Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Составитель: Профессор Константин Сельчёнок
Содержание
Джозеф Кэмпбелл. Жизнеописание Карла-Густава Юнга
Юнг К-Г. Встреча с бессознательным
О происхождении моих сочинений
Юнг К-Г. Сны и бессознательное
Юнг К-Г. Структура души
Душа и земля
Юнг К-Г. Коллективное бессознательное
Юнг К.-Г. Гимн Творцу
Юнг К.-Г. О становлении личности
Юнг К.-Г. Психология восточной медитации
Юнг К.-Г. Личное и коллективное бессознательное
Последствия ассимиляции бессознательного
Персона как фрагмент коллективной психики
Юнг К.-Г. Поздние мысли: миф, тайна, душа
Карл-Густав Юнг родился 26 июля 1875 года в Кесвиле, Швейцария, близ Озерного Констанца. Его дед по отцу, в честь которого он был назван, переехал сюда из Германии в 1822 году, когда Александр фон Гумбольдт добился для него должности профессора хирургии в Базельском университете. Его отец, Иоган Пауль Ахиллес Юнг (1812-1896), был священником, а мать - Эмилия Прейсверк Юнг (1848-1923) - происходила из старинного базельского рода. Когда мальчику было четыре года, его родители переехали в Кляйн-Хюнинген, близ Базеля, там и началось его образование. Отец обучал его латыни, а мать, как он рассказывает в своих поздних мемуарах "Воспоминания, сны, размышления", читала ему книжку об экзотических религиях, к которой он постоянно возвращался, будто завороженный рисунками с изображениями индийских богов.
В ранней юности Юнг подумывал о карьере археолога. Теология тоже интересовала его, но не в отцовском смысле; ибо представление о жизни Христа как об исключительном и решающем событии в драме Бога и человека он считал противоречащим собственному учению Христа о том, что после его смерти его место среди людей займет Святой Дух. Он рассматривал Христа как человека и, следовательно, считал его либо подверженным ошибкам, либо простым рупором Святого Духа, являвшегося, в свою очередь, "манифестацией непостижимого божества".
Однажды в библиотеке отца своего одноклассника любознательный юноша наткнулся на небольшую книжку о спиритических явлениях, которая его сразу же захватила и поглотила целиком, ибо описываемые там феномены вызывали в памяти те истории, которые он в детстве мог услышать в любой швейцарской деревушке. Более того, он знал, что подобные рассказы доходят до нас со всех концов света. Они не могли быть продуктами религиозных суеверий, поскольку религиозные учения различны, а эти описания очень сходны. Он считал, что они должны быть связаны с объективным строем психики. Так складывались его интересы, он начал жадно читать об этом, однако, к его удивлению, среди друзей эти темы вызывали только неприятие, резкое и необъяснимое.
"У меня было такое чувство, - говорил он, - что меня вытолкнули на край света; то, что представляло для меня жгучий интерес, для остальных было недействительным и даже вызывало страх. Страх перед чем? Я не мог найти этому объяснения. В конце концов, в самой идее о том, что возможны события, выходящие за рамки ограниченных категорий пространства, времени и причинности, не было ничего абсурдного или способного потрясти мировые устои. Известно, что животные могут предчувствовать шторм или землетрясение. Рассказывают о снах, которые предвещают смерть какого-то конкретного человека, о часах, которые останавливаются, когда умирает их хозяин, о стаканах, которые разбиваются вдребезги в критический момент. В мире моего детства все эти вещи считались чем-то само собой разумеющимся. И вот я, похоже, оказался единственным, кто когда-либо слышал об этом. Со всей серьезностью я спросил себя, что это за мир, куда я попал. Ясно, что городской мир ничего не знает о деревенском мире - настоящем мире гор, лесов и рек, мире животных и "божьих идей" (растений и камней). Я нашел это объяснение удобным. В любом случае, оно поддерживало во мне самоуважение."
О том, почему этот молодой ученый с философским складом ума решил заняться медициной, насколько мне известно, нигде не сообщается. Не исключено, что такое решение внушил ему пример его весьма отличившегося во времена Гумбольдта деда. Однако те странные события, которые в самые последние месяцы его учебы повернули его от изучения медицины и хирургии к психиатрии, он описал сам.
Следуя своему призванию, по воскресеньям он жадно зачитывался Кантом и Гете, Гартманом, Шопенгауэром и Ницше; но когда он надумал поговорить об этих авторах со своими друзьями, то вновь оказалось, что никто и слышать о них не желает. Факты - вот единственное, что нужно было его друзьям, он же предлагал им одну болтовню - пока, в один прекрасный день, он не столкнулся со свидетельством, столь весомым и объективным, как сталь.
Он занимался в своей комнате, дверь в столовую, в которой его овдовевшая мать вязала у окна, была полуоткрыта, как вдруг раздался громкий звук, похожий на выстрел из револьвера, и круглый ореховый стол за ее спиной раскололся от края до центра - стол из прочного мореного ореха. Две недели спустя юный студент-медик, вернувшись домой вечером, застал свою мать, четырнадцатилетнюю сестру и служанку в сильном волнении. Примерно часом ранее, со стороны тяжелого старинного серванта, сделанного в XIX веке, опять раздался оглушительный треск; сервант женщины внимательно обследовали, но ничего не нашли. Однако в стоящем рядом буфете со встроенной хлебницей Юнг обнаружил хлебный нож с расколотым на куски лезвием: рукоять в одном углу, обломки лезвия - в других. Эти свидетельства конкретного факта Юнг сохранял до конца своей жизни.
Несколько недель спустя он узнал от родственников, занимавшихся спиритизмом, об их медиуме - девушке пятнадцати с половиной лет, отличавшейся способностью впадать в сомнамбулическое состояние и продуцировать другие спиритические феномены. Получив приглашение принять участие в сеансах, Юнг тут же предположил, что происшествия в доме его матери могли быть связаны с этим медиумом. Он присоединился к спиритическому собранию и два последующих года вел тщательные записи, однако в конце концов девушка-медиум, чувствуя, что силы ее иссякают, начала блефовать; после этого Юнг покинул собрание.
Между тем он по-прежнему оставался в медицинской школе, пока не подошло время государственных экзаменов. Профессор психологии, по словам Юнга, "не очень его стимулировал". Более того, в медицинском мире тех лет к психиатрии относились не слишком серьезно. И вот, готовясь к экзаменам, Юнг оставил себе напоследок учебник по психиатрии Крафта-Эбинга ("Lehrbuch der Psychiatrie"), к чтению которого приступил без особых надежд: "Ну-с, посмотрим, что же нам скажет сам психиатр". Начав с предисловия, он прочел: "Очевидно, особенностями предмета и его неразработанностью и объясняется то, что учебники психиатрии несут на себе отпечаток большего или меньшего субъективизма". А несколькими строками ниже Крафт-Эбинг называет психозы "заболеваниями личности", и тут сердце читателя дрогнуло. Он остановился и перевел дыхание, столь велико было его возбуждение, ибо, как он пишет, "это было подобно вспышке света: мне стало ясно, что моей единственной целью является психиатрия". Здесь, и только здесь, он, наконец, находит общее эмпирическое поле для духовных и биологических фактов.
10 декабря 1900 года двадцатипятилетний Карл Юнг вступил в должность ассистента врача в психиатрической клинике Бургхельцли в Цюрихе под руководством Эуджена Блейлера, о котором он всю жизнь вспоминал с благодарностью, как о первом из своих двух учителей; вторым был Пьер Жане из парижского Сальпетриера, у которого он проучился семестр в 1902 году. Под руководством Блейлера он в том же году завершил свою докторскую диссертацию "О психологии и патологии так называемых оккультных феноменов", в которой анализируется опыт его двухлетнего путешествия в оккультизм, с обзором опубликованных ранее исследований по сомнамбулизму, истеро-эпилепсии, амнезии и другим подобного рода "сумеречным" состояниям. И что примечательно, уже в этой ранней работе возникают, по крайней мере, пять главных тем, которые будут проходить лейтмотивом через все его позднейшее творчество.
Первой является автономия бессознательных психических содержаний. В близких к сомнамбулическому состояниях или в прострации контроль может осуществляться через такие автономные элементы, продуцирующие различные "автоматизмы": галлюцинаторные видения, ощущения или голоса (которые можно принять за духов), непроизвольные движения, автоматическое письмо и т.п. Если сплав таких автономных комплексов начинает с течением времени укрепляться, может возникнуть вторая "бессознательная" личность, которая способна затем, при благоприятствующих тому обстоятельствах, подменить собой первую. В случае с медиумом Юнг сумел в ее последних переживаниях распознать источник большинства из ее фантазий, отмечая, что аналогичные процессы расщепления в юности, т.е. в период формирования будущего эгокомплекса, являются вполне нормальными.
Это дало ему возможность выдвинуть вторую идею, которой суждено было стать основополагающей для всей его системы взглядов, а именно, идею о целесообразности такого рода психических нарушений в качестве переходных, кризисных состояний, которые выполняют защитные функции и вместе с тем способствуют развитию личности, служа "орудием победы", без которого мы неизменно становились бы жертвами обстоятельств.
Третье и четвертое положения, излагаемые в данном сочинении, касаются бессознательного, которое представляется здесь как вместилище утраченных для сознания воспоминаний, а также как агент интуитивного восприятия, "значительно превосходящего возможности сознательного мышления"; в доказательство этого последнего пункта Юнг ссылается на французского психиатра Альфреда Бине, согласно наблюдениям которого "бессознательная восприимчивость пациента-истерика в определенные моменты в пятьдесят раз превосходит по остроте восприимчивость нормального человека".
И наконец, в этом первом в его многолетней научной карьере докладе Юнг отмечает, что та любопытная мифологическая модель космоса, весть о которой, якобы переданную духами, однажды с просветленным лицом сообщила девочка-медиум, имеет сходство с иными оккультными "системами", описанными в работах, к коим она никак не могла иметь доступа. Построенная из фрагментарных компонентов, так или иначе полученных из различных вполне узнаваемых источников, ее система сформировалась вне поля зрения ее сознательного разума и предстала перед ней в качестве готового образа. Вывод Юнга, получивший развитие в его последующих трудах, состоял в том, что человеческой душе присуще врожденное свойство воспроизведения матриц (inherent patterning force), благодаря которому в разное время и независимо друг от друга спонтанно продуцируются сходные фантастические констелляции; таким образом, как он утверждал в более позднем сочинении: "Фактически можно сказать, что если бы даже все мировые традиции однажды оказались сметены каким-то одним порывом, тем не менее вся мифология и вся история религии с новым поколением начались бы заново".
В 1903 году этот незаурядный молодой человек обосновался в лаборатории экспериментальной психопатологии в клинике Бургхельцли, где в сотрудничестве с д-ром Францем Риклином и несколькими студентами он предпринял исследование психических реакций с использованием ассоциативного теста. В основе данного метода лежит представление о "чувственном тонусе" (feeling tone; в терминологии Блейлера: "аффективное состояние, сопровождающееся соматическим возбуждением"), который является той силой притяжения, что придает целостность той или иной констелляции идей, будь то в сознании или в бессознательном; и сознательное эго само по себе со всеми относящимися к нему идеями также представляет собой некий единый "комплекс чувств определенного тонуса".
"Эго, - утверждает Юнг в кульминационном сочинении этого периода, "Психология Dementia Praecox", позднее посланном им Фрейду, - это психологическое выражение тесно взаимосвязанных комбинаций всех телесных ощущений. Таким образом, сама ваша личность является сильнейшим и самым устойчивым комплексом, который (если позволяет здоровье) благополучно выдерживает все психологические бури". Однако: "Реальность такова, что мирный круг эгоцентрических идей постоянно прерывается идеями, которые отличаются повышенным чувственным тонусом, т.е. аффектами. Чреватая опасностью ситуация прерывает спокойную игру идей и замещает их другим комплексом идей, чувственный тонус которых чрезвычайно силен. Затем новый комплекс отодвигает все остальное на задний план. Он остается наиболее отчетливым, пока не исчезнет, поскольку он полностью подавляет все остальные идеи". Затрагивая такие отмеченные повышенным чувственным тонусом ассоциации субъекта, словесный тест выявляет скрытые "факты" его жизни. И именно благодаря откликам на свои ранние публикации по этой теме Юнг впервые заработал репутацию профессионала.
В 1903 году Юнг вступает в брак с Эммой Раушенбах, которой суждено было стать матерью четырех его дочерей и сына и оставаться вплоть до самой своей смерти, - а умерла она в 1955 году, - его ближайшим помощником. Два года спустя после свадьбы Юнг становится главным врачом в клинике и начинает читать лекции по психиатрии в Цюрихском университете, занимаясь главным образом гипнозом и исследованием состояний сомнамбулизма, автоматизма, истерии и т.п. А благодаря тому маленькому чуду, которое случилось однажды в его лекционном классе, и его частная практика приобрела к тому времени определенный размах.
Однажды в комнату в сопровождении служанки вошла женщина средних лет на костылях. Вот уже семнадцать лет, как она страдала тяжелым параличом левой ноги; когда Юнг усадил ее в удобное кресло, попросив ее рассказать свою историю, она начала свой нескончаемый рассказ, и Юнг в конце концов вынужден был ее прервать. "Ну хорошо, - сказал он, - у нас больше нет времени на разговоры. Сейчас я буду вас гипнотизировать". После этого она закрыла глаза и без всякого гипноза впала в глубокий транс, продолжая, тем не менее, говорить, описывая свои наиболее поразительные видения. Неловкость ситуации возрастала, молодой преподаватель зашел в тупик, безуспешно пытаясь ее разбудить, - и все это на глазах у двадцати студентов. Его уже начала охватывать паника. Потребовалось около десяти минут, чтобы к пациентке вернулось сознание; придя в себя, она очень смутилась и, кроме того, почувствовала головокружение. Юнг сказал ей: "Все в порядке, я доктор". - "Но я исцелилась!" - воскликнула она и тут же, отбросив костыли, сделала несколько шагов, после чего Юнг, в полном замешательстве, сказал студентам: "Только что вы видели, что может сделать гипноз", - хотя на самом деле он не имел ни малейшего понятия, что же все-таки произошло. А женщина ушла в прекрасном расположении духа, чтобы разнести повсюду весть о своем чудесном исцелении и об "этом кудеснике" Юнге.
Знакомство Юнга с сочинениями Фрейда началось в 1900-м, т.е. в год публикации "Толкования сновидений"; эту книгу он прочел по совету Блейлера, но еще не был готов ее оценить. Вернувшись к ней три года спустя, он понял, что в ней содержится лучшее изо всех попадавшихся ему объяснений механизма вытеснения, наблюдаемого при проведении ассоциативного теста. Однако принять фрейдовскую идентификацию содержания вытеснения с сексуальной травмой он не мог, поскольку по собственной практике знал случаи, в которых (говоря его словами) "вопрос сексуальности играл подчиненную роль, выдвигая на авансцену другие факторы, такие, например, как проблема социальной адаптации, подавленности трагическими жизненными обстоятельствами, соображения престижа и т.п."
Юнг затеял переписку с Фрейдом, отправив ему в 1906 году собрание своих ранних сочинений под общим названием "Исследования словесных ассоциаций"; Фрейд любезно откликнулся, и Юнг отправился посетить его в Вену. Они встретились в час дня и проговорили тринадцать часов, практически без перерыва.
На следующий год Юнг отправляет свою монографию "Психология Dementia Praecox" и вновь получает приглашение приехать в Вену, на этот раз вместе с женой, и события приобретают новый оборот.
"Когда я прибыл в Вену со счастливой молодой женой, - рассказывал Юнг посетившему его в 1957 году доктору Джону М. Биллински, - Фрейд пришел повидать нас в гостиницу и принес цветы для Эммы. Он старался быть очень предупредительным и в один из моментов сказал мне: "Я прошу прощения за то, что не могу проявить подлинного гостеприимства. У меня дома нет ничего, кроме старой жены". Когда моя жена услыхала это, она пришла в замешательство и недоумение. Вечером того же дня, обедая у Фрейда дома, я пытался заговорить с ним и с его женой о психоанализе и его деятельности, но вскоре обнаружил, что госпожа Фрейд абсолютно ничего не знает о том, чем занимается ее муж. Было более чем очевидно, что отношения между Фрейдом и его женой носили весьма поверхностный характер.
Вскоре я повстречался с младшей сестрой госпожи Фрейд. Она была очень миловидна и хорошо знакома не только с психоанализом, но и со всем, чем занимался Фрейд. Когда через несколько дней я собирался посетить фрейдовскую лабораторию, его золовка спросила, может ли она пойти со мной. Она была очень обеспокоена своими отношениями с Фрейдом и испытывала по этому поводу чувство вины. От нее я узнал, что Фрейд был влюблен в нее, что их дружба на самом деле носила весьма интимный характер. Это открытие было для меня шокирующим, и я до сих пор не забыл, как больно меня это задело".
В следующем, 1908 году Юнг прибыл в Вену на I Международный конгресс по психоанализу; там он познакомился с большей частью того блистательного сообщества, которое в последующие годы сделало психоаналитическое движение известным всему миру. Весна 1909-го вновь застала Юнга в Вене, и по этому случаю Фрейд, который был старше Юнга не девятнадцать лет, доверительно сообщил ему о том, что принимает его как своего "старшего сына и наследного коронованного принца". Однако позднее, когда наследник поинтересовался мнением приемного отца относительно ясновидения и парапсихологии, Фрейд отрезал: "Полная чушь!", - причем "сделано это было в терминах настолько поверхностного позитивизма, - утверждает Юнг, - что я с трудом удержался от резкого ответа, который едва не сорвался у меня с языка".
"У меня было странное ощущение, - говорит Юнг в продолжение своего рассказа о первом реальном кризисе в их дружеских отношениях, - словно моя диафрагма сделана из железа и, раскаляясь, превращается в пылающий свод. И в этот самый момент из книжного шкафа, находившегося справа от нас, раздался такой громкий треск, что мы в испуге вскочили, боясь, что на нас сейчас что-то обрушится. Я сказал Фрейду: "Ну вот, это первый пример так называемого феномена каталитической экстериоризации". - "Ну, ну, успокойтесь, - воскликнул он, - это же сущий вздор". - "Нет, - ответил я, - вы ошибаетесь, господин профессор. И чтобы доказать это, я сейчас предскажу, что через секунду мы опять услышим подобные звуки". Поверьте, не успел я произнести эти слова, как из шкафа еще раз раздался грохот... Фрейд только ошеломленно посмотрел на меня. Я не знаю, что было у него на уме и что означал этот взгляд. В любом случае, этот инцидент возбудил у него недоверие ко мне, и я почувствовал, что чем-то его задел."
Неудивительно, что после такой демонстрации шаманства со стороны новоиспеченного "сына" у "отца" (с его "иде фикс" относительно Эдипа) при следующей их встрече случился истерический кризис. Это произошло той же осенью, в Бремене, где они повстречались перед отплытием в Америку, куда оба были приглашены для получения почетных степеней в Кларковском университете. В то время Юнгу довелось прочитать об останках, найденных на торфяных болотах в Дании: это были прекрасно сохранившиеся мумии времен железного века, какие встречаются лишь на Севере. Однако, когда он начинал рассказывать об этом, что-то в его настойчивом интересе к данному предмету действовало Фрейду на нервы. Чуть позже Фрейд поинтересовался, почему его так занимали эти мумии, и потом, за обедом, когда Юнг попытался продолжить эту тему, Фрейд внезапно потерял сознание; как он потом объяснял, его пронзила мысль, что Юнг желает его смерти.
"С самого начала нашего путешествия, - рассказывал Юнг доктору Биллински пятьдесят лет спустя, - мы занялись анализом наших снов. У Фрейда было несколько снов, которые сильно его беспокоили. Сны явно касались любовного треугольника между Фрейдом, его женой и ее младшей сестрой. О том, что я знаю об этом треугольнике и о его интимных отношениях с золовкой, Фрейд не имел понятия. И вот, когда Фрейд рассказал мне о сне, в котором его жена и ее сестра играли важную роль, я попросил его дать несколько личных ассоциаций, связанных с этим сном. Он посмотрел на меня с горечью и сказал: "Я мог бы сообщить вам больше, но не могу рисковать своим авторитетом". Это, естественно, пресекло мои попытки разобраться с этим сном... Если бы Фрейд попытался сознательно осмыслить свой треугольник, это бы неизмеримо обогатило его."
Еще одно травмирующее событие произошло в 1910-м, в год проведения II Конгресса психоаналитической ассоциации, на котором Фрейд предложил - и даже сумел, вопреки организованной оппозиции, настоять на своем, - чтобы Юнг был избран постоянным президентом. "Мой дорогой Юнг, - наставлял его Фрейд, - обещайте мне никогда не изменять сексуальной теории. Это важнее всего. Вы понимаете, мы должны сделать из нее догмат, несокрушимый бастион". Он произнес это с большим волнением, таким тоном, каким, по словам Юнга, отец говорит: "И обещай мне, сын мой, одну вещь: что ты всегда по воскресеньям будешь ходить в церковь". "Бастион - против чего?", - несколько озадаченно спросил его Юнг, на что Фрейд ответил: "Против черного потока грязи", - и, поколебавшись мгновение, добавил: "Против оккультизма".
"Прежде всего, - комментирует Юнг этот эпизод, - меня смутили слова "бастион" и "догмат", ибо утверждение догмата, или, иными словами, не подлежащего обсуждению символа веры, преследует цель подавить какое бы то ни было сомнение раз и навсегда. Но к научным суждениям это уже не имеет никакого отношения; речь идет лишь о силе личного авторитета."
"Для нашей дружбы это был удар в самое сердце. Я знал, что не смогу согласиться с подобным подходом. Для Фрейда оккультизмом оказалось решительно все из того, что философия и религия, а также такая зарождающаяся ныне наука, как парапсихология, могут сказать о душе. Для меня же сексуальная теория была столь же оккультной, то есть недоказуемой гипотезой, как множество других спекулятивных теорий. Как мне представлялось, научные истины являются такими гипотезами, которые могут быть адекватны моменту, но не могут сохраняться как символы веры на все времена."
Несовместимость этих двух умов была очевидна; однако они умудрялись продолжать свое сотрудничество вплоть до следующего конгресса, который состоялся в 1912 году в Мюнхене, когда Фрейда опять подвел миф об Эдипе. Кто-то упомянул об Эхнатоне, высказав предположение, что именно его неприязнь к отцу заставила его уничтожить всякий след отцовского имени на надгробии и что, учреждая монотеистическую религию, он руководствовался своим отцовским комплексом. Раздраженный подобным толкованием, Юнг возразил, что Эхнатон с большим почтением хранил память об отце, а рвение его было направлено лишь против имени бога Амона; все другие фараоны заменяли отцовские имена своими собственными, полагая, что вправе так поступать в силу того, что все они являются инкарнациями одного божества, однако никто из них не стал основателем новой религии... Услышав все это, Фрейд вскочил со стула и потерял сознание.
Многие считают, что разрыв дружеских отношений между этими двумя людьми был вызван тем, что Юнг опубликовал свою абсолютно нефрейдистскую работу "Символы трансформации". Однако дело было не только в этом, хотя, конечно, свою роль сыграла и книга. "Единственное, что он увидел в моей работе, - рассказывал Юнг в беседе с доктором Биллински, - это "сопротивление отцу", мое желание уничтожить отца. Когда же я пытался обратить его внимание на мои соображения по поводу либидо, его отношение ко мне переросло в ожесточение и неприятие". Однако Юнгу было известно, что глубже скрывалось другое объяснение: "В моем разрыве с Фрейдом очень важным фактором было то, что я знал о его любовном треугольнике. И кроме того, - продолжал Юнг, - я не мог смириться с тем, что Фрейд ставит авторитет выше истины".
Первое приближение Юнга к написанию книги "Символы трансформации" - этого решающего и "водораздельного" труда - относится к 1909 году, когда состоялось его известное путешествие в Америку. Он только приступил к своим занятиям мифологией, и тут в процессе знакомства с литературой ему попалась книга Фридриха Крейцера "Символика и мифология древних народов", которая, по его словам, "разожгла" его. Он, как сумасшедший, прорабатывал горы мифологического материала, включая гностических авторов, и окончательно запутался; но затем он случайно наткнулся на описание серии фантазий некой мисс Миллер из Нью-Йорка, которое в "Психологических архивах" опубликовал Теодор Флурной, друг Юнга и объект его почитания. Юнг был поражен мифологическим характером этих фантазий, это послужило катализатором для тех идей, что он вынашивал. Юнг начал писать, и вот как уже на склоне лет он оценивал значение этой стержневой для него работы: "Это был взрыв всех тех психических содержаний, которым не было места и не хватало воздуха в удушливой атмосфере фрейдовской психологии с ее суженным кругозором". И далее: "Я писал... с предельной быстротой, в промежутках между наплывами и спешкой моей медицинской практики, не помня о времени и не раздумывая о методе. Я вынужден был делать наброски своих материалов, как только я их получал, поспешно и без разбора. Я не имел возможности дать вызреть моим мыслям. Эта вещь надвигалась на меня как оползень, который невозможно остановить". Самые разные материалы - Египет, Вавилон, Индия, классика и гностики, Германия и американские индейцы - все это переплеталось с фантазиями современной американки, находящейся на грани приступа шизофрении. И опыт, обретенный Юнгом в ходе этой работы, в целом трансформировал его точку зрения в соответствии с задачами интерпретации психологических символов.
"Едва я закончил рукопись, - сообщает он, - как меня осенило, что значит жить с мифом и что такое жить без него. Миф, как говорил кто-то из отцов Церкви, это "то, во что верят все, всегда и везде"; следовательно, человек, который думает, что он может прожить без мифа или за пределами его, выпадает из нормы. Он подобен вырванному с корнем растению, лишенный подлинной связи и с прошлым, и с родовой жизнью, которая в нем продолжает себя, и с современным человеческим сообществом. Это игра его разума, которая всегда оставляет в стороне его жизненные силы. И однажды он чувствует тяжесть в желудке, ибо этот орган склонен отторгать продукты разума как нечто, чего он не может переварить. Душа возникла не сегодня; ее происхождение уходит в глубь времен на многие миллионы лет. Индивидуальное сознание - это только цветок на один сезон, прорастающий из многолетнего подземного клубня; если бы оно принимало в расчет существование этого подземного образования, наше сознание могло бы приблизиться к гармонии с Истиной. Ибо корень - мать всего остального."
Это и был тот радикальный сдвиг от субъективного и персоналистского, в сущности своей биографического, подхода к прочитыванию символизма psyche к более широкой - культурно-исторической, мифологической - ориентации, которая затем станет характерной чертой юнговской психологии. Он спросил себя: "Каков тот миф, которым ты живешь?" - и обнаружил, что ответ ему неизвестен. "Итак, самым естественным образом я поставил перед собой цель докопаться до "моего" собственного мифа, и рассматривал это в качестве сверхзадачи, ибо, - как сказал я сам, - как могу я, занимаясь лечением своих пациентов, учитывать личностный фактор, мое собственное уравнение личности, которое так необходимо для понимания других людей, если я не осознаю его? Я просто вынужден был выяснить, какой бессознательный или подсознательный миф формировал меня, из какого подземного клубня я произрастаю. Это решение привело к тому, что я посвятил много лет своей жизни исследованию субъективных содержаний, являющихся продуктами бессознательных процессов, и разработке методов, которые могли бы дать нам возможность или, по крайней мере, помочь нам в исследовании проявлений бессознательного".
Теперь коротко о том, каковы были основные достижения этой стержневой для Юнга работы: во-первых, поскольку архетипы или мифические образы являются общими для всего рода человеческого, они не принадлежат ни конкретным социальным обстоятельствам, ни индивидуальному опыту, но суть неотъемлемые выражения всеобщих человеческих нужд, инстинктов и потенций; во-вторых, в традициях каждого отдельного народа конкретные условия обеспечивают ту образность, сквозь которую архетипические темы обнаруживают себя в качестве мифов, лежащих в основании этой культуры; в-третьих, если образ жизни и мыслей какого-либо ииндивида настолько отклоняется от родовых норм, что влечет за собой патологическое состояние неуравновешенности, невроз или психоз, у него появляются сны и фантазии, аналогичные фрагментам определенных мифов; и в-четвертых, такие сны лучше всего толковать не посредством обращения к вытесненным воспоминаниям раннего детства (т.е. автобиографической редукции), а путем сопоставления увиденного с аналогичными мифологическими формами (т.е. посредством мифологической амплификации), так чтобы испытывающий душевное расстройство человек смог научиться видеть себя деперсонализированным в зеркале человеческого духа и открыть благодаря этой аналогии путь к более полному самоосуществлению. Сны, по мнению Юнга, представляют собой естественную реакцию саморегулирующейся психической системы, и в таком качестве они обращены не только в прошлое, к пережитым ранее кризисам, но и в будущее, нацеливая нас на оздоровление как нечто вполне достижимое. Бессознательному принадлежит компенсаторная роль по отношению к сознанию, и все его продукты, сны и фантазии носят не только нейтрализующий, но также и направляющий характер, и тем, кто хорошо умеет читать эти сны, оно дает ключ к тем функциям и архетипам души, которые в настоящий момент настоятельно требуют своего признания.
Расцвет творчества Юнга приходится на годы с начала Первой и до конца Второй мировой войны. Однако начинался этот период с глубокой растерянности. Еще до разрыва с Фрейдом занятия мифологией сместили центр интересов Юнга от дневного мира - мира пространства и времени, мира человеческой личности - ко вневременной реальности сатиров, нимф, кентавров и драконов (тех самых драконов, которых надлежит убить). В 1909 году он оставил свой пост в клинике, главным образом потому, что, по его словам, был с головой завален работой, и, имея столь обширную частную практику, уже не мог поспевать везде и всюду. Кроме того, с тех пор как он покусился на догматы фрейдизма, все психоаналитическое сообщество ополчилось против него, затеяв кампанию совершенно убийственной травли. Будучи отлучен в силу этих обстоятельств от всех сложившихся профессиональных связей и от большинства из своих прежних друзей, он погрузился в смутный океан мифов фантазий и сновидений - своих собственных и рассказанных пациентами. И, как он вспоминал позднее, в этом состоянии неопределенности он решил, что привносить в свою работу с пациентами какие бы то ни было теоретические предпосылки он не вправе; следует лишь набраться терпения и учиться понимать то, что они сами готовы сообщить о себе. Они непроизвольно начинали рассказывать о своих снах, и ему оставалось только спросить: "Что вам приходит на ум в связи с этим?" - или: "Что это для вас означает, откуда это исходит, что вы об этом думаете?" - и положиться на волю случая. Между тем из его собственных фантазий всплыло воспоминание о том, как он в детстве любил строить замки и города из глины и камушков, и он решил вернутся к этой детской игре; вскоре он обнаружил, что это занятие высвободило целый поток фантазий, которые он со временем начал записывать. Затем в дневнике с этими записями появились орнаментальные узоры, которые стали перерастать в большие живописные композиции. В какой-то момент он даже почти поверил, что это "Искусство", но не надолго - это было просто "рентгеновское излучение" его духовного состояния.
Осенью 1913 года его потрясли и глубоко встревожили не раз повторявшиеся у него ужасающие видения утопающей в крови Европы. В августе следующего года разразилась мировая война: рациональная поверхность западной мысли и западной цивилизации была, казалось бы, навсегда разрушена всеобщим шизофреническим извержением болезненно обостренных чувств, принявших форму автономных комплексов. Оставшись на одном из последних еще уцелевших островков мирной жизни, Юнг поставил перед собой задачу, - и в этом он не был одинок, - как можно глубже исследовать духовную историю европейского человека, чтобы обнаружить и, по возможности, преодолеть то, что толкает его к иррациональному саморазрушению. Тем временем его фантазии и сны открыли ему изнутри те самые архетипы, о которых он уже знал из мировой мифологии, его орнаментальные узоры стали преобразовываться в мандалы, магические круги, "криптограммы, выражающие состояние самости", подобные тем, которые на Востоке веками использовались в качестве опоры при медитации. "Какими мифами, - спрашивал он, - живет современный человек? Или у нас больше нет никаких мифов?"
Следует отметить, что в эти годы Джеймс Джойс тоже находился в Цюрихе и сочинял "Улисса"; здесь же находились и Ленин, вынашивавший идею мировой революции, и занятые изобретением дадаизма, выражавшего их протест против организованной рациональности, Хьюго Болл, Рихард Хэлсенбек, Ганс Арп и Тристан Тцара; в это же время в Германии Томас Манн работал над материалами для "Волшебной горы", а Освальд Шпенглер пытался переосмыслить и расширить концепцию своего пророческого "Заката Европы". Плоды юнговских размышлений увидели свет в 1921 году в монументальном труде под названием "Психологические типы или психология индивидуации".
Объем этого труда превышал семьсот страниц, из которых первые четыреста семьдесят представляли собой потрясающую панораму философской мысли - Индия, Китай и Япония, классическая античность, гностики и ранняя патристика, Средневековье, Реформация, Ренессанс, Барокко и Просвещение, идеи Канта, Гете, Шиллера, Гегеля, Шопенгауэра, Вагнера, Ницше, а также избранных современников Юнга - все, что только имело отношение к проблеме психологических типов. Оставшиеся двести сорок страниц занимало изложение собственно юнгновской формулировки проблемы, вместе со словарем основной его терминологии и заключением, в котором аргументируется необходимость признания психологических различий для понимания относительности всех так называемых "истин" и "фактов" в зависимости от особенностей индивидуального восприятия.
В качестве главного фактора дифференциации психологических типов Юнг выделяет "четыре функции сознания", отмечая, что если один человек отдает предпочтение мышлению как определяющему основанию суждения, то другой должен следовать чувству; если один в своем отношении к миру и окружающим людям склонен опираться непосредственно на свои ощущения, то другой будет полагаться, скорее, на интуитивное постижение потенций, скрытых взаимосвязей, интенций и предполагаемых первопричин. Исходя из этого, ощущение и интуицию следует понимать как функции, посредством которых постигаются сами "факты" и "мир как факт"; что же касается мышления и чувства, то они являются функциями суждения и оценки. Однако, как показал Юнг, исходя из своих наблюдений, - и в этом состоит вся суть его аргументации, - лишь одной из этих четырех функций принадлежит определяющая роль в жизни индивида, и ее обычно дополняет только одна (но не обе) функция из другой пары: к примеру, мышление подкрепляется сенсорикой или сенсорика подкрепляется мышлением; обе эти комбинации (характерные для современного западного человека) оставляют чувство и интуицию незадействованными, не дают им развиться или даже подавляют их и, следовательно, вытесняют в область бессознательного, а это чревато их активизацией и внезапным прорывом в виде автономных комплексов, проявляющихся то ли в припадках одержимости, то ли, в более мягкой форме, в неконтролируемых настроениях.
Такие превращения - переход ведущей роли от сознательных факторов к бессознательным - Юнг называет "противобежность" (энантиодромия), заимствуя этот термин у Гераклита, который учил, что со временем все перетекает в свою противоположность: "За жизнью, - говорил Гераклит, - приходит смерть, а за смертью - жизнь, за юностью - старость, за старостью - юность, за бодрствованием - сон, а за сном - бодрствование, и этот поток возникновения и распада никогда не прекращается". Эта фундаментальная для юнговской психологии идея применима также к любой из оппозиционных пар: чередование затрагивает не только все четыре психологические функции, но и те два противоположных вектора психической энергии, которые Юнг называет экстраверсией и интроверсией.
В своих автобиографических "Воспоминаниях, снах, размышлениях" Юнг пишет о том, как, еще пребывая в рядах психоаналитического движения, он отмечал, что там, где Фрейд в качестве движущей силы психического процесса обнаруживал сексуальность, Адлер (который вскоре также покинул это движение, чтобы разрабатывать собственное направление) усматривал волю к власти; причем каждый из них был столь законченным монотеистом, что не терпел никаких противоречий. Юнг же, напротив, всю свою жизнь был, если можно так выразиться, политеистом, т.е. всегда знал, что предельное и невыразимое "Единое" ("непостижимое божество"), проявляет себя во множестве форм, представленных парами оппозиций; так что любой человек, сосредоточив свой взгляд исключительно на чем-то одном, тем самым "подставляет спину" другой угрозе; искусство же заключается в признании и постижении и того, и другого, то есть, опять же согласно Гераклиту: "Добро и зло суть одно", - или: "Бог есть день и ночь, лето и зима, война и мир, пресыщение и голод".
Термином "экстраверсия" Юнг обозначает определенную, признаваемую и Фрейдом, тенденцию либидо, которая характеризуется открытостью - можно сказать, даже уязвимостью - субъекта по отношению к объекту; это склонность в своих мыслях, чувствах и действиях, вольно или невольно подчиняться требованиям и притягательной силе объекта. В противоположность этому, интроверсия - это признаваемая Адлером тенденция, которая характеризуется концентрацией интересов в самом субъекте: склонность мыслить, чувствовать и действовать, главным образом, исходя из собственных интересов - намерений, целей, соображений и ценностей. Однако любая из этих позиций подвержена превращению - энантиодромии, и если это случается, наружу всплывают все прочие бессознательные содержания; в результате их взаимной контаминации и подкрепления образуется запутанный клубок комплексов, связанных с болезненно-обостренными чувствами, и человек буквально "выходит из себя".
Идея Юнга состоит в том, что жизненной целью человека, с точки зрения психологии, должно быть не подавление или вытеснение его оборотной стороны существования, но ее постижение и, таким образом, признание и овладение всем спектром возможностей данной личности, т.е. "самопознание" в полном смысле этого слова. Само же свойство души, делающее нас способными совершать работу, необходимую для того, чтобы освободиться от диктата той или иной из парно-оппозиционных функций, он называет трансцендентной функцией; последнюю можно рассматривать как пятую функцию, которая располагается в точке попарного пересечения остальных четырех. Трансцендентная функция работает посредством символизации и мифологизации; т.е., освобождая имена и вещи от их сенсорных и мысленных ассоциаций, она распознает их с присущими им контекстами как доступные нашим разрешающим способностям (ощущениям, мышлению, чувствам и интуиции) ограниченные репрезентации безграничного непостижимого.
Психологические функции.
Юнг отличает символы от знаков. Живые символы становятся знаками, когда читаются как указание на нечто известное; например, крест как указание на Церковь или же историческое распятие. С другой стороны, знак становится символом, когда он читается как указание на нечто неведомое, например, на пребывающего по ту сторону креста, с его четырьмя лучами, непостижимого "Бога", к которому уходит Иисус, оставляя свое тело на перекладинах крестовины, - точнее, указывая на нечто имманентно присущее этому телу, распятому на кресте, - или, еще точнее, нечто имманентное всякому телу в точках пересечения крестообразно стянутых линий. "Индивидуация" - термин, введенный Юнгом для обозначения процесса достижения такой согласованности всех четырех наших функций, чтобы человек, даже пригвожденный к кресту сего конечного мира (или, согласно св. Павлу, "сего тела смерти"), смог из самого центра пересечения - взглядом своим, чувством, мыслью и интуицией - прозреть трансцендентное и действовать согласно с этим знанием. В этом, можно сказать, и заключается высший смысл, summum bonum, всех трудов и раздумий профессора Юнга.
В 1920-м, за год до публикации "Психологических типов", Юнгу довелось побывать в Тунисе и Алжире, и здесь ему впервые открылся необъятный мир, где люди живут, не ведая неумолимой размеренности часов, минут и секунд. Глубоко потрясенный, он пришел к новому пониманию души современного европейца. И это открытие новых миров продолжало углубляться, когда в 1924-1925 годах Юнг познакомился и долго общался с индейцами из Таос-Пуэбло (штат Нью-Мексико), для которых и солнце, и окружающие горы, и реки еще оставались чем-то божественным. Но наиболее важной была его экспедиция 1926 года в Кению, к вершинам Элгона и к истокам Нила, где ему открылось неподвластное времени очарование и благородство и, вместе с тем, мрачные ужасы первобытного состояния, после чего возвращение, вниз по Нилу, в Египет, стало, по его словам, "драмой рождения света".
Год спустя один из ведущих синологов того времени, Рихард Вильгельм, прислал Юнгу рукопись китайского даосского текста по алхимии; текст назывался "Тайна золотого цветка" и был посвящен проблеме "золотой середины". Именно благодаря этому китайскому тексту, как утверждал позднее Юнг, для него впервые прояснился смысл как европейской, так и дальневосточной алхимии. "Будучи основана на средневековой натурфилософии, - отмечал он, - алхимия оказывалась, с одной стороны, мостом в прошлое, к гностицизму, а с другой - мостом в будущее, к современной психологии бессознательного". Более того, в европейской мысли алхимия традиционно служила противовесом преобладанию исключительно маскулинного, как это представлялось Юнгу, патриархального начала в официально принятых формах иудаизма и христианства, ибо в философской алхимии женский принцип играл не менее важную роль, чем мужской.
И вот в последние десятилетия жизни Юнга, благодаря весьма обширному к этому времени кругу друзей, в его руках оказалась совершенно новая и вполне современная модель алхимической реторты - лекционный зал под открытым небом, среди голубизны водной глади и величавых вершин близ Лаго Маджоре. Каждый год, начиная с 1933-го, сюда со всего мира съезжались целые созвездия ученых, чтобы выступить со своими докладами и принять участие в дискуссиях по самым разнообразным вопросам, созвучным юнговской мысли. Речь идет о ежегодных собраниях общества "Эранос" проходивших в поместье его основательницы фрау Ольги Фройбе-Каптейн, в Асконе. Из наиболее важных работ Юнга, относящихся к последним годам его жизни, многие впервые были представлены научному сообществу именно на этих собраниях; и самого беглого взгляда на списки участников будет достаточно, чтобы вслед за Юнгом повторить его замечательное изречение о том, что все "разделяющие стены прозрачны", и когда своим озарением мы проникаем по ту сторону различий, все противоположности сходятся.
Детская игра в кубики в зрелом возрасте переросла для Юнга в настоящее дело, когда он приступил к постройке своего дома. В 1922 году он приобрел участок земли на берегу Цюрихского озера, в Боллингене, и с этого началось его серьезное увлечение - возведение своего каменного замка, своей Вавилонской Башни, которая с годами все продолжала менять свои формы; однако после 1946 года, когда Юнг покинул свой последний преподавательский пост в Базельском университете и приступил к осуществлению последних задач своей еще не достигшей завершения карьеры, его главным образом занимал уже другой замок, который открывал перед ним окно в вечность, - замок сновидений.
Уже в 1909 году, но еще больше во время его одинокого и (как он знал) опасного погружения в бездонные глубины, где рождаются образы, он был поражен повторением определенных стереотипов в фантастических фигурах его собственных снов, вызывающих в памяти то, с чем он уже был знаком благодаря своим занятиям мифологией. "С величайшей осторожностью, - сообщает он, - я пытался разобраться с каждым отдельным образом, с каждым предметом моего психического инвентаря, научно классифицировать их - насколько это возможно - и, главное, осознать их в реальной жизни". Занимаясь пациентами, которые приходили к нему со своими снами, он день за днем продолжал работать над их идентификацией, классификацией, пытаясь понять, какова же их роль; все это в конечном итоге привело его к признанию существования неизменного набора персонажей, действовавших во все времена в сновидениях и мифах всего человечества и всегда остававшихся, несмотря на смену коллизий, костюмов и декораций, столь же предсказуемыми среди себе подобных, как персонажи "Панча и Джуди".
Это те самые фигуры, которые он обозначает то как "изначальные образы", то как "архетипы бессознательного". Подобно тому, как кантовские априорные формы чувственности (пространство и время) являются предпосылками восприятия, а категории логики (количества, качества, отношения и модальности) - предпосылками мысли, эти юнговские "архетипы" являются априорными формами мифологической фантазии. Они, как утверждает Юнг, "по содержанию вообще не определены, а по форме определены лишь в очень ограниченной степени. Содержание изначального образа определяется лишь тогда, когда он становится сознательным и, следовательно, наполняется материалом сознательного опыта. Однако его форму... можно, пожалуй, сравнить с осевой системой кристалла, которая, как таковая, задает кристаллическую структуру матричной жидкости, хотя сама по себе не имеет материального существования. Она образуется в соответствии со специфическим способом соединения ионов и молекул. Архетип сам по себе пуст и абсолютно формален, он есть не что иное, как facultas praeformandi, способность репрезентации, данная а priori. Наследуются не сами репрезентации как таковые, а лишь формы, и в этом плане они в некотором смысле аналогичны инстинктам, которые тоже определены лишь по своей форме".
Тема архетипов вновь и вновь возникает на страницах юнговских работ на протяжении всего его долгого творческого пути; и в последние годы он резюмирует их роль в солидном томе под названием "Айон" (1951), где, наряду с другими образами, Юнг рассматривает образ Христа, символизируемый рыбой.
После ставшей для Юнга тяжелым ударом смерти его жены в 1955 году он приступил к работе над новой идеей, чтобы и дальше продолжать возведение своей Башни, или, иначе говоря, себя самого, что означало "расширение сознания", достижимое лишь на старости лет. Кроме того, он завершает тридцатилетние алхимические штудии своим последним шедевром - работой "Mysterium Coniunctionis"; здесь, отмечает он с удовлетворением, "наконец определено место в реальности и установлены исторические основания моей психологии. Таким образом, моя задача выполнена, моя работа завершена, и теперь можно остановиться".
Скончался Юнг после непродолжительной болезни в своем доме в Кюснахте, близ Цюриха, 6 июня 1961 года.
Юнг К.-Г. Тэвистокские лекции. - Киев, 1995, с. 193-221.
После разрыва с Фрейдом для меня наступило время внутренних колебаний. Словно я утратил ориентиры и не мог найти почвы под ногами. Но прежде всего мне необходимо было выработать новую установку в работе с пациентами. Я решил во всем полагаться на их рассказы, не связывая себя каким-то изначальным предубеждением. Итак, я предоставил все на волю случая. Вскоре оказалось, что пациенты спонтанно рассказывают мне о своих снах и фантазиях, а я лишь задаю вопросы, как то: "И что вам вспомнилось в этой связи?" или "Как вы сами это понимаете? Откуда это пришло к вам?". Объяснение, таким образом, исходило от самого пациента, рождалось из его собственных ответов и ассоциаций. Я избегал всякого рода теоретических установок и просто помогал пациентам понять самих себя, объяснить возникающие у них бессознательные образы.
Вскоре я утвердился в том, что иду по верному пути, что сны и следует понимать именно таким образом, как исходный материал для интерпретации бессознательных процессов. Естественно, мой новый метод таил в себе множество неожиданностей. Все более и более я ощущал потребность в каком-то объективном критерии, я бы сказал, - в исходном ориентире.
В тот момент я вдруг с необычайной ясностью увидел пройденный мною путь. Мне казалось, что теперь у меня есть ключ к мифу и я способен проникнуть в бессознательные области человеческой психики. Но что-то мешало мне утвердиться в моем всемогуществе, и вот я уже спрашивал себя, чего же я, собственно, достиг. Я объяснил происхождение архаической мифологии, я написал книгу о героях, о тех мифах, в которых обретал себя человек. Но каковы мифы современного человека? Я мог бы ответить, что это христианский миф. "А переживаешь ли ты сам этот миф?" - спросил я себя. - "Если честно, то нет. Это не мой миф." "Тогда, значит, у нас нет больше мифов?" - "Очевидно, нет." "Но каков же твой миф? Миф, в котором ты живешь?" Здесь мне пришлось прервать этот диалог с самим собой. Я зашел в тупик.
Накануне рождества 1912 года мне приснился сон. Я находился на великолепной итальянской вилле - с колоннами, мраморным полом и мраморной балюстрадой. Я сидел на золотом стуле эпохи Ренессанса, передо мной стоял стол редкой красоты. Он был из зеленого камня, похожего на изумруд. Итак, я находился в замковой башне. Мои дети сидели тут же - за столом.
Неожиданно сверху подлетела белая птица, небольшая чайка или голубь. Она грациозно опустилась на стол, и я жестами попросил детей не двигаться, чтобы не спугнуть красивую белую птицу. И вдруг птица превратилась в маленькую светловолосую девочку лет восьми. Она убежала к детям и они стали играть в галереях замка.
Я же остался погруженным в свои мысли, я думал над тем, что увидел. Но тут малышка вернулась и нежно обняла меня. Затем внезапно исчезла и снова появилась птица; она медленно проговорила человеческим голосом: "Только в первые часы ночи, в то время как мой муж занят с двенадцатью мертвецами, я могу обрести человечье обличье". После чего она растворилась в синеве, а я проснулся.
Единственное, что я мог с уверенностью сказать про этот сон, - что он был необычайным проявлением бессознательного. Но я был не в состоянии его истолковать, я не владел техникой проникновения в бессознательные процессы. Что общего у голубя с двенадцатью мертвецами? По поводу изумрудного стола я вспомнил историю tabula smaragdina. Я подумал и о двенадцати апостолах, о двенадцати месяцах, о двенадцати знаках Зодиака. Но решения загадки я найти не мог. В конце концов я перестал его искать. Мне не оставалось ничего другого, кроме как ждать, - жить дальше и доверяться своим фантазиям.
Одна фантазия была пугающе постоянной: это было нечто мертвое, и вместе с тем живое. Так, я видел трупы в печах крематория, потом оказывалось, что это еще живые люди. Эти фантазии достигли высшей точки и наконец разрешились в одном сне.
Я находился в местности, напоминавшей елисейские поля близ Арля. Там есть некрополь эпохи Меровингов. Во сне я удалился от города и увидел перед собою аллею, подобную той, с длинными рядами могил. Это были каменные плиты, на которых лежали мертвецы. Они лежали в своих одеждах, с руками, сложенными на груди, подобно тому, как в старинных склепах лежали рыцари в доспехах. Разница была лишь в том, что мертвецы из моего сна были не из камня, это были особым образом изготовленные мумии. Я остановился перед первой могилой и стал рассматривать мертвеца. Он казался человеком 30-х годов прошлого века. Я стал изучать его костюм, когда он вдруг зашевелился и разнял руки. Я понял, что это произошло только потому, что я посмотрел на него. Мне стало не по себе, я пошел дальше и остановился около другого. Тот был из XVIII века. Здесь все повторилось: как только я посмотрел на него, он ожил и разнял руки. Так я прошел вдоль всего ряда, добрался до захоронений XII века, - до крестоносца в кольчуге. Он казался вырезанным из дерева. Я смотрел на него довольно долго, убеждаясь, что он действительно мертв. И вдруг я заметил, как начинают шевелиться пальцы на его левой руке.
Этот сон преследовал меня долгое время. Естественно, я сразу вспомнил концепцию Фрейда о реликтах архаического опыта, что живут в бессознательном современного человека. Но сны, подобные этому, и мой собственный опыт убеждали меня в том, что это все же не реликты утраченных форм, но живая часть нашего существа. Мои позднейшие исследования подтвердили это предположение, оно стало отправной точкой учения об архетипах.
Эти сны произвели на меня огромное впечатление, однако они не помогли мне преодолеть неуверенность и обрести почву под ногами. Наоборот, я ощущал постоянное внутреннее давление. В какой-то момент оно стало столь сильным, что мне показалось, будто я схожу с ума. Я стал вспоминать всю свою жизнь, все подробности, особенно детские годы, - я думал, что в моем прошлом смогу найти причину сегодняшней утраты душевного равновесия. Но эта моя ретроспектива не привела ни к чему, мне осталось лишь признаться в своем полном бессилии. И я сказал себе: "Если я ничего не знаю, мне не остается ничего другого, кроме как просто наблюдать, что же со мною происходит". Итак, я намеренно предоставил свободу своим бессознательным импульсам.
Первое, что я вспомнил, это свои собственные ощущения, когда мне было лет десять или одиннадцать. Я тогда увлеченно играл в кубики. Я отчетливо помню, как я строил замки и домики с воротами и сводчатыми арками из бутылок. Несколько позже я стал строить из обычных камней, используя грязь вместо раствора. Это мое увлечение продолжалось довольно долго. Удивительно, но это воспоминание было очень живо, эмоционально и вызвало множество ассоциаций.
"Ага, - сказал я себе, - значит это все еще живо для меня. Маленький мальчик созидает нечто, он живет творческой жизнью, и мне недостает сейчас именно этого. Но я не могу поставить себя на его место?" Мне казалось невозможным преодолеть расстояние между взрослым человеком и мальчиком одиннадцати лет. И все же, если я хотел восстановить эту связь, мне не оставалось ничего другого, как снова стать ребенком и блаженно играть в свои детские игры.
Этот момент определил в моей судьбе многое. После длительного внутреннего сопротивления я в конце концов начал играть; я испытывал при этом болезненное и унизительное чувство неизбежности, но у меня действительно не было другого выбора.
Я начал собирать подходящие камни, частью я находил их на берегу озера, частью - в воде. Я стал строить: я выстроил несколько домиков и замок - маленькую деревню. Мне недоставало лишь церкви, и я сложил квадратное здание с куполом и колокольней. Мне оставалось построить алтарь. Но я никак не мог решиться.
Это мучило меня, как некая задача, которую нужно было решить, когда однажды я, как обычно, шел вдоль озера и подбирал камни в прибрежном песке. Вдруг я заметил красный камень в форме пирамидки, высотою около 4 см. Он был отшлифован волнами, такая его форма была задана самою природой. Я сказал себе: "Вот и алтарь!" Я поместил его в центре под куполом, и когда я делал это, мне вспомнился подземный фаллос из моего детского сна. Такая ассоциация меня удовлетворяла.
Так я строил каждый день, после обеда, если только позволяла погода. Едва поев, я принимался за игру и играл до прихода пациентов. Если я заканчивал работу раньше, вечером я вновь возвращался к своим камням. При этом мысли мои прояснялись, и я смог сосредоточиться на фантазиях, которые прежде я ощущал довольно смутно.
Естественно, я размышлял и о смысле того, что делал, и задавал себе вопрос: "Что же ты, собственно, делаешь? Ты строишь маленький поселок так, будто исполняешь некий ритуал!" Я не знал ответа на этот вопрос, но почему-то я был уверен в том, что нахожусь на пути к своему мифу. Это мое строительство было лишь началом. Затем возник целый поток фантазий, которые я старательно записывал.
Такого рода занятия стали для меня необходимостью. Всякий раз, когда передо мной возникало какое-нибудь затруднение, когда я оказывался в неразрешимой ситуации, я начинал рисовать или работать с камнями, и всякий раз это было неким ритуальным зачином - я находил спасительную мысль, я возвращался к работе. Все, что я написал в этом году - я написал благодаря моей работе с камнем. Я ушел в эту работу после смерти моей жены. Последние дни ее жизни, ее смерть и все, что мне пришлось передумать за это время, совершенно выбило меня из колеи. Мне стоило больших усилий вновь прийти в себя, и работа с камнем помогла мне.
Приближалась осень 1913 года, и давление, которое я ощущал прежде, теперь, казалось, находится вовне, в самом воздухе - что-то мрачное и тяжелое. Это была уже не столько моя собственная психологическая ситуация, сколько окружающая меня действительность. Это мое ощущение все более усиливалось.
В октябре, когда я путешествовал в одиночестве, у меня было неожиданное видение. Мне привиделся чудовищный поток, покрывший все северные земли. Он простирался от Англии до России, от Северного моря до подножий Альп. Когда же он стал приближаться к Швейцарии, я увидел, что горы растут все выше и выше, как будто защищая от него нашу страну. Разыгрывалась ужасная катастрофа. Я видел могучие желтые волны, они несли обломки каких-то предметов и бесчисленные трупы. Потом все это море стало кровью. Видение длилось около часа. Я был в смятении, мне стало дурно и я стыдился своей слабости.
Прошло две недели и видение повторилось. Оно было еще более кровавым и страшным. Некий внутренний голос сказал мне: "Смотри, так будет!"
Зимой кто-то спросил меня, каков мой прогноз на ближайшее будущее. Я ответил, что у меня нет прогнозов, но что я видел потоки крови. Это видение не оставляло меня.
Я спрашивал себя, возможно ли, чтобы это видение предвещало какую-нибудь революцию, но не мог представить себе ничего подобного. Поэтому я решил, что это касается только меня, и что мне грозит психоз. Мысль о войне не приходила мне в голову.
Вскоре после этого, весной и ранним летом 1914 года, мне трижды снился один и тот же сон - о том, как в середине лета вдруг наступает арктический холод и вся земля покрывается льдом. Так, я видел Лотарингию с ее каналами, замерзшую и совершенно обезлюдевшую. Все реки и озера покрылись льдом. Все, что было зеленого, закоченело и погибло. Это сновидение было у меня в апреле и мае, и в последний раз - в июне 1914 года.
В третий раз мне снова снился гибельный вселенский холод, однако на этот раз сон имел неожиданный конец. Я увидел дерево, цветущее, но бесплодное. (Мое древо жизни, - подумал я.) И вот его листья на морозе превратились вдруг в сладкий виноград, полный целительного сока. Я нарвал ягод и отдал их каким-то людям, которые, казалось, ожидали этого.
В конце июля 1914 года я был приглашен Британской медицинской ассоциацией на конгресс в Эбердин, где я должен был прочесть доклад "О значении бессознательного в психопатологии". Я все время ждал чего-то, что должно было произойти: я знал, что такого рода сны и видения посланы судьбою. Мое тогдашнее состояние, преследовавшие меня страхи, заставляли меня думать, что есть нечто фатальное в том, что я должен говорить сейчас о значении бессознательного.
Первого августа началась мировая война. Я видел свою задачу в том, чтобы попытаться понять, что же произошло, и насколько мое собственное состояние было обусловлено неким коллективным духом. Прежде всего мне нужно было понять самого себя. Я начал с того, что составил перечень всех фантазий, что приходили мне в голову, пока я строил свои домики.
Это был непрерывный поток фантазии, и я сделал все возможное, чтобы не заблудиться, чтобы каким-то образом разобраться во всем этом. Я был совершенно беспомощен, казалось, мне не под силу справиться с этим потоком чужеродных образов. Я жил в постоянном напряжении; иногда было так, будто гигантские каменные блоки обрушивались на меня. Одна буря следовала за другой. Смогу ли я чисто физически вынести то, что разрушило других, что надорвало Ницше, а в свое время - и Гельдерлина. Но во мне сидел некий демон, с самого начала внушавший, что я должен добраться до смысла своих фантазий. У меня возникло ощущение, что некая высшая воля направляла меня в этом разрушительном потоке бессознательного, что она меня поддерживала, и в конечном счете дала мне силы справиться.
Я часто бывал до такой степени возбужден, что мне приходилось прибегать к занятиям йогой, чтобы как-то привести в порядок свои эмоции. Цель моя была - узнать, что же происходит со мною, и как только мне удавалось успокоиться, я снова обращался к своему подсознанию. Как только у меня возникало чувство, что я опять стал самим собой, я давал волю всем этим образам и голосам, звучавшим во мне. Индиец занимается йогой с целью прямо противоположной: он стремится совершенно освободиться от психической жизни во всем ее непредвиденном многообразии.
В той мере, в которой мне удавалось перевести эмоции в образы, т.е. найти в них какие-то скрытые картины, я достигал покоя и равновесия. Если бы я не смог объяснить себе собственные эмоции, они взяли бы верх надо мною и в конечном счете разрушили бы мою нервную систему. Возможно, на какое-то время я бы сумел отвлечься, но это лишь усугубило бы мой неизбежный невроз. Мой опыт показал мне, как полезно с терапевтической точки зрения объяснять эмоции, находить скрытые за ними образы и картины.
Я старался записывать фантазии так хорошо, насколько это было возможно, пытаясь определить их психологические предпосылки. Но я не способен был найти им адекватное выражение: мой язык был слишком беспомощен. Вначале я писал языком темным и архаическим. Архетипы патетичны и высокопарны, что меня раздражало. Мне это действует на нервы, как если кто-то скребет ногтем по штукатурке или ножом по тарелке. Но я не знал, на каком языке говорило мое бессознательное, и у меня не было выбора. Я записывал то, что слышал. Мне казалось, будто мои уши слышат его, язык произносит, наконец, я слышал собственный шепот: я повторял вслед за ним.
С самого начала я рассматривал свой диалог с бессознательным как научный эксперимент, который я проводил сам, в результатах которого я был жизненно заинтересован. Сегодня я могу сказать, что это был эксперимент, который я поставил на себе. Одна из самых больших трудностей была связана с моими собственными негативными реакциями. Я позволил эмоциям взять верх над собою. Я записывал фантазии, поражавшие меня своей бессмысленностью, зачастую против воли. Когда не понимаешь их смысла, они кажутся адской смесью высокого и смешного. Это дорого мне стоило, но я видел в этом свое роковое предназначение. Ценой мучительных усилий мне удалось, наконец, выбраться из этого лабиринта.
Перед фантазиями, охватившими меня, столь волновавшими и, можно сказать, управлявшими мною, я чувствовал не только непреодолимое отвращение, но и неизъяснимый ужас. Я боялся потерять контроль над собою, я боялся сделаться добычей своего бессознательного, а как психиатр я слишком хорошо знал, что это значит. И все же я рискнул - и позволил этим образам завладеть мною. Пойти на этот риск меня главным образом заставило то обстоятельство, что поставить в подобную ситуацию пациента я бы не решился, не пройдя через это сам. Отговорками вроде той, что-де рядом с пациентом, кроме всего прочего, находится еще некий помощник, я себя запутывать не стал. Я знал, что этот т.н. помощник - я сам, и у меня нет собственного знания, у меня есть лишь сомнительной ценности теоретические предрассудки. Мысль о том, что весь риск от этого опасного мероприятия связан не столько со мною лично, сколько с моими пациентами, существенно поддерживала меня в критические моменты.
Это было в один из адвентов 1913 года (12 декабря), в этот день я решился на исключительный шаг. Я сидел за письменным столом, погруженный в привычные уже сомнения, когда вдруг все оборвалось, будто земля в буквальном смысле разверзлась у меня под ногами, и я погрузился в темные глубины ее. Я не мог избавиться от панического страха. Но внезапно и на не очень большой глубине я почувствовал у себя под ногами какую-то вязкую массу. Мне сразу стало легче, хотя я и находился в кромешной тьме. Через некоторое время мои глаза привыкли к ней, я себя чувствовал как бы в сумерках. Передо мной был выход в темную пещеру и там стоял карлик, сухой и темный как мумия. Я протиснулся мимо него в узкий вход и побрел по колено в ледяной воде к другому концу пещеры, где на каменной стене я видел светящийся красный кристалл. Я приподнял камень и обнаружил под ним щель. Сперва я ничего не мог различить, но потом я увидел воду, а в ней - труп молодого белокурого человека с окровавленной головой. Он проплыл мимо меня, за ним следовал гигантский черный скарабей. Затем я увидел, как из воды поднимается ослепительно красное солнце. Свет бил в глаза, и я хотел положить камень обратно в отверстие, но не успел - поток прорвался наружу. Это была кровь! Струя ее была густой и упругой, и мне стало тошно. Этот поток крови казался нескончаемым. Наконец, все прекратилось.
Эти картины привели меня в глубокое замешательство. Я догадался, разумеется, что пищей для моих сновидений был некий солярный героический миф, драма смерти и возрождения (возрождение символизировал египетский скарабей). Все это должно было закончиться рассветом - наступлением нового дня, но вместо этого явился невыносимый поток крови, очевидная аномалия. Мне вспомнился тот кровавый поток, что я видел осенью, и я отказался от дальнейших попыток объяснить все, что видел.
Шесть дней спустя (18 декабря 1913) мне приснился сон.
Я находился где-то в горах с незнакомым чернокожим юношей, вероятно, дикарем. Солнце еще не взошло, но на востоке уже показался свет и звезды погасли. Вдруг раздался трубный звук - это был рог Зигфрида, и я знал, что мы должны убить его. Мы были вооружены и лежали в засаде, в узком ущелье за скалою.
Неожиданно на краю обрыва в первых лучах восходящего солнца возник Зигфрид. На колеснице из костей мертвых он с бешеной скоростью мчался вниз по крутому склону. Едва он появился из-за поворота, мы выстрелили - и он упал лицом вниз - навстречу смерти.
Полный отвращения к себе и раскаяния - ведь я разрушил нечто, столь величественное и прекрасное, - я бросился бежать. Меня подгонял страх, что убийство обнаружится. Но начался ливень, и я понял, что он смоет все следы моего преступления. И так мне удалось спастись, и жизнь продолжалась, осталось лишь непереносимое чувство вины.
Проснувшись, я стал раздумывать, что бы это значило, но понять не смог. Я попытался заснуть снова, но некий голос сказал мне: "Ты должен понять это, ты должен объяснить это немедленно!" Волнение мое росло, наконец, наступил ужасный момент, когда голос произнес: "Если ты не поймешь сна, тебе придется застрелиться!" В ящике моего ночного столика лежал заряженный револьвер, и мне стало страшно. Я снова начал перебирать в уме все события моего сна и вдруг смысл его дошел до меня. Он был о том, что происходило в мире. Зигфрид, подумал я, воплощал в себе то, чего хотела достигнуть Германия, - навязать миру свою волю, свой героический идеал. "Wo ein Wille, da ist ein Weg" (воля пролагает путь!). Таков был и мой идеал. Сейчас он стал невозможен. Сон показывал, что героическая установка более не допустима. И Зигфрид должен быть убит.
Мое преступление заставило меня страдать так сильно, будто я убил не Зигфрида, а себя самого: фактически я идентифицировал себя с героем. Я страдал, как страдают люди, жертвуя идеалами. Итак, я сознательно отказывался от героической идеализации, потому что есть нечто, что выше моей воли и моей власти, и моего "я".
Размышляя так, я успокоился и снова заснул.
Смуглый дикарь, сопровождавший меня и фактически толкнувший меня на преступление, был моей примитивной архаической тенью. Дождь в моем сне как бы "снимал" напряжение между сознанием и бессознательным.
В то время мои возможности истолкования этого сна ограничивались теми немногими идеями, которые я здесь привожу. Однако это дало мне силы довести до конца мой эксперимент с бессознательным.
Для того, чтобы удержать фантазии, я часто воображал некий спуск. Однажды я даже попытался дойти до самого низа. В первый раз я будто бы спустился метров на 300, но уже в следующий раз я оказался на какой-то космической глубине. Это было - как путешествие на Луну или погружение в пропасть. Сначала возник образ кратера, и у меня появилось чувство, будто я - в стране мертвых. У подножия скалы я различил две фигуры: седобородого старика и прекрасную юную девушку. Я осмелился приблизится к ним - так, словно они были реальными людьми, и стал прислушиваться к их разговору. Старик меня несколько шокировал, объяснив, что он Илья-пророк. Но девушка меня просто возмутила - она назвала себя Саломеей! Она была слепа. Что за странная пара: Саломея и Илья-пророк. Но старик заверил меня, что они вместе уже целую вечность, и это меня окончательно запутало. С ними жила какая-то черная змея, кажется, я ей понравился. Я старался держаться ближе к старику, он казался мне наиболее разумным и здравомыслящим из всей этой компании. Саломея не внушала мне доверия. С Ильей мы вели долгие беседы, смысл которых, однако, оставался мне не ясен.
Естественно, я пытался найти правдоподобное объяснение появлению этих библейских персонажей в моей фантазии; я не забывал и о том, что мой отец был священником. Но это ничего не объясняло. Что означал этот старик? Что такое - Саломея? Почему они вместе? Лишь много лет спустя, когда я узнал многое, чего не знал тогда, связь между стариком и девушкой перестала удивлять меня.
В таких снах, равно как и мифологических путешествиях, мы часто встречаем старца в сопровождении девушки. Так, по преданию, Симон Маг странствовал с молодой девушкой, которую взял из публичного дома. Ее звали Еленой. Предполагалось, что в нее вселилась душа Елены Троянской. В этом же ряду - Клингсор и Кундри, Лао-Цзы и являвшаяся с ним повсюду девушка-танцовщица.
В моей фантазии была еще одна фигура - большая черная змея. В мифах змея чаще бывает противницей героя, но существуют многочисленные указания на их родство. Например, у героя могут быть глаза как у змеи, или после смерти он превращается в змею и в этом своем качестве становится объектом поклонения, наконец, змеей могла быть его мать и т.д. Присутствие змеи в моей фантазии указывает на ее связь с героическим мифом.
Саломея - фигура-Анима. Она слепа, потому что не видит значения вещей. Илья, напротив, - стар и мудр, он воплощает в себе гностическое начало, тогда как Саломея - эротическое. Можно сказать, что эти образы составляют антитезу: Эрос и Логос. Но подобные дефиниции чрезмерно интеллектуализированы. Имеет смысл оставить их такими, какими они тогда мне представлялись - некими знаками, объясняющими содержание бессознательных процессов.
Вскоре после этого мое бессознательное породило другой образ. Он был развитием и продолжение Ильи-пророка. Я назвал его Филемоном. Филемон был язычником и принес с собой какое-то египетско-эллинское настроение с оттенком гностицизма. Образ этот впервые явился мне во сне.
Это было небо, но оно походило на море. Покрыто оно было не облаками, а бурыми комьями земли. В просветах между ними я видел голубизну морской воды. Но эта вода была небом. Вдруг откуда-то справа ко мне подлетело крылатое существо. Это был старик с рогами быка. В руках он держал связку ключей, один он сжимал так, будто намеревался открыть замок. Крылья его окрасом напоминали крылья зимородка.
Я не понимал этого образа, и я зарисовал его, чтобы удержать в памяти. И тогда же я нашел в своем саду у побережья мертвого зимородка. Это было удивительно: зимородков не часто увидишь в окрестностях Цюриха, и я был потрясен этим, казалось бы, случайным совпадением. Птица умерла незадолго до того, как я ее нашел, - дня за два или за три, - я не обнаружил на ней никаких внешних повреждений.
Филемон и другие образы моих фантазий принесли с собою осознание того, что возникающие в моей психике, они созданы не мною, но являются сами по себе и живут своею собственной жизнью. Филемон представлял некую силу, которая не была - я. Я вел с ним воображаемые беседы, и он говорил вещи, которые мне бы не пришли в голову. Я отдавал себе отчет в том, что это говорит он, а не я. Он объяснил мне, что я не должен относиться к своим мыслям так, будто я сам порождаю их. "Мысли, - говорил он, - живут собственной жизнью подобно животным в лесу, птицам в небе или людям в какой-нибудь комнате. Когда ты видишь таких людей, ты же не станешь говорить, что ты создал их, или что ты отвечаешь за их поступки." Именно он научил меня относиться к своей психике объективно, как к некой реальности.
Благодаря беседам с Филемоном для меня стало очевидным различие между мной и объектом моей мысли. А поскольку он и был таким объектом, и он возражал мне, я понял, что есть во мне нечто, изъясняющее вещи, для меня неожиданные, вещи, с которыми я могу не соглашаться.
Психологически Филемон представлял для меня некий высший разум. Он казался мне фигурой таинственной. Временами он был совершенно реален, я прогуливался с ним по саду, и он был чем-то вроде того, что в Индии называют гуру.
Всякое новое порождение моей фантазии я воспринимал как личное поражение. Оно означало еще что-то, чего я не знал в себе до сих пор, и меня охватывал страх, я боялся, что череда этих образов окажется бесконечной, что я потеряю себя, свое "я", погружаясь в бездонную пропасть бессознательного. Мое собственное "я" переживало свое унижение, хотя внешне я, казалось, преуспевал и, наверное, заслуживал лучшего.
Но я пребывал во тьме. "Освободите дух свой от гнетущей тьмы", и лучшее, что я мог себя пожелать, это иметь настоящего гуру, - я хотел, чтобы рядом со мною был некто, - некто, превосходящий меня знаниями и опытом, некто, кто способен распутать этот клубок непроизвольных созданий моей фантазии. Эту задачу и взял на себя Филемон, которого мне волей-неволей пришлось признать своим наставником. Он мне и в самом деле принес облегчение.
Лет через пятнадцать меня посетил пожилой и очень интеллигентный индиец: он был другом Ганди. Мы с ним беседовали о системе образования в Индии, и - непосредственно, - об отношениях между гуру и Chelah (учениками). Я робко спросил его, не может ли он рассказать мне что-нибудь о личности и характере своего собственного гуру, на что он мне совершенно серьезно ответил: "Да. Это был Чанкарачара". "Не хотите ли Вы сказать, что имеете в виду комментатора Вед. Но ведь он давно умер", - удивился я. "Да, я имею в виду именно его", - сказал индиец. "Значит это был дух?", - спросил я. "Конечно же, дух", - подтвердил он. В этот момент я подумал о Филемоне. "Существуют такие гуру-призраки, - добавил он. - У большинства людей живые гуру. Но всегда находятся люди, учителями которых были духи".
Меня это несколько утешило. Значит я не окончательно утратил связи с миром, что меня так мучило. Выходит, я испытывал то же, что и другие, в моих затруднениях не было ничего исключительного.
Затем Филемона сменил другой образ. Я назвал его Ка. В древнем Египте "король Ка" был существом, принадлежащим стихии земли, ее духом. В моей фантазии дух Ка явился из земли - из глубокой расщелины. Я нарисовал его, попытавшись передать эту его связь с землею. У меня получилось погрудное изображение, основание его было из камня, а верхняя часть из бронзы. На самом верху моего рисунка оказалось крыло зимородка, а между ним и головой Ка - что-то вроде светящейся звездной дымки. В выражении лица Ка было что-то демоническое, я бы сказал: мефистофельское. В одной руке он держал какой-то предмет, напоминавший пагоду или пеструю шкатулку, в другой - некое стило, которым работал. Он представлял себя так: "Я тот, кому боги назначили хранить золото".
Филемон хромал, но он был крылатым духом, другой же - Ка - олицетворял собою стихии земли или металла. Филемон был духовным, осмысленным началом, Ка явился духом природы, как Антропарион в греческой алхимии, с которой я в то время никоим образом не был знаком. Ка воплощал нечто реальное, но он же был тем, кто затемняет смыслы (дух птицы) или заменяет их красотою (вечным отражением).
Со временем эти образы соединились у меня в один: я стал изучать алхимию.
Записывая все эти фантазии, я однажды спросил себя: "А чем я, собственно, занимаюсь?" Очевидно, что все это не имеет ничего общего с наукой. Но тогда что же это? И некий голос сказал мне: "Это искусство". Я был изумлен, мне никогда не приходило в голову, что мои фантазии имеют какое-то отношение к искусству. Но я сказал себе: "Возможно, бессознательное формирует личность, которая - не я и которая пытается себя выразить и находит для этого слова". Я знал наверняка, что этот внутренний голос принадлежал женщине, и я узнал в нем голос одной моей пациентки, довольно одаренной, но страдавшей психопатией. В наших с ней диалогах всегда присутствовал довольно значительный трансфер. В этот момент я представлял ее очень отчетливо.
Конечно, все, что я делал, назвать наукой было нельзя. Чем же это могло быть, если не искусством. - Третьего не дано. Но это типично женский ход мысли.
Я как можно более уверенно объяснил этому голосу, что мои фантазии ничего общего с искусством не имеют. Он молчал, и я вернулся к моим записям. Но он снова пошел в атаку: "Это искусство", - твердил он. "Ничего подобного! И вообще, это - природа", - отвечал я. Я был готов спорить. Но возражений не последовало. Тогда я подумал, что эта "женщина во мне" лишена собственных речевых центров и объясняется с моею помощью. Она говорила со мною не однажды, причем довольно обстоятельно.
Меня крайне занимало то, что какая-то женщина существует внутри меня и вмешивается в мои мысли. В самом деле, думал я, может, она и есть "душа" в примитивном смысле слова, и я спросил себя, почему душу стали называть "anima", почему ее представляют как нечто женственное. Впоследствии я понял, что эта "женщина во мне" - некий типический, или архетипический образ в бессознательном всякого мужчины, я назвал его "Анима". Соответствующий образ в бессознательном женщины я назвал "Анимус".
Сперва я обратил внимание на негативные аспекты Анимы. Я испытывал страх перед нею, будто от присутствия чего-то невидимого. Затем я попытался посмотреть на себя со стороны и подумал, что все мои записи и наблюдения над собой - не что иное, как письма, адресованные ей, т.е. той части "Я", чей взгляд на вещи отличался от моего - сознательного - взгляда и самому мне представляется необычным и неожиданным. Эти разговоры с самим собою напоминали беседы пациента с психоаналитиком, причем моим пациентом был некий женственный призрак. Каждый вечер, записывая свои фантазии, я думал: если я не запишу, моя Анима не сможет удержать их. Была и другая причина такой моей добросовестности: в том, что записано, уже трудно что-либо исказить или перепутать. В этом смысле существует огромная разница между тем, что сказано, и тем, что записано. В своих "письмах" я старался быть честным с собою, насколько это возможно, я следовал известной античной формуле: "Отдай все, что имеешь, и тогда получишь желаемое".
Постепенно я научился различать то, что я в действительности думал, и то, что говорила моя Анима. Когда она пыталась приписать мне какую-нибудь банальность, я говорил себе: "Все это так, и я в самом деле думал так раньше. Но я не обязан думать так сейчас и думать так всегда. Это было бы слишком унизительно, и к чему мне это?"
В чем же, в первую очередь, состоит это различие? Если нам удастся отстранить от себя бессознательные элементы и каким-то образом их персонифицировать, то установить с ними сознательную связь окажется не так уж трудно. Только так возможно лишить бессознательное той власти, которую оно приобретает над нами. Все это не так сложно, как кажется, поскольку в сути своей бессознательное всегда в известной степени автономно и обладает некоторой внутренней цельностью. И с этим - с существованием некой самостоятельной цельности внутри нас - придется примириться, однако сам факт такого рода автономии дает нам возможность управлять бессознательными процессами.
Та пациентка, голос которой говорил во мне, действительно умела подчинить себе мужчину. Так ей удалось убедить одного моего коллегу в том, что он непризнанный и непонятый художник. Он поверил, и кончилось это плохо. Почему такое стало возможно? Он в самом деле хотел добиться признания - не в одном, так в другом. В этом и была опасность: он сделался беззащитен перед инсинуациями собственной Анимы, ведь то, что она говорит, зачастую звучит так заманчиво и убедительно.
Если бы я поверил, что мои бессознательные фантазии следует воспринимать как искусство, я бы стал смотреть на них другими глазами - как смотрят фильмы. Это бы не сделало их более убедительными, это не ставило бы меня перед некой этической задачей. Но Анима могла заставить меня поверить в то, что я - никем не понятый художник, и что моя так называемая "артистическая" натура дает мне право уйти от реальности. Если бы я следовал этому голосу, однажды он неизбежно сказал бы: "Ты воображаешь, что эта чушь, которой ты занимаешься, искусство? Ни в малейшей степени!" Эта, присущая Аниме, двусмысленность, это бессознательное внушение, могут в конце концов выбить почву из под ног, разрушить самые основания человеческой личности. Но решает в итоге все же сознание, именно оно должно определиться по отношению ко всякого рода бессознательным проявлениям.
Однако Анима имеет и некоторые положительные свойства. Она играет роль посредника между сознанием и бессознательным, и в этом я вижу ее преимущество. Я всегда обращался к ней, когда чувствовал, что мое душевное равновесие нарушено, что что-то происходит в моем подсознании. В этот момент я спрашивал у Анимы: "Что с тобой? Что ты видишь? Я хочу знать". После некоторого сопротивления она, как правило, порождала образ, вполне зримый, и тогда исчезало ощущение беспокойства и подавленности. Вся моя эмоциональная энергия обращалась в любопытство, концентрировалась на содержании образа. Я потом беседовал с Анимой об этих образах, я чувствовал необходимость объяснить их себе, как в свое время сны.
Сегодня я уже не нуждаюсь в этих беседах, потому что я не переживаю ничего подобного. Но если бы все повторилось, я поступил бы именно так. Сегодня я способен воспринимать такие идеи непосредственно, потому что я научился принимать бессознательное таким, как есть, и понимать его. Я знаю, как я должен вести себя с этими образами. Я могу непосредственно интерпретировать их, когда они являются в снах, и я не нуждаюсь более в посреднике, каким была Анима.
Свои тогдашние фантазии я записывал сперва в Черную книгу, потом я переименовал ее в Красную книгу и снабдил ее рисунками. /"Черная книга" представляет собой маленький томик, переплетенный в черную кожу. "Красная книга" - своего рода фолиант в сафьяновом переплете, напоминающий по форме средневековые рукописи; и шрифт, и язык здесь стилизованы под готику./ В ней содержится большая часть моих рисунков с изображением мандалы. В Красной книге я попытался придать моим фантазиям какую-то эстетическую форму, но завершить эту работу мне так и не удалось. Я понял, что не нашел еще нужных слов, что я должен выразить это как-то иначе. Поэтому я в какой-то момент отказался от эстетизации, обратившись лишь к смыслу. Я видел, что фантазии нуждаются в некотором твердом основании, что мне самому необходимо спуститься на землю - вернуться в мир действительный. Но обрести основание в мире действительном я мог, только научно осмыслив его. Я намеревался проанализировать тот материал, который предоставило мне бессознательное - отныне это стало содержанием моей жизни.
Определенная эстетизация в "Красной книге" была мне необходима еще и потому, что вся эта бесконечная череда бессознательных видений и образов раздражала меня необыкновенно, - мне нужно было снять некоторые этические обязательства. Все это существенно изменило мой образ жизни. Вообще, я понял тогда, что ничто так не меняет нашу жизнь, как язык: ущербный язык делает жизнь неполной и ущербной. Выразив таким образом угнетавшие меня бессознательные фантазии, я освободился от них, решив сразу две проблемы - интеллектуальную и этическую.
По иронии судьбы я, психиатр, на каждом шагу встречал тот самый материал, который лежит в основе психозов, и с которым можно столкнуться разве что в сумасшедшем доме. Это был мир бессознательных картин и образов, который приводил душевнобольных к фатальному помешательству. Но он же содержал в себе некие мифологические модели, которые нашим рациональным веком уже утрачены. И хотя мифологические фантазии - сами по себе - не представляют ничего исключительного, они вызывают страх, они табуированы. Мы всегда рискуем, или пускаемся в сомнительное приключение, ступив на эту опасную стезю, что ведет в глубины бессознательного. Она считается заведомо ошибочной, двусмысленной и чреватой всякого рода недоразумениями. Я вспоминаю слова Гете: "Набравшись духу, выломай руками врата, которых самый вид страшит". Ведь вторая часть "Фауста" - нечто большее, нежели литературный опыт. Она составляет некое звено в "Золотой цепи", той, что от алхимиков и гностиков - и вплоть до "Заратустры" - являет сомнительный, непопулярный и опасный путь, путь изысканий и великих открытий, лежащих по ту сторону обыденности.
Когда я проделывал над собою этот сомнительный эксперимент, мне необходима была точка опоры в "этом мире", и такой опорой были моя семья и моя работа. Я как никогда нуждался в чем-то нормальном и само собой разумеющемся, в чем-то, что бы составляло противоположность всему тому странному, что заполняло мой внутренний мир. Моя семья и моя работа оставались тихой гаванью, в которую я всегда мог вернуться, благодаря им я знал, что я реально существую в этом мире, что я такой же человек, как все. Я погружался в бессознательное, и были моменты, когда я чувствовал, что могу сойти с круга. Но я знал, что у меня есть медицинский диплом, и я должен помогать больным, что у меня жена и пятеро детей, что я живу в Кюснахте на Озерной улице, 228, все это было той очевидностью, от которой я не мог уйти. Я каждый день убеждался в том, что действительно существую, что я не легкий лист, колеблемый порывами духовных бурь, как это было с Ницше. Ницше утратил почву под ногами, потому что не владел ничем, кроме собственных мыслей, и те имели над ним больше власти, нежели он над ними. Он был лишен корней, он парил над землею, и потому впадал в крайности. Меня такая неадекватность в существе своем пугала, я все же полагал себя в этом мире, и в этой жизни. Как бы глубоко в бессознательное я ни погружался, как бы ни был увлекаем фантазиями, я всегда знал: все, что я переживаю - моя реальная жизнь, и я должен наполнить ее смыслом. Я говорил себе: "Здесь Родос, здесь прыгай!"
Моя семья и моя работа всегда оставались благополучной реальностью моей жизни и своего рода гарантией того, что я нормален, и что я действительно существую.
Постепенно происходившие во мне внутренние изменения стали каким-то образом проявлять себя, оформляться, и в 1916 году я почувствовал внутреннюю необходимость сформулировать и выразить то, что могло быть сказано Филемоном. Так появились "Septem Sermones ad Mortuos", с их странным языком.
Все началось с какой-то сумятицы, и я не знал, что это значит, или чего оно хочет от меня. Казалось, что атмосфера вокруг меня сгущается, ее заполняли какие-то удивительные призрачные существа. Так оно и было: мой дом стали посещать привидения. Моя старшая дочь однажды ночью увидела белую фигуру, пересекавшую комнату. Другая моя дочь, в свою очередь, жаловалась, что дважды за ночь у нее пропадало одеяло, а моему девятилетнему сыну приснился страшный сон. Утром он попросил у матери карандаш и, хотя прежде он никогда не рисовал, на этот раз он захотел изобразить то, что видел. Он назвал это "Портрет рыбака". В центре листа были изображены река и рыбак с удочкой на берегу. Он ловит рыбу. На голове его почему-то труба, и оттуда вырываются языки пламени и поднимается дым. С противоположного берега летит дьявол. Он проклинает рыбака за то, что тот украл его рыбу. Но над рыбаком парит ангел со словами: "Ты не можешь причинить ему вреда, он ловит только плохую рыбу!" Все это мой сын нарисовал в субботу утром.
В воскресенье, приблизительно в 5 часов пополудни, неистово зазвонил дверной звонок. Стоял солнечный летний день, обе служанки находились на кухне, и оттуда хорошо было видно открытую площадку перед входной дверью. Услышав звонок, все сразу бросились к двери, но там никого не было. Я видел даже, как покачивался дверной колокольчик! Мы молча смотрели друг на друга. Поверьте мне, все это казалось тогда очень странным и пугающим! Я знал, что что-то должно произойти. Весь дом был полон призраков, они бродили толпами. Их было так много, что стало душно, я едва мог дышать. Я без конца спрашивал себя: "Ради бога, что же это такое?" Они отвечали мне: "Мы возвратились из Иерусалима, где не нашли того, что искали". Эти слова и стали началом "Septem Sermones..."
Затем слова потекли непрерывным потоком, и за три вечера вещь была написана. Стоило мне взяться за перо, как все сборище призраков вдруг пропало. Наваждение кончилось. В комнате стало тихо, и воздух очистился. К вечеру снова стало назревать что-то, но потом все прошло. Было это в 1916 году.
Это происшествие следовало принимать таким, каким оно было, или, по крайней мере, таким, каким оно мне казалось. Несомненно, все это было связано с моим эмоциональным состоянием, которое, видимо, провоцировало парапсихологические феномены. Это скопище бессознательных образов наводило на мысль о присутствии некого архетипического нумена. "Все неспроста и все полно примет". Разум безусловно мог найти естественнонаучное объяснение происшедшему, а мог, что гораздо проще, признать его незаконным, а значит - несуществующим. Но когда б все было лишь по закону в этом мире, он был бы, надо думать, слишком суров для нас.
Незадолго до описанных событий я записал фантазию, в которой душа моя отлетела от меня. В этом был смысл: душа, Анима, устанавливала связь с бессознательным, и это была связь с миром мертвых: бессознательное соответствует мифологической "стране мертвых", земле предков. И если в моей фантазии душа покидала меня, это значило, что она возвращается в бессознательное, в "страну мертвых". Это еще называют "потерей души" - и такой феномен можно довольно часто встретить у примитивных народов. В "стране мертвых" душа обладает таинственной способностью оживлять призраков и облекать в видимые формы древние инстинкты, - суть коллективное бессознательное. Подобно медиуму, она дает мертвым возможность контакта с этим миром. Поэтому вскоре после того, как душа моя исчезла, явились "мертвые", и так возникли "Septem Sermones..."
С тех пор мертвые стали для меня некой очевидностью, тем, для чего нет ответа, нет решения, от чего не дано избавления. Однако судьбою мне предназначено было отвечать, и эти обязательства я давал своему внутреннему миру, а не миру, окружавшему меня. Эти беседы с мертвыми были своего рода прелюдией к моим работам о бессознательном, адресованным в этот мир. Они определили смысл и порядок всему, что есть и было в бессознательном.
Когда я оглядываюсь и перебираю в памяти все, что случилось со мной тогда, когда я записывал свои фантазии, мне кажется, что это было послание, - род приказа. В этих образах было нечто, что касалось не только меня. Именно тогда я начал сознавать, что отныне не принадлежу себе, что у меня больше нет на это права. Мои научные изыскания располагались в областях, в ту пору наукой не освоенных. Я проводил опыт над самим собою, но я видел свою задачу в том, чтобы результаты моего субъективного опыта укоренить в некую реальную почву, иначе они оставались фактами моей личной биографии. Тогда же я целиком подчинил себя собственным психическим состояниям. Я их любил, я их ненавидел, но они были моим единственным достоянием. Я посвятил себя их изучению, зная, что лишь так возможно переживать и переносить свое существование как нечто всеобщее.
Сегодня я могу сказать: я никогда не забывал о своих первых фантазиях. Все, что я передумал, и все, что я сделал, имело своим началом те первые сны и видения. Это началось в 1912 году, почти 50 лет назад. Все, что произошло в моей жизни после - там уже было - сперва только в форме эмоций и образов.
Мои научные занятия были единственным способом и единственной возможностью выбраться из того хаоса. Иначе я увяз бы во всех этих хитросплетениях образов, но ценой огромных усилий я старался понять каждый отдельный образ, каждый устойчивый элемент бессознательного, и настолько, насколько это было возможно, упорядочить их на каком-то рациональном основании, а главное, установит их связь с реальной жизнью. Этими вещами мы обычно пренебрегаем. Мы позволяем себе задумываться о них, иногда - удивиться, но не более того. Мы не даем себе труда понять их, не говоря уже о том, чтобы делать из них этические заключения. Мы предпочитаем пространные оговорки о негативных эффектах бессознательного.
В равной степени серьезно ошибаются те, кто полагают, что достаточно в некоторой степени объяснить образ, и это уже будет знанием о нем. Пока человек не рассматривает это знание как этическую заповедь, он впадает в иллюзию собственной власти над бессознательным, что может привести к опасным последствиям, разрушительным не только для других людей, но и для того, кто полагает себя "посвященным". Образы из бессознательного налагают на человека серьезную ответственность. Непонимание этого, равно как и уклонение от морального долга, лишает человека цельности и сообщает его жизни характер болезненной фрагментарности.
В то время, когда я с головой ушел в тот материал, который давало мне бессознательное, я решил оставить работу в Цюрихском университете, где я, будучи приват-доцентом, в продолжение восьми лет (с 1905 года) читал лекции. Мои опыты и мое погружение в мир внутренний препятствовали моей внешней интеллектуальной деятельности. После того, как я закончил "Метаморфозы и символы либидо", почти три года я был не в состоянии читать научные книги. Я чувствовал, что больше не могу заниматься наукой, о том же, чем я в действительности занимался, я рассказать не мог. Я был беспомощен перед тем материалом, которым я в тот момент располагал. Я был не способен его понять, и еще менее - каким-то образом оформить. В университете со мной считались, меня уважали, и поэтому я чувствовал, что должен сперва определиться сам, и было бы опасно продолжать учить студентов, делясь с ними собственными сомнениями, тем самым дезориентируя их.
Итак, я находился перед выбором: или я продолжаю свою академическую карьеру, вполне успешную, или следую логике своего внутреннего развития, целям высшего порядка, и с усилиями продвигаюсь вперед, продолжая этот удивительный опыт: диалог с бессознательным.
Так я сознательно оставил свою академическую карьеру, поскольку знал, что пока не закончу свой опыт, не смогу явиться перед публикой. Я чувствовал, что во мне происходит нечто важное, и мне казалось, что это имеет значение с точки зрения вечности, что это заполнит всю мою жизнь, и ради этого я готов был пойти на любой риск.
Что за дело, в конце концов, стану я профессором, или нет? Разумеется, я без особой радости принимал свою судьбу, и в каком-то смысле мне было жаль, что я не могу жить как все и вписаться в общепринятые рамки. Но эмоции такого рода преходящи и, в конечном счете, мало значат. То, другое, было важнее. И когда я пытался сосредоточиться и прислушивался к своему внутреннему голосу, досадное чувство уходило. Я уже знал это за собой, такое случалось и раньше. Первые опыты такого порядка я испытал еще ребенком. В юности бывали случаи, когда я приходил в бешенство, но как только эмоция достигала своей высшей точки, она тут же спадала и наступало затишье. В такие моменты все, что еще недавно волновало меня, оставалось далеко позади, и казалось ушедшим и давно пережитым.
Следствием моего решения и моих занятий, предмета которых не мог понять ни я, ни кто-либо другой, было крайнее одиночество. Это я ощутил очень скоро. Я ни с кем не мог поделиться своими размышлениями - их могли бы превратно истолковать. Я очень болезненно переживал противоречие между тем, что меня окружало, и тем, что я находил в себе. Я тогда еще не знал, что два эти мира могут вступать во взаимодействие. Я видел лишь несводимое противоречие между "внутренним" и "внешним".
Однако мне было ясно с самого начала, что я смогу вынести свои идеи на суд людей и добиться признания только в том случае, если ценой неимоверных усилий мне удастся доказать, что суть моих психологических опытов вполне реальна, и что она имеет отношение не ко мне лично, что это и некий "коллективный" опыт, имеющий отношение ко всем людям. Позже, в своей научной работе я попытался это продемонстрировать, но сперва я сделал все возможное, чтобы сообщить моим близким некую новую точку зрения. Я знал, что если мне это не удастся, я буду обречен на абсолютную изоляцию.
Только к концу первой мировой войны мало-помалу тьма вокруг меня стала рассеиваться. Произошло это в силу двух вещей: во-первых, я перестал общаться с женщиной, чей голос пытался убедить меня, что мои фантазии имеют некую художественную ценность, но главным было то, что я начал понимать, зачем я так настойчиво рисовал "мандалы". Это было в году 1918 или 1919. Первую мандалу я нарисовал в 1916, после того, как написал "Septem Sermones"; смысла ее я тогда не понимал.
В 1918-1919 годах я был комендантом зоны английский войск в Шато д'Эксе. Каждое утро я рисовал в записной книжке маленький кружок - мандалу, которая в тот момент выражала какое-то мое внутреннее состояние. Эти рисунки давали мне возможность видеть, что происходило с моею психикой день ото дня. Так, однажды я получил письмо от той самой эстетствующей особы. Она снова уверяла меня в том, что мои бессознательные фантазии имеют художественную ценность и что их должно понимать как искусство. Я начал нервничать. Письмо было далеко не глупым и потому достаточно провокационным. Современный художник, в конце концов, в своем творчестве опирается на бессознательное, - так считала моя корреспондентка, - и взгляд этот, утилитарный и поверхностный, тем не менее заставил меня усомниться, в самом ли деле мои фантазии были спонтанными и естественными, или же с моей стороны был допущен некий произвол, какая-то специальная работа. Я вовсе не был свободен от свойственных нашему сознанию самообольстительных предрассудков, когда любую мало-мальскую мысль мы спешим записать себе в актив, тогда как всякого рода низменные побуждения понимаем как случайные и посторонние. Все это породило во мне раздражение и внутренний разлад, а на следующий день появилась измененная мандала: часть сферы была разорвана и симметрия нарушена.
Только постепенно я открыл для себя, чем в действительности является мандала: - Она есть самодостаточность, внутренняя цельность, которая стремится к гармонии и не терпит самообмана. - "Так вечный смысл стремится в вечной смене от воплощенья к перевоплощенью" (Фауст. ч.II, акт 1. - Перевод Б. Пастернака).
Мои мандалы были криптограммами, они объясняли состояние моей души и всякий день принимали новый вид. В них я видел себя, т.е. все мое существо в его становлении. Вначале я понимал их смутно, но уже тогда я сознавал, как много они значат, и я хранил их как драгоценные жемчужины. Я был убежден, что в них самое существо предмета, и со временем они объяснят мне, что же со мною происходит. Я представлял себе это так, как если бы я и мой внутренний мир были монадой этого бесконечного мира, и мандала составляет эту монаду, микрокосм моей души.
Я уже не помню, сколько кругов мандалы я нарисовал тогда. Их было очень много. Все это время я снова и снова задавал себе вопрос: "Куда ведет меня эта работа? Какова ее цель?" Я уже знал по опыту, что я не имею права поставить перед собою цель с тем, чтобы довериться ей всецело. Я имел возможность убедиться, что мое "я" не имеет достаточных полномочий, мне уже приходилось сталкиваться с этим. Так, я предпочел бы продолжать работу над мифами, начатую в "Метаморфозах и символах..."; такова была моя цель. Но об этом не могло быть и речи. Я был принужден пропустить через себя весь этот поток бессознательного, который теперь нес меня куда-то, и я не имел ни малейшего представления - куда. Но когда я начал рисовать мандалы, я заметил, что все - все пути, по которым я шел, все шаги, которые я делал, вели назад, к некоему центру. Мне стало ясно, что мандала - и есть этот центр. Она - выражение всех путей. Она есть тот срединный путь, что составляет индивидуальность.
Тогда же, между 1918 и 1920 годами, я начал понимать, что цель психического развития - самодостаточность. Не существует линейной эволюции, есть некая замкнутая самость. Однозначное развитие возможно лишь в начале, затем со всей очевидностью проступает центр. Сознание этого вернуло мне уверенность в себе и внутреннюю стабильность. Когда я узнал, что выражает мандала, я достиг своего конечного знания. Может кто-нибудь другой знает больше, но мне этого было достаточно.
Несколько лет спустя (в 1927 году) мне приснился сон, в котором я видел подтверждение своих идей о центре и замкнутом, самодостаточном развитии. Я представил суть этого сна в одной мандале, которую назвал "Окно в вечность". Этот рисунок был воспроизведен в "Тайне Золотого цветка". Через год я нарисовал вторую картинку: это тоже была мандала, в центре ее находился золотой дворец. Закончив ее, я спросил себя: "Отчего в ней столько "китайского"?" Я сам удивился ее форме и выбору оттенков, они казались мне "китайскими", хотя объективно - ничего "китайского" в мандале не было. Но я воспринимал ее так. По странному совпадению незадолго до этого я получил письмо от Рихарда Вильгельма. В письмо была вложена рукопись какого-то даосского алхимического трактата под названием "Тайна Золотого цветка" с просьбой его откомментировать. Я тотчас углубился в рукопись и нашел там неожиданное подтверждение своим идеям о мандале и центростремительном движении. Итак, я уже не одинок, я нашел нечто близкое себе в этой китайской рукописи, - как бы там ни было, она имела ко мне непосредственное отношение.
В память об этом совпадении я сделал надпись на рисунке: "Когда рисовал этот золотой дворец, от Рихарда Вильгельма из Франкфурта получил тысячелетней древности китайский текст о золотом дворце, центре всего сущего, начале всех начал".
А мой сон о мандале был таков:
Я обнаружил себя в каком-то городе, грязном и закопченном. Стояла зимняя ночь, было темно и шел дождь. Это был Ливерпуль. Еще с полдюжиной швейцарцев я шагал через темные улицы. У меня было ощущение, что мы удаляемся от моря и поднимаемся вверх, что сам город фактически находится вверху - на скале. Этот город напоминал мне Базель: внизу находился рынок, от него подымались крутые улочки к собору и площади св. Петра. Поднявшись, мы увидели перед собою широкую тускло освещенную площадь, с множеством выходящих на нее улиц. Город имел радиальную структуру, площадь была его центром. Посреди ее находился круглый пруд, а в центре пруда - маленький остров. В то время как все вокруг было скрыто дождем и туманом, все было погружено в ночь, маленький остров сверкал в лучах солнца. Там росло единственное дерево - магнолия, усыпанная розовыми цветами, и казалось, что дерево не просто залито светом, но само излучает свет. Мои спутники жаловались на погоду и совершенно не замечали дерева. Они говорили о каком-то другом швейцарце, жившем в Ливерпуле, и удивлялись, зачем он поселился именно здесь. Я же был так очарован красотой цветущего дерева и солнечного острова, что подумал: "Я знаю - зачем!", - и в этот момент проснулся.
Я должен упомянуть еще об одной немаловажной вещи: часть городских кварталов была в свою очередь выстроена радиально вокруг маленькой открытой площади, освещенной одним большим фонарем; эта площадь была маленькой копией острова. Я знал, что тот "другой швейцарец" жил неподалеку от этого - второго центра.
Этот сон отразил мое тогдашнее состояние. Я и теперь вижу серо-желтый дождевик, мокрый и скользкий. Все было удивительно мрачно, черно и мутно - так я себя тогда чувствовал. Однако мне открылось нечто прекрасное, благодаря чему я вообще мог жить. Ливерпуль (Liverpool) - это "полюс жизни", "pool of life". "Liver" - печень, древние считали ее средоточием жизни.
С этим сновидением у меня было связано ощущение некой окончательности, завершенности. Здесь была выражена цель, и целью этой явился срединный путь, которого мне не миновать. Этот сон объяснил мне, что самодостаточность, самость - архетипический смысл и принцип определения себя в этом мире. В том сне была целительная сила, и тогда ко мне впервые пришло предчувствие моего мифа.
После этого сна я перестал рисовать мандалы. Он стал высшей точкой моего сознательного развития, и открыв мне мое душевное состояние, он принес покой и уверенность в себе. Хоть я и знал, что занимаюсь чем-то небесполезным, но мне не доставало моего собственного понимания происходящего, а среди моих знакомых не было никого, кто бы мог мне в этом помочь. Сновидение дало возможность посмотреть на себя со стороны.
Не будь этого, я бы, вероятно, окончательно запутался, и мне пришлось бы отказаться от своего предприятия. Но сновидение открыло мне смысл и значение происходящего. Когда я расстался с Фрейдом, я знал, что вступаю в область неизведанную, и все же я решился сделать шаг в темноту. И когда этот сон явился мне, я принял его как благодать.
Мне потребовалось сорок пять лет, чтобы заключить в строгие формы научной работы все, что я тогда пережил и записал. Когда я был молод, я мечтал о научной карьере. Но этот раскаленный поток, эта страсть захватила меня, преобразив и переродив в своем огне всю мою жизнь. Она была первоэлементом, все мои работы - лишь более или менее удавшаяся попытка сделать ее достоянием современников, частью их мировидения. Первые впечатления и сны были как раскаленный поток базальта - из него выкристаллизовался камень, и камень я уже мог обрабатывать.
Годы, когда я следовал своим внутренним образам, были самыми важными в моей жизни. Они определили ее суть, ее основание, а последующие частности были только дополнениями и уточнениями. Вся моя дальнейшая деятельность состояла в последовательной разработке того, что в те годы прорвалось из бессознательного. Это стало первоосновой моей работы и моей жизни.
|
Встреча с бессознательным обозначила некий перелом в моей жизни. Эта работа продолжалась долго, и лишь по прошествии двадцати лет я стал способен кое-что понять в содержании моих видений.
Вначале я должен был определить некий исторический ряд, предварявший мои внутренние опыты, т.е. по сути ответить на вопрос: "Каковы мои исторические предшественники?" Иначе мне нигде и никогда не удалось бы найти подтверждение своим идеям. В этом смысле встреча с алхимией стала решающим событием, только благодаря ей я получил недостающие мне исторические основания.
Аналитическая психология в сущности относится к естественным наукам, хотя как никакая другая наука зависит от субъективных предпосылок исследователя. Именно поэтому для того, чтобы исключить вероятность грубых ошибок в оценках и суждениях, в большей степени, нежели другие науки, она нуждается в документально-исторических параллелях.
С 1918 и по 1926 год я серьезно увлекался гностиками, они тоже соприкоснулись с миром бессознательного, они обратились к его сути, очевидно, проистекавшей из природы инстинктов. Каким образом понимали они это - сказать трудно, сохранившиеся свидетельства о них крайне скупы, к тому же исходят они большей частью из противоположного лагеря - от отцов церкви. Маловероятно, чтобы у них сложились некоторые психологические концепции. В своих установках гностики были слишком далеки от меня, мне было трудно признать свою связь с ними. Традиция, идущая от гностиков, казалась мне прерванной, долгое время я не видел возможности установить какой-нибудь мостик, соединяющий гностиков или неоплатоников с современностью. Лишь когда я стал изучать алхимию, я обнаружил, что она исторически связана с гностицизмом, и благодаря ей существует некоторая преемственность между прошлым и настоящим. Уходящая корнями в натурфилософию Средних веков, алхимия и явилась мостом, который, с одной стороны, был обращен в прошлое - к гностикам, с другой же - в будущее, к современной психологии бессознательного. Последней положил начало Фрейд, введя классические мотивы гностиков - сексуальность, с одной стороны, и жесткую отцовскую авторитарность, с другой. Гностические мотивы Яхве и Бога-творца вновь появились у Фрейда в мифе об отцовском начале и связанном с ним Сверхэго. Во фрейдовском мифе он обнаруживает себя как демон, породивший мир иллюзий, страстей и разочарований. Но материалистическая струя в алхимии, проникновение в тайны материи и т.д. заслонила для Фрейда другой важный аспект гностицизма: исходный образ духа как некоего другого, высшего божества. Согласно гностической традиции, этим высшим божеством людям в дар был послан т.н. "кратер", "сосуд духовной трансформации". "Кратер", чаша - женственный принцип, которому не нашлось места во фрейдовском патриархальном - мужском мире. /В гностическом трактате "Пэмандр" "кратер" предстает чашей духа, ниспосланной на землю создателем с тем, чтобы те, кто стремится к высшему познанию, приняли в ней крещение. Это было своего рода вместилище духовного обновления и перерождения./ И Фрейд не одинок со своими предрассудками. В католическом мире Богоматерь и невесты Христовы лишь недавно были допущены в Телемскую обитель, и тем самым, после многовековых колебаний - отчасти - узаконены. У протестантов и иудеев, как и прежде, господствует Бог-отец. В эзотерической философии алхимиков, напротив, женский принцип доминирует. Важнейшую роль в "женской" символике алхимиков играла чаша, в которой происходило превращение и перерождение субстанции. Центральным в моих психологических концепциях также являлся процесс внутреннего перерождения - индивидуации.
Прежде, чем я открыл для себя алхимию, у меня было несколько повторяющихся снов. Сюжет их был один и тот же: рядом с моим домом стоял другой, пристройка или какой-то флигель, мне неизвестный. Всякий раз я удивлялся во сне, почему я не знаю этого дома, ведь я несомненно бывал там. Наконец, мне приснился сон, в котором я зашел туда. Я обнаружил там прекрасную библиотеку, в основном книги XVI и XVII вв. Толстые фолианты в переплетах из свиной кожи стояли вдоль стен. В некоторых книгах я нашел странные гравюры с изображением диковинных символов, каких я никогда не видал прежде. Я тогда не знал, что они обозначали, и только много позже узнал, что это были алхимические символы. Во сне я испытал лишь таинственное очарование, исходящее от библиотеки в целом. Это было средневековое собрание инкунабул и рукописей XVI в.
Неизвестная часть дома была частью моей личности, моего "я", она представляла собою нечто мне принадлежавшее и мною не осознанное. Флигель и - особенно - библиотека указывали на алхимию, о которой я ничего не знал, и которую я вскоре начал изучать. Лет через 15 сам я собрал такую же библиотеку.
Удивительный сон, предвосхитивший мои занятия алхимией, приснился мне году в 1926.
Я был в Южном Тироле. Шла война. Я находился на итальянском фронте и пробирался в тыл вместе с каким-то маленьким человеком, крестьянином, в его телеге. Кругом рвались снаряды и я знал, что мы должны двигаться вперед как можно быстрее, потому что оставаться там было опасно. Мы должны были проехать по мосту через туннель, своды которого были взорваны. В конце туннеля нам открылся какой-то залитый солнцем пейзаж и я узнал в нем окрестности Вероны. Внизу раскинулся сияющий солнечный город. Мне сразу стало легко, мы ехали дальше по зеленой, цветущей ломбардской равнине, через рисовые поля и виноградники. В конце дороги я увидел огромных размеров господский дом, - похоже, это был замок какого-то итальянского аристократа. Это было типичное поместье с множеством служб и пристроек. К замку - через просторный двор - вела аллея. Мой маленький возница и я, - мы въехали в ворота и, проехав немного, наткнулись еще на одни ворота: справа от меня был фасад господского дома, слева - хозяйственные пристройки, конюшня, амбар и т.д. Когда мы оказались посреди двора, прямо напротив главного входа, случилось нечто непредвиденное: вдруг все ворота с шумом захлопнулись. Возница спрыгнул с телеги и крикнул мне: "Теперь мы заперты в XVII веке". "Да, это так, - подумал я. - Но что мы тут будем делать? Мы попали в плен на целый год". Но тут же пришла спасительная мысль: "В конце концов через год мы выберемся отсюда".
После этого сна я пролистал толстые тома по истории религии и философии, без надежды прояснить для себя что-нибудь. Некоторое время спустя я понял, что и этот сон указывает мне на алхимию. Ее апофеоз как раз пришелся на XVII век. Удивительно, но я совершенно забыл все, что написал об алхимии Герберт Зильберер. Когда появилась его книга, я воспринимал алхимию как нечто стороннее и курьезное, хотя самого Зильберера чрезвычайно ценил, его взгляд на вещи представлялся мне вполне конструктивным, и я написал ему об этом. Но как показала его трагическая смерть, его конструктивность не обернулась для него благоразумием. Зильберер по преимуществу использовал поздний материал, я в этом разбирался плохо. Поздние алхимические тексты - барочные и фантастические, их нужно сперва расшифровать, и только расшифровав, возможно узнать их подлинную ценность.
Мало-мальски удовлетворительное представление о природе алхимии я получил, лишь познакомившись с текстом "Золотого цветка", китайским трактатом, присланным мне Рихардом Вильгельмом в 1928 году. Тогда у меня возникло желание узнать об алхимии как можно больше. Я просил одного мюнхенского книгопродавца сообщать мне про всякую книгу по алхимии, которая попадет ему в руки. Вскоре я получил первую такую книгу "Искусство добывания золота" (1593), это было своего рода собрание классических латинских текстов.
Эта книга пролежала у меня два года. Иногда я рассматривал рисунки, но всякий раз поражался: "Боже правый! Что за чушь! Понять это немыслимо". И все же я не мог оставить ее, в конце концов я решил заняться ею более основательно. Я посвятил этому целую зиму, и вскоре чтение начало увлекать меня. Причем, текст по-прежнему казался мне совершенной бессмыслицей, но время от времени я встречал там фразы и целые абзацы, вполне доступные и понятные. Наконец я догадался, что все дело в символах, и это те самые символы, смысл и значение которых составляли суть моей работы все эти годы. "Да это фантастика, - думал я. - Я просто должен научиться понимать все это". Теперь я был поглощен этим всецело, я возвращался к этой книге, как только у меня выпадала свободная минута. Как-то ночью, когда я снова изучал тексты, я внезапно вспомнил сон о "ловушке в XVII веке". Наконец я понял, что это означало. "Так и есть. Теперь я обречен штудировать алхимию."
Прошло много времени, прежде чем я сам нашел путь в алхимическом лабиринте, у меня не было Ариадны, которая бы вложила мне в руки клубок нити. Однажды, читая "Rosarium", я заметил, что некоторые странные выражения и обороты встречаются гораздо чаще других, как то: "разлагать и соединять", "сосуд", "камень", "первичная материя", "Меркурий" и т.д. Я видел, что эти выражения повторялись снова и снова и с определенным смыслом, но окончательной уверенности у меня не было, и я решил составить своего рода глоссарий. Со временем у меня набралось несколько тысяч ключевых слов, и я исписал тома одними выдержками из текстов. Я работал как филолог, так, как если бы мне нужно было разгадать загадку неизвестного языка. Но таким образом до меня стал постепенно доходить смысл алхимических текстов, я стал понимать эту специфическую манеру выражения. Но я потратил на это 10 лет жизни.
Довольно скоро я увидел, что аналитическая психология замечательным образом напоминает алхимию. Опыты алхимиков были, в некотором смысле, моими опытами, и мир их - моим миром. Я был рад этому открытию: наконец, я нашел исторический аналог своей психологии бессознательного и обрел почву под ногами. Эта аналогия, равно как восстановление непрерывной духовной традиции, идущей от гностиков, давали мне некоторое опорное основание. Когда я вчитался в эти средневековые тексты, все встало на свои места: мир образов и видений, опытные данные, собранные мною за все это время, и выводы, к которым я пришел, - я стал понимать их с исторической точки зрения. Мои типологические исследования, начало которым было положено в занятиях мифологией, получили новый импульс. Архетипы и природа их переместились в центр моей работы, и я утвердился в той мысли, что без истории нет психологии, и, в первую очередь, нет психологии бессознательного. Когда речь идет о сознательных процессах, возможно, что индивидуального опыта окажется достаточно для их объяснения, но уже неврозы в своем анамнезе требуют знаний более глубоких; когда же врач оказывается перед необходимостью принять нестандартное решение, его собственных ассоциаций становится явно недостаточно.
Мои занятия алхимией имели непосредственное отношение к Гете. Гете таинственным образом был захвачен этим вековечным процессом архетипических превращений. "Фауста" он понимал как труд великий, или божественный. Он неслучайно называл его своим "главным созданием" (Hauptgeschaft), и говорил, что вся его жизнь вместилась в эту драму. Его творческая субстанция была, в широком смысле, проявлением объективных процессов, великим сновидением мира архетипов.
Меня самого преследуют те же сны, и у меня есть Hauptgeschaft, которому я посвятил себя с одиннадцати лет. Вся моя жизнь была проникнута одной идеей и вела к одной цели: открыть тайну человеческой личности. Это было исходной точкой, и все мои работы, все, что я сделал, связано с этой темой.
По-настоящему моя научная работа началась с ассоциативных экспериментов в 1903 году. Я считаю их моим первым научным исследованием и, своего рода, естественным предприятием. За "Ассоциативными опытами в диагностике" последовали две работы, о которых я писал выше: "Психология Dementia praecox" и "Психоз и его содержание". В 1912 году была опубликована моя книга "Метаморфозы и символы либидо", которая определила мой разрыв с Фрейдом. С тех пор у меня был собственный путь, и - волей-неволей - я все начал сначала.
Я начал с того, что обратился к собственному подсознанию. Это продолжалось с 1913 по 1917 год, затем поток фантазий схлынул. Лишь когда я успокоился и не ощущал себя более пленником этой "волшебной горы", я смог составить объективное представление о своем опыте и приступил к его анализу. Первое, о чем я спросил себя: "В чем собственно проблема бессознательного?" Ответ: "Во взаимодействии между бессознательным и Эго". Я сделал доклад об этом в 1916 году в Париже, опубликован он был позже - в 1928. К тому времени я располагал уже значительно большим материалом и написал книгу, где описывал некоторые типичные элементы бессознательного и показывал, каким образом они соотносятся с сознательными установками.
Одновременно я собирал материал для книги о психологических типах. Здесь проблема состояла в том, чтобы показать существенное отличие моей концепции от концепций, соответственно, Фрейда и Адлера. Именно когда я задумался об этом, я подошел к вопросу о типах, потому что кругозор человека, его мировоззрение и предрассудки определяются и ограничиваются психологическим типом. Предметом моей книги, поэтому, стали отношения человека с миром, - с людьми и с вещами. Речь там идет о различных аспектах сознания, возможных мировоззренческих установках, при этом человеческое сознание предстает в свете т.н. клинической точки зрения. Я обработал большое количество литературы, в частности, поэмы Шпиттелера, в особенности "Прометей и Эпиметей". Но не только. Огромное значение для меня имели книги Шиллера и Ницше, духовная история античности и Средневековья. Я рискнул послать экземпляр своей книги Шпиттелеру. Он мне не ответил, но вскоре в какой-то лекции заявил, что его книги не "означают" ничего, и в "Олимпийской весне" смысла не больше, чем в песенке "Весна пришла. Тра-ля-ля-ля-ля".
В своей книге я утверждал, что всякий образ мыслей обусловлен определенным психологическим типом, и что всякая точка зрения в каком-то смысле относительна. При этом вставал вопрос о единстве, необходимом для того, чтобы компенсировать это разнообразие. Таким образом я пришел к даосизму. Я уже говорил о том значении, которое имел для меня даосский текст, присланный Рихардом Вильгельмом. В 1929 году мы вместе работали над книгой "Тайна Золотого цветка". Именно тогда мои размышления и мои исследования стали сходиться к некоему центральному понятию - к идее самости, самодостаточности. Я снова смог вернуться к нормальной жизни. Я читал лекции, немного путешествовал. Множество статей и лекций составили своего рода противовес кризисным годам моего молчания и бездействия; в них, наконец, я смог ответить на вопросы своих читателей и пациентов.
Моим любимым созданием стала теория либидо, положенная в основу книги "Метаморфозы и символы либидо". Я понимаю "либидо" как психическую аналогию физической энергии, оно должно описываться в категориях квантитативных, а не квалификативных. В своем учении о либидо я старался избежать конкретизации. Другими словами, предметом отныне должны были стать не конкретные инстинкты - голод, секс или агрессия, но различные внешние проявления психической энергии.
В физике мы говорим об энергии, которая различным образом явлена, будь то электричество, свет, тепло и т.д. То же и в психологии - здесь мы прежде всего имеем дело с энергией (в большей или меньшей степени интенсивности), и формы ее проявления могут быть очень различны. Если мы понимаем либидо как энергию, мы владеем неким единым и цельным знанием о ней. И всякого рода вопросы о природе либидо - сексуальность ли это, воля к власти, голод или что-нибудь еще - отступают на задний план. Я стремился создать в психологии универсальную энергетическую теорию, такую, каковая существует в естественных науках. Эту задачу я ставил перед собою в книге "О психической энергии" (1928). Я показал, например, что человеческие инстинкты суть различные проявления энергетических процессов, и как силы, они аналогичны теплу, свету и т.д. Так же, как современный физик не станет считать источником всех сил, скажем, тепло, так и психолог не должен сводить все к одному понятию, будь то жажда власти или сексуальность. Такова была исходная ошибка Фрейда. Впоследствии он внес некоторые коррективы при помощи термина Ichtriebe (инстинктивное Эго). Затем он назвал это Uber Ich (Суперэго) и сделал его главенствующим.
В книге "Отношение между Эго и бессознательным" я объяснил, что я имею в виду, говоря о бессознательном, но не сказал ничего существенного о его природе. Когда я записывал свои фантазии, у меня возникло ощущение, что с бессознательными образами происходят разного рода превращения. Но только после того, как я стал изучать алхимию, я понял, что бессознательное - это процесс, и что отношения между Эго и бессознательным составляет собственно превращение или - психическое развитие. В отдельных случаях этот процесс можно обнаружить в снах и фантазиях. В жизни коллективной он проявляет себя в различных религиозных системах и в изменении их символики. Изучая эти индивидуальные и коллективные превращения и постигнув суть алхимического символизма, я пришел к центральному понятию моей психологии: к процессам индивидуации.
С самого начала важное место в моей работе занимали проблемы мировоззренческие и проблемы взаимоотношений между психологией и религией. Я посвятил этому книгу "Психология и религия" (1940), и затем достаточно обстоятельно изложил свою точку зрения в "Paracelsica" (1942), во второй ее главе "Парацельс как духовный феномен". В работах Парацельса много оригинальных идей, в них отчетливо обнаруживаются философские установки алхимиков, но в позднем - барочном - выражении. После знакомства с Парацельсом мне показалось, что я, наконец, уяснил существо алхимии в ее отношении к религии и психологии - иными словами, я стал рассматривать алхимию как форму религиозной философии. Такова моя работа "Психология и алхимия" (1944). Здесь я смог обратиться к моему собственному опыту 1913-1917 г.г. Процесс, который я переживал тогда, соответствовал процессу алхимического превращения, о котором и шла речь в этой книге.
Вполне естественно, что у меня постоянно возникал вопрос о связи символики бессознательного с христианской символикой, равно как и с символиками других религий. При этом я полагаю. что христианское наследие находится в центре духовной жизни западного человека. Оно требует некоторого пересмотра, соответственно духу времени, но оно находится вне времени, и духовный мир человека был бы не полон, не будь его. Я старался показать это в своих работах. Я предложил также психологическое истолкование догмата о Троице и некоторых литературных текстов, в которых я нашел аналогии видений Зосимы из Панополиса. Моя попытка понять христианство в свете аналитической психологии в конце концов привела меня к проблеме Христа как психологического феномена. Уже в 1944 году в "Психологии и алхимии" я попытался провести аналогию между фигурой Христа и центральным понятием алхимии - ляписом.
В 1939 году я провел семинар по "Exercitia Spiritualia" Игнатия Лойлы. Тогда же я собирал материалы для "Психологии и алхимии". Однажды ночью я проснулся и увидел в изножии кровати распятие, которое ярко светилось; оно было не вполне натуральных размеров, но очень отчетливое, причем, тело Христа было как бы из зеленоватого золота. Видение казалось мне удивительно прекрасным и в то же время пугающим, хотя видение - само по себе - для меня дело обычное, я довольно часто вижу живые и яркие образы, как это бывает в гипнотическом состоянии.
Я тогда размышлял над "Anima Christi", одной из медитаций "Exercitia". Видение явилось будто для того, чтобы напомнить мне, что я забыл об аналогиях "aurum non vulge" (необычное золото) и "Viriditas" (зеленое). Когда я понял, что мое видение было связано с основными символами алхимии и что мне явился - в некотором роде - Христос алхимиков, я даже несколько успокоился.
Зеленое золото - это творческое начало, которое алхимики находили не только у человека, но и в неорганической природе. Оно для них было выражением "anima mundi" - "мировой души" или "filius macrocosmi" - Антропоса, сотворившего весь мир. Этим духом наполнена даже неорганическая материя, он присутствует в металлах и камнях. Таким образом, мое видение соединило образ Христа и его материальный аналог, "filius macrocosmi". Если бы не зеленое золото, столь поразившее меня, то я был бы готов предположить, что в моем представлении о христианстве не достает чего-то существенного или, другими словами, мой устоявшийся образ Христа страдает некоторой неполнотой, и что мне предстоит восполнить этот недостаток. Однако, указание на металл выдает очевидную алхимическую природу образа Христа в моем сне как некого соединения живого и духовного с мертвой материей.
Я опять обратился к проблеме Христа в "Айоне". Но здесь меня не занимали исторические параллели, меня интересовало лишь психологическое обоснование. Я стремился показать не внешние его черты, но развитие, которое на протяжении веков претерпело религиозное содержание этого образа. Мне важно было выяснить, почему явление Христа могло быть предсказано астрологами и как, будучи духом своего времени, он затем воспринимался на протяжении двух тысячелетий христианской цивилизации. Вот то, что мне хотелось представить, включая все примечания и комментарии, скопившиеся вокруг священных текстов.
Когда я приступил к работе, передо мной встал вопрос об исторической личности, конкретном человеке - Иисусе. Она, эта историческая личность, имеет огромное значение, потому что массовое сознание того времени, скажем так: архетип, идея Антропоса, воплотилась в нем - никому не ведомом иудейском пророке. Эта идея, корни которой уходят в иудейскую традицию, с одной стороны, и в египетский миф о Горе - сыне Изиды, с другой, стала знамением времени. Изначально образ Сына Человеческого и Сына Божьего находился в противостоянии божественному Августу, властителю мира. И вот, этот образ, слившись с иудейской идеей мессианства, сделался общечеловеческим достоянием.
Было бы серьезным заблуждением думать, что это всего лишь "случайность", что Иисус, сын плотника, объявленный евангелистами salvator mundi, сделался спасителем мира. Должно быть, он был личностью редкой одаренности, если смог столь полно выразить общие, хоть и бессознательные, надежды своего времени. Никто другой, но он - этот человек, Иисус.
Сметавшая все на своем пути, воплощенная в Божественном Цезаре, власть Рима отнимала у отдельных людей и целых народов их право на привычные для них формы жизни, на духовную независимость. Сегодня такой угрозой становится массовая культура. Здесь я вижу причины столь частых ныне слухов и надежд на новое пришествие, этого бесконечного ожидания мессии-спасителя. Однако, формы, которые все это принимает, ни на что не похожи, они характерны для детей "технического века". Я имею в виду миф о "летающих тарелках".
Я видел свою цель в том, чтобы показать, в каком соответствии моя психология находится с алхимией, и наоборот, я стремился обнаружить в трудах алхимиков не только вопросы религиозные, но и специальные проблемы психотерапии. Вопрос вопросов, основная проблема медицинской психотерапии - Ubertragung, трансфер. В этом отношении у нас с Фрейдом не было никаких разногласий. Однако, мне удалось показать некоторое соответствие этому понятию в алхимии, а именно coniunctio - сопряжение, о значении которого писал еще Зильберер. Я указал на это соответствие в книге "Психология и алхимия". Затем, два года спустя, я вернулся к этой проблеме в "Психологии трансфера" (1946), и наконец, в 1955-56 г.г. в "Mysterium Coniunctionis".
Почти всегда, когда меня что-либо в человеческом или научном смысле занимало, - этому предшествовали сны - тоже своего рода Ubertragung. На этот раз мои размышления о Христе нашли выражение в образе неожиданном и замечательном.
Мне снова снился мой дом с флигелем, в котором я никогда не был. Я решил посмотреть на него и, наконец, вошел внутрь. Я увидел какую-то большую дверь. Открыв ее, я оказался в комнате, напоминавшей лабораторию. У окна стоял стол, на нем множество сосудов и прочих вещей, которые можно встретить где-нибудь в зоологической лаборатории. Это был рабочий кабинет моего отца. Но его самого там не было. На полках вдоль стен стояли сотни аквариумов со всевозможными видами рыб. Я удивился: итак, теперь мой отец занимается ихтиологией!
Пока я так озирался, я заметил, что занавес время от времени натягивается, будто от сильного ветра. Вдруг появился Ганс, юноша из нашей деревни, и я попросил его проверить, открыто ли там окно. Он ушел. Когда же он вернулся, я понял, что он чем-то сильно напуган. В глазах его был ужас. Он сказал лишь: "Да, там есть нечто. Там - привидение!"
Тогда я пошел туда сам и обнаружил дверь, ведущую в комнату моей матери. Там не было никого. Мне стало не по себе. В этой очень большой комнате с потолка свисали два ряда сундуков - по пять в каждом, на два шага не доходя до пола. Они напоминали маленькие беседки, в 2 кв. м. площадью, и в каждой было по две кровати. Я знал, что в этой комнате моя мать, которая на самом деле давно умерла, принимала гостей и что эти кровати предназначены для тех, кто останется ночевать. То были духи, которые ходят парами, т.н. "обрученные духи", они могут оставаться на ночь, а иногда и на целый день. /Подобные "ловушки для духов" я наблюдал затем в Кении. Это были маленькие домики, в которых люди ставили маленькие кровати и оставляли немного еды ("пошо"). В кровать зачастую клали кусок глины - он изображал какую-нибудь болезнь, от которой хотели избавиться. Искусно выложенная камешками дорога вела к этому домику, чтобы духи останавливались там, а не в селении, где находился больной, которого нужно было вылечить. В "ловушке" духи проводили ночь, а на рассвете возвращались в бамбуковый лес, где обитали всегда./
На противоположной стороне комнаты находилась дверь. Я открыл ее и оказался в огромном зале, это было похоже на вестибюль большого роскошного отеля: среди колонн стояло множество кресел и маленьких столиков. Звучала музыка. Я слышал ее еще в комнате, но не мог понять, откуда она доносится. Зал был пуст, лишь музыканты оглушительно наяривали какие-то вальсы и марши.
Духовой оркестр в вестибюле отеля был нарочито "здешним", посюсторонним. Никто бы не подумал, что за этим ярким фасадом скрывается другой мир, который - здесь же, в этом же доме. Этот вестибюль из моего сна был своего рода карикатурой на мою светскую жовиальность. Но это была только поверхность, за ней находилось нечто совершенно иное, что никоим образом не вязалось с легкой музыкой: лаборатория с рыбами и висячие "ловушки для духов". То были места, где царила полная тайны тишина. У меня было чувство, будто здесь обитает ночь, в то время как вестибюль являл собою дневной мир, с его поверхностным светским существованием.
Самыми важными образами сна были "ловушки для духов" и лаборатория с рыбами. Первые - косвенным образом намекали на coniunctio, вторая же - на мои размышления, связанные с Христом и распятием; Христос и есть рыба (ichtys). И то, и другое занимало меня на протяжении десятилетий.
Заслуживает внимания тот факт, что изучение рыб во сне приписывалось моему отцу. Во сне он был, если можно так выразиться, "хранителем" христианских душ: согласно преданию они - рыбы, а апостол Петр раскидывает сети. Замечательно и то, что моя мать являлась здесь стражем заблудших душ. Так, мои родители приснились мне обремененными проблемой "лечения душ", что на самом деле было моей задачей. Что-то несовершенное оставалось во мне, и поэтому я еще был связан с родителями, что-то скрытое и бессознательное оставалось во мне и ожидало своего часа. Я еще не обращался к основной проблеме "философской" алхимии, - coniunctio, и потому не мог ответить на вопросы, что стояли передо мной - врачевателем христианских душ. Еще не закончена была большая работа над легендой о св. Граале, работа, которую моя жена считала задачей всей своей жизни. Я помню, как часто чаша св. Грааля и король-рыбак приходили мне на ум, когда я работал над символом "ichtys" в "Айоне". Я очень ценил работу моей жены, и я не желал вторгаться в нее, иначе я несомненно включил бы легенду о Граале в план моих исследований по алхимии.
Я помню отца человеком страдающим, подобно Амфортасу, королю-рыбаку, с его неизлечимой раной, - тем самым христианским страданием, от которого алхимики искали панацею. Я как безмолвный Персефаль был свидетелем его страданий, и как Персефаль, я не знал, как мне выразить это. Мне оставалось лишь догадываться о них.
Мой отец на самом деле никогда не интересовался териоморфическим символизмом Христа. При этом, он до самой смерти переносил явленные и обещанные Христом страдания, однако не осознавал их следствием "imitatio Christi". Он свои страдания считал своим личным делом, он мог обратиться за помощью к врачу, но он не воспринимал их как нечто, свойственное христианину вообще. Слова "Я сораспялся Христу, и уже не я живу, но живет Христос во мне", - никогда не стали для него понятными совершенно, потому что всякое свободное размышление о религии приводило его в ужас. Он хотел жить в согласии со своею верой, и это сломило его. Такова, зачастую, награда за жертвоприношение интеллекта. "Не все вмещают слово сие, но кому дано..., и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного, кто может вместить, да вместит" (Мф. 19, 11). Слепое примирение ничего не решит, в лучшем случае оно приведет к застою, и расплачиваться за него придется следующим поколениям.
Обладание териоморфической атрибутикой показывает, что боги, пребывая в высших сферах, простираются, тем не менее, и в область низшей жизни. Животные в какой-то степени их тени, самой природой соединенные со светлыми божественными образами. Символика "рыбок Христовых" означает, что те, кто следует Христу, подобны рыбам, их души живут в бессознательной природе, они нуждаются в cura animarum. Итак, лаборатория с рыбами - синоним церкви с ее заботой о человеческой душе. Подобно тому, как раненый - ранит, исцеленный - исцеляет. Удивительно, но в моем сне большую часть вещей мертвые проделывали над мертвыми, т.е. действие целиком происходило по ту сторону сознания, в бессознательном.
В тот момент я еще многого не знал, я не осознавал полностью своей задачи, и я не мог найти удовлетворительное объяснение своему сну. Я мог лишь догадываться о его смысле, мне еще предстояло преодолеть большое внутреннее сопротивление, прежде чем я смог написать "Ответ Иову".
В своем внутреннем развитии эта книга явилась подготовкой к "Айону". Там я обращаюсь к психологии христианства, а Иов в своем роде предтеча Христа. Их связывает идея страдания. Христос - страдающий слуга Господень, таков же Иов. Христос страдает за грехи мира, и этот ответ справедлив для всех страдающих во Христе. И отсюда неизбежно следует вопрос: "На ком лежит вина за эти грехи?" В конечном итоге мир и его грехи создал Бог, и Он явил себя во Христе, чтобы разделить страдания человечества.
В "Айоне" я касаюсь трудной темы о светлой и темной сторонах Божественного образа. Я ссылаюсь на "Божий гнев", на заповедь о "страхе Божьем", на "Не введи нас во искушение" (Мф. 6, 13). Двойственность Бога сыграла решающую роль в "Книге Иова". Иов думает, будто Бог в какой-то момент станет на его сторону - против Бога, и здесь находит свое выражение эта трагическая противоречивость. Это станет темой моего "Ответа Иову".
Были и внешние причины, ставшие поводом к написанию этой книги. Многочисленные вопросы пациентов и публики поставили меня перед необходимостью объяснить свою точку зрения на религиозные проблемы современного человечества. Долгие годы я колебался, вполне сознавая, какая буря за этим последует. В конце концов сыграли свою роль сложность этой проблемы и ее безотлагательность: я почувствовал необходимость определиться. Я сделал это в достаточно эмоциональной форме - именно так, как я это переживал. Эту форму я выбрал намеренно для того, чтобы не возникло впечатление, будто я желаю произнести некие "вечные истины". Моя книга была лишь одним из вопросов и одним из ответов, я надеялся, она побудит читателя к самостоятельному размышлению. Я был далек от мысли объявить себя метафизиком. Однако теологи упрекали меня именно в этом, видимо, потому что теологические мыслители приучены исключительно к "вечным истинам". Когда физик говорит, что атом имеет такое-то и такое-то строение и когда он рисует модель атома, он менее всего намерен сообщить человечеству некую вечную истину. Но теологи не воспринимают естественнонаучного, и особенно психологического типа мышления. Материал аналитической психологии, собственно - фактаж ее: сообщения разных людей, сделанные в разных местах и в разное время.
Проблема Иова и все, что с нею связано, явилось мне во сне. Это был сон, в котором я посещал моего давно умершего отца. Он жил в какой-то деревне, мне незнакомой. Я увидел дом в стиле XVIII в., очень просторный, с большими пристройками. Первоначально он был гостиницей для приезжающих на воды. Я узнал, что в течение многих лет здесь останавливались известные и знаменитые люди. А некоторые из них здесь умерли, и в крипте у дома находились их саркофаги. Мой отец служил здесь хранителем.
Но кроме того, как я вскоре обнаружил, в противоположность тому, чем он был в своей земной жизни, отец был здесь выдающимся ученым. Я встретился с ним в его кабинете, но странным образом: там также находились некий доктор Игрек приблизительно моего возраста и его сын, - оба психиатры. Я не знаю, задавал ли я какие-то вопросы или отец сам хотел мне что-то объяснить, в любом случае важно, что он достал из шкафа большую Библию, тяжелый том, похожий на Библию Мериана из моей библиотеки. Библия моего отца была переплетена сверкающей рыбной чешуей. Он открыл Ветхий Завет, думаю, это было Пятикнижие, и стал комментировать отдельные места из него. Он делал это столь быстро и глубоко, что я не поспевал за его мыслью. Я заметил только, что в том, что он говорил, содержалась бездна всевозможных знаний, я понимал его лишь отчасти и не мог составить собственного мнения. Я видел, что доктор Игрек не понял ничего совершенно, а его сын начал смеяться. Они думали, что у отца что-то вроде старческого маразма, и в том, что он говорил, нет ни малейшего смысла. Но мне было совершенно ясно, что в его волнении не было ничего болезненного, а в том, что он говорил - ничего бессмысленного, - напротив, его доводы были столь тонкими и учеными, что мы в своей глупости просто оказались не в состоянии следить за его мыслью. Он говорил нечто очень важное и увлекательное. Он и сам увлекся, и потому говорил с такой горячностью. Мне было досадно и стыдно, что ему приходится говорить для трех таких идиотов.
Оба доктора представляли собою ограниченную медицинскую точку зрения, которую и я как врач безусловно знал за собою. Они были моей тенью, более ранним и более поздним изданием меня самого: отцом и сыном.
Затем декорации переменились: отец и я - мы находились перед домом, напротив нас был дровяной сарай. Оттуда доносился громкий стук, - так, будто кто-то перебрасывал большие поленья. Мне казалось, что там по крайней мере двое рабочих, но отец объяснил мне, что там лишь призраки. Это были своего рода полтергейсты, шумные духи.
Потом мы вошли в дом и я увидел, какие там толстые стены. Мы поднялись по узкой лестнице на второй этаж. Моим глазам открылся странный вид: зал, точная копия зала, где заседал диван султана Акбара в Фатехпур-Сикри. Это была высокая круглая комната с галереей вдоль стен и четырьмя мостиками, которые вели к центру, напоминавшему круглую чашу. Чаша помещалась в гигантской колонне и представляла собой трон султана. Отсюда он обращался к совету и философам, которые находились обыкновенно в галерее. Все вместе это составляло огромную мандалу. Она в точности соответствовала залу дивана, который я видел в Индии.
Вдруг я обнаружил, что от центра вверх поднимается крутая лестница, - а это уже не соответствовало действительности. Там наверху была маленькая дверь, и отец сказал: "Теперь я введу тебя в высочайшее присутствие". Это было так, как если бы он сказал "highest presence". Он опустился на колени и коснулся лбом пола. Я с трепетом повторял его движения. По какой-то причине я не мог склонить лоб до самого пола, между моим лбом и полом оставалось несколько миллиметров. Но я поклонился вслед за ним, и в этот момент я узнал (наверное, от отца), что эта дверь ведет в уединенные покои, и там живет Урия, доблестный воин царя Давида, которого тот постыдно предал, домогаясь Вирсавии.
Я должен немного пояснить этот сон. Начальная сцена предполагает, что какую-то свою подсознательную задачу я предоставил отцу, т.е. бессознательному. Он, очевидно, поглощен Библией (Бытием) и спешит объяснить свою точку зрения. Рыбная чешуя на переплете Библии - это некое бессознательное содержание, потому что рыбы бессознательны и немы. Мой бедный отец не преуспел в попытке передать свои знания, потому что аудитория была отчасти не способна к пониманию, отчасти раздражительна и глупа.
После этой неудачи мы перешли двор и вышли на "другую сторону", и там явились полтергейсты. Подобные вещи возникают обычно вблизи подростков, это означало, что я все еще не созрел и не все еще осознаю. Индийские аллюзии раскрывают понятие "другой стороны". Когда я был в Индии, мандальная структура того зала в своем стремлении к центру поразила меня. Центр - место, где восседал Акбар Великий, правитель полумира, он был подобен царю Давиду. Но гораздо выше Давида помещалась его невинная жертва, его верный слуга Урия, тот, кого он отдал врагам. Урия подобен Христу, Богочеловеку, который был оставлен Богом. Но Давид, кроме всего прочего, "взял к себе" жену Урии. Гораздо позже я понял, что это значило: я был принужден открыто и в ущерб себе говорить о противоречивом Боге Ветхого Завета, и моя жена была "взята" у меня смертью.
Это были события, ожидавшие меня и спрятанные в моем подсознании. Это судьба склоняла меня и требовала, чтоб я коснулся лбом пола, требовала совершенного подчинения. Но что-то во мне противилось, что-то говорило: "Склонись, но не до конца". Что-то во мне повиновалось судьбе и отказывалось быть немой рыбой; и если бы этого не было в свободном человеке, то и книга Иова не была бы написана за несколько сотен лет до рождества Христова. Человек никогда не принимал Божественное предписание безоговорочно. Иначе, что значит свобода для человека и в чем ее смысл, если человек не в состоянии возразить, когда ей что-либо угрожает.
Урия помещается выше Акбара. Его даже зовут во сне "highest presence", так, собственно, обращались к Богу везде, кроме Византии. Я не мог здесь не вспомнить о буддизме с его отношением к богам. Для благочестивого азиата Татхагата - некий абсолют, и по этой причине хинаяна-буддизм был заподозрен в атеизме, - совершенно несправедливо. Власть богов делает человека способным знать Создателя. Он даже получает возможность уничтожить какую-то часть создания, а именно - человеческую цивилизацию. Сегодня с помощью радиации человек может уничтожить все высшие формы жизни на земле. Идея уничтожения мира была известна буддизму: цепь сансары, цепь причинности, которая с неизбежностью ведет к старости, болезни и смерти, может быть прервана, преодолена, - и тогда окончится иллюзия бытия. Шопенгауэрово отрицание воли лишь предвещало то, к чему сегодня мы так страшно приблизились. Сон обнаруживает некое скрытое предчувствие, которое уже долгое время тяготеет над людьми, - это идея о творении, превосходящем творца, превосходящем его в малом, но эта малость решает все.
После этого отступления в мир снов я возвращаюсь к моим книгам. В "Айоне" я обратился к ряду проблем, о которых следует говорить особо. Я попытался показать, каким образом появление Христа совпало с началом нового эона, эрой Рыб. Это параллель между Христовым житием и объективным астрономическим событием, наступлением весеннего равноденствия в созвездии Рыб. Потому Христос должен пониматься в некой синхронии с "Рыбами" (как Хаммурапи до него был "Овном") и стоит во главе нового эона. Этой проблеме посвящена моя работа "Синхронность как акаузальный связующий принцип".
От проблемы Христа, которую рассматривал я в "Айоне", я подошел, наконец, к вопросам возникновения Антропоса, собственно человека в плане психологическом: "самость" и ее выражение в опыте индивида. Ответ на этот вопрос я попытался дать в работе "О происхождении сознания" (1954). Здесь речь идет о взаимодействии между сознательным и бессознательным, о том, как сознательное развивается из бессознательного, какое влияние на человеческую жизнь оказывает индивидуальность, "внутренний человек".
Окончательно отношения между моей психологией бессознательного и алхимией были определены в "Mysterium Coniunctionis". В этой книге я снова обратился к проблемам трансфера, но в первую очередь я стремился представить алхимию во всем ее объеме как некий род психологии или основание для ее развития. Впервые в "Mysterium Coniunctionis" моя психология обрела наконец свою действительную историческую подоплеку. Итак, я выполнил свою задачу, я завершил свой труд, теперь я мог остановиться. В тот момент я достиг некоторой крайней точки, границы научного постижения, я дошел до исходных понятий, до природы архетипа, ничего более я сказать не могу.
Этот обзор моих работ безусловно неполон. Наверное, я должен был сказать гораздо больше или гораздо меньше. Эта глава - попытка импровизации, как и все, о чем я говорю здесь. Мои работы можно рассматривать как определенные этапы моей жизни, в них нашло выражение мое внутреннее развитие: обращение к бессознательному в значительной мере способствует формированию человека, меняет его личность.
Моя жизнь - это мой труд, моя духовная работа. Одно неотделимо от другого.
Все мои работы были своего рода поручениями, они были написаны по велению судьбы, по велению свыше. Мною овладевал некий дух, и он говорил за меня. Я никогда не рассчитывал, что мои работы получат такой мощный резонанс. В них было то, чего мне не доставало в современном мире, и я чувствовал, что должен сказать то, чего никто не хотел слышать. Поэтому вначале я так часто чувствовал свою потерянность. Я знал, что люди постараются уклониться от того, что сложно, что противоречит их сознательным установкам. Сегодня я могу сказать: меня в самом деле удивляет тот успех, что выпал на мою долю, я менее всего на это рассчитывал. Главное, чтобы было сказано то, что должно было быть сказано. Мне кажется, что я сделал все, что мог. Наверное, можно было сделать больше и лучше, но это уже не в моих силах.
Юнг К.-Г. Воспоминания, сновидения, размышления. - Киев, 1994, с. 173-220.
|
Председательствующий (д-р Эммануэль Миллер):
Я не буду отнимать время у профессора Юнга, а просто скажу, насколько я рад быть нынешним вечером в роли председательствующего. Однако я оказался в весьма невыгодном положении: я не имел возможности посетить предыдущие лекции и поэтому не знаю, к каким глубинам бессознательного профессор Юнг уже успел вас подвести, но я думаю, что сегодня он продолжит знакомить вас со своим методом анализа сновидений.
Профессор Юнг:
Интерпретация глубинных снов, типа того, который мы рассматривали выше, никогда не будет достаточной, если мы останемся в сфере индивидуального. Этот сон содержит архетипический образ, являющийся неизменным свидетельством того, что психологическая ситуация сновидца простирается за пределы чисто индивидуального слоя бессознательного. Его проблема больше уже не является всецело личным делом, отныне она суть нечто, касающееся проблем человечества в целом. Об этом говорит символ чудовища. Этот символ воскрешает героический миф, да и ассоциация с битвой у "Святого Якоба" апеллирует к тому, что значимо для всех.
Способность использовать общую точку зрения имеет огромное терапевтическое значение. Современная терапия не так много об этом знает, но древняя медицина была хорошо знакома с тем, что перенесение индивидуального заболевания на более высокий и более безличный уровень имеет целительное действие. Например, в Древнем Египте к человеку, которого укусила змея, звали жреца-лекаря, тот брал в библиотеке храма свиток с мифом о боге Ра и его матери Изиде и зачитывал больному. Изида сделала ядовитого червяка и спрятала его в песке, а бог Ра наступил на эту змеюку и был укушен ею, от чего испытал страшную боль и оказался на грани смерти. Поэтому боги приказали Изиде сделать зелье, которое бы выгнало из него яд. Идея заключалась в том, чтобы больной, впечатленный услышанным рассказом, тоже выздоровел. Нам это представляется невозможным. Мы не можем себе вообразить, чтобы чтение, например, сказок братьев Гримм, могло излечить от брюшного тифа или пневмонии. Но мы принимаем в расчет лишь нашу современную рациональную психологию. Для того, чтобы понять этот эффект, нам необходимо обратиться к психологии древних египтян, которая была совершенно иной. А сами люди не так уж сильно отличались от нас. Даже с нами некоторые вещи могут творить чудеса; порой духовное утешение или психологическое влияние могут или вылечить, или хотя бы помочь вылечить заболевание. Безусловно, это в большей степени относится к человеку, принадлежащему к более примитивному уровню и с более архаической психологией.
На Востоке значительная часть практической терапии построена на этом принципе перехода от чисто индивидуального заболевания к общезначимой ситуации; такой метод практиковался и в древнегреческой медицине. Естественно, коллективный образ или же его аппликация должны соответствовать конкретному психологическому состоянию пациента. Миф или легенда произрастают из архетипического материала, констелляция которого происходит во время болезни, и психологический эффект заключается в том, чтобы подвести пациента к общечеловеческому значению его конкретной ситуации. Например, укус змеи является архетипической ситуацией, и поэтому вы обнаруживаете этот мотив во многих сюжетах. Когда архетипическая ситуация, лежащая в основе болезни, находит правильное выражение, пациент выздоравливает. Если же адекватное выражение не найдено, человек, предоставленный самому себе, возвращается в изоляцию болении; он одинок и не имеет связи с миром. Однако если вы ему покажете, что этим его недугом страдают все - порой даже боги, он оказывается в окружении людей и богов, - знание об этом дает целительный эффект. Современная духовная терапия использует тот же самый принцип: страдание и болезнь сравниваются с муками Христа, и мысль об этом приносит утешение. Индивид поднимается над своим жалким одиночеством и становится носителем героической судьбы, подобно страданиям и смерти богов, несущей высшее благо для всего мира. Когда древнему египтянину показывали, что он переживает судьбу бога Солнца Ра, он становился в одни ряд с Фараоном, сыном и земным воплощением богов; таким образом, простой человек приобщался к богам, и это приводило к такому высвобождению энергии, что уже не вызывает удивления, как ему удавалось превозмогать свою болезнь. При определенном состоянии сознания обычные люди способны вынести многое. У примитивных народов нередко встречается умение в определенных состояниях ходить по раскаленным углям или же наносить себе страшные увечья, не чувствуя при этом никакой боли. Точно так же выразительный и адекватный символ может в такой мере мобилизовать силы бессознательного, что это воздействует даже на нервную систему и на реакции тела.
Если речь идет о страданиях в психологическом смысле, неизменно изолирующем индивида от толпы так называемых нормальных людей, ему тоже очень важно понять, что данный конфликт - не просто его личная неудача, а то, чем страдают все, проблемой, гнетущей целую эпоху. Эта общая точка зрения поднимет индивида над собой, объединяя его с человечеством. Страдание не обязательно должно означать невроз; у нас бывают подобные переживания и в совершенно обычных состояниях. Например, если вы живете в благополучном окружении и внезапно теряете все деньги, вашей естественной реакцией будет мысль о том, что это страшный позор и что вы один такой осел, чтобы все потерять. Но совершенно иное дело, когда все вокруг разоряются, - с этим-то вы смиритесь. Коль скоро другие люди находятся в таком же печальном положении, я чувствуют себя значительно лучше. Если человек заблудился в пустыне или оказался один на льдине, если в опасной ситуации ему пришлось взять на себя ответственность за других людей, он будет чувствовать себя ужасно. Но если заблудился целый батальон, в котором он только солдат, он будет вместе со всеми бодриться, отпускать шуточки и не почувствует опасности. Опасность не уменьшается, но в группе себе подобных индивид воспринимает ее совсем не так, как если бы он оказался с ней один на один.
Всякий раз, когда в снах появляются архетипические фигуры, особенно если это происходит на последних стадиях анализа, я объясняю пациенту, что его случай не является сугубо частным и индивидуальным, что его психика достигает уровня, универсального для всего человечества. Такая точка зрения очень важна, ибо невротик свой невроз переживает как ужасный позор и изоляцию. Но если он знает, что его проблема носит общий, а не чисто индивидуальный характер, это все меняет. В случае нашего сновидца, если бы я намеревался продолжать лечение, я бы обратил его внимание на тот факт, что в его последнем сне присутствует общечеловеческий мотив. Он сам в своих ассоциациях осознавал этот мотив противостояния между героем и драконом.
Борьба героя с драконом как символ типичной человеческой ситуации является постоянным мифологическим мотивом. Одно из самых ранних его литературных воплощений - вавилонский космогонический миф, в котором бог-герой Мардук сражается с драконом Тиамат. Мардук - бог весны, а Тиамат - мать-дракон, первобытный хаос. Мардук убивает ее и расчленяет на две части. Из первой он создает небеса, а из второй - Землю.
Еще более впечатляющей параллелью нашему случаю является великий вавилонский эпос о Гильгамеше. Великий царь и герой Гильгамеш, подобно нашему сновидцу, - человек с честолюбивыми планами, настоящий образцовый карьерист. Все люди, как рабы, работают на него: они строят город, окруженный мощной стеной. Женщины, чувствуя пренебрежение с его стороны, жалуются на своего безрассудного тирана богам. Боги решают наказать его. В переводе на психологический язык это означает, что Гильгамеш живет лишь своим сознанием, голова у него с крылышками, она теряет связь с телом, и тело хочет сообщить об этом. Его реакцией будет невроз, то есть констелляция совершенно противоположного фактора. Как этот невроз описан в поэме? Боги решают "вызвать", то есть создать человека, подобного Гильгамешу. Они создают Энкиду; правда, в некоторых аспектах он иной, чем Гильгамеш. Он длинноволос, как пещерный человек, живет среди диких зверей в степи, пьет из источников вместе с газелями. Гильгамеш, все еще оставаясь нормальным, видит совершенно нормальный сон о намерениях богов: как будто ему на спину падает звезда и превращается в могучего воина, Гильгамеш бьется с ним, но все его движения чем-то скованы. Наконец, он одерживает победу и бросает противника к ногам своей матери, а та "делает его равным" Гильгамешу. Его мать - мудрая женщина, она истолковывает сон как знак того, что Гильгамеша ожидает опасность. Энкиду уготовано сражаться с Гильгамешем и победить его, однако Гильгамешу разными уловками удается сделать его своим другом. Усилием воли и хитростью он заглушает реакцию своего бессознательного, да и своего противника убеждает в том, что они друзья и могут действовать заодно. Вот теперь дела обстоят хуже, чем когда бы то ни было раньше.
Еще в самом начале Энкиду снится гнетущий сон - подземелье, где обитают мертвые, но несмотря на это Гильгамеш затевает большой и опасный поход. Совсем как герои, Гильгамеш и Энкиду отправляются в путь, чтобы победить Хумбабу - страшное чудовище, поставленное богами охранять их капище на кедровой горе. Голос его подобен буре, и всякий, кто приближается к лесу, падает, не в силах противостоять ему. Даже бесстрашный могучий Энкиду обеспокоен этой затеей. Ему не дают покоя дурные сны, которые он воспринимает всерьез, подобно той подчиненной личности внутри нас, над коей мы склонны посмеиваться, когда эта наша подчиненная составляющая заявляет о себе через разного рода предрассудки относительно каких-то дат и т.п., - и тем не менее эта подчиненная личность не успокаивается. Энкиду суеверен, перед тем, как отправиться в лес, он видит дурные сны и предчувствует, что все может плохо кончиться. Однако Гильгамеш истолковывает эти сны как обнадеживающие. Он опять обходит реакции бессознательного, Хумбаба побежден - его голову с триумфом вносят в город.
И тут решают вмешаться боги, точнее богиня - Иштар, которая пытается победить Гильгамеша. Вечная Женственность является предельным принципом бессознательного, и с истинно женской хитростью Иштар обещает Гильгамешу, что, если он станет ее возлюбленным, он будет подобен богам, а силы его и богатство вырастут безмерно. Однако Гильгамеш не верит ни единому ее слову, он грубо отвергает ее, уличая богиню в коварстве и жестокости по отношению к своим возлюбленным. Разъяренная Иштар просит богов создать огромного быка; бык сходит с неба и разрушает всю страну. Начинается великая битва, сотни людей погибают от смертоносного дыхания божественного быка. Однако с помощью Энкиду Гильгамеш убивает его и снова празднует победу.
Переполняемая яростью и болью Иштар спускается на городские стены, но здесь ее встречает Энкиду, чтобы надругаться над ней. С проклятьями он бросает ей в лицо члены разорванного на куски быка. Это - кульминация, затем наступает развязка. Энкиду продолжает видеть зловещие сны и после тяжелой болезни умирает.
Это означает полный разрыв сознания с бессознательным; бессознательное уходит из поля зрения, Гильгамеш остается один со своим горем. Ему трудно смириться с утратой друга, но еще сильнее его страх перед собственной смертью. Увидев своего друга мертвым, он оказывается перед лицом того факта, что и сам он - существо смертное. Теперь одно лишь желание гложет его - достичь бессмертия. И он отправляется на поиски лекарства от смерти, поскольку ему известно, что где-то далеко на Западе живет древний старик, его предок, обладающий вечной жизнью. Так начинается путешествие в потусторонний мир - в Некию, причем, подобно Солнцу, Гильгамеш идет на Запад, через ворота небесной горы. Он преодолевает неимоверные трудности, и даже боги не противятся его планам, хотя и предупреждают, что ищет он напрасно. Наконец Гильгамеш достигает цели своего путешествия и просит старца рассказать ему о целебном средстве. На дне моря он находит магическую траву бессмертия - pharmakon athanasias - и возвращается с ней домой. Хотя он и утомлен дорогой, его переполняет радость, ведь у него есть чудодейственное лекарство, и теперь нет нужды думать о смерти. Но в то время, когда он совершал омовение, змея, учуяв траву бессмертия, похитила ее. По возвращении домой он продолжает строить планы по укреплению города, но не находит и в этом успокоения. Ему хочется знать, что происходит с человеком после смерти, и в конце концов вызывает дух Энкиду, который появляется через некую дыру из-под земли, и то, что он сообщает Гильгамешу, крайне печально. На этом эпос заканчивается. Окончательная победа остается за холоднокровным животным.
Целый ряд снов с аналогичными мотивами был описан еще в древности, и я приведу небольшой пример того, как поступали наши древние коллеги - толкователи снов первого столетия по Р.Х. Об этом случае сообщает Иосиф Флавий в истории Иудейской войны, в которой повествуется также о разрушении Иерусалима.
Тетрархом Палестины был человек по имени Архелай - необычайно жестокий римский правитель, который, подобно всякому провинциальному властителю, расценивал свое положение как возможность обогатиться, и присваивал все, что только попадалось под руки. Поэтому к императору Августу отправились посланцы с жалобой на тетрарха. Случилось это на десятый год Архелаева правления. Примерно в это же время ему приснился сон - он увидел девять больших спелых колосьев, пожираемых голодными волами. Архелай встревожился и призвал ко двору "психоаналитика", но тот либо не знал, либо просто побоялся поведать правду и уклонился от ответа. Архелай позвал других "психоаналитиков", но и те точно так же отказались как-то объяснить этот сон.
Однако тогда существовала своеобразная секта - ессеи, или "терапевты" - люди с более независимыми взглядами. Они жили в Египте, вблизи Мертвого моря, и можно предположить, что Иоанн Креститель, равно как и Симон Маг, были как-то связаны с ними. И вот, возлагая на это последнюю надежду, послали за человеком по имени Симон Ессей, который сказал Архелаю: "Колосья пшеницы означают годы твоего царствования, а волы - грядущие перемены. Девять лет прошло, и теперь твоя судьба должна круто измениться. Голодные волы означают твою гибель". В тех краях подобный образ должен был быть понятен каждому. Поля приходилось постоянно охранять от опустошительных набегов скота. Если побеги невысоки - просто беда, когда по ночам волы прорываются через ограду на поле, топчут и пожирают хлеба, и уже к утру урожая целого года как не бывало. А теперь о том, как подтвердилось это истолкование. Спустя всего несколько дней римский посланник, прибывший с тем, чтобы разобраться во всем, устранил Архелая, лишил всего, чем тот располагал, и выслал его в Галлию.
У Архелая была жена, Глафира, и ей тоже приснился сон. Произошедшее с мужем, конечно же, потрясло ее. Во сне она увидела своего первого мужа (Архелай был третьим), который когда-то был устранен самым безжалостным образом: он был убит, и убийцей его, вероятнее всего, был Архелай. В те времена все делалось весьма грубо. Итак, прежний муж Глафиры, Александр, явился к ней во сне, осуждая ее, и сказал, что намерен вернуть ее в свой дом. Симон не истолковывал это сновидение, так что его анализ остается на наше усмотрение. Здесь важно то, что Александр был мертв, то есть Глафира увидела умершего мужа. Тогда это должно было однозначно пониматься как появление призрака данного человека. То, что он сказал о своем намерении вернуть себе жену, означает, что он собирается забрать ее в Гадес. И действительно, через несколько дней она наложила на себя руки.
В случае со сном Архелая толкователь поступил весьма разумно. Он понял его точно так же, как объяснили бы его и мы, хотя наши сны обычно имеют гораздо более сложную природу. Я замечал, что сновиденья столь же сложны или просты, как и сам сновидец. Правда, его сознание всегда немного отстает от них. Свои собственные сны я понимаю не лучше, чем любой из вас, ибо они всегда в чем-то выше моего понимания и они представляют для меня такую проблему, как и для всякого, кто ничего не знает о толковании снов.
Еще одной интересной параллелью нашему случаю будет история, которая всем вам известна из четвертой книги Даниила. Завоевав Мессопотамию и Египет, царь Навуходоносор возомнил себя величайшим из повелителей, ведь теперь ему принадлежал весь обозримый мир. Потом ему приснился сон, характерный для всякого зарвавшегося arriviste. Ему приснилось огромное дерево, достающее до небес и осеняющее тенью всю землю. Но святой небесный сторож приказал срубить это дерево, обрезать все ветви и обобрать все листья, так что остался один голый ствол, и далее сновидцу суждено жить среди зверей, он лишается своего человеческого сердца и получает звериное.
Естественно, никто из астрологов, мудрецов и толкователей сновидений не решился на какие бы то ни было объяснения. Лишь Даниил, уже зарекомендовавший себя во второй главе как смелый аналитик (он даже прозрел сон, который сам Навуходоносор не мог вспомнить), понял значение этого сновидения. Он предупредил царя, что если тот не раскается в своей жадности и несправедливости, сон сбудется. Однако царь продолжал и дальше поступать по-прежнему, наслаждаясь своим могуществом. И тогда раздался голос с небес; обрушив на него страшное проклятье, он подтвердил пророчество сновиденья. И все случилось так, как было предречено. Навуходоносор был изгнан жить среди зверей и сам стал вроде зверя. Он ел траву, подобно волам, его тело омывалось небесной росой, он оброс длинными волосами, похожими на орлиные перья, а ногти его стали, как птичьи когти. Он вернулся к первобытному состоянию и был лишен разума за то, что злоупотребил им. Он опустился даже ниже первобытного человека, стал Хумбабой-чудовищем. Все это символизирует полный регресс и дегенерацию человека, вставшего на путь самообмана.
Здесь, как и в случае нашего пациента, мы имеем дело с вечной проблемой успеха за счет самообмана и противодействия со стороны бессознательного. Поначалу противоречие это обнаруживает себя в снах, и если от них отмахнуться, оно приводит к непоправимым последствиям в реальной жизни. Эти исторические сны, как вообще все сны, выполняют компенсаторную функцию: они являются свидетельством (или, если угодно, симптомом) того, что индивид пребывает в разногласии с бессознательным, что где-то он сбился со своей тропы. В какой-то момент он стал жертвой собственных амбиций и нелепых прожектов, и если он будет продолжать не замечать этого, пропасть будет расти, пока он не сорвется в нее, подобно нашему пациенту.
Я хочу подчеркнуть, что весьма опасно интерпретировать сон, не входя детально в его контекст. Ни в коем случае не исходите из какой бы то ни было теории, всегда спросите сначала у пациента, какие чувства у него вызывают образы, увиденные во сне. Ибо сны всегда касаются частных проблем индивида, о которых у него имеется ошибочное сознательное суждение. Сны являются реакцией на нашу сознательную позицию; точно так же реагирует тело, если мы переедаем или недоедаем либо как-то еще причиняем ему вред. Сны являются естественной реакцией саморегулирующейся психической системы. Эта формулировка является наиболее точной из всех тех, которые я могу дать в отношении теории структуры и функций сновидений. Я убежден, что сны столь же многообразны, непредсказуемы и неожиданны, как и сами люди, каковыми они предстают перед нами днем. Наблюдая за индивидом в разные моменты, вы увидите и услышите совершенно разные его реакции; точно так же со снами. В своих снах мы столь же разносторонни, как и в своей дневной жизни. Подобно тому, как мы не можем сформулировать теорию, охватывающую все аспекты сознательной индивидуальности, мы не в состоянии создать и общую теорию снов. В противном случае мы обладали бы просто божественным знанием, которого у нас явно нет. Поскольку мы знаем об этом крайне мало, то, чего мы не знаем, мы и называем бессознательным.
Впрочем, сегодня, противореча себе самому и в нарушение всех своих правил, я намерен проинтерпретировать отдельный короткий сон, вне какой бы то ни было серии; более того, я не знаком со сновидцем и, к тому же, ничего не знаю о его ассоциациях. Следовательно, мое истолкование произвольно. Но у этой процедуры есть и оправдание. Если сон явно построен на индивидуальном материале, вам обязательно следует обратиться к индивидуальным ассоциациям; если же у него главным образом мифологическая структура, - а это отличие сразу бросается в глаза, - он говорит на универсальном языке, и мы с вами, да и вообще кто угодно, сможем отыскать параллели для того, чтобы достроить контекст, лишь бы мы обладали необходимыми познаниями. Так, например, если во сне всплывает противоборство героя с драконом, всякий найдет, что сказать по этому поводу, поскольку все мы читали легенды и сказки и что-нибудь да знаем о героях и драконах. На коллективном уровне сновидения между человеческими существами практически нет различий, все различия обнаруживаются на индивидуальном уровне.
Основной субстанцией сна, о которой я собираюсь говорить, является мифология. Здесь мы сталкиваемся с вопросом: "При каких обстоятельствах человек видит мифологические сны?" С нами это случается довольно редко, поскольку наше сознание в значительной мере отгорожено от лежащей в его основе архетипической памяти. И соответственно, мифологические сны воспринимаются нами как нечто инородное. Но все обстоит иначе, когда речь идет о ментальности, приближенной к первобытной psyche. Примитивные народы подобным снам придают огромное значение и называют их "большими снами" в противоположность обычным снам. Они чувствуют всю важность этих снов, их общезначимость. Поэтому в первобытном сообществе сновидец мог сообщить свой сон перед собранием соплеменников, и шутки тут недопустимы. О таких снах было принято сообщать и в Римском Сенате. Существует рассказ о том, как в I в. до Р.Х. дочери одного из сенаторов приснилось, что к ней явилась богиня Минерва и посетовала на то, что римляне привели в запустение ее храм. Девушка чувствовала, что об этом сне следует сообщит Сенату, и тот выделил деньги для реставрации храма. О сходном случае рассказывал Софокл. Из храма Геракла был похищен ценнейший золотой сосуд. Во сне Софоклу явился бог и назвал имя вора. После того как сон повторился в третий раз, Софокл почувствовал необходимость сообщить о нем Ареопагу. Подозреваемый был схвачен и при разбирательстве сознался и возвратил сосуд. Такие мифологические или коллективные сны по своему характеру таковы, что вызывают у людей инстинктивное желание рассказать о них. Это совершенно естественный инстинкт: подобные сны не принадлежат индивиду, они общезначимы. Они истинны и в целом, и в частном, то есть и сами по себе, и применительно к конкретным обстоятельствам конкретного человека. Вот почему и в античности, и в средневековье к ним относились с величайшим почтением. Все чувствовали, что они выражают коллективную человеческую истину.
Сейчас я расскажу вам один сон. Его, вместе с некоторыми подробностями относительно самого сновидца, девять лет назад сообщил мне один мой коллега. Этот коллега был психиатром в клинике, а пациентом его был очень незаурядный молодой француз, двадцати двух лет, чрезвычайно умный и большой эстет. Он путешествовал по Испании, вернулся в депрессии, и ему был поставлен диагноз - маниакально-депрессивный психоз в депрессивной стадии. Депрессия была не очень сильной, но достаточной для того, чтобы его поместили в клинику. Через шесть месяцев он вышел оттуда, а еще несколько месяцев спустя он совершил самоубийство. Он уже не страдал депрессией, которая к тому времени была практически излечена: похоже, что самоубийство он совершил в спокойном и рассудительном состоянии. Почему он это сделал, мы поймем из его сна. Вот он, этот сон, который имел место в самом начале депрессии.
Под высоким собором в Толедо находится наполненный водой подвал, имеющий подземное сообщение с рекой Таг, огибающей город. Подвал представляет собой небольшое темное помещение. В воде обитает огромная змея с глазами, сверкающими подобно драгоценным камням. Рядом с ней - золотая чаша, в которой хранится золотой кинжал. Обладающий им становится полновластным хозяином города: кинжал является ключом от Толедо. Сновидцу известно, что эта змея любит и покровительствует Б., его юному другу, который находится тут же. Б., играя, кладет босую ногу в змеиную пасть. Змея дружелюбно лижет ее, и Б. наслаждается этой игрой; простодушный ребенок, он не знает страха. В этом сне ему около семи лет; в действительности в детские годы он был другом сновидца. И с тех пор, согласно сновидению, никто не вспоминал о змее и не осмеливался спуститься в ее логово.
Это был своего рода пролог, дальше разворачивается само действие.
Сновидец - один со змеей. Он разговаривает с ней почтительно, но без страха. Змея говорит ему, что раз он - друг Б., то Испания принадлежит ему. Она просит вернуть ей мальчика. Сновидец отказывается сделать это, но обещает сам спуститься во тьму пещеры, чтобы стать ее другом. Но позже он меняет свои намерения и вместо того, чтобы исполнить обещанное, посылает к змее другого своего приятеля - г-на С. Этот человек родом из испанских мавров, и чтобы отважиться спуститься в темный подвал, ему потребовалось возродить в себе всю исконную доблесть своей древней расы. Сновидец подсказывает ему взять меч с красной рукояткой, который можно найти у оружейников на другом берегу Тага. Говорят, это старинный меч, принадлежавший еще древним фокейцам (фокейцы - жители древней Фокейи, что располагалась на западном побережье Малой Азии; они основали Массилию (Марсель), а также ряд колоний на восточном побережье Испании). С. берет меч, спускается с подвал, и сновидец говорит ему, чтобы тот проколол себе этим мечом левую ладонь. С. проделывает это, но, представ перед могущественной змеей, он не в силах сохранять самообладание. Охваченный болью и страхом, он с воплями карабкается по лестнице вверх, так и не забрав кинжал у змеи. Итак, С. не сумел овладеть Толедо, сновидец ничего не может с этим поделать и вынужден оставить того стоять у стены простой декорацией.
Так заканчивается этот сон. (Оригинал, естественно, был на французском.) Теперь о его контексте. Относительно этих друзей у нас есть некоторые намеки. Б. - друг детства нашего сновидца, он был немного старше сновидца, и тот наделял его всеми самыми замечательными и удивительными качествами, делая его героем, однако позднее мальчик исчезает из поля зрения, по всей вероятности, умирает. Что же касается С., то они стали друзьями не так давно. Известно также, что он происходит из испанских мавров. С ним лично я не был знаком, но хорошо знаю его семью. Это почтенный старинный род с юга Франции, носящий скорее всего мавританское имя. Эта легенда семьи С. была известна сновидцу.
Как я уже говорил, сновидец незадолго до этого побывал в Испании и, безусловно, посещал Толедо, а сон ему приснился уже после того, как он вернулся и попал в клинику. Он был в ужасном, просто отчаянном состоянии и не мог не рассказать о своем сне врачу. Мой коллега не знал, как с этим быть, однако почувствовал, что этот сон чрезвычайно важен, и послал мне его запись. Однако, получив ее, я не смог сразу его понять. И тем не менее я подумал, что если бы я знал побольше о подобных снах и занялся бы этим случаем сам, я сумел бы помочь молодому человеку и самоубийства могло и не случиться. С тех пор я встречал немало аналогичных случаев. Правильное понимание подобных снов нередко позволяет разрешать труднейшие проблемы. С таким чувствительным и утонченным, умным и артистичным человеком, основательно изучавшим историю искусств, следует быть исключительно осторожным. Банальностями тут не отделаешься, нужно со всей серьезностью погружаться в реальный материал.
Мы не погрешим против истины, если допустим, что у сновидца были особые причины для того, чтобы и его путешествие, и его сон привели его в Толедо; сон выводит на поверхность такой материал, которым обладал бы всякий, кто посетил бы Толедо в подобном душевном состоянии, будучи столь же образованным и утонченным в своем эстетическом восприятии и познаниях. Толедо - весьма впечатляющий город. Здесь находится один из замечательнейших готических соборов мира. Это место известно своими традициями; старый римский Толет (Tolletum), в течение столетий остававшийся резиденцией кардинала-архиепископа, примаса Испании, с шестого по восьмое столетие - столица вестготов, с восьмого по одиннадцатый - провинциальная столица мавританского королевства, а с одиннадцатого по шестнадцатый - столица Кастилии. Толедский собор - сооружение прекрасное и впечатляющее, естественно, несет в себе все то, что он призван был выражать: величие, могущество, великолепие и тайну средневекового христианства, высшим выражением которого была церковь. Поскольку средневековый мир управлялся императором и Богом, собор был воплощением, инкарнацией царства небесного. Итак, собор выражает философию христианства или же мировоззрение средних веков.
Сон говорит о том, что под собором расположено место для мистерий, что в общем-то не в духе Христианской церкви. Что же могло находиться под собором той эпохи? Там всегда находилась так называемая нижняя церковь или склеп. Вы, может быть, видели огромный склеп в Шартре; он дает хорошее представление о мистериальном характере склепа. Когда-то этот склеп с колодцем представлял собой святилище, где отправлялся культ Девы, - не нашей Девы Марии, а кельтской богини. Под каждой средневековой христианской церковью имеется некое тайное место, где в старину происходили мистерии. То, что мы сегодня называем таинствами церкви, - не что иное, как мистерии раннего христианства. На провансальском наречии склеп называется le musset, что значит "тайна"; это слово, предположительно, происходит от mysteria и, по всей вероятности, означает место для проведения мистерий. В Аосте, где говорят на провансальском наречии, под собором располагается musset.
Склеп унаследован, скорее всего, из культа Митры. В митраизме основная религиозная церемония проводилась в наполовину уходящем под землю подвале, община при этом оставалась в стоящей над ним церкви. Через смотровые отверстия члены общины могли видеть и слышать звучащие внизу песнопения и совершаемые священнослужителями и избранными ритуалы, но сами туда не допускались. Это было привилегией посвященных. В христианской церкви отделение места крещения от основного пространства храма зиждется на той же идее, ибо крещение, подобно причастию, было таинством, о котором не следовало говорить прямо. Чтобы не выдать тайну, прибегали к своего рода аллегорическим намекам. Тайна распространялась и на имя Христа: его не разрешалось упоминать, и обращаться следовало по имени Ихтис - Рыба. Возможно, вы видели репродукции самых ранних христианских изображений, на которых Христос является в облике рыбы. Этой таинственностью, связанной со священным именем, видимо объясняется тот факт, что в раннем христианском документе приблизительно 140 года по Р.Х., известном как "Пастырь" Гермы и составляющем важную часть того корпуса литературы, который признавался церковью вплоть до пятого столетия, имя Христа не упоминается ни разу. Предполагается, что автор этой книги видений, Герма, был братом римского епископа Пия. Духовный учитель, являющийся Герме, называется Пастырем, Пастухом, но не Христом.
Идея склепа или мистериального места подводит нас к чему-то такому, что лежит под христианским Weltanschauung, к чему-то, что старше христианства, подобно языческому колодцу под собором в Шартре или древней пещере, в которой обитает змея. Колодец со змеей, безусловно, не является чем-то реальным, что наш сновидец мог бы увидеть во время путешествия по Испании. Этот сно-образ (dream-image) не является индивидуальным опытом, параллели ему можно найти лишь в области мифологии и археологии. Я должен привести вам ряд примеров такого рода параллелизма, с тем, чтобы вы смогли увидеть, в каком контексте и в какой связи обнаруживает себя такое переплетение символов, если рассматривать его в свете сравнительного исследования. Вы знаете, что до сих пор в каждой церкви имеется купель для крещения. Первоначально это был бассейн, водоем, в котором инициируемых купали или символически топили. После символической смерти они выходили из такой купели преображенными guasi modo geniti, как будто рожденными заново. Мы можем предположить, что склеп или купель является местом ужаса и смерти, но также и возрождения, местом, где происходят таинственные инициации.
Пещера со змеей - образ, характерный для античности. Важно понять, что для классической античности, как и для других цивилизаций, змея была не только устрашающим и несущим опасность животным, но также и символом исцеления. Поэтому Асклепий, бог врачевания, связан со змеей; вам всем знакома эмблема, которая сохранилась и по сей день. В храмах Асклепия, античных лечебницах, в полу имелось прикрытое камнем углубление, где жила змея. В камне была щель, в которую люди, пришедшие, чтобы излечиться, бросали вознаграждения врачевателям. Змея одновременно являлась "кассиром" лечебницы и сборщиком даров, брошенных в ее пещеру. Во время великой эпидемии чумы, пришедшейся на годы правления Диоклетиана, в Рим в качестве противоядия была привезена знаменитая змея из храма Асклепия в Эпидавре. Она должна была представлять самого Бога.
Змея - это не только бог исцеления; она обладает также такими качествами, как мудрость и способность к прорицанию. В Кастальском источнике в Дельфах изначально обитал змей Пифон. Сражаясь с ним, Аполлон одерживает победу, после чего Дельфы становятся местом пребывания знаменитого оракула, а Аполлон (пока он не разделил свою силу с пришедшим с Востока Дионисом) - его Богом. В подземном мире, где пребывают души умерших, всегда наряду с водой находятся змеи, о чем можно прочитать в аристофановых "Лягушках". В легендах место змеи нередко занимает дракон; латинское draco переводится просто как "змея". С символикой нашего сна особенно явно перекликается христианская легенда пятого столетия о святом Сильвестре: в пещере под Тарпейской скалой в Риме живет огромный дракон, которому приносят в жертву девушек. Другая легенда рассказывает, что дракон был ненастоящим, и монах, спустившийся в пещеру, чтобы доказать это, обнаружил, что в устах у него меч, а глаза сделаны из сверкающих драгоценных камней.
Очень часто в подобных пещерах, как и в Кастальской, находится источник. Эти источники играют чрезвычайно важную роль в культе Митры, откуда берут начало многие элементы раннего христианства. Порфирий сообщает, что Зороастр, основатель персидской религии, посвятил Митре пещеру, в которой было множество таких источников. Те из вас, кто побывал в Германии и видел Заальбург (неподалеку от Франкфурта), наверно обратили внимание на источник у грота Митры. Культ Митры всегда связан с источником. В Провансе есть прекрасный митрариум с огромным бассейном, наполненным замечательной кристально чистой водой, и с камнем с изображением Митры Тавроктониса - Митры, убивающего быка. Подобные святилища всегда возмущали ранних христиан. Им были ненавистны все эти символы природы, поскольку они были не в ладах с ней. В Риме на глубине десяти футов под собором св. Клемента был обнаружен такой митрариум. Он сохраняется и поныне, только затоплен водой; воду пытались откачать, однако она все равно прибывала. Он все время находится под водой, поскольку соединяется с источником, который и наполняет его, однако найти сам источник не удалось. Нам известны и другие религиозные представления античности, скажем, орфический культ, согласно которым подземный мир всегда связан с водой.
Этот материал должен навести вас на мысль, что образ змеи в наполненной водой пещере в античности был общеизвестен и играл огромную роль. Как вы заметили, все свои примеры я брал исключительно из античности; я мог бы взять и другие параллели, обратившись к другим цивилизациям, и вы бы увидели, что и там все было точно так же. Глубинными водами представлено бессознательное. Там, в глубине, находится сокровище, охраняемое змеей или драконом; в нашем сне этим сокровищем является золотая чаша с кинжалом. Чтобы обрести сокровище, нужно победить дракона. Сокровище имеет таинственную природу. Оно странным образом связано со змеей; специфическая природа змеи указывает на природу сокровища, как если бы они составляли единое целое. Нередко встречается золотая змея с сокровищем. Золото - это то, к чему стремятся все, поэтому похоже, что сама змея представляет собой сокровище или источник неограниченного могущества. Например, в ранних греческих мифах обитателем пещеры является герой, такой, как основатель Афин Кекроп. Вверху его тело было наполовину мужчиной, наполовину женщиной, то есть гермафродитом, а внизу - змеей. То же самое сообщается и о другом мифическом царе Афин - Эрехтее.
Это в какой-то мере подготавливает нас к пониманию золотой чаши и кинжала в нашем сне. Если вы видели вагнеровского "Парсифаля", то знаете, что чаша соответствует Граалю, а кинжал - копью, и оба они принадлежат друг другу. Это мужское и женское начала, образующие единство противоположностей. Пещера и подземелье выражают тот уровень бессознательного, на котором вообще нет дифференциации, где нет даже различия между женским и мужским, - различия, которое первобытный человек проводит в первую очередь. Таким способом они различают любые объекты, да и мы иногда еще так поступаем. Так, скажем, на некоторых ключах спереди имеется отверстие, а на других - нет. Их у нас называют женскими и мужскими ключами. Наверняка, вам знакомы итальянские черепичные кровли. В них выпуклые черепицы лежат сверху, а вогнутые - снизу. Верхние называют монахами, нижние - монашками. Для итальянцев это вовсе не непристойность, а квинтэссенция различения.
Когда бессознательное сводит воедино мужское и женское начала, вещи становятся совершенно неразличимыми, и мы уже не в состоянии сказать, где здесь мужское, а где женское, в точности как в случае с Кекропом, явившемся из такой мифической дали, что никто сейчас не в силах сказать, мужчина это или женщина, человек или змея. Итак, мы видим, что скрытое под водой дно в нашем сне является воплощением полного единства противоположностей. Это и первозданное, и вместе с тем наиболее приближенное к идеалу состояние, поскольку здесь соединяются извечно противоположные элементы. Конфликт затихает: все то ли еще пребывает в первородном состоянии неразличимой гармонии, то ли возвращается к нему. Подобную идею мы обнаруживаем и в древнекитайской философии. Идеальное состояние называется Дао, оно предполагает полную гармонию между небесами и землей. Символ Дао: с одной стороны черная точка на белом поле, с другой - белая на черном. Белая сторона выражает принцип юга, горячего, сухого, огненного; черная - принцип севера, холодного, влажного, темного. Состояние Дао - это начало мира, когда еще ничего не начиналось, но это также и состояние, которого еще предстоит достичь посредством высшей мудрости. Идея единства двух противоположных принципов - мужского и женского - относится к архетипическим образам. Однажды мне довелось столкнуться с живым примером бытования данного образа в его примитивной форме. Во время войны я служил в горной артиллерии, и как-то раз нашим солдатам нужно было вырыть глубокую яму для установки тяжелого орудия. Земля была очень твердая, и они страшно ругались, вкапывая тяжеленные блоки. Скрытый от них скалой, я сидел, попыхивая своей трубкой, и слушал, о чем они говорят. И тут один из них сказал: "Тьфу, пропасть, мы докопались до самых сокровенных глубин этой старой цветущей долины, где жили когда-то древние обитатели озера и где отец с матерью до сих пор еще спят вместе". Здесь очень наивно выражена та же самая идея. Африканский миф говорит о том, что первый мужчина и первая женщина спали вместе в тыкве; они были бессознательны до тех пор, пока не обнаружили, что их разделяет лежащий между ними сын. Между ними был человек, и отныне они были разъединены и знали друг друга. Изначальное состояние абсолютной бессознательности представляется как состояние полного покоя, когда ничего не происходит.
Когда сновидец подходит к этим символам, он достигает абсолютно бессознательного слоя, выражением которого является образ великого сокровища. Центральный мотив вагнеровского "Парсифаля" таков: копье должно быть возвращено Граалю, поскольку они извечно принадлежат друг другу. Этот союз символизирует полное осуществление - вечность до и после сотворения мира, его сонное состояние. Это, наверное, именно то, чего так страстно ищет человек. Вот почему человек решается спускаться в пещеру к дракону - чтобы обрести то состояние, когда сознание и бессознательное настолько едины, что он уже ни сознателен, ни бессознателен. Всегда, когда эти два начала слишком далеко отстоят друг от друга, сознание пытается их вновь объединить, опускаясь в глубины, где они когда-то были одним целым. Так, в Тантрийской йоге и в Кундалини-йоге вы можете обнаружить попытки достичь состояния, при котором Шива пребывает в вечном единстве с Шакти. Шива - это неизменно лишенная протяженности точка, вокруг которой обвивается Шакти в виде змеи, воплощающая женский принцип.
Я мог бы привести вам еще немало примеров подобных представлений. Они играли огромную роль в эзотерической традиции Средневековья. Изображения процесса слияния Солнца (Sol) и Луны (Luna) встречаются в средневековых алхимических текстах. Следы аналогичного символизма можно обнаружить в христианских сообщениях об античных мистериях. Имеется сообщение епископа Астерия об Элевсине, гласящее о том, что священник ежегодно совершал спуск в пещеру - katabasis. Жрец Аполлона и жрица матери-земли Деметры справляли священный брак - hierosgamos, тем самым как бы оплодотворяя почву. Но эти христианские свидетельства ничем не подкреплены. Участники элевсинских мистерий сохраняли все в глубочайшей тайне; если же кто-то выдавал тайну, его подвергали смертной казни. Поэтому мы практически ничего не знаем об их ритуалах. Однако нам известно, что во время мистерий Деметры имели место определенные непристойности, ибо считалось, что они способствуют плодородию земли. Собирались жены знатных афинских мужей во главе со жрицей Деметры. Им подавались богатые угощения и вина, и они должны были исполнить ритуал сквернословия. То есть им надлежало непристойно шутить, и это расценивалось как религиозный долг, поскольку способствовало плодородию в предстоящем сезоне.
Сходный ритуал имел место и во время проведения мистерий Изиды в египетском Бубастисе. Жители сел из верховьев Нила спускались вниз по течению, и женщины, плывущие на лодках, выставляли себя на обозрение перед другими женщинами, стоящими по берегам реки. Делалось это, по всей вероятности, с той же целью, что и aischrologia, - ради плодородия земли. Об этом можно прочитать у Геродота. На юге Германии не далее как в девятнадцатом столетии, чтобы земля лучше плодоносила, крестьянин брал с собой в поле жену и совокуплялся с нею прямо в борозде. Это называется симпатической магией.
Чаша представляет собой сосуд, принимающий в себя нечто или что-то содержащий в себе, то есть это - женское начало. Это символ тела, содержащего аниму, дыхание и живительную влагу, тогда как кинжал обладает пронизывающими, колющими свойствами и, следовательно, представляет мужское начало. Он режет, отделяет и разделяет, а потому символизирует мужской принцип - Логос.
В нашем сне кинжал является ключом от Толедо. Идея ключа часто бывает связана с мистериями, происходящими в пещере. В культе Митры есть особый бог - это бог ключа Айон, присутствие которого никак не удавалось объяснить; мне, однако, оно кажется вполне понятным. Он представляет собой существо с наделенным крыльями человеческим телом и головой льва; вокруг него, поднимаясь вверх, обвивается змея. Его изображение есть в Британском музее. Это само Бесконечное время и Долговечность; он высший из богов в митраистской иерархии, создающий и разрушающий все на свете - бергсоновская творящая длительность.
Это солнечный бог. Лев - зодиакальный знак, в котором солнце находится летом, тогда как змея символизирует зиму или сезон дождей. Поэтому Айон, этот львиноголовый бог со змеей вокруг тела, также выражает единство противоположностей: света и тьмы, мужского и женского, созидания и разрушения. Он предстает перед нами со скрещенными руками, держа в каждой из них по ключу. Это духовный отец св. Петра, который также изображается держащим ключи. Ключи Айона - это ключи от прошлого и от будущего.
Античные мистериальные культы всегда связаны с психопомными божествами. Некоторые из них имеют ключи от подземного мира - охраняя вход, они наблюдают за тем, как инициируемые спускаются во тьму, а также вводят их в мистерию. Одной из них является Геката.
В нашем сне фигурирует ключ от города Толедо, следовательно, мы должны рассмотреть символическое значение Толедо и города. Будучи древней столицей Испании, Толедо был несокрушимой крепостью и типичным феодальным городом, убежищем и оплотом, к которому нелегко подступиться извне. Город выражает замкнутую в себе целостность, непоколебимую силу, которая сохранялась и будет сохранятся на протяжении столетий. Следовательно, город символизирует тотальность человека, состояние нерушимой целостности.
Город как синоним самости, психической тотальности - образ давно и хорошо известный. Например, в Оксиринхских изречениях Иисуса читаем: "Город, построенный на вершине высокой горы и утвердившийся там, не может ни пасть, ни быть сокрытым". Или: "И потому стремитесь познать самих себя, и узнаете, что вы - сыны всемогущего Отца; и узнаете, что пребываете во граде божием, что вы и есть сей град". В "Codex Brucianus" имеется коптский трактат, в котором мы обнаруживаем представление о моногенесе (единственном сыне Бога), который является одновременно и Антропосом, Человеком. Он назван городом с четырьмя вратами. Город с четырьмя вратами символизирует идею тотальности; это индивид, обладающий четырьмя воротами в мир, четырьмя психологическими функциями и, следовательно, пребывающий в самости. Город с четырьмя вратами - это его нерушимая целостность, единство сознания и бессознательного.
Таким образом, эти глубины, этот слой абсолютно бессознательного, появляющийся в нашем сне, в то же время содержит ключ к полноте и целостности индивида, иными словами - к исцелению. Смысл "целого", "целостности" в том, чтобы освятить или исцелить. Спуск в глубины должен принести исцеление. Это путь к тотальному бытию, к сокровищу, вечно взыскуемому страждущим человечеством и сокрытому в месте, подступы к которому сторожит сама опасность. Это место первозданной бессознательности и в то же время место исцеления и искупления, поскольку здесь спрятано сокровище целостности. Это пещера, в которой живет дракон хаоса, это неприступный город, магический круг или temenos - священная территория, где воссоединяется расколовшаяся личность.
Использование в лечебных целях магического круга - или, как его называют на Востоке, мандалы, - является архетипической идеей. Индейцы Пуэбло из Нью-Мексико, когда человек болен, рисуют на песке изображение мандалы с четырьмя вратами. В центре нее они сооружают так называемый дом потения, специальное помещение, в котором пациенту надлежит пройти потогонное лечение. Здесь на полу рисуется другой магический круг (расположенный, таким образом, в центре большой мандалы), а в его середине ставится чаша с целебной водой. Вода символизирует вход в подземный мир. В данной церемонии лечение происходит по аналогии с тем символизмом, который мы обнаруживаем в коллективном бессознательном. Это процесс индивидуации, идентификации с целостностью личности, с самостью. В христианском целостность представлена Христом, и процесс исцеления заключается в подражании Христу. В качестве четырех ворот здесь фигурируют окончания креста.
В нашем сне живущая в пещере змея является другом Б. - героя юных лет сновидца, на которого он проецировал все, чем хотел стать сам, все добродетели, к которым стремился. Этот его юный друг пребывает в мире со змеей. Это бесхитростный, невинный ребенок, которому еще неведомы конфликты. Поэтому он обладает ключом к Испании и властью над четырьмя воротами.
Юнг К.-Г. Тэвистокские лекции. - Киев, 1995, с. 105-126.
|
Душа как отражение мира и человека настолько многообразна, что существует бесконечное множество аспектов ее рассмотрения. С психикой дело обстоит точно так же, как с миром: систематика мира лежит вне пределов досягаемости человека, и поэтому все, чем мы в этом смысле обладаем, есть лишь кустарные правила да аспекты интересов. Каждый выхватывает свой собственный фрагмент мира и сооружает для своего частного мира собственную частную же систему, зачастую с герметическими стенами, так что через некоторое время ему кажется, будто он познал смысл и структуру мира. Конечное никогда не обоймет бесконечное. Мир психических явлений есть лишь часть мира в целом, и кое-кому может показаться, что как раз в силу своей частности он более познаваем, чем весь мир целиком. Однако при этом не принимается во внимание, что душа является единственным непосредственным явлением мира, а следовательно, и необходимым условием всего мирового опыта.
Единственными непосредственно познаваемыми вещами мира являются содержания сознания. Это не значит, что я хочу свести мир к представлению о мире, но я хочу этим выделить нечто подобное тому, как если бы я сказал, что жизнь есть функция атома углерода. Эта аналогия демонстрирует ограниченность профессиональной точки зрения, которой я придерживаюсь, как только собираюсь дать вообще хоть какое-нибудь объяснение миру или даже только одной из его частей.
Разумеется, моя точка зрения является психологической, причем точкой зрения тех психологов-практиков, задача которых заключается в том, чтобы быстро разобраться в хаотической путанице самых сложных душевных состояний. Она обязательно должна отличаться от точки зрения психолога, который в тиши лаборатории может спокойно исследовать какой-нибудь отдельный психический процесс. Это то же различие, что существует между хирургом и гистологом. Не являюсь я также и метафизиком, от которого требуется что-либо сказать о бытии вещей, как таковом, - существуют ли они абсолютно или еще что-нибудь в этом роде. Мои предметы лежат в пределах познаваемости.
Прежде всего мне необходимо уметь схватывать комплексные условия и уметь говорить о них. Я должен уметь доступным образом характеризовать сложное и различать группы душевных фактов. Эти различия в свою очередь не должны быть произвольными, если я хочу добиться взаимопонимания с моим объектом, то есть с моим пациентом. Значит, я вынужден использовать простые схемы, которые, с одной стороны, удовлетворительно отображают эмпирические факты, а с другой - включают в себя общеизвестное и тем самым находят понимание.
Если же теперь мы собираемся сгруппировать содержания сознания, то начнем, согласно старому правилу, с положения: "Нет ничего в разуме, чего бы не было раньше в чувствах".
Сознательное как бы устремляется извне вовнутрь, в нас, в виде восприятий. Мы видим, слышим, осязаем и обоняем мир и тем самым его осознаем. Восприятие говорит нам, что есть нечто. Но оно не говорит нам, что это. Об этом говорит нам не процесс перцепции, а процесс апперцепции. Этот последний процесс является комплексным образованием. Это не значит, что восприятие является чем-то простым, но его комплексная природа скорее физиологическая, нежели психическая. Сложность апперцепции, напротив, психологическая. Мы можем обнаружить в ней взаимодействие различных психических процессов. Допустим, что мы слышим шум, природа которого кажется нам неизвестной. Спустя некоторое время нам становится ясно, что этот своеобразный шум происходит от газового пузыря, образовавшегося в водопроводной трубе центрального отопления. Таким образом, мы поняли, что это за шум. Этим знанием мы обязаны процессу, который называется мышлением. Мышление говорит нам, чем является что-либо.
Перед этим я назвал шум "своеобразным". Называя что-либо "своеобразным", я тем самым подразумеваю некоторый особый чувственный тон, которым обладает вещь. Чувственный тон означает оценку.
Процесс распознавания можно, в сущности, понимать как сравнение и различение с помощью припоминания: если, например, я вижу огонь, то световое раздражение опосредует мне представление об огне. Содержащееся в моей памяти бесчисленное множество образов воспоминаний об огне вступает в связь с только что полученным образом огня; в результате сравнения и различения с этими образами памяти возникает знание, то есть окончательная констатация особенностей только что приобретенного образа. Этот процесс в обиходном языке называется мышлением.
Иначе обстоит дело с процессом оценки: огонь, который я вижу, вызывает эмоциональные реакции приятного или неприятного характера, кроме того, вызванные образы памяти также привносят с собой сопутствующие эмоциональные проявления, которые называют чувственным тоном. В результате предмет кажется нам приятным, желанным, красивым или отвратительным, плохим, негодным и т.д. В обыденном языке этот процесс называется чувствованием.
Процесс предвосхищения не является ни восприятием, ни мышлением, ни чувствованием, хотя язык обнаруживает здесь подозрительно малую способность различения. Можно воскликнуть: "О, я вижу, как горит уже весь дом". Или: "Ясно как дважды два - четыре, что если здесь возникнет огонь, то будет беда". Или: "У меня такое чувство, что из-за этого огня может случиться катастрофа". Соответственно своему темпераменту один будет называть свое предчувствие ясным видением, то есть уподоблять его восприятию. Другой будет называть его мышлением. "Стоит только подумать, и сразу станет ясно, какие будут последствия", - скажет он. Третий, наконец, под впечатлением своего эмоционального состояния будет называть предвосхищение чувствованием. Предвосхищение, или интуиция, является, однако, на мой взгляд, одной из основных функций души, а именно восприятием заключенных в ситуации возможностей. То, что в немецком языке понятия "чувство", "ощущение", и "интуиция" все еще смешаны, объясняется, пожалуй, недостаточным развитием языка, тогда как во французском и английском языках sentiment и sensation, feeling и sensation уже абсолютно разделены, более того, sentiment и feeling отчасти являются вспомогательными словами для обозначения интуиции. В последнее же время слово "интуиция" стало все чаще употребляться и в обиходном английском языке.
Далее, в качестве содержаний сознания можно выделить также процессы воли и процессы влечений. Первые характеризуются как направленные, вытекающие из процессов апперцепции импульсы, природа которых позволяет человеку действовать, так сказать, по своему усмотрению. Последние представляют собой импульсы, проистекающие из бессознательного или непосредственно из тела и имеющие характер зависимости и принуждения.
Процессы апперцепции могут быть направленными и ненаправленными. В первом случае мы говорим о внимании, во втором - о фантазировании, или "мечтании". Первые - рациональны. К последним же в качестве седьмой категории содержаний сознания относятся также и сновидения. В некотором смысле они подобны осознанным фантазиям, поскольку имеют ненаправленный иррациональный характер. Однако сновидения отличаются от фантазий тем, что их причины, пути и намерения непонятны нашему разуму. Тем не менее я признаю за ними звание категории содержаний сознания, поскольку они являются наиболее важной и очевидной равнодействующей бессознательных процессов души, которая едва вдается вовнутрь сознания. Этими семью классами, подробное описание которых не входило в нашу задачу, исчерпываются, пожалуй, все содержания сознания.
Как известно, существуют воззрения, согласно которым душевное ограничивается сознанием через отождествление одного с другим. Я не думаю, что мы можем с этим согласиться. Раз мы считаем, что есть некоторые вещи, лежащие по ту сторону нашего восприятия, значит, мы можем говорить также и о душевном, в существовании которого мы можем убедиться лишь косвенно. Каждый, кто знаком с психологией гипнотизма и сомнамбулизма, знает об известном факте, когда искусственно или болезненно ограниченное сознание не содержит определенных представлений, но ведет себя так, как если бы оно их содержало. Одна женщина с истерической глухотой имела привычку напевать. Врач незаметно садился за пианино и сопровождал очередной куплет в другой тональности, на что больная тут же реагировала продолжением пения уже в новой тональности. У другого пациента была следующая особенность: при виде открытого огня у него возникал "истеро-эпилептический" приступ. При этом его поле зрения было сильно ограничено, то есть он не видел периферией сетчатки (это называют "трубчатым" полем зрения). Но даже если свет попадал в слепую зону, все равно следовал приступ, как если бы пациент этот огонь видел. В симптоматологии таких состояний имеется бесчисленное множество случаев подобного рода, где при всем желании нельзя сказать ничего другого, кроме того, что человек бессознательно воспринимает, думает, чувствует, вспоминает, решает и совершает поступки, то есть делает бессознательно то, что другие делают сознательно. Эти процессы происходят независимо от того, замечает их сознание или нет.
К этим бессознательным душевным процессам относится имеющая немалое значение композиционная работа, которая лежит в основе сновидений. Сон является состоянием, в котором сознание в значительной степени ограничено, однако это отнюдь не значит, что душевное перестает существовать и действовать. Сознание всего лишь отдалилось от него и вследствие беспредметности превратилось в относительную бессознательность. Но, разумеется, душевная жизнь при этом идет своим чередом, равно как и бессознательная душевная жизнь не прекращается во время бодрствования. Доказательства этому найти нетрудно. Эта особая область опыта представляет собой то, что Фрейд назвал "психопатологией обыденной жизни". Наши сознательные намерения и действия часто перечеркиваются бессознательными процессами, само существование которых нас просто ошеломляет. Мы допускаем оговорки, совершаем описки, бессознательно делаем такие вещи, которые прямо-таки с головой выдают то, что мы хотели бы скрыть, или то, о чем мы сами никогда не знали. "Оговорка выдает правду", - говорит одна старая пословица. Факт частой встречаемости таких явлений лежит в основании и диагностического ассоциативного эксперимента, который всегда с пользой применяется там, где отсутствует либо желание, либо возможность что-то высказать.
Однако классические примеры бессознательной душевной деятельности поставляются патологическими состояниями. Вся симптоматика истерии, неврозов навязчивых состояний, фобий, а также большая часть симптоматики Dementia praecox, или шизофрении, - самого распространенного душевного заболевания - основывается на бессознательной душевной деятельности. Поэтому мы можем, пожалуй, говорить о существовании бессознательной души. Она, конечно же, недоступна нашему непосредственному наблюдению - ведь иначе она и не была бы бессознательной, - а может быть только выведена. А наш вывод будет таков: "Это так, как если бы..." - и не более.
Итак, бессознательное также относится к душе. Можем ли мы теперь по аналогии с различными содержаниями сознания говорить также и о содержаниях бессознательного? Ведь тем самым мы постулировали бы наличие в бессознательном другого сознания. Я не хочу останавливаться здесь на этом деликатном вопросе, который обсуждался мною в другой связи, а ограничусь вопросом иным: однородно ли бессознательное по своей природе? На этот вопрос можно ответить только эмпирически, а именно с помощью встречного вопроса: имеются ли веские основания для проведения таких различий?
Я абсолютно не сомневаюсь в том, что любая работа, обычно совершающаяся в сознании, может точно так же протекать и в бессознательном. Существует множество примеров, когда интеллектуальная проблема, оставшаяся не решенной в часы бодрствования, была разрешена во сне. Например, я знаю книжного эксперта, который на протяжении многих дней тщетно пытался изобличить одного мошенника-банкрота. В один из этих дней он безуспешно бился над этим до полуночи, а затем отправился спать. В три часа утра его жена услышала, как он встал и прошел в свой кабинет. Она последовала за ним и увидела, как тот за своим рабочим столом усердно делает записи. Примерно через четверть часа он вернулся в постель. Утром он ничего не помнил. Он снова принялся за работу и обнаружил сделанный его собственной рукой ряд записей, которые целиком и полностью объясняли запутанный случай.
В рамках своей практической работы мне уже более двадцати лет приходилось заниматься сновидениями. Бесчисленное множество раз я наблюдал, как мысли и чувства, которых не было днем, впоследствии проявлялись в сновидении и таким образом косвенно достигали сознания. Сновидение как таковое, несомненно, является содержанием сознания, ведь иначе оно бы вовсе не могло быть объектом непосредственного опыта. Но раз оно выносит материалы, которые прежде не были представлены в сознании, то мы, наверное, должны согласиться с тем, что эти содержания уже и ранее каким-то образом существовали психически в бессознательном состоянии, а в сновидении лишь впервые предстали перед ограниченным сознанием, или, если можно так выразиться, перед "остатками сознания". Сновидение относится к совершенно обычным явлениям. Его можно рассматривать как вторгшуюся в сознание равнодействующую бессознательных процессов.
Будучи вынужденными на основании опыта признать, что все категории сознания могут быть бессознательными и в качестве бессознательных процессов могут воздействовать на сознание, мы тем самым подходим к вопросу, который, вероятно, может показаться неожиданным: имеет ли сновидения само бессознательное? Другими словами: проникают ли также и в эту скрытую мраком область души равнодействующие еще более глубоких и - если это возможно - еще более бессознательных процессов? На этот парадоксальный вопрос пришлось бы ответить, пожалуй, отрицательно как на чересчур авантюрный, если бы не имелось фактических оснований, делающих все же такую гипотезу вполне вероятной.
Прежде всего нам нужно представить себе, каким должен быть пример, который сумел бы убедить нас в том, что и бессознательное тоже имеет сновидения. Если от нас требуется доказать, что сновидения являются содержаниями сознания, то нам надо просто показать, что оно включает содержания, по своим свойствам и характеру полностью противостоящие прочим, рационально объяснимым и понятным содержаниям. Если же теперь мы захотим доказать, что и у бессознательного есть свои сновидения, то нам нужно аналогично поступить и с его содержаниями. Пожалуй, будет проще всего, если я проиллюстрирую это одним практическим примером.
Речь идет об одном двадцатисемилетним мужчине, офицере. Он жаловался на сильные приступы боли в области сердца, словно там застряла пуля, и на колющие боли в левой пятке. Симптомов, указывающих на органику, не было. Приступы продолжались уже около двух месяцев, и пациент, поскольку порой он не мог даже ходить, был уволен с военной службы. Различные курсы лечения нисколько не помогли. Непосредственный опрос по поводу предыстории его заболевания не выявил никаких отправных точек. У самого пациента тоже не было никаких догадок относительно причин его заболевания. Он производил впечатление бодрого, несколько легкомысленного человека, слегка по-театральному "ухарского", типа "эх, где наша не пропадала!" Поскольку анамнез ничего не дал, то я задал вопрос о его сновидениях. И здесь сразу же выявилась причина болезни. Непосредственно перед возникновением невроза девушка, в которую он был влюблен, отказала ему и обручилась с другим человеком. Он скрывал от меня всю эту историю как несущественную - "Глупая женщина - найдется другая, если не хочет эта - такого парня, как я, это нисколько не беспокоит". Подобным способом он обходился со своим разочарованием и со своей подлинной болью. Теперь же его аффекты вышли на поверхность. Одновременно исчезли боли в сердце, а после нескольких слезных излияний прошел также и ком в горле. "Боль в сердце", поэтический оборот, здесь стала фактом, потому что гордость не позволяла ему переносить эту боль в форме душевного страдания. Ком в горле, так называемый globus hystericus, образуется, как всем известно, от проглоченных слез. Его сознание просто-напросто отстранилось от неприятных для себя содержаний. Поэтому, предоставленные самим себе, они смогли достичь сознания только косвенным путем - в виде симптомов. Такие рационально вполне объяснимые и потому непосредственно очевидные процессы могли бы столь же успешно протекать и в сознании, если бы этому не мешала его мужская гордость.
Что же касается третьего симптома - боли в пятке, то он так и не исчез. Он (симптом) не имеет ничего общего с только что изображенной картиной. Сердце не связано с пяткой, и оно, естественно, не выражает при помощи пятки свою боль. Рациональным путем вообще невозможно понять, почему дело здесь не ограничилось двумя другими симптомокомплексами. Разумеется, было бы вполне достаточно, и в теоретическом отношении тоже, если бы в результате осознания вытесненной душевной боли появилась нормальная печаль, а вместе с тем наступило бы и выздоровление.
Поскольку сознание пациента не смогло дать мне в данном случае никакой отправной точки относительно пяточного симптома, я снова обратился к прежнему методу, к сновидениям. Пациенту приснилось, что его укусила в пятку змея и он сразу же оказался парализован. Это сновидение внесло ясность в отношении пяточного симптома. У пациента болит пятка, потому что туда его ужалила змея. С таким странным содержанием рациональное сознание ничего поделать не может. Нам удалось непосредственно понять, почему у него болит сердце, но то, что у него должна болеть также и пятка, выходит за рамки рационального понимания. Пациент растерянно стоит перед этими фактом.
Следовательно, здесь мы имеем дело с содержанием, странным образом проникшим в зону бессознательного и возникшим, пожалуй, в другом, более глубоком слое; рациональным путем разгадать его уже невозможно. Следующая аналогия с этим сновидением выражает, очевидно, суть его невроза. Девушка своим отказом нанесла ему укол, который парализовал его и сделал больным. Из дальнейшего анализа сновидения была получена еще одна, новая часть предыстории, которая стала понятной пациенту только теперь: он был любимцем своей несколько истеричной матери. Она чрезмерно жалела его, восхищалась им, нежила, отчего он стал слегка похож на девушку. Спустя некоторое время он неожиданно взял мужской разбег и пошел в армию, где с помощью "ухарства" ему удалось скрыть внутреннюю женственность. Даже мать в известной степени была им шокирована.
Очевидно, речь здесь идет о той самой древней змее, которая издавна была особой подружкой Евы. "Он наступит тебе (змее) на голову, а ты схватишь его за пятку", - говорится в "Генезисе" молодым поколением, пришедшим на смену Еве, руководствуясь гораздо более древним египетским гимном, который нужно было прочесть вслух или спеть каждому, кто был ужален змеей, чтобы выздороветь:
Старость Бога раздвинула его уста,
И на почву стекла слюна.
Своими руками Исис смешала ее с землей
И сделала червя,
Похожего на копье.
Его, неживого, обвила вокруг лица
И бросила свернутого в клубок на дорогу,
По которой любил бродить
Великий Бог по двум своим странам.
Досточтимый Бог, сияя, шел впереди,
В сопровождении богов, служивших фараону,
Как всегда, он вышел на прогулку.
И тут ужалил его почтенный червь.
Он застучал зубами,
Задрожал всем телом,
А яд достиг плоти,
Как Нил достигает своих краев.
Осознанное знание Библии пациентом составляет жалкий минимум. Вероятно, однажды он в рассеянности слышал об укусе змеей в пятку, а потом об этом забыл. Но нечто глубоко бессознательное в нем слышало об этом и не забыло, а в удобном случае снова напомнило - та часть бессознательного, которая, очевидно, любит выражаться мифологически, потому что такой способ выражения наиболее ей соответствует.
Однако какому виду духа соответствует символический или метафорический способ выражения? Он соответствует первобытному духу, язык которого владеет не абстракцией, а простыми естественными и "неестественными" аналогиями. Этот дух почтенной древности столь же далек от той психики, которая вызывает боли в сердце и globus, как бронтозавр от скаковой лошади. Сон о змее раскрывает нам фрагмент психической деятельности, не имеющей уже ничего общего с современной индивидуальностью сновидца. Она совершается, если можно так выразиться, как бы в некоем более глубоком слое, и только равнодействующая ее прорывается в более высокий слой, где лежат вытесненные аффекты, оставаясь одновременно столь же чуждой этому слою, как сон сознанию. И если для того, чтобы понять сон, мы должны применить определенную аналитическую технику, то здесь для того, чтобы суметь постичь смысл детали, возникшей в более глубоком слое, нам необходимы знания мифологии.
Разумеется, мотив змеи не является индивидуальным приобретением сновидца, ибо сны про змею очень часты, даже у жителей больших городов, которые настоящей змеи вообще, наверное, никогда не видели.
Однако можно было бы возразить: змея в сновидении является не чем иным, как наглядно представленной языковой фигурой. Ведь говорят же об определенных женщинах, что они лживы как змеи, говорят о змее-искусителе и т.д. Мне кажется, что в данном случае это возражение вряд ли обоснованно, однако привести строгое доказательство этому было бы, пожалуй, нелегко, потому что змея и в самом деле является распространенной языковой фигурой. Надежное доказательство может быть приведено лишь тогда, когда удастся отыскать случай, в котором мифологическая символика не будет ни распространенной языковой фигурой, ни криптомнезией, - то есть должна быть исключена возможность того, что сновидец читал, видел или слышал где-либо или когда-то был знаком с мотивом сновидения, забыл его, а потом вновь бессознательно вспомнил. Такое доказательство, будь оно найдено, имело бы огромное значение. Оно означало бы, что рационально объяснимое бессознательное, состоящее из, так сказать, искусственных бессознательных материалов, является лишь поверхностным слоем, что под ним лежит абсолютное бессознательное, которое никак не связано с нашим личным опытом. Оно, следовательно, было бы психической деятельностью, независимой от сознательной души и даже верхних слоев бессознательного, не тронутой личным опытом и, наверное, ему недоступной. Это была бы своего рода надындивидуальная душевная деятельность, коллективное бессознательное, как я его назвал, в противоположность поверхностному, относительному или личному бессознательному.
Прежде чем мы будет искать такое доказательство, я хотел бы ради точности изложения сделать еще несколько замечаний относительно сновидения о змее. Складывается впечатление, что эти гипотетические, более глубокие слои бессознательного, коллективного бессознательного, как бы перевели опыт познания женщин в образ укуса змеей и тем самым возвысили его, по сути, до мифологического мотива. Причина и еще более цель этого поначалу непонятны. Если, однако, мы примем во внимание принцип, согласно которому симптоматик болезни одновременно представляет собой естественную попытку лечения - боли в сердце, например, являются попыткой извержения эмоций, - то, пожалуй, и пяточный симптом мы должны рассматривать как попытку своего рода лечения. Как показывает сновидение, благодаря этому симптому на ступень мифологического события поднимаются не только недавние разочарования в любви, но вместе с тем вообще все прочие разочарования, например, в школе и т.д., - как будто в результате этого пациенту каким-то образом была оказана помощь.
Наверно, это покажется нам совершенно невероятным, однако древние египетские жрецы-врачеватели, воспевавшие укус змеи в гимне о змее Исис, верили в эту теорию; и не только они, но и весь древний первобытный мир всегда верил в волшебство аналогий - здесь речь идет именно о психологическом феномене, лежащем в основе волшебства аналогий.
Мы не можем считать это лишь древним, лежащим далеко в прошлом суеверием. При внимательном чтении текстов месс постоянно наталкиваешься на тот знаменитый "как", которым в зависимости от обстоятельств начинается аналогия, с помощью которой должно произойти изменение. В качестве яркого примера я хотел бы процитировать "Святую субботу" о добывании огня. Как известно, раньше огонь высекался из камня; еще раньше он добывался путем бурения дерева, что было прерогативой церкви. В молитве священников по этому поводу говорится: "Боже, Ты, который через Сына Своего, зовущегося краеугольным камнем, принес огонь Своего сияния верующим: освяти этот новый, высеченный из кремня огонь для нашей будущей пользы". Через аналогию с Христом, как с краеугольным камнем, кремень в известной степени возвеличивается до самого Христа, разжигающего новый огонь.
Рационалист, возможно, посмеется над этим. Но в нас затронуто этим нечто глубокое, и не только в нас, но и в миллионах христиан, пусть мы и называем это всего лишь красотой. Затронутое в нас - это те дальние задние планы, те самые древние формы человеческого духа, которые мы не приобрели, а унаследовали с туманных времен древности.
Если бы такая надындивидуальная душа существовала, то, наверное, все переведенное на ее язык образов было бы лишено личного, а будь это осознано, то печаль казалась бы нам, наверное, с точки зрения вечности уже не моей печалью, а печалью мира, не обособляющей и разделяющей болью, а болью без горечи, связывающей всех нас, людей, вместе. То, что это может исцелять, - искать доказательств этому нам, наверное, не надо.
Но существует ли на самом деле такая надындивидуальная душевная деятельность - на этот счет я до сих пор не привел доказательства, которое удовлетворяло бы всем требованиям. Мне бы хотелось сделать это теперь и опять в форме примера: речь идет об одном душевнобольном в возрасте около тридцати лет, страдающем параноидной формой Dementia praecox. Он заболел рано, сразу по достижении двадцатилетнего возраста. С детских лет он являл собою редкую смесь интеллекта, упрямства и фантазерства. Он был обычным приказчиком и служил писарем в одном консульстве. Видимо, в качестве компенсации его крайне скромного существования у него развилась мания величия, и он стал считать себя Спасителем. Он страдал галлюцинациями и временами приходил в состояние сильного возбуждения. Когда же он был спокоен, ему позволяли свободно прогуливаться по коридору. Однажды я застал его там за следующим занятием: он смотрел из окна на солнце, жмурился и при этом как-то странно двигал головой в разные стороны. Он тут же взял меня под руку и сказал, что хочет мне кое-что показать: я должен, глядя на солнце, моргать и тогда я смогу увидеть солнечный penis. Если я буду производить движения головой, то буду одновременно двигать и солнечный penis, а это в свою очередь порождает ветер.
Это наблюдение было сделано мною в 1906 году. В 1910 году, когда я занимался изучением мифологии, мне попалась в руки книга Дитериха - обработка одной части так называемого "Парижского волшебного папируса". По мнению Дитериха, данный отрывок представляет собою литургию культа Митры. Он состоит из ряда предписаний, обращений и видений. Одно из этих видений описывается так: "Подобным образом будет видимой и так называемая труба, источник обыкновенного ветра. Ибо ты увидишь нечто похожее на трубу, свисающую с солнечного диска, бесконечную в направлении запада, как восточный ветер; для того, чтобы увидеть ее в области востока, нужно сделать все то же самое, только повернув лицо в другую сторону". Подходящее для обозначения трубы греческое слово означает духовой инструмент, а словосочетание у Гомера - "густой поток крови". Очевидно, поток ветра устремляется из солнца через трубу.
Видение моего пациента в 1906 г. и изданный только в 1910 г. греческий текст, пожалуй, совершенно независимы друг от друга, так что даже предположение о криптомнезии с его стороны и о передаче мыслей с моей стороны полностью исключается. Нельзя отрицать явного параллелизма обоих видений, однако можно было бы утверждать, что это чисто случайное сходство. В таком случае мы не могли бы ожидать, следовательно, ни связи с аналогичными представлениями, ни внутреннего смысла видения. Но на самом деле все обстоит иначе, ведь эта труба изображена даже не некоторых картинах средневекового искусства в виде своеобразного шланга, спускающегося с небес под юбку Марии. Через него в образе голубя прилетел Святой Дух для оплодотворения девы. Святой Дух, как мы знаем из троицыного чуда, в древнем представлении является могучим ветром, - "ветер веет где хочет". Animo descensus per orbem solis tribuitor - дух спускается с помощью солнечного круга - это воззрение является достоянием всей поздней классической и средневековой философии.
Поэтому я не могу обнаружить в этих видениях ничего случайного, напротив, я усматриваю в них оживление существующих испокон веков представлений, которые могут вновь и вновь обнаруживаться в самых разных головах и в самые разные времена, то есть это не унаследованные представления!
Я так подробно остановился на этом случае умышленно, с целью дать конкретное представление о той глубинной душевной деятельности, то есть о коллективном бессознательном. Обобщая сказанное, мне хотелось бы отметить, что мы должны некоторым образом различать три ступени души: 1) сознание; 2) личное бессознательное, состоящее прежде всего из всех тех содержаний, которые стали бессознательными либо в силу того, что они потеряли свою интенсивность и поэтому оказались забытыми, либо же потому, что от них отстранилось сознание (так называемое вытеснение); кроме того, сюда можно включить те содержания, отчасти перцепции, которые из-за слишком малой интенсивности никогда не достигали сознания и все же каким-то образом проникли в психику; 3) коллективное бессознательное, являющееся вотчиной возможных представлений, но не индивидуальной, а общечеловеческой, и даже общеживотной, и представляющее собой фундамент индивидуальной психики.
Весь это душевный организм в точности соответствует телу, которое хотя и имеет всегда индивидуальные вариации, однако в главных своих чертах является общим для всех людей, и структура которого по-прежнему сохраняет полные жизни элементы, связывающие его с беспозвоночными, а в конечном счете даже и с простейшими. Теоретически вполне возможно, что из коллективного бессознательного заново рождается не только психология червя, но и психология одноклеточных.
Все мы убеждены, что было бы совершенно невозможно понять живой организм вне его связи с условиями внешней среды. Существует бесчисленное множество биологических фактов - слепота живущей в гроте саламандры, своеобразие кишечных паразитов, особая анатомия приспособленных к жизни в воде позвоночных животных, - объяснить которые можно только реакцией на внешние условия.
То же самое относится и к душе. Ее своеобразная организация также должна быть самым тесным образом связана с условиями внешней среды. От сознания мы можем ожидать приспособительных реакций и проявлений, ибо сознание в известной степени является частью души, ограничивающейся в основном непосредственно происходящими событиями; и наоборот, от коллективного бессознательного, как от общей души, не имеющей временных пределов, мы можем ожидать реакции на самые общие и всегда имеющиеся условия психологической, физиологической и физической природы.
Коллективное бессознательное, видимо, состоит - насколько мы вообще вправе судить об этом - из чего-то вроде мифологических мотивов или образов; поэтому мифы народов являются непосредственными проявлениями коллективного бессознательного. Вся мифология - это как бы своего рода проекция коллективного бессознательного. Наиболее ярко это выявляется в восприятии звездного неба, хаотические формы которого были организованы благодаря образной проекции. Этим же объясняются утверждения астрологии о влиянии звезд; они являются не чем иным, как бессознательным интроспективным восприятием деятельности коллективного бессознательного. Подобно тому как на небо спроецировались образы расположения звезд, в легендах и сказках или же на исторические персонажи также в свою очередь спроецировались им подобные и прочие фигуры. Поэтому мы можем исследовать коллективное бессознательное двумя способами: либо через мифологию, либо путем анализа индивида. Но поскольку последний материал мне трудно изложить здесь доступным образом, я вынужден буду ограничиться первым. Однако просторы мифологии настолько необъятны, что даже в этом случае нам придется ограничиться лишь несколькими типами. Столь же бесконечно и число внешних условий, поэтому и тут тоже мы имеем возможность остановиться только на некоторых типах.
Как живое тело с присущими ему особыми качествами является системой приспосабливающих к условиям внешней среды функций, так и душа должна обнаруживать подобные же органы или функциональные системы, соответствующие закономерным физическим событиям. Под этим я подразумеваю не функцию восприятия, связанную с органами чувств, а скорее особого рода психические явления, параллельные физическим закономерностям. Так, например, ежедневный путь солнца и смена дня и ночи должны, наверное, психически отображаться в форме запечатленного с давних времен образа. Удостовериться в существовании такого образа теперь невозможно, но то, что мы находим вместо него, являет собой более или менее фантастические аналогии физического процесса: каждое утро из моря рождается Герой-бог, он садится в солнечную колесницу. На западе его поджидает Великая мать, которая вечером его проглатывает. Он странствует в животе дракона по дну полуночного моря. После ужасной борьбы с ночным змеем он вновь рождается утром.
Этот мифологический конгломерат, несомненно, содержит отображение физического процесса, причем это настолько очевидно, что многие исследователи, как известно, считают подобные мифы изобретением первобытных людей для объяснения физических процессов. И здесь верно по крайней мере то, что именно на этой материнской почве произросли естественная наука и натурфилософия. Однако я считаю маловероятным, чтобы первобытный человек придумывал вещи, подобные некоторой физической или астрономической теории исключительно из потребности в объяснении.
Итак, первое, что мы можем сказать о мифическом образе, состоит в следующем: очевидно, что в таком фантастическом искаженном виде физический процесс проник в психику и там закрепился, вследствие чего даже сегодня бессознательное по-прежнему репродуцирует подобные образы. Теперь, естественно, встает вопрос: почему психика регистрирует не реальный процесс, а лишь вызванную им фантазию по его поводу?
Почему это происходит, сразу же становится ясным, если перенестись в душу первобытного человека. Ибо он живет в такой "participation mystique" с миром, как назвал этот психологический феномен Леви-Брюль, что между субъектом и объектом существует далеко не такое абсолютное различие, как в нашем рациональном мышлении. Что происходит вовне, то происходит и в нем самом, а то, что происходит в нем, то происходит и вовне. В связи с этим приведу один очень красивый случай, который я наблюдал, когда останавливался у элгонов - первобытного племени на Маунт-Элгон в Восточной Африке. У них есть такой обычай: во время солнечного восхода они плюют на руки и подставляют их солнцу, как только оно поднимется из-за горизонта. Поскольку слова "athista" одновременно значит и бог, и солнце, я спросил: "Солнце - это бог?" Они ответили "нет" с таким хохотом, будто я произнес несусветную глупость. Так как солнце в этот момент находилось как раз в зените, я указал на него и спросил: "Если солнце находится здесь, вы говорите, что оно не бог, но когда оно там, на востоке, то вы говорите, что оно бог". В ответ на это наступило растерянное молчание, пока один старый вождь не взял слово и не сказал: "Да, это так. Верно, там вверху солнце не бог, но когда оно восходит, это бог (или тогда оно бог)". Какая из этих двух версий является правильной - первобытному духу безразлично. Восход солнца и связанное с ним чувство избавления являются для него (духа) тем же единым божественным событием, как едины ночь и связанное с ней чувство страха. Естественно, его аффект ближе ему, чем физика, поэтому он регистрирует свои аффективные фантазии; так, ночь означает для него змея и холодное дыхание духа, утро же, напротив, - рождение прекрасного бога.
Наряду с мифологическими теориями, выводящими все из солнца, существуют также и лунные теории, которые пытаются представить в той же роли луну. Это результат бесчисленного множества мифов о луне, среди которых немало таких, где Луна является женой Солнца. Луна - это изменчивое переживание ночи. Поэтому она совмещается с сексуальным переживанием первобытного человека, с женщиной, которая является для него тоже событием ночи. Но Луна (Месяц) может быть также и обделенным братом Солнца, ибо аффективные и злые мысли о власти и мести часто нарушают ночной сон. Луна - это то, что нарушает сон, она также и хранилище усопших душ, ибо во сне возвращаются мертвые, а в тревожной бессоннице являются призраки прошлого. Поэтому Луна означает также и безумие. Переживания подобного рода и есть то, что закрепилось в душе вместо изменчивого образа Луны.
Не бури, не гром и молния и не дождь и тучи запечатлеваются в душе в виде образов, а вызванные аффектом фантазии. Однажды я пережил очень сильное землетрясение, и мое первое непосредственное ощущение было таково, как будто я стоял не на хорошо знакомой твердой почве, а на шкуре гигантского животного, которое дрожало. Запечатлелось не физическое явление, а этот образ. Проклятия человека опустошительным грозовым бурям, его страх перед разбушевавшейся стихией очеловечивают страсти природы, и чисто физическая стихия превращается в разгневанного бога.
Подобно тому как внешние физические условия вызывают аффективные фантазии, их вызывают также и физиологические условия, физиологические влечения. Сексуальность представляется в виде бога плодородия, в виде по-животному сладострастной женщины-демона, в виде самого черта с дионисьими козлиными ногами и непристойным жестом или же, наконец, в виде вызывающей страх, извивающейся змеи.
Голод превращает пищевые продукты в богов, которым мексиканские индейцы ежегодно предоставляли даже каникулы для отдыха, во время которых не употреблялись в пищу привычные продукты. Древние фараоны превозносились как едоки богов. Осирис - это пшеница, сын земли, бог, которого съедают так же, как и Якхоса - таинственного бога элейзинистских мистерий. Бык Митры - это съедобные плоды земли.
Внешние психологические условия оставляют, естественно, такие же мифологические следы. Опасные ситуации, будь то физическая опасность или угроза душе, вызывают аффективные фантазии, а поскольку такие ситуации типичны, то в результате этого образуются и одинаковые архетипы, как я назвал все мифологические мотивы.
Драконы обитают в реках, чаще всего возле бродов или других опасных переправ, джинны и прочая нечисть - в безводных пустынях или в опасных ущельях, духи мертвых поселяются в зловещих зарослях бамбукового леса, коварные русалки и водяные змеи - в морских глубинах и водяных пучинах. Могучие духи предков или боги живут в выдающихся людях, пагубная сила фетиша сидит в чуждом и необычайном. Болезнь и смерть не бывают естественными, а всегда вызываются духами или колдовством. Само оружие, которое убило, - это мана, то есть оно наделено необыкновенной силой.
А как же, спросят меня, обстоит дело с самыми обычными и непосредственными явлениями: с мужем, женой, отцом, матерью, ребенком? Эти самые обычные и вечно повторяющиеся реальности создают мощнейшие архетипы, постоянную деятельность которых можно по-прежнему непосредственно распознать повсюду даже в наше полное рационализма время. Возьмем, например, христианскую догму: Троицу составляют Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Святой Дух, который изображается в виде птицы Астарты, голубя, называвшегося во времена раннего христианства Софией и имевшего женскую природу. Почитание Марии в новой церкви является очевидной заменой этого. Здесь мы имеем дело с архетипом семьи "на небесах", как выразился Платон, интронизированным в виде последней тайны. Жених Христос, невеста Церковь, купель для крещения "Лоно церкви", как она все еще называется в тексте "Благословенный источник". Святая вода смешивается с солью - своего рода околоплодная жидкость или морская вода. Иеросгамос, священная свадьба, празднуется только что упомянутыми бенедиктинцами на Святой субботе, где горячая свеча, как фаллический символ, трижды погружается в крестную купель, чтобы оплодотворить воду, предназначенную для крещения, и наделить ее способностью вновь производить на свет крестника. Мана-человек, знахарь, - это pontifex maximus, папа, церковь - mater ecclesia, magna mater магической силы, люди же - беспомощные и лишенные милости дети.
Осадок всего сверхсильного, аффективного и богатого образами опыта предков, связанного с отцом, матерью, ребенком, мужчиной и женщиной, с магической личностью, опасностями душе и телу, возвысил эту группу архетипов бессознательным признанием их огромных психических сил до высших формирующих и регулирующих принципов религиозной и даже политической жизни.
Я обнаружил, что рациональное осмысление этих вещей ничуть не снижает их ценности, даже наоборот, помогает не только почувствовать, но и увидеть их огромное значение. Эта мощная проекция позволяет католику пережить в осязаемой действительности значительную часть своего коллективного бессознательного. Ему не нужно стремиться к авторитету, превосходству, откровению, слиянию в вечным и непреходящим; это есть уже сейчас, и оно ему доступно: в святынях любого алтаря для него живет Бог. И напротив, протестанту и еврею такое стремление присуще, ибо первый некоторым образом разрушил земную плоть божества, другой же ее никогда и не создавал. У обоих архетипы, которые стали для католического христианства видимой и живой действительностью, лежат в бессознательном. К сожалению, я не могу здесь более глубоко вдаваться в достойные внимания различия установки нашего культурного сознания по отношению к бессознательному. Я бы только хотел указать, что вопрос об установке является спорным и относится, пожалуй, к самым большим проблемам человечества.
Это сразу же становится понятным, если уяснить себе, что бессознательное, как совокупность архетипов, является осадком всего, что было пережито человечеством, вплоть до его самых темных начал. Но не мертвым осадком, не брошенным полем развалин, а живой системой реакций и диспозиций, которая невидимым, а потому и более действенным образом определяет индивидуальную жизнь. Однако это не просто какой-то гигантский исторический предрассудок, но источник инстинктов, поскольку архетипы ведь не что иное, как формы проявления инстинктов. А из жизненного источника инстинкта вытекает, в свою очередь, все творческое, а потому бессознательное - это не только историческая обусловленность; оно порождает также и творческий импульс - подобно природе, которая крайне консервативна, но своими актами творения уничтожает собственную же историческую обусловленность. Поэтому неудивительно, что перед людьми всех времен и народов всегда остро стоял вопрос: как лучше всего обходиться с этим невидимым условием? Если бы сознание никогда не было отделено от бессознательного - событие, символизированное и вечно повторяющееся в образах падения ангела и непослушания прародителей, - то эта проблема просто не возникла бы, так же как не возник бы и вопрос о приспособлении к внешним условиям.
Благодаря наличию индивидуального сознания осознаются трудности не только внешней, но и внутренней жизни. Первобытному же человеку влияния бессознательного представляются такой же противоборствующей силой, с которой он должен каким-то образом обходиться, как и противостоящий ему осязаемый внешний мир. Этой цели служат его бесчисленные магические обряды. На более высокой ступени цивилизации этой же цели служат религия и философия, и если такая система приспособления начинает опровергаться и ставиться под сомнение, то появляется общее беспокойство и возникают попытки найти новые, более адекватные формы обхождения с бессознательным.
Однако мы со своими современными представлениями далеки от всего этого. Когда я говорю о силах задних планов души, о бессознательном, и сравниваю их реальность с осязаемым миром, то часто встречаю недоверчивый смех. В ответ на это я должен спросить, сколько в наш образованный век существует людей, которые по-прежнему преклоняются перед теорией маны и призраков, то есть, другими словами, сколько у нас существует миллионов Christian Scientists и спиритов? Я мог бы задать еще ряд подобных вопросов. Они могут наглядно проиллюстрировать тот факт, что проблема невидимой душевной обусловленности по-прежнему столь же жизненна, как и прежде.
Коллективное бессознательное является огромным духовным наследием, возрожденным в каждой индивидуальной структуре мозга. Сознание же, наоборот, является эфемерным явлением, осуществляющим все сиюминутные приспособления и ориентации, отчего его работу, скорее всего, можно сравнить с ориентировкой в пространстве. Бессознательное содержит источник сил, приводящих душу в движение, а формы или категории, которые все это регулируют, - архетипы. Все самые мощные идеи и представления человечества сводимы к архетипам. Особенно это касается религиозных представлений. Но и центральные научные, философские и моральные понятия не являются здесь исключениями. Их можно рассматривать как варианты древних представлений, принявших свою нынешнюю форму в результате использования сознания, ибо функция сознания заключается не только в том, чтобы воспринимать и узнавать через ворота разума мир внешнего, но и в том, чтобы творчески переводить мир внутреннего во внешнее.
|
Постановка вопроса "Душа и земля" звучит несколько поэтично. По контрасту здесь невольно напрашивается мысль о "небесной обусловленности" души, подобно тому как в китайском учении о душе различают души шен и гуй, первая из которых относится к небу, а последняя - к земле. Но так как мы, люди Запада, ничего не знаем о субстанциях души, а потому и не можем ответить на вопрос, есть ли в душе нечто от неба и, наоборот, нечто земное, то, видимо, нам придется довольствоваться тем, что будем вести речь о двух различных способах рассмотрения или о двух внешних аспектах сложного феномена, называемого нами душой. Вместо того, чтобы говорить о небесной душе, можно рассматривать душу как не имеющую причинных связей творческую сущность, а вместо того, чтобы постулировать душу гуй, можно понимать ее как некое существо, возникшее в силу определенных причин и воздействий. В соответствии с нашей постановкой вопроса последний способ рассмотрения, пожалуй, вполне пригоден; это значит, что душу следует понимать как приспособительную систему, обусловленную внешними земными причинами. Наверное, мне не стоит специально подчеркивать, что такой подход в причинном отношении будет односторонним; даже если он достигнет своей цели, будет верно схвачена только одна сторона души. Другую сторону проблемы придется оставить без внимания, поскольку она не относится к поставленному мною вопросу.
Что касается самого предмета рассмотрения, то есть душевного феномена, то, пожалуй, было бы нелишним определить, что же следует понимать под "душой". Ведь существуют такие воззрения, в которых "душевное" целиком ограничивается сознанием. Сегодня, однако, мы вряд ли можем согласиться с подобным ограничением. Современная психопатология располагает огромным количеством наблюдений за душевной деятельностью, которая совершенно аналогична по функциям сознанию и все же является бессознательной. Можно бессознательно воспринимать, мыслить, чувствовать, вспоминать, принимать решения и поступать. Все, что происходит в сознании, может происходит также и бессознательно. Почему это так - проще всего понять, если представить функции и содержания души в виде ночного ландшафта, на который падает световой конус прожектора. То, что высвечивается и воспринимается, является осознанным, а то, что находится вне восприятия, в темноте, - это и есть бессознательное, которое тем не менее живет и действует. Если сместить световой конус влево или вправо, то содержания, только что бывшие осознанными, погружаются в бессознательное, а новые содержания попадают в поле света сознания. Исчезнувшие в темноте содержания продолжают действовать дальше, но уже косвенно, проявляясь обычно в виде симптомов, чаще всего таких, что были описаны Фрейдом в "Психопатологии обыденной жизни". Существование бессознательных установок и барьеров можно доказать и экспериментально, с помощью ассоциативного эксперимента.
Итак, если принять в расчет опыт психопатологии, то душа предстает перед нами в виде обширной области так называемых психических феноменов, отчасти осознанных, отчасти же бессознательных. Разумеется, бессознательное пространство души недоступно непосредственному наблюдению - иначе оно и не было бы бессознательным, - о нем можно только лишь судить на основании тех воздействий на сознание, которые являются следствием бессознательных процессов. А наши выводы гласят: "Это так, как если бы..." - и не более того.
Здесь я должен остановиться на сущности и структуре бессознательного более подробно, ибо в противном случае я не смогу дать удовлетворительный ответ на вопрос о земной обусловленности души. В этом вопросе речь, пожалуй, должна идти об истоках и фундаментах души, то есть о вещах, которые с древних времен скрыты от нас в потемках, а не о тех банальных фактах восприятия органами чувств и сознательного приспособления к внешнему миру. Последние являются предметом психологии сознания, а я - как уже было сказано - не хочу сводить душу к сознанию. Душа представляет собой гораздо более обширную и непонятную область опыта, чем строго ограниченный световой конус сознания. К душе относится также и бессознательное.
В предыдущем очерке я попытался дать общее представление о структуре бессознательного. Его содержания - архетипы - это, так сказать, скрытые в глубине фундаменты сознательной души, или - если употребить другое сравнение - ее корни, опущенные не просто в землю в узком смысле этого слова, но и в мир в целом. Архетипы представляют собой системы установок, являющихся одновременно и образами, и эмоциями. Они передаются по наследству вместе со структурой мозга, более того, они являются ее психическим аспектом. С одной стороны, они формируют чрезвычайно сильное инстинктивное предубеждение, а с другой - являются самым действенным подспорьем в процессе инстинктивного приспособления. В сущности, они представляют собой, если можно так выразиться, хтоническую часть души, то есть ту ее часть, через которую душа связана с природой или, по крайней мере, в которой связь души с землей и миром наиболее заметна. Влияние земли и ее законов на душу проявляется в этих первообразах, пожалуй, особенно отчетливо.
Данная проблема не только очень запутанна, но и весьма деликатна. При обсуждении этого вопроса мы должны считаться с совершенно необычными трудностями, и прежде всего с тем фактом, что архетип и его функцию скорее следует понимать как часть доисторической, иррациональной психологии, а не как рационально продуманную систему. Позвольте мне следующее сравнение: нам нужно описать и объяснить здание, верхний этаж которого был сооружен в XIX столетии, первый этаж датируется XVI веком, а внимательное изучение каменной кладки вскрывает тот факт, что оно было перестроено из башни XI столетия. В подвале мы обнаруживаем римский фундамент; под подвалом находится засыпанная пещера, в верхних слоях почвы которой встречаются каменные изделия, а в глубоких - остатки фауны того времени. Этот образ дает представление о нашей душевной структуре: мы живем на верхнем этаже и лишь смутно осознаем, что нижний этаж является чем-то очень древним. То, что лежит под поверхностью, нами совершенно не осознается.
Разумеется, это сравнение, как и всякое, хромает; ведь в душе ничто не является мертвым реликтом, все живо, и наш верхний этаж - сознание - находится под постоянным влиянием живого и действующего фундамента. Оно, как и все здание, на нем держится. И подобно свободно возвышающемуся над землей зданию, наше сознание тоже в известной степени находится над землей в воздушном пространстве, имея перед собой широкие просторы. Но чем глубже мы опускаемся, тем уже становится горизонт и тем больше мы погружаемся в сумерки близлежащих предметов и наконец дотрагиваемся до обнаженной каменистой почвы и тем самым соприкасаемся с глубокой древностью, когда охотники за оленями влачили свое убогое существование, защищаясь от стихийных сил суровой природы. Эти люди находились во власти своих животных инстинктов, без которых их существование было бы невозможным. Неограниченное господство инстинктов не уживается с сильным и развитым сознанием. Сознание первобытного человека сродни сознанию ребенка - оно имеет спорадическую природу. И его мир ограничен так же, как мир ребенка. Более того, в нашем детстве, в соответствии с филогенетическим законом, вновь раздается отголосок предыстории развития рода и человечества в целом. В филогенетическом отношении мы произрастаем из темных и тесных глубин земли. В результате этого самые непосредственные факторы превратились в архетипы, а эти первообразы и влияют на нас в первую очередь; потому-то они и кажутся необычайно сильными. Я говорю "кажутся", поскольку то, что в психическом отношении представляется нам самым важным, не обязательно должно было быть или, по крайней мере, не обязательно должно оставаться таким на самом деле.
Что же представляют собой самые непосредственные архетипы? Этот вопрос прямиком ведет нас к проблеме функций архетипов и тем самым в сердцевину проблемы. Но из чего, собственно, мы должны исходить, отвечая на этот вопрос? Из позиции ребенка, или из позиции первобытного человека, или же, наконец, из позиции развитого современного сознания? Каким образом мы можем распознать архетип? И когда вообще мы должны обращаться за помощью к нашей гипотезе?
Я бы хотел высказать предложение: любую психическую реакцию, несоразмерную с вызвавшей ее причиной, необходимо исследовать относительно того, не была ли она обусловлена в то же время и архетипом.
То, что я под этим подразумеваю, мне хочется пояснить следующим примером. Один ребенок испытывал страх перед своей матерью. Убедившись, что никакой рациональной причины для этого не было, например, угрызений совести у ребенка, или насилия со стороны матери, или чего-нибудь еще в этом роде, а также что с ребенком не произошло ничего, что бы могло объяснить этот страх, я предложил рассмотреть ситуацию через призму представлений об архетипах. Обычно такие страхи наступают к ночи и, как правило, проявляются в сновидениях. Накануне мать приснилась ребенку в образе преследующей детей ведьмы. В данном случае сознательным материалом сновидения была сказка о Гензеле и Гретель. Из этого часто делают вывод, что рассказывать ребенку такие сказки не следует, считая, что здесь и коренится причина страха. Разумеется, это всего лишь ошибочная рационализация, и тем не менее ядро истины находится именно здесь, поскольку мотив ведьмы является по меньшей мере вполне подходящей и существующей уже с древних времен формой выражения для детского страха. Потому-то и вообще имеется такая сказка. Инфантильный страх ночи - это типичное явление, повторяющееся всегда и везде и с давних пор выражающееся в типичных мотивах сказок.
Однако сказки - это не что иное, как инфантильные формы легенд, сказаний и суеверий из "религии ночи" первобытного человека. То, что я называю "религией ночи", представляет собой магическую форму религии, смысл и цель которой заключается в обхождении с темными силами, чертями, ведьмами, колдунами и духами. Подобно тому как детская сказка является филогенетическим повторением древней религии ночи, так и детский страх является повторением психологии первобытного человека, филогенетическим реликтом.
То, что этот реликт проявляет известную жизнеспособность, отнюдь не является отклонением от нормы; ведь страх ночи, в той или иной степени свойственный в условиях цивилизации даже взрослому человеку, безусловно, не есть ненормальное явление. Только чрезмерный страх ночи может считаться ненормальным. И вопрос теперь заключается в следующем: при каких условиях эта боязливость усиливается? Может ли такое усиление объясняться только лишь выраженным в сказке архетипом ведьмы или же для объяснения должны быть приведены еще и другие основания?
Пожалуй, мы можем сделать архетип ответственным только за некоторую незначительную, нормальную, степень боязливости; и наоборот, бросающееся в глаза и кажущееся ненормальным ее увеличение должно иметь особые причины. Фрейд, как известно, объясняет этот страх столкновением инцестуозных устремлений ребенка с запретом инцеста. То есть он объясняет с позиции ребенка. Я нисколько не сомневаюсь в том, что дети могут иметь "инцестуозные" стремления в употребляемом Фрейдом широком смысле этого слова. Но у меня вызывает сомнение, можно ли сразу приписывать эти стремления своеобразной детской психологии. Имеются серьезные основания считать, что психика ребенка по-прежнему зависит от психики родителей, особенно матери, причем настолько, что ее следует рассматривать прежде всего в качестве функционального придатка к психике родителей. Психическая индивидуальность ребенка проявится позже, лишь после того, как будет создана устойчивая непрерывность сознания. То, что ребенок вначале говорит о самом себе в третьем лице, является, на мой взгляд, явным доказательством безличности его психологии.
Поэтому я склонен объяснять возможные инцестуозные тенденции ребенка скорее из психологии родителей, так же как любые детские неврозы должны рассматриваться прежде всего в свете родительской психологии. Так, нередко причиной усилившегося инфантильного страха является особая "закомплексованность" родителей, то есть вытеснение и игнорирование ими определенных жизненных проблем. Все, что осаждается в бессознательном, принимает ту или иную архаичную форму.
Если, например, мать вытесняет комплекс, который ей неприятен и вызывает у нее страх, то ей кажется, что ее преследует злой дух - "скелет в шкафу", - как говорят англичане. Эта формулировка означает, что комплекс уже принял форму архетипа. Ее мучают и преследуют "кошмары". Независимо от того, расскажет она теперь или нет "ночную", то есть "страшную", сказку своему ребенку, она заражает его собственной психологией и оживляет в душе ребенка архетипические образы страха. Возможно, у нее существуют эротические фантазии, связанные с другим мужчиной. Ребенок же является наглядным свидетельством ее супружеских отношений. Ее сопротивление им бессознательно направляется на ребенка, который должен быть отвергнут. На архаичной ступени это соответствует его смерти. Тем самым мать превращается в злую, пожирающую детей ведьму.
И в матери, и в ребенке равным образом заложены архаичные возможности представлений, а та причина, которая впервые произвела на свет архетип в процессе человеческой истории и создала его снова и снова, имеется и по сей день, вновь оживляя существующий с давних времен архетип.
Я не случайно выбрал именно этот пример детской манифестации архетипа. Ведь самым непосредственным первообразом является, пожалуй, мать; для ребенка она во всех отношениях - самое близкое и самое сильное переживание, возникающее к тому же в наиболее пластичном возрасте. Поскольку в детском возрасте сознание развито пока еще крайне слабо, то об индивидуальном переживании не может быть и речи: наоборот, мать представляет собой архетипическое переживание; она воспринимается в более или менее бессознательном состоянии не как определенная, конкретная личность, а как мать, как архетип, значение которого изобилует самыми разными возможностями. В последующей жизни этот первичный образ тускнеет и заменяется осознанным, относительно индивидуальным образом, и тогда кажется, что это и есть единственный возможный образ матери. В бессознательном же, напротив, мать, как и прежде, остается могущественным первообразом, который окрашивает и даже определяет в течение индивидуальной и сознательной жизни отношение к женщине, к обществу, к чувствам и к матери, но делает это, разумеется, настолько тонко, что сознание обычно ничего не замечает. Некоторые полагают, что речь идет просто о метафоре. Однако то, что многие мужчины выбирают себе жену, основываясь только на том, что она похожа или, наоборот, не похожа на мать, - факт совершенно конкретный. Мать Германия для немцев, как и la douce France для французов, составляет подоплеку политики, которую нельзя недооценивать и пренебрегать которой могут лишь оторванные от жизни интеллектуалы. Всеобъемлющие недра mater ecclesia столь же мало представляют собой метафору, как и земля-матушка, мать-природа и вообще "материя".
Архетип матери является для ребенка, пожалуй, самым непосредственным. Однако с развитием его сознания в поле его зрения попадает также и отец, оживляя архетип, природа которого во многих отношениях противоположна архетипу матери. Если материнский архетип соответствует китайскому понятию инь, то отцовский - понятию ян. Он определяет отношение к мужчине, к закону и государству, к разуму и духу, к динамике природы. "Отечество" означает границы, то есть определенную локализацию, почва же - это материнская земля, покоящаяся и плодородная. Рейн - это отец, как и Нил, как ветер, буря, гром и молния. Отец - это auctor и авторитет, а потому закон и государство. Он - это то, что приводит само себя в движение подобно ветру, это то, что создает и управляет при помощи невидимых мыслей - воздушных образов. Он - это созидательное дуновение ветра - pneuma - spiritus - atman, дух.
Таким образом, отец также представляет собой могущественный архетип, живущий в душе ребенка. Отец тоже сначала является Отцом, всеобъемлющим образом Бога, динамическим принципом. В течение жизни этот властный образ также отступает на задний план: отец становится имеющей границы, зачастую слишком человеческой личностью. И наоборот, образ отца распространяется на все возможные сферы, соответствующие его значению. Подобно тому как человек открыл для себя природу не сразу, а лишь спустя некоторое время, также постепенно он открывает для себя государство, закон, долг, ответственность и разум. По мере того как развивающееся сознание становится способным познавать, важность родительской личности тает. Но место отца начинает занимать человеческое общество, место матери - семья.
На мой взгляд, было бы неверно говорить, что все то, что становится на место родителей, является не более как возмещением неизбежной утраты родительских первообразов. Как раз то, что занимает их место, есть не просто замена, а уже связанная с родителями действительность, проникшая благодаря родительскому первообразу в душу ребенка. Согревающая, защищающая, кормящая мать является также очагом, укромной пещерой или же хижиной и окружающей растительностью. Мать - это также плодородная пашня, и сын ее - божественная пшеница, брат и друг человека. Мать - это дающая молоко корова и стадо. Отец расхаживает взад и вперед, он беседует с другими мужчинами, он охотится, он путешествует, он воюет, он позволяет подобно грозе разразиться своему плохому настроению, мыслями, скрытыми от остальных, он, словно внезапный штормовой ветер, меняет всю ситуацию. Он - это борьба и оружие, причина всех изменений, он - это бык, раздраженный и необычайно деятельный либо апатичный и ленивый. Он - это образ всех стихийный сил, готовых помочь или навредить.
Со всем этим ребенок сталкивается уже в раннем возрасте, отчасти через родителей, отчасти вместе с ними. Чем больше нивелируется и очеловечивается образ родителей, тем сильнее выступают вперед все те вещи, которые прежде имели вид заднего плана и побочного действия. Земля, на которой играл ребенок, огонь, который его согревал, дождь и буря, от которых он замерзал, всегда были реальностями, но сначала они воспринимались и понимались еще только пробуждавшимся сознанием как свойства родителей. Теперь же материальное и динамическое земли как бы сбрасывают с себя вуаль и предстают в качестве самостоятельных сил, носивших прежде маску родителей. Поэтому они являются не заменой, а реальностью, соответствующей более развитому сознанию.
Однако в процессе такого развития кое-что теряется, а именно, незаменимое чувство непосредственной связи и единства с родителями. Это чувство не просто sentiment, а важный психологический факт, который в совершенно другом контексте был назван Леви-Брюллем "participation mystique". Обозначенный этим тем самым не очень понятным выражением факт играет большую роль не только в психологии первобытного человека, но и в нашей аналитической. Выражаясь кратко, этот факт заключается в единстве бытия в общей бессознательности. Пожалуй, мне следует остановиться на этом несколько подробнее: если у двух людей в одно и то же время проявился один и тот же комплекс, то в результате возникает необычный эмоциональный эффект - проекция, вызывающая между ними либо притяжение, либо отталкивание. Если допустим, я и другой человек этого важного факта не осознаем, то тогда я в какой-то степени с ним (человеком) идентифицируюсь и поэтому начинаю относиться к нему так, как относился бы к этому комплексу, будь он мною осознан.
Такая participation mystique существует между родителями и детьми. Известным для всех примером является теща, которая отождествляет себя с дочерью и таким образом как бы вступает в брак со своим зятем; или отец, который считает, что заботится о своем сыне, наивно заставляя его выполнять свои - то есть отцовские - желания, например, в выборе профессии или при женитьбе. И наоборот, столь же известной фигурой является сын, который отождествляет себя с отцом. Но особенно тесная связь существует между матерью и дочерью, что в данном случае может быть доказано даже с помощью ассоциативного эксперимента. Хотя participation mystique является для конкретного человека фактом неосознанным, тем не менее он всегда чувствует момент, когда она прекращает свое существование. Между психологией человека, отец которого еще жив, и человека, отец которого умер, всегда есть определенное различие. До тех пор пока существует participation mystique с родителями, может сохраняться относительно инфантильный стиль жизни. Вследствие participatiun mystique жизнь такому человеку подается извне в форме бессознательных мотиваций, за которые он не несет никакой ответственности, поскольку они не осознаются. Благодаря инфантильной бессознательности бремя жизни может стать или, по крайней мере, может казаться более легким. Такой человек не одинок, бессознательно он существует вдвоем или втроем. Сын все еще как бы находится в утробе матери и оберегается отцом. Отец заново родился в сыне. Мать омолодила отца и тем самым не потеряла своей молодости. Пожалуй, мне не надо приводить доказательства из психологии первобытного человека. Достаточно будет просто на них сослаться.
С расширением и усилением сознания все это исчезает. Происходящее одновременно с этим распространение образов родителей на внешний мир или, скорее, даже вторжение мира в туман детства уничтожает бессознательное единство с родителями. В первобытных инициациях или в обрядах посвящения в мужчины этот процесс осуществляется даже на уровне сознания. Тем самым родительский архетип отступает на задний план; он, если можно так выразиться, больше уже не "констеллирует". Теперь, правда, возникает определенная participation mystique с родом, обществом, с церковью или нацией. Однако эта партиципация является общей и неиндивидуальной и не предоставляет бессознательному слишком большого поля деятельности. Если кто-нибудь чересчур поддается своему бессознательному и становится слишком простодушным, закон и общество быстро приводят его в сознание. С наступлением половой зрелости появляется возможность для образования новой, личной participation mystique, а вместе с тем и возможность замены утраченного индивидуального компонента в идентификации с родителями. Новый архетип констеллируется следующим образом: у мужчины проявляется архетип женщины, у женщины - архетип мужчины. И эти обе фигуры также были скрыты под маской родительского образа, но теперь они проявляются незавуалированно, хотя и испытывая на себе по-прежнему сильное, зачастую даже решающее влияние со стороны образа родителей. В силу определенных причин, о которых будет сказано ниже, женскому архетипу в мужчине я дал название Анима, а мужскому архетипу в женщине - Анимус.
Чем сильнее бессознательное влияние родительского образа, тем чаще фигура любимого человека выбирается в качестве позитивной или негативной замены родителям. Значительное влияние образа родителей не является отклонением от нормы, напротив, это вполне нормальный, а потому и весьма общий феномен. Даже очень важно, что это так, ибо в противном случае родители не возродились бы в детях, то есть родительский образ был бы утрачен настолько, что перестала бы существовать непрерывность в жизни индивида. Он не смог бы перенести во взрослую жизнь свое детство и в результате на бессознательном уровне оставался бы ребенком, что создает в свою очередь самую благоприятную почву для возникновения в будущем невроза. Он будет страдать от всех тех болезней, которые постигают внеисторических новаторов, будь то отдельные люди или общественные группы.
То, что дети как бы заново вступают в брак со своими родителями, - это в определенном смысле нормально. В психологическом отношении это столь же важно, как важна утрата предков для развития здоровой расы в отношении биологическом. Благодаря этому возникает непрерывность, разумное продолжение жизни прошлого в настоящем. Нездоровыми являются лишь серьезные отклонения в ту или иную сторону.
Поскольку при выборе любимого человека решающим фактором было позитивное или негативное сходство с родителями, то и отделение от образа родителей, а значит и от детства, не было полным. Хотя ради исторической непрерывности детство должно было быть взято с собой, это тем не менее не должно идти в ущерб дальнейшему развитию. Когда-нибудь, примерно к середине жизни, погаснет последний слабый свет детских иллюзий - разумеется, речь идет об идеальном гипотетическом случае, ибо многие люди до конца своих дней так и остаются детьми - и из образа родителей выделится архетип взрослого человека, образ мужчины, каким его с давних времен знала женщина, и образ женщины, который тысячелетиями носит в себе мужчина.
Существует много мужчин, которые абсолютно точно, вплоть до деталей, могут сказать, как выглядит образ женщины, который они в себе носят. Но я редко встречал женщин, которые были бы способны набросать такой же точный образ мужчины. Подобно тому как первообраз матери является обобщенным образом всех матерей прошлого, так и образ Анимы представляет собой надындивидуальный образ, который обнаруживает черты, точь-в-точь совпадающие у многих, совершенно разных в индивидуальном отношении мужчин. Это совпадение здесь столь велико, что на основании этих черт можно было бы воссоздать чуть ли не определенный тип женщины. Поразительно то, что у этого типа полностью отсутствует материнское в обычном смысле этого слова. В лучшем случае она спутница и подруга, в худшем - распутная женщина. Часто эти типы, со всеми их человеческими и демоническими свойствами, бывают достаточно хорошо описаны в фантастических романах, например "She" и "Wisdom's Daughter" Райдера Хаггарда, в "L'Atlantide" Бенуа, фрагментарно в образе Елены во второй части "Фауста", а наиболее кратко и точно в гностической легенде о Симоне Магусе, карикатура которого прослеживается также и в истории об апостолах. Симона Магуса в его путешествиях всегда сопровождала девушка, которую звали Еленой. Симон нашел ее в публичном доме в Тире. Она являла собою новое воплощение троянской Елены. Я не знаю, на каком сознательном уровне мотив Елены и Фауста у Гете опирается на легенду о Симоне. Такую же связь можно обнаружить и в "Wisdom's Daughter", где сознательной непрерывности не имеется уже наверняка.
Отсутствие материнского в обычном понимании этого слова указывает, с одной стороны, на полное отделение от образа матери, с другой - на наличие идеи чисто индивидуально-человеческих отношений, не связанных с природной целью продолжения рода. На современной ступени культуры подавляющее большинство мужчин останавливается на материнском значении женщины, отчего и Анима никак не преодолеет инфантильно-примитивную ступень распутной женщины. Из этого следует, что проституция является основным побочным продуктом цивилизованного брака. Однако в легенде о Симоне и во второй части "Фауста" можно обнаружить символы абсолютного взрослого бытия. Это взрослое бытие есть выход за рамки природы. Христианское и буддистское монашество тоже пытается разрешить эту проблему, но только путем принесения в жертву плоти. Полубогини и богини заменяют здесь человеческую личность, которую могла бы поглотить проекция Анимы.
Тем самым мы вступаем в чрезвычайно спорную область, в которую я не хотел бы здесь далее углубляться. Пожалуй, будет лучше, если мы вернемся к более простой проблеме, а именно к вопросу: каким же образом мы можем распознать существование такого женского архетипа?
До тех пор, пока архетип не спроецирован и не становится любимым или ненавистным в каком-либо объекте, он по-прежнему остается полностью идентифицированным с индивидом и помимо его воли будет в нем выражаться. В таком случае, стало быть, в мужчине будет проявляться его Анима. В нашем языке давно уже имеется слово, характеризующее эту своеобразную установку, - "Раздражение". Это выражение лучше всего трактовать как "одержимость Анимой". То есть речь идет о необузданных эмоциях. Хотя слово "Animositat" употребляют в значении неприятного эмоционального состояния, в действительности, однако, Анима может вызывать также и позитивные чувства.
Сдержанность - это типично мужской идеал. Она достигается путем вытеснения эмоций. Чувство же представляет собой специфически женскую добродетель, и, поскольку мужчина ради достижения своего идеала мужественности подавляет все имеющиеся у него женские черты, он вытесняет также и определенные эмоции, считая их проявлением женской слабости. Тем самым в его бессознательном накапливаются женоподобные качества или сентиментальность, которые, прорываясь наружу, выдают в нем существование женского существа. Как известно, именно очень мужественные мужчины наиболее подвержены внутри себя женским чувствам. Исходя из этого факта можно, пожалуй, объяснить, с одной стороны, значительно большее число самоубийц мужского пола, а с другой - нередко встречающиеся силу и стойкость, свойственные как раз очень женственным женщинам. Если тщательно проанализировать вышедшие из под контроля эмоции мужчины и попытаться при этом реконструировать вероятную личность, от которой исходят эти эмоции, то, скорее всего, мы придем к той самой женской фигуре, которую я называю Анимой. Потому-то и в древней религии также было сформировано понятие женской души, "psyche", или "анимы", а церковное средневековье не без психологической причины поставило вопрос: "Есть ли душа у женщины?"
У женщины все как раз наоборот. Если у нее прорывается наружу Анимус, то это не будут чувства, как у мужчины. В таком случае она начинает вступать в дискуссии и что-нибудь громко доказывать. И сколь произвольны и капризны чувства Анимы, столь же нелогичны и неубедительны женские аргументы. Можно прямо говорить о мышлении Анимуса, не признающем ничьей правоты, оставляющем за собой последнее слово и всегда заканчивающемся фразой "а потому!". Анима - это иррациональное чувство, Анимус - иррациональное суждение.
Насколько позволяет судить мой опыт, мужчине всегда легче понять, что такое Анима. У него есть даже совершенно определенный ее образ, и среди огромного числа женщин он всегда может распознать тех, кто больше всего подходит под тип Анимы. Но, как правило, мне всегда стоило большого труда разъяснить женщине, что такое Анимус, и не было ни одного случая, чтобы женщина сумела дать мне конкретные сведения о личности Анимуса. Из этого я сделал вывод, что Анимус, вероятно, вовсе не имеет личности, которую можно было бы понять определенным образом; другими словами, скорее всего, он представляет собой не единство, а множество. Этот факт, по-видимому, связан с особенностями мужской и женской психологии. На биологической ступени основной интерес женщины состоит в том, чтобы удержать одного мужчину, тогда как для мужчины основной интерес - это завоевать женщину, и по своей природе он редко останавливается на одном завоевании. Таким образом, для женщины решающую роль играет одна мужская личность; и наоборот, отношение мужчины к женщине менее определенное, то есть даже свою жену он может рассматривать как одну среди прочих. Он всегда также подчеркивает законный и социальный характер брака, тогда как женщина видит в нем исключительно личные отношения. Следовательно, сознание женщины ограничивается, как правило, одним мужчиной, в то время как в сознании мужчины существует стремление к выходу за рамки личного, которое при определенных обстоятельствах может идти вразрез со всем личным. Исходя из этого, мы можем предположить, что в бессознательном эта тенденция должна компенсироваться противоположной. Прекрасным подтверждением этому является относительно строго очерченная фигура Анимы у мужчин и столь же неопределенный полиморфизм Анимуса у женщины.
Я вынужден ограничиться здесь изображением Анимы и Анимуса лишь в общих чертах. Но если бы я описал Аниму просто как первообраз женщины, состоящий в основном из иррационального чувства, а Анимуса - только как первообраз мужчины, состоящий из мнений, то это ограничение зашло бы слишком далеко. Обе фигуры представляют собой обширные проблемы, ибо они являются архаичными формами тех психических феноменов, совокупность которых с древних времен называют душой. Они являются также причиной того, что человек вообще испытывает потребность говорить о душах или о демонах.
Ни одно автономное психическое содержание не является внеличностным или объективным. Объективность, внеличностность - это категория сознания. Все же автономные психические факторы имеют личностный характер, начиная с голосов, которые слышат душевнобольные, и кончая призраками медиумов и видениями мистиков. Это же относится к Аниме и Анимусу, которые тоже имеют личностный характер, что можно выразить не иначе как словом "душа".
Здесь, однако, я хотел бы предостеречь от возможного недопонимания. Понятие души, которое я здесь употребляю, скорее можно сравнить с воззрением первобытного человека, например, с душами Ба и Ка египтян, чем, допустим, с христианской идеей "души", которая уже представляет собой попытку философского осмысления метафизической индивидуальной субстанции. Мое сугубо феноменологическое толкование души категорически не имеет с этим ничего общего. Я не занимаюсь психологической мистификацией, а только пытаюсь научно осмыслить архаичные психологические феномены, лежащие в основе веры в душу.
Поскольку фактический комплекс Анимуса и Анимы наиболее соответствует тому, что все времена и народы описывали как душу, то нет ничего удивительного и в том, что, как только начинаешь подбираться вплотную к содержаниям обоих комплексов, сразу сталкиваешься с привносимой ими с собою необычайной атмосферой мистицизма. Там, где проецируется Анима, тут же возникает удивительное чувство исторической сопричастности, которое Гете облек в слова: "Ах, в те времена, которые уже отжили, ты была моей сестрой или женой моею". А Райдер Хаггард и Бенуа, чтобы воздать должное неизбежному историческому чувству, обращаются к Греции и Египту.
Удивительно, но, судя по моему опыту, этот вид мистического историзма у Анимуса отсутствует. Я бы сказал, что он больше занят настоящим и будущим. У него преобладают законодательные наклонности, он предпочитает говорить о том, какими должны быть вещи, или, по крайней мере, дает аподиктический взгляд на факты, которые как раз и являются довольно спорными и неочевидными, причем делает это столь категорично, что в дальнейшем женщина избавляется от слишком тягостных для нее раздумий.
Я могу объяснить себе это различие опять-таки лишь компенсацией по контрасту. Мужчина в своем сознании планирует заранее и старается создать будущее, тогда как ломать себе голову над тем, кем была чья-то прабабушка, - занятие специфически женское. Но именно эта женская генеалогическая тенденция весьма отчетливо, с английской сентиментальностью, проявилась у Райдера Хаггарда, в то время у Бенуа та же тенденция приобрела пикантный привкус "семейной хроники и скандалов". Проявление в форме иррационального чувства идеи реинкарнации тесно связано с Анимой, в то время как женщина, поскольку она не слишком подчинена рационализму мужчины, признает эти же самые чувства вполне осознанно.
Историческое чувство всегда ощущается как нечто значительное и связанное с судьбой. Поэтому оно непосредственно ведет к проблемам бессмертия и божественного. Даже у рационально-скептического Бенуа умершие от любви люди обретают вечность благодаря некоему особому методу мумификации, не говоря уже о процветании мистицизма в "The Return of She" Райдера Хаггарда - кстати, психологическом документе первого порядка!
Так как сам по себе Анимус не является ни чувством, ни склонностью, то этот изображенный здесь аспект у него отсутствует полностью. И все же в самой глубокой своей сущности он тоже историчен.
К сожалению, для Анимуса нет хороших литературных примеров, поскольку женщины пишут меньше, чем мужчины, и, кроме того, если даже и пишут, то им, видимо, недостает в известной степени наивной интроспекции, или же, по крайней мере, они предпочитают хранить результаты этой интроспекции в каком-то другом месте - возможно, как раз потому, что с этим не связано ни одно чувство. Я знаю только один документ, лишенный этих недостатков, - новеллу Мэри Хэй "The Evil Vineyard". В этом совершенно непритязательном повествовании исторический момент Анимуса выступает искусно завуалированным, что, разумеется, было сделано автором непреднамеренно.
Анимус представляет собой имеющееся a priori бессознательное условие для необдуманного суждения. О существовании такого суждения можно узнать только по тому, какая установка возникнет затем в сознании по отношению к определенным вещам. Здесь я должен привести небольшой пример: в одной семье мать окружила своего сына торжественной обстановкой и придавала ему совершенно несоразмерное значение, что в итоге, сразу по наступлении пубертатного возраста, сделало его невротиком. Причина этой бессмысленной установки стала понятной не сразу. Только после более тщательного исследования было выявлено существование бессознательной догмы, которая звучала так: "Мой сын - грядущий мессия". Это - самый обычный случай проявления общераспространенного у женщин архетипа героя, который в форме суждения проецируется либо на отца, либо на мужа, либо на сына и затем бессознательно регулирует поведение. Прекрасным и хорошо всем известным примером этого является Анни Безант, тоже нашедшая Спасителя.
В истории Мэри Хэй героиня сводит с ума мужа своей установкой, основывающейся на бессознательном и ни разу не высказанном предположении, что он гнусный тиран, которого она должна остерегаться как... Это незавершенное "как" она предоставляет досказать своему мужу, который в конечном счете находит подходящую фигуру тирана Чинкесенто и в результате теряет рассудок. Таким образом, исторический характер отнюдь не чужд Анимусу. Но форма его проявления совершенно иная, чем у Анимы. Так же и в религиозной проблематике суждение у Анимуса перевешивает по сравнению с чувством мужчины.
В заключение я хотел бы также заметить, что Анимус и Анима - это не единственные автономные фигуры, или "души" бессознательного. Но в практическом отношении они являются наиболее близкими и важными. Однако, поскольку мне хотелось бы осветить еще одну сторону проблемы земной обусловленности душевной жизни, я оставлю, пожалуй, эту сложную и деликатную область внутреннего опыта и обращусь к другой стороне, где мы не будем больше кропотливо вглядываться в темные задние планы души, а посмотрим вовне на широкий мир повседневных вещей.
Подобно тому как в процессе развития человеческая душа формировалась под влиянием земных условий, так и теперь этот же самый процесс может в известной степени еще раз повториться на наших глазах. Если мысленно переместить значительную часть европейской расы на чужую землю и в другой климат, то можно ожидать, что эта группа людей, даже если не произойдет смешения с чужой кровью, через несколько поколений испытает определенные изменения психического, а возможно, и физического характера. Совсем рядом - у евреев разных европейский стран - мы можем наблюдать заметные различия, которые в первую очередь объясняются только своеобразием народа-хозяина. Не составляет труда отличить испанского еврея от североафриканского, а немецкого от русского. Даже внутри разных типов русских евреев опять-таки можно найти различие между польским, северорусским и казачьим типами. Несмотря на сходство расы, существуют заметные различия, причины которых неясны. Даже внешне нелегко их точно определить, хотя хороший знаток людей чувствует эти различия сразу.
Величайшим экспериментом по "пересадке расы" является относительно недавнее заселение североамериканского континента преимущественно германским населением. Поскольку климатические условия достаточно различны, то у исходного расового типа можно было ожидать всевозможных изменений. Смешение с индейской кровью ничтожно мало, так что существенной роли оно не играет. Боас считает доказанным, что, по-видимому, уже во втором поколении переселенцев имеют место анатомические изменения, главным образом в размерах черепа. Во всяком случае, у переселенцев сформировался тип янки настолько похожий на индейский, что во время первого своего пребывания на Среднем Западе, увидев поток рабочих, вышедших из ворот фабрики, я заметил своему спутнику, что никогда бы не подумал, что процент индейской крови столь высок. В ответ на это он засмеялся и предложил любое пари, что во всех этих вместе взятых сотнях рабочих не найдется и капли индейской крови. Это было много лет назад, когда я еще не имел представления об удивительной "индеанизации" американского населения. Я проник в эту тайну только после того, как начал заниматься с американцами аналитической психотерапией. Тогда-то и выявились их любопытные отличия от европейцев.
Прежде всего мне бросилось в глаза огромное влияние негра, я имею в виду, разумеется, психологическое влияние, без смешения крови. Эмоциональную открытость американца, особенно его смех, лучше всего изучать в иллюстрированных приложениях американских газет; тот неподражаемый смех Рузвельта в первоначальной форме можно встретить у американского негра. Своеобразная походка со слегка расслабленными конечностями или раскачиванием бедрами, которое так часто можно наблюдать у американок, тоже происходят от негра. Источником вдохновения американской музыки, равно как и танцев, является негр. Проявления религиозного чувства, revival meetings ("holy rollers" и прочие ненормальности), - во многом под влиянием негра; а знаменитая американская наивность, как в очаровательной, так и в менее привлекательной форме ее проявления, вполне сравнима с детскостью негра. Необычайно живой темперамент большинства американцев, проявляющийся не только в игре в бейсбол, но и в своеобразном языковом выражении радости, о чем красноречиво свидетельствует непрестанный и безбрежный поток болтовни в американских газетах, вряд ли можно объяснить германскими предками. Он скорее похож на "болтовню" негритянской деревни. Чуть ли не полное отсутствие интимности и связывающая всех между собой массовая общественность напоминают первобытную жизнь в открытых хижинах с абсолютной тождественностью всех членов рода. Мне казалось, что в домах американцев всегда распахнуты настежь все двери и что в американских поселках нельзя найти садовых изгородей. Все напоминало улицу.
Нелегко, конечно, решить в деталях, что следует отнести на счет симбиоза с негром, а что на счет того обстоятельства, что Америка по-прежнему является "нацией пионеров" на целине. Но в целом значительное влияние негра на общий характер народа несомненно.
Разумеется, такое заражение первобытным с тем же успехом можно наблюдать и в других странах, но не в таких размерах и не в такой форме. В Африке, например, белые люди составляют ничтожное меньшинство и поэтому вынуждены, строго соблюдая общественную форму, защищаться от влияния негра - от так называемого "going black". Стоит кому-нибудь из них поддаться влиянию примитивного, и с ним будет кончено. В Америке же из-за своей малочисленности негры оказывают не дегенеративное, а скорее своеобразное влияние, которое, если только не страдать джаз-фобией, никак нельзя назвать вредным.
Удивительно то, что влияние индейца совсем или почти совсем незаметно. Однако упомянутые ранее физиогномические сходства отнюдь не указывают на Африку, а являются специфически американскими. Стало быть, тело реагирует на Америку, а душа на Африку? Пока я должен ответить на этот вопрос так: влияние оказывают только манеры негра. Что же касается души, то это еще вопрос.
То, что в сновидениях моих американских пациентов негр, как выражение неполноценной стороны их личности, играет немаловажную роль, - факт вполне естественный. В аналогичном случае европейцу снились бы бродяги или иные представители низших слоев населения. Однако большинство сновидений, особенно в начале аналитического лечения, поверхностны. И только в ходе серьезного, глубокого анализа наталкиваешься на символы, связанные с индейцем. Прогрессивная тенденция бессознательного, другими словами, мотив его героя, выбирает в качестве своего символа индейца. Так, на некоторых монетах Соединенных Штатов изображена голова индейца, что свидетельствует об уважении к ранее враждебным, а теперь индифферентным индейцам. Одновременно это является выражением только что упомянутого факта, что американский мотив героя выбрал себе в качестве идеальной фигуры индейца. И конечно, ни одному американскому правительству не пришло бы в голову поместить на своих монетах портрет Цетевайо или другого какого-нибудь негритянского героя. Монархические государства предпочитают изображать на своих монетах портрет властителя страны, демократические любят иные символы своих идеалов. Пример такой американской фантазии о герое подробно мною обсуждается в книге "Метаморфозы и символы либидо". Я мог бы дополнить его еще дюжиной аналогичных примеров.
Герой всегда олицетворяет собой самое высокое и самое сильное стремление или, по крайней мере, то, каким это стремление должно быть, а значит, и то, что хотелось бы осуществить в первую очередь. Поэтому всегда важно, какой из фантазий наполняется мотив героя. В американской фантазии о герое главную роль играет индейский характер. Отношение американцев к спорту совершенно несопоставимо с европейским уютом. Только индейские инициации могут посостязаться с беспощадностью и жестокостью сурового американского тренинга. Потому-то и вызывают восхищение успехи американского спорта. Во всем, к чему американец стремится по-настоящему, проявляется индеец; в чрезвычайной концентрации на определенной цели, в упорном ее преследовании, в стойком перенесении огромных трудностей целиком проявляются все легендарные добродетели индейца.
Мотив героя имеет отношение не только к общей жизненной установке, но и к религиозной проблеме. Абсолютная установка - это всегда установка религиозная, и, где бы человек ни абсолютизировался, везде проявляется его религия. Я обнаружил также, что и религиозный аспект образа героя у моих американских пациентов является преимущественно индейским. Основными фигурами в индейских формах религии являются шаман, знахарь и заклинатель духов. Первым же американским изобретением в этой области, ставшим важным и для Европы, был спиритизм, вторым - христианская наука и прочие формы ментального лечения. Христианская наука представляет собой ритуал заклинания, демоны болезни отвергаются, строптивое тело воспевается по определенным формулам, а соответствующая высокому культурному уровню христианская религия используется для лечения колдовством. Нищета духовного содержания ужасающа, однако христианская наука жива, она обладает необычайной силой и творит чудеса, которых не встретишь в официальных церквах.
Нет на свете страны, где бы "крепкое слово", колдовская формула, называемая "лозунг", было бы более эффективным, чем в Америке. Европеец посмеивается над этим, но он забывает, что вера в волшебную силу слова может сдвинуть горы. Сам Христос был Словом. Эта психология стала нам чуждой. Но она жива в американце. Потому и неизвестно, что еще Америке предстоит в будущем.
Итак, американец представляет для нас причудливую картину: европеец с манерами негра и душой индейца. Он разделяет судьбу всех узурпаторов чужой земли. В Австралии есть первобытные племена, которые утверждают, что нельзя присваивать себе чужую землю, потому что на ней обитают чужие духи предков, которые будут вселяться в новорожденных. В этом заключена великая психологическая истина. Чужая земля ассимилирует завоевателя. Но в отличие от латинских завоевателей в Центральной и Южной Америке североамериканцы благодаря строжайшему пуританству сохранили европейский уровень; однако они не смогли воспрепятствовать тому, чтобы души их индейских врагов не стали их собственными. Необетованная земля повсюду содержит в себе нечто такое, что опускает, по крайней мере, бессознательное на ступень туземного жителя. Таким образом, у американца возникает дистанция между сознательным и бессознательным, которую не встретишь у европейца, - разрыв между сознательной высочайшей культурой и неожиданной бессознательной примитивностью. Но такой разрыв является психическим потенциалом, придающим американцу радость предпринимательства и просто-таки завидный энтузиазм, которого мы не знаем в Европе. Именно из-за того, что мы все еще пребываем во владении духов наших предков, то есть из-за того, что для нас все исторически опосредствованно, мы находимся в контакте с нашим бессознательным, однако именно этим контактом мы и связаны по рукам и ногам. Мы настолько охвачены исторической обусловленностью, что для того, чтобы собраться с силами и вести себя, например, в политическом отношении не так, как пятьсот лет назад, необходима уже грандиозная катастрофа. Контакт с бессознательным приковывает нас к нашей земле и делает нас чрезвычайно тяжкими на подъем, что с точки зрения прогресса, разумеется, не является полезным. Но я бы не хотел говорить слишком дурно о нашем отношении к доброй земле-матушке. "Plurimi petransibunt", тот, однако, кто остается на своей земле, обладает долговечностью. Отдаление от бессознательного и тем самым от исторической обусловленности означает лишенность корней. Это представляет собой опасность для покорителя чужой земли; но это опасно также и для того, кто из-за пристрастия к какому-нибудь "изму" теряет связь с темными, материнскими, земными первоосновами своей сущности.
Карл-Густав Юнг. Проблемы души нашего времени. - М., 1993, с. 111-157.
|
Здесь начинается еще один новый этап нашего познавательного процесса. Мы продолжали аналитическое разложение инфантильных фантазий перенесения до тех пор, пока пациенту не стало достаточно ясно, что он сделал из своего врача отца и мать, дядюшку, опекуна и учителя и как бы там еще ни назывались родительские авторитеты. Однако, как вновь и вновь показывает опыт, возникают еще и другие фантазии, представляющие врача даже как Спасителя или как богоподобное существо, - разумеется, в полном противоречии со здравым рассудком сознания. Кроме того, оказывается, что эти божественные атрибуты выходят за рамки христианского мировоззрения, в атмосфере которого мы выросли, и принимают языческие очертания, например, нередко образы животных.
Перенесение само по себе есть не что иное, как некоторая проекция бессознательных содержаний. Сначала проецируются так называемые поверхностные содержания бессознательного, о чем можно узнать из снов, симптомов и фантазий. В этом состоянии врач вызывает интерес в качестве возможного любовника (вроде того молодого итальянца из нашей истории). Затем он выступает в большей степени как отец: либо добродушный, либо, скажем, грозный, в соответствии с теми качествами, которыми обладал в глазах пациента его действительный отец. Иногда врач обретает для пациента и материнские черты, что выглядит уже несколько странно, но все же находится в границах возможного. Все эти проекции фантазий имеют своей основой личные воспоминания.
Наконец, могут появиться фантазии, выходящие за границы обычного. Врач наделяется тогда довольно жуткими свойствами, выступая, скажем, в качестве колдуна или демонического преступника или же в качестве олицетворения соответствующего блага: как Спаситель. Или же он выступает как смешение обеих сторон. Разумеется, он вовсе не обязательно предстает сознанию пациента в таком виде, а просто на поверхность выступают фантазии, наделяющие врача такими чертами. Таким пациентам часто очень трудно бывает понять, что фактически их фантазии происходят от них самих и по сути дела не имеют ничего (или имеют очень мало) общего с характером врача. Это заблуждение происходит оттого, что для этого вида проекций отсутствуют личные базисные воспоминания. Можно при случае доказать, что уже в определенном детском возрасте с отцом или матерью были связаны подобные фантазии, для которых, однако, ни отец, ни мать на самом деле не давали повода.
В одной своей небольшой работе Фрейд показал, какое влияние оказал на Леонардо да Винчи в его дальнейшей жизни тот факт, что у него было две матери. Факт наличия двух матерей, или двоякого происхождения, был в случае Леонардо реальным, однако подобное представление играло свою роль и у других людей искусства. Так, у Бенвенуто Челлини была фантазия о двояком происхождении. Вообще она представляет собой некоторый мифологический мотив. Многие герои имели в сказаниях двух матерей. Фантазия эта имеет своим источником не тот, скажем, действительный факт, что у героев было две матери, а есть общераспространенный, "изначальный" образ, принадлежащий к тайнам истории человеческого духа и не относящийся к сфере личных воспоминаний.
В каждом отдельном человеке помимо личных воспоминаний есть великие "изначальные" образы, как их удачно однажды назвал Якоб Буркхардт, т.е. унаследованные возможности человеческого представления в том его виде, каким оно было издавна. Факт этого наследования объясняет тот по сути дела странный феномен, что известные сказочные образы и мотивы повторяются на всей Земле в одинаковых формах. Он объясняет далее, как, например, наши душевнобольные оказываются в состоянии репродуцировать точно такие же образы и взаимосвязи, которые нам известны из старинных текстов. Некоторые примеры такого рода я дал в моей книге "Трансформация и символы либидо". Я тем самым отнюдь не утверждаю, что по наследству передаются представления, по наследству передается лишь возможность представления, а это большая разница.
Итак, на этой следующей стадии лечения, когда воспроизводятся фантазии, уже не основывающиеся на личных воспоминаниях, речь идет о манифестациях более глубокого слоя бессознательного, где дремлют общечеловеческие, изначальные образы. Эти образы и мотивы я назвал архетипами (а также "доминантами").
Это открытие означает дальнейший шаг вперед в развитии нашей концепции, а именно признание наличия двух слоев в бессознательном. Дело в том, что мы должны различать личное бессознательное и не- или сверхличное бессознательное. Последнее мы обозначаем также как коллективное бессознательное - именно потому, что оно отделено от личного и является абсолютно всеобщим, и потому, что его содержания могут быть найдены повсюду, чего как раз нельзя сказать о личностных содержаниях. /Коллективное бессознательное представляет собой объективно-психологическое, а личное бессознательное - субъективно-психическое./ Личное бессознательное содержит утраченные воспоминания, вытесненные (намеренно забытые) тягостные представления, так называемые подпороговые (сублиминальные) восприятия, т.е. чувственные перцепции, которые были недостаточно сильны для того, чтобы достичь сознания, и, наконец, содержания, которые еще не созрели для сознания. Оно соответствует часто встречающемуся в сновидениях образу Тени. /Под Тенью я понимаю "негативную" часть личности, а именно, сумму скрытых, невыгодных свойств, недостаточно развитых функций и содержаний личного бессознательного./
Изначальные образы - это наиболее древние и наиболее всеобщие формы представления человечества. Они в равной мере представляют собой как чувство, так и мысль; они даже имеют нечто подобное собственной, самостоятельной жизни, вроде жизни частичных душ, что мы легко можем видеть в тех философских или гностических системах, которые имеют своим источником познания восприятие бессознательного. Представление об ангелах, архангелах, "тронах и господствах" у Павла, архонтах у гностиков, небесной иерархии у Дионисия Ареопагита и т.д. происходят из восприятия относительной самостоятельности архетипов.
Итак, тем самым мы нашли также тот объект, который избирает либидо, после того как оно оказывается высвобожденным из личностно-инфантильной формы перенесения. Оно, следуя своему уклону, погружается в глубины бессознательного и оживляет там то, что до сих пор дремало. Оно обнаруживает сокрытый клад, из которого всегда черпало человечество, из которого оно извлекло своих богов и демонов и все те сильнейшие и могущественнейшие идеи, без которых человек перестает быть человеком.
Возьмем, к примеру, одну из величайших мыслей, порожденных XIX веком, - идею сохранения энергии. Подлинным творцом этой идеи является Роберт Майер. Он был врачом, а вовсе не физиком или натурфилософом, хотя выдвижение подобных идей скорее было бы более естественным для последних. Однако важно понять, что идея Майера не создана в собственном смысле. Не возникла она и в результате слияния существовавших тогда представлений или научных гипотез, а выросла в своем творце подобно растению. По этому поводу Майер писал Гризингеру следующее (1844): "Эту теорию я отнюдь не высидел за письменным столом". (Далее он сообщает о некоторых физиологических наблюдениях, которые он сделал в 1840/41 гг. в качестве судового врача.) "Но если вы хотите, - продолжает он в своем письме, - уяснить себе физиологические аспекты, то для этого необходимо знание физических процессов, если вы не предпочитаете рассматривать суть дела с метафизической точки зрения, что внушает мне бесконечное отвращение; я, таким образом, придерживался физики и с такой страстью отдавался своему предмету, что - многие из-за этого могут посмеяться надо мной - мало интересовался далеким материком, а предпочитал оставаться на борту, где я мог работать без перерыва и где в некоторые часы чувствовал себя как бы вдохновленным настолько, что не могу припомнить ничего подобного ни до, ни после. Некоторые мысли, как молнии пронзившие мое сознание - это было на рейде в Сурабайе, - я подвергал немедленному тщательному исследованию, что в свою очередь приводило меня к новым предметам. Те времена прошли, однако спокойное размышление над тем, что тогда проявилось во мне, привело к выводу, что это - истина, которую не только можно чувствовать субъективно, но которую также можно объективно доказать; но может ли это сделать столь мало сведущий в физике человек - этот вопрос я, естественно, должен оставить открытым".
В своей "Энергетике" Хельм высказывает ту точку зрения, что "новая мысль Роберта Майера не была извлечена постепенно из традиционных понятий силы в процессе их более глубокого продумывания, а принадлежит к тем интуитивно постигаемым идеям, которые происходят из других сфер духовного труда, как бы застигают мышление врасплох и принуждают его в соответствии с ними преобразовывать традиционные понятия".
Спрашивается: каково происхождение той новой идеи, которая навязала себя сознанию с такой стихийной принудительной силой? И откуда в ней та сила, которая смогла настолько захватить сознание, что полностью отвлекла его от всех многообразных впечатлений первого путешествия по тропикам? На эти вопросы не так-то легко ответить. Но если мы применим к этому случаю нашу теорию, то объяснение будет звучать так: идея энергии и ее сохранения должна быть изначальным образом, который дремал в коллективном бессознательном. Этот вывод требует, естественно, доказательства, что такого рода изначальный образ действительно существовал в истории духа и действовал на протяжении тысячелетий. Это можно и в самом деле доказать без особого труда. Самые примитивные религии в самых различных уголках земли базируются на этом образе. Это - так называемые динамические религии, единственная и определяющая мысль которых состоит в том, что существует разлитая повсюду магическая сила, вокруг которой вращается все. Тайлор, известный английский исследователь, а также Фрейзер неверно понимали эту идею как анимизм. На самом же деле первобытные народы со своим понятием силы отнюдь не имели в виду души или духов, а действительно нечто, что американский исследователь Лавджой точно обозначил как "примитивную энергетику". Это понятие соответствует представлениям о душе, духе, боге, здоровье, силе любви, плодородности, силе волшебства, влиянии, власти, авторитете, лекарстве, а также об известных душевных состояниях, характеризующихся аффектами. У некоторых полинезийцев "мулунгу" (именно это примитивное понятие энергии) есть дух, душа, демоническая сущность, волшебная сила, авторитет; и когда происходит что-либо необычное, то люди призывают "мулунгу". Это понятие силы у первобытных народов равнозначно также первой формулировке понятия бога. В ходе истории этот образ получал развитие во все новых и новых вариациях. В Ветхом Завете магическая сила светится в пылающем терновом кусте и в лице Моисея; в Евангелиях она появляется в излияниях Святого Духа в форме исходящих с неба огненных языков. У Гераклита она выступает как мировая энергия, как "вечно живущий огонь"; у персов она - огненный блеск "хаомы", божественной благодати; у стоиков она - первотеплота, сила судьбы. В средневековой легенде она выступает как аура, ореол святости, и в виде пламени вырывается из-под крыши шатра, где в экстазе лежит святой. Святые, галлюцинируя, видят эту силу в качестве Солнца, полноты света. В соответствии с древним воззрением сама душа есть эта сила; в идее бессмертия души заключено представление о ее сохранении, а в буддийском и первобытном представлении о метемпсихозе (переселении души) заключено представление о ее неограниченной способности к превращениям при неизменном сохранении.
Эта идея, таким образом, испокон веков запечатлена в человеческом мозгу. Поэтому она в готовом виде заложена в бессознательном каждого. Требуются лишь определенные условия для того, чтобы снова заставить ее выступит на поверхность. В случае Роберта Майера эти условия, очевидно, оказались в наличии. Величайшие и наилучшие мысли человечества формируются поверх изначальных образов, представляющих собой как бы первичный рисунок. Меня уже часто спрашивали о том, каково же происхождение этих архетипов, или первообразов. Мне кажется, что дело обстоит так, как если бы их возникновение нельзя было объяснить никак иначе, как только предположив, что они представляют собой отражение постоянно повторяющегося опыта человечества. Одно из самых обычных и вместе с тем самых впечатляющих явлений, данных человеческому опыту, - это ежедневное кажущееся движение Солнца. Мы, во всяком случае, не можем обнаружить в бессознательном ничего имеющего к этому отношение до тех пор, пока речь идет об известном нам физическом процессе. Напротив, мы обнаруживаем миф о солнечном герое во всех его бесчисленных вариациях. Этот миф, а не физический процесс, есть реальность, образующая архетип Солнца. То же самое можно сказать о фазах Луны. Архетип есть своего рода готовность снова и снова репродуцировать те же самые или сходные мифические представления. В соответствии с этим, таким образом, кажется, что дело обстоит так, как если бы то, что запечатлевается в бессознательном, было бы исключительно субъективным представлением фантазии, вызванным физическим процессом. Можно было бы поэтому предположить, что архетипы суть многократно повторяющиеся отпечатки субъективных реакций. Такое допущение, естественно, лишь уводит от решения проблемы. Ничто не мешает нам предположить, что некоторые архетипы встречаются уже у животных и что они, следовательно, основываются на специфике живой системы вообще и, таким образом, суть лишь выражение жизни, чей статус уже не поддается дальнейшему объяснению. Как представляется, архетипы - это не только отпечатки постоянно повторяющихся типичных опытов, но и вместе с тем они эмпирически выступают как силы или тенденции к повторению тех же самых опытов. Дело в том, что всегда, когда некоторый архетип являет себя в сновидении, в фантазии или в жизни, он всегда несет в себе некоторое особое "влияние" или силу, благодаря которой воздействие его носит нуминозный, т.е. зачаровывающий либо побуждающий к действиям характер.
После обсуждения этого примера возникновения новых идей из сокровищницы изначальных образов продолжим наше изложение процесса перенесения. Мы видели, что именно в таких, по видимости, нелепых и странных фантазиях либидо обрело свой новый объект, а именно - содержание коллективного бессознательного. Как я уже говорил, проекция изначальных образов на врача представляет для дальнейшего лечения опасность, которую нельзя недооценивать. Дело в том, что образы содержат в себе не только все самое прекрасное и великое, что когда-либо мыслило и чувствовало человечество, но также все те гнуснейшие подлости и дьявольское варварство, на которые только было способно человечество. В силу своей специфической энергии (они соотносятся как заряженные силой автономные центры) они оказывают зачаровывающее, захватывающее действие на сознание и вследствие этого могут весьма сильно изменять субъекта. Это можно наблюдать в случаях религиозных обращений, при суггестии и в особенности при возникновении определенных форм шизофрении. И вот, если пациент не может отличить личность врача от этих проекций, то в конечном счете теряется всякая возможность взаимопонимания и человеческие отношения становятся невозможными. Но когда пациент избегает этой Харибды, он попадает во власть Сциллы - интроекции этих образов, т.е. он приписывает их свойства не врачу, а себе самому. Это тоже плохо. В случае проекции он колеблется между избыточным и болезненным превознесением до небес своего врача и исполненным ненависти презрением к нему. В случае интроекции он впадает в смешное самообожествление или моральное самоуничижение. Ошибка, которую он совершает в обоих случаях, состоит в том, что он приписывает содержания коллективного бессознательного некоторому определенному лицу. Таким образом он превращает другого или себя самого в бога или дьявола. Здесь проявляется характерное действие архетипа: он захватывает психику со своего рода изначальной силой и вынуждает ее выйти за пределы человеческого. Он вызывает преувеличение, раздутость (инфляцию!), недобровольность, иллюзию и одержимость как в хорошем, так и в дурном. Именно поэтому люди всегда нуждались в демонах и никогда не могли жить без богов, за исключением некоторых особенно умных образчиков (вида) "западный человек" вчерашнего и позавчерашнего дня, сверхчеловеков, для которых "бог умер" и которые поэтому сами становятся богами, и притом божками мелкого формата, с толстостенными черепами и холодными сердцами. Дело в том, что понятие бога - совершенно необходимая психологическая функция иррациональной природы, которая вообще не имеет отношения к вопросу о существовании бога. Ибо на этот вопрос человеческий интеллект никогда не сможет ответить; еще менее способен он дать какое-либо доказательство бытия бога. Кроме того, такое доказательство излишне; идея сверхмогущественного, божественного существа наличествует повсюду, если не осознанно, то по крайней мере бессознательно, ибо она есть некоторый архетип. Есть нечто в нашей душе от высшей власти - и если это не осознанный бог, тогда все же по крайней мере это - "чрево", как говорит Павел. Поэтому я считаю более мудрым осознанно признавать идею бога; ибо в противном случае богом просто становится нечто другое, как правило, нечто весьма неудовлетворительное и глупое, что бы там ни выдавливало из себя "просвещенное" сознание. Наш интеллект уже давным-давно знает, что мы не можем правильно мыслить бога, не говоря уже о том, чтобы представить его. Раз и навсегда нужно признать, что вопрос о боге - это такой вопрос, на который нельзя ответить. Но "consensus gentium" (согласие народов) извечно говорил о богах и вовеки будет говорить о них. Сколь бы прекрасным и совершенным по праву ни считал человек свой разум, он точно так же вправе быть уверенным, что разум - это всего лишь одна из возможных функций, соответствующая лишь одной стороне мировых феноменов. Со всех сторон нас окружает иррациональное, не согласующееся с разумом. И это иррациональное также есть психологическая функция, именно коллективное бессознательное, тогда как разум по существу связан с сознанием. Сознание должно обладать разумом, чтобы впервые открывать порядок в хаосе неупорядоченных индивидуальных случаев мирового целого, а затем - по крайней мере в пределах человеческих возможностей - также творить этот порядок. Мы имеем похвальное и полезное к тому, чтобы по возможности искоренить в нас и вне нас хаос иррационального. В этом процессе мы, по-видимости, немало преуспели. Один душевнобольной мне однажды сказал: "Господин доктор, сегодня ночью я продезинфицировал сулемой все небо и при этом не обнаружил никакого бога". Нечто подобное происходило и с нами.
Древний Гераклит, который действительно был великим мудрецом, открыл самый поразительный из всех психологических законов, а именно - регулирующую функцию противоположностей. Он назвал это так: Enantiodromia, встречный бег, имея в виду, что все переходит в свою противоположность. (Я напомню здесь рассмотренный выше случай с американским бизнесменом, прекрасно демонстрирующий, что такое энантиодромия.) Так, рациональная культурная установка необходимо переходит в свою противоположность, а именно в иррациональное культурное опустошение. Дело в том, что человек не должен идентифицировать себя с самим разумом, ибо человек не только разумен и никогда не будет иным. На это следует обратить внимание всем школьным воспитателям от культуры. Иррациональное не должно и не может быть искоренено. Боги не могут и не должны умереть. Я выше сказал, что в человеческой душе, по-видимому, всегда присутствует нечто подобное некоторой высшей власти, и если это не идея бога, то тогда это - чрево, говоря вслед за Павлом. Этим я хотел выразить тот факт, что всегда какой-либо инстинкт или комплекс представлений концентрирует на себе максимальную сумму психической энергии, посредством чего он принуждает "Я" служит ему. Обычно "Я" настолько притягивается этим энергетическим фокусом, что идентифицирует себя с ним и ему кажется, будто оно вообще ничего другого не желает и ни в чем другом не нуждается. Так возникает мания, мономания, или одержимость, сильнейшая односторонность, грозящая тяжелейшим образом нарушить психическое равновесие. Без сомнения, в способности к такой односторонности кроется тайна определенных успехов, почему цивилизация и стремится усердно культивировать подобные односторонности. Страсть, т.е. концентрация энергии, заключающаяся в таких мономаниях, есть то, что древние называли неким "богом", и наше словоупотребление все еще поступает так же. Разве мы не говорим: "Он делает бога из того или из этого?" Человек полагает, что он еще совершает волевые акты и выбирает и не замечает, что он уже одержим, что его интерес уже стал его господином, присвоившим себе власть. Такие интересы становятся своего рода богами, которые, если они признаны многими, постепенно образуют "церковь" и собирают вокруг себя общину верующих. Тогда это называется "организацией". Последняя преследуется дезорганизующей реакцией, стремящейся вышибить клин клином. Энантиодромия, угрожающая всегда, когда движение достигло несомненной власти, не представляет собой, однако, решения проблемы, а столь же слепа в своей дезорганизации, как и в своей организации.
От жестокого закона энантиодромии ускользает лишь тот, кто умеет отличат себя от бессознательного, не посредством, скажем, того, что он его вытесняет - ибо тогда оно просто овладевает им исподволь, - а посредством того, что он делает его видимым и ставит его перед собой как нечто отличающееся от него.
Тем самым уже подготовлено разрешение той проблемы Сциллы и Харибды, которую я описал выше. Пациент должен научиться различать, что есть "Я" и что есть "не-Я", т.е. коллективная психика. Тем самым он получает материал, с которым ему, начиная с этого момента, еще долго предстоит разбираться. Его энергия, которая раньше была заключена в негодных, патологических формах, нашла теперь свою, подобающую ей сферу. Различение "Я" и "не-Я" включает в себя то, что человек в своей Я-функции стоит на твердых ногах, т.е. исполняет свой долг по отношению к жизни, так что он во всех аспектах есть жизнеспособный член человеческого общества. Все то, чем он в этом отношении пренебрегает, приходится тогда на долю бессознательного и усиливает позицию последнего, так что он подвергается опасности быть поглощенным бессознательным. Но за это полагаются тяжелые наказания. Как намекает Синесий, именно "одухотворенная душа" становится богом и претерпевает в этом состоянии божественные наказания, а именно - разорванность Загрея, которую испытал и Ницше в начале своей душевной болезни. Энантиодромия есть разорванность на пары противоположностей, которые подобают богу и, таким образом, также обожествленному человеку, который богоподобностью обязан преодолению своих богов. Коль скоро мы говорим о коллективном бессознательном, мы находимся в такой сфере и на такой ступени проблемы, которая вначале не принимается во внимание при практическом анализе в применении к молодым людям или тем, кто слишком долго пребывает на инфантильной стадии. Там, где еще предстоит преодолеть образ отца и образ матери, где еще предстоит овладеть некоторой частью внешней жизни, которой естественным образом обладает обычный средний человек, - там мы предпочитаем не говорить о коллективном бессознательном и о проблеме противоположности. Но в тех случаях, когда перенесения образов родителей и юношеские иллюзии преодолены или по меньшей мере созрели для преодоления, тогда мы должны говорить о проблеме противоположности и о коллективном бессознательном. Здесь мы находимся за пределами значимости редукций Фрейда и Адлера; ибо здесь нас уже не занимает вопрос, как можем мы устранить все то, что мешает человеку осуществлять свою профессиональную деятельность, или вступать в брак, или делать нечто такое, что означает развитие жизни, но перед нами стоит задача найти тот смысл, который делает возможным продолжение жизни вообще, поскольку жизнь должна быть чем-то большим, чем только лишь резиньяция и тоскливая оглядка назад.
Наша жизнь напоминает путь Солнца. Утром Солнце непрерывно набирает силу, до тех пор, пока оно наконец не достигает, лучистое и горячее, полуденной высоты. Тогда наступает энантиодромия. Его непрерывное движение вперед уже означает не прибавление силы, а убавление. Таким образом, когда мы имеем дело с молодым человеком, наша задача иная, нежели когда перед нами человек стареющий. В первом случае достаточно устранить все препятствия, мешающие развитию и подъему; во втором случае мы должны стимулировать все то, что оказывает поддержку при спуске. По-юношески неопытный человек, возможно, думает, что пожилых можно оставить в покое, что с ними уже все равно ничего больше не случается, что жизнь у них позади и они годятся еще лишь на то, чтобы служить окаменелыми опорами прошлого. Но было бы большим заблуждением полагать, что, например, жизнь женщины исчерпана с наступлением менопаузы. Вторая, послеполуденная, половина человеческой жизни столь же богата смыслом, как и первая половина; только ее смысл и замысел совсем иные. Человек имеет двоякого рода цели; первая цель - природная, порождение потомства и все дела, связанные с заботой о нем, к которым относятся также добыча денег и социальное положение. Если эта цель исчерпана, то начинается другая фаза: культурная цель. В достижении первой цели помогает природа и, кроме того, воспитание; немногое или даже совсем ничто не помогает нам в достижении последней цели. Часто господствует даже ложное тщеславие, требующее, чтобы старец был подобен юноше или чтобы он по крайней мере действовал подобным образом, хотя внутренне он уже и не может верить в это. Поэтому для столь многих людей переход от природной к культурной фазе оказывается бесконечно тяжелым и горьким; они цепляются за юношеские иллюзии или же за своих детей, чтобы таким образом спасти еще хоть кусочек юности. Мы наблюдаем это у матерей, которые видят смысл своей жизни исключительно в детях и думают, что жизнь их превратится в беспочвенное ничто, если им придется расстаться с детьми. Поэтому нет ничего удивительного в том, что многие тяжелые неврозы возникают в начале послеполуденного периода жизни. Это - своего рода второй период зрелости или второй период бури и натиска, нередко сопровождающийся всеми бурями страстей ("опасный возраст"). Однако проблемы, встающие в этом возрасте, уже нельзя решить с помощью старых рецептов, стрелку этих часов нельзя перевести назад. То, что молодежь находила и должна была находить снаружи, человек послеполуденного периода должен найти внутри. Здесь перед нами встают новые проблемы, которые нередко заставляют врача основательно поломать голову.
Переход от утра к послеполуденному периоду есть переоценка прежних ценностей. Человек оказывается перед необходимостью понять ценность того, что составляло противоположность его прежних идеалов, убедиться в ошибочности прежних убеждений, признать не-истину, содержащуюся в прежней истине, и почувствовать, сколько сопротивления и даже враждебности заключало в себе то, что прежде мы считали любовью. Многие из тех, кто оказался втянутым в конфликты проблемы противоположности, отбрасывают все то, что они раньше считали благим и достойным стремления, и пытаются продолжать жизнь в противоположности к их прежнему "Я". Смена профессий, разводы, религиозные обращения, разные виды отступничества являются симптомами этого перемахивания в противоположность. Отрицательный момент радикального перехода в противоположность заключается в том, что прежняя жизнь вытесняется и тем самым порождается столь же несбалансированное состояние, каким было и то прежнее состояние, когда противоположности осознанных добродетелей и ценностей были еще подавленными и бессознательными. Подобно тому как раньше невротические нарушения происходили, возможно, вследствие бессознательности противоположных фантазий, так и теперь опять-таки возникают нарушения благодаря вытеснению прежних идолов. В корне неверно, разумеется, полагать, что если мы распознаем в некоторых ценностях отрицательную ценность или в некоторой истине - не-истину, то в таком случае упраздняется ценность или истина. Они лишь стали относительными. Все человеческое относительно, потому что все основывается на внутренней противоположности, ибо все есть энергетический феномен. Энергия же необходимым образом основывается на некоторой предшествующей противоположности, без которой не может быть никакой энергии. Всегда должны быть налицо высокое и низкое, горячее и холодное и т.д., чтобы мог состояться процесс выравнивания, который и представляет собой энергия. Поэтому склонность к тому, чтобы подвергнуть отрицанию все прежние ценности в пользу их противоположности, - это такое же преувеличение, как и прежняя односторонность. Но поскольку речь идет об общепризнанных и несомненных ценностях, которые отныне отвергаются, то происходит фатальная потеря. Кто так поступает, тот вместе со своими ценностями выбрасывает за борт и самого себя, как это уже сказал Ницше.
Но дело не в переходе в противоположность, а в сохранении прежних ценностей вместе с признанием их противоположности. Это означает конфликт и разлад с самим собой. Понятно, что люди боятся это делать, как философски, так и морально; поэтому - еще чаще, чем в переходе в противоположность, - они пытаются искать выход в судорожном отстаивании прежней позиции. Нельзя не признать, что в этом имеющем место у стареющих людей весьма, правда, несимпатичном явлении все же заключено нечто, что можно рассматривать как немалую заслугу; они по крайней мере не становятся ренегатами, продолжают стоять прямо и не впадают в неопределенность и ничтожество; они не становятся банкротами, а остаются лишь отмирающими деревьями, "свидетелями прошлого", если выражаться более мягко. Однако сопутствующие симптомы - косность, окаменение, ограниченность, нежелание "ревнителей старины" идти в ногу со временем - безрадостны, даже вредоносны; ибо тот способ, каким они отстаивают некоторую истину или какую-либо ценность, является настолько косным и насильственным, что подобный дурной образ действия отталкивает сильнее, чем притягивает защищаемая ценность, - благодаря чему достигается как раз нечто противоположное доброму намерению. То, что заставляет их впасть в косность, - это, в сущности, страх перед проблемой противоположности: они чувствуют близость жуткого брата Медарда и втайне боятся его. Поэтому право на существование имеет только одна истина и только один руководящий принцип действия, который должен быть абсолютным; в противном случае он не обеспечивает защиты против грозящего падения, которое люди предчувствуют повсюду, но только не в себе самих. Мы имеем в нас же самих опаснейшего революционера, и именно это должен знать тот, кто хочет здоровым перейти во вторую половину жизни. Тем самым мы, правда, взамен кажущейся уверенности, которой мы наслаждались до сих пор, получаем состояние неуверенности, разлада, противоречивых убеждений. В этом состоянии плохо то, что, по видимости, из него нет выхода. "Tetrium non datur, - говорит логика, - третьего не дано".
Практические нужды лечения больных побудили нас поэтому к поиску средств и путей, которые могли бы вывести человека из этого невыносимого состояния. Когда человек оказывается перед кажущимся непреодолимым препятствием, то он отступает назад: он осуществляет, если использовать техническое выражение, регрессию. Он обращается к тем временам, когда находился в подобных ситуациях, с тем чтобы снова попытаться применить те средства, которые помогли ему тогда. Но то, что помогало в юности, в старости оказывается бесполезным. Чем помогло тому американскому бизнесмену то, что он снова вернулся к прежней работе? У него уже больше ничего не получалось. Поэтому регрессия продолжается и доходит до детства (поэтому многие старые невротики впадают в детство) и, наконец, до периода, предшествующего детству. Это звучит необычно; но в действительности речь идет о том, что не только логично, но и возможно.
Выше мы упомянули о том факте, что бессознательное содержит как бы два слоя, а именно - личностный и коллективный. Личностный слой оканчивается самыми ранними детскими воспоминаниями; коллективное бессознательное, напротив, охватывает период, предшествующий детству, т.е. то, что осталось от жизни предков. В то время как образы воспоминаний личного бессознательного являются как бы заполненными, ибо пережитыми, образами, архетипы коллективного бессознательного представляют собой формы незаполненные, ибо они не пережиты индивидуумом лично. Если же регрессия психической энергии, выходя за пределы даже периода раннего детства, выходит на наследие жизни предков, тогда пробуждаются мифологические образы: архетипы. Открывается некоторый духовный мир, о котором мы прежде ничего не подозревали, и выявляются содержания, находящиеся, возможно, в самом резком контрасте с нашими прежними представлениями. Эти образы обладают такой интенсивностью, что кажется вполне понятным, почему миллионы образованных людей впадают в теософию и антропософию. Это происходит просто потому, что эти современные гностические системы идут навстречу потребности выражения этих внутренних, безмолвных событий в большей мере, нежели какая-либо из существующих форм христианской религии, не исключая в полной мере и католицизм. Последний способен, правда, в гораздо большей мере, чем протестантизм, выражать посредством догматических и культовых символов те факты, о которых у нас идет речь. Однако и он не достигал в прошлом и не достигает ныне полноты прежнего языческого символизма, почему последний долго сохранялся и в столетия христианства, а затем постепенно перешел в известные подводные течения, которые от раннего средневековья до Нового времени никогда полностью не утрачивали своей силы. Они хотя и исчезали с поверхности, уходя далеко вглубь, однако, меняя свою форму, возвращались и возвращаются снова, чтобы компенсировать односторонность современной ориентации сознания. Наше сознание настолько проникнуто христианством, даже почти всецело сформировано им, что бессознательная противоположная позиция не может быть принята в нем, и притом просто потому, что она слишком противоречит основным господствующим воззрениям. Чем более односторонне, косно и безусловно удерживается одна позиция, тем более агрессивной, враждебной и непримиримой будет другая, так что вначале их примирение имеет мало шансов на успех. Но если сознание допускает по крайней мере относительную значимость всех человеческих мнений, тогда и противоположность отчасти утрачивает свою непримиримость. Но между тем эта противоположность ищет для себя подходящее выражение, например, в восточных религиях: буддизме, индуизме и даосизме. Синкретизм (смешение и комбинирование) теософии в значительной мере идет навстречу этой потребности, и этим объясняется ее широкий успех.
Благодаря деятельности, связанной с аналитическим лечением, возникают переживания архетипической природы, требующие своего выражения и оформления. Разумеется, это не единственная возможность для осуществления такого рода опыта; архетипические переживания нередко возникают спонтанно, и притом отнюдь не только у так называемых "психологических" людей. Нередко о самых удивительных снах и видениях мне доводилось слышать от людей, в душевном здоровье которых не мог сомневаться даже специалист. Переживание архетипа люди часто оберегают как самую интимную тайну, так как чувствуют, что оно задевает сокровеннейшие глубины их существа. Это - своего рода праопыт душевного "не-Я", некоторого внутреннего оппонента, вызывающего на спор. Понятно, что в таких случаях прибегают к помощи параллелей, причем легко случается так, что первоначальное событие перетолковывается в духе заимствованных представлений. Типичный случай такого рода - видение троицы у брата Николая из Флюе. Сходный пример - видение многоглазой змеи у Игнатия, которое он истолковал сначала как божественное, а затем - как дьявольское явление. Посредством таких перетолкований подлинное переживание замещается почерпнутыми из чужого источника образами и словами, а также воззрениями, идеями и формами, которые, как это бывает, выросли не на нашей почве и связаны главным образом не с нашим сердцем, а лишь с нашей головой, которая даже не может их отчетливо помыслить, так как никогда не смогла бы их изобрести. Это, так сказать, краденое добро, которое не идет впрок. Суррогат делает людей нереальными и превращает их в тени; они ставят пустые слова на место живой действительности и тем самым уклоняются от переживания противоположностей и устремляются в некий бледный, двухмерный призрачный мир, где все живое и творческое увядает и отмирает.
Безмолвные события, вызываемые регрессией в стадию, предшествующую детству, требуют не замещения, а индивидуального оформления в жизни и деятельности отдельного человека. Эти образы возникли из жизни, страданий и радостей предков и снова стремятся вернуться в жизнь и как переживание, и как деяние. Однако в силу своей противоположности сознанию они не могут непосредственно переводиться в наш мир, а должен быть найден опосредованный путь, который соединяет сознательную и бессознательную реальности.
Разбирательство с бессознательным есть процесс или - в зависимости от обстоятельств - также претерпевание или работа, что получило название трансцендентной функции, так как она представляет собой функцию, опирающуюся на реальные и воображаемые, или рациональные и иррациональные, моменты и тем самым служащую мостом через зияющую пропасть между сознанием и бессознательным. Она есть естественный процесс, манифестация энергии, происходящей из напряженного соотношения противоположностей, и состоит в чередовании процессов фантазирования, спонтанно выступающих в снах и видениях. Этот же процесс можно также наблюдать в начальных стадиях некоторых форм шизофрении. Классическое описание такого процесса содержится, например, в автобиографическом изложении Жерара де Нерваля "Аврелия". Наиболее значительным литературным примером служит, разумеется, II часть "Фауста". Естественный процесс объединения противоположностей стал для меня моделью и основой метода, который по существу состоит в том, что мы то, что по природе происходит бессознательно и спонтанно, намеренно вызываем наружу и интегрируем в сознание и его восприятие. У многих больных беда заключается именно в том, что у них отсутствуют средства и пути к духовному овладению происходящими в них процессами. Здесь требуется врачебное вмешательство в виде особого метода лечения.
Как мы видели, рассмотренные ранее теории основываются на имеющем исключительно каузально-редуктивный характер методе, который разлагает сновидение (или фантазию) на составляющие его воспоминания и лежащие в основе инстинктивные процессы. Выше я уже упомянул о том, в чем состоят как достоинство, так и ограниченность такого подхода. Этот подход достигает своего предела тогда, когда символы сновидений уже не могут быть сведены к личным воспоминаниям и стремлениям, т.е. когда всплывают образы коллективного бессознательного. Было бы бессмысленно пытаться свести эти коллективные идеи к личному, и не только бессмысленно, но и вредно, как это мне неприятным образом показал опыт. Я лишь с большим трудом и после долгих колебаний, наученный в конце концов неудачами, смог решиться на то, чтобы отказаться от односторонне персоналистической ориентации медицинской психологии в указанном смысле. Прежде всего мне пришлось прийти к основательному пониманию того, что за "анализом", поскольку он есть только разложение, необходимо должен следовать некоторый синтез и что существуют душевные материалы, которые почти ничего не значат, если они только подвергаются разложению, но развертывают полноту смысла, если их не разлагать, а давать им подтверждение в их смысле и еще расширять всеми сознательными средствами (так называемая амплификация).
Дело в том, что образы или символы коллективного бессознательного лишь тогда выдают свои ценности, когда к ним применяется синтетический метод. Если анализ разлагает символический материал фантазий на его компоненты, то синтетический метод интегрирует его во всеобщее и понятное выражение. Этот способ не так-то прост; поэтому я приведу один пример, на котором можно будет разъяснить и весь процесс в целом.
Одна пациентка, находившаяся как раз на критической пограничной стадии между анализом личного бессознательного и выходом на поверхность содержаний коллективного бессознательного, видела следующий сон. Она собирается перейти через широкий ручей. Моста нигде нет. Однако она находит место, где можно его перейти. Как раз тогда, когда она хочет это сделать, ее хватает за ногу большой рак, скрывавшийся в воде, и уже не отпускает ее. Она в страхе просыпается.
Ручей: Образует границу, которую трудно перейти; - я должна преодолеть препятствие; - это относится, возможно, к тому, что я лишь медленно продвигаюсь вперед; - возможно, мне надо было перейти на другую сторону.
Брод: Возможность надежно перебраться на другую сторону; - возможный путь; - иначе ручей был бы слишком широк. Лечение предоставляет возможность преодолеть препятствие.
Рак: Рак целиком скрывался под водой, вначале я его не видела; - рак, однако, это очень страшная болезнь, неизлечимая (воспоминания о госпоже Х., умершей от карциномы); - я боюсь этой болезни; - рак - это животное, которое пятится назад и, очевидно, хочет затащить меня вниз, в ручей; - он страшно вцепился в меня, и я ужасно испугалась; - что же не пускает меня на ту сторону? Ах да, у меня снова была большая ссора с моей подругой.
С этой подругой дело обстоит особым образом. Речь идет о многолетней, мечтательной, граничащей с гомосексуальностью дружбе. Подруга во многих отношениях похожа на пациентку и также имеет расстроенные нервы. У обеих явно выраженные общие интересы в области искусства. Но пациентка - личность более сильная. Так как их взаимоотношения слишком интимны и поэтому в слишком большой мере исключают другие возможности жизни, то обе нервозны и, несмотря на идеальную дружбу, между ними происходят бурные сцены, основывающиеся на взаимном раздражении. Бессознательное этим самым хочет создать дистанцию между ними, но они не хотят этого замечать. Скандал обычно начинается с того, что одна из них находит, будто они еще недостаточно хорошо понимают друг друга и что нужно еще больше высказаться друг перед другом, после чего обе с энтузиазмом и пытаются высказаться. При этом, разумеется, вскоре возникает недоразумение, снова приводящее к ссоре, еще более сильной, чем прежде. За неимением лучшего, ссора долгое время была для них суррогатом удовольствия, от которого они никогда не желали отказываться. Особенно моя пациентка долгое время не могла отказаться от сладкой боли быть не понятой своей лучшей подругой, несмотря на то, что каждая сцена ее "смертельно" утомляла и она уже давно поняла, что эта дружба изжила себя и что она лишь из ложного честолюбия полагала, будто еще может тем не менее делать из нее идеал. Уже к своей матери пациентка относилась экзальтированно, иллюзорно, а затем, после смерти матери, она перенесла свои чувства на подругу.
Это истолкование можно сформулировать в одной фразе: "Я, кажется, понимаю, что мне надо перебраться через ручей на другую сторону (а именно - отказаться от отношений с подругой); однако мне гораздо больше хотелось бы, чтобы подруга не выпускала меня из своих клешней (т.е. объятий), соответственно как инфантильное желание, чтобы мать снова заключила меня в свои так знакомые мне горячие объятия". Неприемлемое в желании заключается в сильной подспудной гомосексуальной тенденции, что достаточно доказано фактами. Рак хватает пациентку за ногу, так как у нее большие, "мужские" ноги; по отношению к подруге она играет мужскую роль, имея также соответствующие сексуальные фантазии. Нога, как известно, имеет фаллическое значение. Общее истолкование, таким образом, гласит: причина, по которой она не хочет расстаться с подругой, состоит в том, что она имеет вытесненные гомосексуальные желания, направленные на ее подругу. Поскольку эти желания морально и эстетически несовместимы с тенденцией сознательной личности, то они вытеснены и потому более или менее бессознательны. Страх соответствует вытесненному желанию.
Такое истолкование, разумеется, жестоко обесценивает высоконапряженный идеал дружбы пациентки. На данном этапе анализа она тем не менее не была бы уже в претензии ко мне за такое истолкование. Некоторые факты уже задолго до того достаточно убедили ее в наличии гомосексуальной тенденции, так что она имела возможность добровольно признать эту склонность, хотя это и было ей не так уж приятно. Поэтому если бы я на данной стадии лечения сообщил ей об этом истолковании, то я уже не встретил бы с ее стороны никакого сопротивления. Мучительность этой нежелательной тенденции она уже преодолела посредством ее понимания. Но она сказала бы мне: "Но почему мы вообще все еще анализируем этот сон? Он ведь снова говорит о том, что я и так давно знаю". Это истолкование и в самом деле не сообщает пациентке ничего нового; поэтому оно для нее неинтересно и неэффективно. В начале лечения подобного рода истолкование было бы невозможным просто потому, что необыкновенная щепетильность пациентки ни при каких обстоятельствах не допустила бы ничего подобного. "Яд" понимания надо было вливать в высшей степени осторожно и малыми дозами, до тех пор, пока больная постепенно не стала разумнее. Но если аналитический, или каузально-редуктивный, метод уже не дает ничего нового, а лишь одно и то же в различных вариациях, значит, наступил момент, когда необходимо принять во внимание выходящие, возможно, на поверхность архетипические мотивы. Если отчетливо проявляется такой мотив, то наступает момент, когда целесообразно обратиться к другому методу интерпретации. Дело в том, что каузально-редуктивный метод в таком случае имеет известные недостатки. Во-первых и прежде всего, здесь неточно принимаются во внимание идеи пациентки, например, ассоциация "рака" с болезнью. Во-вторых, неясен сам выбор именно такого символа. Почему, например, подруга-мать должна явиться именно в образе рака? Она могла бы предстать, например, в более симпатичном и пластичном образе русалки. ("Она влекла его отчасти, отчасти к ней тянулся он" и т.д.) Ту же роль могли бы играть полип или дракон, змея или рыба. В-третьих, каузально-редуктивный метод забывает, что сновидение - это субъективный феномен и что, следовательно, исчерпывающее истолкование ни в коем случае не может относить образ рака только к подруге или матери, а надо применить его также и к субъекту, т.е. к самой видевшей сон. Видевшая сон есть все сновидение в целом; она - ручей, переход и рак; эти подробности соответственно выражают условия и тенденции в бессознательном субъекта.
Я поэтому ввел следующую терминологию: всякое истолкование, в котором выражения сновидения можно идентифицировать с реальными объектами, я называю истолкование на уровне объекта. Этому истолкованию противостоит такое, которое каждую часть сновидения, например, всех действующих лиц, относит к самому видевшему сон. Этот метод я обозначаю как истолкование на уровне субъекта. Истолкование на уровне объекта аналитично; ибо оно разлагает содержание сновидения на комплексы воспоминаний, которые соотносятся с внешними ситуациями. Истолкование на уровне субъекта, напротив, синтетично, так как оно отделяет лежащие в основе комплексы воспоминаний от внешних причин, понимая их как тенденции или моменты субъекта, и снова включает их в состав субъекта. (В переживании я переживаю не просто объект, но прежде всего самого себя, однако лишь тогда, когда я отдаю себе отчет в своем переживании.) В этом случае, таким образом, все содержания сновидения понимаются как символы субъективных содержаний.
Синтетический, или конструктивный, метод интерпретации состоит, таким образом, в истолковании на уровне субъекта.
Пациентка не осознает, что препятствие, которое ей надо преодолеть, заключено в ней самой, а именно - некоторая граница, которую трудно переступить и которая препятствует дальнейшему продвижению вперед. Однако есть возможность перейти через эту границу. Правда, именно в этот момент возникает особенная и неожиданная опасность, а именно - нечто "животное" (не- или сверхчеловеческое), уходящее назад и в глубину и грозящее увлечь за собой всю личность. Эта опасность подобна болезни, которая втайне возникает где-то и убивает, являясь неизлечимой (превосходящей по силе). Пациентка воображает, будто это ее подруга мешает ей и тянет ее вниз. Пока она так думает, ей, разумеется, приходится на нее воздействовать, "тянуть" ее "наверх", поучать, воспитывать; ей приходится делать бесполезные и бессмысленные идеалистические усилия, чтобы не быть увлеченной вниз. Такие же самые усилия делает, разумеется, и ее подруга; ибо она ведь в данном случае подобна пациентке. Так они наскакивают друг на друга, подобно дерущимся петухам, и каждая норовит одержать верх над другой. И чем выше поднимается одна, тем выше приходится, страдая, подниматься и второй. Почему? Потому что обе думают, что все дело в другом, в объекте. Рассмотрение на уровне субъекта освобождает от этой бессмыслицы. Дело в том, что сновидение показывает пациентке, что в ней самой заключено нечто такое, что мешает ей переступить границу, т.е. перейти от одной позиции или установки к другой. Истолкование перемены места как перемены установки подтверждается выражениями в некоторых первобытных языках, где, например, фраза "Я собираюсь уходить" звучит: "Я нахожусь на месте ухода". Для понимания языка сновидений мы, естественно, нуждаемся в многочисленных параллелях из психологии первобытной и исторической символики, потому что ведь сновидения по существу вытекают из бессознательного, которое содержит остаточные возможности функционирования, исходящие из всех предшествующих эпох исторического развития. Классический пример тому - "переход через великие воды" в пророчествах "И Цзин".
Теперь, разумеется, все зависит от того, как мы понимаем значение образа рака. Прежде всего мы знаем, что это есть нечто такое, что проявляется в подруге (потому что она относит образ рака к подруге), и, далее, нечто, что проявлялось также и в матери. Обладают ли мать и подруга этими качествами в действительности - это в отношении пациентки не играет роли. Ситуация меняется лишь благодаря тому, что меняется сама пациентка. В матери уже ничего нельзя изменить, ибо она умерла. Подругу также нельзя заставить измениться. Если она хочет изменится, то это ее личное дело. То, что некоторое качество проявлялось уже в матери, указывает на инфантильное отношение. Итак, в чем же состоит тайна отношения пациентки к матери и подруге? Общее здесь - это бурное, экзальтированное требование любви, и она чувствует себя во власти этой страсти. Это требование обладает, таким образом, признаком непреодолимого инфантильного желания, которое, как известно, слепо. Речь здесь, следовательно, идет о некоторой не затронутой воспитанием, недифференцированной и неочеловеченной части либидо, которая носит насильственный характер инстинкта и, следовательно, не обуздана приручением. Для этой части образ животного является абсолютно точным символом. Но все же почему это животное именно рак? Пациентка ассоциирует это с раковым заболеванием, от которого умерла госпожа Х., и притом примерно в том возрасте, в котором находится сама наша пациентка. Речь, таким образом, могла бы идти об имеющей характер намека идентификации с госпожой Х. Мы должны поэтому исследовать этот момент. Пациентка рассказывает о ней следующее. Госпожа Х. рано овдовела, она была очень веселой и жизнерадостной. У нее был ряд приключений с мужчинами, в особенности с одним своеобразным человеком, одаренным художником, с которым пациентка была лично знакома и который произвел на нее завораживающее и тревожащее впечатление.
Идентификация может осуществляться лишь на основе некоторого бессознательного, нереализованного сходства. Так в чем же состоит сходство нашей пациентки с госпожой Х.? Здесь мне удалось навести пациентку на воспоминания о ряде прежних фантазий и сновидений, которые ясно показали, что и она имела в себе некоторую весьма легкомысленную жилку, которую она, однако, всегда с тревогой подавляла, так как боялась, что эта тенденция, которую она смутно чувствовала в себе, может склонить ее к какому-то аморальному образу жизни. Тем самым мы узнали еще кое-что важное о "животном" элементе. А именно речь идет о той самой неукрощенной, инстинктоподобной страстности, которая, однако, в данном случае направлена на мужчин. Тем самым мы теперь понимаем еще одну причину, по которой она не может отпустить от себя свою подругу: дело в том, что она вынуждена цепляться за подругу, чтобы не попасть во власть этой самой другой тенденции, которая кажется ей гораздо более опасной. Поэтому она удерживает себя на инфантильной, гомосексуальной ступени, которая, однако, служит ей защитой. (Это, как показывает опыт, один из самых действенных мотивов к тому, чтобы держаться за неподходящие, инфантильные отношения.) Но в этом содержании заключено также и ее здоровье, зародыш будущей здоровой личности, которая не боится риска жизни.
Пациентка, однако, сделала другой вывод из судьбы госпожи Х. Дело в том, что она поняла неожиданное тяжелое заболевание и раннюю смерть этой женщины как наказание судьбы за ее легкомысленную жизнь, которой пациентка (правда, не признаваясь в этом) завидовала. Когда госпожа Х. умерла, пациентка изобразила сильное огорчение, за которым скрывалось "человеческое, слишком человеческое" злорадство. Наказанием было то, что она, напуганная примером госпожи Х., надолго отшатнулась в испуге от жизни и дальнейшего развития и взвалила на себя мучительное бремя не приносящей удовлетворения дружбы. Разумеется, вся эта взаимосвязь не была ей ясна, иначе она ведь никогда бы так не сделала. Правильность этой констатации легко нашла свое подтверждение в материале.
Однако тем самым мы еще отнюдь не подошли к концу истории этой идентификации. А именно: пациентка вдобавок выделила то обстоятельство, что госпожа Х. обладала незаурядными художественными способностями, которые развились у нее лишь после смерти ее мужа и затем привели также к дружбе с упомянутым художником. Этот момент, по-видимому, следует отнести к существенным мотивам идентификации, если вспомнить рассказ пациентки о том, какое большое и завораживающее впечатление произвел на нее художник. Такого рода завораживание никогда не исходит исключительно от одного лица к другому, но всегда есть феномен отношения, в котором два лица участвуют постольку, поскольку завораживаемое лицо должно привнести сюда свою соответствующую предрасположенность. Однако эта предрасположенность должна быть для нее бессознательной; иначе не получается никакого завораживающего действия. Дело в том, что завораживание - это феномен, носящий насильственный характер, и здесь отсутствует сознательная мотивировка; т.е. это не волевой процесс, а некоторое явление, которое всплывает из бессознательного и в принудительном порядке навязывает себя сознанию.
Итак, следует допустить, что пациентка имеет бессознательную предрасположенность, подобную предрасположенности художника. Но тем самым она идентифицирована с мужчиной (я отнюдь не упускаю из виду того факта, что более глубокое основание для идентификации с художником заключается в известной творческой одаренности пациентки). Вспомним наш анализ сновидения, где нам встретился намек на "мужское" (нога). Фактически пациентка играет мужскую роль по отношению к своей подруге; она является активной стороной, постоянно задает тон, командует своей подругой и при случае насильно принуждает ее к чему-либо такому, что хочет лишь она сама. Женственность ее подруги ярко выражена, что проявляется и в ее внешнем облике, тогда как пациентка явно принадлежит к определенному мужскому типу. Голос у нее также более сильный и низкий, чем у ее подруги. Госпожа Х. описывается как весьма женственное создание, по мягкости и привлекательности ее можно сравнить, как находит пациентка, с подругой последней. Это наводит нас на новый след. Пациентка, очевидно, играет ту же роль, которую играл художник по отношению к госпоже Х., однако это отношение здесь перенесено на подругу пациентки. Так бессознательно завершается ее идентификация с госпожой Х. и ее любовником. Тем самым она все-таки живет своей легкомысленной жилкой, которую она с таким страхом подавляла; однако она живет ею не сознательно, а, напротив, самой пациенткой играет эта бессознательная тенденция, т.е. она одержима как бессознательная исполнительница своего комплекса.
Тем самым мы уже гораздо больше знаем об образе рака. Он представляет внутреннюю психологию этой неукрощенной части либидо. Ее снова и снова затягивают бессознательные идентификации. Они обладают этой силой потому, что они бессознательны, а в качестве таковых недоступны пониманию и не поддаются коррекции. Рак поэтому выступает как символ бессознательных содержаний. Последние все вновь и вновь стремятся вернуть пациентку к ее отношениям с подругой. (Рак пятится назад.) Отношение к подруге, однако, равнозначно болезни, ибо из-за этого она заболела неврозом.
Этот фрагмент, строго говоря, следовало бы отнести пока еще к анализу на уровне объекта. Однако не следует забывать, что лишь благодаря применению анализа на уровне субъекта, который тем самым демонстрирует себя в качестве важного эвристического принципа, мы пришли к этому знанию. Можно было бы практически удовлетвориться достигнутым до сих пор результатом, но мы должны здесь еще удовлетворить требованиям, выдвигаемым теорией, так как использованы еще не все идеи и еще недостаточно выяснено значение выбора символов.
Обратимся теперь к замечанию пациентки о том, что рак лежал, спрятавшись под водой, и что сначала она его не видела. Раньше она не замечала этих только что разъясненных бессознательных отношений, они были скрыты под водой. Ручей же является препятствием, мешающим ей перебраться на другую сторону. Именно эти бессознательные отношения, которые привязывали ее к подруге, мешали ей. Вода, таким образом, означает бессознательное или, лучше сказать, бессознательность, сокрытость; рак также есть бессознательное, однако он представляет собой скрытое в бессознательном динамическое содержание.
Юнг К.-Г. Психология бессознательного. - М., 1994, с. 103-134.
|
Вторая глава озаглавлена у мисс Миллер: Gloire a Dieu. Poeme onirique.
В 1898 г. двадцатилетняя мисс Миллер отправилась путешествовать по Европе. Предоставим слово ей самой. "Во время продолжительного и сурового переезда из Нью-Йорка в Стокгольм, а оттуда в Петербург и после в Одессу для меня было настоящим сладострастием покинуть населенные города, вступить в мир волн и молчания. Я целыми часами оставалась на палубе, растянувшись на складном стуле, погруженная в мечты. Истории, легенды, мифы различных стран появлялись передо мной в неясных очертаниях, слитыми в своего рода светящееся облако; предметы теряли в нем свои действительные образы, в то время как мечты и мысли приобретали видимость реальной действительности. Первое время я избегала общества и держалась в стороне, я терялась в своих мечтаниях, где все, что я знала великого, прекрасного и доброго, вставало передо мной с новой силой и с новой жизненностью. Значительную часть моего времени я тратила на то, чтобы писать моим далеким друзьям, читать и набрасывать небольшие стихотворения о тех местностях, которые я видела. Некоторые из этих стихотворений имели более серьезный характер."
Может показаться излишним входить во все эти подробности. Но если мы вспомним выше сделанное замечание о том, что если люди дают свободно высказаться своему бессознательному, они неизменно сообщают важнейшие обстоятельства своей интимной жизни, то важной окажется и мельчайшая подробность. Ценные личности высказывают нам при посредстве своего бессознательного всегда ценные вещи.
В этом отрывке мисс Миллер изображает состояние интроверсии: после того, как жизнь городов с ее многообразными впечатлениями привлекла к себе ее сильнейший интерес в связи с той же рассмотренной внушаемостью (суггестивностью), которая насильственно вызывает впечатление, мисс Миллер облегченно вздохнула на море и погрузилась после всех этих внешних образов совершенно во внутрь своей души, нарочито отрезав себя от окружающего, так что предметы потеряли для нее свою реальность, мечты же приобрели последнюю. Мы знаем из психопатологии, что бывают такие состояния умопомрачения, которым предшествует медленное и постепенное ухождение от действительности и погружение в фантазию; причем по мере утраты чувства внешней действительности мир внутренний получает все более реальное и определительное значение. Этот процесс доходит до своего наивысшего пункта, который бывает индивидуально различным именно, когда больным вдруг доходит более или менее до сознания их отрезанность от действительности; в результате появляется патологическая раздражительность, т.е. больные начинают обращаться к окружающим, конечно, питая болезненные намерения, которые рисуют попытку перенесения, правда, неудачную, но все же компенсирующую. И способы обнаружения этих намерений тоже, разумеется, различны, о чем, однако, здесь я подробно говорить не стану.
Этот тип дает некоторое психологическое правило, которое относимо ко всем неврозам, а поэтому, конечно, в весьма ослабленной мере и к нормальным. Отсюда мы можем ожидать, что мисс Миллер после этой энергичной и длительной интроверсии, которая временно повлияла даже на чувство действительности, снова подпадет впечатлению реального мира, и что это суггестивное влияние будет не менее энергично нежели то, которое исходило от ее мечтаний. Следуем дальше рассказу.
"Но когда путешествие приближалось к концу, морские офицеры старались перещеголять друг друга в любезностях, и я провела много веселых часов, забавляясь обучением их английскому языку. Возле берегов Сицилии в гавани Катании я сочинила песню моряков, которая, впрочем, очень похожа на одну хорошо известную морскую песню: Brine, wine and damsels fine. Итальянцы большей частью все поют хорошо, и один из офицеров, который во время ночного караула пел на палубе, произвел на меня большое впечатление и внушил мне мысль написать к его мелодии подходящий текст."
"Вскоре после этого мне пришлось перевернуть смысл известной пословицы Veder Napoli e poi morir: я вдруг заболела, хотя и не опасно; потом я поправилась настолько, что могла сойти на берег, чтобы осмотреть достопримечательности города; этот день утомил меня очень, и так как мы намеревались на следующий день осматривать Пизу, то я вечером пораньше возвратилась на пароход и вскоре легла спать, не думая при этом ни о чем серьезном, а лишь о красоте офицеров и об уродливости итальянских нищих."
Несколько разочаровываешься, когда вместо ожидаемого впечатления от действительности наталкиваешься на небольшое интермеццо, на флирт. Впрочем, один из офицеров, певец, произвел большое впечатление. Замечание, сделанное в конце описания, ослабляет, впрочем, опять серьезность этого впечатления. Что последнее все-таки очень повлияло на настроение, подкрепляется тем обстоятельством, что в честь певца было сочинено стихотворение эротического характера. Обычно склоняются к тому, чтобы подобные впечатления брать слишком легко и охотно поддаются показаниям, в которых все обрисовывается как нечто обыкновенное и мало серьезное. Я останавливаю внимание на этом обстоятельстве, так как важно знать, что эротическое впечатление, последовавшее за такой интроверсией, имеет на душу гораздо более глубокое действие, нежели приписанное ему мисс Миллер. Внезапное и преходящее нездоровье нуждалось бы в психологическом освещении, от которого, однако, за недостатком точек опоры приходится отказаться. Следующие явления, к описанию которых мы переходим, могут быть поняты лишь как результат до самого основания идущего потрясения.
"Из Неаполя в Ливорно пароход идет одну ночь, которую я более или менее хорошо спала, между тем сон мой редко бывает глубоким и без сновидений. Мне казалось, словно голос моей матери разбудил меня как раз к концу следующего сна. Какое-то смутное представление, связанное со словами: When the morning stars sang together; эти слова прелюдировали к некоторому неясному представлению о мироздании и о мощных хоралах, наполняющих своими звуками вселенную. В страшные противоречия и в путаницу, свойственную вообще сновидениям, вмешивались на этот раз хоры одной оратории, исполненной в Нью-Йорке в музыкальном обществе, а также и воспоминания из "Потерянного Рая" Мильтона. Потом из всей этой путаницы медленно выплыли определенные слова, которые стройно связались в три строфы и притом они появились написанными моим почерком на странице моего старого альбома для стихов (с обыкновенной бумагой с синими линиями), постоянно находящегося при мне; словом, строфы эти появились совсем так, как они несколько минут спустя в действительности были занесены в мой альбом."
Мисс Миллер записала следующее стихотворение, которое она несколько месяцев спустя еще немного переработала, что по ее мнению сделало его более близким к оригиналу сновидения. "Когда Предвечный создал звук, возникли мириады ушей, чтобы слышать, и через всю вселенную прогремело эхо глубоко и ясно: Слава Богу Звука!"
"Когда Предвечный создал свет, возникли мириады глаз, чтобы видеть, и внимающие уши и зрящие глаза запели снова мощный хорал: Слава Богу Света!"
"Когда Предвечный создал любовь, то в жизнь вступили мириады сердец, уши, исполненные звуков, и глаза - света, а сердца, исходящие любовью, воскликнули: Слава Богу Любви!"
Прежде чем разобраться в попытках мисс Миллер вскрыть путем собственных наитий корни этого сублиминального творческого продукта, мы постараемся дать краткое аналитическое обозрение всего до сих пор сообщенного материала, заметив при этом, что работа, опубликованная мисс Миллер, ясно показывает, что автор и не подозревал о существовании психоанализа.
Выше было уже подчеркнуто впечатление от парохода, так что теперь уже нетрудно выследить динамический процесс, который привел к данному поэтическому откровению. Выше было также отмечено, что мисс Миллер весьма недооценила важность эротического впечатления. Это допущение приобретает вероятность благодаря наблюдениям, согласно которым относительно слабые эротические впечатления обыкновенно крайне недооцениваются. Лучше всего это видно на тех случаях, когда подвергающиеся таким впечатлениям по общественным или нравственным основаниям почитают немыслимым эротическое отношение, как-то: родители и дети, братья и сестры, пожилые и молодые мужчины (гомосексуальность) и т.п. Если впечатление относительно слабое, то оно почти вовсе не существует для подвергшихся ему. Если же оно сильно, то возникает трагическая зависимость, влекущая за собой любую нелепицу. При этом может обнаружиться полная неспособность дать себе отчет в значении происходящего: матери, замечающие первые эрекции маленького сына в своей собственной постели; сестра, которая как бы в шутку борется со своим братом; двадцатилетняя дочь, которая все еще садится на колени своему отцу и испытывает при этом "странные" ощущения в нижней части живота; они все были бы нравственно в высочайшей степени возмущены, если бы по поводу этого заговорили о сексуальности. Все наше воспитание направлено в конце концов молча к тому, чтобы об эротике по возможности меньше были осведомлены, и к тому, чтобы распространить глубочайшее невежество о ней. Не удивительно поэтому, что суждение по вопросу о важности эротического впечатления большей частью бывает неуверенным и недостаточным. Мисс Миллер, как мы видели, была предрасположена к глубокому эротическому впечатлению. Из возбужденной от этого суммы чувств, по-видимому, не слишком много проявлялось вовне, так как сон содержал в себе еще много добавочных моментов. Аналитический опыт знает, что первые сны, которые пациенты приносят для анализа, имеют в значительной мере особенный интерес также и потому, что они часто скрывают в себе суждения и оценки личности врача, добиться которых последний напрасно старался бы до того. Они обогащают сознательное впечатление, произведенное на пациента врачом, нередко весьма значительными подробностями; естественно, что бессознательное большей частью делает при этом эротические замечания и поступает так именно потому, что обычно недооценивают и недостаточно принимают во внимание эротическое впечатление, раз оно относительно слабо. В решительной и преувеличенной форме выражения, которой пользуется сновидение, это впечатление вследствие несоразмерности с символикой сна остается почти непонятным. Дальнейшая особенность, покоящаяся, по-видимому, на исторических пластах бессознательного, заключается в том, что эротическое впечатление, которому отказывают в сознательном признании, овладевает прежним и уже отставленным перенесением и выражает себя в последнем. Поэтому, например, случается, что у молодых девушек во время первой любви обнаруживаются приметные затруднения способности к эротическому выражению, могущие быть аналитически сведенными к функциональным нарушениям, вызванным регрессивным оживлением отцовского образа, его imago.
Нечто подобное можно предположить у мисс Миллер, ибо идея мужественного творящего божества и аналитически, и историко-психологически, является производным от отцовской imago и имеет своей целью прежде всего заменить отставленное инфантильное перенесение на отца таким путем, чтобы индивидууму был облегчен переход из тесного семейного круга в широкий круг человеческого общества. На основании этих рассуждений мы усматриваем в стихотворении мисс Миллер и в "прелюдии" к нему религиозно-поэтически созданный продукт интроверсии, отступивший назад к суррогату отцовской imago. Несмотря на недостаточное восприятие воздействовавшего впечатления, существенные составные части последнего все-таки вбираются в подменивший образ, до известной степени обозначая тем первоисточник. Pfister ввел для этого меткое выражение: "закон возвращения комплекса". Действительным впечатлением является ведь офицер, поющий во время ночной стражи; образ этого офицера открыл девушке новый мир ("Сотворение мира").
Этот "Творец" создал сначала звук, затем свет, и потом любовь. Что сначала был создан звук, может быть объяснено лишь индивидуалистически, так как не существует космогонии с такими музыкальными склонностями. Уже здесь мы можем позволить себе конъектуру, которая как бы носится в воздухе и впоследствии окажется неоднократно подтвержденной; она опирается на следующую цепь ассоциаций: певец - поющая утренняя звезда - бог звука - Творец - бог света - (солнца) - (огня) - и любви.
Члены этого ряда встречаются в самом стихотворении за исключением солнца и огня, поставленных поэтому в скобках; и то, и другое всплывет при дальнейшем анализе. Все обозначения входят за одним только исключением в язык эротики: мой бог, звезда, свет, мое солнце, огонь любви, пламенная любовь и т.п. "Творец" появляется сначала неотчетливо, но становится потом более ясным благодаря указанию на унтертона Эроса, на созвучные колебания аккордов природы, стремящейся обновить себя в каждой любящей чете и ожидающей чуда творения.
Мисс Миллер также пыталась вскрыть для своего понимания бессознательное творчество своего духа и притом она выбрала для этого такой путь, который принципиально согласуется с психоанализом, а потому и приводит к тем же результатам, что и последний. Но, как это всегда случается с неспециалистами или начинающими, мисс Миллер застревает за недостатком психоаналитических знаний на наитиях; последние же приводят лежащий в основе комплекс лишь посредствующим, т.е. цензурированным образом к его обнаружению.
Мисс Миллер находит прежде всего удивительным, что ее бессознательная фантазия, не следуя библейскому рассказу о сотворении мира, ставит на первое место звук, а не свет.
Здесь мы встречаем объяснение, приноровленное к данному случаю, и теоретически построенное, пустота которого, однако, характеристична для всех подобных толковательских попыток. Она говорит: "Может быть интересно напомнить о том, что Анаксагор также объясняет возникновение космоса из хаоса путем своего рода вихревого движения, что вообще не может обойтись без возникновения шума. Но в то время я еще не занималась вовсе философией и не знала ни об Анаксагоре, ни об его теории, которой я, очевидно, бессознательно следовала. Я находилась тогда также и в полнейшем неведении относительно доктрины Лейбница с его: Бог воображает и от этого возникает мир."
Обе ссылки мисс Миллер на Анаксагора и на Лейбница имеют отношение к творчеству при посредстве "мысли"; именно божественная Мысль одна лишь в состоянии породить новую материальную действительность; толкование на первый взгляд совершенно непонятное, которое, однако, вскоре станет более ясным.
Мы приходим теперь к тем всплывшим у мисс Миллер воспоминаниям, от которых она и ведет главным образом начало своего бессознательного творчества.
"Прежде всего это "Потерянный Рай" Мильтона в издании, иллюстрированном Дорэ, которое было у нас дома и которым я часто наслаждалась с самого детства. Затем книга Иова, из которой мне часто, насколько я могу припомнить, читали вслух. Впрочем, если сравнить первые слова "Потерянного Рая" с моим первым стихом, то заметишь сходный размер:
Of man's first disobedience...
When the Eternal first made sound.
"Далее мое стихотворение напоминает различные места Иова и одно или два места из оратории Генделя "Сотворение мира", что смутно уже сказалось в начале сна."
"Потерянный Рай", связанный, как известно, с началом мира, становится в более близкое отношение к фантазии мисс Миллер через цитату:
Of man's first disobedience...
Этот стих относится, очевидно, к грехопадению. Мисс Миллер могла бы так же хорошо выбрать для примера и какой-нибудь другой стих; только случайно она остановилась на первом попавшемся, который столь же случайно имел именно это содержание. Критика, которой нам приходится подвергаться и со стороны наших товарищей-врачей, и со стороны наших пациентов, как известно, обычно пользуется такими аргументами. Это недоразумение проистекает оттого, что закон причинности недостаточно серьезно принимается в области душевной: и здесь не существует никаких случайностей, никаких "точно так же и". Это - так, и почему это - так, для этого существует достаточное основание. Дело заключается, следовательно, в том, что стихотворение мисс Миллер связано с грехопадением, и в этом проступает именно та эротическая компонента, о наличности которой мы выше сделали предположение.
К сожалению, мисс Миллер не договорила, какие места из книги Иова ей пришли в голову. Возможны поэтому лишь общие догадки. Прежде всего аналогия с "Потерянным Раем": Иов теряет все, что имел, и притом благодаря Сатане, который хотел его возмутить против Господа. Так же благодаря искушению Змия человек потерял рай и был обречен на земные мучения. Идея, или лучше сказать настроение, которое выразилось в воспоминании о чтении "Потерянного Рая", связано с чувством мисс Миллер, что она словно нечто потеряла, а это имеет отношение к искушению Сатаны. С ней происходит то же, что и с Иовом, именно она страдает безвинно, так как она ведь не подпала искушению. Страдания Иова остаются непонятыми его друзьями, никто не знает, что здесь замешан Сатана и что Иов действительно невинен. Иов неустанно заверяет в своей невинности. Не заключен ли здесь некий намек! Ведь мы знаем, что невротики и в особенности душевно-больные постоянно отстаивают свою невиновность от вовсе несуществующих нападений; при ближайшем рассмотрении открывается, однако, что больной, утверждая, по-видимому, без всякой нужды свою невинность, совершает тем самым прикровенное действие; энергия этого действия проистекает именно из тех влечений, греховный характер которых разоблачается как раз содержанием этих мнимых упреков и клевет.
Иов страдает вдвойне: с одной стороны от потери своего благополучия, а с другой стороны от недостатка понимания, встреченного у своих друзей; последнее страдание проходит красной нитью через всю эту книгу. Страдание непонятого напоминает образ Сирано де Бержерака; последний страдает тоже вдвойне: с одной стороны от безнадежной любви, а с другой стороны от непонимания. Он падает в последней безнадежной борьбе с "ложью, с компромиссами, с предрассудками, с подлостью и глупостью" -
Ложь, компромиссы, предрассудки,
подлость и глупость.
Да, вы все вырываете у меня, и лавры,
и розы! -
Иов жалуется: "Предал меня Бог несправедливому и в руки злобных бросил меня. Спокоен был я; но он сокрушил меня, схватил меня за шею и избил меня и поставил меня целью для Себя. Окружили меня стрельцы его; он рассекает внутренности мои и не щадит; пролил на землю желчь мою. Пробивает во мне пролом за проломом; бежит на меня, как ратоборец".
Аналогичное по чувству страдание заключается в безнадежной борьбе с более могучей силой. Эта борьба словно сопровождается издалека несущимися звуками "Сотворения мира", что вызывает в нас прекрасный и таинственный образ, живущий в бессознательном и не пробившийся еще к свету. Мы подозреваем более, нежели знаем, что эта борьба имеет некоторое отношение к сотворению мира, к состоянию между отрицанием и утверждением. Ссылки на "Сирано" Ростана (по причине отождествления с Христианом), на "Потерянный Рай" Мильтона, на страдание непонятого друзьями Иова дают ясно понять, что нечто в душе поэтессы отождествляет себя с этими образами, т.е. страдает как Сирано или Иов, потеряло рай и мечтает о "Сотворении мира" - о творчестве посредством мысли - о оплодотворении, согласно Анаксагору, через дуновение ветра.
Предоставим себя снова водительству мисс Миллер.
"Я вспоминаю, что в возрасте 15-ти лет я рассердилась однажды на одну статью, которую прочла мне мать, именно об "идее, спонтанно порождающей свой объект". Я так взволновалась, что не могла спать всю ночь, все размышляя о том, что бы это могло значить."
"От 9-ти до 16-ти лет я посещала каждое воскресенье пресвитерианскую церковь, в которой тогда служил один очень образованный священник. В одном из самых ранних воспоминаний, сохранившихся у меня о нем, я вижу себя маленькой девочкой, сидящей на большом церковном стуле и делающей непрестанные усилия сохранить бодрственное состояние и следить за проповедью без возможности, однако, понять, что именно пастор разумел, говоря о "хаосе", "космосе" и "даре любви"."
Это были, стало быть, довольно ранние воспоминания возраста пробуждающейся зрелости (9-16), которые соединили идею о возникающем из хаоса космосе с "даром любви". Среда, в которой имело место означенное сочетание, есть воспоминание об одном, наверно, очень почтенном духовном лице, произнесшем эти темные слова. К тому же времени относится и воспоминание о волнующей идее творческой "мысли", которая порождает из себя свой объект. Здесь указаны два пути к творчеству; творческая мысль и таинственное отношение к дару любви.
По счастливой случайности мне удалось, благодаря длительному наблюдению, глубоко заглянуть в душу пятнадцатилетней девушки и притом как раз в то время, когда я был далек от понимания сущности психоанализа. С изумлением открыл я тогда, каковыми являются содержания бессознательных фантазий и насколько эти содержания оставляют за собой все то, что девушка в этом возрасте способна проявить во вне. Это были многоохватывающие фантазии - прямо мифической плодовитости. В этих фантазиях девушка являлась прародительницей неисчислимых поколений. Если оставить в стороне яркое поэтическое воображение этой девушки, то останутся элементы, общие всем девушкам этого возраста, так как бессознательное в гораздо более высокой степени сходственно у всех людей, нежели содержание индивидуального сознания: бессознательное заключает в себе сгущения исторически-среднего и исторически-обычного.
Проблема мисс Миллер в этом возрасте была общечеловеческой: как мне прийти к творчеству? Природа имеет на это только один ответ: через ребенка - ("дар любви"?!). Но как прийти к ребенку? Здесь встает жуткая проблема, которая, как то доказывает наш аналитический опыт, связана с отцом, т.е. примыкает к тому, что тяготеет искони над родом человеческим, как первородный грех кровосмешения. Сильная и естественная любовь, соединяющая ребенка с отцом, обращается с годами, когда человеческое в отце постигнуто, слишком ясно, к высшим формам "отца", к "отцам" Церкви, к Богу-Отцу; этим еще более отрезается возможность найти точку опоры для этой проблемы. Однако, мифология изобретательна на утешения. Разве Логос не стал плотью? Разве Сын Человеческий не жил среди нас? К чему мы сохранили образ непорочной Матери до сегодняшнего дня? Потому что это все еще утешительно и без слов и громких проповедей говорит ищущим утешение: "Я тоже стала матерью" - через "идею, спонтанно порождающую свой объект".
Полагаю, что было достаточно причин для бессонной ночи, когда фантазия, свойственная возрасту наступления зрелости, занялась этой идеей. Всех последствий этого обстоятельства нельзя и предвидеть.
Все психологическое имеет один низший и один высший смысл, как то гласит глубокомысленное положение древней мистики: небо вверху, небо внизу; эфир вверху, эфир внизу; все это вверху, все это внизу; прими все и будь счастлив. Мы были бы несправедливы к духовной самобытности нашей поэтессы, если бы мы удовольствовались тем, что свели бы возбуждение той бессонной ночи всецело к половой проблеме. Это было бы лишь одной, и притом, если воспользоваться вышеприведенными мистическими выражениями, лишь нижней половиной. Другая половина есть разумное сублимирование, стремящееся к тому, чтобы по-своему оправдать двусмысленное положение об "идее, спонтанно порождающей из себя свой объект", это оправдание заключается в замене реального творчества творчеством идеальным.
Для личности с очевидными большими способностями к духовным достижениям перспектива творческой деятельности представляет собой нечто достойное сильнейшего стремления; для многих это является жизненной необходимостью. И эта сторона фантазии объясняет возбужденность, ибо здесь имело место предчувствие будущего; это была одна из тех мыслей, которые проистекают, по выражению Матерлинка, из inconscient superieur, из "проспективной способности к сублиминальным, т.е. под порогом сознания возникающим, сочетаниям".
Едва ли я избегну на этот раз упрека в мистицизме. Однако, может быть, придется здесь и передумать: вне сомнения, бессознательное заключает в себе душевные сочетания, которые не достигают порога сознания. Анализ разлагает эти сочетания на их исторических определителей или детерминанты; одна из существенных задач анализа - это обессилить через распутывание те занятые libido комплексы, которые стоят препятствием к целесообразной жизни. Психоанализ работает, идя в обратном направлении, подобно исторической науке. Подобно тому, как большая часть прошлого отодвинута настолько далеко, что историческое знание никогда не может достичь его, недостижима и большая часть бессознательных определителей. Однако, история не знает двух вещей, именно скрытого в прошедшем и скрытого в будущем. И то, и другое с некоторой вероятностью могло бы быть достижимым; первое, как постулат, последнее - как исторический прогноз. Поскольку в сегодняшнем дне заключен уже день завтрашний и заложены все нити будущего, углубленное познание настоящего сделало бы возможным более или менее далеко идущий и верный прогноз будущего. Если мы перенесем это рассуждение, как то уже сделано Кантом, в область психологии, то необходимо должны будем получить те же результаты: если уловимы в бессознательном следы таких воспоминаний, относительно которых доказано, что они уж очень давно перешли за порог сознания, то могут быть подмечены некоторые тончайшие сублиминальные сочетания, обращенные вперед и имеющие величайшее значение для будущих свершений, поскольку последние обуславливаются нашей психикой. Но подобно тому, как историческая наука мало озабочена комбинированием будущего, что является уже предметом политики, так и психологическое комбинирование будущего недостаточно занимает анализ; возможные сочетания будущего являются как бы уже предметом бесконечно утонченной психологической синтетики, способной наслеживать естественные пути протекающей libido. Мы сами не в состоянии этого сделать, но на это способно именно бессознательное, так как там происходит это наслеживание, и по-видимому значительные фрагменты этой работы время от времени в некоторых случаях проявляются, по крайней мере в снах, откуда и ведет свое происхождение суеверие о пророческом значении сна.
Нерасположение современных представителей точной науки к подобным соображениям, которые, однако, едва ли могут быть названы фантастическими, есть не что иное, как суперкомпенсация бесконечно древнего и слишком сильного расположения людей к вере в гадание о будущем.
В некоторых случаях годами длящихся неврозов ко времени возникновения болезни или даже значительное время до этого имеют место сны, нередко по отчетливости похожие на привидения; они запечатлеваются неискоренимо в памяти и обнаруживают через анализ скрытый от самого пациента смысл, который предвосхищает последующие события жизни, то есть, разумеется, их психологическую значимость; таков опыт моих каждодневных психоаналитических занятий; его верность я утверждаю, конечно, со всей той осторожностью, которой требует сложный материал исследования.
Сны, по-видимому, сохраняются спонтанно в воспоминании до тех пор, пока они отчетливо обрисовывают собой душевное состояние индивида.
Я склонен возбуждению той беспокойной ночи, которую провела мисс Миллер, придать именно это предвосхищающее значение, так как последующие обстоятельства ее жизни, с которых она сознательно или бессознательно сняла для нас завесу, только подтверждают предположение о том, что означенный момент должен быть понят как поставление перед собой, предчувствие (то есть желание) некой сублимированной жизненной цели.
Мисс Миллер заключает ряд своих наитий следующими замечаниями.
"Мне кажется, что сон проистекает из смешения картин "Потерянного Рая", "Книги Иова" и "Сотворения мира" с идеями о том, как "мысль спонтанно порождает свой объект", "о заре любви" и о хаосе и космосе."
Как в калейдоскопе осколки красочных стекол, так в ее духе сочетались отрывки из философии, эстетики и религии - "под возбуждающим влиянием путешествий, налету схваченных ландшафтов, в соединении с великим молчанием и несказанными чарами открытого моря".
Этими словами мисс Миллер выпроваживает нас вежливо, но настойчиво. Ее прощальные слова, особенно в отрицании, еще раз по-английски выраженном, вызывают любопытство; именно, что за положение должно отрицаться этими словами? А молодой человек, который во время ночной стражи так мелодично пел, давно забыт и никто не должен знать, в особенности же сама мисс Миллер, что он был той утренней звездой, которая предшествовала зарождению нового дня. Однако, напрасно думать, что можно самого себя и читателя успокоить и удовлетворить фразой вроде: "Ce ne fut que cela". А то, пожалуй, случится так, что придется тут же самого себя опровергнуть. Так случилось и с мисс Миллер, когда она за этой фразой процитировала по-английски: Only this and nothing more, впрочем, не указывая на источник. Цитата эта взята из потрясающего стихотворения "Ворон" Эдгара По. Относящаяся сюда строфа гласит:
"Когда я опустил голову, почти задремав, вдруг раздалось постукивание, точно кто-то тихонько стал скрестись в дверь моей комнаты - "это какой-то посетитель", прошептал я, "стучится в дверь моей комнаты". Только это и ничего более".
Призрак ворона стучит ночью в дверь и напоминает поэту об его безвозвратно потерянной Lenore. Ворона зовут Nevermore и, как припев, в каждой строфе раздается каркание, в котором слышится его страшное имя Nevermore. Старинные воспоминания мучительно возвращаются, а привидение беспощадно говорит: Nevermore. Поэт напрасно пытается спугнуть жуткого гостя; он кричит ворону:
"Пусть слово это отметит наше расставание! - крикнул я, вскочив на ноги, - исчезни обратно в бурю, на берег ночи, на берег Плутона! Не оставляй черного пера, доказательства лжи, произнесенной твоей душой! Не разбивай моей Конлинесс - исчезни с бюста, возвышающегося над моей дверью! Вынь клюв твой из моего сердца и снимись с моей двери! Ворон ответил - никогда более!"
Слова only this and nothing more, которыми мисс Миллер хотела затушевать смысл переживания, находятся в тексте, где потрясающим образом передано отчаяние вследствие утраченной любви. Эта цитата опровергает, следовательно, нашу поэтессу самым решительным образом.
Мисс Миллер недооценивает эротического впечатления и вызванного им сильного возбуждения. Именно это недооценивание, которому Фрейд дал более точное наименование "вытеснение", является причиной, отчего эротическая проблема не доходит непосредственно до сознательной обработки ее и почему создается эта "психологическая загадка". Эротическое впечатление прорабатывается в бессознательном дальше и продвигает на свое место в сознание символы. Таким путем играешь сам с собою в прятки. Сначала появляются "поющие звезды утра", затем потерянный рай, далее любовное томление облекается в священнические ризы и произносит темные слова о сотворении мира, подымается, наконец, до религиозного гимна, чтобы найти там такой путь к свободе, против которого цензура нравственной личности уже ничего не в состоянии возразить. Этот гимн в самом своеобразии своем заключает, однако, признак своего происхождения; закон "возвращения комплекса" исполнился в нем: ночной певец окольным путем старинного перенесения на отца-священника стал "предвечным" Творцом, богом звука, света и любви.
Обходной путь libido представляется страстным путем, как это явствует из "Потерянного Рая" и соответствующих ему воспоминаний об Иове. Если мы кроме того примем во внимание вступительные намеки на отождествление с Христианом, приводящее на память Сирано де Бержерака, то перед нами окажется материал, обрисовывающий окольный путь libido, действительно, как страстной путь, путь, подобный тому, на который вступили люди после грехопадения, когда они должны были нести бремя земной жизни, или подобный пути Иова, который страдал под властью Сатаны и Бога, став, сам того не подозревая, игрушкой двух потусторонних сил (разумеется, рассматриваемых нами здесь не метафизически, а метапсихологически). Такое же зрелище спора потусторонних сил являет нам и "Фауст".
(Пролог на небесах)
Мефистофель:
Бьюсь об заклад: он будет мой!
Мне только дай Ты позволенье -
Пойдет, немедля, он за мной.
Сатана:
"Но простри руку Твою
и коснись всего, что у него:
наверно он пред лицом Твоим
отречется от Тебя".
Между тем как у Иова оба великих течения характеризованы как добро и зло вообще, проблема Фауста определенно эротическая, именно борьба между сублимированием и эросом, причем дьявол метко обрисован в роли эротического соблазнителя. Эротического нет у Иова, но зато в нем нет также и сознания своего душевного конфликта; он даже оспаривает настойчиво речи своих друзей, когда они пытаются убедить его в наличности зла в его сердце. В этом отношении Фауст является гораздо честнее, так как открыто допускает разорванность своей души.
Мисс Миллер поступает как Иов: для нее добро и зло приходят из потусторонности, из метапсихологической области. Поэтому отождествление с Иовом заслуживает внимания и в этом отношении. Дальше следует упомянуть еще об одной значительной аналогии: начало творящее, а таковым природа желает видеть любовь, является существенным атрибутом божества, сублимированного из эротического впечатления; отсюда Бог в гимне славится, главным образом, как Создатель. У Иова мы встречаем то же самое. Сатана является разрушителем оплодотворяющей силы Иова, Бог же, наоборот, является этой силой по-преимуществу, почему в конце книги Бог сам превозносит свою творческую мощь в гимне, исполненном высокой поэтической красоты; при этом бросается в глаза, что приведены два наиболее непривлекательных представителя животного царства, бегемот и левиафан, оба носители самой грубой природной мощи, а бегемот представляет собою настоящий фаллический атрибут творящего божества:
"Вот бегемот, которого Я создал с тобою; траву зеленую, как вол, он ест.
Вот сила его в чреслах его и крепость его в мышцах чрева его.
Он изгибает хвост свой, подобный кедру; жилы в ляжках его переплелись.
Кости его трубы медные; члены его как прутья железные.
Это первое из творений Божьих. Творец его дал ему меч его.
- Да, корм приносят ему горы, и всякие дикие звери играют там.
Бушует ли река, он не трепещет; стоит смело, хотя бы Иордан вливался в уста его.
В глазах его возьмет ли кто его и с тенетами проколет ли нос ему?
Можешь ли вытащить левиафана удою и веревкою принести язык его?
- Положи на него руку твою и помни эту борьбу: вперед не будешь.
- Нет столь отважного, чтобы потребовать его; кто же пред Моим лицом может стать?
Кто дал Мне что-нибудь, чтобы Я уплатил ему? Под всем небом Мое это".
Так говорит Бог, чтобы наглядно показать Иову свою власть и мощь: Бог так же силен, как бегемот и левиафан; благодатная плодородная природа, необузданная дикость и беспредельность природы, неотвратимая опасность сокрушительной, не знающей оков стихии.
Что же разрушило земной рай Иова? Сорвавшая оковы природа. Поэт дает здесь узреть, как Бог обернулся другою своею стороною, которую зовут дьяволом, и выпустил на Иова все стихийные ужасы - разумеется, с воспитательными целями. Бог, создавший такие чудовища, при виде которых бедный, слабый человечек коченеет от страха, должен поистине скрывать в себе такие свойства, которые заставляют призадуматься. Этот Бог живет в сердцах, в бессознательном, в области метапсихологии. Там источник страха перед невыразимо ужасным и источник силы противостоят этому ужасу. Человек, то есть его сознательное Я есть мяч, перо, носимое ветром во все стороны, то как жертва, то как жертвоноситель, и не может человек воспрепятствовать ни тому, ни другому. Книга Иова показывает нам Бога и как творца, и как разрушителя. Кто есть этот Бог? Эта мысль напрашивается человечеству во всех странах мира, во все времена, все по-новому и в то же время в схожих формах: потусторонняя власть, которой мы выданы с головой, которая одинаково и рождает, и убивает, являет собою образ жизненных неизбежностей. Так как, беря психологически, божество есть не что иное, как проецированный комплекс представлений, который, смотря по религиозности отдельного лица, окрашен чувством, то оно должно быть рассматриваемо, как представитель известной суммы энергии (libido), которая является проецированной ("метафизическою") оттого, что она действует из бессознательного, куда она, как то показывает психоанализ, была вытеснена. Как с некоторой вероятностью указано мною раньше (по поводу значения отца), религиозное влечение питается кровосмесительной libido инфантильной эпохи и поглощает эту libido. В известных нам главных религиозных системах формующим началом является, по-видимому, перенесение на отца; в более древних религиозных системах таким началом является также и перенесение на мать, судя по атрибутам их божеств. Эти атрибуты означают высшую власть, начало отцовское, рождающее ужас и гневно преследующее (ветхозаветное), и то же начало, как любящее (новозаветное). Это суть атрибуты libido в том широком смысле, какой эмпирически найден для этого понятия Фрейдом. В некоторых языческих, а также и христианских божественных атрибутах сильно выступает материнское начало; в язычестве присоединяется к этому еще начало звериное в широчайшем проявлении.
Христианству чужд териоморфизм за немногими исключениями, как-то: голубь, рыба, агнец; вместо последнего в катакомбах находятся изображения овна. Сюда же можно отнести также и животных евангелистов, которые, однако, нуждаются в историческом толковании. Орел и лев были определенными ступенями посвящения в мистерии Митры. Почитатели Диониса называли себя быками, так как бог изображался в виде быка; подобно этому почитатели Артемиды были медведями, так как она почиталась под видом медведицы. Ангел может быть сопоставлен с образами мистерии Митры. Особенно ценным и остроумным изобретением христианской фантазии является то, что звериным спутником святого Антония была свинья, так как этот добрый подвижник принадлежал к тем, которые подвергались самым тяжким искушениям со стороны дьявола.
Конечно, и инфантильное начало присутствует всюду в религиозных фантазиях; можно сказать, что оно даже чересчур вросло в последнее и время от времени снова мощно прорывается. Все это указывает на происхождение действующих в религиозной области динамизмов. Это суть влечения и силы, которые в детстве были через привхождение кровосмесительной преграды отвращены от кровосмесительного приложения и которые в период половой зрелости были пробуждены к самостоятельной своеобразной деятельности благодаря притокам libido, исходящим из еще не вполне примененной сексуальности. Вполне понятно, почему действенным в идее о Боге является не форма последней, а сила libido. Изначальная сила, которою наделяется эта идея в гимне Создателю в книге Иова, безусловность и беспощадность, несправедливость и свехчеловечность, все это суть подлинные атрибуты libido, которая втягивает человека в жизнь, обременяет его, бедного, долгами и против которой всякая борьба напрасна. Ничего не остается человеку, как идти вместе и согласно с этой волей, чему настойчиво и учит нас Заратустра Ницше.
Мы видим, что у мисс Миллер бессознательно создавшийся религиозный гимн является образованием, заменившим эротическое переживание; его материалы взяты большей частью из воспоминаний детства, вызванных снова к жизни интроверсией libido. Если бы этому религиозному творчеству не посчастливилось или если бы оказалось невозможным иное сублимированное применение, то мисс Миллер очутилась бы во власти эротического впечатления, что или привело бы к естественным последствиям или вызвало бы соответственно сильные жалобы о потерянной любви. Известно, что мнения сходятся относительно ценности такого исхода эротического конфликта, какой изображен в произведении мисс Миллер. Конечно, было бы гораздо прекраснее незаметно разложить эротическую напряженность на такие высокие чувства религиозной поэзии, которые могли бы принести и многим другим людям радость и назидание. Было бы несправедливо нападать на такой взгляд со слишком радикальной позиции фанатического правдолюбия.
Я нахожу, что следовало бы рассматривать странные пути libido с философским изумлением и прослеживать те намерения, которые приведут libido на окольные пути. Этим еще очень мало сказано, если мы лишь вырыли эротический корень; проблема таким образом вовсе не решена еще. Если бы с этим не была связана некая таинственная целесообразность, вероятно, высочайшего биологического значения, то к этому не было бы обращено томление двадцати истекших столетий.
Вне сомнения, подобный род преображений libido идет в том же направлении, в каком шел и "экстатический" (в широком смысле слова) идеал средневековья и античных мистериозных культов, один из которых позднее стал христианством. Биологически в этом идеале следует видеть упражнение психологической проекции или, как сказал бы Фрейд, упражнение параноидного механизма. Проекция заключается в вытеснении конфликта в бессознательное и в переложении вытесненного содержания вовне в кажущуюся объективность (что в то же время дает формулу paranoia). Вытеснение служит, как мы знаем, к освобождению от тяжкого комплекса, избавиться от которого безусловно необходимо, так как приходится бояться его принудительной и угнетающей власти. Более тонкое наблюдение показывает, что, хотя пациентом и сохраняется иногда спокойствие, однако дальнейшие последствия дают о себе знать, и притом в двух возможных направлениях:
1. Подавленный аффект проступает вскоре вновь наружу и притом реже непосредственно, а чаще в форме сдвига на другой объект; например, в официальных отношениях вежливы, услужливы, терпеливы, любезны и так далее, а всю досаду изливают на своей жене или подчиненных.
2. Подавленный аффект создает себе компенсации в чем-нибудь другом; например, люди, напрягающиеся быть чрезмерно нравственными, думающие, чувствующие и действующие постоянно альтруистически и идеалистически, возмещают себя за невыносимость своего идеала тонко подстроенными, но ими самими, разумеется, неосознанными злобностями, которые ведут к недоразумениям и дурным отношениям. Последнее является в таком случае лишь как бы "особенно несчастными обстоятельствами" или же результатами вины и злобы других людей, или, наконец, трагическими запутанностями. Сознательно от такого конфликта словно избавились, но он стоит невидимым перед ногами и на каждом шагу спотыкаются о него. Техника кажущегося подавления и запамятования недостаточна, так как в конце концов ее нельзя провести; собственно говоря, она является лишь крайним средством в нужде. Гораздо более действительную помощь оказывает религиозная проекция: конфликт (заботу, боль, страх) не упускают из виду, но передают его личности, стоящей вовне, то есть божеству. К этому стремится нас воспитать евангельский зов:
"Все заботы свои возложите на Него; ибо Он печется о вас".
"Не заботьтесь ни о чем, но всегда в молитве и прошении с благодарением открывайте свои желания перед Богом".
Надо обременяющие душу комплексы сознательно предоставить божеству, то есть ассоциировать их с таким комплексом определенных представлений, который принят как нечто объективно реальное, как личность, способная дать ответ на неразрешимые нами вопросы. К этому воспитательному требованию относится чистосердечная исповедь грехов и предполагаемое последней смирение. То и другое должно содействовать самоиспытанию и самопознанию:
"Если говорим, что не имеем греха, обманываем самих себя, и истины нет в нас".
Важнейшей поддержкой этого воспитательного дела является взаимная исповедь в грехах. ("Признавайтесь друг перед другом в проступках.") Эти меры вполне психоаналитического характера направлены на сохранение в сознании конфликта; последнее является безусловно необходимым с точки зрения психоанализа для того, чтобы состоялось выздоровление. Подобно тому, как психоанализ является мирским методом в руках врача, создает реальный предмет перенесения, принимающий на себя конфликты и освобождающий от них ими отягощенного, так и христианская религия обладает реально признанным Спасителем, снимающим наши грехи и избавляющим нас от них своей кровью.
"В котором мы имеем искупление кровью Его и прощение грехов".
"Поистине Он принял на Себя болезни наши и обременил Себя страданиями нашими".
Он является искупителем нашей вины, богом, стоящим над грехом и приносящим себя в жертву.
"Он не сделал никакого греха и не было лести в устах Его".
"Он грехи наши Сам вознес телом Своим на древо".
"Так и Христос, единожды принесши Себя в жертву, чтобы подъять грехи многих".
Психоанализ учитывает в таком соотношении всю ту сумму энергии libido, которая направлена на комплекс, обозначаемый как Спаситель. Сознательная проекция, к которой ведет христианское воспитание, несет с собою двойное благодеяние. Во-первых, держит в сознании "грех", то есть конфликт двух противоборствующих стремлений. Этим пресекается возможность, чтобы путем вытеснения и забвения страдание известное превратилось в неизвестное и потому тем более мучительное. Во-вторых, освобождают себя от бремени тем, что передают последнее тому, кто ведает все разрешения. Но при этом, однако, не следует забывать, что от набожного скрыты индивидуально-психологические корни реально принимаемого божества; что он, следовательно, сам не зная о том, все-таки несет свое бремя и одинок в своем конфликте. Эта иллюзия неминуемо должна была привести к быстрому разрушению системы, так как перед лицом природы никакие миражи не могут устоять. Навстречу этому идет мощное учреждение христианской общины, психологический смысл которой всего лучше выражен предписанием: "Носите бремена друг друга".
Считается особенно важным поддерживать общение и именно взаимной любовью, то есть перенесением. Предписания апостола Павла не оставляют тут места никаким сомнениям:
"Но любовью служите друг другу".
"Братолюбие между вами да пребывает".
"Будем внимательны друг к другу, поощряя к любви и добрым делам. не будем оставлять собрания своего, как есть у некоторых обычай; но будем увещевать друг друга".
Мы можем сказать, что действительное перенесение в христианской общине было безусловно необходимо для действительности чуда избавления. Первое послание Иоанна высказывается об этом вполне определенным образом.
"Кто любит брата своего, тот пребывает во свете".
"Если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает".
Божество сохраняет свою действительную силу лишь на основе братской любви в христианской общине. Таким образом и здесь тайна избавления заключена в действительном перенесении, лишенном противления. Бог есть любовь, которая, подобно Эросу Платона, соединяет человека с миром сверхъестественным. Но может быть спросят себя, к чему необходимо божество, раз его действенная сила заключена лишь в перенесении. И на этот вопрос в Евангелии находится доказательный ответ: люди суть братья "во Христе". Взаимоперенесение среди братьев должно быть таково, какое существует между человеком и Христом; оно должно быть духовного характера. История античных культов и некоторых христианских сект показывает, что это определение христианского общения биологически необычайно важно. душевная близость создает известные кратчайшие пути между людьми, которые слишком легко ведут к тому, освобождение от чего желало принести христианство, - именно к половому отношению со всеми его неизбежными последствиями, от которых страдал высокообразованный человек в эпоху возникновения христианства. Так как античное религиозное переживание решительно понималось как телесное соединение с божеством, то и культ был пропитан всякого рода сексуальностью. Последняя была слишком связана с отношениями людей между собой. Нравственное разложение первых христианских веков вызвало назревавшую во тьме самых низких слоев народа реакцию, которая выразилась во втором и третьем столетии, всего отчетливее в обеих полярно противоположных религиях Христа и Митры. Обе религии стремились создать высшую форму общения под знаком проецированной идеи, то есть воплощенного Логоса, причем все сильнейшие влечения архаического человека могли быть использованы для общественного преуспеяния; это были те же самые влечения, которые до того бросали человека от одной страсти к другой, почему в них усматривали роковую принудительность, созданную злонамеренными созвездиями; в таких случаях говорили о судьбе, в смысле позднейшей древности это является принуждением libido, о чем свидетельствует выражение Зенона "двигательная сила". Разумеется, следует признать, что доместикация человека стоила больших жертв. Эпоха, создавшая стоический идеал, очень хорошо знала, к чему и против чего она изобрела его. Время Нерона делает понятными знаменитые места сорок первого письма Сенеки к Люцилию: "Один ввергает в заблуждение другого, и как хотим мы обрести спасение, когда никто не знает удержу, когда весь мир гонит нас еще глубже в порок?" - "Если ты встретишь где-нибудь человека бесстрашного в опасности, нетронутого порочными наслаждениями, счастливого в несчастии, спокойного среди бури, возвышенного над обыкновенными смертными, на одинаковой ступени с богами, разве благоговение не охватит тебя тогда? Разве ты не должен сказать себе: столь возвышенное существо является чем-то совершенно другим, нежели мое жалкое тело! Божественная сила властвует там. Необыкновенный дух, полный меры, возвышенный надо всем мелким, который посмеивается над тем, чего мы, другие, боимся или чего добиваемся; такого человека оживляет божественная мощь; нечто подобное не может существовать без содействия божества. Своей большей частью такой дух принадлежит тем областям, откуда он сошел к нам. Подобно тому, как лучи солнца, хотя и касаются земли, но дома они лишь - там, откуда пришли, так и великий святой человек, ниспосланный к нам, чтобы мы лучше познали божественное, хотя и общается с нами, но по существу принадлежит все-таки своей первоначальной родине; туда смотрит и стремится он; среди нас он живет, как высшее существо".
Люди этого столетия созрели к отождествлению с Логосом, ставшим плотью, к основанию нового общества, объединенного идеей, во имя которой члены его могли любить друг друга и называть себя братьями. Неопределима древность идеи посредника, во имя которого открылись новые пути любви; эта идея осуществилась в действительности и человеческое общество сделало таким образом огромный шаг вперед. К этому привела не умозрительно-измышленная философия, а элементарная потребность большинства, прозябавшего в духовной тьме. К этому, очевидно, толкали глубочайшие необходимости, так как человечеству было не по себе в этом состоянии необузданности. Смысл этих культов (я разумею здесь религии Христа и Митры) ясен: это нравственное обуздание животных влечений.
Обе религии учат ярко выраженной аскетической морали, но в то же время и морали деятельности. Что последняя относится также и к культу Митры, подтверждает и Cumont, говоря, что митриацизм обязан своим успехом ценности своей морали, которая энергично воспитывала к деятельности. Сторонники Митры образовывали "священное воинство" для борьбы со злом. Среди них были монахини и монахи. Что эти братства имели еще и другое значение, именно хозяйственных коммун, об этом здесь не место распространяться, так как нас занимают лишь религиозно-психологические явления. Обе религии содержат в себе идею божественной жертвы: Христос приносит в жертву себя самого, как агнца божия; Митра приносит в жертву своего быка. Эта жертва в обеих религиях является зерном мистерии. Жертвенная смерть Христа означает спасение мира; из принесения в жертву быка Митрою возникает мироздание. Появление обеих религий носило характер взрыва, что говорит о том необычайном чувстве облегчения, которое жило в первых исповедниках и которое мы ныне едва ли в состоянии восчувствовать за утерею тогдашнего смысла этих старинных истин. Мы еще могли бы понять этот смысл, если бы сохранили в наших нравах хотя бы только веяние античной суровости. Кроме того, мы почти совершенно не знаем смерчей и ураганов, которые подымались сбросившею все оковы libido и бушевали в Риме цезарей. Современный культурный человек, по-видимому, очень далек от всего этого. Он просто стал нервен. Оттого потребность в христианских общинах по необходимости должна была исчезнуть вместе с утратой для нас их смысла и значения. Мы не знаем, отчего охранять нас предназначена эта община. В глазах просвещенных людей религиозность придвинулась, и даже очень близко, к нервозности. В истекших двух тысячелетиях христианство выполнило свою работу и соорудило преграды в виде вытеснений, которые загораживают нам вид на нашу собственную "греховность". Элементарные позывы и движения libido стали нам неизвестными, так как они протекают в бессознательном; оттого и вера, которая ведет борьбу с ними, стала пустой и плоской. Кто не соглашается с тем, что от нашей религии осталась только личина, тот пусть пойдет и посмотрит на наши современные церкви, из которых стиль и искусство давно уже исчезли.
Изложенное здесь психоаналитическое воззрение на корни мистериозных культов по необходимости односторонне совершенно так же, как и анализ основ религиозного стихотворения мисс Миллер. Чтобы понять, какая причина вызвала у нее актуальное вытеснение, пришлось бы коснуться истории современных нравов. Но совершенно так же приходится отыскивать ту же причину, которая вместе с вытеснением вызвала к жизни и самые культы, в истории античных нравов и античного хозяйства. Эту задачу блестяще выполнил Kalthoff. В том обстоятельстве, что невероятно большая часть народа томилась в мрачной нищете и неволе, следует вероятно искать другую причину неестественно развившейся интроверсии libido на исходе античной культуры. Невозможно, чтобы те, которые утопали в избытке, не были тайным путем, через бессознательное, неустранимо заражаемы глубокой печалью и потрясаемы еще более глубокой нуждой своих братьев; отсюда одни впадают в оргиастическое бешенство, другие же, лучшие, в страшную мировую скорбь и пресыщенность, характерные признаки образованного человека той эпохи. Таким образом, с двух сторон способствовали ее великой интроверсии.
Вернемся теперь к вопросу, от которого мы изошли, именно, создала ли мисс Миллер нечто ценное своим стихотворением. Если мы примем во внимание, среди каких психологических и морально исторических условий возникло христианство в эпоху, когда страшная грубость нравов была будничным явлением, то мы поймем религиозную растроганность всей личности и ценность той религии, которая защищала людей римской культуры от явного нападения зла. Тогдашним людям было нетрудно сохранять в сознании мысль о грехе, так как они ежедневно видели перед собой его плоды. Поэтому и религиозный плод был тогда результатом работы собирательной личности. Мисс Миллер не только не недооценивает значения своего "греха", но для нее утерялась связь "гнетущей и беспощадной нужды" с религиозным плодом ее творчества. Таким образом ее поэзия теряет совершенно живую религиозную ценность: она не более как сентиментальная трансформация эротического, происшедшая незаметно наряду с работой сознания и потому принципиально имеющая ту же ценность, как и выявленное содержание сна со своей обманчивой шаткостью. Ибо стихотворение мисс Миллер есть не что иное, как прозвучавшее в словах сновидение.
В той мере, в какой современное сознание страстно занято предметами совершенно другого рода нежели религия, последняя и ее предмет, то есть изначальная греховность, отошли на зданий план, то есть почти ушли в бессознательное. Поэтому в наши дни не верят больше ни в ту, ни в другую. Поэтому же бранят школу Фрейда за грязное воображение. Между тем легко можно было бы убедиться, бросив самый мимолетный взгляд на историю античной религии и морали, в том, что за демонам дает прибежище у себя душа человека. С этим неверием в нравственную грубость человеческой природы соединяется неверие в мощь религии. Явление хорошо известное каждому психоаналитику, именно бессознательная трансформация эротического конфликта в религиозное делание представляет собой нечто совершенно лишенное всякой этической ценности, просто историческую подделку, тогда как тот, кто своему сознательному греху столь же сознательно противопоставляет свою религию, тот совершает нечто, чему с исторической точки зрения нельзя отказать в величии. Такое отношение является здоровой религиозностью. Бессознательной же трансформации эротического в религиозное следует сделать упрек в сентиментальном позировании, лишенном всякой нравственной ценности.
Путем векового упражнения наивной проекции, которая представляет собой не что иное, как замаскированное реальное перенесение (не непосредственное, а через дух, через логос), христианское воспитание добилось очень значительного ослабления животности, так что большое количество жизненных сил освободилось для творческой работы над общественным укладом. Масса libido вступила вместе с начавшимся возрождением (например, с Петраркой) на путь уже предначертанный в религиозном отношении античною культурою на ее исходе, именно на путь перенесения, на природу. Это видоизменение интересов libido должно в значительной части своей быть поставлено в заслугу культу Митры, представлявшему собой религию природы в лучшем значении этого понятия, в противоположность первичному христианству с его отвержением красоты мира сего. Напомню цитированное Яковом Буркгардтом место из "Исповеди" Августина: "Люди стремятся вдаль, чтобы восхищаться горными высотами и мощными волнами моря - и покидают самих себя". А выдающийся знаток культа Митры Франц Кюмон говорит следующее: "Боги были повсюду и вмешивались в события повседневной жизни. Огонь, приготовлявший пищу верующим и согревавший их; вода, утолявшая их жажду и очищавшая их; даже воздух, которым они дышали, и свет дневной, им светивший, были предметом их богопочитания. Может быть ни одна религия не дала своим исповедниками столько побуждений к молитве и богослужениям, сколько митриацизм. Когда посвященный вечером направлялся к святой пещере, скрытой в лесном уединении, то на каждом шагу все новые и новые впечатления вызывали в его сердце мистическое возбуждение. Звезды, сиявшие на небе; ветер, шевеливший листвой; источник и ручей, спешивший, журча, к долине; самая земля, на которую ступала его нога - все было божественным в его глазах, и вся природа, его окружавшая, вызывала в нем благоговейную робость перед лицом бесконечных сил, действующих во вселенной".
Основные идеи митриацизма, которые, как и многое другое из жизни античного духа, восстали вновь из гроба в эпоху Возрождения, можно встретить в следующих прекрасных словах Сенеки. "Когда ты вступаешь в лес со старыми и необычайно высокими деревьями, в котором сплетения ветвей и веток закрывают вид неба, разве величавость такого леса, тишина местности, чудесная тенистость этого свободного образованного чащей купола не пробуждает в тебе веры в высшее существо? И там, где в размытой каменной глыбе, под выступом горы зияет пещера, созданная не руками человеческими, а высеченная природой, разве не проникает в твою душу своего рода религия? Мы освящаем места истоков великих рек; там, где из темной почвы пробивается вода, стоит алтарь; мы почитаем теплые источники; иные озера признаются священными за окружающую их мрачную тенистость или за бездонную глубину".
Все это погибло в мироотчужденности христианства с тем, чтобы воскреснуть гораздо позднее, тогда, когда мышление уже достигло той самостоятельности идеи, которая была способна противостоять эстетическому впечатлению в такой мере, чтобы мысль не сковывалась более чувственно окрашенным воздействием впечатления, а могла бы возвыситься к рефлектирующему наблюдению. Так вступил человек в новое и независимое отношение к природе, чем было положено основание естественной науки и техники. Но таким путем произошел новый сдвиг центра тяжести интересов, возникло новое реальное перенесение, в котором наше время зашло очень далеко. Материалистический интерес оказался наиболее преобладающим. Поэтому обители духа, где прежде шло величайшее борение и развитие, находятся в запустении. Мир не только обезбожен, как на то жаловался сентиментализм XIX-го века, но и несколько обездушен. Поэтому нечего удивляться, если открытия и учения фрейдовской школы с ее столь исключительно психологическими точками зрения встречают качанием головой. Благодаря переложению центра тяжести интересов из внутреннего мира во внешний, познание природы в сравнении с прежним временем бесконечно возросло, а через это антропоморфическое воззрение на религиозную догму подвергнуто огромному сомнению. Религиозный человек наших дней лишь с большим усилием может закрыть на это глаза, так как не только сильнейшие интересы отвратились от христианской религии, но и усилилась критика последней и неизбежная корректура ее. Христианская религия, по-видимому, уже выполнила свое великое биологическое назначение: она воспитала человеческое мышление к самостоятельности; потому ее значение утратилось, пока в трудно определимом объеме; во всяком же случае догматическое содержание христианства отнесено в область мифики. Во внимание же к тому, что эта религия в воспитательном отношении совершила величайшее, что только мыслимо было сделать, отвергнуть ее co ipso невозможно. Мне представляется, что ее мыслительные формы и не в последнем счете ее великая жизненная мудрость, оказавшиеся в течение двух тысячелетий необычайно действенными, могут все еще быть полезными каким-нибудь образом. Подводным камнем является злосчастное сцепление - религии и морали. Вот что надлежит преодолеть. От этой борьбы остаются следы в душе и мы неохотно констатируем отсутствие таких следов в некоторых душах. Трудно сказать, в чем состоят эти следы; тут недостает ни понятий, ни слов; если я все-таки думаю высказаться по этому поводу, то сделаю это параболически следующими словами Сенеки: "Если ты настойчиво стремишься к благородному образу мысли, то ты совершаешь нечто доброе и полезное. Тебе незачем, однако, этого хотеть; ведь это у тебя самого в руках; ты в состоянии это сделать. Тебе незачем возносить руки к небу или просить храмослужителя, чтобы он для вящего услышания твоей молитвы позволил тебе приникнуть к уху идола; Бог близок тебе; он у тебя, в тебе. Да, мой дорогой Люцилий! в нас живет святой дух, который следит за всем злым и добрым в нас и бодрствует над этим. Как мы поступаем с ним, таков он и с нами; никто не бывает хорошим человеком без Бога. Может ли кто-нибудь вознестись к счастию без него? Разве это не он, кто внушает людям великие и возвышенные мысли? В каждом честном и деятельном человеке живет Бог; какой - этого я тебе сказать не сумею!"
Юнг К.-Г. Либидо, его метаморфозы и символы. СПб., 1994, с. 57-86.
|
В несколько вольном контексте нередко цитируют стихотворение Гете:
Счастлив мира обитатель
Только личностью своей,
высказывая тем самым мнение, что самая заветная цель и самое сильное желание каждого человека состоят в том, чтобы дать раскрыться той целостности своего существа, которую обозначают понятием личность. "Воспитать личность" - это стало сегодня педагогическим идеалом (в противоположность стандартизированному коллективному, или нормальному, человеку, выдвигаемому в качестве идеала массовым большинством) в результате правильного понимания того исторического факта, что великие, освободительные деяния мировой истории исходили от передовых личностей, а не от массы, во всякое время вторичной и косной, которая даже для малейшего перемещения всегда нуждается в демагоге. Возгласами ликования приветствует итальянский народ личность дуче, другие народы стенают, оплакивая отсутствие великих фюреров. Тоска по личности стала настоящей проблемой, которая занимает сегодня многие головы в противовес прежним временам, когда лишь один-единственный человек - Фридрих Шиллер предугадал этот вопрос, а его письма по эстетическому воспитанию спали непробудным литературным сном более столетия с момента их появления. Мы можем совершенно спокойно утверждать, что священная Римская империя германской нации совсем не заметила во Фридрихе Шиллере воспитателя. Зато "тевтонская ярость" набросилась на педагогику, т.е. на воспитание детей, занялась детской психологией, откопала инфантильное во взрослом человеке и тем самым превратила детство в столь важное для жизни и судьбы состояние, что рядом с ним творческое значение и возможности зрелого возраста полностью отошли в тень. Наше время даже чрезмерно восхваляется как "эпоха ребенка". Этот безмерно разросшийся и раздувшийся детский сад равнозначен полному забвению воспитательной проблематики, гениально предугаданной Шиллером. Оспаривать или хотя бы умалять возможность младенчества никто и не собирался; слишком уж очевидны тяжкие, часто пожизненные раны, наносимые ублюдочным домашним и школьным воспитанием, и слишком неотложна необходимость разумных педагогических методов. Действительно, желая пресечь это зло в корне, нужно серьезно задаться вопросом: как же это случилось и почему сохраняется такое положение, когда применяются глупые и ограниченные методы воспитания. Ведь очевидно, что это происходит лишь потому, что существуют глупые воспитатели, которые суть не люди, а персонифицированные автоматические методы. Хочешь воспитывать - будь сам воспитанным. Все еще практикуемые сегодня зубрежка и механическое применение методов не есть воспитание - ни для ребенка, ни для самого воспитателя. Беспрестанно твердят о том, что из ребенка нужно воспитать личность. Разумеется, я преклоняюсь перед этим высоким воспитательным идеалом. Однако кто призван воспитывать личность? В первую очередь и прежде всего это самые обыкновенные некомпетентные родители, которые очень часто сами на протяжении половины или даже всей жизни остаются во многом детьми. В самом деле, кто будет ждать от обыкновенных родителей того, что они - "личности", и разве кто-нибудь позаботился о том, чтобы отыскать такие методы, с помощью которых можно было бы дать родителям представление о "личности"? Поэтому, естественно, многое ожидается от педагога, от образованного специалиста, которого с грехом пополам обучили психологии, т.е. точкам зрения (по большей части различным в своей основе) на те или иные правила, по которым предположительно устроен ребенок и по которым с ним нужно обходится. В отношении молодых людей, которые избрали педагогику своим жизненным призванием, предполагается, что сами они воспитанны. То, что они к тому же являются личностями, видимо, никого не интересует. Они получили в большинстве своем то же самое дефектное воспитание, как и дети, которых они, как предполагается, должны воспитывать, и они, как правило, личности в такой же малой мере, как и эти дети. Наша проблема воспитания обыкновенно страдает односторонним интересом к подопечному ребенку и столь же односторонним невниманием к невоспитанности взрослого воспитателя. Всякий закончивший учебу априорно считается полностью воспитанным - одним словом, взрослым. Он, более того, должен считать себя таковым, ибо должен быть твердо убежден в своей компетентности, чтобы суметь выстоять в борьбе за существование. Сомнение и чувство неуверенности оказали бы парализующее и стесняющее действие, они похоронили бы столь необходимую человеку веру в собственный авторитет и сделали бы его непригодным к профессиональной жизни. От него ожидается, что он что-то умеет и уверен в своем деле, но никак не предполагается, что он испытывает сомнения в себе и в своей состоятельности. Специалист уже неизбежно обречен быть компетентным.
То, что эти состояния не идеальны, известно каждому. Но они, однако, в данных обстоятельствах - с известной оговоркой - лучшее из того, что возможно. Ведь совершенно невозможно было представить себе, что они могут быть иными. В конце концов, от среднего воспитателя нельзя ожидать лучших результатов, чем от средних родителей. Если первые - хорошие специалисты, то уже этим следует довольствоваться, так же как родителям, которые стараются воспитывать своих детей как можно лучше.
Высокий идеал воспитания личности не стоило бы применять к детям. Ведь то, что понимается под "личностью" вообще, а именно определенная, способная к сопротивлению и наделенная силой душевная целостность, есть идеал взрослого, который предпочитают приписывать детству лишь в эпоху, когда человек еще не осознает проблему своей так называемой взрослости или когда - того хуже - сознательно от нее увиливает. Как раз наше современное педагогическое и психологическое воодушевление по поводу ребенка я подозреваю в бесчестном умысле: говорят о ребенке, но, по-видимому, имеют в виду ребенка во взрослом. Во взрослом застрял именно ребенок, вечный ребенок; нечто все еще становящееся, никогда не завершающееся, нуждающееся в постоянном уходе, внимании и воспитании. Это - часть человеческой личности, которая хотела бы развиться в целостность. Однако человек нашего времени далек от этой целостности как небо от земли. В мрачном ощущении своей ущербности он захватывает в свои руки воспитание ребенка, вдохновляется детской психологией, теша себя мыслью, будто во время его собственного воспитания и детского развития что-то пошло вкривь и вкось и что это, конечно же, можно будет устранить в последующем поколении. Это намерение, конечно, похвально, но оно терпит фиаско из-за следующего психологического факта: я не могу исправить в ребенке те ошибки, которые я сам все еще допускаю. Дети, конечно, не столь глупы, как мы полагаем. Они слишком хорошо замечают, что настоящее, а что поддельное. Сказка Андерсена о голом короле заключает в себе бессмертную истину. Сколь многие родители заявляли мне о похвальном намерении избавить своих детей от того печального опыта, который они, очевидно, сами имели в детстве. И когда я спрашивал: "А вы уверены, что вы сами-то преодолели эти промахи?", они совершенно убеждены в том, что их дефекты уже давным-давно исправлены. В действительности же это было не так. Если они, будучи детьми, воспитывались слишком строго, то портили своих собственных детей толерантностью, граничащей с пошлостью; если от них в детстве досадно укрывали некоторые сферы жизни, то они столь же досадно и просветительски сообщали это своим собственным детям. Они только впали в другую крайность - сильнейшее доказательство трагического постоянства старых грехов. Это обстоятельство было ими совершенно упущено.
Все, что мы желаем изменить в детях, следовало бы прежде всего внимательно проверить: не является ли это тем, что лучше было бы изменить в нас самих, как, например, наш педагогический энтузиазм. Вероятно, лучше направить его на себя. Пожалуй, мы не признаемся в том, что нуждаемся в воспитании, потому что это беззастенчивым образом напомнило бы нам о том, что мы сами все еще дети и в значительной мере нуждаемся в воспитании.
Мне кажется, что этим сомнением безусловно стоит поделиться, если уж из детей хотят воспитать "личностей". Личность - это не зародыш в ребенке, который развивается лишь постепенно, благодаря жизни или в ее ходе. Без определенности, целостности и созревания личность не проявится. Эти три свойства не могут и не должны быть присущи ребенку, потому что с ними он был бы лишен детства. Он был бы противоестественной, скороспелой заменой взрослого. Однако таких монстров современное воспитание уже вывело, а именно в тех случаях, когда родителей одолевает настоящий фанатизм - обеспечить детей всегда и везде всем "самым лучшим" и "жить только ради них". Этот весьма популярный стереотип больше всего мешает родителям развиваться самим, и он же дает им право навязывать детям свое собственное "лучшее". Однако в действительности это "лучшее" представляет собой то, чем родители более всего пренебрегают в отношении самих себя. Детей ориентируют на то, чтобы добиваться именно того, чего не добились родители, им навязывают амбиции, которые родители так и не смогли реализовать. Такие методы и идеалы порождают педагогических монстров.
Никто не в состоянии воспитать личность, если он сам не является личностью. И не ребенок, а только взрослый может достичь этого уровня развития в качестве спелого плода жизненных свершений, направленных на эту цель. Ведь достичь уровня личности означает максимально развернуть целостность индивидуальной сущности. Нельзя упускать из виду, насколько велико число тех условий, которые должны быть выполнены ради этой цели. Здесь требуется вся человеческая жизнь со всеми ее биологическими, социальными и психологическими аспектами. Личность - высшая реализация врожденного своеобразия у отдельного живого существа. Личность - результат наивысшей жизненной стойкости, абсолютного приятия индивидуального сущего и максимально успешного приспособления к общезначимому при величайшей свободе выбора. Воспитать человека таким - это, по-моему, немалое дело. Это, видимо, величайшая задача, которую взялась решать современная культура. Задача поистине столь опасная, что сам Шиллер, пророчески осмелившийся первым подступиться к этой проблематике, даже приблизительно не предчувствовал ее масштабности. Она столь же опасна, как смелый и отважный почин природы, повелевающий женщинам рожать детей. Разве не эта дерзкая прометеевская или даже люциферовская отвага толкнула сверхчеловека на сотворение в реторте гомункула, из которого впоследствии вырос какой-то Голем? И все же он сделал не больше того, что изо дня в день творит природа. Нет такой человеческой гнусности или уродства, которые не существовали бы уже во чреве любящей матери. Как солнце светит праведникам и нечестивцам, как вынашивающие и выкармливающие матери равной любовью одаряют чад божьих и детей лукавого, не думая о возможных последствиях, - так же и мы, являясь частицами этой диковинной природы, несем в себе, как и она, нечто непредсказуемое.
Личность развивается в течение всей жизни человека из темных или даже вовсе не объяснимых задатков, и только наши дела покажут, кто мы есть. Мы как солнце, которое питает жизнь земли и производит всякого рода прекрасное, диковинное и дурное; мы как матери, которые носят во чреве еще неизведанное счастье и страдание. Мы не знаем наперед, какие дела и злодеяния, какая судьба, какое добро и какое зло содержатся в нас; и только осень покажет, что было зачато весною; лишь вечером станет ясно, что началось утром.
Личность как полная реализация целостности нашего существа - недостижимый идеал. Однако недостижимость не является доводом против идеала, потому что идеалы - не что иное, как указатели пути, но никак не цели.
Как ребенок должен развиваться, чтобы стать воспитанным, так и личность должна сначала развернуться, прежде чем ее можно будет начать воспитывать. И уже здесь нас подстерегает опасность. Мы ведь должны иметь дело с чем-то непостижимым, мы не ведаем, как и во что разовьется становящаяся личность, но мы достаточно научены природой и реальностью мира, чтобы обоснованно относиться к этому с недоверием. Даже христианское учение воспитало нас в вере о первородном грехе человеческой природы. Но и те, кто не придерживается христианского учения, столь же естественно недоверчивы и осторожны в отношении своих лежащих в глубине возможностей. Даже психологи-материалисты просветительского толка, такие, как Фрейд, внушают нам очень неприятную идею относительно того, что дремлет на задворках и в безднах человеческой души. Поэтому замолвить доброе слово в пользу становления личности - уже само по себе предприятие рискованное. Человеческий же дух кругом увяз в диковинных противоречиях. Мы превозносим "священное материнство" и не думаем о том, что его следует сделать ответственным за всех человеческих монстров, за уголовников, за буйно помешанных, за эпилептиков, идиотов и калек всяческих видов: ведь они тоже были рождены. Но нас охватывает сильнейшее сомнение, когда от нас требуется гарантировать человеческой личности свободное развитие. Это означает, что "тогда все было бы возможно". Или вновь невпопад поминают словечко "индивидуализм". Но индивидуализм, однако, никогда не был результатом естественного развития, он был противоестественной узурпацией, непристойной бесстыдной позой, которая обнаруживает свою никчемность, зачастую рассыпаясь при малейшем затруднении. Речь здесь идет об ином.
Ведь никто не развивает личность только потому, что ему сказали, будто это дело полезное или благоразумное. Природа еще никогда не внимала доброжелательным советам. Только каузально действующее принуждение заставляет шевелиться природу, в том числе и человеческую. Без нужды ничего не изменяется, и менее всего человеческая личность. Она чудовищно консервативна, если не сказать инертна. Только острейшая нужда в состоянии ее вспугнуть. Так и развитие личности повинуется не желанию, не приказу и не намерению, а только необходимости: личность нуждается в мотивирующем принуждении со стороны судеб, исходящих изнутри или приходящих извне. Всякое иное развитие было бы именно индивидуализмом. Поэтому-то упрек в индивидуализме - вульгарное оскорбление, если он направлен в адрес естественного развития личности.
Слова "Многие призваны, но немногие избраны" относятся более всего именно сюда, ибо развитие личности от исходных задатков до полной сознательности - это харизма и одновременно проклятие: первое следствие этого развития есть сознательное и неминуемое обособление отдельного существа из неразличимости и бессознательности стада. Это - одиночество, и по этому поводу нельзя сказать ничего утешительного. От этого не избавит никакое успешное приспособление и никакое беспрепятственное прилаживание к существующему окружению, а также ни семья, ни общество, ни положение. Развитие личности - это такое счастье, за которое можно дорого заплатить. Тот, кто более всего говорит о развертывании личности, менее всего думает о последствиях, которые сами по себе способны напрочь отпугнуть слабых духом.
Однако развитие личности означает все же нечто большее, чем просто боязнь страшных последствий или одиночества: оно означает также верность собственному закону.
Для передачи слова "верность" мне кажется более всего применимым греческое слово из Нового Завета, которое по недоразумению было переведено как "вера". Однако оно, собственно говоря, означает доверие, доверчивую лояльность. Верность собственному закону - доверие этому закону, лояльное выжидание и доверчивая надежда, а вместе с тем - установка наподобие той, которую верующий должен иметь по отношению к Богу. И здесь становится ясно, сколь чудовищно тяжкая по последствиям дилемма обнаруживается на заднем плане нашей проблемы. Ведь личность никогда не может развернуться, если человек не выберет - сознательно и с осознанным моральным решением - собственный путь. Не только каузальный мотив, необходимость, но также сознательное моральное решение должно дать свою силу процессу личностного развития. Если первое, т.е. необходимость, отсутствует, то так называемое развитие будет простой акробатикой воли; если отсутствует последнее, а именно сознательное решение, то развитие увязнет в тупом бессознательном автоматизме. Однако решиться на собственный путь можно только в том случае, если он представляется наилучшим выходом. Если бы лучшим считался какой-нибудь другой путь, то вместо пути, подобающего личности, проживался бы и вместе с тем развивался этот другой путь. Эти другие пути суть конвенции моральной, социальной, политической, философской и религиозной природы. Тот факт, что неизменно процветают конвенции какого-нибудь вида, доказывает, что подавляющее большинство людей выбирает не собственный путь, а конвенции, и вследствие этого каждый из них развивает не самого себя, а какой-нибудь метод, а значит, нечто коллективное за счет собственной целостности.
Как душевная и социальная жизнь людей на первобытной ступени - это исключительно групповая жизнь при высокой степени бессознательности индивида, так и последующий процесс исторического развития, по существу, есть коллективное творчество и таковым, вероятно, останется. Поэтому я думаю, что конвенция есть коллективная необходимость. Она - паллиатив, а не идеал ни в нравственном, ни в религиозном отношении, потому что подчинение ей всегда означает отречение от целостности и бегство от собственных окончательных выводов.
На самом деле акция личностного развития - это, на взгляд постороннего, непопулярное предприятие, малоприятное уклонение от прямого пути, отшельническое оригинальничание. Поэтому неудивительно, что издавна лишь немногие додумывались до столь странной авантюры. Если бы все они были глупцами, то мы имели бы право исключить их из поля зрения нашего интереса как духовных "частных лиц". К несчастью, однако, личностями являются, как правило, легендарные герои человечества, те, кто вызывает восхищение, любовь и поклонение, истинные чада божьи, чьи имена "не прейдут в эонах". Они - подлинный цвет и плод, семена, порождающие древо рода человеческого.
Ссылка на исторические личности уже объясняет, почему становление личностью является идеалом, упрек в индивидуализме - оскорблением. Величие исторической личности всегда состояло не в ее безоговорочном подчинении конвенции, но напротив, в спасительной для нее свободе от конвенции. Они как вершины гор возвышались над массой, которая цеплялась за коллективные страхи, убеждения, законы и методы, и выбирали собственную стезю. И заурядному человеку всегда представлялось диковинным, что некто вместо одного из проторенных путей и известных целей предпочитает крутую и узкую тропу, которая ведет в неизвестное. Поэтому такого человека всегда почитали если не помешанным, то одержимым демоном или богом; ибо это чудесное событие - некто сумел иначе сделать то, что издавна делало человечество, - можно объяснить не иначе как наделенностью демонической силой или божественным духом. Что иное, в конце концов, могло бы компенсировать огромный перевес всего человечества и вековой привычки, если не бог? Поэтому с давних пор герои обладали демоническими атрибутами. Согласно представлениям древних скандинавов, у них были змеиные глаза; их рождение или происхождение было необыкновенным. У некоторых древнегреческих героев были змеиные души, у других - индивидуальный демон; они были колдунами или божьими избранниками. Все эти атрибуты, которые легко можно было бы приумножить, свидетельствуют о том, что выдающаяся личность для заурядного человека предстает как сверхъестественное явление, которое можно объяснить только присутствием демонического фактора.
Что же побуждает человека избрать собственный путь и таким образом вырваться, как из пелены тумана, из бессознательного тождества с массой? Это не может быть нуждой, потому что нужда приходит ко всем, и все спасаются конвенциями. Это не может быть и моральным выбором, потому что люди, как правило, выбирают конвенции. Что же тогда неумолимо склоняет выбор в пользу необыкновенного?
Это то, что зовется предназначением; некий иррациональный фактор, который фатально толкает к эмансипации от стада с его проторенными путями. Настоящая личность всегда имеет предназначение и верит в него; имеет к нему pistis, как к богу, хотя это - как, вероятно, сказал бы заурядный человек - всего лишь чувство индивидуального предназначения. Это предназначение действует, однако, как божественный закон, от которого невозможно уклониться. Тот факт, что очень многие погибают на собственном пути, ничего не значит для того, у кого есть предназначение. Он должен повиноваться собственному закону, как если бы это был демон, который соблазнял его новыми, странными путями. Кто имеет предназначение, кто слышит голос глубин, тот обречен. Поэтому, по преданию, он имеет личного демона, советы которого ему следует выполнять. Всем известный пример такого рода - Фауст, а исторический факт - даймон Сократа. Первобытные шаманы обладают духами змей, так же как Асклепий, покровитель врачей, которого в Эпидавре изображали в виде змеи. Кроме того, в качестве его личного демона выступал кабир Телесфор, который ему, видимо, читал вслух, т.е. внушал, рецепты.
Первичный смысл выражения "иметь предназначение" гласит: быть вызванным неким голосом (по-немецки слова "предназначение" (Bestimmung) и "голос" (Stimme) образованы от одного корня). Прекрасные тому примеры можно найти в свидетельствах ветхозаветных пророков. То, что это не просто архаичный facon de parler, доказывают исповеди исторических личностей - таких, как Гете и Наполеон (если ограничиться лишь двумя напрашивающимися примерами), которые не скрывали своего чувства предназначенности.
Предназначение или чувство предназначенности - это прерогатива не только великих людей, но и обычных, вплоть до дюжинных; разница лишь в том, что вместе с убыванием величины предназначение становится все более туманным и бессознательным, словно голос внутреннего демона все больше и больше отдаляется, говорит все реже и невнятнее. Ведь чем меньше масштаб личности, тем в большей степени она неопределенна и бессознательна, пока, наконец, она не исчезает, становясь неотличимой от социальности и поступаясь из-за этого собственной целостностью, и взамен растворяется в целостности группы. Место внутреннего голоса заступает голос социальной группы и ее конвенций, а место предназначения - коллективные потребности. Однако многие, будучи в этом бессознательном социальном состоянии, откликаются на призыв индивидуального голоса, из-за чего тут же выделяются среди прочих и чувствуют себя поставленными перед проблемой, о которой другие не ведают. В большинстве случаев невозможно объяснить ближнему, что же случилось, потому что рассудок плотно замурован сильнейшими предрассудками. "Как все другие", "ничего подобного нет", а если "подобное" происходит, то оно, конечно, считается "болезненным", а кроме того, в высшей степени нецелесообразным: "Думать, что это могло бы иметь значение, есть чудовищная заносчивость"; "Это ведь не более чем психология". Именно последний довод является ныне самым популярным. Он возникает из редкостной недооценки психического, которое ошибочно рассматривается как нечто подверженное личностному произволу, а потому совершенно ничего не значащее, - это звучит парадоксально при всеобщем воодушевлении психологией. А бессознательное - это "не более чем фантазия"! Все это "придумано" и т.д. Дело представляется так, словно маги то заколдовывают, то расколдовывают психику и вообще вертят ею как хотят. Неудобное отрицается, а нежелательное сублимируется, пугающее разъясняется, заблуждения исправляются - в итоге же считается, что теперь все отменно уладилось. При этом упускается главное, а именно, что психическое совпадает с сознанием и его фокусами лишь немного; гораздо большая его часть - это бессознательная данность, твердая и тяжелая, как несокрушимый и неподвижный гранит, который покоится, но может обрушиться на нас, как только это заблагорассудится неведомым законам. Гигантские катастрофы, которые угрожают нам, - это не стихийные события физической или биологической природы, а события психические. Нам в ужасающей мере грозят войны и революции, которые суть не что иное, как психические эпидемии. Во всякое время какая-нибудь химера может овладеть миллионами людей, и тогда вновь разразится либо мировая война, либо опустошительная революция. Вместо того, чтобы ждать опасности от диких зверей, обвалов и наводнений, человеку сегодня приходится опасаться стихийных сил своей психики. Психическое - это огромная сила, которая многократно превосходит все силы на свете. Просвещение, обезбожившее природу и человеческие установления, обошло своим вниманием только бога ужаса, который обитает в душе. Страх божий уместен более всего именно тут, перед лицом сверхмогущества психической стихии.
Но все же это лишь абстракции. Всем известно, что шельмец-интеллект способен высказаться об одном и том же и так, и совсем по-другому. Иное дело, если объективное, твердое как гранит и тяжелое словно свинец психическое встает на пути человека как его внутренний опыт и внятно говорит ему: "Так будет, и так быть должно". Тогда он чувствует свое предназначение - как и социальные группы, когда речь идет о войне, революции или прочем безумии. Не случайно именно наше время взывает к спасительной личности, т.е. к тому, кто ускользает от неизбежной власти коллективности и тем самым по крайней мере психически освобождает себя, зажигая для других обнадеживающий свет маяка, который возвещает о том, что по меньшей мере одному удалось избежать рокового отождествления с групповой душой. Ведь группа, именно из-за своей бессознательности, не обладает никаким свободным выбором, благодаря чему психическое действует в ней как ничем не ограниченный природный закон. Возникает каузально обусловленный процесс, останавливающийся только с катастрофой. Народ всегда тоскует по герою-драконоборцу, когда чувствует опасность психического, - отсюда вопль о личности.
Что, однако, за дело отдельной личности до нужды многих? Ведь она прежде всего часть народного целого и отдана на произвол той власти, которая движет этим целым, как и все прочие. Единственное, что отличает этого человека от всех прочих, - его предназначение. То самое властное, всеподавляющее психическое, которое есть его рок и рок его народа, взывает к нему. Если он и повинуется голосу, то он отделен и изолирован, потому что решился следовать закону, который пришел к нему из глубин. "Его собственному закону!" - воскликнут все. Но только он знает это лучше, должен знать это лучше: этот закон, это предназначение столь же мало его "собственное", как и лев, который его сокрушает, хотя убивающий его зверь, несомненно, этот лев, а не какой-нибудь другой. Только в этом смысле он может говорить о "своем" предназначении, "своем" законе.
Уже своим решением - проложить собственный путь поверх всех других - он более чем наполовину выполнил свое освободительное предназначение. Он счел для себя несуществующими все другие пути. свой закон он поставил выше всех конвенций и таким образом отстранил от себя все, что не только не препятствовало величайшей опасности, но даже навлекло ее. Ведь конвенции сами по себе - бездушные механизмы, способные лишь на то, чтобы охватывать рутину жизни. Однако творческая жизнь всегда лежит по ту сторону конвенций. Отсюда следует, что если голая рутина жизни господствует в форме стародавних конвенций, то должен произойти разрушительный прорыв творческих сил. Однако этот прорыв катастрофичен только как массовое явление, но никогда не бывает таким для индивида, который сознательно подчиняется этим высшим силам и ставит им на службу свои способности. Механизм конвенции держит людей бессознательными, потому что тогда они могут пойти по старой дорожке, не ощущая необходимости принимать сознательное решение. Это неожиданное воздействие неминуемо даже для лучшей конвенции, однако представляет собой все столь же страшную опасность. Потому что, как и у животного, у человека, остающегося бессознательным благодаря рутине, наступает паника (со всеми ее непредвиденными последствиями), когда возникают новые обстоятельства, не предусмотренные старыми конвенциями.
Личность, однако, может не поддаться панике тех, кто уже пустился наутек, потому что она уже пережила ужас. Она доросла до понимания нового и стала (ненамеренно и невольно) лидером.
Конечно, все люди похожи друг на друга, в противном случае они не впадали бы в одно и то же безумие; и, наверное, психическое основание, на котором покоится индивидуальное сознание, универсально-однородно, иначе люди никогда не смогли бы друг друга понять. Потому-то и в этом смысле тоже личность и ее своеобразный душевный склад не являются чем-то абсолютно неповторимым и единственным в своем роде. Неповторимость важна только для индивидуальности личности, как она важна для всякой индивидуальности. Стать личностью - это вовсе не прерогатива гениального человека. Да, он может быть гениальным, однако он не обязательно будет личностью. Поскольку каждый индивид имеет свой собственный, данный ему от рождения закон жизни, постольку у каждого есть теоретическая возможность следовать прежде всего этому закону и таким образом стать личностью, т.е. достичь целостности. Но так как все живое существует только в форме живых особей, т.е. индивидов, то и закон жизни в конечном счете нацелен на индивидуально проживаемую жизнь. Хотя объективно-психическое (которое, в сущности, и нельзя помыслить иначе как универсальную однородную данность) означает одну и ту же психическую предпосылку для всех людей, оно все же должно индивидуироваться, потому что у него нет другого выбора, кроме выражения себя через отдельного индивида. Иначе оно охватит группу и затем естественным образом приведет к катастрофе - и лишь по той простой причине, что действует только бессознательно, не ассимилируется сознанием и подчиняется всем другим, уже имеющимся условиям жизни.
Только тот, кто сознательно может сказать "да" силе предстающего перед ним внутреннего предназначения, становится личностью; тот же, кто ему уступает, становится добычей слепого потока событий и уничтожается. В том и состоит величие и искупительный подвиг всякой настоящей личности, что она добровольно приносит себя в жертву своему предназначению и осознанно переводит в свою индивидуальную действительность то, что могло бы привести только к погибели, продолжая жить бессознательною жизнью в группе.
Один из блистательнейших примеров жизни и смысла личности, который нам сохранила история, - жизнь Христа. Антипод римской мании величия, которая была свойственна не только Цезарю, но и каждому римлянину - "Я - гражданин Рима", - возник в христианстве, которое, заметим между прочим, было единственной религией, действительно подвергавшейся преследованиям со стороны римлян. Противоречие обнаруживало себя везде, где бы ни сталкивались друг с другом культ цезарей и христианство. Однако, как мы знаем по свидетельствам Евангелий о душевном становлении личности Христа, это противоречие играло решающую роль также в душе основоположника христианской религии. История с искушением отчетливо показывает нам, с какой психической силой столкнулся Христос: это была дьявольская сила той современной ему психологии, которая в пустыне вводила его в серьезное искушение. Этим дьяволом было объективно-психическое, которое держало под своими чарами все народы Римской империи; потому-то он и обещал Иисусу все царствие земное, как бы намереваясь сделать его Цезарем. Следуя внутреннему голосу, своему предназначению и призванию, Иисус добровольно подверг себя припадку имперского безумия, которое владело всеми - и победителями, и побежденными. Тем самым он познал природу объективно-психического, повергшего весь мир в страдание и вызвавшего страстное желание избавления, которое нашло выражение и у языческих писателей. Он не подавлял этот душевный припадок, которому подвергся сознательно, но и ему не дал себя подавить, а ассимилировал его. И так повелевающий миром Цезарь трансформировался в духовное царство, а Римская империя - в универсальное и неземное Царствие Божье. Там, где весь еврейский народ ожидал в качестве мессии столь же имперского, сколь и политически всесильного героя, Христос выполнил мессианское предназначение не столько для своей нации, сколько для романского мира, и указал человечеству на древнюю истину: там, где господствует сила, нет любви, а там, где господствует любовь, сила не имеет значения. Религия любви была точной психологической контрмерой против римского шабаша силы.
По-видимому, пример христианства лучше всего иллюстрирует мои предшествующие абстрактные доводы. Мнимо уникальная жизнь Христа стала священным символом потому, что она является психологическим прототипом единственного вида осмысленной жизни, а именно той жизни, которая устремлена к индивидуальному, т.е. абсолютному и безусловному осуществлению свойственного ей закона. В этом смысле вместе с Тертуллианом можно воскликнуть: "Душа по природе христианка".
Обожение Иисуса, так же как Будды, не удивляет, но убедительно свидетельствует о том чрезвычайном почтении, с которым человечество относится к этим героям, а тем самым к идеалу становления личности. Если сегодня и кажется, будто слепое и разрушительное преобладание бессмысленных коллективных сил вытеснило идеал личности на задний план, то это лишь преходящее неповиновение превосходящей силе истории. Если однажды - благодаря революционным, неисторическим, а потому и некультурным наклонностям новейшей генерации - традиция оказалась сильно подорванной, то герои все равно ищутся и находятся. Даже большевизм, радикализм которого не оставляет желать лучшего, забальзамировал Ленина, а из Карла Маркса сделал спасителя. Идеал личности - неискоренимая потребность человеческой души, которая защищает его с тем большим фанатизмом, чем более он неуклюж. Даже культ цезарей был превратно понятым культом личности, а современный протестантизм, критическая теология которого все больше и больше ведет к упразднению божественности Христа, нашел свое последнее прибежище в личности Христа.
Да, великие и таинственные дела творятся вокруг того, что называют "личностью". Все, что можно об этом сказать, всегда на удивление неудовлетворительно и неадекватно и всегда чревато тем, что дискуссия заглохнет в сколь чрезмерной, столь и пустой болтовне. Даже понятие "личность" в обычном словоупотреблении столь расплывчатое и с таким трудом поддающееся определению слово, что едва ли найдутся двое, которые вкладывают в него один и тот же смысл. Когда я здесь предлагаю определенный подход, то не воображаю, будто тем самым сказал последнее слово. Я хотел бы все то, что здесь сказано, рассматривать только как попытку приблизиться к проблеме личности, не притязая на ее решение. Собственно, я охотнее толковал бы свою попытку как описание психологической проблемы личности. Обычные психологические приемчики и припарки дают здесь небольшую осечку, точно так же как и в проблеме гениальности и творчества. Апелляция к семейной наследственности или среде и вовсе не удается: столь любимый сегодня романтизм детства теряется, мягко говоря, в чем-то ему несвойственном; попытка искать объяснение в нужде - "нет денег, болел" и т.д. - увязла в чем-то внешнем. Всюду привходит нечто иррациональное и нерационализируемое - какие-нибудь "Бог из машины" или "прибежище неведения", эта пресловутая кличка бога. Кажется, проблема здесь посягает на сверхчеловеческую область, которой уже давным-давно было присвоено какое-либо божественное имя. Очевидно, мне следовало бы упомянуть о голосе глубин, о предназначении и обозначить его как всесильное объективно-психическое, чтобы охарактеризовать его в соответствии с его действием в становящейся личности, а иногда как субъективное проявление. Мефистофель персонифицирован в "Фаусте" не только потому, что драматически или сценически это выгоднее, чем если бы Фауст сам себя поучал или изображал на стене своего собственного беса. Первые слова "Посвящения": "Вы снова близко, реющие тени" - не просто эстетический эффект. Это как бы конкретизация дьявола, признание объективности психического опыта; едва слышная исповедь в том, что это все-таки именно так и было, само по себе, а не по субъективному желанию, опасению или благоусмотрению. Конечно, только глупец, вероятно, может здесь подумать о привидениях, однако, сдается, некое подобие первобытного глупца всегда ждет своего часа под поверхностью разумного будничного сознания.
Отсюда вечное сомнение: является ли видимое объективно-психическое действительно объективным, или в конце концов это только химера? Однако тотчас возникает вопрос: вообразил ли я нечто такое намеренно, или оно мне вообразилось? Эта проблема подобна проблеме невротика, который страдает воображаемой карциномой. Он знает - ему сто раз говорили, - что это фантазия, и он, напуганный, спрашивает меня: "А как же случилось, что я себе навоображал невесть что? Я ведь этого не хочу". Ответ таков: идея карциномы вообразилась ему без его ведома и без его дозволения. Причина этого в том, что в его бессознательном имеет место психический рост, "разбухание", которое он не в состоянии осознать. От этой внутренней деятельности он испытывает страх. Но так как он совершенно убежден в том, что внутри, в его собственной душе не может быть ничего, чего он не знал бы, то должен этот страх перенести именно на телесную карциному, о которой он знает, что ее не существует. И, несмотря на это знание, он будет продолжать бояться, даже если сотни врачей станут его уверять, что страх совершенно беспочвен. Итак, невроз - это защита против объективной внутренней деятельности души или дорого оплаченная попытка уклониться от внутреннего голоса, т.е. от предназначения. Ведь это "разбухание" - та самая объективная, независимая от сознательного произвола деятельность души, которая внутренним голосом хотела бы сказать нечто сознанию, чтобы привести человека к целостности. За невротическим вывихом кроется предназначение, судьба и становление личности, полное осуществление жизненной воли, данной индивиду от рождения. Человек без любви к судьбе - невротик; он теряет себя и никогда не сможет сказать вместе с Ницше: "Человек никогда не сможет подняться выше, если он не знает, куда приведет его судьба".
По мере того как человек, изменяя собственному закону, упускает возможность стать личностью, он теряет смысл своей жизни. По счастью, снисходительная и долготерпеливая природа никогда не вкладывала фатальный вопрос о смысле жизни в уста большинства людей. А если никто не спрашивает, не нужно и отвечать.
Страх карциномы у невротика правомерен, это не фантазия, а последовательное выражение того душевного факта, который существует во внесознательной области, недоступной воле и разуму. Если бы он остался наедине с собой и прислушался в одиночестве к своим глубинам, то, возможно, ему захотелось бы внять этому голосу. Однако образованный, культурный человек, как правило, совершенно не способен к восприятию этого голоса, если за него не ручается какое-нибудь учение. Дикари приспособлены к этому в значительно большей мере, во всяком случае, шаманы умеют, поскольку это даже относится к их профессиональному оснащению, говорить с духами, деревьями, животными, а это означает, что в таких обличьях им является объективно-психическое, душевное не-Я.
Так как невроз - это нарушение в развитии личности, то мы, психотерапевты, вынуждены уже в силу профессиональной необходимости иметь дело с кажущейся неактуальной проблемой личности и внутреннего голоса. В практической психотерапии эти факты душевной жизни - некогда столь неопределенные и столь часто вырождавшиеся в пустословие - выступают из мрака неизвестности и становятся видимы. Однако это крайне редко происходит спонтанно, как у ветхозаветных пророков: как правило, те психические ситуации, которые вызывают расстройство, должны подвергнуться тягостному осознаванию. Обнаруживающиеся содержания вполне соответствуют "голосу глубин" и означают судьбоносное предназначение, которое - если сознание его принимает и включает в себя - приводит к развитию личности.
Как великая личность оказывает социально разрешающее, избавляющее, преобразующее и целительное действие, так и рождение собственной личности обладает целительным воздействием на индивида, словно поток, затерявшейся в заросших илом притоках, вдруг снова нашел свое русло или убран прочь камень, лежавший на пускающем ростки семени, которое может теперь пуститься в рост.
Голос глубин - это голос более полной жизни, более полного и объемного сознания. Поэтому в мифологическом смысле рождение героя или символическое возрождение совпадают с восходом солнца: ведь становление личности равнозначно приращению сознания. По этой причине большинство подобных героев обладают солнечными атрибутами, а момент рождения их великой личности называется просветлением.
Боязнь, которую ощущает большинство обычных людей перед голосом глубин, не столь уж детская, как можно подумать. Содержания, предстающие перед ограниченным сознанием, как показывает классический пример жизни Христа или столь же характерное переживание мары в легенде о Будде, отнюдь не безвредны, но, как правило, несут с собой опасность, которая специфична для затронутого ими индивида. То, что доносит до нас голос глубин, есть, как правило, нечто недоброе, даже злое. Так и должно быть - прежде всего потому, что обыкновенно человек в отношении своих добродетелей не так бессознателен, как в отношении своих пороков, а кроме того, потому что от добра он страдает меньше, чем от зла. Внутренний голос доносит до сознания (о чем я уже говорил) то, чем страдает целое, т.е. народ (к которому принадлежит каждый) или человечество, частью которого мы являемся. Однако он представляет это зло в индивидуальной форме, так что поначалу даже можно подумать, будто это зло лишь индивидуальное свойство характера. Внутренний голос доносит зло с такой соблазнительной убедительностью для того, чтобы люди поддались ему. Если ему хоть немного не поддаются, то это воображаемое зло оставляет нас равнодушными, и тогда невозможно ни обновление, ни исцеление. (Я называю зло внутреннего голоса "мнимым", что звучит слишком оптимистично.) Если Я полностью уступает внутреннему голосу, то его содержания действуют так, как если бы они были дьяволом, т.е. следует катастрофа. Если же Я уступает лишь отчасти и может спастись от полной поглощенности путем утверждения самости, то оно может ассимилировать внутренний голос, и тогда окажется, что зло было лишь злой видимостью, а в действительности - носителем блага и просветления. "Люциферическим" в самом исконном и недвусмысленном значении этого слова является внутренний голос, и потому он ставит человека перед радикальными моральными решениями, без которых он никогда не придет к осознанности и не сможет стать личностью. Часто в голосе глубин бывают парадоксально смешаны самое низкое и самое высокое, самое лучшее и самое гнусное, самое истинное и самое ложное. Такое смешение внезапно распахивает бездну смятения, обмана и отчаяния.
Конечно, смешно, когда голос всеблагой и всеразрушительной природы обличают в злодействе. Если она кажется нам преимущественно злой, то это идет главным образом от старой истины: лучшее - враг хорошего. Было бы глупо пренебрегать традиционным благом, пока это еще возможно. Но, как говорит Фауст: "Мы достигаем на земле хорошего - и лучшее начинает означать обман и иллюзию". Хорошее, к сожалению, не вечно остается хорошим, ибо иначе не было бы ничего лучшего. Если придет лучшее, то хорошее должно отступить. Потому-то Майстер Экхарт и говорит: "Бог не хорош, ибо иначе он мог быть лучшим".
Поэтому в мировой истории бывают эпохи (к которым следовало бы причислить и нашу), когда доброе должно отступить, и тогда появляется то, что обречено стать лучшим, но поначалу считается злым. Насколько вообще опасно касаться этой проблемы, свидетельствует сказанное ранее; ведь как легко может одолеть зло, если просто заявить, будто оно как раз и есть потенциально лучшее! Проблематика внутреннего голоса полна скрытых ловушек и капканов. Это очень опасная и скользкая область, столь же опасная и шаткая, как и сама жизнь, если она отказывается от помочей. Кто, однако, не может поставить свою жизнь на кон, тот и не выиграет ее. Рождение и жизнь героя всегда под угрозой. Змеи Геры, угрожающие младенцу Гераклу, питон, который намеревается погубить Аполлона, бога света, при рождении, вифлеемское истребление младенцев - типичные примеры. Становление личности - это риск; и трагично, что именно демон внутреннего голоса означает одновременно и величайшую опасность, и необходимую помощь. Это трагично, но логично. Это естественно.
Можно ли поэтому ставить в вину человечеству, всем благонамеренным пастухам стада и заботливым отцам детских стай, когда они возводят защитные стены, сооружают действенные образцы и указывают торные пути, которые на самом деле извиваются вокруг пропастей?
В конечном итоге героем, вожаком и спасителем является как раз тот, кто открывает новый путь к большей безопасности. Ведь все могло бы остаться по-старому, если бы этот новый путь не стал настоятельной необходимостью и не был открыт; человечество не нашло бы новый путь, если бы не претерпело всех казней египетских. Неоткрытый путь в нас - нечто психически живое, что классическая китайская философия называет "дао", уподобляя водному потоку, который неумолимо движется к своей цели. Быть в дао означает совершенство, целостность, исполненное предназначение, начало и цель, а также полное осуществление смысла земного бытия, от рождения присущего вещам. Личность - это дао.
Юнг К.-Г. Конфликты детской души. - М., 1995, с. 185-208.
|
В книге "Форма искусства и йога" моего безвременно умершего друга Генриха Циммера уже рассматривалась глубокая связь между индийской иератической литературой и йогой.
Всякому, кто посетил Боробудур или видел Stupas в Бхархуте или Санчи, трудно избавиться от впечатления, что здесь поработала чуждая европейцу установка сознания, иное видение - если он не пришел к этой мысли еще раньше под воздействием тысячи других впечатлений от индийской жизни. В бесчисленных гранях бьющего через край богатства индийской духовности отображается видение души, которое поначалу кажется чуждым и недоступным для получившего греческую выучку рассудка европейцев. Наш ум воспринимает вещи, наш глаз, как говорит Готтфрид Келлер, "пьет то, что удержали ресницы от златой полноты мира". Мы делаем выводы относительно внутреннего мира на основании полноты внешних впечатлений. Мы даже выводим содержание внутреннего из внешнего согласно принципу: "нет ничего в рассудке, чего ранее не было в чувствах". В Индии этот принцип, кажется, не работает. Индийские мышление и образность лишь явлены в чувственном мире, но не выводятся из него. Несмотря на часто поразительную чувственность этих образов, по своей подлинной сущности они нечувственны, если не сказать сверхчувственны. Это не чувственный мир тел, цветов и звуков, не человеческие страсти, возрождаемые творческой силой индийской души в преображенной форме или с реалистическим пафосом. Скорее, это мир метафизической природы, лежащей ниже или выше земного, и из него прорываются в знакомую нам земную картину странные образы. Если внимательно приглядеться к производящим необычайное впечатление воплощения богов, представленных танцорами Катхакали с юга Индии, то мы не видим ни одного естественного жеста. Все тут странно, недо- или сверх-человечно. Они не ходят по-людски, но скользят, они думают не головой, но руками. Даже их человеческие лица исчезают за голубой эмалью масок. Знакомый нам мир не предлагает ничего хоть сколько-нибудь сравнимого с этим гротескным великолепием. Такого рода зрелище как бы переносит нас в мир сновидений - единственное место встречи с хоть чем-то похожим. Но танцы Катхакали или храмовые скульптуры никоим образом не ночные фантомы - это динамически напряженные фигуры, законообразные и органичные до мельчайших деталей. Это не пустые схемы и не отпечатки какой-то реальности; скорее, это еще не бывшие, потенциальные реальности, которые в любое мгновение готовы переступить порог бытия.
Тот, кто всем сердцем предается этим впечатлениям, скоро замечает, что индийцам эти образы кажутся не сном, а реальностью в полном смысле слова. Они и в нас затрагивают нечто безымянное своей почти ужасающей жизненностью. И чем глубже они захватывают, тем заметнее сновидческий характер нашего чувственного мира - мы пробуждаемся от снов нашей самой непосредственной действительности и вступаем в мир богов.
Сначала европеец замечает в Индии во всем явленную телесность. Но не эту Индию видит сам индиец, не такова его действительность. Действительность - это то, что действует. Для нас действенно то, что связано с миром явлений, для индийца действительна душа. Мир для него - видимость, его реальность близка тому, что мы называем сновидением.
Это странное противоречие между Востоком и Западом находит свое выражение прежде всего в религиозной политике. Мы говорим о религиозном поучении или подъеме. Бог для нас - Господь Вселенной, у нас есть религия любви к ближнему, в наших вознесшихся ввысь церквах возвышаются алтари. Индиец же говорит о дхьяне, медитации и погружении, божество пребывает внутри всех вещей и прежде всего человека. От внешнего здесь движутся к внутреннему: в старых индийских храмах алтари опущены на два-три метра ниже уровня земли; то, что мы стыдливо скрываем, то для индийца священный символ. Мы верим в деяние, индиец - в неподвижное бытие. Наша религиозная практика заключается в молитве, почитании, превознесении; главнейшим упражнением индийца является йога, погружение в состояние, которое мы назвали бы бессознательным, но которое сам он полагает состоянием наивысшего сознания. С одной стороны, йога есть самое выразительное проявление индийского духа, с другой стороны, она выступает как тот самый инструмент, с помощью которого и достигается это состояние.
Что же такое йога? Слово буквально означает "обуздание", а именно дисциплинирование душевных влечений, обозначаемых на санскрите как klecas. Обуздание имеет своей целью овладение теми силами, которые привязывают человека к миру. На языке Св. Августина klecas соответствовали бы superbia и concupiscentia. Имеются многообразные формы йоги, но все они преследуют одну и ту же цель. Я не стану все их рассматривать, но лишь упомяну, что помимо чисто психических упражнений имеется и хатха-йога, представляющая собой своего рода гимнастику (в основном это дыхательные упражнения и позы). В своем докладе я берусь лишь за описание одного йогического текста, дающего глубокое представление о психических процессах йоги. Это сравнительно малоизвестный буддистский текст на китайском языке, являющийся, однако, переводом с оригинала на санскрите, датируемом 424 г. н.э. Он называется "Амита юрдхьянасутра", в переводе - "Трактат по медитации об Амитабхе". Эта сутра, особо ценимая в Японии, принадлежит к так называемому теистическому буддизму, в котором содержится учение об Адибудде или Махабудде, изначальном Будде, воплощающемся затем в пяти Дхьянибуддах или Бодхисаттвах. Одним из них является Амитабха - "Будда заходящего солнца несравненного света", властитель сукхавати, земли блаженства. Он является протектором нашего нынешнего мирового цикла, а Шакьямуни, исторический Будда, является его учителем. В культе Амитабхи можно обнаружить своего рода тайную вечерю с освящением хлеба. Его изображают держащим в руке сосуд с дающей жизнь пищей бессмертия или со святой водой.
Текст начинается с вводного рассказа, к содержанию которого мы в дальнейшем практически не будем возвращаться. Принц-наследник пытается лишить жизни своих родителей, и королева призывает Будду, чтобы тот послал ей на помощь двух своих учеников - Маудгальяяну и Ананду. Будда исполняет желание, оба они являются, а одновременно перед ее глазами предстает и Шакьямуни, сам Будда. Он показывает ей в видении все десять миров, чтобы она могла выбрать тот, в каком хотела бы вновь родиться. Она выбирает западное царство Амитабхи. Тогда Будда обучает ее йоге, которая позволит ей родиться вновь в этом царстве. После различных моральных предписаний он делится с ней следующим:
"Ты и все прочие существа должны, сосредоточив всю свою мысль, стремиться к единственной своей цели, к восприятию западного царства. Ты спрашиваешь, как образуется такое восприятие. Теперь я расскажу тебе об этом. Все существа, если только они не слепы от рождения, равным образом наделены зрением и все они видят заходящее солнце. Ты должна правильно сесть, смотря на запад, и подготовить свою мысль к медитации о Солнце. Пусть ум твой сосредоточится на нем, когда оно садится и выглядит как подвешенный барабан. После того, как ты увидела Солнце таким, пусть этот образ останется ясным и фиксированным, открыты твои глаза или закрыты. Таково восприятие Солнца и такова первая медитация".
Как мы уже видели, заходящее солнце - это аллегория приносящего бессмертие Амитабхи. Дальнейший текст таков:
"Затем ты должна создать восприятие воды; смотри на ясную и чистую воду, и пусть этот образ также остается чистым и неизменным. Не позволяй твоим мыслям отвлекать тебя и теряться".
Как было сказано выше, Амитабха является также подателем воды бессмертия.
"После того, как ты увидела воду, ты должна создать восприятие льда. Когда ты увидишь лед сверкающим и прозрачным, то вообрази появление камня лазурита. Когда это сделано, ты увидишь основание из лазурита, прозрачное и сияющее и внутри, и снаружи. Под ним ты увидишь золотой стяг с семью алмазами, бриллиантами и другими драгоценными камнями, поддерживающими основание. Этот флаг растянут по восьми направлениям компаса, и все восемь углов совершеннейшим образом полны. Каждая из восьми сторон состоит из тысячи алмазов, у каждого алмаза тысяча лучей, а у каждого луча 84000 цветов, которые, отражаясь на основании лазурита, выглядят как 1000 миллионов Солнц и трудно разглядеть их по отдельности. На поверхности лазоревого основания протянуты золотые канаты, они крестообразно сплетаются; нити с семью алмазами делят их на части, и каждая из них ясна и отчетлива...
Когда это восприятие образовалось, ты должна медитировать над каждой составной частью по одиночке, и картины должны быть по возможности ясными, чтобы они никогда не распускались и не терялись, открыты ли твои глаза, закрыты ли. Все время, пока ты не спишь, ты всегда должна держать их в уме. Тем, кто достиг этой стадии восприятия, говорится, что он в тумане увидел Землю Высшего Блаженства (Сукхавати). Тот, кто достиг самадхи, видит землю Будды ясно и отчетливо; это состояние полностью не объяснишь. Таково восприятие земли и такова Третья Медитация".
Самадхи - это "удаленность", то есть состояние, при котором все связи с миром поглощаются. Самадхи есть восьмая ступень восьмеричного пути. Затем следует медитация об Алмазном Древе земли Амитабхи, а за нею следует медитация о воде:
"Это вода находится в восьми озерах. Вода в каждом озере состоит из семи алмазов, которые мягки и податливы. Источником воды является король алмазов, исполняющий всякое желание Cintamani (Синтамани, "жемчужина желаний"). Посреди каждого озера находятся 60 миллионов цветков лотоса, каждый из них состоит из семи алмазов. Все цветы имеют форму совершенного круга и в точности равны друг другу. Текущая между цветками вода издает мелодичные и приятные звуки, слагающиеся в превознесение всех совершеннейших добродетелей - "страдание", "не-существование", "изменчивость" и "отсутствие Я". Они выражают также похвалу знакам совершенства, а также меньшим знакам отличия всех Будд. От короля алмазов (Cintamani) текут окрашенные золотом лучи необычайной красоты. Их сияние преображается в птиц, цвета коих имеют оттенки ста алмазов. Они поют песнь гармонии, сладостно и восхитительно прославляя память Будды, а равно и память о законе и память о церкви. Таково восприятие воды восьми добрых свойств и такова Пятая Медитация".
В медитации о самом Амитабхе Будда так наставляет королеву: "Образуй восприятие цветка лотоса на основании из семи алмазов". У цветка 84000 листков, у каждого из них 84000 прожилок, а каждая из них имеет 84000 лучей - "и каждый из них может быть ясно увиден".
"Затем ты должна воспринять самого Будду. Ты спрашиваешь: как? Всякий Будда Татхагата есть тот, чье духовное тело является принципом природы (Dharma dhatu-kaya) (Дхармадхату-кайя, где "дхату" - начало). Так что он может войти в сознание любого существа. Затем, когда ты восприняла Будду, тогда твое сознание действительно владеет 32 знаками совершенства и 80 меньшими знаками отличия, которые ты воспринимаешь от Будды. Наконец, твое сознание станет Буддой, лучше сказать, твое сознание - это и есть Будда. Океан истинного и всеобщего знания всех Будд имеет своим истоком сознание и мысль каждого. Поэтому ты должна с безраздельным вниманием предаваться медитации о том Будде Татхагате, Архате, который свят и совершеннейшим образом просветлен. Формируя восприятие этого Будды, ты должна сначала воспринять его образ, открыты твои глаза или закрыты. Смотри на него, как на золото Джамбупади (сок дерева Джамбу). /Джамбупади - река из сока плода Джамбу, протекающая вокруг горы Меру и возвращающаяся обратно к дереву./
Он сидит на цветке. Когда ты увидишь эту фигуру сидящего, твой духовный взор прояснится и ты сможешь ясно и отчетливо видеть красоту земли Будды. Пусть все видимое тобою будет столь же тебе ясно, как собственные ладони...
Когда ты испытаешь это, то увидишь одновременно всех Будд десяти миров. О практиковавших эту медитацию говорят, что они созерцали тела всех Будд. Медитация о теле Будды позволит увидеть и его ум. Великим состраданием именуют ум Будды. Всеобъемлющим страданием улавливает он все существа. Практиковавшие эту медитацию после смерти возродятся в другой жизни перед ликом Будды, и обретут дух отречения, с которым встретят все последствия этого. Поэтому наделенные мудростью должны направить свои мысли на тщательную медитацию о Будде Амитайю".
О тех, кто практикует эту медитацию, говорят, что они живут уже не в эмбриональном состоянии, но получают свободный доступ в великие и чудесные земли Будд.
"Когда ты достигла этого восприятия, ты должна вообразит себя саму, как ты рождаешься в западном мире высшего счастья, как ты сидишь там, скрестив ноги, на цветке лотоса. Затем представь, как этот цветок вместе с тобой закрывается, а потом вновь раскрывается. Когда же он вновь открылся, твое тело осветится 500 лучами множества красок, а глаза твои открыты, дабы видеть Будд и Боддхисаттв, заполняющих все небо. Ты услышишь шум вод и деревьев, песнь птиц и голоса многих Будд".
Будда говорит затем Ананде и Вайдейи (королеве):
"Желающие посредством чистоты своей мысли возродиться в западной земле, должны сначала медитировать над образом Будды, высотою в 16 локтей, сидящего на цветке лотоса в водах озера. Как было сказано раньше, действительное его тело и размеры безграничны и невообразимы для обычного ума. Но действенностью древних молитв о Татхагате думающие о нем наверняка сумеют достичь своей цели".
Текст продолжается:
"Когда Будда завершил эту речь, королева Вайдейи и 500 ее спутниц, направляемые словами Будды, смогла узреть отблеск уходящего вдаль мира высшего блаженства, сумела увидеть тела Будд и обоих Боддхисаттв. Преисполненная радости, она восславила их и сказал: "Никогда не видела я такого чуда". И тут же она просветилась и достигла духа отречения, готовая принять, что бы ни произошло. 500 ее спутниц также возрадовались мысли о достижении совершенного познания и пожелали возродиться в той земле Будды. Всем миром почитаемый предсказал, что все они вновь родятся в той земле и достигнут самадхи (сверхъестественного покоя) перед ликом многих Будд".
В отступлении о судьбе непросветленных Будда так подводит итог размышлениям о йогических упражнениях.
"Но тому, кто охвачен болями, не будет времени помыслить о Будде. Добрый друг скажет ему тогда: "Даже если ты не можешь упражняться в памяти о Будде, то можешь, по крайней мере, произнести имя: "Будда Амитайюс". Пусть делает это спокойно непрерывающимся голосом; пусть думает о Будде непрерывно, пока десять раз не завершится его мысль, повторяя: "Намо (А)митайюсхе Буддхайя" (Слава Будде Амитайюсе). Силою этой заслуги - произнесения имени Будды - с каждым повторением будут искореняться его грехи, в которые был он вовлечен рождениями и смертями на протяжении 80 миллионов Кальп. Умирая, он увидит золотой цветок лотоса, подобный диску солнца, и в единый миг возродится в Сукхавати, мире высшего блаженства".
Нас интересует в данном случае преимущественно содержание йогических упражнений. Текст подразделяется на 16 медитаций, из которых я выбрал лишь несколько мест. Их, впрочем, достаточно для того, чтобы дать представление о возрастании по ступеням медитаций, ведущих к самадхи, высшему восхищению и просветлению.
Упражнения начинаются с концентрации на заходящем солнце. В южных широтах интенсивность лучей заходящего солнца столь велика, что достаточно краткого их созерцания, чтобы создался интенсивный отпечаток. Даже с закрытыми глазами какое-то время видишь солнце. Как известно, один из гипнотических методов заключается в фиксации на блестящем объекте, например, бриллианте или кристалле. Можно предположить, что фиксация на солнце производит сходный гипнотический эффект. Правда, этот эффект не должен быть усыпляющим, поскольку с фиксацией должна быть связана "медитация" о солнце. Медитация - это размышление о солнце, его "прояснение", реализация его образа, его свойств и значений. Поскольку круглая форма в последующих разделах играет столь значительную роль, то можно предположить, что солнечный диск должен служить образцом для последующих фантастических образований круглой формы. Диск должен подготавливать и интенсивный свет последующих лучистых видений. Так происходит, как говорится в тексте, "образование восприятий".
Следующая медитация (о воде) уже не опирается на какое-то чувственное впечатление, но с помощью активного воображения создает образ играющих водных поверхностей, которые, как это известно по опыту, совершенным образом отражают солнечный свет. Теперь можно представить, что вода превращается в "светящийся и прозрачный" лед. С помощью этой процедуры нематериальный свет солнечного образа трансформируется в материю вод, а они, наконец, обретают плотность льда. Очевидной целью является конкретизация и овеществление видения, а тем самым создания фантазии обретают материальность, которая замещает физическую природу известного нам мира. иная действительность созидается, так сказать, из вещества души. Лед, обладающий от природы голубоватым цветом, преобразуется теперь в лазурит, в крепкую камневидную субстанцию, "светящееся и прозрачное" основание. Появляется неизменный, абсолютно реальный фундамент. Это голубое прозрачное основание подобно стеклянному озеру, сквозь прозрачные слои которого взгляд свободно проникает в глубины. Там проступает "золотой стяг", как он называется в тексте. Стоит заметить, что слово "Дхвайя" на санскрите имеет значение не только флага, но и более общее значение - "знака" и "символа". В равной степени можно было бы говорить о появлении в глубинах "символов". Очевидно, что символ, протянутый "по восьми направлениям компаса", представляет собой систему из восьми лучей. Как говорится в тексте, он "совершеннейшим образом заполняет восемь углов фундамента". Система сияет как "тысяча миллионов солнц". Сияющий отпечаток солнца обрел теперь огромную энергию лучей и безмерную силу света. Странные образы "золотых канатов", которые как сеть охватывают всю систему, предположительно означают взаимосвязанность и закрепленность системы. Она уже не может распасться. К сожалению, в тексте ничего не говорится о возможных осечках при употреблении этого метода, о распадении системы в результате ошибки. Подобные помехи в процессе воображения не являются чем-то неожиданным для знакомых с ними; они случаются часто. Не удивительно поэтому, что в этом йогическом видении предусмотрены золотые канаты для закрепления образа.
Хотя в тексте об этом прямо не сказано, система восьми лучей уже представляет собой землю Амитабхи. Там растут чудесные деревья, как это должно быть в раю. Особая важность придается водам страны Амитабхи. В соответствии с октогональной системой, они распределены по восьми озерам. Источником этих вод является центральный драгоценный камень, Синтамани, "жемчужина желаний", символ "труднодостижимого сокровища" и высшей ценности. В китайском искусстве это лунный образ, часто связуемый с драконом.
Чудесные "звуки" вод составляют две пары оппозиций, выражающих основные догматические истины буддизма: "страдание" и "не-существование", "изменчивость" и "не-Я". Они означают, что всякое бытие полно страданий, а все привязанное к "Я" - преходящее. От всех заблуждений освобождает учение о не-бытии и не-я-бытии. Мелодичная вода, некоторым образом, есть учение Будды вообще - освобождающая вода мудрости, "aqua doctrinae", если воспользоваться выражением Оригена. Источником этих вод, несравненной жемчужиной, является Татхагата, сам Будда. Затем отсюда проистекает воображаемая реконструкция образа Будды: вместе с его возвышением в медитирующей психике йогина появляется понимание того, что Будда есть никто иной, как сам медитирующий. Из "собственных сознания и помыслов" проистекает не только образ Будды, но также душа, созидающая эти мысленные образы - она и есть сам Будда.
Образ Будды помещен сидящим на круглый лотос, в центр восьмиугольной земли Амитабхи. Будда отличается великим состраданием, коим он "улавливает все существа", включая и медитирующего, то есть самую внутреннюю сущность Будды, которая проступает и выявляется в видении как самость медитирующего. Он испытывает себя как единственно сущего, как высшее сознание, каковым и является Будда. Для достижения этой последней цели и был нужен весь этот трудный путь духовных упражнений по реконструкции, чтобы освободиться от искажающего сознания Я, несущего на себе полную страданий иллюзию мира, чтобы достичь иного полюса души, при достижении которого мир снимается как иллюзия.
Наш текст не является музейной древностью: в подобных и во многих других формах все это живо в душе индийцев. Пронизывающая их души до мельчайших деталей мысль - такая жизнь кажется совершенно чуждой европейцам. Эта душа была сформирована и воспитана не буддизмом, а йогой. Сам буддизм есть порождение духа йоги, которая много старше и универсальнее исторической реформации, осуществленной Буддой. С этим духом так или иначе должен сдружиться всякий, кто стремится понять изнутри индийские искусство, философию и этику. Наше привычное понимание, основанное на наружном, внешнем здесь отказывает, оно безнадежно расходится с сутью индийского духа. Но в особенности мне хотелось бы предостеречь от попыток подражания восточным практикам (ныне столь частых). Как правило, из этого ничего не выходит, кроме искусственного отступления нашего западного рассудка. Конечно, кто готов во всем отказаться от Европы и действительно сделаться только йогином, со всеми вытекающими этическими и практическими последствиями, кто готов сидеть на шкуре газели под деревом баньяна и проводить свои дни в безмятежном не-бытии - за таким человеком я готов признать, что он понял йогу на индийский манер. Но тому, кто на это не способен, не следует и делать вид, будто он понимает йогу. Он не может и не должен отрекаться от своего западного рассудка, но напротив, укреплять его, чтобы опытным путем, без подражательства и обезьянничанья, понять из йоги ровно столько, сколько это возможно для нашего рассудка. Ведь тайны йоги значат для индийца столько же, или даже больше, чем таинства христианкой веры для нас; и так же как мы не позволяем всякому чужаку смеяться и осквернять mysterium нашей христианской веры, мы не можем недооценивать или принимать за абсурдные заблуждения эти странные индийские представления и практики. Тем самым мы лишь закроем себе доступ к разумному их пониманию. Правда, у себя в Европе мы настолько далеко зашли по этому пути, что даже духовное содержание христианских догматов в ощутимой степени сокрыто от нас рационалистическим и "просвещенческим" туманом. Поэтому мы с такой легкостью недооцениваем все то, что нам незнакомо и непонятно.
Если мы вообще хотим понять, то делать это способны только по-европейски. Верно, многое постигается сердцем, но разуму трудно угнаться за ним с интеллектуальными формулировками, чтобы придать понятому подобающий вид. Имеются и такие понятия, производимые головой, в особенности научным разумом, которые часто непостижимы для сердца. Мы предоставляем самому читателю пользоваться то одним, то другим. Попробуем сначала обратиться к голове, чтобы найти или выстроить мост, по которому можно перейти от йоги к европейскому разумению.
Для этого нам нужно вернуться к уже упомянутым символам, но на сей раз мы рассмотрим их смысловое содержание. Солнце, с которого начинается этот ряд, является источником тепла и света и представляет собой несомненное средоточие видимого нами мира. Как податель жизни, оно всегда и повсюду было либо самим божеством, либо его образом. Даже в мире христианских представлений оно - излюбленная allegorie Christi. Вторым источником жизни, особенно в южных землях, является вода, играющая заметную роль и в христианских аллегориях, например, как четыре реки рая или как те воды, которые проистекают из-под бока храма (Иезекииль, 47:1). Последние воды приравнивались крови, стекающей по боку Христа. В этой связи мне вспоминаются также разговор Христа с самаритянкой у колодца (Иоанн, 4, 5) и реки живой воды, проистекающие от "чрева Христова" (Иоанн, 7:38). Медитация о солнце и воде, без сомнения, пробуждает такие и сходные с ними смысловые связи, так что медитирующий движется от видимых явлений к подпочве, то есть к скрытому за объектом медитации духовному смыслу. Тем самым он переносится в сферу психического, где солнце и вода утрачивают свою физическую предметность и становятся символами душевного содержания, а именно, образами источников жизни в собственной душе. Ведь наше сознание не творит само себя, но проистекает из неведомых глубин. Оно постепенно пробуждается у ребенка и оно пробуждается каждое утро из глубин сна, бессознательного состояния. Оно подобно ребенку, который ежедневно рождается из материнской первоосновы - бессознательного. Как показывает строгое исследование бессознательных процессов, сознание не просто находится под их влиянием, но и постоянно вытекает из бессознательного в форме бесчисленных спонтанных представлений. Медитация о солнце и воде является чем-то вроде спуска к душевным истокам, даже к самому бессознательному.
Правда, тут дает о себе знать различие между восточным и западным духом. С этим различием мы уже встречались: между высоким алтарем и глубоким алтарем. Запад всегда ищет возвышения, вознесения; Восток - погружения и углубления. Внешняя действительность с ее духом телесности и тяжести кажется европейцу куда более сильной и требовательной, чем индийцу. Поэтому первый ищет превознесения над миром, последний же охотно возвращается к материнским недрам природы.
Поэтому христианское созерцание, например "Exercitia Spiritualia" Св. Игнация Лойолы, стремится уловить во всей конкретности священный лик, а йогин уплотняет воду сначала в лед, затем в лазурит, из коего делает прочное "основание", как он его называет. Из своего взгляда он, так сказать, творит прочное тело, придавая внутреннему, а именно, образам своего душевного мира, конкретную реальность, замещающую внешний мир. Сначала он видит только зеркальную голубую поверхность, вроде озера или океана - это и в сновидениях европейцев излюбленный символ бессознательного. Но затем за зеркальной поверхностью вод обнаруживаются неведомые глубины, темные и таинственные.
Как говорится в тексте, голубой камень прозрачен - взгляд медитирующего пробивается в глубины душевных тайн. Там он усматривает ранее невиданное, то есть бессознательное. Подобно тому, как солнце и вода суть физические источники жизни, то и в качестве символов они выражают важнейшие тайны бессознательной жизни. В стяге, символе, увиденном йогином сквозь фундамент голубого камня, он улавливает какой-то образ ранее невиданного и без-образного источника сознания. Посредством дхьяны, то есть погружения и углубленного созерцания, бессознательное, кажется, приобретает обличие. Словно свет сознания прекращает высвечивать предметы чувственного данного мира и начинает светить в темноту бессознательного. Вместе с угасанием чувственного мира и всякой мысли о нем отчетливей проступает внутреннее.
Здесь восточный текст совершает скачок через психический феномен, являющийся источником бесконечных трудностей для европейца. Стоит последнему попробовать наложить запрет на представления о внешнем мире, очистить свой дух от всего внешнего, он сразу становится добычей собственных субъективных фантазий, которые не имеют ничего общего с содержанием нашего текста. Фантазии не пользуются доброй славой, они считаются дешевыми, ничего не стоящими, а потому отбрасываются как бесполезные и бессмысленные. Это klecas, те беспорядочные и хаотичные силы влечений, которые как раз и желает "обуздать" йога. Ту же цель преследуют "Exercitia Spiritualia", а именно, оба метода предоставляют медитирующему объект созерцания, образ, на котором он мог бы сконцентрироваться и исключить полагаемые бесполезными фантазии.
Оба метода, и восточный, и западный, стремятся достичь цели прямым путем. Пока упражнения в медитации осуществляются в четких рамках той или иной церкви, они не ставятся мною под сомнение. Но за пределами церкви, как правило, ничего не получается, либо результаты являются печальными. Высвечивание бессознательного начинается со сферы хаотичного личностного бессознательного, в котором содержится все то, что хотелось бы поскорее забыть, в чем никак нельзя признаться себе или другому, что вообще отрицается. Наилучшим выходом считается по возможности не заглядывать в этот темный угол. Понятно, что в таком случае нельзя и обогнуть его, а все то, что обещает йога, остается недостижимым. Лишь тому, кто прошел сквозь эту темноту, можно надеяться на дельнейшее продвижение. Я принципиально против некритичного принятия европейцами йоги, поскольку слишком хорошо знаю, что с ее помощью они надеются избежать собственных темных углов. Но такое предприятие совершенно бессмысленно и ничего не стоит.
В этом глубинная причина и того, что на Западе (за исключением иезуитских "Exercitia" с очень узким кругом применимости) не развилось ничего сравнимого с йогой. Мы испытываем бездонный страх перед чудовищностью нашего личностного бессознательного. Поэтому европеец предпочитает советовать другим, что надо делать, но ему и в голову не приходит, что улучшение целого начинается с индивида, с него самого. Многие даже считают, что заглядывать внутрь себя самого болезнетворно - это вызывает меланхолию, как уверял меня некогда один теолог.
Я только что сказал об отсутствии у нас чего-либо сравнимого с йогой. Это не совсем верно. В соответствии с европейскими предрассудками у нас развилась медицинская психология - именно она имеет дело с klecas. Мы называем ее "психологией бессознательного". Это направление, возглавляемое Фрейдом, признало значимость теневой стороны и ее влияния на сознание, но запуталось в данной проблеме. Психология эта занята исключительно тем, что молчаливо опускается нашим текстом, полагается уже давно пройденным. Йога прекрасно знакома с миром klecas, но в силу привязанности к природному она не знает морального конфликта, каковым выступают для нас klecas. Моральная дилемма отделяет нас от нашей тени. Индийский дух вырастает из природы, наш дух природе противостоит.
Основание из голубого камня для нас не прозрачно именно потому, что нам сначала требуется ответ на вопрос о зле в природе. Ответ дать можно, но только не плоско-рационалистическими аргументами или интеллектуальной болтовней. Достойным ответом может быть моральная ответственность индивида, однако тут нет рецептов и предписаний, и каждый сам должен расплачиваться до последнего гроша. Лишь тогда станет прозрачным основание из голубого камня. Наша сутра предполагает, что теневой мир наших личных фантазий, иначе говоря, личностное бессознательное, уже пройден, и она идет дальше, к описанию символической фигуры, которая поначалу кажется нам странной. Речь идет о радиальной геометрической восьмичастной фигуре, так называемой Огдоаде или "восьмирице". В середине ее лотос с сидящим Буддой; решающим является опыт познания того, что Буддой является сам медитирующий, а этим развязываются и узлы судеб, вплетенные в ткань рассказа. Концентрически построенный символ выражает высшую степень концентрации, достигаемую только вослед ранее описанному отдалению, переносу интереса с чувственного мира и его объектов на скрытое основание сознания. Держащийся объектов мир сознания растворяется вместе со своим центром, "Я", а на его место приходит все возрастающий блеск земли Амитабхи.
Психологически это означает, что за или под миром личностных фантазий и влечений появляется еще более глубокий слой бессознательного. В противоположность хаотичному беспорядку klecas он наделен высшим порядком и гармонией; в противоположность множественности первого, во втором представлено всеохватывающее единство, символом которого является "бодхимандала" - чудесный круг просветления.
Что может сказать наша психология в ответ на индийское утверждение о сверхличностном, мирообъемлющем бессознательном, которое появляется лишь с достижением прозрачности той тьмы, каковой было личностное бессознательное? Наша современная психология знает, что личностное бессознательное является лишь верхним слоем, покоящимся на фундаменте совсем иной природы. Он обозначается нами как коллективное бессознательное. Основанием для такого обозначения служит то обстоятельство, что, в отличие от личностного бессознательного с его чисто личностным содержанием, образы глубинного бессознательного имеют отчетливо мифологический характер. Иначе говоря, по форме и содержанию они совпадают с теми повсюду разлитыми, изначальными представлениями, которые лежат в основании мифов. Они имеют уже не личностную, но сверхличную природу и присущи всем людям. Поэтому они обнаруживаются во всех мифах и сказках всех времен и народов, а равно и у тех индивидов, которые не имеют ни малейшего представления о мифологии.
Наша западная психология на деле достигла того же, что и йога, а именно: она в состоянии достичь глубинного слоя бессознательного и дать его научное описание. Мифологические мотивы, наличие которых установлено исследованием бессознательного, многообразны, но они соединяются в концентрически-радиальном порядке, в центре, или в сущности, коллективного бессознательного. В силу удивительного согласия между воззрениями йоги и результатами психологического исследования я избрал для этого центрального символа санскритский термин "мандала", что значит "круг".
Здесь вероятен вопрос: но как же наука дошла до таких утверждений? На это можно ответить двояко. Во-первых, исторически. При изучении, скажем, средневековой натурфилософии, мы видим, что для символизации центрального принципа она постоянно прибегает к форме круга, чаще всего поделенного на четыре части. Это представление, очевидно, позаимствовано из церковных аллегорий четверичности, которая обнаруживается в бесчисленных образах Rex gloriae с четырьмя евангелистами, в четырех сторонах рая, четырех ветрах и т.д.
Второй путь является эмпирико-психологическим. На определенной стадии психологического лечения пациенты начинают спонтанно изображать такие мандалы - либо потому, что они им снятся, либо по причине неожиданно ощутимой нужды в изображении упорядоченного единства, чтобы компенсировать душевный хаос. Сходный процесс протекал, например, у нашего национального, швейцарского святого - блаженного брата Николая фон дер Флюэ. Результаты мы доныне можем видеть в Заксельнской приходской церкви, в изображении видения о троице. Ему удалось упорядочить ужасающее видение, потрясшее его до самых глубин, с помощью символики круга, почерпнутой из книжки одного немецкого мистика.
Но что скажет наша психология о сидящем в лотосе Будде? Тогда бы и западный Христос сидел на троне в центре мандалы. Такое случалось в Средние века. Но наблюдаемые нами сегодня мандалы, спонтанно возникающие у бесчисленных индивидов без всякого к тому повода или вмешательства извне, не содержат фигуры Христа, не говоря уж о Будде в позе лотоса. Зато часто встречаются равносторонний греческий крест или даже безошибочно узнаваемая свастика. Я не имею возможности обсуждать здесь это необычное явление, представляющее сегодня понятный интерес.
Между христианской и буддистской мандалами имеется тонкое, однако огромное различие. Христианин никогда не скажет по ходу созерцания: "Я есмь Христос", но вместе с Павлом признает: "И уже не я живу, но живет во мне Христос" (Гал. 2:20). В нашей же сутре сказано: "Ты узнаешь, что ты - Будда". В основе своей оба исповедания тождественны, поскольку буддист достигает этого знания лишь когда он уже "анатман", то есть лишен самости. Но в формулировке содержится и безграничное отличие: христианин достигает своей цели в Христе, буддист узнает, что он Будда. Христианин выходит из преходящего и привязанного к "Я" мира сознания, буддист же остается на вечном основании своей внутренней природы, единство которой с божеством или универсальной сущностью явлено и в других индийских исповеданиях.
Юнг К.-Г. О психологии восточных религий и философий. - М., 1994, с. 8-32.
|
Как известно, содержания бессознательного, согласно представлениям Фрейда, исчерпываются инфантильными тенденциями, которые вытесняются в силу их несовместимости друг с другом. Вытеснение - это процесс, который начинается в раннем детстве благодаря моральному влиянию окружения и продолжается всю жизнь. Посредством анализа вытеснение снимается, а вытесненные желания осознаются.
Согласно этой теории бессознательное содержит лишь те, так сказать, части личности, которые вполне могли бы быть осознанными и которые подавляются, собственно, лишь воспитанием. Хотя для известного подхода эти инфантильные тенденции бессознательного играют важнейшую роль, было бы все же неправильно определять или оценивать по ним бессознательное вообще. У бессознательного есть еще и другая сторона: в его объем входят не только вытесненные содержания, но и весь тот психический материал, который не достигает пороговой отметки сознания. Невозможно объяснить подпороговость всех этих материалов, исходя только из принципа вытеснения; ведь в противном случае благодаря снятию вытеснения человек обладал бы феноменальной памятью, из которой ничто не может исчезнуть.
Отметим, что кроме вытесненного материала в бессознательном находится и все психическое, ставшее подпороговым, включая сублиминальные чувственные восприятия. Кроме того, мы знаем - не только по богатому опыту, но и благодаря теоретическим основаниям, - что бессознательное содержит в себе и такой материал, который еще не достиг пороговой отметки сознания. Имеются в виду зародыши будущих сознательных содержаний. Таким образом, мы имеем основание предполагать, что бессознательное никоим образом не стоит на месте - в том смысле, что оно неактивно, - а постоянно занято группировкой и перегруппировкой своих содержаний. Эту активность следовало бы полагать совершенно независимой лишь в патологических случаях; в норме она координирует сознанию в смысле компенсирующего отношения.
Следует признать, что все эти содержания бессознательного обладают личностной природой, поскольку являются приобретениями индивидуального наличного бытия. Так как это наличное бытие ограничено, то и число приобретений бессознательного тоже должно быть ограниченным, вследствие чего надо считать актуальной возможность исчерпания бессознательного с помощью анализа или составления полного перечня его содержаний - актуальной в том смысле, что бессознательное не в состоянии производить ничего сверх того, что уже известно и принято в сознание. Здесь следовало бы, как уже отмечено, сделать вывод о том, что бессознательное продуцирование оказалось бы парализовано, если бы посредством снятия вытеснения можно было задерживать погружение сознательных содержаний в бессознательное. Это, однако, как мы знаем по опыту, возможно лишь в весьма ограниченной степени. Мы приучаем наших пациентов удерживать вытесненные и вновь ассоциированные в сознание содержания и принимать их в плоскость своей жизни. Однако эта процедура, в чем мы имеем возможность убеждаться ежедневно, настолько безразлична для бессознательного, что оно спокойно продолжает продуцировать сновидения и фантазии, которые, согласно первоначальной фрейдовской теории, должны основываться на материалах личного вытеснения. Если в таких случаях продолжать последовательное непредвзятое наблюдение, то можно найти материалы, формально хотя и сходные с более ранними личностными содержаниями, но, очевидно, заключающие в себе признаки, которые указывают за пределы личностного.
В поисках примера, иллюстрирующего сказанное, я особенно живо вспоминаю пациентку, страдавшую не слишком тяжелым истерическим неврозом, каковой, как выражались еще в начале этого столетия, коренился главным образом в "отцовском комплексе". Под этим комплексом подразумевается тот факт, что своеобразное отношение пациентки к отцу стало помехой на пути. Она очень хорошо относилась к своему (теперь уже умершему) отцу. Это было главным образом эмоциональное отношение. В таком случае чаще всего развивается интеллектуальная функция, которая в этих условиях такова, что со временем становится мостом, связывающим человека с миром. Моя пациентка как раз решила заняться изучением философии. Энергичный познавательный напор стал тем мотивом, который побудил ее выйти из состояния эмоциональной привязанности к отцу. Эта операция может оказаться успешной лишь в том случае, если на новой ступени, созданной с помощью интеллекта, заработает и чувство, например таким образом, что реализуется эквивалентное прежнему эмоциональное отношение к какому-нибудь подходящему мужчине. В данном случае такого перенесения, однако, не произошло из-за того, что чувство застыло в неустойчивом равновесии между отцом и одним не очень-то подходящим мужчиной. Это, естественно, стало помехой на пути вперед, вследствие чего возник столь характерный для невроза разлад с самим собой. Так называемый нормальный человек может, конечно, мощным волевым усилием порвать с той или другой стороны эмоциональные оковы или - что, очевидно, дело обыкновенное - бессознательно скользить по накатанной колее инстинкта на другую сторону, не давая себе отчета в том, какого рода конфликт скрывается за отдельными головными болями или иными физическими недомоганиями. Однако известной ущербности инстинкта (у которой может быть множество причин) оказывается достаточно для того, чтобы затруднить гладкий, бессознательный переход. Тогда продвижение вперед тормозится в конфликте, а вызванное этим замирание жизни равнозначно неврозу. Именно из-за этого замирания психическая энергия растекается во всевозможных направлениях, которые поначалу кажутся бессмысленными: например, возникают чересчур сильные возбуждения симпатикуса, отчего происходят кишечные и желудочные расстройства нервной этиологии; или возбуждается блуждающий нерв (а тем самым и сердце); или фантазии и реминисценции, которые сами по себе достаточно неинтересны, оцениваются слишком высоко и становятся для сознания навязчивыми. (Из мухи делают слона! и т.д.) В таком состоянии нужен еще какой-нибудь мотив, сулящий прерывание болезненного равновесия. Сама природа бессознательно и косвенно ведет к этому посредством феномена перенесения (Фрейд). В процессе аналитического лечения пациентка переносит отцовский образ на врача и тем самым в некотором смысле делает его отцом, а поскольку он, однако, отцом все не является, - эквивалентом мужчины, который оказался для нее недостижим. Так врач становится в некотором смысле отцом и возлюбленным - иными словами, объектом конфликта. Противоположности в нем объединяются, отчего он являет собой как бы идеальное разрешение конфликта. Тем самым врач, сам того не желая, становится объектом той почти непостижимой для постороннего завышенной оценки пациента, которая делает из него спасителя и бога. Эта метафора совсем не так смешна, как может показаться. В самом деле, это уже слишком - быть одновременно отцом и возлюбленным. Никому не под силу долго выдержать такое именно потому, что это уже слишком. Фактически надо быть по меньшей мере полубогом, чтобы все время безупречно играть эту роль; надо уметь всегда быть дающей стороной. Пациенту, находящемуся в состоянии перенесения, это временное разрешение поначалу кажется идеальным. Но через какое-то время это состояние переходит в стагнацию, что столь же плохо, как и невротический конфликт. В действительности на пути к настоящему разрешению еще вообще ничего не произошло. Конфликт просто-напросто перенесен. Тем не менее удачное перенесение - по крайней мере на время - может заставить исчезнуть весь невроз, и потому оно очень верно было признано Фрейдом исцеляющей силой первой величины, но одновременно и просто временным состоянием, которое хотя и сулит возможность исцеления, но само исцелением ни в коей мере не является.
Такое несколько детализированное разъяснение кажется мне необходимым для понимания моего примера: моя пациентка оказалась именно в состоянии перенесения и уже достигла верхней границы, где замирание становится неприятным. И вот возник вопрос: что дальше? Я, естественно, основательнейшим образом превратился в спасителя, и мысль пациентки о том, что она должна от меня отказаться, была для нее, разумеется, не только крайне неприятна, но и просто ужасна. Так называемый "здравый человеческий рассудок" в этих ситуациях обыкновенно вытаскивает на свет божий весь свой репертуар, начиная от "тебе просто надо", "следовало", "ты же не можешь" и т.д. Поскольку здравый человеческий рассудок, к счастью, явление не слишком редкое и не слишком бесполезное (я знаю: есть и пессимисты), то именно в этом состоянии перенесения, усиленном хорошим самочувствием, какой-нибудь разумный мотив может вызвать столько энтузиазма, что мощным волевым усилием человек решается даже на болезненную жертву. Если это выходит удачно (а такое действительно иногда выходит удачно), жертва приносит блаженный плод, так что бывший пациент одним прыжком оказывается в состоянии практической исцеленности. Врач обыкновенно настолько этому рад, что теоретические трудности в объяснении этого маленького чуда остаются, как правило, без внимания.
Если же такой прыжок не получается - а у моей пациентки он не получился, - то приходится вплотную столкнуться с проблемой снятия перенесения. Здесь "психоаналитическая" теория попадает в кромешный мрак. Кажется, что в таком случае ставка делается на темную веру в судьбу: дело должно как-то уладиться, например, "само собой пройдет, когда у пациентки выйдут все деньги", как мне однажды заявил один несколько циничный коллега. Это могут быть и неумолимые требования жизни, которые каким-то образом делают невозможной стагнацию перенесения, требования, которые заставляют пойти на ту жертву, что принесена не по доброй воле, иногда с более или менее полным рецидивом. (Вот уж описания таких случаев не стоит искать в книгах, содержащих хвалебные песнопения психоанализу!)
Разумеется, есть и безнадежные случаи, когда помощь просто бесполезна; но есть и такие случаи, когда дело не застревает на мертвой точке, когда не надо с болью и, так сказать, с оторванной ногой выдираться из перенесения. Я сказал себе - как раз в случае с моей пациенткой, - что должен быть приемлемый, ясный путь, который выводил бы человека даже из такого опыта в полной сохранности и осознанности. Хотя у моей пациентки уж давно "вышли" деньги (если они у нее вообще когда-нибудь были), мне любопытно было узнать, какие же пути выберет природа, чтобы добиться удовлетворительного разрешения стагнации перенесения. Так как я никогда не мнил о себе, будто обладаю тем здравым человеческим рассудком, который в любой запутанной ситуации точно знает, что надо делать, и так как моя пациентка знала об этом не больше меня, я предложил ей по крайней мере отслеживать те движения, которые исходят из психической сферы, лишенной нашего всезнайства и нашей преднамеренности. Это оказались в первую очередь сновидения.
Сновидения содержат в себе образы и мыслительные взаимосвязи, которые мы не производим осознанным намерением. Они возникают спонтанно, без нашего содействия, и тем самым представляют собой непроизвольную психическую деятельность. Поэтому сновидение есть, собственно, в высшей степени объективный, так сказать, естественный продукт психики, вследствие чего от него можно ожидать по меньшей мере ссылок и намеков на некоторые основные тенденции душевного процесса. Но поскольку процесс психической жизни - как и всякий жизненный процесс - есть не просто каузальный ход событий, но еще и финально ориентированный, целесообразный ход вещей, то от сновидения, которое есть не что иное, как самоотображение процесса психической жизни, можно ожидать показаний об объективной обусловленности, так же как и об объективных тенденциях.
На основе этих рассуждений мы с пациенткой и подвергли ее сновидения тщательному наблюдению. Нас слишком далеко завело бы буквальное воспроизведение всех тех сновидений, которые имели место. Достаточно бегло изобразить их основной характер: в большинстве своем эти сновидения касались личности, т.е. действующими лицами явным образом были сама сновидица и ее врач. Последний, однако, редко появлялся в своем естественном облике, а по большей части представал специфически искаженным. Его облик то обладал сверхъестественной величиной, то выступал под покровом седой старины, а порой вновь обретал сходство с ее отцом, но при этом был странно вплетен в природу, как в следующем сновидении: ее отец (который в действительности был невысокого роста) стоял вместе с нею на холме, покрытом пшеничными полями. Она была меленькой в сравнении с ним, имевшим великанский рост. Он поднял ее с земли и взял на руки, как малое дитя. Ветер проносился по пшеничным полям, и как они волновались на ветру, так он качал ее на руках.
В этом и подобных ему сновидениях я увидел различные вещи. Прежде всего у меня сложилось впечатление, что ее бессознательное непоколебимо держится за то, будто я ее отец-возлюбленный, из-за чего явным образом фатальная эта связка, которую нужно было развязать, всякий раз снова и демонстративно оказывалась закрепленной. Далее, невозможно было упустить из виду, что бессознательное накладывает особый отпечаток на сверхчеловеческую, так сказать "божественную", природу отца-возлюбленного, из-за чего связанная с перенесением завышенная оценка тоже и всякий раз снова подчеркивалась. Поэтому я спрашивал себя, неужели пациентка все еще не распознала всю фантастику своего перенесения, или же бессознательное вообще не может быть распознано, а слепо и идиотски следует за чем-то бессмысленным и невозможным? Мысль Фрейда о том, что бессознательное "умеет только желать", шопенгауэрова слепая и бесцельная первоволя, гностический Демиург, в своем тщеславии мнящий себя совершенным и слепо и жалко-ограниченно творящий несовершенное, - это пессимистическое подозрение, падающее на сущностно негативную основу мира и души, оказалось в опасной близости. В такой ситуации у меня сложилось впечатление, что на деле нельзя сделать ничего иного, кроме как дать добрый совет: "тебе надо было", при этом подкрепив его, так сказать, ударом топора, навсегда отсекающим всякую фантастику.
Однако после повторного основательного обдумывания этих сновидений передо мной забрезжила некая другая возможность. Я сказал себе: так нельзя отрицать того, что сновидения продолжают говорить теми самыми метафорами, которые отлично известны и пациентке, и мне из наших бесед. Сама пациентка, без сомнения, распознает фантастику своего перенесения. Она знает, что я выступаю для нее в качестве полубожественного отца-возлюбленного, и по крайней мере интеллектуально она умеет отличать этот образ от моей фактической реальности. Итак, сновидения очевидным образом воспроизводят сознание за вычетом сознательной критики, которая с их стороны полностью игнорируется. Они, значит, повторяют сознательные содержания, но не в целом, а упорно проводят фантастическую точку зрения в противовес "здравому человеческому рассудку".
Я, естественно, задал себе вопрос: чем вызвано это упрямство и какая у него цель? То, что в нем должен быть заключен какой-нибудь конечный смысл, было для меня несомненно: ведь не существует по-настоящему жизненных вещей, у которых нет какой-то осмысленной цели, которые, иначе говоря, становятся объяснимы, если их понимать как простые пережитки определенных предшествующих фактов. Энергия перенесения, однако, столь сильна, что производит впечатление прямо-таки витального порыва. Что же является целью таких фантазий? Внимательное рассмотрение и анализ сновидений, и особенно того самого, которое я привел дословно, раскрывают явную тенденцию, а именно: вопреки сознательной критике, которая хотела бы все сводить к человеческим манерам, наделить личность врача сверхчеловеческими атрибутами - исполинский, древний как мир, превосходящий отца, проносящийся словно ветер над землей, - он, конечно же, станет каким-нибудь богом! Или, может быть, в самом конце все обернется противоположным образом, а именно: бессознательное попытается сотворить бога из личности врача, в известной степени высвободив восприятие бога из-под покровов личности, так что, следовательно, перенесение на личность врача оказывается ошибкой, присущей сознанию, глупой выходкой "здравого человеческого рассудка". Может быть, напор бессознательного только внешне направлен на эту личность, а в более глубоком смысле - на бога? Может ли жажда бога быть страстью, изливающейся из ничем не обусловленной, темнейшей природы инстинкта? Возможно, более глубокой и сильной, чем любовь к человеческой личности? Или же самым высоким и подлинным смыслом этой нецелесообразной любви, которую называют перенесением? А может быть, образцом настоящей "любви божьей", которая исчезла из сознания после XV столетия?
Никто не станет подвергать сомнению действительность страстной тоски по человеческой личности. Но тот факт, что на врачебном приеме, символизируемом прозаической фигурой доктора, на свет дня выступает, по всей видимости, давно ушедший в прошлое образец религиозной психологии, средневековый, так сказать, курьез - вспомним Мехтхильду Магдебургскую, - и притом совершенно непосредственно, как живая действительность, поначалу кажется, пожалуй, слишком фантастическим, чтобы можно было принять это всерьез.
Настоящая научная установка должна быть беспредпосылочной. Единственный критерий значимости гипотезы - наличие у нее эвристической, или объяснительной, ценности. И это еще вопрос, можно ли рассматривать представленные выше возможности в качестве значимой гипотезы. А priori нет никакой причины полагать невозможным, что бессознательные тенденции имеют целью нечто лежащее по ту сторону человеческой личности, - с таким же успехом можно предположить, что бессознательное умеет "только желать". Один лишь опыт рассудит, какая из гипотез наиболее подходящая.
Моей весьма критически настроенной пациентке эта новая гипотеза показалась не совсем ясной, ибо прежняя концепция - что я отец-возлюбленный и в качестве такого представляю собою идеальное разрешение конфликта - обладала для ее чувства несравненно большей притягательностью. Несмотря на это, ее интеллект был достаточно ясен, чтобы понимать теоретическую возможность такой гипотезы. Меж тем сновидения пациентки продолжали разлагать личность врача все более интенсивно. И вот в связи с этим случилось нечто, что поначалу вызвало удивление только у меня, а именно, так сказать, подземное расширение ее перенесения. Отношение к врачу как к другу стало заметно более глубоким, хотя в сознании она все еще держалась за свое перенесение. И когда по моей инициативе настал миг расставания, это было не катастрофой, а совершенно осмысленным прощанием. Я обладал привилегией быть единственным зрителем процесса развязки. Я мог видеть, как сверхличностная точка наводки - я не могу назвать это иначе - породила ведущую функцию и шаг за шагом перекачивала в себя все до тех пор личностные сверхоценки и с этим притоком энергии приобретала влияние на сопротивляющееся сознание, причем сознание пациентки замечало из всего этого не слишком много. Отсюда мне стало ясно, что эти сновидения были не просто фантазиями, а самопредставлениями бессознательных процессов, которые давали возможность психике пациентки медленно перерастать нецелесообразность ее личной привязанности.
Это изменение произошло, как я показал, благодаря тому, что бессознательно развилась сверхличностная точка наводки - в известной мере виртуальная цель, символически выразившаяся в форме, которую, пожалуй, нельзя назвать иначе как созерцание бога. Сновидения, так сказать, исказили человеческий образ врача до сверхчеловеческих пропорций, до исполинского, древнего как мир отца, который является к тому же еще и ветром, отца, в чьих охранительных руках сновидица покоится подобно грудному младенцу. Если осознанное представление пациентки (воспитанной по-христиански) о боге в качестве первопричины считать ответственным за образ бога в сновидениях, то надо было бы снова подчеркнуть свойственный им искажающий характер. В религиозном отношении пациентка настроена критически и агностически, и ее идея возможного божественного существа давно разрослась до сферы непредставимости, т.е. полной абстракции. Зато образ бога в сновидениях соответствует архаичному представлению о природном демоне, может быть, о каком-нибудь Вотане. "Бог есть Дух", а если перевести обратно в первичную форму, то Бог есть ветер, более сильный и великий, чем человек, и невидимое существо дыхания. Примерно так же, как в еврейском, слово рух в арабском языке обозначает дыхание и дух. Сновидения развивают из личностной формы архаический образ бога, бесконечно различествующий с осознанным понятием бога. Можно было бы возразить, что речь идет просто об инфантильном образе, реминисценции из детства. Я был бы не против такого предположения, если бы речь шла о старце на золотом троне в небесах. Однако речь идет как раз не о сентиментальности такого рода, а о первобытном воззрении, которое может соответствовать только архаичной концепции духа. Подобные первобытные воззрения, немало примеров которых я привел в моей книге о превращениях и символах либидо, побуждают к тому, чтобы произвести подразделение бессознательных материалов, подразделение, носящее иной характер, нежели различение "предсознательного" и "бессознательного", или "subconscious" и "unconscious". Здесь не место для более широкой дискуссии о правомочности таких подразделений. У них есть своя определенная ценность, и они, пожалуй, достойны того, чтобы развивать их в качестве гипотез. То подразделение, сделать которое меня заставил опыт, претендует лишь на ценность более широкой точки зрения. Из до сих пор сказанного следует, что мы в определенной степени должны выделять в бессознательном слой, который можно обозначить как личное бессознательное. Содержащиеся в этом слое материалы обладают личностной природой, поскольку они характеризуются отчасти как приобретения индивидуального существования, а отчасти как психологические факторы, которые с таким же успехом могли бы быть осознанными. Хотя, с одной стороны, понятно, что несовместимые психологические содержания подлежат вытеснению друг другом и потому бессознательны, но, с другой стороны, все же есть возможность того, что вытесненные содержания тоже могут быть осознаны и должны быть осознаны, если уж они узнаны. Мы узнаем эти материалы как личностные содержания благодаря тому, что можем проследить их влияния, или их частичное присутствие, или их возникновение в нашем личном прошлом. Это - интегрирующие составные части личности, входящие в ее имущественный реестр, - составные части, отсутствие которых в сознании означает неполноценность в том или ином отношении, и притом не ту неполноценность, которая имеет психологический характер органического увечья или врожденного дефекта, а скорее характер лакуны, которую подавленная моральная неприязнь навязывается восполнить. Воспринимаемая морально неполноценность всегда указывает на то, что выпавший фрагмент есть нечто такое, что, собственно говоря, в соответствии с чувством не должно бы выпадать или, иными словами, может быть осознано, если употребить необходимые для этого усилия. Чувство моральной неполноценности возникает при этом отнюдь не из столкновения со всеобщим в известном смысле произвольным моральным законом, а из конфликта с собственной самостью, которая, исходя из чувства душевного равновесия, требует восполнения дефицита. Где бы ни возникало это чувство неполноценности, оно указывает также и на то, что налицо не только побуждение к ассимиляции бессознательного фрагмента, но и возможность такой ассимиляции. Это в конечном счете моральные качества человека, которые вынуждают его - будь то через познание необходимости, будь то косвенно, через мучительный невроз - ассимилировать свою бессознательную самость и вести себя осознанно. Тот, кто продвигается вперед по этому пути реализации своей бессознательной самости, по необходимости переводит содержание личного бессознательного в сознание, посредством чего объем личности расширяется. Я сразу же хочу добавить, что это "расширение" затрагивает в первую очередь моральное сознание, самопознание, ибо содержания бессознательного, освобожденные анализом и переведенные в сознание, - это, как правило, поначалу неприятные и потому вытесненные содержания, под которыми следует понимать желания, воспоминания, предрасположенности, планы и т.д. Это содержания, которые подобным образом, хотя и в более ограниченной степени, выдает, например, правдивая генеральная исповедь. Дальнейшее, как правило, выясняется посредством анализа сновидений. Часто весьма интересно наблюдать, как сновидения выносят наверх - фрагмент за фрагментом, с тончайшим чутьем - самые важные пункты. Весь материал, присовокупленный к сознанию, дает в результате существенное расширение горизонта, углубленное самопознание, о котором следовало бы предположить, что оно, как ничто другое, пригодно для того, чтобы привить человеку чувство меры и гуманизировать его. Но и самопознание, о действенности которого все мудрецы предполагали самое лучшее, по-разному воздействует на различные характеры. В этом можно поучительным образом убедиться на опыте практического анализа. Но об этом у меня пойдет речь в следующей главе.
Как показывает мой пример с архаичным представлением о боге, бессознательное содержит в себе, видимо, еще и другие вещи, нежели только личностные приобретения и принадлежности. Моя пациентка был совершенно бессознательна относительно происхождения "духа" от "ветра" или параллелизма того и другого. Это содержание никогда ею не мыслилось, и ее никогда этому не учили. Критическое место в Новом Завете ("Ветер дует, где хочет" - пер. с греч.) было ей недоступно, потому что она не читает по-гречески. Речь могла бы - если бы это действительно было личностное приобретение - идти о так называемой криптомнезии, т.е. о бессознательном припоминании мысли, которую сновидица некогда уже где-то прочла. Против такой возможности в этом конкретном случае я ничего не могу возразить. Но я знаю довольно много других случаев - большое их число я привел в упомянутой выше книге, - когда даже криптомнезию можно с уверенностью исключить. А если все же в этом случае - что мне кажется маловероятным - речь должна идти о криптомнезии, то ведь еще надо бы объяснить, каким было существовавшее прежде положение вещей, благодаря которому именно этот образ закрепился в памяти, а позднее снова был вынесен. Во всяком случае - с криптомнезией или без нее, - речь идет о подлинном и настоящем первобытном образе бога, который вырастал в бессознательном современного человека и проявлял там активное воздействие - воздействие, которое можно было бы рекомендовать к обдумыванию в религиозно-психологическом контексте. Я не смог бы назвать что-либо "личностным" в этом образе: это полностью коллективный образ, этническое бытие которого нам давно известно. Этот исторический и повсеместно распространенный образ вновь актуализируется посредством естественной психической функции, что неудивительно, поскольку моя пациентка родилась на свет с человеческим мозгом, который сегодня, вероятно, функционирует еще таким же образом, как у древних германцев. Речь идет о вновь ожившем архетипе, как я обозначил эти праобразы в другом месте. Это первобытный, основывающийся на аналогии образ мышления, свойственный сновидению, который восстанавливает эти древние образы. Речь идет не о наследственных представлениях, а о наследственных предрасположенностях.
Принимая во внимание такие факты, мы, видимо, должны признать, что бессознательное содержит в себе не только личностное, но и неличностное, коллективное в форме наследственных категорий или архетипов. Поэтому я выдвинул гипотезу, что бессознательное в своих самых глубоких слоях некоторым образом имеет частично ожившие коллективные содержания. Вот почему я говорю о коллективном бессознательном.
|
Процесс ассимиляции бессознательного ведет к примечательным явлениям: одни выстраивают в ходе его незыблемое, даже неприятно повышенное самосознание или самоощущение; они все знают, они полностью в курсе дела относительно своего бессознательного. Они полагают, что имеют абсолютно точное суждение обо всем, что выныривает из глубин бессознательного. В любом случае они с каждым часом все больше перестраивают врача. А другие становятся подавленными, даже угнетенными содержаниями бессознательного. Уровень их самоощущения снижается, и они с резиньяцией созерцают все то необычайное, что производится бессознательным. Первые в избытке самоощущения берут на себя ответственность за свое бессознательное, выходящую слишком далеко за пределы реальных возможностей; последние в конце концов отказываются от какой бы то ни было ответственности за себя, будучи подавлены знанием бессилия Я перед судьбой, проявляющей свою силу через бессознательное.
Если мы теперь аналитически более пристально рассмотрим ту и другую реакцию в их крайних проявлениях, то увидим, что за оптимистическим самоощущением первой кроется столь же глубокая или, лучше сказать, еще более глубокая беспомощность, на фоне которой сознательный оптимизм выглядит как плохо удавшаяся компенсация. И напротив, за пессимистической резиньяцией реакции второго типа кроется упрямая воля к власти, во много крат превосходящая по самоуверенности сознательный оптимизм первого типа реакции.
Этими двумя типами реакций я обозначил только два грубых крайних случая. Более тонкая нюансировка лучше соответствовала бы действительности. Как я уже отмечал в другом месте, каждый, кто подвергается анализу, бессознательно злоупотребляет вновь приобретенными познаниями прежде всего в отношении к своей ненормальной невротической установке, если, конечно, он сразу, уже в начальной стадии лечения не освободился от своих симптомов настолько, что может обойтись без дальнейшей терапии. Весьма существенным фактором при этом является то обстоятельство, что все в этой стадии понимается еще на ступени объекта, т.е. без различения imago и объекта и, таким образом, путем непосредственного отношения к объекту. И вот тот, у кого в качестве объектов выступают главным образом "другие", из всего того, чего ему довелось отхлебнуть от самопознания на этом участке анализа, будет делать такой вывод: "Так то - другие!" Поэтому он, в зависимости от своего склада - терпимо или нетерпимо, будет чувствовать себя обязанным раскрыть всему миру глаза. Другой же, который ощущает себя объектом своих ближних больше, чем их субъектом, позволит этим познаниям обременить себя и соответственно придет в уныние. (Я, конечно, не говорю о тех многочисленных весьма поверхностных натурах, которых эти проблемы почти не затрагивают.) В обоих случаях происходит активизация отношения к объекту: в первом - в активном смысле, а во втором - в реактивном. Наступает выраженное усиление коллективного момента. Первый расширяет сферу своего действия, второй - сферу своего претерпевания.
Для обозначения некоторых главных свойств невротической психологии власти Адлер применил выражение "богоподобие". И если я здесь тоже использую это понятие, идущее от "Фауста", то главным образом в смысле той знаменитой сцены, где Мефистофель делает запись в альбом студенту и затем замечает про себя по этому поводу:
Следуй лишь древнему изреченью
и моей тетке, змее.
Тебе, верно, когда-нибудь
станет не по себе с твоим богоподобием.
Богоподобие относится, и это очевидно, к знанию, познанию добра и зла. Анализ и осознавание бессознательных содержаний ведут к тому, что возникает некая терпимость превосходства, благодаря которой становятся приемлемыми даже довольно тяжело перевариваемые сюжеты из бессознательной характерологии. Эта терпимость выглядит весьма "превосходной" и мудрой, а на деле часто оказывается не чем иным, как красивым жестом, который, однако, влечет за собой всякого рода последствия: ведь речь идет о трудном сближении двух сфер, которые прежде боязливо удерживались порознь. По преодолении непустячного сопротивления объединение пары противоположностей удалось - по меньшей мере в теории. Более полное понимание, рядоположение прежде разорванного и выраженное этим мнимое преодоление морального конфликта дают чувство превосходства, которое, пожалуй, можно назвать "богоподобием". Это же самое рядоположение добра и зла может, однако, оказывать на другой темперамент и иное воздействие. Носитель этого темперамента необязательно будет с ощущением сверхчеловечности держать в руках сосуды с добром и злом, а может чувствовать себя беспомощным объектом между молотом и наковальней; необязательно Геркулесом на распутье, а скорее кораблем без руля между Сциллой и Харибдой. И поскольку он, сам того не зная, пребывает в великом и исконном конфликте человеческой природы и, страдая, переживает коллизию вечных начал, то может почувствовать себя неким прикованным к Кавказу Прометеем или неким распятым. Это будет богоподобие в страдании. Богоподобие, разумеется, - не научное понятие, но, несмотря на это, данное выражение прекрасно обозначает психологический факт. Я вовсе не думаю, что каждый из моих читателей сразу поймет специфическую духовную конституцию "богоподобия". Для этого данное выражение слишком беллетристично. Поэтому я лучше постараюсь точнее описать то состояние, которое здесь имеется в виду: прозрения, приобретаемые участником анализа, как правило, освещают для него многое из того, что прежде было бессознательным. Естественно, он применяет такие познания к своему окружению и благодаря этому видит (или думает, что видит) нечто, чего прежде не видел. В той мере, в какой его познания оказались для него полезными, он с готовностью предполагает, что они будут полезными и для других. От этого он легко становится самоуверенным, быть может, с лучшими намерениями, но к неудовольствию других. У него такое чувство, будто он - обладатель ключа, открывающего многие, а может быть, даже все двери. У самого "психоанализа" имеется эта наивная бессознательность относительно своих границ, что отчетливо видно по той манере, с какой он, к примеру, пытается понять произведения искусства, так сказать, ощупывая их пальцами.
Так как в природе человека присутствует не только свет, но есть и довольно густая тень, то прозрения, полученные в ходе практического анализа, часто бывают мучительны, и тем мучительней, чем сильнее (как это регулярно случается) прежде гордились прямо противоположным. Вот почему некоторые люди принимают слишком близко к сердцу вновь приобретенные прозрения, даже чересчур близко, совершенно забывая поэтому, что они не единственные, у кого есть теневые стороны. Они чересчур удручены собой и потому склонны сомневаться на свой счет во всем и уже не видеть в себе ничего истинного. Есть великолепные аналитики с очень хорошими идеями, которые никогда не выступали в печати, ибо обнаруженная ими душевная проблема была настолько подавляющее велика, что казалось вообще невозможным научно ее осмыслить. И если один вследствие своего оптимизма становится экзальтированным, то другой в силу своего пессимизма - робким и малодушным. Примерно в таких формах выражается большой конфликт, если свести его к меньшему масштабу. Но и в этих уменьшенных пропорциях нетрудно разглядеть главное: заносчивость одного и малодушие другого имеют нечто общее, а именно - неопределенность в отношении своих границ. Один чрезмерно раздувается, другой чрезмерно уменьшается. Их индивидуальные границы где-то размываются. Если мы теперь примем во внимание, что вследствие душевной компенсации великое смирение стоит в двух шагах от высокомерия и что "высокомерие всегда приходит перед падением", то за заносчивостью нам будет легко обнаружить черты робости, связанной с ощущением неполноценности. Мы даже ясно увидим, как неопределенность экзальтированного заставляет его расхваливать свои истины, которые кажутся ему не очень-то надежными, и для этого вербовать прозелитов, чтобы свита гарантировала ему ценность и надежность его убеждений. Ему в полноте его познаний вовсе не так хорошо, чтобы он мог выстоять в ней в одиночку; в сущности, тем самым он чувствует себя вне игры, и тайный страх, что его тем самым оставят в покое одного, побуждает его повсюду пристраивать свои мнения и толкования, чтобы вместе с тем и тем самым опять-таки повсюду быть защищенным от гложущих сомнений.
Не то малодушный! Чем больше он съеживается и прячется, тем больше растет в нем тайное притязание на понимание и признание. Хотя он и говорит о своей неполноценности, он, в сущности, все-таки не верит в нее. Изнутри его переполняет упрямая убежденность в своей непризнанной ценности, из-за чего он становится чувствительным даже к самым легким проявлениям неодобрения и все время старается делать вид неправильно понятого и обиженного в своих справедливых притязаниях. Тем самым он ударяется в болезненную гордость и надменное недовольство, обладать которыми он не хотел бы ни за что на свете, но которые зато тем обильнее отведает его окружение.
Оба они одновременно и слишком малы, и слишком велики; их индивидуальный нормальный размер, который уже и раньше-то был не совсем четким, теперь еще больше расплылся. Называть это состояние "богоподобием" выглядело бы почти гротеском. Но поскольку оба они вышли за пределы своих человеческих пропорций, один тут, другой там, то они уже как бы "сверхчеловечны" и потому, фигурально говоря, "богоподобны". Если эту метафору не считать годной для употребления, то я бы предположил говорить о психической инфляции. Это понятие кажется мне подходящим, поскольку обсуждаемое состояние означает расширение личности, выходящее за ее индивидуальные границы, одним словом, раздутость. В этом состоянии заполняют пространство, которое в нормальном виде не смогли бы заполнить. Это можно сделать, только присвоив себе содержания и качества, которые как в себе и для себя сущие должны находиться вне наших границ. То, что находится вне нас, принадлежит или кому-то другому, или всем, или никому. Поскольку психическая инфляция не является феноменом, возникающим только в ходе анализа, а столь же часто встречается и в обычной жизни, то мы можем исследовать ее и в других случаях. Совершенно типичный случай - несмешное самоотождествление многих мужчин с занятием или титулом. Конечно, моя служба - это моя, мне принадлежащая деятельность, но в то же время это и коллективной фактор, который исторически возник из взаимодействия многих людей и ценность которого обязана своим существованием только коллективной санкции. Поэтому если я идентифицирую себя со своей службой или титулом, то веду себя так, словно я сам и есть весь этот комплексный социальный фактор, который представлен службой, словно я - не только носитель службы, но одновременно и санкция общества. Тем самым я необычайно расширил себя и узурпировал качества, которые существуют отнюдь не во мне, а вне меня. "Государство - это я" - вот девиз для таких людей.
В случае инфляции через познание речь идет о принципиально подобном, но психологически более тонком явлении. Не ценность службы, а знаменательные фантазии обусловливают эту инфляцию. Я хочу на одном примере из практики разъяснить, что здесь имеется в виду. Для этого я выбрал случай душевнобольного, которого знал лично и которого упоминает в своей публикации Мэдер. Для этого случая характерна инфляция высокой степени. (У душевнобольных в огрубленном и преувеличенном виде можно наблюдать все те же феномены, которые у нормальных людей присутствуют лишь в тенденции.) /Когда я работал врачом в психиатрической клинике в Цюрихе, то однажды водил одного интеллигентного неспециалиста по клиническим отделениям. Прежде он никогда не видел дома скорби изнутри. Когда мы закончили обход, он воскликнул: "Послушайте-ка! Ведь это Цюрих в миниатюре! Квинтэссенция общества! Здесь как будто собраны все типы, которых каждый день встречаешь на улице, в их классической форме. Чистые типы и роскошные образчики всего самого низкого и высокого!" Я, конечно, никогда не подходил к делу с этой стороны, но тот человек в немалой мере был прав./ Больной страдал параноидной деменцией с манией величия. Он "беседовал по телефону" с Богородицей и другими величинами того же рода. В жизни он был неудавшимся учеником слесаря и уже примерно в 19 лет стал неисцелимым душевнобольным. Он также никогда не был наделен духовными благами. Однако он, среди прочего, открыл грандиозную идею, будто мир - это его книга с картинками, которую он может листать по своему усмотрению. Доказательство этого было очень простое: ему-де стоило только повернуться, чтобы увидеть новую страницу.
Это шопенгауэрова книга "Мир как воля и представление" в неприкрашенно-первобытной наглядности. В сущности, потрясающая мысль, возникшая из величайшей мечтательности и отрешенности, но выраженная столь наивно и просто, что поначалу можно только потешаться над ее гротескностью. И все же это первобытное воззрение является важнейшей основой гениального шопенгауэрова видения мира. Тот, кто не гениален и не помешан, никогда не сможет настолько выпутаться из вплетенности в действительность мира, чтобы суметь увидеть этот мир как свой образ. Удалось ли этому больному развить или построить подобное воззрение? Или оно оказалось недоступным для него? Или в конце концов он впал в него окончательно? Его болезненный распад и инфляция доказывают последнее. Теперь уже не он думает и говорит, а оно думает и говорит в нем, вот почему он слышит голоса. Таким образом, разница между ним и Шопенгауэром состоит в том, что у него это воззрение застыло на стадии простого спонтанного произрастания, в то время как Шопенгауэр то же самое воззрение абстрагировал и выразил на общепонятном языке. Тем самым он вывел его из его подземной первозданности на ясный свет дня коллективного сознания. Было бы совершено неправильно полагать, будто воззрение этого больного обладает личностными характером и ценностью или, иначе говоря, является его собственной частью. Ведь тогда он был бы философом. Но гениальный философ лишь тот, кому удалось возвысить первобытное чисто природное видение до абстрактной идеи и до осознанного всеобщего достояния. Только такое свершение - его личностная ценность, которую он смеет признать за собой, не впадая при этом в инфляцию. А воззрение больного - неличностная, естественно возросшая ценность, против которой больной не смог себя защитить и которой он был даже проглочен и "сдвинут" в еще большее отчуждение от мира. Несомненное величие этого воззрения раздуло его до состояния болезненного расширения, в то время как он должен был овладеть этой идеей и расширить ее до философского мировоззрения. Личностная ценность заключается лишь в философском свершении, а не в первичном видении. Но и для философа таковая является просто возросшей, а именно - возросшей из всеобщего достояния человечества, в котором в принципе участвует каждый. Золотые яблоки падают с одного и того же дерева, подбирает ли их слабоумный ученик слесаря или какой-нибудь Шопенгауэр.
Но из этого примера мы можем извлечь еще и другой урок, а именно: сверхличностные психические содержания суть не просто индифферентные или мертвые материалы, которые можно было бы усваивать по своему усмотрению. Скорее, речь идет о живых величинах, которые воздействуют на сознание аттрактивно. Отождествить себя со службой или титулом в чем-то даже соблазнительно, почему столь многие мужчины и являются вообще не чем иным, как их ценностью, санкционированной со стороны общества. Тщетно было бы искать под этой скорлупой личность. После торжественного вскрытия там можно найти только жалкого человечишку. Поэтому служба (или чем бы ни была эта внешняя скорлупа) так соблазнительна: ибо это легко доступная компенсация за личностные дефекты.
Существуют, однако, не только внешние аттракции, к каковым относятся служба, титулы и иные социальные роли, вызывающие инфляцию. Это только неличностные величины, находящиеся вовне, в обществе, в коллективном сознании. Но как по ту сторону индивида имеется общество, так и по ту сторону нашей личной психики имеется коллективная психика, и это как раз коллективное бессознательное, которое, как показывает приведенный выше пример, скрывает в себе столь же притягательные величины. Как в первом случае человек внезапно выталкивается в мир своей ценностью ("Господа, в настоящее время я - король"), так же кто-то может столь же внезапно и исчезнуть из него, если ему доведется открыть один из тех великих образов, которые придают миру иной облик. Речь идет о тех колдовских "коллективных представлениях", которые лежат в основе слогана американцев, модных слов и, на высшей ступени, языка поэзии и религии. Я вспоминаю об одном душевнобольном, который не был ни поэтом, ни сколь-нибудь значительным человеком вообще. Он был просто тихим созданием, несколько мечтательно настроенным юношей. Он влюбился в девушку и, как это часто бывает, не был совершенно уверен в ее взаимности. Его первобытная "мистическая сопричастность" заставила юношу без околичностей считать, что его одержимость, само собой разумеется, есть и одержимость девушки, что естественным образом случается по большей части на низших ступенях человеческой психологии. И вот он создал мечтательную любовную фантазию, которая, однако, внезапно разбилась, когда он обнаружил, что та девушка и знать его не хочет. Он был до такой степени потрясен, что прямиком отправился к реке, чтобы утопиться. Дело было поздно ночью, и звезды сверкали ему навстречу из темной воды. Ему казалось, будто эти звезды парами уплывали вниз по реке, и его охватило странное чувство. Он позабыл свое намерение покончить с собой и словно зачарованный уставился на странное, сладостное зрелище. И постепенно ему стало ясно, что у каждой звезды есть свое лицо и что эти пары - влюбленные, которые, держа друг друга в объятиях, о чем-то грезя, проносятся мимо. Тут ему открылось что-то совершенно новое: все изменилось, и его судьба, его разочарование, так же как и его любовь, отступили, воспоминание о девушке стало далеким и безразличным, а за это - он ясно это ощущал - ему было обещано неслыханное богатство. Он уже знал, что неимоверное сокровище спрятано для него в находившейся неподалеку обсерватории. Так случилось, что в четыре часа утра он был взят полицией при попытке вломиться в обсерваторию.
Что же с ним произошло? Бедняге привиделся дантовский образ, красоту которого, выраженную в стихе, он вряд ли когда-нибудь смог бы ощутить. Но он видел его и, увидев, преобразился. То, что было сильнейшей болью, теперь отлетело вдаль; новый мир, о котором он и не подозревал, - мир звезд, что далеко по ту сторону этой скорбной земли протянули свои тихие колеи, - открылся ему в то мгновение, когда он перешагнул через "порог Прозерпины". Предчувствие неслыханного богатства - а кому, в глубине души, чужда эта мысль? - явилось ему как откровение. Для него, бедной посредственности, это было уже слишком. Он утонул не в реке, а в вечном образе, красота которого угасла в тот же миг.
Как один исчезает в какой-нибудь социальной роли, так другой - во внутреннем видении, тем самым пропадая и для своего окружения. Некоторые непостижимые изменения личности, каковы внезапные обращения или другие глубинные духовные изменения, основаны на аттракции коллективного образа, который, как показывает приведенный выше пример, может вызывать инфляцию столь высокой степени, что личность вообще растворяется. Это растворение - душевная болезнь, либо преходящая, либо хроническая, "расщепление души", или "шизофрения" (Блойлер). Болезнетворная инфляция основывается, естественно, по большей части на врожденной слабости личности в отношении автономии коллективно-бессознательных содержаний.
Мы, пожалуй, окажемся ближе всего к истине, если представим себе, что наша сознательная и личная психика покоится на широком фундаменте унаследованной и всеобщей духовности диспозиции, которая как таковая бессознательна, и что наша личная психика относится к коллективной психике примерно так, как индивидуум к обществу.
Но таким же образом, как индивидуум является не только уникальным и обособленным, а еще и социальным существом, так и психика человека есть не только отдельный и вполне индивидуальный, но и коллективный феномен. И таким же образом, как определенные социальные функции и потребности находятся в противоречии с интересами отдельных индивидуумов, так и у человеческого духа есть определенные функции или тенденции, которые в силу своей коллективной природы находятся в противоречии с индивидуальными потребностями. Этот факт обусловлен тем, что каждому человеку от рождения дан высокоразвитый мозг, обеспечивающий ему возможность богатой духовной деятельности, возможность, которую он ни приобрел, ни развил онтогенетически. В той мере, в какой мозг у отдельных людей получил сходное развитие, в той же мере духовная функция, возможная благодаря этому сходству, является коллективной и универсальной. Этим обстоятельством объясняется, например, тот факт, что бессознательное самых далеких друг от друга народов и рас характеризуется весьма примечательным соответствием, которое, помимо всего прочего, указывает на уже неоднократно отмеченный факт необычайного соответствия автохтонных мифологических форм и мотивов. Из универсального сходства мозга следует универсальная возможность для однотипной духовной функции. Эта функция и есть коллективная психика. Поскольку существуют различия, соответствующие расе, роду или даже семье, то есть также ограниченная расой, родом или семьей коллективная психика, выходящая за уровень "универсальной" коллективной психики. Говоря словами П.Жане, коллективная психика охватывает "нижнюю часть" психических функций, прочно установившуюся, так сказать, автоматически действующую, унаследованную и повсеместно наличную, т.е. сверхличностную или неличностную часть индивидуальной психики. Сознание и личное бессознательное охватывают "верхнюю часть" психических функций, т.е. ту часть, которая онтогенетически приобретена и развита. Таким образом, тот индивидуум, который включает данную ему а priori и бессознательно коллективную психику в состав своего онтогенетически приобретенного актива, словно она - часть этого актива, тем самым неоправданным образом расширяет объем личности с соответствующими последствиями. Но поскольку коллективная психика - это "нижняя часть" психических функций и тем самым базис, лежащий в основе каждой личности, она отягощает и обесценивает эту личность, что проявляется в инфляции, т.е. в подавлении самоощущения или в бессознательном усилении самоупоения вплоть до болезненной воли к власти.
Благодаря тому, что анализ делает осознанным личное бессознательное, индивидуумом осознаются вещи, которые, правда, уже сознавались им - обыкновенно по отношению к другим людям, но не по отношению к себе самому. И вот благодаря познанию его личное бессознательное становится менее уникальным, оно становится более коллективным. Это околлективливание имеет не только плохую сторону, но иногда и хорошую. Встречаются также люди, которые свои хорошие качества вытесняют, а своим инфантильным желаниям сознательно дают полную волю. Снятие индивидуальных вытеснений поначалу переводит чисто личностные содержания в сознание, но там уже прочно закрепились коллективные элементы бессознательного - присутствующие у всех побуждения, качества и идеи (образы), а также все "статистические" частичные взносы усредненной добродетели и усредненного порока. Как говорится, "в каждом есть что-то от преступника, гения и святого". Так в конечном счете вступает в действие живой образ, в достатке содержащий в себе все то, что ходит по шахматной доске мира: доброе, так же как и злое, прекрасное, так же как и отвратительное. Постепенно таким образом подготавливается то уподобление миру, которое многими людьми ощущается как весьма позитивное и которое в известных условиях выступает в качестве решающего момента в лечении неврозов. Я наблюдал, как в некоторых случаях удавалось в этом состоянии впервые в жизни пробудить любовь и самому ощутить любовь, а также отважиться на такой прыжок в незнаемое, который впутывал человека в подходящую ему судьбу. Немало я видел людей, которые, считая это состояние окончательным, годами пребывали в своего рода эйфории предприимчивости. Много раз я слышал, как такие случаи также восхвалялись в качестве результатов аналитической терапии. Поэтому я должен заявить, что как раз в тех случаях, которые соответствуют этим состояниям эйфории и предпринимательства, люди до такой степени страдают недостаточным размежеванием с миром, что уж действительно выздоровевшими никак считаться не могут. По-моему, они в равной мере и здоровы, и нездоровы. Ведь я имел возможность проследить таких пациентов на всем их жизненном пути, и, должен сознаться, они частенько демонстрировали симптомы неприспособленности восприятия, и поскольку они застыли на этом направлении, то у них постепенно возникали те стерильность и монотония, которые характерны для всех "лишенных Я" ("Ent-Ichten"). Я, конечно, снова говорю здесь о крайних случаях, а не о тех не совсем полноценных, нормальных и вполне посредственных людях, вопрос об адекватном реагировании которых имеет более техническую, нежели проблематическую природу. Будь я больше терапевтом, чем исследователем, то, конечно, не смог бы удержаться от известного оптимизма в суждениях, ибо тогда мой взгляд покоился бы на числе исцеленных. Но моя исследовательская совесть смотрит не на число, а на качество людей. Ведь природа аристократична, и один полноценный человек тянет у нее на весах столько, сколько десятеро других. За полноценным человеком следовал мой взгляд, и на нем я учился двусмысленности результата чисто личностного анализа, а еще пониманию причин такой двусмысленности.
Если из-за ассимиляции бессознательного мы по недоразумению включаем коллективную психику в реестр личностных психических функций, то наступает растворение личности в ее противоположности. Наряду с уже обсуждавшейся парой противоположностей "мания величия - чувство неполноценности", столь отчетливо проявляющейся именно в неврозе, имеется еще немало других пар противоположностей, из которых мне хочется выделить лишь специфически моральную пару, а именно - добро и зло. В коллективной психике специфические добродетели и пороки людей содержатся точно так же, как все другое. И вот один засчитывает коллективную добродетель в свою персональную заслугу, а другой - коллективный порок в свою личную вину. То и другое так же иллюзорно, как величие и неполноценность, ибо воображаемые добродетели, как воображаемые пороки, суть просто содержащиеся в коллективной психике и почувствованные или искусственно осознанные пары моральных противоположностей. В какой степени эти пары противоположностей содержатся в коллективной психике, показывает пример дикарей, когда одни наблюдатели восхваляют их величайшую добродетельность, в то время как другие выносят наихудшие впечатления о том же самом племени. В отношении дикаря, чье личностное развитие, как известно, пребывает в своих начальных стадиях, верно и то, и другое, ибо его психика существенно коллективна, а потому по большей части бессознательна. Дикарь еще более или менее тождествен коллективной психике и потому обладает коллективными добродетелями и пороками, не причисляя их себе лично и внутренне им не противореча. Это противоречие возникает лишь тогда, когда начинается личностное развитие психики и при этом рациональное мышление познает несовместимую природу противоположностей. Следствием такого познания является борьба на вытеснение. Хочется быть добрым, и потому надо вытеснять злое; тем самым раю коллективной психики приход конец. Вытеснение коллективной психики было просто необходимостью личностного развития. Личностное развитие у дикаря или, лучше сказать, развитие лица (Person) есть вопрос магического престижа. Фигура знахаря или вождя является путеводной. Оба выделяются благодаря странности своих нарядов и образа жизни, т.е. выражения их воли. Благодаря особенности внешних знаков создается отграниченность индивидуума, а благодаря обладанию особыми ритуальными таинствами такое обособление подчеркивается еще сильнее. Такими и подобными средствами дикарь производит вокруг себя оболочку, которую можно обозначить как персону (маску). Как известно, у дикарей это и были настоящие маски, которые, например, на тотемных праздниках служили возвышению или изменению личности. Благодаря этому отмеченный индивидуум, казалось бы, покидал сферу коллективной психики, и в той мере, в какой ему удавалось идентифицировать себя со своей персоной, он и впрямь ее покидал. Это покидание порождает магический престиж. Конечно, проще было бы утверждать, что ведущим мотивом такого развития является умысел, направленный на обладание властью. Но при этом полностью осталось бы без внимания, что создание престижа всегда бывает продуктом коллективного компромисса, т.е. служит выражением того, что кто-то хочет престижем обладать и что есть среда, которая ищет, кого бы этим престижем наделить. Учитывая такое положение дел, было бы неверным объяснение, будто престиж возникает из индивидуального намерения получить власть: это скорее вопрос совершенно коллективный. Испытывая потребность в магически действующей фигуре, сообщество в целом пользуется этой потребностью в воле к власти одного и в воле к подчинению многих как средством и тем самым содействует осуществлению личного престижа. Этот последний - феномен такого рода, который, как показывает история политического становления, имеет наибольшее значение для общественной жизни народов.
В силу важности личного престижа, которую вряд ли можно переоценить, возможность регрессивного растворения в коллективной психике несет с собой опасность - не просто для отмеченного индивидуума, но и для его приближенных. Такая возможность появляется прежде всего тогда, когда цель престижа, а именно всеобщее признание, достигнута. Тем самым лицо становится коллективной истиной. Это всегда означает начало конца. Ведь создать престиж - позитивное свершение не только для отмеченного индивидуума, но и для его клана. Один отмечен своими деяниями, многие отмечены подчинением власти. Покуда эту установку надо отстаивать и удерживать от враждебных воздействий, свершение остается позитивным; но как только никаких препятствий больше нет и общезначимость достигнута, престиж теряет позитивную ценность и становится, как правило, бесполезным, бессмысленным. Тогда начинается схизматическое движение, и благодаря этому процесс начинается заново.
Поскольку личность столь исключительно важна для жизни общины, то все, что могло бы нарушить ее развитие, воспринимается как опасность. Но величайшая опасность - преждевременное растворение престижа из-за прорыва коллективной психики. Безусловное сохранение тайны - одно из известнейших первобытных средств для заклятия этой опасности. Коллективное мышление и чувствование и коллективное свершение относительно просты в сравнении с действием и свершением индивидуума, и из-за этого всегда есть огромное искушение позволить коллективной функции заменить собой развитие личности. Благодаря упрощению и, наконец, растворению развившейся и защищенной магическим престижем личности в коллективной психике (отречение Петра) у отдельного человека возникает ощущение "душевной утраты", ибо ведь не удалось или сведено на нет некое важное свершение. Поэтому за нарушение табу полагаются драконовские наказания, полностью соответствующие важности ситуации. До тех пор, пока эти вещи рассматриваются чисто каузально, как исторические пережитки и метастазы табу на инцест, будет совершенно непонятно, для чего предназначены все эти меры. Но если мы посмотрим на эту проблему с точки зрения результата, то станет ясно много из того, что прежде казалось темным.
Строгое размежевание с коллективной психикой является, таким образом, безусловным требованием к развитию личности, так как любое недостаточное размежевание вызывает немедленное растекание индивидуального в коллективном. И опасность заключается в том, что в ходе анализа бессознательного коллективная психика сплавляется с личностной, что влечет за собой заранее намечавшиеся безрадостные последствия. Эти последствия вредны либо для жизнеощущения, либо для ближних пациента, если последний пользуется каким-либо влиянием на свое окружение. В своем отождествлении с коллективной психикой он непременно будет пытаться навязывать другим притязания своего бессознательного, ибо отождествление с коллективной психикой несет с собой чувство общезначимости ("богоподобия"), которое просто не желает считаться с инородной, личностной психикой ближнего. (Чувство общезначимости происходит, конечно, из универсальности коллективной психики.) Коллективная установка естественным образом предполагает наличие у других все той же самой коллективной психики. Но это означает бесцеремонное игнорирование индивидуальных различий, так же как и различий общего характера, которые имеются даже внутри коллективной психики, каковы, например, расовые различия. /Так, совершенно непростительным заблуждением было бы считать результаты еврейской психологии общезначимыми! Ведь никому не придет в голову воспринимать китайскую или индийскую психологию как обязательную для нас. Несерьезный упрек в антисемитизме, который был мне предъявлен из-за этой критики, так же неинтеллигентен, как если бы меня обвиняли в антикитайской предубежденности. Конечно, на более ранней и низкой ступени душевного развития, где еще нельзя выискать различия между арийской, семитской, хамитской и монгольской ментальностью, все человеческие расы имеют общую коллективную психику. Но с началом расовой дифференциации возникают и существенные различия в коллективной психике. По этой причине мы не можем перевести дух чуждой расы в нашу ментальность in globo (целиком - лат.), не нанося ощутимого ущерба последней, что, однако, все равно не мешает натурам с ослабленным инстинктом тем более аффектированно относиться к индийской философии и тому подобному./ Это игнорирование индивидуального означает, естественно, ухудшение всего уникального, посредством чего в сообществе искореняется элемент развития. Этот элемент развития есть индивидуум. Все наивысшие достижения добродетели, как и величайшие злодеяния, индивидуальны. Чем крупнее сообщество, чем больше свойственное каждому крупному сообществу единство коллективных факторов поддерживается консервативными предубеждениями в противовес индивидуальному, тем больше морально и духовно уничтожается индивидуум, а тем самым перекрывается и единственный источник нравственного и духовного прогресса общества. Как следствие в отдельном человеке, естественно, процветает только общественное и всякого рода коллективное, а все индивидуальное осуждено на гибель, т.е. на вытеснение. Тем самым индивидуальное оказывается в бессознательном и там закономерно превращается в нечто принципиально скверное, деструктивное и анархическое, которое, правда, в социальном отношении заметно проявляется в отдельных профетически настроенных индивидуумах через выдающиеся злодеяния (каковы цареубийства и им подобные), но во всех других остается на заднем плане и обнаруживается лишь косвенно - через неизбежный нравственный закат общества. Так или иначе очевиден тот факт, что нравственность общества как целого обратно пропорциональна его величине, ибо чем больше скапливается индивидуумов, тем сильнее затухают индивидуальные факторы, а с ними и нравственность, которая целиком зиждется на нравственном чувстве и необходимой для него свободе индивидуума. Поэтому каждый отдельный человек, находящийся в общности, бессознательно в известном смысле хуже, нежели совершающий поступки лишь для самого себя, ибо он этой общностью несом и в соответствующей степени отрешен от своей индивидуальной ответственности. Большое общество, составленное исключительно из прекрасных людей, по нравственности и интеллигентности равно большому, тупому и свирепому животному. Ведь чем крупнее организации, тем более неизбежны и их имморальность и беспросветная тупость. ("Сенат - чудовище, но сенаторы - люди достойные.") Если же общность уже автоматически выделяет в своих отдельных представителях коллективные качества, то тем самым оно премирует всякую посредственность, все то, что намерено произрастать дешевым и безответственным образом. Индивидуальное неизбежно припирается к стенке. Этот процесс начинается в школе и продолжается в университете, завладевая всем, до чего дотягивается рука государства. Чем меньше социальное тело, тем в большей степени ближним гарантирована индивидуальность, тем больше степень их относительной свободы, а тем самым возможность осознанной ответственности. Без свободы нет нравственности. Наше удивление перед лицом великих организаций исчезает, когда мы понимаем, что за изнанка у этого дива, а именно чудовищное накопление и выпячивание в человеке всего первобытного и неизбежное уничтожение его индивидуальности в пользу того монстра, которым как раз и является всякая большая организация. Человек наших дней, более или менее соответствующий моральному идеалу коллектива, затаил на сердце нечто зловещее, что нетрудно обнаружить с помощью анализа его бессознательного, даже если он сам вовсе не ощущает это как помеху. И в той степени, в какой он морально "вписывается" в свое окружение, даже величайшее проклятье его социальности не помешает ему только потому, что большинство его ближних верует в высокую нравственность своих общественных организаций. А то, что я сказал о влиянии социального на индивидуума, относится и к влиянию коллективного бессознательного на индивидуальную психику. Как следует из моих примеров, это последнее влияние, однако, в такой же мере невидимо, в какой очевидно первое. Поэтому неудивительно, что идущие изнутри воздействия считаются непостижимыми, а люди, у которых это случается, - патологическими чудаками, если вообще не сумасшедшими. Если же такой чудак вдруг действительно оказывается гением, то это замечают лишь второе и третье поколения. Так же как нам кажется само собой понятным, что один человек тонет в своей ценности, так же совершенно непонятным выступает для нас человек, который ищет иного, чем то, чего жаждет толпа, и в этом ином исчезает навсегда. Обоим следовало бы пожелать юмора, этого, по Шопенгауэру, поистине "божественного" человеческого качества, которое только и способно удерживать душу в состоянии свободы.
Коллективные побуждения и основные формы человеческого мышления и чувствования, благодаря анализу бессознательного признанные реально действующими, - это для сознательной личности приобретение, которое она не может принять без серьезного расстройства. Поэтому в практической терапии чрезвычайно важно держать в поле зрения неприкосновенность личности. Если же коллективная психика рассматривается как личная принадлежность индивидуума, то это равнозначно совращению или обвинению личности, с которой вряд ли следует бороться. Поэтому настоятельно рекомендуется проводить четкое размежевание между личностными содержаниями и содержаниями коллективной психики. Это размежевание, однако, дается отнюдь не легко, поскольку личностное вырастает из коллективной психики и глубочайшим образом с ней связано. По этой причине трудно сказать, какие содержания следует обозначать как коллективные, а какие - как личностные. Несомненно, что, например, архаические символизмы, какими они зачастую встречаются в фантазиях и сновидениях, являются коллективными факторами. Все основные побуждения и основные формы мышления и чувствования коллективны. Все то, о чем люди договариваются, что оно всеобще, - коллективно, так же как и все, что всеобще понято, выделено, сказано и сделано. При более внимательном рассмотрении остается только удивляться, сколько же в нашей так называемой индивидуальной психологии собственно коллективного. Его так много, что индивидуальное за ним просто исчезает. Но если индивидуация - совершенно необходимое психологическое требование, то по факту перевеса коллективного можно судить о том, какое совершенно особое внимание нужно уделять этому нежному растению "индивидуальность", чтобы оно не было совсем задушено коллективным. /Индивидуация есть... процесс дифференциации, имеющий целью развитие индивидуальной личности... Так как индивидуум не только является отдельным существом, но и предлагает коллективное отношение к своему существованию, то процесс индивидуации ведет не к обособлению, а к более интенсивной и всеобщей коллективной связи./
У человека есть способность, которая для коллектива является наиценнейшей, а для индивидуации - наивреднейшей, - это подражание. Общественная психология никак не может обойтись без подражания, ибо без него попросту невозможны массовые организации, государство и общественный порядок; ведь не закон создает общественный порядок, а подражание, в понятие которого входят также внушаемость, суггестивность и духовное заражение. Ведь мы каждый день видим, как используется механизм подражания, вернее, как им злоупотребляют ради личностного развития: для этого просто подражают выдающейся личности либо редкостному свойству или действию, благодаря чему и происходит размежевание с ближайшим окружением, причем в самом поверхностном отношении. В наказание за это - а именно так хочется сказать, - вопреки всему, сохраняющаяся духовная уподобляемость окружению перерастает в бессознательно принудительную зависимость от него. Испорченная подражанием попытка индивидуального развития застывает в этой позе, и человек все-таки остается на той же ступени, на которой он находился, - только став еще более стерильным, чем раньше. Чтобы обнаружить, что в нас есть собственно индивидуального, требуется уже основательно поразмыслить, и мы вдруг поймем, как необычайно трудно дается раскрытие индивидуальности.
|
В этом разделе мы оказываемся перед проблемой, которая обыкновенно вызывает величайшую путаницу, когда ее не замечают. Я уже упомянул, что посредством анализа личного бессознательного к сознанию подключаются прежде всего личностные содержания, и я предложил обозначить вытесненные, но могущие быть осознанными части бессознательного как личное бессознательное. Я показал, далее, как благодаря присоединению более глубоких слоев бессознательного, которые я рекомендую называть коллективным бессознательным, наступает расширение личности, ведущее к состоянию инфляции. Это состояние достигается простым продолжением аналитической работы, как это имело место в моем предыдущем примере. Продолжая анализ, мы присоединяем пока еще неличностные, всеобщие основные свойства людей к индивидуальному сознанию, благодаря чему происходит та уже обсуждавшаяся инфляция, которую следовало бы в определенной степени рассматривать как прискорбное следствие осознавания. /Это последствие - большая сознательность - никоим образом не является чем-то специфическим для аналитического лечения. Оно имеет место всюду, где люди оказываются побеждены знанием или познаванием. "Знание надмевает" (1 Кор. 8:1), пишет Павел коринфянам, ибо новое знание вскружило некоторым из них головы, как это всегда и бывает. Инфляция не имеет ничего общего с родом познания, а только с тем фактом, что новое знание может до того завладеть духовно слабым, что он уже ничего другого не видит и не слышит. Он этим знанием гипнотизируется и полагает, что необходимо тут же раскрыть загадку мира. Но это равнозначно самовозвеличиванию. Этот процесс является настолько распространенной реакцией, что уже Бытие 2,17 изображает вкушение от древа познания как грехопадение, ведущее к смерти. Невозможно, конечно, чтобы непонимающий сразу понял, почему излишек сознательности как следствие какого-то самовозвеличивания должен быть таким опасным. Книга Бытия изображает осознанивание как нарушение табу, словно посредством познания нагло перешагивается некая сакральная граница. Я думаю, Бытие право, поскольку каждый шаг к большему сознанию - своего рода прометеевский грех: познанием в определенной мере совершается похищение огня у богов, то есть нечто, что прежде было собственностью бессознательных сил, вырывается теперь из этой природной взаимосвязи и подпадает под произвол сознания. Человек, узурпировавший новое знание, претерпевает, однако, изменение или расширение сознания, из-за чего оно становится несходным с сознаниями его ближних. Хотя он и поднялся над человеческим ("и станете, как Бог"), но тем самым и отдалился от людей. Мука этого одиночества - месть богов: ему нельзя больше назад, к людям. Он, как выражается миф, прикован к одинокой вершине Кавказа, покинутый богами и людьми./ Сознательная личность есть более или менее произвольно выбранный фрагмент коллективной психики.
Она состоит из суммы психических фактов, которые ощущаются как личностные. Атрибут "личностный" выражает исключительную принадлежность этому определенному лицу. только личностное сознание с некоторой робостью подчеркивает свое право собственности и авторства на свои содержания и тем самым пытается создать целое. Но все те содержания, которые не желают окончательно вписываться в это целое, либо упускаются из виду и забываются, либо вытесняются и не признаются. Это также своего рода самовоспитание, но слишком произвольное и насильственное. В пользу идеального образа, до которого хочется достроиться, должно пожертвовать слишком многим общечеловеческим. Поэтому такие "личностные" люди всегда оказываются очень чувствительными - уж слишком легко происходит нечто такое, что может ввести в их сознание непроизвольный фрагмент их подлинного ("индивидуального") характера.
Этот фрагмент коллективной психики, который часто удается получить с большим трудом, я обозначил как персону. Слово персона - и впрямь подходящее для этого выражение, ибо изначально persona - маска, которую носил актер и которая обозначала исполнявшуюся им роль. И если мы рискнем предпринять точное различение того, что следует считать личностным, а что - неличностным психическим материалом, то вскоре окажемся в величайшем затруднении, поскольку и о содержаниях персоны, в сущности, должны будем сказать то же самое, что сказали о коллективном бессознательном, а именно, что оно всеобще. Лишь благодаря тому обстоятельству, что персона - это более или менее случайный или произвольный фрагмент коллективной психики, мы можем впасть в заблуждение, посчитав, что она и in toto есть нечто "индивидуальное"; но она, о чем свидетельствует ее имя, - лишь маска коллективной психики, маска, которая инсценирует индивидуальность, которая заставляет других и ее носителя думать, будто он индивидуален, в то время как это всего лишь сыгранная роль, которую произносит коллективная психика.
Когда мы анализируем персону, то снимаем маску и обнаруживаем следующее: то, что казалось индивидуальным, в основе своей коллективно; иначе говоря, персона была лишь маской коллективной психики. В сущности, персона не является чем-то "действительным". Она - компромисс между индивидуумом и социальностью по поводу того, "кем кто-то является". Этот "кто-то" принимает имя, получает титул, представляет должность и является тем или этим. Конечно, в некотором смысле это так и есть, но в отношении индивидуальности того, о ком идет речь, персона выступает в качестве вторичной действительности, чисто компромиссного образования, в котором другие иногда принимают гораздо большее участие, чем он сам. Персона есть видимость, двумерная действительность, как можно было бы назвать ее в шутку.
Было бы, однако, неоправданным упущением ограничить этим изложение, не признавая в то же время, что в той или иной качественной определенности персоны уже заключено нечто индивидуальное и что, вопреки исключительному тождеству Я-сознания и персоны, бессознательная самость, собственно индивидуальность, тем не менее всегда присутствует и если не прямо, так хотя бы косвенно дает о себе знать. Несмотря на то что Я-сознание пока индентично персоне - этому компромиссному образованию, в качестве которого "кто-то" выступает перед коллективностью и постольку играет роль, - бессознательная самость все же не может быть вытеснена до такой степени, чтобы не давать о себе знать. Ее влияние сказывается прежде всего в особой разновидности контрастирующих и компенсирующих содержаний бессознательного. Чисто личностная установка сознания вызывает со стороны бессознательного реакции, которые наряду с личностными вытеснениями под покровом коллективных фантазий содержат предрасположенности к индивидуальному развитию. Посредством анализа личного бессознательного коллективный материал одновременно с элементами индивидуальности доставляется к сознанию. Я отдаю себе отчет в том, что для того, кто незнаком с моими взглядами и моей техникой, такой вывод во многом непонятен и уж совершенно непостижим для того, кто привык рассматривать бессознательное с точки зрения фрейдовской теории. Но если читателю будет угодно вспомнить мой пример со студенткой философии, то с его помощью он сможет составить приблизительное представление о том, что я имею в виду, когда даю такую формулировку. Пациентка в начале лечения не осознавала того факта, что ее отношение к отцу было привязанностью и что поэтому она искала отцеподобного мужчину, а найдя такового, она приняла его, однако, интеллектом. Само по себе это не было бы ошибкой, если бы ее интеллект не имел своеобразного протестующего характера, который, к сожалению, часто встречается у интеллектуальных женщин. Такой интеллект всегда старается указать другому на ошибку, он преимущественно критичен, причем с неприятным личностным обертоном, и все же претендует на то, чтобы считаться объективным. Это регулярно портит мужчинам настроение, и особенно сильно, когда такая критика, как нередко бывает, направлена в уязвимую точку, которую лучше было бы вовсе не затрагивать в интересах плодотворности дискуссии. Но в том-то и особенность этого женского интеллекта, что он, к несчастью, ищет не столько плодотворную дискуссию, сколько слабые места, чтобы за них зацепиться и тем самым привести мужчину в замешательство. Заставить мужчину искать преимущество и таким образом сделать его достойным восхищения - далеко не всегда сознательное намерение, а скорее бессознательная цель. Мужчина, как правило, не замечает, что от него ждут, когда он втиснет себя в роль героя, и находит эти "шпильки" столь неприятными, что впредь будет стараться обходить эту даму стороной. В конце концов ей остается довольствоваться только таким мужчиной, который с самого начала перед ней пасует и потому недостоин восхищения.
Тут моей пациентке, естественно, было о чем подумать, ибо она не имела ни малейшего представления обо всех этих вещах. Кроме того, ей предстояло еще разглядеть настоящий роман, который разыгрывался между отцом и ею с самого ее детства. Мы ушли бы слишком далеко в сторону, если бы я стал подробно рассказывать о том, как она уже в ранние годы бессознательно чутко вступила в отношения с теневой стороной отца, невидимой со стороны матери, и тем самым - далеко не по возрасту - отнеслась к матери как соперница. Все это было содержанием анализа личностного бессознательного. Поскольку уже в силу своей профессии я чувствовал, что не могу позволить привести себя в замешательство, то неизбежно превратился в героя и отца-возлюбленного. Перенесение тоже было поначалу содержанием личного бессознательного. Моя роль героя была чистой видимостью, и как я благодаря этому стал чистым фантомом, так и она играла свою традиционную роль в качестве умудренной, в высшей степени взрослой, все понимающей матери-дочери-возлюбленной, чистую роль, персону, за которой еще оставалась скрытой ее подлинная и собственная сущность, ее индивидуальная самость. Ведь в той мере, в какой она поначалу полностью идентифицировала себя со своей ролью, она вообще не отдавала себе отчета в себе самой. Она все еще оставалась в тумане своего инфантильного мира и еще не открыла свой собственный мир. Но, по мере того как продвигался вперед анализ и она осознавала с его помощью природу своего перенесения, давали о себе знать и те сновидения, о которых я говорил в первом разделе. Эти сновидения несли фрагменты коллективного бессознательного, тем самым растворялся ее инфантильный мир, а с ним и комедия геройства. Она пришла к себе самой и к своим собственным, действительным возможностям. Примерно так обыкновенно дело и продвигается в большинстве случаев, в которых анализ зашел достаточно далеко. То, что сознание индивидуальности прямо совпадает с реанимацией архаического образа бога, отнюдь не случайное совпадение, но весьма нередкое событие, которое, по моему мнению, соответствует бессознательной закономерности.
Вернемся, после этого отступления к нашему рассуждению, начатому выше.
Когда снимаются личностные вытеснения, то всплывают сплавленные друг с другом индивидуальность и коллективная психика; они освобождают ранее вытесненные личностные фантазии. Возникающие теперь фантазии и сновидения принимают несколько иной вид. Несомненным признаком коллективных образов, по всей видимости, является "космичность", а именно - соотнесенность образов сновидений и фантазий с космическими качествами, каковы временная и пространственная бесконечность, ненормальные скорость и масштаб движения, "астрологические" взаимосвязи, теллурические, лунарные и солярные аналогии, существенные изменения телесных пропорций и т.д. Недвусмысленное использование в сновидении мифологических и религиозных мотивов также указывает на активность коллективного бессознательного. Коллективный элемент очень часто дает о себе знать через своеобразные симптомы, например, человеку снится, будто он летит через Вселенную, как комета, будто он - Земля, или Солнце, или звезда; будто он необычайно велик либо лилипутски мал или будто он умер, находится в неизвестном месте, сам себя не знает, сбит с толку или сошел с ума и т.д. Равным образом появляется чувство дезориентированности, ощущение головокружения и им подобные, а вместе с ними симптомы инфляции.
Полнота возможностей коллективной психики сбивает с толку и действует ослепляюще. С растворением в ней персоны следует высвобождение непроизвольных фантазий, которые, по всей видимости, суть не что иное, как специфическая деятельность коллективной психики. Эта деятельность поставляет сознанию содержания, о существовании которых до того не было известно ничего. Но в той мере, в какой растет влияние коллективного бессознательного, сознание теряет свою направляющую власть. Оно незаметно становится ведомым, в то время как бессознательный и неличностный процесс постепенно берет руководство на себя. Так сознательная личность, не замечаю того, становится фигурой среди других, передвигаемой по шахматной доске невидимым игроком. И тот, кто разыгрывает партию судьбы, - это не сознание со своими целями. Таким способом в приведенном выше примере было достигнуто освобождение от перенесения, казавшееся сознанию невозможным.
Вступление в этот процесс неизбежно, поскольку существует необходимость выйти из казавшегося непреодолимым затруднения. Подчеркиваю, что, разумеется, эта необходимость существует не во всех случаях невроза, поскольку, может быть, в большинстве случаев принимается во внимание прежде всего только снятие сиюминутных затруднений адаптации. Тяжелые случаи, конечно, невозможно вылечить без радикального "изменения характера", или изменения установки. В подавляющем большинстве случаев адаптация к реальности задает столько работы, что адаптация, направленная внутрь, на коллективное бессознательное, долго вообще не принимается во внимание. Но если эта адаптация, направленная внутрь, становится проблемой, то от бессознательного начинает исходить своеобразное непреодолимое притяжение, оказывающее существенное воздействие на сознательное направление жизни. Преобладание бессознательного воздействия вкупе со связанными с ним растворением персоны и уменьшением направляющей силы сознания есть состояние нарушения психического равновесия, которое в случае аналитического лечения привносится искусственно с медицинской целью снять затруднение, сдерживающее дальнейшее развитие. Имеется, естественно, бесконечно много препятствий, которые могут быть преодолены с помощью доброго совета, толики моральной поддержки, внезапного прозрения или толики доброй воли со стороны пациента. Этим путем можно добиться и замечательных врачебных результатов. Но нередки и случаи, когда о бессознательном вообще ничего нельзя сказать. Есть, однако, затруднения, удовлетворительное решение которых невозможно предвидеть заранее. Если в таких случаях нарушение психического равновесия не наступило уже до начала лечения, то оно, несомненно, наступает в ходе лечения, и притом весьма часто без какого бы то ни было содействия врача. Нередко дело выглядит так, словно эти пациенты только и ждали какого-нибудь вызывающего доверия человека, чтобы получить возможность сдаться и сломаться. Такая потеря равновесия в принципе похожа на психическое нарушение, т.е. отличается от начальной стадии душевной болезни только тем, что в ходе развития ведет к большему здоровью, в то время как последняя - к большему разрушению. Это состояние паники, пассивности перед лицом мнимо безнадежного осложнения. По большей части имеют место отчаянные волевые усилия человека стать хозяином положения, затем следует крушение, в котором окончательно ломается руководившая до сих пор воля. Освобожденная в результате этого энергия исчезает из сознания и некоторым образом падает в бессознательное. Факт тот, что в такие моменты появляются первые признаки бессознательной деятельности. (Сошлюсь на пример душевнобольного юноши.) Очевидно, таким образом, что уходящая из сознания энергия оживляет бессознательное. Ближайшим следствием оказывается изменение всего строя ощущений. Легко можно себе представить, что в случае упомянутого юноши более сильный духом воспринял бы то видение звезд как целительное просветление, а человеческое страдание рассматривал бы с точки зрения вечности, в результате чего вновь вернулся бы контроль над собой.
На этом пути кажущееся непреодолимым препятствие было бы устранено. Я рассматриваю поэтому потерю равновесия как нечто целесообразное, ибо отказавшее сознание тогда замещается автоматической и инстинктивной деятельностью бессознательного, которая нацелена на производство нового равновесия и притом достигает этой цели - предполагая, что сознание в состоянии ассимилировать, т.е. понять и переработать, произведенные бессознательным содержания. Но если бессознательное просто берет верх над сознанием, то возникает психотическое состояние. Если бессознательное не сможет окончательно прорваться и не достигнет понимания, то возникнет конфликт, парализующий любой дальнейший прогресс.
Юнг К.-Г. Психология бессознательного. - М., 1994, с. 178-223.
|
Коль я уже взялся излагать собственную автобиографию, то эта глава, на мой взгляд, необходима, хотя читателям она может показаться чересчур теоретичной. Но эта "теория" принадлежит моей жизни и представляет собою форму моего существования, она мне необходима, как пища.
Христианство замечательно тем, что его догматика предполагает некоторое превращение божества, исторические метаморфозы "потустороннего". Так возникает новый сюжет о расколе на небесах, впервые упоминаемый в мифе о сотворении, и там является змееподобный противник Создателя, затем, чтобы ввести в искушение первого человека обещанием большего знания - познание добра и зла. В другом месте является падший ангел, в своем роде опрометчивое вторжение бессознательного в человеческий мир. Ангелы - странный народ: сами по себе они такие, какие есть и другими быть не могут: это существа без души, не имеющие в себе ничего, кроме того, что внушено Создателем. В такой ситуации падшим ангелом мог стать только "плохой" ангел. Здесь мы сталкиваемся с известным эффектом "инфляции", который наблюдаем сегодня в мании величия диктаторов: ангелы обратили людей в расу гигантов, что, по Еноху, угрожает вырождением человеческом роду.
Но третьей и заключительной стадией мифа явилось воплощение Бога в образе человека. Так осуществилось ветхозаветное пророчество о богоявлении. Уже в первые века христианства идея воплощения была усилена тезисом "Христос внутри нас". Таким образом, бессознательная целостность вторглась в психические сферы внутреннего опыта, дав человеку некое предчувствие целостной формы, что сыграло затем огромную роль, причем не только для человека, но и для Создателя: в глазах тех, кто избавился от тьмы, Он стал совокупностью добра. Этот миф пережил тысячелетие пока, наконец, в XI веке явились первые признаки последующей трансформации сознания.
С тех пор симптомы беспокойства и сомнения усиливались, и к концу второго тысячелетия образ всеобщей катастрофы встал перед нами со всей очевидностью. Он заключен в мании величия, своего рода заносчивости сознания: "Нет ничего выше человека и дел человеческих". Таким образом, трансцендентность христианского мифа была утрачена, а вместе с ней и христианское представление о целостности.
За светом следует тень, другая сторона Создателя. Эта тенденция достигла своей высшей точки в ХХ веке. Ныне христианский мир воистину стоит лицом к лицу со злом, с откровенной несправедливостью, тиранией, ложью, рабством и принуждением. В такой неприкрытой форме мы видим это в России. Но первый губительный пожар разгорелся в Германии. Это со всей неопровержимостью доказывает, насколько слабы позиции христианства в ХХ веке. Перед лицом этого зла непозволительно более скрываться за эвфемизмом в роде "первичности добра". Зло стало определяющим в этом мире. От него невозможно отделаться иносказаниями. Мы должны научиться избегать его, поскольку оно уже здесь, с нами. А удастся ли нам это, удастся ли нам избежать еще большего зла, сказать пока трудно.
В любом случае мы стоим перед необходимостью переориентировать свое сознание. Соприкоснувшись со злом, мы всякий раз рискуем уступить ему. Соответственно, мы должны приучить себя к мысли, что не следует уступать ничему, - даже добру. Пресловутое добро, которому мы уступаем, потеряло свой этический характер. В этом нет ничего дурного, но уступая, мы должны быть готовы ко всему, что за этим последует. Любая форма наркомании - болезнь, будь то алкоголизм, морфинизм или идеализм. Противоположности так часто вводят в соблазн!
Критерий этического действия не может более заключаться в том, что мы понимаем добро как некий категорический императив, а зло, как то, чего в любом случае можно избежать. Понимание реальности зла заставляет признать, что добро - всего лишь противоположный полюс оппозиции, а значит оно относительно: и добро, и зло, - части некоего парадоксального целого. Практически это означает, что добро и зло утрачивают свой абсолютный характер, и мы вынуждены признать, что и то, и другое, суть суждения.
Все человеческие суждения несовершенны, и это несовершенство заставляет нас всякий раз сомневаться в правильности наших утверждений, Мы легко можем ошибиться, и это, в конечно счете, становится проблемой этической, в той степени, в какой мы не уверены в своих моральных оценках, Однако мы всегда стоим перед этическим выбором. Относительность "добра" и "зла" не означает, что эти категории вовсе обесценены и перестали существовать. Этические суждения присутствуют всегда и влекут за собою характерные психологические последствия. Я неоднократно подчеркивал, что всякая несправедливость, которую мы совершили, или помыслили, обрушится местью на наши души, и это будет так, независимо от того, как станут относиться к нам окружающие. Смысл суждения может соответственным образом меняться в зависимости от условий места и времени. Но в основе этической оценки всегда лежит некий общепринятый и несомненный моральный кодекс, претендующий на знание абсолютных границ между добром и злом. Как скоро мы узнаем, насколько ненадежны наши основания, - и этическое решение становится субъективным творческим актом, увериться в котором можно лишь путем принятия Бога, т.е. спонтанным и бессознательным импульсом. Собственно, этика, - выбор между добром и злом, становится от этого не проще, но труднее. Ничто не может избавить нас от мук этического выбора. И тем не менее, может это прозвучит резко, но мы должны иметь возможность позволить себе в некоторых обстоятельствах уклониться от того, что известно как добро, и делать то, что считают злом, если таков наш этический выбор. Другими словами: мы не должны идти на поводу противоположностей. В таких случаях очень полезным оказывается известный в индийской философии принцип neti-neti, когда моральный кодекс неизбежно снимается и этический выбор предоставляется индивидууму. Сама по себе эта идея не нова, и в до-психологические времена ее называли "конфликтом долга", или "конфликтом чести".
Но, как правило, индивидуум совершенно неспособен осознать эту свою возможность выбора. Поэтому он постоянно с робостью оглядывается вокруг в поисках каких-то внешних законов и установлений, которых ему в его беспомощности хотелось бы держаться. Несмотря на вполне понятную человеческую слабость, большая часть вины за это лежит на системе образования, которая привыкла стричь всех под одну гребенку, игнорируя личность и ее индивидуальный опыт. Таким образом, идеализм превращается в своего рода догму, когда люди по должности исповедуют то, чего не знают, чего им не достичь, некие нормы, которые не исполняются и никогда не будут исполнены. И такое положение всех устраивает!
Итак, тот, перед кем стоит сегодня этот вопрос, нуждается прежде всего в самосознании, т.е. в сознании собственной целостности. Он должен безжалостно отдавать себе отчет в том, до какой степени способен он на добро, и каких можно ждать от него преступлений, и он не должен рассматривать первое как реальность, а второе - как иллюзию. И то, и другое - суть возможности, и он может быть тем или другим, - такова его натура - если он желает жить, не обманывая себя.
Но мы безнадежно далеки от подобного уровня самоосознания, хотя в большинстве своем обладаем и способностями, и возможностями. Однако, знать себя - необходимо, только так возможно приблизиться к основанию, ядру человеческой природы, к исходным инстинктам. Инстинкты присутствуют a priori и безусловно определяют наш сознательный выбор. Они составляют бессознательное и его содержание, о котором мы не можем иметь какого бы то ни было окончательного суждения. Мы можем лишь предполагать, но мы не в состоянии в полной мере осознать его сущность и определить его разумные границы. Свое знание природы мы совершенствуем благодаря науке, которая расширяет границы сознания, познание себя тоже нуждается в науке, т.е. в психологии. Невозможно построить телескоп или микроскоп, обладая лишь ловкостью рук и доброй волей, но не имея ни малейшего представления об оптике.
Сегодня нам нужна такая психология, которая непосредственно связана с нашей жизнью. Мы теряемся перед такими вещами, как большевизм, или национал-социализм, потому что мы ничего не знаем о человеке, или, в лучшем случае, знаем какую-то часть, и то - в искажении. Знай мы самих себя, этого бы не произошло. Теперь же, когда мы встретились со злом, мы даже не знаем, что оно такое, и что мы можем ему противопоставить. И даже, если бы мы знали это, все равно оставался бы вопрос: "Как это могло произойти?" С восхитительной наивностью какой-нибудь государственный деятель способен заявить, что не имеет "представления о зле". Все так: мы не имеем представления о зле, зато зло имеет представление о нас. Одни не хотят об этом знать, другие - себя с этим идентифицируют. Психологическая ситуация сегодня такова, что одни называют себя христианами и воображают, что стоит им захотеть, и они смогут растоптать это пресловутое зло, другие склонились перед ним и уже не знают добра. Зло сегодня обладает властью и силой; в то время, как одна половина человечества, пользуясь склонностью людей к умствованиям, фабрикует доктрины, другая страдает от отсутствия мифа. Христианские народы пришли к печальному итогу: христианство застыло и оказалось неспособным развивать свой миф на протяжении веков. Тех же, кто пытался выразить некие смутные опыты мифологических построений, отказались слушать: Гиацинто де Фьоре, Майстер Экхарт, Якоб Беме и многие другие в мнении большинства остались обскурантами. Единственным, кто пролил некий свет, стал Пий XII и его булла. Но люди даже не понимают, что я имею в виду, когда говорю об этом. Люди не в состоянии понять, что застывший миф умирает. Наш миф отныне нем и не дает ответов. Это не значит, что он содержит в себе некий изъян, виноваты в этом мы сами, не позволив ему развиваться, и подавляя все попытки, предпринимавшиеся в этом направлении. Первоначальная версия мифа содержит достаточно исходных возможностей для развития. Возьмите, к примеру, слова Христа: "Будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби". К чему нам змеиная мудрость? И как это должно сочетаться с голубиной кротостью? "Будьте как дети..." Кто-нибудь задумывался о том, каковы дети на самом деле? Какой моралью оправдывал Господь присвоение осла, который понадобился ему для триумфального въезда в Иерусалим? Или эту детскую раздражительность, с которою он затем вдруг проклял смоковницу? Какая мораль вытекает из притчи о неверном домоправителе и какой глубокий смысл заложен в апокрифическом изречении: "Человек, если ты знаешь, что ты делаешь - ты благословен, но если не знаешь, ты проклят, ибо ты нарушил закон". Что, в конце концов, означает признание апостола Павла: "Где нет закона, нет и преступления"? Я уже не говорю о сомнительных пророчествах Апокалипсиса, все равно никто им не верит.
Вопрос, поставленный в свое время гностиками: "Откуда явилось зло?", - остался без ответа, и осторожное предположение Оригена о возможном искуплении дьявола было названо ересью. Сегодня мы вновь оказались перед этим вопросом, и мы стоим с пустыми руками, смущенные и растерянные, не в состоянии уяснить себе, что никакой миф не придет к нам на помощь, хоть мы нуждаемся в нем, как никогда. Мы страшимся политической обстановки; пугающие, я бы сказал, дьявольские успехи науки вселяют в нас ужас и тяжелые предчувствия, однако мы не видим выхода, и очень немногие понимают, что единственное наше спасение - в давно забытой человеческой душе.
Продолжению мифа мог бы послужить тот эпизод в Писании, когда Святой Дух нисходит на апостолов, превращая их тем самым в детей Божьих, но не только их, - и других, - тех, кто от них и после них был наделен этим свойством - filiatio - Богосыновством, и таким образом разделил бы уверенность в том, что и они уже более не порождение земли, низшие животные, но дважды рожденные, - что происходят от Бога. Их видимая, физическая жизнь проходит на этой земле, но у невидимого "внутреннего человека" происхождение иное и иное будущее: в изначальных образах целостности и Вечном Отце, согласно христианскому мифу о спасении.
Поскольку Творец един, то и творение Его, и сын Его должны быть едины. Учение о Божественном единстве не допускает отступлений. И все же без ведома сознания это произошло: явились пределы света и пределы тьмы. И такой исход был предсказан задолго до явления Христа, - среди прочего мы можем найти это в книге Иова, или в дошедшей до нас с дохристианских времен, известной книге Еноха. Христианство же этот метафизический раскол углубляет: Сатана, который еще в Ветхом Завете состоит в ближайших приспешниках Яхве, теперь образует диаметральную и вечную противоположность Божьему миру. Устранить его невозможно. И ничего удивительного, что уже в начале XI века возникло учение о том, будто не Бог, а дьявол сотворил этот мир. Таково было вступление во вторую половину христианского эона, при том, что прежде уже явился миф о падших ангелах, которые дали человеку опасное знание наук и искусства. Что эти древние авторы сказали бы о Хиросиме?
В своих гениальных видениях Якоб Беме предсказал парадоксальную природу Богообраза, чем способствовал дальнейшему развитию мифа. Символ мандалы у Беме являет представление о расколе: внутренний круг разделен там на две половины, которые стоят друг против друга.
Согласно христианским догматам, Бог един в трех лицах, он в каждой частице разлитого в мире Духа Святого, потому каждый причастен единому Богу а, значит, причастен и filiatio - Богосыновству. Совокупность противоположностей, что содержит в себе Богообраз, таким образом, определен каждому человеку, и не в единстве, но в конфликте, причем темная сторона образа противостоит тому общепринятому представлению, что Бог есть "свет". Это, собственно, и происходит в наши дни, хотя едва ли осознается официальными учителями человечества, между тем они, видимо, обязаны понимать такие вещи. Мы отдаем себе отчет в том, что, в самом деле, достигли какого-то исторического рубежа, но воображаем, будто это связано с расщеплением атома или с космическими ракетами. И, как всегда, мы совершенно не замечаем того, что происходит в этот момент в человеческой душе.
Поскольку Богообраз с психологической точки зрения являет собою очевидное основание и духовное начало, глубинная дихотомия, его определяющая, сознается уже как политическая реальность: мы наблюдаем уже некую психическую компенсацию. Она принимает формы спонтанно возникающих округлых образов, которые представляют собою синтез противоположностей, заключенных в психэ. Я отношу сюда получившие широкое распространение с 1945 года слухи о "НЛО" - неопознанных летающих объектах. В основе их или видения, или реальные факты. Под НЛО имеют в виду некий летательный аппарат, прилетевший к нам или с другой планеты, или вообще - из четвертого измерения.
Более 20 лет назад (в 1918 году), занимаясь изучением коллективного бессознательного, я обнаружил наличие универсального символа подобного рода - символа мандалы. Чтобы утвердиться в этом, я более 10 лет продолжал собирать материалы, прежде чем в 1929 году впервые заявил о своем открытии. Мандала - это архетипический образ, существование которого мы прослеживаем на протяжении тысячелетий. Означает он целостность самости, или целостность "внутреннего человека", - если прибегнуть к мифологическому способу выражения - возникновение в человеке божественного начала. В противоположность рисункам Беме, современные символы стремятся к единству, т.е. представляют некую компенсацию распада, и, следовательно, его преодоление. Процесс этот происходит в коллективном бессознательном и проявляется повсюду. Слухи об НЛО - одно из свидетельств этого, один из симптомов всеобщего психического состояния.
Поскольку аналитическая терапия выводит на поверхность сознания т.н. "тень", следствием ее оказывается расщепление, обострение противоречий, которые, в свою очередь, стремятся к выравниванию и единству. И в этой ситуации символы играют роль посредников. Столкновение противоположностей, если принимать их всерьез, может поставить нашу психику на грань слома. Это логическое "Третьего не дано", лишний раз доказывает, что решения нет. Если же все в порядке, оно возникает само собою, - и только в этом случае оно убедительно; и только в этом случае оно принимается как "благодать". Поскольку решение проистекает из столкновения и борьбы противоположностей, оно являет, как правило, нераздельный сплав сознательных и бессознательных факторов, символ которого - сложенные одна с другой две половинки монеты. /Одно из значений символа "tessera hospitalitatis" (знак гостеприимства - лат.) - разрубленная монета, две половинки которой, по античному обычаю, поделены между друзьями, которым предстоит разлучиться. - Прим. авт./ Этот символ воплощает результат совместных усилий сознательного и бессознательного и создает подобие Богообраза в форме мандалы - наиболее простой из возможных - модели, дающей некоторое понятие о целостности. Этот образ подсказывает нам воображение, и представляет он столкновение противоположностей и их примирение. Столкновение, природа которого всегда индивидуальна, вскоре осознается как частный случай универсального конфликта. Наша психическая структура повторяет структуру вселенной и все, что происходит в космосе, повторяет себя в бесконечно малом и единственном пространстве человеческой души. Потому Богообраз - всегда некая проекция внутреннего ощущения какого-то великого противостояния. Этот опыт затем наглядно явлен в предметах, порождающих подобную ассоциацию. И эти предметы с тех пор сохраняют свое нуминозное значение или, скажем так, характерны большой долей нуминозности. В этом случае воображение совершенно свободно от всего конкретного и пытается уловить образ невидимого, чего-то, что стоит по ту сторону вещей. Я говорю здесь о простейших базисных формах мандалы, - о круге и простейшем умозрительном разделении круга: это квадрат и, разумеется, крест.
Такие опыты могут оказывать на человека как благотворное, так и разрушающее воздействие. Он не в состоянии их осмыслить, понять, управлять ими, как не в состоянии от них освободиться или уйти, и потому он ощущает себя в их власти. Догадываясь, что они не связаны с индивидуальным сознанием, человек дает им имена: мана, демон или Бог. Наука пользуемся термином "бессознательное", таким образом, признавая, что ничего не знает о нем; естественно, что она и не может ничего знать о субстанции психэ, поскольку именно психэ является единственным источником нашего знания о чем-либо. Следовательно, смысл того, что мы обозначаем словами "мана", "Бог" или "демон" не может быть ни опровергнут, ни доказан. Однако, мы убеждены, что ощущаем нечто объективное, и в то же время потустороннее, и это наше ощущение соответствует действительности.
Мы знаем, что нечто неведомое существует и происходит с нами, точно так же, как мы знаем, что не мы творим свои сны или внезапные счастливые мысли и озарения, но что это происходит с нами - помимо нас. Таким образом, все, что случается с нами, можно считать проистекающим от Бога, демона, или бессознательного. И если первые два термина обладают тем великим преимуществом, что заключают в себе некое эмоциональное качество нуминозности, последний - бессознательное - банален и потому более правдоподобен. Он как раз включает в себя ту эмпирическую сферу, - нашу будничную реальность, которую мы так хорошо знаем. "Бессознательное" - понятие слишком нейтральное и рациональное, оно ничего не говорит воображению. Оно введено в научный оборот и служит скорее для беспристрастных наблюдений, не претендуя на нечто метафизическое, оно много лучше, чем разного рода трансцендентные понятия, которые довольно спорны, уязвимы, и потому склонны пробуждать фанатизм.
Итак, я предпочитаю термин "бессознательное", хотя знаю, что могу с тем же успехом говорить "Бог" или "демон", если хочу выразить нечто мифологическое. Когда я прибегаю к такому мифологическому способу выражения, я помню, что "мана", "демон" и "Бог" - синонимы "бессознательного" и что мы знаем о них так же много и так же мало. Люди верят, что знают гораздо больше и, в определенном смысле, эта вера может быть полезнее и эффективнее наукообразной терминологии.
Огромное преимущество мифологических понятий в том, что они в гораздо большей степени объективируют конкретику, и соответственно, делают возможной персонификацию ее. Но эмоциональное качество делает их жизнеспособными и эффективными. Любовь и ненависть, страх и благоговение выходят на сцену, поднимая конфликт до уровня драмы. "Статисты" становятся "действующими лицами". Человек как бы получает вызов и вступает в борьбу со своими роковыми обстоятельствами. Только тогда он достигает целостности и только тогда может "родиться Бог", т.е. Он явится человеку в образе человека. В этом акте перевоплощения человек, т.е. его "я", внутреннее замещается "Богом", а "Бог" внешне уподобляется человеку в соответствии со словами Иисуса: "Видевший меня, видел Отца".
Именно здесь мы сталкиваемся с недостаточностью мифологической терминологии. Привычное христианское представление о Боге определяет Его как всемогущего, всезнающего и всеблагого Отца и Создателя. Когда этот Бог уподобляется человеку, Он уничижается до бесконечно малого, и непонятно даже, почему существо человеческое не разрушается при этом. Догматическое богословие, соответственно, наделяет Иисуса свойствами, возвышающими его над обычными людьми. Прежде всего, у него отсутствует клеймо первородного греха, и уже поэтому он, по меньшей мере, Богочеловек, или полубог. Христианский Богообраз не может быть воплощен в эмпирическом человеке без противоречий, ведь совершенно очевидно, что человек - на поверхности житейской - кажется мало приспособленным к тому, чтобы представлять Бога.
Миф должен в конечном счете прийти к монотеизму, отказавшись от деизма, официально отвергнутого, но и поныне хранящего верность некоему вечному темному антагонисту всемогущего Бога. Он должен включать в себя философский complexio oppositorum Кузанца и моральную неоднозначность Беме. Лишь так Богу удастся сохранить целостность и единство. Очевидно, что символы по природе своей могут соединять противоположности таким образом, что они более уже не противоречат друг другу, но, напротив, друг друга дополняют и придают жизни смысл, так что неоднозначность представлений о Боге-Природе и Боге-Творце уже не видится столь затруднительной. Более того, миф о неизбежном в очеловечивании Бога, составляющий суть христианского учения, теперь может быть истолкован как творческая борьба противоположностей в человеке, их синтез в Самости, индивидуальной целостности. Неизбежная противоречивость образа Бога-Творца снимается в единстве самости как соединение противоположностей алхимиков или как мистическое соединение. В сознании личности реальна уже не прежняя оппозиция "Бог и человек", - она преодолена, но противоречия в самом Богообразе. И это станет смыслом "Богослужения" - свет, возникающий из тьмы, Творец, осознающий свое творение, и человек, осознающий самого себя.
Это та цель или одна из тех целей, что с умыслом назначена человеку творением, собственно, заключающая в себе этот умысел. Это и есть тот все объясняющий миф, который десятилетиями я создавал для себя. Это цель, которую я могу познать, она кажется мне достойной, и я нахожу ее удовлетворительной.
Своим рефлектирующим сознанием человек возвышен над животным миром, и это доказывает, что природа в высшей степени поощряет именно развитие сознания. Благодаря своему сознанию человек получил власть над природой, и познавая бытие мира, он утверждает Творца. Мир - это некий феномен, которого не существует без сознательной рефлексии. Если бы Творец сознавал Самого Себя, к чему Ему сознательное творение; к тому же маловероятно, чтобы чрезвычайно сложные и обходные пути созидания, требующие миллионов лет на развитие бесконечного числа видов и тварей, явились продуктом целенаправленного усилия. Естественная история говорит нам о развитии случайном и неслучайном, направленном на уничтожение себя и других в течение сотен миллионов лет. Буквально то же самое представляет нам биологическая и политическая история человечества. Но история духа - это нечто совершенно иное. Здесь присутствует чудо мыслящего сознания - вторая космогония. Значение его столь велико, что невозможно не предположить где-то среди чудовищного и, очевидно бессмысленного биологического механизма, какой-то элемент осмысленности, и, в конечном счете, путь к его проявлению был обнаружен на уровне теплокровных, - обнаружен как будто случайно, - непреднамеренный и непредвиденный, но все же в каком-то "смутном порыве", в предчувствии и предощущении, - осмысленный.
Я не воображаю, будто мои размышления о сущности человека и его мифа являются чем-то последним и окончательным, но мне кажется, что это именно то, что может быть сказано в конце нашей эры - эры Рыб, а возможно, и в предвидении близящейся эры Водолея, что имеет человеческий облик. Водолей, следующий за двумя расположенными друг против друга Рыбами, - некое соединение противоположностей, и, кажется, представляет личность - Самость. Он в своем роде государь, содержимое своего кувшина он отправляет в рот созвездию Рыб, играющих здесь роль дочернюю, бессознательную. По окончании этой, более чем двухтысячелетней эры, последует будущая, обозначенная символом Козерога, чудище, соединяющее в себе черты Козы и Рыбы, горы и моря, антиномия, созданная из элементов двух животных. Это странное существо легко принять за прообраз Бога-Творца, что противостоит "человеку" - антропосу. Но здесь я умолкаю: у меня нет соответствующего эмпирического материала, т.е. известных мне образов из бессознательного других людей или исторических документов. Если этого нет, то всякого рода умозрительные спекуляции бессмысленны. Они имеют смысл, лишь когда мы располагаем объективными данными, подобными тем, что мы имеем в случае с Водолеем.
Мы не знаем, как далеко может заходить процесс самосознания и куда он приведет человека. Это новый элемент в истории творения, ему нет аналогов, и мы не можем знать его свойств: возможно ли, что вид homo sapiens разделит судьбу других видов, некогда процветавших на земле, а теперь вымерших? Биология не в состоянии опровергнуть такое предположение.
Потребность в мифологии удовлетворяется постольку, поскольку мы формируем в себе некое мировидение, достаточное для того, чтобы объяснить смысл человеческого существования во вселенной, мировидение, как раз и проистекающее из взаимодействия сознания и бессознательного. Бессмысленность несовместима с полнотой жизни и, следовательно, означает болезнь. Смысл многое, если не все, делает терпимым. Никакая наука не сможет заменить миф, и никакая наука мифа не создаст. Поэтому и "Бог" не миф, но миф изъясняет Бога в человеке. Не мы измыслили миф, но он обращает к нам "Слово Божье". "Слово Божье" достигает нас, мы же не в состоянии понять, что в нем - от самого Бога. В нем нет ничего, что было бы нам неизвестно, в нем нет ничего сверхъестественного, кроме того обстоятельства внезапности, с которой оно приходит к нам и налагает на нас определенные обязательства. Оно - не в нашей воле. Назвав это вдохновением, мы тоже мало что объясним. Мы знаем, что эта "странная мысль" - не результат нашего умствования, но явилась извне, "с другой стороны". И если нам случалось видеть вещий сон, разве можно приписать его своему разумению? Мы ведь часто даже не знаем, что есть этот сон - предвидение или некое отдаленное знание.
Это Слово происходит с нами неожиданно; мы претерпеваем его, поскольку мы пребываем в глубокой неопределенности: ведь если Бог - некое соединение противоположностей, возможно все, что угодно, - в полном смысле слова, - равно возможны истина и ложь, добро и зло. Миф двусмыслен, или может быть двусмысленным, как сон или Дельфийский оракул. Мы не можем и не должны отвергать доводы рассудка, мы все же должны надеяться, что инстинкт придет к нам на помощь, и тогда Бог станет на нашу сторону - против Бога, как в свое время думал Иов. Все то, в чем выражена "иная воля" исходит от человека - его мысли, его слова, его представления и даже - его ограниченность. Он, в общем-то, и склонен приписывать все себе, когда начинает думать в грубых психологических категориях, и он приходит к мысли, что все исходит от его намерений и от "него самого". С детской наивностью он заключает, что знает все, что в его силах, и, вообще, "знает себя". И все же он не догадывается, что слабость его сознания и, соответственно, страх перед бессознательным делают его совершенно не способным отделить то, что он выдумал сам, от того, что явилось ему спонтанно, из других источников. Он не может относиться к себе объективно, он еще не может рассматривать себя как некое явление, себя перед ним обнаруживающее, и с которым, хорошо ли, плохо ли, ему приходится себя идентифицировать. Первоначально все, что с ним происходит, - происходит помимо его воли, и лишь ценой огромных усилий ему удается завоевать и удержать за собою область относительной свободы.
Тогда и только тогда, когда он утвердился в этом своем завоевании, он способен понять, до какой степени он непроизволен и зависим от того, что заложено в нем изначально, и что он не властен в себе изменить. При том, что эти его изначальные основания ни в коем случае не остаются в прошлом; они продолжают жить с ним, будучи частью его бытия, и его сознание сформировано ими в той же степени, что и физическим миром, его окружающим.
Все это, с чем человеку приходится сталкиваться вне себя, и что он находит в себе, он сводит воедино в идее Божественного, описывая претворение ее с помощью мифа и объясняя себе затем этот миф как "Слово Божье", т.е. как внушение и откровение с "той стороны".
Нет лучшего средства защитить свое хрупкое и столь мнимое ощущение индивидуальности, нежели обладание некой тайной, которую желательно или необходимо сохранить. Уже на самых ранних стадиях социальной истории мы обнаруживаем страсть к тайным организациям. Там, где нет оснований хранить всамделишные тайны, изыскиваются "таинства", к которым затем допускаются лишь избранные и "посвященные". Так было с розенкрейцерами, так было и во множестве других случаев. Среди такого рода псевдотайн встречаются - по иронии судьбы - настоящие тайны, о которых посвященные вовсе не догадываются. Так происходит, например, в тех обществах, которые изначально заимствовали свои тайны их алхимической традиции.
Потребность в таинственности на примитивном уровне совершенно необходима, поскольку причастность к тайне - своего рода цемент общественных отношений. На социальном уровне тайны с успехом компенсируют недостаточность отдельной личности, которая, всегда отъединяя себя от других, тем не менее постоянно возвращается к исходной бессознательной идентичности с другими. Таким образом, исполнение человеком своего предназначения, осознание своей уникальности, - результат долгой, почти безнадежной воспитательной работы. Поскольку даже те немногие, кого опыт инициации - причастность к тайне - в каком-то смысле выделяет, в конечном счете стремятся подчиниться законам групповой идентичности, хотя в этом случае уже вступает в силу механизм социальной дифференциации. Тайное общество - некая промежуточная ступень на пути к индивидуации: мы полагаем, что дифференциация - механизм коллективный, т.о. мы еще не осознали, что выделить себя из массы окружающих и самостоятельно встать на ноги - задача индивидуальная, единственная в своем роде. Любого порядка коллективная тождественность, как то: членство в организациях, приверженность к "измам" и пр., уводит нас с этого пути. Это костыль для хромого, щит для трусливого, постель для ленивого, детские ясли для безответственного; и все же, в равной степени это убежище для несчастного и слабого; тихая бухта для потерпевшего крушение; лоно семьи для сирот; земля обетованная для разочарованных странников и усталых пилигримов; пастух и надежная ограда для заблудших овец; мать, дающая жизнь и пищу. Поэтому неверно было бы рассматривать эту промежуточную ступень как западню; напротив, в течение долгого времени она означала единственно возможную форму существования личности, между тем сейчас, как никогда прежде, нам угрожает именно обезличение. Коллективная тождественность столь могущественна в наши дни, что многие вправе считать ее своей конечной целью; поэтому все попытки напомнить человеку о его самоопределении, самосовершенствовании и самостоятельности кажутся дерзкими, ничем не оправданными и просто бессмысленными.
И все же может случиться так, что по некоторым причинам человек почувствует необходимость самостоятельно вступить на дорогу, уводящую его от привычных форм и образов, оград и покровов, самый дух и образ этой жизни перестанет удовлетворять его. И тогда он отправится в путь один и сам станет своим обществом. Он сам будет являть для себя некое множество - множество мнений и тенденций, и необязательно все они будут расположены в одной плоскости. Он действительно будет не в ладах с самим собой и столкнется с огромными трудностями, пытаясь эту свою множественность примирить с некой общей необходимостью. Даже если внешне он защищен промежуточными социальными формами, против своей внутренней множественности у него защиты нет, и этот внутренний разлад может заставить его сдаться, свернуть с пути, уподобиться окружающим.
Как и члены тайных обществ, уклонившиеся от недифференцированной коллективности, личность на своем одиноком пути нуждается в какой-нибудь тайне, которую по разным причинам ей нельзя или она не может раскрыть. Такая тайна поддерживает ее в обособленности собственных замыслов. Многие оказываются не в состоянии вынести эту обособленность. Как правило, это невротики, которые поневоле играют в прятки - с другими и сами с собой, и не способны принять всерьез что бы то ни было. В конце концов они жертвуют этой своей обособленностью в пользу некой общей уравнительности, что безусловно приветствуется всеми мнениями, чаяниями и устремлениями их круга. В этом случае здравомыслие не в состоянии противиться. И лишь тайна, разгласить которую невозможно: страшно, или нельзя выразить словами (это может казаться "безумной" идеей), - но она одна способна воспрепятствовать неизбежному и остановить деградацию.
Во многих случаях потребность в такой тайне становится столь сильна, что мы вдруг оказываемся вовлеченными в идеи и действия, в которых уже сами не отдаем себе отчета. Здесь нет какого-то каприза или гордыни, скорее мы имеем дело с неизъяснимой суровой необходимостью, которая преследует человека с роковой неизбежностью и, вероятно, впервые в жизни ставит его перед фактом существования чего-то инородного и более могущественного, чем он сам и его "домашний мир", в котором он мнил себя хозяином.
Наглядный пример тому - история Иакова, который вступил в борьбу с ангелом и уступил, однако сумел предотвратить убийство. Ветхозаветный Иаков имеет то преимущество, что его истории верят безусловно. Современный Иаков, вздумай он рассказать подобную историю, будет встречен многозначительными улыбками. Он сочтет за лучшее вовсе не говорить о подобных вещах, особенно, если имеет собственный взгляд на природу этого посланца Яхве. К тому же, nolens-volens он станет обладателем тайны, которую обсуждать не принято, и тем самым окажется каким-то образом "выделенным". Безусловно, духовная изоляция будет преследовать его до тех пор, пока он не начнет лицемерить и притворятся. Однако всякий, кто пытается усидеть на двух стульях, кто желает следовать собственной дорогой, и в то же время соответствовать неким коллективным установлениям, приобретет лишь нервное расстройство. Этот современный "Иаков" не в состоянии признать той очевидной вещи, что из них двоих ангел был по крайней мере сильнее, поскольку нет никаких свидетельств, что и ангел - удалился прихрамывая.
Итак, человек, ведомый своим демоном - своим двуединством, выходит за пределы этой промежуточной ступени и вступает в совершенную неизвестность, где нет проторенных путей и надежной защиты, где нет заповедей, которые приходят на помощь в трудную минуту, - в случаях беспощадных и разрушительных для человека конфликтов с долгом. По большей части такие вылазки в "необитаемую землю" длятся недолго, и лишь до тех пор, пока подобных конфликтов не происходит, при малейшем их приближении они мягко сходят на нет. Я не могу осудить того, кто отступает. Но тому, кто видит заслугу в такой своей слабости и малодушии, я не нахожу оправдания. Поскольку мое презрение не принесет ему большого вреда, я считаю, что могу его высказать.
Тот же, кто оказавшись в подобной ситуации, на свой страх и риск в одиночку ищет решение и берет на себя всю ответственность за него и перед лицом Судьи отмаливает его денно и нощно, тот обрекает себя на абсолютную изоляцию. И когда он сам - свой упрямый защитник и беспощадный обвинитель, никакой суд, ни мирской, ни духовный, не способны вернуть ему спокойный сон, в его жизни появляется настоящая тайна, тайна, которую он не разделит ни с кем. Когда б он не был сыт по горло всеми этими решениями, он, должно быть, не оказался бы в подобной ситуации. Очевидно, для того, чтобы угодить в нее, необходимо повышенное чувство ответственности. Именно оно не позволяет перелагать этот груз на чужие плечи и принимать чужое - коллективное - решение. И суд тогда происходит не "на миру", но в мире внутреннем, и приговор выносится за закрытыми дверями.
Эта перемена наделяет личность каким-то доселе незнакомым смыслом. Она уже более не являет собою известное и социально определяемое Эго, но внутренне противоречивое суждение о том, чего же она собственно стоит - для других и для себя самой. Ничто так не стимулирует самосознание, как эти внутренние конфликты. Здесь обвинение предъявляет неоспоримые факты и защита вынуждена отыскивать неожиданные и непредвиденные аргументы. И при этом, с одной стороны, мир внутренний берет на себя значительную часть бремени мира внешнего, тем самым мир внешний теряет часть своей тяжести. С другой стороны, мир внутренний обретает больший вес, поднявшись до уровня некоего этического трибунала. Но прежде всего, некогда столь четко определенное "Эго" перестает отныне быть только прокурором, оно теперь вынуждено защищаться. Оно становится двусмысленным и расплывчатым, оно оказывается меж молотом и наковальней, и эта внутренняя противоречивость привносит с собою некую сверхупорядоченность.
Далеко не всякий классический конфликт, вероятно, даже никакой, не может быть "разрешен" в самом деле, при том, что спорить о нем можно до судного дня. Однажды решение вдруг явится - это будет что-то вроде короткого замыкания. Практическая жизнь не может существовать в бесконечно длящемся противоречии. Оппозиции и порождаемые ими противоречия не исчезают даже тогда, когда становятся импульсом к действию. Они постоянно угрожают единству личности, вновь и вновь опутывая жизнь сетями противоречий.
Ввиду подобных обстоятельств благоразумнее всего, наверное, было бы - не пускаться во все тяжкие, не покидать надежное укрытие и теплый кокон, тем самым защитив себя от внутренних потрясений. Те, кого ничто не вынуждает покинуть отцовский кров, могут чувствовать себя в полной безопасности. И все же те немногие, кто оказался выброшен на тот одинокий - окольный - путь, очень скоро познают все недостатки и все прелести человеческой природы.
Любой вид энергии проистекает из разности потенциалов, и обязательной предпосылкой жизнеспособности психической структуры является ее внутренняя полярность, что было известно еще Гераклиту. Как теоретически, так и практически, она присуща всему живому. И противостоит этой властной силе лишь хрупкое единство Эго, которое тысячелетиями удерживается, бесконечно защищая и ограждая себя от внешних и внутренних противоборств. То, что оно в принципе стало возможным, связано, видимо, с извечным стремлением противоположностей достичь равновесия. То же наблюдаем в энергетических процессах, возникающих при столкновении тепла и холода, высокого и низкого давления и т.д. Энергия, что лежит в основании сознательной психической деятельности, - ей предшествует, и потому, очевидно, является бессознательной. По мере того, как она становится осознанной, она проецируется на некие образы, будь то мана, боги, демоны и пр., чья нуминозность представляется источником жизненной силы, и это в самом деле так до тех пор, пока эти формы нами не признаются за таковые. Но постепенно их очертания размываются, теряют силу, и тогда Эго, т.е. эмпирическая личность, в буквальном смысле вступает во владение этим источником энергии: с одной стороны, она стремится использовать эту энергию, и ей это даже удается, или, по крайней мере, так ей кажется, с другой же, - она сама в ее власти.
Такая гротесковая ситуация возникает в том случае, когда мы принимаем во внимание лишь сознание и рассматриваем его как единственную форму психического бытия. В этой ситуации нам не избежать т.н. инфляции, т.е. обратной проекции. Если же мы учитываем существование некой бессознательной психэ, содержимое такой проекции может быть воспринято на уровне предваряющих сознание врожденных инстинктов. Тогда они сохраняют свою объективность и автономность, и инфляции не происходит. Архетипы, которые, предваряя сознание, определяют его, реально проявляются там, где они существенны, т.е. как априорные структурные формы, на инстинктивном уровне. Ни в коем случае они не должны пониматься как вещь в себе, но лишь как форма вещи, каковая может быть воспринята. Разумеется, не одни лишь архетипы определяют собою специфическую природу восприятия. Они составляют коллективный его компонент. Но как нечто присуще инстинкту, они разделяют его динамическую природу; а следовательно, располагают особой энергией, которая вызывает или подчиняет себе определенные импульсы, или модели поведения; т.е. при некоторых обстоятельствах они обладают властью (нуминозум!). Таким образом, понятие о них как о своего рода двусмысленности вполне соответствует их природе.
Тот, кто способен поверить, что подобные формулировки могут что-либо изменить в природе вещей, слишком верит в силу слов. Реальные вещи не изменяются от того, что мы даем им те или иные имена. Если это и имеет какое-то значение, то только для нас самих. Если некто воспринимает "Бога" как "абсолютное Ничто", это никак не отменяет существования высшего организующего принципа. Мы располагаем собой в той же степени, что и прежде; изменение имен не в состоянии что-либо отменить в действительности. Но оно способствует формированию у нас некой отрицательной установки; напротив, наименование чего-либо неизвестного доселе обладает безусловно положительной интенцией. Таким образом, говоря о "Боге" как "архетипе", мы ничего не говорим о Его реальной природе, но допускаем, что "Бог" - нечто в нашей психической структуре, что было прежде сознания, и следовательно, Он никоим образом не может считаться изобретением нашего сознания. Тем самым мы не уменьшаем вероятности Его существования, но приближаемся к возможности Его познать. Последнее обстоятельство крайне важно, поскольку если вещь не постигается опытом, ее легко можно счесть несуществующей. Такая возможность столь заманчива, что так называемые верующие в моей попытке воссоздать первозданную бессознательную психическую структуру не усматривают ничего, кроме атеизма, или, по крайней мере, гностицизма, и никогда - психическую реальность: бессознательное. Если бессознательное в принципе существует, оно должно включать в себя предшествующие эволюционные ступени нашей сознательной психэ. В конце концов, представление о том, что человек во всем своем блеске был создан на шестой день Творения - сразу, без каких-либо предварительных стадий, слишком примитивно и архаично, чтобы удовлетворять нас сегодня. Но во всем, что касается психэ, мы упорно держимся за него: нам удобно думать, что она не имеет предпосылок, что это чистая доска, что она всякий раз вновь возникает при рождении и является лишь тем, чем сама себя представляет.
И филогенетически, и онтогенетически сознание вторично. Мы должны, наконец, принять эту очевидность. Так же, как тело имеет свою анатомическую, миллионами лет складывавшуюся, предысторию, так и психическая система, как всякая часть человеческого организма, представляет собою результат такой эволюции и повсюду обнаруживает следы более ранних стадий своего развития. Так же, как сознание начинало свою эволюцию с бессознательного животного состояния, так проходит затем этот процесс дифференциации каждый ребенок. Психическая структура ребенка в своем предсознательном состоянии - все, что угодно, только не tabula rasa; она уже оснащена осознаваемыми индивидуальными про-формами и всеми специфическими человеческими инстинктами, а, кроме того, она обнаруживает априорные основания высших функций.
На этих сложных основаниях Эго возникает и в течение всей жизни на них опирается. Если же и они перестают функционировать, следует холостой ход, а затем смерть. Их реальность слишком многое определяет в нашей жизни. В сравнении с ними даже внешний мир вторичен, - в чем его смысл, когда отсутствует эндогенный инстинкт, ведающий восприятием? В конце концов, никакая сознательная воля не может вытеснить инстинкт самосохранения. Этот инстинкт возникает в нас как некая принудительная сила или воля, или приказ, и если - как это в большей или меньшей степени делалось с незапамятных времен - мы присваиваем ему имя какого-то демона, мы, по крайней мере, верно отражаем психологическую ситуацию. И если, используя понятие архетипа, мы пытаемся чуть точнее определить тот момент, когда этот демон завладел нами, мы ничего не отменяем, мы лишь становимся ближе к источнику жизненной энергии.
И это совершенно естественно, что я как психиатр (что значит - врачеватель душ) пришел к подобной мысли, ведь в первую очередь меня интересует, каким образом я смогу помочь своим пациентам вернуться к исходным здоровым основаниям. Я уже понял, что для этого необходимо множество самых разных знаний. В конце концов, и медицина пришла к тому же. Ее прогресс обусловлен не трюками и чудесами исцеления, не упрощением метода, наоборот, она достигла невиданной доселе сложности, и не в последнюю очередь за счет знаний, заимствованных из других областей. Таким образом, я не собираюсь доказывать что бы то ни было в отношении других дисциплин, я просто пытаюсь использовать их опыт в своей собственной области. Разумеется, я должен пояснить, в чем состоит такого рода обращение и каковы его последствия. Безусловно, в такой ситуации, на стыке различных дисциплин, когда знания одной науки применяются в практике другой, мы открываем для себя множество неожиданных вещей. Что, если бы рентгеновское излучение оставалось лишь в сфере деятельности физиков и не использовалось бы в медицине? К тому же, если врачей занимают возможные опасные последствия радиационной терапии, то для физиков, которые используют радиацию совсем по-другому и в других целях, это вполне может не представлять обязательного интереса. Не сочтем же мы, в самом деле, что врач вторгается в чужие владения, обнаруживая губительные или целебные свойства проникающего излучения.
Когда я как психотерапевт обращаюсь к сведениям исторического и теологического характера, я представляют их совершенно в ином свете, и мои цели, и мои выводы - иного порядка.
Итак, тот факт, что полярность лежит в основе психической энергии, означает, что проблема противоположности как таковая - в самом широком смысле, со всеми сопутствующими ей религиозными и философскими аспектами, становится темой психологического порядка. Вопросы религии и философии теряют самостоятельный характер, собственно теологический, или собственно философский, - и это неизбежно, поскольку они становятся предметом психологии, т.е. рассматриваются уже не с точки зрения религиозной или философской истины, но проверяются на ценность и значимость для психологии. При том, что они притязают на собственное независимое существование эмпирически, а значит, и в научном смысле, они прежде всего психические феномены. Это представляется бесспорным. То, что они нуждаются в некоторых основаниях, вовсе не противоречит психологическому подходу, который, в свою очередь, не считает подобные притязания совершенно несправедливыми, но, напротив, принимает их во внимание. Психология не может квалифицировать суждения как "исключительно религиозные" или "исключительно философские", хотя слишком часто, особенно от теологов, приходится слышать о чем-то "исключительно психологическом".
Все свидетельства, которые только можно вообразить, подсказаны нам психэ. Она предстает как некий динамический процесс, в основании которого полярность, напряжение между двумя полюсами: "Не следует умножать число универсалий"! И поскольку энергетическая теория в качестве универсальной принята в естественных науках, мы должны ограничиться ею и в психологии. Ничего другого, что подсказывало бы нам иное объяснение, нет; более того, полярная природа психики и ее содержание находит себе подтверждение и в психологическом опыте.
Если энергетическая концепция психэ верна, то все предположения, которые ей противоречат, как то, например, представление о некой метафизической реальности, - должны казаться парадоксальными, если они хоть в какой-то степени претендуют на законность.
Психэ не может выйти из себя так же, как не может постулировать какие бы то ни было абсолютные истины, поскольку собственная ее полярность предполагает их относительность. Когда психэ провозглашает абсолютную истину, например, "Абсолют есть движение" или "Абсолют есть нечто одно", она неизбежно впадает в одно из своих противоречий. Ведь с равным успехом мы могли бы утверждать: "Абсолют - это покой" или "Абсолют суть все". Как только психэ принимает какую-нибудь одну сторону, она разрушается и теряет способность к познанию. Вследствие невозможности рефлексии она становится некой последовательностью состояний, каждое из которых приписывает себе собственное основание, поскольку других не учитывает (или еще не учитывает).
Все вышесказанное, разумеется, не отменяет оценочной шкалы, но лишь подтверждает ту очевидную вещь, что границы зыбки, что "все течет", наконец. За тезисом следует антитезис, и синтез возникает как нечто третье, ранее непредусматривавшееся. Здесь психэ лишний раз доказывает свою полярную природу и ни в чем реально не "выходит из себя".
В этой своей попытке определить границы психэ я ни в коем случае не пытаюсь ограничить все одной лишь психэ. Но когда речь заходит о восприятии или о познании, мы не можем выйти за пределы психэ. Наука безусловно принимает существование некоего непсихического, трансцендентного объекта. Но наука знает также, насколько трудно постичь реальную природу этого объекта, особенно если соответствующие органы чувств для этого недостаточны или отсутствуют, а необходимый тип мышления не выработан, или еще только должен быть выработан. В случаях, когда ни наши органы чувств, ни соответствующие искусственные вспомогательные инструменты не могут ручаться за наличие реального объекта, возникает та чудовищная трудность, суть которой в искушении объявить реальный объект несуществующим вовсе. Столь поспешные выводы меня никогда не устраивали, поскольку я не думаю, что мы в принципе способны постигнуть все формы бытия. Поэтому я осмеливаюсь утверждать, что феномен архетипических структур, каковые представляют собой психические явления (и только) - опирается на психоидную основу, т.е. на - лишь отчасти - психическую, но вероятно, совсем иную форму бытия. За недостатком эмпирических данных я не обладаю ни знанием, ни пониманием этих форм, называемых обычно "духовными". С наукой это никоим образом не соотносится, но я в это верю. И здесь я вынужден признать свое невежество. Но поскольку архетипы доказали себя в деле, для меня они действительны даже тогда, когда я не знаю их реальной природы. Разумеется, это относится не только к архетипам, но к природе психэ в целом. Что бы она сама о себе ни утверждала, она никогда не выйдет за свои пределы. Постижение, собственно, - факт психический, и в этом смысле мы безнадежно ограничены исключительно психическим миром. Тем не менее, у нас есть все основания предполагать, что за этой завесой существует некий непознанный, но действительный объект, по крайней мере, в случаях с психическими явлениями, где мы не можем ничего утверждать. Утверждения о возможности или невозможности имеют ценность лишь в специальных областях, вне их это лишь произвольные допущения.
И хотя брать некие положения с потолка, т.е. без достаточных на то оснований, не принято, тем не менее, существует ряд утверждений, которые очевидно все же должны быть сделаны без объективных причин. Это касается, например, оснований психодинамики, обыкновенно выражаемых субъективно и рассматриваемых в каждом случае отдельно. Ошибка же коренится в невозможности различить, в самом ли деле утверждение исходит от конкретного субъекта и обусловлено исключительно личными мотивами, или же оно носит общий характер и возникает как некий совокупный динамический шаблон. В последнем случае его должно рассматривать не как нечто субъективное, а как нечто психологически объективное, поскольку огромное количество индивидуумов по своему внутреннему побуждению пришли к такому же заключению или осознали необходимость определенного мировоззрения. Поскольку архетип - ни в коем случае не пассивная форма, но реальная сила, род энергии, его можно рассматривать как действующую причину подобных утверждений и считать субъектом таковых. Другими словами, эти утверждения исходят не от конкретного человека, но от архетипа. Если же им пытаются препятствовать, или не принимают их во внимание, то,как учит нас житейский опыт, и как подтверждает медицинская практика, это приводит к существенному психическому ущербу. В индивидуальных случаях мы имеем дело с невротическими симптомами, у людей же, не склонных к неврозам, возникают коллективные мании.
В основе архетипических утверждений лежат инстинктивные предпосылки, не имеющие никакого отношения к разуму; их невозможно ни доказать, ни опровергнуть при помощи здравого смысла. Они всегда составляли некую часть миропорядка - "коллективные представления", по определению Леви-Брюля. Конечно, Эго и воля его играют огромную роль. Но то, чего хочет Эго, непостижимым образом перечеркивает автономность и нуминозность архетипических процессов. Их практическая бытийственность - в сфере религии, - в той степени, в какой религию в принципе можно рассматривать с точки зрения психологии.
В этом смысле, на мой взгляд, очевидно, что помимо пространства рефлексии существует другая, столь же, если не более широкая, область, из которой рацио вряд ли способно что-либо извлечь. Это пространство Эроса. Античный Эрос - в полном смысле слова Бог. Его божественная природа превышала границы человеческого разумения, и потому его невозможно ни понять, ни представить. Я мог бы, как это пытались сделать многие до меня, рискнуть и приблизиться к этому демону, чья власть бесконечна - от горных вершин до темных пучин ада; но тщетно я стал бы искать язык, который в состоянии был бы адекватно выразить неисчислимые странности любви. Эрос есть космогония, он - Творец сознания. Иногда мне кажется, что условие апостола Павла "если... любви не имею" - первое условие познания и собственно сакральности. В любом случае его должно принять как одно из толкований тезиса "Бог есть любовь", утверждающего Божество как complexio oppositorum.
В моей медицинской практике, равно как и в личной жизни, я часто сталкивался с загадкой любви и никогда не мог ее разрешить. Подобно Иову, руку свою полагаю на уста мои. Здесь заключено самое великое и самое малое, самое далекое и самое близкое, самое высокое и самое низменное. И одно не существует без другого. Мы не в состоянии выразить этот парадокс. Что бы мы не сказали, мы никогда не скажем всего. А говорить о частностях - значит сказать слишком много или слишком мало, поскольку смысл имеет лишь целое. Любовь "все покрывает, всему верит,... все переносит". Здесь все сказано. Воистину, мы суть жертвы или средство великой космической "любви". Я беру это слово в кавычки затем, что имею в виду не страсти, предпочтение, желание или благосклонность и прочие подобные вещи, но то, что выше индивидуального, некую целостность, единую и неделимую. Сам будучи частью, человек не в состоянии постигнуть целое. И он собою не располагает. Он может смириться, он может бунтовать, но он всякий раз оказывается в плену этой силы. Он от нее зависит и он на нее опирается. Любовь - это его свет и его тьма, конца которой нет. "Любовь никогда не перестает" - говорит ли он "языками ангельскими" или с научной дотошностью изучает жизнь - от простейшей клетки до основания ее. Человек может попытаться назвать любовь, перебрав все имена, которые знает, и все же это станет бесконечным самообманом. И если у него есть хоть капля мудрости, он должен смириться, обозначив "неизвестное через более неизвестное", - т.е. назвав ее именем Бога. Тем самым он осознает свое смирение и свое несовершенство, свою зависимость, но в то же время и свою свободу выбирать между истиной и ложью.
Юнг К.-Г. Воспоминания, сновидения, размышления. - Киев, 1994, с. 322-349.
www.e-puzzle.ru
http://www.e-puzzle.ru