна пребываше, в молбах, и в рукоделии, в прядиве, и в пяличном деле» (С. 347).
Обязанности, которые христианское учение предписывает жене, соответствуют ее интересам и достоинству. Жена должна быть у мужа в повиновении, но это отнюдь не означает, ее рабского положения. Повиновение и служение другим является в христианстве источником возвышения. Апостол Павел в послании к Ефесянам заповедует христианам взаимную подчиненность –повиновение друг другу в страхе Божием. (Еп. 5, 21). А апостол Павел выражает эту мысль так: «Любовью служите друг другу» (Гал. 5, 13). В этом смысле нужно понимать и подчиненность мужа жене. Примером такого любовного повиновения мужа должна стать супружеская жизнь Ульянии Осорьиной. Из описания детских и девических лет героини мы знаем о ее стремлении уйти в монастырь. Однако выйдя замуж будучи посвященной в Таинство брака, героиня с любовью и нежностью относится к своему супругу. Она почитает его родителей, как своих отца и мать. Она молится о благополучии мужа, занимается воспитанием детей, рачительно ведет хозяйство. Она безропотно переносит удары судьбы –смерть двух старших сыновей. И только в тот момент, когда дети выросли и не нуждались в ее неусыпном попечении, Ульяния обращается к мужу с просьбой отпустить ее в монастырь.
Еще одна сторона семейной жизни женщины-христианки –забота о доме. Жена хранит приобретенное мужем, распоряжается им и наблюдает, чтобы вся семья была в довольстве и покое. «Заправление» христианки хозяйством, ее наблюдение надо всем обуславливают порядок в доме, спокойствие и благосостояние всей семьи. Ульяния Осорьина в этом смысле в повести представляет как идеальная хозяйка, которая заботится обо всех, постоянно трудится. Попечительность, с точки зрения христианского учения, не должна быть односторонней, она не должна перейти в свою противоположность –в слепую преданность хозяйственному интересу и забвение других нравственных обязанностей. Вспомним, что евангельская героиня Марфа, слишком увлекшаяся хозяйственной деятельностью, не получила одобрения от Иисуса Христа.
В облике Ульянии Осорьиной рачительная забота о хозяйстве, любовь к детям и исполнение супружеского долга гармонично сочетаются с милосердием в более широком его понимании. Автор не устает рассказывать о примерах, когда святая подает милостыню, помогает больным. Как правило, эта деятельность Ульянии не сказывается на семейном благосостоянии. По ночам она занимается рукоделием, плоды своего труда продает и вырученные средства подает нищим, отдает на строение церкви. Многие добрые дела героиня совершает тайно («отай») от семьи. Возможно, это продиктовано также заботой о спокойствии ближних. Так, скрытно от всех во время эпидемии чумы Ульяния ухаживает за больными: «она же, отай свекра и свекрови язвенных многих своими руками в бани смывая, целяше и о исцелении бога моляше, и аще кто умираше, она же многие сироты своими руками омываше и погребальная возлагаше, погребати наймая и сорокоуст далше» (С. 348). Правда, автор описывает и случай, когда святая во время голода брала пищу у свекрови и отдавала ее голодным. Ульяния просила у родителей мужа еды больше, чем могла съесть сама и чем ела обычно, что возбудило обоснованное недоумение. И тогда она слукавила, объяснила свекрови, что после рождения детей постоянно испытывает голод –и днем и ночью.
Рачительность Ульянии в хозяйственных делах автором скорее обозначена, чем описана. Очевидно, что она относилась к богатству легко. Ей более приятно было раздавать заработанное или уже имевшееся, чем копить или сберегать. Возможно, семейная память сохранила представление о своеобразной «беспечности» Ульянии. Не случайно автор рассказывает, что со времени смерти свекра и свекрови и до возвращения мужа со службы из Астрахани героиня вела хозяйство самостоятельно и «много имения в милостыню истраши, не точию в ты дни, но и по вся лета творя память умершим» (здесь имеются в виду покойные родители мужа, которых святая неустанно поминала) (С. 348).
Когда дети стали жить самостоятельно, а супруг умер, рачительное ведение хозяйства семьи перестало заботить Ульянию, и она полностью отдавалась своему подвигу милосердия и нищелюбия: «ревнуя прежним святым женам, моляся богу и постеся и милостыню безмерну творя, яко многажды не остати у нея ни единой сребренницы, и займая даяше нищим милостыню, и в церковь во вся дня хождааше к пению» (С. 349).
Сестры Марфа и Мария в Сказании об Унженском кресте в своей семейной жизни не изображены. Можно лишь еще раз подчеркнуть идею отказа от родственных связей, которая реализуется в браке сестер. Но затем родственная любовь, всегда жившая в их сердцах, сияет еще ярче. Вероятно, и повиновение мужьям проявляется в том, что Марфа и Мария не пытались общаться друг с другом никакими способами при жизни супругов. Однако для более подробных замечаний о семейной жизни двух сестер в произведении нет совершенно никакого материала.
Следует согласиться с А.М. Панченко, который указывал, что «Повесть об Ульянии Осорьиной» «идеализирует быт», а «Повесть о Марфе и Марии» «повседневный быт осуждает»[4,354] Этот вывод подтверждают и наши наблюдения. На основании «Повести об Ульянии Осорьиной» мы можем говорить о комплексе представлений древнерусского человека о роли женщины в семье. Это представления христианина, доброго сына, воспитанного матерью-христианкой.
2.3. Боярыня Морозова как образ русской женщины
Среди произведений старообрядческой литературы обращает на себя внимание «Повесть о житии боярыни Морозовой», созданная в конце 70-х—начале 80-х годов XVII в. На первый взгляд она написана в традиционной агиографической манере XVI в. с явным преобладанием риторического украшенного стиля. Героиня повести «блаженная и приснопамятная» родилась «от родителю благородну и благочестну». Она научена «добродетельному житию и правым догматом священномучеником Аввакумом», творит безмерную милостыню, постнические подвиги, жаждет «иноческого образа и жития» и становится инокиней Феодорой. Жизнь ее подобна жизни первых христианских мучениц. Однако в повести нет ни риторического вступления, ни плача, ни похвалы, ни посмертных чудес. И сама героиня никаких чудес при жизни не совершает, и только «видение» Мелании является доказательством святости Морозовой. «Повесть о житии боярыни Морозовой» не столько агиобиография, сколько жизнеописание, в котором раскрывается мужественный, стойкий характер русской женщины, отстаивающей свои убеждения. Повесть подчеркивает моральную красоту Федосьи Прокопьевны. Она не поддается ни уговорам, ни угрозам, отказывается участвовать в брачной церемонии царя с Натальей Нарышкиной, «понеже тамо в титле царя благоверным нарицати и руку его целовати», ходить в никонианскую церковь. Вместе с сестрой Евдокией ее заковывают «в железа», заточают в темницу Алексеевского монастыря, а затем подворья Печерского монастыря. Мужественно переносит она разлуку с отроком сыном Иваном, его преждевременную смерть. В словопрениях она побеждает рязанского митрополита Илариона и самого патриарха Питирима. Тщетно Алексей Михайлович пытается уговорить боярыню, льстит ей, называя второй Екатериной мученицей, и просит только для вида поднять руку и показать сложенное троеперстное знамение. Морозова не идет ни на какие компромиссы ни с властями светскими, ни с церковными. Тогда царь велит перевести ее в Новодевичий монастырь, а затем в Боровск в земляную тюрьму, где она умирает вместе с сестрой Евдокией голодной «смертью нужною и напрасною и безгодною».
В драматической форме переданы в повести последние дни героини. Терзаемая муками голода, узница обращается к охраннику: «Умилосердися, раб Христов! Зелю изнемогох от глада и алчю ясти, помилуй мя, даждъ ми колачика». Он же рече: «Ни, госпоже, боюся». И глагола мученица: «И ты поне хлебца». И рече: «Не смею». И паки мученица: «Поне мало сухариков». И глагола: «Не смею». И глагола Феодора: «Не смееши ли, ино принеси поне яблоко, или огурчик». И глагола: «Не смею».
К «Повести о житии боярыни Морозовой» во второй половине XIX в. обратились художник В. И. Суриков и поэт А. А. Навроцкий.
На картине Сурикова боярыня обращается к московской толпе, к простолюдинам —к страннику с посохом, к старухе-нищенке, к юродивому, и они не скрывают своего сочувствия вельможной узнице. Так и было: мы знаем, что за старую веру поднялись низы, для которых посягательство властей на освященный веками обряд означало посягательство на весь уклад жизни, означало насилие и гнет. Мы знаем, что в доме боярыни находили хлеб и кров и странники, и нищие, и юродивые. Мы знаем, что люди ее сословия ставили Морозовой в вину как раз приверженность к «простецам»: «Приимала еси в дом... юродивых и прочих таковых... их учения держася». Но был еще один человек, к которому в тот ноябрьский день простирала два перста Морозова, для которого она бряцала цепями. Этот человек —царь Алексей Михайлович.Чудов монастырь находился в Кремле. Боярыню везли около государева дворца. «Мняше бо святая, яко на переходех царь смотряет», —пишет автор Повести, и пишет скорее всего со слов самой Морозовой, к которой он был очень близок и с которой имел случай разговаривать и в тюрьме[6,98]. Неизвестно, глядел ли царь на боярыню с дворцовых переходов, под которыми ехали сани, или не глядел. Но в том, что мысли о ней прямо-таки преследовали Алексея Михайловича, нет ни малейшего сомнения. Для царя она была камнем преткновения: ведь речь шла не о рядовой ослушнице, а о Морозовой —это имя громко звучало в XVII веке! Учитывая все это —древность и «честь» фамилии Морозовых, их родственные связи с царем и царицей, их положение в думе и при дворе, их богатство и роскошь частной жизни, мы лучше поймем протопопа Аввакума, который видел нечто совершенно исключительное в том, что боярыня Морозова отреклась от «земной славы»: «Не дивно, яко 20 лет и единое лето мучат мя: на се бо зван семь, да отрясу бремя греховное. А се человек нищей, непородней и неразумной, от человек беззаступной, одеяния и злата и сребра не имею, священническа рода, протопоп чином, скорбей и печалей преисполнен пред Господем Богом. Но чюдно о вашей честности помыслить: род ваш, —Борис Иванович Морозов сему царю был дядька, и пестун, и кормилец, болел об нем и скорбел паче души своей, день и нощь покоя не имуще»[7,241]. Аввакум в данном случае выражал народное мнение. Народ признал Морозову своей заступницей именно потому, что она добровольно «отрясла прах» богатства и роскоши, добровольно сравнялась с «простецами».Мы лучше поймем и поведение московской знати. Не преуспев в попытках образумить заблудшую овцу, увидев, что тщетны даже призывы к материнским ее чувствам, знать все же долго противилась архиереям, которые с таким рвением вели дело боярыни. Особенно усердствовали невежественный Иоаким, тогда чудовский архимандрит, и митрополит Сарский и Подонский Павел —оба люди крайне жестокие. Но даже мягкий патриарх Питирим изменил своему нраву, когда понял, как ненавидит Морозова его «никонианскую веру». «Ревый, яко медведь» (по словам автора Повести), патриарх приказал тащить боярыню, «яко пса, чепию за выю», так что Морозова на лестнице «все степени главою своею сочла». А Питирим в это время кричал: «Утре страдницу в струб!» (т. е. на костер, потому что тогда было принято сжигать людей «в срубе»). Однако «боляре не потянули», и архиереям пришлось уступить.Конечно, знать защищала не столько человека, не Федосью Морозову как таковую, сколько сословные привилегии. Знать боялась прецедента. И лишь убедившись, что дело это для нее в сословном отношении безопасно, что оно «не в пример и не в образец», знать отреклась от боярыни Морозовой. На заблудшую овцу теперь стали смотреть как на паршивую овцу —по пословице «в семье не без урода, а на гумне не без урона»[5,87].Только братья Морозовой, Федор и Алексей Соковнины, остались ей верны, как была ей верна и княгиня Евдокия Урусова, ее младшая сестра, которая страдала и умерла с нею вместе. Царь Алексей поспешил удалить обоих братьев из Москвы, назначив их воеводами в маленькие города. Это была ссылка, которую никак нельзя назвать почетной. Видимо, царь знал или подозревал, что с сестрами у Соковниных не только кровная, но и духовная связь, что все они стоят за «древлее благочестие». Видимо, царь их опасался —и не без оснований, как показали позднейшие события.
Но вернемся к противоборству боярыни Морозовой и царя Алексея. Царь и после разрыва с Никоном остался верен церковной реформе, так как она позволяла ему держать церковь под контролем. Царя очень беспокоило сопротивление старообрядцев, и поэтому он давно был недоволен Морозовой. Он, конечно, знал, что дома она молится по-старому; видимо, знал (через свояченицу Анну Ильиничну), что боярыня носит власяницу, знал и о переписке ее с заточенным в Пустозерске Аввакумом и о том, что московские ее палаты —пристанище и оплот старообрядцев. Однако решительных шагов царь долго не предпринимал и ограничивался полумерами: отбирал у Морозовой часть вотчин, а потом возвращал их, пытался воздействовать на нее через родственников и т. п. В этих колебаниях велика роль печалований царицы Марии Ильиничны, но не стоит сводить дело лишь к ее заступничеству. Ведь после ее кончины (1669 г.) царь еще два с половиной года щадил Морозову. Судя по всему, он довольствовался «малым лицемерием» Морозовой. Из Повести ясно, что она «приличия ради... ходила к храму», т. е. посещала никонианское богослужение. Все круто переменилось после ее тайного пострига.Если боярыня Федосья «приличия ради» могла кривить душой, то инокине Феодоре, давшей монашеские обеты, не пристало и «малое лицемерие». Морозова «нача уклонятися» от мирских и религиозных обязанностей, связанных с саном «верховой» (дворцовой) боярыни. 22 января 1671 г. она не явилась на свадьбу царя с Натальей Кирилловной Нарышкиной, сославшись на болезнь: «Ноги ми зело прискорбны, и не могу ни ходити, ни стояти». Царь не поверил отговорке и воспринял отказ как тяжкое оскорбление. С этого момента Морозова стала для него личным врагом. Архиереи ловко играли на этом. В ходе спора о вере они поставили вопрос прямо (в прямоте и крылся подвох): «В краткости вопрошаем тя, —по тем служебникам, по коим государь царь причащается и благоверная царица и царевичи и царевны, ты причастиши ли ся?» И у Морозовой не оставалось иного выхода, как прямо ответить: «Не причащуся»
Автор Повести вкладывает в уста царя Алексея Михайловича знаменательные слова, касающиеся его распри с Морозовой: «Тяжко ей братися со мною —един кто от нас одолеет всяко»[9,75]. Вряд ли эти слова были когда-нибудь произнесены: не мог же в самом деле самодержец всея Руси хоть на миг допустить, что его «одолеет» закосневшая в непокорстве боярыня. Но вымысел имеет в своем роде не меньшую историческую ценность, нежели непреложно установленный факт. В данном случае вымысел —это глас народа. Народ воспринимал борьбу царя и Морозовой как духовный поединок (а в битве духа соперники всегда равны) и был всецело на стороне «поединщицы». Есть все основания полагать, что царь это прекрасно понимал. Его приказание уморить Морозову голодом в боровской яме, в «тме несветимой», в «задухе земной» поражает не только жестокостью, но и холодным расчетом. Дело даже не в том, что на миру смерть красна. Дело в том, что публичная казнь дает человеку ореол мученичества (если, разумеется, народ на стороне казненного). Этого царь боялся больше всего, боялся, что «будет последняя беда горши первыя». Поэтому он обрек Морозову и ее сестру на «тихую», долгую смерть. Поэтому их тела —в рогоже, без отпевания —зарыли внутри стен боровского острога: опасались, как бы старообрядцы не выкопали их «с великою честию, яко святых мучениц мощи». Морозову держали под стражей, пока она была жива. Ее оставили под стражей и после смерти, которая положила конец ее страданиям в ночь с 1 на 2 ноября 1675 г.Создавая символ, история довольствуется немногими крупными мазками. Частная жизнь для национальной памяти безразлична. Быт бренного человека, его земные страсти —все это мелочи, их уносит река забвения. В такой избирательности есть свой резон, потому что история запоминает прежде всего героев, но есть и опасность, потому что подлинный облик человека невольно искажается.От суриковской Морозовой веет духом фанатизма. Но считать ее фанатичкой неверно. Древнерусский человек в отличие от человека просветительской культуры жил и мыслил в рамках религиозного сознания. Он «окормлялся» верой как насущным хлебом. В Древней Руси было сколько угодно еретиков и вероотступников, но не было атеистов, а значит, и фанатизм выглядел иначе. Боярыня Морозова —это характер сильный, но не фанатичный, без тени угрюмства, и недаром Аввакум писал о ней как о «жене веселообразной и любовной» (любезной). Ей вовсе не чужды были человеческие страсти и слабости.О них мы узнаем прежде всего от Аввакума, который по обязанности духовного отца наставлял, бранил, а иногда и ругательски ругал Морозову. Разумеется, бранчливость Аввакума далеко не всегда нужно принимать за чистую монету. Часто это был «терапевтический», целительный прием. Когда Морозова в тюрьме убивалась по умершем сыне, Аввакум писал ей из Пустозерска сердитое письмо, даже назвал ее «грязь худая», а закончил так: «Не кручинься о Иване, так и бранить не стану». Но в некоторых случаях упреки духовного отца кажутся вполне основательными.
И умирала она не как житийная героиня, а как человек. «Раб Христов! —взывала замученная голодом боярыня к сторожившему ее стрельцу. —Есть ли у тебе отец и мати в живых или преставилися? И убо аще живы, помолимся о них и о тебе; аще ж умроша —помянем их. Умилосердися, раб Христов! Зело изнемогох от глада и алчу ясти, помилуй мя, даждь ми колачика»[3,83]. И когда тот отказал («Ни, госпоже, боюся»), она из ямы просила у него хотя бы хлебца, хотя бы «мало сухариков», хотя бы яблоко или огурчик —и все напрасно.Человеческая немощь не умаляет подвига. Напротив, она подчеркивает его величие: чтобы совершить подвиг, нужно быть прежде всего человеком.
Заключение
Итак, во второй половине XVII столетия создается и развивается новая демократическая литература. Отражая художественные вкусы посадского населения, она разрабатывает светскую тематику, смело опирается на устное народное творчество, широко использует его образы, сюжеты, жанрово-стилистические особенности.
В центре внимания демократической литературы —судьба обыкновенного посадского человека, пытающегося строить жизнь по своей воле и разуму. И хотя эти попытки не всегда удачны, и молодой человек зачастую терпит поражение, само внимание литературы к этим вопросам характерно для переходной эпохи.
Самым примечательным фактом литературного развития второй половины XVII в. явилось возникновение демократической антифеодальной сатиры, обличавшей важнейшие институты сословно-монархического государства: церковь и суд.
Анализ литературы позволяет сделать следующие выводы.
Уровень изученности повестей следует признать недостаточным.
В основном медиевисты обращали внимание на бытовые реалии и их отражение в текстах, хотя в работе Ф.И. Буслаева содержатся тонкие замечания, касающиеся образов центральных героинь.
Несмотря на существование обстоятельных работ М.О. Скирипиля и издание текстов памятников в книге «Русская повесть XVII века», текстологические проблемы также далеко не решены: история текстов, вариантов и редакций не выяснена.
В связи с проявившимся в повестях интересом к изображению быта исследователи сходятся во мнении о преобладании в образах черт реальной женщины и существенном нарушении житийного канона. Наш анализ позволяет заключить, что героиню следует охарактеризовать как святую, подвиг которой отличается значительным своеобразием: нищелюбие и странноприимство, реализуемое в быту. Конечно, эта специфика подвига определена временем и тенденцией «оцерковления быта» (как это показано А.М. Панченко).
«Повесть о Марфе и Марии» демонстрирует идеал праведника, вернее, результат праведного мироощущения женщиной, реализованный как вознаграждение в виде возможности вступления героинь в область сакрального.
Легендарно-агиографические повести отражают традиционные христианские представления о роли женщины в семье, о взаимоотношениях супругов, и в этом смысле представляют идеал жены в широком понимании этого слова –идеал, который достоин подражания и составляет тот вечный смысл произведений, который и обусловил интерес к ним древнерусского читателя.
Литература