Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Тотемы-деревья в сказаниях и обрядах европейских народов
Зеленин Д.К.
1. «Строительная жертва». У западноевропейских народов очень широко распространены предания и саги о людях, которые были заживо замурованы в фундаментах или стенах разных построек, особенно же средневековых замков и городских крепостей. Эти легендарные сказания вполне реалистичны, т. е. это не простой вымысел поэтической фантазии; саги эти некогда соответствовали исторической действительности. О реалистичности их свидетельствуют как археологические раскопки на месте разрушенных сооружений, так и сохраняющиеся до наших дней пережиточные обряды, обычаи и поверья. В ритуале, сопровождающем закладку дома или иного здания, очень часто закапывается в землю какое-нибудь животное, иногда еще живым, иногда же зарывается лишь какая-либо часть его организма. В поверьях жильцам или строителям вновь отстроенного дома грозит всегда близкая и верная смерть.
Здесь мы имеем один из тех случаев, когда жестокий примитивный обычай оказывается одинаково свойственным как культурно отставшим племенам всего мира, так и высококультурным европейским народам. Факты в данном случае настолько показательны, убедительны и многочисленны, что о противопоставлении «культурных» и «бескультурных» народов не может быть никакой речи. И еще в 1928 г. немецкий этнограф Р. Штюбе писал следующее о данном обычае, квалифицируя его обычным понятием и термином «строительная жертва» — Bauopfer, т. е. жертва при постройке или жертва строителей (реже встречается термин: «фундаментная жертва»). «Строительная жертва — это обычай, распространенный по всей земле и у народов всех культурных ступеней. Мы находим его в Китае, Японии, Индии, Сиаме, на о. Борнео, в Африке, у семитов, в Новой Зеландии, на о. Таити, на Гавайских и Фиджийских островах и у чибчей Южной Америки. У всех европейских народов он был распространен в средние века и под разными формами жив еще до наших дней — в отдельных обрядах» [Stübe 1927, S. 962].
Широкое распространение столь жестокого и бесчеловечного обычая у христианских народов Европы дало повод прежним европейским богословам объяснять его из христианской идеологии. Р. Андре в 1878 г. цитировал по этому поводу книгу богослова-этнографа Сеппа «Язычество»: «предвечный отец положил своего собственного сына краеугольным камнем всего создания, чтобы спасти мир от истления и через смерть невинного остановить яростный натиск адских сил». Таким образом, в смерти невинного человека при основании здания богословы видели аналогию Божьему сыну, послужившему краеугольным камнем всего мироздания. Когда Пауль Сартори в 1898 г. писал об освящении человеческою жертвою новостройки, то он оказывается очень близок к данному богословскому объяснению. «Основание города,, постройка дома, моста, плотины и другого большого сооружения освящается через смерть человека, причем большею частью жертва каким-нибудь способом прикрепляется к фундаменту постройки».
Задача нашей настоящей статьи — выяснить происхождение и древнейшую историю европейского обычая замуровывать живых людей в фундаменты построек. Этнографы объясняли пока этот обычай только на стадии его бытования в феодальном обществе. Замурованный человек, в силу общепринятого западноевропейского объяснения, служит жертвою духам земли, арендною платою за взятую у этих духов территорию, и одновременно с этим душа замурованного человека делается духом-охранителем данного здания. По нашему мнению, рассматриваемый обычай гораздо древнее каменных сводов и представлений об арендной плате за землю. Мы убеждены, что первоначально данный обычай был связан с примитивными деревянными постройками, а не с каменными. К деревьям же у людей .тогда были особые, тотемические отношения: деревья считались тотемами и в качестве тотемов были неприкосновенными. За нарушение строителями здания этой неприкосновенности деревья-тотемы мстили людям, лишая жизни строителя или первого обитателя дома. Чтобы предупредить эту неприятную перспективу, строители заранее подставляли мстящим деревьям человеческую жертву — ребенка, пленника, а после — раба, животное, и этим обманывали тотема, который удовлетворялся жизнью человека или животного и прекращал свою месть.
Почти в каждом старом сборнике саг и других фольклорных материалов разных западноевропейских народов можно встретить рассказы о замуровании, о заживо похороненных людях. Мы приведем несколько таких рассказов, больше для примера. Уже Яков Гримм в своей «Немецкой мифологии» 1835 г. собрал немало фактов из прошлого европейских народов, а Рих. Андре в 1878 г. присоединил к европейским сагам параллели из Африки, Азии и с островов Океании. Ф. Либрехт и Эд. Тэйлор дали им анимистическое объяснение — как жертвы духам земли. Наиболее частою и обычною «жертвою» в Западной Европе были дети. «На протяжении всего, средневековья и до новейших времен, — писал Андре, — повсюду живет и распространена сага о невинных детях, которых замуровывают в фундаменты домов, о разведенном на крови мальчиков цементе для строек, об единственных сыновьях строителей, которых замуровывали в замки мостовых сводов. Жертвы эти предназначались прежде всего для того, чтобы обеспечить прочность и долговечность постройки: крепости через эту жертву становились будто бы неприступными, готовые уже обрушиться стены продолжали стоять и держаться, а душа замурованного человека считалась верным стражем здания, спасая его от гибели, от землетрясения, от наводнения, от наступления врагов». В Баварии, недалеко от гор. Ансбаха, в деревне Фестенберг сохранялись развалины старого замка, принадлежавшего в самом начале средних веков знатному роду Vestenberg. В 1855 г. местная 80-летняя старуха рассказала об этом рыцарском замке следующее. Когда его строили, то сделали в стене особое сиденье, куда посадили ребенка и тут замуровали. Дитя плакало, и, чтобы его успокоить, ему дали в руки красивое красное яблоко. Мать продала этого ребенка за большие деньги. Замуровав ребенка, строитель дал матери его пощечину, говоря: «было бы лучше, если бы ты с этим своим ребенком пошла по дворам собирать милостыню!» [Panzer 1855, S. 254, № 457]. Тот же Фр. Панцер приводит из книги 1847 г. «Саги и легенды гор. Магдебурга» следующую легенду. В Магдебурге, по распоряжению короля Оттона, строили крепостные стены. Ворота крепости три раза обрушивались при этой постройке, несмотря на все старания сделать их возможно более прочными. Тогда обратились с запросом к астрологу, и он- ответил: чтобы крепостные ворота стояли, надо замуровать в них мальчика, добровольно отданного на то своею матерью. Одна из фрейлин жены Оттона, королевы Эдиты, по имени Маргарита, в это время чем-то провинилась и должна была покинуть королевский дворец. Тогда же у Маргариты был убит в сражении ее жених, а ее сокровища похитили воры. Чтобы не оставаться бесприданницей, Маргарита предложила для замурования, за большую сумму денег, своего маленького сына. При постройке новых крепостных ворот сделали особую нишу таким образом, чтобы сидящее в ней дитя не было раздавлено камнями и чтобы оно не могло задохнуться без воздуха. В эту нишу и был посажен маленький сын Маргариты; перед ртом его укрепили булку. Узнав обо всем этом, новый жених Маргариты покинул ее, и она должна была уехать в чужие края. Через 50 лет она вернулась дряхлой старухой и стала просить о христианском погребении для своего загубленного сына. Юный каменщик поднялся по высокой лестнице на верх крепости, отодвинул там несколько камней в своде и увидел нишу, а в нише человеческую фигуру, которая смотрела на каменщика сверкающими глазами. Это был будто бы маленький седой старик, длинная белая клокатая борода которого спускалась книзу и глубоко вросла в камни. Над головой его была, между двумя каменными плитами, ямка, где устроили себе гнездо птицы; они будто бы и приносили замурованному пищу. Приставили еще одну лестницу, и по ней поднялся уважаемый всеми гражданами архитектор. Вдвоем они смогли извлечь из ниши седого человечка, причем оба потом клятвенно уверяли, что в момент извлечения фигура издавала стоны. Но когда ее вытащили на свет, то с удивлением увидели только безжизненный окаменелый труп Маргаритиного ребенка.
В Тюрингии прежде был город Либенштейн, стены которого считались неприступными, так как при постройке их была замурована живая девочка. Трогательная сага передает об этом так. Маленькую девочку купили для данной цели у матери-бродяжки. Девочке дали в руки булку, и она думала, что мать с нею играет, шутит. Когда девочку замуровывали, она сначала видела окружающих и кричала «мама, мама, я еще вижу тебя!» Потом она говорила мастеру: «дядя, оставь мне хоть малюсенькую дырку, чтобы я могла через нее смотреть». Растроганный мастер отказался продолжать свою жуткую работу, и ее закончил молодой ученик-каменщик. В последние минуты ребенок еще кричал: «Мама, мама, я больше тебя совсем не вижу!» Один вариант этой же саги добавляет: мятущаяся тень матери еще и теперь блуждает по развалинам города Либенштейна и в соседнем лесу на горе. По другому варианту саги, девочка, когда ее замуровывали, кричала о помощи, всячески упиралась, брыкалась руками и ногами, но ничего не помогало. В течение целых семи лет после того слышались по ночам крики замурованного ребенка, причем со всех сторон на крик его слетались галки и кричали еще жалобнее, чем ребенок. В этих галках окрестное население видело души бесчеловечных строителей, которые будто бы должны будут летать вокруг замка до тех пор, пока там лежит хотя бы один камень на камне.
Близкую к этой сагу рассказывали также и об основании теперешней датской столицы, города Копенгагена. Нужно было сделать насыпь на месте будущего города, но, сколько раз ее ни начинали делать, она всякий раз оседала. Тогда взяли маленькую девочку, посадили ее на стулик за стол, дали ей игрушки и лакомства. Пока она играла и ела, двенадцать мастеров возвели над нею каменный свод, причем сага повторяет тот же самый диалог между матерью и маленькой девочкой, которая считала все происходящее игрою и шуткой. Замуровав девочку, датские строители с музыкой и весельем насыпали новую насыпь, которая и держится нерушимо в течение многих веков.
Шведская сага гласит. На западе Готланда, в Kålland, когда-то строили церковь. Тогда еще считалось обязательным замуровывать в фундамент здания кого-либо живого. Строители весьма кстати увидели двоих нищих — маленьких детей, идущих по дороге. «Не хотите ли поесть?» — спросили нищих строители. Те с радостью согласились. Рабочие усадили их среди камней, дали им хлеба и масла из своих запасов. Пока дети ели, каменщики вывели над ними свод, и над этим сводом была построена церковь 1.
В Саксонии, около Рейхенбаха, строили железнодорожный мост в долине Гольч и долго не могли его соорудить, так как не находили твердого грунта: что за день успевали сделать, то за ночь разрушалось. Наконец, строители замуровали одного ребенка. Когда разнесся слух о том, что для Гольчского моста ищут живую жертву, то появление на улицах одного учителя гимнастики в белой одежде и с веревкой в руке так напугало детей, что они все с криком разбежались по домам. И в германском городе Галле, когда в 1841 г. строили Елизаветинский мост, то народ верил, что требуется замуровать дитя. В Сербии, в Смедерево, в 1928 г. владельцев одного желтого автомобиля публика заподозрила в том, будто бы они собирают детей для постройки большого моста из Белграда в Панчево: этот мост тогда строила одна немецкая компания. Настолько живуча вера в этот обычай!
Судя по местным легендам, и в Грузии, на Кавказе, некогда был обычай — при закладке здания, особенно же крепостных стен или башен, зарывать под фундаментом человека, чтобы обеспечить этим прочность постройки. Сказание о Сурамской крепости передано также и народной песней «Сурамисцихе». Когда строили Сурамскую крепость, стены ее несколько раз обрушивались. Тогда царь приказал разыскать одинокого человека с единственным сыном и этого сына зарыть. Нашли вдову, у которой был единственный сын Зураб. В песне приводится диалог матери с замуровываемым сыном. Сначала мать просит Сурамскую крепость «хорошо сберечь ее сына». Потом несколько раз спрашивает сына: «по какое место (заложен)?» Тот отвечает сначала: по щиколотку, по живот, по грудь, по шею, окончился. Слезы плачущего Зураба, по словам легенды, просачиваются сквозь камни и увлажняют стену. Подобную же легенду грузины рассказывали и о Сигнахской крепости, где из стены выступают не слезы Зураба, а кровь — она показывается ежегодно в Великий четверг, и прежде некоторые суеверные сигнахцы приходили к крепостной стене, чтобы увидеть, как струится кровь Зураба. Такие же легенды приурочены были к крепости Уплисцихе на правом берегу р. Куры и к некоторым старинным крепостям быв. Борчалинского и Тифлисского уездов [Чурсин 1905, с. 8 и сл.].
Дети же — частая строительная жертва в других странах света. В Сенегамбии встарь перед главными воротами города зарывали иногда живыми мальчика и девочку, чтобы через это сделать город неприступным, и тиран-король Бамбарра велел выполнить такую жертву в большом масштабе. Такая же жертва была совершена при основании города в Верхней Гвинее и в других местах.
Древнерусское и болгарское название городского кремля, т. е. внутренней крепости, словом «детинец» некоторые старые авторы связывали с данным обычаем замуровывать детей при основании крепостных стен. Но у нас нет достаточных данных к такому объяснению, тем более, что, по легендам славянских народов, замуровывали в новостройках не детей, а молодых женщин. Правильнее выводить термин «детинец» от прежнего русского наименования военнослужилых людей термином «дети боярские» [Преображенский 1910-1914, с. 209]. У славянских народов, в отличие от прочих европейцев, строительною жертвою становился большей частью первый проходящий мимо. Саги говорят чаще о молодых женах. О покупке жертв нет сообщений.
Широко известна сербская сага о гор. Скутари (Скадр), подробно изложенная в сербской народной песне «Постройка Скадра». Три года строили три брата Мрлявчевича — король Вукашин, воевода Углеша и Гойко — крепость Скадр на р. Бояне. Строили они с тремястами мастеров и не могли возвести даже фундамента, так как каждый раз то, что успевали сделать мастера за день, вила ночью разрушала. Наконец, сама вила сказала с горы Вукашину: «не мучайся, найди брата Стояна с сестрою Стояною, заложи их в фундамент башни, и тогда построишь город». Однако брата и сестру с этими распространенными сербскими именами Вукашину не удалось найти. Тогда вила вновь предложила заложить в фундамент крепостной башни жену одного из трех братьев-строителей. Пострадала жена младшего брата Гойко, которая сочла сначала за шутку, когда ее строители окружили бревнами и каменьями, и смеялась. А когда она поняла весь трагизм своего положения, когда мольбы ее о спасении были отвергнуты, она просила зодчего оставить отверстие для ее грудей, чтобы она могла кормить грудью своего одномесячного сына, а также отверстия для ее глаз — чтобы она могла видеть этого сына. Просьбу Гойковицы исполнили, и она целый год будто бы кормила грудью своего сына Иована. «Как было тогда, — заканчивает песня, — так и осталось: и теперь идет от нее питание — как ради чуда, так ради исцеления жен, у которых нет в грудях молока». — Примечание Вука Караджича к этой песне-саге гласит: «Говорят, что и теперь из этих просветов, где видны белые груди Гойковицы, течет около стены какая-то жидкость, вроде известки, которую берут себе и пьют в воде женщины, страдающие недостатком грудного молока или болью в грудях». Другое примечание Вука гласит, что, по сербскому народному поверью, при <по>стройке всякого крупного здания необходимо сначала замуровать человека; таких мест все избегают, если есть возможность пройти кружным путем, так как верят, что можно замуровать и одну только тень, после чего данный человек сам умрет [Карапип 1895, с. 109-117, № 25].
В Болгарии, как и в Сербии, строительными жертвами служили вообще молодые женщины. Южнославянские саги обычно добавляют, что после своего замурования женщины долго продолжали кормить грудью своих младенцев, для чего в стене и делали особые отверстия; что молоко продолжало и после течь из стены. Боснийские женщины близ гор. Тешаня, в полное сходство с болгарками около Кадиинова моста, берут на местах замурования женщин старинный цемент и пьют его в молоке, чтобы иметь больше грудного молока для кормления своих детей.
Аналогичная русская сага приурочена к городу Горькому (прежнему Нижнему Новгороду) и передана в стихах А. А. Навроцким в его книге 1896 г. «Сказания минувшего. Русские былины и предания в стихах» (с. 35-50): «Коромыслова башня». Событие произошло будто бы при замене деревянных стен Горьковского кремля каменными. У Навроцкого читаем:
«Завтра вы, мастера, не леняся, с утра
На работу кремля выходите,
И вон там, у угла, где дорога была,
Вы закладывать башню начните».
«Так-то так... Только, князь, есть обычай у нас,
Что велит зарывать без пощады
Всех, кто первым пройдет в день начала работ
Там, где стену закладывать надо.
Тот обычай не вздор, он идет с давних пор, —
Самый Новгород тем ведь и крепок,
Что под башней одной, за Софийской стеной,
Там зарыт был один малолеток.
Уж кому суждено, тот пройдет все равно,
Будь то зверь, человек или птица;
А иначе стена ведь не будет прочна,
Да и строить ее не годится».
«Знаю сам, не забыл и тебя не просил
Я сегодня об этом напомнить,
И Ордынцу Сергею вчера поручил
Тот обычай и ныне исполнить.
Завтра он совершит, что обычай велит,
И начнет с мастерами работу...»
В Горьковском кремле жертвою жестокого обычая оказалась Алена, молодая жена местного купца Григория Лопаты. Она в злополучный день как раз проспала утром, спешила принесть воды и возвращалась с ведрами воды на коромысле не кружною дорогою, огибая городскую стену, а более коротким путем - тропинкой по склону горы. В стороне от тропинки, около городской стены, она увидела яму - «словно могила», и из любопытства подошла к этой яме. Строители тотчас же окружили ее здесь, попросив для вида напоить их водой. Молодицу крепко привязали к доске и спустили в вырытую яму. Вместе с нею зарыли коромысло и ведра: обычай требовал положить с жертвою все то, что при ней имелось. Рабочие отказались зарывать несчастную, но главный мастер выполнил это сам, говоря нравоучительно:
«Пусть погибнет она за весь город одна,
Мы в молитвах ее не забудем;
Лучше гибнуть одной, да за крепкой стеной
От врагов безопасны мы будем!»
Итальянская легенда говорит о мосте через р. Арту, который все время обрушивался; наконец, в него заложили жену строителя, и мост держится, только он дрожит, как цветочный стебелек — согласно с тем заклятием, которое произнесла, умирая, несчастная жертва [Тэйлор 1896, с. 94].
По словам византийской хроники Малалы, Александр Великий при основании города Александрии принес в жертву девицу Македонию; Август при основании Анкиры — девицу Грегорию; Тиверий при постройке большого театра в Антиохии — девицу Антигону; Траян, восстановляя после землетрясения разрушенный город Антиохию, принес в жертву красивую антиохийскую девицу Каллиопу. Древнехристианский номоканон гласит: «При постройке домов имеют обыкновение класть человеческое тело в качестве фундамента. Кто положит человека в фундамент, тому наказание — 12 лет церковного покаяния и 300 поклонов. Клади в фундамент кабана, или быка, или козла» [Sartori 1898, S. 8]. Таким образом, христианское церковное право не отвергало всего обычая в целом, а только требовало замены человеческой жертвы домашним животным.
Польская сага о крепостной башне в Биржах гласит. Князь Радзивилл не мог закончить постройку крепости, так как ему все что-нибудь мешало. Тогда он объявил, что одарит приданым девицу, которая пожелает сейчас же выйти замуж. Такая девица нашлась, брак был совершен. Но сейчас же после венчания новоженов окружили со всех сторон воины Радзивилла и замуровали обоих в стену. Ксендз потом проклял за это преступление князя, и Радзивилл был последним паном на Биржах.
Обыкновение замуровывать брачную пару отмечено и в других местах Европы. Известны, наконец, сказания и о замурованных мужчинах. О древнем африканском городе Дагомее, имя которого переводили: «брюхо Да», сага гласит: король Такудону бросил в яму живого Да и на нем основал свой дворец, от имени которого потом получила свое название вся страна. В Северной Америке у индейского племени Гайда прежде убивали рабов, чтобы зарыть их под угловые столбы нового здания. Сравнить немецкую легенду о заживо замурованном строителе замка. Рыцарь фон Ухтенгаген строил себе замок в Нейенгагене. Со строителя он взял обещание — построить как только он может лучше, а если тот не исполнит этого обещания, то его заживо замуруют. Когда замок был готов, Ухтенгаген спросил строителя: не можешь ли ты сделать еще лучше? Тот полушутливо ответил: «да!», и его сейчас же схватили и замуровали; место, где все это произошло, показывают и теперь. Здесь новый фольклорный мотив, но основанием для него послужило, конечно, рассматриваемое нами поверье, тем более, что в средние века замурование живых людей сделалось также и одним из видов квалифицированной казни.
Еще легенды говорят иногда о человеческой крови вообще, которою орошается фундамент новостройки. В Шотландии господствовало убеждение, что древние жители этой страны — пикты, которым местные легенды приписывают доисторические постройки, орошали краеугольные камни для своих сооружений человеческою кровью. Английская легенда о Вортигерне гласила, что он не мог окончить своей башни, «пока камни фундамента не были смочены кровью ребенка, рожденного матерью без отца» [Тэйлор 1896, с. 95]. Сравнить папуасов Новой Гвинеи, у которых «еще не так давно существовал обычай, требовавший окропления порога нового дома человеческою кровью» [Гэрли 1935, с. 94]. Равным образом, у тлинкитов Северной Америки, когда главарь строит себе новый дом, то он сперва удушает одного из своих рабов и его кровью напитывает место постройки [Кгаизе 1885, 8.162].
В Риме, при раскопках Капитолия, была найдена человеческая голова, хотя, по легендам, Нума и пытался подменить в данном случае человеческую голову головкой чеснока. При разрушении западноевропейских старинных построек в стенах их вообще часто находили скелеты людей — в гробах и без гробов.
Явное переживание рассматриваемого обычая строительной человеческой жертвы Иосиф Клаппер справедливо видит в одной детской игре немцев Силезии. Игра носит имя «иди через», от песни:
«Иди, иди через золотой мост;
Мост обрушился, и мы хотим его починить.
Чем? — Травой, камешком, ножкой.
Первый идет, второй идет,
Третий должен быть схвачен».
Подобная же игра, продолжает Клаппер, распространена в Скандинавии. Золотой мост — мифический; его нельзя отремонтировать естественными средствами. Ремонтирующие прибегают к заклинательной строительной жертве: они замуровывают живое существо. Трава не помогает беде; камень не держит; надо принесть в жертву человеческую ногу. Третий идущий замуровывается в фундамент.
Поляки в районе Пржеворска при закладке дома клали на землю хозяина начатой стройки. Приводя этот обычай, Быстронь считает «мало правдоподобным» видеть в нем «символ кровавой жертвы». Но мы не видим никаких препятствий к такому именно толкованию, тем более, что катанье по ниве, с которым Быстронь сопоставляет данный обряд, ничего общего по функции с ним не имеет и схоже лишь по одной форме.
Что касается объяснения всего описанного обычая в его целом, то исследователи давно уже и очень согласно видят в нем жертву. Пауль Сартори в 1911 г. писал; «В старые времена, так же и в Германии, при постройке жилых домов, зарывали в землю или замуровывали в стены людей, и именно детей — или в качестве жертвы примирения, или же для того, чтобы получить активного духа-защитника новому зданию». Еще ранее аналогичное же объяснение высказывали Эд. Тэйлор в 1871 г., Феликс Либрехт в 1879 г., Фридрих Панцер в 1855 г. и др. «Замурованные люди приносятся в жертву, чтобы постройка стала прочною и неприступною... В наших народных сагах большею частью выступает вместо старого бога черт: он желает принять участие во всех больших сооружениях, старается заключить договор, в силу которого ему должна принадлежать душа первого человека, кто взойдет первым в новую церковь или на новый мост и т. п.; но достается ему большею частью не человек, а собака, волк или петух. Если же стройка произведена без участия черта, то он гневается и всячески пытается разрушить здание, что, впрочем, ему также не удается» [Рапгег 1855, 8. 562]. «В древнейшее время был широко распространенный обычай зарывать живыми людей, чтобы таким образом получить защиту от врагов или обеспечение от иного вреда. Случаи или следы этого обычая повторяются даже вплоть до нашего времени. Особенно же он обнаруживается при падении или ином разрушении разного рода зданий, что и хотели предупредить с помощью данного способа». Эд. Тэйлор приводит шотландское поверье о пиктах и некоторые другие факты и продолжает: в менее культурных странах «этот обряд удерживается до наших дней с очевидной религиозной целью или для того, чтобы умилостивить духов земли жертвою, или чтобы обратить душу самой жертвы в покровительствующего демона» [Тэй-лор 1896, с. 96].
Эту анимистическую предпосылку строительных жертв подробнее развивает Фридрих Краусс. По его сообщению, южнославянские крестьяне прежде верили, что место для постройки дома надо купить у «земляного хозяина». Фр. Краусс приводит сербскую легенду, где разные земляные хозяева требуют от строителя разный оброк за место для постройки дома: один требует «все, что есть живого в доме»; другой — «домохозяина и домохозяйку»; третий — «курицу и цыпленка» (что нужно было понимать: мать и ребенка); четвертый — «головку чесноку», но под этой головкой надо было понимать все съестные припасы. И только пятый и последний заявил: «я ничего не требую, а сам еще буду давать ежегодно по одной штуке всех видов скота».
У этнографов новейшего времени мы встречаем такие же. точно объяснения строительной жертвы. Вильгельм Ессе, автор новейшего труда «Строительная жертва и жертва мертвецам» 1930 г., пишет: «В основе распространенного почти по всей обитаемой земле обычая строительной жертвы лежит верование о том, что постройка дома, храма, города, крепости, моста, плотины и т. п. требует жертвы, чтобы обеспечить прочность постройки, чтобы охранить дом и его обитателей от всякого несчастия и от влияния со стороны злых духов. Строительная жертва совершается различно; различны также и лежащие в основе ее представления. В одних случаях имеется жертва в узком или собственном смысле — духам земли, служащая как бы для примирения с духами по поводу повреждения строителями матери-земли. В других — целью ее служит приобретение духа-охранителя для постройки. В третьих случаях это апотропеическая чара против враждебных надземных сил. Или, наконец, это вид симпатической магии — через приношение предметов, которых сила и благодетельное действие переходит на дом и на людей». Два последних объяснения имеют в виду не живую жертву, не людей или животных, а черепа, кости и т. п. Альб. Беккер, автор «Этнографии Пфальца», писал в 1925 г.: «Удачу новостройки обеспечивает фундаментная жертва, которою первоначально было живое существо — то самое, из которого создается дух-хранитель» [Becker 1925, S.131]. Эдм. Шневейс в 1935 г. пишет: «Всякая новая постройка требует жертвы. Известно (у сербов и хорватов) много народных саг о замурованных людях, причем эти саги приурочены к определенным древним местам и крепостям».
Если ограничиваться одними только материалами из истории культурных европейских народов, то с таким объяснением строительной жертвы можно соглашаться. Европейские факты все относятся к периоду развитого феодализма, когда жертвы демонам понимались уже в современном нам. смысле — как проявления религиозного почитания и благочестивого усердия перед божеством. Все приведенные выше европейские случаи строительной жертвы относятся к каменным постройкам, когда люди уже владели искусством делать своды из камня. Представление о возникновении из замурованного человека «активного духа-хранителя» здания явно связано с примитивною идеологиею, в силу которой все убитые и вообще погибшие преждевременною и насильственною смертью продолжают за гробом свою жизнь на месте своей несчастной смерти или могилы [Зеленин 1916,с.11-13]. В данном же случае место смерти и могилы замурованного человека совпадает. Но это согласие строительной жертвы с верованиями примитивных народов о нечистых «заложных» покойниках и ограничивается только данною внешнею чертою. Во всех же других отношениях между примитивными представлениями о заложных и между приведенным выше объяснением строительной жертвы мы наблюдаем резкое расхождение и полную неувязку.
Заложные покойники всегда оказываются за гробом озлобленными и вредными для людей духами [там же, с. 18], тогда как из замурованного человека получается добрый дух-защитник здания. Кроме того, заложные покойники сохраняют за гробом свой земной нрав, привычки и свойства [там же, с. 26]. Замуровывали же большею частью детей и женщин, которые, очевидно, бессильны и за гробом проявить свою физическую силу, ибо ее у них нет и не было; таким образом, и своего нового жилища, каким оказывается данное здание, они защитить не в состоянии. В качестве заложных покойников дети, по старым народным воззрениям, проявляют только свою назойливость, откуда и прежняя украинская пословица: «лiзэ, як потэрча» [там же, с. 37].
Эту неувязку отметил уже Юлий Липперт, который описывает известный сиамский случай строительной жертвы с любопытными для нас комментариями: «В Сиаме могущественный феодал нуждался в духе-хранителе вновь сооружаемых крепостных ворот. Он велел тогда схватить трех мужчин, приказывал им верно нести их новую должность стражей и распоряжался, чтобы их обезглавленными замуровали в фундамент крепостных ворот. Души их, однако же, должны были вступить в свою новую службу без досады и без жажды мщения, а веселыми и примиренными со своей судьбой; для этого их сначала угощали роскошным обедом, во время которого властелин сам и давал им свои новые поручения». В этом сиамском случае еще можно было бы думать, с точки зрения примитивной идеологии, о том, что из убитого человека возникнет верный страж здания. Но мы видели, что в Европе и всюду преобладала совсем иная картина: человека не убивали в тот момент, когда он сыт и пьян, а заживо замуровывали, т. е. заставляли умирать мучительнейшею смертью от голода и, часто, от недостатка воздуха. Ни о каком примирении с судьбою страдальца тут не могло быть и речи; душа замурованного таким образом могла быть только неудовлетворенною и мстительною, и верного стража феодальной собственности из нее ни в коем случае не могло бы получиться.
В другой своей работе тот же Юл. Липперт высказал еще и новое предположение, будто бы сиамским хранителям крепостных ворот были обещаны на будущее время периодические жертвы. «Это" (будто бы. —Д. 3.) не подлежит никакому сомнению, так как только в этом можно найти объяснение того, что от убитого человека ожидали не мести, а услуг <...> Этот (сиамский. —Д. 3.) пролетарий и бродяга <...> умер бы где-нибудь под забором, — продолжает Липперт, — <...> Проклятие бедности не было бы снято с него даже после смерти» [Липперт 1902, с. 370]. Но о таких жертвах замурованному никто решительно не говорит, и самое предположение о них противоречит всей обстановке замурования. Голословное предположение Липперта любопытно для нас только как сознание тупика, куда завело этнографов обычное объяснение строительной жертвы, и как нарушающее всякую методологию смешение эпох: Липперт говорит тут о «бедности пролетария» и одновременно о примитивной идеологии родового общества, по которой безродные считались и после своей смерти опасными злобными лицами.
Другая неувязка общепринятого объяснения строительной жертвы с примитивною идеологиею относится к вопросу о том, кому именно здесь приносится жертва. Эту неувязку отметил еще польский этнограф Быстронь в 1917 г. По словам его, «строительная жертва не есть жертва в собственном смысле этого слова. Закладка дома не есть религиозное действие, и жертва не имела бы тут места, не говоря уже о том, что вообще тут некому ее приносить. Кое-где, на высоких ступенях общественного и религиозного развития считают строительную жертву жертвою духам места или дома, но это безусловно позднейшее, скорее ученое толкование».
Все сербские саги — о постройке гор. Скутари или Скадра, о гор. Тешане в Боснии, о Новом Городе, о Мостарском мосте в Герцеговине и др. — говорят, что строительную человеческую жертву требовали и постройке городов мешали вилы, т. е. горные или лесные нимфы. Фр. Краусс, согласно с общепринятою теорией, вносит и тут поправку: «Жертва была принесена, конечно, не вилам, а демонам данного места, данного урочища. Вилы, сначала советницы и друзья строителей, только взяли здесь на себя роль локальных (местных) духов». С нашей точки зрения эта искусственная поправка Краусса совсем не нужна. У сербов сохранилась более древняя версия, еще дофеодальная. Если в феодальную эпоху дух-хозяин местности требует от строителя оброка, выкупа за место, то в более древнюю эпоху нужно было лишь удовлетворить мстительность тотемов за нарушение их табуации, нужно было направить месть деревьев-тотемов по иному адресу. Умилостивление строителями демонов земли могло явиться только уже с каменными постройками, когда роют в земле котлован для фундамента. Легкие деревянные постройки не требуют фундамента и котлована и к демонам земли никакого отношения не имеют. Частная же собственность на землю, а особенно арендная плата за землю — понятие сравнительно очень позднее. До нас дошли письменные памятники древнего Вавилона, из которых явствует, что в ритуале освящения нового дома «различные сложные церемонии должны были почему-то изгнать из него „бога кирпичей"» [Тураев 1935, т. 1, с. 139]. Недоуменное выражение «почему-то» принадлежит здесь проф. Тураеву, которому, очевидно, было непонятно появление тут бога — именно кирпичей. Но нужно припомнить, что кирпичи в качестве материала для стройки домов пришли на смену прежним деревьям. Демоны же деревьев нам хорошо известны из всех примитивных религий, и появление их в обрядах освящения нового дома вполне законно и даже необходимо.
Наша точка зрения: жестокие человеческие «жертвы» при основании зданий служили в идеологии раннего родового общества компенсацией древесным духам за срубленные для постройки деревья. Эта рубка деревьев для дома, с точки зрения примитивной тотемической идеологии, влекла за собою смерть жильцов, которые первоначально всегда были одновременно и строителями дома. Жильцы и стали обманывать демонов-тотемов, подсовывая им вместо самих себя детей, пленных, а после — рабов и животных.
Необычайной важности, хозяйственное значение деревьев явилось, нужно думать, предпосылкой для той тотемической табуации деревьев, явные следы которой известны в верованиях самых разных народов и зафиксированы многочисленными этнографами. Запрещалось главным образом срубать большие деревья. Установлению этого запрета должно было способствовать и то обстоятельство, что первобытным людям было очень трудно, почти невозможно, срубить сколько-нибудь крупное дерево теми примитивными орудиями, которые были в распоряжении их. К тому же, не было и особенной надобности срубать растущие деревья, так как всегда можно было воспользоваться буреломными, готовыми стволами. Так сказать, оформленное после в тотемизме табу срубать деревья могло возникнуть сначала как простая фиксация того порядка, который существовал прежде, когда человек еще был не в силах рубить растущие деревья.
Рост дерева и быстрое развитие его весною, увядание осенью и зимою — эти признаки давали примитивным людям основание считать дерево живым существом, ощущающим боль при рубке-ранении. В известную нам эпоху анимистического мировоззрения, многие отдельные элементы которого восходят, конечно, к более ранним периодам, человек боится «обижать» деревья, так как дерево живое и чувствует боль. Пережитки этого сильны и многочисленны. Немецкие лесорубы в Верхнем Пфальце, когда им приходится рубить в лесу здоровое красивое дерево, просят сначала у него прощения: они считают, что д,еревья — живые существа, что деревья «беседуют друг с другом». Также и во Франконии не сразу рубят деревья в лесу, считая это гораздо более греховным, нежели рубить посаженное человеком дерево. Класть на деревья кости от падали запрещали, считая это оскорбительным для дерева. Чтимые священные деревья немцы прежде называли не иначе, как с прибавлением эпитета «госпожа», например, «госпожа липа», «госпожа береза» и т. п. .Поверье поляков гласит: если рубнуть дерево пихту, то она пустит слезы. У русских трава Lythrum salicaria получила имя «плакун», так как она вечно плачет, с чем сравнить стонущую траву «тынду» ойротов: эта последняя трава стонет, когда у ней оторвут корень [Вербицкий 1893, с. 88]. Герои русской сказки «Курочка и петушок», когда им требуется взять немного лыка (коры) у растущей липы, прежде посылают к корове за маслом — чтобы помазать липе «больное место» [Зеленин 1915, т. 2, с. 892]. Тунгусы на Енисее также думали, что дереву больно, когда его рубят, и что от боли дерево плачет [Рычков 1922, с. 80].
В эпоху анимизма такое воззрение на деревья как на живые существа усилилось и укрепилось, но возникнуть оно могло и ранее анимизма; примитивные люди вряд ли могли и умели резко отличать в этом смысле растущие деревья от двигающихся животных; те и другие считались одинаково живыми. Для анимистического мировоззрения характерна вера в то, что деревья и прочие растения способны переходить с места на место, говорить между собою и с людьми, превращаться в человека и обратно. При разложении этих анимистических поверий они были приурочены к немногим определенным дням в году, например, к празднику Купалы. В конце XIX в. многие этнографы отметили у восточнославянских крестьян уверенность в том, что в Купальскую ночь деревья переходят с одного места на другое и разговаривают между собою. Армянские сказки сообщают о временах, когда деревья могли ходить, говорить, есть и пить. В легендах самых различных народов люди превращаются в разные деревья — тополь, яблоню, рябину, клен, березу, осину и т. д.: когда такое дерево рубят, из него сочится кровь, слышится стон и голос [Чубинский 1876, т. 5, с. 704; Н. Я. 1889, с. 52].
Запреты-табу рубить крупные деревья развились у людей по мере осознания того громадного и важнейшего хозяйственного значения, которое имели деревья в жизни примитивного общества. Первоначально люди пользовались главным образом буреломными стволами деревьев, тем более, что срубить крупное дерево простейшими каменными орудиями чрезвычайно трудно. Точка деревянных палок-копий с целью их заострения на конце, по-видимому, послужила поводом к открытию древнейшего способа добывания огня трением, так называемого «огневого плуга», который был известен, в виде переживания, в Европе шведам и русским. А это открытие могло произойти лишь в случаях, если люди точили сухое дерево о сухое же, а не о свежее. При осознании хозяйственной важности деревьев была фиксирована как запрет, как правовая норма, прежняя вынужденная фактическая неприкосновенность крупных растущих деревьев, когда люди не могли и не умели рубить их.
По мере развития производительных сил хозяйственные потребности людей в свежих крупных стволах деревьев росли. Противоречия между этими потребностями и между запретами на деревья сделались, по-видимому, главным толчком и стимулом, поведшим к дальнейшему развитию культа деревьев. Закрепление и оформление запретов на рубку крупных деревьев есть основание связывать с древнейшею фазою тотемизма, которая состояла в заключении идеологического «союза» между родовою группою людей и породою растений или животных. Эта фаза тотемизма не сохранилась до нас в ее первоначальном виде. Пережитки ее мы усматриваем в обрядах, в которых доминирующим моментом служит ритуальное разрешение означенных запретов-табу. Характерное для тотемизма, это обрядовое разрешение запретов на тотема связано в европейских обрядах с новым, ежегодно весною повторяющимся заключением тотемического союза людей с определенным видом деревьев (см. гл. 2). У русских табу ломать березу прекращалось в районе Никольска весною, на Троице [Потанин 1899, с. 192], когда происходили обряды разрешения запретов на рубку деревьев.
2. Заместители человеческой «жертвы» при основании зданий. Мы привели выше цитату из древнехристианского номоканона, который рекомендовал христианам класть в основание домов не человеческое тело, а кабана, или быка, или козла. Таким образом, жертвоприношение животного при постройке зданий явно считалось тогда заместителем человеческой жертвы. Эту же точку зрения довольно согласно проводят и почти все этнографы, включая Эд. Тэйлора, Р. Андре, Ф. Либрехта и др. Р. Андре в 1878 г. писал: «Нравы с течением времени смягчаются, но убеждение в необходимости жертвы при стройке — для охраны здания — остается, и тогда выступает в качестве заместителя замуровываемого человека животное». «Строительные жертвы животных, без сомнения, замещают прежние человеческие жертвы». «Чтобы избежать смерти в новоотстроенном доме, убивают животное и закапывают его в фундамент». «Рядом с человеческими жертвами, по-видимому, в качестве их заместителей, уже с давних веков встречаются строительные жертвы, состоящие из кур, собак, кошек, а также конских черепов и разных костей». Юл. Липперт в 1882 г. высказался осторожнее: «В одних случаях (строительной жертвы) животные служат лишь символическими заместителями человека; в других, более многочисленных случаях они могли фигурировать и первоначально». И в сущности только один Фр. Краусс оспаривает общепринятое и верное мнение о том, что замурованные животные были заместителями прежних человеческих жертв. Фр. Краусс ду-мал, что животные — более обычная жертва, а человек — редкая, только при очень больших сооружениях — крепостей и мостов.
У даяков о-ва Борнео жертва при основании большого дома отмечена в двух разных формах: в одном случае в глубокую яму сначала опустили живую девушку-невольницу, а потом бросили туда же громадный брус, который упал в яму и раздавил девушку насмерть; это была «жертва духам». В другом же случае в яму бросили живого цыпленка, который таким же точно образом был придавлен высоким шестом [Тэйлор 1896, с. 96]. И здесь можно видеть лишнее доказа-тельство того, что животные в строительной жертве действительно были заместителями людей.
В Лейпцигском музее народоведения хранилась мумифицированная кошка, которую в 1874 г. нашли в Аахене замурованною в башне городских ворот над порталом; башня эта была построена в 1637 г.. В 1877 г. в Берлине нашли, в фундаменте построенного в XVI в. музыкального дома, замурованный скелет зайца и куриное яйцо, которые и были переданы в областной музей. Приведя этот последний случай, Рих. Андре верно замечает, что яйцо, в качестве живого существа, служило таким же заместителем живого животного.
У датчан и шведов долго жило обыкновение — под каждую строящуюся церковь зарывать или замуровывать живое животное. Датчане замуровывали под алтарем храма живого ягненка, чтобы храм стоял нерушимо. В Швеции, на о-ве Готланде и в других местах, для той же самой цели живьем зарывали в фундамент церкви или ягненка (чаще всего, вероятно под влиянием христианского символического агнца), или жеребенка, быка, свинью. Верили, что дух этого животного живет тут; этот дух носил наименования: «церковный баран», «церковная свинья» или «церковное привидение» — Kyrkogrimmen 3). Про тень-привидение такой церковной лошади датчане говорили, что она каждую ночь подходит на трех ногах к тому дому, где кто-либо должен умереть.
Кроме названных животных, в качестве строительной жертвы фигурировали овцы, козы, собаки и кошки, рогатый скот, заяц, петух, курица и другие птицы, лягушки и змеи.
В новой Греции на краеугольном камне нового здания убивают черного петуха. Поляки при закладке дома убивали петуха и закапывали его под углом дома; местами этот петух был обязательно черный. В других местах поляки же перед вселением в новый дом убивали курицу и носили ее по всем комнатам дома; если этого не сделать, то кто-либо в новом доме скоро умрет. В Красном Ставе, в разрушенной стене одного не особенно старого дома нашли над дверями скелет вмазанной туда курицы. В Холмщине поляки при закладке дома убивали собаку, кота и курицу, чтобы во время постройки не убило человека; если же человек уже был убит при постройке, то жертва считалась излишнею.
Е. Каранов в 1884 г. писал, что у болгар был обычай замуровывать в строящееся здание ягненка или петуха. В Боснии убивали какое-либо животное на пороге дома и кровью его обмазывали дом; до этого момента не входили в новый дом. Сербы в Славонии под основание дома .иногда закапывали живого петуха или летучую мышь. Местный крестьянин по этому поводу сказал: «так делают, чтобы здание не рушилось». Когда в 1876 г. разрушали монастырский храм в Сербии, то нашли при входе, под церковным порогом, в специальной нише скелет петуха и цельное яйцо, которое пролежало тут по крайней мере 600 лет: церковь эта была построена в XII в. первым сербским королем из дома Неманичей.
Карелы в старину, при постройке жилого дома, зарывали в фундаменте живую собаку [Линевский. Рукопись].
У судетских немцев сохраняются саги о замуровании живых крестьян при постройке замков, чтобы обеспечить прочность постройки; у них же под дверным порогом избы зарывают теперь яйцо, а прежде зарывали мелких животных. Эмиль Леман сопоставляет с этими строительными жертвами жертвенное зарывание в первую борозду плуга яйца же и денег с письмом, но здесь общая только форма обряда, функция же различная, почему и сравнение должно идти по другой линии.
Немцы в: качестве строительной жертвы погребали местами конскую голову под полом. В развалинах гор. Шенкон нашли замурованный конский череп. Секлеры в Семиградии закапывают в фундаменты черепа коней и собак, или же кости черного петуха либо курицы. Западные, украинцы под фундамент или под печь новой хаты зарывали конский или скотский череп, «чтобы несчастья и болезни падали на этот череп, а не на обитателей дома». В других случаях этим. черепам приписывается одновременно апотропеическое значение.
В Сиаме строительною жертвою служили, между прочим, камни, причем исторически камни эти заменили живых людей, о которых у нас была речь выше.
В Западной Европе — в Силезии, Брауншвейге, Чехословакии — был широко распространен обычай зарывать в фундаменты домов сосуды с разною пищею. Археологические находки свидетельствуют, что это были горшки, тазы, чаши, блюда — различной формы, с ручками и без ручек, иногда глазированные и с простыми украшениями, без всяких следов их предварительного хозяйственного использования. Для установки таких сосудов иногда в фундаменте дома делалась даже глубокая шахта. В этих сосудах находят кости разных домашних животных, между прочим левую нижнюю челюсть и черепа, яйца и яичные скорлупы и т. п. В XIII в. христианские пастыри уже боролись с этим обычаем, причем в сохранившейся рукописи монаха Рудольфа (1235-1250) из Рауденского монастыря говорится, что в эти сосуды клали пищу для Stetewaldiu, т. е. для духов-хозяев места, причем сосуды ставили при постройке новых и при ремонте старых домов — в разные углы и позади очага. Этот обычай часто объединяют со строительною жертвою. Казалось бы, тут можно думать об обычной символике: горшок-человек. Но новейшие изыскания, особенно Вильгельма Ессе 1930 г., исключают такую возможность. Во всяком случае, горшки эти давно уже получили совсем иную функцию. Ессе связывает их с обрядами кормления духов умерших предков, которые так часто сливаются с домовыми духами. Такие горшки с пищею находят не только в фундаментах, но и во дворе, в саду — в ямах; кроме того, на одной усадьбе находили по несколько экземпляров таких горшков. В этих признаках Ессе справедливо видит доказательство тому, что здесь не строительная жертва, которая не повторяется, а приносится один лишь раз в момент основания здания.
Собранный у В. Ессе большой материал по такого рода находкам дает нам основание объяснять их иначе: это остатки обрядовых трапез, которые обыкновенно и зарываются в чистые места — там, где не ходят люди и где их не могут вырыть собаки и свиньи. У русских, например, этот обычай «хоронить» остатки священной ритуальной трапезы хорошо сохранялся прежде в обрядах новогоднего «кесарецкого поросенка», в ритуале «троецыплятницы» и др.; во всех этих случаях зарыванию остатков обрядовой пищи приписывали еще и магическое значение — способствовать плодовитости тех или иных домашних животных.
На востоке Европы прежде у разных народов при основании дома убивали курицу. У саратовской мордвы сохранялось верование, что из крови этой курицы рождается юртава, т. е. домовой дух женского пола, очевидно восходящий к эпохе матриархата. Для этого, выпуская из заколотой черной курицы кровь в ямочку среди двора, говорили: «да родится у нового жителя новая юртава» и т. д., «из этой крови родится юртава». Для нас важно еще отметить, что мордовская юртава носит имена: «бог сруба» или «богиня срезанного отрубка» (пня), «отрубленный пень» [Шахматов 1910, с. 94; Зеленин 1910, с. 309-310]. Русские крестьяне в районе Обояни прежде верили, что «всякий дом должен быть выстроен на чью-либо голову из живущих в нем, и потому, чтобы предотвратить несчастие, при переходе в него отрубают на пороге избы голову у курицы, которую после в пищу не употребляют. Иные же, для предотвращения мнимого несчастия, при закладке домов закапывали куриную голову под главным углом» [Машкин 1862, с. 84]. Белорусы в районе
Лепеля и Борисова некогда, при закладке нового дома, отрубали голову петуху, которую и зарывали тут же в землю или просто клали под угловой камень; петуха съедали. Иногда этот же обряд совершался при закладке печи — чтобы «куры плодились». А. Е. Богданович видел тут «остаток прежних жертв домовому», равно как и в обычае затыкать в углы и щели дома человеческие волосы, вычесанные или остриженные, а также ногти.
Коми-пермяк некогда приносил в новый овин, в первый раз наполненный снопами, печеного петуха, брагу и пиво, приглашал соседей и, усевшись с ними кругом дров, приготовленных для сушки овина, все съедали петуха, запивая брагою и пивом. Коми при этом думали: петух не спит по ночам и, после такой трапезы, предупредит хозяев о предстоящей опасности — в смысле пожара овина [Рогов 1858, с. 113-114]. По словам И. Н. Смирнова, некогда у чердынских и соликамских коми-пермяков при постройке дома обыкновенно обещали закопать одного плотника. Впоследствии же. человек заменяется тут мелким животным — поросенком, гусенком или петухом [Смирнов 1891, с. 62].
Казанские татары прежде, при закладке водяной мельницы, приносили в жертву водяному поросенка или щенка, «а некоторые даже и ребенка» [Магнитский 1881, с. 56]. Гиляки после постройки дома душили прежде собаку и кровью из ее сердца мазали пупок идолам мужского и женского духов Кок, местообитанием которых считались два верхних столба зимнего жилища [Крейнович 1930, с. 49]. Якуты в прежнее время, при постройке юрты, главные столбы, служащие основою юрты, обмазывали кумысом и конскою кровью [Маак 1887, с. 111]. Когда в новой якутской юрте ставили чувал (печь), то говорили: «нельзя, чтобы чувал ставился без крови», и убивали мелкую скотину, часть крови которой вливали в огонь, а потом этой же кровью кропили потолок юрты и кругом чувала [Ястремский 1897, с. 243].
Удмурты прежде после постройки нового дома боялись, что в доме поселится злой дух пери, которого трудно будет изгнать. Признаками присутствия в доме пери считалось — очень сильный треск бревен зимою и дурные сны обитателей дома. В подполье нового дома приносили в жертву «хозяину дома» черного барана или какую-нибудь домашнюю птицу, исключая курицы и петуха; часть жертвенного мяса и супа зарывали посреди подполья, говоря: «вот ешь и пей, а нас не трогай» [Гаврилов 1891, с. 138]. После постройки дома нанаи (гольды) как только можно спешили устроить праздник освящения дома, т. е. спешили водворить в новый дом духов-хранителей. Иначе в доме будто бы водворятся злые духи [Штернберг 1933а, с. 476], т. е. пустым, без духов, новый дом оставаться не может.
3. Поверья о скорой смерти жильцов вновь построенного дома. Общепринятое у западноевропейских этнографов объяснение того, почему при основании здания требуется жертва человека или его заместителя, мы уже знаем: эта жертва обеспечивает прочность здания, между прочим и тем, что из нее возникает дух-покровитель этого здания. В народе же чаще встречается иное объяснение, которое, как мы ниже увидим, надо признать более древним: жертвоприношение при закладке дома спасает жильцов и строителей будущего дома от близкой смерти. Так, например, в новой Греции отмечено поверье: кто первым пройдет мимо после того, как строители здания положили первый камень, тот умрет в ближайшем году. Во избежание этой печальной перспективы, каменщики убивают на закладном камне ягненка или черного петуха [Тэйлор 1896, с. 95].
В тех случаях, когда замурование живого человека в стены городской крепости обеспечивает неприступность этих стен, мы имеем весьма близкое поверье: неприступность крепости ведет как раз к тому, что жители ее спасаются от смерти при борьбе с врагами.
У немцев е Ольденбурге отмечено поверье: из вновь построенного дома — самое позднее на втором году постройки выносят покойника. Рядом целый ряд ограничений этого трагически-безнадежного правила, что обычно происходит на почве разложения древних предрассудков. Кто строит дом в старости, тот скоро умрет. На Рейне говорили, что после 50 лет нельзя начинать постройку дома — иначе, по пословице: «когда клетка готова, птичка улетит». То же самое говорили и французы: «когда сделают клетку, птичка улетит», или: «если строится старик, то он скоро умрет».
У немцев же известны еще и такие поверья: если при закладке дома кто-нибудь обойдет его кругом, то в новом доме умрет много людей. Кто первым пройдет мимо только что положенного закладного бревна (деревянного фундамента), тот умрет в течение ближайшего года. Кто первым войдет в новый дом, тот ранее всех прочих в данной семье умрет, почему на новоселье сначала в новый дом пускают кошку или собаку, петуха или курицу, или какое-либо иное животное и носят его по всем помещениям. П. Сартори пишет о том же: «Новая постройка требует жертвы, и считается весьма опасным, если первым живым существом, которое длительно пребывает или спит в новом доме, окажется человек. Поэтому впускают в новый дом прежде всего петуха или курицу, собаку или кошку — чтобы предстоящее зло пало на них, а не на людей».
И в Шотландии прежде широко была распространена вера в то, что постройка нового дома влечет за собою скорую смерть хозяина. В некоторых деревнях скорую смерть предрекали лишь в тех случаях, когда дом возведен на новом местe.
У русских также существовало прежде поверье о том, что каждое новое здание строится «на чью-либо голову», т. е. в нем кто-либо должен в скором времени умереть и этим «обновить» дом. В связи с этим поверьем, русские прежде при первом входе в новый дом на пороге избы отрубали голову у курицы и мясо этой курицы не ели. В б. Владимирской и других северных губерниях в новую избу сначала пускали ночевать петуха или кошку, особенно черной масти, и только потом уже переселялись на жительство сами хозяева. Некоторые старики, впрочем, намеренно первыми вступали в новую избу, желая тем показать, что они готовы умереть. Украинцы на Полтавщине прежде боялись присутствовать при закладке нового здания, так как верили, будто бы плотник может заложить здание «на голову» присутствующего человека, и этот последний вскоре умрет. Ограничительное поверье у русских на Алтае гласило: если в стены дома попало бревно «с пасынком», т. е. с сучком, который начинается глубоко в стволе дерева и отделяется от ствола щелью, то «хозяин дома скоро умрет» [Потанин 1864, с. 138]. Это поверье сохранило ту древнюю черту, что ближайшею причиною смерти жильцов дома считается именно дерево, служащее материалом для стройки. Вообще же русские прежде с беспокойством жили, как писал в 1877 г. П. С. Ефименко о жителях б. Архангельской губернии, на новоселье, «пока не умрет кто-нибудь или не падет животное» [Ефименко 1877, с. 192]. В б. Владимирской губернии говорили о том же, что вновь отстроенный дом «обмывается свадьбою или покойником», причем последнее считалось более нормальным, чем первое. Всякий, кто первым вступит в новый дом, «до году помрет» [Завойко 1914, с. 178]. «Если при переезде <...> в только что отстроенный дом сами постояльцы не уберут из дому сор, щепы и т. п., один в семье из жильцов <...> должен непременно умереть» [Межов 1864, с. 59, № 209]12. Здесь опять ограничение старого поверья, очевидно, на почве его разложения.
Польское поверье гласит: кто первым заснет в первую ночь, проводимую в новом доме, тот умрет. Это поверье, в противоположность Быстроню, мы относим сюда же: мысли людей долго идут в одном и том же направлении — в том самом, в каком они начали идти в примитивные времена.
В связи с поверьем о том, что во вновь выстроенном доме кто-либо из жильцов должен умереть, возникло обыкновение не доводить постройку, в деталях, до полного конца. Потому, например, в Галиции, в Брестском повете, крестьяне не спешат закончить новый дом, где они найдут себе смерть; то же и в окрестностях Келец. В Польше строители церквей страшно боялись довести до полного конца постройку костела и где-нибудь обязательно оставляли недоделанное место. Существовало поверье: кто доведет до конца стройку костела, тот не проживет и одного года. Такие же недостроенные на этой почве храмы наблюдал в своем детстве Фр. Краусс и в Сербии. Белорусы Волко-высского уезда оставляли в новом доме хотя бы одну стенку или же крышу незаконченною. Голенбёвский отметил в свое время на Руси обычай — целый год не делать крыши над сенями, чтобы «всякие беды вылетали в это отверстие». В Звягельском повете украинцы целый год запрещали белить потолок в новой хате, в крайнем же случае оставляли небеленое место над иконами. В Новой Ушице только на седьмой день по окончании стройки начинали мазать глиной заднюю стену дома, и то не белой глиной, а черной или желтой.
И наоборот — «пока дом строится, хозяин не умрет». Это последнее поверье отмечено у османских турок в Константинополе [Гордлевский 1915, с. 4].
У поляков известны также поверья и о том, что первое существо, которое вступит во вновь отстроенный дом, должно заболеть и умереть. Почему в новый дом сначала кидают, не переходя его порога, кошку, собаку или курицу. То же самое поверье известно и у сербов в Славонии. Фр. Краусс правильно связывал это поверье с представлениями о необходимости особой строительной жертвы [Кгаизз 1887, 5. 21].
По болгарским преданиям, строители часто замуровывают только одну тень человека, почему многие избегают проходить поблизости от новостроек. Чья тень таким образом замурована, тот должен скоро умереть. И если кто-либо умрет вскоре после закладки нового дома, то болгары обычно говорят, что тень его была замурована. Вариант этого болгарского поверья гласит так: на Дунае злонамеренные каменщики при закладке дома измеряли шнуром тень проходящего мимо человека и закладывали шнур в фундамент. Через сорок дней после этого несчастный, тень которого была измерена и замурована, превращался в злого духа talasam и беспокоил по ночам, до пения петухов, мирных жителей деревни.
Ад. Фишер правильно объединяет с обычаем замурования людей польский обычай так называемого затёса. Плотники делают иногда затёс, через который они могут вызвать скорую смерть каждого человека, живущего в данном доме. Поэтому польские крестьяне в то время, когда плотники могут сделать затёс, всячески ухаживают за плотниками и устраивают для них особое угощение, которое также часто называют «затёсом». Среди поляков распространено убеждение, что новый дом должен быть построен «на чью-либо голову» — если не человеческую, то на голову собаки или курицы. Польский плотник «затесывает» на здоровье или на болезнь жильцов будущего дома, после чего судьба жильцов зависит от этого затёса. Один плотник, закладывая новую церковь, договаривался с ксендзом о «затёсе», уверяя, что в противном случае, без особого угощения, его затёс может навредить. После того как плотника хорошо угостили, он дал доказательство силы своего затёса: затесал угол дома на пролетающую ворону, .и она упала тут же мертвою. В Польше были будто бы местечки и дома, где родители не могут воспитывать детей или даже совсем их не имеют; объясняли это таким «затёсом» злых строителей, который может проявлять свои гибельные последствия много лет подряд или даже навсегда.
Очень близкие поверья существовали прежде у белорусов и украинцев. Гродненские белорусы прежде верили, что при рубке первых бревен будущего дома строитель-плотник непременно кого-нибудь заклинает — или из числа членов семьи хозяина дома, или отдельное домашнее животное, или целую породу домашних животных, например, лошадей, коров, и т. п. Домохозяева просили строителей заклинать тараканов и мышей. Заклятое существо непременно должно в скором времени умереть. Момент заклятия связывался с ударом топора по дереву в месте соединения бревен, когда одновременно
произносилось и имя заклинаемого. Будто бы мелкие животные невидимою силою привлекались в этот момент к месту рубки, попадали под удары топора, и заклятие над ними таким образом исполнялось сейчас же [Шейн 1902, с. 333]. «Сколько венцов (рядов бревен), столько нехай (пусть) будет мертвецов!» — говорили будто бы злонамеренные белорусские плотники в б. Витебской губернии, ударяя по первому бревну обухом, и это заклинание сбывалось [Никифоровский 1897, с. 136, № 1013]. Если хозяин не потрафит мастеру, .не угостит и не подарит его, то мастер заложит дом на голову хозяина или даже на несколько голов. Передают, что один раз плотник таким образом заложил на голову хозяина, но случайно вошел в сруб вол, и балка, которая должна была убить хозяина, убила вола. В Слонимском уезде не только плотник, но и каждый мог заложить на что-либо злое, и от всего страдал хозяин.
Украинцы некогда верили, что дом может быть заложен на болезнь, смерть, хилость детей, падеж скота, размножение червей. Закладывали обычно на чью-либо голову, иначе и поп не будет святить здания. Обыкновенно плотника просили, чтобы он не закладывал на голову хозяина и его семьи. Добросовестные мастера закладывали на голову пса или кота, но обязательно должны были заложить на кого-либо, иначе их самих ожидала смерть. Райгородская сахарная фабрика заложена на куриную голову, вследствие чего завод идет хорошо, а куры в Райгородке гибнут. При первом ударе топора украинские строители нового здания в Западной Украине заклинали тех или иных животных, например, собак, кошек и др., чтобы предстоящие беды падали на них, а не на живущих в данном доме людей.
Для той же самой цели украинцы впускали первым в новый дом черного петуха. Украинцы Подолии прежде поступали таким образом: сначала оставляли переночевать в новой хате черного петуха и курицу, а в следующую ночь — черного кота и кошку; и только когда эти животные оставались живы — переселялись люди. Случалось будто бы, что оставленные таким образом животные исчезали неизвестно куда — «следа нет» [Дыминьский 1864, с. 8]. Для русских мы имеем старинное свидетельство о том же самом: «в новоселие идет (хозяин дома. — Д. 3.) с кошкою черною и с курою (петухом. —Д. 3.) черным» [Буслаев 1850, с. 41; Буслаев цитует сборник Румянцевского музея].
Описанный обычай «затёса» Быстронь сравнивает с земледельческим обрядом «залома». Можно лишить кого-либо счастья или здоровья, завязавколосья на его поле. Подобным же образом можно лишить кого-либо жизни, сделав затёс на балке будущего дома. И затёс и залом — это средства первобытной магии вредить врагу. Отношение затёса к закладке домов, однако же, по Быстроню, не ясно. Возможно, что первоначально они совсем не связаны между собою. Гипотеза Быстроня, на которой он особенно не настаивает, но считает ее правдоподобною, такова: первобытная постройка почему-то требует жизни строителя, а строителем был сначала сам хозяин дома. Позднее, когда плотник строит дом не для себя, а для кого-либо иного, — свою жизнь с новым домом связывает уже чужой человек, который и может поставить вместо себя другое лицо. К этому надо еще прибавить, замечает Быстронь, что деревенские плотники, подобно мельникам, пчеловодам и др., имеют свои тайны, которые делают их опасными в глазах непосвященных. Затёс и принадлежит к числу таких традиционных способов — требовать деньги и угощение от хозяев. Это последнее объяснение — совсем новое.
По прежним верованиям коми-зырян, как сообщает В. В. Кандинский, «всякое переселение из старого дома в новый никогда не обходится даром: оно требует жертвы. Зыряне радуются, если домовой в этом случае „навалится" <...> на скот, так как зачастую при переселениях мрут и люди». Поверье это наводило прежде такой страх, что «многие новые дома даже в Усть-Сысольске (теперь Сыктывкар. — Д. 3.) так и остаются необитаемыми» [Кандинский 1889, с. 109]: строители боялись переселиться в них, чтобы не умереть.
Представление о смерти человека настолько прочно ассоциировалось с постройкою нового здания, что это отразилось и в снотолкованиях. У бурят и у уфимских татар отмечено почти тожественное толкование сновидений: строить во сне новое здание предвещает смерть; видеть во сне выстроенный новый дом — к смерти кого-нибудь из членов семьи [Хангалов 1903, с. 238; Матвеев 1899, с. 270]. Ниже мы увидим, что это же самое снотолкование связано и с рубкою дерева. Сравнить удмуртскую примету: если во время свадьбы у жениха или у невесты имеется готовый для стройки сруб, то молодая по выходе замуж скоро умрет. Равным образом, удмурты прежде в первый год после свадьбы запрещали делать перестройки в доме мужа, складывать печи, закапывать столбы — под страхом опять-таки смерти той же несчастной молодой [Гаврилов 1891, с. 149].
Список литературы
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://mith.ru/alb/slavic/