Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
В.Г. Короленко. «О свободе печати»
В настоящей заметке я намерен говорить об одном из самых больных и насущных вопросов нашего бурного дня. Но я позволю себе начать ее с небольшого отступления.
В 1894 году я был в Америке. Это было во время выставки и в разгар борьбы так называемых «серебряных штатов» с большинством остальных из-за валюты и связанных с нею вопросов финансовой политики. В одном из видных городов серебряной полосы губернатор штата произнес на многолюдном митинге громовую речь, которую закончил, потрясая кулаком в том направлении, где предполагался гор. Вашингтон с его сенатом, — следующими словами:
— А если и на этот раз наши требования не будут уважены, то пусть знают господа из Белого дома и сената, что ответственность падет на их головы: ваши лошади будут ходить по уздцы в крови сынов этой страны!
Стенографы записали эту речь от слова до слова, и американские газеты разнесли ее по всей стране. Может быть, нашелся бы в Америке судья или атторней, которые сочли бы возможным попытаться применить какой-нибудь закон к пламенным воззваниям воинственного губернатора (хотя едва ли). Но если бы кто-нибудь заговорил о преследовании газет, поместивших эту речь в миллионах оттисков, — то, наверное, американцы сочли бы такого человека сумасшедшим.
И эта, и многие другие речи самого пламенного характера расходились в неисчислимом количестве по всем штатам. И, однако, нигде не только лошади не бродили по уздцы в крови, но нигде и вообще не пролилось ни капли крови. Белый дом и сенат только последовательно и твердо проводили политику, выработанную представителями народа, — и великая страна вышла из бурного кризиса, как могучий корабль плавно выходит из гряды шквала...
В тот же год мне пришлось быть свидетелем другого маленького, но характерного эпизода. На выставке каждый штат имел свое особое здание и «свой день», когда представители этого штата собирались вместе и ораторы с трибуны говорили речи своим землякам. В один из таких дней, посвященных штату Пенсильвании, я едва мог протолкаться к зданию картинной галереи, так как прилегающая аллея была запружена пенсильванцами. На террасе пенсильванского здания стоял оркестр музыки, сидели члены «бюро» в шарфах, и какой-то длинный джентльмен говорил страстную речь. По-видимому, Пенсильвания тоже имела какие-нибудь не удовлетворенные претензии, потому что оратор то и дело грозил кулаками по направлению центральному зданию, на котором развевалось звездное знамя союза... Я не расслышал, в чем именно заключались претензии пенсильванцев, так как стоял далеко и плохо понимал язык. Ввиду этого я ушел в здание картинной выставки. Я был как раз в русском отделе, когда вдруг снаружи донеслись в тихие выставочные залы бурные звуки. Казалось, поблизости идет битва, гремят трубы, рушатся здания и все покрывается воплями многотысячной толпы. Я вздрогнул от неожиданности и невольно оглянулся. Но стоявший рядом со мной старый янки улыбнулся, угадав во мне иностранца, и сказал:
— Ничего! Все в порядке. Это немного шумит Пенсильвания.
Я подумал, что если бы у нас вздумала так «немного пошуметь» какая-нибудь область, то и в эту толпу, и в ее мирных соседей, наверное, понеслась бы картечь.
После этого я, разумеется, вернулся в отечество. На границе с меня взяли подписку, что я, никуда не заезжая, явлюсь в Петербург, в департамент полиции. Если бы я не дал этой подписки, то, конечно, я все равно поехал бы в Петербург, вероятно, под стражей. В этом департаменте у меня, русского путешественника, потребовали ответа по поводу... некоторых непочтительных отзывов американской печати о русских порядках в статьях, вызванных приездом русского писателя на почву свободной республики.
В нашем отечестве в то время царствовало «полное спокойствие». Правда, Россия за это время пережила два года страшного голода, стоившего народу сотен тысяч лишних смертей. Но... голод приказано было называть «недородом хлебов», а лишняя смертность отнесена к «естественным причинам». За голодом последовали два года холеры, с холерными бунтами, вызванными преступно бессмысленными распоряжениями приволожских губернаторов. Но... бунтовщиков судили при тщательно закрытых дверях, а губернаторы получили благодарности и награды... Зато у нас никто не грозил, что лошади будут ходить по уздцы в крови... Русская кровь лилась без всяких предварительных угроз и без последующих оглашений... Что кровь все это время лилась втихомолку на пространстве всей России — это несомненно, и вообще можно доказать непререкаемо, что все происходящее теперь в таком бурном виде — росло и накоплялось из года в год под покровом безгласности. Вся мудрость и все силы правительства направлялись к тому, чтобы факты не оглашались и не комментировались в печати и обществе. Мудрость наших правителей того времени достигала тогда таких изумительных размеров, что два министра народного просвещения публично выражали сомнение в пользе «излишнего просвещения народа», а органы министерства внутренних дел, чтобы подавить всякое свободное слово, всякое выражение неприятных правительству мнений, — сделали попытку идти дальше и уже пытались «назначать» газетам редакторов и «предписывать» направление. Мне лично, как редактору «Русского богатства», начальник управления по делам печати М.П. Соловьев высказал замечательную мысль, — что истина одна и что правительство стремится сделать всю печать выразительницей этой единой истины, которая, конечно, должна была фабриковаться г-м Победоносцевым с одной стороны и департаментом полиции — с другой...
Так было дело с печатью. Устное обращение к обществу и народу преследовалось еще более, и, для того чтобы перед аудиторией из простых людей во время воскресных чтений прочесть дважды процензурованную брошюрку, — необходимо было особое «утверждение» лекторов после справок о политической благонадежности.
Все это история назовет сознательным комплотом против просвещения народа в пользу тьмы и невежества. Но зато — все эти мифы опирались на «существующие законоположения» и все они (или почти все) были формально «законны». Законом в самодержавной монархии называется воля государя, объявленная через соответствующие органы. Всевластному чиновничеству не стоило много труда, чтобы добиться ряда таких актов этой воли, которыми бюрократии представлялось действовать по отношению к обществу и народу вне всяких обычных законов. Это был ряд «законов о беззаконии», которые делали общество совершенно бесправным, а чиновничество безответственным. И вот в эпоху «полного спокойствия» принят ряд самых экстраординарных мер против печати, устного слова, речей, чтений, даже элементарного просвещения. На все у администрации были законные основания в «законе о беззакониях». Все было ультразаконно с этой точки зрения, и — все вместе было вопиющим преступлением против русского народа, обреченного на невежество, бесправие и тьму, против его совести, мысли, слова, против его благосостояния, могущества, значения, против его настоящего и будущего...
И все это время, под кровом безгласности, в разных концах России лилась кровь. Кровь усмиряемых рабочих, не находивших законного выхода своим нуждам, кровь обнищавших крестьян, кровь евреев во время погромов, кровь погромщиков, когда их действия переходили известные «терпимые» границы... Можно сказать без всякого преувеличения, что во времена глубокого спокойствия, при «незыблемых основах самодержавного строя», из которых главною являлась полная безгласность страны, — Россия целые годы истекала кровью. [...] И все это завершилось слепой, невежественной, безгласной и темной войной, с ее небывалыми бедствиями и позором... За ней последовал внезапный взрыв, во время которого заговорили уже камни...
При таких обстоятельствах явился манифест 17 октября, который, конечно (независимо от обстоятельств, его вызвавших и сопровождающих), — история внесет на свои страницы как формальный конец старого строя русской жизни. В этом акте «непреклонная воля» самодержца объявляла упразднение самодержавия, и Россия становилась монархией конституционной.
Манифест 17 октября является, несомненно, актом революционным, если под революцией разуметь коренное изменение существующей формы правления. То, за что гибли представители передовой мысли, начиная с декабристов и кончая шлиссельбургскими узниками, — объявлялось отрицательно необходимым и полезным, а старые основы упраздненными. Но он мог и должен был быть революционным, так сказать, единовременно, если бы сразу же со всей полнотой и искренностью дал материальные формы новому строю. Тогда манифест стал бы «основой» нового строя, и
его революционное значение закончилось бы в тот самый день, когда ушли бы из правительства старые слуги произвола и вступило бы новое министерство. В революционные периоды народной жизни нет ничего опаснее полумер, промедлений и колебания... Но именно того, что было нужно, — не было сделано. В правительстве оставлены самые яркие выразители старого порядка, система выборов явно направлена к затруднению народного представительства, а права, провозглашенные в манифесте, тотчас же были залиты кровью. Люди старого порядка, всюду оставшиеся у власти, тотчас же объявили войну началам манифеста...
Таким образом, положение страны продолжает фактически оставаться революционным по существу и по необходимости. Самодержавный строй всюду действует фактически, как сила уже внезаконная, потому что он упразднен законным актом верховной власти. Дух новой грядущей законности и буква старого закона — таковы два полюса теперешней нашей политической жизни.
В таком же положении находится в настоящее время и вся русская печать.
В манифесте 17 октября провозглашена как «незыблемое начало» гражданской свободы — свобода слова. По несколько странной «случайности» о свободе печати при этом особо не упомянуто, но на прямой запрос в этом смысле последовал категорический ответ графа Витте, что, конечно, Манифест под общим термином свободы слова разумел также и свободу печатного слова. Иначе, конечно, и быть не могло.
Но печать может быть свободна только в свободной стране, и наоборот: свобода самой страны немыслима без свободы печати. Основная черта самодержавного строя состояла в том, что всякий данный состав правительства отождествлял себя с самодержавием. «Самодержавие — писал, кажется, Щедрин, — это такой порядок вещей, при котором страна управляется столоначальником». Тут есть, конечно, доза преувеличения, но оно только подчеркивает существенную сторону вопроса. Страной управляли министры или, вернее, — один из них, в данное время наиболее сильный, и этот министр уже без всяких колебаний отожествлял себя с самодержавием. По большей части, это бывали шефы жандармов, а в последние годы — министры внутренних дел. В них сосредоточивалась наибольшая сила власти. Нападение на них отожествлялось с нападением на самую власть; противодействие им — означало «потрясение основ существующего строя».
Отсюда логически вытекало полное подавление печати. Директоры департаментов состоят в ведении министра. Значит, нападение на них тоже было бы потрясением основ. Но столоначальники, в свою очередь, состоят в ведении директоров департамента. Губернаторы фактически назначаются министром — значит, нельзя осуждать и действий губернаторов. Но в ведении губернаторов находятся полицмейстеры, исправники, становые, урядники, городовые... И логическое развитие бюрократического самодержавия дошло до своих пределов: рядом «законов о беззаконии» упразднена всякая гарантия против произвола всех чинов администрации, и параллельно — обличение в печати даже городового отождествлено с потрясением основ самодержавного строя. Правда, это относилось главным образом к министерству внутренних дел, и в то самое время, когда урядники были тщательно ограждены от обличений, — министры внутренних дел иной раз выпускали «из-под руки» резвого публициста на своих неприятных товарищей из других ведомств. Всем еще памятен смелый шантаж, которому «известный» Шарапов подвергал министра финансов Витте, с благословления сначала г. Горемыкина, а потом — гг. Сипягина и Плеве. Это было возможно потому, что с самодержавием отождествляла себя, главным образом, полицейская часть правительства и, таким образом, случалось, что газеты закрывались за резкие статьи против местной полиции в то самое время, как «неприятный» министру внутренних дел его товарищ подвергался резким и безнаказанным нападкам...
Мне пришлось однажды выслушать от одного из провинциальных полицмейстеров (в Перми) отзыв об одном моем знакомом как о чрезвычайно опасном революционере. Между тем образ мыслей этого человека был ультралояльный. Когда я передал ему мнение о нем «начальства», он засмеялся и ответил:
— Я, вследствие обстоятельств чисто личных, — не подаю ему руки. Он чувствует себя оскорбленным, а он — власть. Поэтому он совершенно искренно считает меня врагом всякой власти.
Этот простодушный провинциальный администратор был, в сущности, настоящим выразителем всей философии самодержавного бюрократизма. Всякий винтик этого строя, начиная с министра и кончая урядником, считает себя носителем частицы некоторой почти мистической власти и поэтому органически неспособен отделить нападки на себя лично от нападений на власть, а значит, и на самые основы «существующего строя». Отсюда уже совершенно понятна прямая неизбежность подавления печати при самодержавии. В 80-х годах все газеты обошел классический ответ омского губернатора на запрос из Петербурга по поводу ходатайства частного лица об открытии в Омске газеты. «Мне для управления краем газета не нужна», — ответил великолепный сибирский сатрап. Ответ щедринский, комичен — это правда, но... газета все-таки не была разрешена, потому что она не нужна была омскому самодержцу... В 1896 году я лично, вместе с двумя товарищами-провинциалами, ходатайствовал о разрешении издавать газету в Нижнем Новгороде. Мы получили отказ. Во время личных объяснений моего товарища с начальником главного управления по делам печати последний дал великолепное объяснение этого отказа:
— Министр не хочет провинциальных газет. Понимаете — не хочет...
И затем, с выражением крайней досады, он прибавил, разводя руками:
— А они так и лезут, точно из-под земли.
Со времени обнародования Манифеста 17 октября прошло два месяца, но вопрос о свободе печати до сих пор остается в области тех противоречий, среди которых так мучительно бьется вся русская жизнь. И между печатью и нынешним составом правительства уже начались серьезные конфликты, в основании которых лежит коренная противоположность во взглядах на сущность свободы печатного слова.
Еще до 17 октября в Петербурге образовался союз защиты свободы печати, объединивший все ежедневные петербургские издания и многие еженедельники и ежемесячники. «Со дня образования союза все примкнувшие к нему издания решили действовать так, как если бы они существовали в свободном государстве. А именно, они перестали считаться с какими бы то ни было произвольными административными мерами, направленными против свободы слова, высказывая в своих изданиях, по долгу чести и совести все, что предлагает им к обсуждению текущая жизнь...» В отношении свободы печати союз своим постановлением признал, между прочим, необходимым «издание нового закона на следующих общих основаниях: 1) явочный порядок возникновения новых изданий и отмена залогов; 2) отмена предварительной (то есть до напечатания) и запретительной (то есть до выхода в свет) цензур; 3) ответственность за общие преступления, совершенные путем печати исключительно по суду, с подсудностью суду присяжных».
На почве этих постановлений объединились органы всех направлений, начиная с «Нов. Времени» и «Света» и кончая «Сыном Отечества» и «Новой Жизнью». Правительству графа Витте уже на другой день по опубликовании Манифеста пришлось очутиться перед фактом, который состоял в том, что в Петербурге исчезли все виды
цензуры, и в течение некоторого времени печать фактически осуществляла свободу печатного слова, то есть все мнения оказались свободными и все факты общественного значения подлежащими оглашению, независимо от удобств или неудобств этого оглашения для данного состава правительства.
Вслед за Манифестом 17 октября, на почве свободы союзов, возникли союзы журналистов, книгоиздателей, книгопечатников и (еще ранее) — рабочих печатного дела. Таким образом, все работники печатного станка оказались объединенными для защиты свободы печатного слова...
Правительство графа Витте сначала как бы примирилось с существующим фактом, и печать вправе была ожидать, что временный закон о печати станет в уровень с этими ясными требованиями и новых начал управления, и самой жизни. Но уже 24 ноября появились временные правила о печати, в которых сказались совершенно ясно старые взгляды администрации.
Союз в защиту свободы печати, рассмотрев эти правила, нашел, что:
1) административным властям предоставлено право, по собственному их усмотрению, налагать арест на отдельные номера изданий (отд. VIII, стр. 9);
2) под страхом тяжких кар печати воспрещено касаться самых насущных вопросов, именно в настоящее время требующих оглашения и всестороннего освещения (стачки рабочих, прекращение работ на железных дорогах, телеграф, телефон и др.; прекращение занятий служащими в правит. установлениях, прекращение занятий в учебных заведениях) (отд. VIII, стр. 4, 5 и др.);
3) установлен порядок судебной ответственности, вводящий в судебный процесс политическую партийность (полное устранение присяжных и сохранение суда с сословными представителями);
4) сохранены даже некоторые виды предварительной цензуры (цензура объявлений, придворных известий).
Ввиду того что означенными временными правилами существенным образом нарушены коренные начала свободы слова и извращены «незыблемые основы» гражданских свобод, провозглашенных в Манифесте 17 октября, Союз постановил: «По-прежнему фактически осуществлять свободу печати».
2-го декабря были приостановлены сразу восемь петербургских газет, экземпляры их конфискованы, а редакторы преданы суду и подвергнуты личному задержанию за оглашение воззвания, озаглавленного «Манифест» и исходившего от совета рабочих депутатов и нескольких партийных организаций. Большинство этих газет напечатало этот документ в хронике, как факт общественного значения, и кара, наложенная на эти газеты, вызвана уже, несомненно, не призывом, а лишь оглашением факта.
Союз защиты печати, обсудив в тот же день этот эпизод, принял решение: перепечатать, в виде протеста, означенный документ во всех изданиях союза... Таким образом, и здесь еще раз сказалось единодушие печати — без различия направлений — в отстаивании свободы печатного слова. Едва ли можно сомневаться, что большинство изданий, принявших это решение, не разделяло по существу высказанных в «Манифесте» взглядов и предоставляло себе выразить о нем свое мнение в последующих номерах... Но они считали самым существенным в этом вопросе право оглашения и свободного обсуждения общественного факта.
По разным причинам постановление это не приведено в исполнение. Некоторые органы печати нарушили принятое уже обязательство, другие сочли его целесообразным лишь при полном единодушии. Мы не станем разбирать здесь подробности этого эпизода. Очень может быть, что печать найдет другие средства коллективной борьбы за свое право, но нам кажется несомненным, что в своем постановлении от
2-го декабря союз печати стоял на принципиально правильной почве.
Основной смысл происходящих в нашем отечестве событий состоит в тяготении страны к правильному представительству всенародного мнения. Возврат к старому не возможен. Все партии признают единственным выходом из периода тяжкой борьбы организацию народного представительства, которое должно сказать свое решающее слово. Организованное мнение страны является в настоящее время последней инстанцией, от которой все мы с надеждой ожидаем выхода и спасения от надвигающейся дезорганизации и анархии. Но если это так, — а это так несомненно, — то перед этой последней инстанцией должно быть со всею полнотою и искренностью раскрыто все положение страны, без недомолвок и без утайки. Она должна узнать все о характере, программах и взаимном положении главных борющихся в обществе сил; она должна знать, каковы приемы этих партий и какими средствами данное правительство защищает свои позиции. Если России суждено выйти победоносно из тяжкого испытания, в которое ввергли ее годы произвола и безгласности, то этим она обязана будет здоровым силам общества и народа. Так пусть же общество и народ узнает все происходящее от свободной печати, всесторонне и со всею полнотой жизненных фактов.
Нам скажут, что порой оглашение тех или других воззваний и заявлений несет с собой неудобства не только для данного состава правительства, но и для тех общественных интересов, которые пока находятся в руках этого состава. Это, конечно, возможно. Но во-первых, противовесом является свободное обсуждение каждого такого акта органами всех направлений, если только эта свобода не искажается преследованиями и карами. А во-вторых, — великая страна скоро исправит частные неудобства, когда станет действительно свободна. Немецкий разгром и внутренняя борьба, сопровождавшая крушение деспотического наполеоновского режима, не помешали Франции уплатить 5 миллиардов и достигнуть благосостояния гораздо большего, чем при Наполеоне. Но если старому строю нашей жизни удастся похитить и исказить «незыблемые основы» ее новой свободы, если нас вернут к прежнему произволу, к прежней безгласности и бесправию народного голоса и мнения, то это значит, что Россия вступит опять на путь хронического расстройства самых источников ее жизненных сил, на тот самый путь, который уже привел ее к тяжким внешним поражениям и внутренней анархии.
И кто знает, найдет ли она тогда выход из этого затянувшегося положения... Вот почему при выборе между мертвой буквой старых начал русской жизни и духом «незыблемых основ» грядущего нового строя — для печати не может быть колебаний...