Сравнение верований и законов показывает что первобытная религия установила греческую и римскую семью у

Работа добавлена на сайт samzan.net:

о человеке, о жизни, смерти, будущей жизни, о божественном начале, то сейчас же видна будет тесная связь между упомянутыми выше идеями и древними нормами частного права, между ритуалом, вытекающим из его верований, и политическими учреждениями.

Сравнение верований и законов показывает, что первобытная религия установила греческую и римскую семью, учредила брак и власть отца, обозначила степени родства и освятила право собственности и наследования. Та же самая религия, расширив и распространив семейную группу, установила более крупную ассоциацию —общину, где и продолжала властвовать так же, как и в семье. Из нее вытекают все учреждения точно так же, как и все частное право древних. От нее гражданская община получила свое руководящее начало, свои нормы, свои обычаи, свое управление. Но с течением времени эти старинные верования изменились или исчезли, а вместе с ними изменились и частное право, и политические учреждения. Наступил ряд переворотов, и социальные преобразования всегда правильно следовали за изменениями в области умственного развития.

Итак, прежде всего, нужно изучать верования данных народов. Особенно важно для нас узнать наиболее древние, так как учреждения и верования, которые мы находим в цветущие эпохи Греции и Рима, есть лишь дальнейшее развитие предшествовавших верований и учреждений, и корни их нужно искать в далеком прошлом. Племена греческие и италийские бесконечно древнее Ромула и Гомера. Верования сложились, а учреждения установились или подготовились в эпоху более древнюю, во времена незапамятные.

Но есть ли у нас надежда достигнуть познания этого отдаленного прошлого? Кто скажет нам, что думали люди за десять или пятнадцать веков до нашей эры? Можно ли уловить снова то, что так неуловимо и подвижно —верования и взгляды? Мы знаем, что думали восточные арийцы тридцать пять веков тому назад; знаем это из гимнов Вед, которые, без сомнения, очень древни, из законов Ману, которые менее древни, но попадаются места, принадлежащие весьма отдаленной эпохе. Но где же гимны древних эллинов? У них были, как и у италийцев, древние песни, древние священные книги, но ничто из всего этого до нас не дошло. Какое воспоминание может сохраниться у нас о поколениях, не оставивших нам никаких письменных памятников? По счастью, прошедшее никогда совершенно не умирает для человека. Человек может его забыть, но он всегда его хранит в самом себе, потому что таковым, каков он есть во всякую данную эпоху, он является продуктом и итогом всех предшествовавших эпох. Если человек заглянет в свою душу, то он может найти там и распознать эти различные эпохи по тем отпечаткам, какие каждая из них оставила в нем.

Домашняя религия

Мы не должны думать, что эта древняя религия была похожа на те, которые возникли позже на более высоких ступенях человеческой культуры.

Вся эта религия заключалась в недрах дома. Не было публичных отправлений религиозных обрядов; наоборот, все религиозные церемонии совершались только в тесном кругу семьи. Очаг никогда не помещался вне дома, ни даже у наружной двери, где посторонний мог его слишком легко видеть. Греки помещали его всегда в ограде, защищавшей огонь от соприкосновения и даже от взоров посторонних. Римляне скрывали его во внутренней части дома. Все эти боги —очаг Лары, Маны —назывались богами сокровенными или богами внутренними. Для всех обрядов этой религии требовалась тайна, говорит Цицерон; если религиозная церемония бывала замечена посторонним, то от одного его взгляда она считалась нарушенной и оскверненной.

Для этой домашней религии не существовало ни единообразных правил, ни общего ритуала. Каждая семья пользовалась в этой области полнейшей независимостью. Никакая внешняя сила не имела права устанавливать его культ или верования. Отец был единственным жрецом и, как жрец, он не знал никакой иерархии. Понтифекс в Риме или архонт в Афинах могли наблюдать, совершает ли отец семьи все религиозные обряды, но они не имели права предписывать ему ни малейшего в них изменения. У всякой семьи были свои религиозные обряды, ей одной принадлежащие, свои особенные молитвы и гимны. Отец, единственный истолкователь своей религии и единственный верховный жрец своей семьи, имел власть обучать ей, и он мог обучать ей только своего сына. Обряды, слова, молитвы, составлявшие существенную часть домашней религии, —все это было родовым наследием, священной собственностью семьи, и собственностью этой ни с кем нельзя было делиться, строго воспрещалось открывать что-либо из этого посторонним. Так было и в Индии: “я силен против моих врагов, —говорит брамин, —гимнами, которые достались мне от моей семьи и которые отец мой мне передал”.

Таким образом, религиозными центрами были не храмы, а жилища; всякий дом имел своих богов; всякий бог покровительствовал только одной семье и был богом только в одном доме... всякая семья создала себе своих богов.

Такая семья могла распространяться лишь с размножением семьи. Отец, давая жизнь сыну, передавал ему в то же время свою веру, свой культ, свое право поддерживать священный огонь, совершать погребальные приношения, произносить установленные молитвы. Рождение устанавливало таинственную связь между рождающимся в жизни ребенком и богами семьи. Сами боги были его семьей. Ребенок, рождаясь, приносил с собой свое право поклоняться им и приносить жертвы; точно так же, как позднее, когда смерть делала его самого божеством, живые должны были его сопричислить к сонму тех же богов семьи. Религия была основным началом древней семьи. То, что соединяет членов древней семьи, есть нечто более могущественное, чем рождение, чем чувство, чем физическая сила, это —религия очага и предков. Она делает семью одним телом и в этой жизни и в будущей, загробной. Древняя семья является обществом характера более религиозного, чем единственного; ...женщина причислялась к семье лишь постольку, поскольку священный обряд брака посвящал ее в культ; и сын переставал считаться членом семьи, если он отказывался от культа или выделялся; усыновленный, наоборот, делался истинным сыном, потому что, хотя его и не связывали с семьей, усыновившией его, узы крови, зато соединяло нечто более важное —общность культа; наследник, который отказывался принять культ наследователя, терял право наследства; наконец, самое родство и права на наследование устанавливались не в силу рождения, а в силу тех прав, которые данное лицо имело на участие в культе, как права эти были установлены религией. Не религия, без сомнения, создала семью, но она, безусловно, дала ей основные законы, установления, и потому строй древней семьи совершенно иной, чем он был бы в том случае, когда бы в его основание легли и образовали его только естественные чувства.

Религия первых веков была исключительно домашняя; такова же была и мораль. Религия не говорила человеку, указывая на другого человека: вот твой брат. Она говорила ему: вот чужой; он не может принимать участия в религиозных священнодействиях у твоего очага, он не может приближаться к могилам твоей семьи; у него иные боги, не те, что у тебя; он не может слиться с тобой в общей молитве; твои боги отвергают его поклонение и смотрят на нero как на врага, —значит, он и твой враг.

В религии очага человек никогда не молит богов за других людей, он призывает божество только ради себя и своих. Тогда вся религия была сосредоточена вокруг очага, и кругозор нравственных чувств и привязанностей не переходил за тесный круг семьи.

Совершенно естественно, что идея нравственности, как и идея религии, имела свое начало и свое развитие. Бог первобытных поколений этой расы был очень малым; постепенно люди сделали ею более великим. Так же и мораль. Вначале очень узкая и несовершенная, она незаметно расширялась и постепенно дошла до провозглашения обязательного долга любви ко всем людям. Ее точкой отправления была семья; и под влиянием верований домашней религии впервые предстало перед человеком сознание обязанностей.

Новые религиозные верования

Нужно принять во внимание ту чрезвычайную трудность, какая представлялась первобытным народам при основании правильных обществ. Нелегко установить общественную связь между людьми настолько различными, до такой степени свободными, столь непостоянными. Чтобы дать им общие законы, установить власть, внушить повиновение, заставить страсти подчиниться разуму, индивидуальный разум —разуму общественному, требуется, без сомнения, нечто более сильное, чем сила физическая, нечто более чтимое, чем выгода, более надежное, чем философские теории, более ненарушемое, чем договор, —нечто, что находилось бы одинаково в глубине всех сердец и имело бы над всеми ими власть.

Это нечто есть верование. Нет ничего более властного над душой человека. Верование есть произведение нашего духа, но мы не властны изменить его свободно по нашему желанию. Оно наше создание, но мы этого не знаем, а считаем его божественным. Оно действие нашей силы и оно сильнее нас. Оно человечно, а мы считаем его божественным. Оно в нас самих, оно никогда не покидает нас, говорит с нами всякую минуту. Если оно велит нам повиноваться, —мы повинуемся; если оно предписывает нам обязанности, —мы им подчиняемся. Человек может покорить природу, но он подвластен своей мысли.

И вот древние верования приказывали человеку чтить предка; культ предков собрал семью вокруг одного алтаря. Отсюда вышла первая религия, первые молитвы, первое понятие долга, первые понятия о нравственности; отсюда произошло также и установление собственности, определение порядка наследования, отсюда, наконец, все частное право, все законы домашней организации. Далее, с ростом верований росли и формы общественной жизни. По мере того как люди начинали чувствовать, что у них есть общие боги, они начали соединяться в более обширные группы. Те же нормы, найденные и установленные в семье, приложены были позже и к фратрии, трибе, гражданской общине.

Окинем взглядом путь, пройденный людьми. Вначале семья живет обособленно, и человек знает лишь домашних богов. Выше семьи образуется фратрия со своим богом. Затем идет триба и бог трибы. Наконец является гражданская община и понятие о боге, провидение которого хранит всю общину. Иерархия верований —иерархия общественных союзов. Религия у древних была вдохновительницей и организатором общества.

Индусские, греческие и этрусские мифы рассказывают, что боги открыли людям законы общежития. В этой легендарной форме заключается истина. Социальные законы были делом богов, но сами эти могущественные и благодетельные боги есть не что иное как человеческие верования.

Боги гражданской общины

Гражданская община и город не были синонимами у древних. Гражданская община была религиозным и политическим союзом семей и триб; город же был местом собраний, местом жительства и, главным образом, святилищем целого союза.

Алтарь гражданской общины находился в особо устроенной ограде строения, которое греки называли пританеем, а римляне —храмом Весты. В городе не было ничего более священного, чем этот алтарь, на котором поддерживался постоянно священный огонь. Правда, что в Греции это исключительное благоговение ослабело очень рано: воображение греков было увлечено в сторону более прекрасных храмов, более роскошных легенд и величественных статуй2

. Но в Риме оно никогда не ослабевало. Римляне не переставали верить, что судьба города связана с очагом, изображающим их богов. Почтение, каким римляне окружали весталок, доказывало важность их священнослужения.

Подобно тому, как культ домашнего очага был тайным и только одна семья имела право принимать в нем участие, точно так же и культ общественного очага был скрыт от посторонних. Никто, кроме граждан, не имел права присутствовать при жертвоприношениях. Один взгляд постороннего человека осквернял религиозное священнодействие. У каждой гражданской общины были свои боги, принадлежавшие только ей одной; боги эти были такими не по природе, как и божества первобытной семейной религии; так же как и те, назывались они ларами, пенатами, гениями, демонами, героями; под всеми этими именами скрывались души людей, возведенных по смерти на степень богов. Эти гении или герои были по большей части предками народа. Тела умерших погребались или в самом городе, или на принадлежащей ему земле. Из глубины своих могил блюли они общину, они оберегали страну и были в некотором роде ее вождями и владыками. Это выражение —вожди страны —в применении к мертвым встречается в одном предсказании, с которым пифия обращается к Солону: “Чти культ вождей страны, тех, которые обитают под землей”. Подобные понятия проистекали из веры в громадное могущество, приписываемое древними душе человека по смерти. Каждый человек, оказавший гражданской общине большую услугу, начиная с ее основателя и до того, кто даровал ей победу или улучшил ее законы, становился богом этой общины.

Город, имевший собственное божество, не желал, чтобы это божество покровительствовало посторонним, и не позволял поэтому им поклоняться ему. Большую часть времени вход в храм был доступен только для граждан.

У каждой гражданской общины было свое сословие жрецов, независимых ни от какой посторонней власти. Между жрецами двух общин не было никакой связи, никаких сношений, никакого общения учений или обрядов. Если человек переходил из одного города в другой, то он находил там других богов, другие догматы, другие обряды. У древних были книги обрядов, но книги одного города не были похожи на книги другого. Каждая гражданская община имела свои сборники молитв и обрядов, хранимые в глубокой тайне. Открыть их постороннему значило нанести ущерб религии и подвергнуть опасности свою судьбу. Поэтому религия была вполне местная, чисто гражданская, принимая это слово в том смысле, как оно употреблялось у древних, т.е. особая для каждой гражданской общины.

Человек знал вообще только богов своего города, только их почитал и им поклонялся. Каждый мог сказать то, что говорил в трагедии Эсхила один чужестранец аргивянам: “я не боюсь богов вашей страны и я им ничем не обязан”. Каждый народ ожидал себе благополучия от своих богов.

Из всего сказанного видно, какое странное понятие было у древних о богах. Долго не являясь у них представления о божестве как о высочайшей власти. У каждой семьи была своя домашняя религия, у каждой гражданской общины своя национальная религия. Город был как бы маленькая замкнутая церковь, имевшая своих богов, свои догматы, свой культ. Верования эти кажутся нам грубыми, но они были верования народа наиболее развитого и духовно одаренного в те времена, и они оказали такое могущественное влияние на греков и римлян, что большая часть их законов, учреждений и истории вышла оттуда.

Глава III

РЕЛИГИЯ КАК СОЦИАЛЬНЫЙ ФЕНОМЕН

1. Определение религии.

2. Религия и общество. Социальные функции религии.

3. Типы “человека религиозного”и типология религиозных организаций.

1. ОПРЕДЕЛЕНИЕ РЕЛИГИИ

Социология рассматривает религию в ее отношении к обществу, анализирует ее связь с организацией общественной жизни. Эта связь двусторонняя. Как бы ни оценивалось и ни интерпретировалось воздействие общества на религию, социология не может не признавать сам факт такого воздействия хотя бы потому, что в отличие от теологии понимает изменения в содержании религии и формах ее организации как результат действия естественных, эмпирически фиксируемых сил, в первую очередь социальных. Могут быть разными оценки и объяснения роли религии в создании, поддержании и изменении социального порядка, формировании личности, но именно изучение воздействия религии на общество и является главным делом социологии религии.

В результате социологического анализа религия предстает как социальный феномен. Образ религии, создаваемый социологией, определяется преследуемыми ею целями познания социальных явлений и возможностями, “разрешающей способностью”применяемых ею методов. Этот образ отличается от того, каким видит и изображает религию психолог, философ или историк. Это похоже на то, как если бы портрет одного и того же человека писали художники, представляющие разные школы. Определение религии, которое дает или может дать социология, не должно рассматриваться как исчерпывающее и достаточное, ибо религия не исчерпывается социальным аспектом —процессами взаимодействия с обществом, социальными функциями и т. д., т. е. тем комплексом вопросов, который ограничен рамками доступного для социологических методов исследования религии.

Трудность определения религии как социального феномена заключается в том, что на этом уровне религия рассматривается как социальное поведение, т. е. как определенный образ действий, связанный с определенными формами организации и верований. Вопрос заключается в том, что представляет собой эта “определенность”, в чем специфика такого поведения и таких убеждений, что делает их религиозными явлениями.

Обычный и самый распространенный способ научного определения основывается на индуктивном методе: собирают по возможности полный набор фактов, относящихся к изучаемому явлению, и, сравнивая их, выделяют сходные, повторяющиеся, общие свойства как характеризующие исследуемый феномен. Однако социологи обнаружили, что невозможно указать какое-либо общее свойство, присущее всем религиям, настолько они различны. Так, европейским религиям присуще (и характерно для них) раздвоение мира на посюстороннее (имманентное) и потустороннее (трансцендентное). Но такое понимание религии перестает “работать”за пределами их распространения. Буддизм или индуизм мы, не задумываясь, называем религиями, но, как и в ряде других восточных религий, в них очень трудно выделить специфически религиозный элемент, пользуясь мерками, снятыми с западных религий.

Можно было бы привести и другие примеры, когда та или иная религия не подходит под определение религии как “веры в сверхъестественное”. В результате среди социологов отмечается довольно большое единодушие в определении отдельных проявлений религии, таких, как церковь, бог, религиозная вера и т. д., но в то же время—довольно большие расхождения в определении самой религии. Отсутствие единства в понимании и, следовательно, определении религии связано, видимо, с неполнотой знаний, которыми сегодня располагает наука. Не существует достаточно убедительного ответа на вопрос о том, функционирует ли религия в разных обществах или в разные исторические эпохи одинаково. А если это так, то под вопросом оказывается само представление о том, что религия является неким феноменом, который можно подвести под одно общее определение.

Однако без дефиниции религии при изучении ее социальной роли все же обойтись трудно. Предложенные исследователями определения можно разделить на два типа —содержательные и функциональные.

Содержательные определения исходят из того, что должна быть указана “сущность”, “субстанция”, т. е. то, что делает религию религией и отличает ее от любого другого явления. Такого рода определение дал в 1873 г. Э. Тайлор: религия есть “вера в духовные существа”. Это определение отвечает самому распространенному Представлению о том, что вера в бога или богов составляет существенный элемент религии. Тайлор говорил о “духовных существах”, поскольку предметом его исследования были “примитивные религии”, а их приверженцы не имеют понятия о “боге”, но верят в существование невидимых существ. Поэтому Тайлор счел более Правильным определить религию не как веру в бога, а более —как веру в “духовные существа”.

В настоящее время на основе подхода, предложенного Тайлором, понятие “религия”определяется рядом ученых как вера в Существо или в существа, которые не воспринимаются обычными, эмпирическими способами. Такого рода определение основывается на представлении о том, что религия —это нечто, неразрывно связанное с верой, и вопрос заключается в том, что есть объект этой веры.

Однако, как показал Р. Маретт, есть религии, которые не столько представляются (то есть связаны с представлениями о чем-то), сколько “танцуются”, —это религии, в которых ритуал и эмоции стоят на первом месте, а вера есть нечто вторичное. Верования выражаются в таких религиях в ритуальных движениях, танцах, религиозных объектах: но эти религии не имеют вероучения, догмы, теологии.

Это относится не только к “примитивным”религиям. Иудаизм представляет собой религию, в которой на первом месте стоит поведение, а не верования или переживания. В буддизме понятие о божестве или сверхчеловеческом существе является периферийным, второстепенным. Как видим, содержательное определение религии такого рода, о котором идет речь, чревато тем, что какой-то специфический вид религиозности представляется в качестве определения сущности религии вообще. Если придерживаться такого определения, то, строго говоря, нельзя, например, считать религиозными людьми тех буддистских гуру, которые не признают существования какого-то сверхчеловеческого существа.

Другой вариант содержательного определения, которое стремится выявить сущность религии, но избежать при этом ее отождествления с каким-то специфическим проявлением веры, предложил Дюркгейм. Он полагал, что распространенное в XIX в. представление о религии как ложном понимании мира, предрассудке, как порождении невежества и неумения человека правильно объяснить мир, вследствие чего по мере успехов в познании религиозные убеждения должны будут исчезнуть,—есть представление, которое сводит религию к проявлению познавательной деятельности человека, но не видит в религии социального феномена. Религия как социальный феномен должна получить объяснение в социальных категориях, а не как явление индивидуально-психологическое, производное от уровня развития познавательных возможностей человека, его разума. Социолог должен рассматривать любую религию, в том числе самую примитивную, не как ложную или истинную, а как выражение социальной жизни, как именно социальный феномен. В определении религии, которое дал Дюркгейм (оно приведено в гл. II), центральным является тезис о том, что религия имеет дело со “священными вещами”—с вещами, которые находятся по ту сторону всего мирского, по ту сторону “профанных”дел и забот обычного человеческого существования.

Дюркгейм обратил внимание на очистительные обряды и изменения в состоянии человека, которые во многих культурах считаются необходимым предварительным условием участия человека в религиозных ритуалах. Он полагал, что здесь выражено то понимание деления жизни на сакральную и профанную реальности, которое и позволяет установить сущность религии, существующей в любой культуре. Вступая в общение со “священным”, участвуя в ритуале, человек ощущает причастность к “высшему”, к тому, что возвышается над будничностью, рождает праздничное настроение. Это ощущение отличается от всего, что переживает человек в своей обычной, повседневной жизни, имея дело с тем, что его в этой жизни окружает.

Согласно Дюркгейму, не все, что вызывает благоговение, и не всякий опыт “священного”является религией. Он различает магию и религию. Религия есть коллективная деятельность, в которую вовлечена социальная группа: “во всей истории мы не найдем ни одной религии без церкви”. Под “церковью”Дюркгейм имеет в виду всякую общность, существующую на религиозной основе. Связь со священным, таким образом, принципиально, по самой сути своей является социальным феноменом, ее субъектом является группа, это феномен коллективного сознания. По Дюркгейму, сама социальная жизнь является, по существу, религиозной, а религиозная вера и практика выражают зависимость индивида от общества.

Дюркгеймовское определение религии предполагает дуалистический взгляд на мир: жизнь имеет религиозную и нерелигиозную стороны. Нет религии и нет общества, утверждал Дюркгейм, которые не знали бы и не осуществляли в своей практике этого разделения мира на две разные части —священное и профанное. Однако этому противоречит тот факт, что все же есть люди, которые иначе воспринимают мир, в других категориях организуют свой опыт и деятельность. Это может быть либо тотально религиозное восприятие мира, в котором общество в целом отождествляется с “церковью”, либо последовательно секулярный взгляд на мир.

И еще одна трудность, связанная с содержательным определением религии: следует ли считать религиозным поведение патриота, почитающего как святыню Отечество и такие символы, как национальный флаг и гимн? Отличается ли —и если полагать, что отличается, то чем именно —благоговение и почитание святынь такого рода от поклонения сверхъестественному объекту? Ответ на этот вопрос дать оказалось очень трудно. Содержательное определение религии “работает”достаточно убедительно в отношении лишь традиционных форм религии.

Определение религии можно также искать, задаваясь вопросом не о том что, она есть, а —каким образом она действует. Такое —функциональное — определение религии предпочитает не искать ответа на вопрос о сущности религии, о существовании какого-то начала, стоящего вне мира, вызывающего и обусловливающего отличительные особенности религиозного мировосприятия, а обратиться к изучению характерных черт религиозного поведения. Социологически ориентированное определение религии должно исходить из анализа социального поведения, т. е. такого, которое является осмысленным и определяется избранной целью. Этот подход был заложен Вебером, считавшим, что всякая дефиниция может быть лишь результатом эмпирического поведения и не столько выражать “сущность”религии, сколько очерчивать границы той области проблем, которая подлежит исследованию. К религии относится та деятельность, в которой вырабатывается основополагающий смысл, та главная руководящая мысль, на основе которой та или иная группа или общество индивидов “организует”свою жизнь. Примером такого функционального определения религии может служить определение, которое предложил американский социолог Р. Белла: религия есть “набор символических форм и действий, которые соотносят человека с конечными условиями его существования”—рождением, смертью, жизненными трагедиями, бесконечностью универсума. Способность направлять человеческие действия, определять общую их тенденцию среди возможных альтернатив, допускаемых условиями человеческого существования, —вот что рассматривается в качестве наиболее существенной отличительной черты религии сторонниками функционализма. С этой точки зрения, решаемые религией проблемы, являются фундаментальными: они встают перед любым обществом на любой ступени его развития, независимо от общественного строя, уровня развития науки и техники. В этом определении религия, по существу, отождествляется с основным содержанием культуры. Согласно этому определению то, что является в культуре самым фундаментальным, является религией. Религия, по определению, должна рассматриваться как решающая сила в общественном развитии.

В отличие от Р. Беллы или других функционалистов, разделяющих его подход, М. Вебер, например, не стремился к выработке какого-то законченного определения религиозного феномена. Он полагал, что любая дефиниция достаточно условна и не способна выразить суть дела. Для него главное заключалось в том, что индивиды действуют, сообразуясь с избираемыми ими методами достижения преследуемых ими целей. Эти цели, по Веберу, могут быть сами по себе секулярными —богатство, престиж и т. д. Хотя в исследовании смысловой основы человеческой деятельности Вебер видел задачу социологии религии, он не отожествлял эти “смыслы”полностью с религиозными понятиями. Он видел, что для современного общества характерны как раз именно не религиозные “смыслы”, т. е. Вебер, в противоположность некоторым последующим социологам, не рассматривал наиболее общие культурные ориентации современного общества как совпадающие с определением “религиозного”.

Функциональные определения религии, как правило, оказываются чрезмерно широкими. Действительно, если религия —система верований и действий, с помощью которых люди решают (или пытаются решать) “конечные”проблемы своего существования, человеческой жизни, то под это определение подпадает и вера в науку или класс, нацию, т. е. все то, что можно назвать секулярной верой. Функционально она является эквивалентом религиозной веры, и невозможно провести грань между “настоящей”верой и ее суррогатом, подобно тому как христианские теологи различают истинную веру в бога и “идолопоклонство”. Это точка зрения на религию, согласно которой все люди религиозны и различие между ними лишь в том, поклоняются они истинному богу или ложному. Однако с позиций функционализма любые убеждения и верования, в которых решаются фундаментальные вопросы человеческой жизни, —не только такие, которые связаны с представлением о сверхъестественном, —могут быть названы религией. При этом должно соблюдаться еще одно условие —это верования, которые не остаются сугубо частным делом индивида, но становятся или являются достоянием группы, важным аспектом социального взаимодействия: религия есть социальный феномен, выполняющий интегративную функцию в обществе.

Итак, религия определяется, как правило”двумя способами—содержательным и функциональным. Содержательные определения отмечают в религии, прежде всего веру в духовные существа или сверхъестественную реальность либо проводят разграничение между священным и профанным аспектами в восприятии реальности. Определения такого рода имеют в виду традиционные формы религиозности. Изучение религиозности, исходя из такого определения, заключается в выяснении специфики религиозных проявлений и их отличия от всего того, что не относится к религии, в изучении различных типов таких проявлений и их объединении по религиозному признаку.

Функциональные определения представляют религию как совокупность представлений о конечных проблемах, как символическую систему, составляющую сердцевину основополагающих ценностей жизни. Изучение религии с этих позиций включает все, что играет роль такого рода смыслоположений, будь то традиционные религии, национализм, астрология или новые культы.

Различия в подходах не исключают возможности дать все же самое общее и с социологической точки зрения приемлемое определение или, точнее, описание того, что присуще религии, составляет ее отличительные признаки: верования, ритуалы, этос (нравственная позиция), взгляд на мир, система символов.

Социологическое определение религии имеет смысл лишь как часть более общего понятия религии. Религия—человеческий феномен, который объединяет в себе культурную, социальную и личностную системы в некое значимое, смысловое целое. Все эти элементы организованы в структуру, которая воздействует на процессы изменения и развития общества.

Религия, таким образом, включает верования (мифы), т. е. веру, которая помогает человеку понять, объяснить и определенным образом упорядочить свою жизнь; вера сама по себе есть индивидуальный феномен, который включает доверие к какому-то объекту, событию, принципу или существу как воплощению ценности и источнику смысла жизни; религия предполагает, следовательно, общность верований, разделяемых верующими, общий для них миф, который вписывает общие культурные ценности в определенную историческую действительность.

Религия включает, далее, ритуальное поведение; оно многообразно —молитва, пение, танец, употребление какой-то пищи или запрет на нее, празднование определенных дат и т. д. Ритуальные действия ориентируются на религиозные символы, которые определяют их смысл, и потому рассматриваются как совершенно отличные от внешне схожих действий человека в обычной жизни (в христианском таинстве причащения человек “вкушает тело и кровь Христову”не для того, чтобы утолить голод и жажду). Ритуалы могут проводиться отдельным человеком, но есть ритуалы, которые требуют коллективного участия верующих. Обычно такие, регулярно повторяющиеся, ритуалы совершаются в специальных местах-святилищах, храмах и т.д. Социологи рассматривают коллективные ритуалы как один из главных признаков, отличающих религию от магии, ибо магические действия совершаются любым, обладающим соответствующим даром или знаниями; такие “маги”еще не являются профессиональными священнослужителями. Ритуалы и религиозные символы обычно вписаны в материальную и художественную культуру традиционных обществ —музыку, живопись, резьбу, танцы, письменность. Ритуальное поведение, которое предполагает посильное персональное участие верующего, осознается как участие в акте, означающем соприкосновение с чем-то большим, чем повседневная реальность, со священным, и выражает по отношению к нему почитание, благоговение, поклонение. Центральная роль в религии принадлежит символам. Символ —это вещь, которая представляет или напоминает о чем-то еще, знак чего-то другого. С помощью символов можно совершать определенные действия не “по правде”, а символически, например, в жертвоприношениях обходиться не настоящими, а символическими дарами богам. Символы —это объекты (Крест, Звезда Давида); это поведение, поступки (коленопреклонение перед алтарем, крещение новорожденного, дотрагивание до Мезузы —куска пергамента со стихами из Второзакония, прикрепленного к дверному косяку, при входе в дом человека, соблюдающего предписания иудаизма, или обращение лицом в сторону Каабы как условие действенности молитвы мусульманина, так же как пятикратная ежедневная молитва); это мифы или предания (библейская история сотворения мира, евангельский рассказ о Христе, моющем ноги ученику). Религиозные символы обеспечивают функционирование религии как системы коммуникации и как системы выражения и объяснения опыта решения “конечных проблем”. Религиозное решение “конечных проблем”жизни и смерти, добра и зла, гибели и спасения —решение посредством символов, выраженное и интерпретированное символически.

2. РЕЛИГИЯ И ОБЩЕСТВО. СОЦИАЛЬНЫЕ ФУНКЦИИ РЕЛИГИИ

Религия существует в обществе не как чужеродное ему тело, но как одно из проявлений жизни социального организма. Связь между религией и обществом было бы неправильно рассматривать как взаимодействие двух самостоятельных величин. Религия-часть общественной жизни, от которой не может быть изолирована, так прочно она вплетена в ткань социальной жизни. Тем не менее, характер и степень этой связи религии с обществом на разных этапах его развития неодинаковы. С усилением социальной дифференциации возрастает и самостоятельность различных сфер общественной жизни. Общество, идя по пути специализации и дифференциации, эволюционирует от состояния целостности, в которой еще неразличимы и слиты воедино все слагаемые его жизнедеятельности, к такой целостности, которая представляет собой единство многообразия.

Говорить о религии как о специфическом социальном феномене, различаемом в ряду других (мораль, искусство, философия, право, наука), можно лишь применительно к довольно поздним эпохам истории. Анализ религии как социального феномена в его взаимодействии с обществом возможен лишь в рамках истории социальной дифференциации. Это означает, наряду с прочим, что выполняемые религией функции необходимо рассматривать, если речь идет о развитом обществе, в их переплетении с функционирующими в обществе другими социальными системами.

Такой подход предполагает, во-первых, что функции религии должны быть соотнесены с тем фундаментальным фактом, что всякое социальное действие есть субъективно осмысленное действие, ориентированное на определенные ценности. Вопрос о соотношении религии и общества —это, прежде всего, вопрос о роли религии в мотивации социального поведения. Во-вторых, в социологии этот вопрос раскрывается в анализе взаимодействия между специфическими формами деятельности и религией: религия и экономика, религия и политика, религия и семья и т. д.

Понятие “общество”в строго социологическом смысле означает переплетение многообразных социальных отношений между членами групп и между группами. Такое понятие общества отлично от понятия “культура”как совокупности материальных и имматериальных артефактов. Конечно, это различение продиктовано в первую очередь аналитической потребностью и ясно, что нет и не может быть общества без культуры и никакая культура не существует вне общества. Однако если, соглашаясь с Вебером, рассматривать общество как социальную деятельность индивидов, то оно предстает как арена и продукт их деятельности. Индивид выступает в качестве деятельного начала, деятельность исходит от него. Культура же фиксирует уже сложившиеся способы жизнедеятельности как принудительно действующие нормы регуляции, как то, что индивиду задается как бы извне. В этом смысле и религия, будучи человеческим действием и социальным феноменом, т. е. порождением жизнедеятельности общества, затем противостоит человеку как нечто заданное ему извне и обязательное. Религия в этом отношении соотносится с понятием культуры. В силу сказанного проблема “религия и общество”является частью более общей проблемы —“религия и культура”.

Религия есть звено социокультурных связей, функционирование которого позволяет понять их структуру и возникновение: религия выступает как фактор возникновения и формирования социальных отношений, во-первых, и как фактор легитимизации тех или иных определенных форм социальных отношений, во-вторых; религия должна быть рассмотрена, следовательно, в качестве фактора, способствующего поддержанию стабильности общества, и одновременно фактора, стимулирующего его изменение. В основе этих проявлений религиозной активности лежит одна и та же функция, относящаяся к числу основных функций религии, —функция смыслополагания.

Структурно-функциональный анализ религии. Функция смыслополагания, или “значения”, является основной функцией религии в понимании Вебера, Дюркгейма и многих современных социологов религии. Религия —то, что делает человеческую жизнь осмысленной, она снабжает ее важнейшим компонентом “значением”. Это происходит благодаря тому, что религия дает картину мира (космоса, универсума), в которой несправедливость, страдание, смерть, все то, что делает “мою жизнь”трагической неудачей, сокрушает надежды, “ломает мою судьбу, которая могла бы быть совсем другой”, все это оказывается обладающим значением и смыслом в той перспективе “последней или конечной реальности”, которую предлагает религия в своей картине мира. Если страдания и смерть имеют значение, если человек знает, в чем оно, то у него появляется сила жить, преодолевая страдания. Сильным делает человека знание того, зачем он живет. Слабым, беспомощным, пребывающим в растерянности, “потерянным”становится человек, если он ощущает пустоту, утрачивает понимание смысла в том, что с ним происходит. Равным образом, жизнь лишена смысла, если человек не чувствует, что он заслужил свой счастливый жребий, если ему просто случайно повезло. И в этом случае жизнь также лишена значения, ибо все дело слепого случая и ничто не надежно.

Если жизнь теряет значение, то это, может быть, самое страшное несчастье и нечто худшее, чем смерть. Особенность религиозного взгляда на мир, которая дает возможность справиться с этой угрозой, в том, что каждое отдельное событие рассматривается как имеющее смысл в силу его связи с общей картиной мира в его предельном, конечном значении. Религиозное миропонимание, В отличие от философского или научного, выражается в ценностных понятиях, т.е. ориентировано на то, чтобы показать, что значат те или иные события человеческой жизни в свете понимания конечных целей и устремления. С этой функцией религия может справиться в том случае, если она не только ориентирована на индивидуально-психологическое воздействие, но и способствует поддержанию коллективной идентичности.

Религия помогает понять людям, кто они есть, показывая значение той группы, к которой они принадлежат, среди других людей, населяющих наш мир. Дюркгейм сравнивал религию в этом ее качестве с тем, как действует клей: она помогает людям осознать себя как моральную общность, скрепленную общими ценностями и общими целями. Эта объединяющая и способствующая самоопределению человека функция религии особенно сильно действует в доиндустриальных обществах. Американские социологи религии полагают, например, что сегодня в плюралистическом американском обществе ни одна из традиционных религий не способна справиться с этой ролью.

Сакрализуя нормы и ценности общества, религия способствует также его стабильности. Религия выполняет эту функцию, устанавливая нормы, которые полезны для данной социальной структуры и создают предпосылки для того, чтобы человек выполнял моральные обязательства. Поскольку все же эти запреты нарушаются людьми, большинство религий располагают способами восстановления и поддержания стремления к соблюдению обязательств —очистительные и искупительные обряды, которые могут разряжать, снимать чувство вины или усиливать его. В этой связи следует отметить, что нормы, функционально полезные обществу, могут оказаться дисфункциональными для отдельных индивидов, порождая достаточно типичную ситуацию конфликта между личным стремлением к “счастью”и “косной средой”.

Это понимание религии выражено в приведенном выше определении, которое дал Р. Белла: религия есть символическая система для восприятия целостности мира и обеспечивает контакт индивида с миром как единым целым, в котором жизнь и действие имеют определенные конечные значения. Религиозные символы и понятия, по словам видного современного социолога П. Бергера, обеспечивают устойчивость и прочность человеческого существования, придавая ему определенный смысл. Религия представляет собой как бы “священную завесу”, освящая нормы и ценности человеческой жизни и гарантируя тем самым социальный порядок и устойчивость социального мира.

Теоретическое обоснование понимания религии как фактора стабильности общества разработано одним из крупнейших современных социологов Т. Парсонсом в начале 60-х годов. Стабильность—это способность социальной системы к изменению без разрушения ее устоев, так что она может, изменяясь, продолжать существовать, сохраняя при этом свою идентичность. Чтобы обеспечить стабильность, общество должно решать основные задачи жизнеобеспечения, выполняя функции, присущие действующей системе как целому. В обществе как социальной системе Парсонс вычленяет четыре подсистемы—биологический организм, личность, социальную систему и культурную систему. Последняя определяет “символические ресурсы”общества, границы изменений нормативной системы и таким образом —поведение индивидов.

Стабильность общества обеспечивается выполнением ряда функций на всех четырех уровнях —обеспечением адаптации, целевой ориентации, интеграции общества и соблюдения, поддержания институализированных культурных образцов поведения. Адаптация —это приспособление общества к среде существования, прежде всего природной; эту задачу решает внутри общества экономическая подсистема. Целевая ориентация —обеспечение такого положения вещей, при котором индивид не выдвигает разрушительные для общества, конкурирующие с общими собственные цели; эту функцию внутри общественной системы выполняет главным образом политическая подсистема, хотя в этом участвует и семья. Интеграция означает устранение опасности конфликтов, дезорганизации посредством создания такой структуры деятельности, которая обеспечивает согласованность между независимыми друг от друга действующими лицами. В рамках развитого общества, в котором функции дифференцируются институционально, эту функцию обеспечивает правовая подсистема, устанавливая нормативные определения социальных ролей.

Наконец, ни одна система не способна существовать, если не обеспечено определенное лимитирование действий ее членов, если их деятельность можно варьировать произвольно и безгранично. Необходимо соблюдение и следование определенным узаконенным образцам поведения. При этом речь идет не просто о нормативном порядке в каждом данном обществе (это функция правовой подсистемы), но и о легитимации, т. е. обосновании и узаконении существования самого нормативного порядка. Речь идет не о соблюдении того или иного закона, но об отношении к закону в принципе, т. е. о том, существует ли и должно ли признаваться некое связующее человека установление в виде закона. Другими словами —все ли дозволено? Парсонс обращает внимание на то, что эта проблема относится не к социальной, а к культурной системе ценностей. Речь идет просто о том, что имеется в виду некое установление, “трансцендентное”по отношению к любой данной существующей системе, т. е. проблема, общая для всех них. Решение этой задачи (легитимации, обоснования, поддержания культурных образцов поведения) Парсонс относит к функции религии, поскольку она в отличие от политики или права регулирует человеческое поведение через его соотнесение с тем, что выходит за рамки частного, партикулярного, относящегося к конкретным целям и условиям, —через соотнесение с “последней”или “конечной”действительностью. Просто ссылка на правильность или неправильность тех или иных норм недостаточна. Например, Гулливер наблюдал сражения “остроконечников”и “тупоконечников”в стране лилипутов. Эти два общества различны тем, что признается правильным (нормой) разбивать яйцо с тупого конца в одном или с острого —в другом. Но они одинаковы в том, что принимают существование нор мы как таковой, считают необходимым ей следовать. Задача религии —не легитимация той или иной нормы, а принятие самого нормативного порядка. Речь идет, следовательно, о функции религии более глубокой, чем политико-правовое или экономическое регулирование поведения. Речь идет о моральном фундаменте общества, его этосе, т. е. об определении того “значения”, которое имеет жизнь в самых глубоких ее основах. Эта теоретическая концепция предлагает такое понимание религии, которое позволяет объяснить довольно широкий круг эмпирических данных о месте и роли религии в обществе. Она сталкивается, однако, с целым рядом трудностей и встречает далеко не безоговорочное признание.

Критика функционализма. Прежде всего, надо иметь в виду, что функционалистское понимание религии строится на недостаточно обоснованной предпосылке: функционализм исходит из того, что прочная общественная интеграция и стабильность могут быть обеспечены только с помощью духовно-культурных факторов —системы идей, ценностей, значений, символов. Религия в этой концепции функционирует как универсальный фактор потому, что заранее общество представляется как некое культурно-духовное целое, которое иначе функционировать и не может. Функционализм оказывается пристрастно-односторонним. Он игнорирует, например, возможность прочной интеграции и стабильности общества на основе уважения присущих человеку от природы и исторически развившихся потребностей, удовлетворением определенных интересов и их согласованием, т. е. посредством механизма самой социокультурной системы. Остаются вне поля зрения такие факторы, как насилие и принуждение, которые в реальной истории действовали, по крайней мере, в той же мере, что и духовно-культурные факторы интеграции и обоснования общественного порядка, сохранения социальной системы. К этому следует еще добавить, что эмпирические данные свидетельствуют о том, что воздействие религии на моральное состояние общества, достаточно слабое сегодня, и в прошлом вряд ли могло обеспечить монопольно “моральную архитектуру”общества. Скорее всего, интеграцию общества обеспечивает (или способен обеспечить) целый ряд факторов. Это исторически изменчивая ситуация. Так, социологи отмечают, что в современном развитом демократическом обществе определенный уровень интеграции обеспечивает во все большей мере законодательство, что роль проводника всеобщих ценностей (прав человека) берут на себя во все большей мере правовые институты.

Еще одна проблема связана с тем обстоятельством, что религия выступает в качестве фактора не только общественной интеграции, но и дезинтеграции. В более общей форме можно сказать, что религия может быть совершенно дисфункциональна, например, в сфере экономики, препятствуя введению современных методов организации труда, техники, усиливая экономический застой общества. То есть функции, выполняемые одной и той же религией, могут иметь как позитивное, так и негативное значение для общества.

Религия в рамках теории конфликтов. Факты, свидетельствующие, что религия может действовать как фактор разрушительный, несущий конфликт, а не интеграцию и стабильность, рассматриваются в рамках теории конфликтов.

С точки зрения К. Маркса, религия играет негативную роль как раз в силу того, что она служит фактором социальной интеграции и помогает господствующим классам поддерживать стабильность общества, тогда как историческая необходимость требует его революционного переустройства посредством классовой борьбы. Религия оправдывает существующий строй, примиряет с ним. Вместо того чтобы пробуждать критическое отношение, она внушает смирение. Так, христианская вера в посмертное воздаяние внушает смирение и терпение бедным и бесправным. В Индии поддержанию кастового строя служила вера в перевоплощение, вера в то, что после смерти душа человека переселяется в другое материальное тело. Если он соблюдает кастовые правила —это главное требование, —он воплотится в человека более высокой касты, если нет —может даже обратиться в животное.

Прямо противостоит функционализму взгляд, согласно которому общество состоит из групп с эгоистическими интересами и не существует ценностей верований, которые обеспечивали бы единение и стабильность всего общества. Общество характеризуется конфликтами, насилием, борьбой между различными группами за власть. Стабильность возможна лишь как временное равновесие, Ключевым фактором формирования социальных отношений являются эгоистические групповые интересы. Религиозные группы — одно из звеньев системы, в которой противостоят, сталкиваются интересы враждующих сил. Наличие общих верований рассматривается как относительно малозначащее обстоятельство для их социальной интеграции, а религиозные различия —как чисто внешнее оформление более глубоких конфликтов. Примером может служить преследование евреев в христианских странах, в основе которого лежал экономический фактор, конфликтные отношения между протестантами и католиками в Ирландии, борьба ортодоксии с “ересями”и т. д. Когда этнические и классовые различия переплетаются с религиозными, конфликты приобретают особую остроту. По внешнему проявлению религиозные конфликты могут маскировать столкновения на этнической или классовой основе. В тех случаях, если экономические интересы и этнические связи способствуют единению общества, религиозные различия могут служить единственным символом дифференциации. Привычка видеть в представителях других религиозных групп врагов может усиливаться или ослабляться в зависимости от многих конкретных обстоятельств.

Наряду с межрелигиозными религия вызывает конфликты, связанные с ее существованием в светском обществе. Например, нередки случаи, когда система религиозных ценностей противопоставляется системе светских ценностей как единственно заслуживающая уважения. Религиозная приверженность может приводить к конфликту между следованием требованиям веры и законам. На примеры такого рода указывают сторонники теории конфликта, с тем чтобы показать, что религиозное поведение подчиняется общему правилу: всякое поведение руководствуется эгоистическими интересами.

И в самом деле, конфликт может быть функциональным с точки зрения интересов внутригрупповой интеграции, источником единения внутри религиозной группы. Поэтому некоторые группы культивируют конфликт с внешним миром; чем сильнее отгороженность от него, тем прочнее внутренняя сплоченность. Вражда к “чужим”создает чувство общности, побуждает искать опору только у “своих”. Таким образом, оказывается, что социальный конфликт и социальная интеграция могут выступать как две стороны одной медали и должны рассматриваться в связи между собой.

Конфликты существуют не только между религиозными группами, но и внутри них. Социальное поведение внутри групп часто является результатом стремления индивидов к удовлетворению эгоистических интересов, и в ходе борьбы за власть, привилегии, престиж возникают конфликты. Например, в большинстве религиозных групп (это относится к ортодоксальному иудаизму, так же обстоит дело в православии, в католической церкви, в большинстве протестантских конгрегации, в исламе) доминирующая роль принадлежит мужчине, женщина не может быть священнослужителем. Другой типичный конфликт между клиром и мирянами. Он связан и с таким социальным обстоятельством, что духовенство в большинстве обществ, принадлежит к привилегированным слоям.

В современном обществе религиозная жизнь отмечена конфликтом между консерваторами-традиционалистами и модернистами, сторонниками религиозного обновления и реформ. Как правило, борьба между ними выходит за рамки чисто теологического спора и отражает неоднородность духовенства его социально-политической ориентации.

Внутрирелигиозные конфликты часто являлись источником изменений и в обществе. Примером могут служить пророческие религии. В Ветхом Завете пророки провозглашали, что богу угодна социальная справедливость, что он ее установил, а люди самовольно нарушили. Пророки призывали к изменениям в обществе во имя большей справедливости и часто выступали как выразители интересов низших слоев, бедных. Предводителем масс в Крестьянской войне в Германии XVI в. был представитель радикального крыла Реформации Томас Мюнцер, который призывал к преобразованию земных порядков в общих интересах (а не только господских), видя в этом выполнение замысла бога. Это пример также того, как конфликт внутрирелигиозный (Мюнцер критикует католическую церковь и духовенство, отвергает ряд догматов) перерастает в социальный конфликт, выливающийся в самую настоящую войну.

В этой связи социология религии уделяет большое внимание вопросу о роли харизматических лидеров. Вебер видел в харизме фундаментальный противовес социальной стабильности и важный источник перемен.

Религия как стимул перемен. Религия может не только выступать как фактор стабильности общества, в чем функционалисты часто усматривают ее главную функцию, но и служить источником социальных изменений. Так, Вебер обосновывал решающую роль протестантской Реформациии в особенности кальвинизма в создании “духа капитализма”и тем самым крупного исторического сдвига, знаменовавшего начало Нового времени в европейской Истории и развитие индустриальной цивилизации.

Можно привести примеры другого рода. Хотя религия часто выступала альтернативой радикальным политическим движениям, утверждая стабильность как безусловное благо для всего общества, она может также включаться в движения, направленные на разрушение стабильности, которые в определенной ситуации функционально полезны для общества. Религиозно мотивировано было движение против апартеида, ненасильственное сопротивление в борьбе за гражданские права негров в США, которое возглавлял Мартин Лютер Кинг. Если религиозная идеология утверждает, что все люди перед богом равны, и если при этом существует социальное и национальное неравенство и угнетение, то для тех групп, которые представляют собой страдающую сторону, религиозное учение о равенстве людей перед богом, если они его принимают всерьез, может служить духовным стимулом борьбы за равенство, за освобождение. Пример развития этой идеи —“теология освобождения”, которая в 70-х годах оказывала сильное воздействие на антиимпериалистические движения в Латинской Америке. В то же время польский католицизм сыграл важнейшую роль в оппозиции социалистическому строю и его крушении в этой стране.

Итак, если функциональная теория концентрирует внимание на роли религии в качестве фактора поддержания стабильности, то теория конфликтов —на ее роли в качестве источника перемен. Теория конфликтов имеет возможность обосновывать свое понимание роли религии весомыми историческими данными. Она вносит важные коррективы в понимание общества, ориентирующееся на социальную статику, склонную игнорировать конфликты, сосредоточиваясь лишь на выявлении функциональных связей. Религиозные конфликты могут способствовать социальным переменам, и в свою очередь социальные перемены и социальные конфликты могут вызывать и действительно вызывают изменения в религиозной сфере. Примерами последнего могут служить раскол русского православия в XVII в., развитие сектантского движения как движения социального протеста. Теория конфликтов помогает понять тот механизм, посредством которого интересы, движущие людьми—религиозные также,—влияют на их сознание и поведение, в том числе и религиозное, ставя при этом на первое место интересы эгоистические, партикулярные. Конфликт, противоречие, разногласие сами по себе не только могут быть негативно-разрушительными, “вредными”, но и могут иметь позитивное значение, быть “полезными”. И все же теория конфликтов, концентрируя внимание на противоречии и борьбе, испытывает серьезное затруднение в объяснении солидарности и кооперации, без которых общество нежизнеспособно. Теория социальной жизни должна учитывать оба момента —гармонию и диссонанс, —хотя их соотношение, их баланс варьируются в достаточно широких пределах, позволяя в анализе конкретного материала делать акцент то на одном, то на другом. В конечном же счете эти два подхода не взаимоисключающие, а взаимно друг друга дополняющие. Ясно, что роль религии в обществе не может быть сведена только к функциональной или только к дисфункциональной. Случаи, когда религия выступает как фактор дезинтеграции, разрушения, конфликта, вовсе не должны становиться основанием для отнесения ее к социальной патологии.

Религия и социальное неравенство. Попробуем применить этот вывод в рассмотрении отношения религии к социальному расслоению и неравенству.

В ряде случаев действительно существует религиозная лиегитимация социального расслоения. Как пример этого чаще всего приводят кастовую систему в Индии. Известно также, что религия использовалась для прямого оправдания рабства, расизма и др. Однако можно привести примеры, когда религия осуждала различные проявления социального неравенства. Очевидно, что религиозная вера может оправдывать различие социальные состояния и отношения, может служить выражением и действительного убожества (говоря словами Маркса) и протеста против него.

Важный аспект рассматриваемого соотношения —связь между определенными социальными слоями и определенными системами веры. Проблема “сословия, классы, религия”блестяще рассмотрена Вебером в работе “Хозяйственная этика мировых религий”. Он стремился показать, что жизненное поведение тех или иных слоев оказало сильное влияние на практическую этику соответствующих религий и придало им специфические черты, отличающие их друг от друга. Так, конфуцианство было сословной этикой литературно образованной светской рационалистической бюрократии. Носителями раннего индуизма были литературно образованные представители наследственной касты; напротив, не занимавшие никаких должностей, только обладавшие ведической образованностью брахманы были в качестве носителей религиозной традиции подлинным религиозным сословием. Буддизм же распространялся странствующими, нищенствующими монахами, предававшимися созерцанию и отвергавшими мир. Ислам был вначале религией воинов-завоевателей, рыцарского ордена, состоящего из борцов за веру. Иудаизм после вавилонского пленения —религия “народа-пария”; а христианство вначале было учением странствующих ремесленников, специфически городской религией по своему характеру.

Следует также иметь в виду то обстоятельство, что религиозная принадлежность может служить средством сплочения тех или иных групп способом их “идентификации”, например старообрядцев в официально-православной среде, приверженцев иудаизма в христианском окружении и т. д., т. е. в ситуации меньшинств.

Религия и политика. Отношение “религия и политика”изучается в разных аспектах. Рассматривается вопрос о религиозном происхождении государства на ранних его стадиях. Однако если обратиться к документированной истории, то здесь уже со времен архаической культуры религия и политика представляются двумя самостоятельными сферами. При этом возникает потребность в легитимации политической власти, эта функция сосредоточивается в руках особого слоя религиозных профессионалов —духовенства, которое в определенных отношениях может конкурировать с политической элитой. Однако в большинстве государственно-организованных обществ, крайне редко доходило до реальной угрозы политической элите со стороны религиозной, скажем, в античной Греции или Риме —со стороны жречества. Тем не менее, политические амбиции духовенства в определенных условиях могут усиливаться, в особенности в так называемых “религиях спасения”сих ориентацией на лежащие за пределами сферы действия реальных исторических сил внемирские цели —“царство божье”. На этой основе может складываться альтернатива “земному граду”и светским властям, питающая политические притязания церкви, теократический идеал, ставящий духовную власть над светской.

В современном обществе взаимоотношение религиозных и политических институтов рассматривается в следующих двух аспектах. Первый связан с выполняемой религией функцией обоснования и поддержания ценностей данного общества. Эти ценности вовлечены также в политическую деятельность, оказывая влияние на отношение к закону и власти —поддержку или противодействие им. Второй —соотнесение религии с политикой в качестве институции, представляющей интересы тех или иных социальных групп, связанные с усилением их влияния. Религиозные организации на разных уровнях, включая и институциональный, принимают участие в политике через активную идеологическую деятельность, участвуют в идеологических битвах за умы людей. Так или иначе, в разных формах религиозные группы участвуют в политической жизни общества. Это участие определяется либо религиозной Идеологией, либо объективными обстоятельствами их функционирования. Участие может выражаться и в политической пассивности, ориентации на неучастии, невовлеченности этих групп, которая выражает отчуждение от власти определенной части населения.

Особенностью современного исторического этапа является потребность в политике, считающейся с этическими критериями. Свободная от моральных обязательств политика в ядерный век особенно опасна. В этой связи возрастает воздействие религии на политику как этического фактора,  выполняющего роль арбитра в борьбе политических сил.

Религия и экономика. Исследование Вебера о роли протестантизма в возникновении капиталистической системы хозяйства усилило внимание к взаимодействию между религией и экономикой. Работу в этом направлении продолжил Р. Белла. Он предпринял попытку показать, что определенные черты японской религии сыграли важную роль в быстром экономическом развитии страны. Он показал наличие эквивалентов протестантской этики в религиозно-этической системе японских самураев. Они, по предположению Р. Белла, могли способствовать развитию капитализма в Японии.

Наряду с направлением, предложенным Вебером, ведутся исследования роли магических действий в области экономики. Этнологи показали, что эти действия могут быть достаточно эффективными и обеспечивающими приспособление к окружающему миру.

Проблема экономической обусловленности религиозной веры, ее содержания и религиозных ритуалов еще ждет серьезных исследований.

В целом вся совокупность проблем отношения религии к другим социальным институтам, включая и такое важное отношение, как “религия и семья”, связана воедино в главном вопросе —роль религии в социокультурных переменах. Это вопрос о том, ограничивается ли роль религии тем, что она с каким-то отставанием во времени фиксирует в сознании общества происходящие с ним перемены, или же религия является движущей силой, “мотором”этих перемен. Решение этой проблемы в практическом плане в настоящее время чрезвычайно велико в связи с острейшими противоречиями и трудностями, возникающими в процессе модернизации стран “третьего мира”(об этом см. в гл. VI “Религия в современном мире”).

Основные этапы эволюции религии. В этой связи в современной социологии религии разрабатывается концепция эволюции религии как двуединого процесса —воздействия религии на общество и изменения самой религии под воздействием социальных факторов, изменения общества в ходе исторического развития. Эволюцию религии в рамках мировой истории разработал Р. Белла. Эволюцию христианской религии в западных странах прослеживает и интерпретирует Т. Парсонс в понятиях разработанной им концепции системы человеческих действий. Согласно Т. Парсонсу, отличительная особенность христианства как религиозной системы —его “внутримирская”ориентация, способствующая установлению господства человека над реальным земным миром во имя религиозных ценностей. Развитие христианства с момента его зарождения до наших дней прошло ряд этапов, которые Парсонс характеризует на основе критерия структурной дифференциации.

Первый этап —раннее христианство. Оно соединило существенные черты иудейской религии и греческой культуры. Иудаизм привнес в христианство идеал сплоченной религиозной общины с верой в единого бога, греческая культура —идею всеобщего равенства граждан и основывающейся на ней политической организации. Но в отличие от иудаизма христианство поставило во главу угла не религиозную общину, а индивида, связав идею бога с индивидуальным спасением. На этом этапе происходит превращение христианства из сектантского движения в официально признаваемую церковную организацию, завершается формирование религиозной символики, верующие объединяются в единый союз (“братья во Христе”), В отличие от жестко унитарной организации иудаизма, от которого откололось христианство, оно предоставляет определенную свободу индивиду в рамках религиозной организации.

Второй этап эволюции христианства —средневековье. Происходит интеграция религии как культурной системы с социальной системой путем христианизации общества. Этот процесс соответствовал идеалам христианской церкви, рассматривавшей себя как универсальную человеческую организацию. В эпоху средневековья церковь становится ведущей духовной силой в европейских странах, освящает своим авторитетом всю мирскую жизнь. Получает развитие разветвленная сеть монашеских орденов, в том числе францисканцев и доминиканцев, действующих в университетах. Христианская церковь создает в эпоху позднего средневековья весьма разработанную систему норм и ценностей, тот духовный багаж, который обеспечил все последующее развитие западноевропейской цивилизации.

Третий этап начинается Реформацией XVI в. Усиливается обособление, автономия общества и государства от церковной организации, но внутри общих рамок, очерченных христианской культурой. Главное, что принесла Реформация, —это расширение религиозных прав индивида, который получил возможность напрямую общаться с богом, минуя церковную организацию. Связанное с этим повышение индивидуальной ответственности верующего создало предпосылки для активизации мирской деятельности.

Реформация открыла дорогу реализации в земной посюсторонней жизни важнейших ценностей, связанных с построением на земле “царства божьего”. Протестантизм утверждает важность добросовестного труда для приближения “царства божьего”, санкционирует в своей этике предпринимательскую деятельность, способствуя развитию капитализма. Реформация вызвала сдвиги не только в экономической деятельности, но и в политике, способствуя уничтожению сложной феодальной иерархии, провозглашению демократических прав, а также в сфере образования, в деле духовного совершенствования личности.

Современную фазу эволюции христианства Парсонс называет “сектантской”. Ее характеризуют религиозный плюрализм и приватизация веры. Областью действий верующего является секуляризованное общество, в котором он должен трудиться и жить, будучи ответственным перед самим собой. Основная проблема современного христианства —разработка новой системы “жизненных ценностей”(“значение”), которая совместила бы традиционную христианскую этику с пониманием сложных проблем современного общества, способствовала бы все более глубокой реализации христианских ценностей в обществе.

Социология религии, обращаясь к анализу религии как развивающегося явления, ставит в реальный исторический контекст важные проблемы современности, в их числе —взаимодействия христианской религии со светской культурой и секуляризованным обществом, возможности и характер влияния христианства на современные социально-политические процессы, в том числе в условиях посткоммунистических обществ Восточной Европы и России.

Ключевым понятием в анализе эволюции религии в Новое время становится понятие секуляризации (см. гл. V “Секуляризация”).

3. ТИПЫ “ЧЕЛОВЕКА РЕЛИГИОЗНОГО”И ТИПОЛОГИЯ РЕЛИГИОЗНЫХ ОРГАНИЗАЦИЙ

Чтобы существовать в “мире”, взаимодействуя со светскими институтами, религия должна воплотиться в какой-то социальной организационной форме. Конечно, сама эта проблема возникает на довольно высокой стадии развития социальной дифференциации. На ранних этапах первые религиозные группы возникают в виде “тайных обществ”, цели создания и деятельности которых не были исключительно религиозными. В высокоразвитых культурах появляется новый феномен —образование социальных групп по религиозным основаниям.

В обществах Древнего Востока религиозное устройство еще совпадало с государственным. Первым шагом на пути размежевания стало отделение закона, сферы права от культа.

Дальнейшее обособление духовной власти от светской, религиозных обязанностей от гражданских, религиозных организаций от политических или корпоративных связано уже с христианством.

Религиозная община первоначально —группа, объединяющая учителя, основателя религии, и его учеников. Это связь личностная, не имеющая какого-либо официального закрепления. Лишь позже в христианстве формируется религиозная иерархия, она становится церковью.

Организационное оформление специфически религиозной группы связано с тем, что она должна приобретать определенные характеристики “мира”, находить с ним компромисс. Вопрос об отношении религиозных организаций к обществу, в котором они действуют, в социологическом анализе типов религиозных организаций занимает центральное место и определяет отношение между “церковью”и “сектой”. Исторический аспект этой проблемы —превращение христианства из секты, возникшей в лоне иудаизма, в церковь.

Организованность действий религиозной группы определяется руководством, деятельностью духовного лидера. Существует несколько типов духовных руководителей, представляющих социологически значимые типы “человека религиозного”. Один из важнейших типов —“пророк”, обладатель личной харизмы, возвещающий религиозное учение или волю бога. Пророк может возвещать данное ранее откровение, и тогда он не создает новой религии, но вводит старую религию в новое русло, т. е. выступает как религиозный реформатор. Если же пророк приносит в мир совершенно новое откровение, он выступает в качестве основателя религии.

В отличие от пророков священнослужители даруют спасение в силу своей должности, их авторитет основан не на личном откровении или харизме, а на традиции; они представляют организацию, возвещают не учение “от себя”, а учение, уже имеющее содержание, строго фиксированное и контролируемое.

Миссия мага, колдуна, который может вызывать духов и общаться с потусторонним миром, осуществляется им в силу личного дарования, харизмы. Этим маг отличается от священнослужителя. Его “дело”—не учение или заповедь; часто он лишь толкует предзнаменование, т. е. на этой стадии откровение выступает в форме возвещения оракула или явления во сне. Пророки часто “профессионально”практикуют предсказания, лечат, дают советы. В таких случаях они выступают как провидцы, ясновидящие, чудотворцы, спасители. Еще один тип —святой, престиж которого зависит от его личных заслуг в подвигах веры.

Такой анализ функций религиозных деятелей позволил Веберу обосновать важный вывод: “Преобразование личной приверженности пророку в следование его учению внутри общины —обычный процесс, посредством которого учение пророка проникает в повседневность в рамках некоего постоянного учреждения, предназначенного служить специально религиозным целям объединения. Сначала это добровольное объединение —община мирян. Часто движения во время религиозных реформ приводят к организации постоянных общин. Эти организации вступают в отношения с политической властью. В религиозной общине возникает понятие “конфессиональности”; объединение религиозных общин и появление руководящего центра ведет к созданию церковной организации”.

Своеобразие “секты”, согласно Веберу, заключается в том, что она всегда формируется как замкнутое объединение общин, так что принадлежность к секте зависит всегда от вступления на основе договора в отдельную общину. Церкви же —учреждения, которые ведают делом спасения для всех. Секты, напротив, хотят быть общиной избранных.

Вебер различает церковь и секту, руководствуясь чисто социологическим критерием, а не оценочным: церковь обращена ко всем членам общества, тогда как вступление в секту является сознательно принимаемым решением; оно обязывает к большему, чем принадлежность к церкви, предполагается активное участие членов секты в ее деятельности. Секта несет ответственность за своих членов и исключает тех, кто не выполняет обязательства, добровольно взятые при вступлении в нее. Поэтому принадлежность к секте может служить достаточно серьезной гарантией респектабельности человека, свидетельством того, что с ним можно иметь дело.

Э. Трельч предложил несколько иную типологию. Он различал три типа организации —церковный, сектантский и мистический. Церковь стремится “завоевать мир для Христа”и принимает общество таким, как оно есть, демонстрируя социальный конформизм. Секты, напротив, стремятся не к спасению общества, а к жизни в строгом соответствии с этическими установлениями Христа, а потому для них характерно неприятие “мира”, протест против его “неправды”. Выделение из церкви сект —это попытка восстановить заботу о социальной справедливости и равенстве, которой поступается церковь во имя сохранения влияния на общество. Мистики еще дальше отстоят от мира и стремятся к достижению чувства единства с богом. У них другая забота, нежели стремление стать образцом этического совершенства. У Трельча критерием различения типов религиозных организаций становится их отношение к социальной действительности. Церковь тяготеет к государственности, государственной церковности, консервативности. Секта—это религиозная оппозиция, религиозное выражение отчуждения от мира, его неприятие. Это община верующих, враждебных государству и обществу. Бог церкви благословляет существующее положение вещей, бог секты—проклинает, осуждает. Источник сектантства—социальная несправедливость, протест униженных и оскорбленных. Ранее христианство было антиимператорской сектой обездоленных, позже оно становится государственной церковью Римской империи. Религиозность церковная и религиозность сектантская существенно различны по своим социальным и политическим импликациям.

Вебер и Трельч сводили религиозные объединения в основном к двум типам —церковь и секта. Следующий шаг в разработке типологии религиозных организаций был сделан Р. Нибуром в 20-х годах. Он представил секту и церковь как этапы в развитии религиозной организации: секта может развиться в церковь, церковь—стать сектой. Нибур ввел понятие деноминации для обозначения религиозных объединений, находящихся в стадии становления, организационного оформления. Он обратил внимание на отсутствие четких границ между церковью и сектой, уже сложившейся и утратившей былую оппозиционность. Отрицание “мира”сменяется принятием, секты перестают отличаться от церкви в своем отношении к миру, хотя в ряде других отношений они не подходят под понятие “церковь”. Такие промежуточные организации и получают название деноминация.

Г. Беккер предложил другое обозначение “застывшей”секты, утратившей критический дух,—вероисповедание. Секты, существующие длительное время, становятся в конце концов вероисповеданиями, например методизм. Он предложил также еще одно понятие—культ. Как правило, это напоминающее секту по отношению к миру объединение людей, не приемлющих ценности, существующие в обществе, официальные взгляды и т. д. Это достаточно аморфные объединения, подчас с очень большим числом последователей, которые сплачиваются вокруг какого-либо религиозного лидера харизматического типа. Примерами современных культов могут служить спиритуализм, движение трансцендентальной медитации, вера в астрологию. Иногда этот термин используется для обозначения милленаристских (от лат. nullenium — тысячелетие) движений за установление тысячелетнего царства Христа.

Все эти понятия основаны на анализе христианства, отражают Присущие ему особенности религиозной организации. Однако в ряде крупных религий нет развитой бюрократической иерархии, например в индуизме. Применительно к исламу можно говорить о сектах. И в других мировых религиях существуют такого рода группировки. Но онине обязательно включены в дихотомию “секта —церковь”.

Понятия “церковь”, “секта”, “деноминация”, “вероисповедание”, “культ”можно считать достаточно условными. Тем не менее они оказываются полезными для анализа важных тенденций, характеризующих состояниеи формырелигиознойжизни. В современном мире проблемы типологии приобретают существенное значение в связи с развитием внецерковной религиозности, растет внимание исследователей к соотношению внутренней религиозности индивида и церковной институализированной религиозности с жестко фиксированной доктриной, ритуалом, организацией. Разработка типологии является важным компонентом развития эмпирических исследований религиозных групп.

ЛИТЕРАТУРА

1. Белла  Р. Социология религии //Американская социология. Перспективы, проблемы, методы. М., 1972. С. 265—.2

. Вебер М. Протестантская этика и “дух капитализма”//Избр. произв. М., 1990.

. Вебер М. Социология религии (типы религиозных сообществ) //Работы М. Вебера по социологии религии и идеологии. М., ИНИОН РАН, 1985.

. Вебер М. Хозяйственная этика мировых религий. Введение //Работы М. Вебера по социологии религии и идеологии. М., ИНИОН РАН, 1985. С.40-75.

. Малиновский Б. Магия, наука и религия //Магический кристалл. М.,1982.

. Никольский Н. М. История русской церкви. М., 1985. С. 234—.

ТЕКСТЫ

Э. Дюркгейм3

Коллективный ритуал

... Если теория тотемизма способна дать мам объяснение самых характерных верований этой религии, то остается все же еще один факт, требующий объяснения. Если дана идея тотема как эмблемы клана, то остальное следует отсюда; но мы должны еще установить, как формируется сама эта идея. Для этого надо ответить на следующие два вопроса: что побуждает клан выбирать себе эмблему? и почему эта эмблема заимствуется из животного и растительного мира, и в особенности —из первого?

То, что эмблема используется в качестве собирательного связующего центра любого рода группами, доказывать излишне. Как выражение социального единства в материальной форме, она делает его более очевидным для всех, и в этом главная причина того, что использование эмблематических символов должно было быстро распространиться после того, как однажды они были придуманы. Но более того, эта идея спонтанно внедрилась в общественную жизнь как одно из ее условий; нет более удобного способа, чем эмблема, для осознания обществом себя самого; она служит также средством формирования этого сознания; это один из конституирующих общество элементов.

Действительно, если посмотреть на себя, мы обнаружим, что индивидуальное сознание остается закрытым для всех остальных, они могут общаться только с помощью знаков,которые выражают их внутренние состояния. Если между ними устанавливается общение, которое становится реальной общностью, так что, можно сказать, все партикулярные сознания сливаются в одно общее сознание, то знаки, их выражающие, должны в результате как бы слиться в один-единственный и уникальный знак. Его появление дает индивидам знать, что они едины, и дает им сознание их морального единства. Испуская один и тот же возглас, произнося одно и то же слово или делая один и тот же жест по поводу одного и того же предмета, они чувствуют свое единство и становятся едиными. Это верно, что индивидуальные представления также вызывают в организме реакции, с которыми нельзя не считаться, однако эти представления можно помыслить и отдельно от тех физических процессов, которые они сопровождают или за которыми следуют, но которые они не конструируют. Но совсем другое дело —коллективные представления. Они предполагают воздействие и реагирование на воздействие со стороны другого; они суть продукты таких взаимодействий, которые сами возможны лишь через посредство материального посредника. Роль этих последних не сводится к тому, чтобы выражать ментальные состояния, с которыми они связаны; они помогают создавать их. Индивидуальное сознание не может вступать в контакт и общение с каким бы то ни было другим, если оно не выходит за пределы себя самого; но оно не может этого сделать помимо каких-то движений. Гомогенность этих движений есть то, что дает этой группе осознание себя и, следовательно, дает ей существование. Если однажды эта гомогенность установилась и эти движения приобрели однажды стереотипную форму, они служат символизации соответствующих представлений. Но они символизируют их лишь потому, что принимают участие в их формировании.

Однако, кроме того, без символов социальное сознание может иметь только непрочное, случайное существование. Мышление сильно, пока люди вместе и взаимно друг на друга влияют, оно существует только в форме воспоминаний после того, как собрание заканчивается, и предоставленное самому себе оно становится все слабее и слабее; после того как группа перестает существовать и действовать, индивидуальный темперамент снова берет верх. Неистовые страсти, которые могут возникнуть под влиянием толпы, уходят прочь и гаснут, когда она рассыпается, и человек с удивлением спрашивает себя сам, как мог он столь сильно изменять своему нормальному характеру. Но если движения, в которых выражаются соответствующие представления, оказываются связанными с чем-то длительно продолжающимся, то эти представления становятся более устойчивыми. Эти сопутствующие обстоятельства постоянно вызывают их в сознании и поддерживают их; это выглядит так, как если причина, их вызвавшая, продолжает свое действие. Таким образом, эти системы эмблем, которые необходимы для того, чтобы общество осознало себя, не менее необходимы для надежного продолжения и поддержания этого сознания.

Мы не должны, таким образом, рассматривать эти символы как просто условности, которые можно в любой момент поменять как этикетку, по каким-то деловым соображениям; в качестве обозначения какого-то образования они являются его составной частью. Даже тот факт, что коллективные представления связаны с вещами, совершенно им чуждыми, не является чисто конвенциональным: он показывает в конвенциональных формах реальные характеристики социальных фактов, т. е. их трансцендентность индивидуальному сознанию. Действительно, известно, что социальный феномен рождается не в индивидах, а в группе. Какое бы участие мы ни принимали в его возникновении, каждый из нас получает его извне. Так, если мы представляем его себе как исходящий от материального объекта, мы не должны совершенно превратно представлять его природу. Конечно, они не приходят от той специфической вещи, с которой мы их связываем, но тем не менее верно то, что они возникают вне нас. Если моральная сила, ощущаемая верующим, не исходит от идола, которому он поклоняется, или эмблемы, перед которой он благоговеет, она все же приходит к нему извне, отчего-то ему внеположенного. Объективность этого символа объясняет только его экстернальность.

Тотемизм —это вера не в каких-то животных, каких-то людей или какие-то изображения, а в некую безымянную и безличную силу, которая обитает в каждом из этих существ, не смешиваясь при этом ни с кем из них. Никто не обладает ею целиком, но все имеют к ней отношение. Она настолько независима от отдельных субъектов, в которых воплощается, что и предшествует их появлению, и живет после них. Умирают индивиды, одни поколения сменяются другими. Но эта сила по-прежнему остается живой, современной и неизменной. Она одушевляет сегодняшнее поколение, как одушевляла и вчерашнее, и как будет одушевлять завтрашнее. В самом широком смысле слова можно сказать, что эта сила —Бог, поклонение которому присуще каждому тотемическому культу. Только Бог —безличный, безымянный, внеисторический, имманентный миру, рассеянный среди бесчисленных вещей.

Способность общества выступать в качестве бога или порождать богов никогда так не проявлялась, как в первые годы революции (имеется в виду Французская революция XVIII в.). Действительно, в это время под влиянием всеобщего энтузиазма исключительно светские по своей природе вещи были обращены общественным мнением в священные: Родина, Свобода, Разум. Обозначилась тенденция к созданию религии со своим догматом, своей символикой, алтарями и празднествами. Именно этим спонтанным чаяниям пытался дать нечто вроде официального удовлетворения культ Разума и Высшего Существа. Правда, это религиозное обновление было лишь мимолетным. Дело в том, что патриотический энтузиазм, бывший первопричиной движения масс, ослабел. Исчезла причина —и следствие не могло сохраниться. Но сам опыт в силу своей краткости представляет социологический интерес. Так или иначе можно было видеть, как при определенных обстоятельствах общество и его ведущие идеи непосредственно и без какого-либо преображения стали объектом подлинного культа.

М. Вебер4

Теория ступеней и направлений религиозного неприятия мира

...Колыбелью теоретически и практически наиболее враждебных миру форм религиозной этики, когда-либо существовавших на земле, является область индийской религиозной жизни, в которую мы намерены вступить и которая составляет в этом отношении сильнейший контраст Китаю; наиболее высокого развития достигла здесь и соответствующая “техника”. Монашеский образ жизни и типические манипуляции аскетизма и созерцания не только возникли в Индии раньше, чем где бы то ни было, но и нашли здесь весьма последовательное выражение; возможно, что исторически эта рационализация именно отсюда и начала свое шествие по всему миру. Прежде чем обратиться к названной религиозности, мы считаем целесообразным уяснить себе в схематической и теоретической конструкции, под влиянием каких мотивов вообще возникали религиозные этики неприятия мира и в каких направлениях они развивались, другими словами, каков мог быть их возможный “смысл”.

Назначение конструируемой здесь схемы состоит, конечно, только в том, чтобы служить идеально-типическим средством ориентации, а отнюдь не в том, чтобы предлагать собственное философское учение. Мысленно конструируемые в предлагаемой схеме типы конфликтов между различными “структурами жизненных отношений”указывают лишь на то. что в данных пунктах такие внутренние конфликты возможны и “адекватны”, но ни в коей мере не на то, что не существует точек зрения, в которых они могут представляться “снятыми”. При этом отдельные сферы ценностей даны, как легко заметить, в такой рациональной цельности, в какой они в действительности редко выступают, но выступать могут и в исторически существенном проявлении выступали. В тех случаях, когда то или иное историческое явление некоторыми своими чертами или по своему общему характеру приближается к одному из этих построений, конструкция позволяет как бы установить типологическое место такого явления путем определения его близости к теоретически конструированному типу или удаленности от него. В этом смысле, следовательно, конструкция является лишь техническим средством для обозримости материала и использования терминологии. Однако она вместе с тем может при известных обстоятельствах представлять собой и нечто большее. Ведь и рациональное в смысле логической или теологической “последовательности”какой-либо интеллектуально-теоретической или практически-этической позиции имеет (и всегда имело) власть над людьми, сколь бы ограниченной и неустойчивой ни была эта власть повсюду в прошлом и в настоящем по сравнению с другими силами исторической жизни. Между тем именно рациональные по своему замыслу, созданные интеллектуалами религиозные объяснения мира и религиозные этики в значительной степени проникнуты стремлением к последовательности. Хотя в отдельных случаях они мало считались с необходимостью избегать “противоречий”и с легкостью включали свои этические постулаты в рационально не дедуцированные положения, тем не менее во всех этих системах в той или иной степени —и часто очень сильно —ощущается воздействие “ratio”, в частности в телеологической дедукции практических постулатов. Следовательно, и последние соображения, связанные с природой самого предмета, тоже позволяют надеяться на то, что нам удастся облегчить объяснение по существу необозримого многообразия при помощи целесообразно сконструированных рациональных типов, другими словами, посредством вычленения внутренне наиболее “последовательных”форм практического поведения, дедуцируемого из данных и вполне определенных предпосылок. Наконец —и прежде всего, —такого рода опыт по социологии религии должен и хочет быть также вкладом в типологию и социологию самого рационализма. Поэтому он исходит из самых рациональных форм, которые способны принимать действительность, и пытается установить, в какой мере те или иные рациональные выводы, которые можно конструировать в теории, были сделаны в реальной действительности. А если не сделаны, то почему.

Во вводных замечаниях, а также в ходе последующего изложения мы уже говорили о большом значении для религиозной этики концепции надмирного Бога-творца, особенно для активного аскетического направления (в противоположность направлению созерцательно-мистическому) с его путем к спасению, внутренне родственного представлению о безличности и имманентности божественной мощи. Но то, что эта взаимосвязь необязательна и что концепция надмирного Бога сама по себе еще не определяла направление западного аскетизма, легко усмотреть из следующего соображения: ведь христианская Троица с ее богочеловеком —спасителем и святыми является, в сущности, концепцией, скорее более далекой от представления о надмирном Боге, чем иудейский Бог, особенно Бог позднего иудаизма, или чем Аллах ислама.

И все-таки в иудейской религии существовала мистика, но почти не развился аскетизм западного типа, а древний ислам прямо отвергал аскетизм; что же касается своеобразного религиозного мироощущения дервишей, то оно проистекает из совсем иных (мистически-экстатических) источников, а не из отношения к надмирному Богу-творцу и по своей внутренней сущности далеко от западного аскетизма. Однако как ни важна была концепция надмирного Бога, она, несмотря на свою родственность пророческому движению мессианского типа и аскетизму действия, все-таки влияла не одна, а только в зависимости от наличия других обстоятельств, прежде всего от особенностей религиозных обетов и обусловленных ими путей спасения. К этому мы еще неоднократно будем возвращаться. Здесь же нам для уяснения терминологии прежде всего необходимо несколько подробнее исследовать понятия “аскетизм”и “мистика”, которыми нам уже не раз приходилось оперировать как полярными понятиями.

Так, уже во вводных замечаниях мы указали на противоположность в самом неприятии мира между активным аскетизмом, то есть угодной Богу деятельностью, в качестве орудия Божия и созерцательным обладанием спасением, свойственным мистике, где речь идет не о том, чтобы действовать, а о том, чтобы иметь, где человек является не орудием, а сосудом божественной воли, деятельность же в миру должна представляться угрозой совершенно иррациональному и внемирскому состоянию, заключающемуся в ощущении своей спасенности. Радикальной эта противоположность становится тогда, когда активный аскетизм находит свое выражение в миру, преобразуя его рационально, в целях подавить рукотворно-греховное с помощью какой-либо мирской “профессии”(мирской аскетизм), а мистика в свою очередь делает из своих посылок радикальные выводы, в результате чего следует окончательный уход от мира (избегающее мира созерцание). Острота этой противоположности смягчается, если активный аскетизм ограничивается тем, чтобы сдержать и преодолеть все тварно оскверненное в самом себе, и поэтому сосредоточивается на определенным образом угодных Богу активных средствах спасения, доходя до отказа от всякой деятельности в миру (избегающий мира аскетизм), и сближается по своему внешнему поведению с избегающим мира созерцанием. Противоположность смягчается и в том случае, если созерцающий мистик не делает окончательного вывода о необходимости уйти из мира и остается в миру, подобно мирскому аскету (мирская мистика). В обоих случаях данная противоположность может на практике совсем исчезнуть и уступить место какой-либо комбинации обоих путей к спасению. Но она может и сохраниться под оболочкой внешнего сходства. Для подлинного мистика всегда остается в силе тезис: тварь должна молчать, чтобы мог говорить Бог. Мистик “живет”в миру и внешне “подчиняется”мирским порядкам, но лишь для того, чтобы устоять от искушения придавать им какое-либо значение и таким образом увериться в милости Божией к нему. Как мы видим на примере Лао-цзы, типическое поведение мистика находит свое выражение в специфическом смирении, в минимальной деятельности, в своего рода религиозном инкогнито в миру: он доказывает свою избранность вопреки миру, вопреки собственной деятельности в миру, тогда как мирской аскет, напротив, доказывает свою избранность посредством своей деятельности. В глазах живущего в миру аскета поведение мистика является ленивым самоуслаждением, для мистика поведение аскета—не более чем участие в богопротивных мирских делах, соединенное с суетной уверенностью в своей правоте. С той “счастливой ограниченностью”, которую обычно приписывают типичному пуританину, мирской аскетизм выполняет скрытые от него по своему последнему смыслу положительные веления божества, которые обнаруживаются в установленном Богом рациональном порядке сотворенного им мира, тогда как мистик считает существенным для спасения именно проникновение в предельный, совершенно иррациональный смысл в акте мистического переживания. Различные формы ухода от мира, свойственные этим обоим типам поведения, находятся в такой же противоположности друг другу —характеристика ее будет дана в ходе специального исследования отдельных типов религиозности.

Обратимся теперь к детальному анализу отношения между миром и религией и будем при этом исходить из посылок, заявленных нами во вводных замечаниях, повернув их в несколько иную сторону.

Мы утверждали, что те виды поведения, которые, будучи оформлены в методический образ жизни, образовали зародыш как аскетизма, так и мистики, выросли из магических представлений. Они применялись либо для пробуждения харизматических качеств, либо для предотвращения злых чар. Первое было, конечно, исторически более важным. Ибо здесь уже на пороге своего появления аскетизм выступает в своем двойственном облике: как отречение от мира, с одной стороны, как господство над миром с помощью обретенных таким образом магических сил —с другой. Колдун был историческим предтечей пророка: как пророка, действующего личным примером, так и мессии и спасителя. Пророк и спаситель утверждают свою миссию посредством обладания магической харизмой. Однако у них это было только средством получить признание в качестве пророков личного примера, мессии или спасителя. Содержание пророчества или заповеди спасителя сводилось к тому, чтобы ориентировать жизненное поведение на стремление обрести спасение, следовательно, по крайней мере, к относительно рациональной систематизации жизненного поведения либо в отдельных проявлениях, либо полностью. Последнее было правилом во всех подлинных религиях “спасения”, то есть во всех тех, которые обещали своим сторонникам освобождение от страдания. И чем сублимированное, углубленнее, принципиальнее понималась природа страдания, тем прочнее было это обещание. Ибо тогда речь шла о том, чтобы сторонник данной религии обрел на длительный период времени такое состояние, которое делало бы его внутренне неуязвимым для действия страдания. Вместо острого и внеповседневного, следовательно, преходящего состояния святости, достигаемого оргией, аскезой или созерцанием, требовалось длительное и поэтому обеспечивающее спасение состояние святости: в абстрактном выражении это и было рациональной целью религии спасения. Если в результате пророчества или пропаганды спасителя возникала религиозная община, то наблюдение за регламентацией жизни переходило к харизматически квалифицированному преемнику, ученику или последователю пророка или спасителя. Затем в определенных, постоянно повторяющихся условиях функции наблюдения —ими мы здесь заниматься не будем —переходили к наследственной или должностной группе священнослужителей, тогда как сам пророк или спаситель, как правило, противостоял власти этих колдунов или священников, традиционным правам которых он противопоставлял свою личную харизму, стремясь сломить или подчинить себе их власть.

Как явствует из всего сказанного, религии пророков и спасителей в большинстве исторически очень важных случаев не только остро (что очевидно из самой принятой терминологии), но и длительное время враждовали с миром и его порядками и тем больше, чем в большей степени они были подлинными религиями спасения. Это следовало из самого содержания обещанного спасения и сущности пророческой религии, по мере того как она принимала облик рациональной этики, ориентированной на внутренние религиозные ценности как средства спасения, и тем больше, чем принципиальнее было ее содержание. Или, если выразить данную мысль в принятом словоупотреблении, чем больше она, сублимируясь, переходила от ритуализма к “религии, основанной на внутренней убежденности”. И эта напряженность становилась тем сильнее, чем больше в свою очередь росли рационализация и сублимирование внешнего и внутреннего владения “мирскими”(в самом широком смысле) благами. Ибо рационализация и сознательное сублимирование отношения людей к различным сферам владения внешними и внутренними религиозными и мирскими благами толкали к осознанию внутренней закономерности отдельных сфер во всей их последовательности и тем самым к противостоянию таких сфер, которое было скрыто от первоначального непосредственного отношения к внешнему миру. Это—общее и чрезвычайно важное для истории религии следствие развития (мирского и внемирского) владения благами в сторону того, что рационально и является целью осознанного стремления, что сублимировано знанием. Попытаемся на примере ряда подобных благ уяснить типические явления, в той или иной форме встречающиеся в самых различных религиозных этиках.

Когда пророчество спасения создало общины на чисто религиозной основе, первой силой, с которой оно вступило в конфликт и которая могла опасаться потери своего влияния, была основанная на естественных узах родовая общность. Кто не может отречься от членов своей семьи, отца и матери, тот не может быть учеником Христа. “Не мир пришел принести я, но меч”,—сказано (Евангелие от Матфея, 10, 34) в этой (причем только в этой) связи. Нет сомнения в том, что подавляющее большинство всех религий регламентировало также и внутримирские связи. Однако то, что спаситель, пророк, священник, духовник, брат по вере должен был стать верующему ближе, чем кровные родственники или члены семьи как таковые, считалось тем в большей степени само собой разумеющимся, чем серьезнее и глубже воспринималась цель спасения. Посредством хотя бы относительного обесценения этих отношений и разрыва магических связей и замкнутости родственных союзов пророчество создало, особенно там, где оно превратилось в сотериологическую религиозность общин, новую социальную общность. Внутри нее оно разработало этику религиозного братства. Сначала просто перенимались исконные принципы социально-этического поведения внутри “союза соседей”—в сообществе деревенских жителей, членов рода, цеха, мореплавателей, охотников, участников военного похода. Однако здесь действовали два элементарных принципа: 1) двойственность внутренней и внешней морали и 2) для внутренней морали—простое соотношение: “как ты мне, так я тебе”. Экономическое же следствие данных принципов гласило: братская помощь в беде в пределах морали, действующей внутри сообщества, то есть бесплатная передача в пользование, беспроцентная ссуда, гостеприимство и поддержка неимущего имущим и знатным членом сообщества; безвозмездная работа на земле соседа или на земле господина за содержание. Все это, конечно, в соответствии не с рационально продуманным, но скорее с эмоционально окрашенным принципом: того, чего сегодня не хватает тебе, может завтра не хватить мне. Отсюда и запрет торговаться с членом сообщества (при обмене или ссуде) и длительно его порабощать (например, вследствие неуплаты долга), что допустимо лишь в сфере внешней морали, в отношениях с чужими. Общинная религиозность восприняла эту древнюю экономическую этику соседских отношений и перенесла ее на отношение к собрату по общине. Помощь, оказываемая знатными и богатыми вдовам и сиротам, больным и неимущим братьям по вере, в частности подаяние богатых, от которого экономически зависели святые, певцы и колдуны, а также аскеты, стала основной заповедью всех этически рационализированных религий мира. В частности, конститутивным принципом взаимоотношений верующих было в пророчествах спасения общее всем его последователям действительно или постоянно грозящее им внешнее или внутреннее страдание. Чем рациональнее и этически сублимированное воспринималась идея спасения, тем большую внутреннюю и внешнюю действенность обретали эти выросшие из этики соседских союзов заповеди. Внешне они возвысились до коммунизма, основанного на братской любви, внутренне —до чувства милосердия, любви к страждущему как таковому, любви к ближнему, к человеку и, наконец, к врагу. Узы веры, ограничивающие проявление чувств пределами общины, а вслед за тем и самый факт ненависти как таковой предстали в свете концепции мира как юдоли незаслуженного страдания в виде следствий того же несовершенства и испорченности всего эмпирического в мире, порождающего и само страдание. Чисто психологически в одном и том же направлении здесь прежде всего действовала своеобразная эйфория, свойственная всем видам сублимированного религиозного экстаза. Все они, от благоговейного умиления до чувства непосредственной общности с Богом, склонны к излучению безобъектного аскетизма любви. Поэтому глубина и спокойствие блаженного состояния всех героев акосмической доброты во всех религиях спасения всегда соединялись с полным сострадания знанием о природном несовершенстве как собственном, так и человеческой сущности вообще. При этом психологическая окраска, а также рационально-этическое толкование внутреннего состояния могли быть, конечно, в остальном самыми различными. Однако его этическое требование всегда шло в направлении всеобщего братства, преступающего все границы социальных союзов, часто и границы собственного религиозного союза. И это чувство религиозного братства —чем последовательнее проводились его принципы, тем сильнее —всегда сталкивалось с порядками и ценностями мирской жизни. Чем больше мирская жизнь в свою очередь рационализировалась и сублимировалась в соответствии со своими закономерностями, тем непримиримее—что здесь важно прежде всего —становилось обычно их расхождение.

Особенно ярко оно проявилось в сфере экономики. Всякое самобытное магическое или мистагогическое влияние духов и богов в интересах отдельных людей сводилось наряду с обещанием долгой жизни, здоровья, почета и продолжения рода, а также лучшей участи в потустороннем мире к богатству как само собой разумеющейся цели; все это мы встречаем в элевсинских мистериях, в финикийской, ведийской религиях, в народной религии Китая, в древнем иудаизме и исламе, в обещаниях благочестивым индуистским и буддийским мирянам. Напротив, сублимированная религия спасения, с одной стороны, и рациональное хозяйство—с другой стороны, все более противостояли друг другу. Рациональное хозяйство есть деловое предприятие. Оно ориентируется на выраженные в деньгах цены, которые складываются в ходе столкновения интересов людей на рынке. Без денежной оценки, следовательно, без такой борьбы невозможна никакая калькуляция. Деньги—самое абстрактное и “безличное”из всего того, что существует в жизни людей. Поэтому чем больше космос современного капиталистического хозяйства след овал имманентным закономерностям, тем невозможнее оказывалась какая бы то ни было мыслимая связь с этикой религиозного братства. И она становилась все более невозможной, чем рациональнее и тем самым безличное становился мир капиталистического хозяйства. Ибо если еще можно было этически регулировать личные отношения между господином и рабом именно потому, что эти отношения были личными, то отношения между меняющимися владельцами ипотек и неизвестными им, также меняющимися должниками ипотечного банка, между которыми нет никакой личной связи, регулировать было уже невозможно —во всяком случае, в таком же смысле и с теми же результатами. Если все-таки попытки такого рода делались, то последствия их были подобны тем, которые мы видели в Китае: они служили препятствием развитию формальной рациональности. Ибо формальная и материальная рациональности находились здесь в конфликте. Поэтому именно религии спасения (хотя в них и существовала, как мы видели, тенденция к своеобразной безличной любви в виде неприятия мира) с глубоким недоверием следили за развитием экономических сил, также безличных, хотя и в ином смысле, но именно потому специфически враждебных отношениям религиозного братства. Их отношение к предпринимательской деятельности долгое время характеризовало католическое “Deo plocere non potest”5, и при всей рациональности методики спасения приверженность деньгам и материальным благам вызывала у них опасение, доходящее до ужаса. Связь самих религиозных сообществ, их пропаганды и самоутверждения с экономическими средствами, необходимость приспосабливаться к культурным потребностям масс заставляла их идти на компромиссы, одним примером которых может служить история запрещения взимать проценты. Однако само напряженное отношение к мирской жизни было неодолимым для подлинной этики спасения.

Виртуозная религиозная этика внешне наиболее радикально реагировала на это отношение посредством отказа от владения экономическими благами; избегающий мира аскетизм —посредством запрещения монахам иметь личную собственность, требования обеспечить свое существование собственным трудом и прежде всего посредством ограничения потребностей абсолютно необходимым. При этом парадокс всякой рациональной аскезы —то, что она сама создавала богатство, ею же отрицаемое, —служила равной мере препоной монахам всех времен. Храмы и монастыри повсюду становились средоточием рационального хозяйства. Избегающее мира созерцание принципиально могло выставить лишь одно требование: монах, не имеющий никакой собственности, для которого труд являлся чем-то отвлекающим его от созерцания и концентрации внимания на своем спасении, должен существовать только на то, что предоставляла ему природа и добровольно жертвовали люди: ягоды, коренья и подаяние. Но и здесь не обходилось без компромиссов (например, в Индии). Принципиально и внутренне это противоречие, сохраняя последовательность, разрешалось лишь двумя путями. Одним был парадокс профессиональной этики пуритан, которая в качестве религиозной виртуозности отказалась от универсализма любви, рационализировала всякую деятельность в миру как служение положительной воле Бога, в своем последнем смысле совершенно непонятной, но единственно в таком аспекте познаваемой, и тем самым приняла как подтверждение обладания божественным милосердием также экономический закон, отвергаемый вместе со всем миром как рукотворный и испорченный, в качестве угодного Богу материала для выполнения долга. Это было, по существу, принципиальным отказом от веры в спасение как цели, достижимой для людей и для каждого человека в отдельности, и заменой ее надеждой на милосердие Божие, даруемое без осознаваемой причины и всегда только в данном частном случае. Такое воззрение, не основанное на братстве, по существу уже не было подлинной “религией спасения”. Та знала только превращение чувства братства в “благостность”, полностью отражавшую внемирскую любовь мистика, вообще не интересующегося человеком, которому и ради которого он приносит жертву, ни о чем не спрашивающего, в конечном счете нисколько в этом человеке не заинтересованного, отдающего каждому, кто случайно попадается ему на пути, и только потому, что он встретился ему на пути, рубашку, если он попросит верхнюю одежду, —таков своеобразный уход от мира в форме жертвенности как таковой, безразличной к самому объекту жертвенности, или, говоря словами Бодлера, “ради святой проституции души”.

Столь же острой должна была стать для последовательной этики братства непримиримость по отношению к политическому устройству мира. Для магической религии и религии, в которой боги играли функциональную роль, эта проблема не существовала. Древний бог войны и бог, гарантировавший правовой порядок, выполняли определенные функции и защищали бесспорное обладание повседневными благами. Местного, племенного или имперского бога интересовали только дела почитавших его союзов. Он боролся с другими подобными ему богами, как боролась и сама община, именно в борьбе подтверждая свое могущество. Упомянутая проблема возникла лишь тогда, когда эти границы были преодолены универсальными религиями, следовательно, учением о едином Боге, и полностью там, где этот Бог стал Богом “любви”, —в религии спасения основой для этого служило требование всеобщего братства. И здесь, так же как в экономической сфере, непримиримость проявлялась тем сильнее, чем рациональнее было политическое устройство. Бюрократический аппарат государства и осуществляющий его функции рациональный homo politikus (как и homo oeconomikus) выполняют доверенные им дела и налагают наказания за нарушения законов, причем именно в том случае, если они следуют идеальному смыслу насильственно установленных государством рациональных правил, чисто деловым образом (“невзирая на лица”, “sine ira et studio”6), без ненависти, а потому и без любви. В силу безличности своих функций он в важных моментах также менее подвержен материальной этизации (хотя, казалось бы, должно быть наоборот), чем те, кто следует правилам патриархального порядка, основанным на личных обязанностях и конкретном значении отдельного случая, то есть именно “взирая на лица”. Ибо весь процесс действия внутриполитических функций государственного аппарата в области права и управления в конечном счете всегда регулируется, несмотря на какую бы то ни было “социальную политику”, прагматическими, объективными государственными соображениями: абсолютной (для универсальной религии спасения совершенно бессмысленной) самоцелью сохранить —или преобразовать —внутреннее и внешнее разделение власти. Это прежде всего относилось и относится к внешней политике. Однако обращение к насилию и средствам принуждения не только извне, но и внутри своих границ свойственно каждому политическому союзу. Более того, именно это и делает его политическим союзом, по нашей терминологии. “Государство”является таким союзом, который обладает монополией на легитимное насилие —иначе определить его нельзя. Заповеди Нагорной проповеди “Не противься злу”он противопоставляет: “Ты должен содействовать осуществлению права даже силой и сам ответишь за неправовые действия”. Там, где нет этого, нети “государства”, существует лишь пацифистский “анархизм”. Применение насилия и угроза им ввиду неизбежной прагматичности всякого действия порождают новое применение насилия. При этом государственные соображения следуют как вне, так и внутри границ своей собственной закономерности. Совершенно очевидно, что успех применения насилия или угрозы его применения зависит в конечном счете от соотношения сил, а не от этического “права”, даже если можно было бы выявить его объективные критерии. Полная “уверенность в своей правоте”противостоящих друг другу групп или носителей власти, типичная именно для рационального государства (в отличие от непосредственного природного героизма), должна казаться в каждой последовательной религиозной рационализации жалким подражанием этике и привнесением имени Божия в политическую насильственную борьбу, по сравнению с которым полное исключение требований этики из политической жизни представляется более чистым и честным. Политика является для такой религиозности тем более чуждой братской любви, чем она “объективнее”, расчетливее и свободнее от страстей, чувств, гнева и любви.

Отчужденность обеих сфер по отношению друг к другу при полной рационализации каждой из них обостряется еще тем, что политика в отличие от экономики может в решительных пунктах выступать как прямая соперница религиозной этики. Война как реализованная угроза насилия именно в современных политических объединениях создает такой пафос и такое ощущение общности, такую готовность отдать свои силы и безусловную жертвенность сражающихся, а сверх того деятельность по облегчению страданий и переходящую все границы природных связей любовь к пострадавшему как массовое явление, которым религии в целом могут противопоставить разве что героические действия на основе братской этики. И помимо этого война создает нечто неповторимое по своей конкретной значимости: ощущение человеком смысла смерти и готовности к ней, свойственной только ему. Общность действующей армии ощущается в настоящее время подобно тому, как это было во времена вассальной верности, как общность вплоть до смерти, в своем роде величайшая общность. От той смерти, которая является общей судьбой всех людей и не более того; судьбой, которая неминуема для каждого и не допускает объяснения, почему она настигает именно его и именно теперь, когда при постоянном развитии и сублимировании достижений культуры всегда представляется, что именно теперь следует ждать начала осмысленного существования,—от этой просто неизбежной смерти смерть на поле брани отличается тем, что здесь, и как массовое явление только здесь, человек может верить в то, что он знает, “за что”умирает. Почему и за что он умирает, как правило, может быть ему настолько ясным (помимо него лишь тому, кто погибает, выполняя свое “призвание”), что проблема “смысла”смерти именно в том общем значении, которое придают ей религии спасения, не найдет здесь для себя никакой почвы. Такое отношение к смерти как полному смысла священному действию лежит, собственно говоря, в основе всех попыток обосновать значение политических союзов, основанных на насилии. Однако это понимание осмысленности смерти радикально отличается по своей направленности от теодицеи смерти в религиозном братстве. С точки зрения последней братство связанной войной группы людей должно представляться просто отражением технически рафинированной жестокости борьбы и поэтому лишенным всякой ценности, а мирское освящение смерти на поле сражения — преображенным братоубийством. Именно неповседневность военного братства и смерти на войне, неповседневность, которая присуща также святости харизмы и переживанию близости Богу, доводит соперничество между этими двумя видами братства до крайней остроты. И здесь возможны только два последовательных решения: либо пуританская вера в дарование благодати избранным, которая следует твердым, данным в откровении заповедям в остальном совершенно непостижимого Бога и понимает его волю таким образом, что эти заповеди должны быть привнесены в рукотворный и, следовательно, подвластный насилию и этическому варварству мир его собственными средствами, то есть насилием, —тогда это определяет границы братского долга в интересах “дела”господнего; либо второй путь —радикальная антиполитическая настроенность мистических поисков спасения с ее экономической добротой и братством, которая своей максимой не противодействовать злу и требованием “подставить другую щеку”, вульгарным и недостойным с точки зрения самоуверенной мирской героической этики, отказывается от неизбежного для всякой политической деятельности прагматического насилия. Все остальные решения связаны с компромиссами или условиями, бесчестными и неприемлемыми с точки зрения подлинной братской этики. Тем не менее ряд таких решений представляет определенный типологический интерес.

Каждая организация спасения внутри универсального учреждения по дарованию благодати чувствует себя ответственной перед Богом за души всех или по крайней мере за души доверенных ей людей и поэтому считает себя вправе (и видит в этом свой долг) противодействовать—в случае необходимости с помощью насильственных мер—тому, чтобы они не оказались на ложном пути в своей вере, и применять по отношению к ним спасительные средства. И аристократизм избранных к спасению там, где они, как в кальвинизме (по-своему в исламе), несут в душе заповедь Божию —обуздать грешный мир во славу Всевышнего, —создает активного “борца за веру”.

Б. Малиновский7

Смерть и реинтеграция групп

...Из всех источников религии высший и финальный кризис жизни —смерть —имеет наибольшее значение. Смерть есть ворота в другой мир в большем, чем просто буквальном смысле. Если судить по большей части ранних религиозных верований, в основном, если не полностью, отсюда они черпали религиозное вдохновение — и эти ортодоксальные взгляды в целом верны. Человек всю свою жизнь должен жить в тени смерти, и он —существо, цепляющееся за жизнь и наслаждающееся ее полнотой, —должен бояться угрозы ее конца. Он и перед лицом смерти обращается к обещаниям жизни. Смерть и ее отрицание —имморальность —всегда составляли, И составляют сегодня, самую мучительную тему предчувствий. Крайне сложное эмоциональное отношение человека к жизни находит свое необходимое дополнение в его отношении к смерти. Только то, что в жизни длится долго и выражается в постепенной последовательности восприятий и событий, здесь к ее концу концентрируется в одном кризисном состоянии, которое вызывает неистовую и сложную вспышку религиозных проявлений.

Даже среди наиболее примитивных народов отношение к смерти гораздо более сложное и, добавил бы я, более сродни нашему собственному, чем это обычно предполагают. Антропологи часто отмечают, что доминирующим чувством у живых является ужас перед трупом и страх в отношении духа. У такого авторитета, как Вильгельм Вундт, эти связанные воедино чувства составляют основное ядро религиозной веры и практики. Однако это утверждение истинно только наполовину, что значит —вовсе не есть истина. Эти чувства крайне сложны и даже противоречивы; доминирующий элемент —любовь к умершему и отвращение к трупу, Страстная привязанность к личности, еще с трудом расстающейся в телом, и непреодолимый страх перед ужасом происходящего, эти два элемента смешиваются и проникают друг в друга. Это отражается и на спонтанном поведении, и в ритуалах, сопровождающих смерть. В обращении с трупом, способах его расположения, в послепохоронных и мемориальных церемониях, у ближайших родственников — рыдающей над сыном матери, вдовы, оплакивающей мужа, детей у гроба родителей, везде видно, как ужас и страх смешиваются со страстной любовью, но никогда негативный элемент не появляется один и никогда он не доминирует.

Похоронные процедуры во всем мире выглядят весьма похоже. Когда кто-то умирает, ближайшие родственники, во всех случаях, а иногда и вся община, собираются около умершего. Это самое интимное действие, которое только может совершить человек, трансформируется в публичное, родовое событие. Как правило, сразу происходит определенная дифференциация; некоторые из родственников находятся около трупа, другие занимаются подготовкой предстоящего события и всего с ним связанного, другие в свою очередь занимаются выполнением каких-то религиозных действий со священными останками. В определенных частях Меланезии дело обстоит так, что близкие родственники должны держаться на расстоянии и только родственники по браку осуществляют похоронные службы, тогда как в некоторых австралийских племенах наблюдается прямо противоположный порядок.

Как скоро наступила смерть, тело вымыто, смазано и украшено, некоторые телесные отверстия заполняются, руки и ноги складываются вместе. Затем тело выставляется на всеобщее обозрение и начинается самая важная фаза, сам траурный обряд. Те, кто были свидетелями смерти и ее последствий между дикарями и могут сравнить эти события с аналогичными действиями среди других нецивилизованных народов, поражаются фундаментальным сходством этих процедур. Они всегда сопровождаются более или менее традиционно-условными и драматизированными взрывами горя и воплями печали, которым часто сопутствуют у дикарей разрывание одежд, телесные повреждения, когда рвут на себе волосы. Все это делается всегда публично, напоказ и ассоциируется с видимыми знаками траура, такими, как черная и белая раскраска тела, выбритые или всклокоченные волосы, необычная или порванная одежда.

Непосредственно траурный обряд происходит вокруг трупа. Здесь обычно находится центр религиозных действий, за пределами той сферы переживаний, которая связана с опасениями и страхом.

2 Это были новые религиозные верования, связанные с “богами физической природы”. Главными лицами этой религии были Зевс, Гера, Афина, Юнона — боги эллинского Олимпа и римского Капитолия. Новая религия принесла с собой и другие нравственные понятия. Она не ограничивалась тем, что указывала человеку его семейные обязанности. Юпитер был богом гостеприимства, и во имя его приходили странники, просящие, “почтенные бедняки”, т.е. с которыми надлежало обходиться как с братьями. Все эти боги принимали часто человеческий облик и являлись смертными. Иногда они делали это, чтобы помочь им в борьбе, принять участие в их битвах, часто также, чтобы внушить им согласие и научить взаимопомощи... Мало-помалу бог приобретает все более власти над душой человека, он отказывается от покровительства, покидает домашний очаг; он получает собственное жилище, собственные жертвоприношения. Жилище это было построено по образцу древних святилищ; оно находилось, как и раньше, против очага, cella, расширенная, украшенная, стала храмом.

3 Durkheim E. The Elementary Forms of the Religions Life /Glencoe, 1954,  pp. 230-231 / Перевод В.И. Гараджа.

4 Вебер М. Избранные произведения. М., 1990.

5 “Не может быть угодным Богу” (лат.)

6 “Без гнева и пристрастия” (лат.)

7 Malinowski В. Magic, Science and Religion. Glencoe, 1948; pp. 29—35/ Перевод В. И. Гараджа.

1. тематики Понятие определение понятий
2. Лабораторная работа 32 ОПРЕДЕЛЕНИЕ ДЛИНЫ СВЕТОВОЙ ВОЛНЫ С ПОМОЩЬЮ ДИФРАКЦИОННОЙ РЕШЕТКИ Цель работы- О
3. 1Исследования направленные на формирование у детей дошкольного возраста определенных знаний умений и навы
4. Лекция 3 ТОБ. Методы культивирования микроорганизмов
5. тема налогового права его место в системе права
6. Скажи мне кудесник любимец боговДа будут светлы твои летаЗачем носовых я лишился платковТы Гэндальф отв
7. тема плановопопереджувальних ремонтів або система ППР як прийнято скорочено називати даний метод організа
8. Учебное пособие подготовлено в соответствии с программой учебной дисциплины Экологическое право на основ
9. технологии это - совокупность методов анализа проектирования разработки и сопровождения АИС с максимал
10. Анализ и сравнение лексико-семантических полей Свобода и Freedom в английском и русском языках
11. Д~ріс саба~тары
12. варианты ответов острые парадоксальные во многом спорные
13. Имидж автора в публицистике
14. управління компенсацією
15. Тема- Планування навчального процесу з англійської мови у початковій школі
16. Соотношение сейсмичности с новейшими морфоструктурами Тянь-Шаня
17. Задание 1 Выберите правильный ответ Конфуций считал что государство подобно большой семье
18. Просветительская деятельность Кирилла и Мефодия
19. Регламентирование социально-трудовых отношений
20. Антиохию то сему апостолу пришло на мысль взять с собою и отнести в Антиохию тело святого Предтечи Иоанна К

Материалы собраны группой SamZan и находятся в свободном доступе