Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Поезд
«Здесь было так темно, тихо и пустынно, что невольно хотелось совершить преступление»
Phase one
The seed is planted when opposites attract
Can you dig it?
It takes a physical to create a physical
Phase two
The flower blossoms through what seems to be a concrete surface
i.e. greed, racism, insanity - physical and social handicaps
These are the things that mould the flower
Red rose or black rose, no in-between
Phase three.
The judgement.
If it were to fall upon you today, which flower would you be
The red rose or the black?
Лена спешит к остановке, по гладкому асфальту спотыкаясь, как на шпалах, сбивает каблуки и носки уже не новых, но единственных сапог. По колено, по аккуратную чашечку, помеченную синяком.
Ударилась о пол, когда насаживалась, едва натянув резинку. Будущее ещё неясно, ещё надо держать дальше от плоти, как от перрона на пригородной станции, как от тротуара на пустынном шоссе с ночными любителями погонять.
У неё до сих пор одышка, скорее, от волнения, хотя минут пять пришлось поскакать.
Всего минут пять – соскучился по сексу, и не рассчитывал - думает Лена, зябнет от грохота. Инвалидную коляску никто не перехватил на краю лестницы, хотя двое из троих в той комнате умели ходить, хотя одна из них (Лена) была слишком занята.
Всего пять минут под наблюдением, под сменой сигарет и угла наклона головы.
Сошла несколькими потами, раздеваясь, раздвигая, крича до глухоты, пока рядом по инерции вертелось колесико. Намотало её силы, вернуло время куда-то назад, на кухню с зелеными стенами, с квадратной вытяжкой, круглой от паутины, и жужжащей мухой.
Взгляд на высоте пустого серванта, битых чашек, пыли, треснутой форточки, куда тянет на свежий воздух под гул совсем не маленьких крыльев, а лопастей или мотора. Звук всё больше напоминает пыхтение локомотива, и Лена отшатывается к стене здания от пустой дороги, будто пропуская состав вперёд.
Голод склоняет её ко сну на лавке, укоряет за отказ от завтрака.
Хотя она пыталась сидеть за столом и цепляться за реальность тарелки с лопнувшей сарделькой, а та напоминала отрезанный орган, вела к неживым и бездейственным ногам, кульбитам коляски и отлетевшему колесу, а затем и к той же мухе, застрявшей в паутине.
Можно съесть лишнюю ложку овсянки, но лучше пирожное.
Сладкое всегда наполняет их общий холодильник вместо полезного молока или овощей, чтобы ей всегда хотелось нарушить диету и приходилось оставаться ни с чем.
Заслужила, думает Лена, глядя, как подворачиваются и разъезжаются ноги.
Как по льду зимой, когда она шла от станции к посёлку два километра с пустыми руками и с полными пакетами обратно, штурмуя вагон с помощью мужской ладони, приложенной к заду.
Сейчас ранняя весна продувает под юбкой, мокрое и неостывшее, ещё взбудораженное пальцем и языком.
Не вспоминать.
Первый раз всегда неудобный и спешный, чтобы не так запало в лунку, не тошнило в случае провала.
Не ждать звонка.
Лена оборачивается, будто её кто-то собирается догонять. Ветер обматывает распущенные волосы вокруг лица, чтобы задохнулась надеждой.
Не-не-не.
Она спотыкается и сворачивает, сходя с колеи, приготовленной для скорого и неизбежного. На бугристой мостовой перед сквером идёт увереннее и ровнее – привыкла или ступила на свою территорию. Скоро мостик, двухсотметровка иди-и-не-оглядывайся-иначе-выебут и частный сектор, где её дом второй.
— О, пришла, нагулялась, — Аня, судя во взгляду, спешит на дежурство – оповещать о таких, кто, гуляя, не возвращается вовремя, попадая в неудачное место и время, теряет деньги, целку, почку. — Если что – гречка на плите.
Плита на кухне, и стены там не зеленые.
Вытяжка чистая, а из насекомых — лишь сущность, тратящая субботы на уборку.
До пробуждения субботы надо пробраться на второй этаж, залезть под одеяло, чтобы не видеть больше отражений другой комнаты, снов развешанных по углам вместо икон, тени инвалидной коляски на вершине лестницы. Лена глядит под ноги, но, шагая вперед, возвращается к руке, преградившей путь на ступеньках:
— Смотри не ляпни ничего, сама знаешь, что будет, — в чёрном он выглядит выше, чем есть, стройнее, слегка отодвигается, чтобы пропустить её наверх из затемненного первого этажа. Или тот, кто способен перекроить день/ночь, поменять вдох на выдох, дом на подвал, выносится за пределы сознания, любой ситуации, и просто наблюдает, кивая, одобряя улыбкой или дергая поводок.
— Бери в рот сразу, чтобы не болтать, — придерживает за локти, не давая свернуть, и подталкивает, нагнетая шум крови в сосудах, как электровоз в конце состава.
Он просто любит брата, когда говорит:
— С тобой хочет встретиться девушка, — смотрит с высоты стоящего на сидящего, видит глубину не в метр, а в пять лет, и больше не верит, что тот встанет.
Как в первые дни после выписки подрывался на скрип, стук, отлеплял тело от пола и прилеплял заново к мокрой кровати, потом вытаскивая простыню. Говорил «да», скорее, себе, чем ему, уходил курить, а потом слышал стук.
Ближе к году человек начинает ходить, и ровно за столько привыкает сидеть, видеть постоянное кресло, слышать гул вместо шагов, щелчки клавиатуры вместо разговора в соседней комнате.
— Нам всегда нравились одинаковые девушки, — говорит он, останавливаясь посреди прихожей – между зеркалом и проходом на кухню. — Даже помню, мы хотели встречаться с одной. Но он не успели.
Вокруг ножки обеденного стола толпятся пустые бутылки. Тёмные от пива, зелёные от вермута и светлые от коньяка.
— Хочешь выпить для храбрости? — он подсматривает идею в зеркальном отражении или в стеклянном лабиринте.
— А я не боюсь, — расправляя плечи, Лена дергается нервно.
— Да, да. Бояться надо, если стратишь, — вот опять он, как первобытный страх, пробирается глубже подсознания, находится в мозге и железах, гормоном выходит через кожу, чтобы сказать: я всегда тут
как темнота по пути в туалет после просмотра фильма ужасов
как резкий сигнал клаксона за спиной на ночной дороге
как лифт без дна в кошмаре
Только Лена не видела такого фильма, дороги, лифта, но знает, что они существует, и точно встретятся ей, заставят вздрогнуть.
До звонка Олега она забыла про сон, и её не мутило от зеленых стен, зелёных крыльев навозных мух.
— С тобой хочет встретиться мой брат, — услышала Лена, и сон вышел из комы, стал набираться сил из встреч с той грязной раковиной, треснутым мусорным ведром, забрызганным зеркалом и шрамом под волосами.
Пять лет назад она боялась ложиться спать, а соседка по дому, будто простив все разбитые чашки, засоренную тампонами канализацию, забрызганную плиту, вдруг села её утешать:
— Сны – это только наше, пережитое, увиденное и переосмысленное. Окружающий мир, пересмотренный через себя, примеренный на себя. Нет вещих снов, нет снов из прошлого. Есть только набор эмоций и картинок к ним, а мы его складываем, как хочется.
Лена долго вспоминала неопрятную кухню, соотносила с друзьями/подругами, попойками и случайными визитами; выглядывала девушку со шрамом в пересмотренных кассетах, журналах и сплетнях. Она копала яму, содрав линолеум посреди той комнаты, пришибла лопатой муху и зарыла вместе с бессонницей.
Тёмные круги пришлось замазать тональным кремом, и тот купить покачественнее, чтобы не было подвоха.
— Ты подготовься, подмойся там, прическу сделай. В общем, не выгляди как шлюха. Он ненавидит шлюх, потому что их к нему приводят из жалости, понимаешь? Шлюхе все равно у кого в рот взять, а у тебя должна быть страсть именно к нему. Ты же хотела стать актрисой? — Олег привёз её в кафе накануне для инструктажа.
— Откуда ты знаешь? — Лене уже страшно есть мороженое, оплаченное им. Она смотрит в глаза почти знакомого и замечает их цвет.
— Приснилось, — улыбка не отдаёт, а втягивает силы.
Онемение тонкими лапками щекочет руку, сжимающую ложку.
— Сгони её. Она с трупа могла прилететь, — и смахивает насекомое с напудренной щеки Лены. Холодок от крыльев расползается по телу, анестезией на голову, сердце, ниже и ниже. Воздух, задуваемый под юбку, горяч, дыхание собеседника через пространство столика достигает Лену. Отогревает до податливости, до смирения.
Прижимает к сидению, аж скрипят и разъезжаются ножки стула под натиском неминуемости
как руки болят в тепле с мороза
как взгляды оборачиваются на входящего в комнату
как утром звонит будильник и прерывает сон
— Дома уже? Спишь? — Лиза никогда не стучит на правах хозяйки. Она видела каждую постоялицу в чистом и грязном белье, выбритой и заросшей, выглаженной перед свиданиями и помятой после них. Под её взглядом хочется смыть косметику, содрать новое белье и позаимствованный наряд, закрываться в ванной и выть, направляя струю душа в лицо. Из-под одеяла слышно, как сужают круг шаги, стесняя, захватывая комнату по сантиметру. Вынюхивает спирты, пот, сперму, чтобы придавить виной, как только голова появится на поверхности.
— Устала так? — тук-тук каблуками вместо сердца. Лиза всегда настороже, будто готова бежать куда-то от видимой только ей опасности.
Тук-тук – разносится по дому полночью, когда она спускается в подвал, подстраховывая ночные прогулки револьвером. Идёт по злачным местам милицейских сводок, по облюбованной маньяками набережной, мешкая у запретной зоны. Ограда отрезает часть поля, вонзается в лиственную посадку, провожая к реке. Жертвам направо, думает Лиза, замечая, как тени шевелят прутья, но не могут раздвинуть и выйти, чтобы схватить её. Тогда она заочно становится жертвой, ступая в траву и под деревья, поглядывая на кусты по ту сторону. Держит их на поводке шагами, а забор удерживает опасность, измеряемую просветами решёток.
И так до того, как поредеет лес, чернозем смешается с илом, гниль перебьёт запах травы, скроет вонь похуже, привязанную камнем ко дну. Тайна утянула под воду, а у неё - нудит в животе, будто маленький камешек в почках, воспаляясь снами. В те ночи Лиза проветривает песок до утра, не боясь цистита и пневмонии на лысине берега. В такт всплескам воды, её мозг путает озноб с миоклонной судорогой и запускает сон наяву.
Она слепо водит зрачками по пути грузовика с эмблемой на три буквы, задевает чёрные комбинезоны, перчатки и провожает большие белые мешки, поглощаемые с бульком.
Металлический лязг разгоняет людей, останавливает снующие глаза рассветом. Её провожатый уходит вглубь огороженной зоны, и в такую же клетку день сгоняет пыль сна. Где-то слева гудит электричка. Лизе с ней не по пути, а домой.
К чашке, креслу, ноутбуку.
Где револьвер не будет оттягивать карман, а голову – ложный сон.
Её нельзя сменить, как памперс, пропитанный эмоциями.
Лизе проще с пустырями и молчаливыми неоткрытыми книгами.
Угадывать мысль по одному вздоху, намерение по одному шагу, подозревая преследование, избегать его
просыпаясь
бросая трубку
закрывая двери
— Лиз… представляешь, он стоял и смотрел, как мы это делали, — стонет ватное одеяло вопреки цветочному узору. Шатается, будто на верхней полке купе, ворочается в перегаре пережитого, и, не выдерживая, вылезает из себя. — Лиза… ты здесь? Мне сейчас так плохо, мне нужно поговорить с кем-то… Лиза?
Она оттеснена спёртым воздухом из-под одеяла, вязкими каплями слов из припухшего рта. И ей не хочется знать, что примешано к слюне, горько или солоно на конце языка.
— Не ко мне. Не хочу слышать.
Говори с Аней, говори с телевизором, дневником, позвони в службу социальной поддержки, в скорую, сутенеру своему.
Кричи сквозь дверь подвала, Лиза до сих пор там, хотя стоит на пороге, подпирая стену без фотографий. Руки сложила на груди для защиты от чужих исповедей, залезла в подвал внутри себя пять лет назад.
— Лиз, давай позавтракаем? — как сейчас глядит из-под вороха белья, половиной лица, напоминая себе тот день, когда они заперли её, а выпустили уже другой.
С тех пора она не хранит мысли на бумаге, а бумагой заглушает мысли, комкая чужие рукописи. Разламывая пирожное, экономя калории, с ней не поделят трагедию лишних килограммов, не поделятся лишней конфетой в подаренной коробке, зато
расскажут о болях при сексе
о порванном презервативе
неудачном отсосе
намеки шефа на работе, сломанные каблуки, безденежье – жалобы дня неё, как минус к минусу, в провал стены, тело без души.
А её сердце подмерзает, как и голова без шапки во время ночных прогулок.
— Значит, решила покрутить с богатым инвалидом, — Лиза сразу стирает улыбку, снижает аппетит, намазывая хлеб маслом, недоступным для вечно-худеющей собеседницы.
— Не говори так… — Лена поджимает руки, ноги, губы, как перед матерью. Много лет назад проскакивает в ванную, пряча окровавленные трусы. Там бабушка кладёт гостинец в сумку, перебирает товары на продажу из клетчатых тюков. За жвачки, батончики покупаются билетики на электричку, пиво и презервативы, до сих пор лежащие остатки той первой ленты. Пораньше вернуться домой, пораньше научиться стонать, и не вызывать подозрений, потому что девственность теряется днём, выйдя на часок-другой. А потом она тянет сумку на колёсах до станции и ощущает особый холод между ног, заполняющий новую пустоту, заживляющий. Прямо как сегодня, до сих пор не может согреться, отпустить кружку выпитого разговора.
Они выпили за встречу по свежеоткупоренной бутылке.
Алексей пил сок, и брат кривился.
Олег курил, и брат кривился.
Лена соединяла противоположности через одинаковые взгляды, старалась не смотреть на пол, где вместо ножек стула были колёса. Потом пиво не вовремя приглашало её в туалет, перегар сокращал поцелуй, а щелчки сменяемых зажигалкой сигарет – дразнили.
— Хорошо смотритесь, — Олег не врёт, а пол греется двумя телами, потолок отдаёт эхо, запахи оседают на обоях, мебели, одежде.
— Она снимала трусы и ни разу не споткнулась, даже не пошатнулась. И не смейся, я на ноги смотрел, на крепкие мышцы, как они напрягались при шаге, сжимались, расслаблялись. Магия движений, магия здорового тела. Она могла придавить меня босой ногой, а я бы любовался икрами, натянутыми связками. Так и было, сон из кожи обтянул меня, запахом без всякой косметики, но чистым. Я будто уснул там под ней, под…
— Пиздой?
— Грубо, но так и есть. Розовая и почти без пушка. Как детская.
— Ну-ну.
— Я на грани пробуждения, будто сон сейчас закончится, думаю – а какая она на вкус? Потом не просыпаюсь. Она садится почти на лицо, подставляет…
— Хватит уже… — Олег поднимает бутылку. — Это свершилось, на, хлебни.
— Нельзя.
Всё тебе можно, ссать в кровать, разбивать тарелки, заходить на порносайты, у девчонок лизать, откусить то, что лижется, а потом выплюнуть вместе со всем телом, пятью минутами на полу.
Я ещё приведу, получше, поинтереснее, понежнее, с другим запахом, ритмом. Расшатанным в маршрутках, треском магазинных касс, шумом принтеров, гудками телефонов и приказами шефов – там они костюмные и выглаженные, а по углам кафе и дискотек – жадные до капли эндорфина.
— Пойду прогуляюсь, — Олег уже не слышит ответное, а видит другие машины в зеркало заднего вида, тротуар с весенними мини-юбками и полными кафе, перекрестки с гаишниками на повороте к выезду, охрана у ворот «зоопарка» и тела, готовые проскользнуть между прутьями, чтобы дать другое между.
Кот мартовский протискивается в мозг, а его антипод стучит гаражными дверьми, заводит двигатель, включает радио, и под музыку когтями царапает зависть, неспособность, обреченность. Щёки покрываются красным, но зеркальный шкаф висит высоко для того, кто не встаёт.
Брат бросает крышки и пачки – их нужно выбрасывать.
Брат курит на кухне – её нужно проветривать.
Брат говорит с ним – его нужно уважать.
Не за то, что травка притупила нейроны, не за удары об стенки спинкой прыгающей кровати, и даже не за отчисление с последнего курса.
— Голова болит? — лучше смолчать, когда скрипит диван и пивное стекло холодит висок, а комнаты наполняются перегаром.
— Иди в жопу!
Потом разбивается пустая бутылка, и сон – пьяный, мокрый – гладит их по головам в разных частях дома. Утром он извиняется нагретым завтраком, свежим молоком и стряхивает в тарелку заново скуренную память.
Грузовик с тремя буквами на боку и головокружение портит аппетит младшему.
Дурак на дороге и за рулём, прыжок с тротуара и серый шлакоблок об череп – снится старшему.
Раз за разом сталкиваясь лбами, они прощают друг друга, зная, что водитель тогда разбился.
Ещё до того, как в городе появился «зоопарк», исчезла половина жителей, и стало светлее по ночам.
Это все генетики, говорит Олег и хрустом орешков заполняет неловкость гостьи.
Мы давно состоим из вирусов, спариваемся с вирусами и рожаем вирусы.
Тема не для стола, заставляет Лену оглядываться на окно.
Та сторона, пользуясь измененным геном слуха/сна/пищеварения, принимает эти слова на себя, чтобы встретить её на отрезке перегоревших фонарей.
Не убивали они никого, говорит Олег.
Представь, что одному подонку можно приревновать девочку и задушить её пакетом, а потом узнать про «изменённых» и удачно свалить всё на них.
Зачем тогда глядеть на Алексея так, будто инвалидность всего лишь прикрытие, и по ночам криминальные сводки ему обязаны цифрами.
Зачем вообще доводить девушку до дрожи, до жажды к сигарете, когда курить нельзя, потому что её приготовили для человека, не переносящего табачный дым.
А я не хожу возле стены, думает Лена, замечая знакомый силуэт у банкомата из окна книжного магазина. Она исходила тротуары от дома до работы, не сворачивая никуда без напутствия хозяйки дома и на работе, всё той же Лизы, продолжающей говорить:
— Неужели замуж за него хочешь? Хочешь быть мужчиной в семье, и делать всё сама: рожать, готовить, убирать, работать… ну да, тебе работать не придётся. Пойми, он лампочку не сможет закрутить, если перегорит, сумки не донесёт с картошкой и не встанет ночью к орущему ребёнку…
Лена мотает головой и вчерашний разговор затихает, направляясь в настоящее, где Олег болтает с девушкой, пересчитывающей при нём деньги, но не на купюры глядит, что нормально, на заниженную талию юбки. Не холодно ли так, спрашивает, видимо. Новая встречная улыбается, не раскрывая рта, и замечает на коже мурашки не от «плюс десять и ветрено».
— Смотри-ка, ему экзотики захотелось, — Лиза отлепляет пальцы от клавиатуры, бросая интернет-переписку, а что ещё делать среди книг. — Эта ведь же оттуда…
Она кашляет, будто сбегала к забору и обратно.
Хотя утром и так наматывает километры, чтобы потом выкурить пачку легких.
Да, некоторым из них разрешают учиться и работать в городе, гулять, но только не ночью, не заходить дальше стоп-меток, пищащих в знак предупреждения.
Новопознакомленных ждёт кафе, где официант обязательно проверит у спутницы Олега паспорт и карточку с разрешением, а потом принесёт мороженое с кофе.
— Не светит ничего ему, — Лиза теряет интерес в мониторе ноутбука. — Нельзя им спать не со «своими», за это арестовывают. Правда, вирус так не передается, если там вообще есть какой-то вирус.
Тогда бы тела не бросали в воду, а сжигали, перевозя в фургоне с тремя буквами и на три буквы. Тогда бы её не пускали так близко к ограде, а перезревших шлюшек — оттуда, впрочем, чтобы зарезать/замучать/затрахать не нужен особый ген.
Она бы столкнула квартиранток с лестницы так, чтобы переломались длинные ноги, если бы потерялся ключ, их совесть, или её терпение.
— Кофе принеси, — Лена отмирает, и как тогда
отпирает подвал
подтирает пол в ванной
не бросает бумагу в унитаз
экономит киловатты
улыбается замучено
От частого дыхания запотевает стекло, исчезает кафе, остаётся перед ней преграда, отражая упавшую нижнюю губу и неподвижные глаза. С таким лицом смотрят на труп, на перевернутую детскую коляску, на изменившего парня, на ноги инвалида, на член по первому разу, на остаток зарплаты в кошельке. С таким выражением она бежит домой, уже не замечая давящих туфель и мозолей, подмерзших ягодиц и обветренных губ.
И только на подходе ко двору ветер задувает ей в ухо стон.
Я правда слышала какие-то звуки на мосту, решает Лена, прикрывая до сих пор разинутый рот.
Она могла стать свидетелем.
Но ничем не помогла бы.
Ни себе, когда Олег пригласил показаться и сразу заскочил в аптеку. Ни новому любовнику, стыдящемуся сексуальной пассивности.
Ей со мной скучно, плохо, тяжело в слишком вялых касаниях и эрекции, во взгляде Алексея в потолок. Она по совпадению говорит «не могу» и сползает на кровать, выставляя только уши из-под одеяла. Ведь где-то рядом ходить тот самый названный подонок, хлещет пиво, стряхивает с пальцев соль, грызя орешки. Ему не нужен «геном убийц», чтоб сделать дело и бросить тело под мостом.
— Они такие разные. Будто та авария отрезала ему всё плохое из характера. Не то, что брат… — Лиза слушает её и соглашается чуть позже, глядя на ноги, измазанные, согнутые, стеля старое полотенце на диван.
От крови вся гостиная становится чужой. Светлеет пол, разоблачая пятна. Тускнеет потолок, сжимая обстоятельства, как Лиза сжала белую ладонь и позвала шок сюда. По легендам они не могут переступить порог без воли хозяина, зато после заходят чаще, чем хочется.
Лиза смеется над всеми соседями, торговцами и попрошайками. Непохожая на них гостья стоит без движения, боясь запачкать собою жизнь незнакомых. Она грязна для себя – нехорошо, когда лишают девственности именно так, в канаве.
— Мне нельзя быть тут… Нельзя быть тут, — под шепот её укладывают до приезда скорой, нависают со спинки дивана смутными тенями стресса и анемии.
— Может, в душ сходишь? — стоматологический наркоз отпускает Лену – отлипнуть от стены, подойти к «изменённой» и даже положить руку на плечо.
— Ну ты с ума сошла. Какой душ! Нельзя ничего смывать до экспертизы, — кричит Аня, сообщая в трубку о криминале на участке, а потом, хватая куртку, убегает на улицу.
— Мне нельзя быть тут… — стонет их подопечная, отмахивается, ворочается, образует под собой болотце.
Меня сейчас стошнит, Лена отпадает от коллектива, прячась за шторой, а там её выслеживает свет фар. Белые халаты ластиком стирают их старания, травят лекарственной суетой, но не уменьшают страданий то, что кричит под их резиновыми перчатками, шприцами и тампонами.
— В милицию звонили? — Им. — Не в стационар же её, осмотрим, зашьем и передадим их охране. — Своим. — Так звонили или нет?
Телефон до сих пор зажат в ладони. Во второй остался холод той, что пыталась взобраться сама по размытому дождём слону. Она сказала без слов «помоги» и отпустила её руку только в доме.
где стало ясно, что тело не только в грязи
где на пол выпали порванные трусы из-под куртки
где на звуки прибежала Лена с мобильным и сразу нажала на отмену
Потом она будет сбрасывать номер десять раз за ночь, а на утро оправдываться сама, и оправдывать похмелье говорящего с ней, засыпать прости-извини «ты сука, сука…»
— … ты сука, но ты сука моего брата, потому я тебе ничего сделаю…
Позже хозяйка дома, тыла, тени улыбается попыткам вспомнить: с кем из них лопнула резинка, кто из них заполнил её полости и голову под завязку.
призрак за любой стеной
заряд на кончике каждого аксона
лишний глоток в тот самый вечер
смятый билет в кармане
Ну зачем она приехала именно в этот город, когда мать узнала об аборте, нашла объявление о сдаче комнат. Лена так старалась быть похожей на модель, называясь секретаршей.
Лена видит из окна другой свет, ускользающий, будто со дна подвала, и мир извне перевёрнут. Она лежит на чём-то шатком, как носилки или верхняя полка в купе, и несут/везут её по коридору, где вместо пассажиров сидят пациенты, а проводников заменяют врачи. К Лене тянется кто-то, будто с соседней койки/полки, затягивает дальше от света, и оказывается, что это бледная рука с дивана тычёт именно в неё под неразборчивый шёпот.
Лиза видит черные плащи и пакеты с тремя буквами на эмблеме, притягиваясь креслом. Ветер обдувает её и кресло в ещё не купленной машине, их поливает дождь на рельсах, пока поезд – искуситель неизбежным приближается, сигналя со спины.
И она оборачивается под фарами черной машины и вздрагивает заранее, предсказывая звук клаксона.
— Частная предпринимательша домой идёт? — спрашивает издалека, не хватая за локти, не разворачивая к себе, но другую бы давно завалил на бампер. — Много продаёшь? А не продаёшься ли?
Он перекрывает проход на мост, сбрасывая огоньки и пепел на неё, касается странной смесью запахов. Мешанина засасывает, как ил, принимающий ноги в кроссовках на берегу, отталкивает, когда сигарета освещает пятнышки на его пальцах.
— Лиза? Лиза, Лизонька… почему такая серьёзная?
— Не твоё дело.
— Вижу – значит, моё, — в реверансе отступает, но не отпускает улыбкой.
Шарф душит здоровую щитовидку, сужает трахею, и от удушья запах становится сильнее, буквально открывает её глаза.
Она оборачивается на начало мостовой и видит красные сигналы, комки грязи, следы обуви и окурок. Опускаясь в карман за пачкой, её рука находит телефон и замирает на нём по крику, вибрирует в ответ дрожью без сигнала. Ведь Лиза знает, кто выйдет на дорогу, знает, что бежать бесполезно – видящая в темноте уже нашла помощь
напросилась к ней без слов
просочилась внутрь сквозь поры
и осталась там
Под шелест целлофана, монотонное «не-не-не» из кокона простыни растягивается до дверей, отталкиваясь от стен, остается внутри, хотя девушку выводят.
Им приходится отмывать линолеум, отпаивать себя остывшим чаем, прислушиваясь к эху за спиной, за спинкой кровати. Ловить блики фар на потолке посреди ночи, и в лица с утра, когда пошли они под руку на работу – удивительно вдвоём.
Лиза впервые пропускает пятничную прогулку до реки. И хорошо, говорит она бессоннице, что пакет с известным содержимым уплывает без неё, провожая эмблемой с тремя буквами.
Только не говори своё имя, и та не назвалась, закуталась в озноб, их ожидание того, когда чужие уйдут и заберут с собой беспорядок.
Безымянному легче сопереживать, искренне, остро, а потом забыть, как закрыть штору от пенсионера с пакетом, упавшим в лужу, от бездомной собаки, от девушки с порванной юбкой, но
от неё остались пятна.
её в городе оставили
скажет утром Аня устало, соглашаясь проводить их в палату.
Только пойдут двое, а третья останется дрожать, не согретая сексом, а в такт шагам на первом этаже.
— А Олег дома? — добьёт неудачника вопросом.
— Нет его…
— И хорошо, — Лена переляжет с подушки на плечо и уснет, будто рядом защитник. Поезд настиг её, их качает вагон, подцепленный другим составом, возможно, в ДЕПО.
Он больше не будет смотреть, не позволю.
Он больше не тронет тебя, будь спокойна.
Защёлку в ванной до упора, предчувствуя «тук-тук, у нас гости?».
Оставь её в покое, катись отсюда в жопу, иди отоспись, иди отсоси, давно не ругались, катись уже, дай расслабиться и подумать, тебе нечем думать уже, иди на хуй.
Тряпка под раковиной воняет блевотой, на змеевике висят трусы, к трубе приставлен раскладной табурет, зеркало начинается прямо от умывальника. Лена залезла в чужой быт, и ей неуютно. Она плачет на краю ванной под маты, а за вентиляционной решёткой жужжит очумелая муха.
Так делают ремонт у соседей, капает вода, скрипят качели во дворе – звук забирается в голову, забирает голову и выпивает за одну минуту целых пятнадцать.
Шевеля онемелыми ногами, она понимает, что так сидеть нельзя. Защёлка давится мыслью «а вдруг не откроется» и выпускает Лену на дорогу.
— Куда мы идём хоть? — улица прогрета до запаха сирени, для вечернего пива и семечек, дискотек под открытым небом и пальцев в трусиках.
— В гости.
Но Лена будто уже в гостях, в чужих шлепках, на чужих отёчных ногах и с чужой тошнотой предчувствия. Ей бы разуться и снять жаркую для такой погоды куртку, висящую на плечах с февраля, окунуться в реке или выпустить в неё выпитый с утра йогурт.
Весишь 50 при 178, месячные и до этого брали отпуск без заявлений, ешь мало, куришь много, не удивляйся.
Внутренняя мать читает ей лекции и продолжает идти, не замечая, что отстала и хватается за любую часть тела. Лишь бы не ускорять сердце, не перегонять мысли, обходя главную, она сходит на тротуар.
— Ты же сама захотела? — Лиза любуется своей тенью в новом длинном плаще, наклоняется, чтобы счистить пятнышко грязи с нового сапога, но ветер прилепляет к ней пакет из-под шаурмы, пачкает майонезом.
Её неудача смеется опухшими веками Лены, но в них и оседает, когда та замечает обновки, щупает в дырявом кармане молчащий телефон, полосатый тест.
— Да! Сама! Хватит напоминать мне об этом! — за кофе, вместо «спокойной ночи», на унитазе, возле унитаза, когда её тошнит или трясёт от каждого звонка, от криминальных новостей, от щелчков клавиш.
С кем она общается, кому стучит каждую ночь, над кем потом смеется на веранде, клацая зажигалкой и затвором.
— Это всё поезд. Зря говорят, что он ушёл, как жизнь. Он не уходит, а настигает… — они затихают обе до скрежета лапок майского жука, до свиста проводов и скрипа шлагбаума на ветру. — Куда бы мы не пошли сейчас, расстояние до остановки будет прежним…
— Ты о чём? — ноги Лены расставлены широко, с подбородка капает утренний йогурт. Её укачивает, как в вагоне, и под разговор шпал и колёс Лиза прикрывает от солнца, отводит под деревья. Тень выделяет на лицах главное – морщины грусти, седину памяти, отёки проступков. Глядя на другую, каждая видит свою неизбежность, будто скользящее отражение в окне вагоне, преломленное столбами, лесами, постройками. Прячась за веками, они теряются, каждая в своём поезде, то ли обратно в спальню, то ли в одноместную палату.
Ещё по-человечески разместили, даже сверхчеловечески.
Отдельная комната, пусть узкая и без окна.
Оно и не нужно, чтобы лежать к стене лицом и под одеялом, не отзываясь на обед, обход и посетителей.
— Привет, — ей делали укол, когда Лиза стучала каблуками, скрипела стулом, пищала мобильным. Она вдруг видит следователя из прокуратуры, палец за воротником рубашки, вопрос, кхм в кулак, вопрос, кашель в платок, вопрос, «выздоравливайте» и сигарета на крыльце.
Её молчание кладет руку туда, где выделяется плечо, вздрагивает вместе с ним, тянет время. Про дела уже неуместно, про погоду в изоляции тоже, здоровье и так на лицо, зад, исколотые для анализов руки.
— Ты сказала им, кто это был? — на самом деле Лизе всё равно, потому что известно о запрете, ответном обвинении, неминуемом решении суда.
Либо не было её и нападения.
Либо была она и её вина.
— Мне нельзя быть тут…а ему всё можно.
Потому что она агрессивна без сил и желания, заразна без вируса, замурована без замков.
Её больше не будут пускать в город, отчислят из университета, внесут в чёрный список, забудут и накажут в счёт будущих нарушений.
— И что теперь будет? — спросят взгляды, разбредутся по стенам, как привыкли
не видеть других
слышать только себя
они очень похожи
И Лиза чувствует спиной железные прутья запретной зоны, металлический привкус в воздухе, гнилостные мысли в затылок о том, что ей страшно сидеть тут, заражаться ещё большей неизбежностью чего-то, пойманного носом/ухом/глазом на мосту.
За ней следят датчики, расположенные на каждой улице, усиливаются сумерки, сворачивают в переулки прохожие.
— Ничего бы не было… — звучит угол палаты, будто черпает эхо из угла разума.
без компании на три буквы
без стороннего интереса в их судьбе
— Без поезда… — откликается Лиза вместо прощания, оставляя понимание позади, обратный билет, чтобы встретиться без дождя, без медсестер за дверью и занятой провожатой в коридоре, зато вместе с Леной, выхваченной за руку из утренней тошноты и сна, похожего на шаткий тамбур поезда.
Двое встретились, выйдя на перекур.
Склонились к одному огню, подумали об одном, отпустив тему с дымом.
Лена прикрывается им, чтобы не задать вопрос в лицо, подобное зацелованному в спальне, с глазами красными, но не от внутреннего воя.
— Ну, говори уже…
— Нечего… — врёт она под дрожью сигареты, блуждания зрачков, смены ноги, подпирающей стену, жеста курильщика, потому что ожидает локтя, заломленного назад, удара лбом об стену и ладони под футболкой. Её страх выказан быстрыми затяжками, пальцами, трогающими шею и волосы, прямыми и сжатыми коленями, одергиванием подола. В ответ Олег нарочно становится на её сторону, закуривает вторую, наклоняется и шепчет:
— Думаешь, мне было приятно это делать?
Да, ломать их всегда по кайфу, и с закрытыми глазами, и на холоде без одеял, даже зная, что потом голову нельзя будет собрать, придётся заливать, занюхивать, перекрикивать, перебивать.
Нет же, ей нужно было показать опасности короткой юбки, ложное спасение за статусом «не такой», как нельзя ходить по улицам, светить сочными ляжками, нарочно морозить пупок, чтобы вызвать десяток эрекций. Таким нравится играть безнаказанно, будто карточка и слова о генетике остановят человека, ведь пизда у всех одинаковая.
— Иди… — Лена проскакивается в словах, под рукой, но промахивается и попадает на грудь.
— Мне куда-то идти? Или я идиот? — он смеётся, провожая их понимание, сотрудничество в тайнах, слияние в брате. Девочка с остатками пригородной быдловатости пыталась облицевать себя городом, и уже почти смогла, но тут нашёлся тот, кто скажет
она просто ищёт денег
садится в любую машину на обочине
бежит по любому звонку
Она забывает, что находится в гостях и хочет прогнать с дороги хозяина, размахивать руками вместо слов, хлестать по плечам мягче с каждый разом, прислушиваясь к скрипу кровати за дверью.
Ну давай, ещё укуси для самозащиты, уподобишься той, из канавы. Да, прямо в шею, думала заразить меня, порывалась, но сдалась слишком быстро для своих, понравилось, наверное.
— Тише… — едва выдыхает Лена, зажатая в угол между ними. Одним с окурком и более горячим взглядом, другим – напряженно спешащим ей на выручку.
Да, ты просто не заслуживаешь того, чтобы кто-то падал на пол и полз, пытался дотянуться до ручки, прохрипеть «не трогай её». Этого не заслужить осветленными волосами, постоянными диетами, ноголомными шпильками и хорошей смазкой между ног.
— Если делать не умеешь ничего – будешь продавать книги, — говорит Лиза на жалобы о выпадающих волосах, слабых ногтях и язве желудка. Она регулярно кормит совесть подруги, показывая новые счета, вычитая из зарплаты минуты на курение, подмигивая, когда привлекательные мужчины смотрят на полки, а не на бедра продавца.
Постепенно Лена смиряется, тускнеет взаперти, хватается за первую протянутую руку, но на инвалидной коляске далеко не уедешь. Это не Е 320 старшего, а лифт на второй этаж везёт только в спальню, где сейчас раздаются стоны, приближаясь к ним.
— Отпусти… Он же увидит… — просит Лена уже на хуе, изливается и ругает мокрое тело за мягкость, влагу, продажность.
Тебе не жаль совсем брата, хочет сказать она, но обрывается воем, хлюпает внизу, впускает, пока Олег открывает её суть и смотрит, как открывается дверь.
Под её ударом Лена приседает на асфальт, хватает останки когда-то длинных волос, натирает ими глаза, ведь не красится уже месяца два.
— Ну, пойдём, перестань, будто самая несчастная, — ворчит Лиза – довольно зачисляет себе победу в игре, начатой ещё в подвале, когда трое хотели её убить.
Помнишь как заперли меня, молчит она, помнишь как ссались, визжали и роняли ключи, никогда не попадая в цель своими выходками. Лучше бы оставили меня там, ушли пить водку на стадионе со спортивными костюмами или облизывать сериальный экран, очищаясь.
Но Лена обнимает её или просто просит поддержки, берёт под локоть, словно подруга, прощает, словно собака.
Запах её потного тела един под одним или другим, под солнцем или под одеялом, под взглядом Лизы или матери. Ничего не меняет шаг из подвала, поворот ключа, две разбитые головы
мы все равно придём к началу
а всё началось пять лет назад
когда ещё не было мобильных, Интернета, зоопарка, и даже Е 320
и вагоны поезда наполняли другие люди, чтобы встретиться в тамбуре, столкнуться плечами, надавить на стоп-кран и заскользить по другой стрелке
чтобы в последнем купе оказалась кухня и шаткий табурет, пакет с тремя буквами, дырявая голова
— Мне снилось, что меня застрелили, — удар разбудил его, вмял в подушку воспоминаний и запаха, обездвижил не только ноги. — Я теперь понимаю, к чему был этот сон.
Он смотрит на брата без улыбки.
Брат улыбается не ему.
— Ты же умнее меня. У тебя мозги на месте. У тебя не отмирают нейроны. У тебя есть высшее образование, в конце концов. И всё это не помогает? Ты не видишь, что она – обычная блядь, и занималась блядотворительностью.
Дешевый замок открывается стержнем от ручки, а дешевая баба – любым пальцем, словом, банкнотой.
— А мне было безразлично, — после всех упражнений на
способность ходить в туалет сидя
одеваться лежа
есть не на стуле
спать на спине
доверять Олегу тело
Она хорошо двигалась сверху, не уставая, не делая перерывов, пусть на каждом, но была и на мне, не отвернулась ни разу. Мне хватало внимания её клитора, притворности оргазма.
Лежать в обнимку с женским телом лучше, чем сидеть с ноутбуком на паху, смотреть на логины и удалять порно-рассылки.
Но любая потеря привычна, когда нет ног, и тонет в необратимости памяти о прогулках/дискотеках/поездках, утраченном тобой рассудке и рассказах про эякуляции под мостом.
Если Лена не должна приходить, потому что знает и постоянно напоминает о другой, то закрой на замок ворота, занеси её в игнор на телефоне, почтовом ящике, в коре мозга против возбуждения. Если очень захочется – пользуйся котельной во дворе, машиной за городом, лавочками в парке или съёмными комнатами, но без эха в моих ушах.
— Да не гони, пусть валит, — они засядут на веранде вместо прогулки до стадиона, включат кассетные 90-е, и, поймают на 180 в минуту волны пятилетней давности с кричащими динамиками, ящиками пива, пропаленным окурками диванов и занятыми спальнями. За руку они добредут до воскресной дороги, манящей пустотой, до колёс грузовика и дыры в заборе, чтобы лежа в отдельных палатах сказать
пусть забудется
пусть валит
пусть живёт
Под двумя голосами Лена споткнётся на подходе к закрытой зоне, попадёт во внимание охраны и под осуждение Лизы:
— Ну что опять? Пойдём, уже пришли почти. Сворачивать поздно. Не суетись, а то ещё обыскивать начнут… — улыбнётся, будто забыла пистолет дома или спрятала его в сумку спутнице, ближе к тесту с положительным ответом, прокладками в знак надежды, активированным углём от сглаза и ритуальным мобильником.
Её есть что скрывать – кусок мяса завоевывает пространство новыми клетками, связями, сантиметрами, заставляет себя признать. Через месяц будет заметно не только изнутри, и даже тем, кто не видит сквозь одежду, а пока она заходит под руку с тошнотой в большие ворота, глядя на отёчные ноги вместо лиц охранников.
Их форма с двумя S очень знакома, как Лизе пакеты и эмблема фургона, а Лене записка, написанная на фирменном бланке «суббота, 21:00». Но осадок уйдёт глубже в горло, когда дежурный спросит:
— Вы к кому?
Она не назвала имени по просьбе ситуации, и недавно молча вернулась из больницы по той же просьбе.
— Ну проходите. Вам в 21 дом. Не страшно?
Не верю во всё это, скажет Лиза.
Вы же нас спасете, если что, скажет Лена.
И обе дополнят друг друга по-дружески, возьмутся за руки, переступая туда, где снижает яркость солнце, наглеет плотная тень где-то сбоку, будто умостилась на перроне от пассажирского состава и ждёт, чтобы подвезти их в новую главу.
Там улицы состоят из двухметровых заборов, предупреждающе бордовых, лишены будоражащих тупиков и закоулков, заставляют идти прямо, не отвлекаться соблазнами.
Настоящая тюрьма для шагов, эмоций, взглядов, спрятанная за ровными крышами и тротуарами.
Если ли у них телевидение, радио, забивает голову Лена, лишь бы не прислушиваться и не оглядывается. Но нужный номер приближается неминуемо, как очередь на аборт, остановка трамвая, время собеседования, конец рабочего дня.
Палец уже на звонке, и поздно для «пожалуйста, давай не пойдём туда».
Не смогу смотреть в её глаза, потому что мне было с ним хорошо и мокро не от крови, жарко от другого озноба, и хочется не конца, а продолжения.
За открытой дверью строгий взгляд возвращает её к неделям телефонных звонков, визитов в двухэтажный дом с лифтом, когда ещё взгляды притягивались, и соседи не догадывались о тошноте по утрам.
Она пропустит слова мужчины средних лет, обычного и хозяйственного, о том, что племянница дома, не ждёт никого, но и не прогонит, поговорит с ними, потому что слишком давно дом не видел гостей.
— Так часто бывает. Свернешь не туда, куда надо, сядешь не на тот стул, дернешь не ту дверь, и обрушится на голову, раскрошит кости. Неминуемость… — говорит низкая тень напротив окна, да, простая тень или остаток от той, что ходила в город за откровениями и улыбками. Теперь на ней спортивный костюм, жадный до деталей груди и талии, настоящий панцирь от соблазнов. Правда, ей уже нечего хранить, говорят глаза – они другие, сверкают без солнца в тёмной спальне, и от них Лена просыпается, понимая, где стоит и держится за живот.
Я всё знаю – слышится так, будто хозяйка всюду в комнате, возле окна и возле уха, часть воздуха и слезы на уголке взгляда. Если задержать вдох, она попадёт внутрь через кожу по молекулам, по звукам скрипящего в прихожей пола, воды из крана на кухне.
— Девочки, мороженое будете? — прокрадётся к ним дружелюбно и по-человечески из другой гендерной половины дома, её дядя, опекун. Он согласен на подруг из города, накрытый стол в оправдание, потому будет расплачиваться, будто сам не сдержался.
заманил её в лес туманом
сломал застёжку на новой юбке
такой же, как надета на Лизе сейчас, и потому раздражает, но он пытается это скрыть, скорее ведёт их во двор к удобной беседке с виноградом, где уже накрыл стол белой скатертью в двойную синюю полоску.
Линии не пересекутся, даже если их дорисовать пальцем, и потому каждая вынужденная «подруга» садится возле белого и чистого промежутка, чтобы чей-то путь не лежал сквозь неё.
— Спасибо, — Лиза ест, Лена ковыряется ложкой в стаканчике, дальше слушая безымянную хозяйку:
— Я знаю, что вы ощущаете то же самое. Каждая из нас избежала чего-то в прошлом, а теперь эта неминуемость настигает, несётся следом и скоро собьёт с ног.
— Поезд, — Лиза облизывается, а Лена дорисовывает на скатерти шпалы.
Где-то пищит электричка дважды, приближаясь к уютному застолью
желудок язвит
пальцы - судорогой
зрачки - стрессом
Каждую обдувает ветер, подгоняемый пассажирским составом.
— Он очень близко.
Не нужно встречаться больше.
Лучше разъехаться по стране, каждому выбирая городок наугад на карте скатерти. Всем, кто, просыпаясь, ощущает себя не на месте, потому что настоящее остаётся во сне. Таком реальном, что он пытается встать с кровати сам и падает, набивая висок о ручку инвалидной коляски. Та откатывается, дразня, и остаётся только ждать пробуждения брата, чтобы добраться до окна и выбросить сон.
Тетрадь приходит первая, выглядывая из-под подушки – всегда рядом, всегда готова.
Хранительница бесполезного, вроде, подружек копит мысли вместо спермы. Те засыхают коркой, как на ранах после ночи, на расчесанных бесчувственных ногах. Им мстят руки за сигналы из фазы быстрого движения глаз, за надежду на бегство из неуклюжего тела, а утром, выковыривая из-под ногтей бурую кожицу, ведут двойную запись – в коре мозга и на листах.
Ведь Алексей не забудет ту, что помогла ему подняться вопреки онемению и судорогам, вопреки временной слепоте из-за семафора в поле, временной глухоте из-за встречи товарняка с пассажирским. Но брат поднимал его затёкшего, ослепшего и оглушённого, сажал в кресло у окна, будто нарочно заставляя там искать ту самую в длинном плаще и стыдиться, потому что во сне не было брата.
Как сейчас перестали гостевать, звонить, опустошать холодильник, счищать грязь с кроссовок на крыльце, смывать пот после секса в душе, искать хотя бы одну полную бутылку, забывать зажигалку на подоконнике. Те же проходят в толпе по тротуару, иногда попадая на него вместо неба и скорее теряясь за кустами сирени.
— Кого-то ждёшь? — Олег приносит молоко для костей, злаки от запора и застоя, и два одиноких банана на подносе.
— Шутишь? — он не шутит, а переживает из-за мании к уличному телевизору, может, слышит от соседей и знакомых шутки в дохло-скрипящих тонах о силуэте за стеклом. Истукан у окна и перед монитором, ну давай, посмейся с ними, расскажи как умеешь, или для этого нужно выпить и позвать мигрень?
— Я тетрадь вчера полистал, — он чистит банан, оголяет, чтобы укусить. Взгляд на кровать/на синие ступни/на сальные волосы – подготовки не надо альфа-самцу, старшему, почти здоровому. Он убивает его, когда трет мочалкой спину, усаживает на унитаз, срезает задубевшие ногти, массирует пятки, меняет мокрые простыни, приглашает подружек-блядей и просит их смотреть только в глаза.
— Тебе опять снится бред? — вопрос издалека, щадящий, как обезжиренное молоко, как жизнь наполовину.
— Каждый сон – бред.
каждый день бред
неделя
месяц
весна с майской духотой и пустым бассейном во дворе
Его наполняли последний раз пять лет назад, тогда же и спустили, пока в палатах братья стонали в бинты и встречали в подсознании вовсе не друг друга.
— Нет, я не шучу. Мне снится, что я юрист, успешный и в костюме хожу, — шкурка банана повисает на футболке, неизменно черной вот уже пять лет. — У меня большой кабинет в высоком здании, машина получше, секретарша со справкой от гинеколога и без истерик. Деньги не отдыхают, а работают, и я отдыхаю даже лучше, чем в Египте. Знаешь, чего только не хватает там?
— Нет.
Да, знаю.
нетерпеливого шороха в ушах
зуда между пальцами от стирального порошка
пятен на ковре
пятен на покрывале
пятен на одежде
У тебя явно аллергия на меня, смотри, даже платок взял, чтобы нос прочистить, потому что пальцы никогда не вытираешь, грязь к грязи не липнет, но душит и душит руками этого проклятого мая.
— Воздуха мало.
— Хочешь, окно открою? — Олег всегда готов, подрывается, роняет телефон и даже не злится. Он привык жертвовать/приносить/относить/убирать/подтирать, чтобы потом пить/блевать на желания от пяток до мозга, страх задницы и грудей, и до задницы. Всё искуплено между забором и грузовиком, под гипсом и наркозом, под взглядом брата
он всё может
ему можно всё
— Не надо. Там звуки.
— Какие звуки?
Сучьи шаги, блядские шаги, острые и неминуемые, потому что движутся не сюда, а постоянно мимо, как будто уносят шанс и надежду на чувство асфальта.
Лицом об асфальт эту надежду, нет её уже пять лет, покоится под горой бутылок, окурков, тряпок, шприцов и подгузников. Окрасились смолой никотина, отсохла вместе с ногами, износилась правая рука под одеялом, но просит ещё и ещё, изнывает до взрыва допамина, заглушающего головную боль в соседней спальне, стук каблуков с улицы, до стука разгоняя вены на шее
до хрипоты в тетрадь
плевка в звонок чужого телефона
и рикошетной влаги на висках
— Тебе плохо?
Ему бы во дворик, за столик, найти свои рельсы на скатерти, пройти по ним, ведь там не нужны ноги. Поезд сам везёт здорового или больного, как сон замедляет метаболизм, снижает аппетит, очищает синапсы от тротуарной зависти, туалетной беспомощности и братской заботы.
— Раз тебе не плохо, то я всё-таки скажу.
Скажу, что хорошо ехать, не думая о дороге, когда впереди много времени. Но скоро сходить, а в купе рядом пусто. Никто не поможет перебраться с полки на коляску, никто не подаст сумки, расчетливо закинутые на верхние стеллажи, никто не поймает с высоты подножки. Об асфальт эту надежду, ты прав, все сны – это бред, потому что
— Мои сны продолжают твои. В них тебя убивают выстрелом в голову. Забирают вместе с дурью из моей головы. Одна мигрень вышибает другую. Только потом я дышу не сигаретами, а пылью из учебников. Учусь и выучиваюсь без твоих подсказок, без ухмылок моим знаниям.
— Я всё понял.
заберите меня из поезда
не за эту руку, она онемела
я не вижу тебя одним глазом
ты пропадаешь в словах
— А ещё, знаешь, та баба, которую ты нарисовал и на которую ты дрочишь…убила она тебя, пристрелила или пристрелит ещё. Она живёт за мостом и носит в кармане пистолет…
Чтобы шляться до поздней ночи, спасать чужие юбки. Могу поспорить, что ты стояла у перил, смотрела и не собиралась вмешиваться. Делала ставки убьёт-не убьёт, следила за дорогой, как соучастница.
— Иди кровь смой.
— Какая забота. К себе пригласишь? Не только в ванную. Хотя и в ванной сойдёт, да? И возле забора можно приткнуться? Мы там часто виделись, вместе наслаждались. Я – делом, ты – видом.
Под таким взглядом не получается кончить, опьянеть от водки или довольно узкой вагины. Ледокаин в её зрачках усыпляет всё человеческое, оставляет стоящий член и набор движений вместо страсти. После встречи с ней жизнь как секс без оргазма.
— Жизнь без ног.
Попробуй что хуже: пиво выйдет потом или мочой, грязь с туфлей засохнет и отвалится, даже сифилис лечится, и мигрени научатся скоро утешать.
— Тебе плохо. Воды принести?
— Я сам умоюсь.
— Ну, сходи, — и тоже встаёт сзади толпой, будто один открывает окно, другой нащупывает под подушкой тетрадь, а третий продолжает думать вслух.
Посмотри, она и сейчас смотрит на нас из тетради, кивает тебе в спину сквозняком, а мне подмигивает аурой, хотя сидит где-нибудь с подругами, вызывая у них головную боль.
— У меня нет головы.
приёмника для снов
мишени для пули
мусорного контейнера для последнего мая
Я стою, да, стою в вагонном туалете и не могу зачерпнуть воды, потому что в зеркале пропало лицо вместе с глазами, следом ладони и вся правая часть утекает в слив, где шумит, трясет и кидает об стены до точного удара в голове.
— Что такое?
Меня нет.
Нет меня — Лиза любит телефон за молчание, а работу за время подумать, когда понимает цену тишине. Тишина оценивает её чересчур дешево, обменивает на ночное эхо улице и путается в шагах. На полуночном асфальте ветер становится шепотом, лай собак погоней, визг тормозов аварией, а сирена скорой – убийством. За тем углом, зданием, забором, на том берегу, но всё так же в одном квадрате на воображаемой карте пяти лет, звуки убегают от неё по эффекту Доплера.
Как будто вечный неудавшийся свидетель, она теряет зрение, когда надо видеть, глохнет, когда надо слышать, подворачивает ногу и не может догнать. Может, её держит страх или тяжесть «страховки» в кармане от шага за кусты, в гущу стонов, всплесков воды. Лиза знает, что наткнётся на
свой труп в подвале, потому выбросила ключи и заклеила скотчем окошко
свой невозмутимый взгляд из разрезанного мешка среди ила и пиявок
или чужой-знакомый до каждого набранного за зиму грамма силуэт на веранде, когда придёт время возвращаться ближе к рассвету
Иногда она часто оглядывается, путая пульс с преследованием, и радуется ошибке природы, времени, дрожи рук, не заперших двери надолго.
Тот же внутренний звук становится сигналом мессенджера, стуком из подвала, ножа на кухне, стуком пальца по наружной витрине магазина, по скатерти от нетерпения синими пальцами Лены без маникюра.
— Иногда мне хочется пощупать отражение, убедиться в существовании тела хотя бы там, потому что тут – уже ничего не осталось, — скажет Лиза в другой раз за этим же столом, или выбивая мысли об холодные прутья забора, как об зеркало, потому что на мосту увидела своё отражение, и уже не смогла забыть. Она ходит сюда, как в склеп/больницу/зоопарк, чтобы ощутить жизнь/здоровье/свободу внутри себя. Ведь ей не нужно перешивать пуговицы на одежде из-за растущего внутри будущего, менять юбки на брюки, но упираться в решётку, цепляться за неё, хватать холодными руками ту, что стоит напротив, заново создавая мост.
У тебя есть дом и работа, и даже две дуры в придачу, напуганные жизнью из подвала до желания с нею покончить, потому что
в подвале, должно быть, они запылились до аллергии
но от чиха тебя станет больше, проникнешь пылью до бронхов
в приступе они подпирают стульями двери, стягивают с головы чёрные пакеты снов о том
как было бы легко тогда переждать заткнуть уши на две недели, вылечить тахикардию клубной музыкой, запить вкус пыли вином, может, купленным кем-то из братьев, и попросить любого из них вывезти большой мешок туда, где ещё нет «зоопарка»
Лена представляет, что Лизы нет, города нет, а кровать – нижняя полка в купе, где её всё равно тошнит, будто от укачивания, качания маленького организма внутри. Скрюченная Лена – маленький организм внутри поезда, и обстоятельства-антитела могут выбросить её на перрон без билета с пакетом на голове, с удушьем другого подвала, с отчетом криминалиста вместо акушерской карты.
Спасибо, Лиза – она отворачивается к стене, отражая спиной зеркальный плач из другого купе. Там вне смены Аня матерится и пьёт на остатки из кошелька, курит на одолженные, ест из одной посуды с той, кому бы подсунула яд, но не уверена что подействует просроченный обратный билет. Потому она закупает их оптом и сразу «люкс», обращаясь к проводникам с тремя буквами на пропуске, ошиваясь на пропускном пункте и в доме, где двое живут за одного, думая и действуя напополам.
— Твой брат опять торчит у окна, — начинает Аня с порога. Он будто осуждает тех, кто ходит и стыдится смотреть вверх, а посмотревших – бьёт взглядом по коленям.
— Это всё? Аня, не разочаровывай меня, — или пойдём на кухне компенсировать нехватку новостей, исчерпанные запасы слов, терпения, нежности.
— А если он услышит? — какая разница, если трусы уже сползли до лодыжек, а ноги размякли по самые лодыжки от бедер, прощупанных вместо мозга.
Все равно скажет «не надо», не надо мять юбку, она и так помятая.
— Сделай вид, что тебя волнует это, напрягись, выдави из себя какую-то человечность.
— Не надо...
— Ну и что будет от твоего «не надо». Он не спустится сюда, не поможет тебе. Наверное, и уроды из «зоопарка» говорят «не надо» перед погрузкой в машину или перед уколом панкурония. Или когда пойманные на наркотиках, мелкой краже или хулиганстве уезжают с тобой за город, чтобы сказать «не надо».
Поверь, твоё «не надо» звучит хуже скрипа стола, кровати или дивана. Лучше расскажи, что чувствуешь, когда травишь подругу или заставляешь искать какой-то выход. Жаль, мы не проложили мост между ними
зачем разыгрывать ситуацию, если можно войти в неё с удовольствием
зачем нанимать жертву, если она с рождения считает себя такой
Слишком просто заманить Лизу туда, откуда выход только в мешок и реку, надо было
придумать поезд
раздать билеты тем, кто
сцеплен вагонами поступков
— Ведь все началось с неё, — закуривает Олег.
— Да, — закуривает Аня и кашляет, потому что они не закрыли тогда подвал, не воспользовались билетами. Ушедший поезд теперь догоняет их, чтобы сказать:
— Было два варианта. Она могла умереть, и вы бы продали дом, уехали с деньгами.
Но Лизе снится второй с демоном из подвала, с письмом на три буквы, дорогой туда, где сейчас ржавеет «зоопарк». Всего надо преодолеть три ступеньки, чтобы вынести тело из одного пространства в другое, за порог купе, но она спотыкается и роняет тетрадь.
Дневник – голова, забытая в подвале, пущенная на растопку костра для шашлыка в тот же вечер. Лиза сгорела, нанизанная на шампуры, политая кетчупом и запитая пивом осталась в двоих не-подругах. Они всё равно сожрали её и сейчас, и тогда, не сумев закричать переломленными глотками о том, что не надо идти в здание без адреса.
— Хм, так бы я и сдалась, — говорит она, прожигая сигаретой полосатую скатерть и обострённый гормонами разум Лены. — Вот скажи, могла бы я стать самоубийцей? Обменять тело на вероятность жизни после опытов, после подвала, как
— Сейчас, — Лена убегает, спасённая мобильным и убитая им, падает за беременным паразитами стволом ивы.
Смогла бы — ветками шуршит безымянная, потому что их имена ничего не значат в мире в мире паспортов и свидетельств о рождении.
Ты гробишь себя, когда на улице ловишь пулю случая, идя за хлебом по улице без фонарей, в аптеку через наркоманские дворы, и находишь под мостом меня, но не спасаешь, чтобы было за что потом жалеть. А тогда — выбирая в квартирантки самок с отложениями бурной молодости на заду, опытом похудения, соблазнения, аборта, обмена кофточками, дешевой перекиси и трусиков в кармане.
То, чего не было, выводит Лизу за дверь, теряется по улицам вместе с калориями от ужина, и возвращает её только для кровати, воскрешаясь во сне.
контур тела, очерченный мелом
глаза, глядящие на неё сквозь пакет
Лена не спросит:
— А что было бы с нами?
Она не спросит, а будет хвататься за шею, отнимать невидимые руки, вот прямо как ты сейчас, потому что вы обе выбраны подвалом, задавленные, заваленные, как консервы. Представь, что это не ковёр, а бетон, не пальцы, а проволока, и не я совсем. Нас поменяли под бинтами, когда мы сопели и ели через трубки, ссали в утки и теряли себя друг в друге. Где мои мозги — не знаешь — там же, где и диплом, и успех, и отдельный дом. Там нет тебя без трусов за деньги, его без ног с нытьём о подружке и её ставке не на того. А ты выбрала меня и тут, и там, не прогадала, и, поверь, лучше быть задушенной на этом ковре, чем валяться в канализационном колодце. Ведь тебе это снится…
— Что тебе снится? Говори, говори.
Словам мало воздуха, рукам мало силы, чтобы дотянуться до окна. Уменьшаются кисти, слабеют ноги и тает тело, остаётся только голова – раздутая на всё кухню, глазами до потолка, откуда уже виден затылок Олега.
Он делает это, потому что знает
кровяное удушение безопаснее воздушного если
не пережимать сонную артерию полностью
не пережимать трахею
сжимать только на 40%
Он делает это, потому что вовсе не Олег, и сверху видно, откуда тянутся нервы через дырку в голове, капельницы крепче братской связи.
— Идиииот…— сорок секунд ни больше, ни меньше, чтобы поняла, прониклась и зачесалась внутри мысль, а что если правда от поворота ключа ведёт к теории Эверетта. Сейчас кряхтит, откашливает страх, а где-то во вселенной закрытого подвала она все-таки додушена им, завалена книгами на складе, загнана в зоопарке, застрелена в переулке, прокурена в комнате, охраняемой скрипом пола второго этажа.
Лиза колет слух, нанизывает каждый взгляд мимо экрана, каждый стон мимо дыхания, ловит весеннее созревание, пятый год собирает урожай засосов, шнуров на запястьях и шеях, несмытого на ночь макияжа, полуночного копошения в замках, липких салфеток в сумочках и пустых блистеров из-под анальгина в карманах, делая ставки на одну или на другую.
— Нам нельзя собираться вместе, — шелестит безымянная вместе с ивой, оттаскивая Лену в тень и отбрасывая взгляд на дорогу. Вдруг кто увидит, заметит, запишет на её счет, потому что выйти должны две, без носилок и «скорой», даже без дяди, уже бегущего не к ним, а за рельсами и расписаниями, отпечатками обморока после звонка, летящими скатертью по двору.
— Она не будет первой, — скажет Лиза, потому что Лена жива и сидит на табуретке, принимая короткие гудки за стук сердца, жужжа вместе с мухой «он в коме, он в коме», скатываясь комом боли к низу живота, к плинтусам, слизывая крошки шагов тех, кто ушел перед ней.
Из окна на неё веет ушедшими фигурами, где Лиза вытирает следы полами плаща, и незаметно стирает себя с дороги, чтобы появиться совсем с другой стороны, вывернутая наизнанку, такая, как в тетради, упавшей с колен Олега.
Он в зеркале ловит закатившийся зрачок брата, а вместо мобильного карман выбирает пакет с дыханием Ани, с ее поцелуями и оттисками зубов, чтобы покончить со всеми в один день. Потому что будет ещё хуже с реанимацией, больницей, реабилитацией, пролежнями, мыслями по слогам, молчанием с забытым человеком. Передвигай чужие ноги навстречу к неминуемой деменции, вы всё равно как две лобные доли после лоботомии, нейроны без семейных связей, вытравленные гипоксией понимания на одной полке вагона, гипероксией снов в запертом купе, до сих пор зажатые между грузовиком и стеной, стенами одной палаты.
Там другие медсестры отдирали бинты, не отмачивая, забывали выносить бутыли из-под катетеров, курили на стульях и тут же меняли капельницы над двумя телами, будто впервые разделенными. Перед ними раздевались, клали кружева на подушки, трясли мякотью верха и низа, дразнили запахами и вздохами, чтобы потом приподнять одеяло, рассмеяться без красноты на щеках, и закурить, будто дело сделано. Незачем винить Аню, выбивать ей зубы для минета, вспоминать мокренькую Лену или подглядывать за Лизой, вводящей себе между ног ствол без страха случайно спустить курок. Нет, это фантазии агонизируют из зрачка, просятся в пакет рвотой, и её надоело выносить, подтирать или сдерживать, как появление солнца между куцыми шторами, неуместную эрекцию при осмотре, бред с соседней койки о том, что их самолёт упал на остров, и они ранены друг другом досыта.
— Спи, спи. Мы почти дома, — ночью заживают ожоги внимания, когда он привыкает к отсутствию брата, говорит с собой, и, сидя на кровати, качается, как в поезде, тошнит от духоты или кислого пива, на самом деле встречая травматическое слабоумие.
Пальцы не попадают по кнопкам, чтобы вызвать «скорую» туда, где шаги пропадают на лестнице, а стены помнят вчера лучше, чем он.
— Зачем? Зачем мне приходить?! Ты опять скажешь, что всё забыл. Покормишь пару дней сладеньким, покатаешь по окрестностям, поебешь где только можно, а потом – пакет на голову?
На этот раз Аня сидит в кафе одна, нарочно ждёт, пока закроется книжный, станут настороженными тротуары и загорятся сигналы на столбах о том, чьё время наступает. После коньяка она переживает токсикоз Лены, тремор Олега, теряет ноги, как его брат, и усмехается всем им, продолжая считать каждый шаг. Цифры – её спасение, и в двадцать минут дороги домой вмешается статистика по ДТП, реанимациям, и даже самая ценная, по «зоне», потому лучше считать до двух тысяч, оцифровывая гравий для плохих супинаторов, украденные лампы интоксикации. Аня знает, что преследователю не мешает темнота, запутанная дорога, ведь они давно свернули не туда, и алкогольная эйфория давно проигрывает психозу.
— Что ты тут делаешь?
Дорога перевернулась, столкнула их лицом к лицу, пока внимание рассеивалось между потерянным счётом до дома, родного унитаза, активированного угля или льда на голову.
— Я проведу тебя, — и в руке у неё чёрный пакет, взятый со склада, скрывает ночной приговор.
Тогда Аня едва настраивает голос из-за шума:
— Иди отсюда… по хорошему иди… тебе запретили тут шляться, иди, а то в список внесут, отвезут в лабораторию …расчленят, в реку сбросят…
В одном из вагонов, самом дальнем, у прокуренного тамбура, текущего туалетного бачка, для тех, кто не верит в поезд, Аня получает ответ
холод на оба запястья,
свет в оба глаза
стоя на колее, как на коленях посреди кухни
на страже между рекой и забором
в морге, опознавая себя на рельсах без головы
— Она не верила в поезд и совсем потеряла голову, — придёт безымянная без страха потому, что всё потеряно под мостом, и не только ею, а им тоже в чёрноте зрачка, закатившегося прямо в пакет, принесённый на порог. Придёт совсем другая, прежняя вылилась из неё через рану так быстро, что никто не успел хлебнуть, и нож не ревнует, потому что в этом доме режут только словами.
Но и те уехали с мигалками и коагулянтами, сворачивая в трубочку молчание, цедя через неё дыхание где-то в палате реанимации, как Олег молчит в сложенные у рта руки, пока гостья разбирается с ношей.
Она выбирает кресло напротив, куда давно не садился брат, пристраиваясь с коляской сбоку на проходе, и становится ему отражением. Решила имидж сменить, спрятать эстрогены под штанами и курткой не по сезону, подстраховалась ядом под ногтями или одолжила у покойной табельное. Самое время обменять фрикции, брызги болотной грязи на полуживые нейроны, а лучше – сперматозоиды, чтобы раскроить в упор, радикально отключить головную боль.
Вот она какая, перелицовывается, чтобы опять быть рядом, как таблетка от боли под мостом, запитый до залпа ауры, выкуренный с матом и рвотой, а он молча подавал полотенце, кивал, потому что не мог «пойти на хуй», ободрял «пройдет, ты не виноват», когда слушал:
так вот я её прямо под мостом, и там оставил
она свои блядские ноги полчаса через решётки просовывала
надо нож выбросить
у тебя остались ещё пакеты?
Он был прав, потому что замолк без верапамила, забытого в другой куртке, когда Лена цеплялась отросшими ногтями за край табуретки, а обгрызенными пальцами не могла ухватиться за стену под вентиляционной решёткой – не дотянуться и сбежать, а просто встать.
— И не встанет никогда, ползала у одних ног, чтобы дотянуть до зарплаты, купить таблетки экстренной контрацепции, позариться на пирожное с витрины и выкупать его тремя днями голода до полуобморока под весом стопки книг. Все усилия для того, чтобы залететь от инвалида и дождаться его комы, загоняясь в угол прямого смысла и прямого пути на три буквы, — слышал он, прежде чем постучать и толкнуть открытую дверь, подпёртую сквозняком из гостеприимного зёва подвала.
Олег отвернётся от мысли на краю глаза о том, кто лежит у подножья лестницы с запахом, ощущаемым мокрым от ранней жары затылком, и оттуда испариться памятью о другом подвале во дворе их дома, где прохладно и удобно трахаться даже летом, пот не щиплёт совестью, капая на пакет, не торопят запахи прямо как в морозилке — пролежит сколько надо, наделает луж, выдавится на пол, а потом вытрет собой, пытаясь уползти.
Так делала Лена, становясь кухонной мухой, и путая стекло с выходом наружу.
— Где Лиза?
— Он в коме, он в коме, — жужжит и зеленеет от позднего токсикоза, потому что истощала, высушила жаждой мозги и давно разбила телефон об решётку.
— Бля, а я не знал! — не знает точно, но догадывается, что список Ани за забором, действует, поглощает их по одному подвал на две тысячи ступенек. Лена уже внизу, скатилась до дна, убегая от преследователя в его снах, находя наяву, чтобы порвать пакет на голове, а теперь только и ждёт комы.
— Ты тоже помнишь себя на полу, и сейчас, как там видишь меня снизу, лежа в пыли? Ты помнишь, что могло быть пять лет назад?
Если бы вы заперли совесть и пошли выполнять блядский долг, не боясь знакомств в темноте, поездок с пьяным водителем, приглашений к незнакомцам, ведь страх в подвале покрывался пылью, задыхалась аллергия на едва оконченное среднее, курсы секретарей, письма родителям. Юбка покороче для собеседования, глаза поярче для дискотеки, ногти подлиннее – кому-то нравятся царапины на спине, и встречи без трусиков на заднем сидении, кухонном столе, чтобы очутиться в том же подвале с мешком на голове.
Лена пятится, подвывая, падает со стула и скулит за двоих, за услышанное и спутанное со сном по пути к туалету:
— Ты опять плакала? — Лиза каждый раз ждёт её в полуночном коридоре, поправляя новые белые волосы, собираясь на прогулку.
— Нет, меня просто тошнит.
— Ты плакала, я всё слышала. Ты плакала, потому что ровно пять лет назад задохнулась в трансформаторной будке одного знакомого тебе дома, а теперь вернулась туда, чтобы вспомнить себя и повеситься на крючке возле вентиляционной решётки. Там как раз место для петли.
Никуда не денется она, как муха в сонном купе, потому что никто не пошевелится открыть окно и отпустить муху.
— Зачем ты меня пугаешь? — Лена смотрит в подвал и слышит Лизу:
— Я не пугаю, а предупреждаю. Пытаюсь отвадить от секса с незнакомцами, слабительного, шоколадки под подушкой, «да» вместо «нет», от минета на первом свидании, даже для еды, таблетки, сигареты – за всё придётся снять трусы, спрятать их в сумку раньше, чем ими заткнут тебе рот. Пойми, мне приятнее одалживать тебе на колбасу, проезд на маршрутке к маме, презервативы, книги или одежду, чем на аборты, ПЦР-анализ, цефтриаксон или верёвку.
Попробуй сказать, что я тебе никто, как матери перед пропажей денег из шкатулки. Попробуй забраться в мою комнату, чтобы стянуть пару купюр для врачей, попасться и зачем-то прикрывать руками живот. Хрипеть «я хочу его сохранить», удерживаясь от встречи лбом с унитазом только с помощью моих рук, обвисая на них, скуля и тычась в плечо, повторять «сука» уже о себе.
— Дура я, послушала, ключ украла и закрыла. Хихикала погромче, давилась вином и шоколадом, почти ворованным, и всё вырвала до гула в ушах и тишины… Она не крикнула, не стукнула, не шкрябнула, будто умерла, — и Лена сопит сальным носом, загребает липкими ладонями сантиметры к подвалу, будто надо открыть вовремя, успеть спасти и себя тоже, снять пакет с головы, уползти с рельсов. Тогда сдуется живот, проснётся коматозник, вернётся соседка, и на втором этаже будут шаги хозяйки, а не того, кто беспорядочно посетил её со всех сторон и уже порядочно надоел вплоть до последнего вопроса о каком-то списке.
— Его точно не было? — Олег покачает головой вместо безымянной, пожалеет о ссоре с Аней и вспомнит, что брат унёс желание кого-то обыскать с проникновением поглубже, помучить, связывая словами запястья и вскрывая ими кожу. — А ты точно смотрела?
Обшарила карманы у безголовой, перетрясла кошелёк, прежде чем спрыгнул машинист и протерли окна сонные пассажиры, но так и не увидевшие содержимого пакета.
— Может, нет никакого списка, — она нагло ворует мысль, говоря, что весь город смертник, и мало кто остался дожидаться персонального открытия ворот или билета на поезд из-за перестройки очередного квартала. Их окружают склады, и «зона» крадётся следом за маем, оставляя пустыри вместо площадей с торговыми палатками, скверов с лавками и стоянками под торговыми центрами. Пустота звенит вместо трамваев, кассовых аппаратов и рингтонов с брелками, советует им по утрам вслед за сливом бачка, шуршанием щётки во рту и щелчком чайника уезжать отсюда, пока всех не запаяли в мешки, приняли на работу в зоопарк посмертно.
— На каждого найдётся свой пакет, — она гладит принесённый с собой куль, и тот содрогается в ответ, как ступеньки под ногами в доме, как её разведенные ноги, как живот беременной, как рука падающего брата на неровностях рельсов.
— Мне не нужен твой подарок, и тело твоё не нужно больше. С тебя всё началось, — они сойдутся в коридоре, указывая друг на друга пальцами и попадая мимо в дверной проём. Там увозят кого-то из дворика с виноградом, с лавочки, оставляя газеты на ветру и спелую шелковицу, где в тени по ком-то урчит мотор грузовика с тремя буквами, и мальчик, заглядывая в пустой дом, тычет им средний палец, прежде чем запрыгнуть в салон на мягкое кресло. Давно пора.
Олег стряхнет жару каплями с волос, подаст руку Лене, чтобы вдвоём хлебнуть прохлады из подвала и увидеть отражение тех, кто уже сошёл с поезда. Смотри, они следят за нами, не пересекая забор, без камер и без жучков знают, сколько осталось, и кто следующий. Смотри, это огни поезда, а мы привязаны к рельсам, городу, маю – он бесконечный, подсовывает пух вместо кокаина, мутантов вместо соседей, инвалидные кресла вместо машин.
— Нет-нет, — Лена спотыкается о взгляд в темноте, и вера в легенду о двойниках скручивает пальцы, зажатые в руке Олега. В коридоре между пропущенной второй и надпитой первой – Лиза наполняет холодильник пивом, когда нельзя, и курит, не выходя на веранду. Разглядывай шорты на витрине, туфли на шпильках, новый клуб за углом, чтобы поплыл телевизор с сериалом, разошлась молния на брюках, порвалась страница в книге, взятой с магазинной полки тайком. Она облокотится о спинку дивана и расскажет серию наперед о матери-одиночке в зеленом халате, подразнит звонком с телефона-автомата, оставит у двери статьи о мертворождении, спустит остатки воды из бачка, подменит валерьяну антидепрессантами, упрашивая «узнай меня». Узнай меня по мокрым наволочкам, теплоте в трусах, проходя мимо подвала и следов Олега на чужих животах, в силуэте на потухшем экране два глаза той, что лежала на диване не отдыха ради и ждала «скорую».
— Пойдём! — Олег захлопнет дверь, прижмёт её юбку, толкнёт нагое тело под мостом, прикроет простыней тёплый бугор на кровати и затянет мешок на голове.
— Что ты видел? — в темноте видны только глаза говорящего, даже на солнце под закрытыми веками, даже в машине, где радио заглушает вопрос.
«В городе две тысячи человек. Ещё пять лет назад миллионы просеивали заводские выбросы, парились в пробках, спиртовались в барах. Мы все консервы пятилетней давности. Мы вздуваемся от тяжелых металлов прошлого, чтобы взорваться для нового общества, для будущего без…»
Олег переключает станцию и видит в зеркале ту, что пережидает жару на диване, пока скучной медлительностью червя раздавленного лопатой ползёт поезд в нашатырное облако завтра. Отражаясь в выбитых стеклах, молчащих котельных, запыленных витринах, и пропадает в железных дверях под замком. Он звенит внутри на повороте, бьёт в глаза полднем, указывая на дорогу через шлагбаум, куда ушла Лиза. Лена, глядя ей вслед, как из окна пустой кухни, жмурится без солнца, и, падая, её ложная память обдирает коленки на гравии, проползая мимо обезглавленного тела. Ей неприятно быть пузатой и засаленной в машине для стройности и послушности. Ей неприятно, что по расстегнутым лифчикам и сорванным пуговицам ползает муха памяти. Наряд для кухонных молитв, шепота в молчащий телефон и слёз на гинекологическом кресле. Она сливается с зелёной краской, когда приходит в гости к коме, не вставая с табурета, не отнимая рук от живота, щекочет мозг такой же бесполезный, как и ноги.
«Ты бросил меня, бросил», — слышит брошенный в палате врагами, братом и тетрадью слова, жужжащие мухой в окно. Рама заклеена наглухо, чтобы не пустить май, оседающий пухом на мокрых лицах, где дождь пополняет воду бассейна и смывает макияж медсестёр на подоконнике, где с другой стороны стекла в открытую форточку курит Олег. После пятилетнего поиска живой и без дыры в голове, без зуда промежности, без рефлексий о верном ебыре. Здравствуй, Кома. Я опять в гостях у хлорированных простыней и одеял, ищу тебя на потолке вдоль капельницы, в бледных губах брата, на листах медицинской карточки. С тобой за руку мне легко затушить огонёк сигареты брата, заглянуть в декольте главврача, взять листы с тумбочки и говорить с тобой уже без ненависти. Для меня медсестры мочат халаты в бассейне, носят на голое тело, делают «рыбок» из капельниц, чтобы повесить на стенке и задобрить тебя.
Кома, ты как сестра, и брат уйдёт ревновать домой, вспомнит кастинг сиделок, стоп-слова каждой и залезет в окно вместе с маем, чтобы сказать: ты – моя тень по Юнгу.
— Ты во всём виноват…, — брат закрывает глаза ладонью, жалея об остриженных волосах, отданных за тишину в голове, разорванные трубки между кроватями, за прости, но как будто мешок сняли с головы, показали заново без синяков. Я заберу её домой, ты слышишь, с ребёнком на двоих, и выпущу хотя бы одну муху из камеры-купе.
— Она подсовывала канаву вместо кровати, мутантов вместо людей, растворяла водкой желудок, нейроны и имена в документах. Она поменяла нас местами, Лёх, смотри — я плачу, пиздец, обслюнявил тебя, ну не обмочился, и то хорошо. «Всё будет хорошо», — кома отвешивает поцелуи на ладони, прописывает карандашом на стенах мне сидеть тут, раскачивать стул сочувствием, скрипеть на пять лет назад, чтобы выпросить у тебя, кома, брата. Верни его, пока не догорит сигарета, не закончится пятиминутка, проедет товарняк и откроется переезд. Тогда Лена стукнется о стекло и проснётся, чтобы пожелать того же в лишнем ударе сердца.
— Он шевелится, — скажет улыбкой, и Олег возьмёт брата за руку, перехватывая как раньше тетрадь или ручку, но напишет теперь:
Верни его, когда мы подъедем к дому, напрасно высматривая силуэт на втором этаже. На первом в бликах телевизора нас встретит безымянная и предупредит без приветствия:
— Нам нельзя собираться вместе.
Опять что-то случится.
— Это жизнь. В ней всегда что-то случается, — Олег пнёт чёрный пакет, садясь на диван. Лена споткнётся о чёрный пакет, всхлипнет и бросится в объятия дивана, потому что человеческие забыты в детстве, за решётками манежа, открывающими вид на кухню с вентиляционной решёткой и мухой.
— Зачем она тут?
Мы ведь заперли её в подвале, отправили к Лизе, а меня трясёт как на бетонной ступеньке в этом грязном платье-халате, рваных резиновых шлёпанцах.
Она царапает себя отросшими ногтями, сжимая бело-синие пальцы на ногах и пряча их от пятна, ползущего по белому ковру. Его принесли из пустой спальни Алексея, расчертили рельсами и шпалами, но не пришли к общему маршруту.
— Скажи ей: она здесь, потому что мы все связаны, — закрывая глаза, Олег слышит хозяина ковра, видит твёрдую и холодную белизну палаты, скорее снимает туфли и погружает в ворс. — Местом и временем. Но у каждого своя карта
на скатерти с окурками
на белом ковре
в красных каплях на пыли
в пузырьках капельницы
и в чёрном мешке
На всех хватит мешков, чтобы разделить окончательно. До того, как будет сопоставлена одна карта и вычислен тот, кто попадёт под состав следующим. Их нельзя прочитать, сидя в гостиной, и только кома с белыми зрачками отпевает каждого улыбкой.
— Вспомни, с чего всё начиналось, — скажет безымянная. — Нет, не тогда, когда я села в твою машину или Лена подсела на твой хуй.
— Мы все консервы пятилетней давности… — откликнется Лена, найдя плечо для головы, ткань, пахнущую кровью обезглавленной. — Пять лет назад Лиза ушла в подвал и могла не вернуться оттуда. Мы хотели закрыть её там и подождать смерти, чтобы оставить дом себе. Но побоялись, а потом стали бояться её бездушия. А теперь я боюсь, потому что она ушла.
И может вернуться ещё раз другой, и травить её сильнее, выталкивая подпиленными ножками стула, грязным туалетом и отключенной горячей водой ребёнка.
— Нет, она просто тебя убьёт, — безымянная сбросит Лену с плеча, чтобы сесть посреди ковра и смотреть снизу вверх, по привычке клянчить у охранника минетом ещё один допуск на волю. — Впрочем, тебя убили давно, в пристройке этого дома. Потому тебя тянет сюда, потому ты здесь сейчас и хочешь спать. Ведь в снах ты видишь настоящее прошлое, ведь сегодня кто-то обязательно умрёт.
— Я не верю в сны.
— А сны верят в тебя. Правда, Олег? Сны как медсёстры в палатах, обновляя капельницы и повязки, пересаживают мозги и будущее. Меняют твою дорогую машину и офис на прогрессирующую деменцию и обиду.
Тебе остаётся дрочить на «если бы», перелистывать измятую тетрадь коматозника, пересчитывать пятна на простыне и воспоминания наощупь, будто собирая мозги брата с пола, хватать осколки только что упавшей бутылки и от боли вспоминать сегодняшнюю дату. Олег из офиса в центре большого города видит пометку в календаре, отключает интернет и мобильный, отменяет поход в сауну, чтобы приехать в дом. Тот самый, с заполненным пухом бассейном, битыми о колеса инвалидного кресла ступенями, пыльными шторами, скрывающими Олега из гостиной в центре погибшего города. Он ждёт своего двойника каждую ночь, ловя звуки проезжающего поезда. Он боится своего двойника каждую ночь, потому его с ним встретился брат, его узнала Аня.
— Тебя точно кто-то подослал. Ты слишком много знаешь, — бросает он в безымянные глаза, и те потухают вместо бликов фар, скользящих по стенах, по животу Лены, и по ковру, не находя никого.
— Я всего лишь ошибка этого варианта реальности. Мы должны были встретиться позже. После ухода Лизы, после смерти твоего брата и твоего карьерного роста. Всё началось раньше, чем грузовик SBS сделал вмятину в бетоне и в двух черепах вместо одного, чем захлопнулась дверь подвала, чтобы открываться и кого-то не закопали в посадке, а пожалели и напоили чаем. Ты выбираешь бинты и боль ради брата, но получаешь мигрень и аффект. Лена вызволяет человечность из подвала, но теряет других, вынашивая человека. Я сижу здесь и рассказываю всё это, зная, что скоро кто-то умрёт.
— Хватит! Заткни её! — слышно на улицу из открытой двери, забытой Олегом, забывшем о замке и опасностях вечера, размытого дождём на тени двоих, убегающих со двора, где остался третий с дырой в голове.
— Хватит! Заткни её! — до сих пор слышит Лиза себя, видит себя, ненавидит себя голую в зеркально-металлических стенах, отраженных стонах, мерзких как нытье соседок, как стыд абортичек и жалобы п на х. Лучше продать себя на органы, кости и кровь, чем быть такой, реветь на табуретке, напиваться в одиночку или прикладывать к лобку мобильный с смс от «него». Лучше переступить порог залы, расширенной светом, до размаха дубинки и мата. Лиза ступает, будто по стеклу, и проходит сквозь дверное стекло, разрезая себя прежнюю и впуская себя новую в дом, где затаились трое.
— Не ждали?
Один подрывается и каменеет, другая падает и жалобно трясет большим животом, третья поворачивается, чтобы сказать «не трогай их, убей меня». Выстрел тебе в голову, и в помощь другим, расплескавшимся в стороны.
Смотри, как он закрывает ту, что впустила ДНК брата, спасает ладонью бесстыжие глаза от шока, а сам кривится, узнавая дождь из прошлого с одной красной лужей. Смотри, как они вдвоём прощают и прощаются с плохой кровью, выпущенной из тухлого организма реальности. Смерть — не всегда очищение.
— Смерть для людей наступает тогда, когда есть гроб, — прежняя Лиза вложит визитку в его руку и выйдет из больничного коридора.
Там написано Лин.
Там отпечатано SBS.
Там сказано подпиши документы, и твой брат будет жить, но забудет всё.
Там обещано: приходи к нам, и деменция пройдёт.
Уйдет вслед за той, что уползла с ковра, странно улыбаясь в их расширенные глаза, смотрящие сквозь простреленную голову. Помнишь, как выбрал бинты и боль ради брата, но получил мигрень и аффект. Лена вызволила человечность из подвала, но потеряла других, вынашивая человека. Она сидела там и рассказывала всё, готовясь умереть ради тех, кто
выслушал впервые
случайно оказался с ней в одном вагоне
«хотел проснуться и понять, что это всего лишь сон», — Лиза бы порвала книгу за штамп, а Лин переворачивает страницу, разрешая каждому оставшемуся позади неё
очнуться в кровати и встать самостоятельно
увидеть из окна крыши других домов
услышать позади смех ребёнка
и посчитать вагоны с детским азартом.