Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
22
PAGE 11
Тема: Взаимосвязь языка, мышления и культуры
Каждая культура имеет свою языковую систему, с помощью которой ее носители имеют возможность общаться друг с другом.
Язык не существует вне культуры. Это один из важнейших компонентов культуры, форма мышления, которая сама в свою очередь является реальным бытием языка. По словам К.Леви-Строса, язык – это специфический способ существования культуры, фактор формирования культурных кодов.
Вместе с тем взаимодействие языка и культуры нужно исследовать крайне осторожно, помня, что это разные семиотические системы. Справедливости ради нужно сказать, что, будучи семиотическими системами, они имеют много общего: 1) культура, равно как и язык, - это формы сознания, отображающие мировоззрение человека; 2) культура и язык существуют в диалоге между собой; 3) субъект культуры и языка — это всегда индивид или социум/личность или общество; 4) нормативность — общая для языка и культуры черта; 5) историзм -- одно из сущностных свойств культуры и языка: 6) языку и культуре присуща антиномия «динамика — статика».
Язык включен в культуру, так как «тело» знака (означающее) является культурным предметом, в форме которого опредмечена языковая и коммуникативная способность человека, значение знака — это также культурное образование, которое возникает только в человеческой деятельности. Также и культура включена в язык, поскольку вся она
смоделирована в тексте.
Во всех языках есть как универсальные (этические) и специфические (эмические) элементы.
Язык – это знаковая система, подчиняющаяся фонетическим, грамматическим и семантическим правилам, обеспечивающим функционирование языка как системы. Фонетические правила определяют то, как звуки языка группируются в слова. Грамматические правила определяют то, как слова объединяются в предложении. Семантические правила определяют отношения между словами и обозначаемыми ими понятиями. Значение передается посредством слов, являющихся языковыми знаками. Знаки - единицы значения, отличающиеся конвенциональностью (в основе лежит социальный договор) и произвольностью. Так слово «кот» соотносится с определенным животным класса млекопитающих, нашим домашним питомцем. Это слово произвольное. Отношения между означаемым и означающим можно наглядно представить при помощи треугольника значения Огдена-Ричардса. Произносимое слово (кот) - символ, мысль о ней - это образ кошки в нашем сознании, денотат (референт) – реальная живая кошка. Линия между символом (словом) и референтом пунктирна, так как символ и референт напрямую не связаны, иначе как в нашем мозгу - в наших мыслях. Это вызывает определенные проблемы, когда референт абстрактен, как например, в случае со словами «свобода», «семья», «красота». Значения создаются людьми, а не словами. То, что я представляю, когда слышу слово «кот» может не совпадать с вашим представлением. Наши ожидания и чувства по поводу референта могут расходиться. Так, для человека, которого покусала собака, все собаки будут восприниматься как враждебные существа. Для того же, у кого дома живет домашний питомец, все собаки дружелюбные. Когда эти двое обсуждают собак, то используют один и тот же символ, но их восприятие животного разнится. Если они не будут учитывать этот факт при коммуникации, то это приведет к непониманию. В данном случае можно говорить о прагматическом (коннотативном) значении слова. Дополнительная трудность возникает в условиях межкультурной коммуникации. Например, в Китае кошки и собаки не являются домашними животными, и ваш упрек в жестокости вряд ли достигнет своей цели.
Культурная и социальная среда, в которой проходит становление человека, играет значительную роль в способе восприятия им окружающей действительности. Влияние культурной составляющей восприятия можно видеть особенно отчетливо, когда мы общаемся с людьми, принадлежащими к другим культурам. Значительное количество жестов, звуков и типов поведения интерпретируется носителями различных культур неоднозначно. Например, ваш немецкий приятель подарил вам на день рождения восемь прекрасных роз. Понятно, что восемь или десять значения уже не имеет. Важно лишь то, что число роз четное. Вы понимаете, что ваш приятель может и не знать, что приносить на похороны. Но в соответствии с вашей культурной интерпретацией, у вас возникло неприятное чувство. Этот простой пример служит хорошей иллюстрацией того, что культурная принадлежность человека определяет интерпретацию им того или иного факта. То есть, когда при восприятии какого-либо элемента реальности добавляется компонент культуры, то его объективная интерпретация становится еще более проблематичной.
В свое время ученые задались вопросом: действительно ли люди одной языковой культуры видят мир иначе, чей другой? В результате наблюдений и исследований этого вопроса сложились две точки зрения: номиналистская и релятивистская.
Номиналистская позиция предполагает, что восприятие человеком окружающего мира осуществляется без помощи языка, на котором мы говорим. Язык является просто внешней «формой мысли». Поэтому в ходе мыслительной деятельности в сознании всех людей формируются одинаковые образы реальности, которые могут быть выражены различными путями на разных языках. Другими словами, любая мысль может быть выражена на любом языке несмотря на то, что в одних языках для ее выражения потребуется больше, а в других — меньше слов; Разные языки не означают того, что у людей разные перцептуальные миры, а мыслительные процессы различаются.
Релятивистская позиция предполагает, что язык, на котором мы говорим, особенно структура этого языка, определяет особенности мышления, восприятие реальности, стереотипы поведения и т.д.
Первые попытки описания взаимосвязи языка и культуры прослеживаются в трудах В. Гумбольдта, признавшего социальный характер языка (продукт длительного социального употребления).
Язык всегда развивается в обществе, и человек понимает себя постольку, поскольку опытом установлено, что его слова понятны также и другим. Язык представляет собой не столько готовый продукт (Ergon), сколько деятельность (Energeia). Язык постоянно порождается в процессе его использования. Это положение не отменяет возможности описывать язык как систему знаков; необходимо, однако, помнить, что такое описание будет заведомо неполным, оно не в состоянии объяснить ряд значимых свойств естественного языка, например языковые изменения.
С первым положением связана идея единства языка и мышления. Говорящий строит свое высказывание, не столько облекая готовую мысль в языковую форму, сколько выстраивая мысль с помощью языка. Воспринимая это сообщение, слушающий не «распаковывает» чужие мысли, а, говоря современным языком, активизирует соответствующие концептуальные структуры в своем сознании. Причем эти концептуальные структуры никогда не могут быть тождественны концептуальным структурам отправителя информации.
Из положения о единстве языка и мышления естественным образом вытекает положение об активной роли конкретных языков в формировании модели мира, или «языкового мировидения» (sprachliche Weltansicht), как называл его Гумбольдт. Если язык изначально принимает участие в зарождении мысли, мысль не может быть свободна от соответствующего языкового выражения. Поскольку каждый язык концептуализирует мир своим неповторимым образом, мысли, сформулированные на разных языках, не могут быть полностью тождественными. Различные модели мира, зафиксированные в конкретных языках, – это не столько разные сущности, сколько различные способы и пути, на которых осуществляется «превращение мира в мысли». Представляется, что именно в этом смысле следует интерпретировать знаменитое высказывание Гумбольдта: «Язык народа есть его дух, и дух народа есть его язык, и трудно представить себе что-либо более тождественное».
Положения о единстве языка и мышления и об активной роли языка в процессе «превращения мира в мысли» непосредственно связаны с понятием внутренней формы языка (innere Sprachform). Внутренняя форма языка понималась им как противопоставляемая внешней, звуковой форме концептуально-структурная модель, лежащая в основе грамматики данного языка и организации его лексико-семантической системы. Именно внутренняя форма делает каждый язык уникальным в том смысле, что значимыми являются не столько различия в акустическо-графическом облике языковых выражений, сколько различия в их глубинном устройстве, т.е. в грамматическом строе каждого языка и зафиксированной в нем модели мира.
Гумбольдт делает вывод о том. что наше отношение к предметам и явлениям реальной действительности обусловливается языком. Язык, формируемый под воздействием понятий и представлений некоторой части человечества, определяет отношение человека к реальной действительности и его поведение. Таким образом, язык у Гумбольдта - это деятельность, преобразующая мир в собственность духа.
Эти положения легли в основу теории Э.Сепира-Б.Л.Уорфа, согласно которой язык упорядочивает поток впечатлений действительности. Согласно гипотезе лингвистической относительности Э.Сепира-Б.Л.Уорфа, люди видят мир по-разному – сквозь призму своего родного языка; реальный мир существует постольку, поскольку он отражается в языке. Таким образом, каждый язык отражает действительность присущим только ему способом и, следовательно, языки различаются своими «языковыми картинами мира». «Мы расчленяем мир, организуем его в понятия, распределяем значения так, а не иначе, в основном потому, что мы участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного языкового коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка». Б.Л.Сепир проводит мысль о том, что не многообразная действительность выражается в мышлении людей одинаковыми логическими категориями, а различные языковые формы членят действительность, что приводит к становлению разных форм и норм мышления.
В статье «Отношение норм поведения и мышления к языку» Б.Л.Уорф сравнивает грамматические модели в языке хопи со «среднеевропейским стандартом» (европейскими языками SAE). В SAE не проводят различия между числами, составленными из реально существующих предметов и числами «самоисчисляемыми». Такое выражение как «ten days” (десять дней) в хопи не употребляется. Эквивалентом его служит выражение, указывающее на процесс счета. «They stayed ten days” (они пробыли десять дней) превращается в «они прожили до одиннадцатого» или «они уехали после десятого дня». Таким образом, понятие времени «продолжительность времени» рассматривается как соотношение между двумя событиями, одно из которых произошло раньше другого. Трехвременная система глагола в SAE оказывает влияние на все наши представления о времени. В языке хопи глаголы не имеют времен, вместо них употребляются формы утверждения, видовые формы и формы, связывающие предложения (наклонения). Формы утверждения, например, обозначают, что говорящий (не субъект) сообщает о событии (это соответствует настоящему и прошедшему в SAE), или что он предполагает, что событие произойдет (это соответствует будущему в SAE), или что он утверждает объективную истину (это соответствует «объективному» настоящему в SAE).
Убедительными аргументами в пользу лингвистической гипотезы относительности являются также терминологические вариации в восприятии цветов в разных культурах. Гипотеза Б.Сепира—Э.Л.Уорфа показывает, что представители англоязычных культур и индейцы навахо воспринимают цвета по-разному. Индейцы навахо используют одно слово для синего и зеленого, два слова для двух оттенков черного, одно слово для красного. То есть восприятие цвета является культурно обусловленной характеристикой. Причем, различие культур в восприятии цвета проходит в двух плоскостях: во-первых, культуры; различаются как по количеству цветов, имеющих свои названия, так и по степени точности различия оттенков одного и того же цвета в данной культуре.
Каждая культура устанавливает определенный спектр, в котором находятся границы, отделяющие одно название от другого. Например, голубому цвету в русской культуре соответствует светло-синий в немецкой; и т.д. Во-вторых, значение, которое придается цвету, также существенно меняется от одной культуры, к другой. В одной культуре красный цвет будет означать любовь, черный — печаль, белый — невинность и т.д. Для представителей: другой культуры тем же самым цветам дается другая интерпретация. Например, красный во многих культурах ассоциируется, с опасностью или гибелью.
В русском языке для обозначения ближайших родственников одного с говорящим поколения используются два разных слова в зависимости от пола родственника – брат и сестра. В японском языке этот фрагмент системы терминов родства предполагает более дробное членение: обязательным является указание на относительный возраст родственника; иначе говоря, вместо двух слов со значением 'брат' и 'сестра' используется четыре: ani 'старший брат', ane 'старшая сестра', otooto 'младший брат', imooto 'младшая сестра'. Кроме того, в японском языке имеется также слово с собирательным значением kyoodai 'брат или сестра', 'братья и/или сестры', обозначающее ближайшего родственника (родственников) одного с говорящим поколения вне зависимости от пола и возраста (подобные обобщающие названия встречаются и в европейских языках, например, английское sibling 'брат или сестра'). Можно говорить о том, что способ концептуализации мира, которым пользуется носитель японского языка, предполагает более дробную понятийную классификацию по сравнению со способом концептуализации, который задан русским языком.
По мнению Э. Холла, парадокс культуры заключается в том, что язык — это система понятий, наиболее часто используемая для описания культуры, которая плохо адаптирована для этой трудной задачи. Человек должен постоянно оглядываться на ограничения, которые накладывает на него язык. Для того, чтобы понять другую культуру и принять ее на глубинном уровне, необходимо пережить ее, врасти в нее, а не читать или рассуждать о ней. Поэтому наша интерпретация самых простых и очевидных вещей является обязательно культурно окрашенной.
Таким образом, можно сделать вывод, что язык, на котором мы общаемся, влияет, но не определяет наш взгляд на мир. Специфические особенности национального языка, в которых зафиксирован социально-исторический опыт определенной общности людей, создает не какую-то неповторимую картину мира, а лишь специфическую окраску этого мира.
Между языком и реальным миром стоит человек, носитель языка и культуры. Именно он воспринимает и осознает мир посредством органов чувств, создает на этой основе представления о мире. Они в свою очередь рационально осмысливаются в понятиях, суждениях и умозаключениях. Таким образом, между реальным миром и языком стоит мышление.
Слово отражает не сам предмет или явление окружающего мира, а то, как человек видит его, через призму той картину мира, которая существует в его сознании и которая детерминирована его культурой. Ведь сознание каждого человека формируется как под воздействием его индивидуального опыта, так и в результате инкультурации. Окружающий мир человека можно представить в трех формах:
Реальный мир – это объективная действительность, существующая независимо от человека, мир, окружающий его.
Культурная (понятийная) картина мира – отражение реального мира через призму понятий, сформированных в процессе познания мира человеком на основе как коллективного, так и индивидуального опыта.
Языковая картина мира отражает реальность через культурную картину мира. Язык организует восприятие мира его носителями. Эта картина мира тесно связана с культурной картиной мира, находится в непрерывном взаимодействии с ней и восходит к реальному миру, окружающему человека.
Путь от реального мира к понятию и выражению этого понятия в слове различен у разных народов. Это связано с различными природными, климатическими условиями, а также с разным социальным окружением. По этой причине у каждого народа своя история, своя культурная и языковая картины мира.
Культурная картина мира богаче, чем языковая. Но именно в языке реализуется, вербализуется культурная картина мира.
Национальная специфика в лексико-фразеологической сочетаемости. Проблема безэквивалентной лексики.
Понятийная картина мира у разных людей может иметь существенные отличия, например у представителей разных эпох, разных социальных, возрастных групп, разных областей знания. Люди, говорящие на разных языках, могут иметь схожую картину мира, а люди, говорящие на одном языке, - разные. В понятийной картине мира взаимодействует общечеловеческое, национальное и личностное.
Специфика социальных отношений, оценки событий и явлений окружающего мира находят знаковое выражение в национальном языке и принимают участие в формировании языковой картины мира. Например, при выражении скептического отношения в русском используется выражение когда рак на горе свистнет, в английском – когда свиньи полетят, в киргизском – когда хвост ишака коснется земли.
Очевидно, что основную культурную нагрузку несет лексика: слова и словосочетания. Из них складывается языковая картина мира, определяющая восприятие мира носителями данного языка. Особенно наглядно этот аспект представлен устойчивыми выражениями, фразеологизмами, идиомами, пословицами, поговорками.
Природа фразеологизмов тесно связана с фоновыми знаниями носителя языка, с культурно-историческими традициями народа, говорящего на данном языке. Языковой картине мира, создаваемой ФЕ (фразеологическими единицами), свойственна пейоративность и антропоцентричность. Значение целого ряда базовых слов и ФЕ сформировалась с учетом ориентации на человека – голова колонны, горлышко бутылки, ножка стола, прибрать к рукам, палец о палец не ударить, на каждом шагу. Такие номинативные единицы отражают быт и нравы людей, их отношение к миру и друг другу.
В языке отражена наивная картина мира, складывающаяся как ответ на практические потребности человека. Наивная картина мира отличается прагматичностью. Знания данного типа могут сильно отличаться от представлений традиционной науки. Наивная картина мира, в котором преобладает предметный способ восприятия, имеет интерпретирующий характер.
Внешнее сходство зрительного образа нередко лежит в основе бытовой классификации. Например, в русских идиомах: по уши влюбиться, сыт по горло, с головой ушел в работу.
Общность выполняемой функции может объединять объекты в одну группу, например, общность функции рта и глаз при выражении удивления обозначается при помощи идиом раскрыть рот, таращить глаза. Различие функций разграничивает даже очень близкие в научной классификации объекты. Сравните встать на ноги и встать на колени. Часто наблюдаемые эмпирические свойства объектов, например, способность руки хватать, держать отражаются в определенных культурных сценариях и идиомах держать в своих руках, с руками оторвать, с пустыми руками.
1. Коллокационные, или лексико-фразеологические, ограничения, регулирующие пользование языком. Это значит, что каждое слово каждого языка имеет свой, присущий только данному языку круг или резерв сочетаемости. Иными словами, оно «дружит» и сочетается с ними словами и «не дружит» и, соответственно, не сочетается с друга ми. Почему победу можно только одержать, а поражение — потерпела почему роль по-русски можно играть, значение— иметь, а выводы и комплименты— делать? Почему английский глагол to pay, означающий 'платить' полагается сочетать с такими несочетаемыми, с точки зрения русского языка, словами, как attention [внимание], visit [визит| compliments [комплименты]? Почему русские сочетания высокая трава, крепкий чай, сильный дождь по-английски звучат как «длинная трава» (long grass), «сильный чай» (strong tea), «тяжелый дождь» (heavy rain)? Ответ один: у каждого слова своя лексико-фразеологическая сочетаемость, или валентность. Она национальна (а не универсальна) в том смысле, что присуща только данному конкретному слову в данном конкретном языке. Специфика эта становится очевидной только при сопоставлении языков, подобно тому как родная культура выявляется при столкновении с чужой. Поэтому носители языка не видят этих главных для изучающего иностранный язык трудностей: им и в голову не приходит, что в каком-то языке чай может быть сильным, а комплименты платят.
Лексическая сочетаемость подрывает основы перевода. Двуязычные словари подтверждают это явление. Перевод слов с помощью словаря, который дает «эквиваленты» их значений в другом языке, запутывает учащихся, провоцируя их на употребление иностранных слов в привычных контекстах родного (в издательстве «Русский язык» такого рода ошибки называли когда-то international furniture — именно так с помощью русско-английского словаря перевел на английский язык старательный ученик русское выражение международная обстановка). Эти контексты совпадают очень редко. Возьмем, например, простейшее (в смысле распространенности) слово книга и его эквивалент — слово book. В англо-русских словарях это слово приводится в наиболее регулярно воспроизводимых сочетаниях. Лишь одно из них переводится словом книга.
a book on/about birds — книга о жизни птиц,
a reference book — справочник,
a ration book — карточки, to do the books — вести счета,tо be in smb's good/bad books— быть на хорошем/плохом счету, I can read her like a book— я вижу ее насквозь, we must stick to go by the book— надо действовать по правилам. На уровне словосочетаний эти различия еще разительнее.
Другой трудностью, еще более скрытой, чем тайны и непредсказуемость лексико-фразеологической сочетаемости, является конфликт (между культурными представлениями разных народов о тех предметах и явлениях реальности, которые обозначены «эквивалентными» словами этих языков. Эти культурные представления обычно определяют появление различных стилистических коннотаций у слов разных языков.
Так, даже обозначение зеленого цвета, такого «общечеловеческого» (понятия, вызывает большие сомнения в плане его абсолютного лексического соответствия, поскольку наличие определенных метафорических и стилистических коннотаций не может не влиять на значение слова, а эти коннотаций различны в разных языках. Зеленые глаза по-русски звучит поэтично, романтично, наводит на мысль о колдовских, русалочьих глазах. Английское же словосочетание green eyes является метафорическим обозначением зависти и содержит явные негативные коннотации. Отрицательные ассоциации, вызываемые green eyes, — это «вина» Шекспира, назвавшего в трагедии «Отелло» зависть, ревность {jealousy} зеленоглазым чудовищем — о green-eyed monster.
Еще пример: русское словосочетание черная кошка обозначает, как и английское black cat, одно и то же домашнее животное — кошку, одного и того же цвета — черного. Однако в русской культуре, согласна традиции, примете, поверью, черная кошка приносит несчастье, неудачу, а поэтому словосочетание имеет отрицательные коннотации. Вспомните песню: Жил да был черный кот за углом, И его ненавидел весь дом... Говорят, не повезет, Если черный кот дорогу перейдет. В английской же культуре черные кошки — признак удачи, неожиданного счастья, и на открытках с надписью «Good Luck» сидят, к удивлению русских, именно черные кошки.
Тот слой лексики, который объединяет «эквивалентные» слова, представляет гораздо большие трудности при изучении иностранного языка, чем безэквивалентная или не полностью эквивалентная часть словаря. Дело в том, что кажущаяся понятийная эквивалентность, а вернее эквивалентность реальности, вводит в заблуждение учащегося, и он может употреблять слово, не учитывая особенности языкового функционирования данного слова в чужой речи, его лексико-фразеологическую сочетаемость и лингвостилистические коннотации. Иначе говорят в тех, казалось бы, простейших случаях, когда слова разных языков включают в себя одинаковое количество понятийного материала, отражают один и тот же кусочек действительности, реальное речеупотребление их может быть различным, так как оно определяется различным языковым мышлением и различным речевым функционированием.
Итак, языковая эквивалентность — это миф, который рассыпается, если принять во внимание такие факторы, как объем семантики, лексическая сочетаемость, стилистические коннотации. Гораздо меньше внимания получил культурологический аспект эквивалентности слов разных языков. Слово как единица языка соотносится с неким предметом или явлением реального мира (значение слова). Однако не только эти предметы или явления могут быть совершенно различными в разных культурах (дом эскимоса, китайца, кир гиза и англичанина — это очень разные дома). Важно, что различными будут и культурные понятия об этих предметах и явлениях, поскольку последние живут и функционируют в разных — иных — мирах и культурах. За языковой эквивалентностью лежит понятийная эквивалентность, эквивалентность культурных представлений.
Сопоставление русского и английского языков с учетом социокультурного компонента вскрывает глубины различий между тем, что стоит за словами этих языков. Возьмем для исследования самые простые слова, обозначающие предметы и явления, которые существуют у всех народов и во всех культурах. Конкретный стол, который стоит в вашей комнате, это «кусочек реальности». Когда мы называем этот предмет окружающего нас мира, в нашем мышлении есть определенное понятие стола, некое представление о столе, которое обобщено в определениях толковых словарей, например, русских:
стол— предмет мебели в виде широкой горизонтальной доски на высоких опорах, ножках. Обедать за столом. Письменный стол. Овальный:тол. Сесть за стол. Встать из-за стола. Стол — предмет домашней мебели, представляющий собою широкую поверхность из досок (деревянных, мраморных и др.), укрепленных на одной или нескольких ножках, и служащий для того, чтобы ставить или |класть что-нибудь на него. Круглый стол. Письменный стол. Обеденный стол. Ломберный стол. Кухонный стол. Туалетный стол.
В разных культурах понятие об этом предмете, обозначаемом в разных языках разными словами как разными звуковыми комплексами| (стол, der Tisch, a table, la table), но «эквивалентными по значению», будет разным. Это особенно очевидно при сопоставлении резко отличающихся друг от друга культур. Например, в Туркмении стол представлен просто куском клеенки или скатерти на полу, и только для европейских гостей» в качестве демонстрации особого уважения могут внести и поставить стол в нашем понимании. Но речь даже и не идет о таких явных культурных различиях. В близкородственных европейских культурах различие между тем, что стоит за, казалось бы, несомненно эквивалентными словами разных языков, становится вполне наглядным из одного любопытного откровения известной русской киноактрисы Елены Сафоновой, поселившейся в Париже с мужем-швейцарцем:
Дело не только в чужом языке. Дело в том, что, когда я говорю на любом языке слово стол, я вижу перед собой круглый деревянный стол на четырех ногах с чайными чашками. А когда французы говорят стол, они видят стол стеклянный, на одной ножке, но с цветочками. И винить их бессмысленно, они с таким же успехом могут обвинить в этом меня. Они не хуже, они просто другие.
Это несколько наивное, но тонкое и точное наблюдение ярко иллюстрирует отношения между предметом, понятием и словом. Эти отно шения можно обобщить следующим образом: между реальным предметом и словом, обозначающим этот предмет, стоит понятие, обусловленное культурой и видением мира данного речевого коллектива. «Разные языки — это отнюдь не различные обозначения одной и той же вещи, а различные видения ее... Языки — это иероглифы, в которые человек заключает мир и свое воображение».
Русское слово бабушка и английское grandmother — вообще термины (термины родства), обозначающие мать родителей. Однако что общего русская бабушка имеет с английской grandmother? Это совершенно разные образы, они по-разному выглядят, различно одеваются, у них совершенно разные функции в семье, разное поведение, разный образ жизни. Русское слово babushka — одно из не слишком многочисленных заимствований в английском языке, обозначающее головной платок, косынку («a head scarf tied under the chin, worn by Russian peasant women» [головной платок, завязываемый под подбородком, наподобие того, как носят русские крестьянки]). Русская бабушка, как правило, занята в новом статусе еще больше, чем раньше: она растит внуков, ведет хозяйство, дает родителям возможность работать, зарабатывать деньги. Англоязычная grandmother уходит на «заслуженный отдых»: путешествует, ярко одевается, старается наверстать упущенное в плане развлечений, приятного времяпрепровождения.
3) Стили вербальной коммуникации
Культуры различаются по тому, какую важность придают вербальным средствам. Длительная традиция изучения риторики в Северной Америке и Европе демонстрирует важность вербальных сообщений. Риторическая традиция отражает культурную модель логического, рационального и аналитического мышления. В США речь, как объект исследования, более или менее независима от коммуникативного контекста, она может быть проанализирована вне социального контекста. Говорящий и слушающий рассматриваются как независимые деятели, связь между которыми осуществляется посредством вербальных сообщений. Основная цель - выразить свои мысли и идеи насколько возможно логично и убедительно. В коллективистских культурах слова являются неотъемлемой частью коммуникативного контекста, что требует включения личностей коммуникантов и характер межличностных отношений между ними. Вербальные сообщения выполняют функцию усиления социальной интеграции и гармонии, а не нацелены на раскрытие личности говорящего или же своих целей. Без контекстуальной основы вербальное сообщение рассматривается как менее значимое, если не поверхностное или обманчивое. Каждому человеку присущ свой стиль общения, который накладывает вполне узнаваемый, характерный отпечаток на его поведение и общение в любых ситуациях. В стиле общения отражаются особенности общения, характеризующие его общий подход к построению взаимодействия с другими людьми. Стиль общения, как считают ученые, зависит как от индивидуальных особенностей и личностных черт людей: вспыльчивости, выдержанности, доверчивости, закрытости и т.п., так и от истории жизни, отношения к людям, общепринятых в данной культуре норм общения. Важность стиля общения в коммуникации заключается в том;, что с его помощью происходит понимание различных ситуаций, формируется отношение к партнерам но коммуникации, выбираются способы решения проблем.
В данном аспекте стиль общения - это своеобразное метапослание, которое указывает; как индивидам следует понимать и интерпретировать вербальное сообщение - контекст коммуникации. Здесь мастерство коммуниканта проявляется не только культуре его речи, но и в умении найти наиболее точное и наиболее подходящее для каждого конкретного случая стилистическое средство языка. Вербальная коммуникация предполагает искусное владение всеми речевыми жанрами: от реплики или комментария до лекции, доклад формационного сообщения, публичное речи.
Стили коммуникации также варьируются в разных культурах. Обычно выделяют четыре группы стилей вербальной коммуникации:
• прямой и непрямой;
• вычурный, точный и сжатый,
• личностный и ситуационный
• инструментальный и аффективный.
Прямой и непрямой стили коммуникации
Благодаря этим стилям выявляется степень выражения человеком своих внутренних побуждений и намерений в процессе общения, то есть выясняется степень открытости человека. Прямой стиль связан с выражением истинных намерений человека. Непрямой стиль позволяет скрывать желания, потребности и цели человека в общении. Выбор стиля коммуникации, безусловно, связан с контекстуальностью общения в разных культурах. Прямой, жесткий стиль общения характерен, по мнению исследователей, для низкоконтекстуальной американской культуры. В ней остается мало места для недосказанности. Американцы стремятся вызывать собеседника на прямой и ясный разговор, для которого очень характерны следующие высказывания; «Говорите, что вы имеете в виду», «Давайте по существу» и т.д. В этом стиле проявляется больше заботы о сохранении лица говорящего и о четком обосновании собственной позиции по теме разговора. Чаще всего такой стиль развивается в индивидуалистских культурах. Английский язык нацелен на неформальность и симметричное распределение власти. Американцы настойчиво пытаются убедить своих слушателей, не интересуясь, «принимает» ли собеседник его самого как личность.
В Америке выделяются три речевых стиля: «жесткий», «сладкий» и «пуританский». «Жесткий» стиль отличается тем, что в центр разговора человек помещает себя («Я-разговор»). «Сладкий» стиль имеет цель быть приятным собеседнику («Вы-разговор»). «Пуританский» стиль— не выражает заботы ни о себе, ни о слушателе («Предмет-разговор»).
Для высококонтекстуальных культур ведущим стилем коммуникации является непрямой стиль. В таких культурах предпочтение отдается непрямой, двусмысленной коммуникации, что продиктовано важностью уважения лица другого человека. Такой стиль характерен для культур Юго-Восточной Азии: Японии, Кореи. Культурная ценность взаимозависимости и гармонии в японском обществе требует от говорящего использования неясного и даже двойственного значения слов и выражений. Избегая впечатления о себе как о настойчивом, напористом человеке, японцы предпочитают использовать такие выражения, как «может быть», «возможно», «вероятно», «что-нибудь», «кое-что». Дети с двухлетнего возраста учатся щадить чувства другого человека. С ранних лет они учатся тонкостям поведения, подражая поведению своих матерей. Для выражения своего неодобрения японские матери обычно используют риторические вопросы и показывают свое неодобрение тоном голоса и контекстом общения.
Корейцы не дают отрицательных ответов типа «нет», «я не согласен с вами»» «я не могу сделать это». Они часто используют уклончивые ответы типа: «я согласен с Вами в принципе...» или «я сочувствую вам...»
В одной из африканских стран пользуются имеющимися в речи возможностями неоднозначного выражения, чтобы защищаться от тех, кто недружелюбно к ним относится. Например, человек говорит своему другу в присутствии жены: «Ну и порхают же эти ласточки, друг мой». Он говорит о ветрености своей жены и на случай, если она поймет намек, прикрывается тем, что смотрит во время этой якобы невинной реплики вверх, туда, где летают ласточки. Друг понимает, о чем идет речь, и отвечает: «Да, не говори мне об этих ласточках!» (Ты говоришь сущую правду). Жена также понимает, о чем идет речь, и говорит раздраженно: «Да, господин, оставь эту ее, господин, и возьми хорошую ее, господин, если ты женился на ласточке, господин!» (Женись на другой, если ты так думаешь). Муж делает вид, будто он удивлен и огорчен, что жена обиделась из-за невинной реплики по поводу ласточек. Он говорит ей: «Разве обижаются по поводу тех, кто наверху, госпожа?» Она отвечает: «Ах, господин, мне не нравится, когда меня обманывают. Ты говоришь обо мне. Ты упадешь с моего дерева». Смысл ответа следующий: «Ты глуп, что пытаешься обмануть меня в моем присутствии. Ты говоришь обо мне и ты всегда нападаешь на меня. Если это будет продолжаться, с тобой что-нибудь случится». Самое главное ~ говорить туманно и оставлять открытым путь к отступлению, если человек, на которого вы нападаете, обидится и попытается доставить вам неприятности».
Данные стили показывают степень использования экспрессивных средств языка, пауз, молчания.
Искусный, или вычурный, стиль предполагает использование богатого, экспрессивного языка в общении. Так, в арабских культурах, отказываясь от угощения, мало сказать просто «нет», отказ сопровождается клятвами и заверениями, совершенно неуместными с точки зрения европейца или американца. Ведь они привыкли к использованию точного стиля, предполагающего употребление лаконичных, сдержанных высказываний. Если же араб прямо и точно выскажет, что он имеет в виду, без ожидаемой сверхубежденности, другие арабы могут подумать, что он имеет в виду обратное. Арабы часто ошибаются, полагая, что иностранцы могут думать совсем не то, что они говорят, даже если их язык прост и понятен. Для арабов простое «нет» может означать туманно выражаемое согласие или поощрение, как у кокетливой женщины. С другой стороны, прямое согласие может означать отказ или просто, вежливость. Точный стиль заключается в использовании необходимого и достаточного минимума высказываний для передачи информации (не больше, но и не меньше, чем необходимо). Сжатый стиль, помимо лаконичности и сдержанности, включает уклончивость, использование пауз и выразительного молчания
Японцы и китайцы часто используют в разговоре молчание, которое тоже несет значение: оно отражает внутреннюю паузу. Если для американцев разговор — способ контроля ситуации, то для китайцев способ такого контроля — молчание. Молчание предпочтительнее в тех ситуациях, когда статус и роли участников неопределенны. Молчание хорошо подходит для неопределенных и непредсказуемых социальных отношений.
Использование вычурного стиля характерно для многих ближневосточных культур, точного -- для Западной Европы и США, сжатый стиль свойственен многим азиатским культурам и некоторым культурам американских индейцев.
Вычурный, стиль дает возможность сглаживать свою речь и сохранить как свое лицо, так и лицо своего собеседника.
Личностный стиль коммуникации делает акцент в общении на личности индивида, а ситуационный - на его роли. Личностный стиль использует язык, отражает социальное равенство, характерен для индивидуалистических культур, ситуационный отражает иерархичность общественных отношений, характерен для коллективистских культур. Американцы предпочитают прямое обращение к собеседнику но имени. Японцы считают формальность основным в человеческих отношениях. Японский язык ставит участников разговора в соответствующие ролевые позиции и придает каждому место в статусной иерархии.
Эти стили различаются своей ориентацией на того или иного участника коммуникации. Инструментальный стиль ориентирован на говорящего и на цель коммуникации, аффективный - на слушающего и на процесс коммуникации. Характерным образцом аффективного стиля служит японский стиль общения. Главная цель - процесс понимания собеседниками друг друга. Слова служат намеками на реальное содержание, никто не ждет, что они будут восприняты как точные факты. Инструментальный стиль общения представлен в европейских культурах и США. Люди стремятся предъявить себя собеседнику в речи, акцент делается на вербальное общение.
Дополнительные материалы
Б.Л.Уорф подробно развил взгляды У. Сепира. Б.Л. Уорф не был обыкновенным лингвистом, по профессии он был химик, и работа по специальности позволила ему взглянуть на язык специфическим образом — с точки зрения прагматики и прагматизма. Вот как он пишет в статье «Отношение норм поведения и мышления к языку» о своих впечатлениях от работы на бензиновом заводе:
«Так, например, возле склада так называемых бензиновых цистерн люди ведут себя соответствующим образом, то есть с большей осторожностью; в то же время рядом со складом с названием «Пустые бензиновые цистерны» люди ведут себя иначе: недостаточно осторожно, курят и даже бросают окурки. Однако эти «пустые» цистерны могут быть более опасными, так как в них содержатся взрывчатые испарения. При наличии реально опасной ситуации лингвистический анализ ориентируется на слово «пустой», предполагающее отсутствие всякого риска».
Похожим был случай в лондонском метро, о котором когда-то писали газеты. Таблички на дверях, гласившие «Выхода нет», по совету социологов заменили табличками «Выход рядом», что на несколько процентов понизило число самоубийств в Лондоне.
ЯЗЫК, РЕЛИГИЯ И НАРОДНЫЙ МЕНТАЛИТЕТ
Воздействует ли язык на культуру?
Идеи В.Гумбольдта и А.А.Потебни
В культуре и психологии каждого народа есть черты, составляющие его индивидуальное этническое своеобразие, и есть черты, объединяющие этот народ с другими народами или группами народов, а также, разумеется, со всем человечеством. Например, одни черты объединяют белорусов со всеми славянами; другие – с литовцами и поляками; третьи – с народами, исповедующими христианство; четвертые – с жителями Европы; пятые – с народами СНГ и т.д. Народный менталитет (культурно-психологическое своеобразие народа) складывается из соединения взаимодействия всех "слагаемых", причем этническая индивидуальность определяется не только сугубо индивидуальными особенностями народа, но и уникальностью самого соединения индивидуальных и групповых черт – соединения именно "этих ингредиентов" и именно в такой неповторимой "пропорции".
Язык и религия относятся к тем факторам, которые определяют народный менталитет и при этом влияют на формирование как индивидуально-неповторимых, так и некоторых общих с другими народами, групповых черт.
Вера в определяющее воздействие языка на духовное развитие народа лежала в основе философии языка Вильгельма фон Гумбольдта (1767-1835), выдающегося представителя немецкого классического гуманизма. Изучая язык испанских басков, резко отличный от языков индоевропейской семьи, Гумбольдт пришел к мысли о том, что разные языки – это не просто разные оболочки общечеловеческого сознания, но различные в и д е н и я мира. Позже в работе "О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества" Гумбольдт писал: "В каждом языке заложено самобытное миросозерцание. Как отдельный звук встает между предметом и человеком, так и весь язык в целом выступает между человеком и природой, воздействующей на него изнутри и извне <...>. И каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка" (Гумбольдт. [1830-35] 1984, 80).
В России идеи Гумбольдта о влиянии языка на народное сознание развивал А.А. Потебня (1835-1891), крупнейший в XIX в. отечественный филолог-мыслитель. Потебня находил органическое участие национального (этнического) языка не только в формировании народного мировосприятия, но и в самом развертывании мысли: "Человек, говорящий на двух языках, переходя от одного к другому, изменяет вместе с тем характер и направление течения своей мысли, притом так, что усилие его воли лишь изменяет колею его мысли, а на дальнейшее течение ее влияет лишь посредственно. Это усилие может быть сравнено с тем, что делает стрелочник, переводящий поезд на другие рельсы" (Потебня, [1895] 1976, 260).
Таким образом, лучшие умы XIX в. понимали язык как духовную силу, которая формирует культуру народа. В XX в. идеи Гумбольдта и Потебни получили дальнейшее развитие и, что особенно интересно, делались попытки проверить эти гипотезы экспериментально.
Убеждение в том, что люди видят мир по-разному – сквозь призму своего родного языка, лежит в основе теории "лингвистической относительности" знаменитых американских языковедов Эдварда Сепира (1884-1939) и Бенджамина Ли Уорфа (1897-1941). Они стремились доказать, что различия между "среднеевропейской" (западной) культурой и иными культурными мирами (в частности, культурой североамериканских индейцев) обусловлены различиями в языках.
В 60-х гг. проводились многочисленные экспериментальные проверки гипотезы "лингвистической относительности".
Например, ставился вопрос: если в языке есть одно отдельное слово для желто-зеленого цвета (как, скажем, в языке шона в Родезии: cicena означает 'желто-зеленый'), в отличие от языков, где этот цвет не имеет однословного обозначения, а есть два отдельных слова для двух пограничных участков цветового спектра (как в русском – желтый и зеленый, английском, немецком и др.), то значит ли это, что носитель языка шона скорее, легче, точнее определит цвет желто-зеленого предмета, чем это сделает носитель языка, в котором этот цвет не имеет однословного, т.е. уже готового, "подсказанного" самим языком обозначения? Психологи-экспериментаторы отвечают на этот и подобные вопросы отрицательно.
В целом эксперименты не обнаружили зависимости результатов познавательных процессов от лексической и грамматической структуры языка. В лучшем случае в таких опытах можно было видеть подтверждение "слабого варианта" гипотезы Сепира-Уорфа: "носителям одних языков л е г ч е говорить и думать об определенных вещах потому, что сам язык облегчает им эту задачу" (Слобин, Грин, 1976. 203-204). Однако в других экспериментах даже и такие зависимости не подтверждались. Психологи приходили к выводу, что в познавательных процессах в отношениях между языком и мыслительной деятельностью
р е ш а ю щ е й промежуточной переменной является активность познающего человека (подробно см.: Мечковская, 1994, 64-66).
В экспериментах гипотеза Сепира-Уорфа теряет свою обобщенно-философскую внушительность. Речь идет уже не о разных картинах мира, увиденных сквозь призму разных языков, а об участии языка в процессах восприятия, запоминания, воспроизведения.
Итак, человек не находится "в плену" у языка. Картина мира родного языка не является непреодолимой преградой для иного видения мира: человек строит иные "картины мира" (например, философскую, биологическую или физическую) и с достаточной надежностью переводит тексты с одного языка на другой, даже в тех случаях, когда между языками лежат многие столетия. Не язык, а народ создает культуру.
Вместе с тем для человека мир его родного языка – это "дом бытия", "самое интимное лоно культуры" (Мартин Хайдеггер). Это естественная психологическая "среда обитания" человека, тот образный и мыслительный "воздух", которым дышит, в котором живет его сознание.
Надэтнический характер вероисповеданий
Религия в качестве определенного вероучения и культовой практики и церковь как социальная институция, объединяющая последователей той или иной религии, – это важнейшие сферы социальной действительности. На протяжении многих веков религиозные представления, церковные институты и религиозная практика господствовали и радикально влияли на все другие проявления общественного сознания, социальной организации и культуры. Поэтому воздействие религии на менталитет народа исключительно глубоко и разнообразно.
Однако, поскольку большинство конфессий не является однонациональными церквами, а с другой стороны, многие этносы не являются едиными по конфессиональному признаку, то принадлежность определенного народа к той или иной конфессии "сама по себе" не могла бы обусловить его самобытность, непохожесть на другие народы. В современном мире границы вероисповеданий в целом соответствуют исторически сложившейся географии религий и не совпадают с границами языков, этносов и государств. Особенности культуры народа, обусловленные его вероисповеданием, оказываются в значительной степени общими для ряда этносов, входящих в определенный культурно-религиозный мир (мир буддизма, мир ислама, протестантский мир, мир православия и т.д.). В Новое время, как и в прошлом, религиозные традиции не столько разъединяют, сколько объединяют народы в культурные миры.
Что касается самобытности конкретного народа, то она создается соединением всех факторов этнообразования, а главное – неповторимостью исторического пути каждого народа, включая историю его религиозного развития.
Религия как фактор культурно-психологического своеобразия народов
Область религиозного составляет значительную часть жизни общества, всей истории человечества. Это огромный и сложный мир особой человеческой деятельности – религиозных чувств, религиозных или относящихся к религии мыслей, речей, желаний, поступков, взаимоотношений людей, социальных институций.
Религиозное мироощущение, обрядовая практика, религиозная мораль, церковные установления глубоко проникают в повседневную жизнь народа, многое в ней определяют и сами являются частью местного (этно-регионального) своеобразия. Поэтому даже мировые религии (т.е. по существенным признакам – религии надэтнические), в силу взаимодействия с повседневным бытом народа, в разных странах отличаются определенным национальным колоритом. Между прочим, это видно уже по церковной терминологии: ее часто не переводят, потому что ощущают как экзотическую лексику, с отпечатком "местного колорита", ср.: церковь – кирха – костел – синагога – мечеть; священник, поп (батюшка) – пастор – ксендз – раввин – мулла – лама; обедня – месса – ?мша; игумен (настоятель православного монастыря) – аббат (настоятель католического монастыря) и т.д.
В целом воздействие религиозно-конфессиональных факторов на все другие стороны жизни общества чрезвычайно глубоко, разнообразно и настолько органично, что перечисление аспектов такого воздействия было бы тавтологией. В сущности, это не "воздействие" на жизнь, а сама жизнь.
Современные «уорфианские» традиции
В современной лингвистике именно изучение метафорических значений в обыденном языке оказалось одним из тех направлений, которые наследуют «уорфианские» традиции. Исследования, проводившиеся Дж.Лакоффом, М.Джонсоном и их последователями начиная с 1980-х годов, показали, что языковые метафоры играют важную роль не только в поэтическом языке, они структурируют и наше обыденное восприятие и мышление. На первый план выдвигается сравнительное изучение принципов метафоризации в большом корпусе языков разных ареалов и различной генетической принадлежности с тем, чтобы выяснить, в какой степени метафоры в отдельно взятом языке являются воплощением культурных предпочтений отдельно взятого языкового сообщества, а в какой отражают универсальные биопсихологические свойства человека. Дж.Лакофф, З.Кёвечеш и ряд других авторов показали, например, что в такой области понятий, как человеческие эмоции, важнейший пласт языковой метафоризации основан на универсальных представлениях о человеческом теле, его пространственном расположении, анатомическом строении, физиологических реакциях и т.п. Было обнаружено, что во множестве обследованных языков – ареально, генетически и типологически далеких – эмоции описываются по модели «тело как вместилище эмоций». При этом конкретно-языковые, внутрикультурные вариации возможны в том, например, какая часть тела (или все тело целиком) «отвечает» за данную эмоцию, в виде какой субстанции (твердой, жидкой, газообразной) описываются те или иные чувства. Например, злость и гнев во многих языках, том числе и в русском (В.Ю. и Ю.Д.Апресян, ряд других авторов), метафорически связаны с высокой температурой жидкообразного содержимого – закипел от гнева/ярости, ярость клокочет, выплеснул свою злость и т.д. При этом вместилищем гнева, как и большинства других эмоций в русском языке, является грудь, ср. закипело в груди. В японском языке (К.Мацуки) гнев «размещается» не в груди, а в части тела, которая называется hara 'брюшная полость, нутро': рассердиться по-японски означает ощутить, что hara ga tatsu 'нутро поднимается'.
Даже в близкородственных и типологически сходных языках «среднеевропейского стандарта» при сравнении метафорических систем становится заметным несходство отдельных деталей картины мира внутри одной понятийной области. Так, в русском языке, как и в английском и во многих других европейских языках, метафора чувственного восприятия посредством зрения широко используется для описания ментальных процессов и действий – вижу часто означает «понимаю»: Теперь я вижу, что это трудная задача; Нужно рассмотреть этот вопрос под другим углом зрения; точка зрения; система взглядов; несмотря на... / невзирая на (т.е. 'не принимая в расчет') и т.д. В целом метафорические системы языков «среднеевропейского стандарта» обнаруживают гораздо больше сходств, чем различий, что свидетельствует в пользу правомерности их объединения под этим названием. Тем не менее различия встречаются даже в достаточно близких языках. Например, в русском языке мотивы поступка могут быть скрытыми (недоступными наблюдению и, следовательно, по логике метафоры, недоступными знанию или пониманию). Английский язык использует в этом значении прилагательное латинского происхождения ulterior, изначально имевшее значение 'находящийся по другую сторону, находящийся за чем-то'. При этом, чтобы узнать об истинных причинах поступка, в русском языке нужно спросить Что за этим стоит?, а в английском What lies behind it? (буквально «Что за этим лежит?»).
Выдвинутая более 60 лет назад, гипотеза лингвистической относительности поныне сохраняет статус именно гипотезы. Ее сторонники нередко утверждают, что она ни в каких доказательствах не нуждается, ибо зафиксированное в ней утверждение является очевидным фактом; противники же склонны полагать, что она и не может быть ни доказана, ни опровергнута (что, с точки зрения строгой методологии научного исследования, выводит ее за границы науки; впрочем, сами эти критерии с середины 1960-х годов ставятся под сомнение). В диапазоне же между этими полярными оценками укладываются все более изощренные и многочисленные попытки эмпирической проверки данной гипотезы.
Уорфианские традиции прослеживаются и в ряде современных работ по прагматике. Прежде всего, это относится к работам М.Сильверстейна, исследовавшего способность говорящих к осознанию используемых ими грамматических категорий (данную область исследований Сильверстейн предложил именовать «метапрагматикой»). То, насколько обыкновенный носитель языка – не лингвист! – способен объяснить то или иное употребление грамматической категории или конструкции, зависит, как выяснил Сильверстейн, от ряда факторов. Например, важно, насколько грамматическое значение связано с объективной реальностью, а насколько с конкретной ситуацией речевого общения. Так, категория числа, связанная с непосредственно наблюдаемым параметром множественности, оказывается гораздо «прозрачнее» для говорящего, чем такая категория, как наклонение, ведь не так легко объяснить, к примеру, почему русское сослагательное наклонение (сходил бы) может употребляться для выражения таких разных целей речевого воздействия, как просьба (Сходил бы ты за хлебом!), пожелание (Вот бы он сам за хлебом сходил!), сообщение о неосуществленном условии (Если бы ты сходил за хлебом с утра, мы бы уже могли сесть ужинать).
Исследованию соотношений между особенностями языковой структуры и культур различных народов уделяется значительное место в работах А.Вежбицкой, опубликованных в 1990-х годах. В частности, ею были приведены многочисленные эмпирические аргументы в пользу неуниверсальности принципов языкового общения, рассматривавшихся в 1970–1980-х годах как «коммуникативные постулаты», определяющие общие для всех языков способы ведения разговора.
«Прагматические» категории, т.е. такие, правильное употребление которых подчиняется конкретным условиям речевого общения, могут по-разному встраиваться в языковую систему. Например, в японском языке глаголы имеют специальные грамматические формы вежливости, и чтобы правильно их употребить, нужно знать каково относительное положение собеседников в социальной иерархии. Эта грамматическая категория является обязательной, т.е. каждый глагол должен быть оформлен либо как «нейтральный» по вежливости, либо как «скромный», либо как «почтительный». Похожую прагматическую функцию имеет различение Вы и ты при обращении к собеседнику в русском языке, однако в русском это противопоставление имеет гораздо более частный характер, чем в японском. Осознание говорящими такого рода различий происходит носителями разных языков по-своему и тем самым подчиняется принципу лингвистической относительности.