Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования Комсомольско-на-Амуре государственный технический университет
МЕТОДЫ ИЗУЧЕНИЯ
КУЛЬТУРЫ
Рекомендовано Угебно-методигеским объединением вузов РФ по образованию в области историко-архивоведения в кагестве угебного пособия для студентов высших угебных заведений, обугающихся по специальности «Культурология»
Санкт-Петербург
«НАУКА»
2010
УДК 008 ББК 71.0 Ч 11
Чебанюк Т. А. Методы изучения культуры: Учебное пособие. — СПб.: Наука, 2010. — 350 с.
ISBN 978-5-02-025416-9
Предлагаемое учебное пособие — авторская попытка предоставить студентам специальности 031401 «Культурология», бакалаврам направления 031400 «Культурология» и магистрам возможно полное изложение материала по основным методам изучения культуры, подходам и практикам анализа текстов культуры в соответствии с требованиями Государственного образовательного стандарта высшего профессионального образования по данной специальности.
Изложение учебного материала строится по определенной схеме: теоретическое описание каждого из методов в изучении культуры сопровождается методологическим алгоритмом, выстроенным на материале конкретных текстов исследователей. В учебном пособии содержится описание устоявшихся в научном мире методов исследования (сравнительно-исторический, историко-типологический, структурно-функциональный, семиотический и другие), синергетического метода в исследованиях текстов культуры, постструктуралистских практик интерпретации текста (деконструкция, дискурс, гендер).
Учебное пособие предназначено для студентов вузов, начинающих исследователей в области изучения теории и истории культуры.
Ил. 2. Табл. 5.
Рецензенты:
доктор философских наук, профессор И. В. КОНДАКОВ доктор культурологии С. Н. СКОРИНОВ доктор филологических наук, профессор О. А. БУЗУЕВ
ISBN 978-5-02-025416-9
© Т. А. Чебанюк, 2010
© Издательство «Наука», редакционно-
издательское оформление, 2010
ВВЕДЕНИЕ
Учебная дисциплина «Методы изучения культуры» является составляющей блока дисциплин общепрофессиональной подготовки специальности 031401 «Культурология» и рассматривается как обязательная для изучения область знаний.
Дисциплина направлена на фундаментальную подготовку студентов-культурологов в области теории и методологии культуры и находится в системе согласованных дисциплин: «Теория культуры», «Философия культуры» и «Социология культуры».
В структуру учебной дисциплины «Методы изучения культуры» входят компоненты знаний теорстико-методо- логических процедур, применяемых в процессе анализа текстов культуры.
Полученные при изучении дисциплины знания, умения, навыки должны способствовать выработке и закреплению у студентов алгоритмов разных методов в исследовании культуры и навыков их практического применения. Содержание дисциплины «Методы изучения культуры» и способы ее усвоения соответствуют креативному и компетентному подходу в образовании и нацелены на деятельное и творческое овладение методами изучения текстов культуры.
Структура учебного пособия отражает требования Государственного образовательного стандарта высшего профессионального образования. В качестве методологических практик анализа текстов культуры с учетом интегративной природы культурологии как самостоятельной области знания в модульное описание дисциплины введены следующие: История становления методов культурологии, типов культурологического анализа; Методы изучения культурных форм и процессов; Историче
5
ский подход в культурологии (историко-генетический, историко-сравнительный методы); Значение структурного (структурно-функционального) подхода для исследования культуры; Семиотический подход к изучению и описанию культуры; Возможности феноменологии, философской герменевтики, психоанализа в культурологии; Специфика гендерного анализа при изучении культуры; Системный и информационный методы исследования культуры; Постструктурализм, методы деконструкции культурных текстов; Роль познавательных «поворотов» в методологии изучения культуры; Междисциплинарный подход в культурологических исследованиях; Культурология в системе современного гуманитарного знания.
Полученные при изучении дисциплины знания, умения, навыки должны способствовать пониманию студентами методологических алгоритмов в исследованиях культуры, выработке навыков их практического применения.
Логика построения учебного материала соответствует требованиям к уровню подготовки культуролога, который:
Принципы изложения материала определяют следующие задачи:
6
Учебное пособие построено по хронологически-темати- ческому принципу, автор пытался выдержать в изложении материала временной период формирования того или иного метода исследования. Тем не менее в соответствии с внутренней логикой представилось необходимым в качестве первых тем учебного материала изложить проясняющие на теоретико-методологическом уровне такие темы, как «Предмет культурологии как самостоятельной области знания», «Междисциплинарность в исследованиях культуры как методологическая проблема», «Специфика куль- турно-антропологического подхода в гуманитарных исследованиях». Последняя из перечисленных тем является для нас методологически важной, так как любой текст культуры есть не только исторически, социально, но и антропологически обусловленный текст. Поэтому студентам будет полезно ознакомиться с основными положениями этого перспективного в культурологических исследованиях подхода.
Изложение учебного материала определяется внутренней логикой: каждая тема представляет теоретическое изложение того или иного метода, сопровожденное методологическим алгоритмом, выстроенным на материале текстов культуры, доступных студентам. Этот алгоритм может быть ими применен в анализе других текстов.
Изложение теоретических основ методов и выстраивание их алгоритмов сопровождается Вопросами для самопроверки; Заданиями к самостоятельной работе студентов по тем темам, для усвоения которых необходимы их практические усилия; Списком текстов, в который включены ставшие «классическими» работы, знакомство с которыми для студентов в процессе усвоения материала является необходимым требованием; Списком основной литературы.
Автор выражает глубокую признательность ректору Комсомольского-на-Амуре государственного технического университета Анатолию Михайловичу Шпилеву за предоставленную возможность завершить и опубликовать работу, проректору по связям с общественностью Илье Игоревичу Докучаеву и коллективу кафедры культурологии.
РАЗДЕЛ 1
ТЕОРЕТИКО-МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ КУЛЬТУРОЛОГИИ
Тема 1
ПРЕДМЕТ КУЛЬТУРОЛОГИИ КАК САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ ОБЛАСТИ НАУЧНОГО ЗНАНИЯ
Самарий Израилевич Великовский (1931—1990) еще в 1984 году на симпозиуме «Междисциплинарные исследования истории культуры» отмечал, что «ученые, работающие с памятниками культуры... зачастую... убеждены, будто простое накопление разрозненных результатов на отдельных узких участках знания о культуре в конце концов даст, как в чудесной сказке, вожделенную сводную культурологию».1 Признание культурологии как науки, тяготеющей к целостной интерпретации мира и человека в нем, в значительной мере изменило положение дел.
Культурология возникла в 1990-е годы в результате осознания нескольких факторов, определивших социокультурное развитие мира и ставших очевидными уже в середине века. Среди них — признание разнообразия культур и преодоление европоцентризма, исходившего в оценке культур из признания превосходства ценностей европейской культуры. В качестве одного из факторов становления культурологии В. П. Кожевников отмечает кризис ценностно-мотивационных установок «фаустовского человека», ориентированного на технологическое отноше
1 Великовский С. И. Культура как полагание смысла // Одиссей: Человек в истории. Исследования по социальной истории и истории культуры. М.: Наука, 1989. С. 16.
8
ние к миру и руководствующегося идеологией «воли» и моралью «успеха».1
Однако не следует забывать и о «внутренних причинах» становления культурологии. «В начале было слово», и это слово было «культурология», произнесенное в благой надежде на необратимость гуманитаризации учебного процесса в вузах, и прежде всего технических. Введение культурологии в качестве учебной дисциплины, как отмечалось участниками совещания по проблемам преподавания культурологии (Москва, 1993), было скоропалительным, лишенным не только адаптированного варианта ее существования в аудитории, но и концептуально-структурного определения предмета «нового знания», его категориально-понятийного аппарата, типовой программы, что определило далеко не оригинальную для преподавателей ситуацию — «учиться плавать, уже находясь в воде».2
В этих условиях преподаватели вузов, ученые стали поспешно искать приемлемую концепцию новой науки и учебной дисциплины. Первоначальная попытка свести ее к философии культуры была единодушно отвергнута участниками научно-практической конференции «Культурология сегодня», принципиально разграничившими сущностные и функциональные особенности новой дисциплины и уже существующей дисциплины и науки. Более того, было подчеркнуто, что культурология не является философской наукой, напротив, философия в самом широком смысле как одна из составляющих культуру по своей сущности есть дисциплина культурологического плана.
Дальнейший ход поисков в определении статуса культурологии обнаружил две противоположные точки зрения на сущность и самое право существования культурологии как самостоятельной области знания и учебной дисциплины. Первая была декларирована А. Арнольдовым, который полагал, что культурология — одна из фундаментальных наук, выполняющая интегративную функцию для различных гуманитарных знаний и являющаяся для них методо
1 Кожевников В. П. Методологические основы культурологии: Учебное пособие. М.: Гуманитарный ун-т, 1999. С. 39.
2 Информационный бюллетень межвузовского центра по научно-информационному обеспечению преподавания истории и теории культуры в вузах России. М., 1993. № 2. С. 14.
9
логической основой. По его мнению, культурология призвана была стать своего рода метанаукой.
Другая, не менее радикальная точка зрения была высказана В. М. Межуевым, который полагал, что культурология и как наука, и как дисциплина (какими бы благими намерениями она не была введена в учебные планы вузов) не должна существовать вообще. Доказательства его тезиса не лишены убедительности, несмотря на то, что вскоре исследователь изменил свою точку зрения на проблему права на существование культурологии. Культура — «вторая природа», созданная человеком, способ его существования в мире. Следовательно, все в обществе и само общество и есть культура. Она многоаспектна и многофункциональна, обладает многоуровневостыо систем, се формирующих, поэтому имеют право быть только конкретные науки, изучающие ту или иную ее составляющую: к примеру, философия культуры, социология культуры, психология культуры, культурная антропология, искусствознание и другие. В. М. Межуев ссылался и на тот факт, что культурология не имеет традиции в отечественной истории, что она как таковая не существует и в системе европейских наук.
Подобной позиции в настоящее время придерживается Ю. М. Резник, полагающий, что культурология в России возникла в результате «институционального кризиса, связанного с отсутствием... традиций культурно-антропологических исследований, недостаток которых в сфере теоретических обобщений попытались возместить специалисты культурологии. Вместо того чтобы развивать социальную и культурную антропологию, эти люди взяли курс на экспансию, что значительно проще и не требует больших интеллектуальных усилий».' Следует возразить автору, особенно в последней части его высказывания: во-первых, и социальная антропология, и культурная антропология не могут дать системного представления о культуре; во-вто- рых, развернувшиеся поиски теоретической и методологической концепции культурологии, определения ее научно
1 Резник Ю. М. Культурология в системе наук о культуре: Новая дисциплина или междисциплинарный проект? // Фундаментальные проблемы культурологии: В 4 т. Т. 1: Теория культуры / Отв. ред. Д. Л. Спивак. СПб.: Алетейя, 2008. С. 22.
10
го статуса, предмета исследования, междисциплинарных связей с философскими, гуманитарными и социальными науками как раз и свидетельствуют об активных интеллектуальных усилиях ученых-культурологов, об отсутствии декларирования статуса культурологии в качестве «главной» или «единой» науки о культуре.1
Подобные упреки в адрес культурологии высказывает и X. Г. Тхагапсоев в своей статье «К проблеме предметного пространства и научного статуса культурологии», опубликованной в сборнике «Фундаментальные проблемы культурологии», составленном по материалам выступлений ученых на Первом Российском культурологическом конгрессе: «...идея культурологии, заимствованная из западной гуманитарной науки... не очень согласуется с российскими традициями научно-гуманитарного познания, с исторически сложившейся в России структурой гуманитарного знания».2 По его мнению, «ныне существующая предметная расплывчатость обрекает культурологическую науку на методологическую несостоятельность, а в итоге — на теоретическую беспомощность».3 Кроме того, X. Г. Тхагапсоев в качестве факта «беспомощности» культурологии указывает на отсутствие в ней «целостной системы базовых абстракций, отражающих суть, строение и свойства познаваемого объекта»,4 т. е. собственной методологии научного познания.
В настоящее время усилиями многих российских ученых культурология осуществилась и в статусе науки, и в статусе специальности, и в статусе дисциплины, несмотря на еще существующие разногласия исследователей в определении ее места в ряду социально-гуманитарных наук.
Вместе с тем следует отметить, что ученые в своих теоретико-методологических исканиях, попытках определить сферу присущих культурологии интересов, структуру ее знания пришли только к одному знаменателю: культурология — интегративная наука, систематизирующая и концептуально интерпретирующая знания, накопленные соци
1 См.: Там же.
2 Тхагапсоев X. Г. К проблеме предметного пространства и научного статуса культурологии // Фундаментальные проблемы культурологии: В 4 т. Т. 1. С. 6.
3 Там же. С. 7.
4 Там же.
11
альными, историческими, философскими, психологическими и другими науками. Интегративность культурологии в качестве ее предметной и теоретико-методологической природы необходимо отличать от представлений о «суммарное™» гуманитарных наук, которые якобы образуют культурологическую область знания. Об этом по-прежне- му говорят ученые: философы, историки, социологи. Так, В. М. Межуев, скорректировав свою прежнюю точку зрения, считает, что культурология — это «некоторое суммарное обозначение целого комплекса разных наук, изучающих культурное поведение человека и человеческих общностей на разных этапах их исторического существования».1 Эту же мысль он продублировал и на заседании «круглого стола» «Культурология как наука: за и против», добавив ко всему ранее сказанному, что культурология не имеет своего предмета, метода, цели.2
В силу ряда причин, о которых мы говорили ранее, до настоящего времени действительно отсутствует единая теоретическая модель культурологии как науки в ее основных составляющих: предмет и статус в ряду социальногуманитарных наук, познавательные возможности, теоретико-методологический аппарат. Проблеме определения предмета культурологического знания были посвящены несколько выпусков журнала «Личность. Культура. Общество», на страницах которого со своими размышлениями выступили такие известные ученые, как М. С. Каган, В. М. Межуев, Э. А. Орлова, В. J1. Рабинович, Н. Г. Багда- сарьян, П. С. Гуревич, А. А. Пелипенко, А. Я. Флиер, В. М. Розин и другие.3 Однако, как отмечает Ю. М. Резник, разброс мнений исследователей по вопросу о теоретико-методологических основаниях культурологии оказался значительным: от представления культурологии как комплекса знаний, могущего осуществиться в учебной
1 Межуев В. М. Классическая модель культуры: Проблема культуры в философии Нового времени // Культура: Теории и проблемы. М.: Наука, 1995. С. 8; см. также: Межуев В. М. Идея культуры: Очерки философии культуры. М.: Прогресс, 2006.
2 Культурология как наука: за и против (материалы обсуждения) // Вопросы философии. 2008. № 11. С. 6.
3 См. подробнее: Резник Ю. М. Культурология в системе наук о культуре: Новая дисциплина или междисциплинарный проект? // Фундаментальные проблемы культурологии. С. 18.
12
дисциплине (В. М. Межуев, С. Н. Иконникова, Э. А. Орлова и другие), до репрезентации культурологии как интегративной науки, «которая предлагает не только целостное понимание конкретных феноменов культуры, но и собственную методологию исследования».' С этим мнением исследователя, безусловно, следует согласиться.
Действительно, до сих пор присутствуют субъективность и избирательность в определении предмета культурологии, излишняя оценочность, психологизм, нечеткость в толковании основных категорий науки и другое, что наглядно проявилось, например, в ряде докладов, прочита- танных на пленарных и секционных заседаниях Первого Российского культурологического конгресса. Как справедливо отметила Л. М. Мосолова, в большинстве учебников «Культурология», появляющихся сегодня в значительном количестве, не определяются теоретические принципы изложения материала, их структуры, что, безусловно, является следствием отсутствия четкого понимания предмета культурологии как науки, дисциплины, специальности.
Это обстоятельство может быть отчасти объяснено феноменологической сущностью самой культуры, которая есть условие и способ существования человека, бытийное основание мира, то, в чем человек сам представляет себя человеком. Однако основные причины находятся на более глубоких уровнях. Нерешенными остаются концептуальные для каждой науки проблемы: определение предмета культурологии, т. е. собственной оригинальной объектно- сти, ее междисциплинарных связей, теоретико-методоло- гической основы, места и роли в системе гуманитарных знаний.
Принятый Первым Российским культурологическим конгрессом в сентябре 2006 года Заключительный документ первым своим пунктом констатирует тот факт, что научным сообществом Российской Федерации культурология рассматривается как сложившая область знания, обеспечивающая особый профессиональный взгляд на социокультурное развитие общности, что налагает ответственность на культурологов за научную ясность и четкость в определении необходимых атрибутов культурологии как
1 Там же. С. 20.
13
науки, ее архитектуры (структуры), понятийно-терминологического и теоретико-методологического аппарата.
Однако до сих пор отсутствует строгая научно обоснованная концепция культурологического научного знания. Большинство авторов учебников по культурологии, не давая четкого определения ее предмета, перечисляют основные направления в изучении культуры: генезис культуры, традиции, нормы, структура, функции, типология, историческая динамика и другое. При этом выделенным направлениям в изучении культуры не дается обоснование, не определяются критерии, согласно которым должны быть именно так обозначены предметные области культурологического знания. Об этом пишет С. С. Минц в работе «Рождение культурологии» со ссылкой на распространенное определение предметной области науки: «Культурология изучает наиболее общие закономерности развития культуры, принципы ее функционирования, взаимосвязь и взаимозависимость разных культур, отличающихся друг от друга пространственно-временными, этно-социальны- ми, морально-политическими, научными и художественными характеристиками. Культурология изучает также качественную специфику локальных и региональных культур, их связь и преемственность с другими культурами, выявляя общие тенденции единого культурного процесса человечества, всех народов Земли, раскрывая как особенности современной цивилизации, так и историю развития культуры. Очевидно, что наука со столь неопределенной предметной областью нефункциональна и малорезультативна. При таком размытом представлении о предмете исследований практически невозможно четко определить содержание дисциплины».1
Складывается ситуация, при которой, как отмечает В. М. Розин, «нет одной культурологии»,2 их существует столько, сколько существует видных ученых в этой области: культурология от А. И. Пигалева, Н. Г. Багдасарьян, А. Я. Флиера, А. С. Кармина и, добавим, самого В. М. Розина. При этом большинство исследователей, говоря о
1 Минц С. С. Рождение культурологии. СПб.: Нестор, 1999. С. 14.
2 Розин В. М. Культурология: Учебник. М.: Гардарики, 2003. С. 58.
14
концептуальной сущности, структуре культурологии как самостоятельной области знания, «социализирует» или «философизирует» ее содержание.
А. Я. Флиер, полагая, что культурология — «наука о ценностно детерминированных основаниях социальной консолидации людей и способах осуществления коллективного характера их жизнедеятельности...»,1 делает преимущественно социологический акцент в обозначении ее предметной области. По сути дела подобной позиции придерживаются авторы учебного пособия для вузов «Культурология: Теория культуры» А. П. Садохин и Т. Г. Груше- вицкая, которые полагают, что «узловой научной проблемой» культурологии является «сущность культуры и ее социальные функции».2 Решение же узловой проблемы закономерно ведет исследователей к постановке и рассмотрению таких проблем, как «структура культуры и ее типология, единство и многообразие культур... зарождение культуры и обусловливающие ее социальные факторы».3 Говоря о связи культурологии с социальными и гуманитарными науками, авторы вычленяют собственно культурологический аспект исследования, который, по их мнению, определяется анализом «устойчиво повторяющихся, упорядоченных последовательностей явлений человеческого бытия, имеющих системный характер... Культурологический аспект исследования показывает наиболее общие и, как правило, исторически неизменные сущностные параметры и закономерности функционирования соответствующих видов деятельности»4 человека.
Авторы учебного пособия выделяют широкое и узкое (общее и частное) понимание предмета культурологии. В широком аспекте культурология выступает как совокупность разнообразных дисциплин или наук, изучающих культуру: историческая культурология, социология культуры, философия культуры, экология культуры, психоло
1 Флиер А. Я. Культурология для культурологов: Учебное пособие для магистрантов и аспирантов, докторантов и соискателей, а также преподавателей культурологии. М.: Академический Проект, 2000. С. 37.
2 Садохин А. П., Грушевицкая Т. Г. Культурология: Теория культуры: Учебное пособие. М.: ЮНИТИ, 2004. С. 8.
3 Там же.
4 Там же. С. 9—10.
15
гия культуры, этнология (этнография), история культуры и другие. В узком понимании культурология «выступает как общая теория культуры, основывающаяся в своих обобщениях и выводах на знаниях конкретных наук, каковыми являются теория художественной культуры, история культуры и другие частные науки о культуре».' К этому же направлению в определении дисциплинарного статуса культурологии как науки относятся и работы Э. В. Соколова «Культурология. Очерки теории культуры»,2
О. М. Петрашкевич-Тихомировой «Культурология как теория культуры»,3 учебник «Культурология» под редакцией Ю. Н. Солонина и М. С. Кагана.4 Культурология в качестве «общей теории культур, рассматривающей соответственно „сквозные" и „интегральные11 проблемы функционирования и развития данного феномена»,5 обеспечивающего ее целостность и системность, позиционируется Ю. М. Резником. Предметное поле культурологии в статусе теории культуры как системного знания, по его мнению, могут определить «смысловые единицы — коды, связи между ними и образуемые ими структуры».6 Исследователь полагает, что, только став общей теорией, «культурология может претендовать на научное признание и уважительное отношение (выделено мной. — Т. Ч.)».1
Подобного рода взглядов придерживаются авторы недавно появившегося коллективного труда «Теоретическая культурология» под редакцией О. К. Румянцева. В Предисловии к первому тому К. Э. Разлогов высказывает общую точку зрения авторов на то, что важнейшим источником культурологии является философия культуры, «на ее осно
1 Садохип А. П., Грушевицкая Т. Г. Культурология: Теория культуры. С. 12.
2 Соколов Э. В. Культурология. Очерки теории культуры. М.: Интерпракс, 1994. 376 с.
3 Петрашкевич-Тихомирова О. М. Культурология как теория культуры. М.: Академический Проект, 2005. 272 с.
4 Культурология: Учебник / Под ред. Ю. Н. Солонина, М. С. Кагана. М.: Высшее образование, 2008. 566 с.
5 Резник Ю. М. Культурология в системе наук о культуре // Фундаментальные проблемы культурологии: В 4 т. Т. 1: Теория культуры. С. 25.
6 Там же. С. 26.
7 Там же. С. 25.
16
ве формируется теоретическая культурология».1 При этом автор разграничивает классическую философию культуры и теоретическую культурологию, относимую им к постмодернистским дискурсам, для которых свойственны «понятия концепта, повседневности, публичности, повествования, коммуникативных структур, языковых игр, деконструкции, метафоры, власти, телесности, желания, си- мулякра, хаоса, виртуальной реальности...»2 и другое. Оригинальные же тексты философии культуры, по мнению исследователя, определяют классические идеи: «...рефлексия, свобода, ответственность, субъект, личность, автор, произведение, онтология культуры, рациональность, универсальные ценности, идеал, истина...»3 и другое.
На философском «основании» культурологии принципиально настаивал Марк Борисович Туровский (1922— 1994), занимавшийся разработкой научных проблем философии культуры.4 Идею философского начала, философской обусловленности культурологии он реализовывал в статьях, опубликованных в сборниках серии «Постижение культуры. Концепции, дискуссии, диалоги: Ежегодник», в работе «Философские основания культурологии». На философской основе культурологии настаивает С. Ю. Решетников. В статье «Теория культуры (Логико-методологические подходы)» он вычленяет следующие проблемно-тематические поля культурологии как науки: культура как тотальность человеческого существования, качественная характеристика человеческого существования, особая организация содержания человеческой жизнедеятельности; определяет три основные модальности ее организации (предметно-технологическая, смысловая, функциональноинституциональная), с необходимостью требующие в своем изучении метаязыка философской онтологии «как системы описания человеческого знания о мире».5
1 Теоретическая культурология / К. Э. Разлогов [и др.]. М.: Академический Проект, 2005. С. 3.
2 Там же. С. 13.
3 Там же.
4 Туровский М. Б. Философские основания культурологии. М.: РОССПЭН, 1997. 440 с.
5 Решетников С. Ю. Теория культуры (Логико-методологические подходы) // Общественные науки и современность. 2007. № 2. С. 156—162.
17
С философской точки зрения предмет культурологии определяет А. И. Пигалев: «Культурология — гуманитарная дисциплина, изучающая общие, преимущественно философские аспекты возникновения и развития культуры, взаимодействия культур между собой».1 Разработке «философских оснований культурологии»2 посвящены работы ученых Российского института культурологии. Оригинальную концепцию предмета культурологии предлагает
В статье «Наука о культуре в эпоху постмодерна» Г. В. Драч излагает некоторые «правила», которым должна следовать культурология в качестве постмодернистского проекта, в частности, правило «смещения культурологии в сторону философии, вернее, к их соединению»,5 не прописывая при этом механизмы подобного соединения. А в определении предмета и задач культурологии им не акцентируется возможность подобного соединения: «Ее
1 Пигалев А. И. Культура как целостность (методологические аспекты). Волгоград: Изд-во ВГУ, 2001. С. 23.
2 См.: Постижение культуры. Концепции, дискуссии, диалоги: Ежегодник. Вып. 5—6. М.: РИК, 1996. С. 9—21.
3 Доброхотов А. Л. О предмете культурологии // От философии жизни к философии культуры. СПб.: Алетейя, 2001. С. 16.
4 Межуев В. М. Как возможна философия культуры? // От философии жизни к философии культуры. С. 34.
5 Драч Г. В. Наука о культуре в эпоху постмодернизма // Фундаментальные проблемы культурологии. Т. 1: Теория культуры. С. 44.
18
предметом выступает генезис, функционирование и развитие культуры как специфически человеческого способа жизни, который раскрывает себя исторически как процесс культурного наследования... Задача культурологии — построить „генетику" культуры, которая не только бы объяснила историко-культурный процесс... но и могла бы прогнозировать его и, в перспективе, управлять им (выделено мной. — Т. Ч.)у>. 1
Исключением из правила «философизации» проблемных полей культурологии является позиция И. В. Кондакова, который во Введении к тому «Современные трансформации российской культуры» научной серии «Россия на перекрестке культур» пишет о том, что «современное культурологическое знание, взятое в общем виде, в принципе не вполне укладывается в теоретический дискурс, свойственный науке вообще и многим смежным с культурологией гуманитарным наукам... Современная культурология... не может характеризоваться одним лишь атрибутом научности; в ней есть и своя художественность, и философичность, и своя политизированность, и широкая вариативная ассоциативность».2 По сути дела, речь идет о синкретической природе культурологического знания.
П. С. Гуревич полагает, что главной задачей культурологии является осмысление «закономерностей культурного процесса, и в этом смысле она является систематизированным знанием о культуре как специфическом и уникальном феномене».3
Сложившаяся в американских гуманитарных науках (Джеффери Александер) и нашедшая своих сторонников в русском научном сообществе культурная социология претендует на разработку такой проблемы, как «выявление внутренней культурной архитектуры социального смысла с помощью анализа понятий кодового, нарративного и символического действия»,4 делая при этом акцент
1 Там же. С. 45.
2 Кондаков И. В. Введение // Современные трансформации российской культуры / Отв. ред. И. В. Кондаков. М.: Наука, 2005. С. 13.
3 Гуревич П. С. Культурология: Учебник. М.: Гардарики, 2003. С. 25.
4 Давыдов А. А. Культурная социология Дж. Александера и системная социология // Социологические исследования. 2007. № 7. С. 12.
19
на символические коды, «определяющие, что является Добром и Злом; на символическую антропологию, струк- турную семиотику, постструктурализм, методы нарратива и деконструкции, что, в общем, можно охарактеризовать как структурную герменевтику».1 Понимание культуры Дж. Александером «как внутреннего текста, основанного на культурных кодах, моральных универсалиях, символах, смыслах, дискурсе»2 по сути дела обозначает приоритетные сферы разных наук: семиотики и культурологии.
Следует отметить, что и понимание культурологии как совокупности частных дисциплин является методологически неверным, ибо противоречит пониманию природы культурологии как интегративной науки, которая не может быть представлена простой совокупностью ряда гуманитарных дисциплин. Каждая из социально-гуманитарных наук имеет свой предмет исследования, свои цели и задачи; их смешение не может дать позитивного результата, способствовать выработке концепции науки.
Культурология как самостоятельная область знания не может быть сведена ни к философии культуры, ни к теории культуры, ни к социологии культуры. Однако мнение о том, что современная культурология «развивается как комплекс наук о культуре»,3 является довольно устойчивым. При этом, как полагает С. Н. Иконникова, каждая из наук, входящих в культурологический комплекс, «имеет свой ареал исследования, категориальный аппарат, методы и эмпирическую базу (выделено мной. — Т. ¥.)».4 При таком толковании культурология предстает по своему существу даже не столько комплексом наук, сколько суммой традиционно сложившихся наук о культуре, действительно имеющих свой предмет исследования, теорети- ко-методологическую базу.
Самым простым ответом на вопрос о предмете культурологического знания является распространенное утверждение: «культура как целое». Приведем один пример. Так, в недавно появившемся коллективном труде «Теория
1 Там же.
2 Там же. С. 14.
3 Иконникова С. Векторы и ориентиры культурологии в пространстве глобализации // Вопросы культурологии. 2008. № 1. С. 4.
4 Там же. С. 4.
20
культуры» санкт-петербургских ученых отмечено, что «культурология — системная рефлексия о культуре как целостности. Она включает в себя исторические, социологические, антропологические, философские, этнографические, религиозные, художественные и иные аспекты культуры».1 Однако, как справедливо отмечает Э. А. Орлова, культура «не имеет монолитного объективного обозначаемого, но представляет собой обобщающую категорию, объединяющую разнородные множества искусственных объектов».2 Следовательно, целостность бытия культуры необходимо мотивировать, выявить исходные, взаимосвязанные и взаимообусловленные компоненты ее структуры, определить именно то, что обусловливает ее целостность.
Аргументированную теоретико-методологическую точку зрения на оригинальность предмета культурологии предлагает И. М. Быховская в учебном пособии «Основы культурологии», созданном коллективом авторов. Она полагает, что «становление культурологии как самостоятельной науки было связано с осознанием возможности и необходимости выделить, артикулировать особый срез, подход к изучению культуры, который не был развернут в других науках о культуре, а затем с его лигитимизацией, институализацией как самостоятельного научного направления».3 Культурология, по ее мнению, единственная из всех социально-гуманитарных наук ориентирована на «изучение культуры как особого феномена, как самостоятельного, целостного объекта исследования», что может позволить «...построить систему знаний о культуре, адекватную масштабу и многообразию данного объекта, ти- пологизироватъ многоликие и, на первый взгляд, несопоставимые культурные явления, сделать специальным предметом анализа соотношение сущности культуры и ее феноменологических проявлений, выявить инварианты
1 Теория культуры: Учебное пособие / Под ред. С. Н. Иконниковой, В. П. Большакова. СПб.: Питер, 2008. С. 16.
2 Орлова Э. А. Культурная антропология в XX веке: Объяснение униформности и многообразия культурных феноменов // Культура: Теории и проблемы. С. 110.
3 Быховская И. М. Культурология в системе социально-гумани- тарного знания // Основы культурологии. М.: Эдиториал УРСС, 2005. С. 15—16.
21
многообразных культурных процессов, их модификации в различных социальных „пространствах и временах"».1
На наш взгляд, И. М. Быховской выделены проблемные поля в изучении культуры, которые в меньшей мере свойственны смежным гуманитарным и социальным наукам. В целом ее позиция представляется аргументированной и в стратегическом, и методологическом отношениях. И. М. Быховская указывает на необходимость культурологии как «системы координат для разновекторных исследований культурных феноменов».2 Именно культурология призвана стать интегрирующим началом в осмыслении обширного теоретического фактологического материала, накопленного смежными науками: культурной антропологией, историей, философией культуры, социологией культуры, историей культуры и другими.
Анализ существующих точек зрения на предметную область культурологии можно продолжить и далее. Однако для нас это не является самоцельным. Во многих концепциях, в том числе и отмеченных, закономерно возникает проблема творца и носителя культуры, ибо культура — и условие, и способ жизни человека, репрезентирующий его родовую специфику и предназначение. Человек осуществляется в процессе полагания смысла своего бытия. Культуру как полагание смысла определял С. И. Великовский: «Что такое есть культура... как не вновь и вновь каждый раз и в каждом своем проявлении осознанно или непроизвольно предпринимаемая человеком попытка вскрыть и утвердить смысл человеческой жизни в соотнесенности его со смыслом сущего».3 Культура в своей глубинной сущности есть развернутое во времени и пространстве самоосуществление человека, его бытия. Э. В. Сайко пишет: «Более глубокое „открытие" субъекта в его сущностных характеристиках становится необходимым условием не только понимания и объяснения саморазвития-развития общества в пространственно-временном континууме социальной эволюции, но и в познании человека как явления
1 Там же. С. 19—20.
2 Там же. С. 20.
3 Великовский С. И. Культура как полагание смысла // Одиссей: Человек в истории. Исследования по социальной истории и истории культуры. С. 18.
22
этой эволюции в его самоопределении, самопознании и самопонимании, самореализации».1
«Оправдание» культурологии А. А. Пелипенко видит именно в том, что она как наука изучает «системные связи между различными сферами действительности по их отношению к человеку».2 Действительно, сущность культуры обнаруживается только в творящем ее субъекте. Жизнь человека пронизана процессом самоорганизации, и в этом процессе общее, историческое и конкретно-эмпирическое становятся факторами формирования духовного опыта человека, а духовный опыт личности переводится в общий, эпохальный план. Этот процесс, безусловно, ценностно определен, так как человеческая деятельность закономерно предполагает постановку цели и задач, заключает в себе ценностную мотивировку их решения. Поэтому культурология, как полагает С. Я. Левит, должна изучать «мир в контексте его (человека. — Т. Ч.) культурного существования, т. е. со стороны того, чем этот мир является для человека, каким смыслом он наполнен. Она изучает системный объект — культуру как человеческое оформление существования, как утонченную, исполненную разума форму жизни, результат духовной и практической деятельности».3
Для обеспечения возможности познания культурной реальности необходимо определить структурное ядро культуры как системной целостности. Таким ядром, и, следовательно, предметом культурологии, должен стать системный объект, а более сложной, открытой и самораз- вивающейся системы, чем человек, не существует. Человек всегда будет незавершенным в своем развитии существом — открытой системой, требующей осмысления. Следовательно, предметом культурологии может стать сам субъект культуры, процесс его смыслополагающей деятельности, интерпретации себя и мира во времени и про
1 Сайко Э. В. Субъект и субъектная составляющая в становлении и культурно-историческом выполнении пространственно-временного континуума социума // Человек как субъект культуры. М.: Наука, 2002. С. 16.
2 Пелипенко А. А. Оправдание культурологии // Личность. Культура. Общество. 2004. Т. 6. Вып. 3. С. 23.
3 Левит С. Я. Культурология как интегративная область знаний // Культурология. XX век: антология / Под ред. С. Я. Левит. М.: Юрист, 1995. С. 654.
23
странстве. Именно в силу своего интегративного характера знания культурология может выйти на более высокий уровень в постижении человека и мира. Кроме того, нацеленность культурологии как специализированного знания на изучение человека позволит, на наш взгляд, «осмыслить культуру в... ее реальной целостности и полноте конкретных форм ее существования, в ее строении, функционировании и развитии»,' о чем как о стратегической задаче, стоящей перед учеными, писал Моисей Самойло- вич Каган (1921—2006).
Следующая задача в последовательном конструировании предмета культурологии определяется выявлением типов познавательных ориентаций или парадигм в исследовании человека как субъекта культуры и объекта саморефлексии. Можно предположить три познавательные парадигмы: философско-теоретическую, теоретико-методологическую и культурно-историческую. Вслед за этим можно определить основные исследовательские сферы культурологической области знания, или особые «категориальные пространства», или проблемные поля, позволяющие обеспечить системность в изучении предмета культурологии:
1 Каган М. С. Философия культуры. СПб.: Петрополис, 1996. С. 21.
24
В конечном итоге культурология должна выйти на объяснение условий, смысла, способа, закономерностей осуществления культуры в человеке и человека в культуре, т. е. на постижение культурных феноменов, универсалий, явлений, выявления закономерностей функционирования и развития культуры.
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ
Основная литература
\ . Аванесова Г. А. О некоторых результатах развития культурологии как образовательной дисциплины в высшей школе // Науки о культуре: Итоги и перспективы: Научно-информационный сборник. Вып. 4. М.: РГБ, 2003. С. 2—14.
25
С. Я. Левит. СПб.: Алегейя, 1998. Т. 1. 447 с.; Т. 2. 447 с.
М. С. Кагана. М.: Высшее образование, 2008. 566 с.
П. Минц С. С. Рождение культурологии. СПб.: Нестор, 1999. 265 с.
26
Тема 2
МЕЖДИСЦИПЛИНАРНОСТЬ В ИССЛЕДОВАНИЯХ КУЛЬТУРЫ КАК МЕТОДОЛОГИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА
Культура является предметом исследования целого ряда гуманитарных наук, что имеет и свои плюсы, и свои минусы. Безусловно, и история, и философия, и социология, и другие науки за время своего существования наработали значительный объем знаний о культуре в рамках предметных и теоретико-методологических возможностей своих дисциплин. Однако эти знания — специализированы, они репрезентируют отдельные аспекты культуры и не дают о ней целостного представления. Необходимость в интегрирующей науке, которая смогла бы сформировать взгляд на культуру, ее сущность, функции в обществе, закономерности развития и выработать методологические подходы к ее исследованию, возникла закономерно. Даже гипотетически новая наука о культуре не могла быть не интегративной.
Культурология интегрирует накопленные знания в области смежных наук, которые, по мнению С. Н. Иконниковой, являются «не только ее питательной средой, но и необходимым фундаментом».' Она систематизирует знания в области гуманитарных и социальных наук, формирует единый смысловой контекст, выявляет структуры культурных феноменов, динамику их изменений, моделирует картину мира и человека в национальных культурах на разных этапах исторического развития. В качестве интегративной области знаний она, безусловно, имеет большие возможности в исследовании культуры как сверхсложной системы. Об этом пишет И. М. Быховская в разделе «Специфика культурологии и особенности ее становления» коллективного учебного пособия для студентов вузов «Основы культурологии», отмечая, что если и есть какая-либо особая культурологическая специфика исследований, то она заключается в
1 Иконникова С. Н. История культурологических теорий: Учебное пособие: В 3 ч. Ч. 1: Теоретические проблемы культурологии. СПб.: Питер, 2001. С. 24.
28
междисциплинарности как «особой, имманентной для процесса изучения культуры характеристики».' Наль Степанович Злобин (1930—1998), рассматривая проблемы ин- тегративности науки о культуре, писал о том, что она «возможна лишь на базе общетеоретической концепции, выступающей в качестве интегративной методологической основы, объединяющей все многообразие аспектов в целостную систему».2
Закономерный процесс усиления интегративных тенденций в науках об обществе активизировал поиски историков, социологов, философов, филологов, антропологов и других специалистов той научной ниши, которая бы соответствовала современным потребностям междисциплинарного знания об обществе и человеке. Такой нишей представлялась культурология, интегративный характер которой, по мнению С. Н. Иконниковой, выразил общую тенденцию современных наук: «...усиление процессов интеграции, взаимовлияние и взаимопроникновение различных областей знания при изучении общего объекта исследования, формирование взаимосвязанного комплекса научных представлений о культуре как целостной системе»,3 поиски методов, адекватных ее специфике. Лигимитации культурологии способствовали «притязания на качественное обновление исследовательской стратегии»,4 методологические новации, полагает А. И. Пигалев.
Междисциплинарность как применение методов смежных наук в изучении истории первоначально складывалась в Школе Анналов усилиями Марка Блока (1886—1944) и Люсьена Февра (1878—1956), затем Фернана Броделя (1902—1985). Интерес к проблеме интердисциплинарно- сти активизировался в европейских гуманитарных науках после выхода в свет книги Мишеля Поля Фуко (1926— 1984) «Слова и вещи. Археология гуманитарных наук», в
1 Быховская И. М. Специфика культурологии и особенности ее становления // Основы культурологии. С. 25.
2 Злобин Н. С. Культура и общественный прогресс. М.: Мысль, 1980. С. 10.
3 Иконникова С. Н. История культурологических теорий: Учебное пособие: В 3 ч. Ч. 1. Теоретические проблемы культурологии. С. 24.
4 Пигалев А. И. Культура как целостность: Методологические аспекты. С. 60.
29
которой исследователь вычленил три эпистемологические области научного знания о человеке, имеющие и внутреннее обособление, и множественность пересечений: биологическую («область психологическая»), социологическую и языковую («область исследования литератур и мифов»). Сферами исследования, требующими наиболее активного пересечения смежных наук, являются, по мнению М. Фуко, функции и нормы, конфликт и правило, значение и система, которые «целиком и полностью покрывают всю область познания человека».1
В 1970-е годы Теодор Рабб признал нецелесообразность узкой специализации гуманитарных наук и высказал предположение, что предметом, изучение которого может обеспечить научную конвергенцию в исследованиях, может стать «человек в обществе». Процесс поисков путей решения этой проблемы, на наш взгляд, способен не номинировать объединение усилий разных наук, а осуществить его в реальном интегративном теоретико-методологическом пространстве.
Формированию междисциплинарного консенсуса в изучении культурных артефактов, явлений и процессов способствовали применение кибернетических, информационных методов в исследовании текста (1970-е—начало 1980-х годов), «семиотический вызов» Юрия Михайловича Лотма- на (1922—1994) и другое. Актуализация проблемы междисциплинарности в гуманитарных науках произошла в 1990-е годы одновременно с активизаций синергетических исследований. В ряде работ В. Г. Буданова разрабатываются теоретические основы междисциплинарности: «Синергетические механизмы роста научного знания и культура» (1996), «Междисциплинарные технологии и принципы синергетики» (1997), «Методология синергетики в постнеклассиче- ской науке и образовании» (2007) и другие.
Междисциплинарность в качестве методологической основы изучения культуры была концептуально осмыслена в 1997 году Е. Я. Александровой и И. М. Быховской, по мнению которых культурология рассматривает «культуру как специальный предмет анализа, интегрирующего многообразные данные о культурных феноменах с целью вы
1 Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб.: «А-cad»: Талисман, 1994. С. 377.
30
явления закономерностей их генезиса, функционирования, раскрытия базовых культурообразующих оснований, динамики, особенностей типов деятельности».1 Затем усилиями многих ученых разных гуманитарных специальностей было определено, что культурология — это область интегративного по своей природе научного знания о разнообразии культур, познание которых должно осуществляться в алгоритме «человек и мир, человек и общество».
Процесс становления культурологии по своей сути отражал явно проявившуюся в новых условиях в разных науках объективную тенденцию к интеграции знаний. Проблемам интеграции современного социально-гуманитарного знания был посвящен «круглый стол», организованный в 2004 году редакцией журнала «Вопросы философии». В обсуждении проблемы приняли участие философы В. А. Лекторский, В. Е. Кемеров, В. Ф. Петренко,
Н. М. Смирнова, И. Т. Касавин, В. С. Швырев и другие. Во вступительном слове к началу дискуссии В. А. Лекторский отметил, что процессы интеграции в социально-гумани- тарных науках — общая закономерность времени: «...возникает новый уровень понимания социальных структур и человека».2 И. Т. Касавин обозначил, на наш взгляд, более точную методологическую позицию: на современном этапе развития наук речь должна идти не столько об интеграции научного знания, сколько «о феномене междисциплинарности... обмене смыслами»3 между социальными, психологическими, гуманитарными науками. Эту мысль поддержала Н. М. Смирнова и развернула в дискуссии положение о том, что только определенная исследовательская проблема, к которой обращаются социальные и гуманитарные науки, «выступает центром кристаллизации междисциплинарных ресурсов и каждый раз задает свой тип интеграции».4 По ее мнению, решение конкретных проблем в социально-гуманитарных науках диктует при
1 Александрова Е. Я., Быховская И. М. Апология культурологии: Опыт рефлексии становления научной дисциплины // Общественные науки и современность. 1997. № 3. С. 34.
2 Философия и интеграция современного социально-гуманитарного знания (материалы «круглого стола») // Вопросы философии. 2004. № 7. С. 4.
3 Там же. С. 13.
4 Там же. С. 21.
31
влечение «различных культурных ресурсов, релевантных их решению».1 На наш взгляд, проблемой, которая может обеспечить привлечение ресурсов, в том числе и методологических, смежных наук в культурологии как науке, не могущей быть не интегративной по природе своего знания, может и должна стать проблема человека во всех ее аспектах.
Культурология не претендует на тотальное объединение социальных и гуманитарных наук на основе идеальной междисциплинарности, иерархии и единой теоретико-методологической позиции, хотя в процессе ее становления как науки, определения места и роли в системе гуманитарного знания подобные соблазны возникали. Так,
В. М. Розин полагает, что культурология «наряду с философией выступает в качестве основания гуманитарных наук»,2 и, следовательно, она может стать основой интеграции всех наук о человеке и обществе. В. М. Межуев считает необходимым сформировать некий синтез культурологических предметов (история, социология, антропология и другие) на основе единого подхода — философского. Его позиция, по существу, реализована авторами коллективного труда «Теоретическая культурология». В процессе поиска единого основания культурологического знания подобную позицию отстаивают Э. А. Орлова и
А. Я. Флиер, полагающие, что основой синтеза гуманитарных наук должна стать социология.
Однако «речь должна идти не о том, чтобы объединить науки о человеке вокруг априорно избранной методологии, а о том, чтобы практически создать междисциплинарную ситуацию, позволяющую с помощью методов смежных наук решить интегративную по своей природе ситуацию»,3 — отмечает в Предисловии к сборнику «Междисциплинарные подходы к изучению прошлого» Л. П. Репина. Подобная позиция аргументирована
А. Я. Ястребицкой в статье «О культур-диалогической природе историографического»: «Оформляющийся сего
1 Там же.
2 Розин В. М. Культурология: Учебник. С. 58.
3 Репина Л. П. Междисциплинарные подходы к изучению прошлого // Междисциплинарные подходы к изучению прошлого: до и после постмодернизма. М.: ИВИ РАН, 2005. С. 11.
32
дня дисциплинарный консенсус истории, гуманитарных и социальных наук предполагает принципиально иной характер исследовательского сознания и мышления. Он исключает какую-то ни было дисциплинарную иерархию и методико-методологические унификации. Он ориентирован на стереоскопичность видения изучаемых объектов, феноменов и многосторонность их дисциплинарных толкований, достигаемых в индивидуальном процессе интеллектуального междисциплинарного диалога».1
В понимании интегративности культурологии как самостоятельной области знания следует выделить три момента: во-первых, культурология привлекает результаты исследования ряда таких близких ей дисциплинарных областей, как история, социальная и культурная антропология, социология, психология, философия культуры и другие; во-вторых, она применяет методы этих наук с учетом их возможности решать аналитические задачи культурологического (интегративного) плана и, в-третьих, перефигуриру- ет методологические приемы и процедуры этих наук. Однако это только первое приближение к постижению сущности интегративной природы культурологии как самостоятельной науки, имеющей свой предмет исследования.
Сложившиеся в рамках гуманитарных наук методы в процессе анализа культуры претерпевают изменения двух планов: они так или иначе интегрируются в методологический комплекс и трансформируются, рождая новую инструментальную целостность. Г. А. Аванесова полагает, что каждый метод, к которому прибегает исследователь культуры, «теряет прежний характер самодостаточности, приобретает качество взаимодополнительности, особой сопряженности с другими познавательными принципами, процедурами, приемами анализа, что позволяет культурологическому исследованию отображать свой сверхсложный объект — культуру».2
Решение проблемы метода в исследовании культуры, как уже отмечалось, осложняется и тем, что до сих пор в куль
1 Ястребицкая А. II. О культур-диалогической природе историографического // Выбор метода: Изучение культуры в России 1990-х годов. М.: РГГУ, 2001. С. 58—59.
2 Культурология. XX век: Словарь. СПб.: Университетская книга, 1997. С. 282.
2 Зак. № 3041
33
турологии не выработана единая точка зрения на предмет исследования, ее место в ряду наук о культуре (диапазон мнений здесь очень широкий: от признания культурологии в качестве интегративной науки до утверждения о том, что культурология — конгломерат разных наук или же лженаука, и поэтому она не может быть строго научной дисциплиной); не определена роль культурологии в научном познании. До сих пор отсутствует четкое понимание того, что следует считать культурологическим фактом.
Становление культурологии как самостоятельной области знания, процесс формирования ее методологического аппарата закономерно отражают ведущую тенденцию современных гуманитарных наук — интеграцию наук об обществе и человеке, культуре как диалектически сложной, многоуровневой и открытой системе, процесс формирования междисциплинарных методологических комплексов в ее исследовании. В связи с этим современными исследователями культуры разделяется высказанная еще
Н. С. Злобиным теоретическая позиция междисциплинарного подхода к изучению культуры, который возможен «лишь на базе общетеоретической концепции, выступающей в качестве интегративной методологической основы, объединяющей все многообразие аспектов изучения культуры в целостную систему».1
Следует отметить, что усилия российских культурологов (Е. Я. Александрова, Н. Г. Багдасарьян, И. М. Быховская, С. Н. Иконникова, Г. А. Аванесова, Г. И. Зверева, И. В. Кондаков, А. Я. Флиер и другие) в настоящее время сосредоточены на поисках общетеоретической концепции, стратегии, могущей определить концептуальную основу интеграции методов гуманитарных наук в исследованиях культуры.
В сложившейся «поисковой ситуации» значительную роль сыграло, по определению Г. И. Зверевой, гак называемое «упущенное время».2 Процесс введения культурологии в образование, систему гуманитарных наук был сложным, дискуссионным. Сторонники культурологии сосредо
1 Злобин Н. С. Культура и общественный прогресс. С. 10.
2 Зверева Г. И. Роль познавательных «поворотов» второй половины XX века в современных российских исследованиях культуры // Выбор метода. С. 17.
34
точили свои усилия не столько на выработке теоретикометодологической концепции новой науки, сколько на доказательствах необходимости культурологии и соответствующей ей дисциплины в условиях информационной революции, засилья массовой культуры. Долгое время сохранялась интеллигентская иллюзия о просвещенческой роли культурологии, ее способности осуществить «культурное просвещение», «повысить уровень бытовой культуры нации».1 При таком положении дел новая наука запаздывала с определением своего предмета, исследовательских стратегий, методологии.
Следует отметить тот факт, что уже в самом начале процесса становления культурологии как самостоятельной области знания учеными был сделан принципиальный акцент на ее интегративности, невозможности существования единого для нее методологического канона. Для методологической стратегии в исследовании культуры прежде всего важна, по мнению В. М. Розина, культурологическая проблематизация исторического факта, эмпирического материала, которая позволяет выявить и систематизировать факты для теоретического осмысления, которое по своей природе не может быть монологичным.2 Любая наука гуманитарного цикла развивается и существует не изолированно, но в системе смежных наук своего цикла. Научная методологическая смежность для культурологии является принципиальной. Нам представляется весьма плодотворной мысль одного из ведущих российских синергетиков
В. Г. Буданова о том, что междисциплинарность предполагает «согласование языков (выделено мной. — Т. L/.)»3 смежных дисциплин. Один из пяти типов междисциплинарных методологических стратегий обозначен им как «конструктивный междисциплинарный проект, организованная форма взаимодействия многих дисциплин для понимания, обоснования... феноменов сверхсложных систем».4
1 См.: Пигалев А. И. «Деконструкция» и «диалог» как стратегические альтернативы культурологического исследования // Выбор метода. С. 61.
3 Буданов В. Г. Синергетическое моделирование сложных систем // Философские науки. 2007. № 4. С. 122.
4 Там же. С. 123.
35
Культурология не может не быть интегративной наукой и одновременно она не может претендовать на универсальный метод или методологические унификации. Принцип междисциплинарности в исследованиях культуры следует отличать от универсальности, от возможности существования некоего единого культурологического алгоритма исследования. А. И. Пигалев в статье «„Деконструкция" и „диалог" как стратегические альтернативы культурологического исследования» в связи с поднятой нами проблемой пишет: «Нет оснований надеяться... обосновать правомерность единого методологического канона, предназначенного именно для культурологии».1 В каждом конкретном случае перед исследователем культуры стоит задача поиска органичного сопряжения необходимых и достаточных для решения конкретных задач приемов и процедур уже сложившихся в гуманитарных науках методов познания: сравнительно-исторического, историко-ти- пологического, семиотического, системного, структурнофункционального, феноменологического и других.
Однако суждения о культурологическом методе в исследовании культуры в научном мире все же присутствуют. Так, А. А. Оганов и И. Г. Хангельдиева в учебнике для студентов вузов утверждают, что «культурологический метод представляет собой интегративный метод анализа, ближе всего тяготеющего к историко-философской традиции, в рамках которого происходит описание, обобщение и систематизация данных эмпирических исследований культуры».2 Объяснения «кентаврической» природы культурологического метода авторы не дают. О культурологическом методе, определяющем специфику исследований культуры, пишут А. С. Запесоцкий и А. П. Марков, X. Тхагапсоев.3 Необходимо обратить внимание на то, что метод, к примеру, в Словаре «Культурология. XX век» толкуется как «со
1 Выбор метода: Изучение культуры в России 1990-х годов. С. 60.
2 Оганов А. А., Хангельдиева И. Г. Теория культуры: Учебное пособие. М.: ФАИР-Пресс, 2001. С. 65—66.
3 См.: Запесоцкий А. С., Марков А. П. Становление культурологической парадигмы: СПб.: СПбГУП, 2007; Тхагапсоев X. Инфор- мационно-коммуникативная концепция локальной цивилизации как методологический горизонт культурологии // Вопросы культурологии. 2008. № 2. С. 4—10.
36
вокупность аналитических приемов, операций и процедур, используемых в анализе культуры и в определенной мере конструирующих предмет культурологического исследования».1 Безусловно, что приемы и процедуры, используемые в анализе культуры, сложились в рамках наук, традиционно изучающих культуру: исторических, социальных, философских и других. Утверждение возможности особого метода культурологии, на наш взгляд, не отвечает научному пониманию статуса культурологии и современным теоретико-методологическим установкам.
Возможно, следует говорить о культурологическом подходе к исследованию социальных, исторических, эстетических (искусство, литература) и других проблем, при котором исторические или социальные факты и процессы подвергаются культурологической проблематизации не как данность или последовательность фактов, а как процесс становления человеческого сознания, постижения человеком своей сущности, освоения мира, становления про- странственно-временного континуума, социокультурной практики, культурных форм творчества. Подобную точку зрения высказывают С. Ю. Решетников, полагающий, что в гуманитарных исследованиях явлений человеческой жизни может быть осуществлен культурологический подход,2 Ю. Н. Власов, осуществивший культурологический подход в исследовании процессов исторических переломных эпох.3 И. И. Свирида во Введении к сборнику статей «Культура и история: Славянский мир» обозначила культурологическую методологическую позицию по отношению к исследованию истории: «История как реальный процесс может оказаться внутри культуры. Материал истории служит для культуры предметом интеллектуального созерцания: отрефлексированные события исторического процесса становятся частью индивидуального и общественного сознания эпохи, ее культуры».4
1 Культурология. XX век: Словарь. С. 279.
2 Решетников С. Ю. Теория культуры (Логико-методологические подходы) // Общественные науки и современность. С. 156—162.
3 Власов Ю. Н. Значение культурологического анализа реформа- ционных эпох в прошлом и настоящем. М.: ГАСК, 1997. 24 с.
4 Культура и история: Славянский мир. М.: Индрик, 1997. С. 6—7.
37
Эвристические и методологические возможности культурологического подхода к анализу художественного текста, в частности текста Л. Н. Толстого, демонстрируют
В. К. Кантор и М. С. Киселева в статье «Культурологический подход к исследованию искусства».2
Методологическим образцом междисциплинарного исследования может стать одна из последних книг М. С. Кагана «Се человек... Жизнь, смерть и бессмертие в „волшебном зеркале" изобразительного искусства». В обращении к читателю он пишет: «В действительности эта книга принадлежит к разряду еще крайне редких работ междисциплинарного — точнее даже трансдисциплинарного — характера, т. е. таких, которые рождаются на стыке разных наук, в тех зонах, в которых науки встречаются, ломая исторически сложившиеся между ними границы».3 Особо
1 Ястребицкая A. J1. О культур-диалогической природе историографического // Выбор метода. С. 41.
2 Кантор В. К., Киселева М. С. Культурологический подход к исследованию искусства // Эстетические исследования: Методы и критерии. М.: ИФРАН, 2006. С. 48—60.
3 Каган М. С. Се человек... Жизнь, смерть и бессмертие в «волшебном зеркале» изобразительного искусства. СПб.: Logos, 2003. С. 5.
38
следует отметить тот факт, что методологический аппарат междисциплинарного исследования в работе ученого обусловил уникальный объект — человек в пространстве изобразительного искусства, т. е. образная репрезентация того исторического типа человека, который заключает в себе духовную уникальность, строй души и духа, индивидуальность как субъекта и типичность как исторического человека. Стратегия исследования человека определяется М. С. Каганом таким образом: «От анализа художественных моделей человека к осмыслению истории формирования, развития и деформирования их действительного прообраза».’ В книге ученого концептуально и методологически обоснована представленная им «история бытия человека в культуре», определенная «целостным развитием духовной жизни человечества».2
Тот или иной подход к исследованиям текстов культуры ориентирует исследователя на решение научной проблемы, он должен предполагать некоторую совокупность аналитических операций, формирующих методологический алгоритм. Исследование любого культурного явления требует не только описаний и углубляющих дефиниций, но прежде всего поиска того, что концептуально и органично связывает множественность признаков в единое целое, — основополагающего принципа. В его основе должна находиться органическая установка на исследование форм культуры, механизмов их изменений. Подход всегда ориентирует исследователя на выбор того или иного метода (методов) исследования.
Резюмируя сказанное, можно дать следующие дефиниции. Подход отвечает на вопрос: «Как, с каких позиций, в каком исследовательском алгоритме познавать?». Метод же дает необходимый инструментарий, определяет способы и приемы познания, выбор тех или иных аналитических процедур. Следовательно, подход определяет исследовательскую стратегию, метод дает практический инструментарий в решении научных проблем.
В постановке проблемы интердисциплинарности культурологии как самостоятельной области научного знания следует иметь в виду два момента. Во-первых, интегратив-
1 Там же. С. 18.
2 Там же. С. 32, 18.
39
ность или междисциплинарность в культурологических исследованиях понимается не как сумма или совокупность теоретико-методологических технологий, накопленных историческими, социальными и другими смежными им науками, а как качественное перефигурирование определившихся в них способов получения научного знания, имеющихся в распоряжении исследователя культуры. Во- вторых, как отмечает Г. А. Аванесова, «в культурологическом познании используются лишь методы, способные решать задачи комплексного уровня познания».1 При этом каждый метод, включенный в алгоритм культурологического анализа, «теряет прежний характер самодостаточности и приобретает качество взаимодополнительности»,2 что ведет к «появлению качественно нового уровня обобщения»3 в исследовании той или иной проблемы культурологической области знания.
И эта логическая позиция на практике может оказаться трудно осуществимой. Пьер Бурдьё (р. 1930), французский социолог, писал о принципиальных трудностях междисциплинарности в социально-гуманитарных исследованиях: «Встреча двух дисциплин — это встреча двух личных историй, а следовательно, двух разных культур; каждая расшифровывает то, что говорит другая, исходя из собственного культурного кода».4
Между тем реально существует (и осуществляется) еще один аспект междисциплинарных исследований форм, явлений и процессов культуры, обусловленный взаимодействием и взаимообращенностью таких наук, как философия и культурология, литературоведение и культурология, лингвистика и культурология, искусствознание и культурология, и другие. История частных гуманитарных наук, и в частности литературоведения в лице таких ее представителей, как Михаил Михайлович Бахтин (1895—1975), Лидия Яковлевна Гинзбург (1902—1990), Ольга Михайловна
1 Культурология. XX век: Словарь. С. 282.
2 Там же.
3 Аванесова Г. А. О некоторых результатах развития культурологии как образовательной дисциплины в высшей школе // Науки о культуре: Итоги и перспективы: Научно-информационный сборник. Вып. 4. М.: РГБ. С. 3.
4 Бурдьё П. Начала. М.: Socio-Logos: Фирма «Адапт», 1994. С. 156.
40
Фрейденберг (1890—1955), Вячеслав Всеволодович Иванов (р. 1929), Владимир Николаевич Топоров (1928— 2005), Ю. М. Лотман, и многих других, свидетельствует о том, что изначально «российская филология... была расположена к широкому культурологическому подходу».1 Так, научные интересы О. М. Фрейденберг определялись мифологией и древними пластами литературы, в системе которых концептуально значимым аспектом исследования для нее стало выявление особенностей архаического мышления человека. Наследие научного творчества Ю. М. Лот- мана подтверждает тот факт, что в сфере филологических изысканий он вышел на исследование культурного контекста конца XVII— XVIII веков и XIX века, создав такие работы, как «Декабрист в повседневной жизни», «Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века», «Театр и театральность в строе культуры начала XIX века», и многие другие.
И. А. Манкевич в статье «Филология и культурология: „Философия" межнаучных коммуникаций в пространстве гуманитарной культурологии» отмечает, что «жизненные циклы литературного текста... потенциально заключают в себе различные „срезы" бытования культурологической информации, каждый из которых фиксирует взаимодействие различных компонентов системы Лк как текстов культуры»2 и что подобные процессы свойственны современным историческим наукам, социальным наукам, философским наукам.
Анализ культуры предполагает несколько исследовательских актов, обусловливающих применение различных методологических приемов и процедур (методов) и подходов:
1 Разлогов К. Э. Истоки и основания культурологии // Культурология: От прошлого к будущему. М.: РИК, 2002. С. 22.
2 Манкевич И. А. Филология и культурология: «философия» межнаучных коммуникаций в пространстве гуманитарной культурологии // Вопросы культурологии. 2008. № 2. С. 11.
41
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ
42
ЗАДАНИЯ ДЛЯ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ
Основная литература
1. Баткин Л. М. О некоторых условиях культурологического анализа // Античная культура и современная наука / Отв. ред. Б. Б. Пиотровский. М.: Наука, 1985. С. 303—312.
Н. С. Злобин. М.: НИИ культуры, 1980. С. 5—35.
43
Тема 3
СПЕЦИФИКА КУЛЬТУРНО-АНТРОПОЛОГИЧЕСКОГО ПОДХОДА В ГУМАНИТАРНЫХ ИССЛЕДОВАНИЯХ
Культурология — сравнительно молодая наука, находящаяся в процессе определения своего предмета, места в ряду социальных и гуманитарных наук и теоретико-методологического основания.
В этой связи в ряду подходов, уже апробированных и оправдавших исследовательские ожидания, актуализируется антропологический подход. Ученые признают, что в современных подходах к изучению исторических явлений и процессов в их «социокультурных характеристиках» ключевой является антропологическая проблема (В. С. Барулин, Г. С. Батищев, С. И. Великовский, И. С. Злобин, И. И. Козлова, В. А. Кругликов, В. Т. Пулясв и В. Шаронов, К. А. Свасьян, В. В. Сильвестров, Э. Ю. Соловьев и другие), требующая своего решения в теоретико-методологическом и культурно-историческом планах. М. Н. Кузьмин полагает, что «она требует раскрытия через систематизацию... эмпирического материала» и «невозможна без более широкого теоретического контекста, объясняющего смысл, содержание, общий механизм и этапы развития человека в истории в целом».1 Теоретическим обоснованиям методологических возможностей культурно-антропологического подхода, принципов и способов организации исследовательского дискурса посвящены работы Г. А. Аванесовой, Ю. Н. Давыдова, А. А. Белика, И. М. Быховской, Ю. Н. Емельянова, Н. С. Злобина, Вяч. Вс. Иванова, Б. Г. Мещерякова, И. А. Мещеряковой, Э. А. Орловой, М. Б. Туровского, А. Я. Флиера и других.
У истоков культурно-антропологического подхода к изучению явлений и исторических эпох находится работа Михаила Осиповича Гершензона (1869—1925) «История молодой России», в которой реализована авторская позиция, обусловленная пониманием того, что «изучать
1 Кузьмин М. Н. Переход от традиционного общества к гражданскому: Изменение человека // Вопросы философии. 1997. № 2. С. 58.
45
смену общественных идей в их сущности... — значит изучать эти идеи в их индивидуальной углубленности, в лице их типичнейших представителей».1 «Человековедческий» аспект разрабатывался в ставших фундаментальными работах русских философов и социологов: Николая Александровича Бердяева (1874—1948), Василия Васильевича Зеньковского (1881—1962), Ивана Александровича Ильина (1883—1954), Питирима Александровича Сорокина (1889—1962), Георгия Петровича Федотова (1886—-1951) и других.
Под культурно-антропологическим подходом мы понимаем методологическую позицию, не равную научным положениям культурной антропологии как науки. Вместе с тем он ориентируется на принципиальные позиции культурной антропологии, выявляющей специфику существования общества (человека), определенную культурными нормами, правилами. «Поворотные» изменения в методологии антропологических исследований произошли в начале XX века в русской школе (М. М. Бахтин, Владимир Яковлевич Пропп (1895—1970), О. М. Фрсйденберг и другие). Приоритетным в них стал динамический принцип, сформулированный Вяч. Вс. Ивановым: «Начиная с выделения наиболее архаических пластов в синхронном описании „неофициальных"... элементов культурной традиции, исследователь постепенно восходит к ее истокам и прослеживает путь ее дальнейшей трансформации».2 Это позволило «культурной антропологии заглянуть в универсальные общечеловеческие корни».3
Каждая культурно-историческая эпоха обладает антропологическим статусом, детерминированным особым «измерением» — измерением человеком. «Человек в его человеческой специфике всегда выражает себя (говорит), т. е. создает текст (хотя бы и потенциальный)...»,4 — утверждал М. М. Бахтин.
1 Гершензон М. О. История молодой России. М.; Пг.: Мосполи- граф, 1923. С. 4—5.
2 Иванов Вяч. Вс. Культурная антропология и история культуры // Одиссей: Человек в истории. Исследования по социальной истории и истории культуры. М.: Наука, 1989. С. 13.
3 Там же. С. 13.
4 Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1986. С. 49.
46
Значимую роль в формировании культурно-антропологического подхода в отечественной науке сыграли работы таких зарубежных ученых, как Макс Шелер (1874—1928), Георг Алмонд и другие. Их позиция определялась убеждением, что культурно-антропологический подход позволяет целенаправленно выявить реализацию «культурных» свойств человека в исторической динамике: рождение слова и мысли, созидание, поддержание «космического» порядка, социальных отношений; создание и поддержание ценностей, норм в качестве регуляторов деятельности, правил поведения.
Современный культурно-антропологический поход
сформировался в результате «культурологизации антропологического знания».1 Осознание возможностей антропологического подхода к истории культуры, создание теоретических моделей, дающих целостное представление о человеке как существе социокультурном, стало реальностью к концу XX века. Кроме того, «произошло перемещение интересов с микроуровня изучения отдельных локальных культур на макроуровень анализа культуры как целого».2 Культурная антропология все чаще оперирует не единицами (формами) культур, но системами, обусловленными ментальными, мировоззренческими, ценностными особенностями носителей культуры, а культурно-антропологический подход становится «ядром, стержнем культурологического знания в целом».3
Поскольку на «измерение человеком» мира претендует и философско-антропологический подход, следует выявить их различительные параметры, методологические стратегии. Культурно-антропологический подход нацелен на выявление социокультурных смыслов человека, творящего историю, в отличие от философско-антропологиче- ского подхода, который определяется постановкой и решением онтологических проблем человека и человеческого существования. Специфика философско-антропологического подхода, обозначенная, например, В. Визгиным,
1 Мостова Л. А. Парадигмы антропологической теории на рубеже XIX—XX и XX—XXI вв. или парадоксы научной динамики // Выбор метода. С. 84.
2 Там же. С. 86.
3 Белик А. А. Антропологические теории культур. М.: РГГУ, 1998. С. 11.
47
определяется тем основанием, что «фундаментальным, образующим культуру отношением выступает отношение человеческого измерения к нечеловеческому — к божественному и природному началам».1 В таком случае концептуальное поле исследования определяют, с одной стороны, проблемы значений, ценностей, надстраивающихся над деятельностной составляющей жизнедеятельности человека, с другой — проблемы теологии и космологии, в рамках которых возникают темы природной организации космоса и человека, культуры как «второй природы», культуры и натуры бытия человека, его положения по отношению к своему бытийному («абсолютному центру»). По сути, человек определяется онтологической природой самой культуры, которая «есть самораскрытие бытийного первопринципа, принципиально представленного в каждом отдельном человеке».2 Осмысление истории и человека как динамики «способов целесообразного осуществления жизни» реализовано в ряде работ Ф. Т. Михайлова.3
Культурно-антропологический подход (принцип) нами рассматривается в качестве стратегии выявления способов и результатов развития сущностных сил человека, его культуротворческих начал.
Культурно-историческую эпоху можно исследовать в разных дискурсах: мировоззренческом, ценностном, нормативном, коммуникативном, каждый из которых будет, условно говоря, локальным дискурсом. Между тем эпоха как целостная многоуровневая система обладает антропологическим социокультурным статусом, детерминированным особым «измерением» — человеком. Приближение к этому измерению определяет методологическую стратегию культурно-антропологического подхода. История культуры с такой методологической позиции может быть рассмотрена как процесс освоения человеком мира, постижения своей сущности, т. е. процесс становления человеческого созна
1 Визгин В. П. Культура как искусство целей // От философии жизни к философии культуры. С. 6.
2 Злобин Н. С., Туровский М. Б. Культура, личность, история // Постижение культуры. Концепции, дискуссии, диалоги. Вып. 3—4. М.: РИК, 1995. С. 12.
3 См., например: Михайлов Ф. Т. Homo sapiens: Культура и натура его бытия // От философии жизни к философии культуры. С. 110.
48
ния и социокультурной практики. Э. А. Орлова, говоря о специфике методологических подходов к изучению культуры на современном этапе развития культурологического знания, пишет: «Всюду присутствует стремление подчеркнуть специфичность аспекта рассмотрения общественной жизни; провести дифференциацию изучаемых объектов по антропогенным (а не метафизическим) или природным основаниям; построить интегральную картину изучаемой области явлений как порождаемой и поддерживаемой людьми, а не просто концептуальной целостности...».1
На наш взгляд, успешный опыт антропогенного или антропоцентрического анализа вещи представлен в работе
1 Орлова Э. А. Динамика культуры и целеполагающая активность человека // Морфология культуры. Структура и динамика: Учебное пособие. М.: Наука, 1994. С. 34.
2 Топоров В. Н. Вещь в антропоцентрической перспективе (апология Плюшкина) // Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. М.: Прогресс, 1995.
3 Там же. С. 10.
4 Там же. С. 11.
5 Там же. С. 15.
49
фику функционирования вещи как реально функциональной и ритуально (сакрально) функциональной В. Н. Топоров демонстрирует на примере Плюшкина.
Культурно-антропологический подход имеет дело преимущественно с культурно-историческим, условно говоря, «готовым» эмпирическим материалом. Вместе с тем он не возможен без более широкого теоретического контекста, объясняющего смысл, содержание, общий механизм и этапы развития человека в истории в целом. При всей противоречивости и сложности культура на всех этапах своего развития создаст «фиксированную» модель человека в системе умозрительных представлений, теорий, концепций (идеал человека), в конкретно-чувственных образах (художественные тексты), в типе общественной и частной практики. «Фиксированная модель» человека в культуре может рассматриваться как тип человека, который выражает стержневую идею эпохи, заключает в себе ее духовно-ценностное ядро, преломляет национальные и ментальные особенности исторического человека. Только в человеке репрезентируются социокультурные смыслы исторических эпох, и только через человека они могут быть поняты и осмыслены. Культурно-антропологический подход позволяет приблизиться к уяснению «человеческого смысла» в истории. В этом смысле моделирование динамики культуры возможно через тип человека, являющегося основанием ее потенциальных возможностей.
Кроме того, смысловая конструкция того целого, которое мы называем культурой, во всей полноте обнажается только в человеке как субъекте, творящем социокультурную реальность. Культурно-антропологический подход ориентирует исследователя на выявление исторических смыслов эпохи в человеке и через человека. Значимо, что в современных работах актуализируется осмысление исторического процесса через «сам факт существования человека», в котором «человек выступает главным действующим лицом истории», а «все остальные действующие силы, участвующие в ее совершении, так или иначе произ- водны от человека».1
1 Злобин Н. С., Туровский М. Б. Культура, личность, история // Постижение культуры. Концепции, дискуссии, диалоги. Вып. 3—4.
С. 19.
50
М. С. Каган в книге «Се человек... Жизнь, смерть и бессмертие в „волшебном зеркале11 изобразительного искусства» уникально точно сформулировал «человеческий» смысл истории на примере живописного портрета: «...искусство рассматривается... как способ его (человека. — Т. Ч.) художественно-образного моделирования... то есть как создание „искусственных людей11, общение с которыми позволяет глубже, тоньше, вернее познать сущность реального человека...».1
Все сказанное касается методологической стратегии, однако в культурологии еще не до конца сформировались операциональный аппарат и методика культурно-антропологических исследований. В связи с этим необходимо сформулировать несколько методологических позиций.
1 Каган М. С. Се человек... Жизнь, смерть и бессмертие в «волшебном зеркале» изобразительного искусства. С. 18.
2 Там же. С. 17.
51
и с самим собою. Их совокупность может быть обозначена как ценностно-смысловой универсум. Проекции в универсум репрезентируют ценности эпохи, обозначают смыслосодержащие и смыслоразличительные ориентиры человека, уровень его самоопределения и социокультурной идентификации. Способ и свойства устанавливаемых человеком связей с Космосом, Богом, Природой, Историей, Государством, Обществом, Другими людьми и собственным «Я» наполняют системообразующие его характеристики конкретным культурно-историческим смыслом. Они становятся «мировоззренческими основаниями» человека,1 «мерой овладения человека самим собой»2 и способом гармонизации существования в природных, общественных и личностных связях.
В исследовании эпохи русского Просвещения культурно-антропологический подход, определивший выбор процедур сравнительно-исторического, историко-функционального, системного (системно-синергетического, структурно-функционального, семиотического) методов, позволил автору выполнить следующие задачи:
а) смоделировать культурно-исторический тип человека (условно обозначенного как «человек просвещенный») на основе анализа способа, «каким человек выделяет себя из мира и который определяет его сущностные характеристики».3 Для человека русского Просвещения это самоиден
1 Соловьев Э. Ю. Прошлое толкует нас: Очерки по истории философии и культуры. М.: Политиздат, 1991. С. 48.
2 Давыдов Ю. Н. Культура — природа — традиция // Традиция в истории культуры. М.: Наука, 1978. С. 55.
3 Гасилин В. Н. Становление человека и проблема идентификации // Человек. Культура. История. Саратов: СГУ, 1993. С 11.
52
тификация по отношению к социально-философскому учению о человеке, которая определила формируемую им систему ценностей и тип его социокультурной деятельности;
б) дать обоснование русского Просвещения как целостной и исторически локальной социокультурной системы, рассмотреть культуру этого периода как целое, отмеченное внутренней логикой развития;
в) дать антропологическое основание исторических границ русского Просвещения периодом конца XVII—первой четверти XIX века;
г) исследовать просвещенческую метаидею совершенствования жизни и показать, что историко-философскую и историко-социальную мысль, реализовавшуюся в альтернативных концепциях исторического прошлого и будущего России в 30—50-х годах XIX века, во многом определил процесс кардинального переосмысления традиционных просвещенческих идей.
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ
Основная литература
53
ры / Под ред. Ю. Н. Афанасьева и А. Я. Гуревича. М.: Наука, 1989. С. 16—25.
Тема 4
ПОНЯТИЯ «МЕТОД», «МЕТОДОЛОГИЯ», «МЕТОДИКА АНАЛИЗА»
«Большой энциклопедический словарь» дает следующее определение метода: «Метод (от греч. «путь к чему-либо, прослеживание, исследование) — способ достижения цели; совокупность приемов или операций теоретического или практического освоения действительности, а также человеческой деятельности, организованной определенным образом».1 В самом общем плане метод понимается как путь исследователя (буквально с древнегреческого языка — «движение по правильному пути») к постижению предмета изучения, как способ «регуляции и контроля в исследовательской деятельности»,2 как инструментарий, задающий логику исследовательской процедуре. В. В. Селиванов, автор главы «Методология и методы исследования культуры» учебного пособия «Теория культуры», определяет метод как «совокупность объединенных единым общим принципом исследовательских технологий, которые используются для решения конкретных исследовательских задач».3 Вместе с тем автор отмечает, что метод может состоять из нескольких (или совокупности) технологий, т. е. операций, определяющих конкретные действия исследователя в рамках того или иного метода.
Метод может рассматриваться как закономерная последовательность аналитических шагов, обусловленная объектом и предметом изучения, целью и задачами, которые ставит перед собой исследователь, как некая органичная взаимосвязанная и взаимообусловленная совокупность (система) операций и процедур анализа артефактов, явлений, процессов в культуре и — шире — культуры как сверхсложной системы (не исключающей в себе, безусловно, сложность и противоречивость взаи
1 Большой энциклопедический словарь: Философия, социология, религия, эзотеризм, политэкономия. Минск: МФЦП, 2002. С. 499.
2 Там же. С. 499.
3 Теория культуры: Учебное пособие / Под ред. С. Н. Иконниковой, В. П. Большакова. СПб.: Питер, 2008. С. 36.
55
моотношений элементов, их многозначность и многосо- ставность) на том или ином этапе исторического развития.
Под предметом исследования чаще всего понимают те артефакты, формы, явления, процессы в культуре, которые вызывают интерес у исследователя, к примеру: традиционное жилище, костюм, игра, храм, глобализация и другое. Предмет соотносится с объектом исследования как частное с общим. Так, традиционное жилище, которое изучается, относится к объектной области, которую образует та или иная конкретная традиционная культура: нанайская, адыгейская, нивхская и другие. Храм как предмет исследования предполагает в качестве объектной области то или иное пространство культуры: православной, католической, конфессиональной и т. д. Поэтому объект исследования может быть определен, полагает И. Д. Ковальченко, как «совокупность качественно определенных явлений и процессов реальности, существенно отличающихся по своей внутренней природе, основным чертам и законам функционирования и развития от других объектов этой реальности».1 Исследователь дает определение статусным различиям между объектом и предметом научного познания: «...мы будем... рассматривать в качестве объекта познания определенную объективную реальность, а в качестве его предмета — те аспекты и черты объекта, которые охвачены изучением».2
Понятие «методология» в современных науках имеет два значения:
а) «учение о способах организации и построения теоретической и практической деятельности человека»;3 или учение о структуре, логической организации, методах и средствах деятельности; или учение о принципах построения, формах и способах научного познания; или теория метода;
б) собственно способы и принципы организации исследовательской деятельности.
1 Ковальченко И. Д. Методы исторического исследования. М.: Наука, 2003. С. 53.
2 Там же. С. 54.
3 Большой энциклопедический словарь: Философия, социология, религия, эзотеризм, политэкономия. С. 499.
56
Общеупотребительным в научной практике являются понятия «исследовательская стратегия», «технология анализа», «методика анализа». Под исследовательской стратегией чаще всего понимают мотивированный выбор последовательных шагов, обусловленных оценкой ситуации, ее структурированием. Так, М. Берг в книге «Литературокра- тия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе» по поводу выбора своей исследовательской стратегии со ссылкой на Кларка Берка пишет: «...любая деятельность, организуемая человеком (в том числе и исследовательская. — Т. Ч.), требует существования у него представлений, ориентируясь на которые, он — сознательно или нет — планирует свое поведение. Стратегия состоит в оценке ситуации, в структурировании ее и выборе... последовательности дальнейших шагов».1 Закономерная последовательность шагов — стратегия — по сути дела представляет собой методологический механизм исследования.
Под технологией анализа понимают мыслительную операциональную деятельность, а также систему методологических шагов, приемов в определенной последовательности, сцеплении и взаимодействии. Исходным в таком алгоритме является представление о том, что всякое явление, процесс, каким является то или иное по своим стратегическим задачам исследование, подчиняется определенным правилам, которые следует установить, осознать и сформулировать по отношению к предмету исследования. Как полагают исследователи культуры, основу этих правил заложил Аристотель. Начало всякого исследования составляет сбор того или иного исследовательского материала, который затем требует следующих операций:
1 Берг М. Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе. М.: НЛО, 2000. С. 7.
57
Анализ понимается или как синоним научного исследования или как процесс расчленения явления на составные части, органично связанный с синтезом — процессом соединения выделенных в анализе элементов в некое целое, систему. Анализ и синтез — две взаимодополнительные процедуры научного исследования.
Под «методикой исследования» ученые-методологи чаще всего понимают приемы и способы реализации того или иного методологического алгоритма в конкретном исследовании.
Г. А. Аванесова, один из авторов Словаря «Культурология. XX век», определяет методы культурологии как «совокупность аналитических приемов, операций и процедур, используемых в анализе культуры и, в определенной степени, конституирующих предмет культурологического изучения».1 Культурология как интегративная по своей природе наука не имеет своего особого метода, отличного от других гуманитарных наук, поэтому исследователи применяют в анализе культуры, в зависимости от интересующего их предмета, поставленной цели и необходимости решить те или иные задачи, способные помочь достичь цели, методы или приемы и процедуры методов смежных с нею наук: социологии, истории, культурной антропологии, семиотики, языкознания, этнографии, психологии и других.
Их выбор диктуется необходимостью решать в рамках культурологии комплексные проблемы, рассматривать те или иные артефакты, явления, процессы по отношению к культуре как сверхсложной системе. «Поскольку культурология — интегративная область знаний, вбирающая в себя результат исследования ряда дисциплинарных областей... анализ реализуется посредством комплекса познавательных методов и установок, группирующихся вокруг некоего смыслового центра „культура и ее аспекты", что позволяет переосмыслить многие представления и понятия,
1 Культурология. XX век: Словарь. С. 279.
58
существующие в рамках каждой из составляющих дисциплин»,1 — полагает Г. А. Аванесова.
В. М. Розин в своем учебнике «Культурология» с оговоркой, что, «вероятно, нет каких-то особых культурологических методов», предлагает следующий алгоритм культурологического исследования, представляющий собой закономерную последовательность шагов анализа:
1 Там же.
1 Розин В. М. Культурология: Учебник. С. 213.
3 Там же. С. 214.
4 Там же.
59
ключительность (специфичность по отношению к другим культурам), и закономерность этих противоречий, механизмов культурно-исторического процесса.
Этот и другие исследовательские алгоритмы закономерно предполагают применение ряда взаимосвязанных и взаимообусловленных методов анализа: сравнительно-исторического, историко-типологического, структурно-функ- ционального, системного (или системно-синергетического), семиотического (структурно-семиотического), феноменологического и других.
Выбор метода в идеальной ситуации зависит от ряда объективизированных условий:
1 Кожевников В. П. Методологические основы культурологии: Учебное пособие. С. 11.
60
мы, обладающей внутренней логикой. Именно внутреннюю логику культуры, ее явлений и процессов исследователь должен выявить и зафиксировать.
Ю. М. Лотман отмечал, что «в гуманитарных науках часто приходится сталкиваться с утверждением, что точная методика работы, определенные правила анализа ограничивают творческие возможности исследователя».' Ученый дает принципиальное опровержение: «Позволительно спросить: неужели знание формул, наличие алгоритмов, по которым решается данная задача, делают математика более связанным и менее творчески активным, чем человека, не имеющего представления о формулах?».2 Исследователь полагает, что основой работы ученого-гуманита- рия, как и любого другого ученого, познающего общество, человека, культуру, должна стать строгая, «типовая методика анализа»: «...добиваясь определенных результатов, ученый вырабатывает и некоторые фиксированные методы анализа, исследовательские алгоритмы, которые делают его результат повторимым. Именно сумма этого повто- римого исследовательского опыта составляет научную методику».3 Следовательно, метод может быть определен «как повторимый исследовательский опыт».
Следует учитывать и неизбежность отчасти субъективированной методологической позиции любого исследователя культуры и относительности полученного научного результата. Г. И. Зверева отмечает, что кроме «легитимации знания, предъявляемого сообществу» исследователь- интеллектуал должен обладать «пониманием исторической и культурной сконструированное™, относительности получаемых результатов».4
1 Лотман Ю. М. Анализ поэтического текста // Лотман Ю. М.
О поэтах и поэзии. СПб.: Искусство—СПБ, 1996. С. 20.
2 Там же.
3 Там же. С. 21.
4 Зверева Г. И. Роль познавательных «поворотов» второй половины XX века в современных российских исследованиях культуры // Выбор метода. С. 15.
61
Изучение артефактов культуры — «частных явлений культуры» — требует применения общенаучных приемов: наблюдения, описания материала, его классификации, систематизации, установления аналогий, т. е. сходства и различий с генетически родственными артефактами, типологических и других процедур. Изучение культурных явлений, универсалий и процессов диктует процедуры аналогий, обобщения, умозаключения в форме индукции, предполагающей переход от частного или единичного к общему, или, как пишет Алфред Рэдклифф-Браун (1881— 1955), индукция предполагает такую процедуру, при которой «каждый отдельный факт объясняется как частный случай какого-либо общего правила»1; или в форме дедукции, предполагающей переход от общего знания к частному или единичному; выявления закономерностей с помощью идеальных конструкций, типов (к примеру, «идеальный тип» немецкого социолога Макса Вебера, 1894—1920).
Исследование современного состояния культуры, анализ артефактов культурной жизни диктуют обращение к процедурам опроса, факторного анализа, контент-анализа, компонентного анализа, наблюдения, классификации, систематизации и другим.
Наблюдение, как отмечают авторы «Большого энциклопедического словаря», — общенаучный прием, «заключающийся в активном... целенаправленном, планомерном и преднамеренном восприятии объекта, в ходе которого получается знание о внешних сторонах, свойствах и отношениях изучаемого объекта».2 Наблюдение, в отличие от созерцания, отличается активностью, целенаправленностью, преднамеренностью, системностью. Оно должно исключать предубежденность исследователя, психологическую заданность на получение определенного планируемого результата.
Классификация (от лат. «разряд, классификация: делаю, раскладываю») — это «многоступенчатое деление... какой-либо совокупности единиц... на систему соподчи
1 Рэдклифф-Браун А. Методы этнологии и социальной антропологии // Антология исследований культуры. Т. 1. Интерпретации культуры. СПб.: Университетская книга, 1997. С. 606.
2 Большой энциклопедический словарь. С. 335.
62
ненных понятий или классов объектов».1 Классификация является научной процедурой — способом организации эмпирического материала, основу которого определяет какой-либо существенный признак и конечной целью которого является установление определенной структуры порядка, упорядочивания множества объектов и установления между ними связей. Классификация обозначает не только процедуру, но и результат этой процедуры. Эта методологическая исследовательская процедура Франсом Боасом (1858—1942), американским антропологом, основателем школы «культурной антропологии», обозначена как дифференциация (от фр. «разность, различие»), которая предполагает разделение целого на части, формы и включает в себя сравнительно-сопоставительный анализ, акцентируя в процессе разделения «общезначимое и специфически значимое».2
Следующая за ней в исследовательском методологическом алгоритме процедура, которую выделяет Ф. Боас, — процедура обобщения — предполагает своей конечной целью «установление связей между явлениями, выявление законов их формирования и движения».3 По своей сути она является аналогом процедуры систематизации. Систематизация представляет собой поиски общих основ и форм связи элементов, которые могут быть объединены в систему, на основании проведенной классификации.
А. С. Ахиезер в статье «Философские основы социокультурной теории и методологии»4 выделяет две взаимообусловленные процедуры в процессе осмысления (анализа) предмета социокультурного исследования: экстраполяцию и интеграцию. Под экстраполяцией он понимает перенос накопленного опыта, смыслов на те или иные осмысляемые артефакты, явления, т. е. осмысление неизвестного через известное или кажущее таковым. Экстраполяция представляет собой редукцию (сведение сложного к
1 Там же. С. 366.
2 Боас Ф. Некоторые проблемы методологии общественных наук // Антология исследований культуры. Т. 1. Интерпретации культуры. С. 502.
3 Там же. С. 503.
4 Ахиезер А. С. Философские основы социокультурной теории и методологии // Вопросы философии. 2000. № 3. С. 136—142.
63
простому, понимаемому, доступному для анализа) нового к старому. Она осуществляет так называемый культурный дрифт, т. е. перенос традиций на расширяющийся круг явлений в качестве основы их освоения.
Экстраполяция с неизбежностью переходит в интерпретацию (истолкование, объяснение), возникающую в результате понимания внутренних противоречий, неоднозначности смыслов исследуемого культурного объекта. Интерпретация представляет собой творческий акт изменения накопленных знаний о смыслах культуры, сложившихся точек зрения.
В связи с этим автор обозначает экстраполяцию как осмысление, а интерпретацию — как переосмысление того или иного исследовательского предмета в социокультурных исследованиях.
В новых культурно-исторических условиях возникает необходимость в активных поисках новых подходов, методов в осмыслении усложняющихся, динамических социокультурных процессов. Поиски новых методологических установок в осмыслении изменяющихся социокультурных условиях в своей основе определяются бесконечностью человеческого познания, творческой мысли. Так, к примеру, изменившиеся сознание и положение в обществе женщины привели в процессе осмысления полоролевых парадигм к формированию категории «социокультурный пол» и в конечном итоге — к сложению новой исследовательской стратегии — гендерного анализа.
Постольку поскольку основным предметом культурологического знания может стать «человек в изменяющемся мире», а он есть и будет оставаться бесконечно сложной, многогранной, противоречивой и незавершенной в своем развитии открытой системой, то и бесконечным является процесс его познания, поисков новых теоретико-методологических оснований в его исследовании.
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ
64
Основная литература
Н. С. Злобина. М.: Наука, 1977. С. 34—48.
65
РАЗДЕЛ 2
КЛАССИЧЕСКАЯ ПАРАДИГМА МЕТОДОВ ИССЛЕДОВАНИЯ КУЛЬТУРЫ
Тема 1
КОМПАРАТИВИСТИКА (СРАВНИТЕЛЬНЫЕ ПРОЦЕДУРЫ) В ИССЛЕДОВАНИЯХ КУЛЬТУРЫ. КРОСС-КУЛЬТУРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ.
СРАВНИТЕЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ И ИСТОРИКО-ГЕНЕТИЧЕСКИЙ МЕТОДЫ
Компаративистика (от лат. «сравнительный») — общее обозначение сравнительно-культурных исследований. Кросс-культурные исследования чаще всего рассматриваются как аналог компаративистики.
Основой компаративистской методологии является сравнительный (сравнительно-сопоставительный) анализ культурных форм, явлений, процессов «с целью выявления и идентификации подобного (общего, инвариантного) и специфического (различного) в культуре».1 Как отмечал представитель британской антропологической школы, основатель школы функционализма Бронислав Малиновский (1884—1942) в работе «Научная теория культуры», «метод сравнения должен всегда оставаться основой для всякого обобщения, для вывода любого теоретического принципа или универсального закона, применимого к... материалу».2 Метод сравнения он рассматривал в качестве основы обобщения, итога, вывода,
1 Быхоеская И. М. Сравнительно-культурные (компаративные, или кросс-культурные) исследования // Культурология. XX век: Словарь. С. 439.
2 Малиновский Б. Научная теория культуры. М.: О Г И, 2000. С. 28.
67
построения любого теоретического принципа или универсального закона. Об этом же писал и один из сторонников исторического метода в исследованиях «примитивных» культур Ф. Боас, полагавший, что любое исследование должно «основываться на сравнениях и рассмотрении аналогичных явлений в том виде, в каком они встречаются в конкретных культурах».1 В работе «Некоторые проблемы методологии общественных наук» он писал о том, что для исследователя стратегически важной задачей является необходимость «критически дифференцировать общезначимое, т. е. присущее всему человечеству как таковому, и специфически значимое, т. е. характерное для определенных типов культуры».2
И. М. Быховская, автор статьи в Словаре «Культурология. XX век», обозначает два темпоральных уровня сравнительно-сопоставительных процедур в изучении культурных артефактов и явлений: а) сегментарно-профильный, предполагающий анализ в рамках одного временного интервала — синхронного; б) межвременной, динамический — диахрон- ный, «имеющий целью сопоставление показателей и характеристик в их темпоральном измерении, в динамике».3
В зависимости от объекта исследования и масштаба анализа «различают несколько основных типов сравнительных исследований: сравнения между странами (cross- national)... межсоциетальные (cross-societal), собственно межкультурные (cross-cultural), а также макросоциальные или глобальные сравнения».4 С. Н. Иконникова так определяет методологическую стратегию кросс-культурных исследований: «Сравнительный метод выявляет общее и особенное, сходство и различие в культурах разных народов, регионов и цивилизаций. В круг изучаемых источников включаются нормы, привычки, ритуалы и обычаи повседневной жизни, художественные, мифологические, политические образы и ценности, другие устойчивые формы
1 Боас Ф. Некоторые проблемы методологии общественных наук // Антология исследований культуры. Т. 1. Интерпретации культуры. С. 502.
2 Там же. С. 500.
3 Быховская И. М. Сравнительно-культурные (компаративные, или кросс-культурные) исследования // Культурология. XX век: Словарь. С. 439.
4 Там же. С. 441.
68
культуры, позволяющие воссоздавать менталитет, национальный характер народа».1 Сравнительная культурология, по ее мнению, «содействует преодолению изоляционизма, обособленности, создает условия для дискуссии и партнерских отношений между странами и народами, расширяет диапазон коммуникаций и обобщения».2
В. Г. Федотова собственно кросс-культурные исследования относит к тем, в которых сравнительный анализ применяется по отношению к культурам разных стран, учитывает неизбежные в современных условиях процессы взаимодействия и взаимовлияний культур в их «репрезентативной представленности».3 Аспекты кросс-культурных исследований определяются, по ее мнению, теми культурными формами, явлениями, процессами, которые свойственны всем культурам:
Э. Т. Холлом и М. Р. Холлом:
-— дистанцией в пространстве по отношению к человеку;
Ряд параметров можно продолжить в зависимости от предмета и цели исследования.
Кросс-культурным исследованиям свойственен транснациональный характер сравнений, при котором «культуры рассматриваются как элементы всеобъемлющей системы».4 Они отличаются высоким уровнем обобщенности
1 Теория культуры: Учебное пособие / Под ред. С. Н. Иконниковой, В. П. Большакова. СПб.: Питер, 2008. С. 23—24.
2 Там же. С. 24.
3 Федотова В. Г. Компаративистика как метод анализа истории культуры // Очерки по истории мировой культуры: Учебное пособие. М.: Наука, 1997. С. 484.
4 Быховская И. М. Сравнительно-культурные (компаративные, или кросс-культурные) исследования // Культурология. XX век. Словарь. С. 441.
69
критериев и параметров сравнения и одновременно высокой степенью обобщенности результатов. К такому типу исследований можно отнести работу американского антрополога Джорджа Питера Мёрдока (1897—1985) «Фундаментальные характеристики культуры», в которой он, полагая, что «все человеческие культуры, несмотря на их многообразие, имеют в основе много общего и что эти общие аспекты культуры поддаются научному анализу»,1 определяет семь основных признаков любой культуры (вне времени и пространства):
Интерпретация основных положений позволила Дж. П. Мёрдоку предположить, что «в целом человеческие культуры, несмотря на их историческое многообразие, будут обнаруживать в себе некоторые повторяющиеся черты, которые доступны для научного анализа и должны позволить нам сформулировать посредством такого анализа ряд научных обобщений. Формулировка и проверка такого рода обобщений — основная цель кросс-культурного исследования».2
Кросс-культурные наблюдения определяют специфику работы «Культура и мир детства» американского этнолога, культуролога Маргарет Мид (1901—1979), в которой на основании анализа типов отношений «родители — дети», «старшее поколение — младшее поколение», репрезентирующих специфику передачи и усвоения социокультурного опыта, ею были выделены три типа культур: постфигуративный тип, в пространстве которого «дети прежде всего учатся у своих предшественников, кофигуративный, где и дети, и взрослые учатся у сверст
1 Мёрдок Дж. П. Фундаментальные характеристики культуры // Антология исследований культуры. Т. 1. Интерпретации культуры. С. 49.
2 Там же. С. 56.
70
ников, префигуративный тип, где взрослые учатся также у своих детей».'
Кросс-культурный метод применен Георгием Дмитриевичем Гачевым (1929—2007) в изучении национальных картин мира, результаты которого определили появление его книги «Национальные образы мира».2
Компаративистика представлена сравнительно-историческим, историко-типологическим (сравнительно-типоло- гическим) и историко-генетическим методами, объединяющим началом которых являются начальные сравнительно-сопоставительные процедуры. В своей основе они предполагают следующие исследовательские шаги:
а) является ли количество сходных признаков культурных фактов достаточным для их сравнения;
б) случайное или закономерное совпадение, соответствие между сравниваемыми исследователем объектами. Б. Малиновский, давая характеристику сравнительным методам и определяя их эффективность в работах британских этнографов, антропологов Джеймса Фрэзера (1854— 1941), Эдуарда Тайлора (1832—1917), утверждал, что необходимо «доказать, что на оси исторических координат связываются сопоставимые явления»;3
в) являются ли выявленные свойства исследуемых объектов обязательными, специфическими характеристиками этих объектов.4
1 Мид М. Культура и мир детства. М.: Восточная литература, 1988. С. 12.
2 Гачев Г. Д. Национальные образы мира. Космо-Психо-Логос. М.: Прогресс, 2000. 479 с.
3 Малиновский Б. Научная теория культуры. С. 29.
4 Эванс-Причард Э. Сравнительный метод в социальной антропологии // Антология исследований культуры. Т. 1. Интерпретации культуры. С. 671.
71
1 Мёрдок Дж. Общий знаменатель культур // Культурология: Дайджест / РАН. ИНИОН. М., 2005. № 1. С. 202.
2 Там же. С. 204.
3 Боас Ф. Границы сравнительного метода в антропологии // Антология исследований культуры. Т. 1. Интерпретации культуры. С. 513.
4 Там же.
72
или видоизменениями элементов культуры; вскрывать психологические факторы, определяющие облик культуры, выявлять влияние исторических факторов.
Сравнительно-исторический метод сформировался в
1 Мёрдок Дж. Общий знаменатель культур // Культурология: Дайджест. С. 202.
2 Бидни Д. Культурная динамика и поиски истоков // Антология исследований культуры. Т. 1. Интерпретации культуры. С. 385— 420.
3 Там же. С. 386.
73
прогрессу», и подвергает его критическому пересмотру, подчеркивая, что исследователь не учитывал роль «выдающихся людей в каждой исторической эпохе» и пренебрегал очевидностью «скачкообразных» изменений в обществе.
3. Все культуры закономерно обнаруживают сходство на одинаковой стадии развития.
Таким образом, сложившееся в эволюционистской школе представление о культурном единстве человечества, о его единообразном прогрессивном, следовательно, линейном развитии от простого к сложному, от низшего к высшему, определяющем последовательные стадии в динамике человечества и его культуры, позволило активно применять сравнительный метод в анализе «примитивных» и древних культур. Ф. Боас так оценивает его концептуальные методологические установки: «Сравнительный метод... ищет причины несомненно схожих и повсеместных явлений и вместе с тем лелеет честолюбивую мечту открыть законы и дать единую картину эволюции человеческого общества... поэтому попытки выстроить единую схему эволюции общества... имеют весьма сомнительную ценность».1 Следует отметить, что поиски общего основания культур в той или иной мере давали возможность исследователям констатировать и некоторые различия в культурах. Однако убежденность эволюционистов в единообразии культурного развития всех народов и этносов позволила им поставить в один ряд этнографические факты разных исторических эпох, что является, несомненно, методологически неверным шагом.
Сравнительный метод дал основания Э. Тайл ору, Дж. Фрэзеру акцентировать в исследовании тех или иных явлений в культуре их универсальное, всеобщее для культур человечества начало или схожее во всех первобытных и древних культурах. При этом признание специфического, особенного в культурах неизбежно отходило на второй план. В самой известной своей работе «Первобытная культура» (первое двухтомное издание вышло в 1871 году) Э. Тайлор исследовал первобытную мифологию и ани
1 Боас Ф. Границы сравнительного метода в антропологии // Антология исследований культуры. Т. 1. Интерпретации культуры. С. 514.
74
мизм — «первоначальный минимум религии» — в пользу идеи «естественного постепенного развития религиозных идей в человеческом роде».1 Сравнительно-сопоставительный анализ огромного массива фактического материала первобытных культур в заданной исследовательской парадигме позволил ему сделать вывод о происхождении религии из анимизма.
Сравнительно-исторический анализ библейских мифов и сказаний, в частности о великом потопе в древних и традиционных культурах, позволил Дж. Фрэзеру прийти к выводу о действительно произошедших в истории многих народов наводнениях, «которые фактически имели место в результате проливного дождя, действия морских волн во время землетрясения или в силу других причин».2
Сравнительно-исторический метод в трудах эволюционистов, по мнению Ф. Боаса,3 обладает существенными недостатками:
Э. Эванс-Причард на основе одной из первых работ эволюционистов — работа Мак-Леннана (Джорджа Фер- гюссона, 1827—1881) «Первобытный брак» — указывает на основные методологические ошибки автора и его единомышленников, в частности на то, что исследователь,
1 Тайлор Э. Б. Первобытная культура. М.: Политическая литература, 1989. С. 211.
2 Фрэзер Дж. Фольклор в Ветхом завете. 2-е изд., испр. М.: Политиздат, 1986. С. 158.
3 Боас Ф. Некоторые проблемы методологии общественных наук // Антология исследований культуры. Т. 1. Интерпретации культуры. С. 502.
4 Там же. С. 503.
75
рассматривая формы брака во всех первобытных обществах, навязывает им общее происхождение и одни те же стадии развития. Причины стадиального развития Дж. Фергюссон видит в общей природе происхождения брака, формировании одного и того же типа брака в разных культурах и определяет движение форм брака в историческом процессе. На ту же ошибку исследователя указывает и Ф. Боас, отмечая, что «мы не можем утверждать, что сходные явления всегда вызываются сходными причинами, и заключить отсюда, что человеческий разум везде подчинен общим законам».' Он акцентировал историческое начало в подходах к исследованию культур, так как главной целью анализа, по его мнению, является выявление путей развития культуры на определенных ее этапах. Он полагает, что в сходных формах и явлениях культуры необходимо выявить историю их развития. Результатом применения исторического метода будет:
Исследователь полагает, что «сравнительный метод может достичь ожидаемых им результатов только на основе исторического материала, полученного при исследовании всех внутренних связей каждой отдельной культуры».
Сравнительно-исторический метод в русских гуманитарных науках получил признание в рамках культурно-ис- торической («мифологической») школы (Федор Иванович Буслаев (1818—1889), Орест Федорович Миллер (1833— 1889), Нестор Александрович Котляревский (1863—1925), Александр Афанасьевич Потебня (1835—1891), Александр Николаевич Афанасьев (1826—1871) и другие), разрабатывающей проблемы сравнительного изучения мифов, фольклора с целью выявления генетической — мифологической — основы фольклорных и литературных жанров.
Таким образом, сравнительно-исторический метод, опирающийся на сравнительно-сопоставительные процедуры в анализе фактов на достаточно протяженном отрезке ис
1 Там же. С. 518.
76
торического времени либо на синхронистическом уровне, ориентирован на выявление и обоснование общности тех или иных артефактов, явлений, культурных характеристик в разных культурах, например мифов, табу, анимизма, фетишизма и других.
Стратегия метода — через сравнение, сопоставление культурных явлений выявить некоторые закономерности или общие законы развития человечества, истории и культуры, ответить на вопросы «откуда взялись универсальные формы культуры и как утвердились в разных культурах».1 В ответе на последний вопрос предполагалось указание на специфическое, отличающееся в культурах.
Тем не менее основная стратегия метода была обращена на выявление общего, универсального. В качестве итогового вывода своих рассуждений в статье «Сравнительный метод в социальной антропологии» А. Рэдк- лифф-Браун, британский антрополог, отмечает следующее: «Сравнительный метод, стало быть, представляет собой такой метод, благодаря которому мы переходим от частного к общему и от общего к еще более общему, надеясь подойти к универсальному, т. е. к характеристикам, которые в тех или иных формах могут быть обнаружены во всех человеческих обществах»,2 или же выявить те общие тенденции, которые могут быть свойственны всем человеческим обществам и которые могут дать основания для выявления некоторых законов социального развития.
Историко-генетический метод, основанный также на сравнительно-сопоставительных процедурах, объясняет сходство выявленных артефактов, явлений и процессов их родством по происхождению. Он позволяет рассмотреть тот или иной феномен культуры с точки зрения его возникновения и развития. Историко-генетический анализ применим в большей мере к однородным элементам (артефактам) в разных культурах, взятых преимущественно на диахронном уровне. Так, Э. Тайлор объяснял происхождение анимизма как первой формы религиозных воззрений
1 Там же. С. 510.
2 Рэдклифф-Браун А. Сравнительный метод в социальной антропологии // Антология исследований культуры. Т. 1. Интерпретации культуры. С. 651.
77
человека в древних культурах сновидениями и смертью, которая, аналогично сну, представляется человеку как «оставление души». Поскольку душа живет и после смерти человека, он создает ритуалы ее почитания, поклонения ей, ищет у душ предков заступничества.
Исследователи полагают обязательными правилами ис- торико-генетического метода в исследовании культуры следующие: «...основательное изучение фактологического материала», «гипотетическое определение времени и места возможного появления искомого объекта», предполагающее «фиксацию самого раннего факта существования данного объекта... фиксацию того времени, когда форма искомого объекта, пусть даже самая архаическая, отсутствует... обозначение верхней и нижней грани присутствия и отсутствия искомого объекта», что позволяет выделить «тот отрезок времени, в границах которого предполагается его становление».1 Стратегическую задачу исследования в алгоритме историко-генетического метода обусловливает необходимость установить «не только причины, порождавшие тот или иной культурный объект, явление или изменение, но и природу самого явления или объекта»,2 объяснить причины и условия возникновения тех или иных культурных артефактов, форм, явлений, их функциональную и историческую специфику.
В русской школе историко-гснстичсский метод был разработан и применен В. Я. Проппом в его исследовании «Исторические корни волшебной сказки» (1946), в котором он предпринял генетическое рассмотрение сказки, отталкиваясь от результатов своего синхронического исследования ее морфологии (структурного единства). В первой главе книги В. Я. Пропп выдвигает и обосновывает генетическую предпосылку формирования волшебной сказки: ее «нужно сопоставлять с обрядами и обычаями с целью определения, какие мотивы восходят к тем или иным обрядам и в каком отношении они к ним находятся».3 Кроме того, для объяснения генезиса сказки, по мнению исследо
1 Селиванов В. В. Методологии и методы исследования культуры // Теория культуры: Учебное пособие. С. 63.
2 Там же.
3 Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. JL: Изд-во ЛГУ, 1986. С. 25.
78
вателя, необходимо привлекать и мифы как форму первобытного мышления, которая, как и обряд, является «доска- зочным образованием».
Генетические корни волшебной сказки В. Я. Пропп выявляет в последовательности ее составных (структурных) частей и приходит к выводу о том, что «многие из сказочных мотивов восходят к различным социальным институтам, среди них особое место занимает обряд посвящения... большую роль играют представления о загробном мире,
о путешествиях в иной мир».1 Исследователь перечисляет выявленные им сказочные мотивы в соответствии с теми комплексами, к которым они восходят. К примеру, «к комплексу посвящения (или инициации) восходят следующие мотивы: увод или изгнание детей в лес или похищение их лесным духом, избушка, запродажа, избиение героев ягой, обрубание пальца, показывание оставшимся мнимых знаков смерти, печь яги, разрубание и оживление, проглатывание и извергание, получение волшебного средства или волшебного помощника»2 и другие. К циклу представлений о смерти относятся мотивы «похищения девушек змеями, разновидности чудесного рождения как возвращения умершего, отправка в путь с железной обувью... лес как вход в иное царство... окропление водой»3 и другие.
Анализ генетических корней сказочных мотивов позволил В. Я. Проппу сделать вывод о том, что «композиционное единство сказки кроется не... в особенностях человеческой психики, не в особенности художественного творчества, оно кроется в исторической реальности прошлого»,4 в частности в обрядах и мифах, с ними связанными генетически.
Историко-генетическому анализу исследователь подвергает и такие элементы волшебных сказок, как волшебные дары, к которым он относит волшебных помощников и волшебные предметы и между которыми существует тесная связь, так как волшебные предметы представляют частный случай волшебных помощников.
1 Там же. С. 352.
2 Там же.
3 Там же. С. 353.
4 Там же.
79
Таким образом, генетические корни волшебной сказки, как показал В. Я. Пропп, восходят к мифам и обрядам древнего человека.
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ
ЗАДАНИЯ ДЛЯ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ
80
Тексты
В. Г. Николаева // Культурология: Дайджест / РАН. ИНИОН. М., 2005. № 1. С. 202—226.
В. Я. Пропп. Л.: Изд-во ЛГУ, 1986. 365 с.
Основная литература
В. К. Егорова. М.: РАГС, 2004. Вып. 1. С. 12—24.
81
А. А. Радугина. М.: Центр, 1997. 480 с.
Тема 2
ИСТОРИКО-ТИПОЛОГИЧЕСКИЙ (СРАВНИТЕЛЬНО-ТИПОЛОГИЧЕСКИЙ) МЕТОД В ИССЛЕДОВАНИЯХ КУЛЬТУРЫ
Типология, типологизация (от греч. «отпечаток, форма, образец» и «логос») — метод, в основе которого расчленение систем объектов, «совокупности объектов на обладающие определенными свойствами, упорядоченные и систематизированные группы с помощью обобщенной модели или типа (идеального или конструктивного)».1
Понятие «тип» наделяется несколькими значениями:
-— единицы расчленения изучаемой реальности в типологических построениях;
-—технологической системной единицы в сравнительно-исторических исследованиях культуры; теоретической конструкции, в которой выделены существенные свойства, объединяющие одни объекты и явления и отличающие их от других в тех или иных культурных системах;
Обязательными процедурами в конструировании типов культурных объектов является сравнение, предполагающее дальнейшие процедуры систематики, классификации, анализа и структурирования признаков исследуемых объектов.
Историко-типологический метод относят к разновидности компаративистских исследований. Его применение имеет в качестве основной цели построение различного уровня типологических конструкций, моделей, объясняющих или общим происхождением, или общей морфологической структурой, или той или иной функцией культур
1 Большой энциклопедический словарь. С. 832.
83
ные формы, культурные системы, культурно-исторический процесс.
Э. А. Орлова в книге «Введение в социальную и культурную антропологию» так определяет стратегические задачи типологических описаний и построений: «Типология культуры решает задачи упорядоченного описания и объяснения разнородного по составу множества объектов культуры. Типология культуры — метод научного познания, в основе которого лежит расчленение социокультурных систем и объектов и их группировка с помощью обобщенной идеализированной модели или типа; результат типологического описания и сопоставления».1
Методологическим инструментарием в типологических построениях может служить теория идеального типа немецкого социолога М. Вебера. В своей концепции он исходит из двух основных положений: «понятие культуры есть ценностное понятие», следовательно, «задача исследователя состоит именно в том, чтобы сделать понятным культурное значение... исторического факта»,2 к примеру денежного хозяйства; и «объективный» подход к явлениям культуры, идеальная цель которого состоит в сведении эмпирических связей к «законам», бессмысленен.3 «Культура — это тот конечный фрагмент лишенной смысла мировой бесконечности, который, с точки зрения человека, обладает смыслом и значением... Мы сами являемся людьми культуры... обладаем способностью и волей, которые позволяют нам занять определенную позицию по отношению к миру и внести в него смысл»,4 — утверждает исследователь.
Понимая, что всякие типологические конструкции в истории культуры являются идеально-обобщенными, идеально-типическими, М. Вебер предлагает такие «модели-инструменты» анализа культурно-значимых (ценностно-значимых) в истории явлений, как «идея» и «идеальный тип».
1 Орлова Э. А. Введение в социальную и культурную антропологию. М.: МГИК, 1994. С. 121.
2 Вебер М. «Объективность» познания в области социальных наук и социальной политики // Культурология. XX век: Антология. М.: Юрист, 1995. С. 566—567.
3 Там же. С. 570.
4 Там же. С. 571.
84
Идея, по утверждению исследователя, «мысленный образ», сочетающий в себе «определенные связи и процессы исторической жизни в некий лишенный внутренних противоречий космос мысленных связей».' Ею могут быть «идея ремесла», «идея капиталистической культуры», «идея господства» и другие. Это идеально-типическое образование, позволяющее конструировать диффузно встречающиеся черты в исторической реальности, ибо, «как только историк делает попытку выйти за рамки простой констатации конкретных связей и установить культурное значение даже самого элементарного индивидуального события, охарактеризовать его, он оперирует (и должен оперировать) понятиями, которые могут быть точно и однозначно определены только в идеальных типах»,2 мысленных образах, не являющихся ни исторической, ни тем более подлинной реальностью. Главной же задачей исследователя, по мнению М. Вебера, становится необходимость установить, насколько действительность близка к мысленному образу — идее.
Идея, образ репрезентируют типологическую по своей сущности конструкцию: «идеальный тип», который М. Вебер трактует следующим образом: «Идеальный тип — соединение диффузно встречающихся черт какого-либо явления в разных эпохах и народах, доведенное до их полного логического предела в едином, свободном от противоречий идеальном образе».3 Идеальный тип как исследовательская модель представляет собой мысленную систему взаимосвязанных родовых признаков и не существует в реальности. К примеру, идея «ремесла» в исследовательской процедуре определяет тип хозяйствования, так как, по мнению М. Вебера, «...идеальный тип составляется из понятийных элементов, родовых по своей природе и превращенных в составные части идеального типа».4 Значение идеального типа заключается в том, что он является теоретико-методологическим средством изучения закономерного в истории. Метод, им разработанный, он сам обозначил как «идеально типическое» рассмотрение.
1 Там же. С. 580.
2 Там же. С. 582—583.
3 Там же. С. 581.
4 Там же. С. 590—591.
85
Значение идеальных типов — в их способности конструировать системы связей изучаемых объектов, являться средством, служить схемой, в которую то или иное явление действительности «может быть введено в качестве частного случая».1 Функция идеального типа, как полагает М. Вебер, заключается в «попытке охватить исторические индивидуумы или их отдельные компоненты генетическими понятиями».2
В работе ««Объективность» познания в области социальных наук и социальной политики» он выделяет ряд установок методологического плана, определяющих алгоритм процедуры типологизации:
Стратегическая цель такого анализа определяется необходимостью сделать понятным культурное (ценностное) значение исторических фактов и явлений, к примеру «культурное значение денежного хозяйства», «религии», «христианства», «протестантской этики», «города», «господства», «государства» и других.
«Работу» метода «идеального типа» М. Вебера можно проиллюстрировать на примере материала главы «Типы господства и их отношение к экономике», содержащейся в его книге «Хозяйство и общество». Различительным признаком выделения трех типов господства в культуре (рациональное, традиционное и харизматическое) стал
1 Там же. С. 584.
2 Там же.
86
принцип легитимности власти, определяющий отношения господин—подчиненные (табл. 1).
Таблица 1
87
Типологическому осмыслению подлежат культурные формы, культурные системы, культурно-исторический процесс.
Под культурными формами следует понимать, как полагает А. Я. Флиер, «совокупность наблюдаемых признаков и черт всякого культурного объекта (явления), отражающих его утилитарные и символические функции»; под культурной системой — «совокупность культурных черт и форм, исторически сложившихся в практике и сознании некой человеческой общности», или «более или менее выраженную универсальность, присущую фактически всем культурным системам сообществ, находящихся на равной стадии социокультурного развития».1 Под культурно-исторической динамикой следует понимать имеющее определенную направленность изменение культурных систем во времени.
Так, на уровне типологизации исследователями выделены универсальные для культур формы: миф, ритуал, магия, тотем, символ и другие; на уровне культурных систем — религия, наука, искусство и другие, на уровне культурно-исторической динамики выделены такие типы, как культура первобытного общества, культура Древнего мира, Средневековая культура, культура эпохи Возрождения, культура Нового времени, культура Новейшего времени.
Типологические построения на уровне культурных (социокультурных) систем и на уровне культурно-исторического процесса можно проиллюстрировать на примере двух показательных работ. В статье «Механизм смуты. (К типологии русской культуры)» Ю. М. Лотман дает научно обоснованный вариант типологии культур на основании такого «различительного параметра», как характер «взрыва» в бинарных и тернарных структурах, наиболее показательной репрезентацией которых являются соответственно «смута» и «революция» и которые определяют специфику русской и европейской культур. Выявление структурных признаков смуты и революции позволило исследователю построить типологические их характеристики, выявить внутренние механизмы этих явлений и в целом — закономерности русского культурно-исторического процесса.2
1 Флиер А. Я. Культурология для культурологов. С. 144, 150—151.
2Лотман Ю. М. Механизм смуты. (К типологии русской культуры) // История и типология русской культуры. СПб.: Искусство—СПБ, 2002. С. 33—46.
В. Н. Романов в книге «Историческое развитие культуры. Психолого-типологический аспект» в соответствии с концептуальной для него идеей привел «первобытную культуру» и «традиционную» (культуру Древнего мира) «к некоторому общему знаменателю, который, будучи по отношению к ним определяющим, сущностным фактором», дал ему основание прийти к выводу о том, что «обе они являются двумя разновидностями одного типа культуры».1 Таким общим знаменателем стал тип деятельности, рассматриваемый им как «главный системообразующий фактор, по отношению к которому и культура, и мышление выступают вторичными, „ведомыми“ элементами системами».2 Он выявляет формы социальной деятельности, присущие первобытной и традиционной культуре, в том числе и специфику информативной деятельности, отличающейся в них разными способами или технологиями формирования, сохранения и передачи опыта, которые определяются в одном случае словом, в другом — письмом.
Однако В. Н. Романов считает, что последний фактор играет незначительную роль, ибо «производственная практика не требует вербализованного (или объективированного каким-нибудь другим способом) плана деятельности в качестве необходимой своей предпосылки».3 Производственная деятельность в «традиционной культуре» характеризуется «автотранслируемостью», которая присуща и культурным ее формам, в частности обряду, а «речь не в полной мере выполняет... функцию контроля над предметной деятельностью»,4 так как информация передается через демонстрацию того или иного вида деятельности (к примеру, плетения корзин). Ряд дополнительных аргументов позволяют исследователю подтвердить его теоретическую гипотезу о типологическом родстве Первобытной культуры и культуры Древнего мира.
Типологические процедуры осуществляются в двух временных планах: синхроническом (один исторический
1 Романов В. Н. Историческое развитие культуры. Психолого-типологический аспект. М.: Издатель Савин С. А., 2003. С. 62.
2 Там же. С. 63.
3 Там же. С. 84.
4 Там же. С. 75.
89
временной промежуток) и диахроническом (историческая динамика). Процесс упорядочивания и систематизации признаков артефактов, явлений, систем и в диахроническом, и синхроническом планах осуществляется на той или иной концептуальной основе, заключающей в себе именно тот признак (или совокупность взаимообусловленных, взаимосвязанных признаков) изучаемых объектов или явлений, который (или которые) является ведущим, наиболее характерным для избранной группы.
Следует выделить несколько непреложных правил, которые должен соблюдать исследователь, стремящийся осуществить ту или иную научно обоснованную типологи- зацию, в процессе которой «главным и обязательным методическим условием», как считает со ссылкой на мнение Б. Малиновского А. Я. Флиер, «должно быть очевидное единство избранного основания»:1
Уровни типологических процедур и основные целевые установки обусловливаются задачами познания культурно-исторического процесса и его механизмов, постижением основных процессов, определением состояния культуры на том или ином историческом отрезке времени.
Ю. М. Лотман в статье «О метаязыке типологических описаний культуры», справедливо полагая, что «каждый вид культуры создает свою концепцию культурного развития, т. е. типологию культуры»,2 описывает два наиболее общих подхода к ее построению. Первый подход опреде
1 Флиер А. Я. Культурология для культурологов. С. 154.
2 Лотман Ю. М. О метаязыке типологических описаний // Избранные статьи: В 3 т. Т. 1. Статьи по семиотике и типологии культуры. Таллинн: Александра, 1992. С. 386.
90
ляется позицией наблюдателя-исследователя, для которого неизбежной становится оппозиция «своя культура» — «не-культура других сообществ», и «своя культура противопоставляется чужой... по признаку „организованность — неорганизованность11».1 Второй — позицией человека, признающего существование внутренне самостоятельных типов культуры. «Общенаучной предпосылкой изучения культуры с точки зрения универсалий, — полагает Ю. М. Лотман, — является возможность осмыслить все многообразие реально данных культурных текстов как единую, структурно организованную систему».2
В связи с этой установкой он выстраивает методологический алгоритм типологических построений культуры, который состоит из следующих процедур:
В зависимости от характера методологического основания типологические процедуры культуры осуществляются на разных уровнях обобщения.
1 Там же.
2 Там же. С. 387.
3 Там же. С. 388.
4 Там же.
5 Там же.
91
1 Шпенглер О. Человек и техника // Культурология. XX век: Антология. С. 454—496.
2 Лотман Ю. М. Несколько мыслей о типологии культур // Избранные статьи: В 3 т. Т. 1. Статьи по семиотике и типологии культуры. С. 102—109.
3 Киселева М. С. Культурные коды и типы культур // Культурология. М.: Просвещение, 1993. С. 5—17.
92
культуры универсальными способами самоорганизации являются, по ее мнению, знаки-обозначения, знаки-модели и знаки-символы; для второго — слово, а для третьего — знания, информация, техника.
К глобальным типологиям культуры относят типологию «языческие (политеистические) культуры» — «культуры трех религий (монотеистические)»; «западные» культуры — «восточные» культуры; типы культурных суперсистем П. Сорокина: «идеационная» и «сенситивная» как противоположные по своей природе и смешанная — «идеалистическая»;1 типологию «культура — цивилизация», построение которой предпринято в работах Николая Яковлевича Данилевского (1822—1885),2 О. Шпенглера,3 и множество других.
Вариант глобальной типологии дает психолог, основатель «неофрейдизма», философ Эрих Фромм (1900—1980) в своей книге «Иметь или быть» на основании выделения двух типов отношения человека к миру и двух способов его самоориентации в культуре, которыми являются бытие в мире и обладание миром. Первый тип ориентации присущ Востоку и, следовательно, восточным культурам, ориентированным на идею совершенствования и коллективное начало; второй — Западу и, следовательно, западным культурам, ориентированным на преобразование, завоевание мира и личностное начало.
1 Сорокин П. Человек. Цивилизация. Общество. М.: Политиздат, 1992. 564 с.
2 Данилевский Н. Я. Россия и Европа. СПб.: Глагол, 1995. 552 с.
3 Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1. Новосибирск: Наука, 1993. 592 с.
93
культурах, ставших способными его совершить; и эпоху развития техники.1 Каждой из выделенных эпох исследователь дает типологическое описание. Так, разграничение доосевого и осевого времени выполнено по таким принципиальным параметрам, как способ переживания и осмысления мира (миф, слово); носители знания (жрец, философ); тип отношения к окружающему миру (приспособление, преображение); тип человека (человек-масса, индивидуальность), и другим.
1 Ясперс К. Смысл и назначение истории. М.: Республика, 1994. 527 с.
2 См.: Хренов Н. А., Соколов К. Б. Художественная жизнь императорской России (субкультуры, картины мира, ментальность). СПб.: Алетейя, 2001. 816 с.
3 Лотман Ю. М. О метаязыке типологических описаний // Избранные статьи: В 3 т. Т. 1. Статьи по семиотике и типологии культуры. С. 389.
4 См.: Шубарт В. Европа и душа Востока. М.: Эксмо, 2003. 480 с.
94
регуляторы, институты, характер власти, проявленность личностного начала в культуре, дал возможность исследователю выделить «пять самостоятельных типов культуры и в общих чертах наметить еще два» (допервобытный, первобытный, религиозный, военный, цивилизационный, научный и постнаучный).1 При этом автор типологии отмечает, что все типы являются идеальными, абстрактными и вовсе не обязательно ставить их в жесткую хронологическую зависимость. Однако он полагает, что «некоторую хронологическую последовательность»2 выделенных им типов можно гипотетически предположить.
а) преобладающего типа социальной солидарности, которая выражается в «наборе принципов и методов упорядочивания мира как в практической деятельности по социальному мироустройству», так и в «области идеальных представлений о мире» (мировоззрение, религия, идеология, политика, ценности);
б) типа построения, поддержания и воспроизводства социального порядка;
в) рефлексии и селекции социального опыта коллективного и личного существования.
В соответствии с этими параметрам он выделяет и характеризует кровнородственный, этнический и националь
1 Фейблман Дж. Типы культуры // Антология исследований культуры. Т. 1. Интерпретации культуры. С. 203—224.
2 Там же. С. 224.
95
ный, конфессиональный, профессиональный, социальносословный типы культур и другие.1
1 Флиер А. Я. Культурология для культурологов. С. 154—161.
2 Безусловно, типология культур на основании этого принципа является достаточно условной.
3 Маркина К. Н. Семиотические и культурологические основания типологии культур (на примере традиции России и Китая) // Вопросы культурологии. 2007. № 8. С. 27.
4 Там же.
5 Там же. С. 28.
96
экспансию при сохранении собственного аксиологического ядра».1
По характеру своего построения типологии могут быть: морфологические, структурные, функциональные. К ним принадлежат те идеальные модели или конструкции, которые исходят из специфики структуры культуры, «ее организационно-функционального строения».2
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ
1 Там же. С. 27.
2 Флиер А. Я. Культурология для культурологов. С. 134.
97
ЗАДАНИЯ ДЛЯ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ
98
|
Параметры |
Постфигуративный тип |
Конфигуратив- ный тип |
Префигуратив- ный ТИП |
|
Домини |
Патриархальная |
Патриархальная |
Доминирование |
|
рующий |
семья |
семья и появ |
нуклеарной |
|
тип се |
ление нукле- |
семьи: утрата |
|
|
мейной |
арной семьи |
традицион |
|
|
организа |
ных отноше |
||
|
ции |
ний между старшим и младшим поколениями |
||
|
Характер |
Бесконфликтные |
Появление кон |
Превалирова |
|
взаимоот |
фликтов в ре |
ние конфлик |
|
|
ношений |
зультате раз |
тов вследст |
|
|
внутри |
рыва между |
вие необрати |
|
|
семьи |
поколениями |
мого разрыва между поколениями |
|
|
Социокуль |
Наличие не |
Поиск новых |
Глобальность, |
|
турные |
скольких поко |
моделей по |
общность |
|
условия |
лений как обя |
ведения, за |
опыта моло |
|
зательное ус |
щитных меха |
дого поколе |
|
|
ловие трансля |
низмов |
ния (НТП, |
|
|
ции опыта, |
электронная |
||
|
отсутствие со |
коммуника |
||
|
мнений у |
ция, момен- |
||
|
младшего по |
тальность ус |
||
|
коления в за |
воения ново |
||
|
веденном по |
го опыта) |
||
|
рядке |
|||
|
Культурные |
Бесписьменные и |
Культуры Но |
Современная |
|
ареалы |
примитивные культуры, диаспоры, раннее и среднее Средневековье |
вой Гвинеи, острова Адмиралтейства, великие цивилизации, иммигранты, Петровская эпоха |
культура |
Тексты
99
Основная литература
100
С. Я. Левит. СПб.: Университетская книга, 1998. Т. 2. 447 с.
Тема 3
ФУНКЦИОНАЛЬНЫЙ МЕТОД В ИССЛЕДОВАНИИ ОБЩЕСТВА И КУЛЬТУРЫ. Б. МАЛИНОВСКИЙ
Функциональный метод, ставший одним из самых плодотворных методов в исследованиях культуры XX века (преимущественно в антропологической науке), одним из первых теоретически обосновал британский антрополог, создатель школы функционализма Бронислав Каспер Малиновский. Основные работы исследователя: «Миф в первобытной психологии» (1926), «Функциональная теория» (1939), «Научная теория культуры» (1941) и другие. На процесс формирования его теории и методологии изучения культуры большое влияние оказали взгляды виднейшего французского социолога, основателя французской социологической школы Эмиля Дюркгейма (1858—1917).
Исходные позиции в методологических построениях Б. Малиновского определялись спецификой его понимания феномена культуры и подхода к ее изучению, сформировавшегося отчасти в процессе критического переосмысления методологических позиций эволюционистов (Л. Г. Морган, Э. Б. Тайлор, Дж. Фрэзер и другие) и неоэволюционистов (Лесли Уайт, 1990—1975), диффузиони- стов (Р. Ф. Грёбнер, 1877—1934; Дж. К. Причард, 1902—1973; Лео Фробениус, 1873—1938) и истористов, пытавшихся, как отмечает А. Рэдклифф-Браун, выявить исторические истоки и предпосылки появления и развития тех или иных культурных форм, явлений «при помощи гипотетической реконструкции неизвестного».1 Одри Ричардс в работе «Понятие культуры в работах Малиновского» указывает на тот факт, что исследователь «не раз выступал против мнений, согласно которым аномалии родственных или брачных отношений, религиозные или магические обряды могут быть объяснены, исходя из
1 Рэдклифф-Браун А. Историческая и функциональная интерпретация культуры и практическое применение антропологии в управлении туземными народами // Антология исследований культуры. Т. 1. Интерпретации культуры. С. 634.
102
представлений о стадиях исторической эволюции, как исторически унаследованные элементы».1
«Функция» (от лат. «исполнение», «осуществление») — назначение, роль одного элемента некоторой целостности (системы) по отношению к другому элементу или к целостности; функционализм — методологическая парадигма в исследовании культур.
Стратегически важной задачей последователи функционализма полагают выделение структурных частей культуры (в случае Б. Малиновского — институтов), взятой преимущественно в синхроническом срезе, выявление их функций и зависимостей между ними. Главный упрек Б. Малиновского, адресованный исследователям, заключался в том, что в рамках разных научных школ они фиксируют некую неподвижную самодостаточность артефактов «вместо того, чтобы выяснить сегодняшнюю функцию каждого явления культуры».2 В качестве иллюстрации методологической слабости позиций и эволюционистов, и диффузионистов он указывает на признаваемый ими факт «пережитков» в культуре. Это действительно имело место в концепциях эволюционного развития культур, когда все артефакты, предшествующие современной культуре и не соответствующие новым потребностям людей, классифицировались ими как «пережитки». Так, Э. Б. Тайлор в работе «Первобытная культура» выделил «обширный класс фактов» — «обряды, обычаи, воззрения... перенесенные в силу привычки из одной стадии культуры, которой они были свойственны, в другую, более позднюю», отметив, что они «остаются живым свидетельством или памятником прошлого».3 Не признавая методологическую позицию эволюционистов или «истористов» (в терминологии исследователей) как научно обоснованную, Б. Малиновский, ссылаясь на появление запряженных экипажей на улицах современных городов, отмечает, что с функциональной точки зрения (быстрота передвижения и дешевизна средства) их можно условно отнести к анахронической форме. На самом же деле произошло изменение функции
1 Ричардс Одри. Понятие культуры в работах Малиновского // Культурология: Дайджест / РАН. ИНИОН. М., 2007. № 1. С. 157.
2 Малиновский Б. Научная теория культуры. С. 39.
3 Тайлор Э. Б. Первобытная культура. С. 28.
103
данного средства передвижения: экипаж теперь «служит сентиментальному чувству „возвращения в прошлое41».1
В противоположность устоявшимся в антропологических науках принципам анализа культуры он сформулировал «принцип функциональной универсальности», объясняющий общую структуру (целостную систему) всех культур и общие закономерности функционирования в ней культурных единиц. Культура, утверждает Б. Малиновский, соответствующая фундаментальным потребностям человека система артефактов, в которой каждый ее элемент выполняет определенного рода функцию. Следовательно, культуру необходимо понимать как сбалансированную систему функциональных единиц, отвечающих за удовлетворение потребностей человека. Удовлетворение базовых потребностей ведет к возникновению культурных потребностей, которые «решаются путем создания новой, вторичной искусственной среды», она «и есть собственно не что иное, как культура», которая «должна постоянно воспроизводиться, поддерживаться и регулироваться».2 Исследователь должен выявить, как «используются» или «функционируют» обычаи, институты и верования, являющиеся элементами всякой культуры при всех различиях смыслов, придававшихся им словом «использование»,3 определяет методологическую позицию Б. Малиновского Одри Ричардс.
Б. Малиновский дал следующее определение функции: «Функцию нельзя определить иначе, нежели как удовлетворение некоторой потребности путем деятельности, в рамках которой люди сотрудничают, используют артефакты и потребляют плоды своего труда»4 или «как общий результат организованной деятельности».5 Дифференциация функций обеспечивается дифференциацией социальных структур, складывающихся в упорядоченную систему, а «постоянное поддержание всех элементов культуры (производственные навыки, ритуалы, нормы, представле
1 Малиновский Б. Научная теория культуры. С. 37.
2 Там же. С. 44.
3 Ричардс Одри. Понятие культуры в работах Малиновского // Культурология: Дайджест. С. 141—152.
4 Малиновский Б. Научная теория культуры. С. 46.
5 Там же. С. 57.
104
ния и т. д.) обеспечивает сохранение общества»1, — формулирует один из принципов функционального анализа Б. С. Ерасов.
Функциональный анализ исходит из задачи понять культуру как целостность, следовательно, из задачи выявления роли системообразующих функций в пределах целостности. Целостность культуры, по мнению Б. Малиновского, детерминируется единством биологического (потребность), социального (институты) и культурного (символический план, ценности, идеалы, нормы) начал жизни. В работе «Функциональный анализ» он пишет о том, что всякий «новый тип потребности, тесно связанный с биологической и зависящий от нее, но вместе с тем предполагающий новые типы детерминации, возникает с самого начала культурной деятельности».2
Чтобы достичь цели удовлетворения потребности, люди должны организовываться. Единицей организации человека в процессе деятельности, в зависимости от удовлетворения тех или иных его потребностей и потребностей общества в целом, является «институт» как структура, универсальная для всего человечества, следовательно, и для любой культуры. Институт, т. е. «организованный тип деятельности, обладает определенной структурой», «подразумевает соглашение по поводу некоторого ряда традиционных ценностей, которые объединяют группу людей»,3 выполняет ту или иную функцию. Следовательно, всякая культура, как полагает Б. Малиновский, институциональна, выступает как сбалансированная система функциональных единиц (институтов).
Этими положениями определяются принципы функционального анализа Б. Малиновского («это такой анализ, при помощи которого мы пытаемся определить отношения между культурным действием и человеческой потребностью — базовой или производной»)4 и институционального, заключающегося в выявлении принципов организации взаимодействия и взаимоотношений людей, ценностной мо
1 Ерасов Б. С. Социальная культурология. М.: Аспект-Пресс, 2000. С. 58.
2 Малиновский Б. Функциональный анализ // Антология исследований культуры. Т. 1. Интерпретации культуры. С. 699.
3 Малиновский Б. Научная теория культуры. С. 58, 46.
4 Там же. С. 46.
105
тивации их деятельности. Выделенные принципы позволяют исследователю уточнить понятие «культура» с точки зрения принципиальной для него функционально-институциональной парадигмы: «Культура — это единое целое, состоящее частью из автономных, а частью из согласованных между собой институтов... Каждая культура обязана своей целостностью и самодостаточностью тому факту, что она служит удовлетворению всего спектра базовых, инструментальных и интегративных потребностей».1
Для того чтобы исследовать культуру, необходимо выявить механизмы и закономерности формирования, взаимодействия и трансформации институтов, каждый из которых «базируется... на системе ценностей и соглашений»,2 законах, и имеет в своей основе идею — хартию, определяющую цель согласованных действий людей. Функция института — «роль данного института в целостной схеме культуры», «общий результат организованной деятельности».3 Таким образом, Б. Малиновский выделяет «элементарно функциональные единицы — институционально и символически оформленные способы удовлетворения потребностей»,4 — отмечает исследовательница.
Теоретически сформулированный методологический алгоритм функционального анализа («никакой элемент, „признак" культуры, обычай или идея не определяются и не могут быть определены иначе как путем помещения в реальный контекст культурного института»)5 представлен в работах Б. Малиновского следующим образом:
1 Там же. С. 47.
2 Там же. С. 52.
3 Там же. С. 54.
4 Горяйнова О. И. Методология структурно-функционального анализа культуры // Основы культурологии. С. 111.
5 Малиновский Б. Научная теория культуры. С. 58.
106
ния); принцип статуса и ранга; принцип всеобъемлющей интеграции (общность власти или культуры).
Б. Малиновский приводит в своей работе схему института — структурной единицы культуры, которая должна стать инструментом анализа (рис. 1).
Результаты функционального анализа позволяют, по мнению Б. Малиновского, во-первых, рассмотреть культуру человечества как некое целое; во-вторых, культуру человечества в ее исторической динамике по мере того, как изменялись, усложнялись принципы социальной интеграции, институты, их функции. Функциональный анализ культуры направлен на доказательство того, что каждое общество является выражением универсальных функцио-
1 Там же. С. 57.
2 Там же. С. 36.
107
нально действующих институтов, которые полностью определяют существование и сознание человека — члена этого общества.
Акцентируем еще раз основную методологическую стратегию Б. Малиновского: функциональный анализ не преследует цели выявления специфики той или иной культуры, напротив, он исходит из задачи открыть общие законы. Лесли Уайт, сторонник неоэволюционистской научной парадигмы анализа культуры, писал по этому поводу следующее: «Формально-функциональный подход... связан не с уникальностью событий, а с их родовым сходством. Скажем, мы изучаем восстания с функциональной точки зрения. В этом случае восстание А должно интересовать нас не потому, что оно уникально... а как раз потому, что оно походит на другие восстания. Время и место не имеют значения; нас не волнует, произошел ли бунт в мае или в декабре, было это во Франции или в России. А интересны нам восстания в целом; мы хотим сформулировать закономерность, которая была бы применима ко всем восстаниям. Нам нужна универсалия, способная объяснить конкретные случаи».' В статье «Историзм, эволюционизм и функционализм как три типа интерпретации культуры» он замечает, что «функционалистов... интересуют функциональные связи или, по их выражению, „физиология" общества или культуры. Этот интерес хорошо выражается фразой „как работает культура", т. е. как одна ее часть или процесс соотносятся с другими, какую роль определенная часть играет во всей конфигурации в целом».2 Следова-
1 Уайт JI. Избранное: Эволюция культуры. М.: РОССПЭН,
2004. С. 483.
2 Там же. С. 490.
108
тельно, в соответствии с логикой функционалистов об обществе (культуре) следует говорить как о функциональном единстве, которое может быть постигнуто исследователем, объяснено через общие законы, лежащие в основе социальной жизни, или «объяснить любое данное явление любой культуры как особый случай общего или универсального принципа».1
Положения функционализма Б. Малиновского на примере его работы «Магия. Наука. Религия» иллюстрирует
О. И. Горяйнова (табл. 1, 2).2
Таблица 1
|
Элемент культуры |
Рациональное знание |
Магия |
|
Потребности Сфера контроля Способы деятельности Виды деятельности |
Адаптация в рационально-предсказуемых условиях Естественное Практика Обработка земли. Мореплавание. Рыбная ловля. Здоровье и телесность |
Адаптация в условиях, недоступных рациональному знанию Сверхъестественное Ритуал Частные магические практики |
Таблица 2
1 Там же. С. 476.
1 Горяйнова О. И. Методология структурно-функционального анализа культуры // Основы культурологии. С. 114, 115.
109
В работе «Миф в первобытной психологии», вышедшей в 1926 году и предвосхитившей основные теоретические постулаты теории культуры и функционализма как способа ее изучения, Б. Малиновский на основе исследования мифов папуасов острова Тробриан в Океании о происхождении, о смерти и повторяющихся жизненных циклах, о магии определил функциональное их значение (роль в традиционном обществе) и вышел на ряд закономерностей функционирования мифа как культурного института в «примитивном» или архаическом обществе:
А. Рэдклифф-Браун, поддерживая теоретическую стратегию Б. Малиновского на раннем этапе своего фор
1 Малиновский Б. Магия. Наука. Религия. М.: Рефл-бук, 1998.
С. 99.
2 Там же. С. 142.
3 Мелетинский Е. М. Избранные статьи. Воспоминания. М.: РГГУ, 1998. С. 38.
4 Малиновский Б. Магия. Наука. Религия. С. 113.
5 Там же. С. 143.
110
мирования в качестве исследователя, сформулировал свое понимание функции. Он трактует ее «...как то, что поддерживает жизнь культурной целостности, обеспечивает взаимосвязь между структурой и процессом социальной жизни, создает непрерывность существования социальной структуры».1 Он акцентировал в анализе примитивных культур понятие структуры, указав на то, что функциональный метод, разработанный Б. Малиновским, «нацелен на открытие и верификацию общих законов при помощи тех же логических методов, которыми пользуются естественные науки — физика, химия, физиология».2
Исследователь подвергал функциональному анализу социальные по своей природе структуры (верования, системы родства, политические организации). В работе «Историческая и функциональная интерпретация культур и практическое применение антропологии в управлении туземными народами» он отмечает, что в противоположность историзму в подходе к анализу культурных явлений «функциональный метод зиждется на допущении, что культура представляет собой интегрированную систему. В жизни каждого конкретного сообщества каждый элемент культуры играет особую роль, выполняет свою специфическую функцию... В основе данного метода лежит постулат, согласно которому существуют общие „физио- логические“ или функциональные законы, истинные для всех человеческих обществ, для всех культур. Функциональный метод имеет целью открыть эти общие законы и объяснить с их помощью каждый конкретный элемент той или иной культуры. Например, если мы пришли к обоснованному обобщению, что основной функцией ритуала и церемонии является выражение и поддержание чувств, необходимых для социальной сплоченности, то мы можем объяснить любой ритуал и любую церемонию, показав, каким чувством они обеспечивают выражение и как эти чувства связаны со сплочением общества. История, в узком
1 Горяйнова О. И. Методология структурно-функционального анализа культуры // Основы культурологии. С. 120.
2 Рэдклифф-Браун А. Историческая и функциональная интерпретация культуры и практическое применение антропологии в управлении туземными народами // Антология исследований культуры. Т. 1. Интерпретации культуры. С. 634.
смысле, не дает и не может дать нам знания таких общих законов».1
Анализ ритуалов в архаических обществах позволил А. Рэдклифф-Брауну сделать вывод о том, что они, являясь культурной формой, выполняют функцию поддержания космического порядка, нарушение которого может привести к катастрофическим для человечества последствиям. Одновременно они служат средством выражения и поддержания того чувства, которое необходимо для социальной сплоченности той или иной общности людей. Это дает основание исследователю сделать вывод, аналогичный тому выводу, к которому пришел Б. Малиновский: существуют общие функциональные законы, действующие во всех культурах.
Таким образом, единицей функционального анализа становится институт — такие универсальные единицы структуры целого (культуры), как миф, ритуал, обычай, религия, брак, семья, искусство и многое другое.
А. Рэдклифф-Браун предложил алгоритм функционального анализа.
Проиллюстрируем это на примере института супружества и родительства, разделяя условно то, что в реальной практике народов примитивных культур осознавалось как нераздельное, так как любой ситуативный контекст заключает в себе все три начала человеческой жизни и шире — культуры:
а) функция института супружества и родительства заключается в определенном культурой процессе продолжения рода;
1 Там же.
2 Рэдклифф-Браун А. Сравнительный метод в социальной антропологии // Антология исследований культуры. Т. 1. Интерпретации культуры. С. 637.
112
б) формы института в любой культуре есть «способ осуществления процесса, который различается по технике акушерства, наличии или отсутствии ритуала кувалды, табу и изоляции, распространяющихся на родителей, в по- слеродильных ритуалах и приемах, с помощью которых защищают ребенка, укрывают его, одевают, поддерживают гигиену и кормят»;'
в) исследователь должен рассмотреть тот или иной артефакт не только в его материально воплощенной форме, но и в символическом аспекте, который определен языком, знаками и символами, сопровождающими брачные, родильные и послеродильные обряды и ритуалы, закрепленные в слове.
Выявление структурной и функционально-институцио- нальной общности является неоспоримым, по мнению ученого, научным основанием для изучения культур.
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ
1 Там же. С. 648.
113
ЗАДАНИЯ ДЛЯ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ
Тексты
114
Основная литература
С. Я. Левит. СПб.: Алетейя, 1998. Т. 2. 447 с.
Тема 4
СТРУКТУРНО-ФУНКЦИОНАЛЬНЫЙ МЕТОД В ИССЛЕДОВАНИЯХ КУЛЬТУРЫ.
А. РЭДКЛИФФ-БРАУН.
В. Я. ПРОПП
Структурно-функциональный метод сложился в рамках функциональной школы, его основоположником явился А. Рэдклифф-Браун, последователь Б. Малиновского в 1920-е годы. Основные работы исследователя: «Метод в этнологии и социальной антропологии» (1923), «Историческая и функциональная интерпретации культуры...» (1929), «Структура и функция в примитивном обществе» (1952) и другие. С научных позиций социальной антропологии он так определяет свою исследовательскую задачу: изучение верований и обычаев не с точки зрения исторической реконструкции, а с точки зрения определения их функции, т. е. того, какую роль они играют в душевной, моральной и социальной жизни примитивных народов.
Под структурно-функциональным методом в исследовании социума, культуры понимают анализ системно-орга- низованной целостности, в которой каждый элемент имеет функциональное значение (функцию внутри целостности). Акцент в анализе культуры делается на функциональной роли структурных элементов системы (культуры).
В работе «Историческая и функциональная интерпретации культуры...» А. Рэдклифф-Браун, полагая, что основной задачей антропологии являются поиски общих закономерностей социального и культурного функционирования общества, следовал за теоретическими посылками учителя, однако вскоре пришел к пониманию ограниченности функционального анализа, который не может дать полного представления о специфике культуры. Исследователь ввел в методологический алгоритм анализа культур примитивных обществ концептуально важный для него элемент — понятие структуры как системной целостности элементов.
В работе «Структура и функция в примитивном обществе» он акцентировал значение структурной составляющей в анализе: культуру, общество следует рассматривать как функционирование их структуры как общей совокуп
116
ности социальных обычаев, специфического образа мыслей и чувствований той или иной человеческой общности. В связи с этим он дает определение структуры: «Структура может быть определена как сеть связей между некими единствами»,1 а социальная жизнь общества должна рассматриваться «как функционирование социальной структуры... понятие „функция"... влечет за собой понятие о структуре, состоящей из сети связей между единицами-единствами, а также понятие о непрерывности структуры, поддерживаемой процессом жизни, который обеспечивается деятельностью составляющих единиц».2 Отсюда закономерно вытекает то безусловное для исследователя положение, что «в человеческом обществе социальная структура как целое может наблюдаться только в процессе ее функционирования».3 Согласно своему пониманию структуры А. Рэдклифф-Браун уточняет и понятие функции: «Это отдельный вклад, вносимый деятельностью части в общую деятельность некоего целого, в которое эта часть включена».4
Исходя их своих теоретико-методологических посылок, исследователь определяет стратегию анализа культур как функциональный анализ социальных структур, обеспечивающих целостность общества (выявление принципов соотнесения и функционирования элементов целого). В статье «Сравнительный метод в социальной антропологии» он настаивал на том, что «каждый институт, обычай или верование» должны рассматриваться «в неразрывной связи с той целостной социальной системой, частями или элементами которой они являются».5 В Послесловии «Струк- турно-функциональные методы А. Рэдклифф-Брауна в истории британской социальной антропологии» к работе «Структура и функция в примитивном обществе: Очерки и лекции» А. А. Никишенков отмечает, что в связи с заявленными позициями «исследователю предстояло решить
1 Рэдклифф-Браун А. Структура и функция в примитивном обществе: Очерки и лекции. М.: Восточная литература, 2001. С. 209.
2 Там же. С. 211.
3 Там же.
4 Там же.
5 Рэдклифф-Браун А. Сравнительный метод в социальной антропологии // Антология исследований культуры. Т. 1. Интерпретации культуры. С. 637.
117
два основных вопроса: в чем заключается функция данного социального явления, т. е. какова его роль в функционировании социальной структуры, частью которой он является, и как выполняется эта функция».1
Разрабатывая стратегию и методику структурно-функционального анализа, А. Рэдклифф-Браун определил значение и функциональную роль оппозиций, которые, по его мнению, во-первых, характеризуют структуры того или иного целого, а во-вторых, отражают существующие в обществе оппозиции, находятся в структурном подчинении. В статье «Сравнительный метод в социальной антропологии» он дает теоретический алгоритм структурно-функционального метода, начальным этапом которого является сравнительный анализ как основа всякой аналитической процедуры. Особый исследовательский интерес для него представлял анализ «систем родства и свойства» в примитивных культурах, которые А. Рэдклифф-Браун определял как «социально важные и функционально нагруженные отношения», с которыми связаны «определенные права и обязанности или определенные четкие модели поведения».2 В первую очередь именно системы родства, по мнению антрополога, определяются специфическим набором социальных отношений.
Единицей социальной структуры системы родства является «элементарная семья», которая «состоит из мужчины, его жены и их ребенка (или детей) независимо оттого, живут они вместе или врозь».3 При этом выделенные родственные термины (мать, отец, брат, сестра) распространялись на родственные отношения, выходящие за пределы семьи, охватывали собой все социальное пространство: исследователь полагал, что в структурном отношении «сложные семьи могут рассматриваться как семьи, состоящие из нескольких элементарных, имеющих общего члена».4 Интерес к клановому родству («принципу линиджа»), правилам и нормам функционирования фратрий в системе
1 Никишенков А. А. Структурно-функциональные методы А. Р. Рэдклифф-Брауна // Рэдклифф-Браун А. Структура и функция в примитивном обществе. С. 273.
2 Рэдклифф-Браун А. Структура и функция в примитивном обществе: Очерки и лекции. С. 66.
3 Там же. С. 65.
4 Там же. С. 66.
118
примитивных культур (обществе) определил научную специфику ряда его работ. Один из механизмов анализа принципов отношений между фратриями был обусловлен задачей выявления оппозиций и определения их семантического наполнения.
ществ в разных культурах Австралии, Калифорнии, представленные парами Сокол—Ворона, Орел—Ворон,
Койот—Дикая Кошка, Зимородок—Пчелоед, Ивол
га—Черный Дрозд и др., — частные явления, которые с необходимостью, как полагает исследователь, требуют постановки более общей проблемы: «По какому принципу для представления фратрий дуальной организации отбираются те или иные пары», за решением которой может находиться ответ на вопрос, как «туземцы представляют себе дуальную организацию как часть своей социальной структуры».1
1 Антология исследований культуры. Т. 1. Интерпретации культуры. С. 641.
2 Там же. С. 644.
119
1 Там же.
2 Там же. С. 646.
120
жениха в соответствии с принципом «уту» наносят ущерб стороне невесты, похищая ее. Сделанные наблюдения уточняются им в анализе обычая «брака по обмену», который сопровождается ритуалами «избегания», обмена благами и услугами и другим.
Структурно-функциональный анализ в отечественной гуманитарной науке реализован в работе литературоведа В. Я. Проппа «Морфология сказки» (1928), в которой он дал синхроническое описание ее структуры на уровне функций действующих героев. Исследователь выявил, что действия разных персонажей волшебных сказок могут оказаться структурно эквивалентными, т. е. иметь в синтагматической3 схеме повествования одну и ту же «функцию». Эта принципиальная позиция была своего рода опровержением одного из положений Александра Николаевича Веселовского (1838—1906), представителя сравнительного литературоведения, который полагал, что
1 Там же. С. 648.
2 Там же.
3 Синтагматика — расположение единиц (знаков) текста в линейных их отношениях, в отличие от парадигматики, где расположение единиц текста (знаков) находится в отношениях противопоставления, выбора.
121
структурным элементом сказки является мотив — неразла- гаемая единица повествования. На это факт указывает Клод Леви-Стросс (1908—2009) в своей статье «Структура и форма. Размышление об одной работе Владимира Проппа».1 Это послужило основой критики методологии исследователя после выхода в свет его книги на английском языке в 1968 и 1970 годах.
Научная задача исследователя, поставившего своей целью изучить сказку как целое, определялась необходимостью выявления структуры сказки и функциональных связей между ее элементами — функций действующих героев. Под функцией В. Я. Пропп понимает поступок действующего лица, определенный с точки зрения его значимости для хода действия, или «типовые поступки, соответствующие определенным ролям действующих лиц».2 Функции действующих лиц являются устойчивыми элементами сказки, не зависят от того, кем и как они выполняются, каково происхождение героя и его социальное положение (Иван-царевич—Иван-крестьянский сын), — значима та роль (функция), которую они исполняют, и последовательность действия, которую они обеспечивают в повествовании. Именно функции героев в сказке являются величиной постоянной, в отличие от «способа осуществления функций», который «может меняться», так как для «изучения сказки важен вопрос, что делают сказочные персонажи»,3 т. е. какую функцию они выполняют в развитии сюжета, а не вопрос о том, как они это делают.
В. Я. Пропп приходит к выводу о том, что все волшебные сказки однотипны по своему строению и именно функции героев обусловливают устойчивую структуру сказки. Следовательно, изучению подлежат, в отличие от литературного произведения, не действующие лица, не объекты, а их функции, т. е. «поступки действующих лиц, их действия».4 В ответе К. Леви-Строссу на критический анализ его теоретико-методологической позиции он уточ
1 Леви-Стросс К. Структура и форма. Размышление об одной работе Владимира Проппа // Семиотика: Антология. М.: Академический Проект, 2001. С. 425.
2 Мелетинский Е. М. Избранные статьи. Воспоминания. С. 35.
3 Пропп В. Я. Морфология сказки. М.: Лабиринт, 2001. С. 21.
4 Пропп В. Я. Структурное и историческое изучение волшебной сказки (Ответ К. Леви-Строссу) // Семиотика: Антология. С. 457.
122
няет свою научную задачу: «Цель исследования состояла в том, чтобы установить, какие функции известны волшебной сказке, установить, ограничено ли их число или нет, посмотреть, в какой последовательности они даются... Оказалось, что функций мало, форм их много, последовательность функций всегда одинакова».1
В соответствии с заданной логикой исследования героями, чьи приключения, испытания награждаются (как правило, удачная женитьба), могут быть Иван-царевич, Солдат, Емеля, Иван-дурак, Василиса Премудрая, Елена Прекрасная и другие. Их антагонистами или «вредителями» могут быть Мачеха, Баба Яга, Кощей Бессмертный и другие, а «дарителями» — звери, рыбы, покойники, духи и другие; волшебными предметами — кольцо, гребень, шапка-невидимка, огниво, живая и мертвая вода и другие.
Как показал структурно-функциональный анализ, проведенный В. Я. Проппом, функции объединяются по кругам действия, и их функциональное взаимодействие образует «укрупненную структуру»: круг действий Антагониста (Вредителя) — круг действий Помощника (пространственное перемещение героя, ликвидация беды и другое) — круг действий царевны (задание, наказание, свадьба) — круг действий героя (поиски, реакции на требования дарителя, свадьба) — круг ложного героя.
Важнейшим элементом структурного анализа волшебной сказки являются выделенные исследователем оппозиции, которые в отличие от мифа содержат в себе не всеобщие координаты-классификаторы, как отмечают авторы коллективной монографии, а заключают в себе «ценностные индикаторы движения от отрицательного состояния к положительному».2 В качестве центральной оппозиции в волшебной сказке они рассматривают оппозицию «свой/чужой», «которая моделирует соотношение героя с его врагами» и которая в «мифах и архаической эпике не играла существенной роли». 3 Сказка, по мнению Е. С. Новика, прибавляет к основной оппозиции и другие ценност
1 Там же. С. 462.
2 Новик Е. С. Система персонажей русской волшебной сказки // Структура волшебной сказки: Сб. ст. / Под ред. С. Ю. Неклюдова. М.: РГГУ, 2005. С. 36.
3 Там же. С. 37.
123
ные оппозиции — добрый/злой, высокий/низкий и т п. Этот ряд оппозиций определяет свойства и характер отношений героя и вредителя, в котором доминирующую роль играет оппозиция «скромный/нескромный».
В. Я. Пропп дает следующие итоговые наблюдения над правилами функциональной организации сказки:
К. Леви-Стросс комментирует это положение В. Я. Проппа так: «...понять значение поступка можно, лишь включив его в последовательность других поступков, т. е. поместив между предшествующей и последующей функциями, а это предполагает, что последовательность функций всегда одинакова... Кроме того, допускается, что каждая сказка в отдельности никогда не дает всех функций... но это нисколько не меняет закона последовательности».1 Подвергая критике исходные теоретико-методологические позиции В. Я. Проппа, результат итогов его наблюдений над структурой волшебной сказки, К. Ле- ви-Стросс приходит к выводу о том, что автор «Морфологии сказки» реализовал в своем анализе «предположение о том, что, строго говоря, существует лишь одна-единствен- ная сказка и что весь запас известных нам сказок следует рассматривать как „цепь вариантов" по отношению к общему для них типу».2 По его мнению, исследователь подошел к анализу структуры волшебной сказки с точки зрения формальных принципов, а, как правило, «формализм уничтожает свой собственный объект»: мы знаем, что та
1 Леви-Стросс К. Структура и форма. Размышление об одной работе Владимира Проппа // Семиотика: Антология. С. 427.
2 Там же. С. 435.
124
кое сказка вообще, но зато «...сколь скоро мы наблюдаем... множество конкретных сказок, мы не знаем, как их классифицировать... мы и вправду совершили восхождение от конкретного к абстрактному, но не можем вернуться от абстрактного к конкретному».1
Научные упреки К. Леви-Стросса относятся к методологии анализа волшебной сказки и к основным выводам, к которым пришел В. Я. Пропп: «...проблеме устойчивости содержания (которым оно обладает вопреки своей переменчивости) и проблеме переменчивости функций (которой они обладают вопреки своей устойчивости)».2 Исследователь имеет в виду основные теоретические выводы русского исследователя сказки: волшебная сказка в морфологическом (структурном) отношении однотипна, несмотря на вариативность и переменность структурных элементов (функций действующих лиц), а функции действующих лиц переменчивы (хотя сами обладают устойчивостью).
Другой французский исследователь, Клод Бремон (р. 1929), французский семиотик, анализируя методологию структурного анализа волшебной сказки В. Я. Проппа, пришел к заключению, что в его концепции наиболее оригинальным является положение о «различии между семантическим значением поступка, взятого в изоляции от повествовательного контекста, и функцией этого поступка в развитии сюжета».3 Вместе с тем он указывает на методологическую несостоятельность реализованного исследователем положения, что «функции организованы в однолинейную последовательность, где каждый элемент неизменно занимает одну и ту же позицию, соответствующую хронологическому порядку его появления в повествовании».4
На наш взгляд, работа В. Я. Проппа представляет собой успешный опыт анализа сказки как структурного целого, роль упорядочивания которого выполняют функции ее действующих лиц, несмотря на отчасти справедливое за
1 Там же. С. 441.
2 Там же. С. 446.
3 Бремон К. Структурное изучение повествовательных текстов после В. Проппа // Семиотика: Антология. С. 476.
4 Там же. С. 477.
125
мечание К. Леви-Стросса о том, что он подошел к анализу волшебной сказки с формальной точки зрения. По всей вероятности, именно подобная точка зрения позволила исследователю достичь той цели, которую он перед собой ставил. Ю. М. Лотман относил работу «Морфология сказки» по своей теоретико-методологической сущности к вариантам структурного анализа. Он таким образом определил специфику научного алгоритма В. Я. Проппа: «Если мы возьмем большую группу функционально однородных текстов и рассмотрим их как варианты некоего одного инвариантного текста, сняв при этом все „внесистемное" с данной точки зрения, то получим структурное описание языка данной группы текстов».1 По сути дела об этой же технологии анализа писал другой исследователь — французский семиотик-постструктуралист Ролан Барт (1915— 1980): «Пропп конституирует инвариант народной сказки путем структурирования всех славянских сказок, предварительно им расчлененных».2
Структурно-функциональный и семиотический анализ осуществлен И. В. Утехиным в работе «Очерки коммунального быта». Вычленяя в пространстве коммунальной квартиры публичное и приватное пространство, он выстраивает их системные характеристики, определяет функцию каждого элемента внутри этих пространств. В процессе анализа пространства коммунальной квартиры он выделяет концептуальный его признак: это организованная среда, «структура которой отвечает структуре сообщества. Элементы этой среды, локуса и артефакты, заполняющие публичное пространство, либо соотносятся с конкретными владельцами, либо находятся в совместном пользовании участников сообщества».3 Поэтому это «пространство — не абстрактная категория, а конкретная часть картины мира».4 Основными характеристиками этого пространства являются функциональность — «оно дает форму
1 Лотман Ю. М. Структура художественного текста // Лотман Ю. М. Об искусстве. СПб.: Искусство—СПБ, 1998. С. 27.
2 Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М.: Республика, 1989. С. 234.
3 Утехин И. В. Очерки коммунального быта. М.: О Г И, 2004. С. 42.
4 Там же.
126
функциям: реализациям разного рода потребностей»;1 се- миотичность — «диктует рамки символическим формам поведения, что позволяет его описать, пользуясь такими характеристиками, как приватность/публичность, открытость/закрытость... Структурировано таким образом, что кодирует собой социальную структуру сообщества и организует развертывание символических форм поведения»,2 в том числе членение его на «свое» и «чужое», «приватное» и «публичное», которое опосредует повседневное поведение в рамках «нормального хода вещей».3
Исследователь рассматривает систему приватного пространства, определенного двумя подсистемами, центр одной из которых определяет телевизор, другой — обеденный стол, функциональная значимость которых диктует тот или другой набор предметов.
Эти теоретико-методологические позиции легли в основу анализа функций всех элементов систем приватного и публичного пространства, их взаимодействия.
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ
1 Там же. С. 43.
2 Там же. С. 43, 45.
3 Там же. С. 45.
127
ЗАДАНИЯ ДЛЯ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ
Тексты
1. Бремон Клод. Структурное изучение повествовательных текстов после В. Проппа / Пер. с фр. Г. К. Косикова // Семиотика: Антология / Под ред. Ю. С. Степанова. М.: Академический Проект, 2001. С. 472—479.
2. Леви-Стросс К. Структура и форма. Размышления об одной работе Владимира Проппа // Семиотика: Антология / Под ред. Ю. С. Степанова. М.: Академический Проект, 2001. С. 423—452.
3. Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. 2-е изд. М.: Восточная литература, 1995. 408 с.
А. Пропп В. Я. Русская сказка. Л.: Наука, 1984. 324 с.
5. Пропп В. Я. Морфология сказки. М.: Лабиринт, 2001. 192 с.
6. Пропп В. Я. Структурное и историческое изучение волшебной сказки (Ответ К. Леви-Строссу) // Семиотика: Антология / Под ред. Ю. С. Степанова. М.: Академический Проект, 2001. С. 453—472.
7. Рэдклифф-Браун А. Р. Структура и функции в примитивном обществе: Очерки и лекции / Пер. с англ. О. Ю. Артемовой. М.: Восточная литература, 2001. 304 с.
8. Утехин И. В. Очерки коммунального быта. 2-е изд., доп. М.: ОГИ, 2004. 277 с.
9. Эванс-Причард Э. История антропологической мысли / Пер. с англ. А. Л. Ефимовой. М.: Восточная литература, 2003. 358 с.
128
Основная литература
Тема 5
СТРУКТУРНЫЙ (СТРУКТУРНО-ФУНКЦИОНАЛЬНЫЙ, СТРУКТУРНО-СЕМИОТИЧЕСКИЙ) МЕТОД. К. ЛЕВИ-СТРОСС
Термином «структурализм» обозначают направление анализа культуры, включающее все разновидности структурного анализа, или направление, избирающее предметом своего анализа структуры разной степени сложности.
Структурный анализ складывался преимущественно в сфере социально-гуманитарного знания, и прежде всего в лингвистике и литературоведении. Начала структурного анализа и формирования структурного научного направления исследователи единодушно видят в факте появления работы «Курс общей лингвистики» Фердинанда де Соссю- ра (1857—1913), швейцарского лингвиста, в которой была реализована концептуальная для него идея о том, что язык является упорядоченной системой знаков — от простейших до самых сложных уровней.
Другим основоположником структурального направления, основателем Московского, а затем Пражского и Нью-Йоркского лингвистических кружков считается Роман Осипович Якобсон (1896—1982). Эта же школа была репрезентирована Николаем Сергеевичем Трубецким (1890—1938). Представители структурной лингвистики исходили в своих исследованиях из понимания языка как знаковой системы, элементы которой закономерно находятся в определенных отношениях. Технология структурального исследования определялась следующим алгоритмом: от элементарных составляющих — частиц языка — к более сложным и от них — к языку как целому. К примеру: от морфемы — к слову — словосочетанию — предложению. При этом каждая единица языка рассматривалась как определенная, строго обозначенная функция того целого, которое представляет собой язык. В результате устанавливалась определенная структуральная цепь языковой системы.
Структурный анализ наиболее репрезентативно представлен французской школой, основателем которой явился
130
Клод Леви-Стросс, разработавший основные положения структурного анализа и давший начало структуралистским исследованиям в области культуры в таких работах, как «Элементарные структуры родства» (1949), «Структурная антропология» (1958), «Мифологики» в 4-х томах (1964— 1971), «Структура мифов» (1970), «Колдун и его магия» (1974), и других. В целях достижения научной строгости он перенес метод структурной лингвистики на исследования культуры и стг \ рассматривать ее как структурно упорядоченную и организованную совокупность знаковых систем (мифа, ритуала, жеста, родства, права и др.), выполняющих определенные функции в обществе и культуре. В стороне от его внимания оставались культурные факты и явления, не поддающиеся формализации, — индивидуальное, специфическое.
Одним из предшественников К. Леви-Стросса Елеазар Моисеевич Мелетинский (1918—2005) считал французского антрополога Жоржа Дюмезиля (1898—1986), «крупнейшего специалиста по сравнительной мифологии, предложившего теорию трехфункциональной структуры индоевропейских мифов, религий и других культурных феноменов (религиозная власть-мудрость, военная сила, плодородие)».1 По его мнению, Ж. Дюмезилю удалось «представить структуру иерархически, показать, что три- адная модель, возникнув как социальная, может затем стать инструментом классификации и анализа».2
Концептуальными категориями структурального анализа являются «структура» и «система». Структура (от лат. «расположение», «порядок») понимается: а) как внутренний способ связи элементов системы и их отношений или совокупность устойчивых связей объекта, обеспечивающих его целостность; б) как совокупность инвариантных отношений (структур) в динамике системы. Система (от греч. «целое, составленное из частей, соединение») — иерархически упорядоченное структурное единство, множественность элементов, находящихся в связях друг с другом, образующих определенную целостность, единство.
1 Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М.: Школа «Языки русской культуры», 1995. С. 75.
2 Там же. С. 75—76.
131
В. В. Селиванов так определяет методологическую специфику структурного анализа: «Сущность структурного метода состоит в том, что при изучении выделенной и строго обозначенной области исследования должны быть обнаружены и изучены внутренние связи всех его составляющих, т. е. внутреннее строение (конструкция)».1
Методологический механизм анализа структур К. Jle- ви-Стросса определяется научной стратегией выявления взаимосвязей между элементами, а также способов и характера воздействия одного элемента на другой. В процессе принципиального определения понятия структуры, ее природы следует обратить внимание на мысль, высказанную испанским литературоведом-семиотиком Антонио Прието в его работе «Морфология романа». Анализируя функции героев в романе, он подвергает критическому осмыслению утверждения исследователей (преимущественно критиков) о том, что с точки зрения общей структуры тот или иной персонаж в романе оказывается «лишним». В связи с этим он формулирует свое понимание роли персонажа (даже лишнего, с точки зрения критики): «Этот подход совершенно неприемлем с точки зрения структурного анализа, ибо персонаж произведения имеет определенную функцию и стоит в определенном отношении к другим элементам. Само присутствие его •— уже факт структуры, и оно оправданно именно постольку, поскольку как структурный элемент он не адресует к смыслу вне себя, но как элемент формы он может осуществлять такую адресацию... Структура замыкает движение и значение своих элементов внутри себя самой и, регулируя все это как целое, создает свой смысл».2
Именно способ связи элементов структуры обусловливает функциональную деятельность системы, «линию ее поведения», характер взаимодействия элементов, форму их расположения и другое. В работе «О применении структурно-семиотического метода в фольклористике» Е. М. Мелетинский, настаивая на той принципиальной позиции, что любой исследовательский алгоритм анализа не
1 Теория культуры: Учебное пособие / Под ред. С. Н. Иконниковой, В. П. Большакова. СПб.: Питер, 2008. С. 47.
2 Прието А. Морфология романа // Семиотика: Антология. С. 409.
132
возможен без сравнительно-исторического метода, указывает на возможности применения структурного метода в сфере исследования фольклора, определяет его научную логику: «Структурный анализ производит „расслоение" совершенно иным способом, чем сравнительно-исторический, а именно на функциональные блоки, связанные с линейной синтагматической последовательностью, на семантические коды, передающие близкие друг другу сообщения посредством „языков описания", взятых из различных сфер человеческого опыта и окружающей жизни, на различные уровни — чисто языковой, метрический, стилистический, сюжетный».1
Структурный метод в своей основе исходит из интерпретации понятий «структуры» и «системы» как синонимичных. Для К. Леви-Стросса эта позиция была принципиальной: «Структура имеет системный характер.
Соотношение составляющих ее элементов таково, что изменение какого-либо из них влечет за собой изменение всех остальных».2 Поль Рикёр (1913—2005), философ-гер- меневтик, исходя из приоритетов своей теории, так определяет стратегию структурного метода, разработанного К. Леви-Строссом и его последователями: «Для структурализма понять значит упорядочить, отыскать в данном состоянии систематическую организованность, которая изначально интеллигибельна»,3 т. е. умопостигаема, но недоступна чувственному познанию. Р. Барт в статье «Структурализм как деятельность» обосновывает свою точку зрения на структурализм, который, по его мнению, «принципиально выступает как деятельность, т. е. упорядоченная последовательность определенного числа мыслительных операций... Целью любой структуралистской деятельности... является воссоздание Ьобъекта таким образом, чтобы в подобной реконструкции обнаруживались правила функционирования (Ьфункции) этого объекта».4
1 Мелетинский Е. М. О применении структурно-семиотического метода в фольклористике // Избранные статьи. Воспоминания. С. 34—35.
2 Леви-Стросс К. Структурная антропология. М.: ЭКСМО- Пресс, 2002. С. 216.
3 Рикёр 77. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике. М.: Медиум, 1995. С. 44.
4 Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. С. 123.
133
Следует обратить внимание на принципиально важную с точки зрения описания метода позицию Р. Барта: он настаивает на органичности и неизбежности начал функцио- налистики в структурном анализе. Р. Барт определяет структуралистскую деятельность как деятельность «по запрашиванию» и деятельность «по монтированию». Первый тип деятельности — установление в минимальном множестве «такого объекта или единицы, которые хотим наделить актуальным смыслом».1 Обязательным условием этой процедуры является то, что объект должен быть «связан с другими объектами своего класса отношением сходства или несходства... они должны иметь некоторое сходство для того, чтобы могло стать совершенно очевидным различие между ними».2 Вторая процедура — выявление за объектами правил соединения, которая, по мнению Р. Барта, есть деятельность «по монтированию».
И. П. Ильин в работе «Постмодернизм от истоков до конца столетия: Эволюция научного мифа» приводит структурно-лингвистическое обоснование сущности структуралистских практик, выполненное М. Сарупом в 1988 году: «Структурализм как попытка выявить общие структуры человеческой деятельности нашел свои основные аналогии в лингвистике. Хорошо известно, что структурная лингвистика основана на проведении четырех базовых операций: во-первых, она переходит от исследований осознаваемых лингвистических феноменов к изучению их бессознательной инфраструктуры; во-вторых, она воспринимает термы оппозиции не как независимые сущности, а как свою основу для анализа отношений между термами; в-третьих, она вводит понятие системы; наконец, она нацелена на обнаружение общих законов».3
К. Леви-Стросс обосновал и реализовал в своих работах некоторые непреложные условия и правила структурного анализа, его целевые установки.
1 Там.
2 Там же. С. 124.
3 Ильин И. П. Постмодернизм от истоков до конца столетия: Эволюция научного мифа. М.: Intrada, 1998. С. 19.
134
дил из необходимости выявить устойчивые, повторяющиеся элементы в традиционных культурах — бинарные оппозиции, схемы преобразования и замещения одних оппозиций другими, которые, по его мнению, обусловливает скрытая универсальная логика.
Методологическая позиция К. Леви-Стросса была подвергнута критике представителями «нового» направления в изучении культур, и в частности американским философом, антропологом Клиффордом Гирцем (1926—2006) в его книге «Интерпретация культур», появившейся в 1967 году (в России она появилась в переводе в 2004 году). Его работа содержит критический анализ структурной методологии (бинаризма) исследователя. В частности, он пишет: «Бинарная оппозиция — эта диалектическая бездна между плюсом и минусом, которую компьютерная технология превратила в lingua franca современной науки, — формирует основу и мышления дикаря, и языка. Именно
1 Щирова И. А., Гончарова Е. А. Многомерность текста: Понимание и интерпретация: Учебное пособие. СПб.: Книжный дом, 2007. С. 343.
135
она превращает их в варианты одного и того же явления — коммуникативной системы».1 А. Зорин дает объяснение оценке К. Гирца, который не принимал «панлинг- вистичность структуралистской этнографии и ее устремленность к инвариантным глубинным структурам мышления».2
Следуя логике структурного анализа, К. Леви-Стросс классифицирует исследуемые им культурные формы как семиотические системы. В структурном анализе культур следует учитывать специфику существования и развития социальной жизни на любом этапе человеческого развития, которая определяется механизмами коммуникации и обмена, а они «невозможны без знаковых систем, репрезентирующих социальные факты одновременно как вещи и как отношения. Такие знаковые системы (тотемистических представлений, родства, брака, застольных манер и т п.) являются семиотическими моделирующими системами и подлежат такому же синхронному изучению структурными методами, как и естественные языки».3
В работах К. Леви-Стросса последовательно реализован алгоритм структурно-функционального (структурно-семиотического) анализа преимущественно традиционных культур. Следует отметить определяющие этот алгоритм исследовательские процедуры.
1 Цит.: Зорин А. Кормя двуглавого орла...: Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII—первой четверти XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 14.
2 Там же.
3 Савелова Е. В. Миф и образование в современной культуре. Хабаровск: Изд-во ДВГГУ, 2007. С. 27.
4 Леви-Стросс К. Неприрученная мысль // Леви-Стросс К. Первобытное мышление. М.: Республика, 1994. С. 121.
136
муникации, а мышления, которое имеет ступени, и «средство мышления может незаметно выродиться в средство припоминания», постольку в распоряжении структурно организованной целостности «при каждом потрясении имеется множество средств для восстановления системы если не идентичной предшествующей, то хотя бы формально того же типа».1 Свою мысль он иллюстрирует воображаемым примером знакового тотемического обозначения трех кланов: «медведь» (земля), «орел» (небо), «черепаха» (вода), один из которых («медведь») в результате демографических изменений стал угасать, а другой («черепаха»), увеличившись, разделился на два субклана. Прежняя структура полностью исчезает, уступая при этом место той же трехчастной структуре, в которой клан «черепаха» будет представлен двумя субкланами, к примеру «желтой черепахи» и «серой черепахи».
Как полагает К. Леви-Стросс, та мифологическая система (мифы о творении и происхождении), которая пропитывала всю ритуальную деятельность, трансформируется, сохраняя в течение определенного времени свою основу: «Она будет существовать в мифах и ритуалах, действуя непрямо, чтобы удержать новые структурные решения приблизительно в границах предшествующей структуры».2 В связи с этим Е. М. Мелетинский, определяя возможность применения структурно-семиотической методики анализа, пишет о том, что она преимущественно относится к сфере «культурно-отсталых экзотических обществ, „хо- лодных“, по терминологии К. Леви-Стросса, обладающих, в отличие от „горячих" цивилизаций, активно развивающихся исторически», «относительной замкнутостью, стабильностью, наглядной и тотальной семиотичностью».3
Историческое становление мышления и формирование культурных форм (систем наименований и классификаций, называемых обычно тотемическими), как предполагает К. Леви-Стросс, подвержены структурному регулированию, ибо «система... состоит из теоретически безграничной серии различных содержаний»,4 обусловленных
1 Там же. С. 166.
2 Там же. С. 169.
3 Мелетинский Е. М. Избранные статьи. Воспоминания. С. 42.
4 Леви-Стросс К. Неприрученная мысль. С. 171.
137
формированием новых отношений между значениями ее элементов. По сути дела, она формирует и сохраняет «коды, пригодные и к переносу сообщения в другие коды, и к выражению в собственной системе сообщений».1
К. Леви-Стросс, проанализировав ритуалы охоты на орлов у племен американского континента хидатса, мандан и пуни, осуществляемые в разных формах, особо указал на то, что в ритуальной практике племен «постоянны не элементы, а только отношения (выделено мной. — Т. Ч.) ме
1 Там же. С. 172.
2 Леви-Стросс К. Структурализм и экология // Леви-Стросс К. Первобытное мышление. С. 338.
3 Леви-Стросс К. Неприрученная мысль. С. 121, 125.
4 Там же. С. 121.
5 Там же. С. 144.
138
жду ними», у тех или иных элементов «нет присущего им значения; их значение определяется „позицией"»,' исторической функцией и культурным контекстом, с одной стороны, и с другой — структурой системы (тотемистической по своей природе), где они и призваны фигурировать. Анализируя символику цветов в погребальных обрядах у племен лувале (Родезия) и австралийских племен на севе- ро-востоке Южной Австралии, он приходит к выводу, что «даже соседние культуры конструируют в целом различные (выделено мной. — Т. Ч.) системы из элементов, которые при поверхностном взгляде кажутся идентичными или весьма близкими».2
В погребальных обрядах примитивных народов присутствуют белый, черный и красный цвета, по-разному маркирующие оппозицию «смерть — жизнь» в зависимости от степени родства с умершим и ранга поколений (четного: дед, внук и нечетного: родители, дети) у лувале и оппозицию «его смерть» — «моя смерть» в Австралии «посредством пар элементов, извлеченных из одной и той же символической цепочки: отсутствие цвета, черный, белый, черный + белый, красный (как высшее присутствие цвета)».3 Вместе с тем исследователь обнаруживает ту же фундаментальную оппозицию и у индейцев племени Фокс, но уже перенесенную из «порядка цветов в порядок звучания». «Оппозиция между речью и немотой, шумом и тишиной, — полагает К. Леви-Стросс, — соответствует оппозиции между цветом и отсутствием цвета или между двумя хроматизмами неравных ступеней».4
1 Там же. С. 163.
2 Там же. С. 154, 155.
3 Там же. С. 164.
4 Там же.
139
вания осуществляется через сходства и несовместимости чувственных свойств».1 Внутренние коррелятивные отношения между элементами явлений в системе выражаются в оппозициях, которые, согласно методике исследователя, восходят к основным принципам структурной лингвистики и универсальным психологическим законам: «...с самого начала зрительное восприятие покоится на бинарных оппозициях... и такое утверждение справедливо и для других областей деятельности мозга».2 Эта методологическая позиция является для него принципиальной. Бинарные оппозиции или «возобновляющиеся структуры оппозиций» — это то, что фиксируется в ритуалах и поддерживает социальную структуру в примитивных культурах. Анализ ритуала охоты на орла в племени хидатса привел К. Леви-Стросса к выводу о том, что он содержит в себе свидетельства о «дуализме небесной добычи и хтониче- ского охотника» и одновременно поддерживает представления «о сильнейшей в сфере охоты оппозиции высокого и низкого». Поэтому охотник должен находиться в яме, сверху которой положена приманка, т. е. занять позицию «животного, пойманного в ловушку; он одновременно и охотник, и дичь».3
Оппозиции (исследователь, ссылаясь на мнения своих критиков, называет их «леви-строссовскими универсалиями») репрезентируют первобытную мифологическую логику. В их кругу концептуальной является оппозиция «природа — культура», представляющая биологические различия. Чувственные качества окружающих человека предметов и явлений обозначают оппозиции: «высокий — низкий», «левый — правый», «твердый — мягкий», «сырое — вареное», «сухое — влажное» и другие; ценностные ориентации человека примитивного общества представлены оппозициями «жизнь — смерть», «свой — чужой», «добрый — злой» и другими; а характеристики-различения форм культурных объектов — оппозициями «пустой — полый», «содержащий — содержимый» и другими.
На примере тотемических представлений племени мурнгин Арнемленда, описанных Л. Уорнером, К. Леви-
1 Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. С. 85.
2 Леви-Стросс К. Структурализм и экология. С. 339.
3 Леви-Стросс К. Неприрученная мысль. С. 152.
140
Стросс устанавливает оппозиции, выявляющие отношения гомологии между природными и социальными условиями:
а) чистое — сакральное — мужское — высшее — оплодотворяющее (дожди) — плохой сезон;
б) нечистое — профаническое — женское — низшее — оплодотворяемое (земля) — хороший сезон.
На первый взгляд логический канон туземцев содержит в себе противоречие. Однако, отмечает исследователь, «система тотемических представлений позволяет унифицировать разнородные семантические поля ценой противоречий, которые будут сообществами реализовываться путем игры в них, что определяет функцию ритуала: сезон дожДей буквально поглощает сухой сезон, подобно тому как мужчины владеют женщинами...».1 «В соответствии с логикой первобытного мышления в мифе мужской возрастной класс инициированных — это „змей“ и очистительный элемент, а группа женщин образует нечистую группу. Проглатывая нечистую группу, мужская группа „змей“ проглатывает неофитов и таким образом заставляет их войти в ритуально чистый мужской возрастной класс, и в то же время проведение всего ритуала очищает группу или племя как целое».2 Исследователь подтверждает высказанную им ранее мысль о том, что природные реалии в тотемическом мифе — это то, «посредством чего мифы стремятся объяснить реалии, принадлежащие... не природному, а логическому порядку».3 Он указывает, что и мифы других регионов (к примеру, Северной Америки) также содержат кодирование (в тотемических терминах) социальных реалий. К. Леви-Стросс последовательно обосновывает свою позицию: в мифотворчестве репрезентируется способность человека к систематизации в осознании мира, отношений человека и общества, к выстраиванию их символических аналогий.
Анализируя систему родства в первобытных племенах, К. Леви-Стросс выявил бинарные оппозиции, носящие означающий характер (отец—сын, дядя по матери и сын сестры, муж—жена, брат—сестра). Он выявил, отмечает П. Рикёр, что «система родства существует не на уровне
1 Там же. С. 187.
2 Там же. С. 185.
3 Там же. С. 186.
141
отдельных членов, а на уровне парных отношений... структуры родства связаны с продолжением рода».1 Принципы продолжения рода основываются на определенном порядке (исключение браков между родственными кланами), исходящем из установленных в обществе ролей, ритуалов, знаков — того, что Ж. Лакан определял как Символический порядок, репрезентирующий (или олицетворяющий), по сути дела, общество.
1 Рикёр П. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике. С. 50.
2 Леви-Стросс К. Неприрученная мысль. С. 194.
3 Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. С. 86.
4 Леви-Стросс К. Структурализм и экология // Леви-Стросс К. Первобытное мышление. С. 343.
142
могут играть эту роль лишь при условии недвусмысленного определения их — иначе говоря, попарно противополагая, чтобы затем, с помощью этих образующих единиц, разработать систему, которая, наконец, сыграет роль синтетического оператора между идеей и фактом, преобразуя последний в знак. Таким образом, разум идет от эмпирического разнообразия к концептуальной простоте, а затем от концептуальной простоты к значащему символу».1
Обобщая методику структурного анализа К. Леви- Стросса, Е. М. Мелетинский пишет: «Структурный анализ более всего подходит для синхронных описаний культурных объектов, относительно однородных и устойчивых к изменению во времени, и что он целесообразен прежде всего как инструмент изучения механизмов функционирования определенных идеологических или художественных систем как систем, „работающих" в известном отвлечении от их генезиса и от воздействия тех инфраструктурных факторов, которые приводят в конце концов к разрушению этих систем или к их коренному преобразованию».2
Поэтому предметом структурного анализа К. Леви- Стросса становятся системы родства, миф, ритуал, тотем — устойчивые культурные формы в примитивных обществах.
Таким образом, стратегия структурного анализа культур ориентирована на выявление в разных культурах общих закономерностей и логики мышления человека, механизмов функционирования социальных и политических институтов в обществе.
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ
1Леви-Стросс К. Неприрученная мысль. С. 216.
2 Мелетинский Е. М. К вопросу о применении структурно-се- миотического метода в фольклористике // Мелетинский Е. М. Избранные статьи. Воспоминания. С. 33.
143
/1 /
ЗАДАНИЯ ДЛЯ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ
144
Т ексты
А. Б. Островского. М.: Республика, 1994. 384 с.
Вяч. Вс. Иванова. М.: ЭКСМО-Пресс, 2001. 512 с.
Основная литература
Тема 6
СТРУКТУРНЫЙ АНАЛИЗ ТЕКСТОВ КУЛЬТУРЫ В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ НАУКЕ. Ю. М. ЛОТМАН
В число русских структуралистов традиционно зачисляют литературоведов Владимира Максимовича Жирмунского (1891—1971), Юрия Николаевича Тынянова (1894— 1943), Виктора Борисовича Шкловского (1893—1984), Бориса Михайловича Эйхенбаума (1886—1959), Р. О. Якобсона, более известных в истории русского литературоведения в качестве представителей «формальной школы». Принципы структурного анализа текста, подвергавшиеся в советской науке целенаправленной критике, первоначально были сформулированы в ряде работ русских «формалистов», и в частности в работах В. М. Жирмунского. В статье «К вопросу о „формальном методе"» он писал: «...изучая литературное произведение как памятник искусства, с точки зрения поэтики исторической или теоретической, мы должны рассматривать каждый элемент этого произведения как эстетически направленный факт, производящий определенное художественное воздействие, т. е. как поэтический прием. Поэтика рассматривает литературное произведение как эстетическую систему, обусловленную единством художественного задания, т. е. как систему приемов. С этой точки зрения и метрическое построение, и словесный стиль, и сюжетная композиция, и сам выбор той или иной темы являются нам в процессе изучения художественного произведения как приемы, т. е. как эстетически значимые факты, определяемые своей художественной теологией».1
В другой своей статье «Задачи поэтики», значимой с точки зрения объяснения, комментария к исследовательским принципам того метода, который его современники обозначили как «формальный» и который мы вправе отнести к структурным методам исследования художественного текста, В. М. Жирмунский пишет: «Рассматривая памятник литературы как произведение художественное, мы
1 Жирмунский В. М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л.: Наука, 1977. С. 96.
146
будем каждый элемент художественного целого расценивать с точки зрения его поэтической действенности».1 Именно поэтическая действенность элементов (т. е. функции элементов) структуры, по мнению исследователя, образует художественное целое.
П. Зарев, болгарский литературовед марксистской ориентации, в отношении работ «формалистов», и в частности Р. Якобсона, писал, что для исследователей этого направления в науке «все является лишь структурой... не придается значение функциональности и духовной объемности искусства... Именно структуралисты ввели понятие о замкнутости прочтения художественного произведения, т. е. речь идет об интересе только к языковой структуре, оторванной от всякого другого — психологического, эстетического и познавательного интереса».2 В высказываниях П. Зарева очевидна идеологическая подоплека, противоречащая и научному интересу исследований, и значимости результатов, к которым пришли структуралисты. Объективно оценивает «формальный» метод исследования текстов культуры Ю. М. Лотман. Он отмечает, что большинство «формалистов» рассматривало тексты, преимущественно литературные, как некую сумму приемов.3
Наиболее известными представителями русского структурализма являются Ю. М. Лотман, Б. А. Успенский, Б. Ф. Егоров, 3. Г. Минц, Л. Н. Киселева и другие. Активные структуралистские исследования приходятся на 1960-е годы, когда стали издаваться «Ученые записки» Тартуского университета. Однако структурализм в качестве научной методики анализа текста не получил в России признания, мало того, подвергался публичному остракизму. В 1975 году в серии «Идеологическая борьба в современном мире» появился очередной тематический сборник «Теории, школы, концепции (критические анализы)» под названием «Художественный образ и структура», в котором его авторы из разных стран, по преимуществу стоя
1 Там же.
2 Зарев П. Актуальные вопросы литературоведения и структурализм // Теории, школы, концепции (критические анализы): Художественный образ и структура. М.: Наука, 1975. С. 29—31.
3 Лотман Ю. М. Лекции по структуральной поэтике. Вып. 1 (Введение, теория стиха) // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. Вып. 160. Труды по знаковым системам. I. 1964. С. 9—10.
147
щие на позициях марксизма-ленинизма, обличали «анти-марксистов — структуралистов». В самом серьезном тоне французский исследователь Люсьен Сэв в статье «О структурализме» говорил об анти-историзме, антиматериализме структурализма и непризнании или игнорировании структуралистами в качестве методологических предпосылок исследования диалектических противоречий, «диалектики базиса человеческого общества, т. е. общественного производства материальных благ».1 Критические анализы, обращенные к проблеме методологических возможностей структурализма, содержались и в ряде работ исследователей Болгарии, Чехословакии, Германии, Англии вышедшего в 1975 году сборника «Структурализм: „за“ и „против"».2 Вместе с тем следует отметить, что, несмотря на резкую критику структурализма, научной процедуры анализа в отечественных науках и науках социалистических стран, отчасти и в капиталистических странах (Болгария, Польша, Чехословакия, Франция и другие) в 1970-х годах, ученые все же давали трактовку его категориального аппарата, адекватную общепринятой в структуралистских исследованиях. В частности, уже упоминаемый нами Люсьен Сэв, критикующий структурализм как идеологически чуждую социализму практику, так определяет структуру: «Понятие структуры означает систему устойчивых внутренних отношений, определяющих существенные признаки предмета и составляющих единое целое, не сводимое к простой сумме его элементов, — систему, которая управляет этими элементами».3
Тем не менее структурный анализ даже в условиях его непризнания и активных попыток дискредитации как анализа формального, не обращенного к идейному анализу художественного текста, был осуществлен в России усилиями Ю. М. Лотмана и учеников его школы.
Основу структурного анализа определяет стратегия выявления структуры того или иного явления культуры как
1 Сэв Л. О структурализме // Теории, школы, концепции (критический анализ). Художественный образ и структура. С. 14.
2 Структурализм: «за» и «против» / Под ред. Е. Я. Вагина, М. Я. Полякова. М.: Прогресс, 1975. 468 с.
3 Сэв Л. О структурализме // Теории, школы, концепции (критический анализ). Художественный образ и структура. С. 9.
148
относительно устойчивой совокупности отношений элементов. Ю. М. Лотман в работе «Культура и взрыв» определяет научные позиции структурализма, которому отдал дань своих исследовательских привязанностей: «Традиционный структурализм исходил из сформулированного еще русскими формалистами принципа: текст рассматривался как замкнутая, самодостаточная, синхронно организованная система. Она изолирована не только во времени от прошедшего и будущего, но и пространственно — от аудитории и всего, что расположено вне ее».1 Он полагает, что «понятие структуры подразумевает прежде всего наличие системного единства» как иерархически упорядоченных структурных элементов: «...иерархичность внутренней организации... является существенным признаком структурности».2
Он формулирует методологический принцип структурного анализа: «...необходимо найти „объективированные" единицы анализа вне субъективного (интерес, идеология), ибо субъективная интерпретация текста закономерно ведет к возникновению множественности смыслов и, следовательно, множественности текстов».3 Реализованный опыт структурного анализа можно проиллюстрировать на примере его работы «Анализ поэтического текста» (1972), материалом для которой послужил курс «Лекции по структуральной поэтике. Введение. Теория стиха», прочитанный в Тартуском университете.
Следует уточнить несколько теоретико-методологических позиций, которые могут прояснить понимание Ю. М. Лотманом специфики структурного анализа поэтического текста.
Во-первых, с точки зрения структурализма текст интерпретируется как «отдельное, уже законченное и внутреннее самостоятельное целое», как «...единая структура, организованная по определенным, только ей присущим правилам... не как механическая сумма составляющих его элементов», так как «„отдельность" этих элементов теряет
1 Лотман Ю. М. Культура и взрыв // Лотман Ю. М. Семиосфе- ра. СПб.: Искусство—СПБ, 2000. С. 22.
2 Лотман Ю. М. Анализ поэтического текста // Лотман Ю. М.
О поэтах и поэзии. СПб.: Искусство—СПБ, 1996. С. 26.
3 Там же.
149
абсолютный характер: каждый из них реализуется лишь в отношении к другим элементам и к структурному целому всего текста».1 Следовательно, в структурном анализе текста необходимо выявить природу и тип отношений его элементов.
Во-вторых, текст понимается как такая структура, которая содержит в себе определенного рода информацию и заключает в себе помимо структурных элементов вне- структурные. Последние отличают структуру от текста, который по отношению к ней выступает как собственно реализация или интерпретация структуры.
В-третьих, текст, как и структура, обладает «иерархичностью внутренней организации», которая и является «существенным признаком структурности».2
В-четвертых, текст следует рассматривать как «особым образом организованную семиотическую структуру». Поэтому «возникает вопрос о структурном изучении семиотических систем — систем, пользующихся знаками и служащих для передачи и хранения информации».3 Кроме того, поскольку материалом литературы является язык, «в основе которого лежит понятие знака», постольку, по мнению исследователя, «применительно к гуманитарным наукам правильнее было бы говорить о структурно-семиоти- ческих методах».4
В-пятых, поскольку стихотворный текст в своей структурной завершенности обладает сложно выстроенным смыслом, в котором значащие элементы языка «оказываются связанными сложной системой отношений, со- и противопоставлений, невозможных в обычной языковой конструкции», постольку «это придает и каждому элементу в отдельности, и всей конструкции в целом совершенно особую семантическую нагрузку».5 Системы отношений между элементами текста представляют «генеральный принцип организации художественной структуры». Именно он и является «операционным принципом ее анализа (выделено мной. — Т. Ч.)».6
1 Там же. С. 20, 23, 25.
2 Там же. С. 26.
3 Там же. С. 28.
4 Там же.
5 Там же. С. 49.
6 Там же.
150
Следует обозначить ряд необходимых условий структурного анализа художественного текста, определенных Ю. М. Лотманом и прокомментированных литературоведом Михаилом Леоновичем Гаспаровым (1935—2005):
а) никакое содержание стихотворения «не может быть постигнуто в обход его словесного выражения. Поэтому методологически неверно начинать анализ с идейного содержания, а потом спускаться к „мастерству"».1 Именно этим методологически неверным подходом к тексту отличалось литературоведение советского времени, механистически накладывая на «выявленное», прямо прочитанное содержание «образно-поэтические средства» реализации мысли поэта. По мнению исследователя, «мысль поэта подлежит реконструкции, путь от мысли к тексту — формализации»;2
б) формализация предполагает «отказ» от своего собственного понимания того языка, на котором написано произведение. М. Л. Гаспаров, определяя специфику методологии анализа поэтического текста Ю. М. Лотмана, пишет о том, что «...нужно изучать язык поэта как чужой язык, в котором связь слов по стилю (или даже по звуку) может значить больше, чем связь по словарному смыслу».3 Знаток русской поэтической культуры Ю. М. Лотман понимал, что определять специфику размера или метафорической системы стиха исходя из идейного содержания (которое чаще всего подменялось идеологическими постулатами) невозможно. В процессе структурного анализа поэтического текста он реализовал свою методологическую установку: «ритмика, рифма, эвфония, музыкальное звучание стиха и другое» — есть «элементы смысловые»;
в) Ю. М. Лотман указывает на тот факт, что исследователь, пытающийся постичь идею произведения вне авторской системы моделирования мира, вне структуры произведения, «напоминает ученого-идеалиста, пытающегося отделить жизнь от той конкретной биологической структуры, функцией которой она является... Следовательно, вне структуры художественная идея немыслима»;4
1 Гаспаров М. Л. Ю. М. Лотман: Наука и идеология // Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. С. 10.
2 Лотман Ю. М. Анализ поэтического текста // Там же. С. 10.
3 Там же. С. 11.
4 Там же. С. 48.
151
г) необходимо понимать обусловленность (или взаимосвязь) структуры текста смысловым контекстом эпохи;
д) структуру текста чаще всего определяют «напряженные противоположности» различного характера: норма и ее нарушение, ожидаемое и неожиданное, обусловливающие эстетическое переживание читателя;
е) для адекватной культурно-исторической эпохе интерпретации текста необходимо предварительно учитывать «изолированные элементы текста».'
Следует иметь в виду и ряд установок, проясняющих специфику алгоритма структурного анализа поэтического текста:
Технологию структурного анализа, определенную принципом нахождения структурных отношений и взаимоотношений элементов текста как целого, реализованную Ю. М. Лотманом в интерпретации стихотворных текстов
1 Там же. С. 12.
2 Там же. С. 48.
3 Там же. С. 49.
4 Там же.
5 Там же.
6 Там же.
152
К. Н. Батюшкова, А. С. Пушкина, Ю. М. Лермонтова, Ф. И. Тютчева, Н. А. Некрасова, А. А. Блока и других, можно проиллюстрировать на примере его анализа стихотворения А. С. Пушкина «Зорю бьют... из рук моих...», которое представляет собой наиболее интересный вариант в силу своей «обнаженности», т. е. отсутствия в нем метафор, эпитетов и других средств поэтического выражения.
Ю. М. Лотман дает предуведомление о том, что, несмотря на «универсальность» метода и его способность «работать» на любом материале, структура анализируемого теста «во многом определяет сумму наиболее целесообразных исследовательских приемов».1 Приемом анализа стихотворения А. С. Пушкина, «в плане содержания, внешне ничем не выраженного», становится один из кинематографических приемов монтажа, при котором сменяются кадры, «соотносительные между собой»2 в смысловом плане.
Структурный анализ предполагает выделение фрагментов (структурных элементов текста как целого) — уровней (фонологического, грамматического, лексико-семантического) и установление между ними соотнесенностей, взаимосвязей. Анализ текста «Зорю бьют... из рук моих...» начинается с выделения двух противопоставленных, но соотносимых (по категории времени) частей, в первой из которых речь идет о настоящем (реальное действие), а во второй — о прошлом (воспоминаемое действие).
Результаты наблюдений на этом уровне структурного анализа позволили выявить, что формальная двучастная структура стиха основана на семантической общности первого и шестого стихов, поддержанной повторением сходно звучащих слогов (1: зру — зру; 2: зву — зву) — фонологическим параллелизмом. Наблюдения над звуковой организацией первой и второй частей стихотворения приводят исследователя к мысли, что они отличаются фонологическим строем, картиной.
Следующий уровень анализа — грамматический, призванный установить специфику грамматической организации стихотворения. На этом уровне Ю. М. Лотман выявляет, во-первых, доминирующее наличие (роль) в сти
1 Там же. С. 134.
2 Там же. С. 155.
153
хотворении А. С. Пушкина глагола, во-вторых — подавляющее наличие (роль) глаголов настоящего времени несовершенного вида в его первой части и абсолютное наличие глаголов прошедшего времени несовершенного вида во второй части. Глагол совершенного вида «затих» обращает на себя внимание, и анализ его употребления показывает исследователю, что в контексте глагольных форм несовершенного вида (начатый стих / недочитанный затих) и глагол совершенного вида «получает значение незавершенного действия».1
Под эти углом зрения выстраивается таблица глагольных значений обеих половин стихотворения: первая часть включает в себя глаголы несовершенного действия с явно отмеченным началом, вторая — с отмеченным концом.
Анализ текста на грамматическом уровне позволил установить, что система приставок в словах также усиливает значение незавершенности действия, его длительности (вы-, на-, недо-, раз-). Наблюдения, сделанные на уровне фонологического и грамматического строя, претворяются в анализе лексико-семантического уровня стихотворения. Так, исследователь выявляет, что слово «дух» в соотнесенности с семантикой других слов получает значение «душа», «мысль», а также дополнительную семантику: «дух» — «дыхание» — «легкий» — «запах» — «движение воздуха» — значения «движения и направленности его вдаль — полета».2 А соединение слова «далече» с глаголом «улетает» акцентирует семантику соединения близкого и далекого в едином временном и пространственном плане. Тем самым осуществляется методологически аргументированное содержательно-композиционное соединение первой и второй частей стихотворения: «здесь и там», «реальность и воспоминание», «настоящее и прошлое».
Результаты анализа семантических признаков звука приводят автора к выводу о том, что звук становится основным средством воссоздания связи между реальностью и воспоминанием, а анализ признаков времени — к тому, что он выступает как синоним движения, перехода, текучести. Возникает семантически маркированная взаимосвязь времен, представленная соотнесенными и взаимосвя
1 Там же. С. 158.
2 Там же. С. 160.
154
занными образами: «Ветхий Данте — древнейшее время, „давнишняя пора“ — время воспоминаний — и настоящее... Все группы связаны воедино звуком „зори“, который сам есть обозначение времени... Таким образом, — делает концептуальный вывод исследователь, — единство движущего и звучащего мира и составляет его жизнь».1
Проведенный анализ на всех уровнях организации поэтического произведения позволяет сделать мотивированный вывод о том, что основными мотивами, обусловливающими структуру стихотворения А. С. Пушкина, становятся время и память. При этом «время организуется, вопреки грамматическим категориям русского языка, в цепь: давно прошедшее — прошедшее — настоящее», а «соединение тем времени и памяти дает важнейшие для Пушкина этих лет мысли о культуре и истории как накоплении духовного опыта и об уважении человека к себе, своему внутреннему богатству как основе культуры («Они меня науке главной учат — чтить самого себя»)».2 На основе результатов, полученных в процессе структурного анализа стихотворения А. С. Пушкина, делается вывод о том, что возникшая и укрепленная в сознании поэта «потребность связать настоящее с прошедшим становится основой пушкинского историзма».3
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ
' Там же. С. 161.
2 Там же. С. 163.
3 Там же.
155
ЗАДАНИЯ ДЛЯ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ
Тексты
О поэтах и поэзии. СПб.: Искусство—СПБ, 1996. С. 18—252.
Основная литература
156
Тема 7
ВОЗМОЖНОСТИ И УСЛОВИЯ ПРИМЕНЕНИЯ ПСИХОЛОГИЧЕСКИХ ПОДХОДОВ К ИССЛЕДОВАНИЯМ КУЛЬТУРЫ. ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКИЙ МЕТОД
Исследователи, занимающиеся проблемами психологических подходов и психоаналитического метода в исследованиях культуры, выделяют несколько исторически сложившихся научных парадигм: классическую — психоаналитическую парадигму, представленную работами Зигмунда Фрейда (1856—1939), Карла Густава Юнга (1875— 1961), Эриха Хомбергера Эриксона (1902—1994), Харольда Хартмана (р. 1929), Карен Хорни (1885—1952), Эриха Фромма (1900—1980), Гсза Рохейма (1891—1953), Эриха Нойманна (1905—1960), Отто Ранка (1884—1939) и других; русскую психологическую парадигму, репрезентированную работами Н. А. Бердяева, Льва Платоновича Карсавина (1882—1952), Павла Александровича Флоренского (1882—1937), М. М. Бахтина, Владимира Соломоновича Библера (1918—2000), Даниила Леонидовича Андреева (1906—1959), Льва Семеновича Выготского (1896—1934) и других; парадигму структурного лингвистического психоанализа, представленную постмодернистскими исследованиями, в частности, работами французского психиатра, постструктуралиста, Жака Лакана (1901—1981). О. Н. Горяйнова выделяет сформировавшуюся в России конце в 1990-х годов школу «психологической антропологии»: В. М. Лейбин, В. И. Овчаренко, С. В. Лурье и другие.
Формирование одной из первых практик психоаналитического анализа (психоаналитической методологической парадигмы) было обусловлено необходимостью преодоления «нищеты логицизма» структуралистской парадигмы. Л. С. Драгунская пишет о том, что «некоторая недостаточность рационалистической парадигмы была обозначена непосредственно внутри структуралистского мировоззрения — в виде попытки запрета на все недискурсивное».1
1 Драгунская Л. С. Переживание, рациональность и континуум. К специфике фрейдовского дискурса // Вопросы философии. 2004. № 10. С. 138.
158
Психоаналитические практики анализа объединили в себе и рациональное, и иррациональное, психологию, философию, историю, этнологию, искусствознание, приблизившись к тому, что современные исследователи называют междисциплинарностью в исследованиях культуры как сверхсложной системы.
Психоаналитический метод в исследованиях культуры понимается как методологическая совокупность приемов, раскрывающих психологическую обусловленность культу- рогенеза (3. Фрейд «Неудобства культуры»), социокультурных явлений и процессов (3. Фрейд «Будущее одной иллюзии», «Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии»), религии (3. Фрейд «Будущее одной иллюзии»), творчества (3. Фрейд «Воспоминания Леонардо да Винчи о раннем детстве»; «Достоевский и отцеубийство», «Моисей Микеланджело»; К. Юнг «Пикассо»; Э. Ной- манн «Леонардо да Винчи и архетип матери»).
Стратегической целью психоанализа является исследование культуры, ее артефактов, явлений с точки зрения содержания в них «следов бессознательного», поиски типически превращенных символов и архетипов, открытие потаенных смыслов культуры, обусловленных психическими процессами, сознательными и бессознательными, ее творцов.
Психоанализ в качестве методологической установки исследования культуры осуществляется в двух алгоритмах, которые условно можно обозначить как «фрейдистский» и «юнгианский».
Исследовательскую логику первого алгоритма определяют теория личного бессознательного, пережитого человеком на раннем этапе его жизни (преимущественно детство) и связанный с ним психологический комплекс, обозначенный 3. Фрейдом как «Эдипов комплекс» и «комплекс Электры». Основу второго — теория коллективного бессознательного, которое, по мнению К. Юнга, выталкивает на поверхность сознания человека пережитое человечеством на раннем периоде его развития в форме типически превращенных формул — архетипов и символов.
В теории психоанализа 3. Фрейда Эдипов комплекс и комплекс Электры трактуются как универсальные культурно-психологические константы духовной жизни чело
159
века и человечества в целом и объясняются нереализованным сексуальным влечением ребенка-мальчика к матери и, наоборот, влечением ребенка-девочки к отцу и обусловленной им ненавистью к отцу (матери), в которых он видит соперника (соперницу). Более разработанным в системе психоанализа является Эдипов комплекс. По мнению
з. Фрейда, он является основой психического структурирования личности и формирования человеческих желаний
и, следовательно, универсальной культурно-психологической константой духовной жизни человечества. «Эдипов комплекс» — универсальная культурно-психологическая константа личностного бессознательного, определяющая духовную и культурную жизнь человека и человечества.
Личное бессознательное, относящееся к ранним (детским преимущественно) ощущениям, впечатлениям и переживаниям, вытесненное из сознательного или замещенное, проявляет себя во снах, фобиях, навязчивых идеях, символах и другом. Вытеснение — универсальный психический процесс, лежащий в основе становления бессознательного как отдельной области психики.1 Вытесненные из сознательного, не допущенные в систему «Предсозна- ние — Сознание»2 влечения и желания, преимущественно сексуального плана, — второй слой психики человека. Его сущность обусловливается отстранением и удержанием вне сознания ранних переживаний ребенка.
В работе «Неудобства культуры» 3. Фрейд утверждал, что целью существования человека является достижение счастья, удовлетворение трех могучих основных инстинктов: либидо, самосохранение и агрессия. Постольку поскольку культура налагает на человека определенные обязательства, подавляя его сексуальное начало, то сублимация — перевод (замещение) сексуальной энергии, полового влечения — есть основная сила, порождающая культурные формы; сублимация либидо — основа творчества. Перевод желания удовольствия под влиянием требований жизни и культуры есть способ удовлетворения иным путем — с помощью фантазии. Удовлетворение в таком случае понимается как наслаждение творческим процессом.
1 См.: Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. Словарь по психоанализу. М.: Высшая школа, 1996. С. 123.
2 Там же. С. 71.
160
Искусство есть игра, доставляющая удовольствие от психической деятельности, свободной от всяких ограничений.
Свою концепцию рождения человека культуры (благодаря нормам, запретам, правилам) он обосновывает амбивалентностью склонностей человека. Амбивалентность — «противоположность душевных склонностей, установок и чувств, преимущественно любви и ненависти, направленных на один и тот же объект».' Результатом ее проявления становится рождение совести и раскаяния — чувств, присущих человеку культурному, появившихся в результате переживания факта совершенного им отцеубийства: кроме ненависти к нему как к своему сопернику по отношению к матери (Эдипов комплекс) он испытал и чувство любви, привязанности. Страх, стыд и вина, раскаяние обусловливают формирование первых механизмов культурного существования человека, его подчинение культурным установлениям в форме табу. Именно этим 3. Фрейд мотивирует появление первых культурных форм в истории человечества — тотемизма и религии. Тоска по отцу (наставляющему, опекающему и любящему), оставившему их не по своей воле, заставила «искать» его в родовом тотеме, а затем возвысила тотем до уровня Бога.
Представляется интересным опыт психоаналитического объяснения Микаэлем Энкеллем генезиса концепции (идеи)
1 Там же. С. 52.
2 Энкелль М. Психоанализ и еврейская традиция // Новое литературное обозрение. 1995. № И. С. 51.
161
мой путь от еврейства с его мировоззрением к образам и представлениям раннего психоанализа: это характерное для обоих течений сложное понятие о чести и долге, призванное служить путеводной звездой человечеству и подготовить почву для мессианского века».1
Безусловно, эта гипотеза не лишена некоторых допущений, касающихся определения характера отношения к Слову и Писанию евреев, и в частности 3. Фрейда, некоторого «мистического» начала в объяснении непонимания им толкований древнееврейских текстов, к которым можно было прикоснуться только душой (духом). Вместе с тем автор полагает, что если евреи в конечном итоге приобщились в Заветам Моисея душою, то Фрейд прикоснулся к заветам (тайнам) души человеческой через изначальное бессознательное. И в первом, и во втором случаях «в метафизическом порядке здравого смысла, — где все так и есть, как оно выглядит, — произошел переворот, передавший власть факторам из категории невидимого, неприемлемого и необъяснимого... Объектом познания стало в возрастающей степени отсутствующее и невидимое, что неминуемо отразилось и на самом характере познания».2
К. Юнг дополнил психоаналитическую теорию личного бессознательного теорией коллективного бессознательного, которую он реализовал в ряде работ, и в частности в «Психологии бессознательного». Психоаналитик утверждал, что бессознательный слой человеческой психики содержит два уровня: личностный и коллективный. Если личностный слой оканчивается самими ранними воспоминаниями детства, при определенных условиях выталкивающимися на поверхность сознания, то «коллективное бессознательное... охватывает период, предшествующий детству, т. е. то, что осталось от жизни предков».3 Коллективное бессознательное является «осадком первичного опыта коллективной души», имеющим свои истоки в мифах, верованиях древнего человека. Поэтому в каждом человеке на глубинных уровнях психики «есть великие общечеловеческие „изначальные образы“»,4 которые он
1 Там же.
2 Там же. С. 54.
3 Юнг К. Психология бессознательного. М.: Канон, 1996. С. 119.
4 Там же. С. 104.
162
обозначает как «архетипы» — «наиболее древние и наиболее всеобщие формы представлений человечества».1
К. Юнг выдвигает несколько положений, детерминирующих теорию архетипа.
1 Там же. С. 106.
2 Там же. С. 110.
3 Юнг К. К пониманию психологии младенца // Самосознание европейской культуры XX века: Мыслители и писатели Запада о месте культуры в современном обществе. М.: Политиздат, 1991. С. 120.
4 Юнг К. Психология бессознательного. С. 112.
163
го бессознательного культура в целом и культурно-исторический процесс могут и должны пониматься как процесс постоянного репродуцирования архетипов, как свернутая модель функционирования культуры человечества.
Таким образом, исследователь культуры, предпринявший попытку анализа в алгоритме К. Юнга, должен быть ориентирован на выявление архетипического в системе символов, формирующихся в культуре на протяжении всей истории человечества.
«Фрейдистский» и «юнгианский» алгоритмы анализа культурных форм можно проиллюстрировать на примере фрагмента (рассказ Леонардо да Винчи о коршуне), интерпретация которого была выполнена 3. Фрейдом («Воспоминание Леонардо да Винчи о раннем детстве») и
Э. Нойманном, последователем К. Юнга («Леонардо да Винчи»),
Предваряя анализ фрагмента о коршуне, который дал основания и 3. Фрейду, и Э. Нойманну в разных алгоритмах интерпретировать одно из величайших полотен Леонардо «Святая Анна с Марией и младенцем Христом», обратим внимание на методологическую основу «фрейдистского» алгоритма анализа произведения искусства, определенную Л. С. Драгунской. В художественном тексте, исходя из логики психоанализа 3. Фрейда, присутствуют две реальности: содержание текста — сюжет, отражающий некоторую жизнь и внутренний мир художника, и реальность детства, в котором «коренятся неосознаваемые проблемы художника, бессознательно отраженные в
164
этом тексте».1 Однако и интерпретатор художественного текста не лишен своего личностного бессознательного, и «в том, как и что он видит в тексте художника, в значительной мере определено его собственными проблемами раннего детства».2 Следовательно, в процессе анализа необходимо принимать во внимание не только бессознательное художника, но и бессознательное интерпретатора произведения.
Анализ жизни и творчества Леонардо привел 3. Фрейда к выводу об амбивалентности характера и творчества художника, что позволило ему говорить о двойной сублимации: сексуальное начало (либидо) Леонардо было переведено (замещено) в разумный интерес, жажду познания, а исследование стало заменой творчества, о чем свидетельствует незавершенность его работ. Истоки двойной сублимации он видит в детстве Леонардо, в частности, в сложных отношениях между отцом, матерью, мачехой и бабушкой со стороны отца.
В воспоминаниях Леонардо о раннем детстве присутствует коршун, который открыл уста лежащего в колыбели младенца хвостом и несколько раз толкнул им ему в губы. Стратегической целью 3. Фрейда в процессе психоаналитического комментария к этому эпизоду является «извлечение потаенного на свет», т. е. того, что может свидетельствовать о подсознательных переживаниях художника, — детских переживаний, вытесненных из сферы сознательного. Он указывает на то, что хвост — «один из известнейших символов и замещающих обозначений мужского члена...»,3 а его движение во рту ребенка соответствует поцелую полового органа, т. е. свидетельствует о половом акте. В реальной жизни подобная сексуальная практика объясняется подсознательным стремлением ощутить то наслаждение, которое было испытано ребенком во время его кормления грудью. В подсознании художника мать заменена коршуном, а ощущение от воспоминания кормле
1 Драгунская Л. С. Переживание, рациональность и континуум. К специфике фрейдовского дискурса // Вопросы философии. С. 138.
2 Там же. С. 140.
3 Фрейд 3. Воспоминание Леонардо да Винчи о раннем детстве // Фрейд 3. Художник и фантазирование. М.: Республика, 1995. С. 187.
165
нием грудью — ощущением наслаждения, равным сексуальному.
Психоаналитик полагает, что корни «совмещения» матери с мужскими гениталиями находятся в глубинах подсознания, в первых впечатлениях об отсутствии у девочек того же органа, который присутствует у мальчиков и которого, по всей вероятности, девочки лишились насильственно: «Отныне он будет трепетать за свои мужские особенности и при этом пренебрегать несчастными созданиями, в отношении которых... уже было осуществлено жесткое наказание».2 В связи с этим он делает вывод, что самое значительное в детской фантазии о коршуне Леонардо то, что она преобразовывала сосание груди в кормление, «то есть в пассивность и тем самым в ситуацию... гомосексуального характера».3 По всей вероятности, причина заключается в имеющей эротическое свойство привязанности к матери. Принципиальное значение имеет излишняя любовь и ласка матери при отсутствии отца. Таким образом, психологические, физиологические и сексуальные особенности Леонардо объясняются 3. Фрейдом комплексом матери.
По закону «замещения» мальчик вытесняет любовь к матери, «ставя самого себя на ее место, идентифицируя себя с матерью и принимая за образец свою собственную персону, по подобию с чем он избирает свой новый объект
1 Там же. С. 189.
2 Там же. С. 192.
3 Там же. С. 193.
166
любви».1 Вместе с тем и это чувство затем вытесняется живописью, а живопись — исследованием, что объясняет незавершенность работ художника. Следовательно, эпизод о коршуне позволил 3. Фрейду объяснить с точки зрения теории личного подсознательного пассивные гомосексуальные склонности художника. Основу алгоритма анализа жизни и творчества Леонардо определяет теория сублимации, перевода.
Фрейдистская позиция, основу которой определяет убежденность в обусловленности судьбы художника (личности вообще), его творчества подсознательными желаниями, вызвала негативную оценку постмодернистских философов, и в частности Жиля Делёза (1925—1995) и Феликса Гваттари (1930—1992). И. Карцев комментирует их позицию таким образом: «...психоанализ Фрейда (аналогично политэкономии Маркса) выступал как своеобразный „материализм", в котором роль „производительных сил“ играли половые инстинкты, а роль „надстройки" — „над-Я“ — общество и родители».2 Позиция же постмодернистов определялась отстаиванием «средствами философии» «права человека на управление своими желаниями... являться „господином"».3
Э. Нойманн, приступая к анализу жизни и творчества Леонардо, обозначает свой исследовательский алгоритм, обусловленный психоаналитической теорией К. Юнга, исходящей из «надличных, архетипических фактов»,4 в частности из архетипа матери, являющегося результатом коллективно-бессознательного переживания и осмысления мира. Анализ легенды о коршуне он предваряет методологически важным для него тезисом: «Ребенок живет в предличностном мире... то есть в мире, обусловленном архетипами, в мире, в котором, в отличие от развитого сознания, внешняя физическая реальность и внутренняя психическая реальность все еще представляют собой единое целое».5
1 Там же. С. 194.
2 Карцев И. Жиль Делёз. Введение в постмодернизм. Философия как эстетическая имагинация. М.: Огни ТД, 2005. С. 33.
3 Там же.
4 Нойманн Э. Леонардо да Винчи и архетип матери // Психоанализ и искусство. М.: REFL-book, 1996. С. 96.
5 Там же. С. 97.
167
В анализе детской фантазии Леонардо он исходит из того, что «мать всегда представляет собой „уробориче- ское“, т. е. женско-мужское, величие по отношению к ребенку, которого она вынашивает, вскармливает и защищает. В этом смысле ее дающие жизнь груди... зачастую становились фаллическими символами, по отношению к которым ребенок является объектом оплодотворения».' По его мнению, образ матери в фантазии Леонардо не обусловлен ошибочным представлением о гениталиях матери и связанными с ними сублимациями, он «является символом архетипического Женского Начала как творящего источника Жизни»,2 уроборического по своей природе. В подсознании ребенка грудь матери замещается хвостом (мужским символом), а кормление — оплодотворением.
Архетипический смысл образа птицы и характера ее действий Э. Нойманн усматривает в неразделенное™ верха и низа, неба и земли, в духовно-символическом обозначении единства жизни, подтверждение чему он находит в древних мифологических представлениях людей. Духовный характер уроборической матери проявляется в ее воспроизводящей и творящей силе мира.
Экскурс в историю развития сознания человечества позволил ему утверждать, что уроборос разделяется на Первых Родителей, что также отражают мифы, а архетипы преобразуются в «культурный канон». Следовательно, коллективное бессознательное «пробуждается», выходит на поверхность личного сознания в архетипических образах. Наиболее активно этот процесс осуществляется в подсознании творческого человека, каким, безусловно, был Леонардо. Он акцентирует и тот момент, что в подсознании творческого человека процесс расчленения уроборического образа на мужское и женское начала является до конца не завершенным: такой человек «по самой своей природе остается в значительной степени бисексуальным и сохранившийся женский компонент проявляется в нем повышенной „восприимчивостью", чувствительностью и большим присутствием в его жизни „матриархального со- знания“, выраженного в процессе формирования его внут
1 Там же. С. 99.
2 Там же. С. 100.
168
реннего мира, который обусловливает его творческий потенциал».1
Вместе с тем и птица — Богиня-Мать — «суженая бога», «оплодотворенная ветром», является одним из символов Духа-Отца. В ходе развития сознания художника (после преодоления осознания единства матери-отца, разделения Первых Родителей) его судьбу как Великого индивидуума определяет только один из Первых Родителей. В силу сложившихся семейных обстоятельств в судьбе и творчестве Леонардо решающую роль сыграла Великая Мать. Эту мысль Э. Нойманн иллюстрирует в процессе анализа его художественных произведений «Мадонна в гроте», «Святая Анна с Марией и младенцем Христом».
Таким образом, если 3. Фрейд в психоаналитическом толковании личности и творчества Леонардо исходил из постулатов теории личного бессознательного, восходящего к глубинам личностного сознания человека, то Э. Нойманн — из постулатов коллективного бессознательного, восходящего к глубинам сознания человечества, явленного в архетипических образах и символах.
В 1930-е годы в зарубежных науках преимущественно научными усилиями Ж. Лакана, практикующего врача, серьезно изучавшего философию, эстетику, литературу, сформировалось новое направление психоанализа — структурный или лингвистический психоанализ. Развернутая концепция структурно-психоаналитического анализа содержалась в его трехтомном труде «Семинар Жака Лакана». Н. Б. Маньковская, посвятившая статью анализу специфики его структурно-психологического метода, отмечает, что исходным в теоретических построениях исследователя является тезис о том, что «бессознательное структурировано как язык», поэтому «Лакан стремится к рациональному истолкованию бессознательного... полагая, что субъект не исчерпывается cogito, субъекты мышления и существования расположены на разных уровнях».2 Человек — творческое существо, и основанием для его творчества является либидо. Ж. Лакан определял стратегию
1 Там же. С. 105.
2 Маньковская Н. Б. Структурно-психоаналитическая эстетика Жана Лакана // Философские науки. 1990. № 12. С. 42, 43.
169
структурного психоанализа как процесс восстановления понятия либидо в качестве «воплощения творческого начала человеческой жизни, источника плодотворных конфликтов, двигателя человеческого прогресса».1 А этот процесс обусловлен в первую очередь символической природой языка и речи, которые являются первичными по отношению к человеческой субъективности. Структуры бессознательного должно исследовать методами лингвистического анализа.
Этот момент акцентирует в своей критической по отношению к структурному психоанализу Ж. Лакана статье советский критик Л. Филиппов: по его мнению, французский мыслитель настаивал на той ошибочной позиции, что «бессознательное структурировано как язык и дано в развертывании цепей означающих (S)», в результате чего смысл «создается в замкнутом кругу означающих».2 Это, по его мнению, обусловило ошибочный вывод о том, что с начала своей жизни ребенок живет в сфере символов и «овладение языковыми кодами приводит к тому, что языковые правила оформляют, структурируют бессознательное... Бессознательное... окультуривается, а бытие личности сводится к языковым проявлениям индивида».3 Ж. Лакан настаивал на том, что бессознательное, структурированное как язык, само становится механизмом формирования человека. Эти положения определили специфику его анализа текстов литературы.
Современный психологический подход к текстам культуры строится на иных основаниях. «Специфика психологического подхода к рассмотрению культуры, — пишет
О. И. Горяйнова, — заключается в том, что все культурные формы рассматриваются преломленными сквозь призму сознания ее носителей, культура исследуется в формах реальных представлений, чувств, форм деятельности людей... Психологические исследования культуры направлены на анализ культуры как системы, в которой в качестве
1 Там же. С. 43.
2 Филиппов Л. Структурный психоанализ Ж. Лакана и субъект творчества в структурном литературоведении // Теории, школы, концепции (критические анализы). Художественный образ и структура. С. 40.
3 Там же. С. 42.
170
необходимого и существенного ее элемента включена личность человека».1
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ
1 Горяйнова О. Н. Психологические методологии изучения культуры // Основы культурологии. С. 165—166, 168.
2 Там же. С. 169.
171
ЗАДАНИЯ ДЛЯ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ
Тексты
172
о месте культуры в современном обществе / Пер. с англ., фр., нем.
Основная литература
173
С. 119—123.
Тема 8
СЕМИОТИЧЕСКИЙ (СТРУКТУРНО-СЕМИОТИЧЕСКИЙ) МЕТОД В ИССЛЕДОВАНИИ КУЛЬТУРЫ
Семиотический анализ опирается на выработанные в семиотике понятия «знак», «текст», «система» («структура»), «виды знаковых систем», «отношения между знаками и знаковыми системами». Начало систематических семиологических исследований было положено на рубеже XIX—XX веков работами американского философа Чарлза Сандерса Пирса (1839—1914) и швейцарского филолога и антрополога Фердинанда де Соссюра (1857—1913). Идеи Ф. де Соссюра, сформулированные им по отношению к языку, дали начало семиотическим исследованиям в области культуры (Чарлз Моррис, Роланд Барт, Юлия Кристева, Цветан Тодоров, Мишель Фуко, Жак Лакан и другие).
В России наиболее значимые исследования в области семиотического анализа относятся к тартуско-московской школе, к которой традиционно причисляют Вяч. Вс. Иванова, Ю. М. Лотмана, Александра Моисеевича Пятигорского (р. 1929), Б. А. Успенского, Б. Ф. Егорова,
Необходимо отметить книгу Петра Григорьевича Богатырева (1893—1971) «Функции национального костюма в Моравской Словакии» (опубликована в 1937 году на словацком языке, русский перевод появился только в 1971 году и вошел в сборник работ исследователя «Вопросы
175
теории народного искусства»), в которой впервые в отечественной науке было сформулировано «фундаментальное положение о том, что любой артефакт может функционировать то как вещь, то как знак».1
Семиотический анализ культурных текстов оперирует категориями и понятиями семиотики. Семиотика или семиология (от греч. «знак») изучает строение, значение и функционирование знаков, соответственно представленных такими семиотическими аспектами, как синтактика, семантика и прагматика. Синтактика — отношения знаков друг к другу, семантика — отношения знаков с обозначаемыми ими предметами и явлениями, прагматика — отношения знаков и их интерпретаторов. Семиотика — наука, рассматривающая мир как взаимосвязанную совокупность знаков, коммуникативных ситуаций и семиотических систем. Чарльз Уильям Моррис (1901—1978) дал следующее определение семиотики: наука, «изучающая вещи и свойства вещей в их функции служить знаками».2
«Знак — материальный, чувственно воспринимаемый предмет (артефакт, явление, действие), который выступает как представитель другого предмета, свойства или отношения» или «знак — материальный объект (артефакт), выступающий в коммуникативном или трансляционном процессе аналогом другого объекта (предмета, свойства, явления, понятия), замещающего его».3 Это определение дается авторами в традиции Чарльза Сандерса Пирса (1839—1914), американского философа, логика, математика, основателя семиотики, который утверждал: «Знак... это нечто, что обозначает что-либо для кого-нибудь в определенном отношении и объеме».4 Знак — любой объект, заменяющий любой другой объект: «...знак всегда замена»?
В структурном плане знак состоит из означаемого (сигнификат) и означающего (десигнатор), неразрывно связан
1 См.: Байбурин А. К. Этнография нашего быта: Вступ. ст. // Утехин И. В. Очерки коммунального быта. С. 11.
2 Моррис Ч. У. Основания теории знака // Семиотика: Антология. С. 46.
3 Большой энциклопедический словарь. С. 293.
4 Пирс Ч. С. Избранные философские произведения. М.: Логос, 2000. С. 177.
5 Лотман Ю. М. Анализ поэтического текста // Лотман Ю. М.
О поэтах и поэзии. С. 31.
176
ных между собой. Означаемое — то, что обозначается, что содержит смысл. Означающее — то, чем обозначают, что имеет конкретную чувственную форму, образность, именование. Иначе он называется денотатом. Отношения означаемого и означающего можно проиллюстрировать на примере стихотворения М. Ю. Лермонтова «Листок». Сюжет строится как диалог между увядшим «от холода, зноя и горя» дубовым листком, оторвавшимся от ветки родимой, и молодой чинарой, у которой он просит прибежища и оказывается отвергнутым. Чинара и листок — означающие разных жизненных программ, человеческих судеб: с одной стороны, «пришельца», «странника», многое испытавшего, созревшего до срока «отчизне суровой», с другой — благополучной, цветущей и самодостаточной чинары, равнодушной к чужим мольбам. Следовательно, означаемое в стихотворении М. Ю. Лермонтова — разные человеческие сути, судьбы, типы отношения к жизни. Означающее — суть предметы: дерево, листок.
Артефакты культуры как продукты деятельности человека (вещи, средства и способы действия и т. д., т. е. «тексты») обладают, с одной стороны, объективной (объектной) предметной определенностью, свойствами, с другой — субъективной (субъектной) определенностью, т. е. смыслами, значениями, в которых репрезентируются чувства, желания, стремления человека, его мысли. Семиотический анализ текста ориентирован на выявление смыслового, символического наполнения артефактов и явлений культуры, механизмов и путей превращения знака в символ. В семиотической традиции текст интерпретируется как особым образом организованная знаковая система.
Знаковостью могут обладать любые предметы (веер, мушка, шпага и другое), жесты (движение рук, головы, брови, подмигивание и другое), поведение человека.1 Ю. М. Лотман в работе «К проблеме типологии культуры» писал: «Ценность вещей семиотична, ибо она определяется не их собственной ценностью, а значительностью того, что они представляют».2 Так, русские ордена обозначали
1 См.: Крейдлин Г. Е. Невербальная семиотика: Язык тела и естественный язык. М.: Новое литературное обозрение, 2004.
2 Лотман Ю. М. К проблеме типологии культуры // Лотман Ю. М. История и типология русской культуры. С. 60.
177
заслуги человека перед Российским государством. Семантически значимыми (знаковыми) были форма, тип и количество драгоценных камней, ленты и т. д. С точки зрения семиотической парадигмы исследования человеческий мир, культура представляют собой мир смыслов и значений. Семиотический анализ, ориентированный на исследование артефактов и явлений культуры со стороны их знаково-символической природы, дает возможность проследить условия и процесс превращения артефакта в знак, выявить его смысловое наполнение, семантические пространства.
Методологически значимой категорией для семиотического анализа культуры является категория «структура», так как «семиотический подход ориентирован на понимание культуры как упорядоченной, особым образом структурированной целостности. Он позволяет выявить и проанализировать основные элементы этой целостности с точки зрения их роли, функции, семантического содержания».1
Семиотический анализ исходит из положений о том, что культура — сложный многоуровневый текст, структурная целостность, результат сложного многоуровневого семиозиса. Семиозис — способ функционирования знака.
Ч. Моррис определял семиозис как «процесс, в котором нечто функционирует как знак».2 Ю. М. Лотман ввел в семиотическую теорию понятие «семиосфера», которое обозначает семиотическое пространство как условие существования, функционирования и взаимодействия отдельных языков, знаков коммуникации, как условие и результат существования и развития культуры. Структурными признаками семиосферы являются бинарность, неоднородность, асимметричность.
Основные теоретические положения семиотического анализа культуры аккумулированы Ю. М. Лотманом в статьях «Динамическая модель семиотической системы», «О семиотическом механизме культуры» (совместно с Б. А. Успенским), «Тезисы к семиотическому изучению
1 Трошин А. А. Знаково-символические интерпретации культуры // Основы культурологии. С. 134.
2 Моррис Ч. У. Основания теории знака // Семиотика: Антология. С. 47.
178
культур» (совместно с Б. А. Успенским, Вяч. Вс. Ивановым, А. М. Пятигорским, В. Н. Топоровым), «Текст как семиотическая проблема» и других.
Эти положения определяют методологические позиции семиотического анализа культуры.
Интерпретации текста как фундаментальной семиотической проблемы посвящена его работа «Тезисы к семио
1 Лотман Ю. М., Успенский Б. А. О семиотическом механизме культуры // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Т. 3. Статьи по истории русской культуры. Таллинн: Александра, 1993. С. 328.
2 Лотман Ю. М., Иванов Вяч. Вс., Пятигорский А. М., Топоров В. П., Успенский Б. А. Тезисы к семиотическому изучению
культур (в применении к славянским текстам) // Лотман Ю. М. Се-
миосфера. С. 507.
5 Лотман Ю. М. Культура и взрыв // Там же. С. 72.
179
тическому изучению культур», написанная совместно с рядом ученых. Исследователи-семиотики формулируют следующие положения, обосновывающие текстуальную природу культуры:
а) текст является носителем целостного значения и целостной функции;
б) текст — базисный первоэлемент культуры. В его качестве выступает любой носитель целостного значения: ритуал, символ, молитва, закон, роман, полотно, музыкальная пьеса, поведенческие модели и другое;
в) текст представляет собой структуру, т. е. системно упорядоченное целое.1
Семиотический анализ культуры, исходя из признания ее текстуальной природы, предполагает, что в качестве текста может выступать человек, его поступки, действия и т. д. Непременным условием текстуальности является наличие другого (языка, личности, текста). Ю. М. Лотман полагал, что в его качестве могут выступать другой текст, внетекстовая реальность, автор, читатель, т. е. текст всегда включен в систему культуры: «Таким образом, в тексте заложена такого же рода семиотическая двойственность, что и в знаке: с одной стороны, текст имманентен и самодостаточен, он своего рода семантический универсум; с другой стороны, он всегда включен в культуру, является ее частью...»,2 — комментирует его позицию и позицию исследователей тартуско-московской школы М. Ю. Лотман. Культурный текст всегда функционирует в семиотическом окружении, семиотическом пространстве.
1 См.: Лотман Ю. М., Иванов Вяч. Вс., Пятигорский А. М., Топоров В. Н., Успенский Б. А. Тезисы к семиотическому изучению культур // Там же. С. 504—525.
2 Лотман Ю. М. История и типология русской культуры. С. 18.
3 Макаров А. И. Символическая интерпретация мифа как методологический прием // Выбор метода. С. 107.
180
В семиотическом пространстве культуры один и тот же артефакт, явление, образ могут быть интерпретированы по-разному в зависимости от того, какой семантикой они наделяются разными референтными группами, в каком контексте существуют. В этом аспекте особый интерес представляет анализ знаковой для эпохи XVIII века личности Петра Первого, дела, поступки и поведение которого провоцировали сложение нескольких семантически амбивалентных культурных текстов, противоречащих устойчивым текстам русской культуры предшествующего периода. В официальной культуре эпохи (литература, живопись, массовые зрелища, триумфальные арки и другое) и в кругу образованной элиты наибольшей активностью обладали процессы наделения Петра Первого образами- знаками демиурга. Он наделялся значением созидателя Космоса (порядка) как иерархии вещей (знаков), движения и пространства через череду рождений и порождений (помощников, предметов), а также семантикой культурного героя: он дал огонь (свет знаний); научил ремеслам (кораблестроение, металлургия, горное, оружейное дело и другое); создал (дал) искусства (театр, музеи, живопись, архитектура), «инструменты» овладения культурным пространством (книгопечатание, газета, новый шрифт, первые грамматика и арифметика, светские и профессиональные школы) и другое. Петр I — и «первотолчок», и «первотво- рение», и «первоначало». Таким образом, в разных текстах эпохи Петр наделялся значениями «демиурга», «культурного героя», «отца». Образ Петра в восприятии современниками наделялся и библейской семантикой. О нем еще при жизни (что является довольно редким случаем в истории культуры) слагалось множество легенд, которые в своей основе имели архетипические структуры-образы Бога, созидателя-творца, или Дьявола (Антихриста), разрушителя, противника Христа, должного явиться перед «концом света». В среде его окружения в России и Европе творился преимущественно знаковый образ Петра — Творца, Бога. Свидетельство об этом содержит статья «Похвальное слово Петру» (1725) французского философа, ученого Бернара Ле Бовье Фонтенеля (1657—1757): «Все надлежало вновь делать в России, а не что-нибудь приводить в совершенство. Надобно было сотворить новый народ, и что более еще сходствует с творением, надо было действовать
181
одному (выделено мной. — Т. Ч), без помощи, без орудий. Политика его предков отторгала почитай Бесконечно Россию от всего света».1 В. М. Живов и Б. А. Успенский упоминают о том, что подданные Петра творили перед его портретом, поставленным среди ликов святых, поклоны, ставили свечи, «сопричисляли к лику святых».2 Русский историк Василий Осипович Ключевский (1841—1911) приводит пример знакового отношения к Петру его окружения, ссылаясь на воспоминания механика и изобретателя Андрея Константиновича Нартова (1693—1756): «...мы, имевшие счастие
находиться при сем монархе, умрем верными ему и горячую любовь нашу к земному богу (выделено мной. — Т. Ч.) погребем вместе с собою».3
Устойчивым в массовом сознании эпохи был образ ца- ря-Антихриста, условия и механизмы творения которого исследованы Д. Крыстевой.4 Он поддерживался экспликацией оппозиций «верх — низ», «свой — чужой», «восточная — западная» сторона и другие, укрепленных в языческой памяти народа и поддержанных православной традицией.5 В заданном алгоритме пересемантизировались факты жизни Петра: ездил в заморские (западные) страны, вводил иноземные, не православные (басурманские) порядки, был не похож на «своего» царя и другое.
К этому можно добавить и ритуальное возведение Петром самого себя в ранг образца «сына отечества». Именно этим оправдано его самопроизводство в чины и самопри-
1 Фонтенель Б. «Похвальное слово Петру» // Трудолюбивый муравей. 1771. № 2—6. С. 20.
2 Успенский Б. А., Живов В. М. Царь и Бог: Семиотические аспекты сакрализации монарха в России // Успенский Б. А. Избранные труды: В 3 т. Т. 1. Семиотика истории. Семиотика культуры. М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. С. 246.
3 Ключевский В. О. Сочинения: Курс русской истории: В 8 т. Т. 4. М.: Изд-во социально-экономической литературы, 1958. С. 202.
4 Крыстева Д. Поэтическая формализация мифов о Петре I и «Медный всадник» Пушкина // Русская литература. 1992. № 3. С. 14—25.
5 См.: Плюханова М. Б. Сюжеты и символы Московского царства. СПб.: Акрополь, 1995; Успенский Б. А. Дуалистический характер русской средневековой культуры (на материале «Хождения за три моря» Афанасия Никитина) // Избранные труды: В 3 т. Т. 1 и др.
182
своение рангов, наглядно реализующие «идею властелина, получающего власть в качестве воздаяния за заслуги, а не в качестве божественного дара».1 Следовательно, в семиотическом пространстве эпохи творились разные тексты, структурообразующим началом которых был тот или иной образ-знак Петра Первого.
1 Живов В. М. Культурные реформы в системе преобразований Петра I // Из истории русской культуры. Т. 3 (XVII—начало
2 Лотман Ю. М. Семиотика культуры и понятие текста // Лотман Ю. М. История и типология русской культуры. С. 159.
3 Там же.
183
перевод и т. п., наконец, третьи обеспечивают возможность инноваций и связаны с разнообразной творческой деятельностью. Все прочие функции культуры являются производными от этих базовых, семиотических функций».1
лагает выявление определенных культурных кодов как инструментов считывания информации, заключенной в знаке и знаковых системах. Культура (система текстов разной сложности) содержит в себе разные системы кодов. «Код — это способ, которым один субъект культуры дает значение, а другой его считывает... Свое значение знак приобретает только в конкретном коде, и это значение различается в зависимости от кода», — пишет один из авторов коллективного труда «Основы культурологии».2 Культурные коды — совокупность знаков, символов, систем правил, условных обозначений, названий, сигналов, при помощи которых информация может быть представлена, закодирована в виде словесного или визуального текста, знака. Ю. М. Лотман в статье «К проблеме типологии культуры» аргументированно настаивает на следующем определении культуры: «...культура... — исторически сложившаяся
иерархия кодов».3 В этом аспекте каждый текст может рассматриваться как знак в системе других знаков (текстов). Процесс считывания информации, заключенной в тексте, представляет собой ее «декодирование».
Семиотический анализ текстов культуры исследователи осуществили в ряде работ, обращенных к русской истории. В частности, в работе «К семиотической типологии русской культуры» Ю. М. Лотмана и Б. А. Успенского предметом анализа стали семиотические антиномии в рус
1 Лотман М. Ю. Семиотика культуры в тартуско-московской семиотической школе // Лотман Ю. М. История и типология русской культуры. С. 13.
2 Трошин А. А. Знаково-символические интерпретации культуры // Основы культурологии. С. 138—139.
3 Лотман Ю. М. К проблеме типологии культуры // Лотман Ю. М. История и типология русской культуры. С. 57.
184
ской культуре XVIII века: «своего — западного» (на уровне процесса европеизации, языковой диглоссии), бытовой реальности — мира правил (мира текстов) и другие.
Остановимся на комментарии к анализу последней антиномии, которая стала основанием для типологического моделирования русской культуры XVIII века. Исследователи отмечают, что «бытовой реальности» — неправильной, неупорядоченной — противостоит «регулярная система» — правильная, упорядоченная. Однако по образцу регулярной системы следовало устраивать и реальность бытовую. Этим объясняется жесткая регламентация приватной жизни человека, особенно в Петровскую эпоху (обязательное вменение утреннего кофе, ношения европейского типа одежды, участия в Ассамблеях и другое). Таким образом, «„европеизация" сопровождалась широким вторжением новых знаковых систем, установлением символических отношений... от Табели о рангах до системы орденов, мундиров и бытового ритуала».1
В Екатерининскую эпоху наблюдается «усложнение» текста власти за счет формирования дуальности в сфере политики: государственная политика репрезентируется сферой «практических мероприятий, не подлежащих теоретическому осмыслению»2 и управлению, и «рядом торжественных заявлений, пышно обставленных мероприятий, государственных программ, типа „Наказа", которые не подлежат реализации на эмпирическом уровне, представляя метагосударственные конструкции в чистом виде».3 Павловская политика, отмечают исследователи, вообще игнорировала тексты эмпирической реальности.
Таким образом, Петр «строил» текст эмпирической реальности, Екатерина его «разыгрывала», Павел находился над ним.
Соотношение идеала и его реального воплощения рассматривается исследователями на примере ряда «структурообразующих генераторов»: Петербурга — воплотившего «идею регулярности» и ставшего образцом структурной организации пространства (Петровская эпоха); игры, деко
1 Лотман Ю. М., Успенский Б. А. К семиотической типологии русской культуры XVIII века // Из истории русской культуры. Т. 4. М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. С. 430.
2 Там же. С. 434.
3 Там же.
185
раций, маскарадов, «рассчитанных на обман европейских философов» (Екатерининская эпоха); вахтпарадов (Павловская эпоха).
Выявляя противоречивость всех разновидностей государственных систем в русской истории, исследователи отмечают внутреннюю близость первой и третьей систем и приходят к выводу о том, что единственный выход из противоречий общественной жизни в каждой ситуации определялся теми или иными действиями царя. Выявленные семиотические механизмы «работали» в других текстах эпохи: литературе, языке. Сделанные наблюдения позволили им прийти к значимому для характеристики русской культуры выводу: «Глубокая антиномичность русской культуры XVIII века была одним из факторов, обусловивших ускоренный темп ее развития. Внутреннее напряжение между отдельными семиотическими языками культуры, напряжение между культурой России как целым и ее европейским контекстом были предпосылками стремительности темпов развития».1
Алгоритм семиотического анализа артефактов русской культуры осуществлен Ю. М. Лотманом в серии работ: «Искусство жизни», «Русский дендизм», «Декабрист в повседневной жизни», «Поэтика бытового поведения в русской культуре в культуре XVIII века», «Театр и театральность в строе культуры начала XIX века», «Сцена и живопись как кодирующие устройства культурного поведения человека начала XIX столетия» и другие. Предварительно можно отметить, что процесс семиотизации поведения отличает по-своему каждую культурно-историческую эпоху, формируя определенные стили поведения. Так, Петровская эпоха отличалась несколькими стилями: ритуаль- но-официальным (приемы, балы), ритуально-кощунственным (Всешутейный собор), дворцово-придворным, усадебным.
Алгоритм семиотического анализа мы представим на материале статьи Ю. М. Лотмана «Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века», в которой он рассматривает трансформацию (процесс пересемантизации) бытового поведения за счет привнесения в поведенческие модели не свойственных им до этого времени элементов.
1 Там же. С. 445.
186
Предпосылкой этого процесса стал тот факт, что традиционный уклад русской жизни в Петровскую эпоху был наделен семантикой «неправильного» и, следовательно, требующего приведения его в «правильный» порядок. Сложившееся противопоставление (дуальность) каждодневного поведения (естественного «нормального»), усвояемого человеком естественным путем в привычной для него среде, и торжественного, ритуального (церковные обряды, официальные обряды, культурные обряды и другие), которым человек научается и строит «тексты» своего поведения в зависимости от ситуации, закономерно вело к пересемантизации оппозиции «свое — чужое». В результате этого процесса «чужое» приобретает значение нормы, необходимой для усвоения и однозначного принятия: европейские «нормы становились оценочными... они повышали социальный статус человека».1 При этом традиционные нормы отвергались как не соответствующие новому положению России и русского человека, должного играть роль человека европейского.
В этой ситуации правильное поведение (европеизированное) и неправильное (свое) становятся знаками «нового» и «старого» человека. Поэтому детали облика, одежды, приема пищи и другое приобретали знаковость, и в зависимости от «правильного» или «неправильного» (европейского — русского) образовывали разные семиотические пространства. Как следствие происходила и «ритуа- лизация, и семиотизация тех сфер жизни, которые в неинверсированной культуре воспринимаются как „естественные" и незначимые... каждодневное поведение становилось знаками каждодневного поведения».2
Закономерным становился и процесс играизации, в результате которого «бытовая жизнь приобретала черты театра».3 Следующим этапом в семиотическом процессе «европеизации» русского человека — семиотизации бытового поведения — стало «создание стилей в рамках нормы каждодневного быта»,4 затем жанров и амплуа, ориентирован
1 Лотман Ю. М. Поэтика бытового поведения в русской культуре в культуре XVIII века // Лотман Ю. М. Избранные статьи. Т. 1. С. 250.
2 Там же.
3 Там же.
4 Там же. С. 253.
187
ных на те или иные театральные роли. Формы каждодневной жизни стали ориентироваться на искусство, что было наиболее характерным для двора Екатерины Великой. На примере собственноручного жизнеописания Василия Васильевича Головина Ю. М. Лотман демонстрирует сознательную играизацию им своей жизни, ориентированную на разные стили: ярмарочный балаган, народные ритуалы, христианский обряд.
Анализ вариантов амплуа исследователь проводит на примерах «богатыря» — князя Григория Александровича Потемкина; «острослова, забавника и гаера» — Алексея Даниловича Копьева; «российского Диогена» — Ивана Семеновича Баркова, Ермила Ивановича Кострова; «философа», «героя» — Александра Васильевича Суворова. Каждая из ролей требовала выдержанности, постоянства и импровизации, а ее исполнение — развертывание во времени — формировало особое семиотическое пространство, отгороженное от «профанного пространства». Павел Анкифиевич Демидов — знаковая фигура «столетия безумного и мудрого». Он избрал для себя, помимо официальной роли — попечителя Воспитательного дома, роль барина-самодура (повседневная жизнь), намеренно обставляя пространство этой роли особыми знаками: торжественный выезд на пони, распоряжение слугам носить очки и говорить по-французски, обувать на одну ногу европейский башмак, а на другую — онучи и другое.
Маска разочарованного человека в разных вариантах ее «театрального ношения» была распространена в обществе первой четверти XIX века, и в быту стали являться носители романтического поведения. Однако возможность романтического «жизнетворчества» была ограничена несколькими ролями, явленными в художественных произведениях («злодея», «беглеца» в экзотические пространства, «изгнанника», «анахорета», «затворника» и других), а культурная сфера «ношения» маски-роли — литературными и светскими салонами, домашним кругом. Пример Ореста Адамовича Кипренского убеждает в том, что сами современники не без оснований творили его романтизированную биографию, сгущая в ней в соответствии с ролью «разочарованного» человека элементы странного, исключительного и даже «злодейского».
188
Авантюрность и непредсказуемость натуры Федора Ивановича Толстого-Американца стали основанием для творимого современниками его образа как «романтического героя». Все «выпадения» из нормы, стандарта обыденного маркировались как знаковые и относились к «человеку разочарованному».1
Ко всем приведенным примерам вполне относится замечание Ю. М. Лотмана о том, что «человек, ориентирующий свое поведение на определенное амплуа, уподоблял свою жизнь некоему импровизированному спектаклю»,2 т. е. переводил реалии жизни в иную, знаковую, игровую по своей сущности, ситуацию, ситуацию, сюжетно выстроенную, которую окружающие его люди кодировали как реальное действие, поступок, придавали ему то или иное значение. В качестве заключения он пишет: «Совокупность сюжетов, кодирующих поведение человека в ту или иную эпоху, может быть определена как мифология бытового и общественного поведения».3
Таким образом, семиотический анализ направлен на интерпретацию знака, системы знаков, образующих «культурные тексты», существующие в особом семиотическом пространстве — семиосфере, т. е. на выявление символической (семиотической) природы текстов культуры и культуры как текста, определение культурных кодов, позволяющих интерпретировать те или иные знаки и знаковые системы в культуре.
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ
1 См. подробнее: Чебанюк Т. А. Парадигма «человека просвещенного» в русской культуре конца XVII—первой четверти
2 Лотман Ю. М. Поэтика бытового поведения в русской культуре в культуре XVIII века // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Т. 1. С. 260.
3 Там же. С. 261.
189
ЗАДАНИЯ ДЛЯ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ
190
Тексты
191
Основная литература
РАЗДЕЛ 3
НОВАЯ ПАРАДИГМА МЕТОДОВ И ПОДХОДОВ В ИССЛЕДОВАНИЯХ КУЛЬТУРЫ
Тема 1
МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ВОЗМОЖНОСТИ ИНФОРМАЦИОННОГО (ИНФОРМАЦИОННО-СЕМИОТИЧЕСКОГО) ПОДХОДА К ИССЛЕДОВАНИЯМ КУЛЬТУРЫ. СПЕЦИФИКА ПРИМЕНЕНИЯ
Информация (от лат. «изобретать», «составлять», «осведомлять») — понимается как сведения, передаваемые человеком посредством сигналов, в качестве которых могут выступать собственно сигналы (радиосигналы, волновые сигналы), речь, жест, артефакт (текст).
Начало формированию теории информации положил американский ученый, инженер и математик, Клод Шеннон (1916—2001), во время Второй мировой войны разработавший математическую теорию, позволяющую изучать информационные потоки и измерять количество информации, условия ее шифрования и дешифрования, вероятность искажения при передаче («Математическая теория связи», 1948). Основные понятия, которые он ввел научный оборот (канал связи, код, сообщение, искажение, декодировка и другие), оказались необходимыми и для ин- формационно-семиотического анализа культуры, решения семиотических проблем в исследовании информационных потоков.
Проблемами теории информационного пространства занимались физики, математики, сформулировавшие и обосновавшие понятие «информационный процесс», который представляет собой последовательную реализацию составляющих его начал: источник (передатчик) информа
7 Зак. № 3041
193
ции—канал передачи—приемник—адресат—источник помех, декодирование информации.
В 1960-е годы Маршалл Мак-Люэн (1911—1980), канадский социолог, в ряде своих книг («Галактика Гутенберга», 1962, «Понимание средств связи», 1964; и другие) обосновал мысль о том, что в современной культуре решающую роль играют коммуникационные связи. С точки зрения информационного процесса (информация и способ ее распространения) он сформулировал принципиально значимый для исследования культурных систем тезис: культурно-историческая динамика определяется изменениями в характере средств массовой коммуникации, способах (технологиях) передачи информации и, следовательно, в способах получения знаний. В аспекте изменений, связанных с получением и передачей информации, он выстраивает историческую типологию культуры:
1 Юдин А. О Маршалле Мак-Люэне и его книге (вместо послесловия) // Мак-Люэн М. Галактика Гутенберга: Сотворение человека печатной культуры. Киев: Ника-Центр, 2003. С. 407.
2 Мак-Люэн М. Галактика Гутенберга: Сотворение человека печатной культуры. С. 40.
194
менно обусловила и «значительное возрастание власти... централистических тенденций»,1 обеспечила однородность нации.
Элвин Тоффлер (р. 1928), американский футуролог («Футурошок», 1970; «Третья волна», 1980), провозгласил наступление новой — постиндустриальной и по своей сущности информационной — эпохи, в которой информация обусловливает перспективы развития экономики, новое качество жизни социума, изменения в социальной структуре, в психическом строе человека. Подтверждая свои наблюдения над возможным будущим человечества, он ссылается на мнение Джеймса Миллера, который в итоге своих исследований информационных потоков пришел к убеждению, что «насыщение человека информацией в количествах, больших чем он в состоянии переработать... ведет к срыву... что информационная перегрузка может стать причиной различных форм душевных заболеваний».2
Мы уже отмечали тот факт, что любая знаковая ситуация осуществляется (становится таковой) только в коммуникационном потоке, и по своей природе она является информационной. И обратно: одним из условий функционирования коммуникативной системы является знак, система знаков как необходимое средство кодирования, хранения, передачи и декодирования информации. Ученые, занимающиеся проблемами специфики получения, хранения и передачи информации, закономерно настаивают на том, что информационный подход к анализу текстов культуры возможен только в единстве с системным и семиотическим анализом. Так, Ю. М. Лотман в статье «Культура и информация» пишет о том, что «неизбежность культуры»
1 Там же. С. 346.
2 Тоффлер Э. Шок будущего. М.: Изд-во ACT, 2001. С. 385.
195
заключается в возрастании информации, а «человек в борьбе за жизнь включен в два процесса: во-первых, он выступает как потребитель материальных благ, вещных ценностей, во-вторых, — как аккумулятор информации».’ В результате наблюдений над природой и характером информации, способами (механизмами) ее аккумуляции, передачи и получения он приходит к мотивированному выводу о том, что информация «не факультативный признак, а одно из условий существования человечества»,2 а следовательно, и культуры.
Информация является важнейшей структурной составляющей культуры. В этом аспекте одно из возможных определений культуры в ряду других, выполненных в алгоритме ценностного, деятельностного, семиотического и других методологических алгоритмов, может звучать так: культура — «совокупность всей ненаследственной информации, способов ее организации и хранения».3 Человек входит в культуру как в определенную информационную среду, которую он усваивает, накапливает и передает. В аспекте исторической динамики культура может и должна рассматриваться как «процесс возрастания информации», как «свернутая информация» о мире и человеке на каждом этапе исторического развития и шире — как «свернутая» программа культуры. Культура в информационно-семиотическом ключе рассматривается как совокупность информации, являющейся первичной по отношению к коммуникации, которая «представляет социальную реализацию первой».4 В статье «Феномен культуры» Ю. М. Лотман отмечает три принципиально важных условия исторического существования человека в культурном пространстве:
а) человек как мыслящий объект хранит и передает информацию, так как «имеет механизмы коммуникации и памяти, обладает языком и может образовывать новые сообщения»;5
1 Лотман Ю. М. Культура и информация // Лотман Ю. М. Семи- осфера. С. 394.
2 Там же. С. 395.
3 Там же.
4 Там же.
5 Лотман Ю. М. Феномен культуры // Лотман Ю. М. Семиосфе- ра. С. 568.
196
б) он способен преобразовывать информацию, т. е. осуществлять операции по правильному преобразованию сообщений;
в) он способен создавать новые сообщения, новые тексты.
С учетом сказанного мы можем и должны рассматривать культуру в информационно-семиотической парадигме как гибкий и сложноорганизованный механизм познания, накапливания информации и ее передачи: «Культура... это чрезвычайно сложно устроенный механизм, который хранит информацию, постоянно вырабатывая для этого наиболее выгодные и компактные способы, получает новую, зашифровывает и дешифровывает сообщения, переводит их из одной системы знаков в другую».1
Информационный подход к исследованию культуры заключается в том, чтобы выявить одну из ее качественных характеристик как формы передачи, закрепления, хранения и использования информации. В понимании алгоритма информационного подхода к изучению культуры следует исходить из нескольких моментов:
1 Там же.
2 Лотман Ю. М. Семиотика культуры и понятие текста // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Т. 1. С. 131.
197
Культурные коды (культурно установленные коды), как отмечает исследователь, могут «предписывать соответствующую реакцию с разной степенью жесткости».3 В пространстве культуры (особенно искусства) в качестве кода наиболее эффективно выступает символ, аккумулирующий в себе культурную информацию. В искусстве символическую нагрузку, которая может быть декодирована, несут визуальные образы, «различные способы изобразительного представления пространственных отношений...
1 Там же.
2 Чертов Л. Ф. Знаковость. Опыт теоретического синтеза идей о знаковом способе информационной связи. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1993. С. 34.
3 Там же. С. 37.
198
структур»,1 цветовые и световые решения и другое. Основное отличие художественных символов от других, отмечает J1. Ф. Чертов, «состоит главным образом в особенно тесной, органической связи между презентативными и репрезентативными кодами».2
Исследователями выделены две модели информационно-коммуникативных систем, которые могут быть определены как коммуникативно-активный, нерефлексивный, межличностный («Я — ОН») и автокоммуникативный, рефлексивный («Я — Я»),
В качестве источника информации в этой системе выступают человек, объекты (к примеру, пожарная сигнализация), книга, фильм, информационная программа и другие, «которые продуцируют в пространство поток знаков и сигналов».4
С точки зрения информации, характера ее восприятия и освоения, получения важен тип адресата (приемника), к которому непосредственно обращен информационный поток. Если информация направлена на человека, она рассматривается как неизбежно «искаженная» или адаптивная. Ю. М. Лотман в статье «Текст и структура аудитории» пишет о том, что информация (текст) в процессе передачи, дешифровки, декодирования получателем деформируется, поэтому ее передача неизбежно становится и процессом рождения «новой информации», и утраты ее первичного смысла вследствие невозможности полной
1 Там же. С. 109.
2 Там же. С. 129.
3 Якобсон Р. О. Лингвистика и поэтика // Структурализм: «за» и «против». М.: Прогресс, 1975. С. 193—230.
4 Шунейко А. А., Савелова Е. В. Семиотика: Словарь и хрестоматия: Учебно-методическое пособие. Хабаровск: Изд-во ДВГГУ, 2005. С. 63.
199
«переводимости» на язык приемника. В таком случае всегда мы имеем дело с процессом рождения «текста 2».' Причина тому кроется в «вариативности человеческой личности, развиваемой и стимулируемой всей историей культуры».2 Необходимыми условиями рождения «нового текста» являются оценка и выбор человека, поступок, его индивидуальность.
Искажения при передаче информации бывают двух типов: естественные (шум, помехи) и искусственные (дезинформация). Шум рассматривается как «совокупность разного рода помех, которые затрудняют коммуникацию. Он может продуцироваться всеми компонентами коммуникативной системы, например недостатками канала коммуникации; значительным несоответствием уровней знаний источника и приемника... С течением времени количество шума в информационном пространстве неуклонно растет».3
Между источником и приемником информации может быть посредник, который переводит информацию в определенный семантический ряд, т. е. перекодирует ее намеренно и в таком виде отправляет адресату (обозреватель, комментатор, ведущий информационной программы и другие).
В случае если приемником или адресатом являются механические сигнальные системы (гудок, противопожарная охрана, светофор, фотографирующее устройство и другие), информация считывается полностью, исчерпывающе и однозначно, так как между отправителем и получателем сигналов, информации — полное понимание. К примеру, в передаче сообщения в определенном алгоритме (2x2 или Н20) не может быть сдвига информации, утраты или искажения. В результате такого рода передачи информации мы имеем идентичный текст, принадлежащий и отправителю, и получателю.
1 Лотман Ю. М. Текст и структура аудитории // Лотман Ю. М. Избранные статьи. Т. 1. С. 161.
2 Лотман Ю. М. Феномен культуры // Там же. С. 42.
3 Шунейко А. А., Савелова Е. В. Семиотика: Словарь и хрестоматия. С. 74.
200
теме информация передается в алгоритме от «Я» к «Я»: «...это все случаи, когда человек обращается к самому себе, в частности, те дневниковые записи, которые делаются не с целью запоминания определенных сведений, а имеют целью, например, выяснение внутреннего состояния пишущего, которое без записи не происходит. Обращение с текстами, речами, рассуждениями к самому себе — существенный факт не только психологии, но и истории культуры»,1 — полагает исследователь. В этой системе происходит принципиальное изменение информации, «ее качественная трансформация, которая приводит к перестройке самого этого ,,Я“», «...он внутренне перестраивает свою сущность».2
Информация неизбежно попадает в определенный контекст личности, потому что «текст имеет тенденцию обрастать индивидуальными значениями и получает функцию организации беспорядочных ассоциаций, накапливающихся в сознании личности».3 Механизм передачи информации в автокоммуникативной системе обусловлен введением некоторого добавочного кода, наличием внешних и внутренних (личностных) толчков.
Следовательно, коммуникативные системы строятся в одном случае на передаче «наперед заданной информации, которая перемещается от одного человека к другому, и константным в пределах всего акта коммуникационным кодом», а в другом — «речь идет о возрастании информации, ее трансформации, переформулировке в других категориях, причем вводятся не новые сообщения, а новые коды...».4
С учетом разных принципов передачи информации в двух коммуникативных системах Ю. М. Лотман строит типологию культур — европейской и русской. Он полагает, что европейская культура ориентирована на возрастание информации, и поэтому она преимущественно соответствует информационной системе типа «Я — ОН». Вместе с тем исследователь указывает тот факт, что «на уровне текстовой реальности всякая культура состоит из обоих видов
1 Лотман Ю. М. О двух моделях коммуникации в системе культуры // Лотман Ю. М. Избранные статьи. Т. 1. С. 77.
2 Там же.
3 Там же. С. 83.
4 Там же. С. 84.
201
коммуникации...» и носит более подвижный, динамический характер. Она имеет тенденцию безгранично увеличивать число текстов и дает быстрый прирост знаний. Классическим примером может считаться европейская культура XIX века.1 При этом культуры, ориентированные на автокоммуникацию, «способны развивать большую духовность, однако часто оказываются значительно менее динамичными, чем это требуют нужды человеческого общества».2 К этому типу культуры Ю. М. Лотман относит русскую культуру. Наиболее жизнеспособными оказываются те культуры, в которых нет борьбы между двумя моделями коммуникации.
В статье «Несколько мыслей о типологии культур» Ю. М. Лотман на основании выделения форм памяти и механизмов передачи информации строит типологию культуры: дописьменной (культуры устного слова) и письменной (табл. I).3
Таблица 1
Дописьменная культура
Письменная культура
Сохранение сведений о порядке, ориентация на природный календарь, ритуал
Повторное воспроизведение текстов, запоминание, сакрализация памяти
Ориентация на символы, приметы
Ориентация на будущее, которое надо «задобрить»: предсказания, гадания, пророчества
Покоится на символах, формулах
Обусловленность поведения человека внеличностными мотивами (отсутствие рефлексии)
Ищет в природе приметы, подчиняется
Ориентация на события, происшествия, причинно-след- ственные связи
Умножение текстов, ориентация на новые тексты
Ориентация на слово
Ориентация на прошлое, которое надо осмыслить (исторические хроники)
Покоится на синтаксических связях
Личностный выбор: колебания, сомнения, рефлексия
Ищет в природе законы, вырабатывает стратегию действий
1 Там же. С. 87.
2 Там же. С. 89.
3 Лотман Ю. М. Несколько мыслей о типологии культуры // Там же. С. 102—109.
202
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ
ЗАДАНИЯ ДЛЯ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ
203
Т е к с т ы
Основная литература
Ъ. Диккер А. С. Информационный ключ к истории // Философские науки. 1999. № 1. С. 114—132.
о знаковом способе информационной связи. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1993. 388 с.
Тема 2
СИСТЕМНЫЙ МЕТОД В АНАЛИЗЕ ТЕКСТОВ КУЛЬТУРЫ
Система (от греч. «целое») понимается как «объединение некоторого разнообразия в единое и четко расчлененное целое (структурно-организованное), элементы которого по отношению к целому и отдельным элементам занимают соответственное место».1 Система — иерархически упорядоченная структура элементов. М. С. Каган определяет систему как «взаимосвязанное множество» или как «объекты, взаимоотношения между которыми образуют целое, единство».2
Теория системного анализа складывалась в рамках классической философии, к ее родоначальникам относят Рене Декарта (1596—1650), Бенедикта Спинозу (1632— 1677), Готфрида Вильгельма Лейбница (1646—1716), Иммануила Канта (1724—1804). Исследователями отмечается роль Готфрида Вильгельма Лейбница (1646—1716), немецкого философа, математика, физика3 и представителей классической социологии в разработке принципов системности.
С. Я. Левит указывает, что первым терминологическое обозначение науки о культуре — культурология — предложил немецкий философ и химик Вильгельм Фридрих Оствальд (1853—1932),4 отмечавший, что она должна целенаправленно заниматься изучением культуры как системного объекта высокой степени сложности. В статьях «Система наук» (1915), «Принципы теории образования» (1915) он рассматривал культуру на основании генерального для нее, по его мнению, принципа — принципа «энергетизма», который он полагал базовым, ведущим, по
1 Большой энциклопедический словарь. С. 741.
2 Каган М. С. Философия культуры. С. 22.
3 См.: Длугач Т. Б. Понятие неорганического и органического целого; Томко Т. В. Метод познания у Лейбница и системный подход // От философии жизни к философии культуры. С. 295—322.
4 Левит С. Я. Теоретические первоначала культурологии // Культурология: Дайджест / РАН. ИНИОН. М., 2005. № 3. С. 6.
205
зволяющим на строго научных основаниях выявить этапы в ее эволюции.
Специфику метода определяет системный принцип, сложившийся в экономических и социальных науках в XIX веке в результате закрепления в общественном сознании представлений о системном устройстве мира. В гуманитарных науках приоритет обоснования и научного применения системного принципа закрепляют за американским этнологом и культурологом Лесли Уайтом. В своих работах («Наука о культуре», 1949; «Эволюция культуры»; 1959, «Понятие культуры», 1973) он настаивал на ее системной природе: «Мы можем рассматривать культуру человечества в целом или культуру какой-либо различаемой его части как вневременную систему; то есть мы можем считать ее просто совокупностью организованных элементов безотносительно к хронологической последовательности событий. Система есть организация предметов и явлений, связанных между собой таким образом, что отношение одной части к другой обусловлено ее отношением к целому... Культура... обладает системной организацией. Система подразумевает как части, так и отношения между частями, или структуру и функцию».1 Выделяя элементы культуры, подобные молекулам газа, он отмечает, что «...они сцеплены, или соотнесены один с другим, в разнообразных конфигурациях, а эти конфигурации, взаимодействуя, образуют интегрированное целое».2
Л. Уайт понимал культуру как «интегративно-целостную динамическую самоорганизующуюся систему, имеющую внебиологическую природу и являющуюся средством поддержания жизни»,3 — отмечает С. Я. Левит. Системным ядром, обеспечивающим целостность культуры, по его мнению, является энергия: изменения в процессе ее добывания и в характере потребления обусловливают движение (или эволюцию) культурных систем. Эволюцию он определяет как «последовательную смену форм во вре
1 Уайт Л. Первобытная культура // Уайт Л. Избранное: Эволюция культуры М.: РОССПЭН, 2004. С. 66.
2 Там же. С. 80.
3 Левит С. Я. Теоретические первоначала культурологии // Культурология: Дайджест. С. 6.
206
мени» и обращает внимание на тот факт, что «эволюционировать могут только системы; простые совокупности предметов, не связанные органическим единством, не могут развиваться эволюционно».1
В последней четверти XX века в научной школе интерпретативной антропологии Клиффорда Гирца разрабатывалась теория культуры как целостной знаковой системы. Для исследователя актуальным было ее изучение с точки зрения глубинных смысловых структур и закономерностей: «Культура рассматривается им... как набор внегене- тических контрольных механизмов — планов, управляющих поведением человека», — отмечает С. Я. Левит.2 Культура в понимании К. Гирца — суперсложное явление динамических, взаимосвязанных систем.
Разработку общей теории систем и методологии системных исследований в России осуществляли начиная с 1960-х годов такие ученые, как И. Блауберг, В. Садовский,
Э. Юдин, А. Уёмов, В. Сагатовский и другие.
Основной принцип метода — принцип системности, который ориентирует на изучение артефакта, явления, процесса с учетом свойств их элементов, характера и способов взаимодействия подсистем и иерархически упорядоченных уровней, на выявление влияния внесистемных элементов (к примеру, природной среды), что позволяет выйти на «построение» системных моделей. Система понимается как взаимосвязанное, динамическое, изменчивое явление. Вступление в определенные взаимоотношения одного элемента с другими элементами системы ведет к изменениям отношений между всеми элементами системы. Любая система (если она отвечает принципам системного единства) характеризуется многоуровневой сложностью взаимоотношений элементов, саморазвитием вследствие изменения отношений между двумя и более элементами. В процессе изменения системы ведущую роль играет изменение ее доминантных связей.
Главной задачей системного анализа является выявление в той или иной «системе системообразующего отно-
1 Уайт Л. Первобытная культура // Уайт J1. Избранное: Эволюция культуры. С. 81.
2 Левит С. Я. Теоретические первоначала культурологии // Культурология: Дайджест. С. 11.
207
шения, которое и придает ей целостность».1 Или же иначе: задачей системных исследований становится выявление необходимого и достаточного ряда общесистемных характеристик, определяющих специфику явлений, культурных форм, процессов. Системный метод в исследованиях культуры обеспечивает логику смысловой интерпретации культуры во всех ее конкретных проявлениях. Он осуществляется на всех уровнях анализа культуры (культура в целом, культура определенной исторической эпохи, конкретного культурного ареала, социума, личности и другое) либо на уровне отдельных ее подсистем (наука, художественная культура, религия и другие).
Исследователи-системологи Е. Б. Агошкова, Б. В. Ах- либининский, Б. С. Флейшман полагают, что системный анализ должен исходить из представления о целостности объектов реальности, а сам объект должен «рассматриваться, во-первых, как объект детерминированного поведения в обобщенном понимании детерминации; во-вторых — как такая совокупность элементов, взаимосвязь которых порождает определенное интегративное свойство, по отношению к которому взаимодействия этих элементов являются причиной соответствующего интегративного свойства; в-третьих, как совокупность качеств, которые образуют многокачественность самого объекта, что требует его полисистемного представления».2
Таким образом, методологию системного исследования культуры определяет понимание культуры как целостной сверхсложной, развивающейся и саморегулирующейся системы. М. С. Каган настаивает на том положении, что «система есть нечто больше, чем сумма составляющих ее частей»: «...любой системный объект, взятый в его целостном бытии, функционировании и развитии, образуется не только составляющими его компонентами, но и тем, как они друг с другом связаны».3 Именно связи элементов системы определяют ее структуру. Одни и те же элементы системы при изменении их связей «образуют качественно
1 Каган М. С. Введение в историю мировой культуры: В 2 т. Т. 1. СПб.: Петрополис, 2003. С. 43.
2 Агошкова Е. Б., Ахлибинииский Б. В., Флейшман Б. С. Системо- логия: Сущность и место в научном знании // Синергетика и методы науки. СПб.: Наука, 1998. С. 74.
3 Каган М. С. Философия культуры. С. 23.
208
различные целостности».1 Вместе с тем он отмечает, что системный анализ не может быть классифицирован как системно-структурный или структурный.
В качестве примера-иллюстрации можно сослаться на итоги наблюдений над спецификой русской культуры (системы) конца XVII века (на переходе «от средневековой культуры к ренессансной»), к которым пришел Александр Михайлович Панченко (1937—2002) в работе «Русская культура в канун петровских реформ». Он выявляет процесс изменений в русской культуре конца XVII века, который был обусловлен концептуально значимой «заменой веры культурой», и анализирует ее последствия на разных структурных уровнях новой культурно-исторической системы.
С точки зрения подтверждения принципа системного метода — формирования новых целостностей при изменении связей между элементами — достаточно будет рассмотреть этот процесс на примере отношений проповедник — духовник — паства — устное слово. В XVI веке этот принцип отношения в своей концептуальной основе был непреложным: «В Древней Руси учитель и ученик обходились без свидетелей и без посредника».2 Человек усваивал истины (божественное слово) в церкви, в беседе с наставником, от него же получал наставления, поучения, знания о «праведной жизни». В XVII веке ситуация изменяется: между человеком и проповедником, наставником появляется книга — текст (новый элемент в системе), «который заменил „учительного человека"».3 Человек эпохи получил возможность «самомыслия», т. е. не запоминания и повторения слова, но его осмысления, в результате чего «расстояние между учащим и учащимися постепенно и необратимо увеличивалось».4 Обретение человеком возможности самостоятельного прочтения и истолкования священных текстов повлекло за собой рост личностного сознания.
Изменения в системе отношений одних элементов обусловили и другие изменения в отношениях элементов:
1 Там же.
2 Панченко А. М. Русская культура в канун петровских реформ // Из истории русской культуры. Т. 3 (XVII—начало XVIII века). С. 38.
3 Там же.
4 Там же. С. 43.
209
складывалась новая социокультурная система, в которой «культура добилась автономии и стала самодовлеющей силой, т. е. неким свободным феноменом, регулирующим отношения между людьми».' Человек все более «укоренялся» в пространстве православной культуры как человек мыслящий. Так, изменение одного элемента системы ведет к динамическому изменению взаимоотношений всех ее элементов и самой системы в целом.
Можно привести еще один пример. В XVIII веке новую конфигурацию человеку культуры Просвещения задают уже не вера и традиции, а государственная идеология, формирующаяся вместе с образованием государства европеизированного типа. Традиционные нормативные концепты, основанные на православной вере и кодексе патриархальных семейно-родовых отношений, оказываются несостоятельными в период формирования «гражданского общества» и утрачивают свою регулятивную функцию. Изменение элементов системы и закономерно складывающиеся новые их отношения обусловливают изменение типа человека — «человека праведного» в русской культуре сменяет «человек просвещенный».
Парадигматическими детерминантами (системными элементами) «человека праведного» в культуре русского Средневековья и «человека просвещенного» эпохи Просвещения являются тип сознания и способ познания, тип отношения к жизни, система ценностных значений, идеал осуществления человеческой жизни, формы и уровень идентификации человека в социокультурном пространстве эпох, способ существования, регулятивные механизмы и доминирующий социокультурный темп жизни. Однако при наличии единых структурных элементов культурно-исторических типов человека конкретное их наполнение, изменения в характере и принципах связи между ними ведут к тому, что и «человек праведный», и «человек просвещенный» представляют собой качественно разные целостности (системы).2 В табл. 1 представлены доминантные системно-семантические константы парадигм «человека праведного» и «человека просвещенного».
1 Там же.
2 См.: Чебанюк Т. А. Парадигма «человека просвещенного» в русской культуре конца XVII—первой четверти XIX века. С. 56.
210
Таблица 1
|
Детерминанты |
«Человек |
«Человек |
|
праведный» |
просвещенный» |
|
|
Тип сознания |
Религиозный |
Естественный |
|
Тип познания |
Иррациональный |
Рациональный |
|
Система ценностей |
Вера, святость, пра |
Знания, науки, за |
|
ведность |
кон |
|
|
«Национальная |
Москва — Третий |
Общенародная поль |
|
идея» |
Рим |
за |
|
Тип существования |
Церковный, общин |
Светский, граждан |
|
ный |
ский |
|
|
Тип отношения к |
Пассивный |
Активный |
|
жизни |
||
|
Способ существова |
Т ерпение/жертва |
Деятельность |
|
ния |
||
|
Пространство суще |
Социальный локус |
Национальное госу |
|
ствования |
дарство |
|
|
Вектор духовных, |
Небо (поиски боже |
Мирская жизнь (по |
|
интеллектуальных |
ственной истины) |
иски мирской ис |
|
ориентаций |
тины) |
|
|
Идентификация |
Вера, коллектив |
Идеология, государство |
|
Способ ориентации |
Традиция |
Новизна |
|
в культуре |
||
|
Регуляторы |
Нравы, обычаи, ри |
Идеологические |
|
туалы |
конструкты |
|
|
Доминирующий |
Статика |
Динамика |
|
темп жизни |
По убеждению М. С. Кагана, системный анализ сложных систем, которыми являются человек, культура, искусство и другие, требует адекватного их природе трехстороннего исследовательского рассмотрения: предметного, функционального и исторического. В ряде работ он репрезентирует методологический алгоритм системного анализа артефактов, явлений и культурных процессов:
211
Он указывает на тот факт, что система не является по своей природе суммой, простым сложением своих компонентов — аддитивной, — напротив, в анализе каждого элемента системы следует двигаться «в контексте того целого, которому он принадлежит... потребностями которого обусловлены его место и роль в данной системе».' К примеру, исследователь обращает внимание на одну из систем культуры — искусство сцены, которое как целостность, состоящая из частей (подсистем и элементов), само является частью (подсистемой) «некоей более мощной системы» 2 (мегасистемы) культуры.
1 Каган М. С. Философия культуры. С. 23.
2 Там же. С. 28.
3 Там же. С. 27.
4 Там же. С. 28.
5 Там же. С. 58.
6 Каган М. С. Введение в историю мировой культуры: В 2 т. Т. 1. С. 38.
212
Таким образом, в методологическом алгоритме системного анализа необходимо выявить некий основополагающий принцип, который позволит установить предпосылки, закономерности и следствия становления и изменения системы. Следует отметить, что акцент на исследовании динамического принципа в системах приведет к сложению синергетики и формированию в гуманитарных науках синергетического метода в анализе культуры.
Анализ русской культуры XVIII века как сложноорганизованной, саморазвивающейся системы (системы семиотической) выполнен в ряде работ Ю. М. Лотмана: «Динамические механизмы семиотических систем», «О семиотическом механизме культуры» (совместно с Б. А. Успенским), «Динамическая модель семиотической системы», «К семиотической типологии русской культуры XVIII века» и другие. Исследователь моделирует культурно-исторические системы, выявляет механизмы их динамики, вычленяет антиномии в качестве системообразующего начала, показывает их знаковое наполнение (свое / чужое, Восток / Запад, святое / грешное, правила / живая жизнь, регулярность / неорганизованность, просвещение / предрассудок, естественность / неестественность, русские / немцы) и приходит к выводу о том, что «глубокая антиномичность русской культуры XVIII века была одним из факторов, обусловивших ускоренный темп ее развития»,1 т. е. изменение культуры (системы).
Культурно-исторические системы анализируются им в работе «Роль дуальных моделей в динамике русской культуры». Одним из механизмов изменения культуры как сверхсложной системы является процесс пересемантиза- ции присущих ей оппозиций, в частности той, которую подвергает анализу исследователь, — оппозиция память / инновации. Он приходит к выводу о том, что чем сильнее разрыв между ними, тем динамичнее система, тем активнее становятся механизмы памяти.
Более подробно можно остановиться на анализе смоделированных Ю. М. Лотманом двух систем общественного
1 Лотман Ю. М. К семиотической типологии русской культуры XVIII века // Лотман Ю. М. История и типология русской культуры. С. 87.
213
и культурного развития — бинарной и тернарной -— на основании выявления специфики взрыва в этих системах. В процессе моделирования систем он учитывает принципы системности, функционалистики и семиотичности. В анализе систем исследователь исходит из основных движущих сил истории (культуры): постепенности (непрерывности) изменений и непредсказуемости изменений (взрыва). Ю. М. Лотман отмечает, что «и постепенные, и взрывные процессы в синхронно работающей структуре выполняют важные функции: одни обеспечивают новаторство, другие — преемственность».'
В статье «Механизм смуты» он дает описание двух систем — тернарной, для которой свойственны и постепенные, и взрывные процессы, и бинарной, специфика которой преимущественно определяется «взрывными процессами», — и выделяет их системные признаки.
В бинарной системе третья сила отсутствует, характер взрыва здесь иной — катастрофический. Врыв имеет две возможности развития или два своих проявления: «...в стремлении к отказу от перемены вообще и установке на максимальную незыблемость сложившейся структуры»2 или же «в стремлении к полному апокалипсическому уничтожению существующего и созданию на его месте столь же апокалипсического идеального строя».3 Ю. М. Лотман указывает на то, что первый вариант исхода
1 Лотман Ю. М. Культура и взрыв // Лотман Ю. М. Семиосфе- ра. С. 21.
2 Лотман Ю. М. Механизм смуты // Лотман Ю. М. История и типология русской культуры. С. 34—35.
3 Там же. С. 35.
214
взрыва в тернарной системе характерен для Китая, второй — для России. Первый вариант отрицает динамику, и «общество вновь возвращается к исходной неподвижности»1, второй — связан «с предельным развитием непредсказуемости».2
1 Там же.
2 Там же. С. 36.
3 Там же. С. 39.
4 Там же. С. 40.
5 Там же. С. 41.
215
Исследователи определяют специфику системного метода.
1 Там же. С. 46.
1 Лотман Ю. М. Динамическая модель семиотической системы // Лотман Ю. М. Избранные статьи. Т. 1. С. 91.
216
следователь. Абстрагированию в подобного рода описаниях подлежат внесистемные элементы, обладающие неустойчивостью. Так, Ю. М. Лотман отмечает правило структурного моделирования системы орденов в русской культуре XVIII—начала XIX века: описывая системы ордена и орденов, следует получить в результате инвариантную организацию, оставив вне поля зрения вариативность тех или иных признаков системы. В их функции зачастую выступали величина и степень украшенности орденов драгоценными камнями, определяемые не статусом ордена, а личной прихотью награждаемого этим орденом, зависимой от его фантазии или богатства.
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ
1 Там же. С. 93.
2 Там же. С. 95.
217
ЗАДАНИЯ ДЛЯ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ
Тексты
218
Основная литература
В. П. Визгин. СПб.: Алетейя, 2001. С. 306—322.
Тема 3
СИНЕРГЕТИЧЕСКИЙ МЕТОД В АНАЛИЗЕ КУЛЬТУРЫ
Синергетика (от греч. «совместное действие») сформировалась в контексте естественных знаний и рассматривалась как революция в науке. Основоположниками новой для XX века науки стали зарубежные исследователи Герман Хакен (р. 1927), Изабелла Стенгерс, Илья Романович Пригожин (р. 1917) и другие, а в России — Сергей Павлович Курдюмов (р. 1928), Елена Николаевна Князева (р. 1959), Вячеслав Семенович Степин (р. 1934), Акоп По- госович Назаретян (р. 1940) и многие другие.
Синергетика — наука о процессах самоорганизации в природе, обществе, культуре. Предметом ее внимания являются механизмы спонтанного образования, изменения и сохранения сложных, нелинейных и открытых систем, находящихся в отношении неравновесия со средой. К ним относят все биологические и общественные организмы, институты. Синергетика обращается к открытым системам, которые активно взаимодействуют с окружающей средой, осуществляя обмен энергией и информацией.
М. С. Каган утверждал, что синергетика с первых своих шагов явилась конкретизацией и развитием теории систем и системных исследований, «продолжательницей дела, начатого теорией систем и разработкой методологии системных исследований, ибо синергетика обратилась к изучению закономерностей процессов развития сложных и сверхсложных, самоуправляющихся систем — процессов их самоорганизации, а тем самым и дезорганизации, и реорганизации».1 Г. Хакен в работе «Иерархия неустойчивости в самоорганизующихся системах и устройствах» отнес ее к «части общего системного анализа».2
В настоящее время синергетика занимает едва ли не ведущие позиции в качестве методологической основы в исследованиях сложных, открытых систем. По результатам
1 Каган М. С. Введение в историю мировой культуры: В 2 т. Т. 1. С. 59.
2 Хакен Г. Иерархия неустойчивости в самоорганизующихся системах и устройствах. М.: Мир, 1985. С. 201.
220
исследования в различных областях знаний в серии сборников «Синергетика» к 2004 году было опубликовано 60 томов (под редакцией Г. Хакена). Мало того, синергетика претендует, по мнению целого ряда ученых, на позиции метаметодологии. Так, например, исследователями В. П. Бранским и С. Д. Пожарским были предприняты попытки объяснения современных процессов глобализации с точки зрения синергетического историзма, синергетической философии.'
Синергетический анализ обращен к выявлению причин- но-следственных связей в самоорганизующихся системах и принципов их функционирования. Как отмечает В. С. Степин, «синергетика сосредоточивает внимание на процессах неустойчивости, состояниях динамического хаоса, порождающих ту или иную организацию, порядок».2
В синергетике всякий объект культуры и культура в целом рассматриваются как сложные объекты, системы, незамкнутые, находящиеся в зоне влияния среды, т. е. диссипативные системы, которые «могут существовать лишь при условии постоянного обмена со средой... энергией, информацией».3 Акцент в понимании сложности системы делается не столько на ее структурных отношениях, сколько на имманентно присущем системе потенциале самоорганизации. В анализе культуры, общества идея нелинейности развития эксплицируется через идею многовариантности, альтернативности путей развития, идею выбора из альтернативных данных, идею темпа эволюции, необратимости эволюции («блуждания по полю возможностей»4).
1 Бранский В. П., Пожарский С. Д. Глобализация и синергетический историзм (Синергетическая теория глобализации). СПб.: Петрополис, 2004; Бранский В. П., Пожарский С. Д. Глобализация и синергетическая философия истории // Общественные науки и современность. 2006. № 1. С. 109—120; Оганян К. М. Методологические проблемы теории глобализации (деконструктивизм и синергетический историзм) // Общественные науки и современность. 2007. № 2. С. 150—155.
2 Степин В. С. Саморазвивающиеся системы и постнеклассиче- ская рациональность // Вопросы философии. 2003. № 8. С. 10.
3 Бранский В. П. Социальная синергетика как постмодернистская философия истории // Общественные науки и современность. 1999. № 6. С. 118.
4 Князева Е. Н., Курдюмов С. П. Антропный принцип в синергетике // Вопросы философии. 1997. № 3. С. 68.
221
Главный принцип синергетики в отношении культуры определяется пониманием того, что «развитие системного объекта есть саморазвитие, т. е. процесс, детерминированный изнутри, а не извне... Мотивация процесса развития культуры и его движущие силы лежат в ней самой, и там они должны быть найдены».1 Следовательно, основная задача синергетического анализа культуры — «найти в недрах культуры движущие ее силы развития»,2 специфические и имманентно (внутренне) присущие ей силы или, другими словами, «выявить те внутрикультурные силы, которые управляют динамикой культуры».3 Кроме того, синергетический анализ культуры как сверхсложной системы ориентирован на выявление устойчивых механизмов ее саморазвития, которые являются всеобщими механизмами саморазвития всех открытых сложных и динамических систем.
В отличие от системного анализа культуры, в сферу синергетики попадают преимущественно системы, находящиеся в кризисном состоянии и состоянии бифуркации, т. е. в неустойчивых фазах своего существования, предполагающие несколько (по сути, множество) вариантов (сценариев) развития. Бифуркация (от фр. «вилка») — критическая точка перехода в системе из одного состояния в другое, в буквальном значении — «раздвоение», «разделение». Бифуркационный период в развитии системы понимается как период выбора системой одного из возможных вариантов развития, каждый из которых предполагает переход системы из состояния, отличающегося от исходного,4 — из хаоса к порядку и наоборот. Как полагают синергетики, развитие системы возможно только через нестабильность, бифуркацию — «разветвление старого качества на конечное множество вполне определенных потенциально новых качеств».5 Таким образом, динамические процессы в синергетике понимаются как необходимое ус
1 Каган М. С. Культура как саморазвивающаяся система // Каган М. С. Философия культуры. С. 319.
2 Там же. С. 321.
3 Каган М. С. Синергетика и культурология // Синергетика и методы науки. С. 211.
4 Большой энциклопедический словарь. С. 737.
5 Бранский В. П. Социальная синергетика как постмодернистская философия истории. С. 119.
222
ловие смены состояний систем от гармонии (порядка) к хаосу и наоборот.
В процессе подхода системы к точке бифуркации обусловливается активизирующимися процессами флуктуации (от лат. «нарушение, изменение, возмущение»), которые «становятся аномально сильными».1 Флуктуация, как отмечают И. Пригожин (один из ведущих ученых-синерге- тиков, бельгийский физик, специалист в области термодинамики, статистической механики и теории неравновесных процессов) и И. Стенгерс (философ, химик и историк науки, член брюссельской группы изучения синергетических процессов под руководством И. Пригожина), — «событие, происходящее случайно в системе и локально изменяющее некоторые ее характеристики и свойства».2 Состояние флуктуации можно рассматривать как состояние неустойчивости системы.
Как уже было отмечено, открытые нелинейные системы активно взаимодействуют с окружающей средой, осуществляя обмен информацией, энергией. Именно среда выступает источником изменений (флуктуаций) и носителем различных форм будущей организации системы. Флуктуации провоцируют процесс самоорганизации системы и определяют его результат — изменение системы. Разное положение флуктуаций в системе оказывает на нее разное влияние: периферийные флуктуации — незначительное воздействие, центральные — производят принципиальные изменения, определяют глобальный исход системы.
Внутренний механизм формирования, изменения, перестройки, достраивания системы, объединения ее элементов или их распада, как и всей системы в целом, определяет наличие в ней двух противоположных начал: созидающего структуру системы, поддерживающего ее (порядок), и начала размывающего, разупорядывающего (хаос).
Хаос синергетиками рассматривается как исходная неупорядоченность, которая является «фактором обеспечения неравновесия, самоорганизации системы», безусловным составляющим системы наряду с гармонией, порядком, — фактором, выводящим на тенденцию само-
1 Большой энциклопедический словарь. С. 736.
2 Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса: Новый диалог человека с природой. М.: Эдиториал УРСС, 2003. С. 21.
223
структурирования' нелинейной структуры. Мерой хаоса, беспорядка, внутренней неупорядоченности системы является энтропия. Вместе с тем исследователи-синергетики отмечают, что «если развитие есть закономерное чередование порядка и хаоса, то это значит, что хаос обладает... творческой силой (способностью) рождать новый порядок».2 По мнению Эрвина Ласло (р. 1929), «хаос является сложной и непредсказуемой формой порядка».3
Если изменение параметров системы, ее состояния оказывается сверхкритическим, система структурируется иным образом. Возникает возможность нескольких сценариев развития нелинейной, сложной и открытой системы. Силой притяжения в такой ситуации является аттрактор (от лат. «притяжение») — устойчивый фокус, к которому сходятся все траектории динамики систем. Аттрактор выступает как своего рода магнитная сила будущего в саморазвитии системы, он обусловливает тенденцию нового процесса структурирования системы. Н. Люман в связи с этим писал: «Будущее уже имеется в настоящем и функционирует в качестве его возбудителя».4 Попадая в поле притяжения определенного аттрактора, система неизбежно развивается в сторону этого относительно устойчивого состояния, устойчивой структуры, т. е., достигнув аттрактора, который для каждой системы является индивидуальным, система уже не может вернуться ни к одному из прежних своих состояний. Процесс перехода системы от порядка к хаосу и наоборот условно представлен на рис. 1.
Переход системы от хаоса к порядку рассматривается синергетиками как итог пересечения нескольких разнонаправленных тенденций, он зависит от множества факторов как закономерных, так и случайных, и в каждом случае является непредсказуемым. Этот процесс рассматривается как результат случайных пересечений не имманентных, не связанных друг с другом потоков, тенденций.
1 Большой энциклопедический словарь. С. 738.
2 Бранский В. П. Социальная синергетика как постмодернистская философия истории. С. 118.
3 Ласло Э. Век бифуркации. Постижение изменяющегося мира // Путь. 1995. № 7. С. 23.
4 Цит. по: Синергетика // Большой энциклопедический словарь. С. 741.
224
М. С. Каган в двухтомной работе «Введение в историю мировой культуры» осуществил анализ исторической динамики культуры в синергетическом аспекте. Исходя из основополагающего принципа синергетики — развитие системного образования, объекта есть саморазвитие, — он определил основной исследовательский принцип: мотивации, исходные силы развития культуры находятся в ней самой, и этими исходными для культуры силами являются способность и потребность человека в отличие от животного самостоятельно, а не только в соответствии с генетической программой определять и выбирать средства своей деятельности. Таким образом, культуру, по мнению исследователя, определяет обретенная человеком свобода непрерывного изменения своей программы действий, поведения ради ее совершенствования и приспособления к изменяющимся условиям окружающей среды.
Эта потребность проявляется прежде всего в совершенствовании производительных сил и изобретении новых средств деятельности: каменное рубило, лук, соха и т. д., что обусловливает развитие материальной культуры. Исследователь полагает, что «пусковым механизмом» самодвижения культуры явилось творчество первобытного человека в материальной практике.
225
Рассматривая периоды развития культуры, он обнаруживает действие следующих синергетических механизмов:
М. С. Каган приводит пример, подтверждающий это положение. При построении исследовательских схем перехода человечества от культуры первобытного общества к древневосточным рабовладельческим культурам, а от них — к культуре древних греков, как правило, выстраивается однолинейное движение, не включающее в себя культуру кочевых народов, сыгравших значительную роль в истории. В статье «Синергетика и культурология» он отмечает: «Картина... принципиально изменится, если мы поймем, что и кочевники-скотоводы, и земледельцы, и жители греческих полисов двигались параллельными, но разными путями от первобытного состояния к сложноорганизованной и высокоструктурированной культуре, которая сложится в феодальном обществе».1
Исследователь обозначает три дороги развития культур человечества, обусловленные тремя историческими производственными «корнями» — собирательством, охотой и ремеслом, — которые стали выполнять «роль системообразующей силы в условиях перехода от первобытности к цивилизационному этапу истории человечества».2
1 Каган М. С. Синергетика и культурология // Синергетика и методы науки. С. 212.
2 Там же. С. 213.
226
Концепцию социокультурного развития России, по сути, в синергетической парадигме представил А. С. Ахиезер в работе «Россия: Критика исторического опыта (Социокультурная динамика России)». Он исследует основной механизм исторической динамики русской культуры, который образуется напряженностью в амбивалентной оппозиции, детерминированной противоположно направленными и осуществляющими разные функции идеалами вечевой и государственно-абсолютистской организации жизни общества. В результате, как полагает исследователь, возникает перманентно длящееся напряжение между государством и обществом, принимающее на разных этапах культурно-исторического развития различные формы. Прогрессистскос движение России конца XVII—XVIII веков на первых порах сопровождалось преобладанием космоса (порядка) над энтропией (хаосом). Этому способствовало усиление государственности, выразившееся, в частности, и в формировании идеологического концепта «всеобщего блага», детерминирующего систему ценностных смыслов эпохи: «Центр тяжести человеческих ценностей стал перемещаться от стремления максимально раствориться в космической живой стихии к самому себе».' Это перемещение в значительной степени было обусловлено выдвижением на первый план в системе государст
1 Ахиезер А. С. Россия: Критика исторического опыта (Социокультурная динамика России): В 3 т. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1997. Т. 1. От прошлого к будущему. С 125.
227
венных ценностей принципа утилитаризма и его субстратов, что повлекло за собой его «прорыв в массовую повседневную ценность». Следствием этого процесса стало «преодоление социальной энтропии»,1 раскрепощение личности, формирование гражданской активности и другое. Вместе с тем отсутствие в сознании русского человека ценности свободы, закрепление личности за ее функцией и несформированность «серединной культуры» обусловили становление тоталитаризма и вслед за этим «разрушение источников творческой энергии масс».2 Поэтому вскоре энтропия вновь стала побеждать космос, порядок.
Вместе с тем анализ культуры с точки зрения синергетического принципа в рассмотрении сложных, нелинейных, открытых систем имеет сложности, о которых говорит М. С. Каган.
Во-первых, культура является высокой сложности ан- тропосоциокультурной системой. В связи с этим в исследовании культуры следует учитывать ряд моментов:
' Там же. С. 127—128.
2 Там же. С. 137.
3 Каган М. С. Введение в историю мировой культуры: В 2 т. Т. 1. С. 60.
4 Там же. С. 81.
228
стабилизирующая сила, порождающая неустойчивость системы и ее пребывания, новый и особенно мощный „нарушитель спокойствия11, — свобода, которая при своей вариативности... в культуре становится во всех социокультурных процессах структурообразующим; соответственно их синергетическое исследование должно ввести данное отношение в систему своих координат как закономерное проявление усложнения способов самоорганизации (и, разумеется, самодезорганизации) на пути от простых структур к наиболее сложным»;'
Действительно, отдельная личность может сыграть решительную роль в умственном и нравственном развитии общества (Петр Первый, Екатерина Вторая). Современные исследователи признают, что «в относительно спокойные периоды... функции основных „двигателей" истории сосредоточены в руках отдельных неординарных личностей, а сама история „движется" их неординарными решениями и поступками».3 М. О. Гершензон в книге о культуре «александровского» периода писал, что «сущность движения всегда воплощается в нескольких личностях... Только в ней, в отдельной предрасположенной и одаренной личности, зерно движения дает свой полный цвет, только в ней раскрывается вполне смысл очередной исторической задачи».4
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ
1 Каган М. С. Синергетика и культурология // Синергетика и методы науки. С. 209, 110.
2 Каган М. С. Введение в историю мировой культуры: В 2 т. Т. 1. С. 62.
3 Флиер А. Я. Культурология для культурологов. С. 284.
4 Гершензон М. О. История молодой России. М.; Пг.: Мосполи- граф, 1923. С. 3—4.
229
ЗАДАНИЯ ДЛЯ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ
Основная литература
\. Аршинов В. И., Савичева Н. Г. Гражданское общество в контексте синергетического подхода // Общественные науки и современность. 1999. № 3. С. 131—138.
230
сибирск: Сибирский хронограф, 1997. Т. 1. От прошлого к будущему. 804 с.
231
РАЗДЕЛ 4
МЕТОДЫ ИССЛЕДОВАНИЯ ТЕКСТОВ КУЛЬТУРЫ, СФОРМИРОВАВШИЕСЯ В ОБЛАСТИ ФИЛОСОФСКОГО ЗНАНИЯ
Тема 1
ФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ АНАЛИЗА КУЛЬТУРЫ
Феноменология (от греч. «являющееся», «обнаруживать», «показывать себя») была обусловлена разрывом с двумя философскими традициями: «позитивистской»
(Джордж Беркли, 1685—1753; Дэвид Юм, 1711—1776; Эрнст Мах, 1838—1916; и другие), основывающейся на постулате о том, что познание должно быть сведено к чувственному восприятию (ощущение, восприятие, наблюдение), и «нерефлексивной», представляющей познание как отражение предметов.
Приоритет в разработке феноменологии как философского учения принадлежит немецкому философу Эдмунду Гуссерлю (1859—1938). В работе «Идеи к чистой феноменологии» («Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология», 1936, 1954) он обосновал возможность непосредственного восприятия идеальных сущностей (феноменов) при помощи интуиции и описания актов сознания, направленных на явления (предмет). Последователями Э. Гуссерля явились немецкие философы Мартин Хайдеггер (1889—1976), Макс Шелер (1874—1928), польский философ Роман Ингарден (1893—1970) и другие.
Феноменология, по Э. Гуссерлю, — наука о созерцании сущности, о сознании, постигающем сущность предмета. По сути дела, это «строгая» наука о чистых принципах сознания и познания. Феноменологическая традиция основывается на том, что в процессе постижения явления (предмета) при определенных установках можно познать
233
сущность вещей: «Феноменологическая теория познания... исследует то, каким образом происходит конструирование объективного бытия, несмотря на субъективный характер каждого отдельного познавательного акта»,1 — пишет М. Е. Соболева. В обосновании своей позиции она ссылается на авторитет французского феноменолога Мориса Мерло-Понти (1908—1961), полагающего, что основная задача феноменологии заключается в том, чтобы «разъяснить наше исходное знание „реального", описать восприятие мира как то, что всегда основывает нашу идею истины».2
Основными операциональными категориями феноменологии являются следующие категории: «явление», «феномен», «интенциональность сознания», «феноменологическая редукция».
Феноменологическая традиция, идущая от Э. Гуссерля, разделяет явление (предмет) и феномены. Явление отличается от феномена, который есть подлинная сущность объекта чувственного созерцания. Феномен — чистая сущность. П. П. Гайденко, рассматривая феноменологическую теорию Э. Гуссерля, выявляет принципиально важный постулат: «Эмпирическое явление никогда не показывает себя нам само. Оно всегда дано через систему связей и отношений с другими явлениями, всегда открывается в „оттенках", непрерывно изменяясь и представляя все в новом и новом виде».3 Чистый же феномен, полагает исследователь, «дан нам как „идея", как некая „чистая сущность" наподобие того, как дан математику мир чисел — безотносительно к тому, как этот мир может „воплотиться" в виде определенного числа деревьев, числа людей, числа домов. В отличие от эмпирических явлений, бытие чистых феноменов оказывается как бы вырванным из потока времени, но при этом остается данным нам непосредственно».4
1 Соболева М. Е. Интенциональность — коммуникация — язык. Проблема последовательности // Вопросы философии. 2005. № 1.
С. 133.
2 Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. СПб.: Ювента; Наука, 1999. С. 16.
3 Гайденко П. П. Научная рациональность и философский разум в интерпретации Эдмунда Гуссерля // Вопросы философии. 1992. № 7. С. 120.
4 Там же.
234
В восприятии человеком того или иного явления (предмета) содержится и ложное, и подлинное, так как оно неизбежно опосредовано определенным культурным опытом, инерцией сознания, традицией, языком. Следовательно, предмет как единое целое, в понимании Э. Гуссерля, не открыт сознанию в естественной установке на его восприятие. При условии иной установки сознания — феноменологической — обнаруживает себя подлинное, истинное. Эту принципиальную установку Э. Гуссерля акцентирует в своей статье «Культурологические описания и феноменологическая дескрипция» В. А. Серкова: «Доступ к объективному с феноменологической позиции всегда блокирован примысленными к нему определениями, оценками, качествами, которыми наделяется предмет».1
М. Хайдеггер утверждал, что в феномене заложена структура показывания на самого себя и определял его как первичные смыслы предметов, представленные в чистом сознании. Мир феноменов — мир чистых сущностей, по своей природе доступных не чувственному опыту, а рефлексивному созерцанию. Этим феномен отличается от явления (предмета), которое представляет себя, разворачивается различными гранями, отсылая к различным своим аспектам. «Явления суть явления чего-то, что в качестве явления не дано, что отсылает к другому сущему. Явление имеет характер отсылки, специфика которой состоит как раз в том, что то, к чему явление отсылает, не показывает на себя само по себе, но лишь представляет себя, опосредованно на себя указывает, косвенным образом о себе извещает».2 М. Хайдеггер указывает на сущность феномена «как явления чего-то не являющегося»3 непосредственному опыту, не данного «с самого начала» и объясняет сущность феноменологии: «Феноменология — позволение видеть открытое в себе самом из него самого».4
Следует отметить и тот факт, что, по мнению исследователей, «феноменология М. Хайдеггера была еще основана на принципе герменевтического круга и предпонимания
1 Серкова В. А. Культурологические описания и феноменологическая дескрипция // Вопросы культурологии. 2008. № 6. С. 9.
2 Хайдеггер М. Пролегомены к истории понятия времени. Томск: Водолей, 1998. С. 89.
3 Там же. С. 90.
4 Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ad Marginem, 1997. С. 93.
235
или предвосхищения смысла».1 Феноменологическая теория только в разработке ее немецким философом Гансом Георгом Гадамером (1900—2002), как считает Антуан Компаньон (р. 1950), ученик Ж. Деррида, Ю. Кристевой, «покончила со шлейермахеровской традицией в герменевтике», следовательно, и в феноменологии: «Отныне любое толкование мыслится как диалог между прошлым и настоящим или как диалектика вопроса и ответа. Временную дистанцию между толкователем и текстом не нужно более преодолевать — ни для объяснения, ни даже для понимания».2
Таким образом, предметом феноменологии является деятельность сознания, а форма деятельности — интен- циональный акт, в котором явление (предмет) показывает свою сущность, истинность. Как указывает П. П. Гайденко, в основе феноменологической теории Э. Гуссерля лежит принцип «очевидности», определяющий методологический фундамент феноменологии. Всякое эмпирическое явление дано человеческому восприятию непосредственно, оно дано чувственному опыту и не является очевидным. Достичь подлинной очевидности, как считал Э. Гуссерль, можно только через интенцио- нальную направленность сознания познающего субъекта и феноменологическую редукцию, предпринятую его сознанием.
Э. Гуссерль утверждал, что акт сознания всегда на что-то направлен, т. е. интенционален: «Любое состояние сознания, взятое само по себе, — это, как правило, сознание какой-либо вещи».3 Интенциональность представляет собой базовую структуру сознания. М. Хайдеггер в работе «Время и бытие» (1927) по этому поводу писал так: «Интенциональность — не свойство, которым можно „доставить" и предложить восприятию, — восприятие ин- тенционально изначально и всегда».4 В курсе лекций, прочитанном в Марбургском университете в 1925 году, он
1 Компаньон А. Демон теории. Литература и здравый смысл. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2001. С. 74.
2 Там же. С. 75.
3 Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология: Введение в феноменологическую философию // Вопросы философии. 1992. № 7. С. 139.
4 Хайдеггер М. Бытие и время. С. 35.
236
уточнил понятие интенциональности: «Интенциональ
ность — не отношение к внешнему предмету, которым можно было наделять переживания и которое было бы явлено в некоторых переживаниях; переживания интенцио- нальны сами по себе как таковые».'
Следовательно, интенциональность сознания проявляется в направленности актов сознания на предмет. В сфере интенционального сознания акцент переносится со «что» (собственно предмета) на многообразие способов его существования или на многообразие способов его данности (представления). Предмет не задан, а только может быть дан в сознании. Он должен явить себя сознанию. Через описание явления можно, по мнению Э. Гуссерля, уловить, познать не видимость, а сущность.
Аспектами интенциональности являются ноэзис (явление, предмет) и ноэма (явленное). Ноэзис — смысловой объект, совокупность данности объекта, предшествующей феноменологической редукции. Он является результатом активной направленной деятельности сознания. Концептуально значимой категорией феноменологии является ноэма — носитель смысла, смысловая единица восприятия, значимое содержание предмета, к постижению которого приближается сознание. По замечанию Ж. Деррида, «ноэма есть объективность объекта, смысл и чтойность вещи».2 Предмет предполагает в процессе своего познания неоткрытость как целого. Таким образом, феномен есть способ данности предмета.
Структуры интенциональности есть феномены, а феноменальная данность предмета дается в интенциональности сознания. Механизмом достижения подлинного восприятия мира является феноменологическая редукция, которая понимается как «очищение» сознания (исключение из сознания) от компонентов эмпирического опыта: как отказ от «психологизма», т. е. от зависимости познания от субъективности познающего, от историзма. Суть отвлечения от «внешнего» Э. Гуссерль обозначил термином «эпохе» (буквально от греч. «остановка», «воздержание»). Эпохе — средство, с помощью которого, во-первых, предмет или
1 Хайдеггер М. Пролегомены к истории понятия времени. С. 35.
2Деррида Ж. Письмо и различие. М.: Академический Проект,
237
положение в процессе феноменологической редукции исключается из обычных эмпирических связей и, во-вторых, происходит устранение всех эмпирических суждений о пространственно-временном мире, в результате чего предмет входит в сферу чистого сознания как сущность, т. е. сознательно открывается смысл того или иного предмета или явления. Э. Гуссерль указывал на необходимость в процессе постижения сущности (феномена) отстранения от «привносимых» начал традиций, от того, о чем нам говорят язык и культура. В. А. Серкова, комментируя правило феноменологической редукции Э. Гуссерля, пишет о том, что, по его убеждению, «нельзя сравнивать реальные вещи с их отражением в сознании, но следует сравнивать разные способы осознания реальности, реконструировать разнообразные смыслы реального».'
В результате феноменологической редукции остаются имманентные акты чистого сознания, которые и составляют предмет феноменологии. Как отмечает П. П. Гайденко, феноменологическая редукция изменяет установку сознания: «Из естественной, направленной на вещи и явления внешнего, эмпирического мира, она становится собственно философской, феноменологической: с помощью редукции устраняется, „выносится за скобки“ все то, что не является самоочевидным, не является „чистым феноме- ном“».2 За скобки выносится эмпирический, чувственный опыт: в результате интеллектуального процесса человек достигает «изначальной формы опыта сознания»,3 не привносящего ничего от себя и «позволяющее предмету открыться, показать себя, явить себя».4
Исходя из обозначенных концептуальных положений феноменологической теории, может быть сформулирован один из принципов феноменологического анализа: «Предмет следует лишить эмпирических, теоретических и логических предикатов (т. е. понятий, определяющих предмет суждения), привносимых историей, и рассмотреть в его бытийственных характеристиках, коррелятивных интен-
1 Серкова А. В. Культурологические описания и феноменологическая дескрипция. С. 9.
2 Гайденко П. П. Научная рациональность и философский разум в интерпретации Эдмунда Гуссерля // Вопросы философии. С. 120.
3 Там же.
4 Там же.
238
циональному сознанию».1 Э. Гуссерль по этому поводу писал: «Само дерево — вещь природы, не имеет ничего общего с воспринятостью дерева как таковой, каковая как смысл восприятия совершенно неотделима от соответствующего восприятия. Само дерево может сгореть, разложиться на свои химические элементы и т. д. Смысл же — смысл этого восприятия, нечто неотделимое от его сущности, — не может сгореть, в нем нет химических элементов, нет сил, нет реальных свойств».2 Следовательно, «„чистый феномен" дан как идея, как некая „чистая сущность", не тождественная ни предмету (реальному или идеальному), ни психическому образу предмета, ни знаку, с помощью которого обозначен предмет».3 Феномен — некий «мысленный эквивалент» предметов, объектов, вещей.
Таким образом, представление о значении предмета Э. Гуссерль рассматривает не как логическую структуру высказывания, не как психологическое событие, а как «отношение к предмету... но не сам предмет».4 Поэтому ин- тенциональное сознание надындивидуально, отделено от случайного, неочевидного, оно постигает, конструирует сущность вещей. Феномен (мыслимое) — умопостигаемая сущность, предмет интеллектуального созерцания — вещь в себе.
Культура в феноменологической интерпретации — это всеобщий аспект феноменов, попадающих в круг человеческого сознания.
В анализе феноменальной сущности артефактов и явлений культуры необходимо исходить из следующих позиций:
1 История современной зарубежной философии: Компаративистский подход. СПб.: Лань, 1997. С. 167.
2 Гуссерль Э. Идеи к чистой феноменологии и феноменологическая философия. Т. 1. Введение в чистую феноменологию. М.: Дом интеллектуальной книги, 1999. С. 81.
3 Гайденко П. П. Научная рациональность и философский разум в интерпретации Эдмунда Гуссерля // Вопросы философии. С. 122.
4 Там же. С. 87.
239
И. Б. Соколова в статье «Феноменологический подход к анализу явлений культуры» на примере анализа произведений искусства, преимущественно изобразительного, выстраивает алгоритм феноменологического анализа. Методологической предпосылкой стало одно из положений М. Мерло-Понти, представленных им в работе «Феноменология восприятия». В процессе выстраивания алгоритма анализа она отмечает тот принципиально важный для феноменологического постижения текста культуры факт, что в нем органично соединяются «позиции концептуализма, деконструкции и элементы духовно-исторического анализа, что позволяет говорить о культурологическом основании метода»:1
а) установка исследователя на «невыраженное» — явно не присутствующее в объекте, то, что не обнаруживается при первичном восприятии, но являющееся его основой, на которой вырастают смыслы и значения;
б) соотнесение объекта со своим телом, поиск в себе аналогичного или алогичного (если это скульптура — сколько в ней меня, сколько раз я могу ее обойти, сколько в ней длины моей руки и т. д.; если это текст — сколько во мне описываемой жидкости, что будет со мной, если я попаду в такие обстоятельства);
в) выведение тела в экзистенциальную плоскость, поиск на нем «рисунков» текста, идентифицирующих меня, соотносящих мое и другое;
г) обращение к опыту создателя произведения, обнаружение его в объекте: дотронуться до тела художника, которое через произведение он отдал миру;
д) конструирование нового текста, основанием которого являются не только зрительные константы, но и глубин
1 Соколова И. Б. Феноменологический подход к анализу явлений культуры // Методология культурологического исследования (Культурологические исследования «06»): Сб. науч. тр. СПб.: Асте- рион, 2006. С. 75.
240
ные психологические и культурологические основы человеческого бытия.1
Примеры феноменологической редукции явлений культуры дает А. В. Серкова на примере Петербурга. Она рассматривает специфику постижения города двумя иностранными путешественниками (из бесконечного множества возможных его феноменологических дескрипций) — маркизом Астольфом де Кюстиным и Теофилем Готье, посетившими Петербург и создавшими в своих мемуарах его «мысленный эквивалент». Каждый из них, постигая смысл города во всем его многообразии, архитектурной многостильности, «переполненности» арками, обелисками, колоннами, так или иначе «приводит» его к «чистой сущности». Для А. де Кюстина механизмом понимания и оценки Петербурга стала парадигма (предмнение) Запад — цивилизация; Россия — варварство, подражание — заимствование. По мнению исследовательницы, А. де Кюстин воспринял Петербург в его архитектурном облике как эклектический, подражательный по отношению к античной классике (К. Росси), не увидев, не прочувствовав в ампирной классике «строгую архитектоническую целесообразность» образа города, в основе которого — «идея храма, стоящего на возвышении, на горе».2
Для Т. Готье Россия (Петербург) — «вавилонское место», «византийские древности», в которых он усматривает «русскую античность»: видит этот странный для иноземца вавилонско-византийский пряный город, где купола — это «усеянная бриллиантами митра волхва», одновременно красота города и богатство, «мрак и темень самых беспросветных декабрьских ночей».3 Т. Готье помещает Петербург в ряд таких городов, как Вавилон, Иерусалим, Константинополь, что свидетельствует об ином по своему смысловому наполнению «мысленном эквиваленте» Петербурга. Оба французских путешественника, как это сделал бы и любой другой человек, совершая феноменологическую редукцию, свели «реальный Петербург» или «Петербург-как-он-есть-на-самом-деле» к «феномену Пе
1 См.: Там же. С. 74—75.
2 Серкова А. В. Культурологические описания и феноменологическая дескрипция // Вопросы культурологии. 2008. № 6. С. 10.
3 Там же. С. 11.
241
тербурга», т. е. к «модифицированному предмету смысло- полаганий», т. е. к «явленному в сознании предмету».1 Исследовательница полагает, что процесс феноменологической редукции с неизбежностью «должен контролироваться в рефлексии, — т. е. быть целью аналитической стратегии сознания в потоке всех производимых в нем операций».2
Опыт феноменологического анализа можно проиллюстрировать и на примере работы В. И. Пузько «Печаль моя светла...» (феноменология печали в творчестве А. С. Пушкина)». Методологический алгоритм феноменологического постижения печали в контексте творчества поэта определяется процессом постижения пушкинской печали за счет феноменологической редукции.
Автор статьи дифференцирует близкие, на первый взгляд, понятия горя и меланхолии, которые обусловливаются свершившимися в жизни поэта утратами, потерями. Они закономерно влекут за собой печаль, которая обусловлена осознанием невозможности связи с потерянным или воображаемым объектом. Предваряя анализ печали в творчестве А. С. Пушкина, В. И. Пузько отмечает, что печаль поэта обусловлена осознанием невозможности осуществления мечты.
В поэтическом воплощении «печали происходит преобразование психологического времени из погруженности „настоящего в прошедшее" (горе) и в „прошедшее в будущем"»,3 что определяет в поэзии Пушкина мотивы-пере- живания надежды, счастья, покоя, свидетельствующие о «заботе о будущем», которого «еще нет или его уже не может быть».4
Пушкинская печаль раскрывается и как печаль-понима- ние закономерности, неизбежности движения времени, изменения человеческой души и как понимание-признание законов мироздания. Именно этим обусловлены смысл, поэтическая интонация таких его стихотворений, как «Бы
1 Там же.
2 Там же.
3 Пузько В. И. «Печаль моя светла...» (феноменология печали в творчестве А. С. Пушкина) // А. С. Пушкин: Эпоха, культура, творчество. Традиции и современность. Владивосток: Изд-во ДВГУ, 1999. Ч. 2. С. 208.
4 Там же. С. 209.
242
ла пора...», «Элегия», «Брожу ли я вдоль улиц шумных» и другие.
Печаль в поэтическом творчестве А. С. Пушкина открывается еще одной своей гранью: это печаль светлая, ибо он принимает неизбежность того, что ожидает человека в этом мире, непреложность законов бытия, определяющих судьбу человека и смысл его жизни. Его печаль есть состояние духа, проникшего в законы бытия и усвоившего горький опыт понимания быстротечности человеческой жизни. В связи этим В. И. Пузько приходит к закономерному выводу о том, что «пушкинская печаль — голос поколения, эпохи, национального не в смысле сарафана, а в смысле состояния духа»,1 которым была отмечена мыслящая часть поколения поэта.
Печаль в творчестве А. С. Пушкина, как следует из логики анализа, соединена с заботой, она по своей сущности есть печаль-забота, которая определяет смысловой, эмоциональный и поэтический мир таких его разножанровых произведений, как «Анчар», «Медный всадник», «Капитанская дочка», «Борис Годунов», и других, посвященных художественному осмыслению проблем природы власти, предназначения и судьбы России, народа, мыслящей личности. Поэтические размышления А. С. Пушкина приводят его к печали непонимания взаимоотношений «власти и народа, рабской и бунтарской сущности души народной» и вместе с тем одновременно «к печали понимания поэтом непонимания души и своего духа самим народом».2
Следовательно, «природа печали в поэзии Пушкина — это смыслопостижение им мира. Единицы этого смысла — это те многообразные явления, которые заполняют поэтическое пространство: картины природы, общества, образы, чувства, желания. Внутренний, феноменологический, опыт поэта исполнен печали».3 Исследовательница полагает, что печаль у поэта становится механизмом «смыслопостиже- ния им мира».
Структура печали в его творчестве предстает в следующих составляющих:
1 Там же. С. 211.
2 Там же.
3 Там же. С. 212.
243
стояние, его смыслы. Любимая пора года — осень — время увядания, прощания, печали»);
Анализ печали в творчестве Пушкина в феноменологической парадигме (интенциональная направленность сознания на постижение — раскрытие ее сущности, истоков, полисемантичности) привел исследовательницу к выводу о том, что великий поэт Пушкин «в языке, ритмах, интонации выявил печаль как сущность российской действительности, образ ее национального духа и придал ей осязательную очевидность образов для нашего созерцания, со- пряженсния и узнавания себя же в „зеркале" поэтического и прозаического пушкинского Слова».3
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ
1 Там же. С. 214.
2 Там же.
3 Там же. С. 215.
244
ЗАДАНИЯ ДЛЯ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ
Тексты
245
Основная литература
246
Тема 2
ГЕРМЕНЕВТИКА: МЕТОДОЛОГИЧЕСКАЯ СПЕЦИФИКА. ОСОБЕННОСТИ ПРИМЕНЕНИЯ В АНАЛИЗЕ ТЕКСТОВ КУЛЬТУРЫ
Слово «герменевтика» — русскоязычная форма латинского существительного, являющегося переводом с греческого субстантивированного прилагательного, имеющего в переводе на современный язык следующие значения:
а) «говорить», «высказывать», «выражать»; б) «толковать», «интерпретировать»; в) «переводить».1 Авторы Словаря «Культурология. XX век» рассматривают герменевтику в качестве «искусства понимания как постижения смыслов и значений знаков»; как «теорию и общие правила интерпретации текстов».2 И. А. Щирова и Е. А. Гончарова отмечают, что в настоящее время «в широком смысле слова под герменевтикой подразумевают направление в гуманитарных науках, рассматривающих понимание как условие бытия человека. Ее определяют и как теорию интерпретации, и как науку о понимании смысла, и как искусство понимания/толкования».3
Этимологически слово «герменевтика» связано с Гермесом, возвещающим волю богов, и с герметической философией, истоки которой видят в тайных египетских и оккультных науках. Их родоначальником считается один их Великих Мастеров Древнего Египта — Гермес Трисме- гист. Египетские герметики, последователи его учения, тщательно скрывали истину тайных знаний — герметических, т. е. «секретных», «тайных», «закрытых».4 Считается, что его тайное учение перешло к «посвященным» Древней Греции. Вместе с тем, в соответствии с древнегреческой мифологией, Гермес должен был по воле богов
1 Вольский А. Л. Шлейермахер и его герменевтическая теория // Шлейермахер Ф. Герменевтика. СПб.: Европейский дом, 2004. С. 5.
2 Культурология. XX век. Словарь. С. 89.
3 Щирова И. А., Гончарова Е. А. Многомерность текста: Понимание и интерпретация. С. 301.
4 Трое посвященных. Кибалион: Учение герметической философии Древнего Египта и Греции. Чикаго, 1908 (М., 1992). С. 8.
248
объяснять людям переданные с ним послания богов, поэтому в том и другом случае именно за Гермесом признавалась истина «прочтения» — передачи истинного (первоначального) текста.
Герменевтика в значительной мере была определена своеобразной реакцией на структурализм как основную практику анализа текстов культуры как структур с возможностью их определенного и однозначного «прочтения», понимания.
Герменевтику понимают как технику интерпретации и понимания текста, и прежде всего сакрального, как сложного, многоуровневого, не сводимого к единой смысловой парадигме. В. Штегмайер, немецкий философ директор института философии Грейфсвальдского университета, в работе «Деконструкция и герменевтика. К дискуссии о разграничении», выявляя истоки формирования герменевтической практики истолкования текста, обращает внимание на сложные взаимоотношения смысла текста и его интерпретации: «Если вспомнить смысл первоначальной „методической" герменевтики, то цель ее состоит в том, чтобы прояснить значение религиозных, юридических и литературных текстов, которые часто уже непонятны и над истолкованием которых нужно работать. Тексты имеют ту особенность, что и при истолковании остаются буквами. Поэтому возникает впечатление, что неизменным остается их смысл, даже если он переистолковывается. Смысл остается, как он есть, даже если текст никто не истолковывает».1
За герменевтикой закрепляется функция имманентного (внутренне ему присущего) понимания текста в отличие от его историко-генетического толкования (исторические условия и причины создания, контекст, история замысла, специфика реализации и другое). Как отмечает И. В. Цун- ский, в герменевтической парадигме интерпретации текста «понимание не сводится к „передаче сообщений" или „циркуляции информации"». Скорее, понимание можно определить как преодоление действительных или возможных разрывов в коммуникации. Для этого нужно «прило-
1 Штегмайер В. Деконструкция и герменевтика. К дискуссии о разграничении // Герменевтика и деконструкция: Сб. ст. СПб.: Але- тейя, 1999. С. 6.
249
жить герменевтическое усилие — особую форму интенсификации мыследеятельности».1
К числу основоположников герменевтической методики интерпретации текста относят Фридриха Шлейермахе- ра (1768—1834), Ганса Георга Гадамера (1900—2002), Поля Рикёра, Жака Старобинского (р. 1920) и других.
В России до последнего времени герменевтическая теория была мало востребована. Исключением в этом плане являются работы Густава Густавовича Шпета (1879-— 1937). Значимым в процессе изменения ситуации стал 1999 год — год появления сборника зарубежных и русских исследователей «Герменевтика и деконструкция», посвященного анализу работ Г.-Г. Гадамера, Ж. Деррида и многих других. Показательным фактом возрастающего интереса к герменевтике отечественных ученых стало появление тематического номера журнала «Новое литературное обозрение», в котором представлены опыты герменевтического прочтения текстов: «Вдумчивое непонимание» И. Кукулина, «Герменевтика мифа: Мильтос Сахтурис» И. Ковалевой, «Герменевтика, метафизика и „другая критика"» А. Нестерова,2 а также статей в журналах «Вопросы философии» и «Общественные науки и современность». В настоящее время исследователи отмечают интерес к герменевтике со стороны Г. И. Богина, Н. О. Гу- чинской, И. В. Арнольд и других.
Современные образцы герменевтической интерпретации текста дают работы Меирома Вайса «Библия и современное литературоведение. Метод целостной интерпретации» (2001), Лены Силард «Герметизм и герменевтика» (2002), Вардана Айрапетяна «Толкуя слово: Основы герменевтики по-русски» (2002) и другие.
Центральной категорией герменевтики как искусства прочтения, понимания текста является «герменевтический круг» (круг части и целого,3 по терминологии Г.-Г. Гадамера) или «круг понимания», который репрезентирует непреложное для последователей герменевтической методи
1 Цунский И. В. Театральная герменевтика и анализ театрального текста // Общественные науки и современность. 2000. № 3. С. 162.
2 См.: Новое литературное обозрение. 2003. № 61.
3 Гадамер Г.-Г. О круге понимания // Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М.: Искусство, 1991. С. 303.
250
ки прочтения текста правило: целое понимается, исходя из отдельного, а отдельное — из целого.
Основы теории герменевтики были заложены Ф. Шлей- ермахером, немецким богословом, философом, переводчиком, в процессе определения им принципов толкования произведений искусства. Основные положения его теории можно представить следующим образом:
Ф. Шлейермахер обосновал одно из непреложных условий герменевтического толкования текста: текст следует понять, исходя из него самого, из его внутренней логики, не привнося в него культурно-исторические влияния, — то, что позднее Г.-Г. Гадамером будет сформулировано как требование понимать текст, «не налагая на него своего отпечатка», своего «предмнения». Антуан Компаньон, французский исследователь, автор «новой теории литературы», ссылаясь на мнение Г.-Г. Гадамера, изложенное им в книге «Истина и метод», пишет, что Ф. Шлейермахер «...полагал целью герменевтики восстановление первоначального значения (выделено мной. — Т. Ч.) произведений», поскольку литература и вообще искусство отчуждены от своего первоначального контекста. Произведение искусства «обладает частью понимаемости из своей первоначальной направленности».4 Из этого факта следует, что «произведение искусства, вырванное из своей изначальной соотнесенности, если она исторически не сохранилась, теряет в своей значимости».5 А. Компаньон так определяет
1 Шлейермахер Ф. Герменевтика. СПб.: Европейский дом, 2004. С. 26.
2 Там же.
3 Там же. С. 27.
4 Компаньон А. Демон теории. Литература и здравый смысл. С. 70.
5 Там же. С. 71.
251
методологическую стратегию герменевтического анализа текста Ф. Шлейермахером: это «реконструкция его изначального создания... история может и должна восстановить первоначальный контекст; восстановить авторский замысел — это необходимое и достаточное условие определения смысла произведения».1
Мацей Потепа, ученый-философ института философии Польской академии наук, в статье «Этика и герменевтика у Шлейермахера» рассматривает его практику толкования текста с позиции постструктурализма в ином ракурсе: он полагает необходимым условием достижения понимания «понимание» взаимообусловленности мысли и речи: «Если герменевтика определяется как „искусство понимания", то речь идет прежде всего о понимании речи. Истолкование есть понимание чужой речи. В герменевтике речь идет только о понимании содержания высказываний, т. е. мыслей, которые конституируются речью. Искусство понимания осуществляется только при наличии мысли. Болтовня с точки зрения герменевтики имеет нулевую ценность. Единственной задачей герменевтики является понимание, а оно есть единственное условие возможности языка. В афоризмах 1805 г. Шлейермахер говорил: „Все, в чем нуждается герменевтика, — это язык, ибо все, что она ищет, находится в языке"».2
По мнению Ф. Шлейермахера, интерпретатор должен вжиться в текст автора, понять его язык, понять замысел произведения. Добиться этого можно «путем истолкования» языка автора, характера и обстоятельств его жизни, понимания специфики эпохи.3 А. Компаньон относится к предложенной Ф. Шлейермахером технологии прочтения скептически, ибо, как он отмечает, «филологическим методом постулируется, что герменевтический круг способен преодолеть разрыв между настоящим (толкователем) и прошлым (текстом), с помощью частей поправить первоначальный акт гадательного вчувствования в целое и тем самым добиться исторической реконструкции прошлого».4
1 Там же. С. 72.
2 Потепа М. Этика и герменевтика у Шлейермахера // Герменевтика и деконструкция. С. 44.
3 Шлейермахер Ф. Герменевтика. С. 64.
4 Компаньон А. Демон теории. Литература и здравый смысл. С. 73.
252
Исследователи отмечают, что Ф. Шлейермахер подошел к толкованию «герменевтического круга» как круга понимания, в котором текст как целое дает основания для понимания его частей, а части — целого. Интуитивное вхождение интерпретатора в целое затем может быть уточнено, осмыслено, подвержено анализу его частей, являющихся составляющими целого и пронизанных идеями этого целого. То есть каждая часть несет в себе целое, а целое репрезентирует во всей полноте свои части. Исходя из этого, Ф. Шлейермахер предлагает обязательный алгоритм постижения текста: от целого к части и наоборот, т. е. понимание представляется им как «бег мысли» по замкнутому кругу, который может быть разорван с тем, чтобы началось понимание. Кроме того, он настаивает на принципе циркулярно- сти движения —движения по расширяющимся кругам, при котором каждое возвращение от целого к его части и наоборот углубляет понимание смысла части и предопределяет процесс понимания целого. В теории герменевтического анализа процесс понимания, как считает Ф. Шлейермахер, является принципиально незавершаемой деятельностью.
Интерпретатор текста должен стать в процессе понимания конгениальным автору, т. е. равным ему по духу, образу мыслей, дарованию. Он должен иметь способность интуитивно проникнуть в смысл произведения, принадлежащего прошлому. Ф. Шлейермахер видел цель гер- меневта прежде всего во вживании во внутренний мир автора, вчувствование в его субъективный мир, воспроизведении его творческой мысли. Однако эта стратегическая задача для интерпретатора оказывается труднодостижимой. Именно этой позиции в теории Ф. Шлейермахера уделил свое критическое внимание классик герменевтики Г.-Г. Гадамер.
Ю. Коткавирта, директор института философии университета Ювяскюля в статье «Философская герменевтика Г.-Г. Гадамера», обращаясь к опыту герменевтического анализа Ф. Шлейермахера, пишет о том, что в интерпретации философа герменевтика должна изучать «герменевтический опыт и его роли в нашей практической жизни. Ее главная задача — поместить более научные формы понимания в совокупность наших интерпретирующих отношений к миру».1
1Коткавирта Ю. Философская герменевтика Г.-Г. Гадамера // Герменевтика и деконструкция. С. 56.
253
Т. П. Горовая в статье «Понимание как проблема культуры», определяя степень возможности применения методологической «схемы» Ф. Шлейермахера в интерпретации текста, отмечает, что полное совпадение интерпретатора «с прошлым как давно прошедшим делает истолкователя своим заложником, возвращая его „очищенным" от собственной истории в эту точку законченного прошлого... В подобной ситуации понимание не может начаться... поскольку не происходит приращения энергии за счет движения из будущего в прошлое».1 По ее мнению, «полное совпадение с прошлой эпохой, ее мыслительными практиками, особенностями языка и речи ведет понимающего к безумию».2
Как полагает Г.-Г. Гадамер, главной задачей интерпретатора становится не возвращение (вживание) в прошлое, а прояснение истины настоящего. В работе «О круге понимания» он уточнил толкование «герменевтического круга» в качестве необходимого условия интерпретации текста. Он полагает, что «движение понимания постоянно переходит от целого к части и от части к целому. И задача всегда состоит в том, чтобы, строя концентрические круги, расширить единство смысла, который мы понимаем. Взаимо- согласие и отдельного, и целого всякий раз критерий правильности понимания. Если такого взаимосогласия не возникает, значит, понимание не состоялось».3 В отличие от Ф. Шлейермахера, Г.-Г. Гадамер рассматривает понимание как действие, предполагающее рефлексию интерпретирующего субъекта. И. Куклин так определяет принципиальную позицию философа, изложенную им в работе «О круге понимания»: «...в ходе интерпретации и работы в „круге понимания" человек должен постоянно выяснять и ставить под вопрос — а не „вытеснять" — свои собственные основания понимания и рабочие гипотезы».4 Он отмечает условия возможности проникновения в текст, кото
1 Горовая Т. П. Понимание как проблема культуры // Пушкин: Эпоха, культура, творчество. Традиции и современность: В 2 ч.
Ч. 2. Владивосток: Изд-во ДВГУ, 1999. С. 201.
2 Там же. С. 201.
3 Гадамер Г.-Г. Истина и метод. Основы философии герменевтики. М.: Прогресс, 1988. С. 347.
4 Куклин И. Вдумчивое непонимание: Возвращение герменевтики // Новое литературное обозрение. 2003. № 61. С. 70.
254
рые обусловлены тем, что интерпретатору текста «необходимо осознать свою собственную предвзятость, только тогда текст явится во всей своей инаковости, обретя возможность защищать свою... истину от наших собственных предмнений... Собственный предрассудок (интерпретатора) оттого только и вступает по-настоящему в игру, что стоит под вопросом».1
Предмнение или предсуждение философ оценивает не как неверное суждение, а как историческую обусловленность человеческого существования, которая оказывает влияние на процесс понимания. Поэтому понимание предполагает не только интеллектуальную рефлексию, но и признание интерпретатором собственной ограниченности «предмнениями», понимание того, что в процессе интерпретации текста необходимо определить его место в духовной культурной истории человечества. Механизмом преодоления «предмнения» должно стать стремление к «другому» (человеку и заведомо другому тексту).
Г.-Г. Гадамер разработал и ввел в теорию понимания (интерпретации) текста понятие «предструктура понимания»: «Понять означает прежде всего понять само дело и лишь во вторую очередь — выделить и понять чужое мнение в качестве такового. Наипервейшим из всех герменевтических условий остается предпонимание, вырастающее из нашей обращенности к тому же делу».2
Движение в круге понимания, отмечает Т. П. Горовая, он рассматривает как «процесс погружения в разговор двух собеседующих настолько, чтобы в итоге возникла общность, по своему содержанию превышающая возможность каждого из собеседующих».3 В этой ситуации Я и Другого соединяет диалог: слово, мнение одного человека, обращенное к Другому (текст, автор), вызывает ответную реакцию — опровержение или подтверждение — и возвращается к интерпретатору в виде ответа. Таким образом, происходит диалогическое по своей природе движение в герменевтическом круге, которое обеспечивает в процессе
1 Там же. С. 73.
2 Гадамер Г.-Г. Истина и метод. Основы философской герменевтики. С. 350.
3 Горовая Т. П. Понимание как проблема культуры // Пушкин: Эпоха, культура, творчество. Традиции и современность. С. 204.
255
понимания исходную многоуровневость и полисемантич- ность текста.
Теорию герменевтического анализа текста разрабатывал П. Рикёр в работе «Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике». Определяя свои методологические позиции по отношению к феноменологической герменевтике, представленной Э. Гуссерлем и Вильгельмом Дильтеем (1833—1911), он предлагает иной «путь сочленения герменевтической проблематики с герменевтикой... на основе семантического выяснения понятия интерпретации, общего для всех герменевтических дисциплин».1 П. Рикёр определяет понятие семантического ядра герменевтики в качестве общего элемента от экзегезы до психоанализа как «определенную конструкцию смысла, которую можно было бы назвать дву-смысленной или много-смысленной... ее роль всякий раз состоит в том, чтобы показывать, скрывая».2 Понимание смыслов текста, по его мнению, есть момент самопонимания, рефлексии: герменевтика «открывает способ существования, который остается от начала и до конца интерпретированным бытием».3 Стратегия герменевтического понимания строится П. Рикёром с позиции необходимости выявления «семантики показанного-скры- того, семантики многозначных выражений».4
Семантическим инструментом герменевтического метода П. Рикёр полагает символ: «Я называю символом всякую структуру значения, где один смысл, прямой, первичный, буквальный, означает одновременно и другой смысл — косвенный, вторичный, иносказательный, который может быть понят лишь через первый».5 В связи с этим исследователь приравнивает друг к другу понятия «символ» и «интерпретация», потому что интерпретация имеет место только там, где есть многосложный смысл, и которая есть работа мышления, состоящая «в расшифровке смысла, стоящего за очевидным смыслом, в раскрытии уровней значения, заключенных в буквальном значении».6
1 Рикёр П. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике. С. 15.
2 Там же. С. 17.
3 Там же. С. 16.
4 Там же. С. 17.
5 Там же. С. 18.
6 Там же.
256
Следовательно, интерпретация «начинается экстенсивным исследованием символических форм и анализом понимания символических структур, она продолжается сопоставлением герменевтических стилей и критикой систем интерпретации... Этим она готовится стать подлинным арбитром в споре интерпретаций, каждая из которых претендует на истинность».1
За счет подобной методики анализа осуществляется расширение круга значений. Это расширение обусловлено рефлексией интерпретатора — в качестве связи между пониманием знаков и самопониманием, которое только и может дать возможность человеку, интерпретирующему бытие, познать сущее. Этим объясняется убеждение П. Рикёра в том, что герменевтика должна быть привита к феноменологии. Рефлексию он понимает как «присвоение нашего усилия существовать и нашего желания быть через произведения, свидетельствующие об этом усилии и об этом желании»,2 так как «,,я“ интерпретатора осуществляется лишь в объективизирующих его выражениях жизни».3
На экзистенциальном уровне, по мнению П. Рикёра, герменевтика открывает интерпретатору определенный аспект существования. В связи с этим он пишет: «Существование становится самим собой — человечески зрелым существованием, лишь присваивая себе смысл, который заключается сначала „вовне“, в произведениях, установлениях, памятниках культуры, где объективизируется жизнь духа».4
Главная стратегическая установка герменевтической интерпретации в изложении П. Рикёра — «преодолеть расстояние, дистанцию между минувшей эпохой, которой принадлежит текст, и самим интерпретатором. Преодолевая это расстояние, становясь современником текста, интерпретатор может присвоить себе смысл: из чужого он хочет сделать его своим, собственным».5 Необходимым условием этой процедуры является «понимание самого себя через понимание другого». Таким образом, интерпрета
1 Там же. С. 21—22.
2 Там же. С. 27.
3 Там же.
4 Там же. С. 34.
5 Там же. С. 25.
9 Зак. № 3041
257
тор «присваивает» себе текст, становясь его современником, делая его собственным текстом.
И. В. Цунский в статье «Театральная герменевтика и анализ театрального текста» конструирует алгоритм понимания (постижения) текста (его смыслов), основу которого определяют:
а) «элементарная стадия понимания — узнавание, идентификация (отождествление) воспринимаемого объекта»;
б) «объяснение, генерализация (подведение под определенный тип, род), нахождение общих черт»;
в) «осознание источников, целей, мотивов, причин процесса осмысления явления или сообщения».1
Герменевтический алгоритм понимания текста определяется несколькими непреложными правилами:
Герменевтический алгоритм анализа можно продемонстрировать на примере статьи «Герменевтика, метафизика и „другая критика"» А. Нестерова. Исследователь предпринимает попытку герменевтической интерпретации стихотворений петербургского поэта Александра Миронова, принадлежавшего к «другой культуре» 1960—1980-х годов, вышедшего вместе с рядом других поэтов за пределы официальной советской культуры. Исходя из того, что всякое стихотворение есть «память о поэтических произведениях, созданных до него»2 (влияет традиция метра, ритма, типа строфы и другое), он выполняет герменевтический анализ стихотворения поэта «Корабль дураков».
1 Цунский И. В. Театральная герменевтика и анализ театрального текста // Общественные науки и современность. С. 161.
2 Нестеров А. Герменевтика, метафизика и «другая критика» // Новое литературное обозрение. 2003. № 61. С. 79.
258
Начальной в герменевтическом анализе становится процедура соотнесения смысла частного с целым, т. е. смысла отдельного стихотворения с поэтическим контекстом автора. Цель подобной процедуры — выяснение, что такое соотнесение «дает для понимания отдельного».1 В отдельном тексте, т. е. в «Корабле дураков», он обнаруживает ряд «экзистенциальных параметров», в частности, наличие со- мнений/вопрошаний, оформленных в предложениях вопросительного типа и сосредоточенных в начальной и концевой строфах.
Затем он, обращаясь к целому (контексту творчества поэта), показывает, что своеобразной парой к этому стихотворению Миронова является стихотворение «Нет, память — не ноша, а пьяное время», в котором сомнения/во- прошания или «запрос-и-ответ» образуют композиционный центр. В нем концентрируются образы «ноши», связанные с телесностью, и «времени», связанные с мотивами сердца, души. По принципу оппозиции в стихотворении группируются образные ряды «ноши» и «души».
Следующим шагом исследователя становится обращение к культурно-историческому поэтическому контексту как своего рода целому, к которому он относит, в свою очередь, целое-часть мироновского поэтического мира. Эта процедура означает выстраивание концентрического герменевтического круга, который вбирает в себя известную сатиру Брандта, система поэтических образов которой ориентирована на античность, в частности образ корабля-государства, «Арион» А. С. Пушкина («напрягали парус», «упирали... мощные веслы»), так как на них указывают поэтические ассоциации в первой строфе стихотворения Миронова («тужиться»).
Другую составляющую часть целого образуют явно возникающие ассоциации с поэтическими мотивами стихотворения «Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!» поэта XX века О. Мандельштама, в новом аспекте акцентирующие смысл (приближающие понимание) текста
А. Миронова. Ялики в поэтическом строе О. Мандельштама, как полагает интерпретатор текста, «явно говорят нам, что наша ассоциация не случайна и не навязана нами автору».2
1 Там же.
2 Там же. С. 84.
259
В процессе постижения (понимания) текста автор статьи указывает на сквозной контекст стихотворения А. Миронова — на манделыдтамовские «Сумерки свободы», «Пьяный корабль» Артюра Рембо, на Платона, цитирующего последние слова Сократа, на книгу Бытия. Анализ контекстных мотивов-аллюзий, образов и ассоциаций позволяет автору статьи сделать существенное заключение о том, что, «строясь на сквозных манделынтамовских аллюзиях, стихотворение Миронова очерчивает совершенно самостоятельный образный ряд, существующий в отталкивании от О. Мандельштама, в полемике с ним».1 Объектом поэтической полемики поэта становятся и другие стихотворения О. Мандельштама, к примеру «В сухой реке пустой челнок плывет», что, безусловно, создает ситуацию поэтического диалога с его текстами.
Определяя круг манделынтамовских ассоциаций, аллюзий, А. Нестеров выявляет среди них глубинную, «которая задает все развитие внутренних смыслов в первой строфе мироновского текста, требует некоторого усилия для своего понимания».2 Она задает позицию оспаривания мысли
О. Мандельштама и обусловлена интонацией погребального плача и отсылками к Евангелию, Апокалипсису, к веретену слепой Ананке (Судьбы). Возникает явный поэтический диалог мироновского текста с мандельштамовским, указывающий «на смерть Царства Небесного в человеке и — смерть веры в говорящем».3 Присутствие манделынта- мовской аллюзии мерцающего огня обращает внимание и на интонацию отпевания, и на отзвуки библейских строк из «Первого Послания к коринфянам», содержащие мысль о восстановлении, воскрешении человеческого духа.
Дальнейшее развитие стихотворения в строфе с первой строкой «Вино настоялось и кружится время» акцентирует семантику отсылок — аллюзий к Библии (Апокалипсис) и к авторам-поэтам серебряного века — М. Цветаевой и
А. Блоку. Он выявляет, что обнаруженный им мотив тщеславия (женского — красавица и мужского — воин) соединяется с мотивом еще одной разновидности тщеславия — славой у потомков. Однако строчки «И Психея вер
1 Там же. С. 86.
2 Там же. С. 89.
3 Там же. С. 88.
260
нется / И кровь дорогую на пробу возьмет» вызывает двойственные ассоциации: по содержанию они воспринимаются и как месть за грех, и как воздаяние, будущее воскресение «искупленного соединения тела и души после Страшного суда».1
Таким образом, к концу стихотворения «сдвинутые, мерцающие смыслы нарастают» за счет развертывания мотивов времени и памяти, динамики и статики, жизни и смерти, Души-Психеи и Логоса («жизни вечной» и «реки жизни»).
Герменевтический анализ поэтического текста А. Миронова позволил автору статьи, интерпретатору текста, выявить гностицистическую основу его строя мысли, а название сборника «Метафизические радости», в котором было помещено «интерпретируемое стихотворение», в алгоритме герменевтического прочтения (понимания) текста отсылает читателя к определенному контексту реальности — контексту философской поэзии, которую можно понимать, интерпретировать только в другом, еще более «широком» контексте философии, истории, иконографии. Основанием для этого служат наблюдения автора статьи над метафорой, которой отмечен поэтический мир поэта и которая является, как правило, не столько тропом, сколько инструментом отсылки к определенному контексту, текстам мировой культуры. Анализ текста и сама процедура выявления поэтических отсылок позволяют автору статьи прийти к выводу о том, что творения поэтов-метафизиков, к которым принадлежит, бесспорно, и А. Миронов, «всегда отсылают к многоуровневой реальности за ее пределами».2
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ
1 Там же. С. 91.
2 Там же. С. 96.
261
ЗАДАНИЯ ДЛЯ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ
262
Тексты
В. В. Бибихина [и др.]. М.: Искусство, 1991. 336 с.
Основная литература
А. С. Кравец [и др.]. Воронеж: Изд-во ВГУ, 2002. 269 с.
263
РАЗДЕЛ 5
ПОСТМОДЕРНИСТСКИЕ ПРАКТИКИ АНАЛИЗА ТЕКСТОВ КУЛЬТУРЫ
Т е м а 1
ПАРАДИГМА ПОСТСТРУКТУРАЛИСТСКОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ ТЕКСТА
Постмодернистский — постструктуралистский комплекс в исследовании текста сформировался к середине 1960-х годов в Европе, Англии и Соединенных штатах Америки.1
Постструктурализм чаще всего рассматривают как особый тип философско-методологический рефлексии эпохи Постмодернизма (Постсовременности), как сферу фило- софско-литературно-критических и методологических интересов, сформировавшуюся в процессе противопоставления двух типов научного знания: традиционного и нового, инновационного. Н. С. Автономова в работе «Философские проблемы структурного анализа в гуманитарных науках», посвященной анализу структуралистских практик, в частности, К. Леви-Стросса, отмечает, что на рубеже 1960—1970-х годов обозначились две тенденции в исследовании текстов, предопределившие смену исследовательских парадигм: «отчетливая противоречивость традиционного структурализма» и формирование новой структуралистской тенденции в работах представителей французской школы: Жака Деррида (1930—2004), Ролана Барта, Мишеля Фуко, Жака Лакана, Жиля Делёза, Жана- Франсуа Лиотара (1924—2008), Мишеля де Серто
1 См. подробнее о датировке постструктурализма: Ильин И. П. Постмодернизм от истоков до конца столетия: Эволюция научного мифа. С. 18—24.
265
(p. 1949), Юлии Кристевой (p. 1941), Жана Бодрийяра (р. 1929), Жоржа Батая (1897—1962), Феликса Гваттари и других.' Американская школа постструктуралистских практик представлена именами Поля де Мана (1919— 1983), Джеффри Хартмана (р. 1929), Хэрольда Блума (р. 1930) и других, английская школа — Терри Иглтона, Стивина Хита, Энтони Истхоупа и других.
Следует иметь в виду и еще одну значимую философскую тенденцию, оказавшую, по признанию Ж. Деррида, существенное влияние на становление новой научной парадигмы, — феноменологическую, представленную прежде всего Э. Гуссерлем: «...современный структурализм появился и возрос в более или менее прямой зависимости от феноменологии...».2 Формирование постструктурализма и его практик обозначило существенную тенденцию в отношении к принципам рационального познания — отрицание эпистемологических основ, теоретических предпосылок и закономерностей, причинностей, теорий и систем, познающего мир субъекта.3
Одним из первых термин постмодернизм обосновал Ж.-Ф. Лиотар в книге «Постмодерн в изложении для детей» (1983), под которым он понимал постсовременность, с необходимостью диктующую постановку и решение концептуального вопроса о «различных формах выражения мысли: в искусстве, литературе, философии, политике».4 Он дает следующую принципиальную для него трактовку сущности обозначаемого им явления, исходя из интерпретации приставки: «...приставка „пост" в слове постмодернизм... обозначает не движение типа come back, flash back, feed back, т. e. движение повторения, но некий „анна-про- цесс", процесс анализа, анамнеза, аналогии и анаморфоза, который перерабатывает нечто „первозабытое"».5 Ж. Бод- рийяр интерпретировал термин «постмодернизм» в значе
1 Автономова Н. С. Философские проблемы структурного анализа в гуманитарных науках. М.: Наука, 1977. С. 159.
2 Деррида Ж. Письмо и различие. С. 42.
3 См. интерпретацию «Пост» — Постмодерн — Постмодернизм: Терещенко Н. А., Шатунова Т. М. Постмодерн как ситуация философствования. СПб.: Алетейя, 2003. С. 22—37.
4 Лиотар Ж.-Ф. Заметки о смыслах «пост» // Иностранная литература. 1994. № 1. С. 58.
5 Там же. С. 59.
266
нии постсовременности — времени, в котором «закончилась не только история... но сама реальность, уступив место симулятивной „гиперреальности" моделей, кодов и симулякров».1
Под постструктурализмом понимают совокупность ряда подходов в сфере философских — литературных — критических интересов середины I960—80-х годов, связанных с пересмотром ставших уже традиционными структуралистских практик.
Стало принятым начало постструктуралистских практик относить к появлению статьи Ж. Деррида «Сила и значение» (1963) и к его докладу «Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук»,2 который он прочитал на конференции в университете Джона Хопкинса в 1966 году. И. П. Ильин — специалист в русской науке по постмодернистским практикам интерпретации текста — полагает, что, «несмотря на весь негативный пафос по отношению к своему предшественнику, постмодернизм (постструктурализм) обязан ему не только происхождением, но и многими общими методологическими установками».3 Структуралистские пристрастия отличали деятельность Р. Барта, М. Фуко, Ж. Лакана и других.
Традиционно постмодернизм понимается как новая эпоха, следующая за эпохой модернизма, а постструктурализм как определенного рода рефлексивная (философская, литературная, критическая) практика, стержень которой определяет «антиструктурализм», борьба со «структурностью структуры» предшествующей эпохи.
Вместе с тем значимыми в исследовательских интерпретациях новой практики анализа текстов являются тенденции отождествления постструктурализма и постмодернизма или толкования постструктурализма как семиотической практики постмодернизма, основанной на концепции знака как единстве означающего и означаемого, «осуществляющей пересмотр структуралистской парадигмы в плане центрации внимания на „внеструктурных"
1 Гараджи А. В. После времени. Французские философы постсовременности // Иностранная литература. 1994. № 1. С. 55.
2 См.: Щирова И. А., Гончарова Е. А. Многомерность текста: Понимание и интерпретация. С. 359.
3 Ильин И. П. Постмодернизм от истоков до конца столетия: Эволюция научного мифа. С. 3.
267
параметрах («изнанке») структуры и связанных с их постижением когнитивных процессов».' В этом контексте становится понятной позиция Ж.-Ф. Лиотара, который подверг критике наряду с «вертикальной» иерархией текстов, стилей и техник письма и иерархию «горизонтальную», указав на факт преемственности двух эпох.
Н. А. Терещенко и Т. М. Шатунова, ссылаясь на мнение Ж.-Ф. Лиотара, полагают, что постмодернизм можно метафорически обозначить как «постоянно принимаемые роды модерна, обращение к его основам и к началу искусства, философии, культуры в ситуации, когда все уже завершилось, умерло, достигло своей конечной формы, а значит, опять только начинается».2
Применение термина по отношению к русскому социокультурному пространству вызывает неоднозначные оценки. Большинство исследователей «переносят», по сути дела, формально термин на русскую почву в параллель к тем изменениям, которые происходили в западных странах, Америке. В. Курицын принципиально возражает против правомерности применения термина «постмодернизм» к русской культуре, обосновывая это тем, что краткий период модернизма в России завершился на рубеже XIX— XX веков, и, по сути, термин должен обозначать состояние русской культуры после авангарда. По его мнению, целесообразнее и корректнее обозначать новую русскую практику интерпретации текста термином «постсовременность». Однако, принимая во внимание укорененность термина прежде всего в западной интеллектуальной культуре, он считает, что следует определить, к какому явлению может быть отнесено существительное «постмодернизм»: «Это не „течение", не „школа", не „эстетика". В лучшем случае это чистая интенция, не очень же к тому связанная с определенным субъектом. Корректнее говорить не о „постмодернизме", а о „ситуации постмодернизма", которая на разных уровнях и в разных смыслах отыгрывается-отражается в самых разных областях человеческой жестикуляции. В лингвистике (постструктура
1 Постмодернизм. Энциклопедия / Под ред. А. А. Грицанова, М. А. Можейко. Минск: Книжный дом, 2001. С. 618.
2 Терещенко Н. А., Шатунова Т. М. Постмодерн как ситуация философствования. С. 47.
268
лизм), в философии (деконструктивизм), в изобразительном искусстве (концептуализм)...».1
По отношению к миру искусства и письма, считает
В. Курицын, невозможно предложить некую единую основу, напротив, естественной и закономерной является множественность различных локальных дискурсов, благодаря которым постмодернисты надеялись избежать, разрушить властный, тотальный, по их терминологии, дискурс письма.
Проблема «реальности» практики постструктуралист- ской интерпретации текста в русской культуре остается дискуссионной. Борис Гройс находит вполне определенные аналогии техник репрезентации раннего варианта русского постмодернизма — соцреализма — и собственно постмодернизма: как соцреализм «состоит в специфическом контекстуальном использовании готовых художественных приемов и форм, резко отличающемся от их „нормального" функционирования... (эти приемы и формы становятся орудиями пропаганды вполне модернистского идеала исторически оригинального, не имеющего традиционных прототипов общества)»2 — коллективного переустройства мира, — так и постмодернизм отличается «аппроприацией готовых культурных форм в несвойственных для их обычного функционирования контекстах».3
Преодоление модернизма в западном постмодернизме осуществлялось через разрушение оппозиции «высокое/ низкое» (зависимость от «другого», рынка, смешение стилей, риторики и философствования, эстетики и китча и другое). В контексте русской культуры осознание зависимости от несоветского, невозможность культурной трансгрессии против западных институций приводит писателей к неизбежности «игры цитатами», «полистилистике», ретроспективное™, иронии и «карнавальное™», которые «не являются сами по себе признаками постмодерной художественной стратегии, поскольку контекст этой стратегии не определен, и аппроприация „другого" по отношению к
1 Курицын В. К ситуации постмодернизма // Новое литературное обозрение. 1995. № 11. С. 198—199.
2 Гройс Б. Полуторный стиль: Социалистический реализм между модернизмом и постмодернизмом // Новое литературное обозрение. 1995. № 15. С. 45—46.
3 Там же. С. 46.
269
этому контексту оказывается соответственно невозможной».1
На примере творчества Ильи Кабакова, Владимира Сорокина Б. Гройс выявляет, что они не опираются на определенную стратегию (идеологию), предполагающую некий скрытый контекст сравнения в пространстве самой реальности. В русской культуре основой сравнения становится не «другое», а «само пространство текста или произведение искусства, в котором демонстрируются рядополо- женность и одновременная взаимная исключенность западно-модернистской и русско-советской претензии на универсальность... Пространством сравнения оказывается, в конечном счете, само соответствующим образом организованное реальное пространство текста или инсталляции»,2 — пишет исследователь. Творчество большинства писателей и художников, относящих себя к постмодернистам, есть нечто искусственное, ложное или фиктивное.
М. Эпштейн в статье, название которой «Истоки и смысл русского постмодернизма», обращает читателя к известной работе Н. Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма», обнаруживает восемь признаков, которые сближают постмодернизм с советским коммунистическим проектом: гиперреальность за счет идеологем-симулякров, детерминизм и редукционизм, антимодернизм, идеологический и эстетический эклектизм, цитатность, «среднее между элитарным и массовым», постисторизм и утопия.3
Постмодернизм можно толковать как особую эпоху, определенную новым типом мироощущения, стилем письма, основу которого составляет не рациональная определенность, оформленность текста, а реакция человека на мир, представляющийся ему хаосом, лишенным причинно- следственных отношений, ориентаций; как децентрализованный, раздробленный, иерархически не упорядоченный. Ж.-Ф. Лиотар в книге «Состояние постмодерна», вышедшей в 1979 году, настаивает на том, что «постмодернизм начинается там, где пропадает доверие к тотальным способам высказывания, и тогда, когда человечество осо
1 Там же.
2 Там же. С. 50.
3 См. подробнее: Эпштейн М. Истоки и смысл русского постмодернизма // Звезда. 1996. № 8. С. 167—177.
270
знает невозможность универсального языка. Языков великое множество, нормальная ситуация — взаимодействие, взаимопроникновение, спор, но никак не господство одного из них. Мир — место и способ реализации „языковых игр“, которые он... понимает как внутренне целостные системы, не имеющие общего основания с соседними „языковыми играми", но способные соприкасаться, пересекаться с ними на основе сходства отдельных „валентностей"».1
Постмодернизм, в отличие от предшествующей эпохи, которую исследователи оценивают как рациональную, линейно организованную, «воспринимает культуру и социум как фрагментированные, пронизанные различиями, противящиеся универсальным дискурсам».2
Ироническую, «насмешливую» точку зрения на сущность постмодернизма (и западного, и своего, отечественного) на основании работ М. Серто озвучил С. Корнев, полагающий, что «постмодернизм — это игра на грани стеба, и это игра... в настоящем постмодернизме происходит не только на уровне художественной формы, но и на уровне философии. Откровенный стеб, насмешка, сатира, гротеск — все это выдает глубоко верующего человека, который спокоен за себя, за свою веру и хочет самоутвердиться, оплевывая веру других. Но сам-то он правду знает».3
Г. JI. Тульчинский усматривает причины активного распространения постмодернистских практик «в неанган- жированности постструктурализма и постмодернизма... никакой идеологией», в создаваемом им впечатлении «технологичности и мастерства, поскольку на первом плане оказывается стилистическая игра смыслами и интерпретациями, предполагающая как общую эрудицию, так и определенное владение словом. Осмысление явления как произведения, подчеркнутая демонстрация его замысла, всех
1 Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. СПб.: Алетейя, 1998. С. 24.
2 Шапинская Е. Н. Интерпретация культуры в контексте постмодернизма. Модернизм — постмодернизм — постструктурализм // Основы культурологии. С. 201.
3 Корнев С. Столкновение пустот: Может ли постмодернизм быть русским и классическим? // Новое литературное обозрение. 1997. № 28. С. 247.
271
возможных мотиваций и техник воплощения, придают философии и поэтике вид не только аналитики, но и теории и методики мастерства, создания некоей новой реальности».1 На самом же деле, полагает исследователь, ссылаясь на признание Ж. Деррида, в основе постмодернизма «лежит агрессивная, сексуально окрашенная, даже непристойная и порнографическая установка, восходящая к эротическому насилию и обладанию: познать как поять, овладеть истиной, открытие как срывание покрова, обнажение реальности... В связи с этим Ж. Деррида говорит о „фал- логоцентризме“ европейского рационализма».2 Основное свойство культуры постмодернизма Г. JI. Тульчинский определяет как телоцентризм, к которому закономерно, отвергнув логоцентризм, пришли философы и критики постструктурализма.
Отличительной особенностью постструктурализма как практики интерпретации культуры как текста явилось соединение философско-эстетических рефлексий и литературной практики, художественной критики, которое блестяще воплотилось, к примеру, в творчестве Умберто Эко (р. 1932: «Имя розы», «Маятник Фуко», «Остров накануне»), являющегося и семиотиком, и философом, и литературным критиком, и писателем. То же, за исключением последнего, с полным основанием можно отнести к Ж. Деррида, М. Бланшо и другим. М. А. Чешков отмечает, что «анализ литературы в русле постмодернизма предстает как отправная точка и даже модель для разработки теории в любой области знания... Сторонники постмодернизма аргументируют свой подход к анализу литературы ссылкой на особую восприимчивость литературного творчества ко всем сторонам человеческого опыта».3
Ж.-Ф. Лиотар во Введении к книге «Состояние постмодерна» писал, определяя смысл ее названия: «Это исследование имеет в качестве объекта условия познания в наиболее развитых обществах. Мы решили назвать их „постсовременные“ (postmodemes). Это слово часто упо
1 Тульчинский Г. JI. Слово и тело постмодернизма. От феноменологии невменяемости к метафизике свободы // Вопросы философии. 1999. № 10. С. 35—36.
2 Там же. С. 37.
3 Чешков М. А. «Новая наука», постмодернизм и целостность современного мира // Вопросы философии. 1995. № 4. С. 25.
272
требляется на американском континенте, прежде всего выходит из-под пера социологов и литературных критиков. Оно обозначает состояние культуры после изменений, которые повлияли на правила игры в науке, литературе и искусстве, начиная с конца XIX века».1 Правила игры, по его мнению, определяются особой позицией творческого человека: «Постмодернистский художник или писатель находится в ситуации философа: текст, который он пишет, творение, которое он создает, в принципе не управляется никакими предустановленными правилами, о них невозможно судить посредством определяющего суждения, путем приложения к этому тексту или творению каких-то уже известных категорий».2
Как тип практики постструктурализм исходит из отрицания позитивных знаний, «попыток рационального обоснования феноменов действительности, и в первую очередь культуры», противопоставляя им принцип «эпистемологического сомнения»,3 т. е. познавательного сомнения. Основной упор в постструктуралистской практике делался на «власть интерпретации». М. Фуко полагал, что интерпретация по своей сущности бесконечна и не имеет завершения, так как интерпретируется не мир, а тот, кто уже осуществил интерпретацию, т. е. сам интерпретатор. В работе «Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности» он писал: «Не существует ничего абсолютно первичного, что подлежало бы интерпретации, так как все, в сущности, уже есть интерпретация».4
Особую роль в формировании новой практики интерпретации текста сыграло отрицание свойственного предшествующей постмодернизму эпохе логоцентризма, осуществляющего, по мнению Ж. Деррида, стратегию захвата, насильственного овладения текстом, его присвоения через подчинение смысловым стереотипам, идеологическим системам, по мнению М. Фуко. Отсюда основными концептами постструктуралистской практики анализа текста стали «текстуализированный мир» как мир децен
1 Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. С. 366.
2 Там же. С. 367.
3 Ильин И. П. Постмодернизм. Словарь терминов. М.: Интрада, 2001. С. 224.
4 Фуко М. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М.: Магистериум, 1996. С. 132.
273
трализованный, противоречивый, разорванный (фрагментарный) и «интерпретирующее текст я».
И. П. Ильин в своих работах выявляет, что теория постструктурализма развивалась как критика структурализма, которая велась по четырем основным направлениям: проблемам структурности, знаковости, коммуникативности и целостности субъекта. Основными механизмами постмодернистского дискурса стали делогоцентризм, дефоноцентризм, децентрация и деконструкция.
Центр — это субъект, испытывающий иллюзии своей непредвзятости, независимости. В связи с этим он присваивает себе право управлять текстом, структурировать его по собственной воле, навязывать ему смыслы. «Структуралистское нашествие» или «структуралистское наваждение», по его выражению, уничтожает «живую энергию смысла», который «является таковым только в некоторой
1Деррида Ж. Письмо и различие. С. 446.
2 Соколов Б. Г. Маргинальный дискурс Деррида. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1996. С. 12.
274
целостности».1 По убеждению философа, именно внутренняя сила текста сама по себе является феноменом. В структуре же есть «связность и тотальность», «это формальное единство смысла и формы», она «подобна архитектуре мертвого или пораженного города, сведенной к своему остову какой-нибудь природной или искусственной катастрофой... Это город с привидениями смысла и культуры».2 Исходя из позиции отрицания структуры (центра) и структурности, он классифицирует структуралистское сознание как «катастрофическое, деструктурирующее». По сути, здесь находятся истоки теории властного дискурса (М. Фуко) как принуждения над текстом (все культурные формы, явления, человек — есть, по мнению поструктуралистов, интерпретируемый текст).
В теории и практике постструктуралистов «децентра- ция связана с распадом одной из важнейших бинарных оппозиций — центр/периферия, тесно связанной с оппозицией власть/подчинение».3 Следовательно, децентрация имеет своей целью устранить насилие, которое исходит из центра (власти, подчинения). За этим стояло стремление к развенчанию «такой могущественной для всей культуры модернизма „структуры разумности11, как мышление бинарными оппозициями»,4 — отмечает Марк Липовецкий. Этим концептуальным положением объясняется критика «бинаризма» — бинарных оппозиций, которыми оперировали структуралисты, и в частности К. Леви-Стросс, нарративов — властных повествовательных структур, ведущих к формализации знания, его омертвлению.
Функцию центра должен выполнять «феноменологический голос», понимаемый постструктуралистами, в частности Ж. Деррида, как интерпретирующее «я», составленное из текстов, т. е. из культурных систем, норм, правил своего времени, позволяющее уйти от воли к власти, от диктата над текстом. В этом с ним солидарен М. Фуко.
1 Деррида Ж. Письмо и различие. С. 42.
2 Там же. С. 12.
3 Шапинская Е Н. Интерпретация культуры в контексте постмодерна. Модернизм — постмодернизм — постструктурализм // Основы культурологии. С. 206.
4 Липовецкий М. Паралогия русского постмодернизма // Новое
литературное обозрение. 1998. № 30. С. 285.
275
По мнению Ж. Лакана, исходящего в трактовке понятий из позиции психологически-эмоциональной, означающее и означаемое образуют разделенные ряды, между ними находится барьер, сопротивляющийся обозначению, следовательно, нельзя «поддаваться иллюзии, что означающее отвечает функции репрезентации означаемого, или лучше сказать, что означающее должно отвечать за его существование во имя какой-либо сигнификации».3 Означаемое всегда ускользает от реципиента, и можно говорить только о «плавающем (или скользящем) означающем», «о непрекращающемся ускользании означающего под означающее».4 И. П. Ильин так комментирует позицию Ж. Лакана: по мнению мыслителя, «фактически в любом тексте предполагается лишь взаимодействие, игра одних означающих в отрыве от означаемого».5 Ж. Лакан,
1 Шунейко А. А., Савелова Е. В. Семиотика: Словарь и хрестоматия. С. 56.
2 Там же. С. 57.
3 Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе. М.: Гнозис, 1995. С. 92.
4 Там же. С. 94.
5 Ильин И. 77. Постмодернизм. Словарь терминов. С. 194.
276
Ж. Деррида, Ю. Криетева и другие считали необходимым заменить традиционный термин «обозначение», который фиксирует отношения между означающим и означаемым, термином «означение», который фиксирует отношения только означающих.
М. Фуко в своей речи «Что такое автор?» на заседании Французского философского общества, обращаясь к рассмотрению природы письма, акцентировал и проблему знака: «...сегодняшнее письмо освободилось от темы выражения: оно отсылает лишь к себе самому, и, однако, оно берется не в форме „внутреннего", — оно идентифицируется со своим собственным развернутым „внешним"... Это означает, что письмо есть игра знаков, упорядоченная не столько своим означаемым содержанием, сколько самой природой означающего».1
Эта принципиальная для постструктуралистов позиция определяет и другое положение: поскольку означаемое всегда ускользает от воспринимающего, то задача интерпретатора заключается в разоблачении прежнего заблуждения, ведущего к формированию симулякров. Теорию си- мулякров разрабатывали Ж. Лакан и Ж. Бодрийяр, и последний полагал, что в эпоху постмодернизма «действительность заменяется сетью симулякров самодостаточных знаковых комплексов, уже не имеющих никаких соответствий в реальном мире. Симулякры управляют поведением людей, их восприятием, сознанием, что приводит к „гибели субъективности": человеческое „я" также складывается из совокупности симулякров».2 Для Ж. Бодрийяра «симулякр» есть ложное подобие, условный знак чего-либо, функционирующий в обществе как его заместитель: например, симулякр природности, которой искусственно окружает себя отдыхающий «на лоне природы» отпускник, или же симулякр истории, ностальгически обустраиваемый хозяином современного дома путем включения в его конструкцию остатков старинной фермы, разрушенной при его строительстве, и другое.3
1 Фуко М. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. С. 13.
2 Липовецкий М. Паралогия русского постмодернизма // Новое литературное обозрение. С. 287.
3 Зенкин С. О первой книге Жана Бодрийяра // Бодрийяр Ж. Система вещей. М.: Академический Проект, 2001. С. 4.
277
В работе «Символический обмен и смерть» Ж. Бод- рийяр выделяет три порядка симулякров, действующих в истории человеческой культуры: а) на основе естественного закона ценностей; б) на основе рыночного закона стоимости; в) на основе структурного закона ценностей, и особое внимание уделяет именно третьему типу, формирующемуся в пространстве символических сущностей на основе определенного кода. Если первый и второй типы симулякров формировались на основе отношений: оригинал и подделка, оригинал и отражение, — то современный симулякр отличается «эквивалентностью, неотличимостью».1 Сущность симулякров определяется тем, что, создаваемые человеком, они «переходят из мира природных законов в мир силовых напряжений» и в отличие от первых двух входят «в мир структур и бинарных отношений».2 Ж. Бодрийяром симулякр рассматривается в качестве детермининанта современной культуры и существования человека: он «становится фактором тоталитарного господства».3
Код в интерпретации исследователя «представляет собой просто элементарную генетическую матрицу, в которой мириадами пересечений производятся все мыслимые вопросы и решения — только выбирай... У этих „вопросов" (информационно-сигнальных импульсов) нет никакой целевой установки... Это пространство имеет даже скорее линейный, одномерный характер — пространство клетки, бесконечно порождающей одни и те же сигналы, словно заученные жесты...».4 Код прежде всего, как полагает исследователь, является механизмом нейтрализации означаемых. Вместе с тем, как замечает М. Липовецкий, осознание симулятивной, т. е. мнимой, фиктивной, иллюзорной, природы вещей и отношений возможно только в ситуации неверия: «Набор симулякров в постмодернизме противоположен не реальности, а ее отсутствию, т. е. пустоте. Парадоксальным (паралогическим) образом симулякры становятся источником порождения реальности только при
1 Бодрияйр Ж. Символический обмен и смерть. М.: Добросвет, 2006. С. 123.
2 Там же. С. 126.
3 Зенкин С. Н. Жан Бодрийяр: Время симулякров // Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. С. 26.
4 Бодрияйр Ж. Символический обмен и смерть. С. 127.
278
условии исходного неверия в их реальность».1 М. Эпштейн, опираясь на теорию симулякра Ж. Бодрийяра, полагает, что «поддельное событие, которое якобы отражает некую реальность, а на самом деле подменяет эту отсутствующую реальность, называется симулякром»2 и считает, что симулякром по сути дела являлась вся советская действительность, которая «не отражала никакую действительность»,3 а была создана советскими идеологемами. Симулякры в советской культуре создавали гипертекст под названием «социалистическая реальность».
Интерпретации в практике постструктуралистов подвергаются и текст, и мир. Одной из аксиом в постмодернистской теории является понятие мира как текста, что приводит к невозможности разделения действительности и текста, произведения и описываемой реальности, объекта и субъекта. В. Курицын так комментирует это принципиальное для них положение «,,Текст“ описывает „мир“, так же, как и „текст“ описывается „миром“, „текст“ и „мир“ находятся внутри друг друга — этакая инвертированная матрешка, каждая из двух частей которой заключает в себе другую... Как нет в постмодернизме фиксирования объекта и субъекта, так нет в нем и „результата11: постмодернистский текст — не готовая вещь, а процесс взаимодействия художника с текстом, текста с пространством культуры, с
1 Липовецкий М. Паралогия русского постмодернизма // Новое литературное обозрение. С. 289.
2 Эпштейн М. Истоки и смысл русского постмодернизма // Звезда. С. 168.
3 Там же. С. 169.
4 Ильин И. П. Постмодернизм. Словарь терминов. С. 51.
279
материей духа, текста с художником и с самим собой».' Спецификой понимания постмодернистскими авторами мира как текста и текста как мира обусловлена одна из интерпретационных практик — деконструкция, которая, ориентируясь на цитатность, коллажность, иронию, обыгрывание известных сюжетов, создает «текст текстов».
Отрицание субъекта в русском контексте нашло своеобразную интерпретацию, во многом обращенную против таких авторитетов в области теории его развенчания, как Ж. Лакан и Славоя Жижек (р. 1948). Ироническое «разоблачение» концепции целостности субъекта дали в «Переписке из всех углов» Игорь Смирнов и Борис Гройс. И. Смирнов, развенчивая основной постулат книги «Гегель вместе с Лаканом» С. Жижека, настаивает на том, что он «плохой философ», в противном случае он, высказывая мысль о «смерти субъекта» и пытаясь это доказать, при
1 Курицын В. Постмодернизм: новая первобытная культура // Новый мир. 1992. № 2. С. 226.
3 Терещенко Н. А., Шатунова Т. М. Постмодерн как ситуация философствования. С. 68.
280
шел бы к той простой мысли, которая укрепилась в сознании пишущего письмо, а именно: за этим утверждением скрывается «действительная растерянность человека, который потерял основания для думания. Этим основанием всегда была вера в субъекта: сомневающегося в себе и за счет этого обретающего истину, подчиненного нравственному императиву, тождественного даже объекту, становящегося по ходу прогресса сверхчеловеком, способного завершить историю в сизигии, пребывающего уже в будущем и т. д.».1
В связи с представлением о разорванности мира в философской, критической и художественной практике постмодернистов, в частности У. Эко, закономерным становится образ ризомы, разработанный и введенный Ж. Делёзом и Ф. Гваттари в их совместной работе «Кафка» (1975). «Ризома — это беспорядочное распространение множественности, не имеющее какого-либо превалирующего направления, а идущее в стороны, вверх без регулярности, дающей возможность предсказать следующее движение», — пишет Е. Н. Шапинская, один из авторов коллективного труда «Основы культурологии».2 На основании работ Ж. Делёза М. Липовецкий выделяет следующие принципы ризомы или ризоматической целостности: гетерогенность соединения различных семиотических кодов, невозможность выявить системную доминанту; фрагментарность, которая предполагается основным условием и необходимостью ее существования; прерывистость, отсутствие какой-либо глубинной, временной или пространственной структуры — незавершимость ризомы: «...у нее нет начала или конца в любом измерении».3 Она есть всегда здесь и теперь, она всегда находится в становлении. Резоматический принцип прерывистости, фрагментарности, предполагающий способность ризомы восстанавливаться из любой точки, порождает паралогическое (непреднамеренная логическая ошибка, нарушение зако
1 Смирнов Игорь — Борис Гройс. Переписка из всех углов // Новое литературное обозрение. 1996. № 19. С. 318.
2 Шапинская Е. Н. Интерпретации культуры в контексте постмодернизма. Модернизм — постмодернизм — постструктурализм // Основы культурологии. С. 206.
3 Липовецкий М. Паралогия русского постмодернизма // Новое литературное обозрение. С. 293.
281
нов логики, правил) переосмысление оппозиций «память — забвение», «личное — безличное». В связи с этим, как отмечает М. Липовецкий, большинство текстов постмодернистских писателей, творцов имеют «рваный ритм».
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ
ЗАДАНИЯ ДЛЯ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ
282
лос-письмо», «децентрация», «смерть автора», «скриптор», «ризома», «означающее», «плавающее означающее», «деконструкция», «дискурс», «интертекст», «свободная игра» интерпретаций, «симулякр».
Тексты
\\.Делёз Ж. Логика смысла / Пер. с фр. Я. И. Свирского. М: Изд. центр «Академия», 1995. 298 с.
283
Основная литература
284
Тема 2
ДЕКОНСТРУКЦИЯ КАК МЕТОДОЛОГИЧЕСКАЯ ПРАКТИКА ПРОЧТЕНИЯ (ИНТЕРПРЕТАЦИИ) ТЕКСТОВ
Деконструкция (от греч. «анализ») — основная практика постструктурализма, обусловленная особой стратегией интерпретации текста, преимущественно литературного. Ее рассматривают «как философскую позицию, как политическую или интеллектуальную стратегию и как способ осмысления и прочтения текстов культуры»,1 «как литера- турно-критическую практику или методику критического анализа, базирующегося на общефилософских теориях постструктурализма».2
Лидирующую роль в обосновании деконструкции сыграл Ж. Деррида, который понимал ее как определенную стратегию анализа культурных текстов, их интерпретации. Н. Б. Маньковская отмечает, что в «Письме к японскому другу» Ж. Деррида «предупреждал о том, что было бы наивным искать во французском языке какое-либо ясное и недвусмысленное значение, адекватное слову „деконструкция"... Деконструкция не анализ и не критика... Деконструкция не является каким-либо методом и не может им стать... Каждое событие деконструкции единично, как идиома или подпись. Оно несравнимо с актом или операцией, так как не принадлежит индивидуальному или коллективному субъекту, применяющему ее к объекту, теме, тексту».3 Философ понимал деконструкцию как индивидуальную практику интерпретации текста, которая не может быть повторена, представлена в жестком алгоритме.
Иную точку зрения высказывает Б. Г. Соколов. Он указывает на то, что основа «его (Ж. Деррида. — Т. Ч.) рабо
1 Шапинская Е. Н. Интерпретации культуры в контексте постмодернизма. Модернизм — постмодернизм — постструктурализм // Основы культурологии. С. 208.
2 Ильин И. П. Постмодернизм от истоков до конца столетия: Эволюция научного мифа. С. 19.
3 Маньковская Н. Б. «Париж со змеями» (Введение в эстетику постмодернизма). СПб.: ИФРАН, 1994. С. 22.
286
ты с текстом — деконструктивный метод».1 Несмотря на вариативность деконструкции по отношению к разным текстам, она, по его мнению, вполне отвечает статусу метода: всегда «сохраняет единую интенцию», в ней «существует... определенный логический код, который почти не претерпевает изменения в зависимости от поля приложения деконструкции».2 Анализ «повторимого» исследователями опыта привел его к выводу о том, что явно обнаруживают себя две ошибки в работах последователей деконструктивизма Ж. Деррида: «вольное или невольное упрощение его методологии и концепции», с одной стороны, и «чрезмерное усложнение, некоторое „затуманивание" его текстов»,3 — с другой.
В. В. Савчук в статье «Чистая критика Вальтера Бенья- мина», ссылаясь на мнение Ж. Деррида, иначе комментирует его методологическую установку: «Любые попытки определить „деконструкцию" наталкиваются вскоре на множество самых различных препятствий, которые Деррида предусмотрительно разместил на их пути... Деконструкция не есть, она не утверждает ни „метода", ни „техники", ни вида „критики". Также у нее нет ничего общего с текстовой „интерпретацией"».4
Тем не менее можно говорить об определенных стратегических установках деконструкции, обусловленных основными теоретическими постулатами постструктурализма, которые, в свою очередь, определены «новыми» принципами понимания «нового» мира.
Деконструктивная практика интерпретации текста исходит из абсолютизации «жизни текста», его не зависимого от автора существования. Согласно ее логике, текст, которому навязан смысл критиками (то есть произведена единичная деконструкция текста), — мертвый текст. Е. Гурко в книге «Деконструкция: Тексты и интерпретация» отмечает: «Деконструкция ориентирована на множественность смыслов, на отсутствие единой матрицы значения текста, на принципиальное „многого
1 Соколов Б. Г. Маргинальный дискурс Деррида. С. 11.
2 Там же. С. 51.
3 Там же. С. 5—6.
4 Савчук В. В. Чистая критика Вальтера Беньямина // Герменев- тика и деконструкция. С. 112.
287
лосие“ философского текста, которое, отнюдь, не сводится к единогласию истины, значения».1 В процессе анализа деконструкции Ж. Деррида философских произведений
Э. Гуссерля она выявляет, что его стратегия как интерпретатора заключалась в том, чтобы не допустить «прямого прочтения» философского текста, которое «неизбежно сужает и обедняет его семантические горизонты; текст должен читаться как головоломка, обладающая своим собственным шифром, который еще следует обнаружить; смыслы располагаются в глубине, в лабиринте текста».2
Деконструкция обращена прежде всего к традиционной структуре, образующейся бинарными оппозициями, которые так или иначе находятся в иерархических со- и подчиненных отношениях, обусловливающих «жесткость» структуры. Деконструкция, пишет Б. Г. Соколов, направлена «на ликвидацию этой структуры, которая в результате оказывается деструктурирована. В процессе происходит смещение, переворачивание, которые подготавливают новое осмысление смещенной и перевернутой структуры и показывают ее новое функционирование».3 Он отмечает, что деконструкцию можно рассматривать как «паразитизм», «генную инженерию», которая изменяет первичный текст, «прививает» к текстовой ткани осуществляющего деконструкцию. Вместе с тем деконструкция всегда осуществляется по-разному, в зависимости от текста, подлежащего «прочтению».
Необходимость деконструкции Ж. Деррида объясняет «инакостью „другого", отличного от техно-онто-антропо- теологического взгляда на мир, не нуждающегося в легитимации, статусе, заказе, рынке искусства и науки»,4 — указывает Н. Б. Маньковская. Инакость обусловлена изобретательностью — не как открытием, творчеством, воображением, а «изобретением невозможного», формированием «открытого контекста, стимулирующего игру цитатами, постмодернистские смысловые и пространствен
1 Гурко Е. Жак Деррида. Деконструкция: Тексты и интерпретация (Деррида Ж. Оставь это имя (Постскриптум), Как избежать разговора: денегации). Минск: Экономпресс, 2001. С. 8.
2 Там же. С. 15.
3 Соколов Б. Г. Маргинальный дискурс Деррида. С. 42.
4 Манъковская Н. Б. «Париж со змеями». С. 25.
288
но-временные смешения».1 Необходимость (возможность) «другого» М. Серто классифицируется как исключительное, дифференцирующее, идентификационное начало, голос, пространство.2
Для иллюстрации «изобретения невозможного» приведем характерный для деконструктивной практики пример из работы Н. Б. Маньковской «Париж со змеями» (Введение в эстетику постмодернизма): «Придуманный Деррида фантастический телефонный разговор на вечные темы между Платоном, Фрейдом, Сократом, Хайдеггером и Демоном, подсоединенных друг к другу американским телефонистом, время от времени делающим замечания о необходимости доплаты, — символ единства европейской философской традиции и стремления взглянуть на нее со стороны иронически-отчужденным взглядом. Исследование нерешаемого посредством альмагамы философских, исторических и художественных текстов, научных данных и вымысла, дисконтинуальных прыжков между фразами, словами, знаками, отделенными между собой сотнями страниц, опоры на нелингвистические — графические, живописные, компьютерные — способы коммуникации выливается в некий гипертекст — подобие искусственного разума, компьютерного банка данных, текстуальной машины, лабиринта значений. В его рамках философский и литературный языки взаимопроницаемы, открыты друг другу, их скрещивание образует метаязык деконструкции. Его применение размывает традиционные бинарные членения языка и речи, речи и письма, означаемого и означающего, текста и контекста, диахронии и синхронии, натуры и культуры, мужского и женского и т. д. Однако исчезновение антиномичности, иерархичности порождает не хаос, но новую конфигурацию философско-эстетиче- ского поля (выделено мной. — Т. Ч.)».3
Подобные мысли высказывал У. Эко по поводу своего романа «Имя розы»: его сюжет «может возродиться под видом цитирования других сюжетов»,4 игры сюжетами и
1 Там же. С. 31.
2 Серто М. Хозяйство письма // Новое литературное обозрение. 1997. № 28. С. 37.
3 Маньковская Н. Б. «Париж со змеями». С. 30—31.
4 Эко Умберто. Заметки на полях «Имени розы» // Иностранная литература. 1988. № 10. С. 101.
ЮЗак. №3041
289
жанрами: «...книга в структурном отношении... подобна опере-буфф: пространные речитативы, длинные арии... диалог... нарративные инстанции».'
Деконструкцию часто соотносят с герменевтическим прочтением (пониманием) текста. Однако, как считает Б. В. Марков, эти две практики, имея много общего в стратегии интерпретации текста, определяются в своей основе принципиально разными механизмами: «Герменевтика направлена на единство, достигаемое на основе значительного разговора о сути дела. Деконструкция — знаковый процесс, в котором нет единства, нет метафизики, которая до значения предписывает порядок значений. Она реализуется в форме археологии следа, дополнения, стиля, рассеяния, различения. Например, дополнение поглощает постепенно понятие и таким образом освобождает от террора метафизического логоцентризма. Герменевтика, наоборот, стремится избавиться от дополнений как отклонений от сути дела и ищет суть дела как ядро значения (выделено мной. — Т. Ч.). Дополнения и отступления — это болтовня, поэтому она непримирима с деконструкцией, в действительности, ограничивающей ее универсалистские притязания, на которые уже покушались критика идеологии (Юрген Хабермас, 1929) и психоанализ (Ж. Лакан). Для деконструкции важна не однозначность, а многозначность, неопределенность, размытость (выделено мной. — Т. Ч.). Дополнение — это коннотации к основному ядру, которое должно применяться во все время меняющихся условий. Вместе с тем деконструкция у Деррида не лишена претензии на постижение непостижимого. Когда он утверждает, что аналитика „Бытия и времени14 организована оппозицией „собственное — несобственное", „сокрытое — несокрытое", то сам притязает на постижение изначального до различения бытия и сущего».2 Столь обширное цитирование мотивируется тем, что в нем содержится концептуально четкое различение двух практик: герменевтической, ориентированной на прочтение-понимание текста, и деконструктивной, ориентированной на интерпретацию.
1 Там же. С. 95, 101.
2 Марков Б. В. От опыта сознания к опыту бытия // Герменевти- ка и деконструкция. С. 193.
290
Теоретико-методологическую основу деконструктивной практики интерпретации текста культуры определяют несколько положений.
В статье «Семиология как приключение» Р. Барт дал варианты понимания текста:
Постструктуралисты отстаивали тезис о самостоятельной, не зависимой от его автора, жизни текста, который живет по своим собственным законам: «Автор, — утверждал Р. Барт, — лишь орудие, „посредник" бытия, говорящего текстом», он не властен над ним, «текст говорит сам за себя».3 Эта позиция, сформированная в контексте постмодернизма, закономерно обусловливала версию возможности текста говорить от имени Бытия. Исследователи специфики постструктуралистской интерпретации отмечают, что вследствие признания текста как определяющего все сущее практики деконструктивизма рассматривают культуру (мир) как текст.
Представление о текстуальной природе культуры было переложено и на элементы психической деятельности человека. Так, Ж. Лакан сформулировал положение о том, что «сон есть текст», что сновидение структурировано как текст, более того, «сон уже есть текст», «сновидение по
1 Интервью с Жаком Деррида // Мировое древо. 1992. № 1.
С. 73—80.
2 См.: Барт Р. Семиология как приключение // Мировое древо.
3 См.: Терещенко Н. А., Шатунова Т. М. Постмодерн как ситуация философствования. С. 76.
291
добно игре в шарады, в которой зрителям предполагается догадаться о значении слова или выражения на основе разыгрываемой немой сцены».1
Признание текстуальности мира вело за собой признание необходимости множественности (бесконечности) вариантов его «прочтения». Это положение было отнесено и к тексту как таковому. У. Эко, размышляя над природой творчества (текста) и его интерпретациями, пришел к убеждению, «что так называемые исследования по поэтике не раскрывают произведение», ибо не могут раскрыть его принципиально. Для писателя и его читателя важно такое качество произведения, как «способность текста порождать различия прочтения, не исчерпываясь до дна».2 Анализируя рецензии критиков на свой роман, содержащие указания на противоречия в характерах Вильгельма, Бернарда и пытающихся получить объяснения, У. Эко пишет о том, что он не может объяснить создавшиеся противоречия: «Ничего не могу объяснить, хоть и понимаю, что тут зарыт некий смысл (а может быть, несколько). Автору следовало бы умереть, закончив книгу. Чтобы не вставать на пути текста».3 Следовательно, по убеждению У. Эко, текст, созданный писателем, живет самостоятельной, отдельной от него жизнью, обретая в своем существовании бесконечность интерпретаций.
К. Д. Скрипник, J1. А. Штомпель и О. М. Штомпель указывают на то, что, по мнению У. Эко, произведение «...содержит огромное количество потенциальных значений, но ни одно из них не является доминирующим. Текст представляет читателю поле возможностей, актуализация которых обусловлена интерпретацией, которую он предпочтет. Читатель становится соучастником творческого процесса: от уровня его интеллекта, владения языком и культурного кругозора зависит судьба произведения».4 Значимую роль в процессе интерпретаций играют ориентация (способность интерпретирующего на «свободную интерпретацию») и метафора, которая обусловливает по
1 Цит.: Ильин И. П. Постмодернизм от истоков до конца столетия: Эволюция научного мифа. С. 33.
2 Эко Умберто. Заметки на полях «Имени розы». С. 90.
3 Там же.
4 Скрипник К. Д., Штомпель Л. А., Штомпель О. М. Умберто Эко. М.: ИКЦ «МарТ», 2006. С. 21.
292
лисемию текста, его открытость миру для множественности прочтения.
Таким образом, теоретики и практики постструктурализма исходили в своих теоретико-методологических позициях из концептуально значимых для них постулатов: текст и в процессе его создания, и в процессе бытования живет своей самостоятельной жизнью; он потенциально содержит в себе множественность интерпретаций («прочтений»); процесс интерпретации текста есть принципиально незавершенный и незавершаемый процесс.
М. Фуко полагал, что в литературе на протяжении определенного времени «происходит постепенное исчезновение, стирание автора», и указывал на единственно возможную его функцию — существовать в качестве «историко-идеологической реконструкции, более или менее психологизирующей проекцию того обращения, которому подвергается текст».2
Принципиальной задачей деконструкции становится выработка технологии деконструкции «жажды власти» автора, претендующего на присвоение смыслов произведе
1 Компаньон А. Демон теории. Литература и здравый смысл.
С. 60.
2 Там же. С. 62.
293
ния, указание, выявление смысловой полифоничности, двойственности, внутренней противоречивости текста, демонстрация ошибочности представления о конечности в процессе понимания текста.
Положение «смерть автора» следует рассматривать и в качестве стратегической цели развенчания заблуждения читателя на тот счет, что именно автор является смысловым центром произведения, его организующим и производящим началом, творцом. Произведение является неизвестной самому писателю реальностью, оно является миру не тем, о чем писал автор. Текст не является равным замыслу писателя, ибо на него в процессе написания оказывают влияние накопленные человечеством культурные смыслы, так как сам создатель находится во власти «пре- текстов», он не может от них избавиться, а потому не может руководить процессом написания, удерживать его, являться смысловым центром. В связи с этим закономерно формируется представление об интертексте: «Каждый текст является интертекстом; другие тексты присутствуют в нем на различных уровнях в более или менее узнаваемых формах: тексты предшествующей культуры и тексты окружающей культуры. Каждый текст представляет собой новую ткань, сотканную из старых цитат. Обрывки культурных кодов, формул, ритмических структур, фрагменты социальных идиом и т. д. — все они поглощены текстом и перемешаны в нем. Поскольку всегда до текста и вокруг него существует язык»,1 — утверждал Р. Барт.
Другая сторона проблемы, которую активно разрабатывал в этом направлении Ж. Деррида, обусловлена концепцией автора как искусственного приобретения Нового времени. В. Курицын так комментирует позицию постструктуралистов: долг автора заключается в том, чтобы исчезнуть со сцены искусства, жизни, «...должны исчезнуть его лицо, его страсти, его заботы... То, что составляет произведение, не есть тот, кто ставит на нем свое имя. То, что составляет произведение, не имеет имени».2 Он указывает и на тот факт, что исходная мотивировка отрицания Р. Бартом автора, признания его «смерти» обусловливает
1 Барт Р. Избранные работы: Семиотика: Поэтика. С. 78.
2 Курицын В. К ситуации постмодернизма // Новое литературное обозрение. С. 205.
294
ся еще и тем, что, «источник текста располагается не в письме, а в чтении. Вся множественность значений и сущностей текста фокусируется в читателе».1
П. де Ман, американский деконструктивист, полагает, что текст живет по своим законам, сопротивляясь диктату власти автора, он имеет свой модус написания, свой смысл. Мало того, он «заранее» знает, что будет неправильно понят. Ж. Деррида в работе «Письмо и различие», говоря о взаимоотношениях письма и автора, утверждал, что «писать — это также не иметь возможности предпослать письму его смысл... Писать, знать, что еще не произведенное в букве не имеет какого-либо обиталища, не ожидает нас в качестве предписания... Смысл должен ожидать своего сказания или написания, чтобы обжить себя и стать тем, что он есть, различаясь с тем, что он есть».2 Он определяет природу отношения автора к своему тексту как тревогу письма, как «ответственность за anqustia, за этот по необходимости краткий переход, совершаемый в слове, на которое наталкиваются и в котором состязаются всевозможные значения. Состязаются, но и окликают друг друга, невидимо и как бы помимо меня самого, в некоей сверхвозможности значений... по сравнению с которой творческие возможности классического Бога кажутся еще слишком бедными».3
Ж. Деррида исходил из представления о бесконечности, незавершенности интерпретации текста. В своем докладе «Философия и литература», прочитанном в Москве, он говорил следующее: «Я настаиваю на том, что не существует одной-единственной деконструкции... Деконструкции совершаются повсюду, и они всегда зависят от особенных, локальных, идиоматических условий... Я знаю и часто напоминаю моим читателям о том... что деконструкция должна быть единичной и зависеть от различных конкретных условий, в которых она возникает».4
Однако в философской, критической литературе, художественных текстах, в письмах (как жанрах) у их авторов
1 Там же.
2 Деррида Ж. Письмо и различие. С. 19, 20.
3 Там же. С. 20.
4 Жак Деррида в Москве: Деконструкция путешествия. М.: РИК «Культура», 1993. С. 165.
295
все чаще возникает сомнение по поводу концептуальной для деконструктивистов позиции «смерти автора». Так, процесс перечитывания Б. Гройсом текстов Ж. Деррида привел его к неожиданным для него мыслям, которыми он делится с И. Смирновым: «Барт провозглашает и одновременно интерпретирует „смерть автора", т. е. исчезновение с культурного горизонта пишущего, работающего, трудящегося человека, так, как будто „смерть автора" демократизирует литературу, уравнивая автора с массой читателей: автор есть не более, нежели еще один читатель своего собственного текста. Единство текста не'заключено в тайне авторского замысла, в субъективности автора. Может быть. Но есть все же одно различие: автор свою версию текста написал, а читатель — нет... Материальность знака или текста, или письма... означает не только то, что субъективность автора не имеет привилегированного доступа к тексту, но и то, что никто (включая самого автора) не получит к тексту доступа, если текст не будет написан. Речь идет не о смысле, сигнификате или значении. Речь идет о другом. Текст получает существование, если он получает время и пространство для этого существования, обеспечиваемые носителями текста, которыми могут быть бумага, компьютерная память, пленка... И именно материальный носитель текста, а не авторский замысел обеспечивает единство текста: можно деконструировать сколько угодно смысл текста — сам текст от этого не рассыплется».1
Следуя за логикой деконструктивистов, необходимо признать, что и интерпретатор не может присвоить смысл произведения — текста, следовательно, процесс интерпретации есть процесс принципиально незавершаемый, бесперспективный. М. Бланшо в работе «От Кафки к Кафке» (гл. «Литература и право на смерть») рассматривает проблему вопрошания в тексте и со стороны автора («когда написана страница, в ней уже присутствует вопрос, который, возможно, без его ведома, не переставая, мучил писателя, пока он писал... Произведение исчезает для него и превращается в произведение других, в котором они есть, но нет его самого»2), и со стороны читателя, ибо «в игру
1 Смирнов Игорь — Борис Гройс. Переписка из всех углов // Новое литературное обозрение. С. 321.
2 Бланшо М. Литература и право на смерть // Новое литературное обозрение. 1994. № 7. С. 115.
296
вступают множество разных интерпретаций... читатель и делает произведение: читая его, он создает его; он и есть истинный творец (выделено мной. — Т. Ч.)».' В связи с этим представляется справедливым утверждение
А. К. Байбурина «о том, что новая семиотика... ориентирована не на выявление смыслов как таковых, а на описание процесса смыслообразования во всей его индивидуальности и невыговариваемости».2
М. Бланшо указывал через приведенные в своих текстах многочисленные цитаты Гегеля на то влияние, которое оказал на него философ в осмыслении проблем теории литературы и концепции писателя. Это проблемы вопрошания как внутренней потребности письма, таланта или его отсутствия, технологии писания, которое должно начинаться сразу, «без всякого размышления о начале, средствах и конце».3 Так он разрывает порочный круг, ибо в глазах его внешние обстоятельства, в которых он начинает писать, «сливаются с талантом, интересуют, влекут вперед, побуждая усваивать их себе, усматривать в них свою собственную цель».4 Только в процессе писания зарождается писатель, и вместе с написанием — рождается на свет. По логике поструктуралистов, писатель и его творения — взаимообусловленные, взаимосотворяю- щие начала (писатель — текст и текст — писатель). Завершение текста автором есть одновременно и его утрата, он не принадлежит более писателю: «...это и есть критический момент писательского опыта», ибо в инте- претации читателей оно меняется. Более трагическим для писателя является то, что «он существует лишь в своем произведении, произведение же существует тогда, когда воплотится в чужую общедоступную вещь, формируемую и деформируемую при столкновении с прочими реальными вещами».5
Что же, по мнению М. Бланшо, следует за «неудачей», т. е. за отсутствием книги, которую писатель не смог на
1 Там же. С. 116.
2 Байбурин А. К. Этнография нашего быта // Утехин И. В. Очерки коммунального быта. С. 15.
3 Бланшо М. Литература и право на смерть // Новое литературное обозрение. С. 116.
4 Там же. С. 117.
5 Там же. С. 118.
297
писать? Ответ, на первый взгляд, выглядит парадоксальным: это вершина того, что мог сделать — не сделать автор, «ведь молчание и пустота составляют самою сущность литературы, самое суть дела».1 Он мотивирует свою мысль тем, что «книга в своей письменной вещественности вступает в мир, совершая в нем действие претворения и отрицания. Точно так же она заключает в себе будущность многих других вещей — и отнюдь не только книг».2 В этих умозаключениях М. Бланшо содержатся обоснования интертекстуальности, изначально интерпретативной природы текста, тенденции наращивания, редуцирования или трансформации смыслов и другое.
А. Компаньон указывает на тот факт, что по убеждению лидирующего в разработке теории «смерти автора» Р. Барта, «письмо не может „представлять" или „изображать" ничего такого, что существовало бы до акта письма, оно так же ниоткуда происходит, как язык».3 Процесс письма управляет автором, следовательно, произведением, текстом. В работе «Нулевая степень письма» Р. Барт, различая природу речи и письма, утверждал, что «обычная речь извергается как хаотический поток, ей свойственно безоглядное, навеки незавершимое движение вперед. В противоположность этому письмо представляет собой отвердевший язык, оно живет, сконцентрировавшись в самом себе, и отнюдь не стремится превратить процесс собственного развертывания в подвижную последовательность поэтапных приближений к известной цели; напротив, располагая цельными и непроницаемого плотными знаками, оно утверждает только такую речь, которая предустановлена задолго до ее реального возникновения. Письмо и обычная речь противостоят друг другу в том отношении, что письмо явлено как некое символическое, обращенное вовнутрь самого себя, преднамеренно нацеленное на скрытую из
1 Там же. С. 128.
2 Там же. С. 132.
3 Компаньон А. Демон теории. Литература и здравый смысл. С. 60.
298
нанку языка образование, тогда как обычная речь представляет собой лишь последовательность пустых знаков, имеющих смысл лишь благодаря своему движению вперед. Вся речь как раз и состоит в этом изнашивании слов (выделено мной. — Т. Ч.), уносящихся вперед, подобно пенистым барашкам на поверхности речевого потока... письмо прорастает вверх, словно зерно, а не тянется вперед, как линия, оно выявляет некоторую скрытую сущность...».1
Следовательно, поистине творящей, производящей силой является письмо, письменность. Она же является и единственным способом смыслоозначения: «...письмо всегда исходно... не потому, что оно творит, а по своей особой, абсолютной свободе сказать, вызвать в своем знаке уже-существующее, предвосхитить нечто».4
Н. Б. Маньковская в своей работе указывает на тот факт, что Ж. Деррида, «отмечая, что коммуникативные свойства письменных знаков превосходят речевые, не только считает, что письмо как символическая модель мышления важнее речи, но и выявляет фундаментальный уровень их бытования — археписьмо, закрепляющее вариативность языковых элементов, их знаковую игру завуалированных
1 Барт Р. Нулевая степень письма // Семиотика: Антология. С. 335—336.
2 Цит.: Гурко Е. Жак Деррида. Деконструкция: Тексты и интерпретация. С. 130—131.
3 Там же. С. 132.
4 Деррида Ж. Сила и значение // Деррида Ж. Письмо и различие. С. 21.
299
различий, смещений, следов. Снимая противопоставление письма и речи, археписьмо управляет всеми знаковыми системами, создавая коммуникативное поле».1
Однако письмо в творчестве Ж. Деррида чаще всего выступает как игра, основный смысл которого он видит в следующем: «...оно умножает слова, ускоряет их движение друг против друга, ввергает их в бесконечный процесс взаимозамещений, единственным правилом которого служит суверенное утверждение игры вне смысла».2 Поэтому избавленное от смысла письмо неизбежно должно избавиться и от традиций, ценностей, норм и правил. Только тогда письменность, по мнению Ж. Деррида, станет поис- тине творящей силой. Ж. Деррида видит происхождение значения из письменности, появление значения в процессе о-писания: писать означает «знать, что то, что еще не произведенное в букве не имеет какого-то другого обиталища, не ожидает нас в качестве предписания... Смысл должен ожидать своего сказания или написания, чтобы обжить самого себя и стать тем, что он есть, различаясь с самим собой — смыслом».3 Он утверждал, что значение не располагается ни прежде акта письма, ни после него.
Методологическую позицию разделения речи и письма разрабатывает М. Серто в ряде своих работ, в частности в работе «Изобретение повседневности». Он полагает, что речевой обиход по своей природе является «мифологической практикой», ибо только миф способен символически артикулировать речевые практики. В современных условиях подобную роль начинает играть та практика, которая традиционно именуется письмом. Результатом принципиальных изменений в культуре становится то, что истоком культуры становится «не общепринятая речь», не то, что рассказывают, а «многообразная и неумолчная деятельность по производству текстов, включая общество как текст».4 Письмо, по логике исследователя, является след
1 Манъковская Н. Б. «Париж со змеями». С. 36.
2 Цит. иепереведенную на русский язык работу Ж. Деррида: Си- личев Д. А. Ж. Деррида: Деконструкция, Или философия в стиле Постмодерн // Философские науки. 1992. № 3. С. 111.
3 Деррида Ж. Сила и значение // Деррида Ж. Письмо и различие. С. 20.
4 Серто М. Хозяйство письма // Новое литературное обозрение. С. 31.
300
ствием прогресса, ибо оно отделилось «от магического мира голосов и традиции. Это разделение очерчивает предел... западной культуры. На фронтонах современности могли бы, наверно, красоваться надписи: „Трудиться для нас — значит писать"».1
М. Серто полагает, что письмо — это деятельность, функция которой состоит в том, что «на чистом пространстве страницы создать текст, наделенный властью над окружающими».2 В отличие от слова, речи письмо организует социокультурное пространство, управляет им, оно является «местом для самосоздания», т. е. местом контролируемого процесса. Личность же в этом процессе становится управляющей силой, она «расчищает для себя поле самосоздания».3 Письмо, таким образом, является пространством самоосуществления личности, ее утверждения в мире («перед чистой страницей любой ребенок оказывается в позиции промышленника, градостроителя или картезианского философа — в позиции распорядителя чистым и отчетливым пространством, выделенным под строительную работу его воли»)4 в отличие от речи — явления повторяющегося, навязывающегося индивиду обществом, безличностного, в котором не проявляется, не фиксируется акт собственной воли человека, а обнаруживается следование правилам, нормам, принятым в обществе.
В отличие от речи письмо как целенаправленный процесс обусловливает появление нового артефакта другого мира, полученного не «по традиции, а созданный своими руками».5 Письмо является единственным средством дистанцирования от общепринятых правил и практик в обществе, игры. Однако только игра письма «с ее производством системы и пространства формализации» является, как полагает М. Серто, единственной возможностью «вернуть нас к реальности, из которой письмо выделилось как раз для того, чтобы ее изменить».6 Следовательно, у письма существуют особые стратегические социальные и креативные функции: воздействие на окружающее и изменение
1 Там же.
2 Там же.
3 Там же.
4 Там же.
5 Там же. С. 32.
6 Там же.
301
его. Подобной функцией не обладает и принципиально не может обладать речь, ориентированная на постороннее, рассчитанная на понимание, но не на преобразование. Поэтому письмо обладает способностью «аккумулировать прошлое и подчинять своей мерке инаковость мира»,1 в современном мире оно движет субъектами. В подтверждение своей мысли он ссылается на роман Д. Дефо «Робинзон Крузо», в котором его автор, ведя дневник, формирует особое «пространство собственного господства над временем и вещами и утверждает с помощью чистого листа первый остров, который предстоит создать воле господина».2
1 Там же.
2 Там же. С. 33.
3 Кротков Е. А., Манохин Д. К. Парадигма деконструктивизма: философско-методологический анализ // Общественные науки и современность. 2006. № 2. С. 156.
4Деррида Ж. О грамматологии. М.: Ad Marginem, 2000. С. 119—120.
5 Кротков Е. А., Манохин Д. К. Парадигма деконструктивизма: Философско-методологический анализ. С. 157.
302
По поводу методологического смысла деконструкции в его понимании Ж. Деррида М. Эпштейн пишет следующее: «...можно определить этот прием как сведение всех означаемых, т. е. разнообразных реалий, предметных и понятийных содержаний, в плоскость означающих, т. е. слов, номинаций, — и свободную игру с этими знаками. Постмодернизм критикует метафизику присутствия, согласно которой знаки отсылают к чему-то стоящему за ними, к так называемой „реальности". На самом деле они отсылают только к другим знакам, а вместо реальности следует мыслить скорее отсутствие или несбывшееся желание таковой, т. е. область некоего зияния, бесконечной отсрочки всех означаемых».'
Е. А. Кротков и Д. К. Манохин определяют «перечень» методологических правил деконструктивного анализа текста, оговаривая, что этот перечень принципиально не является закрытым и ограниченным:
Объединяющая их особенность, по мнению авторов, — отрицательное обоснование: «Они устанавливаются методом исключения классического правила».3 Безусловно, все эти правила исходят из абсолютизации интерпретационной природы текста, подтверждают невозможность выявления его аутентичного смысла, ориентируют «не на
1 Эпштейн М. Истоки и смысл русского постмодернизма // Звезда. С. 180.
3 Кротков Е. А., Манохин Д. К. Парадигма деконструктивизма: Философско-методологический анализ. С. 161.
303
реконструкцию смысла, а его производство», не на выявление авторской интенции, а на выявление в связи с общими нормами интертекстуальности «искажений, ошибок, двусмысленностей, из которых состоит подлинно талантливое произведение».1 Это должно в конечном итоге «привести истолкование к подобной же амбивалентности», — пишут авторы статьи «Парадигма деконструктивизма: Фи- лософско-методологический анализ»2 со ссылкой на работу X. Блума «Страх влияния. Карта перечитывания». Подводя итоги своим наблюдениям над основными методологическими правилами истолкования (деконструктив- ного «прочтения») текста, исследователи отмечают, что они определяются установкой, «не выходя из текста... обнаружить в нем возможности, ресурсы смысла, которые принадлежат самому тексту».3
Специфика русского деконструктивизма, по мнению большинства критиков, связана преимущественно с концептуальным искусством. Стратегические задачи русского деконструктивизма определялись специальными операциями с языком советской культуры, литературы, раскрепощением языка, искусства, «главным назначением которого должна быть свобода, абсолютная свобода».4 Дмитрий Пригов — один из концептуалистов в России — писал по этому поводу: «Я взял советский язык как наиболее тогда функционирующий, наиболее явный и доступный, который был представителем идеологии и выдавал себя за абсолютную истину, спущенную с небес. Человек был задавлен этим языком не снаружи, а внутри себя. Любая идеология, претендующая на тебя целиком, любой язык имеют тотальные амбиции захватить весь мир, покрыть его своими терминами и показать, что он абсолютная истина. Я хотел показать, что есть свобода. Язык — только язык, а не абсолютная истина, и, поняв это, мы получим свободу».5
1 Там же. С. 162.
2 Там же.
3 Там же.
4 Липовецкий М. Паралогия русского постмодернизма // Новое литературное обозрение. С. 296.
5 Сергей Гандлевский — Дмитрий Александрович Пригов. Между именем и имиджем // Литературная газета. 1993. 12 мая. № 19. С. 5.
304
Деконструкция в рамках концептуального искусства ориентирована на выявление (раскрытие) мифологем, идеологем, манипулятивных механизмов, управляющих сознанием человека. М. Липовецкий отмечает, что автор, осуществляющий деконструкцию концептуального искусства, «обладает высшей властью, властным дискурсом над сознанием своего читателя, следовательно, превращает свободу в сверхвласть».1
Г. Л. Тульчинский классифицирует практику деконструктивистов, вслед за М. Бергом, как «культурную невменяемость», обусловленную тремя принципиальными установками:
Реализация этих установок в постструктуралистских практиках (текстах и их интерпретациях) обусловливает такие их свойства, как «открытость и незавершенность, неупорядоченность мысли и текста... необязательность», которые закономерно предполагает в качестве следствия «такую же необязательность понимания».3 Об этом же на примере работ Ж. Деррида пишет и Д. А. Силичев, полагая, что специфику его текста обусловливает «игра текста против смысла», и с этой целью он «разрушает устоявшиеся иерархии, типологии, жанры и классификации».4
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ
1 Липовецкий М. Паралогия русского постмодернизма // Новое литературное обозрение. С. 296.
2 См.: Тульчинский Г. Л. Слово и тело постмодернизма. От феноменологии невменяемости к метафизике свободы. С. 43.
3 Там же.
4 Силичев Д. А. Ж. Деррида: Деконструкция, Или философия в стиле Постмодерн // Философские науки. С. 106.
305
властной автору (создателю текста) и читателю (интерпретатору текста)?
ЗАДАНИЯ ДЛЯ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ
306
|
модернизм |
постмодернизм |
|
закрытая, замкнутая форма |
открытая, разомкнутая антиформа |
|
цель |
игра |
|
замысел |
случай |
|
иерархия |
анархия |
|
мастерство / логос |
исчерпанность / молчание |
|
законченное произведение |
процесс / перформанс |
|
дистанция |
участие |
|
творчество |
деконструкция |
|
присутствие |
отсутствие |
|
центрирование |
рассеивание |
|
жанр / границы |
текст / интертекст |
|
семантика |
риторика |
|
селекция |
комбинация |
|
корни / глубина |
ризома / поверхность |
|
интерпретация, толкование |
против толкования |
|
означаемое |
означающее |
|
чтение |
письмо |
|
повествование / большая |
антиповествование / малая история |
|
история |
|
|
основной код |
идеолект |
|
фаллоцентризм |
полиморфность / андрогинизм |
|
истоки / причины |
различие / след |
|
метафизика |
ирония |
|
определенность |
неопределенность |
|
трансцендентное |
имманентное |
1 Вайнштейн О. Б. Постмодернизм: История или язык? (материалы «круглого стола») // Вопросы философии. 1993. № 3. С. 3—7.
307
Тексты
308
21 .Эко Умберто. Роль читателя. Исследования по семиотике текста / Пер. с англ., итал. С. Серебряного. СПб.: Симпозиум, 2005. 502 с.
Основная литература
309
Тема 3
ДИСКУРС В АНАЛИЗЕ ТЕКСТОВ КУЛЬТУРЫ
Дискурс — понятие/категория/инструмент, введенный в научный оборот и отрефлексированный в системе европейского постструктурализма (М. Фуко) и позднее — в контексте русского постструктурализма (Михаил Берг, Борис Гройс, Михаил Липовецкий, Владимир Курицын, Михаил Эпштейн и другие), преимущественно в анализе литературы в качестве механизма перераспределения власти (властный дискурс).
В настоящее время он используется в нескольких кон- нотативных значениях. Дискурс (от лат. «блуждать») — «вербально артикулированная форма объективации содержания сознания, регулируемая доминирующим типом рациональности»1, — так определяют дискурс авторы энциклопедического словаря. И. П. Ильин трактует дискурс как логически обоснованный, аргументированный «специфический способ или специфические правила организации речевой деятельности (письменной или устной)».2 В более широком плане дискурс трактуется как «инструмент, процесс организации, управления социальным, физическим и символическим пространством».3 Понятие «дискурс» используют в значении «речь», т. е. способа или системы приемов организации речевой деятельности, как высказывание. Ж. Лакан полагал, что дискурс — не только способ говорения, но и механизм формирования мышления.
П. Серио, представитель французской школы постструктурализма, отмечает, что термин «дискурс» имеет множественность значений и множественность применений в конкретных исследовательских практиках постструктуралистов. Среди отмеченных им восьми значений наиболее употребительными являются понятия дискурса как определенного типа высказывания; как «речи, присваиваемой говорящим, в противоположность „повествованию", которое разворачивается без эксплицитного вме-
1 Постмодернизм. Энциклопедия. С. 233.
2 Ильин И. П. Постмодернизм. Словарь терминов. С. 76.
3 Берг М. Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе. С. 9.
311
шательства субъекта высказывания»; как «системы ограничений, которые накладываются на неограниченное количество высказываний в силу определенной социальной или идеологической позиции».' Он отмечает, что «в любом высказывании можно обнаружить властные отношения».2
Наиболее репрезентативной, как полагает П. Серио, является французская школа А.Д.,3 которая сформировалась в процессе поиска новых методов анализа в гуманитарных науках, а «интеллектуальной средой, в которой сформировался А.Д., послужило структуралистское направление 60-х годов... Вокруг структурализма сформировалось новое размышление над „письмом11, которое объединяло лингвистику, психоанализ Лакана и философию Альтюссера».4 Начиная с момента своей научной актуализации, отмечает исследователь, «А.Д. ... стремится превращаться в подлинную дисциплину текстового анализа».5
Вслед за М. Фуко П. Серио разграничивает понятия «высказывание» и «дискурс»: «Высказывание — это последовательность фраз, заключенных между двумя семантическими пробелами, двумя остановками в коммуникации; дискурс — это высказывание, рассматриваемое с точки зрения дискурсного механизма, который им управляет... Исследование производства текста определяет его (высказывание. — Т. Ч.) как „дискурс11».6 Следовательно, по его мнению, «предмет исследования А.Д. составляют... в основном высказывания, т. е. тексты в полном смысле этого термина:
1 Серио П. Анализ дискурса во французской школе (дискурс и интердискурс) // Семиотика: Антология / Под ред. Ю. С. Степанова. М., 2001. С. 550. См. также: Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса / Общ. ред. П. Серио. М.: Прогресс, 1999. 416 с.
2 Серио П. Как читаются тексты во Франции // Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса. С. 21.
3 Принятое условное обозначение термина «анализ дискурса».
4 Серио П. Как читаются тексты во Франции // Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса. С. 18—19.
5 Там же. С. 27.
6 Там же.
312
Другими словами, исследователем имеются в виду те высказывания, которые имеют значимость для общества, разделяются обществом и которые содержат убеждения, им вызываемые или усиливаемые.
Практически все исследователи при определенных нюансах в трактовке понятия «дискурс» единодушно отмечают его властную природу, ссылаясь на авторитеты Р. Барта и М. Фуко. Так, авторы энциклопедической статьи пишут: «Дискурс как рационально организованный и социокультурно детерминированный способ артикуляции имманентно-субъективного содержания сознания и экзи- стенциально-интимного содержания опыта не может быть индифферентен по отношению к власти: „дискурсы... раз и навсегда подчинены власти или настроены против нее“ (М. Фуко). По оценке Р. Барта, „власть... гнездится в любом дискурсе, даже если он рождается в сфере безвластия"».2
Приоритет в разработке дискурса принадлежит М. Фуко, однако П. Серио отмечал и значимую роль Мишеля Пешё в выработке понятий и процедуры дискурсивного анализа («Прописные истины», 1975). Начало систематического интереса М. Фуко к дискурсу приходится на 1960-е годы: «Безумие и неразумие: История безумия в классическую эпоху» (1961), «Рождение клиники: Археология взгляда медика» (1963), «Слова и вещи: Археология гуманитарных наук» (1966). Затем в работах «Порядок дискурса» (1970), «Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы» (1975), «Игра власти» (1976) и других он продолжил разработку теории дискурса. К его истолкованию, концептуальным уточнениям он обращается в своих работах в связи с рассмотрением той или иной проблемы: рождения клиники, тюрьмы и других государственных и политических институтов.
В самом общем плане дискурс для него, полагают исследователи, — это «структурированное поле высказываний, которое, в свою очередь, содержит в себе основные правила, влияющие на организацию познавательного опы
1 Там же.
2 Постмодернизм. Энциклопедия. С. 234.
313
та. Высказывания языкового поля не разрозненны, а взаимосвязаны и всякий раз выполняют особую регулирующую функцию, определяемую дискурсом как целым».1 Дискурс обладает, в отличие от обычного высказывания, «полнотой жизненного опыта»; «это практика, систематически формирующая значения, о которых они (дискурсы) говорят».2 Высказывание, обладающее «материей, местом и временем», становится дискурсом. А. А. Грицанов и В. Л. Абушенко пишут о том, что М. Фуко в анализе дискурсивных практик выделяет два их типа — «два типа практических формаций», обусловливающих специфику его исследований, — «дискурсивные» и «недискурсивные», которые он называет «средами».3
Теории дискурса была посвящена инаугурационная лекция М. Фуко в Коллеж де Франс (1969). В определении дискурса он исходил из его властной природы — «как насилие, которое мы совершаем над вещами... как некая практика, которую мы навязываем».4 Вместе с тем, полагает философ, «в любом обществе производство дискурса одновременно контролируется, подвергается селекции, организуется и перераспределяется с помощью некоторого числа процедур, функция которых — нейтрализовать его властные полномочия и связанные с ним опасности, обуздать непредсказуемость его события...».5 Порядок дискурса, или социокультурная регуляция дискурсивных практик, осуществляется рядом механизмов, которые он выстраивает во времени и пространстве их формирования и осуществления. К ним он относит ряд «исключений»: запрет, табу, ритуал обстоятельств и другое; «разделение и отбрасывание» как разделение, дифференциацию разума и безумия (здорового и больного человека); «оппозицию истинного и ложного», находящихся «в постоянном передвижении, которые поддерживаются целой системой институций... эти исключения осуществляются не без принуждения... и некоторой долей насилия».6
1 Грицанов А. А., Абушенко В. JI. Мишель Фуко. Минск: Книжный дом, 2008. С. 94.
2 Там же. С. 96.
3 Там же. С. 96, 102.
4 Фуко М. Порядок дискурса // Фуко М. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. С. 50.
5 Там же. С. 51.
6 Там же. С. 54.
314
Внутренними (имманентными) механизмами ограничения дискурса (процесса дискурсивности) он считает три «важнейшие системы исключения:... запрещенное слово, выделение безумия и воля к истине».1 К механизмам ограничения он относит и такие «системы процедур», как «классификации, упорядочивания, распределения», с тем чтобы «обуздать другое измерение дискурса: его событийность и случайность».2 К правилам «дискурсивной полиции» он относит принципы организации, регламентации и контролирования дискурса: «принцип комментария», «принцип автора», «принцип дисциплины», регулирующие «производство дискурса». По убеждению М. Фуко, важнейшим механизмом контроля «над производством дискурса» является дисциплина, которая «устанавливает для него границы, благодаря игре идентичностей, формой которой является постоянная реактуализация правил».3 Выделяя еще ряд правил и ограничений (механизмов регуляции) дискурса, М. Фуко делает вывод
о том, что в западноевропейской культуре сложились механизмы ограничения и подконтрольности дискурсов, определяя их порядок.
Вместе с тем современная ситуация (современная культура) в отличие от классической нуждается в реабилитации дискурсивности «как способности дискурса к спонтанной смыслопорождающей самоорганизации»,4 — так комментируют теоретическую позицию М. Фуко исследователи его творческого наследия А. А. Грицанов и
В. JI. Абушенко. Они обозначают те необходимые для этого условия, которые были сформулированы М. Фуко:
1 Там же. С. 58.
2 Там же. С. 59.
3 Там же. С. 69.
4 Грицанов А. А., Абушенко В. J1. Мишель Фуко. С. 168.
315
Основной методологический вывод, к которому пришел М. Фуко в результате размышлений над структурой новой дискурсивной аналитики, значил, что «более уже невозможно устанавливать связи механической причинности или идеальной необходимости. Нужно согласиться на то, чтобы ввести непредсказуемую случайность в качестве категории при рассмотрении продуцирования события».2
Проблема соотношения власти и знания — основная в научных разработках М. Фуко. В работах «Рождение клиники: Археология взгляда медика», «Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы» М. Фуко «показал на примере возникновения тюрьмы и клиники, как из технологий рождаются идеологии, как способ организации институтов обусловливает способ организации знания».3 Эта методологическая позиция позволила исследователю «провести восходящий анализ власти в государстве, начиная с ее мельчайших механизмов, а затем рассмотреть, как эти механизмы замещаются более общими формами глобального господства».4
Методологический алгоритм дискурсивного анализа можно продемонстрировать на материале статьи
В. П. Визгина «Мишель Фуко — теоретик цивилизации знания». Исследователь отмечает исходную позицию в рассмотрении М. Фуко дискурса, который, как отмечалось, не может ни быть властным: «По Фуко, слова, вещи и индивиды включены в разнообразные системы отношений господства, обслуживаемого очагами их генерации в разнообразных социальных „локусах“. Это — микрофизика властных отношений... Некие матричные структуры (в «Словах и вещах» — это «эпистемы», в «Археологии знания» — регулярности речевых и неречевых практик, в генеалогии знания — это элементарные очаги «власти
1 Там же.
2 Фуко М. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. С. 174.
3 Драгунская Л. С. Переживание, рациональность и континуум. К специфике фрейдовского дискурса. С. 137.
4 Шапинская Е. Н. Интерпретации культуры в контексте постмодернизма. Модернизм — постмодернизм — постструктурализм // Основы культурологии. С. 210.
316
знания», некоторые социо-политические структуры или цивилизационные ядра) определяют взаимопроникновение... „политической материи" и „материи, властных отношений" с отношениями когнитивными».1
Основной стратегической задачей дискурсивного анализа, утверждает В. П. Визгин, является необходимость «установить, каким образом власть подчиняет себе знание и заставляет служить своим целям или же как она отпечатывается на нем и налагает на него идеологические ограничения и содержания».2 Любое знание структурируется, стремится к своей легитимации, определяет свои отношения с другими областями знаний, не формируется вне системы коммуникации, которая неизбежно предполагает регистрацию, накопление, трансляцию и которая сама уже по себе есть форма власти и в своем существовании и функционировании связана с другими ее формами. В свою очередь, никакая власть в целях собственного поддержания и укрепления «не существует без извлечения, усвоения и присвоения знания, без его распределения или удержания».3 Властный дискурс обращен и собственно к знанию, и формам его реализации, удерживая их в определенных границах.
Автор статьи обозначает выявленные М. Фуко матрицы генерации знаний в культурно-историческом процессе: это «Мера» (Античность), «Опрос-дознание» (Средние века), «Осмотр или Обследование» (Новое время). Мера являлась всеобщим регулятором социальных отношений, основанием эстетических канонов Древней Греции. Опрос (буквально означает «розыск», от лат. «разыскиваю») «конституируется прежде всего как судебная процедура, нацеленная на извлечение знания строго определенным путем... Процедура опроса имеет прямое познавательное значение, являет стержень определенного „режима истины"»,4 знания не только в его прямом смысле, но и в качестве механизма властной регуляции отношений государство (система) — человек, индивид.
1 Визгин В. 77. Мишель Фуко — теоретик цивилизации знания // Вопросы философии. 1995. № 4. С. 117.
2 Там же.
3 Там же. С. 118.
4 Там же.
317
В работе «Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы» М. Фуко выявляет генезис наук о человеке, который детерминируется «процедурой осмотра-обследования», являющегося средством фиксирования или восстановления нормы, правила, разделения, качественной характеристики или квалификации, исключения. Вместе с тем осмотр- обследование «одновременно и матрица всех психологий, социологий, психиатрий, психоанализов, короче говоря, всего того, что называют науками о человеке».1 Процедура опроса означает новую, претендующую на большую достоверность картину объективных событий, чем та, которая дана обвинением. Она «имеет прямое познавательное значение... составляет стержень нового „режима истины"».2
В работе «Рождение клиники» М. Фуко демонстрирует, доказывает мысль, что специфика наук о человеке определена тем, что они являются производными от его сущностной негативности — болезни, безумия, социальной аномалии. Следовательно, «позитивное знание о человеке построено на фундаменте негативности... Патология человека во всех ее видах дала базу для объективации человека, для наук о нормальном человеческом существе».3 По мнению М. Фуко, Осмотр — Мера — Опрос до прямого эпистемологического функционирования входили в структуру политической регуляции общества: мера выступала как средство поддержания справедливого порядка; опрос служил механизмом укрепления централизованной власти; осмотр был средством осуществления функции селекции индивидов и групп и исключения некоторых из них из состава нормального «социального тела».4 Все три матрицы фиксируют основные типы власти-знания.
Механизм Осмотра осуществляется не только в клинике, но и в педагогической системе, в военном деле как контроль, регулятор: в первом случает Осмотр выступает как экзамен, во втором — как парад, смотр, показательные учения.5 Главная особенность осмотра — обследования
1 Там же. С. 121.
2 Там же.
3 Там же.
4 Там же.
5 Там же. С. 122.
318
(учет, регистрация) — введение индивидуальности в сферу объективного, что неизбежно приводит к документали- зации и формализации индивида внутри социальных и политических отношений. Следовательно, медицина в первую очередь формировалась как знание здорового и нездорового человека, как знание об идеальном человеке, и с этой позиции она управляла человеческим существованием, подчиняла его своему дискурсивному пространству.
Результатом этих властных процессов является формирование дисциплинарного общества: «Методы, позволяющие осуществлять мелочный, детальный контроль операций тела, обеспечивающие постоянное подчинение его сил, ставящие его в отношение „послушание11 — „полезность" — вот что такое „дисциплина"».1 В работе «Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы» М. Фуко вводит и обосновывает понятия «дисциплинарное пространство», «дисциплинарное время»: «В рамках дисциплинарного общества прежде всего складывается дисциплинарная матрица, действующая по отношению к генезису знаний наподобие... матриц меры, осмотра и опроса», а «индивид в дисциплинарном пространстве-времени одновременно и объект отношений власти и объект знания».2 М. Фуко отмечал, что власть в иерархизированном надзоре дисциплин действует как механизм.
Таким образом, знание, научные методы и собственно дискурсы формируются под влиянием практик власти: осуществление надзора, контроль, наказание. Власть есть не что иное, как «механизмы, маневры, тактики, техники, действия».3 Человек во властной системе, по мнению М. Фуко, становится человеком-мерой — мерой не вещей, а власти: «К человеку применяется системная совокупность дисциплинирующих технических социальных приемов. Из „воспитующих" процедур надзора и кары, наказания и принуждения рождается особая социально-историческая действительность»/ — так формулируют
1 Фуко М. Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы. М.: Ad Marginem, 1999. С. 139.
2 Визгин В. П. Мишель Фуко — теоретик цивилизации знания. С. 123—124.
3 Фуко М. Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы. С. 142.
4 Цит.: Грицанов А. А., Абуиленко В. 77. Мишель Фуко. С. 221— 222.
319
основные концептуальные выводы анализа властного дискурса М. Фуко исследователи его творчества.
В современных работах методология дискурса применяется философами, лингвистами, социологами, культурологами, историками в исследовании различных полей, так как каждое поле, в соответствии с теорией французского социолога Пьера Бурдьё (р. 1930), «по-своему ставит вопрос о власти, которая не ограничена правовой сферой государства, его нормами, установлениями, институциями и механизмами принуждения, структурой властных полномочий и правил».1
Алгоритм дискурсивного анализа можно рассмотреть на материале книги М. Берга «Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе», в которой осуществляется «постановка вопроса о присвоении и перераспределении ценностей в поле литературы» в рамках «письменного проекта революции», понимаемого в качестве стратегии утопического реализма.2 В понимании дискурса он идет вслед за М. Фуко, за которым признает бесспорное преимущество в теоретической разработке универсального механизма: дискурс — это контролируемый властью механизм порождения речи, формирующий значения и представления о реальности и тем самым полагающий эту реальность. Дискурс — это прежде всего инструмент организации, управления физическим, социальным и символическим пространством и, как отмечает М. Берг, он обладает властной природой: «Ставкой является власть в социальном и психологическом пространстве и идея обладания».3
Утопический реализм в постреволюционной России выполнял функцию «источника и обоснования всех видов власти, опирающихся на власть слова. Власть обосновывает свою легитимность апелляцией к утопиям; утопический реализм воплощает утопическую власть в реальность или находит для идеологического и социального пространства соответствующие проекции в пространстве физическом, в результате чего физическое пространство оказывается построенным по утопическим законам».4
1 Берг М. Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе. С. 9.
2 Там же. С. 7.
3 Там же. С. 29.
4 Там же. С. 15.
320
Основной задачей автора становится рассмотрение конкретных практик и способов перераспределения и присвоения власти в рамках письменного проекта, т. е. осуществления дискурса власти в ценностном поле литературы. Областью наблюдений над дискурсом власти становится и социальное пространство, в котором осуществляется письменный проект утопического реализма, и пространство психоисторическое, антропологическое, в котором национальные отличия приобретают характер антропологической инновационности, т. е. антропологического эксперимента: формирование нового антропологического типа или нового психотипа, который репрезентируется автором работы «как характер (или характерный образец единой общей установки), встречающийся в индивидуальных формах и добивающийся доминирования в культуре».1
Рычагами (механизмами) дискурса советской власти становятся управление, обладание и социальным, и антропологическим пространствами жизни. Анализируя дискурс власти, М. Берг указывает на то, что «особенностью существования советского социального пространства 1930-— 50-х годов явилась подмена механизмов функционирования экономического капитала механизмами порождения и функционирования символического капитала, так как любое социальное пространство существует в двух ипостасях: как реальность первого порядка, данная через распределение и присвоение престижных в социальном плане благ и ценностей, и как реальность второго порядка, существующая в представлениях, схемах мышления и поведения, стереотипах и написанных правилах, воспроизводящих символический капитал».2
Результатом осуществления дискурса власти в социальном и антропологическом пространствах стала антропологическая революция, породившая новый тип, создавший инновационный культурный проект по имени «соцреализм». Текст соцреализма 20-х—начала 30-х годов XX века представлял собой групповое описание нового советского человека, основными характеристиками которого стали целость, страстность, прямолинейность, свобода от условностей, наивность, невежество, непочтительное
1 Там же. С. 30.
2 Там же. С. 39.
11 Зак. № 3041
321
отношение к дореволюционным ценностям, коллективизм, ненависть к барам, неприязнь к интеллигенции и другое. Анализ свойств нового психотипа приводит М. Берга к выводу о том, что «психотип, представляющий совокупный портрет „ребенка-дикаря“ (или — точнее — человека вновь созданного), явленный революцией, не смог осуществить процесс легитимизации и присвоить себе власть».1
Антропологический эксперимент-неудача к середине 1930-х годов формализует «процесс выхода русской литературы за пределы поля актуальной мировой культуры и присвоение ею пространства иллюзорной, виртуальной актуальности»2. А к 1950-м годам в силу того, что социальное пространство было подчинено полем идеологии власти, в литературе стали использоваться готовые художественные приемы и формы, становящиеся, в свою очередь, «орудиями пропаганды идеала нового и не имеющего традиционных прототипов общества».3 Вполне закономерно, что процесс «поглощения... поля культуры полем идеологии приводит к тому, что социальное пространство приобретает инфантильные черты, а литература, поглощенная полем идеологии... становится инфантильной (ей присущи такие черты, как сентиментальность, нравоучительность, просветительский пафос, максимализм, сочетание праздничности мироощущения и жестокости, категоричности и маргинальности, эгоцентричности и угодливости, комплекса превосходства и комплекса неполноценности... упрощение стилистики и др.)». Она теперь представляет собой «„Диснейленд — волшебный мир, где дети чувствуют себя дома“, а агентом советского пространства становится ребенок, знающий все, кроме того, что знать, как ребенок, не может и не должен».4 Период оттепели отмечен процессом «повзросления» ребенка.
М. Берг анализирует собственно механизмы, инструменты реализации дискурса «письменного проекта» — социалистического реализма — утопического реализма, основным из которых стала цензура, причем в большей
1 Там же. С. 34.
2 Там же. С. 37.
3 Там же. С. 41.
4 Там же. С. 37, 42, 44, 45.
322
степени цензура эстетическая, являющаяся «выражением символической власти». «Она была... строже, нежели цензура политическая, так как препятствовала распространению внутри поля культуры практик и суждений, способных составить конкуренцию утопическому дискурсу... в условиях осуществления глобального письменного проекта».1 В обстоятельствах поглощения поля культуры идеологией именно эстетическая цензура создавала особый язык — не описания, а инструмента изменения реальности,2 что позволяло сохранять иллюзорную идеологическую реальность, симуляционную или миражную по своей сути, с одной стороны, а с другой — «ситуация перенесения социальных отношений в плоскость физического пространства инициировалась потребностью превратить символическую власть в политическую власть над конкретными, физически существующими агентами».3
Идеология-утопия как механизм дискурса власти в целях управления, удержания власти должна была формировать особые инструменты, которыми, по мнению исследователя, закономерно становятся тайна, табуирование, поддержание сакральных зон, которые, в свою очередь, также окружались тайной, вера в слово. Они становились обоснованием и поддержанием легитимности власти. Эти инструменты с наибольшей эффективностью действовали в поле «письменного проекта», искусства. В условиях советской жизни искусство выполняло функцию зеркала — отражения «иллюзорного представления о жизни», но не самой жизни. Вместе с тем любое художественное произведение должно было убеждать человека в «тождестве жизни и искусства», при котором текст и власть присваивали символический капитал, во многом зависящий от мастерства художественного исполнения.
В этой ситуации писатель становится функцией власти: «...ставя себя в операции обмена в подчиненное положение к полю власти, отдавая свою символическую власть — власть видеть невидимое, называть неназываемое и т. д. в обмен на перераспределение символической, политической и экономической власти, интеллектуалы... первыми
1 Там же. С. 56.
2 См.: Кривулин В. Охота на мамонта. СПб., 1998.
3 Берг М. Литературократия. С. 64.
323
оказываются жертвами своих иллюзий».1 В поле «письменного проекта» революции для писателя отсутствовала сама возможность нейтральной позиции: «...власти необходимо было придать утопии статус реальности и найти соответствующую проекцию социальным отношениям в физическом пространстве».2
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ
ЗАДАНИЯ ДЛЯ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ
1 Там же. С. 71.
2 Там же. С. 72.
324
Тексты
В. Наумова. СПб.: Университетская книга, 1997. 576 с.
Основная литература
\.Берг М. Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе. М.: Новое литературное обозрение, 2000. 352 с.
325
Тема 4
ГЕНДЕРНЫЙ ПОДХОД К ИССЛЕДОВАНИЯМ КУЛЬТУРЫ: К ПРОБЛЕМЕ МЕТОДОЛОГИЧЕСКОГО
СТАТУСА
Понятие «гендер» и гендерные исследования были актуализированы сравнительно недавно, в 1960—70-х годах, в рамках активизации достаточно широкого феминистского движения в странах Европы и США «в результате отмежевания от господстствующей тогда концепции различения полов, основывающейся на биологических предпосылках».1 Феминизм довольно долго, отмечает О. А. Воронина, «существовал как идеология равноправия женщин и как социально-политическое движение», выработавшее «теоретические претензии к традиционному западному знанию и новые теоретико-методологические подходы к анализу культуры».2
Активизацию постановки и обсуждения гендерных проблем в культурно-исторической ретроспективе спровоцировали отчасти антифеминистские акценты в работах постмодернистов, и в частности, Ж. Деррида. «Согласно идее Ж. Деррида, — пишет А. В. Кирилина, — система ценностей и взгляд на мир формируется с позиции „европейских белых мужчин11. Иными словами, все сознание современного человека, независимо от его пола, насквозь пропитано идеями и ценностями мужской идеологии и приоритетом мужского начала, логики, рациональности и объект- ности женщины».3 Концептуально позицию Ж. Деррида разделяли М. Фуко, Симона де Боувар и другие.
О многих проблемах феминизма, которые активно обсуждаются и в настоящее время, писал Ж. Бодрийяр в кни
1 Хоф Р. Возникновение и развитие гендерных исследований // Пол, гендер, культура / Под ред. Элизабет Шоре и Каролин Хай- дер. М.: РГТУ, 1999. С. 45.
2 Воронина О. А. Социокультурные детерминанты развития гендерной теории в России и на Западе // Общественные науки и современность. 2000. № 4. С. 11.
3 Кирилина А. В. Гендерные исследования в зарубежной и русской лингвистике (философский и методологические аспекты) // Общественные науки и современность. 2000. № 4. С. 139.
327
ге «О соблазне», вышедшей из печати в конце 1970-х годов, которые он характеризует как время «торжества соблазна мягкого, бесцветного, рассеянного феминизма и эротизации всех отношений внутри размякшего социального универсума».1 Ссылаясь на 3. Фрейда, разработавшего теорию сексуальности, имеющей мужскую (фаллическую) природу, он пишет о том, что никакой другой сексуальности не существует, поэтому «бессмысленно пытаться в рамках этой структуры перевести женственность по другую сторону черты и смешать термины оппозиции: структура или останется неизменной, поскольку вся женственность будет поглощена мужественностью, либо попросту развалится, так что не останется ни женственности, ни мужественности: нулевая степень структуры».2 Женщины, пытаясь противостоять господству мужского типа культуры — фаллократичсской культуре, — отрицают соблазн, который, по его мнению, и есть их основная сила, могущая дать «господство над символической вселенной» вместо того господства, на котором они настаивают, — господства власти, означающего «всего лишь господство над вселенной реальной... Соблазн разрушает полярную сексуализацию тел и фаллически ориентированную систему сексуальности, к которой та неизбежно приводит».3 В связи с этим Ж. Бодрийяр полагает, что для восстановления власти над символической вселенной женщине следует уступить соблазну истины, вместо того чтобы отстаивать гендерную поляризацию мира, выстраивать дискурс власти.
Все вместе активизировало в среде феминисток попытки выстроить систему тезисов о господстве в мире патриархата, о навязывании мужских идей, идеалов и ценностей, языка, что, в свою очередь, послужило толчком к формированию феминистской лингвистики, «желающей изменить нормы языка, а по возможности, саму языковую систему».4 Лингвистическая феминистская полемика поло
1 Бордийяр Ж. Фрагменты из книги «О соблазне» // Иностранная литература. С. 60.
2 Там же.
3 Там же. С. 62.
4 Кирилина А. В. Гендерные исследования в зарубежной и русской лингвистике (философский и методологические аспекты) // Общественные науки и современность. С. 139.
328
жила начало собственно гендерным исследованиям, которые прижились и на русской почве, хотя, как полагает А. В. Кирилина, «выделение пола в качестве специального предмета обсуждения (выделено мной. — Т. Ч.) действительно менее свойственно русской научной традиции, нежели западной».’ Необходимо отметить, что автор статьи, рассматривающий философские и методологические аспекты гендерных исследований, скорее всего, непроизвольно делает вполне закономерный акцент на том, что гендер является «специальным предметом» исследований.
Вполне закономерно, что в ряде стран, и прежде всего в Германии, в рамках обсуждения «женского вопроса» возникли попытки разделить пол и гендер по аналогии с фундаментальной оппозицией «природа — культура».
Активизация гендерных исследований обусловлена социокультурными процессами в мире: изменением положения женщины, чье пространство было преимущественно ограничено производственной и домашней сферами; активизацией феминистских движений, преследующих цель изменить андроцентрический взгляд на мир и мироустройство; изменениями в понимании сущностных ролей мужчин и женщин; переосмыслением привычного, стереоти- пизированного понимания соотношения маскулинности и фемининности и другими. Показательным событием в международном масштабе явилась специальная сессия Генеральной Ассамблеи ООН «Женщины — 2000: Равенство между полами, развитие и мир в XXI веке», прошедшая в Нью-Йорке.
Р. Хоф в статье «Возникновение и развитие гендерных исследований» выделяет четыре позиции, которые обусловили необходимость обосновать и утвердить гендер как научную категорию и активизировать гендерные исследования:
1 Там же. С. 140.
329
В России феминистское движение наметилось в конце 1980-х—начале 1990-х годов. К причинам активизации феминистских движений и процесса формирования гендерного подхода в исследованиях социума в русле других научных парадигм относят, как правило, социальные трансформации в обществе, изменение положения и статуса женщины, появление новых научных школ, направлений. В настоящее время гендерное направление в исследовании культуры представлено многочисленными работами. Показателен тот факт, что один из номеров журнала «Общественные науки и современность» (2000 г.) был посвящен обсуждению проблемы гендера и возможностей гендерного подхода в исследовании различных аспектов социокультурной жизни. Обстоятельный обзор гендерных исследований в России представлен Т. Дашковой в работе «Гендерная проблематика: Подходы к описанию».2 Уже более пяти лет выходит в свет периодический журнал «Гендерные исследования», к нему по тематике близок периодический журнал «Женщина в российском обществе». Значимым для исследователей гендерной проблематики стало появление «Словаря гендерных терминов», составленного рядом ведущих ученых, занимающихся изучением гендера.3
Одним из обстоятельств активизации научного интереса к гендеру (особенно в его феминистской форме) в России, как полагает И. А. Жеребкина, явилась «натурализация пола», т. е. «радикальная гендеризация и сексуализа- ция (вплоть до порнографизации) прежнего бесполого со
1 См.: Хоф Р. Возникновение и развитие гендерных исследований // Пол, гендер, культура. С. 42.
2 Дашкова Т. Гендерная проблематика: Подходы к описанию // Исторические исследования в России — II. Семь лет спустя / Под ред. Г. А. Бордюгова. М.: АИРО-ХХ, 2003. С. 203—245.
3 Словарь гендерных терминов / Под ред. А. А. Денисовой. М.: Информация — XXI век, 2002.
330
ветского тела».1 В качестве следствия пренебрежения телом в советской культуре мы наблюдаем не всегда корректно выраженное внимание к телесному и сексуальному началам человека.
Аналитический обзор репрезентативного ряда работ по гендерной тематике позволил выделить в ряду проблем, поднятых исследователями, доминирующие: гендера как научной артикуляции социокультурных ролей мужчин и женщин; дискурса власти, обусловливающего научную специфику гендерных исследований; гендерного подхода в качестве методологической основы, артикулированной в большинстве работ по гендерной тематике. Попытка рефлексии правомочности, легитимности гендерного подхода к текстам культуры обусловлена тем фактом, что в современном гуманитарном знании он выделяется как один из перспективных в области методологических практик. Гендерный подход заявлен как обязательный для изучения в минимуме содержания программы по дисциплине «Методы изучения культуры» Государственного образовательного стандарта специальности «Культурология».
По этим трем направлениям мы проведем анализ современных гендерных исследований в русской культуре.
Чаще всего в работах делается акцент на том, что гендер следует понимать как социокультурный пол. Еще М. Мид на основании результатов полевых этнографических наблюдений над образом жизни, отношениями между полами в племенах Южных морей пришла к выводу о том, что различия между мужчинами и женщинами детерминируются не биологическими признаками, а являются производными культуры.
Е. Н. Шапинская полагает, что понятие «гендер» было принято, чтобы подчеркнуть социальную конструкцию маскулинности и фемининности, и дает ссылку на определение понятия в книге «Gender. A Sociological Reader», изданной в 1991 году в Лондоне (Нью-Орк): «Гендер — это иерархическое разделение между мужчинами и женщинами, укорененное в социальных институтах и социальных практиках».2 Е. И. Трофимова считает, что гендер в отличие от биологи
1 Жеребкина И. А. Гендерные 90-е, или Фаллоса не существует. СПб.: Алетейя, 2003. С. 11.
2 Шапинская Е. Н. Гендер в культуре и обществе // Основы культурологии. С. 315.
331
ческого определения пола есть его «культурно-символиче- ское определение».1 По сути дела этой же точки зрения придерживается А. В. Кирилина, которая в своей статье отмечает, что термин «гендер» фиксирует не «природную, а социокультурную причину межполовых различий».2
Между тем, отстаивая культурно-символическое или социокультурное значение гендера, многие исследовательницы пренебрегают природными (естественными) различиями, определяющими психологию, типы поведения мужчин и женщин, их роли в обществе.
Однако существо человека невозможно редуцировать, свести исключительно к социокультурным началам. В связи с этим сошлемся на мнение специалиста в области исследования аксиологии человеческого тела — И. М. Бы- ховскую, которая полагает, что «онтологическая противоречивость сущности человека связана прежде всего с антиномиями „природное — социальное", „физическое — духовное", которые постоянно воспроизводятся и одновременно столь же постоянно стремятся к своему разрешению. Этот раскол, расщепление, противоречие проецируется на всю жизнь человека с момента его появления на свет как общественного существа, обусловливая неизбежность поиска вариантов примирения раздвоенной природы, достижения согласия между двумя ее модификациями: природной „натуральностью" и социально трансформированным бытием человека. Именно на этой границе, в этой „расщелине" (Ю. Н. Давыдов) между природным и социальным и находится лоно культуры...».3
Как отмечает Е. Н. Шапинская, в настоящее время все большее число ученых считает, что гендерные роли в обществе на разных этапах культурно-исторического развития человечества обусловлены «не биологическими особенностями, а культурой и социумом»,4 различия полов
1 Трофимова Е. И. Терминологические вопросы в гендерных исследованиях // Общественные науки и современность. 2002. № 6. С. 181.
2 Кирилина А. В. О применении понятия гендер в русскоязычном лингвистическом описании // Филологические науки. 2000. № 3. С. 18.
3 Быховская И. М. Homo somatikos: Аксиология человеческого тела. М.: Эдиториал УРСС, 2000. С. 99—100.
4 Шапинская Е. Н. Гендер в культуре и обществе // Основы культурологии. С. 316.
332
рассматриваются как культурно и социально сконструированные феномены. Анализируя процесс становления гендерной теории и формирования гендерного анализа, она отмечает, что гендер трактуется как социокультурная характеристика, а не как свойство биологического пола. Вместе с тем исследовательница отмечает и тот факт, что на современном этапе развития гендерной теории и методологии явно обозначается тенденция, «согласно которой различие пол/гендер не столь глубоко, оно предполагает фиксированный биологический корень, на котором „прививается" социокультурный гендер».'
Следовательно, моделирование и анализ гендерных ролей должен строиться не на отрицании природного, а, напротив, с учетом естественной природы человека.
К концу XX века категория «гендер» стала номинироваться как социокультурная категория. Сторонниками гендерных исследований за понятием «гендер» закрепляется значение пола как концепта, обозначающего дифференциацию между половой конституцией и социальной ролью, поведенческими социокультурными моделями, социальными стратегиями. Они ссылаются на мнение английской исследовательницы Энн Оукли, которая номинирует «пол как биологические и физиологические характеристики, определяющие его как „мужское" и „женское", а гендер — как социально сконструированную маскулинность и фемининность. Они являются продуктами социальных, культурных и психологических факторов, которые приобретаются в процессе становления мужчины или женщины в определенном обществе и в определенное время».2 Подобное толкование содержится в коллективном «Словаре гендерных терминов»: по мнению его составителей, «биологический пол не может быть объяснением различий социальных ролей... возникло понятие гендер, означающее совокупность социальных и культурных норм, которые общество предписывает выполнять людям в зависимости от их биологического пола».3 Авторы полагают, что гендер «создается (конструируется) обществом как социальная модель женщин и
1 Там же. С. 318.
2 Там же.
3 Словарь гендерных терминов / Под ред. А. А. Денисовой. С. 21.
333
мужчин, определяющая их роль и положение в обществе и его институтах».'
Вместе с тем, возможно, в силу довольно незначительной истории гендерных исследований в ряде работ встречается практическое отождествление пола и социопола — гендера. Так, О. В. Митина в статье «Женское гендерное поведение в социальном и кросскультурном аспектах» трактует гендерный анализ прямолинейно: это исследование женских и мужских ролей в обществе на основе таких параметров, как личные характеристики, женские и мужские роли, сценарии женского поведения, профессия, физические характеристики и другое. Достаточно традицион- на и культурно-историческая типология женских ролей, которую она выстраивает.2
В конце 1990-х годов гендер, как отмечает Г. И. Зверева, стал «интерпретироваться как перспективный подход к изучению многообразных отношений „власти41 — „подчинения11, выраженных в изменчивых формах культурных коммуникаций между полами».3 Следует отметить, что эту идею, как свидетельствует О. А. Воронина, озвучила в 1974 году Гейл Рабин в книге «Обмен женщинами». Исследовав символическое значение обмена женщин между мужчинами в примитивных культурах, она пришла к выводам о том, что «гендерная система, которая конструирует два пола как различные, неравные и даже взаимодополняющие... фактически является системой власти и доминирования, цель которой — концентрация материального и символического капитала в руках отцов».4
Идею гендера как «первичного способа обозначения властных отношений» на теоретико-методологическом уровне разрабатывала американская исследовательница, историк Джоан Скотт, и ее в качестве доминирующей отстаивает в настоящее время значительное число исследователей (исследовательниц). Так, к примеру, проблеме
1 Там лее.
2 Митина О. В. Женское гендерное поведение в социальном и кросскультурном аспектах // Общественные науки и современность. 1999. № 3. С. 179—191.
3 Зверева Г. И. Учебная литература: Гендерный анализ // Пол, гендер, культура. С. 158.
4 Воронина О. А. Социокультурные детерминанты развития гендерной теории в России и на Западе. С. 11.
334
«гендер и власть» посвящает свою статью «Пол, власть и концепция „разделенных сфер“: От истории женщин к гендерной истории» Л. П. Репина, озвучивая намерение дать обоснование теоретико-методологической позиции гендерных исследований. Она рассматривает историю сквозь призму «женского вопроса» — «женской тематики» — и приходит к выводу о том, что весьма значимыми и успешными на сегодняшний день являются попытки «переписать всю историю гендерных отношений в контексте „культурной истории социального", покончив разом и с вековым „мужским шовинизмом" всеобщей истории, и с затянувшимся сектантством „женской истории"».' Однако определение теоретико-методологического механизма гендерных исследований не получило в ее статье четкой артикуляции.
Феминистская критика касалась прежде всего вопросов андроцентризма (господства мужчин в культуре и науке), маскулинности науки, которая выражалась в характере производства знаний (мужском) и «иерархии наук», носящей мускулинный характер. За поднятыми феминистками проблемами, как полагает О. А. Воронина, стояла кардинальная проблема «системы господства и подчинения (выделено мной. — Т. Ч.), воспроизводящей гендерную асимметрию и дискриминацию в область производства и структуру знаний о мире».2 О механизмах «силового воздействия» на природу женщин пишет Н. Н. Козлова в статье «Гендер и вхождение в модерн»: «Главный тезис феминистской мысли: природа женщины не дана, а создана, то, что выдается за свойство, — результат силового воздействия».3 Процесс насильственного «воспитания» женщины, по ее мнению, достиг апогея в модернистской культуре, стремящейся защищать границы цивилизации, культивируя идеи производства здоровья: «Не обладая сильными телами, женщины попадали под надзор мужчины — главы семейства, который выполнял роль низшей
1 Репина Л. П. Пол, власть и концепция «разделенных сфер»: От истории женщин к гендерной истории // Общественные науки и современность. 2000. № 4. С. 135.
2 Воронина О. А. Социокультурные детерминанты развития гендерной теории в России и на Западе. С. 11.
3 Козлова Н. Н. Гендер и вхождение в модерн // Общественные науки и современность. 1999. № 5. С. 165.
властной инстанции (выделено мной. — Т. Ч.). Женщина конституировалась как сексуальный объект посредством тренажа и дисциплинированности. Женщину нормировали, задавая ей режим телесности».1
В современных гендерных исследованиях предпринимаются попытки выработать новую стратегию познания и формирования новой системы ценностей, т. е. женского способа познания и управления знаниями. Полагается, что это изменит фаллократическую парадигму управления миром, мужской дискурс власти на феминный. По сути дела сторонниками гендерных исследований строятся дихотомии мужского и женского, за которыми закрепляются, с одной стороны, сила, разрушение, хаос, властность, с другой — порядок, покой, космос.
Это нашло свою наиболее полную реализацию в работах авторов сборника «Женщина и визуальные знаки».2 Он содержит работы преимущественно последовательниц радикального феминизма в России, которые пытаются в своих изысканиях «девальвировать такие фундаментальные проявления женщин, как ее репродуктивные, цивилизационные, охранительные, эстетизирующие, воспитательные функции в обществе, трактуя их как отрицательные».3 Л. Березовчук («У феминизма не женское лицо») приходит к подобному выводу в результате анализа включенных в сборник статей русских последовательниц гендерного анализа, и в частности статьи социолога Н. Козловой «Женский мотив». В ней, обращаясь к факту «рукоделия» (салфетки, кружева и другое) советских женщин в условиях тоталитарного общества, в котором мужчины подвергались репрессиям, она утверждает, что «потребность во что бы то ни стало сохранить жизнь, укорененная именно в глубинах женского бессознательного, означала на самом деле пособничество тоталитарному режиму... Здесь работали вековые женские техники выживания и продолжения рода».4 Вывод, к которому приходит Н. Козлова, — радикально феминистский: женщина должна изжить в себе
1 Там же. С. 168.
2 Женщина и визуальные знаки: Сб. ст. М.: Идея-Пресс, 2000. 346 с.
3 Там же. С. 111.
4 Березовчук J1. У феминизма не женское лицо // Октябрь. 2002. № 1. С. 109.
жизнь, извечное, женское. JI. Березовчук связывает активизацию так называемого «женского взгляда» в условиях постмодернистской практики с попытками навязать свое осмысление «всех сторон существования человека в социуме и культуре»: «Практика постмодернистской критико-философской рефлексии как научно-академической, так и в СМИ, выдвинула именно феминистскую мысль в качестве лидирующей в процессах формирования „новых“ представлений о человеке и о факторах, движущих им в течение его жизни, обусловливая ее значимость, ценность, смысл».1
О. А. Воронина в статье «Социокультурные детерминанты развития гендерной теории в России и на Западе» указывает на то, что чаще всего под гендером понимают традиционные социодемографические категории (социополовые роли). Рассматривая существующие на сегодняшний день модели гендерного анализа, она выделяет сложившиеся в гуманитарных науках три варианта гендерной теории на основании актуализации в исследовании:
а)гендера как социальной конструкции социального конструирования гендера, который свойственен социальным наукам;
б) гендера как стратификационной категории в совокупности с другими стратификационными категориями, более присущими социологии, психологии;
в) гендера как культурной метафоры, которая в большей мере может быть реализована в культурологии, истории, литературоведении и других науках.
Рассмотрев варианты репрезентации гендерной теории современными исследовательницами и их познавательные возможности, О. А. Воронина полагает, что «основой методологии гендерных исследований является не просто описание разницы в статусах, ролях и иных аспектах жизни мужчины и женщины, но анализ власти и доминирования (выделено мной. — Т. Ч.), утверждаемых в обществе через гендерные роли и отношения. Гендерные роли определяют отношения мужчины и женщины через категории доминирования и власти. Гендерные исследования рассматривают, какие роли, нормы, ценности общество через системы социализации, разделения труда, культурные
1 Там же. С. 105.
337
символы предписывает исполнять женщинам и мужчинам, чтобы выстроить традиционную (патриархальную) иерархию власти».' При этом, по мнению автора статьи, важную роль в конструировании гендерных различий играет прием поляризации и иерархического соподчинения, безусловно, в сторону мужского, маскулинного.
Следует отметить, что и в этой работе отсутствует описание того теоретико-методологического механизма, который позволил бы решить проблемы, заявляемые сторонницами гендерных исследований в различных аспектах проблематики властных отношений. Говоря по сути дела о дискурсе власти в отношениях между полами, она, как и другие исследовательницы, избегает анализа проблемы именно в этом методологическом алгоритме. Указание же на то, что в гендерных исследованиях анализ власти должен преобладать над описанием гендерных ролей, не может служить четким методологическим ориентиром.
Гендерные исследования, по мнению большинства их авторов, ориентированы на анализ тех или иных текстов культуры «с точки зрения представлений о понятиях „му- жественное“ и „женственное", которые, являясь конструктами культуры, подвергаются постоянной эволюции в исторической перспективе. Работающие в области гендерных исследований не столько хотят создать особенное поле анализа, сколько сформулировать новые способы размышления».2 Однако автор этого утверждения, Е. И. Трофимова, не определяет принципы новых способов (методологических технологий) размышления, не выявляет их механизмы, оговаривая лишь тот факт, что «особое поле анализа», по всей видимости, должно быть междисциплинарным.
Анализ ряда гендерных работ позволил убедиться в том, что в них акцентируется преимущественно позиция доминирования и перераспределения власти. Властный дискурс, не рефлексируясь большинством исследовательниц, становится основным, определяющим теоретико-ме
1 Воронина О. А. Социокультурные детерминанты развития гендерной теории в России и на Западе. С. 14.
2 Трофимова Е. И. Терминологические вопросы в гендерных исследованиях // Общественные науки и современность. 2002. № 6. С. 178.
338
тодологическую специфику «женских» исследований. Гендерная тематика, обусловленная постановкой проблемы власти и доминирования в обществе через гендерные отношения и гендерные роли, на наш взгляд, может быть решена в парадигме дискурсивной практики. Дискурс органично может стать в гендерных исследованиях методологической технологией анализа (системой приемов организации речевой деятельности). При такой постановке гендерная проблематика может обрести свой научный и методологический статус. В настоящее время только ряд исследовательниц четко обозначает дискурсивную практику в интерпретации гендерных проблем (Н. Козлова, А. Березовчук, О. А. Воронина и другие).
Большинство же из них в своих работах ограничивается номинированием гендерного подхода к исследованиям женских и мужских социокультурных ролей. Заявленный исследователями гендерный подход и появление большого количества работ по феминистской и гендерной проблематике (значительная их часть — работы зарубежных авторов), их широкое распространение в России начинают провоцировать рефлексивную реакцию. И. Савкина, давая обзор современных толкований гендера, в том числе и откровенно курьезных, обнаруженных ею, например, в двухтомных научных трудах по материалам конференции, прошедшей в г. Иваново в 2002 году, отмечает, что гендер усилиями ряда исследователей в России получает статус бренда.1 Она дает объяснение этому факту: «...часть „вины" лежит на самом термине „гендер"... большую роль в возросшем употреблении этого слова играет фактор сезонной научной моды: когда-то „носили" пестренький „хронотоп", украшенный „амбивалентностью", позавчера — навороченный „концепт", а вот в прошлом сезоне был в моде „гендер": фон голубой и через полоску все глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки».2
И. Савкина полагает, что «на русской почве... все методологические новации „одомашниваются"... и в таком преображенном виде становятся контекстом для принятия новой волны „импортных идей", в результате чего образу-
1 Савкина И. Факторы раздражения (о восприятии и обсуждении феминистской критики и гендерных исследований в русском контексте) // Новое литературное обозрение. 2007. № 86. С. 216.
2 Там же. С. 218.
339
ются в высшей степени причудливые идейные сфинксы и химеры».1 Заслуживает внимание и ироническая мысль J1. Березовчук, которая полагает, что «в понятии „гендер“ извечный спор яйца с курицей воистину превращается в дурную бесконечность».2
В словарной статье О. А. Ворониной дается следующее определение гендерного подхода: «Гендерный подход основан на идее (выделено мной. — Т. Ч.) о том, что важны не биологические или физиологические различия между мужчинами и женщинами, а то культурное и социальное значение, которое придает общество этим различиям».3 Эта же мысль повторена исследовательницей в коллективной работе «Теория и методология гендерных исследований».4 Однако подход, ориентирующий исследователя на решение научной проблемы, не может ограничиваться только констатацией той или иной идеи, он должен определять некоторую совокупность исследовательских приемов и последовательных методологических операций, формируемых определенным методологическим алгоритмом, в данном случае — гендерным подходом.
Можно сослаться еще на одну работу, представляющую собой Лекцию 13 курса лекций «Теория и методология гендерных исследований» — «Гендерные подходы в социальной политике. Методологические аспекты», подготовленную к публикации Н. С. Григорьевой. Говоря о функциях социальной политики в обществе и давая им комментарий, исследовательница отмечает те необходимые меры, принятие которых обеспечит результативность социальной политики в России. Особое внимание обращено на то, что эффективная социальная политика должна исходить из необходимости «обеспечить равное включение различных групп и слоев в жизнь общества, преодолеть дискриминацию и неравенство».5 Предлагая конкрет
1 Там же.
2 Березовчук JI. У феминизма не женское лицо // Октябрь.
С. 107.
3 Воронина О. А. Гендер // Словарь гендерных терминов. С. 24.
4 Воронина О. А. Универсализм и релятивизм культуры в конструировании гендерной системы // Теория и методология гендерных исследований. Курс лекций. М.: МЦГИ-МВШСЭН-МФФ, 2001. С. 15.
5 Григорьева Н. С. Г ендерные подходы в социальной политике. Методологические подходы // Теория и методология гендерных исследований. Курс лекций. С. 241.
340
ные направления в процессе совершенствования социальной политики, Н. С. Григорьева избежала четкой артикуляции методологических походов к решению заявленной ею проблемы как исследовательской.
В словарной статье гендерный подход трактуется и в совсем необычном ракурсе — идеологическом, политическом — как «гендерное измерение, объективный родовой признак политической культуры... суть которого — учет интересов обоих социально-половых групп общества», суть которого заключается «в том, что нужны специальные меры, чтобы достичь гендерного равенства».1
Как представляется, зачастую под гендерным анализом понимается исследование женской и мужской ролей и стереотипов, выполненное с помощью устоявшихся в гуманитарных науках методов: сравнительно-исторического, историко-типологического, структурно-функционального, семиотического и других. Так, Е. И. Трофимова пишет о том, что «гендерные исследования — это отрасль знания (выделено мной. — Т. Ч), с помощью которой изучается, как тот или иной социум определяет, формирует и закрепляет в общественном сознании и в сознании личности социальные роли женщины и мужчины, а также какие последствия это распределение для них имеет».2 В таком случае целесообразнее, на наш взгляд, говорить не о подходе, а гендерной проблематике исследования. Трудно представить себе гендерную отрасль знания (т. е. поля накопленного знания), которая сама по себе может оказать конкретную методологическую помощь исследователю в анализе гендерных ролей или выработать внутри себя методологический алгоритм. В работе отсутствует указание на методологический механизм того, как может быть осуществлено исследование социальных ролей и их распределение в обществе.
Подход предполагает определение концептуального поля исследования, исследовательской стратегии, которая обусловливает принципы и способы организации собственно исследовательского дискурса. Так, мы говорим о культурологическом подходе к исследованию, к примеру, исторических проблем, при котором исторические факты подвергаются культурологической проблематизации не
1 Словарь гендерных терминов. С. 71
2 Трофимова Е. И. Терминологические вопросы в гендерных исследованиях // Общественные науки и современность. С. 180.
341
как последовательность фактов, а как процесс становления человеческого сознания, постижения человеком своей сущности, освоения мира, становления пространственно-временного континуума, социокультурной практики. Его реализация предполагает использование приемов и процедур определенных методов, способных решить исследовательские задачи.
В работах по гендерной проблематике гендерный подход только номинируется, а на деле в них содержится рассмотрение того или иного аспекта гендерной проблематики. В таком случае особый методологический статус придается гендерной проблематике, которая действительно при теоретико-методологической постановке может быть решена сложившимися в области исторических и социокультурных исследований методами.
На наш взгляд, современные гендерные исследования зачастую отличаются теоретико-методологической некорректностью, которая проявляется в том, что в них декларируемая методологическая позиция подменяется гендерной проблематикой. Реальность гендерного подхода нам представляется дискуссионной.
Вместе с тем можно сослаться на работы Г. Е. Крейдли- на «Невербальная семиотика», «Мужчины и женщины в невербальной коммуникации», в которых анализ гендерных отношений женщин и мужчин на разных уровнях коммуникации выполнен с применением преимущественно семиотического метода. В исследовании специфики невербальной коммуникации мужчин и женщин автор определяет «гендер как пол, рассматриваемый под определенным углом зрения, а именно как общественное или культурное явление (или, говоря неформально, гендер — это социально и культурно нагруженный пол)», а гендерные роли он трактует как «общественные и культурные ожидания, касающиеся коммуникативного поведения полов, и способы, которыми эти ожидания реализуются при актуальном коммуникативном семиотическом взаимодействии».1 Гендерные роли он определяет как «сложившиеся
1 Крейдлин Г. Е. Мужчины и женщины в невербальной коммуникации. М.: Языки славянской культуры, 2005. С. 9—10; Крейдлин Г. Е. Невербальная семиотика: Язык тела и естественный язык. М.: Новое литературное обозрение, 2004. 584 с.
342
в обществе... мнения о нормах мужского и женского поведения»,1 доминантой которых в массовом сознании является соответственно маскулинность и фемининность. В своей работе он сформулировал задачи исследования в рамках заявленной проблемы: анализ гендерных ролей, стереотипов с помощью семиотики, выявление разных стилей гендерного поведения мужчин и женщин в пространстве невербальной коммуникации.
Признавая справедливыми высказывания авторов, трактующих гендер как культурно и социально сформированные роли, следует отметить, что четкого методологического алгоритма в гендерном анализе не сформировалось, не определился теоретико-методологический канон, который мог бы быть повторен исследователями. Усилия сторонниц гендерного анализа расходуются преимущественно на доказательства его правомочности, определение полей исследования, при этом в стороне остаются теоретико-методологические рефлексии.
«Настойчивые попытки убедить в аналитической полезности категории (гендера), которая не имеет ни исторического прошлого в рамках сложившейся системы знаний, ни устойчивых отношений с другими категориями данной системы», «изначальное стремление деконструировать устоявшийся смысл базовых идентификационных категорий» в рамках гендерной теории свидетельствуют, по мнению С. Ушакина, о «синдроме колониального сознания с его глубоко укоренившемся кризисом собственной идентичности, с его неверием в творческие способности собственного языка».2
Следует отметить, что основной претензией ряда исследователей к гендерным работам является то, что в них гендерная методика анализа зачастую превращает материал в обезличенный, вненациональный. И. Савкина в связи с этим высказывает предположение о том, что гендерная методология, по всей вероятности, «...не улавливает национальную самобытность...», что с помощью «этой оптики
1 Крейдлин Г. Е. Мужчины и женщины в невербальной коммуникации. С. 11.
2 Ушакин С. Человек рода он: Знаки отсутствия // О му- же(Ы)ственности: Сб. ст. / Сост. С. Ушакин. М.: Новое литературное обозрение, 2002. С. 16—17.
343
видны только транскультурные и транснациональные универсалии».'
На наш взгляд, можно выделить сферы или поля разработки гендерной проблематики в культурологических исследованиях с применением сложившихся в социогумани- тарном знании методов исследования:
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ
1 Савкина И. Факторы раздражения (о восприятии и обсуждении феминистской критики и гендерных исследований в русском контексте) // Октябрь. С. 224.
344
ЗАДАНИЯ ДЛЯ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ
345
Тексты
Основная литература
346
I
В 2 т. Т. 2: История. Культурология / Под ред. JI. П. Репиной, Г. И. Зверевой. М.: Аспект-Пресс, 2003. 624 с.
С. 178—188.
СОДЕРЖАНИЕ
Введение 5
Раздел 1
ТЕОРЕТИКО-МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ КУЛЬТУРОЛОГИИ
Тема 1
Предмет культурологии как самостоятельной области науч
ного знания 8
Тема 2
Междисциплинарность в исследованиях культуры как методологическая проблема 28
Тема 3
Специфика культурно-антропологического подхода в гуманитарных исследованиях 45
Тема 4
Понятия «метод», «методология», «методика анализа» ... 55
Раздел 2
КЛАССИЧЕСКАЯ ПАРАДИГМА МЕТОДОВ ИССЛЕДОВАНИЯ КУЛЬТУРЫ
Тема 1
Компаративистика (сравнительные процедуры) в исследованиях культуры. Кросс-культурные исследования. Сравнительно-исторический и историко-генетический методы . 67
348
Тема 2
Историко-типологический (сравнительно-типологический) метод в исследованиях, культуры 83
Тема 3
Функциональный метод в исследованиях общества и культуры. Б. Малиновский 102
Тема 4
Структурно-функциональный метод в исследованиях культуры. А. Рэдклифф-Браун. В. Я. Пропп 116
Тема 5
Структурный (структурно-функциональный, структурно-семиотический) метод. К. Леви-Стросс 130
Тема 6
Структурный анализ текстов культуры в отечественной науке. Ю. М. Лотман 146
Тема 7
Возможности и условия применения психологических подходов к исследованиям культуры. Психоаналитический метод 158
Тема 8
Семиотический (структурно-семиотический) метод в исследовании культуры 175
Раздел 3
НОВАЯ ПАРАДИГМА МЕТОДОВ И ПОДХОДОВ
В ИССЛЕДОВАНИЯХ КУЛЬТУРЫ
Тема 1
Методологические возможности информационного (инфор-
мационно-семиотического) подхода к исследованиям
культуры. Специфика применения 193
Тема 2
Системный метод в анализе текстов культуры 205
Тема 3
Синергетический метод в анализе культуры 220
349
Раздел 4
МЕТОДЫ ИССЛЕДОВАНИЯ ТЕКСТОВ КУЛЬТУРЫ, СФОРМИРОВАВШИЕСЯ В ОБЛАСТИ ФИЛОСОФСКОГО ЗНАНИЯ
Тема 1
Феноменологические основания анализа культуры 233
Тема 2
Герменевтика: методологическая специфика. Особенности применения в анализе текстов культуры 248
Раздел 5
ПОСТМОДЕРНИСТСКИЕ ПРАКТИКИ АНАЛИЗА ТЕКСТОВ КУЛЬТУРЫ
Тема 1
Парадигма постструктуралистской интерпретации текста . 265 Тема 2
Деконструкция как методологическая практика прочтения (интерпретации) текстов 286
Тема 3
Дискурс в анализе текстов культуры 311
Тема 4
Гендерный подход к исследованиям культуры: к проблеме методологического статуса 327
Научное издание
Татьяна Алексеевна Чебанюк
МЕТОДЫ ИЗУЧЕНИЯ КУЛЬТУРЫ
Редактор издательства М. В. Орлова Художник Е. В. Кудина Технический редактор И. М. Кашеварова
Подписано к печати 12.02.10. Формат 60x90 Vi6. Бумага офсетная. Гарнитура Таймс.
Уел. печ. л. 22. Уч.-изд. л. 22.
Тираж 1000 экз. Тип. зак. № 3041. С 22
Санкт-Петербургская издательская фирма «Наука» РАН 199034, Санкт-Петербург, Менделеевская линия, 1 E-mail: main@nauka.nw.ru Internet: www.naukaspb.spb.ru
Отпечатано с готовых диапозитивов в ГУЛ «Типография «Наука» 199034, Санкт-Петербург, 9 линия, 12