Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
210
Дженнифер Ли Кэррелл: «Шифр Шекспира»
Сканирование - Luchik
«Шифр Шекспира»:
АСТ; Москва; 2008; ISBN ISBN 978-5-17-054926-9, 978-5-403-00112-0;
Перевод: Н. Парфенова
Серийный убийца – поклонник классического театра.
Он не просто отнимает жизнь у своих жертв, но и стилизует каждое преступление под пьесы Уильяма Шекспира.
Яд влит в ухо профессору-литературоведу.
Заколот престарелый библиотекарь.
Повешена сотрудница музея.
«Гамлет». «Король Лир». «Юлий Цезарь».
Какая трагедия «вдохновит» преступника в следующий раз?
Кто станет новым «героем» кровавой драмы, которую он разыгрывает?
Чтобы поймать убийцу, детектив Бен Перл решает сделать неожиданный ход – привлечь к расследованию театрального режиссера Кэт Стэнли, знаменитую постановками шекспировских пьес…
Уж не знаю, как вас назвать, славные мои товарищи.2
Людей переживают их грехи, Заслуги часто мы хороним с ними…3
29 июня 1613 года
С противоположного берега реки казалось, будто в лондонском небе заходят два солнца. Первое садилось на западе, распуская по темной воде орденские ленты-дорожки розового, золотого и персикового тонов. Впрочем, разномастную флотилию барж, шлюпок и яликов привлекло второе: жуткий оранжевый шар, который словно не долетел до горизонта и рухнул на южный берег, где застрял среди трактиров и борделей Саутуорка, ощетинившись огненными лезвиями.
Конечно, никакого второго солнца не было – этот образ придумали самозваные поэты, а зеваки на соседних лодках подхватили. Случилось иное. Знаменитейший из знаменитых лондонских театров – «деревянное кольцо», «трон лондонских грез», великий «Глобус» – пожирало пламя, и весь город высыпал поглазеть на пожар.
– Вот, одождил Господь на Содом и Гоморру огнь с неба! – пророкотал Суффолк, оглядывая южный берег с борта собственного плавучего шатра.
Граф состоял в должности лорда-гофмейстера английского королевского двора. Подобное несчастье, поразившее «слуг короля» – любимую труппу его величества, – должно было, казалось, обеспокоить лорда, а он самодовольно ухмылялся, будто ничего не произошло. Двое собеседников Суффолка ничуть не дивились: попивали, как на приеме, вино и разглядывали из-под навеса гибнущий в пламени театр.
Суффолк, не слыша слов одобрения, продолжил:
– Блестящее зрелище, не правда ли?
– Дешевка! – отрезал седобородый Нортгемптон, его двоюродный дядя. В семьдесят с лишним лет он выглядел подтянуто и даже моложаво.
Младший из троицы – Теофил, лорд Говард де Вальден, сын и наследник Суффолка, – подался вперед, точно молодой лев, следящий за добычей.
– Утром наша месть воспылает еще ярче, когда мистер Шекспир и его присные узнают правду.
Нортгемптон взглянул на племянника из-под тяжелых век:
– Мистер Шекспир и его присные, как ты выразился, ничего такого не узнают.
Тео замер под дядиным взором, потом вскочил и швырнул свой кубок о палубу, расцветив желтые ливреи слуг леопардовым узором из винных пятен.
– Они выставили мою сестру на посмешище! – вскричал он. – Можете покрывать их сколько угодно! Я добьюсь расплаты, и никакие деды мне не указ!
– Дорогой мой племянник! – через плечо бросил Нортгемптон Суффолку. – Заметьте, с каким постоянством ваш отпрыск проявляет пагубную опрометчивость. Ума не приложу, откуда она у него. Говарды никогда подобным не отличались.
Он обернулся к Тео. Тот нервно сжимал и разжимал кулак на эфесе шпаги.
– Смеяться над побитым врагом может любой оборванец, – произнес старый граф. – На это большого ума не требуется. – По его кивку слуга передал Тео другой кубок, который тот неуклюже принял. – Куда увлекательнее, – продолжил Нортгемптон, – посочувствовать недругу, да так, чтобы тебя еще и благодарили. Пусть догадывается, что ты его погубил, – доказать этого не сумеет, даже самому себе.
Пока он так рассуждал, к барке причалил ялик. Какой-то человек перевалился через фальшборт и, прячась от света, скользнул в сторону графа, как тень, нашедшая хозяина.
– Любое сколько-нибудь серьезное дело – вот и Сейтон тебе подтвердит – требует изящества. Кто за него возьмется – маловажно. Кто будет осведомлен – безразлично.
Гость преклонил колена перед старым графом, а тог положил ему руку на плечо.
– Говори же, как все прошло? Нам с лордом Суффолком и моему внучатому племяннику – он нынче не в духе – не терпится тебя выслушать.
Сейтон откашлялся. Его одежда была какого-то неопределенного тона, среднего между серым и черным.
– Все началось утром, милорд, когда неожиданно заболел театральный канонир. Его сменщик, видимо, плохо скрутил пыж, заряжая пушку. Или выпачкал его в дегте – можно предположить и такое. – Губы Сейтона дрогнули в многозначительной, почти лукавой улыбке.
– Дальше, – велел граф, махнув рукой.
– Пьесу сегодня представляли новую, под названием «Все это правда». Она о короле Генрихе Восьмом.
– О Толстом Гарри, значит, – пробормотал Суффолк, чертя пальцами по воде. – Отце старушки королевы. Однако чревато…
– Весьма, милорд, – подхватил Сейтон. – По ходу представления актеры разыгрывали парад масок под пушечный салют. Пушка надлежащим образом выстрелила, однако публику так увлекло кривляние на сцене, что никто не заметил упавших на крышу искр. К тому времени как дым учуяли, огонь перекинулся на кровлю. Оставалось только спасаться.
– Жертвы были?
– Двое пострадавших. – Его взгляд переметнулся к Тео. – Один из них – человек по имени Шелтон.
– Как? – опешил Тео. – Он ранен?
– Пострадал от ожогов. Не сильно, но заметно. Мне со своего места – неплохого, кстати, – было видно, как он, не растерявшись, успокоил толпу и под его команды удалось вывести публику на улицу. Все решили, что в театре никого не осталось, и тут с верхнего яруса высунулась маленькая девочка – хорошенькая, но с растрепанными темными волосами и диким взглядом. Сущее ведьмино дитя. Никто ахнуть не успел, как мистер Шелтон бросился назад. Время шло, а он все не выходил. В толпе зарыдали, но он прорвался сквозь пламя с девочкой на руках; его спина была в огне. Кто-то из местных красоток плеснул на него элем из бочонка, и Шелтон опять исчез, только в дыму. Вышло так, что его одежда вспыхнула, хотя сам он лишь опалился.
– Ну и где же он? Почему вы не привели его с собой?
– Я с ним едва знаком, милорд, – уклончиво ответил
Сейтон. – Вдобавок народ его чествует. Я никак не мог забрать его, не привлекая внимания.
Презрительно оглянувшись на племянника, Нортгемптон подался вперед:
– А что же ребенок?
– В себя не пришла, – проговорил Сейтон.
– Жаль, – вздохнул старый граф. – Хотя дети оказываются порой удивительно крепкими. Может, она еще выживет.
– Всякое случается.
Нортгемптон откинулся на стуле.
– Что с канониром?
Сейтон еле заметно усмехнулся:
– Пропал без следа.
В лице Нортгемптона ничто как будто не переменилось, и все же оно засветилось каким-то мрачным довольством.
– Нас больше занимает «Глобус», – проворчал Суффолк.
Сейтон вздохнул:
– Погиб безвозвратно, милорд. Сам театр, актерская уборная вместе с костюмами, бутафорскими мечами, щитами, фальшивыми коронами… все сгорело. Джон Хеммингс остался на улице, бормоча что-то про чудесный дворец, свои счета и больше всего – про тексты пьес. «Слуги короля», господа, остались без крова.
На противоположной стороне реки раздался оглушительный грохот. Остов театра обрушился, рассыпавшись грудой тлеющих углей и выбросив облако пепла. Над водой прокатилась волна жара, гоня перед собой клубы черного дыма.
Тео торжествующе заулюлюкал. Его отец изящной рукой пригладил волосы и бородку.
– Мистер Шекспир никогда больше не посмеет трепать имя Говардов.
– На нашем с тобой веку – точно, – кивнул Нортгемптон. Гаснущее пламя высветило его профиль с тяжелыми веками и по-стариковски крючковатым носом – ни дать ни взять портрет демона в черном мраморе. – Однако же, – добавил граф, – «никогда» – слишком долгий срок.
29 июня 2004 года
Всех нас тревожат призраки. Не те карикатурные страшилища, что заявляют о себе лязгом цепей или проплывают мимо безголовыми всадниками и рыдающими королевами. Нет, настоящие тени встают на башнях нашей памяти, без устали шепча: «Помни обо мне».
Впервые я подумала об этом, сидя в предзакатный час на вершине Парламентского холма. У моих ног зеленый склон Хэмпстед-Хита перетекал в мерцающую серебром лагуну сумеречного Лондона; на коленях лежала коробочка в золотой обертке. В последних солнечных лучах скользил под пальцами тисненый узор из лоз и листвы, а может, звезд и лун, не давая покоя душе.
Я взяла коробочку в ладони и поднесла к глазам, возвращаясь к воспоминаниям.
– Что это? – спросила я этим утром, и мой голос прорезал полумрак нижней галереи театра «Глобус», где мы ставили «Гамлета». – Подкуп? Попытка извиниться?
Розалинда Говард, профессор Гарварда, шекспировед, яркая до эксцентричности – смесь амазонки, матери-земли и цыганской баронессы, – наклонилась к моему уху и ответила:
– Приключение. И, как водится, тайна.
Я уже подцепила пальцем ленточку, но Роз остановила мою руку, пытливо заглядывая в лицо. Ей было около пятидесяти. Короткая челка по-мальчишечьи стриженных волос, большие висячие серьги и широкополая белая шляпа в руке с шелковыми пионами густо-алого цвета – невообразимый шик времен юности Одри Хэпберн и Грейс Келли.
– Можешь открыть ее, но знай: эту дорожку нужно пройти до конца.
Когда-то она была моей наставницей, кумиром, а позже – почти второй матерью. Я же внимала ей, как преданная послушница, пока не оставила науку ради театра три года назад. И если к той поре наши отношения уже дали трещину, то мой уход, как говорится, не оставил от них камня на камне. Роз откровенно дала понять, что считает побег с научного Олимпа изменой. Дезертирство – так, по слухам, она называла то, что казалось мне освобождением. За глаза, надо отдать ей должное. Во всяком случае, с тех пор она ни разу не пожалела о случившемся и не сделала шага навстречу – до сегодняшнего дня, когда без предупреждения явилась в театр с требованием ее выслушать. Я скрепя сердце выделила ей пятнадцать минут перерыва между репетициями, ворча про себя, что она и четверти часа не заслужила.
– Вы перечитали сказки, – громко ответила я, толкая коробочку обратно через стол. – Этого я принять не могу. Разве что «дорожка» приведет меня обратно в зал.
– Шустрая Кэт, – произнесла Роз, горько усмехаясь. – Не можешь или не хочешь?
Я упрямо молчала.
Роз вздохнула:
– Ладно, не открывай. Просто держи у себя.
– Нет.
Она склонила голову, наблюдая за мной.
– Я кое-что нашла, Кэт. Нечто важное.
– Как и я для себя.
Роз обвела глазами театр, его простые дубовые галереи в три яруса, огибающие внутренний дворик с помостом сцены, столь пышно оправленным в позолоту и мрамор.
– Конечно, ставить «Гамлета» в «Глобусе» – ого-го, да еще в твоем возрасте. Особенно для американки. Британская публика – величайшее сборище снобов, какое видел свет. Даже не знаю, кому пожелала бы взбаламутить их тесный мирок. – Ее взгляд снова вернулся ко мне, мельком скользнув по лежащему между нами свертку. – Но есть кое-что поважнее.
Нет, это невероятно! Неужто она и впрямь ждет, что я отрясу прах «Глобуса» со своих ног и отправлюсь за ней, купившись на пару заманчивых фраз и коробочку в золотой обертке?
– Что же? – спросила я.
Она тряхнула головой.
– «То я замкнула в сердце, а ключ возьми с собой»4.
«Офелия, – мысленно простонала я. – От нее логичнее
ждать Гамлета, первой роли, и никогда – вторых».
– Вы можете не говорить загадками хотя бы эти две минуты?
Она кивнула на дверь:
– Идем со мной.
– У нас генеральная репетиция.
– Поверь, – отозвалась она, наклоняясь ко мне. – Этого ты упустить не захочешь.
Я заинтересовалась. Я так резко вскочила из-за стола, что сшибла несколько книг на пол. Налет лукавства во взгляде Роз пропал, она поджала губы.
– Мне нужна помощь, Кэт.
– Поищите кого-нибудь другого.
– Твоя помощь.
Моя? Я задумалась. В театре друзей у Роз было хоть отбавляй, так что с вопросами о постановках ей было незачем являться ко мне. Единственное, в чем, помимо театра, я была сведуща больше ее, разделяло нас, как минное поле, – моя диссертация. «Оккультный Шекспир» – оккультный в первоначальном смысле этого слова, всегда спешила добавить я, то есть «тайный, скрытый», без связи с какой-либо темной магией. В частности, мне довелось изучать некие загадочные труды девятнадцатого века, посвященные поискам тайных знаний, якобы зашифрованных в его стихах. Роз тоже нашла эту тему необычной и захватывающей – так по крайней мере она говорила на публике; сама же тайком ее саботировала под предлогом недостаточной научности.
А теперь ей понадобилась моя помощь!
– Зачем? – Мой голос звучал глухо. – Что вы откопали?
Роз покачала головой.
– Здесь не скажу, – отозвалась она и, перейдя на шепот, продолжила: – Когда ты заканчиваешь?
– Около восьми.
Она подалась вперед:
– Тогда приходи в девять на Парламентский холм.
Там и днем-то довольно пустынно, а в сумерках – тем более. Рискованная прогулка, хотя и с живописным видом на окрестности… Пока я раздумывала, в лице Роз промелькнуло нечто похожее на страх.
– Прошу тебя.
Она протянула руку – как мне показалось, за коробочкой – и порывисто коснулась моих волос, приподняв пальцем прядь.
– Те же рыжие локоны и болейновские глаза, – пробормотала Роз. – Знаешь ли, как ты царственна, когда сердишься?
Старая лесть. Она любила поддразнить меня тем, что я порой становлюсь похожа на королеву. Не нынешнюю Елизавету, а первую – королеву Шекспира, от горбинки на носу до светлой кожи, расцветающей на солнце веснушками.
Я часто ловила сходство в зеркале, но мне не нравилось, когда кто-нибудь заговаривал или шутил на этот счет. В пятнадцать лет я лишилась родителей, и меня растила бабушкина сестра. Проведя большую часть жизни в обществе властных старух, я поклялась, что никогда не кончу подобным образом. Поэтому и твердила себе, что не имею ничего общего с суровой Елизаветой Тюдор, кроме, может, интеллекта и пристрастия к Шекспиру.
– Отлично, – услышала я себя, – Парламентский холм в девять.
Роз неловко убрала руку – видимо, не могла поверить, что я так просто соглашусь. Как и я. Тем не менее моя ярость мало-помалу выгорела, и лишь невидимые хлопья сажи еще порхали вокруг.
В этот миг селектор затрещал и бухнул голосом моего помощника: «Дамы и господа, пятиминутная готовность».
В яркое пятно внутреннего двора начали стекаться актеры. Роз с улыбкой поднялась:
– Тебе пора за работу, а мне – выметаться отсюда.
В приступе ностальгии ко мне на миг вернулось ощущение родства душ, которое раньше пронизывало наши отношения.
– Сбереги ее, Кэт, – добавила она, напоследок кивнув на коробочку, а затем вышла.
Вот как получилось, что закат я встречала на вершине Парламентского холма, нарушая себе же данную клятву – никогда больше не ждать Роз.
Я потянулась на скамейке и оглядела раскинувшуюся передо мной панораму. Если не считать двух клыкастых башен Канари на востоке и их товарок, что расположились в центре города, в целом Лондон выглядел мирно, словно огромное пуховое гнездо с сияющим яйцом посередине – собором Святого Павла.
Весь предыдущий час по дорожке передо мной тянулись запоздалые пешеходы, но никто из них не оглянулся, не свернул в мою сторону, не зашагал по траве размашистой поступью Роз. Куда же она запропастилась?
Да и на что надеялась? Мало кто в здравом уме рассудил бы, что я брошу «Глобус» и собственную постановку. Светилам британского театра я, книжный червь, была как кость в горле. Едва ли они могли найти лучшего антипода режиссеру с большой буквы, каким он им виделся. Поэтому предложение взяться за «Гамлета» – жемчужину сценического репертуара – ошеломило меня почище вести о миллионном наследстве. До того изумило, что я не стала стирать сообщение художественного руководителя «Глобуса», в котором оно прозвучало, каждое утро проигрывала файл заново и слушала нервную, отрывистую речь Сирила – убедиться, что это не сон. В таком настроении мне было почти безразлично, что скрывала коробочка в золотой обертке – будь там хоть карта Атлантиды, ключ к Ковчегу Завета или заводной соловей, что погрузил Кубла-хана в беспечальный сон. И Роз даже на пике самонадеянности не обманулась бы мыслью, будто я поступлюсь должностью режиссера ради ее загадки.
До премьеры оставалось три недели. Следующие десять дней после, как водится, – худшая пора для режиссера. Тогда мне придется стать незаметной, отмежеваться от сценической братии и тихо сбежать, переложив все на актеров. Если я не найду себе до тех пор иного применения.
Коробочка у меня на коленях призывно сверкнула.
«Ладно, только не сейчас, – скажу я Роз. – Дай срок, и я открою твой дьявольский сюрприз. Через месяц и один день». А что, вполне в духе ее подарка. Роз любит сказки, а в сказках всегда задают сроку три дня, сотню лет или тысячу и одну ночь – как распорядится главный сумасброд или сумасбродка– на то, чтобы выиграть битву или украсть поцелуй. Так отчего бы не назначить Роз месяц и один день?
Если, конечно, она вообще явится за ответом.
У подножия холма вспыхивали и перемигивались огни: город, подобно приливу, затапливала ночь. Вдалеке слышались детский гомон и лай собак, а из древесных крон струились птичьи трели. Днем было жарко, однако после заката похолодало. Впрочем, пиджак я захватить успела и уже собиралась его надеть, как вдруг услышала позади хруст сломанной ветки и почти тотчас ощутила спиной колкий чужой взгляд. Я вскочила, оборачиваясь, но в рощице вокруг вершины холма уже залегла ночь. Все замерло, кроме, должно быть, веток на ветру.
– Роз?
Тишина.
Я повернулась, разглядывая окрестности. На склоне никого не было, но вскоре мне удалось различить прежде незамеченное движение. Далеко внизу, за куполом собора Святого Павла, лениво курилась сизая струя дыма. У меня перехватило дыхание. Там, на южном берегу Темзы, стоял заново отстроенный «Глобус» – стены в белой штукатурке, разлинованные дубовыми балками, соломенная кровля… Из-за исключительной горючести лондонские власти долго не решались ее одобрить, памятуя о Великом пожаре 1666 года, оставившем от города одни обугленные руины, но в конце концов согласились, и она стала единственной в своем роде.
Конечно, дымить могло южнее или восточнее театра – с такого расстояния миля-другая казалась крошечной погрешностью.
Однако вскоре клубы сделались чернее и гуще. Затем налетел порыв ветра, и в основании дымового столба мигнула ярко-алая зловещая искра. Сунув подарок Роз в карман пиджака, я пошла вниз по холму. К дорожке спускалась уже бегом.
По пути к метро я пыталась дозвониться знакомым, которые могли хоть что-нибудь знать, но безуспешно – всякий раз меня отсылали к автоответчику. Потом я спустилась в туннель лондонской подземки, и сотовый заглох.
Вечером я собиралась в спешке и пропустила половину того, что обычно делаю перед уходом. А если не выключила настольную лампу? Да еще, чего доброго, опрокинула ее, и мой бумажный ворох потихоньку съеживался и дымился, дожидаясь, когда все уйдут, чтобы полыхнуть пламенем? Однажды, в последние годы жизни Шекспира, театр уже горел по чьей-то неосторожности. Тогда, насколько я помню, никто не пострадал, кроме маленькой девочки.
Боже мой!.. А как сейчас?
«Только не «Глобус», прошу, только не «Глобус»!» – беззвучно заклинала я под перестук вагонных колес. Пока ехала, пока мчалась на поверхность, прыгая через две ступеньки, снаружи опустилась глухая ночь. Метнувшись проулками, я выбежала на широкий перекресток. Передо мной, точно сфинкс, возникла громада собора с круглой головой-куполом, отрезая путь к реке. Сворачивая направо, я побежала, отсчитывая чугунные пики ограды, замыкающей храм в собственном дворе, мимо разлапистых деревьев, льнущих к его стенам. Оттуда – налево, обогнув портик главного входа и статую королевы Анны, озирающей с постамента Ладгейт-Хилл. Опять налево, по широкой дуге мимо южного фасада и – прямиком к пешеходной аллее, недавно проложенной в дебрях средневекового центра до самой реки. Я свернула за угол и остановилась – сердце выскакивало из груди. Аллея уходила под гору, а у подножия перетекала в мост «Миллениум», что тянется над Темзой к приземистой цитадели «Тейт-Модерн» на южном берегу. «Глобуса», расположенного левее, я пока не видела. Мне открывалась только срединная часть галереи, все еще больше похожей на электростанцию, нежели на храм современного искусства, в который ее превратили: старая дымовая труба упиралась в ночное небо, а надстроенный верхний этаж из стекла и стали зеленовато сиял, словно аквариум. И все это – на фоне оранжевого зарева.
После заката эта часть Лондона – Сити, финансовый оплот Британии – обычно пустеет, а сейчас меня обтекал поток пешеходов, устремляясь вниз, к набережной. Я отправилась туда же, мечась и петляя между людьми, прокладывая путь в сгущающейся толпе, огибая клумбы, скамейки… Вот справа мелькнул паб в стиле Диккенса, а слева – современный офисный центр. Виктория-стрит оказалась до отказа забита машинами. Я побежала, уворачиваясь от черных пузатых такси и красных омнибусов. Впереди, через несколько ярдов, аллея сужалась, и плотная, душная человеческая масса выдавливалась через этот перешеек на «Миллениум» – поглазеть на пожар. У меня упало сердце: мне нипочем не протолкаться на ту сторону. Я оглянулась. Со всех сторон обступала толпа, а пути вперед не было, кроме как по воздуху.
Через минуту над водой прозвучал леденящий душу грохот. Слева от галереи взвился гигантский клуб дыма пополам с искрами. По толпе пробежал стон, и она ринулась к мосту, увлекая меня с собой. По правую руку от меня разверзся какой-то проем, за которым я углядела пологую лестницу, ведущую куда-то вниз. Где-то поднажав, где-то протиснувшись, мне удалось пробиться к краю потока. Вырвавшись на свободу, я с непривычки споткнулась и чуть не стремглав понеслась по ступенькам.
Остановилась я на крошечной площадке под мостом, ужасаясь открывшейся картине. В пространстве между опор, словно захваченном в кадр, виднелся «Глобус». Он горел. Дым летел вниз с его стен черной кровью, под рев пламени взвивался в небо, как темная Вавилонская башня, из чьих недр прорывались пики, брызги, языки огня всех оттенков оранжевого.
У меня в кармане задребезжал телефон. Звонил сэр Генри Ли, седеющий лев британской сцены, который любезно согласился выступить у меня в роли отца Гамлета.
– Кэт! – прокричал он в трубку, едва я успела ее открыть. – Слава Богу! – На заднем фоне слышался затухающий вой сирен.
Он где-то там!
– Никто не пострадал? Все выбрались вовремя? – испуганно тараторила я.
– Да, да, – желчно отозвался он. – Ты последняя, кого недосчитались. Где тебя носит?
Поняв, что плачу от страха и облегчения, я досадливо смахнула слезы тыльной стороной ладони.
– По ту сторону моста.
– Черт! Стой где стоишь, – буркнул он, и в трубке все стихло.
Сэру Генри исполнилось шестьдесят, и много лет он царил на сцене и экране. В лучшие годы его можно было увидеть в ролях Ахилла, Александра Македонского и короля Артура, Будды и Христа, Эдипа, Цезаря и Гамлета. Подобно таким же мэтрам старой закалки, он любил костюмы на заказ, «Вдову Клико» («В чем-чем, а в шампанском эта прорва царей знала толк») и держал «бентли» с личным шофером. Однако происхождения он был отнюдь не аристократического, что при случае не стеснялся подчеркнуть. Его предки веками ходили по Темзе, возя грузы и пассажиров – вверх и вниз по течению, с берега на берег. Как любил приговаривать сэр Генри: пырни его ножом – и потечет зеленый речной ил. «А напои, – добавила бы я, – услышишь извозчичью ругань».
Познакомились мы с ним полгода назад, когда мне посчастливилось ставить спектакль в одном сомнительном местечке Уэст-Энда. Под конец переговоров он нехотя согласился играть главную роль – по его словам, из чувства долга перед драматургом, а через день-другой уже называл меня на людях «чудо-ребенком», отчего я сразу начинала заикаться и неизменно проливала что-нибудь на блузку, чаще кофе или красное вино. Постановка не удалась, и пьеса продержалась на сцене точнехонько две недели, а три дня спустя мне позвонили из «Глобуса». Не без содействия мэтра, я полагаю, хотя сам он никогда не признавался в собственных высоких связях.
Но вот в трубке опять возник его голос, точнее, рев:
– Чушь собачья! Говорю тебе, она там… Прости, – обратился он уже ко мне, бархатным тоном. – Мне только что сообщили, что на всех мостах затор. Ты можешь спуститься к набережной?
– Если лестница под «Миллениумом» ведет туда, мне только это и остается.
– Да ведь лучше и не придумаешь! Спускайся по ней – и прямиком налево. Первая же дыра в заборе ведет к старому пирсу. «Клеопатра» подберет тебя в пять минут.
– Клеопатра?
– Моя новая лодка.
На набережной не было ни души, и от этого делалось жутко. Моя фигура в лунном свете отбрасывала длинную тень – прямо под ноги; крики и гомон толпы остались где-то далеко. Я двинулась налево, задевая плечом о высокий парапет набережной и разглядывая унылые серые домики, сгрудившиеся с противоположной стороны. Пристенные фонари испускали мягкий свет. Невдалеке из бетонного парапета выдавалась более тонкая стена – ограждение лестницы, ведущей в крошечный садик с бледными, как попало разросшимися цветами. В основной стене за садиком зияла дыра – черный проем в никуда. Борясь с накатившим страхом, я приблизилась к проему.
Сквозь него пахнуло влагой и солью. Я вздрогнула и попятилась. Если это то самое место, сэр Генри должен появиться с минуты на минуту. Я сделала над собой усилие и снова заглянула в дыру. Крутые деревянные ступеньки, скользкие и черные от водорослей, уходили в темноту. Перил не было. Уцепившись за края проема, я поставила ногу на первую. Доски зловеще скрипнули, но не подломились. Я осмотрела лестницу. Гвозди, которыми она крепилась к стене, ковали, не иначе, еще для римских распятий. Причала не было в помине: пятнадцать футов спуска, и ступеньки попросту утопали.
Я вгляделась в черноту над рекой. Сразу под «Глобусом» темную поверхность воды возмущало какое-то движение.
«Клеопатра»? Определенно катер. Точно: вот он повернул в мою сторону. Оставалось дождаться.
Шажок за шажком по осклизлым ступеням, я засеменила вниз, пока не очутилась в трех футах от воды – гладкой, словно черное стекло. Мимо медленно дрейфовало что-то вонючее – видно, начался прилив. Борясь с тошнотой, я выпрямилась и посмотрела вдаль. На стремнине, дробясь, отражались в воде огни города и зарево от пожара. Мои глаза уловили движение: лодка сэра Генри! Только я облегченно вздохнула, как она сделала широкий разворот, показав черно-белые шашечки полицейского катера. Рано радовалась. Катер унесся под мост и пропал из виду.
Поднятая им волна лениво заколыхалась у подножия лестницы, Вдруг до меня долетел тихий звук откуда-то сверху, похожий на скрип ступеньки. И мне почудилось, будто за мной следят – ощущение, от которого бросало в жар. «Может, сэр Генри причалил у нужного пирса, – гадала я, – и пошел меня разыскивать?» Обернулась. Ни на лестнице, ни у дыры в стене невозможно было что-либо различить, кроме того, что освещал мерцающий лунный свет.
– Эй! – окликнула я, но никто не отозвался.
Неожиданно раздался звук, который был мне знаком по театру: шорох-звон клинка, извлекаемого из ножен.
Я попятилась. Новый взгляд на реку не принес утешения. Катеров больше не было. Где только черти носят сэра Генри? И угораздило же меня лезть в эту дыру одной! Ни в Нью-Йорке, ни в Бостоне ничего подобного и быть не могло. О чем ты, спрашивается, думала, Кэт Стэнли?
Я оглянулась, но сколько ни напрягала глаза, тип на лестнице не шевелился – если там вообще кто-то был. Может, все дело в нервах? Как знать… Краем глаза мне удалось поймать движение, однако совсем в другом месте – у самой воды. По обе стороны от ступенек позвякивали цепи, вделанные в стену. Слева, как оказалось, качалась на волнах шлюпка. Забраться бы в нее, и можно будет спокойно отсюда уплыть. Вдруг я заметила, что шлюпка не привязана. Фалинь свисал с борта, и лодку медленно сносило на меня. Час от часу не легче!.. Я обшарила глазами тот берег. Где же сэр Генри? По всему, дело мое было дрянь. Глядя на водную рябь под ногами, я стала гадать – сильно ли течение, сумею ли перебраться на ту сторону вплавь? Может, лучше всего тихо зайти в воду и позволить реке отнести себя вдоль стены до следующего причала?
Опять я не удержалась и посмотрела на вал набережной. В тени ступенек очертания лодки едва угадывались, но мне хватило и этого. Она подошла ближе! Я стала шарить в карманах в поисках чего-нибудь, что могло сойти за оружие, но, как на грех, ничего не нашла. Под ногами – ни одного булыжника или палки, в карманах – пригоршня монет и коробочка в золотой обертке. Подарок Роз. Ее тайна.
«Сбереги», – наказала она. Значит, было от кого беречь? А может, и мне самой стоило поберечься, пока сверток у меня?
В тот же миг с реки донесся гудок, и из-под моста вылетела белая стрела частного прогулочного катера. «Клеопатра»! Помня о шаткости лестницы, я чуть скованно махнула рукой – вышло похоже на салют. Довольно долго мое приветствие оставалось без ответа, а потом на палубе показался сэр Генри.
Шлюпка у лестницы остановилась – я поняла это, даже не видя ее, – плеск воды в борта изменился. «Клеопатра» прогудела, на сей раз ближе, заглушая прочие звуки, пока капитан сэра Генри не выключил мотор. И в ту самую секунду я услышала скрип верхней ступени под тяжестью чьего-то веса, а глянув через плечо, уловила лунный блик на стальном лезвии.
Я кинулась к катеру и, перевалившись через борт, рухнула на палубу под ноги сэру Генри.
– Не ушиблась? – прокричал он.
Я махнула ему – скорее, мол, отплывайте. По кивку сэра Генри капитан «Клеопатры» дал обратный ход.
– Где вы были? – прохрипела я, когда катер пошел на обратный вираж. – Я думала – у театра.
– Почему ты так решила? – спросил сэр Генри, усаживая меня по соседству с собой.
– Из-за сирен. По телефону.
Он покачал головой:
– Последний час, деточка, воют все городские сирены. Нет, я был на исключительно нудном приеме. Впрочем, время провел не без пользы, – добавил он, озирая толпу на мосту. – Многие забыли, что река – все еще лучший городской тракт.
Когда после Второй мировой войны речная торговля пришла в упадок, отец сэра Генри стал спиваться, чередуя потасовки с ностальгическими слезливыми исповедями, пока река, сжалившись, не поглотила его. Молодой Гарри – так тогда величали сэра Генри – избрал иной путь: пустил в ход природные таланты. Начал с моряцких притонов, выбился в трущобные генералы, потом переменил курс и пошел служить во флот ее величества (сэр Генри часто любил намекать, будто попал туда благодаря шантажу), а закончил театральной звездой. Никто не мог похвастать таким знанием персонажей Шекспира – от шлюх до царственных особ, со всеми гранями их характеров – от великодушия до черного вероломства. Может, поэтому он играл с большей убедительностью и любовью, чем остальные.
В последние десять лет он почти покинул сцену. Одни говорили: выдохся, другие – себя бережет. Вскоре бездействовать ему надоело, и он решил вернуться. Крупные роли Клавдия – злодея и Полония – глупца сэр Генри отверг ради меньшей роли отца Гамлета, любимого и утраченного. Своей очереди ждали Просперо и Лир у постановщиков столь же именитых, как и он. Однако начать сэр Генри согласился с моего спектакля, будто примерял на себя роль старого правителя. Выбор, который меня до сих пор поражал.
«Клеопатра» вышла на прямую и задрала нос, скользя по воде. Я еще раз оглянулась на ступени. Там никого не было, а лодка качалась, привязанная, у стены. Может, все это мне померещилось?
В проеме стены над лестницей возник человеческий силуэт. От страха мои внутренности скрутило узлом. Там, наверху, кто-то стоял. Но кто? И чего он хотел?
Ночь огласил протяжный стон, и я, развернувшись, успела увидеть, как «Глобус» исчез в облаке пепла. А на берегу растворился, точно его и не было.
Моя рука машинально нырнула в карман. Подарок Роз лежал там, невредимый. Я поежилась, хотя воздух у южного берега прямо-таки дышал жаром. Дым и пар струились вниз по холму густыми белыми клубами, сквозь которые ничего было не разобрать, кроме каких-то темных громад, но видение «Глобуса» вставало передо мной как наяву – белой башенкой, будто лебедь, усевшийся на ночлег. Нелепость, конечно, – даже без пожара. Во-первых, не так уж он был тесен – вмещал полторы тысячи человек, а во-вторых, многие видели в нем пример китча, а не старинной изысканности. «Шекспирова лавочка» – так звала его Роз. До нынешнего вечера она не желала там показываться.
Во всем, что касалось Шекспира, Роз обычно бывала права, кроме этого. Хотите – верьте, хотите – нет, но «Глобус» хранил некое волшебство: слова оживали в нем с особенной силой.
Мы пробирались к пирсу. Дымовая завеса немного рассеялась, и мы увидели Сирила Маннингтона, художественного руководителя, который мерил шагами причал, как голенастая сварливая птица.
– Конец, – проклекотал он, когда мы поднялись на помост. – Все пропало.
Сэр Генри, шедший впереди, застыл на месте. Моя последняя надежда рассыпалась в прах. Дымка снова всколыхнулась и выдавила еще один черный силуэт – шефа пожарной команды в красном шлеме и темно-синей куртке со светоотражательными нашивками.
– Дело не так уж плохо, – проворчал он. – Хотя, врать не буду, хорошего тоже мало. Идемте, увидите сами.
Мы поспешили за ним. В темноте мои мысли вились вокруг театра. Проектировщики нового «Глобуса» хотели сделать его как можно более схожим с предшественником, который буквально возводили вокруг сцены – широкого помоста в углу восьмиугольного поля под открытым небом. Двор окаймляли открытые изнутри галереи – три этажа сплошных балконов, уставленных рядами дубовых скамей, как в амфитеатрах.
Все это было изготовлено с простотой, которая польстила бы и пуританам, если не считать сцены. Там лицедействовал каждый дюйм дерева и штукатурки – притворялся то мрамором, то яшмой, то порфиром, поблескивал позолотой кариатид или античных героев. А над этим попугайным шиком высился плоский навес, расписанный звездами, защищая актеров от солнца и непогоды. В скандинавских мифах небесный свод покоится на кроне гигантского ясеня; мне же почему-то всегда было приятно сознавать, что небо Шекспира подпирают английские дубы. Правда, с некоторых пор они утратили всякое сходство с деревьями. «Геркулесовы столпы», как их окрестили, были сработаны в виде красных мраморных колонн Персеполиса, позже разоренного Александром Македонским.
У меня засосало под ложечкой. На что-то они похожи теперь?
Преодолев лабиринт полицейских ограждений и палаток, мы вышли к широким дверям. Я нахмурилась, узнав парадные двери театра.
– Остальным пришлось пожертвовать, – произнес пожарный, гладя резную поверхность с любовью творца. – Корпус администрации, билетная касса, ресторан – все сгорело. – Он оглянулся на нас, и его обветренное лицо озарилось гордостью. – Зато мы, кажется, спасли «Глобус».
Спасли?!
Разведя дверные створки так, чтобы пропускать по человеку, пожарный кивнул.
– Мужайся, – произнес сэр Генри, стиснув мне плечо. Я просочилась за дверь, бросилась во двор – и замерла, словно врезавшись с разбегу в стекло. Шла посмотреть на развалины, а застала неземную красоту.
По сцене струйками растекался дым. Колонны «Геркулесовых столпов» поблескивали черной копотью. Землю передо мной устилала тонкая пленка воды, а сверху, танцуя, падали искры – дождь огненных лепестков или перьев феникса. Не тронутый пожаром театр превратился в святилище темного божества, пугающее, но роскошное. Самое место для друидов, кровавых жертв и призраков.
Мимо пролетел клочок тлеющей бумаги. Схватив его, я узнала обрывок страницы своего рабочего сценария – знак недобрый. Я взбежала по лестнице на нижнюю галерею, туда, где сидела. Стол был повален, а все мои книги и записи стопками громоздились вокруг. Похоже, на них упала искра – края сильно обгорели. Моя рабочая тетрадь со сценарием валялась на полу с вырванными страницами, и листки порхали повсюду, кружа по ветру, садясь на воду. Какие-то затянуло под стол сквозняком. Я полезла за ними и вдруг, ахнув, застыла.
Сразу за листками, заткнутая под скамью, лежала белая шляпа с россыпью шелковых пионов – алых, точно пятна крови. А чуть ниже я увидела женщину, забившуюся под скамейку на полу. Она могла сойти за спящую, если бы не открытые глаза: глаза статуи – пустые и обличающие, только что не беломраморные. Они были зеленого цвета, под мальчишеской челкой темных волос.
– Роз… – прошептала я.
Возник сэр Генри, а за ним – Сирил. Протиснувшись вперед, сэр Генри тронул шею Роз двумя пальцами, а спустя мгновение сел на корточки и молча покачал головой.
Умерла.
У меня вырвался странный полуплач-полусмешок. Еще днем я с удивлением обнаружила, что выше ее ростом. Все эти годы она представлялась мне исполином, а теперь, мертвая, оказалась вовсе миниатюрной, почти девочкой. Как могло статься, что ее больше нет?
Меня мягко, но решительно увлекли в сторону.
– Кэт, – сказал сэр Генри, и до меня дошло, что он произносит это уже в третий раз, а я слушаю, сидя на ступеньках сцены, схватившись за голову. Несмотря на два пиджака – свой и его, – меня била дрожь. – На, выпей. – Сэр Генри сунул мне в руку серебряную фляжку. Дымно-вересковая струя виски обожгла мне горло, зато в глазах мало-помалу прояснилось. По ту сторону двора обозначилась белая простыня – покров смерти. Нижняя галерея кишела медэкспертами, пожарными и полицейскими.
От толпы отделились двое и направились в нашу сторону, шлепая по воде, до сих пор не впитавшейся в землю. Первым, судя по походке, был Сирил, а второго я видела впервые – поджарого и смуглого, как индиец, с гладко выбритой головой и бровями, словно две волны, проведенных тушью. Он держал в руках планшет и на ходу что-то вычеркивал.
– Катарина Дж. Стэнли, – произнес незнакомец, остановившись у подножия ступеней.
Я кивнула.
– Старший инспектор уголовной полиции Фрэнсис Синклер, – представился он легким баритоном с едва уловимым карибским акцентом и снова нагнулся над планшетом. – До настоящего момента здесь ставилась пьеса под вашим руководством, и именно вы двадцать минут назад обнаружили труп, просматривая свои бумаги.
– Да, Роз нашла я.
Синклер зашелестел записями.
– Сегодня днем покойная заходила с вами увидеться.
– Мы и увиделись, – ответила я с дрожью. – Поговорили. Я подумала, что ей хотелось встретиться с сэром Генри. Не знала, что она осталась в театре.
Инспектор оторвался от чтения и как будто опешил на миг, разглядев сэра Генри, сидящего рядом со мной. Потом снова обратился ко мне:
– Вы хорошо ее знали?
– Да. Нет. Не знаю. – Я проглотила ком, вставший поперек горла. – То есть когда-то знала. Мы три года не виделись – до сегодняшней встречи. Как она умерла?
– Не от пожара. В этом мы уверены. Может, от инфаркта или инсульта. Похоже, смерть наступила мгновенно, и уж точно до того, как здание загорелось. Поскольку такие совпадения нечасты, мы, конечно, расследуем это дело. Хотя все и так достаточно ясно. – Он вернулся к своим заметкам.
Я невольно стиснула фляжку.
– Совпадения ни при чем.
Сэр Генри и Сирил, которые затеяли было спор, смолкли на полуслове и воззрились на меня. Ручка Синклера замерла, но глаз он не поднял. Казалось, что-то в нем напряглось и тихо загудело.
– Откуда такие мысли?
– Она приходила сообщить, что кое-что обнаружила, – добавила я. – Просила помочь.
Теперь Синклер поднял на меня глаза:
– Обнаружила что?
Коробочка в кармане словно пробудилась и вспыхнула. Мне представилось, как под золотой оберткой, искрясь, оживают галактики. «Приключение, – сказала Роз. – И, как водится, тайна».
«Не отдам», – подумала я, разъярясь ни с того ни с сего.
Сыщик наклонился ко мне:
– Что вы обнаружили, мисс Стэнли?
– Не знаю. – Ложь выскочила сама собой.
Повисла пауза. Я надеялась, что вид у меня был очень напуганный, потому что в душе я струхнула не на шутку. Хотелось одного – где-нибудь уединиться и распаковать подарок Роз, побыть с ней еще один краткий миг. Почтить ее тайну. Если там что-нибудь важное, я, конечно, сообщу другим. Но не сейчас.
Кутаясь в два пиджака – свой и сэра Генри, я замаскировала обман тонким налетом правды:
– Она обещала рассказать сегодня вечером. Просила встретиться с ней на Парламентском холме, а сама так и не пришла. Я увидела дым и примчалась…
Глаза Синклера были так черны, что, казалось, вбирают свет. На миг у меня возникло чувство, что я тоже вот-вот в них провалюсь. Потом он выпрямился и как будто прервал наваждение.
– Значит, профессор Говард нашла нечто такое, о чем вы не догадываетесь, но что, по-вашему, имеет отношение к ее смерти?
– Абсурд! – взорвался Сирил.
– Цыц! – рявкнул на него сэр Генри.
Я смотрела в глаза Синклеру.
– Вероятно.
Он сверился с записями.
– Она же была профессором литературы, или я ошибаюсь? Не биотехнолог и не физик-ядерщик.
– Верно.
Синклер потряс головой.
– Жаль вас разочаровывать, но ее открытие едва ли могло послужить поводом для убийства.
Меня бросило в жар.
– На улицах людей за гроши убивают, за старую покрышку! – отрезала я.
– В Штатах – возможно, но не посреди Лондона.
– И не посреди «Глобуса», – фыркнул Сирил.
– «Глобус» и до этого горел, – сказала я.
– Это было давно, – заметил инспектор.
– В тысяча шестьсот тринадцатом. И тоже двадцать девятого июня.
Синклер еще раз пристально на меня посмотрел.
– Двадцать девятого, во вторник, – уточнила я.
Повисла пауза.
– И сегодня вторник, – произнес сэр Генри слабым, сдавленным голосом.
На миг глаза инспектора вспыхнули, но он тут же совладал с собой.
– Дата, если она верна, будет непременно учтена при расследовании поджога.
– Не только поджога, – не сдавалась я. – В первом пожаре никто не пострадал, кроме одного человека.
Синклер уронил набок планшет, глядя на меня сочувственно и в то же время тревожно.
– Сегодня на вашу долю выпало чересчур много испытаний, мисс Стэнли. Вам лучше вернуться домой и поспать. – Он кивнул сэру Генри и отправился назад к белому навесу и его тайнам. Сирил засеменил следом.
Я поднялась, высвобождаясь из участливых объятий сэра Генри. Не то чтобы мне хотелось отдать подарок Роз – просто нельзя было позволить полицейским отмахнуться от ее смерти, как от старой истории, где мало-мальски важны только время и место, но не причина. Мой голос дрогнул:
– У вас же труп!
На полпути через двор Синклер замер, повернувшись вполоборота. Лужа воды у его ног подернулась рябью, дробя отражения.
– Это еще не доказывает убийства. Не волнуйтесь. Если улики и существуют – какие бы ни были, – мы их найдем.
Сэр Генри помог мне спуститься во двор. Синклер нас отпустил, зато насели другие. Со всех сторон к сцене, кружа, точно вороны, к нам спускались с вопросами, галдя и не давая прохода. Первым насел шеф пожарных, которому не терпелось подробно описать происшедшее. Возгорание, сказал он, началось в здании администрации, и его команде удалось спасти сам «Глобус», лишь разобрав соломенные кровли остальных помещений и залив их водой.
Я уже не слышала его. Роз умерла, мне пришлось лгать полиции, а все, чего я хотела, – забиться в какой-нибудь угол и открыть треклятую коробку. Должно быть, предвестие истерики отразилось на лице, потому что сэр Генри вдруг оттащил меня от толпы. Мы уже подошли к выходу, когда какофония смолкла и в тишине прозвучало мое имя. Я, не откликаясь, ускорила шаг, но двое караульных в неоново-желтых полицейских жилетах преградили нам путь. Не видя выхода, я обернулась.
У противоположного конца коридора стоял старший инспектор Синклер.
– Если позволите, – сказал он, – я хотел бы спросить еще кое о чем, пока вы не ушли.
Несмотря на любезный тон, было ясно: это не просьба.
Мы с сэром Генри нехотя отправились за ним обратно в театр, где поднялись на одну из нижних галерей у самой сцены. Нас встретил молоденький разносчике чаем в пенопластовых стаканчиках. Я заставила себя проглотить едва теплое пойло, походящее больше на меловую болтушку, чем на чай с молоком.
– Не затруднит ли вас описать подробнее свою недавнюю встречу с профессором Говард? – предложил Синклер.
В черных брюках, свободном пиджаке и голубом джемпере с вырезом-лодочкой он мог сойти за денди где-нибудь в пригороде; здесь этого хватало лишь на то, чтобы смешаться с толпой. Тем не менее он как будто сиял – потаенным светом. «Нелегко будет провести его, смотри – обожжешься», – сказала я себе, а вслух ответила, пытаясь избавиться от дрожи в голосе:
– Пожалуйста.
В конце концов, отступать было поздно. И кто меня за язык тянул?
– Откуда начинать?
– С начала, если позволите.
Ранее, тем же днем, в тенях нижней галереи звенело мое язвительное хихиканье.
– Ребята, мы же не вестерн ставим, а страшилку. Где напряжение? Соберитесь!
Все на подмостках замерли. Джейсон Пирс, австралийская звезда экшенов, который, как мог, старался добиться натурального трагизма, утер со лба пот.
– Соберешься тут, на таком пекле!
Его можно было понять. В разгар летнего дня – Африка, да и только! – сцена искрилась позолотой и багрянцем, бесстыдная, как викторианский бордель.
– Каком пекле? – спросила я. Все повернулись в мою сторону, щурясь на солнце, чтобы найти меня в полутьме галереи. – Мы на башне Эльсинора, мистер Пирс. Озираем заснеженные поля и узкий холодный пролив, отделяющий нас от Швеции. Дует ледяной ветер. И сейчас полночь. – Я выскользнула из-за стола и ступень за ступенью спустилась во двор. – Тот самый час, когда три ночи подряд сюда являлся призрак, при виде которого у бывалых солдат душа уходила в пятки. Вам было бы плевать, что им там померещилось, не скажи друг, что привидение похоже на вашего покойного отца. – У подножия лесенки я остановилась – руки в боки – и посмотрела на Джейсона. – А теперь сделайте так, чтобы я вам поверила.
Справа от него сэр Генри, дремавший на троне, пошевелился.
– А-а, – пробормотал он. – Похоже на вызов.
Взгляд Джейсона переметнулся на меня.
– Покажите как, – произнес Пирс, хитро ухмыльнувшись, и с силой воткнул шпагу в доски подмостков.
– Встречный вызов, – добавил сэр Генри. Вот кто забавлялся вовсю!
Я уже знала, что играть за актеров – табу, если следовать законам театра, но порой – тоже в силу возраста – была готова наплевать на условности. Вот и сейчас, вместо того чтобы отшить провокатора, сказала себе: «Не дрейфь! Будет весело!»
Текст я знала почти наизусть. Могла с закрытыми глазами пробежать вслед за принцем и Горацио, увлекаемыми призраком в доспехах Гамлета-старшего к самому краю преисподней. Я уже рисовала себе эту захватывающую погоню – по всей сцене, балкону, пустому двору и трем галереям до самой островерхой крыши.
Может, не сверхново, зато было бы на что посмотреть, если бы Джейсон потрудился отнестись к своей роли серьезно. Я выбрала его не за славу, а за редкую способность сочетать взрывную ярость с романтической задумчивостью. На беду, в последние недели он все больше валял дурака, вместо того чтобы играть: читал реплики по диагонали и острил по поводу роли, пьесы и самого Барда. Если я в скором времени не добьюсь от него хоть сколько-нибудь настоящего чувства, получится не Шекспир, а пародия.
Я прошла через двор и взбежала на сцену, на ходу собирая волосы в «хвост». Шпага все еще качалась на острие. Когда я схватилась за эфес, она загудела, как камертон.
– От Шекспира должно бросать в дрожь, – тихо сказала я, аккуратно выдергивая клинок.
– Попробуй меня испугать, – шутя, отозвался Джейсон.
– Я – за Гамлета, ты – за Горацио.
Труппа радостно заулюлюкала и засвистела. Джейсон вспыхнул, но когда кто-то кинул ему шпагу, подхватил ее и кивнул мне. Я приняла его вызов, а ему от моего было не отделаться.
Я оглянулась на помощника режиссера, и тот рявкнул:
– По вашему знаку, сэр Генри!
Он встал с трона и удалился за декорации. Тотчас зазвонил колокол. Дохнуло свежим воздухом: двойные двери в углу сцены открылись. Я медленно обернулась. В тени проема стоял сэр Генри – тень короля в ночи, укутанная в плащ с капюшоном.
– «Да охранят нас ангелы Господни»5, – прошептала я и, перекрестившись, бросилась навстречу привидению, Джейсон – за мной.
Когда мы подбежали к проему, тень исчезла, а двери оказались накрепко закрытыми. Я резко развернулась, озираясь по сторонам. Для этого акта я отказалась от призрака, заменив его вспышками света вроде солнечных зайчиков, которые могли выскакивать отовсюду.
Так и случилось: блик заплясал на скамьях нижней галереи. Я шагнула вперед, но Джейсон меня удержал:
– «Не надо, принц». – Он крепко сжал мое плечо – значит, все же принял свою роль всерьез. И удержал бы, если бы так было нужно.
Хоть что-то его проняло. Для начала неплохо. Я нырнула ему под руку, освобождаясь от хватки, и бросилась вниз со сцены, где пробежала через двор и три пологих ступеньки, ведущих на нижнюю галерею. Призрака не было. «Ад и проклятие!» Во дворе вдруг кто-то вскрикнул. Я обернулась, проследила за жестами и нашла, что искала: сияющую искру на третьем ярусе галереи. Джейсон уже несся ко мне, так что прежний путь был для меня отрезан. Пробежав вдоль скамеек, я перемахнула ограду и соскочила во двор, мчась к дворцовым дверям в тылу сцены. Достигнув ближайшей лестницы, я рванула наверх, через одну, а то и две ступени – и дальше, на галерею.
Пусто.
Погоди-ка… справа, ярусом ниже, мой глаз уловил новую вспышку – и именно в этот миг на меня налетел Джейсон. Метнувшись вправо, я проскочила мимо него, загрохотала по лестнице на второй этаж, к средней галерее. Вот оно! Зайчик еще мерцал там – в самом дальнем углу между кресел отсека, который Сирил велел называть «джентльменской ложей». Я выскочила в коридор, пробежала до первой из таких лож и ворвалась внутрь. Там было пусто. Как и во второй.
На противоположной стороне мелькнула вспышка. Потом еще и еще, пока весь театр не заискрился, будто кто выпустил в полет тысячу светлячков или духи слетелись сюда со всего королевства. Миг – и огни разом потухли. Все затаили дыхание, и тут из-под сцены раздался стон – вопль души, не знающей покоя.
Близился конец акта. Я повернулась уходить и обнаружила в дверях Джейсона, который стоял там с обнаженной шпагой, преграждая мне путь. Черт! Я так увлеклась ролью и поисками призрака, что совсем о нем забыла.
– «Нельзя, – буркнул он. – Одумайтесь».
Шагнув вперед, он ударил по моему клинку. Заскрежетала сталь. Резко крутанув запястьем, Джейсон выбил шпагу у меня из рук, и та, сверкнув на солнце, со звоном упала во двор – труппа только порскнула в стороны, как вспугнутая воробьиная стайка.
– Как насчет просьб о пощаде? – ухмыляясь, произнес Джейсон. Горацио у него то и дело заговаривал с австралийским акцентом. – На коленях в самый раз.
Я попятилась и уперлась в невысокую ограду. Пришлось присесть, чтобы одолеть минутное головокружение. Высота в один этаж неожиданно показалась мне больше, чем думалось
– Помнишь тот кусочек о милосердии из «Венецианского купца»?
– «Не действует по принужденью милость»6, – отчеканил он. – Но не моя.
– Мне больше нравится следующая строчка. – Оттолкнувшись как можно легче, я перекинула ноги через ограду. – «Как теплый дождь, она спадает с неба». – И, только он бросился ко мне, спрыгнула. Тремя с половиной метрами ниже я подобралась после удара о землю и кинулась к шпаге, лежащей посреди двора. Джейсон прыгнул за мной, но когда приземлился, я встретила его во всеоружии.
Он замер, тяжело дыша: острие моего клинка находилось в двух десятках сантиметров от его живота.
– У тебя табун кенгуру на крыше потоптался?
– Как это понимать? – спросила я, чувствуя, что блузка липнет от пота к спине, брюки на колене порваны, а вся щека в грязи.
– «Больная на всю голову» – вот как! По-нашему, по-австралийски! – взревел он. – Двинутая, как полный цех Болванщиков! Можешь прыгать хоть с небоскреба, Кэт Стэнли, только объясни одно: как мне после этого цирка читать «быть или не быть»?
Я спрятала шпагу.
– Вот теперь ты Гамлет.
Джейсон сжал кулаки. Мне показалось, что он на меня бросится, но в следующий миг его взгляд привлекло что-то за моей спиной, и он переменился в лице.
Я обернулась – посмотреть, что его так впечатлило. В дальнем углу галереи стоял сэр Генри с обнаженным мечом в кольчужной перчатке. Другую руку он вытянул, подзывая нас. С грозным воплем, снова войдя в образ, Джейсон побежал через двор и стал карабкаться по лестнице, спрятанной на стене рядом со сценой. Пока я взбиралась на балкон вслед за ним, Джейсон уже перебегал подмостки, тесня сэра Генри в тень у задника. Я отряхнулась и направилась туда же, когда что-то – звук? Запах? – я так и не поняла – задержало меня на полпути.
Позади меня колыхнулся, отделяясь от стены, темный силуэт. Я хмуро отвернулась.
– «Помни обо мне», – прошелестел сухой, мертвый, как шорох палой листвы, голос.
Как сэру Генри удалось так быстро ускользнуть от Джейсона и пробежать сквозь лабиринт закулисья на противоположную сторону зала?
Из-под балахона высунулась бледная рука и откинула капюшон. Это был не сэр Генри. Это была Роз.
– Как, говоришь, надо играть Шекспира? – негромко спросила она. – Чтобы бросало в дрожь?
На другом конце балкона показались сэр Генри и Джейсон.
– Входит Розалинда Говард, профессор шекспироведения из Гарварда, – объявил сэр Генри для собравшихся внизу. – Общепризнанная королева Шекспира.
– Королева вампиров, – буркнула я.
Роз звучно расхохоталась и заключила меня в циклопические объятия, отчего ее плащ скользнул на пол.
– Зови меня Святочным Духом прошлых лет7, дитя. Я пришла с дарами.
– Греки – тоже, – сказала я, каменея в ее руках. – То-то весело было троянцам!
Она медленно отстранилась, как волна, схлынувшая с утеса.
– Ну и кабинетик! – обронила она, восторженно осматриваясь.
– Ну и выходки! – отозвалась я. – Даже для вас – перебор.
– Иначе – никак! – Роз пожала плечами. – Не появись я при всех, ты бы меня выставила.
– Я и сейчас могу это сделать.
– «Дарами»?
– Она так сказала, – попыталась оправдаться я, чертыхаясь в душе.
– «Я пришла с дарами»? – Глядя на меня, Синклер напрягся, что даже на вид стал плотнее и тоньше. – Уж вы-то, мисс Стэнли, должны были догадаться, что нашла профессор Говард, даже если она прямо о том не сказала!
На миг желание вынуть коробку из кармана, отдать и покончить со всеми загадками – и с Роз в том числе – захлестнуло меня и сошло, точно прилив.
– К сожалению, – ответила я, – не догадываюсь. – В сущности, это было наполовину правдой: мне и в голову не приходило, что лежит в коробке. «Вот если бы ты меня отпустил, – ворчала я про себя, – уже знала бы наверняка».
Он вздохнул:
– Прошу вас быть со мной откровенной, мисс Стэнли. Быть может, тогда и я буду откровенен с вами. – Синклер разгладил складку на брюках. – Дело в том, что мы нашли след от иглы.
След от иглы?
– Чепуха! – фыркнул сэр Генри. – Роз этим не баловалась.
Взгляд Синклера скользнул к нему.
– Один след, особенно такого свойства, ничего подобного не подразумевает.
– А что он подразумевает? – взвился сэр Генри.
– Положим, я склонен согласиться с предположением мисс Стэнли: здесь что-то нечисто. – И, оборачиваясь ко мне, он добавил: – А значит, буду рад всякому искреннему содействию. – Синклер сложил пальцы домиком, пристально разглядывая меня поверх них.
Меня передернуло. Днем я отмахнулась от Роз, а теперь достала б звезду, луну с неба – все бы сделала ради возможности снова слушать ее, кричать на нее, терпеть ее объятия… Но было уже поздно. Она ушла. Ушла навсегда, без объяснений, без последнего «прости». Ни слова, ни тем более напутствия перед разлукой. Ничего, кроме приказа: «Сбереги».
«Если это такая большая ценность, – подумала я раздраженно, – надежнее полиции охраны не найти. Тем более что они – или один из них – так хотят получить ваш секрет».
Только Роз не отправилась в полицию. Она пришла ко мне.
Я вздрогнула. Синклер совсем не внушал уверенности. Еще раз встретившись с ним глазами, я сказала:
– Больше мне ничего не известно.
Он с такой силой грохнул кулаком по моей скамье, что я подскочила.
– В этой стране, мисс Стэнли, сокрытие улик по делу об убийстве – серьезное преступление. Преступление, за которое мы караем со всей строгостью. – Он наклонился так близко, что я уловила мятный привкус его дыхания. – Вам ясно?
Я кивнула. Сердце едва не выскакивало из груди.
– В последний раз советую рассказать мне все, что знаете.
Сэр Генри поднялся:
– Довольно!..
Синклер резко сел, гоняя желваки на лице. Потом махнул на нас, веля убираться.
– Журналистам ничего не говорите и не выезжайте из города. Я еще расспрошу вас на днях. А пока – доброй ночи.
Сэр Генри взял меня под локоть, провожая к выходу. У самых дверей Синклер снова меня окликнул.
– Если есть что искать, мисс Стэнли, – тихо произнес он, – мы найдем, будьте уверены.
В первый раз его слова прозвучали как обещание, во второй – как угроза.
Я выбежала из театра в заполненный пожарными и полицейскими машинами переулок. Сэр Генри поймал такси. Когда дверь открылась, я чмокнула его в щеку и нырнула внутрь, объявляя водителю «В Хайгейт!», но, не успев сесть, обнаружила, что сэр Генри забирается следом.
Я уже приготовилась возражать, как меня разубедили.
– И думать не смей ехать домой одна. В другой раз – пожалуйста. – Он с силой захлопнул дверь, и такси покатило прочь. Я нетерпеливо ощупывала в кармане подарок Роз. Когда же мне дадут его спокойно открыть?
Поднялся ветер, затянув луну рваными облаками; в воздухе разлилась влага, над городом повис тяжелый едкий запах гари. Проезжая по мосту Ватерлоо, я увидела справа «Миллениум», по-прежнему кишащий зеваками. Слева медленно крутилось в ночи немигающее синее колесо «Лондонского ока», а вдалеке золотыми кружевами посверкивали здание парламента и «Биг Бен». Затем мост кончился, и мы снова нырнули в городскую давильню. Я сместилась на край сиденья, мысленно подгоняя такси, петлявшее по узким улочкам. Машина уносилась все выше и выше – к холмистой гряде, что огибает Лондон с севера.
Сэр Генри сидел, откинувшись назад, и изучал меня из- под полуприкрытых век.
– Тайна – это своего рода обещание, – тихо вымолвил он. – Она может стать и тюрьмой.
Я оглянулась на него. О чем он успел догадаться? Насколько я могла ему доверять? Роз доверяла – вероятно, даже поручила ему меня.
– Буду рад помочь, – сказал он, – но не бесплатно.
– А я это осилю?
– Зависит оттого, можешь ли ты осилить правду.
Боясь, как бы не передумать, я сунула руку в карман и достала сверток.
– Роз отдала мне это сегодня на репетиции. Велела сберечь.
Сэр Генри впился взглядом в коробочку, посверкивающую в уличных огнях, точно готов был выхватить ее у меня из рук, но вместо этого удивленно приподнял бровь: упаковка была совершенно цела, даже ленточка не помялась.
– Завидую твоей выдержке. Или она не велела ее открывать?
– Нет, она только сказала, что если я открою коробку, придется идти до конца.
Сэр Генри вздохнул:
– Как видишь, смерть может все переиначить.
– Даже обещание?
– Даже проклятие.
Как же я сглупила! Мне казалось, я получаю сказочный дар, но, если подумать, сколько подобных даров губили своих обладателей – красные башмачки, которые не переставали плясать, или способность обращать все и вся в золото – мертвый, бездушный металл.
«Бред какой-то», – сказала я себе и рывком сдернула обертку. Бумага, шурша, развернулась, словно крылья сияющего мотылька, едва вышедшего из кокона, и запорхала по воздуху, прежде чем опуститься на пол, а в руках у меня осталась шкатулочка, обтянутая черным шелком.
Я осторожно сняла крышку. Внутри покоилась овальная миниатюра из черного гагата с цветочной росписью, оправленная в золотую филигрань.
– Что это такое? – вырвалось у меня. Тот же самый вопрос, который я задала Роз.
– Брошь, надо думать, – ответил сэр Генри.
Я потрогала ее пальцем. Красивая, но старомодная вещица. Трудно было представить, чтобы ее носил кто-нибудь моложе моей бабушки. Роз? Едва ли. Я бы точно не стала. И куда, черт побери, это должно было меня привести?
Сэр Генри нахмурился:
– Ну, цветы-то, надеюсь, тебе знакомы?
Я подняла шкатулку, вглядываясь в роспись при дрожащем свете фонарей.
– Анютины глазки? Маргаритки? – Я тряхнула головой. – Остальных не знаю. Я ведь выросла в пустыне, сэр Генри. Там цветет совсем другое.
– Все они упомянуты а «Гамлете». Это цветы Офелии. – Наклонившись вперед, он стал перечислять, указывая пальцем: – Розмарин, анютины глазки, троицын цвет и водосбор… Гляди-ка, маргаритка и даже несколько увядших фиалок. И рута. «Вот рута для вас, и для меня тоже; ее зовут травой благодати, воскресной травой». – Он фыркнул. – Скорее уж это травы безумия и смерти – британские аналоги ладана и мирры. Их частенько изображали в викторианскую эпоху на траурных украшениях в память об умершей – как правило, молодой женщине… Да, нездоровый был век, несмотря на величие. – Он откинулся на спинку сиденья. – Вот что досталось тебе в наследство: викторианская траурная брошь. Неясно только, почему именно она. Думаешь, Роз предчувствовала свою смерть?
Я покачала головой, водя пальцем по филигранному краю. Роз обожала язык цветов.
Как-то раз мы зашли в цветочный магазинчик на Гарвард- сквер, и один студент подбежал к ней и, упав на колено, протянул желтую розу со словами: «О ты, невеста молчаливых дней, питомица покоя векового!»8 Роз преспокойно взяла цветок, провела им по щеке «воздыхателя», глядя на него своими изумрудными глазищами, и произнесла с нескрываемым довольством: «Два балла, мой юный Китс. Хотя за рвение хвалю. Да будет тебе известно, на языке цветов желтая роза означает ревность, зеленоглазого изверга»9.
Даже в памяти она осталась такой – неподражаемо эпатажной. Глядя на брошь в переливах лилового, черного и зеленого, я вспоминала того мальчугана, завороженного ее глазами в окружении желтых лепестков. Тогда я еще подумала: «Бедняга не знает, что лучше – поклоняться ей или спасаться бегством». Теперь уже не помню, на чем он остановился. Разумнее было бы выбрать и то и другое – как поступила я.
Или неразумнее?
Меня передернуло. Я снова осмотрела брошь. Язык цветов… Неужели она знала, что скоро умрет? Тогда от ее слов меня бросило в дрожь, и не столько от страха, сколько от волнения. «Я кое-что нашла, Кэт», – сказала она.
Так что же? Может, ответ притаился между фиалок и маргариток? Брошь лежала в шкатулке – немой камень, не желающий выдавать тайн. Если это послание, мне ни за что его не прочитать.
Машина свернула на мою улицу, лежащую между серых викторианских особняков. Даже летним погожим полднем, когда весь Лондон высыпает на прогулку, здесь на редкость тихо; сейчас же, в два ночи, вовсе не было ни души – лишь ветер свистел в подворотнях и раскачивал древесные кроны, так что ажурные тени дрожали на залитых лунным светом стенах и мостовой. Где-то на выезде в открытом окне паутиной колыхались занавески. «А дом-то мой, – вдруг поняла я. – И окно на втором этаже тоже мое». У меня внезапно пересохло во рту от страха. Я же не открывала его перед уходом!
Когда мы подъехали ближе, таксист сбавил ход и остановился. Порыв ветра взбаламутил тени в окне, и я снова на миг увидела тот силуэт, словно вырезанный из тьмы чернее ночи, – даже не человека, а его отсутствия, дыры на месте человека.
Меня пробрал холод.
– Поезжайте, – шепнула я таксисту.
– Разве…
– Поезжайте дальше.
В конце улицы я обернулась. Занавески исчезли, на раме сиял лунный блик, и никакой тени внутри не было видно, может, померещилось? Я невольно стиснула коробочку с брошью.
– Передумали выходить? – спросил шофер.
– Да.
– Куда теперь?
Я пожала плечами и закуталась в два пиджака. Если тот тип узнал, где я живу, от него не скрыться.
– В «Кларидж», – мягко пробасил сэр Генри из недр такси.
Едва мы свернули на широкие проезды Мейфэра, я хотела заговорить, но он, чуть качнув головой, предупредил мои слова. Я проследила за жестом и увидела в зеркале, как шофер с любопытством на нас покосился. Поймав мой взгляд, он тотчас отвел глаза.
В клубе «Кларидж» сэр Генри быстро расплатился с таксистом, помог мне выбраться и проводил в холл с мраморным полом в виде шахматной доски, по-версальски щедро увешанный зеркалами.
Нам навстречу участливо выплыл дворецкий.
– Добрый вечер, Талбот, – произнес сэр Генри.
– Всегда рад вас видеть, сэр, – отозвался тот. – Чем могу быть полезен?
– Если позволите, нам понадобится надежное укрытие, – ответил сэр Генри, – и не менее надежные машина и шофер. Водитель такси, что привез нас сюда, был чересчур любопытен. Он может вернуться.
Я снова собралась вмешаться, и опять сэр Генри остановил меня, качнув головой.
– Пусть возвращается, – утешил Талбот. – Ни вас, ни Ваших следов он не найдет, разве что вы сами ему покажетесь.
Нас отвели в маленькую гостиную, уставленную глубокими креслами и диванами с обивкой из вощеного ситца. Китайские фарфоровые лампы излучали приглушенный желтый свет, озаряя лишь передний план, а остальное погружая в полумрак. Тем не менее его определенно хватало, чтобы заглянуть в комнату снаружи и разглядеть, что в ней происходит. Пока сэр Генри прохаживался меж столиков и полок, разглядывая хрусталь, я встала посреди комнаты, не сводя глаз с лежащей в ладони броши. Собралась заговорить, но сэр Генри снова качнул головой.
Через минуту-другую Талбот вернулся и поманил нас в коридор, а оттуда через служебный выход – наружу, в небольшой гараж, где, пыхтя мотором, поджидала машина с тонированными стеклами. Проныра-таксист, похоже, снова объявился, утверждая, будто мы что-то у него забыли. Тут дворецкий загадочно ухмыльнулся:
– Сегодня он вас больше не потревожит. Я дал ему понять, что вы решили остаться здесь, в одном из номеров. Полагаю, он поверил моим доказательствам и случайно заперся в стенном шкафу, обыскивая каморку швейцара у служебной лестницы.
– Не буду спрашивать, как это вышло, – хмыкнул сэр Генри, садясь со мной вместе в машину.
– Удачи, сэр, – тихо произнес Талбот, закрывая за нами дверь.
Отъезжая, я оглянулась. Невозмутимый страж-дворецкий стремительно уменьшался, пока вовсе не исчез в ночи.
В этот раз сэр Генри задавал направление не сразу. Мы попетляли по улицам Мейфэра, промчались по Беркли-сквер и выскочили на Пиккадилли. Обогнув по широкой дуге Гайд-парк, покатили вдоль Найтсбриджа, пустынного и темного в этот час, пока наконец не очутились на зеленых улочках Кенсингтона. Там стоял особняк сэра Генри.
На улицах царило безлюдье, однако я никак не могла подавить ощущение угрозы, напирающее, как темнота. Чем дальше мы уносились от «Клариджа», тем больше оно крепло, пока сами деревья не стали казаться чудовищами, тянущими за машиной цепкие лапы ветвей. Под конец сзади вдруг полыхнули фары, и вслед за нами вырулила вторая машина. До сих пор мне удавалось справляться с паникой, но тут она мгновенно нахлынула на меня и потопила, словно липкая волна. Под бешеный стук сердца я вцепилась в сиденье, хотя едва чувствовала обшивку – руки затекли от напряжения. Мы свернули налево, потом дернулись вправо. Та машина не отставала.
Но вот под колесами зашуршал гравий. Не успел шофер затормозить, как я распахнула дверцу и помчалась по дорожке к дому. Массивная резная дверь впереди отворилась, и я влетела внутрь. Сэр Генри не отставал: в проеме только и успели мелькнуть красные фары, и сразу же щелкнул замок, Я же, борясь с одышкой, оказалась в большой прихожей сэра Генри – лицом к лицу с его оторопевшим дворецким.
– Будь добр, Барнс, проверь, чтобы все двери и окна были закрыты, – произнес сэр Генри. – И включи сигнализацию. Потом подай нам коньяк – «Хайн антик», пожалуй, – и растопи камин в библиотеке.
Библиотека на втором этаже обволакивала толстым красным бархатом и зелеными гобеленами по рисункам Уильяма Морриса. Свет скользил по глянцу мраморных бюстов, дубовых полок и кожаных переплетов, отливал на позолоченных корешках. Перед камином красовались два кресла с кожаной обивкой цвета бордо, а на столике между ними Барнс выставил бутылку с коньяком и два бокала.
Мне нужно было согреться.
– Вы верите в призраков? – спросила я, глядя в огонь.
Сэр Генри погрузился в кресло.
– Вряд ли призрак из могилы мог воткнуть в Роз иглу. Или подкупить того таксиста, чтобы следить за тобой.
Я обернулась:
– Так вот зачем мы меняли машины в «Кларидже»?
– Всеведение, – произнес сэр Генри, – годится для Бога, в остальных же оно вызывает подозрение. Ты не сказала ему ни улицы, ни номера дома. И я не говорил. А он привез тебя прямо на место.
Мое сердце сделало кульбит. Пошатнувшись, я села на край второго кресла. Таксист знал мой адрес – подъехал к двери, чуть не высадил. Я вспомнила его слова, его тон – не то напуганный, не то досадливый, не то тревожный… «Передумали выходить?» А я-то по рассеянности не заметила.
– В моей квартире кто-то был.
Сэр Генри вручил мне бокал.
– Кто-то был? Неудивительно. Таксист – это посыльный, мелкая сошка. И, судя по всему, его очень огорчило то, что посылка отказалась от доставки по адресу. Стало быть, есть еще и заказчик. Или сошка побольше, перед которой он должен отчитываться. – Держа бокал в ладонях, он медленно взбалтывал янтарную жидкость. – Ты в опасности, Кэт. И притом нешуточной.
Сэр Генри сделал вдох и пригубил коньяк, затем крякнул от удовольствия.
– «Кларет – сладкая водичка для мальчиков, портвейн – напиток мужчин, но тот, кто решил стать героем, должен пить бренди». Слова Самюэля Джонсона, умный был сукин сын… Давай-ка еще разок взглянем на твою брошь.
Я вытащила шкатулку. Брошь притаилась там, посверкивая эмалевыми цветами в отсветах пламени.
– Непохоже на дорогу из желтого кирпича, верно? Как я могу с нее сойти, если не вижу границ?
Сэр Генри улыбнулся:
– Может, лучше сравнить ее с серебряными туфельками? Те не понесут, пока не наденешь. Вы позволите, мисс?
Как только он вынул брошь, из-под нее выпорхнула бумажка и, кружа, полетела к огню. Сэр Генри метнулся вперед и, перехватив листок, положил мне на ладонь. Это оказалась прямоугольная карточка из плотной кремовой бумаги, с выбитым снизу отверстием, над которым шли несколько строчек чернильным пером. С болью в сердце я узнала размашистый почерк Роз. Пока сэр Генри прикалывал брошь к моему лацкану, я прочитала:
«Поздравляю, шустрая Кэт, за то, что оставила нудное благочестие и решилась извлечь на свет истины, погребенные в недрах яковианского magnum opus10, столь нами любимого. Верю, восторга публики тоже долго ждать не придется.
Красивые – красивой,
Р.».
– Яковианского? – вдруг переспросил сэр Генри.
– Так у нее сказано.
«Это от Якова», – подумала я. Яков Первый – так звали правителя Англии в годы Шекспировой зрелости. Все бы ничего, да пьеса, о которой Роз говорила – бесспорно, величайшее творение, – была не яковианской. Если речь действительно шла о «Гамлете», то писался он последней и грандиознейшей из елизаветинских пьес, в то время, когда престарелая королева-девственница стояла одной ногой в могиле, не желая объявлять наследников.
Большинству людей что елизаветинский, что яковианский Шекспир – все едино, никакой разницы, тогда как для Роз они отличались, словно небо и земля, мужчина и женщина, день и ночь. Она никогда бы не спутала их, как не спутала бы сестру с братом или руку с головой.
Сэр Генри принялся перебирать на память яковианские пьесы:
– «Макбет», «Отелло», «Буря», «Лир»… у нее были любимые?
– Если и были, мне она не сказала.
– Что ж, в конце концов Роз возвращается к «Гамлету», – размышлял вслух сэр Генри. – «Красивые – красивой». Слова Гертруды с которыми та бросала цветы на гроб Офелии. Отлично подходят к подарку.
– Здесь еще что-то написано, – сказала я, поднося листок к свету. Внизу как будто была приписка голубым карандашом – нечто вроде поэтического постскриптума с четырьмя стихотворными строчками, разделенными на пары:
Но почему бы не избрать пути
Тебе иного для борьбы победной…
Так пусть же книга говорит с тобой.
Пускай она, безмолвный мой ходатай…
Сэр Генри встрепенулся. Его лицо побелело, потом залилось краской.
– Все сходится, – сипло произнес он. – Яковианский magnum opus.
Я наморщила лоб, пытаясь вспомнить, где видела эти строчки.
– Они из Шекспира. Сомнений нет. Только откуда? Не из «Гамлета» точно.
Сэр Генри порывисто встал и прошел к высокому стеллажу позади бюста Шекспира.
– Конечно, не из «Гамлета», глупышка! – Он забормотал, пробегая пальцем по корешкам: – Три полки вниз… четвертая книга, кажется, на месте. Ага, вот она! – Сэр Генри вытащил тонкий томик в темно-коричневой коже, украшенной позолотой. Вернувшись к камину, он картинно вручил ее мне. На обложке заглавия не было. Положив карточку на столик между нами, я открыла титульный лист, разглаживая плотную вощеную бумагу цвета кофейного мороженого. На виньетке сверху были нарисованы херувимы, оседлавшие какие-то цветы, похожие на драконов.
Я прочла первые два слова:
– «Сонеты Шекспира».
– Я озаглавил бы ее «Автобиография в загадках», – заметил сэр Генри, – если бы кто спросил мое мнение.
Я перевела взгляд на титульный лист.
«Прежде не издавалась
Лондон
Т.Т. от Г. Элда
Права на продажу вверяются Уильяму Эспли
1609».
Я в потрясении оторвалась от страницы.
– Да ведь это первоиздание!
– Яковиаиское первоиздание, – поправил сэр Генри с лукавым блеском в глазах. – И, как многие скажут, magnum opus. Этакая мрачная притча: светлокудрый юный Друг, Смуглая Дама и Поэт. Поэтом, конечно же, был Шекспир, но кто такой Друг и как он попал в сети его темноволосой, жестокосердной госпожи – вот загадка. – Голос сэра Генри стих до шепота; казалось, весь дом обратился в слух, чтобы внимать ему. – Почему Поэт просил юношу завести детей – и почему тот отказывался? – Он тряхнул головой. – Сколько любви, ревности и упреков в этих сонетах – и чем глубже, тем звучней тема рока, мифической обреченности. А когда узнаешь, что все – правда, читаешь и не можешь оторваться.
В камине треснуло полено, развеяв наваждение.
– Не обошлось и без пафосной грусти по увядающей примадонне, – подытожил сэр Генри в приступе самоиронии. – Интересно, Роз тоже пыталась тебя приобщить к вечным ценностям?
Я чуть не поперхнулась коньяком.
– Чтобы я вышла замуж и наплодила таких же конопатых девчонок?
Сэр Генри подался вперед:
– Чтобы ты завела кого-нибудь и продлила себя, возродилась для вечной юности. Об этом-то и говорится в первой строфе – как победить время через собственных детей. – Он забрал у меня книгу и принялся перебирать страницы. – Где же… Вот: шестнадцатый сонет. Уже тоскливо, а прибавь второй стих – просто слезы вон. – Он зашелестел книгой и остановился, вглядываясь в другие строки и качая головой. – Что за человек мог настрочить «Ромео и Джульетту», избегая признаний в любви собственной даме? До того избегая, чтобы в защиту от какого-то соперника-льстеца сказать только «читай мои книги»?
Так пусть же книга говорит с тобой.
Пускай она, безмолвный мой ходатай,
Идет к тебе с признаньем и мольбой
И справедливой требует расплаты.11
Его голос звенел в пустоте, пока надрыв не сделался невыносимым, а затем мало-помалу сошел в тишину, оставив в душе осадок сомнения. Значит, брошь оказалась подарком, не более. Я задержала взгляд на перевернутой карточке, лежавшей между нами на столе.
– Вот она – трагедия, втиснутая в рамки сонета, – изрек сэр Генри. – Всего двадцать три стихотворения, а уже кризис…
Коньяк обжег мне горло.
– Что вы сказали?
– Про кризис жанра?
– Нет. Про число.
– Двадцать три. Вот. – Он протянул книгу. Я взяла ее трясущимися руками, чувствуя, как меня то бросает в холод, то обдает жаром.
– Дело не в строках, – медленно проговорила я, – как бы чудны они ни были. Дело в цифрах. В номерах сонетов.
– Шестнадцатом и двадцать третьем?
Я глубоко вздохнула.
– Видите ее подпись – здесь, внизу? – Я перевернула перед ним карточку вверх ногами и указала на постскриптум. Он нахмурился, вслед за мной увидев незамеченное ранее: неразборчивые каракули, которые мы поначалу определили как «p» и «s», превратились во вполне явственные «а» и «d».
– A.D., – прочитал сэр Генри вслух. – Anno Domini. «От Рождества Христова». Только я все еще не понимаю, куда это нас выводит.
– В прошлое, – кратко ответила я. – Представьте числа в виде даты.
– Тысяча шестьсот двадцать третий… И что? Мы попадаем в шестой… нет, седьмой год после смерти Шекспира. Мы ведь еще о нем говорим?
– О его magnum opus яковианской эпохи, – кивнула я. – Наиважнейшем труде. Книге книг, содержащей все прочие. Датированной тысяча шестьсот двадцать третьим.
– Бог мой! – воскликнул сэр Генри. – Первое фолио!
Мы посмотрели друг на друга. Так называлось первое собрание сочинений Шекспира, опубликованное после его смерти старыми друзьями и актерам и соратниками. Для них оно было ценнее мраморных монументов, хотя стоило многих денег, трудов и времени. Наконец из-под типографского пресса вышло прекрасное творение, дерзнувшее возвысить автора из пошлости и дурновкусия лицедейства до вечных поэтических истин. А для врагов Шекспира – тех, что всю жизнь обращались с ним как с выскочкой, недостойным подбирать крохи с их стола, – оно было ответной пощечиной.
– Согласен, как мотив и повод к убийству годится, – ответил сэр Генри. – Фолио – одна из ценнейших и обожаемых книг во всем мире. Ты в курсе, что один старый, потрепанный, покоробившийся экземпляр недавно пошел с молотка за сто шестьдесят тысяч фунтов? – Он озадаченно покачал головой. – Когда «Сотби» выставил на аукцион хорошо сохранившийся подлинник, тот ушел за пять миллионов долларов. Сэр Пол Гетти хвалился, что потратил на свой шесть. Только подумай: книга, которая стоит в десять раз больше, чем лондонский особняк. Без обид, Кэт, но если Роз нашла первое фолио, почему она сразу не побежала в «Сотби» или «Кристи» и не обменяла книгу на тихую жизнь где-нибудь в Провансе? Зачем ей понадобилось идти к тебе?
– Не знаю, – ответила я, пробираясь сквозь нагромождение мыслей. – Вдруг она отыскала не новый том, а что-то внутри его, между строк? Хотела со мной посоветоваться.
– Посоветоваться? С тобой?
Не будь речь о Роз, можно было бы оскорбиться. Она славилась поистине энциклопедическими познаниями в том, как пьесы и поэмы Шекспира прокладывали себе путь во времени и пространстве, как его строфы проникали в речь конгрессменов США, вдохновляли русских композиторов и даже демагогов-нацистов. Благодаря Роз мир узнал, что Шекспир одинаково прижился как на подмостках театра кабуки, так и у костров африканских кочевников. Ее последняя книга – для которой и я поначалу собирала материал – живописала шекспиропоклонничество на Диком Западе, среди полуграмотных ковбоев и старателей, шлюх и даже индейцев. С ее мнением считались ученые, искусствоведы, театральные компании всего света.
А она искала меня.
«Мне нужна помощь, Кэт, – сказала Роз. – Твоя помощь». Как и в прошлый раз, я находила только одно объяснение, и выражалось оно длинным словом «диссертация». Свою я так и не закончила, но всю исследовательскую часть успела подготовить. Взяла за образец работу Роз, только в отличие от нее вылавливала из прошлого более неприглядные факты.
– Оккультный Шекспир. То есть потаенный, а не колдовской, – добавила я, по привычке предваряя возмущение. – Вот единственная область, в которой я разбираюсь глубже Роз. Долгая и путаная история попыток разглядеть в его работах запретные истины. Предполагается, что большая их часть сокрыта в первом фолио.
Сэр Генри оторопело воззрился на меня:
– «Запретные истины»?
– Исторические пророчества или еще что – на ваш вкус. – Я вяло улыбнулась. – Те, кто верит в Шекспира-пророка, почитают первое фолио как «Центурии» Нострадамуса: там и предвидение фашизма, и полетов на Луну, и точная дата конца света, и состав меню на следующий вторник. «Историки», наоборот, раскапывают подробности забытого романа между королевой Елизаветой и графом Лестером…
– Тоже мне тайна, – фыркнул сэр Генри. – Да об этой интрижке в Голливуде уже снято-переснято. Что ни десять лет – то новая версия.
– Верно. Только речь не о романе, а о браке с рождением законного наследника, которого отдали на усыновление, как короля Артура. Ему точно также пророчили восхождение на трон.
Сэр Генри сначала подозрительно хмыкнул, а потом с раздражением спросил:
– И как, интересно, худородному актеру из Уорикшира удалось добыть подобные сведения?
Из-за угла налетел ветер, загрохотал балконной дверью, раздул огонь в камине. Я отхлебнула коньяка, подождала, пока тот стечет в горло, но мера не помогла – отвечать пришлось шепотом:
– Он и был наследником.
На миг повисла тишина, нарушаемая лишь треском поленьев. Потом сэр Генри расхохотался.
– Ты, надеюсь, не веришь в подобную чушь, – выговорил он, давясь смехом и подливая мне в бокал. Я улыбнулась:
– Нет. И Роз не верила. Мы с ней любили повеселиться, вспоминая эти истории, хотя была в них и пара трагичных моментов. – Я встала и подошла к очагу. – Сомневаюсь, что она погналась за легендой, не имея на то веских причин и научных доводов. Хотя какая разница, легенда то или правда? Роз убили – и, возможно, ради этого открытия.
– Или ради того, чтобы не дать ему всплыть.
Я со стуком поставила бокал на каминную полку и обернулась:
– Знать бы, что она нашла. И где…
В мире сохранилось около двухсот тридцати экземпляров первого фолио. Даже зная, о каком из них идет речь, или доказав, что все они одинаковы, потребуется уйма времени – книга немаленькая. Главное, что искать?
Сэр Генри согнулся над карточкой.
– Выслушай, – произнес он, проводя по губам длинным изящным пальцем. – Она выбрала строфы из шестнадцатого и двадцать третьего сонетов, чтобы составить дату. Однако в каждом сонете по четырнадцать строк. Зачем выбирать именно эти? – Он постучал по карточке.
Я подошла, чтобы взглянуть, куда он указал.
«Так пусть же книга говорит с тобой.
Пускай она, безмолвный мой ходатай…»
От озарения меня бросило в жар.
– Значит, она написала о своих книгах! Не шекспировских. Блестяще, сэр Генри.
– Это немногое меняет. Все равно что сказать «ищи ветра в поле».
– Ну, первая подсказка уже есть. Переверните листок.
С обратной стороны он оказался старой каталожной карточкой, на которой было неровно, как на старой печатающей машинке, выбито:
«Чемберс Э.К. (Эдмунд Керчевер), 1886–1954.
Елизаветинский театр.
Оксфорд, Кларендон-пресс, 1923».
– Отличная книга, – заметил сэр Генри.
– Книги, вы хотели сказать. Четыре толстенных тома.
Чемберс принадлежал к старой гвардии ученых, собиравших факты с той же дотошностью, какая побуждала викторианских ботаников составлять коллекции бабочек и жуков, а антропологов – всяческих боевых топоров и каноэ, чтобы потом гордо их демонстрировать. В момент выпуска «Елизаветинский театр» являл собой полное собрание сколько-нибудь известных фактов о Театре времен Шекспира. С тех пор удалось обнаружить немногое. Для ученых книга так и осталась чем-то вроде чердачного сундука с забытыми театральными безделушками.
– Все лучше, чем фолио, – отозвался сэр Генри, тяжело поднимаясь с кресла. – Хотя бы потому, что у меня они есть. – И он направился к полкам.
– Подождите, – сказала я. – Ваши не годятся. Речь о ее книгах. Ведь это ее карточка!
Сэр Генри обернулся:
– Роз завела каталог на свои книги?
– Нет. Просто ей было иногда трудно отличить свои книги от гарвардских. Вот, видите? – Я указала на шифр в уголке: Теи 390.160. – Это поисковый номер старой каталожной системы. Ею пользовались в «Уайденере» – главной Гарвардской библиотеке – до того, как Дьюи изобрел десятичную классификацию.
– Что же, она взяла карточку из Гарвардского каталога?
– Нет. Несколько лет назад университет перешел на компьютерную каталогизацию, и библиотечные власти на радостях решили избавиться от бумажной мороки, а для экономии места старые карточки – все одиннадцать миллионов, некоторые еще восемнадцатого века – были отправлены в утиль. С тех пор их используют в качестве листков для заметок. Когда Роз это увидела, ее чуть удар не хватил.
– Сильно сказано, – отозвался сэр Генри, определенно сдерживая смех.
Я улыбнулась:
– Она писала обличительные статьи – в «Нью-Йорк таймс», «Нью-Йоркер», «Атлантик» – и в конце концов подняла такую шумиху, что университет предложил ей забрать себе все карточки, относящиеся к английскому Ренессансу, и Шекспиру в частности, – лишь бы отвязалась. Все, что ей было нужно, – выбрать их среди прочих. Библиотекари, видно, надеялись, что это ее отпугнет, да просчитались. Роз подрядила трех аспирантов – в том числе меня, и за полтора года мы перелопатили целую гору таких бумажек. – Я с горечью посмотрела на карточку. – Роз хранит… хранила их в старом библиотечном шкафу, у себя в кабинете. Хотя сомневаюсь, что она часто пользовалась этой карточкой в библиотеке. – Я провела пальцем по ее краю. – Могу даже поспорить, что найду в ее Чемберсе указание на то, какое фолио она имела в виду.
– На что спорим?
– Может, на поездку в Гарвард? – спросила я. Хотя вряд ли это можно было назвать вопросом.
Сэр Генри опустил бокал.
– Почему бы просто не пойти в полицию? И незачем будет тащиться в такую даль.
– Чтобы вручить все улики какому-нибудь сопливому хлыщу в фуражке, который упрячет их под замок и даже не взглянет? Еще чего! – Я сглотнула – избавиться от кома в горле. – К тому же Роз пошла не в полицию. Она пошла ко мне.
– И теперь ее нет.
– Вот почему мне нужно туда поехать. – Я нащупала брошь. – Слово есть слово. Может, кроме меня, вообще некому проследить ее путь.
«И кроме убийцы», – пронеслось между нами невысказанной мыслью.
Сэр Генри вздохнул:
– Инспектору это вряд ли понравится.
– Ему незачем знать. Я только слетаю туда, возьму книгу – и сразу назад.
– Было бы скорее и безопаснее попросить об этом кого-то на месте. Можно не говорить, для чего тебе нужна книга. В Гарварде наверняка есть и другие шекспироведы.
Я погоняла в бокале янтарную жидкость.
За год до моего ухода в университет прибыл профессор Мэттью Моррис, острослов, борзописец и умник. Его перевод был воспринят с восторгом; студенты и журналисты обожали нового преподавателя, начальство лелеяло, как рок-звезду. Правда, нам с Роз он не нравился. «Мой ученый коллега» – так она его называла, пряча яд в меду. В ее понимании он представлял собой худшую породу современных научных деятелей – сплошной ветер, никакой основательности. Пожелай она, чтобы я с кем-нибудь поделилась ее тайной, он был бы последним кандидатом. «Уж лучше к Синклеру», – подумалось мне.
Коньячный водоворот в моем бокале улегся. Я покачала головой:
– Мои однокурсники разбежались кто куда. А Мэттью Моррис взял академотпуск для работы в библиотеке Фолджера. – Что, в сущности, решало дело – даже не пришлось выдумывать причину, чтобы не брать его в помощники. По иронии судьбы он не выносил копания в архивах, считал его никому не нужной тягомотиной. – А больше мне некому довериться, – сказала я.
И это была чистая правда.
В вопросе о моей поездке сэр Генри не то согласился, не то уступил, зато идее возвращения домой для сборов в дорогу он решительно воспротивился.
– За твоей квартирой следят, – сказал он. – К тому же тебе надо отдохнуть. Дай мне список, и Барнс купит для тебя все, чего не хватает. Обещаю, мы переправим тебя в аэропорт и ты полетишь в Бостон первым же рейсом.
– Как хотите, но белье я ему покупать не доверю.
– Поручим это миссис Барнс, отважной душе. Уж она- то не отступит даже перед целой горой бюстгальтеров.
Мне бы и в голову не пришло, что где-то здесь живет еще и миссис Барнс, если бы сэр Генри тут же не воскликнул в притворном ужасе:
– Уж не думаешь ли ты, что я сам себе готовлю?
Я засмеялась.
– Вы словно в другом веке живете, сэр Генри.
– Как и все, кто может себе это позволить, – беззаботно откликнулся он, приканчивая коньяк.
Пока я забиралась под полог огромной кровати, которой хватило бы на дюжину королей, где-то в недрах особняка часы пробили три. Свернувшись калачиком под одеялом, сжав в одной руке брошь, а в другой – карточку из каталога Роз, я задумалась об увиденном в собственном окне: о таинственной тени. Не иначе неожиданный угол зрения, пустынная улица, волнения и глоток виски сыграли со мной шутку, заставили видеть мираж вроде облачного кита или зебры в полосах лунной дорожки на море. Долго еще я лежала, прислушиваясь к звукам полусонного дома, пока сама не задремала. Мало-помалу мой сон наполнился шумом бегущей воды. Я села. Кровать перекочевала на берег небольшой речки, искрящейся в лунном свете. У меня перехватило дыхание. Чуть поодаль кто-то лежал на траве среди фиалок. Седовласый король с венцом на голове. Я подкралась к нему. Фиалки под ним все пожухли, да и сам он был уже неживой. Когда я пригляделась еще – рассмотреть его лицо, оно будто подернулось рябью, как под водой. Миг – и на месте короля я увидела Роз. Ее глаза вдруг распахнулись, и я отскочила, в тот же миг ощутив нависшую сзади тень и слыша звон клинка, извлекаемого из ножен.
Я вскочила в постели и сообразила, что булавка от броши вонзилась в ладонь – на одеяле сэра Генри осталось кровавое пятнышко. Сердце выпрыгивало из груди. Я встала и осторожно отодвинула гардину. В саду, на беззастенчиво ярком солнце, рдели крупные, как пионы, розы. Я стояла у окна, подставляя лицо свету, пока тот не прогнал прочь и мой сон, и мой страх, что тянулся за ним липким следом.
В гардеробной лежала новая одежда: узкие черные брюки, топ с вырезом-лодочкой (облегающий чуть больше привычного) и элегантный, без излишеств, пиджак. То, как он на мне сидел, приятно удивляло. Рядом стоял небольшой, уже упакованный чемодан. Сверху лежал мой билет. Самолет вылетал в девять. Наскоро одеваясь, я приколола подарок Роз к новому пиджаку и отправилась вниз – разыскать сэра Генри.
– Вижу, бегство от папарацци пошло тебе на пользу, – довольно отметил он, когда я вошла в столовую. – Хороша, как никогда.
Оказалось, у дверей уже стоял подсадной «бентли», готовый отправиться в Хайгейт с садовником и его внучкой на заднем сиденье. Однако даже в преддверии обманного маневра сэр Генри весь завтрак хлопотал надо мной, как наседка.
– Ты уверена, что справишься без сопровождения? – спросил он, засыпая себе в чай чуть ли не полсахарницы.
Я тряхнула головой:
– Спасибо, не надо. Боюсь, в компании всемирно известного актера я привлеку куда больше внимания.
Наконец для меня стало сущим облегчением забраться в «рэнджровер» с Барнсом у руля.
– Береги себя, Кэт, – напутствовал сэр Генри перед тем, как закрыть дверь. В его глазах мелькала тревога.
Как долетели, я и не заметила. Сэр Генри устроил меня первым классом, где можно было сидеть, вытянув ноги, хотя ни поспать, ни подумать не удалось. В час дня самолет приземлился в аэропорту Логана, где я сразу же взяла такси и отправилась в Гарвард. У поворота на Сторроу-драйв показалась река Чарльз – синяя лента под безоблачным небом. Вскоре на том берегу замаячили разноцветные купола, что венчают студенческие апартаменты из красного кирпича с белыми фронтонами. Каждый из корпусов назывался собственным именем, под стать новоанглийским особнякам: «Лоуэлл», «Левретт», «Элиот»… Мы мчались мимо, пока дорога, перекинувшись через реку, не привела нас назад к Гарвард-сквер, похожей на раскаленный противень на июньском солнцепеке. Я сразу сняла номер в гостинице, забросила чемодан и с одной черной сумкой побежала через Массачусетс-авеню к Гарвард-ярду.
Там было хорошо. Кирпичные здания, море травы вместо асфальта, ухоженная тенистая рощица создавали прохладу. Я свернула за угол, и передо мной, как встарь, выросла библиотека: вдруг и сразу, не давая опомниться и давя своей монументальностью, подобно горе. Взгляд ее не окидывал – только выхватывал отдельные блоки: пологий лестничный пролет, кусок колонны, кирпичную стену. Ее построили во увековечение памяти одного юного выпускника, страстного букиниста, который в 1912 году отбыл в Европу и на обратном пути угодил на «Титаник». Библиотека памяти Уайденера, квадратное громоздкое здание, нависала над всей восточной частью Гарварда, как та скорбящая матрона, на чьи средства она была построена.
Я взбежала по ступенькам, протиснулась сквозь высокие, в два этажа, двери и очутилась в просторном мраморном фойе. Заскочив в регистрационную, я выписала желтую карточку временного пользователя, которую почти тотчас и предъявила – скучающему контролеру-студенту за следующей дверью, – и по ярко освещенной винтовой лестнице спустилась в книгохранилище.
Я постояла на пороге, определяясь с направлением поисков. В своей дарственной миссис Уайденер поставила жесткое условие: ни на кирпич не менять внешний облик библиотеки. Однако внутреннее переустройство – дело другое, на него она скрепя сердце согласилась, и потому к двадцать первому веку библиотека претерпела более чем дорогостоящую модернизацию. И все же я надеялась отыскать нужный отдел. Подсвеченная копия карты в углу подсказывала, что общий план хранилища остался без изменений.
По красной полосе на полу я прошла еще четыре пролета вниз, к самому глубокому из «уайденерских» подземелий. Пробираясь полутемными проходами меж стеллажей с забытыми знаниями, я очутилась у входа в длинный извилистый коридор, вдоль стен которого тянулись громадные трубы. В дальнем конце, за массивной железной дверью, находился тамбур с оранжевой ковровой дорожкой, ведущей к небольшому лифту, который спустил меня еще этажом ниже. И вот я переступила порог циклопического квадратного зала, наполненного ярким светом, где, как в заброшенном звездолете, что-то тихо гудело и фыркало.
Я сверилась с картой у лифта, еще раз осмотрела карточку Роз. Теи 390.160 – искомый номер. Секция «Теи» – театральной истории – ютилась в восточном углу комнаты. Я потрусила туда, замедляя бег, как только увидела буквы «Теи». Вот и полки подкатегории 390. Перегнувшись пополам, я стала отсчитывать корешки книг: 190,180,165,160, и… ничего – дыра, прямоугольник черного пространства. Я еще раз посмотрела на карточку, проверила номер стеллажа. Все верно, место то самое. Только на месте четырех томов зияет пустота.
Черт! Мне и в голову не приходило, что книг здесь не будет. Я побежала к компьютеру – вон он недобро мигнул мне из-за лифта. Через онлайн-каталог можно было отозвать книги у того, кто их взял, но на получение уйдет от недели до десяти дней – если повезет. А случись читателю уйти в академический отпуск, то и весь месяц. У меня и недели-то нет, не то что месяца. Чертыхаясь в уме, я набрала название в окошке поисковика.
Ответ вгонял в тоску.
«Не выданы», – упорствовал экран.
Я в расстройстве отправилась из подвала в абонемент, где студентка за стойкой предложила мне провести осмотр стеллажей.
– Осмотр стеллажей? – переспросила я, не веря ушам. – Вы хотите послать какого-то бедолагу перелопатить одиннадцать миллионов книг ради четырех?
– Всего три с половиной миллиона, – пожала плечами она. – Хотя своей вы скорее всего среди них не найдете.
Я задумалась. Что бы Роз ни открыла, читая «Елизаветинский театр», она наверняка сделала в книге пометку на этот счет – как обычно, выделила что-нибудь карандашом. Эта ее привычка превратилась в подобие тика, автоматического, как дыхание. Однажды я видела, как она, увлекшись погружением в историю иных культур, рисовала у себя на лбу. По слухам, ее даже выставили из Британской библиотеки за пометки в рукописи тысячелетней давности. Правда, бритты (в лице библиотекарей-педантов) оказались людьми великодушными и простили ее рассеянность, поскольку скоро пригласили снова. Время от времени Роз писала на полях, причем раз или два я видела у нее целые карандашные трактаты… Вот почему мне нужен был экземпляр, который она считала своим. Местный, «уайденеровский».
– Спасибо, – ответила я и, тяжело вздохнув, подписала заявку на осмотр стеллажей. На выходе в фойе замерла, раздумывая, куда идти дальше.
Я уже свернула направо – к выходу, как вдруг заметила в глубине широкую мраморную лестницу. По форме библиотека напоминает квадратный колодец, обрамляющий внутренний дворик; и в центре этого дворика возвышается куполоверхий мавзолей юного Гарри Уайденера. Правда, там покоится не прах, а его книги. С основным зданием его соединяет узкий проход. В мраморных недрах мавзолея была построена точная копия его кабинета из темного дерева. Туда ежедневно приносят живые цветы.
Я взбежала по ступенькам на просторную площадку из бледного, точно пергамент, камня. За арочным порталом в неоклассическом стиле открывался проход в полукруглую комнату, из которой можно было попасть в кабинет. Из-за двери виднелась темная обшивка стен, корешки книг за стеклом и красные, слегка поникшие гвоздики. Однако дальше я не пошла: моей целью было это полутемное фойе. В центре его на постаменте под стеклом лежали две книги, раскрытые на две стороны: первейшая из печатных книг, Библия Гуттенберга с ее мерной латынью, красными и голубыми буквицами и черной дробью строчных литер. Рядом с ней лежал – благодарение тонкому вкусу и толстому кошельку юного Гарри Уайденера – гарвардский том первого фолио,
В комнате никого не было: студенты нечасто сюда забредали. С открытого титульного листа смотрел Шекспир – копия знаменитой гравюры, на которой у него блуждающий взгляд, лоб, как у Шалтая-Болтая, и воротник-жернов, создающий иллюзию блюда с отрубленной головой.
«Комедии, исторические хроники и трагедии мистера Уильяма Шекспира, – было крупно выведено над портретом. – Издано в соответствии с тремя предоставленными рукописями». Снизу значилось: «Лондон. Отпечатано у Исаака Яггарда и Э. Блаунта. 1623».
Я изучила страницу. Никаких следов вандализма. Может, Роз делала пометки в менее очевидном месте или вообще отказалась портить столь почитаемый фолиант?
«Отгадку надо искать у Чемберса, – подумала я. – Один из четырех томов «Елизаветинского театра» подскажет, куда держать путь. Если так, нужно будет найти эту книгу на полках мемориала». Я вздрогнула. А что, если убийца меня опередил? Нет, не может быть. Подсказка Роз все время была у меня в кармане – и во время убийства, и после него.
Не могла ли Роз сама взять эти книги? Если да, то скорее всего она отправилась в Лондон вместе с ними. Можно поручить сэру Генри это проверить. А что дальше? Явиться к Синклеру и, невинно хлопая глазками, попросить книги профессора Говард – просто так, с бухты-барахты?
Позади прошаркала стайка туристов с экскурсоводом, которая звучно призывала беречь наследие. Мне вдруг подурнело: на месте мраморного зала возникла чудовищная пасть, щерясь колоннами и балюстрадами. Я проскользнула мимо толпы и по лестнице выбежала во двор. В противоположном его конце на ступенчатом постаменте стояла часовня. Пять лет назад, одним майским вечером, я ставила там свой первый, еще студенческий спектакль, «Двенадцатую ночь». Задником служили строгие формы часовни, кулисами – кусты кизильника в цвету, а кроны вязов, казалось, ловили наш смех.
Я до сих пор горжусь той постановкой – задорной, а местами и злорадной – там, где таинственное, а по сути шутовское послание превращает спесивца и пуританина Мальволио в посмешище, а после – в безумца. При мысли о нем у меня засосало под ложечкой. Неужели и Роз сыграла со мной такую шутку?
Нет, это уж слишком. С болью в сердце я вспомнила, как нашла ее под скамьей «Глобуса», глядящую в никуда.
«Ну и кабинетик!» – сказала Роз.
«Ну и выходка!» – ответила я.
«После случившегося, Кэт, я ждала чего-то возвышенного. Чего-то… шекспировского, что ли».
А я без слов глазела на нее. Положение исправил сэр Генри.
«К тебе взываю: Гамлет, – сказал он, – повелитель, отец, державный Датчанин».
– К тебе взываю: Гамлет, – прошептала я, и в тот же миг в уголке моего сознания что-то щелкнуло. Я на секунду замерла, не смея дохнуть. Потом отыскала сотовый и набрала сэра Генри. – След от иглы! – выпаливаю в трубку, едва услышав его «алло». Мой голос срывается от напряжения.
– И тебе привет, Котик.
– След от иглы, что нашли на теле Роз. Где он был?
– Странный вопрос, – засопел он. – И ответ на него необычен. Я знаю его, поскольку мне довелось еще раз пообщаться с инспектором Синклером. Поразительно мрачный тип – этакий Достоевский.
– Так где же, сэр Генри?
– На вене за правым ухом.
Над головой сквозь древесный полог струился зеленый свет – так солнце пронизывает водную толщу и мерцает на дне лагуны. Однако у земли лучи едва рассеивали мрак, не говоря о том, чтобы согреть.
– Кэт, ты меня слышишь?
– Ведь и он так погиб, – прошептала я.
– Кто? Кто еще погиб?
– Отец Гамлета. Гамлет-старший. Именно так он стал призраком.
На миг все звуки вокруг меня смолкли, кроме стука крови в висках. Потом сэр Генри медленно, со свистом, выдохнул.
– «В преддверия ушей», – пробормотал он. – Боже, Кэт, как я сразу не… Родной брат отравил его во сне, влив настой белены в ухо. Все сходится, кроме одного.
– Чего?
– Предварительного заключения, деточка, – печально ответил он. – Токсикологи ничего не нашли.
– Совсем ничего?
– Я не уверен, что они проверяли наличие яда. Наркотики – может быть. Хотя не нашли ни того ни другого.
– Значит, недоглядели. Не могли бы вы связаться с Синклером…
– Я получил результаты от самого Инспектора Тучи.
– Ради Бога, сэр Генри! – сорвалась я. – Вчера днем Роз появилась в театре в роли отца Гамлета. «Глобус» сгорел в годовщину первого пожара. Книги, за которыми она меня послала – фигурально, – исчезли. Не выданы. Просто исчезли. Думаете, совпадение?
В трубке повисла зловещая пауза.
– Я пойду к Синклеру, но с одним условием, – сухо произнес сэр Генри. – Ты возвращаешься к себе в номер, запираешь дверь и ждешь моего звонка. Я как-никак волнуюсь.
– А Чемберс? – начала было я.
– Ты сама сказала, что книги исчезли!
– Но…
– Жди звонка. – Он был непреклонен. – Получим ответ от Синклера – тогда и решим, что делать дальше. Если ты права, чего я не утверждаю, тебе не стоит соваться в это одной.
Я колебалась. Взять и все бросить сейчас значило бы совершенно отказаться от версии с Чемберсом. Однако терять помощь сэра Генри я не имела права.
– Ладно, – буркнула я. – Подожду.
– Вот и умница. Позвоню, как только что-нибудь выясню.
Я захлопнула мобильник, обхватила руками колени и стала вспоминать Роз – какой нашла ее под закопченной скамейкой «Глобуса», с лиловым кровоподтеком на шее. Во что, черт подери, она ввязалась? Во что ввязала меня с сэром Генри? Во что?
Я оглянулась на библиотеку – гармошку пологих ступеней у входа, увенчанную рядом колонн. Внутри притаился железобетонный бункер для семи миллионов книг, но внешний наблюдатель видел античный храм, рвущийся из ханжеского кирпичного корсета. Дом Афины, грозной богини мудрости. Дом ее жрецов – цвета Гарвардской школы, к которым принадлежала и Розалинда Говард. «Моя тайная келья, – так назвала она свой кабинет, вручая мне ключ, когда я стала ее ассистентом. – Покои сердца».
Я встрепенулась. «Что это?» – всплыли слова меньшей давности. «То я замкнула в сердце, – ответила она, – а ключ возьмешь с собой».
Тогда я еще подумала: «Неуместная цитата». Убедила себя, что она относится к коробочке. Только сейчас до меня дошло: это тоже был код, путеводная нить! Я выудила из кармана цепочку. Мне в ладонь легли пять ключей, среди которых один был темнее, увесистее и длиннее остальных, – ключ от кабинета Роз. Я взяла его, уходя, и все три года хранила, обещая себе отдать по первой же просьбе. Роз так и не попросила. Это было не в ее характере.
Меня осенило. Я подняла голову. Путь к разгадке лежит через ее кабинет!
Мрачный Синклер, любитель планшетов и допросов с пристрастием, наверняка связался с полицией Гарварда, чтобы те опечатали рабочее место Роз как имеющее отношение к убийству. Ее британский кабинет, несомненно, уже прикрыли. Однако про каморку в библиотеке могли – предположительно – забыть. В конце концов, в «Уайденере» время движется странно, чуть ли не зигзагами. Профессора скрываются здесь от университетской кутерьмы, от бесконечных совещаний, докладов, надоедливых студентов, чтобы посвятить себя тому, что манит и будоражит их с самой юности: кладоискательству научной работы. Скорее всего никто из британского филиала не знал, где находится библиотечная комната Роз.
Однако, как только широким кругам станет известно, что ее смерть не была несчастным случаем, власти рано или поздно вспомнят о существовании комнаты. Скорее всего вспомнят рано, учитывая, что Синклер будет стоять у них над душой. Была, правда, лазейка, но и она стремительно исчезала.
Молча извинившись перед сэром Генри, я подобрала сумку, промчалась по двору и, прыгая через ступеньки, снова поднялась в библиотеку.
Махнув на вахте карточкой, я направилась дальше, но не в цоколь, а к основным залам. Пока туристы протаптывали колеи в полу мавзолея, студенты и сотрудники Гарварда бороздили полый колодец, что его окружает, – десятиэтажный лабиринт, шесть уровней которого располагались над землей. Кабинет Роз находился на пятом. Я взбежала по лестнице, вышла в коридор и замерла в растерянности.
Стеллажи! Я уже забыла их строгую мощь. Им несвойственны ни бахвальство читален и публичных залов, ни близорукая яркость подвальных хранилищ. Почти не замечая людской суеты, они поглощены жизнью книг. Воздух вокруг них пропах прелью древности и слегка горчит – так дает о себе знать война кислорода с бумагой, медленное, но неумолимое тление, которое однажды сокрушит эту империю в пыль.
Придя в себя, я поспешила в южное крыло библиотеки, где шеренги стальных полок сворачивали за угол и таяли вдалеке, словно идущая на фронт армия. Тусклые проходы соединяли два широких коридора. Я выбрала внешний, зажатый между высокими окнами и библиотечными кабинками. В погожий летний полдень посетителей было немного, если не считать двух-трех студентов, корпящих над книгами. И все- таки уединением это не назовешь.
Притворись я, что вправе здесь находиться, меня бы запросто пропустили: аспирантка как аспирантка или, может, младший преподаватель. Хотя, если подумать, младшие преподаватели не имеют своих «закутков» в «Уайденере» – эта роскошь позволена только старшим членам, причем наиболее важным. Вроде Мэттью Морриса. Он терпеть не мог библиотек и всего несколько раз появлялся в отведенном ему кабинете. Однако уступить его нижестоящему или конкуренту – Боже упаси! Подобное считается мерилом престижа.
Набрав воздуха в грудь, я решительно двинулась по коридору. Никто из читателей даже не оглянулся. Сворачивая в проход между стеллажами, я пошла в сторону внутреннего коридора, что обрывался точно напротив двери Роз с квадратиком матового стекла.
Ключ подошел. Дверь открылась, я шагнула внутрь.
У меня ёкнуло сердце. Казалось, я была здесь только вчера. Все три стены – точно как на моей памяти – снизу доверху занимали полки, с небольшим промежутком под высокий комод-картотеку и письменный стол напротив. На столе, по соседству с клавиатурой, скромно свернулись висячие серьги индейской работы из серебра с бирюзой, что я подарила много лет назад. Рядом стояла фотография Вирджинии Вулф в металлической рамке. Бюст Шекспира удерживал кипу бумаги. На стене красовалась обширная карта Британии, а рядом – еще одна, времен Поэта. На полу – все тот же старинный ковер с проплешиной там, где Роз придвигала и отодвигала глубокое кресло, обитое вытертым ситцем. Сейчас оно пряталось в углу между стеллажом и окном.
Зато вид из окон изменился. В мой последний приезд сюда они смотрели вниз, на унылый библиотечный двор, открытый лишь птицам и случайному сору, занесенному ветром. Теперь же за ними расположился большой, весь в огнях, читальный зал. Тут я и вспомнила, что еще попало под последнюю волну перемен. Университет закрыл двор-колодец вокруг мавзолея стеклянной крышей, а пространство под ней превратил в два роскошных читальных зала.
Итак, встав посреди кабинета, я оказывалась как на ладони для всякого, кому вздумалось бы поднять голову. Тихо выругавшись, я подошла к столу, поставила сумку на пол и упала в кресло, лихорадочно соображая, как быть дальше.
Если я посижу тут и почитаю, никто, посмотрев вверх, не заподозрит неладного. С тем же успехом можно пошарить в компьютере – едва ли это кого-то насторожит, тем более что профессора часто доверяют свои материалы ассистентам. Особенно Роз, которая не очень полагалась на компьютеры. Свои первые статьи и книги она писала от руки, а потом отдавала секретарям. Значит, пока весть о ее смерти сюда не проникла, компьютер в моем распоряжении.
Загвоздка была в том, что меня интересовали как раз книги. Роз, по обыкновению, расставила их одной ей свойственным способом: в два ряда по всем полкам, причем те, которыми пользовалась чаще всего, спрятала вглубь. Большинство людей делают наоборот – ради собственного удобства, но Роз это не нравилось. «Так кто угодно может зайти и угадать твои мысли», – говорила она. Фасад полок, составленный из работ ее коллег и друзей, новых работ восходящих звезд шекспироведения, расхолаживал пронырливых посетителей. В этом ряду недоставало лишь тех книг, которые давали хоть какое-то представление о противоречивом, извилистом ходе ее мысли. Хуже: они были попросту погребены. «Чтобы откопать «Елизаветинский театр», – думала я, – мне потребуется перерыть все полки, сдвинуть каждый том. Со стороны это будет выглядеть по меньшей мере странно, а времени займет столько, что умножит шансы попасться на глаза».
Среди ручек и карандашей в стаканчике у компьютера торчал карманный фонарик. Я его вытащила. «Уайденер», как и прежде, закрывался в десять. Библиотекари и вахтеры уходили около одиннадцати-двенадцати. Оставалось шесть-семь часов, во время которых можно не бояться чужих взглядов – до самого утра, пока служащие не вернутся открыть библиотеку к восьми. Я улыбнулась большим и печальным глазам миссис Вулф. Что не удалось белым днем, придется отложить на ночь. Нужно будет только запереться изнутри. Перед экраном компьютера Роз стояло современное издание первого фолио. Я взяла его, забрала сумку и вышла, отыскала свободную кабинку и положила том перед собой.
За долгие часы ожидания я проверила все до последней страницы – нигде ни пометки. Наконец в девять тридцать послышался голос, усиленный мегафоном: «Библиотека закрывается через пятнадцать минут. Через пятнадцать минут библиотека закрывается». В девять сорок пять лампы погасли, и самые стойкие мои коллеги вырвались на свободу и чистый воздух. Я подождала, пока не услышала мегафон двумя этажами ниже. Тут только я встала и потянулась, разминая затекшие от долгого сидения ноги. По лондонскому времени была глубокая ночь, но поспать мне не светило – работы предвиделось не на час и не на два.
Я вышла в коридор и огляделась. В этом крыле и раньше было не людно, а теперь оно полностью опустело. Я закрыла книгу и двинулась назад, к кабинету Роз. В этот раз ключ стучал в замке – меня слегка трясло. Открыв дверь ровно настолько, чтобы втиснуться боком, я просочилась внутрь. Читальный зал за окном тоже опустел, сотрудника за стойкой не было. Выпутываясь из сумочной лямки, я плюхнулась на пол. Достала мобильный, отключила звонок. Потом целый час сидела, прислушивалась, как в библиотеке стихают последние шорохи. В темноте все кругом пахло Роз. Ее запах проникал в каждую мою пору. Меня распирало от тоски по ее голосу, ее смеху.
Потом погасли огни в коридоре, остались только тусклые лампы по одной на каждые двадцать – тридцать футов. В воздухе жидким свинцом растекалась дремота. Я начала клевать носом. Встрепенусь – и опять засыпаю. Закрыв глаза в третий раз, я вдруг резко очнулась. Что-то насторожило меня. Оставалось понять, что же именно. За окнами кабинета сгустилась бархатная темнота. Я подкралась к двери и прислушалась. Казалось, даже ночью библиотека жила своей собственной жизнью, полной загадочных всхлипов и вздохов, как если бы книгам тоже не терпелось остаться одним, чтобы попрыгать с полок и отправиться на свой сказочный бал. Однако ничего более подозрительного слышно не было.
Я включила фонарик и приблизилась к столу. Ставя том фолио на место, вытащила бумаги из-под бюста Шекспира, сложила аккуратной стопкой и убрала в сумку. Потом повернулась к полкам.
– Простите, – прошептала я (кому – книгам? Стенам? Роз?) и, взяв себя в руки, принялась за работу.
Методично переходя от полки к полке – хозяйка одобрила бы, – я выкладывала передние стопки книг сектор за сектором и фонариком освещала темное нутро полок. Ее интересы, как оказалось, были обширны, если не сказать больше. Так, я наткнулась на небольшую подборку Сервантеса с его «Дон Кихотом», потом на несколько книг Делии Бэкон – одной заумной американки позапрошлого века, которую увлечение Шекспиром сначала прославило, а после довело до помешательства. Когда-то ее работы были моим «пастбищем». Что же привлекло к ним Роз? Я удержалась от зевка и пошла дальше. Длиннющая подборка о Шекспире на Диком Западе, видно, осталась здесь с написания ее последней книги. Со стороны могло показаться, будто кто-то набил эти полки содержимым библиотечных стеллажей без всякой системы. Ничто не указывало на то, что занимало Роз в последнее время. Но что хуже всего, «Елизаветинского театра» и след простыл.
Двадцать минут спустя я, в тихом отчаянии обыскивая нижнюю полку у окна, увидела желанные четыре томика в вытертом красном переплете. Бледный глянец позолоты на корешках обозначил: «Чемберс. Елизаветинский театр».
Я, не дыша, подалась вперед. У задней обложки одного из томов флажком выглядывал листок бумаги. Я вытащила книгу, попятилась к креслу и открыла на заложенной странице – номер четыреста восемьдесят восемь. «Трагедии и пьесы», – значилось в заголовке длинного списка, который, опус за опусом, перечислял все известные издания и рукописи каждой пьесы времен английского Ренессанса. Ничего себе статейка…
Страница 488 начиналась с «Отелло». За ним «Макбет», «Король Лир», «Антоний и Клеопатра» и так далее, до соседней страницы, начинающейся с «Генриха VIII».
Поздние пьесы Шекспира. Крупные сочинения яковианской эпохи. Я прошлась бледно-желтым лучом по полям. О каком же она мне писала?
Опять, как назло, ни слова, ни пометки, ни даже случайного штриха. И это – в настольной книге женщины, привыкшей не расставаться с карандашом? Нет, здесь что-то крылось.
Я откинулась в кресле. След не мог обрываться так просто. Просто не мог. Я снова вытащила карточку Роз из пиджачного кармана и перечитала ее послание. Потом покрутила в пальцах вокруг пробитой внизу дырочки. Едва ли Роз стала бы раздавать свои карточки, учитывая, с каким трудом они ей достались. Что бы я ни искала, оно просто обязано иметь отношение к этим книгам.
«Или не к книгам, – вдруг дошло до меня. – Они здесь ни при чем». Я привыкла видеть в карточках указатели. А Роз хотела привлечь мое внимание к самой карточке. Я встала и подошла к комоду, в котором она их держала, – оставшемуся от старого «Уайденера», уложила раскрытую книгу сверху и, светя фонариком, осмотрела лицевые панели ящичков, аккуратно подписанные Роз, пока не дошла до этикетки «Ча – Че».
Выдвинув ящик, я принялась перелистывать карточки. Вот и он: Чемберс Э.К. «Английская поэзия Средних веков», «Артур Британский», «Народные английские пьесы»… Нет, это уже перебор. Я вернула последнюю карточку на место и сдвинула по прутку вперед, и тут мне в глаза бросился край сложенного вдвое листка бумаги, лежащего на самом дне. Я осторожно его вытащила и прочла посвящение, сделанное синим карандашом: «Для Кэт».
В тот же миг огни зала – и без того тусклые, – мигнув, погасли. Я сунула листок в книгу, прижав ее к груди, выключила фонарик и подкралась к двери. Снаружи не горело ни единой лампочки. Библиотека погрузилась во тьму. Фоновый гул, которого я почти не замечала, стал ниже и в конце концов смолк, словно здание, как гигантский зверь, испустило дух. Только теперь я поняла, сколько шума производит электрика таких масштабов.
На пути к комоду меня отвлекли тонкий скрип и шорох. Я замерла. Эти звуки были мне хорошо знакомы: так открывалась пожарная дверь в конце коридора, ведущая на узкую серую лестницу. Значит, на этаже был кто-то еще.
Я снова выскользнула из кабинета, но на сей раз не стала его запирать – лишь прикрыла дверь, чтобы не хлопнул затвор, – и бросилась через коридор к стеллажам. Едва я успела спрятаться между полок, как из-за угла у лестницы выплыла темная, чернее ночи, фигура. Должно быть, охранник или полицейский с университетского участка решил разведать, почему погас свет, убеждала я себя, а в уме неотвязно крутились воспоминания о зловещей тени в моем окне, таинственным образом связанной с подарком Роз. Что, если это тот самый преследователь? Прикрыв брошь ладонью, как будто темный незнакомец мог ее учуять, я вжалась в тень между проходами и стала ждать.
Впереди, у окна, мраморный пол устилала чересполосица лоскутков лунного света, словно широкая шелковая бахрома. Вдруг от тьмы отделилась человеческая тень-силуэт, но, не успела я разглядеть ее, скрылась дальше по коридору. Я беззвучно выдохнула, радуясь, что все обошлось, но тут мой противник остановился, попятился на два шага, потом еще на один. У двери Роз он снова замер. В свете окна его силуэт казался дырой, прорехой в форме человека на ткани Вселенной.
Тускло блеснул ключ. Я-то знала, что дверь не заперта, да что там – даже не закрыта. Легкий толчок – и она, тихо охнув, распахнулась. Незнакомец застыл на миг. Потом резко обернулся. Я съежилась и побежала, он – вслед за мной. Сворачивая у кабинок налево, я проскочила три прохода и метнулась назад, к череде комнат. У самого коридора я замерла, благо чугунный козырек стеллажа закрывал меня из виду, и прислушалась, пытаясь уловить приближение чужака сквозь отчаянный стук сердца.
Ни звука. «Уайденер» был сущим лабиринтом – короткие переходы, неожиданные повороты, ниши… Теперь все это погрузилось в темноту. Если черный незнакомец не знаток этих мест и если перестановка их не коснулась, у меня был неплохой шанс сбежать.
Наконец шорох шагов во внешнем коридоре подсказал, откуда ждать опасности. Как и я, в нескольких проходах незнакомец свернул и снова пошел к кабинетам. Чем громче становились шаги, тем глубже я забивалась в хранилище. Мне нужно было любой ценой сохранить между нами барьер из полок. Одной рукой держа томик Чемберса, я стала ощупывать стеллаж рядом с собой. Через метр-другой мои пальцы попали в дыру. Я подтянулась. Ура! Стоя на цыпочках, мне удалось нащупать обрезы книг, составленных по ту сторону стеллажа. Потом, собрав все свои силы, я спихнула несколько томов в соседний проход.
Незнакомец тут же метнулся на звук, а я – синхронно с ним – прочь из хранилища, к лестнице в другом конце коридора. До нее было рукой подать. Надолго ли кипа книг на полу его удержит? Я добежала до лестницы и рванула на себя дверь, преграждавшую спуск вниз. Тишину прорезал гневный скрип железа. На лестнице, ведущей вверх, скрипучих дверей не было. Я развернулась и припустила туда, а взбежав на следующий этаж, снова зарылась в стеллажи. В тот самый миг, когда дверь с тихим «ш-шух-х» захлопнулась, на лестнице раздались шаги. Потом стало тихо, как вдруг послышался прежний скрежет. Шаги тихо зашлепали вниз.
Я подождала. Незнакомец мог красться наверх, разгадав мою хитрость, чтобы дождаться, пока я себя выдам, или решил залечь у центрального входа. Стоп. Он был еще здесь – на лестнице тихо скрипнул ботинок. Я навострила уши, готовясь, чуть что, бежать, но так ничего и не услышала. Казалось, даже книги затаили дух вместе со мной.
Ночь была теплой, и все же меня разобрала дрожь. Наконец, достаточно выждав, я медленно вернулась к стене западного крыла – той, что выходила во двор. Окна смотрели на тот же читальный зал, что соседствовал с кабинетом Роз. Передо мной открывался вид на темный ряд кабинетных окон. Я уже собиралась оставить свой закуток, но тут в одном из черных проемов сверкнул красный лучик. Я пригляделась. Один этаж вниз, третье по счету окно. Окно Роз.
Он вернулся.
Промчавшись по лестнице и коридору, ведущему вдоль кабинетов, я шмыгнула между стеллажей во внешний проход. Дать мерзавцу по рукам за то, что хозяйничал в любимом пристанище моей Роз, я не могла. По крайней мере сейчас – в темноте, одна и без защиты. Но выяснить, кто он, не помешало бы.
Я поравнялась с поперечным проходом, что обрывался точно напротив ее кабинета. Выглянула из-за стеллажа – то с одной стороны, то с другой – и опять уловила красный отсвет фонарика в ее окне. Чужак был еще там.
Вытянув записку из Чемберса, я сунула ее в карман, а потом поставила томик на нижнюю полку соседнего стеллажа, запомнив его номер и место – через шесть книг с краю. Если придется, вернусь за ним завтра утром. Вероятность того, что его найдет кто-нибудь еще, была ничтожной – все равно что найти песчинку на берегу. Зато до тех пор он будет в безопасности.
Высунувшись из-за угла, я сделала шаг вперед, потом, крадучись, еще один. Разглядев впереди дверь кабинета Роз, я замерла. Пока все было тихо. Стоило мне шагнуть чуть ближе, и ночную тишину разорвал оглушительный визг сирены. Не успела я отскочить, как из-за двери вылетела темная тень и набросилась на меня, заламывая руку за спину. У моего уха раздался хриплый шепот, почти неразличимый сквозь вой сирены: «То милая Кэт, а то строптивая Кэт»12.
Он знает, как меня зовут!
Я извивалась, силясь заглянуть нападавшему в лицо, но он так резко выкрутил мое запястье, что я охнула от боли.
Незнакомец рассмеялся – без намека на веселость или теплоту.
– Впрочем, как говорил другой персонаж – «Что в имени?..»13 Роз свое изменила. Теперь она тень отца Гамлета.
Мороз по коже. Я была права. Еще раз попыталась выкрутиться, но в тот же миг что-то сверкнуло и к моему горлу прижалось тонкое холодное лезвие. Убийца склонился ближе – я почувствовала на шее его дыхание.
– Может, мы и тебя переименуем.
Меня тряхнуло от ужаса.
– Беги, Кэт, – поддразнил он и внезапно исчез из ревущей темноты, словно его и не было.
Я побежала. Промчавшись через проход, вывалилась во внешний коридор со студенческими кабинками. Огляделась по сторонам. Бежать было некуда, а спрятаться – негде, кроме как… Припустив по коридору, я шмыгнула под стол кабинки. Куда же он исчез? Что случилось? Видимо, подстраховался, поставив сбоку сирену с датчиком движения. Стало быть, знал, что я вернусь.
Вой утих. Если он отключил сирену, значит, еще не успел скрыться. Из-за стеллажей донеслись осторожные шаги. «Уйди, – пожелала я всей душой. – Ради Бога, уйди».
Но нет – он повернул в мою сторону, ступая размеренно и останавливаясь у каждой кабинки. Наверное, заглядывает под столы. Меня ищет.
У соседнего отсека он задержался, и я подобралась, готовясь в любой миг сорваться. Против его ножа у меня только и было, что сам стол. Можно свалить его, вывести из равновесия, а самой в это время сбежать. Не блестящее решение, но все лучше, чем кончить, как крыса в мышеловке.
Я услышала шаг, потом еще один – и он просто прошел мимо моей кабинки, профланировал в конец коридора, даже не оглянувшись. Потом свернул к главному выходу и исчез. Где-то вдалеке прошелестела дверь лестничной клетки.
У меня вырвался вздох, даже всхлип облегчения. Выбравшись из-под стола, я встала и повернулась, чтобы снова нырнуть в тень между стеллажами, но тут меня отвлек квадратик лунного света на столешнице. Я присмотрелась. Когда я пряталась, там было пусто, а теперь на темной поверхности покоился одинокий листок. Я взяла его. Один край листа оказался неровным – видно, его вырвали из книги. Шрифт был как будто старинным, а бумага – плотной, желтоватой и тяжелой. Сейчас на такой не печатают.
Я шагнула в сторону, ловя оконный свет. Страница была вырвана из первого фолио. Того самого – оригинала, не факсимиле, как у Роз в кабинете. Во всяком случае, никаких пометок там не было, чего нельзя было сказать о листе у меня в руках. На правом поле кто-то нарисовал руку, тычущую влево: указательный палец выставлен, а большой отогнут кверху – так дети обычно изображают пистолет. Впрочем, сама картинка была не нова. Средневековые читатели использовали такие знаки для напоминания – нечто вроде текстового маркера. Я поднесла страницу к глазам. Может, рисунок и был старинным, но исполнение – отнюдь: обычный шарик вместо тонкого пера или на худой конец чернильной авторучки.
Я перевела взгляд на строчку, и меня замутило. Там стояла не реплика, а сценическая помета. Не из «Гамлета». Из «Тита Андроника». Несколько слов – кульминация самой жестокой шекспировской пьесы. В ней было столько ужаса, что сводило внутренности. Даже Шекспир не осмелился придать ей ритм: «Входит обесчещенная Лавиния, у которой отрублены руки и отрезан язык»14.
«Может, мы и тебя переименуем», – прошипел тогда мой преследователь.
В Лавинию?
– Кэт, – вдруг произнес кто-то над самым моим ухом. Я закричала, и чужая рука закрыла мне рот.
– Не кричи – послушай, – раздался низкий голос с британским акцентом. – Я от Роз.
Попытка вырваться не удалась – незнакомец поймал меня и развернул лицом к себе, крепко держа за плечи. Я разглядела короткие темные кудри, длинный нос без горбинки и торс – крепкий, будто высеченный из мрамора, только теплый.
– Роз больше нет, – ответила я.
– Она этого не слышала.
Я дернулась в сторону, и снова он перехватил меня и поставил на место, впиваясь взглядом в глаза.
– Можешь открыть ее, но знай: эту дорожку нужно пройти до конца.
Слова Роз. Я замерла.
– Кто вы такой?
– Бен Перл, – проронил он. – Прости за грубость. Я, знаешь ли, пытаюсь тебя вытащить отсюда живой. Учитывая то, что мне не хотелось бы пересекаться с твоим знакомым, какие будут предложения? – Говорил он очень по-британски, гладко и аристократически небрежно. Его лицо и руки были открыты, футболка в полутьме казалась серой. Тот же, кто шипел мне в ухо, был с головы до ног в черном и изъяснялся с американским акцентом.
– С какой стати мне вам верить?
– Она была моей тетей, Кэт.
– Вы англичанин.
– Иногда люди переезжают. Я ее племянник по матери,
У него были такие же темные волосы и зеленые глаза.
– Пустите, – упиралась я.
Он только крепче меня стиснул.
– Тсс! – Его взгляд метнулся мимо меня к окну. Я обернулась. Снаружи, от фонаря, поднималось пятно расплывчато- желтого света, а под ним, словно вода или туман, клубилась темнота.
– Это он? – прошептала я.
Бен отвел меня от окна, на ту сторону коридора.
– Нет, если он не ухитрился себя клонировать раз десять, – тихо ответил он, пока мы крались в тенях стеллажей. – Ставлю на полицию университета, которая взялась-таки выяснить, почему погас свет. Главный вход отпадает. Какие у нас варианты?
– Отсюда есть черный ход, прямо под нами. Пятью этажами ниже.
Он покачал головой:
– Думаю, его и выбрали полицейские.
Я прикусила губу.
– Можно выйти через Пьюси. Соседнюю библиотеку.
– Отлично.
– Да, но ее дверь открывается за углом от «Уайденера».
Бен посмотрел на меня с отчаянием во взгляде:
– Бога ради, мы же в Гарварде! Неужели здесь нет никаких подземных ходов или тайников-убежищ?
– Один есть, – проговорила я, задумавшись. – По крайней мере когда-то был. Он ведет в «Ламонт», студенческую библиотеку.
Когда я училась на магистра, туннелем разрешалось пользоваться всем без ограничения, а в самые мрачные месяцы между Новым годом и весенними каникулами он стал для нас скоростным подземным переходом. Через год, правда, какой-то извращенец начал оставлять изрезанные страницы книг в коридорах библиотеки, куда реже всего заглядывали. Поначалу все посмеивались, окрестили его Минотавром – чудищем из лабиринта. Официально Гарвард ответил только тем, что посоветовал студентам не бродить между стеллажами поодиночке. На деле же расследование в «Уайденере» мало-помалу заглохло.
Дальше, с первыми подснежниками, в хранилищах все чаще начали мелькать внедренные полицейские, и в одно прекрасное утро мы услышали новость: в библиотеке изловили какого-то странного типа с немигающим взглядом, а туннель в «Ламонт» навсегда запечатали. Ходили слухи, будто поймал его и не коп вовсе, а священник, и после страшного побоища все стены в туннеле покрыты кровью, а теперь их начисто не отмоешь. Гарвард, конечно, не снизошел до борьбы с суевериями. Вместо этого он принялся удалять туннель со всех карт и пособий, запретил упоминать его в печати и даже в кулуарных беседах. Всего за четыре года память о кем была практически стерта. Студенчество забыло, что он вообще существовал.
– Бесподобно, – сказал Бен. – Умница, да и только.
– Если он еще там. – Я пожала плечами.
– Там. Должен быть. Вы ничего не забыли, профессор?
Вместо ответа я прошла к полке, где оставила книгу, и вытащила ее.
– Еще что-нибудь?
– Я не… – Мне пришлось осечься на полуслове. Сумка! Я бросила ее в кабинете Роз, а в ней – бумажник, все мои документы… неудивительно, что убийца знал мое имя. Все равно что оставить визитку! Я почувствовала, как краснею. – Моя сумка осталась в кабинете Роз. И я вам не профессор, – добавила я. – Никогда им не была.
– Вижу, легких путей мы не ищем. – Оттащив меня через проход, он высунул голову во внутренний коридор и огляделся. – Это здесь? – прошептал Бен, указывая на распахнутую дверь.
Отбиваясь от его рук, я прошла к линейке кабинетов и следом – к заветной двери. Переступила порог и застыла.
В комнате царил разор. В углу лежало перевернутое кресло с распоротыми подушками. Посреди кабинета высились сваленные в кучу книги. Монитор на столе был проломлен, а. от карт остались одни лохмотья. Однако, если не считать осколков монитора, стол более-менее не пострадал: серьги с бирюзой лежали на прежнем месте, а справочники так и стояли обложка к обложке вдоль задней стены. Кроме одного. Я пригляделась, и у меня перехватило дыхание. Туда я поставила переиздание первого фолио Роз – где нашла его. Теперь там зияла дыра. Он знал, что искать, и нашел. Остальное – просто бездумный вандализм.
Так ли? Я заметила свою сумку – она под каким-то диким углом торчала из кучи книг ближайшего ко мне склона. Нетронутый стол, выставленная напоказ сумка – все указывало на одно. Это был не бездумный, а, наоборот, намеренный вандализм, надругательство. Убийца жестоко и планомерно уничтожат память о Роз. Он знал, что я сюда вернусь.
Раздался глухой хлопок, выводя меня из задумчивости. В ту же секунду Бен схватил меня за руку и рывком утянул обратно в стеллажи. Книга выпала у меня из рук, и я полезла за ней, а Бен бросился на меня сверху. Тут темноту расколола яркая вспышка, и все стекла в округе лопнули с пронзительным звоном. По этажу пронесся низкий раскатистый гул.
Мало-помалу все вокруг стихло. Бен встал, освободив меня. Мраморный пол непривычно холодил щеку. Я подняла голову. В десяти футах от меня валялся раскрытый том Чемберса корешком кверху, а из обложки, словно проклятый кристалл, торчал стеклянный осколок.
Я протянула руку, чтобы вытащить его, и пробежалась пальцем по обрезу. Записка Роз была еще там – выглядывала почти у корешка.
Бен что-то сказал, но голос прозвучал издали, будто сквозь туман – ни слова не разберешь. Я тупо глазела в пространство. Он в три прыжка подскочил ко мне, ощупал спину, перевернул и пристально осмотрел сверху донизу.
– Порядок. Цела. Лежи тут. – Сказал и исчез за порогом кабинета.
Наперекор приказу я подползла к двери – заглянуть внутрь. Бен стоял спиной к огненному зареву, разглядывая мою сумку, погребенную под кусками штукатурки и стальными обломками. Все окна Роз вышибло взрывом, припорошив пол битым стеклом. В стене напротив, через двор, зияла дыра, а пробитая комната гневно светилась оранжевым. В дыму порхали и кружились клочки бумаги, усыпая двор, как снежные хлопья в метель.
Бен приподнял стальную перекладину и вытащил из-под нее мою сумку.
– Это всё или есть другие флажки с надписью «Здесь была Кэт»?
Я покачала головой.
– Слава Богу. Пошли.
Я словно приросла к полу от ужаса.
– Идем. – Бен бесцеремонно вытолкал меня на лестницу. Цепляясь за него, я преодолела первый пролет вниз, потом второй. В одной руке он держал черный полуавтоматический пистолет. Где-то в неведомой дали заходились воем сирены. Прерывистые всполохи огня зловеще мигали по всему двору, освещая нам путь до самого первого этажа. Ниже, в цоколе, не осталось ни намека на свет. Шаг за шагом мы спускались вниз в кромешной темноте. Сверху стонало и лязгало, а я старалась не думать о трех миллионах книг, медленно падающих с полок над нашими головами. Мы прошли этаж «А», потом «В».
– Нам сюда, – шепнула я на следующем, «С». И тут только поняла, где просчиталась.
В отличие от надземных этажей, расчерченных вдоль и поперек широкими коридорами, эти поделены надвое, и из западной секции, где мы стояли, попасть в восточную – ко входу в туннель – можно только через узкий перешеек, дверь которого загорожена стеллажом. Я и при свете здесь слабо ориентировалась, а теперь, пять лет спустя и в темноте, поиск прохода представлялся чистым безумием.
Бен молча сунул мне в руку фонарик. Тихое «щелк» – и в черноту ударил свет. Все так же беззвучно Бен протянул руку и направил мою кисть вниз. Луч как будто сгустился, упав на пол чуть поодаль от нас. Я сделала несколько разведочных шагов по основному проходу. Перед нами высились бесконечные шеренги стеллажей. Мне начало мерещиться, что они подозрительно косятся на нас, когда я пробегаюсь по ним лучом, а стоит отвести его – тотчас начинают двигаться, рассыпаются по углам и пристенкам. Так какой же мне нужен проход? Первый из опробованных оборвался тупиком с целым шкафом, посвященным Магеллану. Второй закончился завоеванием инков. Я вылезла в коридор и растерянно встала посередине.
– Живее, – пробормотал Бен. – Главное – не сбавлять темпа.
– Главное – знать, куда идешь.
В прошлый раз я случайно наткнулась на этот туннель, когда приходила за чем-то другим. Что же я искала?
Вспомнила. Меня посылала Роз. Я писала статью о злодействах рода Говардов – одного из вероломнейших английских семейств эпохи Возрождения, известных агентов испанского короля. «То есть о злодействах моих предков», – поправила Роз, роняя подсказку, которая и привела меня сюда, в испанский раздел. В тот раз я, правда, ничего не нашла о Говардах, зато за стеллажом старых сплетен – дневников, депеш и придворных писем, тщательно переведенных и опубликованных учеными мужами сотни лет назад, а затем оставленных дотлевать свой век во всеми забытом углу, – отыскала проход в восточное крыло этажа «С».
Луч фонаря скользнул по соседнему тупику. Не тот. Пройдя следующий, я повернула обратно. Да, этот казался знакомым. Я выбрала его и углубилась внутрь, шагая все быстрее от растущего убеждения в том, что уже здесь бывала. Точно: вот и знакомые полки.
Где-то вдалеке скрипнула дверь. Под прикрытием Бена я рискнула выключить свет и стала продвигаться на ощупь, пока чуть не уперлась носом в стеллаж. Рядом справа шкафы смыкались углом. Черт! Переложив книгу в другую руку, я потянулась влево. В нескольких проходах послышалось отчетливое «шмяк», и по потолку скользнул бледный красный луч. Я застыла: у убийцы тоже был красный фонарик! Бен похлопал меня по плечу, и я поняла намек: «Не отвлекайся». Шаря по невидимой гребенке книжных корешков, мои пальцы вдруг провалились в пустоту. Я втиснулась в щель и поползла вдоль стеллажа, который всего на несколько футов отстоял от внутренней стены библиотеки. Где-то здесь должен был находиться проем коридора, если, дай Бог, его еще не замуровали.
Я наткнулась на него так резко, что чуть не ввалилась внутрь, я выронила книгу. Каким-то чудом я перехватила ее у самого пола и сразу скривилась от боли – стекло, по-прежнему торчавшее из обложки, пропороло мне ладонь. Бен, нырнув следом, помог мне подняться.
– Хорошая реакция, – шепотом похвалил он.
В проходе за нами застучали шаги, но, дойдя до середины смолкли. Из-за книг на стеллаже на миг пробился красный свет – как раз хватило осветить начало прямого, как струна, коридора. Миг – и красный луч махнул в сторону, шаги застучали, удаляясь. Я выдохнула. Спешно, насколько позволяла обстановка, мы стали пробираться на восток. Вскоре сбоку потянуло ветерком. Перекресток! Свернув направо, я пошла дальше, пока не уперлась в голую стену. В углу, внутри маленькой ниши, укрытой рядом старых обветшалых кабинок, стояла металлическая дверь с электронным замком. У меня уже упало сердце, но тут дверь слегка приоткрылась, словно противомоскитная рама на летнем ветерке. Оказалось, спад напряжения отключил замок. Бен рванул дверь на себя, и на нас пахнуло теплым, сырым воздухом подземелья с легким сернистым оттенком. Я посветила в туннель, но уже в нескольких футах луч мерк, увязая темноте. Подумать только – мне казалось, мы уже побывали в непроницаемом мраке, когда спускались сюда, в подземелье. Теперь я поняла, что ошибалась. Мрак этого туннеля был как будто плотной живой субстанцией – давящей, не дающей дышать, застилающей глаза.
Порезанную руку саднило. Казалось, мой страх распространяется вокруг. Я попятилась. «Может, мы и тебя переименуем» – сказал убийца. В «Тите Андронике» Лавинию и ее возлюбленного заманили в темную яму, прежде чем надругаться. Он умер, она умоляла о смерти. Я опять заглянула в туннель и отступила еще на шаг.
Над головой кто-то заходил. Входная дверь скрипнула. В голове зазвучал другой голос из прошлого. «Можешь открыть ее, но знай: эту дорожку нужно пройти до конца». Крепко обхватив книгу, я шагнула в туннель. Бен выхватил у меня из руки фонарик, выключил его и закрыл дверь. Темнота затопила нас с головой.
Бен пошел вперед, разведывая путь. Я стиснула в одной руке книгу, а вторую выставила вбок, чтобы держаться стены, и поспешила за ним. Здесь по бокам прохода тянулись толстенные трубы – одни теплые, другие гудящие, третьи мертвенно-холодные. Как мы ни спешили, приходилось идти мелкими шажками, чтобы не споткнуться. Темнота так давила на глаза, что, казалось, вот-вот их расплющит.
В какой-то миг туннель свернул вправо. Обогнув угол, Бен вдруг замер как вкопанный.
– Что слу… – начала я, но он оборвал меня на полуслове:
– Закрой глаза и прислушайся.
Удивительно: стоило так сделать, глаза сразу расслабились и я смогла сосредоточиться на звуках вместо слепой темноты, Сзади слышалось чье-то тихое шарканье.
Мы перешли на семенящий полубег. Я задыхалась, но шагу не сбавляла. Что-то взревело, завыло в глубине – точно чудовище, порожденное тьмой, учуяло нас и пустилось вдогонку. Потом в трубах загудело, замигал свет, и я поняла, что происходит. Кто-то добрался-таки до рубильника, и если мы не успеем подбежать к двери вовремя, замок включится и нас замурует внутри.
– Скорее! – крикнула я, но Бена, как оказалось, ненужно было понукать. Лампы снова мигнули, и я увидела конец туннеля – до него оставалось пятнадцать долгих футов.
– Стой! – рявкнул где-то сзади мегафон.
Бен разбежался и прыгнул, целя плечом в дверь. Та с грохотом распахнулась, и я выскочила наружу. Бен, поднявшись на ноги, нырнул за мной и толкнул дверь на место. Замок щелкнул. Проход закрылся.
Мы, задыхаясь от бега, огляделись. Бетонное хранилище «Ламонта», куда мы попали, немногим отличалось от склада, заставленного стеллажами. Свет ламп над головой слепил глаза. Единственная дверь, помимо той, что преграждала путь в туннель, открывалась на лестницу. Поднявшись на два пролета, мы очутились на полутемной площадке первого этажа. Справа от нас находилась ниша с копировальными аппаратами, слева – длинная стойка библиотекаря и стеклянная дверь, а за ней – небольшой козырек. «Пожарный выход, – значилось на табличке. – Охраняется сигнализацией». Впрочем, на лужайке за дверью уже завывали сирены.
– Думаешь, заметят? – прокричал Бен.
Я протиснулась вслед за ним на улицу. Мы оказались на крошечном бетонном крылечке, увитом плющом. В общую какофонию влился дребезг пожарной тревоги над головой, который едва ли кто-то мог различить, не подойдя вплотную к звонку. Мы свернули за угол и застыли на месте.
Впереди, на дорожке, собралась небольшая толпа. При нашем появлении, впрочем, никто не обернулся – во-первых, из-за дьявольского, режущего слух воя нас попросту не заметили, а во-вторых, все, разинув рты, смотрели в сторону «Уайденера». Из его внутреннего двора поднимался столб дыма, подсвеченный пламенем, коптя звезды на небе.
Я вдруг поняла, что находилось там, в самом сердце пожара: кабинет Гарри Уайденера.
– Книги! – вырвалось у меня.
Чудные, уникальные книги.
Так вот что порхало как снег мимо выбитых окон Роз: клочки книг бесценной коллекции «Уайденера». Вспыхивая и осыпаясь пеплом, они гибли, как целая гаснущая галактика.
– Уж лучше книги, чем люди, – мрачно заметил Бен.
Тут до меня дошло, что именно мы потеряли.
– Боже мой! – ахнула я. – Первое фолио! – Только вчера оно лежало передо мной – в ротонде рядом со злополучным кабинетом.
Точно так же, в столбе дыма и пламени, исчезло фолио «Глобуса». Так вот чего добивается гад-поджигатель: уничтожить все экземпляры! И ради этого он не остановится ни перед убийством, ни перед уничтожением целого здания. Должно быть, фолио (или какой-то конкретный его образец) и был тем самым magnum opus из завещания Роз. Ключом к ее тайне. А стало быть, убийца не просто хотел задержать нас – ее и меня – на пути к сокровищу, а уничтожить все ведущие к нему нити.
Я полезла в людскую гущу, но Бен оттащил меня назад.
– Поздно! – резко сказал он. – Его больше нет.
Он поволок меня вдоль «Ламонта» и вывел теми же воротами, какими я вошла сюда утром с Куинси-стрит. У меня в волосах застрял пепел, и теперь он, осыпаясь, скрипел на зубах. В носу свербило, дым ел глаза.
Ближе к Массачусетс-авеню стало казаться, что каждая встречная машина с сиреной мчит к библиотеке. Мы встали на обочине, глядя через улицу на мой отель.
– Так ты там остановилась? – прокричал Бен поверх шума.
Я кивнула и собралась было перейти дорогу, когда он удержал меня за руку.
– Под своим именем?
– Нет, под именем Моны Лизы, – съязвила я, облизнув пересохшие губы. – Сам-то как думаешь?
– Тебе нельзя возвращаться.
– Полиция не…
– Полиция – не худшая из наших проблем.
Я открыла рот для возражений – и запнулась. «Строптивая Кэт», – прошептал убийца мне на ухо. Он знал мое имя. Если ему понадобится узнать, где я остановилась, он первым делом пойдет в «Гарвард и Инн» – ближайшую к библиотекам гостиницу. Куда же мне в таком случае податься?
– Пересидишь у меня, – сказал Бен.
По большому счету выбора не оставалось. Итак, мы побежали по Массачусетс-авеню, свернули на Боу-стрит, которая вывела нас на Оберн-стрит, потом припустили по улице Кеннеди, приближаясь с тыла к Гарвард-сквер. Бен поселился у реки, в отеле «Чарльз» – самом роскошном в Кембридже, странным образом сочетавшем городское изящество с сельской основательностью. Здесь останавливались царственные особы и главы компаний, когда приезжали навестить детей или докторов. Жилье, о котором аспиранты могли только мечтать, сидя в тесных комнатенках Сомервилля. За все годы учебы я даже не видела эти комнаты изнутри.
У Бена была не просто комната – он снял целый номер. Мой взгляд пробежал по лиловым диванам, высоким черным стульям с жесткой спинкой-лесенкой, стоящим, как часовые, вокруг обеденного стола с ноутбуком на одном краю и кипой бумаг на другом. Череда окон открывала вид на городские роскошества: купола приречных особняков по-прежнему сияли в свете фонарей, хотя рассвет уже прорезал восточное небо серебряными штрихами. «Уайденера» не было видно – не иначе дома заслонили его от меня из сострадания.
Я стояла на пороге, стиснув книгу в руках.
– С чего мне тебе верить?
– Понимаю, как тут не усомниться? – согласился Бен. – Однако у меня была уйма возможностей тебя убить, и я этого не сделал. Повторюсь: Роз хотела тебя защитить, потому и наняла меня. Это моя работа, Кэт. Я владею охранным предприятием. Не заседаю, – объяснил он, чуть улыбнувшись, – а, что называется, стою на страже.
– Так все говорят.
Во время этой тирады пистолет таинственным образом исчез из виду. Бен быстро обошел меня и закрыл дверь. Я вдруг заметила, как он высок, а глаза у него зеленые, широко посаженные. Бен откашлялся и продекламировал:
В делах людей бывает миг прилива;
Он мчит их к счастью, если не упущен,
А иначе все плаванье их жизни
Проходит среди мелей и невзгод.15
Должно быть, Роз и ему оставила письмо с указаниями. Это была ее любимая цитата из Шекспира, хотя она и стеснялась в том признаваться – ввиду того, что излюбленными цитатами, как правило, становятся самые душещипательные и банальные фразы. Однако этот отрывочек из «Юлия Цезаря» иллюстрировал «философию счастливого случая», которой она руководствовалась в жизни и которую пыталась привить мне. Когда же я в самом деле начала ей следовать – ухватилась за возможность поработать в театре, – Роз стала возмущаться, клеймя мой уход из науки изменой, трусостью, эгоизмом. В день разрыва я бросила эту цитату ей в лицо и только потом вспомнила, кому по пьесе она принадлежала: Бруту – сначала ученику, затем убийце.
Меня передернуло.
– Выходит, она знала? Знала, что рискует моей головой?
– Сядь и отдай мне книгу.
Я отступила назад.
– Да не нужна мне она, – втолковывал он. – Дай руку осмотреть.
Я опустила взгляд. Густой потек крови змеился через всю обложку каким-то иероглифом, пятная засевший в ней осколок. Я, не сходя с места, выронила книгу, следя за ее падением. Длинный порез на ладони кровоточил. Меня качнуло к столу, где я упала в стоящее рядом кресло.
– Спасибо, – сказал Бен, подбирая фолиант. Его он положил на стол, а рядом поставил красный чемоданчик-аптечку, извлеченный из саквояжа.
Потом Бен начал промывать мою рану салфетками, смоченными в антисептике. Я поморщилась. Он был очень осторожен, просто от жидкости сильно щипало.
– У тебя нет догадок по поводу нападавшего?
Я покачала головой:
– Нет. Кроме той, что Роз убил именно он. Представил ее тенью отца Гамлета.
Бен посмотрел вопросительно, и я рассказала ему об отметине на шее.
Поначалу он ничего не ответил – знай разглядывал порез как ни в чем не бывало. Никаких эмоций – ни удивления, ни недоверия. Ничего.
– Вот, – выговорил он спустя минуту, отпуская мою руку. – Так получше будет. Если хочешь, забинтую, но на воздухе заживет быстрее. А почему ты решила, что это был тот убийца?
– Он сам мне сказал, когда приставил нож к горлу: «Что в имени?» – В моем исполнении угрозы не получилось – только странное шипение. – «Роз свое поменяла – теперь она тень отца Гамлета. Может, мы и тебя переименуем».
Бен снова ничего не ответил, только стиснул зубы.
– Он еще оставил мне вот что. – Я сунула здоровую руку в карман и вытащила страницу фолио. – Читал «Тита Андроника»?
– Смотрел кино.
Я положила лист перед ним. Бен начал читать, цепенея на глазах.
– Чтоб тебе… прости, Господи, – обронил он через минуту.
– Хочешь меня защитить, – тихо сказала я, – держись от него подальше.
Бен встал и подошел к окну. Ему налицо упали рассветные блики.
– Для этого, Кэт, мы должны действовать сообща – иначе никак. Значит, мне нужно быть в курсе всех твоих действий. Нужно знать, что ты ищешь.
– Разве она не сказала?
– Нет. Только то, что ты охотишься за какими-то сведениями. Я ответил: «Спасибо, не надо. Знаю, военные ядерщики и биотехнологи дорого платят за это удовольствие». А она отмахнулась. Сказала, что ищет истину с большой буквы: «В прекрасном – правда, в правде – красота. Вот знания земного смысл и суть…»16 – Он усмехнулся. – Не надо на меня так смотреть. Я тоже кое-что читаю. Иногда даже Китса. У тех, кто умеет обращаться с пистолетом, эта способность не атрофирована. К тому же я только передал ее слова.
– Все же больше, чем досталось мне, – только коробочка в золотой обертке. Приключение и тайна – так она выразилась. И вот к чему это привело. – Я открыла книгу и подтолкнула ее к Бену. Между страниц лежала найденная в кабинете записка. На второй взгляд она оказалась еще меньше – крошечный, сложенный вдвое листочек.
«Уж он-то, верно, все объяснит: на какую из яковианских пьес намекала Роз и где – а главное, что – я должна искать в первом фолио? А может, в записке есть кое-что поценнее: ответы. Или извинения».
Бен склонился над ней и прочел:
– «Для Кэт», – после чего передал ее мне.
Листок хрустнул, когда я разворачивала его. На нем заглавными буквами, карандашом, были выведены два слова: «Чайлд. Корр.».
– Загадочно, – произнес Бен. – Что, по-твоему, это может значить?
– Ну, «Корр.» – сокращенное «корреспонденция», – ответила я, морща лоб.
– Стало быть, переписка. А «Чайлд.» – тоже сокращение? Кто он? Или она? Старый знакомый? – Его вопросы валились на меня камнепадом.
Я покачала головой:
– «Чайлд мемориал»… Так называется английское отделение Гарвардской библиотеки.
«Чайлд»… Для меня это короткое слово вмещало куда больше, нежели помещение, которое им описывалось, – сектор верхнего этажа «Уайденера». Для аспирантов нашей специальности он был родным домом. Там располагались глубокие потертые кресла, широкие столы, теплый свет ламп на страницах старинных книг… «Чайлд» славился не только замечательными книгами; в нем оседали всяческие окололитературные наносы: мемуары, биографии, письма. Многие тонны писем.
– Да он битком набит письмами, – простонала я.
– Шекспировскими? – спросил Бен.
– Ну, если найдешь хоть одно – дай мне знать.
– То есть в «Чайлде» их нет?
– Их нигде нет, – ответила я. – Не существует. Самый знаменитый драматург за всю историю языка – да, пожалуй, всех языков – не оставил ни одного письма. Ни строчки жене, ни жалобы книготорговцу. Ни единого реверанса перед королевой. Все, чем мы располагаем, – чье-то послание ему, просьба о мизерной ссуде, так и оставшаяся без ответа. Если считать доказательства исчерпывающими, выходит, он никому не писал и никто не слал писем ему. Можно было бы даже заподозрить его в неграмотности! – Я вложила записку Роз в раскрытую книгу и отошла. – Письма скорее всего были, просто не сохранились до наших дней. Классический случай дела с нехваткой улик.
Я потерла затылок, невольно размышляя о том, что с Роз, пожалуй, вышло то же самое. О какой переписке она мне толкует? Неужели так трудно было обойтись без шарад, сказать все по-человечески?
Бен, не мигая, смотрел на записку.
– Расскажи, где и как именно ты нашла этот листок.
Я тихо, скороговоркой рассказала ему все, что знала, – от появления Роз в театре до записки в шкатулке, а после и карточного каталога с шифрованным посланием у нее в кабинете.
– Карточный каталог? – переспросил он, нахмурившись. – Ты нашла его в карточном каталоге?
Я кивнула.
– Если не ошибаюсь, в Гарварде каждое здание названо в чью-нибудь честь, так?
Я снова кивнула.
– А чье имя носит библиотека с письмами, профессор?
– Не зови меня так. – Не успев договорить, я уже догадалась, на что он намекал. Роз не имела в виду библиотеку. Словами «Чайлд. Корр.» начинался запрос по библиотечному каталогу. Сначала автор, потом название: «Чайлд. Корреспонденция». Письма Чайлда.
– Фрэнсис Чайлд был профессором, – не спеша произнесла я. – Дальним предшественником Роз. Он преподавал английский язык и, между прочим, стал одним из величайших гарвардских ученых. Я, правда, понятия не имею, зачем ей понадобилось рыться в его бумагах или толкать на это меня. Чайлд занимался балладами, а не Поэтом. – Я ткнула в сторону ноутбука: – К интернету подключен?
Бен с кивком подтолкнул мне компьютер. Я открыла HOLLIS, Гарвардский библиотечный онлайн-каталог, и напечатала два слова: «Чайлд» и «корреспонденция». Возникло белое окно с гарвардским девизом – «Veritas», или «Истина», синий курсив среди алой филиграни дубовых листьев в левом верхнем углу.
– «Фрэнсис Джеймс Чайлд, – прочитал Бен из-за спины. – Корреспонденция, 1855–1896». Вот дерьмо! – простонал он. – Стоило ли стараться, если поезд три часа как ушел?
– Еще не ушел. – Я медленно покачала головой.
– Хочешь сказать, ты не заметила, где сегодня рвануло? В «Уайденере»!
– Смотри, – сказала я, показывая в экран. – Поисковый шифр РУ Ам 1922.
– Эврика! – воскликнул Бен. – Как же я раньше не догадался!
– «РУ» – сокращение от «рукописи», – объяснила я, сворачивая страницу. – А значит, письма не в «Уайденере». Они в «Хьютоне» – хранилище редких книг и документов.
– Это еще где?
– В маленьком здании между «Уайденером» и «Ламонтом».
– Другими словами, по соседству. – Он покачал головой. – С чего ты взяла, что соседняя с «Уайденером» библиотека завтра вообще откроется?
– Потому что мы в Гарварде, – ответила я с горькой усмешкой. – Увидишь – в девять все будет работать. Так что поезд еще не ушел, просто мы рано встали.
– Убедила, – отозвался Бен. Тут он наклонился и пощупал мою руку. – Ты точно решила идти до конца?
– Хочешь меня напугать?
– Тебе бы не помешало.
– В любом случае я не отступлюсь.
Бен кивнул, и мне на миг померещилось восхищение в его взгляде. Он прошел к маленькому холодильнику, вытащил банку «Ред булл» и откупорил ее, а потом, прислонясь спиной к морозилке, в задумчивости уставился на жестянку с напитком.
– Ты спишь в самолетах?
– Нет.
– А накануне спала?
– Немного.
Он поймал мой взгляд.
– Урок номер один, боец: от усталости тупеешь. А тупость может быть опасна – как для тебя, так и для окружающих. То есть для меня в данном случае. Посему буду очень признателен, если ты хотя бы попробуешь уснуть. – Бен мотнул головой в сторону двери. – Кровать там. Ванная комната – тоже. Обе в твоем распоряжении.
– Смеешься?
Он и не думал.
– Времени хватит отдохнуть пару часов. Понадобится что – я здесь, снаружи.
Вот вам и партнерские отношения: меня отсылали в кровать, как маленькую. Бесило это ужасно, но я валилась с ног от усталости, поэтому пошла в спальню.
– Спокойной ночи, профессор.
– Хватит меня так называть! – Я захлопнула дверь чуть громче, чем следовало. Передо мной распростерлась огромная кровать с лиловым покрывалом-периной, а на противоположной стене чернел прямоугольник плоскоэкранного телевизора. Из окна открывался еще один чудный вид. Ванная выглядела отдельным материком, сияющим белой плиткой. Я на время обосновалась там, закрывшись от Бена на все двери.
Обжигающий душ иголками колол плечи и стекал в водосток. Я чувствовала, как он уносит с собой мою злость и мрак последних дней. В голове возникали видения: вот огонь лижет полки кабинета Гарри Уайденера, вспыхивает на корешках драгоценных книг. Бурое тлеющее пятно расползается на страницах первого фолио. «Книги, – снова подумала я, и сердце сдавила жалость. – Уникальные, чудные книги».
«Лучше уж книги, чем люди», – сказал тогда Бен.
На память пришли другие картины: листы бумаги порхают по кабинету Роз в медленном, беззвучном танце. На ковре – осколок от бюста Шекспира, бескровный кусочек скулы. «Еще секунда в каморке у Роз, – подумала я, выключая воду, – и меня саму пришлось бы собирать по кускам».
Я вытерлась и расчесала волосы. Все верно: Бен обращался со мной как с ребенком, что ужасно бесило, но разве не так я себя повела, когда надулась и хлопнула дверью? Ладно бы он вообразил меня упрямой и неблагодарной. Не хотелось думать, какого ярлыка я заслуживаю в худшем случае.
Я потрогала ногой свои вещи. От них несло гарью. Придется пойти к Бену и попросить что-нибудь переодеться – не спать же в грязном. Я раздраженно посмотрела на свое тряпье, завернулась в махровое белое полотенце размером с простыню и пошлепала обратно в гостиную.
Бен устроился там, положив ноги на столик. Положение, которое он занял, позволяло следить за окном и дверью одновременно (а может, и стрелять). Пистолет покоился рядом. Бен листал Чемберса. Стекло из передней обложки он как- то вытащил, но пятно никуда не исчезло. Склонившись над книгой, он выглядел очень скульптурно – выразительное лицо, точно высеченное Микеланджело или даже Роденом. Правда, для полного сходства одежды было многовато.
– Роз рассказывала, что у Шекспира такой богатый язык из-за театральной нищеты в те времена, – произнес он, не поднимая головы. – Декораций тогда не делали. Только костюмы и мелочь из реквизита.
Я вздрогнула, чувствуя, что краснею. И когда он успел меня заметить?
– Слова – вот из чего создавались его миры.
– Интересно, хоть один из вас читал эту книгу? – Бен, нахмурившись, перевернул страницу. – Если верить старине Чемберсу, на лондонских сценах того времени можно было имитировать туманы, фонтаны и молнии с громом, устраивать дождь или фейерверки, хотя и не разом. В одном из театров даже был передвижной лес, который поднимался из потайных люков в полу. Не Джордж Лукас, конечно, но и не нищета голоштанная. Мой любимый трюк – с Плутоном, одетым в горящую мантию откровенной садисткой Судьбой, вот здесь. – Он отметил пальцем строчку в начале страницы. – «Юпитер спускается на орле, в сиянии радуги, меча молнии…»
– Ты, наверное, спас мне жизнь.
Его палец застыл на месте.
– Звучит как строчка из шлягера.
– Я не шучу.
– А я вот попытался.
– Ставлю «зачет». А теперь серьезно. Хотя бы ради тети, не ради меня.
Он оторвался от книги и откинулся в кресле, заложив руки за голову, лениво окинул меня взглядом. Мне вдруг представился сытый леопард, который, развалившись на дереве, следит за газелями.
– А ты уже готова отшвырнуть полотенце?
Стоило ему так сказать, и я тут же ощутила каждый дюйм злополучной махровой простыни, каждую петельку, каждый изгиб.
– Пока нет.
– Тогда и я отвечу тем же: пока нет.
Я плотнее запахнула полотенце.
– Все равно спасибо. За то, что берег меня до сих пор.
– Спокойной ночи, профессор, – ответил Бен с легкой улыбкой, опять склоняясь над книгой.
– Сам дурак! – огрызнулась я и поплелась назад в спальню, но у самого края кровати остановилась как вкопанная. Хотела попросить футболку – не улыбалось спать голой в соседней комнате с незнакомцем, чьим бы племянником он ни был… Нет, теперь сам черт не загонит меня туда с разговорами о наготе, даже самыми невинными. Я развязала полотенце, забралась под одеяло и, чуть только коснулась головой подушки, провалилась в сон.
Я будто бы проснулась (понимая, что все еще сплю), а кругом – холодный белый свет, запах моря и стена, уходящая вдаль. Впереди, немного сбоку, колышется перекошенная шпалера с изображением Венеры и Адониса, распоротая и запачканная кровью. Под ней, раскинув руки, лежит седовласый король с венцом на голове. Я нагибаюсь над ним. Он мертв. Ветви вытканных на шпалере деревьев колышутся на ветру. Мертвый король вдруг распахивает глаза, а его костлявые пальцы вцепляются мне в руку.
– Отмщения… – хрипит он. Но не успеваю я пошевелиться, как из-за спины у меня вырастает тень и тонкое лезвие врезается мне в горло…
Я очнулась в необъятной лиловой постели незнакомой комнаты, освещенной уныло и пасмурно. Должно быть, еще и вскрикнула, потому что в дверях мгновенно возник Бен.
– Что случилось?
– Ничего. – Я попыталась улыбнуться. – Просто кошмар приснился. «Гамлет».
– Что, правда? – Он выглядел озадаченно. – Трагедия в пяти актах?
– Скорее, второсортный ужастик.
Бен исчез за дверью, но скоро вернулся, чтобы кинуть мне футболку.
– Все равно пора вставать. Завтрак на столе, – добавил он и опять спрятался за дверью. Футболка была серой, без рисунка и меток, и, судя по складкам, еще недавно аккуратно сложенной. Я уткнулась в нее лицом. Она пахла свежестью, словно сохла в каком-нибудь альпийском саду. Я надела ее, и меня тотчас окутало тепло, а дурной сон отступил, как шипящая волна отлива.
В гостиной беззвучно мигал телеэкран, тихо звучал Вивальди, а стол источал ароматы жареной грудинки и корицы. Бен стоял у самого окна, глядя на реку.
– Тебе клюквенные гренки или яйца? – спросил он. – Хотя можно заказать заново, если ты рассчитывала на тосты с паштетом.
– Быть не может, – скривилась я. – Неужто в «Чарльзе» еще подают эту блевотину?
Бен повернулся.
– Даже солдаты остерегаются так выражаться в присутствии дам.
– Ты служил в армии?
– Не совсем.
Я подождала на случай, если он сообщит о себе что-то новое. Напрасно.
– В таком случае, – сказала я, – может, разрежем гренки и яйца пополам?
– Прямо соломоново решение. – Бен перевалил одно яйцо мне на тарелку. – Я, кстати, получил твой багаж.
И вот у двери появился черный чемодан на колесиках, купленный и уложенный миссис Барнс по указанию сэра Генри.
– Ты же говорил, возвращаться нельзя!
– Тебе нельзя. Других, которые могут приходить и уходить незаметно, это не касается.
– Ты что, стянул мои вещи? – Я так и замерла с вилкой у рта.
– Не «стянул», а поднес. По старой дружбе. Если ты недовольна, могу отослать обратно.
– Нет уж, – промычала я с набитым ртом и, проглотив, добавила: – Ради чистой одежды я готова закрыть на это глаза.
– Кстати, о криминале. О нас говорили в новостях, притом не местных. Бери выше: Си-эн-эн. «Сегодня» и «Доброе утро, Америка».
– Было такое, о чем нам не известно?
Бен фыркнул:
– Они даже известного не сказали – кроме того, что и так ясно всем в радиусе девяти миль оттуда. – Он посмотрел на меня исподлобья. – Ты точно не хочешь это бросить? Заварушка чем дальше – тем круче.
– Опаснее, ты хочешь сказать?
– «Круче» звучит доходчивее. – Он улыбнулся – как будто сам себе. – Хотя суть одна.
Бен отодвинул тарелку.
– Рано или поздно, Кэт, найдется умник, который увяжет пожар в «Глобусе» с гарвардским, и тогда все папарацци сядут тебе на хвост, не говоря уж о полиции – здешней и лондонской.
Я встала и подошла с кружкой кофе к окну, глядя, как вокруг одной из башен лениво кружит чайка. Что делать дальше, я хорошо представляла, с «хвостом» или без. Куда больше меня волновал иной, более каверзный вопрос: для чего это было нужно?
Старый король в моих кошмарах взывал к отмщению. За кого же мстить мне?
За Роз, конечно. Она была королем. Я понимала это так же, как каждый понимает, что незнакомец из сна – вовсе не незнакомец, а мать, друг или собака из детства. Это просто знаешь – и все, как ответит фанатик на вопрос о вере. Однако убивали меня, а не кого-то еще. И в библиотеке угрожали наяву, по-настоящему – обнаженной сталью.
Снаружи белым бликом на сером небе плыла чайка. Я отхлебнула кофе и еле смогла проглотить – из-за кома в горле. Я не тешилась надеждой выследить убийцу и расправиться с ним собственноручно. Или предоставить это другим, например полиции. Я хотела отомстить – как получится. Он же хотел утаить, спалить все, что нашла Роз. Надо будет как следует постараться, чтобы ее открытие увидело свет.
Однако месть – только полпричины. Я вздрогнула и отхлебнула кофе, поглядывая на вторую чайку, которая прилетела вслед за первой и стала точно так же кружить, падать и взмывать. Золотой дар, который вручила мне Роз, мог оказаться ящиком Пандоры. Открыв его, я выпустила зло, которое считала давно побежденным, замурованным в катакомбах моей души. Да, я хотела отомстить – ради Роз. Мои собственные цели были далеко не так сложны и благородны. Мне нужно было знание. Я хотела знать, что она раскопала.
При Бене Роз распространялась о правде и красоте. Мне сказала про дорожку, с которой не сойти. Я допила кофе и повернулась.
– Слово есть слово. Ты не обязан нянчиться со мной до конца.
– Ошибаешься. – Он улыбнулся. – Я тоже кое-что обещал.
Мы по очереди приняли душ. Мне снова пришлось похвалить предусмотрительность миссис Варне, хотя в сумке оказалось немало такого, в чем я себя совершенно не представляла, – не иначе сэр Генри приложил руку. Я остановилась на бежевых капри (на ярлыке значилось: «песочные») и блузке-жилете с узором из ягуаровых пятен и глубоким вырезом. Дожидаясь Бена, я переколола брошь на новый, легкий пиджак. Он появился в оливковой водолазке и брюках цвета хаки.
– Готов? – спросила я, запихивая в сумку книгу и несколько листов бумаги.
Бен надел лямку подмышечной кобуры, заправил в нее пистолет и накинул поверх всей этой сбруи замшевый пиджак.
– Готов.
Мы закрыли за собой дверь и отправились в «Хьютон».
Над «Уайденером» еще висел запах гари, вокруг стоял заслон из полицейских и пожарных машин. Народ топтался за баррикадами, пытаясь заглянуть по ту сторону, но свет в главном фойе не горел, а сквозь стеклянные двери много не разглядишь. Мы с Беном внедрились в толпу и неторопливо прошли к изящному кирпичному дворцу – библиотеке Хьютона.
Здесь сразу обращало на себя внимание обилие охранников– похоже, единственное следствие уайденерской катастрофы. Теперь их сидело подвое на каждом посту. При нашем появлении они выглянули из-за газет, бодро кивнули и направились нам навстречу. Один подвел меня к шкафчику камеры хранения, другой взялся осматривать сумку.
– Шкафчик попрошу не запирать, – сказал первый охранник. – Не положено – после случившегося.
Стоя в узком фойе, я спрятала все, кроме стопки желтой бумаги и томика Чемберса – уж его-то оставлять не собиралась, тем более в незапираемом шкафу. После этого мы прошли к темно-синим дверям в конце зала. Они были закрыты, словно врата Рая или Чистилища. (От кого – от воров? Вандалов? Полчищ парковых белок, озверевших от голода?) Я нажала кнопку звонка. Дверь в два счета открылась и впустила нас внутрь.
Читальный зал оказался просторным помещением с высокими окнами, ловящими летнюю синеву. На улице уже растеклось жаркое марево, а здесь воздух был суше и обдавал холодком, словно у края какого-нибудь альпийского ущелья. На полу выстроились ряды больших полированных столов, подставляя спины армии студентов и ворохам бумаги. В воздухе носился странный тревожный шепоток, которому вторили гудение ноутбуков и стрекот аппаратов для просмотра микропленок.
Я прошла к пустому столу и устроилась за ним. Рядом сел Бен. Тип сзади поднял вислощекую, как у бассета, физиономию и уныло посмотрел на нас, словно мы загораживали ему вид. Заполнив требование – «РУ Ам 1922. Фрэнсис Дж. Чайлд. Корреспонденция», – я вручила его непреклонного вида библиотекарю за стойкой регистратуры, после чего взяла карандаш и села дожидаться писем. Когда-то здесь было уютно и тепло, как в коконе, а теперь я чувствовала себя открытой со всех сторон, почти голой. Живот заурчал. Как знать – вдруг убийца уже здесь?
Бен поднялся и не спеша побрел в обход зала, то и дело косясь на полки со справочниками – разведывая (догадалась я) обстановку, присматриваясь к посетителям, чтобы понять, откуда ждать беды, и подготовить путь к отступлению. Я заставила себя сосредоточиться на своей задаче. Что я ищу? Зачем Роз понадобилось копаться в бумагах Чайлда? Узнаю ли я искомое, когда увижу?
Бен исчез в коридоре, соединяющем «Хьютон» с «Уайденером», где вдоль стен выстроились кабинки и компьютеры на тумбах, содержащие старый и новый каталоги. К моему удивлению, он вышел оттуда с заполненным требованием, сдал его в регистратуре и вернулся ко мне.
После пятнадцати минут нервотрепки два библиотекаря в суровом, как на королевских похоронах, молчании выкатили тележку с четырьмя архивными ящиками и парой хлипких нитяных перчаток. «Бассет-хаунд» за предыдущим столиком охнул, словно под тяжестью этой груды неразобранных писем. На миг я задумалась: а не следит ли он за нами? Нет, это просто смешно, хуже того – отдает манией: ведь мы пришли позже.
Я надела перчатки, сняла с верхнего ящика крышку и принялась за работу.
Все письма были пронумерованы и снабжены шифром, но Роз в деле исследований полагалась как на скрупулезность, так и на прозрение. Она не удосужилась указать, какое в точности письмо содержит ее тайну. «Истинная наука, – любила говорить она, – движется медленной и величавой поступью королевской процессии или эволюции вида». У меня, к сожалению, такой уймы времени не было, поэтому я судорожно перебирала листки, следя за петлями и кульбитами чужой судьбы, ощущая каждый поворот страницы. Не зная, что ищешь, очень легко пропустить это – тем более в спешке.
Оказалось, ни одно из писем не было написано Чайлдом – писали его коллеги, добровольные помощники в деле собирания народных песен, которое он продолжал всю свою жизнь: поэты Лонгфелло и Лоуэлл, один из братьев Гримм, философ и психолог Уильям Джеймс. В этот поток то и дело веселым ручейком вплетался щебет его жены Элизабет. И нигде ни единого повода воскликнуть вслед за Беном «Эврика!».
Я услышала вздох и оторвалась от бумаг: «бассет-хаунд» разминал суставы. На часах у него за спиной стрелка уже сделала два оборота. Я снова согнулась над чтением.
Где-то у дна третьей коробки, когда я пробегала глазами очередное натужно радостное письмо от Элизабет о лете, проведенном с детьми в Мэйне, мне попалась страница, никак не связанная с предыдущей.
Дойдя до слов «Малыши резвились, собирая чер…», я взяла следующий лист и прочла: «Я кое-что нашел». Слова Роз!
Я откинулась назад. «Бассет» посмотрел на меня грустными глазами, вздохнул и снова сгорбился над тетрадями Самюэля Джонсона. Бен увлеченно читал какую-то потрепанную книжицу, похожую на старый дневник, и, казалось, не следил за происходящим.
Я положила две страницы рядом. Вторая явно не принадлежала Элизабет Чайлд. Изящный почерк был удивительно похож, как и бумага, и выцветшие синие чернила. Достаточно, чтобы сойти за часть того же письма – но лишь при поверхностном рассмотрении. А стоило приглядеться…
«Я кое-что нашел. Нечто любопытное, что, полагаю, способно заинтересовать знатока, подобного Вам; а поскольку – в чем я глубоко убежден – не всякое золото блестит, находка эта даже может представлять определенную ценность».
Я облизнула пересохшие губы. В голове звучали слова Роз: «Я кое-что нашла. И мне нужна твоя помощь». Что же там дальше в письме?
«Речь идет о некоей рукописи. Мне кажется, написана она англичанином – по крайней мере в ней встречаются английские слова, да и старинный том «Дон Кихота», в который она была заложена, напечатан в английском переводе. Однако почерк – увы! – большей частью крайне неразборчив, даже там, где написано чисто, без клякс и вымарываний. Тем не менее мне удалось прочитать название – смею заметить, с довольно большой точностью, за исключением первой буквы, какую я вижу впервые. Выглядит она как перечеркнутая спираль – что-то вроде Θ или φ. Похожа на греческую; однако же остальные, что следуют за ней, – обыкновенные латинские литеры. Выходит…арденьо. Или…ардонья».
Я пригляделась. «Странная буква» была не греческой, а английской. Так выглядела заглавная «К», исполненная елизаветинской скорописью под названием «секретарский курсив». Значит, в заглавии было «Карденьо» или «Кардонья».
Слово было знакомым. Я уже видела его где-то, читала… Кажется, это имя или название, но чье? Человека, города? Чем больше я напрягала память, тем глубже его смутный образ проваливался в серый туман забвения. Может, письмо объяснит? Я кинулась читать дальше.
«Я оставил ее в надежном месте. В том самом убежище, где она покоилась все эти годы, полагаю, с самого исчезновения, и куда попала вскоре после того, как была написана. Прошу понять мое затруднение. Я был бы рад забрать рукопись и передать эксперту, который подтвердил бы ее подлинность, однако не знаю, где искать подобного человека в нашей дикой глуши. В равной степени не сведущ я в способах, какими можно было бы извлечь рукопись из хранилища без риска утратить ее навсегда, – бумага истончилась, и, боюсь, скачки, а после и вагонной тряски она не перенесет, не говоря уже о морском путешествии.
Один из здешних ребят говорит, что когда-то был Вашим учеником и поклонником. От него я узнал, что Вы, сударь, слывете образчиком дивной мудрости, особенно в том, что касается литературоведческих загадок и парадоксов. Я буду весьма благодарен за любой совет, какой бы Вы ни согласились предложить в связи с означенным вопросом. Если же ко всему Вам будет нетрудно сообщить условия, при которых, как здесь говорят, игра стоит свеч, я весь внимание. Впрочем, быть может, азарт Вам неведом…
В знак благодарности за потраченное на меня время прилагаю к письму текст баллады – полагаю, родившееся в Новом Свете переложение старинного шотландского напева. Пришлось потратить дьявольскую уйму времени, чтобы отсеять из того, что на слуху у нас в лагере, хоть сколько-нибудь пристойную вещь. Надеюсь, эта придется впору.
Имею честь кланяться, искренне Ваш, Джереми Гренуилл».
Слова прощания и росчерк ютились на одной строчке в самом низу страницы, ничем не выделяясь из основного текста. Я перенесла взгляд на следующую страницу.
«…нику, – вывела Элизабет. – А я, представляешь, места себе не находила от беспокойства – а ну как медведь явится?!»
Неудивительно, что профессор Чайлд собирал песни. Я вернулась к письму Гренуилла. Неужели оно – та самая находка Роз?
Хорошо бы.
Я наскоро пролистала остальное содержимое ящика, но ничего примечательного не нашла. Что еще хуже, первой части письма Джереми Гренуилла след простыл. Я сверилась с каталожным списком. Его имени там не было. Очевидно, эта одинокая страница угодила в письмо Элизабет по ошибке, возможно, еще при жизни Чайлда, – по крайней мере библиотекари не заметили ее при каталогизации. Ни даты, ни адреса на ней не было – одна только подпись и место среди бумаг профессора, которое и обеспечило ей память в истории… Да еще слова о старом издании «Дон Кихота». Меня словно током ударило. Я же сама видела у Роз на полке подборку Сервантеса! Хотя что это доказывает? «Дон Кихот» в этом смысле не отличается от «Илиады» или «Войны и мира» – он есть почти у каждого читающего интеллигента.
Однако упоминание о нем могло помочь в датировке Гренуиллова открытия. Испанский «Дон Кихот» впервые был издан в начале семнадцатого века, как раз перед кончиной королевы Елизаветы. Через десять лет его перевели на английский. Значит, отсчет времени для старинного «Дон Кихота» Гренуилла – а с ним и загадочной рукописи – начинается никак не раньше. С другой стороны, промежуток ограничен смертью профессора Чайлда, то есть концом девятнадцатого века, если я ничего не напутала. Я мысленно схватилась за голову. Что толку считать – между датами почти триста лет.
На глаза мне попался том Чемберса, скромно прикорнувший на столе передо мной. По крайней мере Чемберс охватил большую часть этого периода, а писал он не только о пьесах. Я придвинула книгу к себе, открыла задний форзац и сникла. Оглавления не было. Потом мне вспомнилось: оно было общим на все четыре тома, а последний остался у Роз в кабинете. Я вернулась к отмеченной ею странице.
Свет ламп на стенах вдруг моргнул и взметнулся куда-то к потолку. Цвета загустели, и даже сами столы точно выгнули спины и по-кошачьи потянулись. Где-то вокруг, еле слышно и мелодично, прозвенели звонки, и все стало как было.
Я перечитала письмо. Уж не привиделось ли? Нет, именно так, как я запомнила. Снова заглянула в Чемберса. Никакой ошибки.
Я тотчас вытащила свой желтый планшет и начала переписывать письмо, строча со всей прытью. «Бассет» завистливо покосился, словно отчаялся найти что-нибудь стоящее для конспектирования. Явное любопытство Бена чуть не жгло мне бок, хотя сам он не сдвинулся ни на дюйм.
«…перечеркнутая спираль – что-то вроде Θ или φ. Похожа на греческую… – нацарапала я и добавила для себя: – Не греческую, а английскую. Заглавную «К» елизаветинской эпохи».
Я подвинула страницу Бену. Он прочел ее и недоуменно поднял глаза. Вместо ответа я толкнула ему книгу, постучав по ключевому абзацу.
Чемберс был открыт там же, где я читала его прошлой ночью: на списке яковианских пьес, где каждой было отведено по параграфу. Однако в самом низу страницы располагался еще один подраздел, на который я прежде не обращала внимания. От меня не укрылось, как Бен тихо ахнул. Страница предстала у меня перед глазами.
«Утерянные пьесы», – значилось на ней. Первая называлась «Вознагражденные усилия любви», а вторая – «История Карденио».
– Утерянные? – сипло произнес Бен, мгновенно подняв голову.
– Остались только их названия и сведения о постановах в придворных календарях. Известно, что когда-то они существовали, но никто до сих пор не видел ни строчки из этих пьес – все четыреста лет. – Голос у меня сел. – Кроме Джереми Гренуилла.
Он выпучил глаза:
– Где?
Я пожала плечами. Первая часть письма пропала, а та, что осталась, была на удивление небогата адресами и географическими названиями.
– Не знаю.
Зато Роз знала, – осенило меня. «Я кое-что нашла, Кэт, – указала она тогда. – Нечто важное. Важнее, чем "Гамлет" и "Глобус"», – твердила Роз. Ее глаза сияли. А я тщеславно отмахнулась от нее.
Дверь зажужжала магнитным замком. Меня подбросило на месте.
Из фойе на удивление четко донесся знакомый голос. Инспектор Синклер!
Весна 1598 года
На верхней ступеньке потайной лестницы, у двери за шпалерой, женщина остановилась, разглаживая зеленый шелк платья, что так шел к ее темным локонам и глазам. Она осторожно подвинула край полотна и заглянула в комнату. Внутри, у алтаря, склонился в истовой молитве юноша, не замечая ничего вокруг.
Она замерла на пороге. Видеть его, наблюдать за ним превратилось для нее в потребность, как тянет смотреть на пламя. Золотые кудри, точно нимб, и в этом сиянии – тело, прекрасное в своей необузданности… Она поежилась. Пора уже прекратить называть его мальчиком. До мужчины ему далековато, а юноша – подойдет. «Уилл», – твердо напомнила она себе.
Так предложил второй ее любовник, тезка.
– Как же мне тогда звать тебя? – спросила она.
– Как и все прочие, – ответил он с улыбкой. – Шекспиром. – Потом он предложил еще кое-что, позже нашедшее отзвук в стихах.
Уилл обновил любви заветный клад,
И Уилл был мил, но многих принял вход,
А там, где много, не считают трат,
И, уж конечно, Уилл один не в счет17.
Именно он несколько месяцев назад подал ей идею соблазнить этого мальчика. Не просто намекнул – попросил. Она упала на стул и сидела там, ни жива ни мертва, пока он шагал перед ней, то требуя, то увещевая, то взрываясь угрозами и снова нисходя до мольбы.
Тогда она подумала: «Не так уж это неприятно, должно быть». Мальчик – Уилл – совсем недурен: светлая кожа и волосы, живой ум. Он выделялся с самого первого появления в Шекспировом обществе. Мужчины следили за ним не отрываясь, – может, юный Уилл был чьим-то родственником, протеже или пассией – тогда она этого не знала, а спросить не посмела. Как бы то ни было, его определенно любили.
– Почему? – спросила она, когда поэт перестал умолять. Не о том думая, зачем он толкает ее на это, а как объясняет свой выбор. То есть: «Почему именно я?»
Наверное, потому, что Уилл ее не замечал. Она уже привыкла к мужским взглядам. Даже те, чьи пристрастия ограничивались мужчинами, любовались ею как шедевром. К Уильяму Шелтону, однако, это не относилось. Он видел ее, они говорили… и только.
– Почему? – повторила она.
Шекспир встал у окна, уперся в подоконник.
– Уилл хочет стать священником. – Он обернулся. В его глазах стояло отчаяние. – Католиком. Иезуитом.
Ее передернуло. Подчиняясь непосредственно папе римскому, иезуиты видели себя Христовым воинством, призванным нести Истину в самую чащу языческого мира. К нему, в видении католиков, принадлежала и Англия, где королева-еретичка поддерживала протестантство. Министры Елизаветы, однако, были иного мнения на этот счет. Они объявили иезуитский орден скопищем фанатиков, без конца посягающих убить королеву, восстановить католичество и затащить весь народ в адское пламя инквизиции, приставив к горлу испанский клинок.
Итак, иезуитов приравняли к государственным изменникам и запретили им показываться в Англии. Однако они все равно прибывали. Их беспощадно выслеживали, а когда ловили, предавали самым дьявольским пыткам, которые только приходили на ум королевским дознавателям. Палачам оставалось лишь добивать.
Подумав о том, что станет с этой лучезарной, невесомой красотой в руках истязателей, она побледнела. В ирландских многодетных семействах одного сына нередко отдавали в священники.
– Братья Уилла, – добавил Шекспир с горечью, – воспитали в нем мученические порывы, намереваясь своей властью их осуществить. Они были людьми Говардов, которые на публике открещивались от католицизма ради спасения жизни, а дома тайно его исповедовали во спасение душ. По слухам, они, прихвостни коварного графа Нортгемптона и его племянника, состояли на жалованье у испанского короля. Если кто способен помочь юному англичанину проникнуть во вражескую Испанию, а также в запретную иезуитскую семинарию, то именно Говарды. Им казалось, этим они искупают собственное маловерие – разжигая фанатизм в других.
Немудрено, что Шекспир впал в отчаяние. Она подошла к нему и сочувственно тронула за плечо. Он провел пальцем по ее щеке, спустился в ложбинку между ключиц.
– Ты могла бы поселить в нем иные желания.
Как вызов просьба ее привлекала. Ей не раз случалось соперничать с женами и подругами за сердца возлюбленных. Почти всегда она выходила из борьбы победительницей. Но соперничать с Богом? Уже решив согласиться, она внезапно поняла, чего на самом деле требовал от нее Шекспир. Просто соблазнить мальчика будет недостаточно – нужно стать для него всем.
На миг ей захотелось уйти и никогда не возвращаться. Кем он ее возомнил – шлюхой, чьи услуги покупаются или выигрываются на пари? Или женой, за чью ласку он платил подчас еще больше, и считал, что возвращает что-то взамен? Ну уж нет. Она принадлежит только себе, и пусть ей нравится отвечать на вызов, при условии, что это обойдется ей не дороже нового платья или драгоценности, ее любовь не купить. И то, что Шекспир, испугавшись за нетронутую красоту юноши, просил ее порочить свою, задевало до глубины души.
Она почувствовала, как в ней глубоко внутри разгорается мстительный огонь. Хорошо, она соблазнит Уилла но этим не ограничится. В то же время она заново очарует Шекспира, пока оба они – и юнец, поэт – не воспылают к ней страстью которую ничем не истребить. А потом в свой черед сделает так, чтобы они узнали друг о друге.
Поэтому она увила себя шелком и жемчугами, расчесала волосы в длинные пряди и ушла от поэта к мальчику – заманила его в сети музыки, вечеров при свечах и ожидания, то маня то отталкивая, пока он не увяз накрепко, – все время зная, что Шекспир сидит внизу у камина, глядя в огонь. Так длилось несколько месяцев.
Из своего тайника она увидела, как Уилл перекрестился, и ее белые плечи порозовели. Только вчера оставшись в комнате Шекспира, она случайно увидела набросок стихотворения и невольно пробежала глазами первые строчки:
На радость и печаль по воле рока
Два друга, две любви владеют мной…18
Она отпрянула, точно ужаленная. Ей не хотелось читать его стихи без разрешения – слишком беспардонно.
Быть может, не заставь он тогда ее ждать, не было бы и соблазна прочесть остальное. Слова не давали ей покоя, мысленно тянули за собой. Подо «мной» он, несомненно, разумел себя, хотя ей это тоже подходило. Шекспир все не шел, и она прочла дальше:
На радость и печаль по воле рока
Два друга, две любви владеют мной:
Мужчина, светлокудрый, светлоокий,
И женщина, в чьих взорах мрак ночной.
Ее бросило в жар, щеки вспыхнули. Он писал о ней, но не для нее. «Мрак ночной»? Вот, значит, как он ее видит? Она вернулась к стиху.
Чтобы меня низвергнуть в ад кромешный,
Стремится демон ангела прельстить,
Увлечь его красой своею грешной
И в дьявола соблазном превратить.
Да, именно этого она добивалась – всплеска ревности и смятения. Одного не рассчитала – что сама может угодить в свой силок. Полюбить Уилла.
Не знаю я, следя за их борьбою,
Кто победит, но доброго не жду.
Мои друзья – друзья между собою,
И я боюсь, что ангел мой в аду.
Сонету – если это действительно был сонет – недоставало последнего двустишия. У женщины вырвался торжествующий смешок. Раз Шекспир не написал окончание – значит, не может. Не знает, чем все завершится. Может, она и увязла в собственной паутине, зато разбирается в происходящем. Ей гадать ни к чему.
Тут на ум пришла новая мысль. Может, он нарочно оставил ее наедине со стихотворением, чтобы таким образом, посредством поэзии, получить ответ? Нащупать истину?
Перо и чернильница лежали рядом. Она прошлась взад-вперед перед окном, то и дело цепляясь подолом платья за плетеный половик. В сущности, он должен был узнать правду – так задумывалось с самого начала. Однако позволить себе порвать с ним она не могла. Не сейчас. Надо убедиться, что ей под силу сделать своего любимого глухим к уговорам братьев и зазывал Говардов. Значит, тон колкости должен быть рассчитан идеально.
Наконец она взяла перо и аккуратно, затаив дыхание, опустила его на бумагу.
Но там ли он, об этом знать я буду…
За дверью послышался шум. Отложив перо, она бросилась к окну и расправила платье, притворяясь, что смотрит на сад.
Если Шекспир и успел разглядеть, чем она занималась, то ничего не сказал. После обеда они с особенным жаром предались любви и провели так остаток дня до заката, пока снаружи не повисла сизая дымка сумерек, а сквозь окно не повеяло ароматом фиалок.
Когда он успел закончить сонет, она так и не узнала: он едва отлучался – только налить вина и принести ей в постель, дымящееся, в серебряном кубке. Однако, уходя, она увидела вполне целостную концовку:
Когда извергнут будет он оттуда.
Ощущение было таким, будто ее шлепнули по рукам – если не по щеке – с развязностью повесы. Этим широким росчерком он объявлял легкомысленным все – свои стихи, ее любовь, – все, кроме Уилла.
Теперь, наблюдая за юношей у алтаря, она догадалась, что Шекспир подозревал и это. Он не предполагал, он знал доподлинно, который из ангелов в аду у другого, просто отказывался признать вслух – и будет поступать так дальше, пока Уилл ей не наскучит и она не прогонит его прочь. Именно такой он видел развязку всей этой истории: Шекспир-победитель уходит с достойной наградой.
В этот миг она поняла, что нужно делать. Победа будет за ней, чего бы это ни стоило. Уилл Шелтон достанется ей, и ради этого она превзойдет Шекспира, Говардов и самого Бога.
Откинув край шпалеры, закрывавшей дверь часовни, она вошла внутрь.
Уилл вскочил при звуке ее шагов и потянулся к шпаге. Его глаза сверкнули, едва он узнал гостью.
– Госпожа моя, – произнес он с поклоном.
– Как ты беспечен, – отозвалась она. – Сюда мог войти кто угодно.
– Сюда так просто не проникнуть.
– Но я же проникла, – возразила она, приподняв бровь.
– От вас я не таился, – оправдывался он.
Она позволила ему коснуться губами кончиков пальцев, а потом наклонилась ближе и прошептала:
– Пришел художник. После, если это не займет много времени, в саду тебя будет кое-кто ждать. – И она, многообещающе улыбнувшись, скользнула прочь, оставив его один на один с запахом фиалок и неутоленной жаждой.
Мой карандаш скатился со стола на пол. Я нырнула следом: спиной к двери, откуда вошел инспектор Синклер в сопровождении двух людей в черном. У главной стойки один из них сверкнул удостоверением и тихо сказал библиотекарю: «Федеральное бюро расследований», – после чего так понизил голос, что я ничего больше не разобрала. Неужели они здесь по мою душу?
Кресло регистратора скрипнуло – он встал и вышел вперед. Я притихла, искоса разглядывая складки брюк Синклера.
– Сюда, будьте добры, – произнес библиотекарь, и небольшая толпа разом отвернулась и пошла в другой конец зала и дальше, к коридору с каталогами и компьютерами.
Я изогнулась, чтобы увидеть Бена.
– Лондонский коп, – сказала я ему одними губами.
– Беги, – шепотом отозвался он, не отрываясь от книги.
– Но я только половину пере…
– Оставляй, заберу.
– Но мне нужно доде…
– Давай!
Смахнув под стол желтый лист, я нацарапала «Магазин на другой стороне Массачусетс-авеню», вручила его Бену и быстро пошла к выходу, где дверь с писком выпустила меня наружу. За ней, в пятне желтого света, сидел охранник с газетой в руках. Увидев меня, он опустил ее и прищурился. Мне нужно было пройти мимо, а ноги подкашивались. Боясь, как бы голос не выдал испуга, я молча предъявила карандаш – все, что взяла с собой.
Он лениво махнул – проходи, мол. Я чуть не трусцой понеслась к шкафчику, схватила сумку – и на выход. Из-за дверей дохнуло жаром и влагой, как из парилки. Уже протискиваясь во двор, я снова услышала писк магнитного засова и, оборачиваясь, налетела сослепу на входящего с улицы.
Меня схватили за плечи, помогая удержаться на ногах.
– Кэт Стэнли! – выпалил кто-то знакомым тенорком. В следующий миг в поле зрения возникли русые волосы, голубые глаза под потертой бейсболкой «Ред сокс» и квадратный торс Мэттью Морриса – еще одного гарвардского шекспироведа. – А ты что здесь делаешь?
– Уже ухожу.
Черт, черт, черт! Не хватало мне сейчас разговоров. Особенно с ним.
Я попыталась вырваться, но Мэттью не отпускал.
– Мы три года не виделись, а теперь ты прощаешься, не успев поздороваться? Нехорошо!..
Я напряглась и постаралась ответить, не вкладывая в слова раздражения:
– Давно из Вашингтона? Мне казалось, ты работал в «Фолджере».
На нем были джинсы и красная футболка – дань верности любимой команде, «Бостонс Браминс», а может, и средство выделиться среди замшелой профессуры.
– Недавно. С сегодняшнего дня. Похоже, у нас тут общешекспировское ЧП. Меня разбудили вчера посреди ночи, вот и пришлось ехать – как местному эксперту.
Сзади повеяло холодом – дверь библиотеки открылась. Я вздрогнула и обернулась. По лестнице мелкими шажками спускалась пухлая женщина, нагруженная стопкой книг и сумкой с ноутбуком. Пройдя мимо нас, она слегка кивнула в знак приветствия.
– Что-то ты нервничаешь, – заключил Мэттью, когда толстушка отошла.
– Шекспировское ЧП? – выпалила я.
Он наклонился ко мне, понижая голос:
– Первое фолио. После вчерашнего пожара в ротонде «Уайденера» все было усыпано страницами и клочками из Гуттенберга, а от фолио не осталось следа. Стеклянный колпак, под которым они лежали, разбит вдребезги.
Воздух вокруг будто затвердел, как прозрачная смола.
– Что, прости?
– Похоже, фолио вынесли до взрыва.
Перед глазами у меня всплыл пугающий квадратик лунного света и чернильный рисунок руки рядом со строчкой «Входит Лавиния» – на странице, вырванной из первого фолио.
– Пока это, конечно, догадка, – добавил Мэттью, – но дело уже интересное: ведь и с «Глобусом», если не ошибаюсь, произошло нечто похожее. Тебе плохо? Ты совсем побледнела.
Я отстранилась.
– Мне нужно идти.
– Постой!
Я замерла на нижней ступеньке.
– Представляю, что тебе пришлось пережить. – Вокруг глаз у него появились участливые морщинки. – Слушай… Я не знаю, чем задел тебя, но хочу попытаться это исправить. Может, выпьем чего-нибудь попозже? Помянем Роз. – Он горько усмехнулся. – Она первой признала, что без тебя все стало не так… Отлично выглядишь, кстати. Должно быть, театр – это и впрямь твое.
– Мэттью…
– Можешь даже не менять график. Я сам зайду. Где ты остановилась?
– В «Ча……. – Я осеклась. – В Гарвардской гостинице.
– Отлично. Тогда сходим в Факультетский клуб – прямиком через улицу. В половине шестого. – Он открыл дверь, из которой снова дунуло холодом. Где-то в глубине пискнул замок читального зала.
– Годится, – соврала я и, резко развернувшись, быстрым шагом засеменила вниз по лестнице, а обогнув угол, припустила со всех ног – через арку, ведущую в обход Уигглсворт-холла на Массачусетс-авеню. Слова Мэттью все еще отдавались у меня в ушах: «Фолио вынесли до взрыва».
Перед самым моим носом с ревом промчался автобус, дохнув на меня, уже взмокшую, жаром и вонью сизого дизельного выхлопа. Перебежав через улицу, я пронеслась по брусчатому тротуару к знакомым зеркальным окнам в черных рамах, над которыми золотыми буквами вилась надпись: «Гарвардская книга».
Если не считать витрин, в магазине все было по-старому, как в день моего отъезда. Я протиснулась вглубь, к секции литературных памятников. Посередине стоял стеллаж, посвященный Шекспиру. Я остановилась перед ним, пробежала пальцем по корешкам, задумавшись о своем.
Еще пятнадцать минут назад мне казалось, что ниточка с Чемберсом каким-то образом объяснит, почему Роз упомянула magnum opus тысяча шестьсот двадцать третьего года, то есть первое фолио. Однако Чемберс указал на «Карденио», тогда как фолио уводило совсем в другом направлении. Точнее, увели фолио, если Мэттью не врал.
Я не знала – плакать мне или радоваться? По крайней мере книги не сгорели по листику. Стало быть, гад, который гонялся за мной по библиотеке, забрал их с собой. Значит, они ему нужны, притом очень. Интересно – зачем?
Верно, и письмо, и фолио в конце концов указывали на одно: рукопись Шекспира, которая, если повезет, все еще где- то таится под густыми наслоениями пыли.
Знает ли убийца, что ищет? Возможно, нет, раз так торопится заглянуть во все фолио – одно, второе и даже третье – у Роз в кабинете. Хотя вряд ли: какой-то план у него должен быть. Просто так воровать из кладезей «Глобуса» и «Уайденера», заметая следы поджогами, никто не станет.
Как ни мерзко было признать, убийца лучше меня знал, что делает. У меня не было ни единой подсказки, ведущей к пресловутому magnum opus.
С другой стороны, было письмо о «Карденио». Которое осталось в «Хьютоне».
Боже, я так драпала из библиотеки, что забыла даже злосчастный «Елизаветинский театр» Чемберса! Только бы Бен его забрал…
Я без конца оглядывалась по сторонам, смотрела в окна, выходящие на улицу. Где же он? Почему так долго не идет?
Ладно, Бен все-таки не ученый. Откуда ему знать, как копируют документы, что надо бережно сохранять все до единой ошибки и лишней запятой, перебарывая себя? Мне нужны были не только слова Гренуилла, но и его описки, и стилистика – те самые мелкие несуразности, которые неосознанно сглаживаются при чтении, бледные следы, ведущие нас к пониманию жизни и характера писателя.
Я вздохнула. Пока что в моем распоряжении были только три клочка информации с ярлычками «Джереми Гренуилл», «Фрэнсис Чайлд» и «переводное издание "Дон Кихота"». Не требовалось много ума, чтобы представить себе английскую пьесу, втиснутую между страниц переводной книги и потерянную «вскоре после создания», спрятанную и забытую где-нибудь в каминной трубе, на чердаке или под полом, а может, под камнем посреди вересковой пустоши. Если я запомнила правильно, речь Гренуилла была типично английской.
Однако тот факт, что писал он профессору Чайлду, оспаривал эти предположения с упорством Атласа, подпирающего небесный свод. Находись Гренуилл в Англии или даже в Европе, связаться с ученым было бы проще и быстрее; а писать о долгом морском путешествии вообще не было бы смысла.
Особенно если они оба были англичанами. Нет, он определенно сделал свое открытие в этом полушарии.
Я напрягла мозги. В письме должны были таиться и другие подсказки – более тонкие, непрямые. Я всего дважды прочла злосчастный листок, да еще наспех. Фактически по диагонали.
Мне нужно было рассмотреть его снова. Где же Бен?
В конце шекспировского стеллажа я остановилась. Пухлый томик в бумажной обложке сам лег мне в руку, качнувшись под собственным весом. Переиздание первого фолио. Точно такое было у Роз в кабинете – и после исчезло, как исчезли оригиналы из «Уайденера» и театра «Глобус».
Я взяла книгу и пролистала страницы. На полях не было ни точки.
– Снова яковианский magnum opus?
Я резко обернулась. Сзади стоял Бен, ухмыляясь, как чертов Чеширский кот. В руке у него были том Чемберса и мой блокнот с желтыми страницами.
Я успокоилась и в то же время вскипела.
– Письмо переписал?
Он вручил мне блокнот. Я раскрыла обложку.
Там ничего не было.
Я подняла глаза, чувствуя, как свирепею.
– Ты же сказал…
– Спокойствие. – Бен взял у меня блокнот и пошелестел страницами. Оттуда выпал какой-то листок. Бумага была белой, мелко исписанной выцветшими синими чернилами. Я моргнула, переваривая в голове увиденное.
– Да ведь это оригинал!
Бен ухмыльнулся:
– Взял почитать на дом.
– Ты что, спятил? – выпалила я бешеным шепотом. – Из «Хьютона» ничего нельзя выносить!
Гарвард был неумолим в отношении библиотечных правил. Как-то ночью, лет за десять до Войны за независимость, когда в колледже была только одна библиотека и держать книги дома строжайше запрещалось, не то от чадящей лампы, не то от каминной искры, упавшей на стопку бумаги или на ковер, – точно не выяснили, – начался пожар. Доподлинно установили лишь то, что ревущий норд-ост вскоре раздул из огонька могучее пламя, которое втихомолку поглотило всю библиотеку, а на прощание завалил ее мокрым снегом.
Холодным утром, на рассвете, президент колледжа, преподобный Эдвард Холиуок, заложив руки за спину, стоически, как Иов, обозревал пожарище: «Господь дал, Господь и взял; да будет благословенно имя Господне!» По преданию, к нему, шлепая по серой от пепла слякоти, подбежал студент, желая утешить старика – вернуть стянутую накануне книгу. По злой прихоти судьбы, этот том стал единственным напоминанием о всех тех, которые Джон Гарвард подарил колледжу веком раньше, вместе с именем.
Президент Холиуок, не чувствуя себя обязанным проявлять к студентам то же смирение, с каким он принял огнь небесный, взял книгу, поблагодарил юношу и тут же отчислил его за кражу.
– Прикажешь отнести обратно? – спросил Бен.
Я, насупившись, выхватила у него письмо и, разбирая старинные вензеля, перечла еще раз. По ходу чтения отдельные фразы вспыхивали, словно прочерченные огнем. «Родившееся в Новом Свете…» – то есть в Америке, как я и подозревала. Может быть, в Штатах. «В нашей далекой глуши»… «На Диком Западе», – подумала я и в сердцах прикусила губу. Толку-то с этого уточнения – Дикий Запад немаленький.
Итак, письмо Гренуилла на поверку ничего не проясняло, а даже, наоборот, запутывало. Хотя если Роз разгадала эту головоломку, сумею и я.
«Один из здешних ребят… игра стоит свеч… у нас в лагере…» Будь он ковбоем, разве не написал бы скорее «здесь, в стойбище» или «на перегоне»? Что угодно, только не лагерь.
Да и что это за лагеря такие? На ум сразу пришли военные лагеря, но в подписи Гренуилла не указывались ни род войск, ни звание. Не упоминал он и о начальстве, приказах, оружии или боях. Да и непохоже было, чтобы писал военный.
«Лагеря». Я зажмурилась и представила палаточный городок среди осин. Мотыги и лопаты. Ямы и рытвины. Рудники. Я открыла глаза.
– Он и впрямь был на Западе, – вырвалось у меня. – В лагерях старателей.
Да, но каких именно? Жертв «золотой лихорадки» или серебряного бума? Калифорнийских? Колорадских? Аляскинских? Аризонских? Я потянулась за письмом. Вот же, в самом начале: «Не всякое золото блестит», – читаем у Гренуилла.
– Искал золото, – сказала я, тыча в строчку.
– Думаешь, он был золотоискателем?
– Я думаю, что искал он золото, а нашел кое-что другое. Здесь каламбур – парафраз пословицы «Не все то злато, что блестит», которая встречается у Шекспира в «Венецианском купце». Скорее всего ненамеренный, может, даже непонятый им самим. В любом случае это мелочи. Главное, что Гренуилл был старателем и читал Шекспира.
– Ты уверена? – спросил Бен. – Очень уж помпезно написано для того, кто полжизни ползал в забое.
– Ну, не все они были безграмотными! – возмутилась я. – Его приятель и вовсе был выпускником Гарварда. По крайней мере учился у Чайлда. Да и Гренуилл, должно быть, от него недалеко отстал. А будь они хоть безграмотными – это мало что меняет. Шекспира на старом Западе знали и любили, как сейчас – кино. Его язык был понятен каждому. Больше того, одичавший горняк, сидя у костра, мог без запинки цитировать «Ромео и Джульетту» или «Юлия Цезаря». Ковбои учились читать по его сочинениям, а лучшие актеры то и дело пускались вокруг мыса Горн в Калифорнию, чтобы в тряских фургонах доехать до рудников и сыграть «Гамлета» перед старателями. Хороший актер мог за месяц заработать там вдесятеро больше, чем за остальные одиннадцать на подмостках Нью-Йорка и Лондона, – на сцену частенько кидали самородки и мешочки с золотым песком…
– Отлично, профессор, – усмехнулся Бен.
– Не называй меня…
– Не нравится прозвище – веди себя иначе. Уже и сказать нельзя, что знание Шекспира не дает способности писать его языком! – Он взял письмо, проглядел по диагонали. – «Вы, сударь, слывете образчиком дивной мудрости…» По-твоему, старый горняк мог такое сочинить?
– А с чего ты взял, что он был старым? – возмутилась я. – Вспомнил чокнутого деда с кайлом из кино? – Чем больше я об этом думала, тем больше уверялась в своей правоте насчет рудников. – Сам-то можешь предложить что- то лучше?
– Нет, но мне не нравится, куда это может нас завести.
– Всего-навсего в Юту.
– В Юту? – Он прыснул. – Не первое, что приходит на ум в связи с Шекспиром. Да и с золотом – тоже.
– Сразу видно, ты не бывал на их Шекспировском фестивале. – Я провела рукой по полке. – Ты говорил, «Глобус» в Лондоне не к месту? Погоди, еще увидишь его в Седар-Сити, среди красных гор…
– Шутишь?
Я покачала головой.
– Думаешь, Гренуилл там играл?
– Его построили только в семидесятых. И я по-прежнему думаю, что Гренуилл искал золото. И об этом мы узнаем из Шекспировского архива Юты.
Назвать его архивом можно было с натяжкой. Он скорее походил на информационный центр, базу данных в ее старом понимании – сквозную картотеку всех имен, событий и мест, так или иначе связанных с Шекспиром к западу от Миссисипи. В коллекции архива были и скромные экспонаты, но, как известно, первопроходцы чаще выражали свою любовь к Шекспиру монументально – под стать грандиозным диким просторам, которые считали своим долгом покорить. В результате многое из названного в его честь – шахты, города, водохранилища, даже реки и горы – в запасник не попало. Что нельзя было собрать или скопировать, наносилось на карту.
– Там лучшая, по мнению Роз, научная коллекция во всей Северной Америке. – Я нагнулась, чтобы рассмотреть критические труды по Шекспиру на нижней полке, а найдя нужную книгу, выпрямилась и сунула ее Бену в руки. На обложке красовалась раскрашенная фотография актера в камзоле и ковбойской шляпе, стоящего в классической Гамлетовой позе с черепом в руке. Овальный снимок располагался поверх современной фотографии Долины Памятников. «Шекспир на Диком Западе» называлась она, а чуть ниже стояло имя автора: «Розалинда Говард».
– Ее новая… то есть последняя, книга. Она работала в этом архиве, а я ей ассистировала – по крайней мере сначала. До того как мы разминулись.
Тем незабываемым летом я ради нее колесила по прериям, взбиралась в горы, спускалась в ущелья, собирая любопытные байки и воспоминания о спектаклях древности. Эти три месяца изменили мою жизнь, хотя и не так, как надеялась Роз. Стоя на пыльной сцене театра Лидвилля, что в Колорадо, – поблекшей, обветшалой, как и сам город, я произнесла слова Джульетты: сначала шепотом, потом громче, до тех пор, пока они не отозвались эхом в темноте. Тогда-то меня и осенило понимание того, насколько отличается Шекспир сценический от Шекспира книжного.
Осенью студенты, у которых я вела занятия в рамках лекционного курса Роз, попросили помочь им в постановке «Ромео и Джульетты», и я согласилась. А весной мы уже репетировали «Двенадцатую ночь».
Я никогда не оглядывалась назад. И все же то лето осталось сиять в моей памяти, словно Эдем до грехопадения. «Мне нужна твоя помощь», – сказала Роз два дня назад, в «Глобусе». Ей нужны были мои знания. Четыре года назад она просила о том же, нуждаясь во мне самой. Ее манера общаться – напористая, без провинциальной неспешности – не подкупала ни фермеров, ни жителей здешних городков. Я, хотя и не была одной из них, знала основы деревенского этикета. Меня не смущало, что прежде, чем переходить к расспросам и уговорам, нужно посидеть за одним столом, выпить пивка или съесть пирог, дать к себе присмотреться. Вдобавок я не боялась испачкаться. На случай если кому-то нужно было перегнать скотину от одной поилки до другой, я хорошо сидела в седле и не стеснялась помочь. Так завоевывалось доверие тех, кто изначально принял Роз в штыки.
Я стала ее поводырем в этой области: разведывала поле во всех направлениях, проверяла каждую тропку. Тем временем Роз использовала архив как командный центр, зарываясь в его упорядоченные, структурированные списки, поглощая все сведения, которые я присылала. Нас обеих устраивало такое разделение труда. «Добытчик и повар», – частенько шутили мы.
– Если Роз думала, что Гренуилл имел отношение к Шекспиру на Диком Западе, – сказала я, – то в первую очередь отправилась бы в Юту. Мы можем поймать там ее – или его след.
– Можем, – повторил Бен с нажимом и раскрыл книгу. – Он тут значится?
– Не читала.
Бен мельком взглянул на меня, покачал головой и уткнулся в страницу.
– В указателе его нет.
– Она могла придержать сведения о нем для дальнейшей работы, – сказала я. – Или нашла письмо уже после того, как отдала рукопись.
Бен захлопнул книгу.
– А если ты ошибаешься?
– Ну, сделаем крюк в три тысячи миль и на два дня отстанем от графика. Хотя вряд ли.
Он кивнул.
– А если мы впрямь найдем, что искали, и все твои догадки подтвердятся, сколько, по-твоему, это будет стоить?
Как-то времени не было об этом задуматься. Может, «Кристи» определил бы, хотя, насколько я знаю, аукционные дома дают цену исходя из сравнения, а находка Гренуилла была уникальной в своем роде: никто до сих пор не встречал ни второго «Карденио», ни другой рукописи, современной Шекспиру, ни, тем паче, написанной им самим. Получится не меньше шестизначной суммы, а все подобные экспонаты оседают во владении правительственной бюрократии и никогда не попадают на аукционы. Если уж первое фолио – одна из двухсот тридцати с чем-то копий – ушло с молотка за шесть миллионов долларов, как рассказывал сэр Генри, то единственная рукопись потерянной пьесы будет стоить… сколько? Я тряхнула головой. Грандиозность суммы не укладывалась в уме.
– Не знаю, – сказала я. – И никто не знает. Одно наверняка: пока мы ее не нашли, она не стоит ничего.
– Зато кое-кто ее уже оценил, – отозвался Бен. – И недешево.
Я вздрогнула, как только поняла смысл его слов. Убийство. Цена жизни. На краткий миг мне вспомнились глаза Роз, смотрящие на меня из-под театральной скамейки. Однако убийца на этом не остановился. Перед глазами возникла страница из фолио с чернильной рукой на полях, тычущей в кровавую строку: «Входит обесчещенная Лавиния, у которой отрублены руки и отрезан язык».
– В мою жизнь, – тихо сказала я.
– Итак, мы оба это понимаем, – произнес Бен.
Снаружи завыли сирены. За окнами витрин промчались три патрульные машины. Они остановились по ту сторону улицы, перегородив выезд. Я машинально сунула страницу обратно в блокнот.
– Значит, Юта? – переспросил Бен. Не сомневаясь – просто подтверждая маршрут.
Я кивнула.
– Сиди где сидишь, – велел он. – Через пять минут подгоню машину. – И отправился за дверь, на ходу вынимая телефон.
У меня оставалось пять минут: хочешь – паникуй, а хочешь – употреби на пользу дела.
Взглянув еще раз на полицейский заслон, я присела между стеллажей, сложила все на пол и открыла «Елизаветинский театр». Согласно Чемберсу, «Карденио» был написан в соавторстве с Джоном Флетчером, которого Шекспир подготовил себе на замену, будущим драматургом Королевской труппы. Какой именно вклад внес Флетчер, над какими частями работал, история умалчивала, да и гадать, не имея пьесы под рукой, не было смысла. Зато факт сотрудничества давал кое-какую подсказку: пьеса скорее всего была из поздних, поскольку две другие, написанные с участием Флетчера – «Два знатных родича» и «Генрих VIII», – входят в число последних.
Я несмело перевернула страницу. Похоже, догадка с датой выпуска подтвердилась.
«Карденио», также предположительно «Карденьо» или «Кардонья», – пьеса, которая исполнялась при дворе Королевской труппой в 1612–1613 годах и 8 июня 1613-го. Ее сюжет, заимствованный из «Дон Кихота»…
Книга чуть не вывалилась у меня из рук. Все вокруг словно верещало о моем идиотизме. Так вот почему Роз набила полку Сервантесом! И вот почему название пьесы показалось знакомым. Я читала «Кихота». Правда, давно, если это хоть сколько-нибудь меня оправдывало.
Значит, пришла пора заглянуть в него снова. Перейдя к полкам с художественной литературой, я стала осматривать блок с указателем «С», пока не наткнулась на Сервантеса, а там и на «Дон Кихота» в знакомом издании, пухлый клееный томик с черным корешком обложки, на которой красовался долговязый рыцарь в исполнении Доре. Уложив книгу поверх «Шекспира на Диком Западе» и нового фолио, я побежала к кассе. Не успели мне вернуть кредитку, как к дверям магазина подъехало такси. Подмахнув чек, я сгребла вещи в охапку и выскочила на улицу.
На той стороне улицы возникла какая-то суета: у въезда в кампус показалась группка людей в темном, возглавляемая Синклером.
– Аэропорт Логана, – сказал Бен. Такси медленно тронулось, а затем встало.
Полицейские машины через улицу ожили, завыли сирены. На миг мне показалось, что нас вот-вот схватят, но – крутой разворот, и они уже мчались в другую сторону, к Массачусетс-авеню, куда, судя по звуку, съезжался патруль со всего города.
Я изо всех сил вжалась в кресло – больше спрятаться было некуда. Синклер сошел с тротуара, но не в нашем направлении. Выглянув в заднее стекло, я подсмотрела, куда он идет. В нескольких кварталах от нас черно-белые машины сновали, как полосатые муравьи, вокруг полукруглого кирпичного здания, которое словно тонуло в уличной зелени, – Гарвардской гостиницы.
Наше такси влилось в общий поток и через два небольших квартала повернуло к реке.
– Ты кому-то говорила о том, где остановилась? – спросил Бен пару минут спустя.
Я виновато кивнула:
– Столкнулась с одним знакомым на выходе из библиотеки. Буквально.
– Таким плотным типом в бейсболке?
– Пришлось пообещать ему совместную выпивку – иначе было не отделаться.
– А тот сразу растрезвонил все английскому копу.
– Он главный инспектор сыска. Коп, я имела в виду. Его зовут Синклер.
– А твой знакомый – он кто?
Я закусила губу.
– Еще один шекспировед-профессор.
– Боже, Кэт! – Упрек Бена впился в меня как жало, а понимание его заслуженности только усилило боль. – Тебе не думалось встать посреди мостовой и помахать красным флагом?
Я понизила голос до такой степени, чтобы водитель не слышал, хотя его и так отделял от нас заслон из пластика и гаитянской радио-попсы.
– Мэттью – профессор – сказал, что пропали оба фолио: и в «Глобусе», и в «Уайденере».
Я собиралась продолжить, но Бен тряхнул головой, показав глазами на таксиста. Сомневаюсь, чтобы тот разобрал что-нибудь сквозь свою музыку, даже если б не гудел себе под нос на четыре с половиной тона ниже, прихлопывая невпопад; но тут я вдруг вспомнила тень в своем окне и прикусила язык.
На подъезде к Солджерс-Филд-роуд у меня задребезжал сотовый. Я достала его и прочла на дисплее: «Мэттью Моррис».
– Тот же тип? – спросил Бен.
Я кивнула, собираясь открыть крышку, но он снова тряхнул головой, отобрал телефон и выключил – вот так, без объяснений, а потом с мобильным в руках повернулся к окну и стал смотреть на проплывающий мимо Бостон.
Через минуту я поймала себя на том, что разглядываю его руки. Этого еще не хватало!
Остаток пути мы провели в молчании.
В аэропорту Бен пробился сквозь давку возле носильщиков за терминалом. Я, чертыхаясь про себя и сжимая пакет с книгами, нырнула следом, но, не пройдя и трех футов, почувствовала, как мне в свободную ладонь легла какая-то рукоятка. Глянула вниз – а там черный чемодан на колесиках. Мой чемодан!
Я осмотрелась. Каждый был поглощен собой, на меня не обратили ни малейшего внимания. Бен, как оказалось, тоже толкал сумку. Он мельком улыбнулся мне, и мы прошли внутрь, где и получили билеты.
– Тут же написано «Лос-Анджелес»! – удивилась я, удаляясь от гудящей очереди.
– Да.
– Но в Седар-Сити есть свой аэропорт!
– Что ж, полетим в Седар-Сити, и через час-другой встретим твоего детектива.
– Поняла. Только Лос-Анджелес далековато от Юты. Шесть часов езды, если не все десять.
– А мы и не полетим в Лос-Анджелес.
Я опять сверилась с билетом.
– «Ю-Эс эйрлайнс» так не считают.
– Спокойствие.
«С тобой дождешься, как же», – подумала я, но взяла себя в руки и промолчала. Мы миновали пост безопасности, предъявили документы и поспешили к воротам. Почти дойдя до выхода, Бен вдруг остановился.
– Вон там – клозет, – сказал он, кивнув куда-то вбок. – Переоденься. Все, что нужно, лежит во внешнем отсеке твоего чемодана. Если нервничаешь – не спеши, можешь хоть весь его перерыть. Встретимся через десять минут на этом же месте. Да, и верни мне билет.
Я запротестовала, но Бен оборвал меня:
– Просто дай сюда.
Пришлось замолкнуть и послушно катить чемодан в уборную. Зайдя туда, я звучно хлопнула дверью. Его взгляд на командную работу становился каким-то однобоким. Хорошо хоть с переодеванием он рассчитал верно. Во внешнем отсеке я нашла узкие джинсы, замшевые полусапожки на шпильках и ядовито-розовую кофточку с глубоким V-образным вырезом. В недрах кармана обнаружилось нечто, напоминающее хорька-альбиноса в обмороке. На поверку «хорек» оказался длинным париком цвета «платиновый блондин».
Сама не зная почему, я скинула туфли и принялась залезать в джинсы. Чтобы их застегнуть, пришлось втянуть каждый мускул: они не просто облегали – утягивали. Потом, извиваясь, я освободилась от шелкового топа, выбранного сэром Генри, и нырнула в розовый, который наверняка довел бы его до приступа, неясно только какого: смеха или тошноты. Этот кошмар заканчивался, не доходя мне до пупка, не говоря уже о ремне – до него было, как до луны. Чудно, нечего сказать. Бикини смотрелось бы скромнее.
Следующим этапом я пристроила «хорька».
Наконец на дне переднего отсека нашлась крохотная косметичка и пачка жевательной резинки. Я бережно отцепила брошь Роз с пиджака, завернула в туалетную бумагу и сунула в портмоне, после чего сложила свою одежду в тот же чемодан и вышла из кабинки. Поравнявшись с зеркалом, я застыла как вкопанная. Вместо меня в нем отразилась какая-то Пэрис Хилтон, хотя, надо отдать мне должное, ей пришлось бы долго отъедаться, чтобы прийти в норму.
Проход-другой тушью, розовая помада, жевательная резинка – и я готова. Взяла сумку за ручку – и в коридор.
Бен был уже там: волосы зачесаны назад, чтобы казаться темнее, вместо водолазки – цветастая рубашка, под расстегнутым воротом – толстая золотая цепь, на губах играет кривая улыбочка, почти ухмылка. Он подпирал стену с развязностью клубного кутилы, источая аромат дорогого парфюма.
– Отлично выглядишь, – протянул он. Акцент – южнее некуда, словно только что из болот Миссисипи.
– Если тебе нравятся голопузые хорьки-альбиносы – пожалуй. А ты похож на Элвиса из комик-шоу. – И я гордо направилась к посадочному шлюзу на Лос-Анджелес.
Бен поймал меня за руку.
– Не туда, – сказал он, указывая на другие ворота по ту сторону зала. – Сегодня, Котик, мы едем в Вегас.
– Для тебя – «профессор Котик», – парировала я. – И на билете совершенно четко стояло: «Лос-Анджелес».
Он покачал головой:
– В Лос-Анджелес полетит Катарина Стэнли. Должно быть, уже села. А Кристал Шелби отправится в Вегас.
Я уставилась на билет, который он мне вручил. И верно, в именной графе значилось «Кристал Шелби».
– Думаешь, этот фокус пройдет?
– Мы же не собираемся проникать в ряды русской мафии. Просто сбиваем с толку любопытных.
Этот маленький спектакль заставил меня задуматься. Для импровизации он был слишком хорошо подготовлен: «костюм» точно по размеру, сложен вещичка к вещичке, багаж доставлен, билеты заказаны…
– И давно ты это спланировал?
Хорошо хоть, ответил Бен, а не Элвис.
– Для того я и приехал в Бостон – вывезти тебя отсюда. Если понадобится, инкогнито. Хотя, признаюсь, я рассчитывал попасть обратно, в Лондон. Ну да ладно. Слегка отклониться от плана не страшно.
Я встала у него на пути посреди зала, уперев руки в бока.
– Но голом плане далеко не уедешь. Такие дела требуют больших расходов. И связей. Много связей.
Он пожал плечами:
– У всякого Элвиса есть поклонники.
Я не двигалась с места.
– Опять шутки в сторону?
Я кивнула.
Бен взял меня за локоть, отвел в тихий угол у пустующих ворот.
– Я уже говорил: у меня своя фирма. Значит, и подчиненные имеются. И связи – в таких местах, какие не угадаешь.
– Тогда почему взялся сам, не послал кого-то еще?
Он вполголоса затараторил, то и дело оглядывая терминал:
– Так захотела Роз. Она наняла меня – лично – охранять тебя, пока ты идешь ее путем, и я намерен закончить работу. Можешь назвать меня старомодным, но я привык думать, что мое слово чего-нибудь да стоит. Было бы, впрочем, неплохо, если б ты мне помогала. Так вот, послушай: кроме того, чтобы охранять, я еще хорошо слежу и заметаю следы – а у тебя с этим, признайся, не все гладко. Вот только чудес творить я не умею. Поэтому чем реже мне придется устраивать такие представления, тем лучше. Да и деньги когда-нибудь тоже кончатся. Если дело затянется и полиция повиснет у нас на «хвосте», мне будет труднее – и дороже – сопровождать тебя на пути к сокровищу. Делай вывод: чем быстрее поработаешь – тем больше шансов на успех. – Бен скрестил на груди руки и посмотрел на меня сверху вниз. – Впрочем, ты всегда можешь все бросить и передать дело копам.
– Ну уж нет.
Он медленно расплылся в улыбке.
– Не самый умный ответ, но, признаться, я восхищен. С другой стороны, если ты готова непременно идти до конца, о себе я такого сказать не могу. Где-то есть черта, которой я не переступлю – ни ради тебя, ни ради Роз.
– И далеко она?
Он тряхнул головой:
– Скажу, когда будем рядом. А пока решим вопрос с безопасностью. Либо ты следуешь моим указаниям, либо нет. Тогда я сочту договор расторгнутым и ты меня больше не увидишь.
– Это угроза?
– Нет, порядок вещей.
Я кивнула:
– Согласна.
– Очень хорошо. – Он показал на череду телефонных автоматов у стены: – Если хочешь проверить свои сообщения, сейчас самое время.
– А где мой мобильный?
– Сломался.
– В машине почему-то работал.
– А теперь – нет.
– Что ты с ним сделал?
– Выкинул и забыл. Извини, но пока он включен, твое положение можно определить с разбросом в длину футбольного поля, где бы ты ни была – хоть на Северном полюсе.
Всучив Бену ручку от чемодана, я направилась к автомату, скормила ему два четвертака и набрала номер. На автоответчике висели три сообщения. Два – от сэра Генри, при мысли о котором у меня свело внутренности от стыда.
Третье было от Мэттью.
– Прости, Кэт, – зазвучал в трубке его встревоженный голос. – Не знаю, что ты затеяла, но я, похоже, испортил тебе игру. После нашей встречи я пошел в «Хьютон» – думал, меня там разнесут из-за фолио. А вместо этого нарвался на какого-то копа. Он все выспрашивал о Фрэнсисе Чайлде. Что совсем странно, бумаг Чайлда не оказалось на месте – кто- то их взял. В общем, покопавшись, выяснили, что взяла их ты. Когда коп это узнал, я думал, его разорвет от злости, а он, наоборот, словно обледенел. Я даже испугался. Он думает, что ты в опасности, Кэт, и нешуточной. Короче, я сказал ему, где ты остановилась. Надеюсь, что поступил правильно. Еще он проверил все, что Чайлд успел написать при жизни, до последней буквы. Понятия не имею, во что ты влезла, но если понадобится помощь – звони. Ане понадобится – звони все равно. Должен же я узнать, что было в этих коробках с письмами! Но прежде сообщи, все ли у тебя хорошо.
На этом сообщение обрывалось.
– Послушай, – помахала я Бену, вызывая сообщение снова.
Он поднес к уху трубку и стал слушать с непроницаемым видом.
– Он знает про Чайлда! – Я начинала паниковать. Синклер знает про Чайлда! Где-то в недрах пакета с эмблемой Гарварда, между желтых страниц блокнота, завернутое вместе с книгами, покоилось письмо, которое Бен вынес из библиотеки. Мне начинало казаться, что оно светится через толщу бумаги, как радиоактивное.
Бен повесил трубку.
– Это не значит, что он в курсе наших поисков. А если и так, самому ему не докопаться. – Взгляд Бена был спокоен и тверд. – Для нас теперь главное – не дать себя опередить.
– Объявляется посадка на рейс пятьсот двадцать восемь до Лас-Вегаса, – раздался голос диспетчера из хрипящего динамика. – Размещение по группам. Пассажиры первого класса принимаются на борт в любое время.
Мы устремились к своим воротам. Задержавшись для проверки билетов, я услышала за спиной топот нескольких пар ног. Люди в очереди на посадку оборачивались, тянули шеи. По коридору цепочкой неслись полицейские. В нашу сторону они даже не взглянули. Я так отчаянно вцепилась в сумку с книгами, что порез опять начало саднить. Бен отобрал ее.
– Как я уже говорил, – шепнул он мне на ухо, – чем дальше, тем круче.
Тремя воротами дальше полицейские рассыпались, оцепив дверь. Однако та была уже закрыта, а коридор опустел. Дама за стойкой качала головой в явном расстройстве.
– Лос-Анджелесский уже взлетел, – пояснил Бен. – Не повезло.
Контролер у двери взял мой билет, и я покатила чемодан к терминалу, семеня на нелепых шпильках.
Летели бизнес-классом, но в салоне все равно было слишком тесно и людно для откровенной беседы. Правда, до нее вряд ли дошло бы – как только мы отыскали свои места, Бен зевнул и объявил:
– Если не возражаешь, я буду спать. – Вроде бы вежливо, и против ничего не скажешь. Через две минуты он вырубился.
Спать! А ведь правда: всю прошлую ночь Бен провел на ногах, да и позапрошлую, судя по всему, тоже. Мне же спать хотелось не больше, чем бродить среди райских кущ с лирой под мышкой. Вдобавок голова под париком жутко чесалась.
Я стала смотреть, как самолет отрывается и взлетает над водой, устремляясь вслед солнцу за море, прежде чем приземлиться на западном берегу. До того медленно это происходило, что я диву давалась: как только он побеждает силу тяжести и не падает с неба? Тем временем мысли мои носились по кругу не хуже белки в колесе, стремящейся побить мировой рекорд. Если Синклер узнал о бумагах Чайлда, убийца тоже мог это сделать. До сих пор он все время нас опережал.
Я беспокойно заерзала. Блеск и грязь города под нами постепенно сошли на нет, оставляя деревья тянуться в бесконечность. Где-то внизу лежала пьеса, которую никто не ставил вот уже почти четыреста лет.
Интересно, видела ли ее Роз? Скорее всего нет, раз она пришла просить у меня помощи. Или, как предположил сэр Генри, ей оставалось только дойти до «Кристи»? Вообще каково это – взглянуть на рукопись, хотя бы украдкой? Судя по описанию Гренуилла, это рабочая копия, с кляксами и помарками, а вовсе не образец каллиграфии. Нет, ее прелесть в другом.
Двадцать лет назад были обнаружены два стихотворения. Нашедшие утверждали, будто они принадлежат перу Шекспира. Стихи были неважные – это признали даже те, кто преподносил их как сенсацию, однако известие о находке привлекло к себе внимание всего мира, попало в передовицы газет и ночные выпуски новостей Лондона, Нью-Йорка и Токио.
А тут – целая пьеса.
Меня передернуло. Бен был прав. Если где-то на улицах мальчишки убивают друг друга за скрученное колесо, если любой мафиози может пристрелить человека просто для проверки автомата, наверняка найдутся и те, кто не прочь заплатить такую цену за богатство и славу.
Интересно, хороша ли пьеса? Хотя кого это волнует?
Меня бы волновало. Многие сюжеты ветшают со временем, кроме истинно великих. Они остаются в умах, тянутся сквозь время нитями золота и серебра, пока вся сеть жизни не заиграет на солнце, словно пестрый шелк или россыпь огненных опалов. Так, я мечтала любить, как Джульетта, и быть любимой, как Клеопатра, брать от жизни все, как Фальстаф, и бороться, как Генрих V. Если я оказалась не более чем бледным подражанием, то не от недостатка усердия. Хотя усердие себя окупило: сделало мою жизнь богаче и разнообразнее той, которую я построила бы своим умом. Читая Шекспира, я поняла, что есть любовь и смех, ненависть, предательство и даже убийство – самые свет и мрак человеческой души.
Теперь я представила, что, возможно, – только возможно – это еще не конец.
Мы не видели новых пьес Шекспира с тех пор, как он отправил последнюю в «Глобус», прямо из-под пера. Но какую, когда? Вероятно, «Все это правда», о Генрихе VIII, в 1613 году. Значит, с первой постановки «Карденио» прошло меньше года.
Может, это и был яковианский magnum opus?
Еще грандиознее, чем «Лир», «Макбет», «Отелло» и «Буря»? Превзойти их было бы нелегко. Но если это случилось, почему пьеса исчезла из фолио? И почему Роз ссылалась на дату его выпуска?
Бен тихо сопел рядом. Я выглянула в иллюминатор. Самолет как будто завис на месте. Мне захотелось встать и прокричаться как следует для собственного успокоения. Собрав остатки здравого смысла, я решила, что это едва ли пойдет на пользу нашей затее, и потому предпочла пошарить в пакете – поискать Чемберса. Устроившись поглубже в кресле, я раскрыла книгу и прочитала всю статью о «Карденио» с начала до конца. И на этот раз меня никто не прерывал.
Создавалось впечатление, что Шекспир под влиянием «Дон Кихота» написал пьесу, которая вспыхнула, подобно падучей звезде, завоевав благосклонность двора, и упала в трясину забвения. Согласно Чемберсу, только раз ее попытались вернуть на небо – в восемнадцатом веке переложили под полуграмотным названием «Двойное притворство, или Беды влюбленных» (в оригинале стояло «претворство»). Эта пьеса по крайней мере уцелела, хотя, как намекал Чемберс, оказалась не гениальнее заголовка и не могла претендовать на место в истории. Вероятно, оригинал попросту переписали от начала до конца, как некогда «Ромео и Джульетту» – в новом варианте героиня вовремя проснулась, и все зажили долго и счастливо. В восемнадцатом веке любили розовые тона, напомаженные фразы и галантные манеры, отчего Шекспир часто подвергался правке. Ничего, в переделку тоже заглянуть не помешает. Может быть, удастся выудить один-два подлинных абзаца из этой каши. Правда, чтобы найти ее, понадобится обширная библиотека.
Жаль, не удалось прочесть Чемберса в «Уайденере» или «Хьютоне», думала я. У Роз наверняка где-то завалялся экземпляр «Двойного притворства». Придется ему подождать. А пока можно было начать с того же, с чего начинал сам Шекспир: с Сервантеса. Я достала своего свежекупленного «Дон Кихота» и стала читать.
Истратив несколько часов, пролистав две сотни страниц, исписав три салфетки, я наконец вывела историю Карденио, которая то выходила на передний план, то скрывалась в тени основного сюжета. В деле повествования Сервантес был мастером, сущим волшебником. В «Дон Кихоте» сюжетные линии возникают и прячутся, словно кролики в норах или ленты в прорезях.
В конце меня ждал треугольник, простая геометрия любви, опробованная веками: мужчина, его возлюбленная и друг, обернувшийся предателем. Такую конфигурацию Шекспир уже однажды использовал в «Двух веронцах», одной из своих ранних пьес.
Однако «Веронцы» были только завязкой. Читать историю Карденио было все равно что рассматривать собрание шекспировских пьес в калейдоскоп, который дробил их и складывал осколки в самых неожиданных сочетаниях. Каждый кусочек вызывал в памяти уже известный момент: вот отец принуждает дочь к ненавистному браку: «Моя ты – другу я отдам тебя. Нет – вешайся, на улице издохни иль нищенствуй. Клянусь, ты мне чужая, и уж мое добро твоим не будет»19. Свадьба рушится, и мы видим женщину, с которой обходятся хуже, чем с бродячей собакой, пусть верной, пусть любящей. Отец теряет ее: «О дочь моя! Мои дукаты!»20 – и обретает вновь. Вот влюбленный воспевает имя любимой и развешивает по лесу стихи, вот герой, одержимый музыкой: «Порой как будто сотни инструментов звенят в моих ушах; порой проснусь я, а пенье вновь баюкает меня»21.
Немудрено, что Шекспир взялся за историю Карденио – на закате его дней это, наверное, было сродни возвращению домой.
Мной стала овладевать ностальгическая дремота, как вдруг самолет встряхнуло на посадке, и он, свистя, подкатился к терминалу. Я затолкала исписанные салфетки в книгу и убрала ее подальше. Проглотить тревогу, застрявшую горечью в горле, оказалось сложнее. Рядом, зевая и потягиваясь, выпрямился в кресле Бен. Еще минута, и я с колотящимся сердцем шагала за ним к аэровокзалу.
За все это время на нас никто даже не глянул – ни охрана, ни пассажиры. В Лас-Вегасе бостонский шик едва сходил за камуфляж.
Уловка Бена сработала: мы, незамеченные, петляли в толчеях под сводчатыми, в дискотечных брызгах света, потолками, проносились мимо гигантских экранов с мерцающими красотками и мастерами покера. В гараже отыскали скромный «шевроле» такого же скромного кофейного оттенка – глазу не за что зацепиться (зарезервированный на имя, совершенно отличное от Бенджамина Перла, зато отмеченное на нескольких кредитках и водительских правах, которые он вытащил из бумажника), и направились на северо-восток в Мохавскую пустыню.
Небо на севере потемнело – над зазубренной скалистой грядой неслась полоса облаков. Солнце, которое должно было освещать горы, словно решило оставить их в покое и с удвоенной силой припечь равнину, по которой мы ехали. Пустыню до самого горизонта покрывали пятна кустарничков, хотя первым, что бросалось в глаза, была пыль. Голая, искрящаяся на солнце пыль. Если бы искрился какой-нибудь ценный минерал, скажем, щетки аметистов или гранатов, не говоря об алмазах и рубинах, здешние места были бы богатейшими на Земле. Атак этот блеск годился лишь как показатель уровня жары: зверский, лютый и адский. Автомобильный термометр заявлял, будто снаружи сорок семь, но, по-моему, он скромничал.
На мой взгляд, солнце жгло на полную катушку.
Бен отвлек меня от раздумий.
– Так почему Роз заставляла тебя колесить по пустыням и горам, собирая для нее материал? Ты отсюда родом?
У меня вырвался смешок.
– Нет. Я родом отовсюду и ниоткуда разом. Семья дипломатов, одним словом. Зато у меня была золотая тетя, она-то и держала в этих краях ранчо. В Аризоне, у мексиканской границы.
– А имя у твоей золотой тети было?
Я улыбнулась:
– Тетя Хелен. Правда, отец за глаза называл ее баронессой. – Я посмотрела вдаль. – Когда мне было пятнадцать, родители погибли – их самолет рухнул в Кашмире, у подножия Гималаев. Я тогда жила в интернате, а потом поехала на каникулы к тете Хелен. «Две девчонки и двадцать квадратных миль дикого неба», как она говорила. Я тосковала по родителям, а ранчо ненавидела – поначалу. Ничего, кроме неба, высоких, вечно шепчущих трав цвета выбеленных костей и причудливых гор на горизонте. Но в конце концов «Коронное С» стало единственным местом, где я чувствовала себя как дома.
Я любила родителей, но никогда не знала их по-настоящему. Они были поглощены друг другом и собственной карьерой большую часть моего детства, а тетя Хелен любила меня с младенчества – безоглядно, как тигрица. Я тут же подумала, что именно она дала мне силы выносить Роз. Хоть и не навсегда.
– А это ранчо уже кануло в прошлое?
– Вместе с тетей. Она умерла, когда я заканчивала колледж, а землю поделили и продали – слишком дорого для наследства. Тетя не хотела, чтобы мы – я или кузины – осели на ранчо или, чего хуже, поругались из-за него. Теперь на этом месте – лоскутное одеяло из участков всяческих важных шишек, которые любят по выходным поиграть в ковбоев. Я туда больше не возвращалась.
– Потерянный рай, – тихо вымолвил Бен.
Помолчав, я кивнула.
От горизонта до горизонта замерло все, кроме машин, бегущих по шоссе, ряби воздуха над раскаленным асфальтом и далекой, где-то почти вне поля зрения, птицы – как будто орла, кружащего в воздушном потоке.
– А ты не называешь Роз тетей, – сказала я.
– Ей это не нравилось, – ответил Бен, ведя одной рукой, а другой тем временем шаря в коробке с дисками. – Великим просторам – великую музыку. Бетховена?
– А как насчет великой книги? – поправила я.
Пять минут спустя Бен вникал в сюжетные хитросплетения «Дон Кихота» под «Героическую» симфонию.
Основная линия была довольно прозрачна. На глазах насмешливого мира старый чудак Дон Кихот становится странствующим рыцарем и объезжает Испанию в поисках приключений в компании верного толстяка слуги, Санчо Панса. Здесь все нормально.
Закавыка с Карденио крылась в том, что его линия побочная, а их в «Дон Кихоте» очень сложно вычленить целиком: то они возникают из ниоткуда, то обрываются на самом интересном месте. Насколько мне удалось разобраться, начинается история так: юный Карденио (у Сервантеса – Карденьо), оторванный от дома, состоит в свите некоего герцога. У него есть друг Фердинанд, младший сын герцога, которому он поручает заботу о Люсинде, своей возлюбленной. Однако, мельком увидев Люсинду у окна при свече, Фердинанд забывает о дружбе и решает посвататься к ней сам.
Вернувшись домой, Карденио застает любимую с другом перед алтарем, набрасывается на них с обнаженной шпагой, но, никого не убив, убегает в горы, обезумев от горя и ревности. Люсинда падает в обморок, роняя кинжал и предсмертную записку. Не в силах покончить с собой, она уходит в монастырь.
– Хорошенькое начало для комедии, – заметил Бен.
– Это только завязка, – ответила я. – Там, где большинство писателей выдыхается, Сервантес только начинает разогреваться.
Бен ненадолго задумался.
– Что же, по-твоему, сотворил с ним Шекспир?
– Вопрос на несгораемую сумму, верно?
Кондиционер пахал без передышки. В салоне хлопало и дребезжало все, что не было привязано. Один мой бок замерзал, второй потел от жары. Я отклеилась от сиденья и повернулась так, чтобы спину овевал холодок.
– Будем надеяться, он хотя бы оставил старика рыцаря с оруженосцем.
– Предпочитаешь плутовскую комедию романтической сказочке?
Он спросил просто так, но я все равно ответила:
– Почти всегда. Хотя бывают и исключения. – Я откинулась на сиденье и выглянула в окно, подыскивая слова, словно камни, лежащие где-то в пустынной пыли. – Кихот и Санчо… они как бы философский стержень всей книги, то, что не дает ей скатиться до мелодрамы.
– Тебе нравится думать, что Шекспир не растрачивался на мелодрамы?
Трудно было сказать: всерьез ли Бен спросил или просто меня поддевает. Скорее всего и то и другое. В конце концов, не зря Роз была его тетей.
– Мне нравится думать, что он отличал гения от бездарности. С «Дон Кихотом» все не так просто. Он многослоен. Его можно читать и как одну историю, и как сборник историй, если хочешь посмеяться. Это лежит на поверхности. А приглядевшись, можно увидеть второй слой – в нем действуют сами истории. Порой они даже спорят с автором, не желают оставаться там, куда их вписали. – Говоря, я наблюдала за Беном – зевнет ли от скуки или поднимет мою мысль на смех? Он, напротив, слушал на удивление внимательно, и это так не вязалось с его цветастым костюмчиком, что я чуть не прыскала в кулак.
– Ну-ну, – подбодрил Бен, слегка наморщив лоб.
Я объяснила, что в устах Сервантеса история Карденио начинается с находок: мертвого мула, все еще под седлом и при седельной суме, полной золота, стихов и любовных писем, на которые рыцарь и оруженосец натыкаются у горного перевала. Вскоре встречный козопас увязывает мула и суму с тревожными новостями о безумце в лесу. Когда Дон Кихот и Санчо Панса встречают его, слухи превращаются в воспоминания, которыми юный Карденио – разумеется, в момент прояснения ума – делится с путниками, рисуя картину своей первой любви и предательства любимой. Наконец его история восстает из слов к реальности (по крайней мере с точки зрения Дон-Кихота и Санчо Пансы): рыцарь с оруженосцем встречают ее главных действующих лиц в таверне, где те плачут, кричат, дерутся и прощают друг друга. К кульминации сюжета провал между слушателями и героями рассказов исчезает и действие охватывает всех.
– Здорово, – похвалил Бен. – Сама придумала?
Я рассмеялась:
– Если бы! Это придется записать на счет Сервантеса. Так вот, большая часть его сюжетов такая, слегка бессодержательная. – Я убрала прядь парика с шеи, изгибаясь в поисках ветерка. – Хотя если уж я разглядела этот маневр, то Шекспир наверняка заметил его сразу и продумал глубже. В конце концов, его самого посещали подобные идеи, задолго до «Карденио». Это с блеском выразилось в «Укрощении строптивой», а позже – в «Макбете». Помнишь, загадки…
– Про человека, не рожденного женщиной, и лес, который идет на замок? – подхватил мою мысль Бен. – Макбет решил, что это просто иносказательное «никто и никогда».
Я кивнула:
– А все вышло вполне буквально. В «Макбете» эта идея рассказа в рассказе – пророчества, которое потом сбывается, – страшно завораживает. – Я отпустила парик, пряди снова упали на шею. – Приятно думать, что к концу жизни Шекспир снова решил повеселить публику этим приемом. Только не вижу, как можно сделать это применительно к «Карденио», обойдясь без рыцаря с оруженосцем – свидетелей, которые становятся участниками событий.
Нас осенило разом. Я увидела, как у Бена побелели пальцы на руле, чувствуя, как у самой отливает кровь от лица. Точно так же по следу Карденио шла Роз. Разыскивая его, она появилась на сцене тенью отца Гамлета и погибла, как погиб тот, – от яда, навсегда оставшись в памяти с удивленно распахнутыми глазами.
Значит, ее убийца играл не только в Шекспира, но и в Сервантеса – изображал Дон-Кихота, который всех затягивал в свои безумные фантазии, а потом претворял их в жизнь.
Или смерть.
И это было совсем не весело.
– Думаешь, он знает о Сервантесовом следе? – тихо спросил Бен.
Я пожала плечами, отчаянно надеясь на обратное.
– Прибавь газу.
Пустыня неслась мимо в желтой дымке. Когда доиграл Бетховен, я поменяла его на «Ю-Ту», что, как ни странно, соответствовало обстановке, поскольку за окном уже несколько часов кряду маячили только шипастые канделябры агав – тех самых, в честь которых Боно назвал свой первый альбом22.
– Долго еще до цивилизации? – спросила я, когда полилась музыка, такая же печально-тягучая, как окружавший ландшафт. – Мне надо позвонить сэру Генри.
– Хочешь выдать наше местонахождение?
– Нет. – Я насупилась. – Не хочу.
Бен бросил мне свой сотовый.
– А почему же ты его не выкинул, как мой? – вскинулась я. – Или у тебя смартфон, со всякими звоночками-примочками?
– Он самый. К тому же вряд ли кому-то понадобится искать того вымышленного типа, на чье имя он зарегистрирован.
Я набрала номер сэра Генри, мысленно подгоняя двойной английский гудок: «Отвечай же, черт тебя побери!»
Раздался щелчок.
– А-а, вот и наша блудная дочь, – произнес сэр Генри. – Правда, заблудшим свойственно возвращаться, а ты, как я вижу, этого делать не намерена. Могла бы и вовсе не объявляться, раз мои слова тебе как об стену горох.
– Простите…
– Да-да, очень трудно было набрать две строчки: «Жива, мол, здорова», – с укоризной продолжил сэр Генри.
– Я ведь звоню…
– Конечно, не просто так, – проворчал он.
Однако виниться не позволяло время.
– Вообще-то по поводу отчета токсикологов, – созналась я.
Сэр Генри терзал меня еще несколько минут и только потом нехотя посвятил в то, что узнал. Полиция определенно кое-что обнаружила. Синклеру, или «инспектору Туче» (точнее, уже «Тучиссимо» – сэр Генри его повысил), вдруг позарез понадобилось переговорить со мной о «Гамлете».
Когда Синклер довольно грубо справился о моем отсутствии, сэр Генри предложил свою помощь в качестве консультанта. Синклеру пришлось согласиться, но он также дал понять, что сэр Генри мне в заместители не годится, чем, несомненно, не прибавил тому настроения. Его тщеславие порой не уступало павлиньему.
Если сэр Генри мог только гадать, что нашла полиция, то об утрате, которую понес «Глобус», он знал наверняка. Рассказывая о пропавшем фолио, он так откровенно рассчитывал на ахи и охи, что мне стало даже неловко, когда пришлось сказать:
– Гарвардское тоже пропало. Вчера ночью.
Он выругался.
– А что с копией Чемберса? Ты нашла ее?
– Да.
– Ну и как, пригодилась?
– Да.
Я ждала, что он спросит как, но на этот раз сэр Генри решил меня удивить.
– Что бы ты ни нашла, лучше сдай в полицию. Пусть ищут фолио сами.
Когда я ничего не ответила, он вздохнул.
– Не хочешь им это доверить, Кэт?
– Роз не доверила бы.
– Она не знала, что скоро умрет и тебя подставит.
Почти извиняясь, я пробормотала:
– Мне осталось проверить еще одну ниточку.
Опять вздох.
– Старайся не забывать, что на том конце дорожки из желтого кирпича ждет убийца. Не нравится мне, что ты одна во все это ввязалась.
– А я и не одна.
В трубке повисла тишина.
– Мне ревновать или шампанское откупоривать? – спросил сэр Генри.
– И то и другое, если желаете.
– Стало быть, с мужчиной. Кто таков?
– Один нужный человек.
– Надеюсь, он хорошо стреляет, – мрачно произнес сэр Генри. – В общем, я дам тебе знать, если выясню что-нибудь еще, а ты сообщи, когда вернешься. Береги себя. – Тревога в его голосе мало обнадеживала. Не успела я попрощаться, как он отключился. Еще какое-то время я смотрела на телефон со смесью грусти и облегчения в душе. Сэр Генри столько для меня сделал и продолжал делать, а я даже не поблагодарила, не объяснилась. Интересно, не это ли называют предательством? Я решила пока заткнуть голос совести. В конце концов, никакого обмана не было, и найдется еще время рассказать сэру Генри всю правду.
Если я вообще ее когда-нибудь узнаю.
– Ты, случаем, не меня имела в виду под «нужным человеком»? – спросил Бен, когда я вручила ему телефон.
– Сэр Генри надеется, что ты хорошо стреляешь. Это так?
– Само собой.
– Откуда?
– Долгая практика.
– Я, между прочим, о себе рассказала. Теперь твоя очередь. – Он не ответил, и я продолжила сама, добавляя свежевыясненные подробности: – Ты владеешь серьезной охранной фирмой, умеешь выслеживать и заметать следы. Хороший стрелок с долгой практикой, но в армии не был, точнее, «был не совсем». На полицейского ты не похож – иначе не стал бы юлить. Значит, я должна выбрать между И РА и воз- душным десантом?
Этот укол попал в цель.
– Я что, похож на ирландца?
– Два часа назад ты был похож на Элвиса.
– Может, я и есть Элвис?
– Или отставник-разведчик, – сказала я, тряхнув головой. – Точно, кто-то из этой братии.
– «Я – всего-навсего ищейка», – заворковал он, что на фоне «Ю-Ту» звучало кошмарно.
Поняв, что откровений не будет, я передала ему слова сэра Генри насчет заключения токсикологов. Бен резко умолк.
– Теперь ясно, почему Синклер хочет взять тебя на поводок, – стал размышлять он вслух. – Сейчас, когда убийство доказано, меньше всего ему нужен второй труп, да еще всякие доморощенные сыщики, которые так любят крутиться под ногами.
У аризонской границы мы остановились заправиться в городке под названием Мескит. Я сходила умыться и сполоснуть порез на руке. Потом, на кассе, купила дешевую серебряную цепочку (настоящей индейской работы, по словам продавца). К топу брошь нельзя было приколоть: тонкая ткань слишком сильно провисала под ее весом, а пиджак я больше надевать не собиралась. Поэтому я застегнула булавку и пропустила цепочку в отверстие. Брошь повисла кривовато и определенно портила линию выреза, но мне нравилось чувствовать ее на груди.
Мы въехали в Аризону по узкой расселине, вырезанной в известняке какой-то речушкой. Белые скалы так сильно нависли над дорогой, что казалось, будто земля схватила нас своей пастью и вот-вот раздавит. Когда мы взобрались на пустынное плоскогорье Юты, солнце уже садилось, отбрасывая все более длинные тени и сбавляя накал.
Вскоре Бен свернул с автострады. Машину подбросило на бордюре и с грохотом прокатило по грунтовой. Мы протряслись до какого-то загона и встали среди тополей, заслоненных от трассы небольшим холмом.
– Элвис готов покинуть здание, – произнес Бен, выключив зажигание и выйдя из машины, чтобы пошарить в сумке на заднем сиденье. – Позвонят из Парижа – дай знать. – И с охапкой одежды в руках отправился за дерево.
Впервые я не стала ему возражать. На дне сумки отыскались сарафан и сандалии. Я просеменила к другому дереву, за которым начинался спуск к мелководной заводи, на ходу вылезая из отсыревших джинсов и лайкрового топа. Лифчик и трусики тоже отсырели, поэтому пришлось избавиться и от них. Какой-то миг я стояла совсем раздетой – в лучах заходящего солнца, приглаживая руками волосы и нежась под дуновением ветерка с можжевеловым ароматом. Потом захрустели ветки – Бен возвращался к машине, и я бросилась натягивать платье.
– Новорожденная Афродита, – произнес Бен, увидев, как я поднимаюсь по склону.
– Похоже, кроме того, что у нас здесь не океан, – съязвила я. – И, насколько я знаю, никого не оскопили, чтобы сбить для меня пену23.
– В первый раз вижу девушку, которая так мастерски портит комплименты, – сказал он слегка удивленно. – Обижайся – не обижайся, а тебе все равно очень идет.
– Поехали, – ответила я.
Едва наступили сумерки, мы прибыли в Седар-Сити, угнездившийся в подножии красных утесов между национальными парками Брайс и Сион. Его главный проспект был типичной для Запада застройки – уродливым нагромождением мотелей, автозаправок и торговых рядов. Чуть поодаль, однако, в квартале от этого «Бродвея» расположился аккуратный мормонский городок, где ряды домов перемежались почти такой же ширины улицами – точь-в-точь как заповедовал Брайем Янг24: чтобы дать развернуться каравану фургонов. В Бостоне, устало подумала я, эти улицы живо превратились бы в четырехполосные скоростные шоссе, а здесь большей частью пустовали. Вдоль обочин со временем протянулись ровные газоны, разрослись кряжистые клены. В стороне от дороги стояли дома в тюдоровском или сельском стилях, опоясанные верандами и увитые плетистыми розами. У краев тротуаров по глубоким канавам бежали с гор ручьи, так что весь городок оглашался звонким журчанием.
Въехав на территорию университета южной Юты, мы сразу же очутились на гигантской парковке, разбитой на время Шекспировского фестиваля. Бен медленно выбрался из машины, протирая глаза, как будто они его подвели: за изгибом лектория шестидесятых годов проступали контуры елизаветинского театра. Его крыша была крыта дранкой, а не соломой, зато желтые фонари, точь-в-точь как факелы на ветру, бросали на нее колеблющиеся блики.
Афиши возвещали, что сегодня дают «Ромео и Джульетту». Я завистливо глянула на театр, не тронутый пожаром, и побежала вокруг лектория, направляясь в еловую рощицу. Среди колючих лап уже залегла черная ночь, и я как будто ослепла на миг, нырнув в темноту. Но вот впереди послышался чей-то смех. За деревьями нам открылась широкая лужайка позади театра. Многолюдная толпа высыпала на траву, расселась по скамейкам, кое-кто даже устроился в ветвях. Жуя пироги и пирожные, они зачарованно смотрели, как группа балагуров-актеров в зеленом пробирается к театру, попутно разыгрывая водевиль о Юлии Ап-Чхизаре, потерянном платке и сопливом Бруте. Между зрителями прохаживались торговки снедью в длинных юбках и кружевных корсажах и выкрикивали, не обращая внимания на лицедеев: «А вот кому горяченьких пышек?» или «Сладкое – сладким!».
Действо подобралось совсем близко. Свистя и прихлопывая, актеры пустились в пляс, но тут сзади прогудел рожок, и веселая компания, все так же танцуя, исчезла за воротами театра. Публика встала, отряхнулась и пошла за ними.
Через минуту мы остались одни в сгущающейся темноте. Бен глазел вслед толпе. Я одернула его, указав на домик по ту сторону зеленой лощины – самых что ни на есть тюдоровских времен: точную копию стратфордского «дома, где родился Шекспир», вплоть до рыжеватого цвета стен и соломы на крыше.
– Вот и архив, – сказала я.
Он был еще прекраснее, чем я помнила. Через лощину, мимо маленького пруда и плакучей ивы на берегу вилась лестница. Раньше ее не было, как и цветов, все еще белеющих в сумерках, высаженных куртинками, как в английских садиках, хотя сами растения принадлежали к местной флоре – водосбор, кастиллея и живокость. У кромки воды сверкнул золотым боком карп-кои, загадочный, как русалка.
К этому домику напротив я рвалась с тех пор, как вытащила его из памяти, стоя среди стеллажей «Гарвардской книги» в двадцати пяти сотнях миль отсюда. Но сейчас мне расхотелось идти вперед. Остаться у пруда значило бы всегда верить в то, что ответ скрывается по другую сторону лужайки, за толстой дубовой дверью. А что, если его там нет?
Пока я колебалась, над соломенной кровлей взошла луна. Театр выжидательно притих.
Я не знала, чего дожидаюсь – может, очередных фанфар. Как бы то ни было, все разрешилось просто: дверь дома отворилась и на порог вышла женщина. Ее длинные волосы отливали в лунном свете. Она встала к нам спиной, поворачивая ключ в замке, но даже издали было видно, что кожа у нее смуглая, с красноватым оттенком, как земля Юты.
– Ya' at' eeh, – тихо произнесла я. Единственное, что мне запомнилось из языка навахо: «Здравствуй».
Она на миг задержала дыхание, а потом обернулась. Ее чуть широкоскулое улыбчивое лицо поражало красотой. Максин Том, дочь навахо и пайюте, отлично смотрелась бы и среди завсегдатаев столичных клубов, как была – в широкой юбке, рубашке на молнии, смешных кедах, с крошечным «гвоздиком» в носу, но только здесь чувствовала себя как дома, в невероятном городке-гибриде, где смешались шекспировская Англия и американский Юг.
Казалось, невероятное сопровождало ее всю жизнь. Я познакомилась с ней, когда поступала в Гарвард, – она училась на выпускном курсе. Мне тогда казалось – одареннее человека нет, и я была не одинока в своем мнении. Предложения о работе валились на нее с почти неприличной частотой, а ведь шекспировед – профессия не самая востребованная. В результате из кипы вакансий она выбрала одну – место младшего преподавателя английского языка и директора маленького архива среди скал и можжевельников засушливого плоскогорья Юты.
Роз осталась не в восторге. Мне случилось работать рядом с ее кабинетом, когда Максин пришла с этой новостью. После напряженного молчания Роз сказала: «Могла бы выбрать Йель или Стэнфорд. Зачем хоронить себя в Юте?»
Однако Максин стояла на своем: Юта – ее родина, там она будет ближе всего к народу отца (к югу от городка находится резервация пайюте) и матери, навахо, сможет заниматься Шекспиром и преподаванием, в том числе индейцам. После этих слов громко хлопнула дверь, и больше я ничего не услышала. Наступившая пауза показалась мне зловещей: ни дать ни взять – затишье перед грозой. Уходя, Максин подбросила мне совет – как монетку на свадьбе, хотя улыбалась при этом горько, совсем не празднично: «Не дай им заговорить тебе душу».
Сейчас она повернула голову и удивленно застыла.
– Кэт Стэнли, – проговорила Максин.
В театре раздались крики и скрежет мечей недолгой схватки. Взгляд Максин метнулся туда.
– Заходи, – сказала она, повернулась, открыла только что запертую дверь и шагнула внутрь, исчезая в темноте – Я тебя ждала.
«Ждала»? Я застыла на пороге. Кто ей доложил, что мы приедем?
Бен уже клал в карман пистолет. Я набрала воздуха в грудь и прошла за Максин.
Переступив порог, я почувствовала, как насторожился Бен за моей спиной.
– Кто тебе сказал?
– Роз, конечно, – ответила Максин из темноты. – Кто же еще?
Она щелкнула выключателем, и комнату затопил теплый золотой свет.
– Если хочешь воспользоваться архивом, придется пройти внутрь.
Я сделала еще несколько шагов. Бен не двигался.
Максин, пройдя к окнам, распахнула одну задругой решетчатые рамы, и ночной воздух принес розовый аромат.
– Что происходит, Кэти?
– Мне нужно провести кое-какие исследования.
Напротив окна Максин повернулась, наблюдая за мной по-индейски, незаметно.
– Роз едет навестить тебя в «Глобусе» и погибает во время пожара. Театр сгорает вместе с первым фолио, и не когда-нибудь, а двадцать девятого июня. Во вторник. – Она откинулась назад, положив ногу на ногу. – Два дня спустя ты объявляешься здесь, точь-в-точь как предсказывала Роз. А тем временем горит Гарвардская библиотека со вторым экземпляром фолио. – Максин посмотрела мне в глаза. – Весь шекспировский мир встал на дыбы из-за этих пожаров. У меня, наверное, папка входящих писем забита доверху, а ты тут исследования проводишь?
Я поморщилась:
– Будет лучше, если ты перестанешь задавать мне вопросы, на которые я не могу дать ответ.
– Еще один, и все. – Она оттолкнулась от подоконника. – Ты это ради нее делаешь или для кого другого?
Брошь повисла тяжестью у меня на шее.
– Ради нее.
Максин кивнула:
– Тогда ладно. Как пользоваться архивом, ты знаешь. Понадобится помощь – зови.
Я огляделась. С моих прошлых визитов в зале стало гораздо уютнее. Широкие столы, расставленные по серому кафельному полу, остались прежними, зато теперь к ним добавились просторные мягкие кресла и серебряные вазы для цветов. Вдоль стен, как и раньше, стояли дубовые шкафы картотек.
Максин перевела взгляд на центральный стол, где стояла табличка с надписью «Атенаида Д. Престон, Западный Шекспировский архив, университет южной Юты».
– У нас новая покровительница, – пояснила она.
О миссис Престон я знала немногое: к ученым ее не отнесешь, скорее к коллекционерам с причудами. Говорили, богата она баснословно.
Я прошла к каталогу. Одна его часть отводилась персоналиям, вторая – местам, третья – событиям, а четвертая – всему остальному. Я направилась прямиком к секции персоналий, ящичку, помеченному «Гл – Гу».
«Годнайт, Чарльз, фермер (читал Шекспира рабочим).
Грант, Улисс С., генерал и президент (играл Дездемону в Техасе, будучи лейтенантом)».
У меня перехватило дыхание. Я сдвинула карточку, и…
«Гренуилл, Джереми, золотоискатель и карточный шулер (играл Гамлета в томбстонском театре «Птичья клетка», май 1881)».
Гамлет! Он играл Гамлета! Гренуилл вдруг стал так мне близок, что я почти ощущала его присутствие. Казалось, обернешься – а он стоит за спиной, мерцающий и нечеткий, как отражение луны, но все же зримый.
Я повернула голову, однако увидела только театр за открытым окном. Впереди, сидя за столом, Бен что-то говорил Максин низким полушепотом. Она рассмеялась – громко, во весь голос, взорвав библиотечную тишь. На вид – обычная дружеская болтовня, однако Бен все держал в поле зрения – и двери, и окна, и Максин.
Вытащив карточку с Гренуиллом, я вставила на ее место розовую закладку с надписью «Отсутствует».
Гамлет. Скорее всего именно этим Гренуилл и вызвал у Роз интерес. Но куда она двинулась потом? Я снова взглянула на карточку.
«Работал в Нью-Мексико и Аризоне в 1870–1881 гг. Заявленные участки – Аризона: "Корделия", "Офелия", "Марокканский принц", "Тимон Афинский"; Нью-Мексико: "Клеопатра", "Лукавый купидон"».
Гренуилл понимал в Шекспире, это факт: Корделию, Офелию и Клеопатру знают все, и прииски с такими названиями встречаются по всем Скалистым горам. Мне было невдомек, почему он выбрал Тимона. Насколько можно предположить, Шекспир явно был не в духе, когда писал эту пьесу, – и, как результат, никто не читал ее по собственной воле. Что до «Купидона», мне слышались какие-то смутные подсказки о его принадлежности Шекспиру, но их нужно было проверить. На самом деле больше всего меня порадовал «Марокканский принц» – не столько своей новизной, сколько уместностью.
В «Венецианском купце» принцу было предложено выбрать из трех ларцов: золотого, серебряного и свинцового. Если он угадает, в каком из них лежит портрет героини, то получит право жениться на ней. Принц выбрал золотой, и не нашел ничего, кроме черепа с насмешливой запиской: «Не все то злато, что блестит». Эту же строчку Гренуилл перефразировал в письме к профессору Чайлду. Пусть Аризона и Нью-Мексико были не самыми золотоносными штатами, зато я оказалась права: Гренуилл искал его, и не понарошку.
В карточке были указаны ссылки на статьи в «Томбстонской эпитафии». Последняя строчка гласила: «Некрол.: Томбстонская эпит., 20 авг. 1881 г.».
Значит, письмо Чайлду не могло быть написано раньше этой даты.
– Ну, нашла, что хотела? – спросила Максин. Я подскочила. Они с Беном стояли у меня за спиной. Как говорится, не зевай.
– Конечно, – ответила я и выписала дату статьи в требование для номера «Эпитафии». Максин исчезла в дальней комнате и вскоре вернулась с двумя коробками микропленок, помеченными «Янв. – Июнь» и «Июль – Дек. 1881». Первую я забрала сама, вторую вручила Бену.
– Ты когда-нибудь читал с микропленок?
– Как-то по роду службы не приходилось.
– Что ж, теперь придется.
У стены стояли два проектора. Я показала Бену, как заправлять кассету, и включила свет.
– Некролог Гренуилла должен быть в номере за двадцатое августа тысяча восемьсот восемьдесят первого.
Тем временем мне выпало искать статью о его дебюте в роли Гамлета. От мелькания страниц, пока я проматывала выпуски месяц за месяцем, голова пошла кругом. Вот и май, вот и нужная полоса.
«Недурная ставка. Сегодня утром до нас дошла весть, что некий гражданин сего города, личность широко известная в спортивных кругах, впервые появится на сцене театра «Птичья клетка» субботним вечером в роли Гамлета. Упомянутый джентльмен намерен таким образом выиграть пари в одну сотню долларов, которое заключил для доказательства того, что способен выучить роль (одну из длиннейших в пьесе) за три дня. Отсчет времени будет произведен сегодня пополудни в одном весьма респектабельном салоне. Не пропустите событие!»
Имени Гренуилла в статье не указывалось, зато она подтверждала его репутацию игрока, и притом не бедствующего. В девятнадцатом веке сто долларов, должно быть, составляли огромную кучу денег – по меньшей мере десятки тысяч, в пересчете на современные. Меня, впрочем, впечатли не столько размер ставки, сколько срок исполнения пари. Гамлет – самая длинная и трудная из всех шекспировских ролей. Даже опытнейшие актеры, на моей памяти, не смогли бы выучить ее в три дня. Такое под силу лишь тому, кто уже знаком с Шекспиром, кому его рифмы и модуляции кажутся естественными. Для этого надо быть неплохим рассказчиком, где-то даже фигляром… либо страдать аутизмом и все мерить словами.
Я стукнула по кнопке «скопировать», и аппарат зажужжал, ожил. В театре снова раздались выкрики актеров и звон шпаг. Должно быть, схватились Меркуцио и Тибальт – а значит, оба скоро погибнут. Я заставила себя сосредоточиться на проекторе, замедляя промотку пленки вперед. Три следующих дня газета в двух словах сообщала об успехах Гренуилла, которые представлялись на всеобщее обсуждение в салоне мисс Мари-Перл Дюмон, владелицы роскошного особняка, названного – ни много ни мало – «Версалем». Гренуилл, как оказалось, репетировал во французском борделе. Наконец я наткнулась на ревю, удивительно помпезное для вестника городишки, известного творимым в нем насилием и произволом на весь Дикий Запад.
«Птичья клетка. Мистер Дж. Гренуилл, которого мы имели честь лицезреть субботним вечером в театре, выступил в роли Гамлета более чем достойно. Скажу больше: мы вправе гордиться представлением подобного уровня. Душевные терзания и буря страстей Датского принца были переданы блестяще, без малейшей фальши. Притом в трактовке мистера Гренуилла персонаж отнюдь не походил на поникшую лилию – образ, привычный для подмостков Восточного побережья. Нет, его Гамлет был силен духом, чем тронул бы даже самую необузданную часть аризонской публики. Это сродни шампанскому и икре, приятным, однако, и простому вкусу. Мы уверены, при должной подготовке мистер Гренуилл способен стать актером с большой буквы, хотя, возможно, он предпочтет лицедействовать в жизни».
Эту страницу я тоже скопировала. Неужели Гренуилл еще и мошенничал, вдобавок к шулерству и поискам золота? Меня одолело сомнение. Может, он и Чайлда пытался надуть с рассказом о рукописи, а значит, и Роз, и… меня?
– Я нашел некролог, – сказал Бен.
– Сними копию, – ответила я, придвигаясь, чтобы заглянуть через его плечо в экран.
«Птичья клетка. В минувшую субботу друзья и поклонники покойного мистера Джереми Гренуилла, пользуясь случаем, пригласили замечательную труппу мистера Макриди помочь в организации памятного спектакля. Мистер Гренуилл, как известно, выехал из города два месяца назад, намереваясь вернуться через неделю, но с тех пор о нем не было никаких вестей. Слухи о якобы найденной им золотой жиле заставили многих его друзей, старых и новых, прочесывать пустыню. Однако Гренуилла так и не нашли.
Наиболее близкие ему люди поведали, что похорон мистер Гренуилл не любил, хотя и знал, к чему могут привести поездки в горы без сопровождения, особенно по территории воинственных апачей. Мы не можем воспроизвести содержание его последней воли; известно лишь, что хоронить он себя завещал не под молитвы, а под строки Шекспира, прочитанные хорошим актером. Товарищи сочли своим долгом исполнить его просьбу. По общему мнению, мистер Макриди показал себя весьма достойно, так что Джереми Гренуиллу если и пришлось бы о чем пожалеть, то лишь о том, что его не было на представлении».
– Посмотри на дату, – сказал Бен, качая головой. – Через два месяца разразилась перестрелка в корале «О'кей». Недаром все забыли и о поисках, и о золотых россыпях.
– Томбстон лежит в «серебряном» штате, а не в «золотом», и умные люди должны были бы понять, что к чему. Случись кому-то и впрямь напасть на золотую жилу, такая новость быстро бы не забылась, даже после перестрелки. Скорее всего Гренуилл имел в виду не металл.
Глаза Бена сверкнули.
– Ты о рукописи?
– Вспомни: ведь он поменял «Не все то золото, что блестит» на «Не всякое золото блестит». Могу поспорить, он точно знал, кому принадлежала рукопись и сколько она стоит. Если только не выдумал все от начала до конца. – Я показала статью с «лицедейством в жизни».
Бен замотал головой:
– Если он решил надуть Чайлда, то почему сбежал, не доведя затею до конца? Тем более ловушка уже была подготовлена. Нет, я думаю, рукопись существовала на самом деле. Вопрос в том, что с ней произошло.
Я пожала плечами:
– Если верить газете, тем летом апачи собрали большой отряд. Может, они его схватили. А может, еще кто – бандиты или мексиканские головорезы. Если Гренуилл имел хоть малейшую наводку на месторождение золота, за ним могла охотиться половина местных жителей. Хорошо бы, он погиб по пути туда – где бы оно ни было, а не по возвращении домой. Тогда у нас будет шанс найти рукопись.
– Думаешь, мы окажемся удачливее друзей и бандитов, сумеем его выследить?
– Роз считала, что сумеет.
– Далеко отсюда до Томбстона?
– Пять сотен миль. Может, шесть.
Бен нахмурился:
– Неплохо бы запастись провиантом, Кэт, прежде чем делать такой бросок.
– В двух кварталах отсюда – закусочная. Кондитерская. По части круглосуточного снабжения пирожками Юта всем штатам даст фору. Ты иди раздобудь еды, а я здесь закончу – осталась еще одна ссылка, которую надо проверить.
Он замер в нерешительности.
– Иди! – Я махнула на дверь. – Максин – свой человек, а больше про нас здесь никто не знает. Так что давай. Раньше соберемся – раньше выедем.
Бен поднялся.
– Ладно. Вернусь через десять минут. Жди здесь.
Когда он ушел, я взяла карточку Гренуилла и отнесла ее Максин.
– Гренуилл, значит? – спросила она, отрываясь от компьютера.
Я ткнула в нижнюю строчку: «Фото 23.1875; ЛВ: ЧС 437».
– Здесь как будто говорится о фотографии. Можно взглянуть?
– Запросто. – Она подошла к стойке с книгами, озаглавленной «Работы друзей», сняла с нее книгу и передала мне. Книгу Роз. – Вуаля: Джереми Гренуилл, – произнесла она, указывая на уже знакомый портрет человека в ковбойской шляпе с черепом в руке, а потом провела пальцем по надписи на обратной стороне пыльной суперобложки: «Джереми Гренуилл в роли Гамлета, Томбстон, штат Аризона, 1881 г. С разрешения Шекспировского архива при университете южной Юты». – Это было до того, как нам присвоили новое название, – пояснила она.
Впервые в жизни я присмотрелась к лицу под шляпой. На вид ковбою-Гамлету было лет сорок с небольшим. Художник немного его приукрасил, добавив румянца щекам и рыжего тона бакенбардам, но вдумчивый взгляд и чуть перекошенный рот были всецело Гренуилла.
Максин снова посмотрела на карточку.
– «ЛВ» означает личные вещи: одежду, часы, книги, документы. Он был актером – значит, могли сохраниться афиши с его выступлений. И кипа древних геологических карт.
В этот миг кто-то словно откачал из комнаты воздух.
– Карт?
– «ЧС» – сокращенно «в частном собрании». Если хочешь, завтра утром позвоню владельцу.
С моим горлом явно творились нелады.
– Сегодня. Очень прошу.
Забрав карточку, она ввела код в компьютер, вгляделась в экран и набрала номер. «Код пятьсот двадцать, – заметила я. – Южная Аризона. Томбстон, не иначе».
– Миссис Хименес? – произнесла Максин в трубку. – Это профессор Максин Том из Престонского архива. Простите, что так поздно звоню, но тут у нас еще один запрос на коллекцию Гренуилла. Довольно срочный. – Она смолкла. Какое-то время мне было слышно только потрескивание чужого голоса в трубке. – Понятно. Да. Да. Нет. Очень любопытно. Что ж, спасибо. Всего доброго вам и мистеру Хименесу.
Она положила трубку.
– Можно посмотреть?
– Нет. – Максин, нахмурившись, смотрела на телефон.
– Почему?
– Они ее продали.
У меня внутри все не просто оборвалось, а ухнуло в пропасть.
– Кому?
– Атенаиде Престон. Знаю, ты хочешь, чтобы я стала названивать ей.
– Максин, прошу тебя! – взмолилась я. – Ради Роз.
– Так и быть, – согласилась она. – Ради Роз соглашусь. Но причитаться будет с тебя.
Я услышала гудки в трубке, а затем щелчок соединения.
– Алло, миссис Престон? Это Максин Том из архива.
Голос на том конце оглушающе заверещал, но я ни слова не разбирала, тем более что Максин закрыла динамик рукой и состроила рожу. В конце концов она не выдержала:
– Да-да, мне очень неловко за поздний звонок, но кое-кому здесь срочно нужен доступ к коллекции Гренуилла.
Миссис Хименес говорит, что продала ее вам три дня назад… Я могу за нее поручиться. Мы вместе заканчивали аспирантуру. Ее зовут Катарина Стэнли… да, мадам. Она у меня. Сидит рядом. Нет, мадам. Разумеется. Я ей сообщу. Большое спасибо. Доброй ночи.
Максин швырнула трубку.
– Надеюсь, ты разглядела следы зубов у меня на ухе? – произнесла она, глядя испытующе. – Старуха рвала и метала, пока я не назвала твое имя. Сказала, что наслышана о тебе и готова встретиться. Правда, тебе придется поспеть туда к семи утра – в девять она уезжает.
– А где она живет?
– В своем собственном городе. Городок, правда, вымер, зато целиком принадлежит ей. С ума сойти, верно? Он находится в Нью-Мексико, недалеко от красавца Лордсберга. Называется Шекспир.
Я вскинула голову.
– Ты разве не знала? Я думала, ты тут все объездила, когда собирала для Роз материалы.
– Много ли разведаешь за месяц? Только и успели, что по верхам пройтись.
– Он значится в книге.
Я уныло подняла глаза.
– Ты что, не читала ее? – Максин схватила со стола книгу и снова сунула мне в руки, раскрыв на следующей после титульного листа странице. Там стояли всего две строки.
«Посвящается Кэт, – прочла я. И чуть ниже, курсивом: – Одной лишь ей – всем сыновьям и дочерям моим»25.
Я в оцепенении уставилась на страницу.
Максин смотрела участливо.
– Злишься или жалеешь?
– И то и другое.
– Оставь, Кэт. Отпусти ее с миром.
Наши глаза встретились.
– Не могу.
Максин вздохнула и покачала головой:
– Если хочешь увидеться с миссис Престон, лучше поторопись. Шекспир в одиннадцати часах езды отсюда, если не превышать скорость, а осталось уже меньше десяти. Уверена, она об этом знает. Видимо, хочет проверить, так ли нужны тебе эти вещи.
Максин достала карту и показала мне маршрут: ни дать ни взять – рыболовный крюк, который пересекал всю Аризону и, изгибаясь у Тусона, впивался острием в Нью-Мексико.
– Теперь, если не возражаешь, я пойду. Мой сынишка любит слушать сказки на ночь.
Я встрепенулась:
– Конечно. Прости, не знала.
– Давно мы с тобой не виделись, – тихо сказала она.
Я посмотрела на часы. Бен должен был вот-вот вернуться. Наверное, встретимся по пути к машине. Я нехотя собрала копии документов. Платы Максин не приняла бы, поэтому пришлось ограничиться благодарностью.
– Спасибо, – сказала я, стесняясь.
– Береги себя, Кэти, – проговорила Максин.
Снаружи я снова скатилась в темную лощину по пути к театру и парковке, а на дорожке, огибающей его деревянные стены, замерла и прислушалась, но, кроме тихого говора, изнутри не долетало ни звука. Быть может, Ромео и Джульетта поняли, что им суждено расстаться, или Джульетта выпила зелье мнимой смерти.
Пройдя еще три шага, я внезапно услышала какой-то шорох в леске у лощины и оглянулась. Окна библиотеки погасли; перистые облака заслоняли в своем беге луну, и в ее неровном свете решетчатые рамы переливались, словно узор на змеиной коже. Пруд у корней ивы казался вместилищем черноты. Я замерла, силясь определить, откуда донесся звук.
Брр, мороз по коже. Мне снова померещился колкий чужой взгляд – словно кто-то зло сверлил меня глазами из лощины. Я возвращалась к дорожке, ведущей к машинам, надеясь увидеть Бена, идущего навстречу, как вдруг услышала тот самый звук, что так напугал меня на ступенях лондонской набережной: звон клинка, извлекаемого из ножен.
Я пустилась бежать, продираясь сквозь еловые заросли, пока не выскочила в пятно света у автостоянки. Бена нигде не было. Я рванулась к машине.
Закрыто.
Оборачиваюсь – кто-то вышел из тени и срывается мне вдогонку. Я обегаю машину, чтобы отгородиться от погони. В этот миг фары вспыхивают и слышится щелчок разблокировки дверей. Тут-то до меня доходит, что догонял меня Бен с сумкой и высокими бумажными стаканами в руках.
– В чем дело? – взвивается он.
– Я поведу! – выдыхаю я, дергая дверь. – Залезай!
– Я снова его слышала, – сказала я, выезжая из города на восток. – Звон шпаги.
Бен прекратил разворачивать сандвичи и поднял голову.
– Уверена? В театре сегодня много дрались на шпагах.
– Он там был. В архиве.
Бен протянул сандвич, но я отказалась. Может, он и привык есть и спать при всякой возможности, но мне сейчас кусок в рот не шел. Пока Бен жевал, ехали молча.
Дорога свернула в горы. Приземистый можжевельник и стланик из пиний сменились корявыми соснами, а сосны, в свою очередь, – темными пиками елей. Лес на глазах делался выше и гуще, подступая к самой дороге, а черная лента по-прежнему поднималась по склону. Луна посеребрила верхушки деревьев, но тени от этого стали только глубже, пока шоссе не начало казаться туннелем, проложенным сквозь темноту.
Мир вокруг нас как будто замер и впал в безмолвие, если не считать шелеста деревьев, а мне так и не удавалось стряхнуть с себя ощущение чужого присутствия.
Я проглотила горький ком и постаралась придать голосу твердость.
– За нами может быть «хвост».
Смяв обертку от сандвичей, Бен оглянулся сквозь заднее стекло.
– Ты что-нибудь заметила?
– Нет. – Я тряхнула головой. – Просто такое чувство.
Он окинул меня долгим взглядом, потом потянулся вперед и выключил фары.
– Господи! – воскликнула я, отняв ногу от педали.
– Не сбавляй скорость, – одернул Бен. – Следи за разделительной полосой.
Он опустил стекло со своей стороны и высунулся по пояс в окно, чуть не цепляясь макушкой за ветки деревьев, а через минуту втянулся обратно. Уютный кофейный аромат в салоне развеялся, вместо него резко пахнуло хвоей и непогодой.
– Ничего – одни деревья.
– Он там, – упиралась я.
– Может быть. – Бен взял в ладони горячий стакан, чтобы согреть руки. – Меня не раз спасало такое вот шестое чувство.
Я уже приготовилась к отмашке или очередному ехидству, поэтому серьезный тон застал меня врасплох. Взгляд в зеркало едва не стоил мне аварии: я не разглядела поворот и еле успела вписаться, взвизгнув шинами у обочины.
– Может, давай я буду смотреть, а ты – вести? – предложил Бен. Он осушил стакан и швырнул его в бумажный пакет. – Не проголодалась еще?
Я тряхнула головой. Тогда Бен достал Чемберса и включил фонарик-карандаш.
– Расскажи мне еще о «Карденио». Чемберс пишет, будто бы кто-то переложил его и адаптировал.
– Под названием «Двойное притворство», – кивнула я, радуясь поводу отвлечься. – В тысяча семисотом с хвостиком.
– Тысяча семьсот двадцать восьмом, – сверился с датой Бен. – Ну так что тебе известно?
– Немногое. – Я отхлебнула кофе. – Это было детище некоего Льюиса Теобальда, который прославился главным образом нападками на Александра Поупа. Теобальд заявил, что Поупово издание грешит ошибками (и не без оснований), а Поуп в ответ обозвал Теобальда бездарным блохоискателем, который не разглядел бы хорошего сюжета, даже если б жил в годы Троянской войны (что тоже было правдой). Поуп даже написал по этому поводу сатирическую поэму «Дунсиада», где изобразил Теобальда королем тупиц.
Бен рассмеялся:
– То самое «перо, которое разит сильней меча»?
– В случае Поупа – сильнее армии мечников. И парочки боевых кораблей в придачу.
– Да, как противник мистер Поуп оказался твердым орешком. Так ты не читала пьесу?
– Нет. Она редко публиковалась. Жаль, я не догадалась поискать ее, пока была в Гарварде. Хотя наверняка у кого-нибудь на сервере завалялась. Первыми, кто начал сливать в Интернет все что ни попадя, были как раз фанаты классицизма. Впрочем, шекспировцы тоже не отставали.
Бен влез на заднее сиденье и достал ноутбук.
Я хмыкнула:
– Думаешь, в этом мегаполисе есть станция?
Мы подъехали к перевалу, где дорога съежилась в узкую ленточку, обвивающую горный склон. Слева стеной вздымалась гора с лысой макушкой, покрытая в основании лесом; справа склон продолжался, почти вертикально уходя вниз. Мы по-прежнему ехали, не включая фар, и на всем косогоре, расстилающемся внизу, не виднелось ни огонька, ни фонаря. Не будь дороги, можно было подумать, что человеческая нога здесь не ступала.
– Да, спутниковой связи. – Бен нажал несколько кнопок, ноутбук зачирикал и ожил, наполнив машину голубым сиянием. Застучали по клавиатуре пальцы, и голубой свет сменился белым, а тот – желтоватым, когда на мониторе выскочила новая страница. – Смотри-ка! – воскликнул Бен. – «Двойное притворство, или Влюбленные в беде».
Он снова защелкал по клавишам.
– Что хочешь услышать сначала: пьесу или то, что идет перед ней, – посвящение, «От издателя», пролог?
– «От издателя», – ответила я, крепче стискивая руль, пока глаза неотступно следили за бледной полоской разметки в ночи.
– Похоже, король Теобальд готов был оправдываться с самого начала. Послушай… – Бен прочистил горло. – «Звучит невероятно, что такую любопытную историю целый век скрывали от мира».
– Теперь уже четыре века, – поправила я.
Бен забормотал себе под нос, просматривая статью по диагонали. Вдруг он выпалил: «Опа!» – да так резко, что я вздрогнула.
– Ты знала, что у Шекспира была незаконная дочь?
Я нахмурилась.
– Стало быть, нет, – сказал Бен.
– Она нигде не упоминается.
– Кроме этой записи.
Я затрясла головой. За все годы копаний в архивах мне не попадалось ничего подобного.
– «Бытует предание, – зачитал Бен, – услышанное мной от того же благородного джентльмена, что передал мне одну из копий рукописи».
– «Одной из»? – недоверчиво перебила я. – Их что, было много?
– Три, если верить книге.
Бен продолжил, а меня мало-помалу начал разбирать смех.
– «…будто автор подарил сию пьесу своей единокровной дочери, ради которой и написал ее перед уходом из театра». Интересно, почему внебрачных детей обзывают «единокровными»? Выходит, законные дети чужие по крови? И что, черт возьми, смешного ты в этом услышала?
Я пожала плечами:
– Просто, помимо того, что Шекспир родился и умер, о нем почти ничего доподлинно не известно. И ты сейчас мне сообщил большую часть этого «почти ничего». – Я начала отметать домыслы один за другим: – «Карденио» был утерян, ни одной рукописи Шекспира не сохранилось, и хотя он нечасто навещал супружеское ложе, законных детей у них было трое… а тут мы узнаем о трех экземплярах «Карденио» и дочери-бастардке.
Бен вглядывался в экран, словно ожидая подсказки.
– Думаешь, рукопись Гренуилла была одной из Теобальдовых? Может, он купил ее где-нибудь и вывез на Запад?
– Может, – неуверенно ответила я. – Хотя Гренуилл утверждает, что она пролежала там чуть ли не с самого написания.
– По-твоему, этому стоит верить?
– Нет, но если так рассуждать, ничему не стоит.
Бен перешел от предисловия к самой пьесе. У него оказался почти дикторский голос, легко передающий поэтический рисунок ритмами речи. Второе, что обращало на себя внимание, – пьеса. Она оказалась провальной. Сэр Генри в артистическом порыве мог бы назвать ее тенью былого величия, а Роз просто выбросила бы с отвращением.
Дон-Кихота и Санчо Пансы не было и в помине. Остальные персонажи, правда, узнавались, хотя Теобальд изменил все имена. Это настолько отвлекало, что в конце концов Бен вернулся к первоначальным, Сервантесовым. Правда, дыры в повествовании остались – словно его изрядно попортила моль. Причем размером с крокодила. Предательство – основа замысла – было целиком вымарано, как и большая часть всякого рода действия. Остались пустопорожние разговоры, по которым слушателю приходилось воссоздавать события: насилие, кровавую схватку в разгар свадьбы, похищение из монастыря… Случись Теобальду перелагать Книгу Бытия, хмуро думала я, он опустил бы все, кроме разговора Евы со Змием, – и съедание запретного плода, и прозрение, и изгнание. В угоду краткости он скорее всего свел бы оба диалога Евы – с искусителем и Творцом – в один. (И верно, зачем попусту терять время и переплачивать актерам?) В результате смысл пропал бы полностью, хотя Теобальду, по-видимому, до таких мелочей дела не было.
– Шекспира в этом дерьме уже не сыскать, – заключил Бен. По большей части он был прав. И все же попадались абзацы, ласкавшие слух, порой до чрезмерности:
Скажите: не встречали ль вы красу небес,
Златую птицу феникс?
Я встречал. И изучил повадки,
И подглядел, где вьет она душистое гнездо.
Но по наивности доверил другу
Свой тайный клад, а он его похитил у меня.
Я почти видела алые с золотом всполохи в черном кружеве ветвей, ощущала запах жасмина и сандала, слышала тяжкий стон разбитого сердца. Должно быть, это чувство передалось и Бену – он надолго умолк.
– Штука в том, – произнес он чуть позже, – что это не просто кудрявые фразы. Если брать их в контексте, получается совсем странно. Я прочел их как монолог, но на самом деле Карденио говорит с пастухом. Бедняга, наверное, чудеснее пегой овцы ничего в жизни не видел, а тут ему плетут про фениксов и душистые гнезда… Вот, посуди сама: читай за пастуха, а я – за Карденио.
– А кто будет рулить?
– Тебе только и надо, что изображать недоумение, а когда я дам знак, сказать «Клянусь вам, господин, едва ли». Сможешь?
– Клянусь вам, господин, едва ли.
– Браво, честный пастух. А мне нравится режиссировать. Отлично поднимает самооценку. Что нужно говорить, чтобы запустить все сначала?
– Дамы и господа, приготовились! – машинально выпалила я и с внезапной тоской поняла, как соскучилась по театру.
– Отлично. Итак, дамы и господа, приготовились… – И, скомандовав самому себе, он принялся декламировать:
Вы, сударь, дивной мудрости образчик.
Скажите: не встречали ль вы красу небес,
Златую птицу феникс?
В моей памяти сломался невидимый клапан, и на меня хлынуло прозрение.
– Что ты сказал?
– Это не твоя реплика.
– К черту реплику! Повтори, что ты сейчас прочитал.
– «Вы, сударь, дивной мудрости образчик…»
Я так резко ударила по тормозам, что машину повело и остановились мы уже на обочине, уходящей под косогор.
– Письмо! – выпалила я не своим голосом. – Письмо Гренуилла. Где же оно? – Я обернулась и стала шарить в груде тряпья. Бен вытащил из-под сиденья мой пакет с книгами и вручил мне письмо. Я судорожно пробежала его глазами, пока не нашла искомое, и протянула листок Бену, указывая нужную строчку.
– «…Вы, сударь, слывете образчиком дивной мудрости…» – прочел он.
– Ты был прав – там, в «Гарвардской книге». Наш старичок золотокоп этого не писал.
Бен поднял глаза.
– Думаешь, Гренуилл знал эту пьесу?
Кровь стучала мне в виски.
– Вряд ли. – К тому времени, когда Гренуилл родился, переделка Теобальда была давно забыта, а Интернета, чтобы разыскать редкую книгу, у него не было.
– Но если Гренуилл не читал «Двойного притворства», – медленно проговорил Бен, – значит, он мог увидеть эту строчку только в своей рукописи. Выходит…
– Теобальд ее не писал.
Никто из нас не посмел озвучить то, что подумали оба: «Ее написал Шекспир».
Я вылезла из машины и прошлась к краю обрыва. Обочину, должно быть, здесь специально расширили, чтобы дать проезжающим полюбоваться панорамой. Мы стояли на скальном выступе – природном балконе, обозревая лежащую под нами долину и далекие горные пики по обе ее стороны, чернеющие на горизонте. Дно долины толстым зеленым ковром устилал лес. Далеко к югу белели под луной скалистые кряжи «Сиона», мерцая, как полог, скрывающий вход в некий таинственный мир.
– Может, это Флетчер, – буркнул Бен. – Ведь у Чемберса сказано, что пьеса написана в соавторстве.
– Может, – согласилась я. – Но ведь ты сам заметил, что отрывок с комедийным подтекстом, а это излюбленный шекспировский прием. Ни один его высокий стих не свободен от железной оправы из насмешки или дурачества – будто поэт не доверял красоте.
– У Теобальда была эта пьеса, – произнес Бен и покачал головой, глядя поверх сумрачного мира. – Подумать только: ему было дано золото, а он напрял из него соломы.
– И потерял то, что имел, – досадливо закончила я. – Все его рукописи пропали. Предполагают, сгорели вместе с театром.
– Многовато пожаров на старину Шекспира, – заметил Бен.
Однако я его уже не слышала – забыв о судьбе Теобальда, рассуждала о Гренуилле. Если уж он смог разобрать строки цитаты, написанные секретарским курсивом, то наверняка сумел прочесть и остальное, а значит, отлично понимал суть находки, когда писал профессору Чайлду. Так кем же он был – этот старатель-игрок, отыскавший дорожку в дебрях елизаветинской литературы? Почему изображал невежество?
Я повернулась к Бену, но его, казалось, заворожило что-то внизу. Через несколько секунд я разглядела, что именно привлекло его внимание: на дороге в полумиле от нас сверкнул лунный блик.
– Что это?
– Машина, – тихо ответил Бен, напрягшись всем телом.
Блик мелькнул снова, и я вдруг поняла, чего ему не хватало: света фар.
– Быстро внутрь! – скомандовал Бен, открывая правую дверцу.
Уговаривать меня не пришлось.
Даже впотьмах Бен гнал быстрее, чем я – при прожекторах. Через какое-то время склон выровнялся, и мы покатили по альпийскому лугу. Всю дорогу от поворота я просидела затылком вперед (хотя Бен не просил об этом), но так ничего и не увидела, кроме призрачных очертаний одиноких валунов и деревьев-постовых.
Дорога снова пошла под уклон. Лес поредел, а потом исчез вовсе. У подножия гор мы свернули на юг и выехали на автостраду. Каждые двадцать минут из тьмы возникала то легковушка, то пикап, с ревом устремляясь прямо на нас и в последний миг проносясь мимо, – поток негустой. Ехать между утесов чистого песчаника было сродни путешествию по дну пересохшего темного моря. Где-то к югу чернел Марианским желобом разлом Большого каньона. Следов машины, что гналась за нами в горах, видно не было.
Где-то севернее Флагстаффа я задремала. Очнулась под тряску: от съезда с ровной дороги на камни и щебень ёкнуло сердце. Бен свернул на фунтовую, и впереди замаячили низкие голые холмы с пятнами креозота и кустами опунции. Долину залил бледно-лимонный свет.
– Почти приехали, – сказал Бен.
Часы пропищали шесть.
– Рановато.
– Ну, не так уж.
Большая трасса осталась где-то далеко. Ни одной машины поблизости видно не было. Как, кстати, и зданий.
– За нами кто-нибудь ехал?
– Не заметил.
Бен затормозил и вышел. Я, дрожа и потягиваясь, вылезла следом. Мы очутились на пустой парковке перед старой оградой, какими фермеры обносят загоны для скота. На воротах висело объявление, сделанное красной краской: «Пожалуйста, дождитесь следующего тура». Бен протянул руку и отпер ворота.
Перед нами открылась широкая, уходящая вперед и направо улица. По обеим сторонам ее стояли пустые домишки, большей частью глинобитные, крытые жестью, хотя некоторые как будто были сложены из старых шпал. Под холмом улица обрывалась, упершись в кучку домиков, за которыми виднелся шпиль церквушки. Видно, кто-то взял на себя труд отгородить ее от порочных веяний главного тракта.
По ту сторону улицы и немного наискосок стояло самое высокое здание района. «Отель "Стратфорд"», – гласили вензеля на красной вывеске. Внутри горел свет. Мы переглянулись и пошли к дверям.
В вестибюле нас встретил узкий стол, дальний конец которого терялся в полумраке. Потолок был затянут миткалем. При нашем появлении наверху что-то зашуршало. Побелка, некогда оживлявшая стены гостиницы, облупилась и местами начала отваливаться вместе со штукатуркой. Повсюду стоял запах пыли и запустения.
– Сам Билли Кид когда-то драил здесь сковородки, – произнес хрипловатый голос с новоанглийским акцентом. – До того как пристрастился убивать.
Я обернулась и увидела невысокую, даже миниатюрную женщину. Ее седые волосы были аккуратно уложены, а сама она – одета в сливочного цвета костюм с бронзовыми пуговицами в форме листочков, под стать подтянутой фигуре. Даже непосвященному достаточно было бы одного взгляда на этот костюм, чтобы понять, что покупался он не в «Маркс и Спенсер». Его определенно подгоняли в каком-нибудь модном парижском, на худой конец нью-йоркском ателье под щебет модельера.
– Хотя, быть может, именно Шекспир научил его тому, что жизнь стоит мало, а смерть – и того меньше. Город, конечно. Не пьесы.
Она протянула ладонь – ладонь пожилой дамы, прожившей всю жизнь в достатке, исчерченную пухлыми синими венами, с безупречным маникюром нежно-розового цвета.
– Я – Атенаида Престон. Можете называть меня по имени. А вы – доктор Катарина Стэнли.
– Если я могу называть вас по имени, то вы можете звать меня просто Кэт.
– Сойдемся на Катарине. – Она повернулась к Бену и смерила его взглядом, с каким знаток породы осматривает выставочного призера. – А вашего друга зовут…
– Бен Перл, – сказала я.
– Добро пожаловать в Шекспир, Бенджамин Перл. Посмотрим, что я смогу припомнить из экскурсионных лекций. – Она прошла внутрь, указывая в дальний угол, где на стене виднелось темное пятно. – Некто по прозвищу Смит Бобовое Брюхо застрелил там хозяйского сына. Повздорили из-за яичницы. Мальчишка получил ее на завтрак, вдобавок к сухарю с солониной, а Бобовому Брюху и того не досталось. Несколько замечаний, отпущенных в адрес хозяйки, – и парень вскинул револьвер, но Бобовое Брюхо его опередил. Мальчишка умер с яичницей в желудке, приправленной свинцом. – Атенаида повернулась к нам, подняв ухоженную бровь, и усмехнулась: – Есть хотите?
– Нет, спасибо, – ответила я. – Нам бы только взглянуть на бумаги Гренуилла, чтобы мы вас не отвлекали.
– Я в курсе ваших достижений, Катарина. Можете считать меня своей поклонницей. Да и Максин отзывалась о вас хорошо, а это немаловажно. Однако мы практически не знакомы, а я не открываю закромов первому встречному.
Я попыталась было возразить, но Атенаида подняла руку.
– Договоримся так, Катарина Стэнли. Я задам вам три вопроса. Сумеете ответить – и я покажу все, что захотите увидеть.
«Кем она себя возомнила? Джинном из бутылки? Феей-крестной? Сфинксом? Господи, а я-то кто – приманка для психов?»
Как бы то ни было, пришлось согласиться.
– Что ж, тогда идемте. – Она вышла за дверь и направилась к шеренге развалюх в дальнем конце улицы.
Бен положил руку мне на плечо.
– Погоди, Кэт. Что, если там западня?
– Ты же сказал, что «хвоста» не было!
– Я сказал, что не заметил его.
– Если это значит «дальше я не пойду», не тяни время. Сам говорил: таков порядок вещей. А мне все-таки нужно увидеть бумаги Гренуилла. – Я отвернулась и поспешила за Атенаидой. Бен громко вздохнул и поплелся следом.
В конце улицы Атенаида обогнула какое-то длинное строение. Дома сменились зарослями мескита с проложенной в них тропинкой. Зелени становилось все больше, пейзаж – интереснее, а пыльная тропка вскоре превратилась в мощенную камнем дорожку. За одним из ее поворотов мы вдруг вышли на строгую террасу, уставленную глиняными кашпо с броскими бугенвиллеями. Два итальянских фонтана оглашали дворик тихим журчанием. Но больше всего меня поразил окружающий вид: край террасы нависал над оврагом – сухим руслом реки, на пологом берегу которой расстилалась на многие мили равнина, слегка бугристый ковер песочных, коричневых и розовых тонов, кое-где тронутый серо-зеленым. Вдали, у северного горизонта тянулась слева направо гряда невысоких холмов – один больше другого, словно какая-то исполинская тварь пыталась пробиться из-под земли в рывке за солнцем.
– Как по-вашему, где мы находимся? – спросила Атенаида, склонив голову. – Нью-Мексико – неправильный ответ.
Я обернулась и посмотрела на дом. С этой стороны он совершенно не походил на виденную нами уличную развалюху. Отсюда он казался барочным дворцом в миниатюре.
– Значит, фасад – фальшивка?
Атенаида рассмеялась:
– Да весь этот город – фальшивка. Уж вам ли не знать? Возник он под именем Ральстон – в честь президента Калифорнийского банка – и позже пришел в упадок из-за аферы с алмазными копями, которая не одного магната пустила по миру. Скандал был на всю страну, на целый свет. В тысяча восемьсот семьдесят девятом полковник Уильям Бойд купил наш городок и переименовал, чтобы точно так же выкачивать деньги из восточной публики и старателей – пусть менее масштабно, зато регулярно. Он хотел, чтобы от названия веяло классом и просвещенностью, поэтому остановился на Шекспире. Однако что-то я отвлеклась… Да, фасад поддельный. Впрочем, остальные здания Стратфорд-авеню вполне настоящие, если под этим понимать их изначальную принадлежность нашему фальшивому городишке.
– Зачем покупать то, что считаешь фальшивым? – спросил Бен.
– Мои родители были художниками по костюмам в золотой век Голливуда. Они одевали великих кинозвезд, а я смотрела. Бетт Дэвис однажды сказала мне, что все великое пропитано фальшью. – Она раскинула руки. – Обожаю фальшивки!
Я пустила их болтовню мимо ушей и сосредоточилась на доме. Его стены были сложены из гладко отесанных камней, а высокие окна, казалось, обозревали равнину. На крутом скате крыши выдавались три фронтона с фестончатыми краями. С каждого торца высились башни с медными, позеленевшими от патины куполами. Посередине торчал шпиль, показавшийся мне поначалу верхушкой часовни. Он был многоярусным, словно свадебный торт, с причудливым чередованием балюстрад, поясов и лепнины, а увенчивался иглой. У подножия башни виднелся арочный проход, ведущий во внутренний двор, по обе стороны которого стояли статуи Нептуна, потрясающего трезубцем, и Меркурия в крылатых сандалиях.
Я закрыла глаза.
– Знакомое место.
– Допускаю, – сказала Атенаида.
– Ты здесь бывала? – спросил Бен.
– Нет, – ответила за меня Атенаида. – Но ставлю полцарства, что она видела оригинал.
Я открыла глаза.
– Эльсинор.
Она улыбнулась:
– Вернее, замок Кронборг из Хельсингера, что у Эрезунда. – Она округляла и обжимала гласные, как урожденная скандинавка.
– Это в Дании, – объяснила я Бену.
– На родине Гамлета, – добавила Атенаида. Она прошла во двор, а я – следом за ней.
– Вы построили копию Эльсинора в пустыне Нью-Мексико? – От удивления мой голос «дал петуха».
Атенаида задержалась у резных дверей, распахнутых настежь, и хмыкнула:
– Копию? Куда там… Так, символ признательности.
– Но зачем?
– Оригинал датчане не продали бы. – Она поманила внутрь. – После вас.
Бен снова поймал меня за руку, но я выхватила ее и шагнула за порог.
Мы очутились в длинной галерее с мраморным полом в виде шахматной доски. С одной стороны на чисто-белой стене висели необъятные полотна как будто старых мастеров в расцвет творчества; со второй тянулось стеклянное кружево высоких решетчатых окон.
– Прямо вперед и направо, – распорядилась Атенаида. – Стоп.
Я обернулась. Она стояла перед тяжелыми дверями, скрестив на груди руки.
– Один вопрос прошли, осталось еще два. Зачем вам так срочно понадобились личные вещи Джереми Гренуилла из Томбстона? Ради них вы ехали семьсот миль по темноте, да с такой скоростью, которую не простил бы ни один патруль.
Что мне надо было ответить? Потому, что так хотела Роз, а мы продолжаем ее дело? Я откашлялась.
– Я интересуюсь Гамлетами, а он когда-то играл Гамлета на спор.
– Ответ приемлемый, хотя и не совсем искренний. Гамлет – и моя страсть. Это первая из причин, по которой приобреталась коллекция Гренуилла. Конечно, сейчас она интересует нас в другой связи, но для ответа сойдет и Гамлет. – Она широким жестом распахнула двери. – Добро пожаловать в большой зал.
Большой – было не то слово, даже для дворца. В основании его лежал гигантский квадрат, поделенный массивной аркой с зубчатым краем-галуном. Вверху, у самых стропил, по периметру шел ряд арок поменьше, ограждающих галерею.
Сверху лился золотой свет почти медовой густоты. На уровне пола в стенах были пробиты добавочные окна, узкие, как бойницы, из-за чего гобелены с дамами и единорогами в простенках купались в полутьме.
– Это уже не Эльсинор, – сказала я.
– Точно.
По полированному деревянному полу были рассыпаны веточки лаванды и розмарина, которые при каждом шаге испускали аромат.
Атенаида остановилась, глядя на стену справа от меня. Я присмотрелась – над огромным камином, куда поместилась бы и секвойя, висела картина, мерцающая в необыкновенном свете золотым и зеленым. Изображала она девушку в парчовом платье, плывущую вверх лицом по реке в окружении цветов, – Офелию перед смертью, какой представил ее себе сэр Джон Эверетт Миллес.
Копия была безупречна до последнего мазка (в отличие от простых репродукций ее писали маслом), включая золоченую раму причудливой формы. Так безупречна, что я на миг решила, будто Атенаиде удалось заполучить оригинал.
– Мне всегда нравилась эта картина.
Я озадаченно шагнула вперед. Мне тоже! Она – я всегда думала о полотне как о самой Офелии – одно из величайших творений прерафаэлитов, но место ей в галерее Тейт. Я знала это наверняка. С тех пор как меня приняли в «Глобус», я часто ходила туда ее навещать – брела по тенистой набережной, забегала в длинный зал цвета сумеречных роз, где она принимала поклонников по соседству с портретами дам в голубых платьях ослепительной красоты. Сама Офелия казалась на удивление бесцветной, почти полупрозрачной, но мир, по которому она плыла, сиял яркой, непокорной зеленью.
Где-то сбоку скрипнула дверь. Я озадаченно обернулась. Других дверей в зале как будто не было. Но вот гобелен качнулся, и из-за него вышла крупная черноволосая женщина с подносом в руках. На подносе стояли серебряный кофейники чашки.
– А-а, Грасиэла, – произнесла Атенаида. – С угощением.
Грасиэла протопала через зал и водрузила поднос на стол. Обернувшись, она вытянула правую руку в мою сторону. Из ее кулака детской игрушкой торчал маленький курносый пистолет.
Я захлопала глазами. Бен тоже достал оружие, но прицелился не в Грасиэлу: его ствол был направлен прямиком в грудь Атенаиды.
– Бросьте пистолет, мистер Перл, – сказала она.
Бен не шевельнулся.
– Тестостерон, – вздохнула Атенаида, – такой скучный гормон. Не то что эстроген – нипочем не угадаешь, чего от него ждать. Боюсь, мой «глок» может выстрелить Катарине в почку.
Бен, кривясь от отвращения, медленно нагнулся и поло жил пистолет на пол.
– Спасибо, – сказала Атенаида.
Грасиэла подобрала наше оружие. Тут-то хозяйка и задала нам последний вопрос:
– Это вы убили Максин Том?
На меня волнами накатывала дурнота.
Что мы сделали?
Нет, не может быть. Максин быстро ушла из библиотеки, чтобы почитать сыну книжку перед сном. К тому времени как я отошла от театра, окна уже погасли.
У меня перехватило дух. Ведь убийца все время был там! Я чувствовала его взгляд, слышала, как он вытаскивал нож! Выходит, я привела его к Максин, а сама просто ушла, а он тем временем захватил ее?
– Это вы убили Максин, Катарина?
– Нет. – Мой голос прозвучал глухо.
Я ни словом не предупредила ее. Даже не намекнула об опасности.
– Что произошло?
– «Так длиться не могло, – ответила Атенаида, – и одеянья, тяжело упившись, несчастную от звуков увлекли в трясину смерти…»26 Какие-то театралы, возвращаясь, нашли ее в архивном пруду. Она была похожа на русалку – волосы колыхались, юбка вздулась колоколом. Ее утопили.
«Превратили в Офелию». Меня начинало трясти.
– Я разбила этот сад из уважения к Миллесу, – произнесла Атенаида, – а не убийцам на потребу.
Высокий берег речушки с картины, поросший камышом и мохом, белые звездочки водных цветов, даже старая ива в углу – все удивительно напоминало архивный пруд. «Максин. Блестящая, непокорная Максин». У меня вырвался долгий судорожный вздох. Я пыталась собраться для ответа.
– Убийца мог приехать туда вслед за мной. Я знала это, но не предупредила ее. Так что она погибла из-за меня. Но я не убивала.
Атенаида развернулась ко мне лицом. Затем она медленно кивнула и опустила пистолет.
– Я так и думала. Но мне нужно было удостовериться. Знаю, ты простишь мои методы.
– Вам тоже может угрожать опасность. По меньшей мере часть пути сюда мы проехали со слежкой.
Тут вклинился Бен:
– Откуда вы узнали об убийстве?
– От полицейского подразделения Седар-Сити. Я была последней, кому Максин звонила.
– Вы сказали им о нашем приезде?
Ее взгляд ненадолго задержался на Бене.
– Их интересы не всегда совпадают с моими. Хотя, подозреваю, в скором времени они нанесут мне визит. Этого тоже не следует упускать из виду. – Она сдержанно кивнула Грасиэле: – Спасибо, ты свободна.
Грасиэла, неодобрительно поджав губы, выложила пистолет Бена на поднос и унесла с собой.
– Ваше оружие будет возвращено, мистер Перл, когда вы соберетесь уходить, – сказала Атенаида и повернулась ко мне: – Бумаги Гренуилла как-то со всем этим связаны. Их искала Розалинда Говард – теперь ее нет. Потом за ними являетесь вы, и Максин умирает. Почему?
Мне нечего было предложить в ответ, кроме правды. Я с силой стиснула томик Чемберса.
– Вам слово «Карденио» о чем-нибудь говорит?
– Потерянная пьеса? – На ее переносице дрогнула жилка.
– Прошу, Атенаида, позвольте мне взглянуть на бумаги Гренуилла.
– Карденио, – повторила она, перекатывая слоги во рту, словно пробуя. Потом вдруг прошла к одной из боковых витрин и набрала код.
От стены отделился биометрический сканер. Атенаида приложила к нему палец. Раздался щелчок, и витрина, дохнув музейным холодком, откинулась на петлях. Атенаида вынула из тайника тонкую голубую папку и отнесла на широкий квадратный стол в центре зала.
– Полагаю, раз уж вы знаете о Гамлете, то прочли все архивные материалы о Гренуилле?
Я кивнула.
– Когда он выехал из Томбстона, то оставил у себя только смену одежды и несколько книг. Никаких бумаг среди них не было.
– Что, совсем?
– По крайней мере известных ему. После отъезда на имя Гренуилла пришло письмо, и хозяйка дома его сохранила. Ее называли Блонд-Мари, иначе – Золотой Доллар. Миссис Хименес она приходится прапрабабкой, хотя та старается не афишировать, каким ремеслом занималась ее прародительница. Блонд-Мари так и не открыла письма. – Атенаида вытащила старый конверт, надписанный поблекшими лиловыми чернилами, с британской печатью и маркой лондонского почтамта. Верх конверта был надорван.
– А говорите, его не открывали.
– Да, до прошлой недели, – ответила Атенаида. – Это сделала наша общая знакомая. – Она вытащила пару архивных перчаток.
Я подняла глаза.
– То есть Роз?
– Если этим мушиным жужжанием вы обозначаете профессора Розалинду Говард, тогда – да. – Атенаида извлекла лист кремовой бумаги и бережно его развернула. – Она обещала Хименесам уйму денег за это письмо, а потом исчезла, сказав, что Гарвард будет рад его приобрести. Хименесы не поверили. Когда три дня спустя я появилась у них с чековой книжкой в руке, они решили, что ждали достаточно.
Она отступила на шаг и поманила меня к столу.
– Прочтите его, будьте добры. Вслух.
Почерк был изящным и воздушным, словно паутина.
– Писала женщина, – сказала я, поднимая глаза.
Бен тоже придвинулся к столу. Атенаида кивнула, и я начала читать:
«20 мая 1881 г.
«Савой», Лондон
Дражайший Джем…»
Я осеклась. «Джем» – старое английское сокращение от «Джереми». Дамы викторианской эпохи могли называть детским прозвищем, да еще в таких теплых выражениях, только мужей, братьев или сыновей.
«Теперь, когда день нашей встречи уже недалек, меня все чаще объемлет волнение, словно изысканная лиана-душитель далекого Конго…»
Метафора была проникнута потаенной, вкрадчивой викторианской чувственностью. Стало быть, Джем не мог быть ни сыном, ни братом. Муж?
«Как ты велел, я отправилась в Лондон – разузнать о возможных сношениях между семействами Говардов и Сомерсетов. Полагаю, ты, подобно мне, сочтешь результаты поисков весьма интригующими. К несчастью, обнаружилось немало подробностей самого постыдного свойства. Я дерзну описать их с мужской откровенностью, только чтобы сообщить факты, и надеюсь, ты воспримешь мои строки именно в таком ключе.
Поначалу я предположила, что Сомерсет – графство, однако это привело меня лишь на плато Отчаяния, голое, как ледяные пустыни Арктики. Подсказка библиотекаря отослала меня к «Дебретту» и спискам пэров.
Итак, я узнала, что во времена короля Якова существовал граф Сомерсет, а его фамилия была Карр, – одно это совпадение разожгло мое любопытство».
– Карр, – пробормотала Атенаида. – Карденио. – Она посмотрела на меня круглыми глазами. – И в самом деле, прелюбопытно.
Я продолжила чтение. От многочисленных подчеркиваний текст выглядел неуместно фривольным.
«Более того – что бы ты думал? Графиня оказалась урожденной Говард! Бедняжку звали Франсес; она доводилась сестрой последнему, но не менее важному в этой цепи человеку – Теофилу, лорду Говарду де Вальдену, которому посвящен первый англоязычный перевод «Дон Кихота».
– Кихота, – эхом отозвался Бен. – Это правда?
Я кивнула, забегая вперед и подытоживая прочтенное. История Франсес Говард и графа Сомерсета оказалась действительно гадкой, и та, что писала «Джему», в целом с выводами не ошиблась.
Франсес Говард была светловолосой красавицей, взлелеянной одним из чванливейших и тщеславнейших семейств в истории Англии. Когда Роберт Карр начал за ней ухаживать, она уже прожила шесть лет в браке с графом Эссексом. Карр тоже был красив и светловолос, но, как обедневший шотландский помещик, ничего собой не представлял, пока не привлек внимание короля, упав с лошади и сломав ногу. Король тут же влюбился и стал осыпать Карра титулами и богатствами, пестуя его, как дама пестует любимую болонку.
– Так что случилось, когда король узнал о его увлечении графиней? – спросил Бен.
– К женщинам он не ревновал, – ответила я. – На самом деле король Яков даже поощрял женитьбу своих фаворитов. Поэтому когда он узнал, что Карр неравнодушен к Франсес, то решил во что бы то ни стало угодить любимцу. Угода обошлась в аннуляцию первого брака Франсес – на этом настояли она и ее семья. Король подмазал следственную комиссию; не обошлось и без шантажа. Как только брак был официально расторгнут, Яков возвысил Карра из простых виконтов в графа Сомерсета, чтобы Франсес не потеряла в статусе. Свадьбу сыграли с размахом, достойным монархов, а на следующее утро, – добавила я (о чем автор письма умолчала), – король, по слухам, присоединился к новобрачным в постели.
– Другие могли бы у него поучиться, – заметил Бен. – Только подумай, насколько было бы проще, если б Генрих Восьмой выдал Анну Болейн замуж и устраивал бы групповушку, когда вздумается.
– Генриху был нужен наследник, – урезонила Атенаида, – в отличие от Якова.
– Королю повезло, что Франсес не видела в нем соперника, – сказала я. – Как и Эссексу. Карр, к тому времени граф Сомерсет, завел еще одного любовника, который хотел или пытался «перетянуть одеяло на себя». Франсес добилась того, чтобы его заточили в Тауэр, и якобы из сострадания послала ему корзинку кренделей с корицей…
– «Королева Червей напекла кренделей», – поддразнил Бен.
–…подмешав в них яд. Бедняга в мучениях скончался. Франсес созналась в убийстве перед палатой лордов, а Сомерсет заявил, что невиновен, но ему не поверили. Обоих приговорили к смерти, однако король заменил казнь пожизненным заключением. По тем временам скандал вышел необычайный.
– Добрая старая Англия, – произнес Бен. – И об этих-то людях Гренуилл просил навести справки? Они тоже имеют какое-то отношение к Шекспиру?
– Мне об этом неизвестно. Зато они имеют отношение к «Дон Кихоту», а значит, и к истории Карденио. Поэтому…
– Дочитайте письмо, – сказала Атенаида.
– «В нашем случае – думаю, ты со мной согласишься, – наиболее многообещающе выглядит треугольник Франсес – Карр – Эссекс».
Атенаида тронула меня за руку:
– А «Карденио» тоже построен на треугольнике?
Я нехотя встретилась с ней глазами.
– Да.
– В таком случае разве не очевидно, что «Карденио», вероятно, бросал тень на Карра, графа Сомерсета, и его отношения с графиней и Эссексом?
– Нет! – Вышло грубее, чем хотелось. Я набрала воздуха в грудь и стала объясняться: – Если Карр ходил у короля в любимчиках и кто-то рискнул бы состряпать на него пасквиль в виде пьесы, имя Карденио он выбрал бы в последнюю очередь. Намек был бы очевиден, а это опасно.
– Думаете, Шекспир сторонился опасностей?
– Любой здравомыслящий человек побоялся бы злить короля, учитывая нравы эпохи, – возразила я. – Однако основной недочет этой версии в том, что не все треугольники одинаковы. В пьесе Карденио – первая, настоящая любовь героини, а его противник – подлец и предатель. История, наоборот, сделала первого мужа Франсес Говард «собакой на сене»: любить ее он не мог из-за импотенции, отпускать не хотел. Карр оказался тем самым спасителем, который избавил ее от брачных уз, больше похожих на кандалы.
– Эссекс был импотентом? – переспросил Бен.
– Кто его знает? Впрочем, граф, глава рода Говардов – не то дядя, не то двоюродный дед Франсес (вечно в них путаюсь) – называл Эссекса «господин мерин».
Атенаида прищурилась.
– Вы явились с расчетом выяснить что-нибудь о «Карденио» и получили готовую теорию. Зачем так поспешно ее отвергать?
– Не о «Карденио».
Атенаида перевела взгляд с меня на Бена и обратно.
– Не поняла.
Я чувствовала, как от Бена прямо-таки веет неодобрением, но сейчас поддержка Атенаиды была нужнее.
– Мы приехали не за информацией. – При этих словах у нее между бровей пролегла морщинка. – Мы приехали за самой пьесой. Гренуилл утверждал, что нашел экземпляр рукописи.
После нескольких секунд оторопи Атенаида подалась вперед, опершись ладонями о столешницу:
– И вы думаете, что сможете отыскать его?
Ее алчность была почти осязаемой.
– Роз думала, что сможет.
– Как?
– Не знаю. Но история Говардов ей в этом едва ли помогла бы. Я почти уверена, что она не имеет отношения к делу – недаром Гренуилл стал разбираться в ней уже после того, как нашел пьесу.
Атенаида задумалась, склонив голову, а затем отошла от стола.
– Дочитайте письмо.
– «Я отчасти горжусь, что мне удалось размотать первый клубок связей. По крайней мере это немного притупляет досаду от того, что со вторым я не справилась совершенно – так и не сумела выяснить, могли ли существовать узы родства между Графом и Бардом. Мне бы очень хотелось услышать, что заставило тебя это предположить».
«Аналогично», – подумала я.
– Значит, Гренуилл считал, что они были родственниками? – спросил Бен. – Шекспир и отравители Говарды?
– Это не все, – ответила я, пробегая глазами остаток письма. – Он, видимо, предполагал еще и участие некоего священника. Католического.
– Опасное дело, верно? – спросил Бен.
Я кивнула:
– За их укрывательство можно было лишиться головы, земель, всего, чем ты владел, даже наследства детей. А тех, кого подозревали в сговоре с иезуитами, вешали, потрошили, четвертовали как государственных изменников – считалось, что они злоумышляют против королевы. И все-таки здесь, в письме, сказано, что священник скорее имел место, нежели Говарды.
Бен заглянул мне через плечо:
– А откуда мы знаем, что этот Гренуилл не съехал с катушек?
– Ему удалось убедить профессора Чайлда. Вот послушай: «Наверное, профессор Чайлд поможет тебе во всем разобраться. Должна признать, его решимость посетить тебя меня удивила, хотя и порадовала. Верно, он не пошел бы на такие издержки, не будучи уверен, что твоя находка подлинна».
Итак, профессор – отнюдь не энтузиаст-путешественник – собрался лично отправиться в Томбстон. Из Массачусетса. Учитывая, в каком году это происходило, речь шла не о загородной прогулке.
Я наскоро проглядела последние строки, но ничего важного не нашла – одну незначительную болтовню. Заканчивал ось письмо цитатой из Шекспира, подчеркнутой двойной линией:
«Все пути приводят к встрече – это знает стар и млад27.
Пиши; твои письма для меня – ценнейший из кладов, который я буду беречь до конца дней.
Офелия Фэйрер Гренуилл».
«Офелия», – подумала я с болью в сердце.
– Что-то нынче Офелии плодятся, как кролики, – заметил Бен.
– Только не эта, – сказала Атенаида. – Бедняжка. Так и не дождалась своего любимого.
– Мужа, – поправил Бен. – Она подписалась его фамилией.
– Главное, она хранила его письма, – сказала я. – А это кое-что значит. След к Джереми Гренуиллу ведет через Офелию.
– Значит, ее нужно найти, – сказала Атенаида.
– И письма, – добавила я.
– Думаешь, они еще целы? – спросил Бен.
– Наверняка так думала Роз.
Он пощупал конверт.
– Британия… и марки тут ни при чем, – сказал он. – Она – в грамматике, в самом тоне, с каким это написано. Каждая буква ею дышит.
– Да, но отправили его из «Савоя», – размышляла я вслух, – а значит, Офелия была провинциалкой. Деньги у нее были, а знакомые – нет, иначе она остановилась бы у кого-нибудь погостить. – Я покачала головой. Пока негусто.
– Там постскриптум на обороте, – сказала Атенаида.
Я перевернула письмо. Офелия наскоро добавила две строчки – видно, уже после того, как заклеила конверт перед отправкой:
«Я только что получила разрешение от семейства Бэконов из Коннектикута. Они позволят мне посмотреть бумаги мисс Бэкон, когда я буду там проездом! Напиши мне, что именно я должна буду искать».
Атенаида смотрела на своего Миллеса над камином и загадочно улыбалась.
– Полагаю, мы обе поняли, о какой мисс Бэкон идет речь.
Бен озадаченно переводил взгляд с нее на меня.
– Что это за мисс Бэкон?
– Делия Бэкон, – ответила я, роняя лицо в ладони. – Ученая-шекспировед девятнадцатого века, которую довела до безумия одна навязчивая идея.
– Какая идея?
Вместо меня ответила Атенаида. Она оторвала взгляд от картины и задержала на мне.
– Что Уильям Шекспир из Стратфорда не был автором пьес, подписанных его именем.
Все надолго умолкли.
– Это просто смешно, – хмыкнул Бен, но, увидев, что никто его не поддержал, спросил: – Разве нет?
– Нет, не смешно, – тихо ответила я. – Делия Бэкон была очень талантлива. В эпоху, когда незамужние женщины определенных слоев общества могли рассчитывать только на должность гувернантки, она выбилась в ученые. Зарабатывала выездными лекциями по истории и литературе в Нью-Йорке и Новой Англии, при полном аншлаге. При этом главной ее страстью был Шекспир, и ради него, ради изучения его пьес она не пожалела даже своей выстраданной карьеры.
Я не могла спокойно сидеть, рассказывая о ней, поэтому встала и пошла в обход комнаты, проводя рукой по гобеленам и оставляя их колыхаться за спиной.
– Делии якобы удалось выявить скрытую философию, связующую все шекспировские труды. Пытаясь ее ухватить, она все больше приходила к мысли, что человек из Стратфорда не мог создать что-либо столь совершенное. Она отправилась в Англию, где прожила десять лет в тесной сырой квартирке – писала книгу, которая доказала бы ее теорию.
Я остановилась, глядя, как по вышитым цветам пробегает рябь, а гончие и скакуны, лани и единороги несутся по затканному полю.
– Когда ее труд наконец вышел, она не услышала аплодисментов. Сначала было молчание, потом посыпались насмешки.
За арочным окном занялось нью-мексиканское утро, пролившись мне под ноги пятном яркого солнца.
– Напряжение сказалось на ее рассудке. Делию отправили в лечебницу, а через два года она скончалась – уже в сумасшедшем доме, лишенная права читать или слушать своего любимого Шекспира. Брат, который ее навещал, запретил произносить при ней это имя.
– Верно, совсем не смешно, – сказал Бен. – Беру свои слова назад. Тут трагедия.
– Речь не о том, что Делия сошла с ума, – досадливо вмешалась Атенаида. – Речь о ее бумагах. Если Офелия просила разрешения их посмотреть…
–…значит, мы должны отправиться по ее следам и заглянуть в них, – закончила я.
– А вы, я полагаю, знаете, где они сейчас? – спросил Бен.
– В шекспировской библиотеке Фолджера, – ответила я. – В Вашингтоне, сразу за Капитолием.
В этой беломраморной громаде хранится величайшая коллекция книг о Шекспире – одно из чудес света, созданное на доходы с «черного золота». Все, что так или иначе было связано с Шекспиром, «Фолджер» подгребал под себя. Бумаги Делии он приобрел годах в шестидесятых.
Кобальтово-синие глаза Атенаиды ярко сверкнули.
– Надо же! Я как раз собиралась туда на конференцию. Сегодня в обед.
Мыс Беном разом обернулись и уставились на нее.
– Это не совпадение, верно? – спросила я.
– Что вы звонили вчера насчет вещей Гренуилла? – Атенаида пожала плечами. – Совпадение. Что я пригласила вас перед отъездом? Нет. В смысле у меня было желание предложить совместную поездку, если все пойдет гладко. Я догадалась, что архив Бэконов может навести меня на след Офелии. Тем не менее я не ученый, а всего лишь коллекционер. Ваша помощь была бы мне полезна.
– А в «Фолджере» есть экземпляр первого фолио? – резко спросил Бен.
– Экземпляр? – фыркнула Атенаида. – Не совсем, мистер Перл. В «Фолджере» их семьдесят девять. Примерно треть от общего числа тех, что дожили до наших дней. Крупнейшая коллекция в мире. Следом с грандиозным отрывом плетется японский университет Мэйсэй, у которого их двенадцать, и более чем вдвое меньше – пять – хранится в Британской библиотеке. По части фолио Вашингтон – сущий Клондайк.
– Значит, именно там Синклер и ФБР будут нас дожидаться.
– Да, в эти деньки им придется попотеть, – сказала Атенаида. – Сегодня в «Фолджере» открывается большая конференция, во время которой несколько томов фолио будут выставлены на обозрение. Вам, Катарина, наверное, будет интересно узнать, что основным докладчиком должна была выступить профессор Говард. И рассказывать она собиралась о Делии Бэкон.
Я рухнула на сиденье.
Бен подошел и склонился надо мной.
– Ехать в «Фолджер» – безумие, – сказал он. Потом, понизив голос, добавил: – Что, если это ловушка, чтобы от нас избавиться?
– Пожелай я от вас избавиться, полиция уже была бы здесь. Вам предлагается свободный выезд, да еще с доставкой на место. К тому же я могу провести вас на конференцию.
Мы оба взволнованно обернулись к ней.
– Как?
– Сегодня намечается прием с шампанским и ужином в Большом зале. Поскольку я спонсирую конференцию, устроители воспользуются моими поставщиками. Уверена, мне будет нетрудно убедить Лоренцо, что лишняя обслуга не помешает. – Она поигрывала с пистолетом, который все еще лежал перед ней на столе. – Я часто наведываюсь в Вашингтон, и со мной очень выгодно иметь дело.
– Чтобы пробраться на прием, надо сначала туда долететь, – сказал Бен. – Охрана аэропорта…
– Вам повезло: в Лордсбергском муниципальном охраны нет. Да его и аэропортом не назовешь – так, полоса и несколько ангаров.
– А вам-то зачем это? – спросила я.
Атенаида убрала письмо в папку и поднялась.
– Мне тоже любопытно узнать, что нашел мистер Гренуилл.
– Идем отсюда, Кэт, – подталкивал Бен.
Где-то вдалеке послышалось тарахтение бензопилы. С каждой секундой оно становилось все громче, а его синкопированный ритм – все отчетливее. Внезапно я поняла, что слышу на самом деле: вертолет!
– Должно быть, законники. – Атенаида подошла к окну. – Боюсь, нашей экскурсии конец.
В делах людей бывает миг прилива;
Он мчит их к счастью, если не упущен,
А иначе все плаванье их жизни
Проходит среди мелей и невзгод…
Так что выбираете, Катарина?
Любимая цитата Роз. Я встретилась глазами с Беном.
– «Фолджер».
– Нам понадобятся ваши туфли, – сказала Атенаида.
– Зачем?
– Устроим небольшой розыгрыш, – ответила она. – Судя пo вертолету, полиция прилетела сюда не чаи распивать.
Подозреваю, она решила проверить, не выбрал ли меня убийца из Юты следующей жертвой. Если ФБР о нем прослышало и связало смерть Максин с пожарами в «Глобусе» и Гарварде, ваши имена, возможно, уже всем известны. В любом случае ни для кого не секрет, что здесь побывали посторонние. Машина, к примеру, стоит на виду, хоть я и взяла на себя смелость освободить ее от ваших вещей.
«Книги!» – всполошилась я про себя.
– Вам все вернут, – сухо добавила Атенаида. – Мы заявим о неких подозрительных чужаках. Полиция найдет следы обуви, ведущие в пустыню, где, как известно, прячутся нелегалы. Если нам повезет, поиски переложат на местные власти. Это даст нам время.
– И что же, мы выйдем через парадные двери? – спросил Бен.
– В моем доме много дверей, мистер Перл, – отозвалась Атенаида, лукаво улыбаясь.
Послышался дробный лязг, и из массивного камина вразвалку, по-тролльи выступила Грасиэла. За ней, на месте задней стенки, зиял темный проем. Она указала нам на ноги.
– Los zapatos, – потребовала Грасиэла. – Damelos28.
К моему удивлению, Бен скинул туфли, поднял и вручил великанше. Я сделала то же, после чего Грасиэла ушла обратно во тьму.
Бен направился к камину.
– Постойте, – сказала Атенаида. – Она мигом вернется.
Вертолетный рокот снаружи усилился.
Бен подался вперед и обследовал закопченный задник камина.
– Чертовски хитро придумано.
– Оригинал разрабатывался для укрывательства священников, – сказала Атенаида.
– Так это «нора»? Я как-то видела парочку в старых английских домах-музеях, за стеклом – тесные каморки под лестницами или между стропил, но в действии – ни разу.
В Англии времен Шекспира господствовал протестантизм. Переход в католичество считался государственной изменой. Вступив на трон, Елизавета попросила обе стороны о примирении, но ее министры боялись католического заговора. Когда нескольких католиков поймали при попытке убить королеву, подстрекателями сочли священников. Началась общегосударственная травля. Английские католики, в свою очередь, стали укрывать пастырей в нишах и стенных полостях, как Иохевед прятала Моисея в тростнике.
– Большую часть обычным простукиванием не найдешь, – сказала Атенаида. – Нужно знать, где они расположены и как открываются двери. Эта «нора» – копия одной из лучших в своем роде. В оригинале была такая хорошая изоляция, что можно было топить камин без риска навредить священнику.
– А здесь? – спросил Бен.
– Проверять не доводилось. Пока.
– Так это отработанный вариант, – полюбопытствовал Бен, – или экспромт?
– Тема с вариациями, – ответила Атенаида.
Грасиэла возникла из темноты в тот самый миг, когда
грохот снаружи сменился зловещей тишиной.
– Siganme! – скомандовала она. Не нужно было знать испанский, чтобы понять смысл сказанного: «За мной».
– Оревуар, – произнесла Атенаида.
Мы прошмыгнули внутрь, и дверь за нами закрылась. На мгновение нас окружила полная темнота. Потом где-то сбоку мелькнул желтый свет, и Грасиэла заспешила по коридору. Она оказалась на удивление проворной для своих габаритов. Мне пришлось побежать трусцой, чтобы за ней угнаться.
Я не знала, чего ждать от «норы», – может, и не пауков и летучих мышей, осклизлых стен и цепей, но уж никак не этого: мы оказались в чистом каменном туннеле с достаточно высоким потолком (Бен мог идти не пригибаясь). Освещение включалось отдатчиков движения и выключалось само, и если бы не двери в стенах, я бы решила, что мы бежим на месте.
По мере углубления туннель долго шел под уклон, а потом снова поднялся – нам пришлось миновать несколько пролетов ступенек. Спустя какое-то время коридор изогнулся вправо. Мы прошагали, наверное, милю или даже две, перед тем как пришли к выходу с единственной, ничем не примечательной дверью и небольшой клавиатурой у косяка.
Грасиэла набрала код, и дверь беззвучно откатилась наружу. Я зажмурилась, очутившись в слепящем потоке света.
– Adelante29! – сказала Грасиэла, подталкивая нас вперед, а когда мы гуськом просочились в щель между дверью и стеной, напутствовала: – Adios30!
Не успел никто пошевелиться, как дверь затворилась – валун вернулся на место.
Я, прищурившись, огляделась. Казалось, мы очутились на скальном уступе у самого дна оврага, спиной к каменной круче. Сверху берег порос мескитом. На краю уступа стояли две пары обуви – моя и Бена, рядом лежал пистолет.
В этот миг до нас долетел гул мотора.
Схватив туфли, мы вскарабкались по валунам и укрылись в меските, припав к земле. И вот в поле зрения показался золотистый внедорожник с тонированными стеклами. Мягко взрывая колесами пыль, он подкрался к обрыву, и я смогла разглядеть его целиком. Это был «кадиллак-эскалад».
Стекло с водительской стороны отъехало вниз.
– Пора – не пора, иду со двора, – пропела Атенаида.
Через несколько минут мы, подпрыгнув на бордюре, въехали на мостовую и покатили между пыльных щитовых домишек и облупившихся гипсовых часовенок Девы Марии и Святого Франциска.
– Добро пожаловать в Лордсбергский муниципальный аэропорт, – объявила Атенаида, сворачивая в ворота цепного ограждения. – Здесь садился сам Чарльз Линдберг. Местечко постарше аэропорта Кеннеди или О'Хары.
– Видно, прогресс его не затронул, – сказал Бен.
– В основном он обслуживал «сессны» фермеров и пилотов-частников, кочующих по всей стране, – пояснила Атенаида. – Во всяком случае, до этого года.
Остановились мы по соседству со взлетной полосой, уходящей в жаркое марево пустыни, и я увидела самолет Атенаиды – полноразмерный реактивник «Гольфстрим-V», как объяснил мне на ухо Бен сквозь рев двигателей.
– Пришлось удлинить полосу! – радостно прокричала Атенаида.
В главном отсеке самолета она выложила папку с письмом Офелии Гренуилл на столик для конференций. В корзине, притороченной к столу, я нашла свои книги. Первым делом полистала Чемберса. Карточка Роз, письмо Гренуилла Чайлду, ксерокопии газетных статей лежали на прежних местах.
Даже реактивному самолету требуется четыре часа на то, чтобы долететь из Нью-Мексико в столицу. Бен проследил историю Карденио в «Дон Кихоте» и завалился спать. Я показала Атенаиде, как выудить из Интернета «Двойное притворство». Когда Бен отключился, она тоже взялась за Сервантеса.
Я смотрела в окно, теребя страницы Чемберса, лежащего на коленях.
Делия Бэкон лишь мельком упоминалась в моей диссертации, но то, что я о ней узнала, меня увлекло. Когда я сказала Роз, что хочу написать биографию Делии, она припугнула меня разговором о превратностях карьеры. Одно дело – сведущий ученый, другое – безумец, сказала Роз, а безумцам многое прощается. Если я буду публиковаться на сомнительные темы, кто-то может задуматься над тем, стоит ли мне доверять.
Почему, интересно, Роз увела меня от этой темы – неужели затем, чтобы самой ее разработать? И давно ли? Нет, этот путь не вел никуда, кроме трясины вражды. Она уже маячила впереди – зеленая, бурлящая злостью топь. «Сосредоточься на Офелии», – сказала я себе.
Впрочем, сейчас, пока мы не приехали в «Фолджер», я никак не могла разыскать ни ее, ни драгоценную стопку писем Гренуилла (хоть бы они уцелели!), разве что наугад тыкать в карту.
А как же Говарды? Я сказала Атенаиде, что их история к делу не относится, – и это оставалось верным до обнаружения пьесы. Но когда мы найдем ее… если найдем, что дальше?
Если она хороша, никто не посмотрит, для кого или почему ее написали. Никто не воспримет ее – прекрасную ли, жестокую ли – в контексте случившегося. Пьесе поплоше – да что там, даже бездарности уровня «Двойного притворства» – историческая сенсация помогла бы компенсировать сюжетную немощь.
Я снова перечитала оба письма. Они в значительной степени дополняли друг друга. Картина становилась четче. Джереми Гренуилл нашел рукопись «Карденио», и что-то в ней дало ему понять, что пьеса имеет отношение к Говардам и графу Сомерсету. Еще он заподозрил связь между драматургом и графиней (Франсес Говард, женой Сомерсета, по предположению Офелии Фэйрер).
Меня вдруг бросило в жар, а затем будто обдало холодом.
Шекспир, один из величайших творцов, какие ступали по земле, почти не известен потомкам. Мы не знаем о нем ничего – по крайней мере как о творце и мечтателе. Четыре столетия поисков дали только крупицы сухих фактов: родился, в спешке женился, произвел троих детей от жены, которую редко видел, построил дом, избегал уплаты налогов, судился и сам привлекался к суду, умер. Где-то между этими вехами он опубликовал больше тридцати пьес, малая доля которых входит в созвездие лучших произведений драматургии всех времен, и сборник превосходных стихов.
Однако сам слог, как бы ни был он убедителен, оставался до странного безликим, словно автор намеренно отгородился от публики черной вуалью, то и дело позволяя заглянуть за краешек. Конечно, по лейтмотивам произведений можно было проследить, как развивались его интересы: для раннего творчества характерны лиризм и воспевание юной любви, ближе к зрелости звучит горькая тема измены, на закате лет – дочерей и отцов, утраты и искупления. А сколько книг и статей проводили параллели между созданием «Гамлета» и смертями младшего сына Шекспира, Гамнета, отца и королевы, вступившей на престол еще до его рождения! Еще больше авторов утверждали, что треугольник Поэта, Друга и Смуглой Дамы несет черты его собственных непростых отношений.
Однако все это не более чем домыслы. Если, как говорил Гамлет, лицедейство – зеркало перед природой, то труды Шекспира отражали его личность в лучшем случае смутно.
Но что, если рукопись Гренуилла сохранила для нас нечто большее, нежели пропавшую пьесу? Мое сердце бешено забилось. Что, если рукопись позволит нам взглянуть на автора?
В конце концов, мы ничего не знаем о том, кого он любил, как ухаживал, о чем смеялся с друзьями, чего или кого боялся, что злило его, вызывало слезы или наполняло сиянием радости.
В надменном, помпезном елизаветинском Лондоне Шекспир ухитрился достичь славы, оставаясь почти невидимым. Если бы нашлась пьеса, делающая его сопричастным самому громкому скандалу о постельных бесчинствах и отравителях, да еще в качестве действующего лица, – это было бы сродни фейерверку в безлунную ночь.
Хотя что зря мечтать…
Или не зря?
Должно быть, я задремала, потому что Атенаида легонько встряхнула меня за плечи.
– Пора переодеться, – объяснила она. Только тут я заметила, что она каким-то образом перенесла в самолет не только книги, но и всю нашу поклажу и что теперь у меня есть и чистая одежда, и уборная для переодеваний.
В верхней секции своего чемодана я нашла черную юбку и свеженький белый топ. На дне лежали туфли-лодочки на невысоком каблуке. Что ж, вполне терпимо.
Переодевшись, я собрала волосы в свободный узел, приколола к плечу брошь – подарок Роз – и направилась к выходу из салона.
– Лоренцо знает, – сказала Атенаида, – что в команду разносчиков прибудет пополнение. Дочь моих приятелей с другом – так я ему объяснила. Сьюзен Куинн и Джуд Холл.
Я прыснула в кулак.
– Что такого? – спросил Бен. На нем была белая рубашка и черные брюки.
– Дочери Шекспира, – ответила я. – Сюзанна и Джудит– Сьюзен и Джуд. Впоследствии Сюзанна вышла за доктора Холла, а Джудит – за мистера Куинна. Отсюда и фамилии – Холл и Куинн. По крайней мере Атенаида переставила имена.
– Тоже мне шутка, – буркнул Бен.
– Не будьте занудой, мистер Перл, – поддела Атенаида. – В глаза не бросается, и ладно.
– Кэт бросилось.
– Сверять имена там никто не будет, кроме охранника у черного хода.
– Который наверняка из ФБР, – парировал Бен.
– В таком случае он скорее узнает вас в лицо. Особенно Катарину.
– Мы тут не в игры играем, – проронил Бен.
– Возможно, – отозвалась Атенаида. – Но разве мужественный человек не смеется в лицо опасности?
– Нет, если это идет в ущерб его адекватности, – сказал Бен. – У зануд шансов выжить больше.
Через несколько минут мы ступили на землю аэропорта Даллеса, а рядом нас уж поджидал черный лимузин. После Нью-Мексико столица казалась сущим Изумрудным городом – столько в ней было зелени. Зато воздух неприятно удивлял густотой, а в небе пугающе низко нависли тучи, будто скатанные из грязной ваты. Остался последний лазоревый клочок – прямо над головой.
Сорок пять минут спустя нас забросили на кухню компании по доставке. Мне пришлось отдать книги Атенаиде.
– Ничего с ними не случится, – пообещала Атенаида. – Позаботьтесь лучше о том, как попасть внутрь.
Глава персонала доставки оказался коренастым седеющим человеком с аккуратными усиками. Забавно он смеялся – по-оперному раскатисто. Вручив нам белые халаты, начальник представил нас остальным членам команды, а затем мы все вместе погрузились в большой фургон. Чуть погодя этот фургон подкатил к библиотеке Фолджера – «обувной коробке» в стиле ар-деко с мраморными барельефами, иллюстрирующими пьесы Шекспира, на фасаде. Обогнув здание, мы припарковались позади, в проезде.
Разгружая фургон, я взялась за ручку тележки с подносами и, пятясь, покатила ее за собой через служебный вход, так что охранник успел разглядеть не столько меня, сколько спину в белом халате и рыжий затылок. Мое имя – Сьюзен Куинн – он отметил без малейшей запинки. Через миг я услышала, как он пропустил Джуда Холла. И вот мы очутились внутри.
Задняя дверь вела в цокольный этаж. На главный читальный зал Бен объявил строжайший запрет, аргументируя тем, что ФБР наверняка внедрило туда агентов под видом ученых. Чтобы не попасться им на глаза, мы договорились встретиться с Атенаидой в «кабинете основателя» – тихой комнатке в глубине первого этажа. Она заверила, что днем договорится, чтобы ей одолжили эту комнату для личного пользования.
Суета – неизбежная составляющая организации обеда на сто пятьдесят персон, среди которых присутствуют известнейшие литературоведы и меценаты, – позволила нам незаметно ускользнуть из кухни. Свернув за угол, мы сняли халаты и побросали их на дно тележки для прачечной. Потом, пробежав коридор, по небольшой лестнице поднялись в главное фойе. Сейчас, в конце рабочей недели, оно было пусто. В конце зала виднелась открытая дверь «кабинета основателя».
Чуть в стороне от лестницы находилась маленькая проходная, через которую попадали в читальный зал. Сразу за дверью сидел очередной охранник, а нам надо было проскочить мимо него. Бен придержал меня, пока не услышал, как кто-то выходит из зала и сдает пропуск. Не то чтобы идеальный вариант, но лучшего не представится. Бен кивнул, и я шагнула за порог лестничной площадки и прошла как ни в чем не бывало мимо двери охранника и дальше через фойе – прямиком к «кабинету».
Там не было ни души. Бен, войдя, запер за нами дверь.
Изнутри кабинет (по первоначальному замыслу – уголок отдыха основателей библиотеки, Генри и Эмили Фолджер) напоминал елизаветинскую гостиную или салон – прямоугольные дубовые панели стен, потолок с нависающими балками, паркетный пол и глухие окна матового стекла в свинцовом переплете. Посередине стоял длинный резной стол в окружении стульев, чуть более изящных в сравнении с прочей обстановкой, а на почетном месте красовался превосходный портрет Елизаветы I.
Атенаиды нигде не было.
Пока Бен проверял комнату, я смотрела на королеву. Платье из красного бархата и стеганого шелка цвета слоновой кости, расшитое золотом и жемчугами, оттеняло ее светлую кожу, темно-рыжие кудри и черные глаза. В одной руке у нее было сито – символ королевы-девственницы, как она себя именовала. Стараниями живописца ее лицо выглядело величественным и в то же время грозным.
Бен осматривал двойные филенчатые двери, ведущие в тесный каменный коридор, когда в левом углу что-то оглушительно хлопнуло. Мы разом обернулись.
Из закутка в углу, где, как оказалось, была еще одна дверь, вылетел доктор Николас Сандерсон, местный библиотекарь, с рыхлой папкой машинописных листов в руках.
– Это надо бы… – начал он и вдруг осекся, замер как вкопанный, глядя на нас через стол, а через миг проронил сдавленным шепотом: – Доктор Стэнли?
Сандерсон – невысокий проворный южанин, смуглый и гладкокожий, как обкатанный голыш, – славился любовью к галстукам-бабочкам (сейчас на нем была красная с «огурцами») и лаковым туфлям, которые цокают при ходьбе. На лице его выделялись острый нос и темные, как у лани, глаза, а лысую макушку почти по-шекспировски обрамляли курчавые седины.
– Они, то есть фэбээровцы, сказали, что вы можете прийти. Как вам удалось сюда проникнуть?
– Пешком.
– Что ж, вряд ли они будут рады это услышать, – сухо сказал библиотекарь.
– По мне, лучше бы и не слышали. Доктор Сандерсон, я пришла попросить у вас помощи.
Он заложил руки за спину, разглядывая меня.
– Полагаю, вы поймете мою нерешительность, доктор Стэнли. В последнее время повсюду, где вы ни появись, редчайшие книги сгорают прямо в хранилищах. Досадная тенденция.
Я старалась сохранять спокойный тон:
– Те фолио не сгорели. Их украли.
– Что?!
– Семьдесят девять, верно? – тихо вклинился Бен. – У вас ведь именно столько экземпляров?
Сандерсон повернулся к нему:
– А вас как называть?
– Холл, – мигом отозвался Бен, предваряя мой ответ. – Джуд Холл.
Я вся съежилась, но, судя по выражению лица, имя не вызвало у Сандерсона ни малейшей ассоциации. Впрочем, он не слышал парного псевдонима – Сьюзен Куинн.
– Совершенно верно, мистер Холл, – произнес библиотекарь, чей тягучий акцент только усилился от негодования. – И сохранение подобного фонда – задача весьма ответственная.
– А вы давно их пересчитывали? – спросила я.
Сандерсон вспылил:
– Если вы предполагаете, что книга могла исчезнуть без нашего ведома, смею вас разуверить: мы очень требовательны к своему персоналу, даже в спокойные времена!
– О «Глобусе» и Гарварде можно сказать то же самое, – возразила я.
– Тем более сейчас, после введения строжайшего охранного режима, – продолжил Сандерсон, – и в присутствии ФБР двое суток кряду.
– Но мы же пробрались, – заметил Бен.
– Возможно, выйти отсюда вам будет труднее, – парировал доктор Сандерсон. – Однако я возьму ваши слова на заметку – сейчас же пойду и пересчитаю все сам.
– Подождите, – спохватилась я, а Бен преградил библиотекарю путь к угловой двери.
– Почему же вы меня останавливаете, – удивился Сандерсон, переводя взгляд с Бена на меня, – раз так заботитесь о сохранности наших фолио?
Я оперлась ладонями на спинку одного из стульев.
– Мне нужно увидеть бумаги Делии Бэкон.
Библиотекарь едко усмехнулся:
– Стало быть, я старался вовсе не для миссис Престон? – И, шагнув вперед, он положил на стол принесенную каталожную папку.
«Делия Бэкон, – прочла я. – Документы».
– К сожалению, читальный зал вот-вот закроется на конференцию, и если вам нужен доступ к хранилищу, мой ответ отрицательный. Обратитесь к старшему персоналу.
– Но вы и есть старший персонал!
– Чтобы я собирал за вас материал? Еще чего! – Его голос сорвался от негодования. – Спасибо, вы и так предельно разъяснили мою нынешнюю задачу – пересчитывать книги.
– Есть кое-что поважнее!
«Слова Роз». Меня осенило прежде, чем я успела договорить.
Его брови взметнулись на лоб.
– Поважнее, чем сохранность семидесяти девяти фолио?!
– Да. Одна рукопись.
Сандерсон насторожился:
– Какая рукопись?
– Шекспировский подлинник.
Он охнул, как будто я ударила его в грудь.
– Не круто ли забираете, доктор Стэнли? – Сандерсон мельком глянул куда-то мне через плечо. – А вы похожи, знаете ли… – Он махнул рукой в сторону портрета Елизаветы. – Великая была королева. А еще она могла лгать в глаза, чтобы добиться желаемого.
Я вцепилась в злополучный стул.
– Мне пришлось загнать себя в ловушку, чтобы просить вас о помощи, доктор.
– Полагаю, это не совсем так, поскольку ваш мистер Холл явно при оружии. В любом случае, коль скоро вы утверждаете, что невиновны, то и ловушка не вам предназначена. Хотя, по-моему, эти поиски определенно связаны с уничтожением – или, если хотите, кражей – фолио.
– Я их не брала и не поджигала. Однако преступнику нужно то же, что и мне, только я хочу добраться до цели раньше. Я не прошу вас рисковать ради меня или нарушать правила. Все, что мне нужно, – напасть на след одной женщины.
Сандерсон выдвинул стул и уселся, сложив руки поверх папки.
– Что вы можете предложить взамен?
Я продолжала стоять.
– Часть доли, если поиски окончатся удачей.
– А рукопись? – Его голос прозвучал глухо. Охотник почуял добычу.
– Она отправится в библиотеку.
– Скажем, в «Фолджер»? – Сандерсон даже не шевельнулся, но воздух между нами чуть не трещал от напряжения.
Я нехотя кивнула.
Он толкнул через стол папку.
– Что вас интересует?
– В тысяча восемьсот восемьдесят первом некая дама писала в имение Бэконов и получила разрешение изучить архив Делии. Я хочу разыскать ее.
Доктор Сандерсон покачал головой:
– Боюсь, в наших записях хранятся лишь бумаги самого семейства Бэконов.
Бен взял каталог, полистал его.
– Ее здесь нет, – сказал он, возвращая папку на стол.
– Как ее звали? – спросил библиотекарь.
– Офелия, – ответила я.
– Подходящее имя для того, кто пишет о безумцах.
– Офелия Фэйрер Гренуилл.
Сандерсон с громким «ха!» откинулся на стуле.
– Так вы по поводу письма Гренуилл!
– Вы и о нем знаете?
– Я знаю только об одном письме Офелии Гренуилл из нашего собрания, но в каталоге «Бэкон» вы его не найдете.
Оно было адресовано Эмили Фолджер, основательнице библиотеки, и датируется началом тридцатых годов. Миссис Гренуилл была дочерью врача, у которого наблюдалась Делия Бэкон. Он держал частную клинику в Хенли-ин-Арден. Неподалеку от Стратфорда.
– На Эйвоне?
– Разумеется, на Эйвоне. Если бы я имел в виду американский Стратфорд, то так бы и сказал. Вы, полагаю, захотите посмотреть и брошь.
– Брошь?
– Ту, что прилагалась к письму. У вас на плече – ее точная копия. Репродукция музейного качества, эксклюзив нашего магазина сувениров. А вы разве не знали?
Я вдруг ощутила ее вес, словно она стала тяжелее. Брошь прилагалась к письму? И с нее сняли копию? Я попыталась не выдать испуга.
– Ее передала мне Роз.
– Ничего удивительного, – сказал Сандерсон. – Это она предложила идею насчет копии. – Он встал, убрал стул точно на прежнее место и взял каталог Делии. – А теперь, если вы извините, я должен пересчитать семьдесят девять томов и забрать кое-какое письмо. Вам придется подождать. Обещаю вернуться сразу же, как только управлюсь, и не рассказывать ФБР о том, что вы здесь. При условии, если вас не увидят вне этой комнаты. – Он повернулся к двери, через которую пришел.
– Подождите! – окликнула я.
Сандерсон устало уронил плечи.
– Сверх всего прочего, через двадцать минут открывается ежегодная конференция. Больше мне не осилить.
– Этот преступник… он не просто вор и поджигатель. Он еще и убийца.
– Профессор Говард, – понимающе произнес Сандерсон.
Я кивнула:
– Вчера ночью он убил еще одного человека. Максин Том из Престонского архива в Юте. И на меня покушался.
Библиотекарь наморщил нос.
– Спасибо. Быть может, и вы позволите дать вам совет. Мне сказали, что каталогом «Бэкон» интересовалась миссис Престон. Вы с ней заодно?
– Не уверена, что…
– Вам лучше как следует все обдумать, доктор Стэнли.
– Насчет нее?
Его брови слились в одну мрачную черту.
– Насчет своей репутации, дорогуша. Потерять ее – все равно что потерять бессмертную часть себя. В остальном мы немногим отличаемся от скотов. – И он метнулся за дверь, после чего она захлопнулась – раздался щелчок.
Через миг кто-то забарабанил по главной двери.
– Это Атенаида. Откройте.
Бен вытащил пистолет, жестом велев мне встать у него за спиной, а другой рукой повернул ручку замка.
– Не везет мне с Говардами, – произнесла Атенаида, заходя внутрь. В руках у нее была целая кипа книг. – А теперь и читальный зал закрылся…
Бен уже запирал за ней дверь, когда кто-то крикнул снаружи: «Атенаида, постой!» – и ввалился следом.
Мэттью Моррис!
– По-моему, я ясно выразилась, что занята, – сказала Атенаида ледяным тоном.
– Кто я, по-вашему, мальчик на побегушках? – взорвался Моррис. – Каждый норовит… Кэт! – Тут он заметил пистолет в руке у Бена и притих. – У тебя неприятности?
– Нет, все хорошо. Правда.
Бен закрыл дверь.
– Конечно, хорошо, – подхватила Атенаида.
– А это что за вольный стрелок?
– Наша охрана, – ответила Атенаида. – Так что ты так рвался мне рассказать?
Мэттью покосился на пистолет и перевел взгляд на Атенаиду.
– Я хотел сказать, что, похоже, остаюсь без оппонента на конференции. Ваш протеже не появился.
Атенаида уронила книги на стол и выхватила из сумочки мобильный.
– Подождите минуту, – только и сказала она, отходя в угол для разговора.
– Протеже? – спросила я Мэттью.
– Вестон Норд, – ответил он с ухмылкой.
Я опешила:
– Тот самый? Автор книги «Вернее правды»?
Так назывался первый серьезный труд, в котором выводилась гипотеза «граф Оксфорд под маской Шекспира», и выводилась умело, в добротном академическом стиле, как если бы ученый-литературовед отвечал на брюзгливые претензии любителя.
– Он, родимый, – ответил Мэттью. – Я собирался вести с ним научный спор – в качестве вступительного мероприятия на этой конференции, чтоб ее!.. Доктор Сандерсон велел мне выступить с позиции ортодоксов, и я согласился – во многом потому, что не хотел упустить шанс понаблюдать мистера Икса в действии.
– Так ты с ним не встречался?
– В глаза не видел. Как и все остальные. Готов поспорить, даже Атенаида. Он преподает дистанционно, через Интернет, и ни разу не являлся на конференции. Жалко, но, похоже, разоблачения не будет.
– А какова тема конференции?
– Так ты еще не слышала?
Он вытащил из чехла для ноутбука программку и сунул мне в руки. Бен навис над моим плечом – посмотреть.
В верхней части глянцевой брошюры было крупно выведено алым шрифтом: «Кем был Шекспир?»
Я тут же подняла глаза.
– Это что, шутка?
– Если бы!.. – ответил Мэттью. – Хотя обсуждение обещает быть довольно веселым. Намечены статьи по главным кандидатам в Шекспиры: графу Оксфорду, сэру Фрэнсису Бэкону, Кристоферу Марло, королеве Елизавете…
– Елизавете? – переспросил Бен в недоумении.
– Там есть персонажи поинтереснее этой старой клюшки. – Мэттью указал на портрет. – Генри Говард, например, который умер сорока годами раньше, чем Шекспир стал известен как драматург. Или Даниэль Дефо, который родился на сорок лет позже.
Я заметила фамилию Мэттью в расписании на субботнее утро.
– «Шекспир и пламя тайного католичества»?
– Сразу после архимага Уэйланда Смита – «Шекспир, братство розенкрейцеров и орден храмовников», – добавил Бен. – Конкуренция будет ого-го.
– У архимага явно богатое воображение, – усмехнулся Мэттью. – Могу доказать. В любом случае меня подвинули. – Он взглянул на меня участливо, как никогда. – Теперь я – главный докладчик.
– Разыщите его, – донеслось в эту же секунду из угла. Атенаида закончила разговор и подошла к нам. – Рано не радуйся, – сказала она Мэттью. – И передай паникерам у себя в кабинете, что мы его найдем. Пожалуйста, – добавила она, видя, что тот и не думает уходить.
Моррис замешкался.
– Так ты уверена, что помощь не требуется? – спросил он меня.
– Нет, если только полиция не узнает.
Он побледнел.
– Извини, ради Бога. Я думал…
– Ничего, обошлось.
Моррис выудил визитку, нацарапал номер своего мобильника и всучил мне.
– Просто пообещай, что позвонишь, если будет нужно помочь.
Я спрятала карточку в карман.
– За меня не волнуйся.
– Между прочим, – подхватила Атенаида, – я просила о помощи.
Бен предупредительно открыл дверь, и Мэттью ушел.
– Вестон Норд, – сказала я с укоризной, как только щелкнул замок.
Атенаида сделала вид, что не слышит.
– Как Николас? Удачно побеседовали?
«Николас»? Никто еще не называл при мне доктора Сандерсона по имени. Даже Роз. Я вкратце передала Атенаиде, что узнала об Офелии Гренуилл, ее связи с Делией и письме, которого не было в бумагах Бэкона. Брошь я оставила в тайне. В конце концов, это был подарок, и я пока не видела причины им делиться.
– Мы ждем, когда доктор Сандерсон придет с письмом, – сказала я. – А пока можно вернуться к моему вопросу. Вы – оксфордианка, Атенаида.
– Vero nihil verius, – пропела она, разводя руками.
Я знала эти слова. «Нет ничего вернее правды». Однако процитировала Атенаида их не случайно. Так звучал девиз графа Оксфорда, своего рода пароль полусветских почитателей Шекспира – мира маргиналов, не чуждого никаким безумствам.
Атенаида горько усмехнулась:
– Поясню для вас, мистер Перл: оксфордианка – это не комплимент выпускнице Оксфорда… Их называют оксонианами. Да и родом я не оттуда. – Взяв у меня брошюру, она развернула ее и показала портрет человека в белом камзоле с высоким, отороченным черным кружевом, воротником. Его овальное лицо с аристократическим носом обрамляли темные волосы и подстриженная бородка. Он поигрывал золотой статуэткой вепря на черной нагрудной ленте. – Назвав меня «оксфордианкой», она имела в виду тех, кто верит, что пьесы Шекспира были написаны человеком, чей портрет я только что показала, – Эдвардом де Вером, семнадцатым графом Оксфордским. – Она перевела взгляд на меня, и ее глаза сверкнули непокорством. – То есть я для нее еретичка.
– Я этого не говорила.
– Но подразумевала, судя по тону. – Атенаида прошла к окнам и остановилась напротив, устремив взгляд куда-то вдаль, словно матовое стекла его не задерживало. – Как скоро мы переходим от похвалы к анафеме, когда дело касается веры!
Я открыла рот для возражений, но Атенаида не дала мне говорить.
– Шекспир, мистер Перл, – не просто искусство. Это религия.
– И наука тоже, – возразила я. – Чьи теории строятся на фактах.
– А вы, значит, просеяли их все? Все до последнего? – Она обернулась к Бену. – Стратфордианцы распоряжаются университетами и институтами, включая этот. А университеты распоряжаются истиной. Они не учат сомневаться, оспаривать доказательства. Насаждают лишь то, что сами приняли за аксиому.
– Нечестно получается.
– Правда?
– Мне надо было давно догадаться, – простонала я. – Должно быть, это увлечение Гамлетом сбило меня с толку. И Эльсинор…
– Кстати, об Эльсиноре, – подхватила Атенаида, довольная собой. – Оксфорд и был истинным Гамлетом – внутри Эльсинора, внутри Шекспира.
Бен только и успевал переводить взгляд с меня на нее.
– Истинным Гамлетом?
– Оксфордианцы считают, что граф Оксфорд писал Гамлета с самого себя, – пояснила я.
– Вы меня разочаровываете! – заквохтала Атенаида. – А кто сказал: «Сюжет «Гамлета» столь во многом перекликается с историей жизни Оксфорда, что это обстоятельство заслуживает пристального изучения»?
Я уставилась на нее во все глаза. Она процитировала мою диссертацию! Я думала, слова «наслышана о ваших трудах» относились к моей театральной, а не научной работе. Никто не читает чужих диссертаций, даже родные матери.
– Перекликается, Атенаида, а не списана.
– Как бедный конюх, сын перчаточника из Стратфорда, посмел обличить одного из самых знатных людей страны? Откуда он мог знать подробности?
– Все их знали. Точно так же, как сейчас все наслышаны об извращенных пристрастиях Майкла Джексона. Богатые и знаменитые всегда были на виду, а кое-кто этим даже бравировал. Мне только одно непонятно: зачем? Зачем вам – или кому еще – мешать с Оксфордом того, чьим именем подписаны пьесы?
– Затем, что содержимое пьес для меня важнее обложек, – без прикрас ответила Атенаида. – Тот, кто их написал, имел всестороннее и глубокое классическое образование, имел доступ к хорошим книгам. У него были аристократичные взгляды и привычки вроде любви к псовой и соколиной охоте; он знал английскую провинцию с позиций землевладельца. Не доверял женщинам, обожал музыку и презирал стяжательство. Был сведущ в тонкостях английского законодательства и мореходства, знал итальянский и мог изъясняться на французском и латыни. А главное, он жил и дышал поэзией. Насколько можно доказать – только из фактов, не беря в расчет пьесы, – Уильям Шекспир из Стратфорда не обладал ни одной из этих черт. Следовательно, автор – не он. – Она торжествующе уселась в кресло перед окном. – Оксфорд, напротив, удовлетворяет всем перечисленным требованиям.
– Кроме одного, – возразила я. – Он умер на десять лет раньше. Мы охотимся за «Карденио», или вы не помните?
Пьесой, изданной в тысяча шестьсот двенадцатом. Как мог человек, умерший в каком – тысяча шестьсот пятом?
– Шестьсот четвертом.
– Тем более. Так вот: как мог он написать пьесу через восемь лет после собственной смерти? И речь идет не об одном «Карденио»: «Макбет», «Отелло», «Король Лир», «Буря», «Зимняя сказка», «Антоний и Клеопатра» – большая часть его яковианских пьес вылетает в трубу. Не многовато ли жертв ради знатной родословной?
– Подумаешь, даты, – пожала плечами Атенаида. – Настоящие теории перед датами не отступают. Особенно теми, которые родились в академических стенах. Да, «Карденио» впервые сыграли в тысяча шестьсот двенадцатом, но написать его могли значительно раньше. Вот еще вариант: в тысяча шестьсот четвертом Оксфорд заказал или выполнил сам перевод «Дон Кихота». Потом написал половину пьесы и умер. Несколько лет спустя перевод был опубликован, а еще позже друзья графа и сын попросили Джона Флетчера доделать пьесу и поставили ее в театре – выбрав самый удобный момент, чтобы унизить тем самым своих давних врагов, Говардов. – Тон Атенаиды стал вкрадчиво-провокаторским. – Уж вы-то помните, что они враждовали? – Она обратилась к Бену: – Отец семейства, старый граф Нортгемптон, был другом Оксфорда и двоюродным братом, но когда пришел миг спасать свою говардскую шкуру, обвинил Оксфорда в педерастии.
– Хватит, Атенаида! – взорвалась я. – Все это нелепость. Сплошные «если бы» да «кабы». Ваша нить рассуждений петляет, как пьяный заяц, там, где можно пройти по прямой.
Она фыркнула:
– А вам проще верить, что полуобразованный, а может, даже неграмотный провинциальный чурбан, сын перчаточника, писал гениальные пьесы, предвосхищая развитие теологии, права, дворцового этикета, истории, ботаники и охотничьего искусства?
Она встала и принялась ходить по комнате, разглядывая портреты придворных на стенах.
– «Вер» – это латинский корень, означающий «истинный». Отсюда и всяческие каламбуры – любимая забава средневековой аристократии, – связанные с фамилией графов Оксфордов. Поэтому они взяли себе фразу «Vero nihil verius» в качестве девиза. Так случилось, что это и мой девиз: моя девичья фамилия Девер – искаженное «де Вер». Не иначе за то, что одна из ветвей рода «наследила на стороне». А мое имя… Отец выбрал его не случайно. Оно – попытка приблизиться к началу. Атенаида – вариант прозвища грозной Афины, бряцающей медью, потрясающей копьем31. – Последние слова она произнесла с помпой, глядя Бену в глаза. – Оксфорда, первого среди себе подобных, называли баловнем Афины, часто сравнивали с ней. «Глаза его блещут, взгляд сотрясает копья…»
– Здесь ошибка перевода, и вы это знаете, – перебила я. – «Vultus tela vibrat»: «взгляд твой сверкает, глаза мечут дротики».
– Ага, вам знакома цитата! – восторженно отозвалась она. – Хотя перевод все равно неточен. «Мечут стрелы» – возможно. Но не дротики. Вас послушать, представляешь себе вечер в пабе, а не королевский турнир.
– Отлично, стрелы так стрелы. Но не копья.
Атенаида пожала плечами:
– «Телум» – общее название метательного оружия, без уточнений. Однако «вибрат» значит «трясти», отсюда – вибрация. Теперь позвольте обратить внимание: стрелами не трясут, как и дротиками. Потрясают копьем. В частности, Афина – с тех пор, когда мир услышал первые гимны Гомера три тысячи лет назад. В них сероглазая богиня вышла из головы Зевса в полном боевом облачении, потрясая копьем, и воинственный клич ее раскатился по небу, поколебав океан, землю и даже священный Олимп.
– Малютка получилась с характером, – вставил Бен, а я чуть не поперхнулась со смеху.
Атенаида сделала вид, будто не слышала.
– Главное, – продолжала она, – что в латино-английских словарях эпохи Возрождения «вультус» имеет значение «воля» – наряду со «взглядом» и «выражением лица». Что дает нам право перевести «Vultus tela vibrat» как «Уилл Шекспир». – Она победно повела глазами.
– Правда? – спросил Бен.
– Истина, – ответила Атенаида с язвительной полуулыбкой. – Небольшой каламбур в честь того, кто сделал игру слов фамильным девизом.
От завороженного взгляда Бена мне сделалось тошно.
– Одна темная фраза на латыни, которая появилась десятью годами раньше, чем Шекспир поставил первую пьесу, и пятнадцатью – чем его имя напечатали на обложке сценария, доказательством не считается. Совпадение – пожалуй.
– Я не верю в совпадения, – сказала Атенаида, устраиваясь перед портретом королевы. – Хотя, говоря о совпадениях, этот девиз, который вы упорно игнорируете, был оглашен в присутствии королевы, на Одли-Энд. В фамильном особняке Говардов, которые нас так живо интересовали.
В этот миг ее сотовый загудел.
– Только этого не хватало! – бросила она в трубку. – Сейчас буду.
– Что случилось? – спросили мы, когда она убрала телефон.
– Профессор Норд даже не садился в самолет. А сейчас извините меня – пойду закрывать амбразуры. Когда придет Николас, обещаю быть здесь.
Бен не спешил отходить от двери.
– Только в следующий раз без провожатых.
Атенаида сверкнула глазами.
– Я сознаю свою ошибку, мистер Перл. Больше этого не повторится. Катарина, ваши книги я оставила на столе. Поблагодарите позже.
Бен шагнул в сторону, и она выплыла наружу.
– Что тебе известно об этом Норде? – спросил Бен, запирая дверь.
– Он написал книгу о том, что Шекспиром был Оксфорд. Вот практически и все, помимо того, что ты слышал от Мэттью.
– И он – профессор-шекспировед?
– Да.
– Как думаешь, почему он пропал? Простая застенчивость годится в причины?
– Если верить Мэттью, это вполне на него похоже.
– А еще похоже на то, что творится с остальными шекспироведами.
Я рухнула на сиденье.
– Хочешь сказать, его тоже убили?
– Я хочу сказать, что кое-кому стоит над этим подумать. – Он потянулся. – Но не нам. Кэт, пора определяться со следующим пунктом. Хенли-ин-Арден? Родина Офелии?
– Возможно. Если не сам Хенли, то Британия – наверняка. Правда, окончательно я это узнаю, только когда придет доктор Сандерсон с документами.
– Ехать в Британию – значит опять менять паспорта, внешность. Водить за нос охрану в аэропортах. Дело нелегкое.
– Но мы ведь не откажемся?
– Нахрапом тут ничего не решишь, нужно время.
– Все равно я должна сначала увидеть письмо.
– Может, давай я оставлю тебя здесь, а сам пойду готовиться?
– Ну, не обязательно пасти меня двадцать четыре часа в сутки. Сможешь выбраться и вернуться обратно?
– Без тебя – запросто.
– Тогда иди.
Он встал передо мной.
– Никому не открывай, Кэт. Ни Атенаиде, ни Мэттью, ни доктору Сандерсону.
– Никому, – собезьянничала я.
– Мне можно, – улыбнулся Бен.
– А как я узнаю, что это ты?
– Я постучу: два раза с расстановкой, три подряд. Впрочем, если ты знаешь секретный шекспировский стук, могу воспользоваться им.
– Очень смешно.
– Скоро буду. – И, осторожно приоткрыв дверь, он выскользнул наружу.
Я потянулась за книгами, которые принесла Атенаида. Их оказалось всего две: фолио в мягкой обложке и Чемберс из библиотеки Уайденера. Письма лежали там, где я их оставила, кроме одного, которое она добавила сама: письмо Офелии Джему. Я задумчиво вытащила его.
Что, интересно, Офелия имела сообщить Эмили Фолджер? И куда запропастился Сандерсон? Долго ли сосчитать до семидесяти девяти? Чтобы как-то отвлечься, я стала перечитывать все письма заново.
Пытаясь разобраться в деталях истории с Говардами, я вдруг подскочила на месте от стука в дверь. Обычное «тук-тук», никакой морзянки.
– Кэт Стэнли, – раздался тихий голос, и в груди у меня все перевернулось. Говорил инспектор Синклер.
Я запихнула письма под обложку Чемберса, сгребла книги в охапку и попятилась от двери, судорожно озираясь.
– Откройте. Я знаю, что вы там.
Из каморки в углу выбраться было нельзя – Сандерсон, уходя, запер ее за собой. Оставались окна, у которых не было ни петель, ни ручек. «Придется выбивать стекло», – подумала я.
– Послушайте, мисс Стэнли, – сказал Синклер. – Я знаю, вы не убийца, но ФБР думает иначе. Они вас поймают и ни о чем не спросят, пока не посадят за решетку. А будете со мной сотрудничать, я дам вам возможность найти то, что вы ищете.
– Как? – Я в ужасе поняла, что произнесла это вслух.
– Если вы согласитесь, через полчаса мы уже будем лететь в Британию.
«В Британию». Туда-то мне скорее всего и предстоит отправиться. В Хенли-ин-Арден, близ Стратфорда. Но сначала нужно дождаться доктора Сандерсона с письмом. Куда же он запропастился?
– Я вас выведу, Кэт.
Здесь, в Штатах, у Синклера не было полномочий. Он не мог ни гарантировать помощь, ни исполнить угрозу. Если это вообще не уловка. С другой стороны, с какой стати ему нарушать ради меня закон и правила этики, вмешиваясь в расследование убийства на чужой территории? Ради чего он готов пойти на такое?
– А взамен? – спросила я.
– Взамен я получу того гада, который сжег национальный памятник в мою смену, – кровожадно ответил Синклер. – Я должен его достать. Поможем друг другу.
Я оглянулась на заднюю дверь. Где этот Сандерсон? И где Бен?
– Мне нужно время.
– У вас его нет. ФБР до сих пор ищет вас в Нью-Мексико. Но когда им надоест, они тоже догадаются, что вы каким-то образом попали на самолет миссис Престон.
– Сейчас я никуда не пойду.
Дверь затряслась, и я опять метнулась в глубь комнаты. Положила книги на подоконник, а сама взяла стул и размахнулась, готовясь выбить окно. Не сбегу, так хотя бы попробую.
– Самой вам отсюда не уйти, – продолжил Синклер. – Насколько я понимаю, вы ищете то же, что и убийца. Раз так, поверьте: в полиции было бы безопаснее.
– Спасибо, я в курсе. Он сказал мне почти то же самое.
– Вы с ним говорили? – В голосе зазвучало нетерпение.
– Только он со мной.
– Вы узнали его?
– Нет.
Молчание.
А попутчика своего вы хорошо знаете?
– Достаточно, чтобы сказать: он не убийца, если вы на это намекаете.
Нетерпение Синклера усилилось.
– А кто еще мог подставить вас в Юте?
– Тот, кто за нами следил.
– Вы кого-то видели?
В этот миг в углу скрипнула библиотекарская дверь. Я с надеждой и страхом смотрела, как она открывается. Кто там – Сандерсон или ФБР? Мои пальцы на спинке стула побелели от напряжения.
Оказалось – Атенаида. Приложив палец к губам, она поманила меня за собой.
Синклер за главной дверью продолжал расспрашивать:
– Подумайте: кто мог так близко вас выследить? Наверняка кто-то знакомый.
«Ну уж нет, – подумала я. – Не поверю». И прошмыгнула вслед за Атенаидой. Она заперла дверь. Мы очутились в крошечном пустом кабинете – голый стол, отключенный компьютер, Окна с мелкой сеткой, вплавленной в стекло, В противоположной стене – еще одна дверь. Атенаида бросилась туда.
За дверью находился кабинет доктора Сандерсона, щедро увешанный живописью. Три стены занимали портреты людей в старинной одежде. Четвертую украшало окно – высокое, как стеклянная дверь. Выходило оно в узкую оранжерею, заставленную растениями и посадочным материалом. Средняя фрамуга была настежь открыта.
В фойе было слышно, как кто-то барабанит в дверь «кабинета основателей».
– Пора идти, – поторопила Атенаида. Она пролезла в окно и пошла к маленькой дверце в противоположной стене оранжереи. Я – за ней.
Дверца открылась, и мы очутились в коридоре с батареями карточных каталогов вдоль стен. Слева толпились люди, оживленно болтая и звеня бокалами, и на мгновение я совершенно потеряла ориентацию. Только потом, заметив зеленый ковер на полу, поняла, куда попала.
Мы вышли в проход, соединяющий две части читального зала – старую и новую. Вместо того чтобы сбежать из библиотеки, я угодила в самую оживленную (и охраняемую) ее часть. Толпа заставила меня отшатнуться. Тут до меня дошло, что происходит: началась регистрация участников конференции.
– Вперед, – прошептала Атенаида. – Смешайтесь с людьми!
Меня охватило отчаяние.
– А как же доктор Сандерсон? – засопротивлялась я. – И письмо?
– Это он послал меня привести вас, – сказала Атенаида. – Встретитесь через полчаса в двух кварталах к западу. Там будто бы отличный вид на закат. Когда увидите – поймете.
– Отлично. Остается только пройти через строй фэбээровцев.
– Предлагаю парадную дверь, – подмигнула Атенаида. – Раз уж вы подняли такой переполох с черного хода. На лужайке официанты в костюмах эпохи Возрождения разносят шампанское. У главного входа, в фойе, есть витрина с костюмами. Можно позаимствовать оттуда.
– А как же Бен?
– Я передам ему, где вас искать. Теперь ступайте.
Она слегка подтолкнула меня, и я вошла в старый читальный зал. Там было не просто людно – там была давка. Я начала пробиваться сквозь плотную толчею, замечая детали обстановки – тяжелую дубовую мебель, стулья с гобеленовой обивкой, высокий камин резного камня и золотое тиснение на корешках бесчисленных книг. Сверху струился витражный свет, рассыпаясь драгоценными искрами – навстречу затейливым гармониям елизаветинских мадригалов. В общем гомоне слышалась английская речь во множестве ее диалектов, а еще немецкая, японская, французская, русская. Я протиснулась мимо кого-то в мантии друида – должно быть, того самого архимага – и стала пробираться дальше.
В этот миг в другом конце зала прозвучало мое имя.
Атенаида легко взбежала по лестнице над главным входом, свернула налево и помчалась по галерее, опоясывающей весь зал. На балконе она остановилась и позвонила в колокольчик с пронзительным серебристым тоном.
Люди притихли и подняли головы.
– Я рада поприветствовать всех вас… – начала Атенаида.
Дослушивать я не стала – бросилась к стеклянным дверям в глубине главного зала и протиснулась наружу. Там оказался еще один зал, обставленный наподобие «кабинета основателей», только в пять-шесть раз больше, да и потолок у него был высокий, сводчатый. Эта часть библиотеки была открыта для публики. Обыкновенно здесь устраивались выставки, а сегодня стояли столы для торжественного обеда. Петляя между ними, я бросилась к сувенирной лавке и очутилась у выхода на улицу. В дальнем углу, как и говорила Атенаида, находилась витрина с манекенами в костюмах шекспировской эпохи – не настоящие экспонаты шестнадцатого века, а шедевры голливудских костюмеров. «Из коллекции Атенаиды Девер Престон», – значилось на табличке. Центральная фигура изображала Лоренса Оливье в образе Гамлета. Одно движение руки – и черный плащ датского принца слетел с манекеновых плеч, другое – и он окутал мои плечи. Я высунулась за дверь. Слева, вдалеке по главному фойе, было видно, что в «кабинете основателей» кишит какой-то народ.
Прижав к себе книги, я свернула направо, протиснулась через матовые стеклянные двери и вышла на лужайку, где люди шестнадцатого века разносили на серебряных подносах шампанское людям двадцать первого. Завернувшись плотнее в плащ, я пошла сквозь толпу. По тротуару шла группка людей. Я пристроилась в хвост и со всех ног поспешила вверх по Кэпитол-стрит.
Днем было жарко и душно. На закате жара все еще донимала, зато подул свежий ветерок. Несмотря на это, под плащом я ухитрилась вымокнуть до нитки. Пригнув голову, вслушиваясь, не идет ли кто следом, я оставила по левую руку библиотеку конгресса, по правую – здание Верховного суда. Убедившись, что сзади никого нет, я сняла капюшон и огляделась. Передо мной расстилались лужайки, мраморные дорожки и заграждения, а над всем этим парил белый купол Капитолия.
«Два квартала к западу, – сказал доктор Сандерсон Атенаиде. – С чудным видом на закат». Я стремительно проникалась к нему благодарностью, обходя Капитолий с юга и устремляясь по бетонной дорожке под сень вязов и кленов. Здесь было прохладнее, или же я заставляла себя так думать, прислушиваясь к бумажному шелесту ветра в листве.
Как и было обещано, если встать спиной к капитолийскому фасаду и смотреть на закат, открывался один из лучших столичных видов. Обелиск Вашингтона белой стрелой вырастал поперек белой же полосы горизонта, а солнце висело над ним как огромный пылающий апельсин, отражаясь в бассейне. С эстрады по ту сторону водной полосы несся бравурный мотивчик Сузы. Мне, в общем, нравилось каждый день погружаться в сумбур Нью-Йорка и Лондона, где настоящее раз за разом, без всякого стеснения сталкивалось и мешалось с прошлым, а не замирало перед ним в благоговении; но мраморные колонны Молла в тиши летних сумерек были не менее прекрасны.
Доктор Сандерсон тоже любил этот парк и променад, восхищался его чистотой, строгостью линий. А сколько здесь было экспонатов, доступных глазу и притом бережно сохраненных, почти взлелеянных! Молл, если подумать, сущий рай для библиотекаря.
Я обвела взглядом широкую лестницу и мраморный тротуар перед Капитолием. Для первого после Дня независимости выходного здесь было на удивление безлюдно, если не считать влюбленных парочек, гуляющих или куда-то спешащих. Впрочем, чему удивляться: время экскурсий прошло – персонал закончил смену, а ночная жизнь начиналась позже, да и жара еще не утихла. Те немногие, кто был в парке, толпились у эстрады по другую сторону бассейна.
Доктора Сандерсона нигде не было видно. Хотя до встречи еще оставалось минут десять. Я стала подниматься по лестнице между рядами пальм в кадках, глядя на белый купол, венчающий верхушку холма. На первом пролете я устроила себе передышку и еще раз повернулась к панораме мраморно-зеленого города. Слева внизу, за перилами, темнела магнолиевая рощица на склоне холма. Кое-где все еще редели поздние цветы, похожие на отражения луны в темном глянце листвы. На полпути вниз мой взгляд привлекло какое-то шевеление в зарослях папоротника.
Я спустилась на одну ступеньку, потом еще на одну… Глубоко внизу, словно в темной яме, кто-то лежал ничком в густой траве.
– Эй!
Глухо. Я побежала по лестнице, обогнула край балюстрады и стала карабкаться по заросшему склону в сторону рощи. Там уже разлилась ночь, и мне пришлось остановиться, чтобы дать глазам приспособиться к темноте. Впереди, на земле, лежал человек. Я сделала еще шаг. Человек с седеющими волосами и красной «бабочкой».
Отшвырнув плащ, я бросилась к нему. Доктор Сандерсон лежал там, раскинув руки. Грудь была в глубоких колотых ранах, а поперек горла, над самым галстуком, зиял разрез, словно большой вялый рот. Меня окружили жужжание и приторный, с металлическим оттенком, запах крови. Над телом уже вились мухи. Меня скрутило в приступе тошноты, но тут я заметила какой-то клочок в руке мертвеца и нагнулась посмотреть. В следующую секунду мне набросили на голову капюшон и швырнули на землю. Книги попадали из рук, от удара под ребра я не могла даже хрипеть. Миг – и незнакомец подмял меня под себя, затолкал кляп в рот, вывернул руки за спину и быстро скрутил запястья. Потом его ладонь скользнула вниз, между бедер. Вложив все силы в толчок, я перекатилась на спину, отпихнув мерзавца ногами, и попыталась встать, подобрав колени, но он успел развернуться и опрокинул меня навзничь. Я так сильно ударилась головой, что в глазах засверкало и поплыло.
В голове крутилась мысль: «Нельзя сдаваться. Только не сейчас». Свет угасал, но я все же была в сознании – лежала без движения, прислушивалась. Неизвестный как будто навис надо мной сбоку. Зачем? Сквозь капюшон не было видно ни зги и, что еще хуже, не слышно ни звука, кроме слабого дыхания. Мне вспомнилось, что ножи можно вытаскивать и бесшумно.
Почувствовав, что убийца собрался меня оседлать, я с силой выбросила колено. Он охнул от боли и повалится на бок. Надеясь, что засадила ему в пах, я откатилась в сторону – видимо, под куст, так как надо мной зашуршали листья. Стало слышно, как нападавший поднялся на ноги и сделал несколько неровных шагов. А потом наступила тишина. Я лежала, боясь пошевелиться, едва дыша. Тишина все не кончалась. Вскоре послышались шаги – ближе, ближе…
– Кэт! – закричал кто-то. Голос Бена!
Ко мне бежали люди – одни издалека, другие – ближе.
– Кэт! – снова позвал Бен.
Я изо всей мочи закричала сквозь кляп. Шорох в листве – и вот уже меня ощупывают, стягивают капюшон, вынимают изо рта тряпку. Рядом стоял Бен, развязывая мне руки и поддерживая, пока я давилась и кашляла, пытаясь отдышаться.
– Как там у вас, все целы? – раздался сверху чей-то властный бас. На лестнице, склонившись, как я недавно над балюстрадой, стояла темная фигура.
Бен утащил меня в тень.
Луч света скользнул по земле, по телу доктора Сандерсона и быстро отдернулся прочь. В это мгновение мне в глаза бросился светлый блик на траве. Письмо до сих пор было там – в руке у убитого.
– Боже мой! – раздалось сверху. По ступенькам забухали тяжелые шаги.
Таща Бена за собой, я метнулась к телу, стараясь не смотреть на жуткий разрез поперек горла. Рука библиотекаря остыла и уже начала коченеть. Я освободила письмо из ее пальцев. К нему был прикреплен какой-то плотный сверток.
Я кинулась собирать книги. Бен нагнулся помочь. Все бумаги, которые я затолкала в том Чемберса, лежали на месте – записки Роз, послания Гренуилла и Офелии.
– Тихо, вполголоса Бен сказал:
– Есть шанс оправдаться перед полицией. Нужно только подождать.
– Сначала я должна прочесть письмо.
– Другого случая может так скоро не представиться.
– Письмо!
Бен кивнул и взял меня за локоть, уводя в самую темноту, в то время как копы сбежали к подножию лестницы и стали шарить под деревьями. Мы, срезав путь по склону холма, вынырнули из магнолиевой рощи на тропинку, огибающую южный фасад Капитолия, и припустили бегом по дорожке в сторону Индепенденс-авеню, прячась в полумраке тени парковых старожилов – вязов, ясеней и дубов… Позади затрещала рация. Полицейские вызывали подмогу.
Неподалеку завыла сирена.
Бен бросился через улицу к Рэйберн-Хаусу, подозвал такси, и вот мы уже съезжали с Капитолийского холма и углублялись в прилегающий район. Миновав несколько кварталов, мы вышли из машины. Взяв меня под руку, Бен быстро зашагал по улице. Я попыталась понять, куда мы идем, но перед глазами все время всплывало лицо доктора Сандерсона с дырой в горле, похожей на разинутый в немом крике рот. В конце концов меня нещадно скрутило и вытошнило в чей-то палисадник.
Когда я откашлялась, Бен накинул мне на плечи свою куртку и слегка обнял.
– Жуткая смерть, – сказал он.
– Убийство! – вырвалось у меня. – Его превратили в Цезаря на ступенях сената.
– Да.
Он не стал извиняться, утешать меня и вообще больше не заговаривал о случившемся, за что я была ему очень признательна. Еще я была рада руке у себя на плече. В полутьме сумерек ощущение его тепла внушало надежду. Я заморгала, гоня жгучие слезы. Долгое время мы шли в тишине.
– А может, – я проглотила ком в горле, – может, его сделали Бассианом.
– Кем?
– Возлюбленным Лавинии. Ему перерезали горло и бросили в яму, до того как… как над ней надругаться.
Бен стиснул мое плечо.
– Он что, тебя?..
– Нет!
Хотя то место, где побывала чужая рука, до сих пор саднило.
– Куда мы идем?
– Есть у меня один план, Кэт, и если ты точно не хочешь сдаться полиции, я намерен следовать ему.
Я кивнула, и мы, прошагав еще один квартал, свернули направо. Оставив позади последние десять футов, Бен задержался перед воротами углового дома – темно-синего, в стиле королевы Анны, с башенками и фронтонами, колоннами и качелями под навесом крыльца, увитого розами. Он провел меня за руку по садовой дорожке к парадной двери. Та стояла распахнутой. Мы вошли внутрь, и Бен ее запер – звонко щелкнул замок.
В доме было темно: горела одна только китайская лампа-ваза в прихожей, но Бен, не зажигая света, потащил меня по восточным коврам, по крутой лестнице и через гостиную вывел на кухню.
– Как я понимаю, ты знаком с хозяевами?
– Они в отъезде.
Бен положил Мои книги на стол и включил свет.
– Сядь, – сказал он, и я села. – Мне нужно отойти.
Впервые с тех пор, как Бен выволок меня из кустов, наш контакт прервался, и из образовавшейся пустоты навалился такой ужас, что нельзя было вздохнуть. Я попыталась отгородиться от него: стала наблюдать за Беном.
Он, пошарив по ящикам, вытащил чистое полотенце и начал вымачивать его под краном.
Мне удалось понемногу сладить с паникой.
– А люди всегда вот так бросают свое жилье, когда оно тебе нужно?
Бен повернулся с улыбкой на губах.
– Смотря какие у нас отношения. Обычно нет. За последний час, к примеру, мне пришлось нажать на все мыслимые рычаги, чтобы это устроить.
Согнувшись над кухонным столом, я разжала кулак. Листок выскользнул из ладони, а завернутая в него вещица выпала и со стуком улеглась на столе – черная брошь с изящным цветочным мотивом. Оригинал той, которую я приколола к блузке. Интересно, там ли она еще? Я ощупала ворот.
Брошь была на месте.
Мое внимание переметнулось к бумаге, запятнанной уже побуревшей кровью. Это было письмо, датированное 1932 годом, хотя изящный почерк принадлежал более старой эпохе. Как и подпись – Офелии Гренуилл.
Одна фраза, подчеркнутая двойной линией, выделялась из общего текста.
«Мисс Бэкон была права, – писала Офелия. – Права и еще раз права».
Пол ушел у меня из-под ног. Правота Дел и и Бэкон означала, что Уильям Шекспир не писал своих пьес.
– Боже правый, – произнес кто-то. Только через миг до меня дошло, что голос – мой.
3 мая 1606 года
У западной стены собора Святого Павла, под крошащимися статуями пророков, стояла женщина, рассматривая двух человек на деревянных скамьях по обе стороны эшафота. У них за спиной щерился в утреннее небо шпиль с пробитым во время грозы полувековой давности верхом.
Спрятав платье и черный глянец волос под простым серо-коричневым плащом с капюшоном, она, незамеченная, шла за этой парой от самого дома Шекспира до вершины холма с собором. На улицах царило такое столпотворение, что угнаться за ними, даже конными, не составило труда.
Пожелай она, ей бы тоже досталось место на этих наспех сколоченных мостках, устроенных, чтобы приподнять важных и состоятельных зрителей над чернью; но она предпочла стоять вместе с мастеровыми и подмастерьями, попрошайками и бродячими псами, горничными и нищими, которые, набившись в пространство перед эшафотом, пихали друг друга локтями, выбирая местечко «с обзором». Давка в церковном дворе дошла до того, что разглядеть эшафот стало почти невозможно, но женщина не жаловалась. Она пришла смотреть не на казнь, а на зрителей. В особенности на этих двоих.
Сзади обозначилось какое-то движение, раздалась сухая барабанная дробь. Вопли и улюлюканье переросли в гвалт. Где-то слева толпа разомкнулась, и на площадь вступили три лошади – нога к ноге, волоча телегу с решеткой.
К решетке был привязан пленник – отец Генри Гарнет, глава ордена иезуитов на английской земле. Священник – королевские министры объявили подстрекателем «Порохового заговора», целью которого было уничтожение нового короля, монаршей семьи и здания парламента, включая ни в чем не повинных зрителей. Если бы заговор удался, большая часть Вестминстерского аббатства погибла бы при взрыве. Достаточно, чтобы поставить Англию на колени.
Женщина вглядывалась в лица людей на скамьях: юные и старые, любопытные, встревоженные и нетерпеливые – над всеми их шелками и бархатом. Лица тех, кто погиб бы в кровавой давильне и пламени, если бы заговорщикам удалось вовремя зажечь фитиль от пороховых бочек, заложенных в погребах под парламентом. Она насчитала нескольких судей, советников, знатных господ, даже одного-двух епископов. Среди них расселись люди менее высокие чином, но достаточно состоятельные, чтобы купить себе почетные места: торговцы и стряпчие, землевладельцы и пасторы. Даже один поэт. Говарды, заметила женщина, явились во множестве, ведомые графом Нортгемптоном, графом Суффолком с сыном и юным лордом Говардом де Вальденом со свитой из слуг в желтых ливреях.
Священник, которого тем временем стащили с телеги, попросил позволить ему уединиться для молитвы. В ответ представители Короны в черных мантиях взялись поносить его, требуя покаяться в содеянном. Священник спокойно отвечал, что каяться ему не в чем.
Женщина как будто не слышала гневных тирад обвинителей – ее заворожили мягкий голос священника, благоговение и сочувствие, озаряющие лицо Уилла. Глядя на него, она даже не заметила, как стихали насмешки и вопли толпы, пока не умолкли вовсе.
В какой-то миг она поняла, что не может отвести взгляд. У основания виселицы священник помог палачу раздеть себя до нижней рубахи, полы которой были кое-как, из трогательной стыдливости, сшиты вместе. Послушно, словно дитя, он позволил надеть себе на шею петлю, но когда вперед вышел пастор для протестантской молитвы, решительно отогнал его. И вот, под барабанный бой в такт шагам, отец Генри стал взбираться по лестнице.
На помосте он прочел небольшую молитву на латыни. Барабаны перешли на дробь. Те, кто раньше требовал крови, теперь не скрывали слез. Узник сложил руки на груди. Представитель короля кивнул. Дробь оборвалась, палач выбил лестницу, и священник рухнул вниз.
Толпа во дворе разом рванулась вперед, увлекая женщину за собой. Одни теснили палача назад, крича «Держи, держи!», другие из сострадания тянули священника за ноги. Предполагалось, что веревку в нужный момент перерубят, но к тому времени, когда стража, хлеща и охаживая зевак по бокам, протолкалась к казнимому, тот был уже мертв.
В зловещей тишине толпа отшатнулась от помоста: палач пустил в ход тесаки. В нос ударил парной смрад скотобойни. Женщина пошатнулась и закрыла глаза, но потом вновь открыла усилием воли. Нужно было закончить то, зачем она пришла.
Граф Нортгемптон с живым интересом наблюдал за потрошением. Еще бы – он сам предоставил обвинения против отца Гарнета. Как только кровавое действо закончится, он перепишет их снова, чтобы впоследствии обнародовать.
Отец Гарнет признался, что слышал о готовящемся заговоре, но ничего не сделал для его предотвращения. Иезуит-де дал клятву хранить тайну исповеди и не мог ее нарушить.
Граф отмел довод без тени смущения. Отец Гарнет, настаивал он, вдохновлял заговорщиков.
Обвинение было заведомо ложным, и Нортгемптон об этом знал. Однако к нему пристала дурная слава человека с происпанскими и прокатолическими воззрениями, а выдача главного подозреваемого могла показать его честным верноподданным. Страна жаждала мести, так не лучше ль было найти ей козла отпущения, чем подставлять Говардов и их союзников из старых католических семейств?
Отца Гарнета принесли в жертву ради спасения других – уж кто-кто, а священник это бы понял.
Граф недовольно засопел. Он поработал на славу. Жаль, устроители казни не могли этим похвастать – ведь их предупредили не давать иезуиту слова.
Палач у плахи напрягся. Через миг его рука взметнулась вверх, размахивая вырванным из груди священника сердцем. Струйка крови дугой брызнула в толпу. На зрительских скамьях юноша с золотыми локонами закрыл ладонью лицо, но одна блестящая капля упала ему на манжету. Юноша побледнел.
– Сердце изменника! – прокричал палач. По этому знаку толпа должна была поднять одобрительный рев, но его не последовало. Глядя, как юный дворянин бледнеет от ужаса при виде крови на рукаве, народ угрюмо зашушукался.
Граф присмотрелся. Лицо соседа-юноши было ему знакомо, да и самого его он как будто узнал. Верно, кто-то из Шелтонов, а вот имя вылетело у него из головы. Что ж, если Шелтон – значит, почти свой. Граф наклонился перемолвиться словом с внучатым племянником Теофилом, когда второй Шелтон стал пробираться через скамьи к брату.
В этой зловещей тишине поднялся Нортгемптон.
– Узрите сердце изменника! – вскричал он. Его голос звенел, как струна, лицо прорезали суровые складки. Он смотрел точно на юношу.
Граф поклялся себе искупить жертву отца Гарнета – разумеется, за чужой счет. Если один священник погиб от его интриг, другой вполне сможет взять вину на себя. Поп за попа. Кто лучше подойдет для этой цели, чем юнец, отмеченный кровью плахи?
Темноволосая женщина тоже заметила снизу, как рукав Уилла запятнала кровь, как его лицо исказилось от ужаса. Потом ее взгляд уловил движение в рядах. Поверху замелькала такая же златокудрая голова. К Уиллу пробирался один из братьев, одетый в желтое – цвет Говардов.
Она стала протискиваться вперед, но брат ее опередил. Он нагнулся к самому уху Уилла и что-то сказал ему. В лице юноши произошла перемена: было видно, как осознание этих слов, словно искра, разгоралось в нем и переросло в огонь, поглотивший без остатка его недавний ужас. Подняв экстатический взгляд на Нортгемптона и вытянув руку с окровавленной манжетой, юноша хрипло выкрикнул, вторя палачу:
– Узрите сердце!
В этот миг она поняла, что окончательно потеряла его, и опустила руки.
Сидевший в заднем ряду Шекспир встретился с ней глазами.
Они оба его потеряли.
Ее затошнило. Согнувшись в рвотном позыве, она не заметила оглобли, потеряла равновесие и упала на колено. Первый удар пришелся ей по спине, а второй чуть не угодил в голову. Потом чьи-то сильные руки рванули ее кверху, помогли подняться.
– Не можешь смотреть, как вершат правосудие, – сиди дома, – произнес какой-то добряк шотландец.
«Правосудие»! Смерть и муку, настоящее и будущее – вот что она видела. Однако не смерть вызвала у нее тошноту, а новая жизнь.
Она носила дитя. Чье – не знала сама.
«Два друга, две любви владеют мной…»
И, накинув на голову капюшон, женщина побрела с площади.
Сидя в кухне на окраине Капитолийского холма, я вглядывалась в лежащий передо мной листок, снова и снова перечитывая подчеркнутые строки. «Мисс Бэкон была права. Права и еще раз права».
Меня как будто унесло под потолок. Ведь если Офелия считала мисс Бэкон правой, это еще ничего не значит, убеждала я себя словно со стороны, а у самой кровь стучала в висках от волнения и страха.
– Прочти письмо, – попросил Бен.
Это оказалось непросто. Бумага была скомкана и густо запятнана побуревшей уже кровью. И задолго до сегодняшней ночи неведомые дожди или слезы кое-где смыли буквы и целые слова.
«Хенли-ин-Арден
Миссис Генри Клэй Фолджер
Библиотека Фолджеров
Вашингтон, округ Колумбия
США
5 мая 1932
Уважаемая миссис Фолджер!
Надеюсь, Вы простите мне, незнакомке, такую вольность и примете соболезнования по поводу кончины Вашего супруга, равно как и поздравления с благополучным открытием библиотеки, к которому он так стремился. Я никогда не осмелилась бы писать Вам, если бы не находилась сама на смертном одре, что по крайней мере освобождает Вас от необходимости мне отвечать.
Мне известны сведения, которые я много лет хранила в секрете по причине единственно своего малодушия. Хотя, если быть честной, мной двигала еще и материнская забота. Я молчала не столько ради собственного спокойствия, сколько – в значительно большей мере – ради благополучия дочери.
Когда-то мы вдвоем с другом вели поиск шедевра, подобного сокровищам Трои или Миносскому дворцу, – английского Эсхила, как мы называли его. Нашего утраченного Софокла, нашей сладкоречивой Сапфо. В конце концов, после долгих и тяжких трудов, он нашелся, но вместе с ним обнаружились и другие бумаги, которые представили открытие в несколько ином свете. Я говорю о письмах. Сама я их не читали, но общая суть мне известна, а именно: мисс Бэкон была права. Права и еще раз права.
В погоне за этим сокровищем мы согрешили против Бога и человека. Мой друг погиб ради обладания им – сгинул вдали от дома при неведомых обстоятельствах, возможно, перенеся муки, достойные преисподней. Многие годы я жили, кормясь полуправдой о его смерти, в то время как осознание тайны, которую мы разгадали, точило мой разум.
Как Вы, вероятно, поняли, документами я не располагаю. Мой друг унес их – если не сам шедевр, то сведения о его пребывании – с собой в могилу.
Боюсь, у меня нет ни мужества, ни твердости, присущих мисс Бэкон. В отсутствие доказательств я предпочла жить скрытно, нежели разделить ее судьбу и кончить дни под замком в доме для умалишенных. Мне довелось наглядеться на страдания его постояльцев, чтобы испытывать страх при одной мысли о нем. Оправдываясь, скажу, что у меня на попечении находилась еще одна живая душа – бремя, которого мисс Делия была лишена.
И хотя другой мой добрый друг – профессор Гарварда – не одобрил бы того, что я собираюсь Вам поведать, когда-то давно он сам убеждал меня не уносить тайну в могилу. «Людей переживают их грехи, – сказал он, – заслуги часто мы хороним с ними». Мне было жутко слышать от него эти слова, ведь я и сама не раз вспоминала их со страхом и раскаянием. Тогда я пообещала ему, что попытаюсь обратить вспять этот замкнутый круг, и все еще надеюсь сдержать слово.
Вот почему я вернула все по местам, насколько было возможно: иные двери оказались замурованы. То немногое, что осталось, похоронено в моем саду. И все же к истине ведет много путей. Наш яковианский magnum opus, с 1623-го, – лишь один из них. Шекспир указывает на другой.
Я не питаю иллюзий на тот счет, что Вы захотите повторить путь, стоивший стольких жертв и лишений. Знаю лишь, что у Вас есть средства сохранить ключ к этому достоянию… Добиться того, чтобы заслуги нас пережили, а грехи остались погребены.
Искренне Ваша,
Офелия Фэйрер Гренуилл».
– Если Офелия считала мисс Бэкон правой, еще не значит, что так было на самом деле, – сказала я уже вслух.
Бен, стоя у раковины, выжал полотенце.
– Она думала, что у нее есть тому подтверждение, – сказал он. – Или у Джема Гренуилла. – Подойдя ко мне, он стал осторожно протирать мое лицо. – Синяк да пара ссадин. Вид вполне пристойный. У тебя крепкая голова, Кэт Стэнли.
Я поймала его за руку.
– Мы должны докопаться. Узнать, что удалось выяснить Гренуиллу. Должны.
Его лицо оказалось совсем рядом. Угрюмо кивнув, Бен тяжело встал со своего стула, чтобы сесть на соседний с моим.
– Хорошо. Итак, что мы имеем? – Он пробежал глазами письмо. – Офелия и Джем Гренуилл отправились искать «Карденио». Джему это удалось. Возможно, он также нашел свидетельство тому, что Шекспир вовсе не был Шекспиром. Потом Джем погибает, Офелия, лишившись доказательств, берет на себя обет молчания. Позже она возвращает все ключи к разгадке туда, откуда взяла. То, что было невозможно вернуть, она зарывает у себя в саду. Скорее всего в Хенли-ин-Арден.
– Возможно, она слышала, как Делия бредила, – хотя, если дожила до тысяча девятьсот тридцать второго, ей в ту пору было совсем немного лет. Отступим на семьдесят пять лет назад – и получится конец пятидесятых позапрошлого века, если не раньше.
– В каком году она смотрела бумаги Бэкон для Гренуилла? В тысяча восемьсот восемьдесят первом? Не могла она временно взять кое-что из бумаг – чтобы выяснить, надежно ли они охраняются? Что, если под запечатанными дверями подразумевался отказ в посещении «Фолджера»?
Я покачала головой:
– Добавить бумаги в коллекцию нетрудно – просто прячешь между страниц. Гораздо труднее забрать. По крайней мере большинство считает это непростым делом.
Губы Бена дрогнули в смущенной улыбке, а глаза смотрели задумчиво, как и до этого.
– В любом случае, – продолжала я, – Фолджер приобрел бумаги Делии (по крайней мере большую часть) не раньше нынешних шестидесятых. Возможно, что Офелия запрашивала разрешение посмотреть их повторно, чтобы вернуть взятое, но получила отказ.
– И взялась за лопату.
Я не удержала смешок.
– Чем обрекла нас на разорение цветников во всем Хенли.
– Если мы не выберем другой путь к истине.
«Наш яковианский magnum opus, с 1623-го…» – написала Офелия. Я вытащила каталожную карточку Роз, которую та положила в шкатулку с брошью. На ней требование оканчивалось словом «circa», то есть «около», сокращенного до «с.». Примечательно, что сначала она написала слово целиком – на свету были видны продавленные карандашом литеры «i» и нечто похожее на «r». Выходило, что ее привычка все уточнять сослужила мне добрую службу. Однако она никогда не допускала подмены действительного желаемым – по крайней мере в науке. В отношениях – сколько угодно. Зато теперь мы знали, откуда взялась пресловутая фраза про magnum opus. Почему только «наш»? Неужели у нее тоже хранился том фолио? Едва ли. Может, она поддерживала связь с учреждением, им обладавшим?
Слова о Шекспире, указующем на истину, казались еще бессмысленнее. Его строки можно трактовать как угодно, что с успехом демонстрируют антистратфордианцы и постановщики-авангардисты.
– Чаю? – спросил Бен, словно этим средством исцелялись все мировые скорби. Он прошел к плите и зажег под чайником огонь, а потом стал шарить по шкафчикам, пока не наткнулся на полку с двумя десятками сортов заварки. – Попробуем рассуждать логически.
– Офелия заявляет, что к истине ведет много путей, а потом упоминает яковианский magnum opus. Иными словами, путь номер один – собрание сочинений Шекспира.
Чайник засвистел, и Бен взялся разливать чай.
– В следующем же предложении она – или миссис Фолджер – говорит нам, что Шекспир указывает на какой-то «другой». Другой что? Путь, по всей видимости. Выходит, одни и те же книги содержат два отправления сразу? Получается бессмыслица.
Он передал мне кружку, и теплая вуаль пара, поднимаясь, окутала мое лицо.
Бен присел на корточки напротив меня.
– Нет, если второго Шекспира рассматривать в отрыве от книг.
Я подняла голову.
– То есть его самого, как человека?
Бен кивнул и пригубил чай.
– Подумай: куда он может показывать – буквально?
Я стала перебирать в памяти все изображения Шекспира. Портрет-гравюра на обложке фолио не подходил – у него не было рук. Так называемый чандосский портрет маслом, номер первый и основополагающий в коллекции Британского музея, – тоже. На этом холсте больше всего привлекали внимание глаза – умные, настороженные. Из прочего мне запомнились только скромный батистовый воротник и золотой блик простой круглой серьги. И снова никаких рук. Были и другие, менее достоверные портреты, на которых тонкая линия головы уравновешивалась богатством костюма – алым шелком с серебряными пуговицами или темной парчой с золотой и серебряной нитью. Однако все они были погрудными, в лучшем случае – поясными. И Шекспир никуда на них не указывал.
– А что статуи? – спросил Бен.
Я покачала головой. Единственная прижизненная скульптура находилась в Стратфорде, в составе надгробной композиции. Только сегодня я видела ее копию из читального зала «Фолджера». На круглом, как у Чарли Брауна32, лице застыло странное выражение не то безудержного веселья, не то плутовства – по настроению смотрящего. Мраморный Шекспир, опершись на подушку или мешок, держал перо и бумагу, как будто готовясь записывать. Только что? По мне, он больше походил на лавочника или секретаря перед диктовкой, чем на гения, внимающего музе.
– По крайней мере этот с руками, – заметил Бен.
– Да, но они никуда не указывают.
– А изображение обязательно должно быть прижизненным?
Меня как будто придавило к стулу. Я-то думала… хотя конечно: достаточно того, чтобы Офелия и, вероятно, Джем считали его старым. Стало быть, надо вспомнить и остальные статуи. Что-то такое возникло в моей памяти – расплывчатая бело-серая фигура. Белый мрамор на сером фоне…
– Вестминстерское аббатство!!!
Какой-то миг мы таращились друг на друга.
– «Уголок поэтов», – произнес Бен. – Так куда Шекспир указывает?
– В книгу, наверное. Или свиток, точно не помню.
Бен отставил кружку.
– Если хочешь узнать, надо ехать в Лондон. Нам так или иначе пришлось бы сойти в «Хитроу», чтобы добраться до Хенли. Правда, полиция могла проследить связь между убийствами и оцепить собор. – Он подался вперед. – Я должен тебе напомнить еще раз: если сдашься сейчас, они точно поймут, что ты – жертва. Можешь рассказать им все, что знаешь, и пусть выслеживают убийцу сами. А если подашься в бега, непременно решат, что ты – минимум! – с ним заодно. Или с ней.
Я вскочила со стула и начала ходить по комнате.
– У него уже час форы, который потом растянется на целые дни.
– Не обязательно, – возразил Бен. – Письмо-то он оставил!
Я застыла, глядя на него в упор.
– Что ты хочешь сказать?
Бен спокойно встретил мой взгляд.
– Что убийца, может быть, вовсе не хочет, чтобы открытие Гренуилла всплыло наружу. Может, он хочет остановить поиски.
Я снова пошла мерить шагами комнату, обдумывая его мысль.
– Многим было бы отвратительно увидеть, как Шекспира свергнут с пьедестала.
– Здесь речь не об авторстве. Мы не собирались расследовать этот вопрос, пока не прочли письмо. До сих пор мы охотились за пьесой. – Он заговорил строже, чувствуя напряженность момента. – Кто против того, чтобы «Карденио» нашелся?
– С какой стати кому-то быть… – Я осеклась на полуфразе. – Оксфордианцы. – Голос прозвучал глухо. – Атенаида.
«Подумаешь, даты», – говорила она чуть раньше, окидывая глазами неояковианский шик кабинета. Однако тут они, несомненно, имели вес. Случись нам найти «Карденио», ее светоч, ее тайный клад, на котором она построила свой замок, ее Оксфорд выбывал из игры. Новое препятствие в поисках – фраза «мисс Бэкон была права» – не принесло бы ей облегчения, ведь Делия считала, что за маской Шекспира скрывался сэр Фрэнсис Бэкон. А если человек готов убить ради защиты своей версии, то не все ли равно кого – стратфордианцев или тех, кто верит в Шекспира-Бэкона?
Да, она подходила, если это слово вообще применимо по отношению к подобным зверствам. Кроме нас троих, никто больше не знал о поисках «Карденио». Я даже сэру Генри о нем не говорила. Роз все это затеяла – и умерла. Умерла и Максин, которая слышала, что бумаги Гренуилла попали к Атенаиде.
Атенаида же рассказала, будто бы доктор Сандерсон хотел встретиться со мной у Капитолия. Ей было легко заманить нас туда, передав и ему такое же сообщение, якобы от меня. А когда Синклер подобрался ко мне поближе – устроить мой побег из библиотеки.
– Доктор Сандерсон не зря предупреждал тебя ее беречься. Не потому, что она оксфордианка, а потому, что ведет двойную игру. Никто просто так, из любви к истории, не устраивает у себя в камине потайных ходов – особенно в этой части света, почти у мексиканской границы. Она переправляет нелегалов или наркотики, а может, и то и другое.
Я упала на стул. Как можно быть такой глупой?
Атенаида вполне подходила на роль убийцы, если бы не одно «но». Рука у меня под юбкой.
– На меня напал мужчина, – сказала я, содрогнувшись. – И здесь, и в «Уайденере».
Бен пожал плечами:
– Роз ведь наняла меня.
Иными словами, у нее мог быть помощник. Мне почему-то вспомнились слова Мэттью: «Ваш протеже не явился». Вестон Норд. Он с ней заодно!
– С другой стороны, письмо-то осталось, – заметила я, опрокидывая теорию Бена. – Если он хотел меня остановить – и всех, кто за мной последует, – почему не забрал письмо?
– Наверное, ты его спугнула.
– Или ты.
Бен снова пожал плечами:
– А если ты и должна была его найти?
Я опешила.
– Ты же сам только что предположил, что убийца хотел остановить поиски. Он собирался убить меня!
– Но не убил же.
– Хочешь сказать, он нарочно сбежал?
– Чтобы кого-то остановить, есть другие, более верные и быстрые способы. Выстрел в голову через глушитель, тихо свернутая шея… Пожелай он убить тебя по-настоящему, ты была бы покойницей к моему приходу. Чего не случилось. Вот я и спрашиваю себя: почему? Зачем столько показухи во всех этих убийствах? И почему тебе удалось спастись – не раз, а целых два? – Он выдержал паузу. – Есть отдаленная вероятность, что убийства именно потому показные, что рассчитаны на публику… очень узкую публику.
– Меня?
– Возможно, Атенаида хочет, чтобы ты продолжала идти по следу, а месть за друзей не давала бы тебе оставить это полиции. Возможно, она бежит не впереди, а сзади. Расчищает дорогу и гонит тебя вперед.
Я нахмурилась:
– Зачем? Ты же сам сказал, что она против того, чтобы «Карденио» был найден…
– Точнее, хочет похоронить все упоминания о нем. Навсегда. Единственный способ так сделать – уничтожить пьесу. А чтобы ее уничтожить, надо сначала найти. Может быть, она потому и не убивает тебя, что ты ей нужна.
– Для поисков «Карденио»… А что потом, если я его найду?
– Тебя похоронят вместе с пьесой. И всем остальным, что бы Гренуилл ни раскопал.
Я опять заметалась по кухне.
– Не верю! Не могу поверить!
Бен сунул руку в карман куртки, вытащил что-то и положил на стол. Маленькую фотографию в серебряной рамке. Я осторожно придвинулась, словно та могла укусить.
На черно-белом снимке, сделанном в изысканно-строгой, почти аведоновской манере, была изображена женщина – юная, прекрасная, загадочная. Ее странная, изогнутая поза – вполоборота, с отведенными плечами – напоминала моделей пятидесятых, эпохи «Римских каникул» и «Окна во двор». Это была Атенаида. Рядом, восторженно глядя на соседку, стояла девушка, с еще детскими чертами, но уже безошибочно узнаваемая – Розалинда Говард. Однако любопытнее всего оказалась шляпа Атенаиды – белая шляпа с широкими полями и искусственными розами, крупными, как пионы, чернее самой черной тени. Только один цвет давал такую густоту на черно-белой пленке: красный.
Эту шляпу я уже видела, только вживую. Рядом с телом Роз.
Я подняла глаза, чувствуя, что дышу, как в воде.
– Где ты ее взял?
– В самолете, – ответил Бен.
– А почему сразу не сказал?
– Не был уверен, что это имеет значение.
«Я кое-что нашла, Кэт, – раздался голос Роз в моей памяти. – Кое-что поважнее «Гамлета» и «Глобуса», – говорила она. И еще: – Можешь открыть ее, но знай: эту дорожку нужно пройти до конца».
Не важно – гнался ли кто за мной или наоборот, мое решение оставалось неизменным.
– Вестминстерское аббатство, – сипло сказала я.
– С одним уговором, – ответил Бен твердым и чистым, как алмаз, тоном. – Без меня – ни шагу. Ни помолиться, ни пописать. Никуда!
– Ладно.
– Обещай!
– Обещаю. Только доставь меня в Лондон.
Бен кивнул и вытащил из кармана еще что-то. Тоненькую книжечку темно-синего цвета с тисненым золотым орлом на обложке. Паспорт. Я открыла его и увидела себя. По крайней мере лицо было моим. Волосы были темными и короткими, мальчишечьими, как и имя: Уильям Джонсон. Рядом стояла дата рождения – 23 апреля 1982 года.
– Тебе придется перекраситься и постричься. Если не хочешь доверить стрижку мне.
– А почему в мальчика?
– Человека зверски убили, Кэт. И не первого. Достаточно, чтобы заговорить о рецидиве. Сеть вокруг аэропортов уже расставлена, а теперь ее стянут еще сильнее. Кроме того, любой героине Шекспира надо хотя бы однажды побывать мальчиком.
– Думаешь, поможет?
– А что, есть предложения получше?
– Краску.
Бен, пошарив среди бакалейных мешков на рабочем столе, выудил флакон и проводил меня в душ. Инструкция уверяла, что краска – тоник и со временем смоется. Я крепко понадеялась, что так оно и будет. Пять минут спустя, когда волосы намокли и я выкрасила их почти до черноты, Бен взялся за стрижку. Когда он закончил, трудно было определить, мальчик в зеркале или девочка. Серединка на половинку. Хотя если оставить меня как есть – в юбке и на каблуках, – правильных ответов наверняка прибавится. Услышав это замечание, Бен рассмеялся.
В коридоре стояли две небольшие сумки на колесах. Одну он вручил мне.
– Неправильно ехать в Европу без багажа. Выглядит подозрительно, – сказал он. – К тому же тебе все равно понадобятся кое-какие вещи. Может быть, это последнее, что нам удастся достать, так что постарайся не свирепствовать.
В сумке лежали свободные брюки, рубашка с длинным рукавом, куртка, носки и туфли. Сэр Генри, правда, угадывал размер точнее, но сошло и так. Переодеваясь, я нашла у себя карточку Мэттью и переложила в карман куртки.
– От девчонок отбою не будет, – присвистнул Бен, как только я вышла из ванной. – Для броши, – добавил он, протягивая мне длинную цепочку. Я снова прицепила подарок Роз вместо медальона, на этот раз спрятав его под рубашку.
Десять минут спустя мы сидели в такси по пути в аэропорт Даллеса. Там нас уже дожидались билеты. И, как прежде, мы выбрали окольный путь, только немного сменили тактику.
В полночь наш самолет вылетел во Франкфурт.
Оказалось, Бен для разнообразия взял места эконом-класса. Как он объяснил, тому, кто решил слиться с толпой, чуткость персонала и простор в салоне могут выйти боком. Когда самолет оторвался от земли, я потянулась к томику Чемберса, висящему в кармане на спинке переднего сиденья.
– Ты уже десятый раз лазаешь его проверять, – заметил Бен. – Куда он, по-твоему, денется?
– А ну как отрастит лапы и бросится наутек? – съязвила я. – От этих книг всего можно ждать.
Чуть позже мимо прогрохотали тележки с напитками и едой, и следующие минуты прошли в борьбе с пищевым пластиком. На ужин подали недопеченную лазанью и красное вино того сорта, который иначе как пойлом не назовешь.
Однако острый запах томатного соуса с сыром разбудил мой аппетит. Я поняла, что страшно проголодалась.
– Ну так объясни мне, – проговорил Бен, согнувшись над: тарелкой, – отчего люди начинают думать, что Шекспир не писал своих пьес? Сумасброды не в счет, – тут же добавил он.
«Мисс Бэкон была права. Права и еще раз права».
Я отхлебнула вина.
– Как ни противно признавать, в словах Атенаиды есть смысл. Портрет драматурга, который воссоздается из пьес, не совпадает с характеристикой исторического Шекспира. Стратфордианцы говорят, что это иллюзия, искажение через призму времени. Они пытаются найти звенья, связующие Шекспира и его пьесы. Антистратфордианцы со своей стороны утверждают, что несоответствие вполне реально. Оно происходит оттого, что два человека пользовались одним именем – актер из Стратфорда продал или одолжил его какому-то драматургу, пожелавшему остаться неизвестным. Приверженцы этой теории ищут пути разобщить актера и автора. И они, и их оппоненты претендуют на истину – выдают свои сочинения за подлинные факты, обвиняют друг друга в глупости, лжи и безумстве. Ты слышал Атенаиду. Они даже заимствовали религиозные термины для нападок – ересь, вера, ортодоксия.
– «Они»? – переспросил Бен. – А ты, значит, смотришь на все сверху вниз, как Господь Бог – на песочницу?
Я усмехнулась:
– Будь так, я бы дала тебе точный ответ. По правде говоря, мы не знаем, кем написаны пьесы. Не настолько твердо, как то, что вода – это водород плюс кислород, или что все люди смертны. – При этих словах у меня перед глазами возникло лицо доктора Сандерсона, а к горлу подкатил ком. – Большинство фактов свидетельствует в пользу актера из Стратфорда. Однако пробелы в этой истории достаточно глубоки и обширны, чтобы обратиться к иным версиям. В общем, если бы дело дошло до суда, сторонники Шекспира-актера не дождались бы вердикта «доказано за отсутствием обоснованного сомнения».
Я потянулась под откидной столик и пошарила в навесном кармане.
– О связи между пьесами и актером впервые говорится у Бена Джонсона, современника Шекспира, и в первом фолио, которое он, вероятно, редактирован. – Я достала издание в мягкой обложке и открыла на странице с нелепым «яйцеголовым» портретом. – Фолио прямо указывает на человека из Стратфорда. С другой стороны, Джонсон определенно лукавит, там, где пишет об авторе и портрете, а возможно, иронизирует. Чего стоит одно посвящение – вот, прямо под гравюрой:
Смотри ж, Читатель, вняв совету,
Не на Портрет, а в Книгу эту33.
– Здраво сказано, учитывая бездарность рисунка.
– Да, но эту фразу очень легко истолковать так, будто на портрете не настоящий Шекспир. Кроме того, выход фолио как издательское событие прошел очень скромно, если не сказать – незаметно. Когда Джонсон в 1616 году выпустил свое собственное фолио, около тридцати известных поэтов и литераторов сочинили дифирамбы по этому поводу. А для Шекспира постарался один Джонсон. Все прочие посвящения, то есть всего три, были третьеразрядными, если к ним вообще применима градация.
– Раз Шекспир отпадает, тогда кто?
Я недоуменно подняла руки.
– В том-то и загвоздка. Прежде всего кому нужна такая секретность? Возможно, дворянину: занятие драматургией считалось позорным для фамильной репутации. Женщине любого сословия – наверняка. Некоторые читатели усматривали в его текстах тайные послания – обычно масонского, розенкрейцерского или иезуитского толка, – либо заявляли, что автор (как правило, на его роль выбирали Бэкона) был сыном королевы. В таких случаях маска – необходимая мера предосторожности. Только как, черт возьми, можно было удержать это в секрете? Допустим, все верно и пьесы на самом деле писал кто-то другой. Даже если имя автора держалось в тайне, Бен Джонсон должен был знать, что актер этого не делал, а остальные «слуги короля» – тем более. Очень многим пришлось бы заткнуть рты, особенно в эпоху всеобщей осведомленности.
– Это объясняет шизофренические намеки Джонсона в отношении Шекспира, – произнес Бен.
– Да, но не тот факт, что его авторство никем не оспаривалось при жизни и в долгие годы после смерти. Кроме того, что куда серьезнее, нет подходящих кандидатур на его место. У антистратфордианцев есть один приличный довод против «выходца из простонародья», более приличный, чем признает большинство ученых, но предложить на роль автора кого-то, кто подходил бы по всем критериям, они не могут.
Я провела рукой по затылку. Голова все еще казалась удивительно легкой от новой стрижки.
– Делия выбрала Бэкона.
– Бэкон – за Бэкона, – проговорил Бен. – Как в пословице про кулика и болото. Что-то вроде блата наоборот.
Я усмехнулась:
– Они не родственники. И хотя Делия довела себя до помешательства, силясь доказать, что сэр Фрэнсис писал пьесы Шекспира, я готова своей душой поклясться в обратном. Сэр Фрэнсис был выдающимся человеком, главным законоведом при Якове Первом. У него, без сомнения, имелись необходимое образование и писательский дар – он входит в число величайших английских прозаиков. Однако его стиль даже отдаленно не похож на шекспировский. Это все равно что утверждать, будто один и тот же ум мог породить… не знаю… сценарии Спилберга и политические статьи Уильяма Бакли. С одной стороны – потрясающий эрудит, политик и философ, с другой – неподражаемый литературный гид, ведущий нас сквозь все типы драматических повествований.
Стюардесса забрала наши подносы, я вытянула ноги и устроилась поудобнее.
– Хотя Делии удалось обратить в свою веру Марка Твена.
– Того самого, автора Гека Финна и Тома Сойера? – переспросил Бен.
Беседа веселила меня все больше и больше.
– Он читал ее книгу, водя пароходы по Миссисипи. А ближе к концу жизни написал блестящую антибиографию под названием «Умер ли Шекспир?». Поищи как-нибудь в Сети.
– А что насчет Оксфорда? Атенаидиного кандидата?
– На сегодняшний день он фаворит среди претендентов. К несчастью для его сторонников, первого идеолога и основоположника оксфордианства звали Луни34.
Бен прыснул со смеху.
– Правда, его книге поверил сам Фрейд, среди прочих. Многие факты говорят в пользу Оксфорда. Как заметила Атенаида, «Гамлет» во многом перекликается с историей его жизни.
– Кажется, это заметила ты – если быть точным, – усмехнулся Бен.
– А еще я заметила, что «перекликается» – не значит «копирует». С другой стороны, у графа были и образование, и опыт. Известно также, что он сочинял пьесы, хотя все они были утеряны. Зато некоторые его стихи сохранились. Они очень неплохи и вдобавок составлены в необычной шекспировской манере, хотя и не все. Что интереснее всего, в текстах пьес кое-где есть намеки на фамилию Вер.
– Вроде «vero nihil verius»?
– Да, только на английском. Акценты на словах «never», «ever», «every»35 и так далее. Мой любимый ребус – предисловие к «Троилу и Крессиде»: «A Never Writer to a Never Reader» (от вымышленного писателя – вымышленному читателю). Если немного сместить пробелы относительно букв, получится: «An Е. Ver Writer to an E. Ver Reader» (от Вера-писателя – Веру-читателю).
– Круто.
– Вряд ли, – кисло отозвалась я. – Взгляни на контекст. Представляешь, сколько раз Шекспир использовал слово «когда»? Порядка шестисот. Я проверяла. А «каждый» встречается около пятиста. Если взять «никогда», получишь еще на тысячу больше. Добавь англоязычные «правда» и «истина», и выйдет три тысячи слов в различных сочетаниях. При такой частоте неудивительно, что некоторым фразам может быть вменен второй смысл. Но если этот второй смысл закладывался туда изначально и если автор любил каламбуры, как по-твоему, разве не встречались бы они чаще раза-двух на три тысячи слов?
– Все равно звучит круто.
– Если тебе понравился фокус с предисловием, тогда ты оценишь строчку из сонета: «И кажется, по имени назвать меня в стихах любое может слово». Если взять «ver» от «every» и перенести в конец фразы, то «Every word», то самое «любое слово», превратится в «Eyword Ver». Отсюда рукой подать до «Edword Vere» – Эдварда Вера.
– Разве это не жульничество?
– Пожалуй. Но ведь в стихе и не говорится о точном совпадении. «Кажется» подразумевает всего лишь сходство. Так, «Eyword Ver» всего-навсего похоже на «Edward Vere».
– Очень умно.
– Что ж, тогда можешь не обращать внимания на последнюю строку сонета – правда, другого.
– И что же в ней сказано?
– «Меня зовут Уилл».
– Ты шутишь!
Я покачала головой.
– И как выкрутились оксфордианцы?
– Сказали, что «Уилл» – одно из прозвищ Оксфорда.
– Чем же они объяснили?
– Главным образом концовкой сонета.
– Но ведь это порочный круг! Он ничего не доказывает!
– Скорее, не круг, а спираль, по которой скатываются в черную дыру заблуждения. Не то чтобы у критиков оксфордианства не было своих любимых дыр. Признаюсь, больше всего меня смущает в Оксфорде то, что он был неприятен как личность – ненадежный, бесчестный и недобрый. Конечно, гениальность может соседствовать с дурным характером, даже жестокостью. Пикассо и Бетховен тоже были не подарок. И все же хочется верить, что создатель Джульетты, Гамлета и Лира был человеком щедрой души. Конечно, главный минус для Оксфорда как кандидата – его ранняя смерть. Атенаида может хоть до посинения твердить, что даты ничего не значат. Это не так. Для одной-двух проходных пьес – возможно, они могут разниться на год или даже пять. Но сдвинуть всю библиографию Шекспира на десятилетие или больше? Ни за что!
– Почему бы и нет?
Огни салона потускнели. Я поплотнее закуталась в одеяло и, вытащив брошь из-под рубашки, стала крутить ее так и эдак на цепочке.
– Если кто-нибудь спустя четыреста лет возьмется изучать историю рок-музыки, как думаешь, сможет он ошибиться и отнести все творчество «Битлз» к эпохе пятидесятых? Взять его целиком от бесхитростных песенок вроде «Love me do» до кислотных речитативов «Come Together» и не моргнув глазом перетащить на десять лет раньше, а потом заявить, что даты ничего не значат? С учетом музыкальной среды – Элвиса Пресли, Бадди Холли, «Роллинг стоунз», «Крим», «Дорз» и так далее… Если б им было известно хоть что-нибудь о движении хиппи… Думаешь, кто-то смог бы?
– Хочешь сказать, неведение блаженно?
Я рассмеялась:
– Нет! Я хочу сказать, что большинство антистратфордианцев перерывают всю культуру английского Возрождения из-за одной-единственной тайны, одного воображаемого дерева – и не замечают леса.
– Так во что же ты веришь? – спросил Бен.
Я улыбнулась:
– Диккенс когда-то писал своему другу примерно следующее: «Великое утешение для нас, что о Шекспире так мало известно. Он – загадка, и я каждый день трепещу, боясь, как бы чего не обнаружилось». Пожалуй, я соглашусь с Диккенсом.
– А если обнаружится? Интересно, узнаем мы правду?
Брошь крутилась туда-сюда на цепочке, навевая сон.
– Обнаружиться может целая плеяда фактов. Если им суждено всплыть, они всплывут. Я не верю в сокрытие фактов или в бегство от них. Но факты – это нечто совершенно отличное от истины, особенно для богатых воображением и неравнодушных. Вряд ли Диккенсу стоит вертеться в гробу из-за фактов, будь их хоть тысяча, потому что загадок ума, который мог написать «Ромео и Джульетту», «Гамлета» и «Короля Лира», они все равно не объяснят.
Застежка на цепочке расстегнулась, и брошь соскользнула на пол. Мы оба нагнулись ее подобрать, и щека Бена случайно коснулась моей. По какому-то внезапному наитию я повернула голову и поцеловала его. Он удивленно поднял брови и ответил на поцелуй. Когда до меня дошло, что происходит, я резко села, а Бен так и застыл, согнувшись в три погибели. Наконец он медленно подобрал с пола брошь и выпрямился.
Я почувствовала, как заливаюсь краской – по щекам и шее растекался жар.
– Извини.
– Да ничего, – ответил он, озадаченно вкладывая мне в руку брошь. – Даже интересно. С мальчиками я еще не целовался.
У меня глаза на лоб полезли. Маскировка!
– Постарайся не забывать, – тихо пожурил он с улыбкой.
Я кивнула, еле слышно застонав. «Интересно»?
Что еще хуже, нельзя было никуда отлучиться, даже в уборную. Во-первых – из-за обещания, а во-вторых, значок «пристегнуть ремни» все еще горел. Правда, единственное, куда бы мне хотелось сейчас пойти, – это багажный отсек. Забиться в какой-нибудь ящик, и чтобы никто не видел.
Бен поудобнее устроился в кресле – только глаза посверкивали в темноте.
– Доброй ночи, профессор, – сказал он и через минуту заснул.
Аккуратно приколов брошь к курточной подкладке, я откинула спинку сиденья, насколько позволял механизм. Чуть погодя Бен завозился и вытянул ноги поперек моих. После этого я еще долго сидела в полумраке, прислушиваясь к мерному сопению со всех сторон и ощущая его тепло. В полудреме мне почудился голос Роз: «К Истине ведет много путей». «Слова Офелии, – подумала я с досадой. – Роз их только озвучила».
Во Франкфурте мы прошли паспортный контроль и забрали багаж.
– Дай мне свой паспорт, – попросил Бен, как только таможня нас отпустила.
Я вернула ему документ.
– Что теперь? Пойдем пешком?
– Перекусим, – ответил он, прокладывая путь к маленькому кафе в ярких тонах с гранитными столешницами. Бен заказал кофе и пирожки на чистом (как будто) немецком.
– Сколько же языков ты знаешь? – спросила я с немалой долей зависти.
Он пожал плечами:
– Сначала знал только два – английский и испанский. Долгое время не мог сообразить, что это не одно и то же. Остальные дались мне довольно легко. Есть же люди, которые запоминают мелодии с первого раза. Так и я.
– С первого раза можно запомнить разве что «Спляшем, Пегги», – не сдавалась я, – но не Малера и Бетховена.
– «Два кофе и яблочный штрудель, пожалуйста», наверное, больше тянут на «Пегги», чем на Малера. Для меня языки – что заграница: вроде всюду чувствую себя как дома, а на поверку – нигде. Если можно так выразиться.
– Как так получилось?
– С языками или заграницей?
– И с тем и с другим.
Бен откинулся на стуле и улыбнулся. На меня с жаром нахлынуло воспоминание о поцелуе, и я быстро отвернулась.
– С первым – постарались родители-полиглоты, – сказал он. – Моя мать говорит на четырех языках. В свое время она решила, что ее дети должны знать не меньше. Со вторым – виновата моя неусидчивость. В семье банкиров единственная приемлемая возможность избежать судьбы финансиста, адвоката или врача – пойти в армию. – Он пожал плечами. – И одна из возможностей посмотреть мир.
– А приемлемой альтернативы не было?
– Если и была, я ее не нашел. – Проглотив остаток кофе, он вынул мой паспорт из нагрудного кармана и отдал мне. – Улика номер один.
Я уже собиралась его спрятать, но тут Бен сказал:
– На твоем месте я проверил бы.
Паспорт изменился. Фотография осталась прежней, но «Уильям Джонсон» превратился в «Уильяма Тернера», да и штампы стали другими. Во-первых, их число выросло, как будто Уилл Тернер все лето колесил по Европе, а во-вторых, немецкий штамп сообщал, что он жил в Германии по крайней мере неделю.
– На случай если пути из Вашингтона в Лондон проверяются, – пояснил Бен.
– И много у тебя паспортов?
– Будем надеяться, этот довезет куда надо.
Может, американские рейсы в Лондон и проверялись, но франкфуртские – нет, по крайней мере для Уильяма Тернера. Около трех часов дня мы приземлились в Хитроу. Бен исчез в очереди к окошку «Паспорта Великобритании и стран ЕЭС», и почти через час меня поманил на британскую сторону улыбчивый человек в сикхском тюрбане. Бен уже собрал наш багаж. Пока мы проходили таможню, никто на нас даже не глянул. Снаружи уже пыхтел «бентли» сэра Генри.
– Боже правый, Кэт! – произнес тот, разглядывая меня, пока я садилась. – Из тебя вышел хорошенький мальчик!
– Уильям, – чопорно поправила я. – Уильям Тернер.
– Так куда прикажете, мистер Тернер?
– В Вестминстерское аббатство, – произнес Бен, влезая на соседнее сиденье. Барнс у руля кивнул.
– А вы, видимо, мистер Нужный Человек? – обратился к Бену сэр Генри. – Полагаю, Кэт успела разобраться во всех ваших функциях.
Когда машина тронулась, я угрюмо представила Бена сэру Генри. Тот подался вперед и нажал на кнопку, что поднимала стекло между кабиной и пассажирским салоном, а потом сказал мне:
– Мне удалось выяснить, каким ядом убили Роз.
Я похолодела.
– Оказалось – калием. Вот тебе и «сок белены в сосуде». Укол простого раствора калийной соли в шею. Легко найти, легко применить. Убивает моментально и практически не обнаруживается.
– Как же вы это узнали в таком случае? – спросил Бен.
– Не я, – ответил сэр Генри. – Инспектор Тучиссимо. Оказалось, он столь же хитер, сколь и мрачен. Сомневаюсь, что из него самого можно вообще что-нибудь выжать, кроме анализа на ежегодном обследовании… хорошо, в экспертизе нормальные люди попались. Я с ними поговорил и узнал вот что: после смерти все клетки тела высвобождают ионы калия. Таким образом, его присутствие у покойников считается нормой. Однако при этом он может и убивать. Здоровое сердце как бы балансирует на грани: слишком мало калия – останавливается, слишком много – то же самое. Поэтому инъекция в яремную вену дала тот же эффект, что и Клавдиева белена. – Он понизил голос:
Прокажающий настой, чье свойство
Так глубоко враждебно нашей крови,
Что, быстрый, словно ртуть, он проникает
В природные врата и ходы тела
И свертывает круто и внезапно,
Как если кислым капнуть в молоко,
Живую кровь36.
Я моргнула и сделана глубокий вдох. Все сходится. Максин и доктор Сандерсон тоже умерли быстро, без признаков борьбы. Необычно для женщины при утоплении или мужчины, закалываемого в общественном месте. Значит, они уже умирали, когда их… как бы это назвать? Вводили в образ? Готовили к выходу? Меня разобрала злость.
– Этот убийца одной Роз не ограничился.
– Я так и понял. Прости. Хотя, если ты в силах со мной поделиться, я буду рад тебя выслушать.
Мы все больше углублялись в центр Лондона, пока я вводила сэра Генри в курс дела – письмо за письмом, смерть за смертью, до убийства доктора Сандерсона.
– Цезарь, – тихо произнес он.
– Вот что было у него в руке. – Я передала ему последнее письмо Офелии. Сэр Генри начал читать, и его лицо стало каменеть на глазах от растущей неприязни.
– Значит, мисс Бэкон была права? – резковато, с сомнением переспросил он, оторвав взгляд от бумаги.
– Так считала Офелия.
– Права – черта с два, – процедил он. – Только не говори мне, что принимаешь это всерьез.
Я потерла лоб двумя пальцами.
– Три человека погибли, и я сама дважды чудом спаслась. Да, я принимаю это всерьез.
– Конечно. – Тон сэра Генри смягчился до покаянной робости. – Извини, сглупил.
– Вместе с письмом она послала вот что. – Я протянула ему брошь, которую мертвый доктор Сандерсон сжимал в кулаке.
– Точь-в-точь как та, что дала тебе Роз?
Я кивнула:
– Оригинал. Должно быть, Роз купила одну из копий, которые продаются в сувенирной лавке «Фолджера», – видимо, чтобы вывести меня к письму. Теперь мы знаем, что она читала его – фраза «яковианский magnum opus» как будто заимствована оттуда.
Сэр Генри пристально рассмотрел брошь и перевернул тыльной стороной, после чего поднес к свету, сдвинул очки на лоб и прикрыл левый глаз.
– Эту ты нашла в руке доктора Сандерсона?
– Да.
– А не позволишь теперь взглянуть на вторую, что дала тебе Роз?
Я нехотя расстегнула куртку и открепила брошь, все еще хранящую мое тепло. Отдав мне оригинал, сэр Генри взял копию, слегка взвесив на ладони. Потом перевернул и стал так же кропотливо изучать.
– Точно, я это запомнил, – сказал он через несколько мгновений, опуская брошь. – Либо ты их перепутала, либо Роз прихватила кое-что из чужой собственности. Смотри. – Он указал наряд крошечных значков, выдавленных на золоте с изнаночной стороны. – Видишь клеймо? У нас все изделия подобного веса должны маркироваться. Три пшеничных снопа – знак Честерской пробирной палаты. Однако она давным-давно закрылась, пожалуй, еще до твоего рождения. Я сразу сказал, как только ты ее развернула: вещица, возможно, викторианской эпохи. – Он отдал брошь мне. – Не подделка под старину или стилизация, а оригинал. Зато вторая – современная штамповка. На ней никаких знаков нет. Значит, либо она не из золота, либо не из Британии. Скорее всего и то и другое.
Я уставилась на две броши-близняшки, одну в правой руке, вторую – в левой.
– Но зачем Роз понадобилось ее красть?
– Едва ли у профессоров принято воровать экспонаты… хотя она постоянно пренебрегала правилами. Давай-ка лучше еще раз посмотрим на письмо.
Мы втроем, сидя на заднем сиденье, согнулись над листком бумаги. Дух его был, по сути, тем же, что в письме Джему, хотя и не столь восторженный, словно с годами из Офелии выветрились и задор, и беспечность. «Мы согрешили против Бога и человека». Как это понимать?
«Вот почему я вернула все по местам, насколько было возможно: иные двери оказались замурованы. То немногое, что осталось, похоронено в моем саду. И все же к истине ведет много путей. Наш яковианский magnum opus, с 1623-го, – лишь один из них. Шекспир указывает на другой».
– А-а, – протянул сэр Генри. – Так поэтому вам нужен Вестминстер?
Я кивнула.
– Умница! Придумано гениально.
– Будь я умницей, мы бы уже ехали в сад Офелии с заступами. Я вам говорила, что она росла в Хенли-ин-Арден, недалеко от Стратфорда? Ее отец держал приют для умалишенных, в котором лечили Делию Бэкон.
– Офелия, – завороженно произнес сэр Генри, точно догадавшись о чем-то.
– Знаю. Не самое подходящее имя для дочери психиатра. Можно подумать, он искушал судьбу. Интересно, сохранился ли ее сад в Хенли и целы ли доказательства, о которых говорится в письме?
– Он у тебя в руках, – сказал сэр Генри.
– Кто – «он»?
– Ее сад.
Я посмотрела на брошь, которую дала мне Роз, – цветы на черном, как ночь, фоне: ажурные кисти белого, желтого и лилового тонов. «Вот розмарин, это для воспоминания; а вот троицын цвет, это для дум». Голубки, рута, укроп, маргаритки, увядшие фиалки. Цветы Офелии.
Моим пальцам вдруг стало жарко.
Сэр Генри взял брошь и перевернул. Порывшись в кармане второй рукой, он вытащил перочинный ножик, раскрыл его и стал осторожно пробовать тыльную часть броши на поддев. И вот с тихим «щелк» золотой овал целиком отскочил на петлях, как у медальона. Сверкнул язычок пламени. Внутри была спрятана миниатюра – портрет молодого человека.
– Хиллиард, – благоговейно прошептал сэр Генри. Я едва смела дохнуть. В эпоху английского Ренессанса Николас Хиллиард и Шекспир были явлениями одного порядка, только первый творил маслом.
Натурщик был изображен полуодетым, в просторной батистовой блузе с незастегнутым кружевным воротником. У него были короткие светлые волосы, ухоженные усы и бородка, а в ухе сверкала рубиновая серьга-крестик. Глаза юноши светились мягким умом, а брови были приподняты, словно он только что изящно сострил и теперь наблюдает, уловил ли собеседник смысл шутки. На шее висела длинная золотая цепь с кулоном, который он держал в руке. Фон – языки пламени, – казалось, мерцал и потрескивал.
– Кто он? – выдохнула я.
Сэр Генри указал на темную окантовку из букв по левой кромке миниатюры: «Но лета твоего нетленны дни».
– Узнаешь строчку? – спросил он неожиданно глухим голосом.
Я кивнула. Она принадлежала одному из известнейших сонетов – тому, что начинался словами «Сравнит ли с летним днем тебя поэт? Но ты милей, умеренней и кротче».
Сэр Генри прокашлялся, и его чудный голос заполнил салон:
Но лета твоего нетленны дни,
Твоя краса не будет быстротечна,
Не скажет смерть, что ты в ее тени,
В моих стихах останешься навечно.
На миг умолкнув, он вывел последнюю строфу, как песню:
Жить будешь ими, а они – тобой,
Доколе не померкнет глаз людской37.
– Думаете, это Шекспир? – спросил Бен.
– Нет. Уильям, но не тот. – Сэр Генри склонил набок голову, точно вслушиваясь в далекую мелодию, а потом процитировал другой сонет:
Уилл обновил любви заветный клад,
И Уилл был мил, но многих принял вход,
А там, где много, не считают трат,
И, уж конечно, Уилл один не в счет.
Здесь Шекспир обращается к возлюбленной, намекая на ее неверность. Юнец, которого сам поэт бросил в ее объятия, видимо, и есть второй Уилл. – Он вздохнул. – Стало быть, нам достался не Поэт, а его друг.
– Один из них, – сказал Бен.
Сэр Генри метнул в него укоризненный взгляд.
– Итак, перед нами светлокудрый юноша шекспировских сонетов, охваченный любовным пламенем.
– Да, но какой любви? – спросила я, указывая на буквы, огибающие правый край. «Ad Maiorem Dei Gloriam», – говорили они. «К вящей славе Божией».
Я пригляделась. Кулон в руке юноши был выписан грубее, чем все остальное, как если бы его переделывали. Что бы ни было на его месте изначально, теперь изображенный сжимал распятие – запрещенный в Англии елизаветинских и яковианских времен предмет. Протестантская церковь использовала простые кресты; распятие с фигурой Христа было символом Рима и католицизма.
Хиллиард, горячий приверженец протестантизма, который кормился благосклонностью двора, изобразил, без сомнения, пламень любовной страсти. Позднее другая и менее искусная кисть полностью изменила сюжет, и огонь на нем стал огнем мученичества. Но какого – действительного или только желаемого?
– Боюсь, здесь парковка запрещена, – произнес чей-то голос. Я подскочила на месте, захлопывая медальон, точно краденый.
– О, сэр Генри! Не сразу понял, что это вы. Рад видеть вас снова, сэр.
И тотчас, несмотря на строжайший запрет, сэр Генри выудил разрешение припарковать «бентли» у самых ворот аббатства – под предлогом того, что ему нужно приобщить двух юных друзей к великолепию вечерни. Я затолкала брошь в карман и выбралась из машины.
Привратник тем временем отгонял группку туристов.
– Боюсь, служба уже началась, – сказан он.
– А мы тихо, как мыши, – пообещал ему сэр Генри.
– Одна нога здесь, другая – там, – чуть слышно распорядился Бен, пока мы перебегали к большому западному фронтону. – Чем скорее, тем лучше.
Тусклый зеленоватый свет внутри собора слегка оживлялся цветными переливами там, где свет проходил сквозь витражное окно с изображениями пророков. Из глубины неслось ввысь, под самые своды, одинокое мальчишеское сопрано. «Величит душа моя Господа…» Затем вступил низкий мужской хор, переплетаясь с юными голосами в кружеве елизаветинской полифонии.
Сэр Генри торопливо прошел на противоположную сторону пустого нефа, к сияющим золотом хорам. Мне пришлось поспешить, чтобы не отстать от него. Сквозь высокую стрельчатую арку ажурного камня виднелись хор и толпа прихожан, но сэр Генри, словно не желая с ними встречаться, шмыгнул вправо, за громоздкую колонну, и устремился по тускло освещенному проходу. Мы с Беном отправились за ним. Дальше пространство церкви снова раздавалось. В южном трансепте сэр Генри остановился и вытянул руку. Вот он, «Уголок поэтов».
Впереди, на высокой платформе под неоклассическим фронтоном, зрителей встречала беломраморная статуя Шекспира в полный рост. На стенах вокруг нее, словно стая херувимов, расположились бюсты других поэтов, которых Бард, казалось, не замечал или не хотел замечать. Он навсегда застыл в этой небрежной позе, слегка опершись на кипу книг, и вытянутой вдоль тела рукой указывал на полуразвернутый свиток.
Я на цыпочках вышла вперед, чтобы прочесть под переливы хора вырезанные в мраморе слова – слова Просперо, ностальгическое прощание чародея «Бури» с искусством.
И пышные дворцы и башни,
Увенчанные тучами, и храмы,
И самый шар земной когда-нибудь
Исчезнут и, как облачко, растают38.
Я машинально сунула руку в карман – убедиться, что брошь на месте (хотя это было и так ясно по тому, как она его оттягивала), ломая голову над цитатой.
– Если вам нужно совсем точно знать, – сказал Бен, – он указывает на слово «храмы». Как по-вашему, это важно?
Я закатила глаза, а сэр Генри простонал:
– Боже, только храмов нам не хватало! Или храмовников.
– Его тут нет, – скорбно проронил кто-то из-за спины. Мы разом подскочили от неожиданности. – Похоронен в другой церкви, знаете ли. В Стратфорде родился, вот Стратфорд его и не отпускает. Хотя по праву – заслугам для нации и прочему – здесь ему самое место.
Я, обернувшись, увидела еще одного церковного служителя в красном. На макушке у него торчали несколько непокорных прядок, оттопыренные уши походили на ручки от сахарницы, а морщины на лбу складывались в большую «М». Он стоял, заложив руки за спину, и не сводил глаз с лица Шекспира.
– Чего не скажешь о вас, – продолжил служитель, опуская взгляд. – Вечерня, – добавил он как-то неуверенно, – идет там. Прошу прощения.
Сэр Генри сделал вид, что не заметил его жеста в сторону скамей с прихожанами.
– А почему Шекспир указывает на слово «храмы»?
– Разве? – Прислужник наморщил лоб. – При мне такого не было.
– Хотите сказать, что этот истукан движется? – не утерпел сэр Генри.
– Нет, сэр, – ответил новый знакомый. – Он ведь неживой. По правде, и тела его здесь нет. Как выразился Джонсон, «надгробие без могилы». Я сам, знаете ли, немного поэт. Хотите, прочту пару строк?
– Хотим, – отозвался Бен. Вид у него был слишком невозмутимый.
– Нет, положительно нет, – ответил сэр Генри, но служитель уже оседлал любимого конька:
Скончался Шекспир, и возрыдал мир:
«О Уилл, почто ты нас покинул?»
– Я, кажется, спрашивал про памятник, – процедил сэр Генри.
– К этому и веду, – отозвался прислужник. – «О, мрамор гроба! О, земная утроба!»
– Так он движется? – не сдавался сэр Генри.
«Поэт» поджал губы.
– Кто, сэр?
– Памятник!
– Он мраморный, как я уже сказал. С какой стати ему двигаться?
– Вы сами так говорили!
– Зачем мне так говорить?
– Забудьте! – отрезал сэр Генри. – Просто скажите, куда еще показывал Шекспир, когда двигался?
– Он не двигался, сэр. Возможно, речь о другом памятнике. Если вас интересует слово «храмы», могу предложить храм Митры, церковь Темпла… – Он начал загибать пальцы. – Потом есть масонские храмы…
– А что за другой памятник? – прервала его я.
Прислужник нахмурился:
– Тот, что в имении Непроходимых, какой же еще.
– Чьем имении? – Сэра Генри чуть не хватил удар.
Прислужник прокашлялся и важно продекламировал:
– «Посвящается двум Непроходимым, благороднейшим братьям: графам Уильяму Пембруку и Филиппу Монтгомери». – Он снисходительно обвел нас взглядом. – Тем, чьи имена устрашают титульный лист первого фолио Шекспира. Граф Пембрук – младший, разумеется, – сделал копию памятника для своего имения.
У нас за спиной хор грянул «Nunc dimittis»: «Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко»…
Сэр Генри сгреб опешившего прислужника в охапку и расцеловал.
– «Непревзойденным», дуралей, – приговаривал он. – Братья были непревзойденные, а не непроходимые. – На наш шум стали оборачиваться прихожане. Сэр Генри, не глядя на них, чуть не приплясывал вокруг служки. – И не «устрашают», а «украшают», дружище. Вне всяких сомнений.
Отпустив его наконец, сэр Генри поволок нас с Беном к выходу.
– А куда указывает пембрукский Шекспир? – спросил он на ходу.
В тени памятника служка казался пунцовым.
– Не знаю, сэр. Я его никогда не видел. – Он вытащил из кармана сложенный листок. – Тут записано мое стихотворение…
Однако сэр Генри не стал дожидаться следующей декламации. Пока мы бежали по центральному нефу, снова грянула музыка, овевая нас и захлестывая, как ураган. Проскочили ворота – и вниз по лестнице к ожидающей нас у бордюра машине.
– В Уилтон-Хаус, Барнс, – распорядился сэр Генри. – Вотчину графов Пембрук.
– Как-то все просто сложилось, – произнес Бен, когда машина тронулась.
– А вы чего ждали? – буркнул сэр Генри. – Караула, как у Букингемского дворца?
– «Уголок поэтов» – очевидная мишень, Там должны были поставить полицейских.
– Но не поставили, – сказал сэр Генри. – Считай, что нам повезло. Может, инспектор Тучиссимо думает, что убийцу интересуют одни книги. А может, решил, что раз Шекспир похоронен не здесь, как заметил наш недавний знакомый, то и Вестминстер не в счет. Либо настоятель взял да отказал.
– А может, они были здесь и теперь едут следом, – добавил Бен.
Я оглянулась. Две башни аббатства все еще маячили в поле зрения.
– Ты что-то заметил?
– Пока нет, – ответил он.
Мы вырвались из силков Лондонской автострады, направляясь на юг, к епархиальному городку Солсбери, и за все время пути Бен не заметил ничего подозрительного. Когда он понемногу успокоился, меня тоже перестало трясти. Я открыла свой экземпляр фолио. Сразу под портретом Шекспира шло посвящение:
«Посвящается непревзойденным и благороднейшим братьям».
– Все-таки «непревзойденные», – с облегчением заметил сэр Генри.
– Звучит как псевдоним супергероев, – сказала я.
Уильям Герберт, граф Пембрук, и его брат Филипп, граф Монтгомери («Уилл и Фил», – сострил Бен), входили в число великих пэров при Якове Первом.
Со стороны отца они представляли потомков влиятельных аристократов-нуворишей, чей взлет пришелся на эпоху Тюдоров. Генриху Восьмому пришелся по душе их дед, Уильям Герберт, горячий весельчак-валлиец, который был женат на сестре шестой и последней из его жен, Катерины Парр. После убийства, совершенного во гневе, его сослали во Францию, но вскоре, прихотью судьбы, ссылка обернулась помилованием, а затем – рыцарским званием, за которой так же легко последовали титулы барона и графа. Со стороны могло показаться, что эти крутые ступени к величию будущий граф преодолел без усилий.
С материнской стороны братья унаследовали, что называется, богатство языка. Мэри Сидни, графиня Пембрук, покровительствовала литераторам и сама была выдающейся поэтессой. Ее брат, дядя «непревзойденных братьев», был воином-поэтом сэром Филиппом Сидни, чьи доблесть, ум и благородство манер вкупе с безвременной гибелью взволновали весь елизаветинский двор, мимолетно осветив его, подобно падучей звезде. После смерти брата графиня объявила себя хранительницей его наследия.
Питаемые примерами предков и почти неистощимым состоянием, ее сыновья выросли людьми высокой культуры и тонкого вкуса. Короли обращались к ним за советом; они поочередно управляли дворами Якова и Карла Первых на протяжении двадцати шести лет в чинах лордов-гофмейстеров.
В числе искусств, которые они умели ценить, было искусство драмы. «Поскольку вашим светлостям было угодно почитать эти безделки достойными внимания, – говорилось в посвящении, – великодушно поспешествовать их сочинению и оказывать всяческое расположение автору… нам оставалось лишь собрать их во исполнение воли покойного и призреть его осиротевший труд – ни прибылей, ни славы ради, а единственно для сохранения вечной памяти славного друга и собрата, каким был наш Шекспир, чьи скромные пьесы вверяются вашему покровительству».
Письмо было подписано товарищами Шекспира по ремеслу, актерами королевской труппы Джоном Хемингом и Генри Конделлом.
– Видите? – сказал сэр Генри. – Пьесы Шекспира. Хеминг и Конделл это знали, и оба брата – Пембрук и Монтгомери – тоже.
Я озорно усмехнулась:
– А вдруг окажется, что все фолио выпущено лишь для увековечения одной мистификации?
– Ты в это не веришь и сама знаешь об этом. Даже я знаю.
Я вздохнула. Главной бедой этой теории был масштаб утайки, если она имела место. Да, в письме стояли подписи Хеминга и Конделла, но сам текст нес оттенок небрежной учености и красноречия, свойственных Бену Джонсону. Многие шекспироведы считали именно его автором посвящения, хотя подписано оно было другими. Если тайна существовала, то не только Хеминг с Конделлом, но и все «слуги короля» знали правду, равно как Бен Джонсон и по меньшей мере двое пэров. Знали, но не проболтались.
– Вы правы. Не верю.
Я совсем растерялась. Чему и кому верить? В руке лежала брошь, а мои мысли возвращались к светловолосому юноше на миниатюре. За окнами «бентли» тянулся долгий английский вечер; небо неуловимо темнело, зелень рощ и лугов обретала нефритовую густоту. Обогнув верхушки холмов, мы оставили справа безмолвный дозор Стоунхенджа, а чуть погодя свернули с главной трассы на юг, ныряя в поля к узкой дорожке, отороченной живой изгородью.
Уилтон-Хаус, не утративший статуса вотчины графов Пембрук, как встарь, стерег подступы к деревне Уилтон в нескольких милях западнее Солсбери.
В первую очередь взгляд отмечал замшелую каменную стену. Навершием триумфальной арки служила конная статуя бородатого римского императора, милостиво взирающего на посетителей, хотя закрытые кованые ворота решительно не хотели нас пропускать. Рядом висела табличка, согласно которой парковка на время концерта находилась у противоположного въезда, что отражала приведенная тут же схема.
Концерта? Впереди, во внешнем дворике, горели огни, но никого из людей не было видно.
Сэр Генри, игнорируя табличку и безлюдье, велел Барнсу подкатить к переговорному устройству у ворот, после чего опустил окно и нажал кнопку вызова.
– Это сэр Генри Ли, – величественно представился он. – Желает осмотреть усадьбу.
И о чем он только думал? Было почти восемь вечера.
Динамик молчал.
Сэр Генри опять потянулся к кнопке, но в тот же миг ворота дрогнули и начали со скрипом, будто нехотя, открываться. «Бентли» покатился вперед, хрустя колесами по гравию. Мы проехали вокруг центрального сада, где плотная живая изгородь скрывала от глаз все, кроме струй большого фонтана. Двери дома с другой стороны были распахнуты, а на пороге стояла худенькая женщина, неловко улыбаясь.
– Добро пожаловать в Уилтон-Хаус. Счастлива познакомиться, сэр Генри. – Она протянула руку. – Миссис Квигли. То есть Марджори Квигли, главный экскурсовод. Понятия не имела, что вы почтите нас своим присутствием. Хотя как же иначе, верно? Музыка шекспировского века, и все прочее. Однако, боюсь, вам придется подождать, – добавила она, в то время как мы выбирались из машины. – Осмотр дома, видите ли, планируется проводить после концерта, который вот-вот начнется.
– Надо же, – вздохнул сэр Генри. – Я-то надеялся посетить и то и другое… Но так уж вышло, что мои юные друзья не могут позволить себе задержаться.
– Как жаль! – воскликнула миссис Квигли, обращаясь к нам. – Дом при свете канделябров – чудесное зрелище.
– Пожалуй… – закинул удочку сэр Генри. – Не сильно ли мы вас стесним, если быстренько осмотрим его сейчас?
– Но ведь тогда вы пропустите концерт, – сокрушенно отозвалась она.
– Я бы предпочел отказаться от него, нежели не увидеть дома, – сказал сэр Генри.
– Разумеется, – согласилась миссис Квигли. – В таком случае непременно входите.
Мы втроем поспешили внутрь, пока она не передумала.
Посреди гулкого холла нас встретил Шекспир в ореоле синего предвечернего света, струящегося из высоких стрельчатых окон за мраморной спиной. Как и в Вестминстере, он непринужденно опирался одним локтем на стопку книг, но здесь над ним не нависала галерея – нет, он стоял свободно, отчего казался больше и спокойнее. Плащ за его спиной раздувался на невидимом ветру, а задумчивый взгляд был устремлен куда-то вдаль, словно он сочинял что-то новое. Не такое мудреное, как большая пьеса, а что-то легкое, рифмованное – сонет, может быть, или песню.
– Правда, он великолепен? – не без гордости спросила миссис Квигли. – Это копия статуи тысяча семьсот сорок третьего года, из Вестминстерского аббатства.
Однако одинаковы они были не во всем. Как и говорил служка, слова на свитке были другими:
«ЖИЗНЬ – ускользающая ТЕНЬ, ФИГЛЯР,
Который час кривляется на СЦЕНЕ
И навсегда смолкает».
Шекср. Макбт39.
– Племянница говорила мне, что актеры считали «Макбета» приносящим несчастья, – сказала миссис Квигли, – хотя, уверена, Пембруков это не коснулось. Эта цитата, знаете ли, тесно связана с историей поместья. Шекспир когда- то бывал здесь.
У меня по спине пробежал холодок.
– Но ведь статую изваяли больше чем через век после его смерти, – обронил сэр Генри.
– Несомненно. Однако прежде, чем попасть на свиток, эта фраза украшала одну из притолок у входа в дом.
Сэр Генри рывком развернулся к входной двери.
– Нет-нет, не здесь, – сказала миссис Квигли, подняв брови. – В девятнадцатом веке фасад перестроили.
Обойдя статую, она прошла в коридор-галерею, обрамлявшую внутренний дворик, и повела рукой.
Как и библиотека Уайденера, Уилтон-Хаус в плане представлял собой полый квадрат. Казалось бы, зайдя через входную дверь, оказываешься на первом этаже, но тут все было иначе: под нашей галереей располагался еще один ярус, как будто дом стоял на склоне холма.
Внизу слева виднелся арочный проход. Во времена Шекспира, как объяснила нам миссис Квигли, там располагался открытый проезд, ведущий внутрь двора. Повозки привозили знатных дам и господ, а порой и актерскую труппу к наружным воротам, а потом и сюда, к прелестному, как она выразилась, портику с горгульями, который располагался примерно под нашими ногами.
Я поежилась. Через эту арку въезжал Шекспир. Он стоял здесь, на брусчатке двора, поглядывал на небо – не собирается ли дождь? Ел, потягивал эль, а может, вино где-то в этих стенах, перемигивался с какой-нибудь кареглазой служанкой, писал ей записки, справлял нужду, рвал цветы, бросал кости, спал, предавался мечтам… Цепким постановщицким глазом разглядывал публику, пока все смотрели спектакль – с нетерпением и взглядами украдкой, шепотом, вздохами, слезами, а самое отрадное – со смехом. Ни Атенаида, ни «Фолджер», ни фонд театра «Глобус» со всеми их деньгами не смогли бы подарить это ощущение – трепет от прикосновения к истории.
Он бывал здесь.
– «Дом Шекспира» – так они называли это крыльцо, – вспоминала миссис Квигли. – В роду ходили легенды, что королевская труппа использовала его как сцену. Но чаще его называют Гольбейновым.
– Оно сохранилась? – В тоне сэра Генри прорывалось нетерпение.
– О да. Полагаю, его спасли преданность одного слуги и счастливый случай. В начале девятнадцатого века, когда дом реконструировали, портик разобрали, а камень почти что рассыпался. Однако старый каменщик, всю жизнь прослуживший в поместье, не пожелал, чтобы его выбросили. Он вынес крыльцо в сад – камень за камнем – и сложил заново. Там оно и стоит по сей день, в уединенном уголке сада, как беседка. Правда, надпись, к сожалению, совершенно стерлась.
Она деликатно отошла назад, в холл со статуей, задержавшись у большого портрета знатного кавалера.
– Раз уж вы увлекаетесь Шекспиром, вам будет интересен четвертый граф – младший из «непревзойденных братьев» первого фолио.
У графа были волосы до плеч, а в улыбке чувствовалась горечь. Шелковый костюм рыжеватого оттенка сочетал роскошь и умеренность, если не считать некоторого пристрастия к кружевам.
– Филипп Герберт, первый граф Монтгомери, во время создания портрета. Был женат на одной из дочерей графа Оксфорда.
«Vero nihil verius», – подумала я. Нет ничего вернее правды.
– Позже, когда его старший брат умер бездетным, Филипп стал четвертым графом Пембруком и первым – Монтгомери. С тех пор оба графства объединены.
Где-то посреди ее слов я отключилась и стала рассматривать статую. Что мне было теперь до графа или Гольбейнова крыльца? «Шекспир указывает на правду», – писала Офелия. И правда эта, должно быть, лежала передо мной.
Четыре слова из цитаты на свитке были вырезаны заглавными буквами: LIFE'S, SHADOW, PLAYER, STAGE – «Жизнь», «Тень», «Фигляр», «Сцена». Значило ли это что-нибудь? Палец Шекспира касался «Тени»… чем же она лучше «храмов»?
Если взять начальные буквы, выйдет «LSPS». Я, должно быть, произнесла их вслух, потому что Бен тут же возник у меня за спиной.
– Лиспс. Или лишпш. Либо он шепелявил, либо был кастильцем по происхождению. Может, это мы и должны были разузнать? То, что Шекспир – испанец?
Я подавилась смешком.
– Некоторые утверждают, будто он написал все книги Сервантеса, а другие, наоборот, твердят, что Сервантес был Шекспиром.
– Так вот как он сочинил «Карденио», – философски заметил Бен. – «Дон Кихот» был просто черновиком.
– Кто «он»? За кого болеешь – за Шекспира или Сервантеса?
– Какая разница, если это, возможно, был один человек? Вот, посмотри лучше. – Он сунул мне в руку программку.
Озаглавлена она была так: «Борнмутский симфонический оркестр приглашает на музыкальный вечер "Посвящение Шекспиру"».
– Бродвейское попурри – это понятно, – произнес Бен. – «Вестсайдская история», «Целуй меня, Кэт», «Фантастикс», «Парни из Сиракуз»… Но зачем они играют оркестровки Принса и «Радиохэд» из киношек База Люрманна?
В стороне от нас миссис Квигли заливалась об очередной картине, изображавшей Филиппа Сидни на руках друзей, выносящих его с поля битвы. Его кираса при этом блестела как новенькая, а кружева на воротнике были без единого пятнышка – есть чему удивиться, учитывая, что поэту только что раздробило бедро мушкетной пулей.
ЖИЗНЬ, ТЕНЬ, ФИГЛЯР, СЦЕНА.
Я наморщила лоб, приглядываясь к выбитым в камне словам. Подошла ближе. Буква «L» в слове «Жизнь» сохранила следы золотой обводки.
– Эту статую раскрашивали? – оборвала я рассказчицу.
Миссис Квигли порывисто обернулась.
– Нет, дорогуша, не саму статую. Каррарский мрамор хорош сам по себе. А вот буквы когда-то золотили. Несколько лет назад их изучал реставратор. У меня где-то хранится компьютерная реконструкция того, как они выглядели. – Подойдя к конторке в противоположном углу, она пошарила в ящичке, и… – Ага. Вот она.
Мы обступили ее. На фотографии, отредактированной в «Фотошопе», большая часть текста была синего цвета, за исключением слов, набранных заглавными буквами, тех самых LIFE'S, SHADOW, PLAYER и STAGE. Они были красными, но некоторые литеры сияли позолотой.
– «L-A-R-Е», – озвучила я получившееся слово.
– Или «Е-A-R-L», если переставить буквы. «Граф». Это, разумеется, указание на графа. В роду Пембруков всегда любили анаграммы и головоломки. В особенности тот Пембрук, который установил статую в центре комнаты. К несчастью, его увлечения этим не ограничились. – Она покачала головой, словно коря пятилетнего сорванца. – Любил попастись на чужом поле, если вы меня понимаете. Когда же графиня отказалась крестить незаконного отпрыска фамильным именем, он переиначил свое и назвал бедняжку Август Ретхан (по фамилии матери – Хантер) Ребкумп. Хорошо хоть, первое имя не тронули, правда, по мне – с «Августом» ребенку тоже нелегко сжиться. – Миссис Квигли помрачнела. – Некоторые гиды утверждают, что здесь зашифровано слово «R-E-A-L», то есть «царственный» в переводе с французского. Однако графы никогда не претендовали на трон. Да и королевскими замашками не отличались, во всяком случае, по меркам того…
– Лир! – выпалила я. – Из букв можно сложить слово «Лир»!
– О-о! – протянула миссис Квигли. Ее молчание эхом разнеслось по комнате. – Действительно, можно и так: «L-E-A-R». Как в «Короле Лире». Это мне в голову не приходило.
– У графа есть экземпляр первого фолио? – обрушился сэр Генри на бедную женщину. Та поморщилась:
– Боюсь, мне нельзя это обсуждать. В свете недавних событий, да и вообще. Впрочем, архивариус будет рад вам помочь, если позвоните на неделе.
– А разве… – пробормотал сэр Генри.
– Он указывает на «Тень», – тихо сказал Бен мне на ухо.
Оглянувшись на статую, я поняла, что он имеет в виду. С книгой это было трудно соотнести. Другое дело – искусство, особенно скульптура.
– В доме есть изображения Лира? – спросила я у экскурсовода. – Или еще каких-нибудь шекспировских персонажей?
Миссис Квигли покачала головой:
– По-моему, нет… кроме этого, разумеется. Сейчас вспомню… Нет. Есть много картин на мифические сюжеты – «Дедал и Икар», «Леда и лебедь». Единственная серия картин на литературную тему, какая приходит на ум, иллюстрирует работу Сидни, не Шекспира.
Я замерла.
– А которую?
– «Аркадию». Эту книгу он написал для сестры, пока бывал здесь. Ее полное название – «Аркадия графини Пембрук».
– Она послужила источником для «Короля Лира», – сказала я, обращаясь к Бену и сэру Генри. – Повесть о старом властителе, преданном и ослепленном злым сыном-бастардом и спасенном добрым законным наследником.
– Тема Глостера, – прошептал сэр Генри.
Миссис Квигли озадаченно вертела головой, переводя взгляд с одного из нас на другого.
– И где, говорите, эти картины? – спросил Бен.
– Их держат в Кубической комнате – одном из палладианских залов работы Иниго Джонса. Нельзя сказать, что они создавались при Шекспире, но разница во времени все же невелика. Их выполнили по заказу – вдумайтесь! – Филиппа, четвертого графа Пембрука.
Одного из «непревзойденных братьев».
– Ведите же нас, добрая госпожа, – величаво напутствовал сэр Генри. – Вперед.
Мы отправились за ней по галерее в обход внутреннего двора – мимо императоров, богов и графов белого мрамора. Когда миссис Квигли впустила нас в маленькую комнату, увешанную живописью, сквозь оконные стекла, искрящиеся в лучах заката, донеслись отдаленные фанфары духовых, а следом – тихое тремоло струнных.
«Сон в летнюю ночь» Мендельсона.
Мы двинулись дальше, убыстряя шаг. Маленькая комната оказалась лишь началом длинной анфилады залов, где один превосходил размерами и убранством предыдущие, пока наконец нам не открылся последний, достаточно роскошный, чтобы принять короля или императора. В сумерках казалось, будто светлые стены повело под весом многочисленных гирлянд, букетов, лепных медальонов и четырехфутовых позолоченных нимф, на которые, верно, ушла вся добыча легендарных офирских рудников. Сверху смотрели портреты Пембруков и их современников. Почти всю дальнюю стену занял Ван Дейк. Каждый бархатный камзол, каждая пуговица, каждый блик на роскошных локонах дополняли портреты знатных щеголей в минуту славы.
– Четвертый граф и его потомки, – пояснила миссис Квигли.
Снаружи грянули аплодисменты. Выглянув из окна, я увидела створку летней эстрады, за которой скрывался оркестр. В сумерках все лица были обращены к дому. Вскоре хлопки стихли.
Пройдя в конец зала, миссис Квигли открыла двойные двери и проводила нас в маленькую комнатку позади. Посреди нее стоял стол с приборами георгианского серебра. Все золотое здесь как будто пустилось в полет: по белым стенам тянулись стилизованные перья, над дверями распластались орлы, кое-где выглядывали херувимы – младенческие лица среди пухлых крылышек. Миссис Квигли указала на потолок, и в тот миг, когда я увидела Икара в его вечном падении, а напротив – Дедала с невыразимым ужасом в глазах, в окна ударил медный рев прокофьевского «Ромео и Джульетты». Миг – и снова полилась тихая лиричная мелодия.
– Вот, – сказала миссис Квигли, указывая под окно. – Я никогда особенно пристально не рассматривала картины на тему «Аркадии», но начинаются они отсюда.
Меня так взбудоражили накал в музыке и роскошь перед глазами, что я их даже не разглядела – маленьких квадратных полотен, утопленных в деревянную обшивку стен на уровне колена.
– Боюсь, мне придется просить вас воспользоваться фонарем, – сказала она извиняющимся тоном. – И не светить лучом в окна. Сцену намеренно расположили на фоне дома. Освещение было подобрано специально для этого вечера.
Бен взял у миссис Квигли фонарик и включил его, а я опустилась на колени и подалась вперед. На переднем плане картины двое пастухов тащили какого-то юношу от морского берега. На заднем тонул охваченный пламенем корабль. Мачта у него накренилась, а на ней, как на боевом скакуне, восседал второй юноша со шпагой в вытянутой руке. Это была иллюстрация к прологу «Аркадии».
За первой картиной шла целая вереница – по всему периметру комнаты. Живописец так увлекся, что заполнил даже углы.
Сэр Генри расспросами и лестью выманил миссис Квигли в предыдущий зал и закрыл за собой дверь. В наступившей темноте я поползла на коленях вдоль стены, разглядывая дам в пышных золотых шелках и их рыцарей в серебряных доспехах. Дамы падали в обморок, рыцари яростно или смятенно (а иногда сочетая эти два чувства) схватывались на мечах. И все это время через подоконник меня захлестывал Прокофьев. В мгновения затиший я улавливала негромкие голоса сэра Генри и отвечающей ему миссис Квигли из соседнего зала.
Я уже закончила осматривать первую и вторую стены, но не нашла ничего, что напомнило бы о Лире. Может, его вовсе не изобразили – в конце концов, это был побочный сюжет. Я обошла угол и принялась за третью стену.
Сбоку, у мраморного камина, стоял столик. Я нырнула под него и застыла на месте. Лунный блик, упав на темный холст, высветил две людские фигуры, прильнувшие друг к другу посреди пустоши и ненастья, – старика и юноши с ангельским лицом. Со стороны за ними наблюдал, притаившись в тени дерева, еще один юнец – с перекошенным от злобы ртом и неистовым взглядом.
– По-моему, я его нашла.
И что теперь мне с ним делать?
Шекспир указывает путь к истине. В парадной Шекспир указывал на слово «тень».
Я осторожно тронула тень пальцем, обвела ее контуры, но ничего под холстом не почувствовала.
– Такая же есть с этой стороны камина, – заметил Бен.
И верно: справа висела картина-двойник, но выражения лиц на ней были утрированы до карикатурности. Ночное небо озарял проблеск молнии, отчего тень дерева стала глубже. Я снова дотронулась до нее одним пальцем и снова ничего не ощутила. Я нажала еще раз. Никакого эффекта. Надавила сильнее…
Щелк – и золотая розетка над холстом выскочила наподобие дверной ручки. Я взялась за нее, потянула на себя, и вся картина откинулась кпереди, обнажив темный проем между стеной и деревянной обшивкой.
Внутри, на узкой полочке, покрытый вековой пылью, лежал какой-то конверт, перевязанный полуистлевшей и выцветшей ленточкой.
Я вытащила конверт и развернула его. Обертка была как будто кожаная. В конверте лежали два сложенных листка. Я осторожно расправила первый – бумага оказалась на удивление гибкой, учитывая, сколько лет ей пришлось пролежать. Это было письмо, датированное ноябрем 1603 года и адресованное, если верить надписи на обороте.
«Моему сыну, Дост. сэру Филиппу Герберту, пребывающему с Его Величеством в Солсбери.
Дражайший сын мой.
Надеюсь, вы уговорите короля приехать к нам в Уилтон, притом со всей возможной поспешностью. Наш верный Шекспир тоже здесь – обещает порадовать новой безделицей под названием «Как вам понравится». После комедии король будет весел – самый счастливый миг, чтобы походатайствовать за сэра У. Рэли, судьба которого меня очень тревожит. Молю Господа о вашем благополучии, и да сподобит Он нас поскорее увидеться.
Ваша любящая матушка, М. Пембрук
За краткость не взыщите – писалось в большой спешке».
«Наш верный Шекспир». Я судорожно сглотнула, провела языком по губам, которые вдруг пересохли.
– Пропавшее письмо из Уилтона. – Мой голос куда-то пропал. – От Мэри Сидни Герберт, графини Пембрук, к ее сыну Филиппу в первые месяцы правления короля Якова, когда чума выгнала двор и актеров из Лондона. Слухи о его существовании ходили давно, но никто из ученых так его и не видел. Однако результат переписки известен: бедный сэр Уолтер так и остался в тюрьме, но Уилтон король посетил и увидел «Как вам понравится», после переименованную в «Двенадцатую ночь».
За окном оркестр исторг вопль ярости и агонии. Я трясущимися руками развернула второй листок поверх первого. Это тоже было письмо, но написанное другим почерком. Срывающимся голосом я прочла слова приветствия: «Самому сладостному из эйвонских лебедей…»
У меня ёкнуло сердце. Эпитет «Сладостный лебедь Эйвона» Бен Джонсон использовал в предисловии к первому фолио. Значит, у меня в руках было письмо, адресованное Шекспиру!
На самой громкой ноте музыка оборвалась.
– Ну что там? – спросил Бен.
– «Меня, долгое время носимого по волнам сомнения и беспокойства, прибило наконец к берегу…»
В соседнем зале что-то звонко треснуло, как трещит мебель. Мы замерли. В тишине послышались, затихая, чьи-то шаги.
– За мной, – сказал Бен, перебегая к дверям, сквозь которые мы вошли. Там он вытащил пистолет и дал знак спрятаться ему за спину, а сам прислушался. Под шум аплодисментов он протянул руку и толкнул одну из створок двери. Теперь полутемный зал был у него под прицелом.
– Сэр Генри?
Никто не ответил. Бен пошарил по залу фонариком.
Сэр Генри лежал посреди комнаты. На лице у него виднелся темный кровоподтек. Когда по нему скользнул луч, он застонал. Еще жив!
Мы мигом подскочили к нему. Он уже пытался приподняться на локтях. Помогая ему сесть, я вытащила у него из кармана батистовый платочек и приложила к порезу на щеке.
Бен подкрался к входной двери, но там никого не было. Вернувшись, он обратился к сэру Генри:
– Вы его разглядели?
Тот покачал головой.
– А где миссис Квигли?
Сэр Генри закашлялся.
– Я повел ее назад… – Он задыхался. – Мы возвращались, и тут…
– В комнату с Аркадией» – кивнул Бен в сторону дверей. Я пошла туда, складывая на ходу письма в конверт. Бен помогал сэру Генри брести следом.
Сквозь окно донеслись заунывные звуки прелюдии к «Генриху Пятому» с Кеннетом Браной в главной роли.
– Нашла что-нибудь? – хрипло спросил сэр Генри, беря у меня платок и отирая кровь с лица.
– Письма…
– Отдай их мне, – оборвал Бен. – И закрой тайник.
Я заартачилась:
– Мы же не…
– Думаешь, здесь они будут целее?
– Я не собираюсь их красть.
Бен выхватил у меня листки.
– Как хочешь, – съерничал он. – Тогда я украду. Теперь верни картину на место и пошли отсюда.
Я оглянулась на сэра Генри.
– Послушай его, – прохрипел он.
Я надавила на розетку, и живописная панель, щелкнув, захлопнулась, встав заподлицо со стеной. Справа виднелась высокая дверь, ведущая назад, к галереям. Бен, подойдя, тихо отворил ее. Внутренняя ограда галереи была здесь остеклена, и ее окна теперь поблескивали как лед – свет концертных огней проникал во двор, но коридор лежал в непроглядной тени. Вся внутренняя часть дома погрузилась во тьму, даже парадный зал напротив открытой части двора.
Куда пропала миссис Квигли? Страх свил меня по рукам и ногам.
– Не выходи на свет, – чуть слышно пробормотал Бен. И мы, держась темной внутренней стены, беззвучно припустили по коридору. Бен почти волок на себе сэра Генри.
Неподалеку от парадного зала нас остановил сильный стук в двери. Мы разом застыли. Когда миссис Квигли впускала нас, они оставались открытыми, и я не помнила, чтобы их запирали. В тусклом свете, пробивающемся с улицы, казалось, будто мраморный Шекспир скорчился от боли. Бен включил фонарь и пробежал лучом по залу. Тут-то я поняла, почему фигура Шекспира показалась мне согнутой: у подножия статуи на коленях стояла миссис Квигли. Потом я заметила шарф у нее на шее, другой конец которого был закреплен у Шекспира на руке, увидела, как странно наклонена ее голова, как посинели губы и выпучились глаза…
Всучив мне фонарь, Бен бросился освобождать ее от удавки. Я шагнула вперед, не отводя луча.
В двери снова забарабанили, теперь уже громче и настойчивее.
Бен, поддерживая женщину одной рукой, стал сдергивать шарф, но тот не поддавался.
Я передала фонарь сэру Генри, чтобы помочь Бену с узлом, и миссис Квигли соскользнула к нему в объятия, подняв облачко из белых перышек. Приглядевшись, я заметила у нее зеркальце на шейной цепочке.
– «Повешена, бедняжка», – произнес сэр Генри надтреснутым голосом. Световое пятно, в котором мне открылась эта нелепая пиета, задрожало и запрыгало. Мы наблюдали «Короля Лира» – тот миг, когда старый король находит Корделию и отчаянно старается уловить ее дыхание, поднося ко рту зеркало или пушинку. Но зеркало не туманилось, пушинка не шевелилась. «Нет жизни, нет!»40
Опять забарабанили в дверь, но вскоре стук оборвался, и вслед за тем в скважине заскрежетал ключ.
Бен поднял голову. Бледный ужас у него на лице уступил отчаянной сосредоточенности. Уложив миссис Квигли на пол, он вскочил и потянул меня назад в коридор.
– Живо! – выпалил Бен. Подставив сэру Генри плечо, он погнал нас обратно по галерее. В тот самый миг входная дверь распахнулась.
Я почти не помнила, как мы поднимались по ступенькам в поисках миссис Квигли, а Бен, оказывается, подмечал все вокруг. Он вывел нас к лестнице, и очень вовремя: позади в коридор хлынул свет. Закричала женщина.
Пока над нами по галерее грохотали шаги, мы кружили по лестнице, устремляясь все ниже и ниже. Женщина перестала кричать и пронзительно зарыдала, а потом резко стихла.
Мы высыпали в сводчатый зал на первом этаже – тот, что когда-то служил главной прихожей. Одна застекленная дверь вела отсюда во двор, а другая, еще более громоздкая, открывалась на лужайку. В темноте бледной лентой вилась галечная тропка – призрак большой дороги, по которой некогда возили сюда Шекспира.
Бен взмахом руки велел нам не высовываться, а сам прокрался к внешней двери, выглянул и тут же отпрянул, распластываясь по стене. Я замерла. Мимо пронеслась толпа людей в форме, направляясь к главному входу, но двое задержались у двери. Бен еще раз махнул нам и поднял пистолет. У меня перехватило дыхание.
Дверь была заперта. Один полицейский замахнулся дубинкой, чтобы выбить стекло. Бен прицелился.
– Ты что, приятель?! – вмешался второй страж порядка. – Это же графский особняк! Велено не вламываться. Пока.
Они потрусили за остальными. Меня мало-помалу отпустило. Когда шаги стихли, Бен протянул руку и отпер дверь, потом поманил нас к себе.
– Только не бегите, – прошептал он еле слышно. Мы с сэром Генри нырнули ему под руку – навстречу ночи.
Однако приказ «не бежать» вовсе не значил «плестись как черепахи». Мы отправились вниз, откуда прибыла полиция. Тропинка вела через лужайку к берегу узкой речушки. Свернув за угол особняка, мы увидели справа тыл эстрады и зрителей позади нее – кого за столиками, кого на траве. Все смотрели на дом.
– Затеряемся в толпе, – сказал Бен.
Мы уже были на полпути к эстраде, как вдруг сверху распахнулось окно. Кто-то крикнул «Стой!», на что Бен ответил «Бежим!», и мы побежали в обход сцены.
Едва мы ворвались в толпу зрителей, все огни потухли, кроме оркестрового софита. Бен успел только шепнуть нам: «Давай врассыпную». В темноте зазвучал одинокий тенор. Non nobis domine: «Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему…»
Бен стал пробираться между столиков. Я отправилась в ту же сторону, только другой дорогой. Сначала никто не обращал на нас внимания – настолько все были поглощены музыкой. За первым голосом вступил хор, его подхватили струнные, а чуть погодя духовые. Потом люди, видимо, решили, что мы каким-то образом участвуем в представлении, даже стали нас подзадоривать. Так мы добрались до речки. Последний рывок дался сэру Генри нелегко: он побледнел, и его щека снова закровоточила. Бен опять подставил ему плечо, помог спуститься но берегу и перебраться вброд. Я пошла за ними. Речушка оказалась холодной, зато неглубокой.
На другом берегу я обернулась. По лужайке к сцене стекались темные силуэты. Луч прожектора осветил одного из наших преследователей, и я узнала его. Инспектор Синклер сел нам на хвост.
Медные духовые выстрелили в небо фанфарами, и зрители встали, попеременно поднимая головы.
– Бегом! – приказал Бен. Я повернулась и побежала вверх по склону, к чернеющему впереди спасительному лесу. Едва мы добрались до опушки, оркестр разразился громовым финалом. По полю прокатился пороховой треск, и в следующий миг рядом с домом грянуло низкое «бу-ум». Я оглянулась на звук и увидела над собой сноп из золотых, синих и зеленых искр. Меня бросило в холод, но через миг я поняла, что происходит. Не обстрел – фейерверк! Традиционное завершение летнего концерта под звездами. Еще один огненный залп взвился в небо и с шипением рассыпался победными вымпелами. а внизу, точно король, внимающий восторгам поклонников, приосанился Уилтон-Хаус.
Теперь уже вся лужайка кишела силуэтами в касках. Было видно, как они протискиваются сквозь толпу и рвутся на наш берег – кто-то вброд, кто-то по мостику у дальнего угла особняка. Вдалеке заблеяли сирены.
– Кэт! – тихо окликнул Бен.
Я отвернулась и побежала в лес.
В лесу было темно. Деревья хлестали нас по лицу, ноги путались в корнях, пока мы карабкались за Беном вверх по холму, стараясь не отставать. В туфлях после брода хлюпало; где-то вдалеке все еще слышались треск, свист и грохот фейерверков. Ближе сквозь бурелом пробирались наши преследователи; один то и дело покрикивал на остальных.
Подъем кончился – видно, мы добрались до вершины. Потом начался спуск. Я думала, легкие разорвутся от бега. У подножия холма мы уперлись в старую стену, густо заросшую мхом и лишайником. Бен быстро пошел вдоль нее, пока не уткнулся в каменную скамью у самой кладки. Над скамьей был вылеплен барельеф – розетка в память о давно умершей собаке, а сейчас – опора рукам и ногам. Мы с Беном подсадили с обеих сторон сэра Генри, помогли ему одолеть стену и перевалились через нее сами, приземлившись в кустах у дороги, идущей через просеку.
Мимо с воем промчались две полицейских машины. Я начала вставать, но тут издалека донесся низкий рокочущий гул.
– Ложись! – шикнул Бен. Мы бросились на землю и поползли за ним – обратно к стене, в густой подлесок. Вскоре над деревьями пролетел полицейский вертолет, шаря прожекторным лучом по обочинам.
Мы затаились, как зайцы во время облавы. Железный орел улетел, потом мимо промчалась еще одна машина, в которой, как мне показалось, мелькнула физиономия Синклера. И все, полиция исчезла. Бен медленно поднялся на ноги, веля нам лежать, где лежим, и, пригнувшись, стал пробираться к дороге. У обочины он так же осторожно выпрямился и кивком позвал за собой.
По ту сторону дороги виднелись новые постройки. Мы добрались туда и свернули в проулок между домами. Бен шел быстро, как будто знал, куда хочет попасть, то и дело выбирая повороты. На очередном перекрестке нам издалека подмигнули янтарно-желтые огни какой-то машины. Оказалось, это был наш знакомый «бентли».
Бен открыл заднюю дверь, и мы сели.
Барнс, ни слова не говоря, завел двигатель и вырулил на улицу. Бен наклонился вперед и тихо сказал ему несколько слов. Поворот-другой, и мы очутились на узкой дороге, обсаженной зеленой изгородью. По обе стороны дороги расстилались ровные поля, залитые лунным светом. Когда звук сирен растаял вдали, сэр Генри стащил с себя мокрые туфли и носки и обтерся выданным Барнсом полотенцем. Я последовала его примеру.
– Письмо, – хрипло произнес он, все еще прижимая к щеке платок.
Как только съехали с косогора и начали подниматься на холм повыше (холмы в Англии особенные, на них чувствуешь себя хозяином мира), Бен вытащил из кармана два письма и передал мне.
– «Самому сладостному из эйвонских лебедей»…
Сэр Генри рядом со мной ахнул, но ничего не сказал. Я продолжила:
«Меня, долгое время носимого по волнам сомнения и беспокойства, прибило наконец к берегу полного с вами согласия. Кое-что из воздушных замков, или, как вы их называете, небылиц и безделок, которые некогда создала наша химера, не должно раствориться во мраке Всепоглощающей Ночи.
Я исключил бы только испанскую пьесу».
– «Карденио», – догадался Бен. Я взволнованно кивнула.
«Немало из-за нее разгорелось распрей, да и графиня, все еще заточенная в Тауэре, просит избавить ее от новой порции мук. Поскольку сия дама ныне почти моя родственница, я обязан соблюсти ее волю, о чем моя дочь не перестает ежедневно мне напоминать. Посему я счел своим долгом писать в Сент-Олбанс, умоляя простить нас за молчание последних дней.
Коль скоро вепрь уже не может яриться, Вам осталось задобрить лишь борова. Для муравьиной работы – собирать и отделять зерна от плевел – мистер Джонсон пригоден ничуть не хуже других и, без сомнения, лучше большинства, хотя и не настолько хорош, как он себя полагает. У него по меньшей мере была возможность поупражняться, когда он проделывал этот труд ради автора, которого почитает превыше всех прочих, – себя самого. Однако за работой он будет стрекотать без умолку, как сорока, не заботясь о том, какие несуразности и насмешки сорвутся с его языка. Если вы способны это вынести, способны дирижировать этим человеком-хором, быть посему.
Решение я перекладываю в ваши умелые и самые сладостные руки».
– Первое фолио! – возопил сэр Генри. – Он говорит о том, чтобы назначить Джонсона редактором первого фолио!
– И о том, чтобы вычеркнуть из списка «Карденио», – добавила я.
– «Ваш вечный и преданный друг»… – Я указала на подпись. Крупными, четкими буквами с инициалом в вензелях, достойных короля, посреди страницы в трех четвертях от края стояло… «Уилл».
По машине эхом прокатились удивленные возгласы.
«Самому сладостному из эйвонских лебедей»… от Уилла? Если в письме говорилось о первом фолио, одним из них должен быть Шекспир. Но которым?
– Эйвонский лебедь есть только один, – произнес сэр Генри после минутной паузы. – А вот Уиллов полно, как грязи. Взять хотя бы Уильяма Герберта, графа Пембрука. Старшего из «непревзойденных». Златокудрого юношу из сонетов.
– Или Уильяма Тернера, – подхватил Бен, глядя на меня. – Но если Шекспир – лебедь, почему письмо не исчезло вместе с его остальными бумагами? Зачем его держали в Уилтоне?
Шестеренки у меня в голове поворачивались с большой натугой. В мыслях без конца всплывало лицо мертвой женщины. Позади, в Уилтшире, несся во все концы вой сирен. Где-то там прятался человек, которому ничего не стоило задушить миссис Квигли и осыпать ее перьями.
– Есть еще один кандидат в Лебеди, – сказала я глухим голосом. – В этом случае ясно, почему письмо было здесь… Мэри Сидни. Графиня Пембрук. Мать «непревзойденных».
Сэр Генри фыркнул, но я не обратила на него внимания, неотрывно глядя на бумажный листок у себя в руках, словно он мог растаять. Это письмо стоило человеку жизни, так что случайности быть не могло. Не должно было быть.
– После смерти брата она сохранила фамилию Сидни и родовую символику: наконечник стрелы, иногда называемый острием копья. Кроме того, она взяла себе и личную эмблему Филиппа – лебедя, которую он получил от французских литераторов-протестантов. Они его обожали. – Я подняла голову. Сэр Генри, оказалось, буравил меня желчным взглядом. – По-французски Сидни звучит похоже на «cygne».
– Что значит «лебедь», – проговорил Бен с огоньком в глазах.
– Что значит «чушь»! – отрезан; сэр Генри.
Машина замедлила ход. Сделав большой круг, мы вернулись на главную лондонскую трассу, а влившись в нее, взяли направо.
– Может быть, – сказала я. – Но существует портрет, где графиня изображена уже в старости. Так вот, на ее кружевах повторяется мотив в виде лебедя.
– Речка, которая течет вдоль поместья – ее водой вы залили мне сиденья, – называется Наддер, а не Эйвон, – возразил сэр Генри. – А Эйвон течет через Стратфорд, что в Уорикшире.
– По-валлийски «эйвон» значит просто «река», – не сдавалась я. – И вообще, Эйвонов в Англии полным-полно. В том числе есть один неподалеку от Солсбери. А в семнадцатом веке, когда поместье Уилтона было обширнее, он тек как раз через землю Пембруков, часть которой отошла Мэри в приданое. – Я покачала головой. – Если хотите, могу вас совсем удивить: в тех местах даже есть деревушка под названием Стратфорд-суб-Касл, «Стратфорд-у-замка». И расположена она как раз на Эйвоне. – Я уткнулась лицом в ладони.
– Если не ошибаюсь, это не все, – заметил Бен.
Я тряхнула головой и ответила, не поднимая лица:
– Еще она писала. Прославилась стихотворными переводами псалмов, и не только. Пробовала себя в драматургии.
– Она… писала пьесы? – недоверчиво спросил Бен.
– Только одну. Камерную драму, предназначенную для чтения в узком дружеском кругу, не для сцены. – Я набрала воздуха в грудь и подняла голову. – Мэри Сидни написала «Трагедию об Антонии», первую театральную версию «Антония и Клеопатры» на английском языке.
– Анто… – начал было Бен, но сэр Генри оборвал его на полуслове.
– Ты хочешь сказать, что Шекспиром была она?
– Нет! – раздраженно выпалила я. – Не надо делать из меня Делию Бэкон. Я хочу сказать, что мы должны учесть возможность того, что «сладостным лебедем» из письма могла быть Мэри Сидни, графиня Пембрук. – Меня передернуло. – И изучить все выводы, которые вытекают из этого предположения. Речь в письме однозначно ведется о первом фолио, что отсылает нас к тысяча шестьсот двадцать третьему году или раньше. Однако если на публикации настаивала графиня – она же лебедь, – то письмо не могло быть написано позднее сентября тысяча шестьсот двадцать первого, когда она умерла от оспы.
– И завещала сыновьям позаботиться об издании фолио, – добавил Бен.
– Что снова возвращает нас к «непревзойденным». – Уиллу и Филу, подумала я. Графу Уильяму Пембруку и Филиппу Монтгомери, который женился на дочери Оксфорда, а потом унаследовал и графство Пембрук, и Уилтон-Хаус. Филиппу, что выстроил комнату, где мы отыскали письмо. Филиппу, который поставил Шекспира сторожить холл своей уилтонской усадьбы.
Впрочем, миссис Квигли Шекспир так и не уберег. У меня перед глазами снова возникло ее распухшее лицо.
Сэр Генри нагнулся над письмом, ощетинив брови. Потом ткнул пальцем в страницу.
– Писавший это знал, что Бен Джонсон сам редактировал свое собрание сочинений. Его фолио вышло в тысяча шестьсот шестнадцатом, в год смерти Шекспира. Значит, возможно, Уилл и есть наш Стратфордский поэт, – сказал сэр Генри. – Может, он написал его в последний год жизни.
Я тряхнула головой:
– Если сладостным лебедем была Мэри Сидни – невозможно.
– Почему?
– Потому что простой сочинитель пьес, независимо от славы, никогда бы не стал писать графине в подобном тоне. Тогда, в ту эпоху, сословия и различия в них очень многое значили. Актеров и драматургов ставили чуть выше сводников и торгашей. В этом письме все твердит о том, что Уилл – кем бы он ни был – приходился лебедю ровней. Простолюдин, особенно обязанный даме, которой он пишет, начал бы с расшаркиваний, как то: «Высокочтимой и наиблагороднейшей госпоже, ее светлости графине Пембрук, сладостному лебедю…» – Тут я осеклась. – Даже подпись посреди страницы о многом говорит. Простолюдину следовало из самоуничижения втиснуть ее в нижний правый угол. И хотя мне это нравится не больше вашего, сэр Генри, если за лебедем скрывалась графиня, то Уильям Шекспир, поэт из Стратфорда, Уиллом быть не мог.
– Тогда кто им был? – спросил он с вызовом.
– Может, это проделки химеры? – произнес Бен, возводя глаза к потолку машины.
Я заглянула в письмо. «Кое-что из воздушных замков, или, как вы их называете, небылиц и безделок, которые некогда создала наша химера» – так там было написано.
Сэр Генри отнял платок от лица.
– Уж не намекаешь ли ты, – угрюмо начал он, – что Шекспир – только четырехсотлетняя фикция, плод слишком бурного воображения?
Я нахмурилась. Фигурально слово «химера» означает причудливый вымысел, пустую фантазию; однако есть у него и конкретный смысл. В древнегреческой мифологии так называли чудовище, состоящее из нескольких частей: у него были львиная голова, тело козы и драконий хвост. В письме, кроме лебедя, упоминались еще вепрь и боров, и тоже в качестве масок.
– Может, под химерой подразумевался некий кружок людей, совокупно обозначенных одним символом?
– Чушь собачья! – взревел сэр Генри.
– Это не значит, что за химерой скрывался Шекспир или что он сам – химера.
– О ком тогда говорится в письме, черт его подери? – распалялся сэр Генри. – Сама сказала: о Шекспире!
Я попыталась объяснить:
– Химерой в равной степени могла называться группа меценатов, которая выманила у него тексты пьес под предлогом постановки и сочла их достойными увековечения. По крайней мере размышления о ней оправдывали упоминания лебедя, вепря и борова. Не говоря уже о трудяге-муравье.
– Что ж, если Мэри Сидни – лебедь, кто тогда вепрь и боров? – спросил Бен.
Я опасливо оглянулась на сэра Генри.
– На гербе графов Оксфорд изображен синий вепрь.
– Боже мой, – процедил сэр Генри, откидываясь на сиденье.
Бен сделал вид, что не слышит.
– А в тысяча шестьсот шестнадцатом он умер. Вот почему он больше не мог яриться. Мне нравится эта идея!
– Остается боров, – проворчал сэр Генри. – «Свинья, что носом землю подрывает». «Выкидыш, помеченный на зло»41. И какой же из чванливых елизаветинских придворных, по-твоему, позволил напялить на себя личину горбатого короля Ричарда?
– Обещайте не взрываться, – попыталась успокоить я.
– И не надейтесь.
Я вздохнула:
– Бэкон.
– Сэр Фрэнсис Бэкон, – простонал сэр Генри.
Бен фыркнул от смеха, тут же делая вид, что закашлялся.
– Вообще он тоже был вепрем, – пояснила я. – Но Бэконы сами назвали себя боровами, чтобы предупредить гадкие шуточки на эту тему. Сэр Фрэнсис рассказывал анекдоты о своем отце-судье, толстом, как бочка: будто бы один заключенный заявлял о родстве с ним на том основании, что его фамилия была Свинн. «Нет, не родня мы, пока тебя не повесят, – сказал старый судья. – Ведь свинина – не бекон, пока хорошенько не отвисится». – Я боялась оглянуться на Бена, видя, как его трясет от сдавленного смеха. – Даже Шекспир повторил эту шутку. За что купила, за то продаю.
– Знаю, в «Виндзорских насмешницах», – вздохнул сэр Генри.
Бена прорвало – он расхохотался в голос.
Сэр Генри сделал вид, будто не слышит его.
– И куда эта химера ведет нас? Этот Уилл – кем бы он ни был – пишет в Сент-Олбанс42.
– Снова к Бэкону, – ответила я. – В начале 1621-го король Яков сделал его виконтом Сент-Олбан.
Бен прекратил смеяться.
Сэр Генри снова подался вперед:
– Так, значит, Бэкон остался последним, кого пришлось услаждать Лебедю, вот почему Уилл собрался писать ему лично?
Я кивнула.
– А где Бэкон жил? – угрюмо спросил он.
– В поместье под названием Горэмбери. Сразу на выезде из Сент-Олбанса.
На краткий миг все замолчали. Было слышно лишь, как колотятся сердца.
– Барнс, – тихо скомандовал сэр Генри, – в Сент-Олбанс.
– Не все так просто, – заволновалась я.
– Проще некуда, – отозвался сэр Генри. – Еще миль пятьдесят по той же трассе. После А-303 съехать на М-3, а потом на М-25.
– Черт с ним, с маршрутом! – не выдержала я. – О бумажной мороке подумайте. Это вам не за Делией до Фолджера проследить. Письма Бэкона в одном месте не лежат. Здесь потайными дверцами не отделаешься. Даже Офелии это было бы не по силам. Горэмбери – усадьба, которую Бэкон построил для отдохновения души, – был разрушен до основания спустя полвека после его смерти.
– Но ведь что-то должно было уцелеть, – не унимался сэр Генри.
Я постучала пальцами по коленям.
– В приходской церкви Сент-Олбанса есть его статуя – подобие шекспировской, но ее бэконианцы за сто пятьдесят лет излазали и прощупали вдоль и поперек.
– А может, и не всю?
Я покрутила головой:
– В поместье есть фреска, посвященная мифу о Венере и Адонисе, – единственная современная Шекспиру иллюстрация к его пьесе. Так вот, Адонис на ней изображен лицом к лицу с ощетинившимся кабаном. Это здание уже пятьсот лет служит постоялым двором – к смущению стратфордианцев. Еще бы: прямо у Бэкона на задворках и так далее. Соблазнительный экспонат, но нам он вряд ли поможет, да и Офелия о нем ничего не знала: фреску обнаружили только в нынешних семидесятых. Я думаю, нам нужно искать тот след, которым она могла воспользоваться, раз уж ей известен весь путь.
Бен взял у меня письмо.
– Если Уилл пишет в Сент-Олбанс, зачем уговаривать лебедя очаровать борова? – Он поднял глаза. – Звучит так, словно Сент-Олбанс и боров не связаны между собой.
Мы нагнулись над письмом. А ведь верно!
– Неужели был еще один грязный хряк? – спросил сэр Генри.
– По-моему, нет.
– С другой стороны, – размышлял Бен, – Сент-Олбанской называется вся та часть Хартфордшира. Добавьте конкретики – и получится город, или собор, или школа.
Я мотнула головой:
– Они все большей частью расположены рядом. Нет, так пишут, когда имеют в виду что-то особенное.
– Так куда ехать? – спросил Бен.
– Туда, где можно подумать.
Через пять минут мы свернули с трассы и припарковались у непримечательного отеля «Дейс-инн». Бен и сэр Генри пошли регистрироваться, а меня оставили с Барнсом в машине.
Я вынула брошь-медальон, откинула крышку. Гостиничные огни бросали на портрет оранжевые отсветы.
«Куда теперь?» – мысленно спросила я юношу с миниатюры.
Он сжимал распятие и как-то загадочно смотрел на меня: надменно и в то же время озорно.
Пока никто не видел, Бен быстро провел меня через черный ход в номер с двумя большими кроватями. Сэр Генри отправился в свой – освежиться. Минута-другая, и он появился у наших дверей – почти пришедший в себя, хотя и немного бледный. Я стояла у окна, вертя в руках раскрытую брошь, и смотрела, как лунный свет играет на миниатюре.
– А что, письмо ты уже забросила? – спросил сэр Генри, усаживаясь в самое удобное кресло.
– Они с брошью взаимосвязаны, – ответила я. – Понять бы только – как?
«Но лета твоего нетленны дни, – говорила золотая надпись. – К вящей славе Божией».
И что же общего было у нее с письмом, которое мы только что нашли? Быть может, прямой связи нет, но ведь Офелия ясно сказала, что с них начинаются два пути к истине! Значит, они принадлежат одному тесному миру.
Роз всегда твердила мне: «Хочешь понять смысл – изучи контекст». Как же письмо поясняет миниатюру или, наоборот, миниатюра – письмо?
Изображение юноши с распятием явно имело отношение к католичеству. В письме на первый взгляд шла речь о первом фолио. Что может быть между ними общего?
– Связь есть, но мне ее не разглядеть, – бессильно призналась я. – Для этого надо лучше разбираться в истории церкви.
– Может, пора привлечь кого-то, кто разбирается, – сказал сэр Генри.
– Не знаю таких.
– Сдается мне, нам нужен знаток Шекспира и церковной истории в одном лице, – сказал Бен, глядя на меня с любопытством, и я, кажется, поняла намек. Мы оба видели название доклада Мэттью в брошюре к фолджеровской конференции. «Шекспир и пламя тайного католичества».
– Только не он, – заартачилась я.
– О ком это ты? – оживился сэр Генри.
– О Мэттью. Профессоре Мэттью Моррисе.
– Он будет счастлив тебя просветить, – добавил Бен.
– А-а, – протянул сэр Генри. – Я, кажется, знаю, в чем дело. Неужели бедняга провинился еще в чем-то, помимо ухаживаний за тобой?
– Он меня раздражает, – нехотя ответила я. – И Роз раздражал.
– Иногда, деточка, – произнес сэр Генри, – ты ведешь себя как первый сноб. – Он вытащил телефон. – Если он может помочь в нашем деле – звони.
– Лучше с моего, – вызвался Бен. – Труднее выследить.
– Роз не одобрила бы, – проворчала я.
– Еще меньше она хотела бы, чтобы убийца добрался до ее сокровища, – заметил Бен. Он настроил смартфон на громкую связь, а я достала из кармана визитку Мэттью и набрала номер.
Мэттью взял трубку на втором гудке.
– Кэт, – произнес полусонный голос. Потом стало слышно, как он сел в постели. – Кэт! Ты где? С тобой ничего не случилось?
– Нет, все хорошо. Слушай: можешь сказать мне, что значит «Ad Maiorem Dei Gloriam»?
– Тебя полиция ищет, а ты спрашиваешь о латыни? – Его голос сорвался от неожиданности.
– Латынь – не проблема. – «К вящей славе Божией». Только я все равно не пойму, что это значит.
– Ты расскажешь мне, во что ввязалась, или нет?
– Кое-кто просил звонить, если понадобится помощь. Вот я и звоню.
Трубка ненадолго замолчала.
– Это девиз иезуитов.
Я хотела ответить и осеклась. Иезуиты. Воины Христовы, солдаты католической церкви. Ревностные до фанатизма служители Господа, готовые на все, чтобы очистить Англию от протестантской ереси. Сесилы, а впрочем, и большинство елизаветинских и яковианских советников боялись их как огня и преследовали наравне с изменниками трона. Иезуиты носили это клеймо с мученическим смирением. Буквально. Впоследствии десятерых канонизировали как святых мучеников – после того как их повесили, утопили и четвертовали за свою веру.
– Господи Иисусе! – вырвалось у меня.
– Вот именно, – сказал Мэттью. – Орден Иисуса.
Мы – Бен, сэр Генри и я – молча переглянулись. В овале медальона за спиной у юноши мерцали и колебались языки пламени.
– В контексте этой фразы, – сказала я, пытаясь изобразить хладнокровие, – как бы ты понял следующее: «Посему я счел своим долгом написать в Сент-Олбанс, умоляя простить нас за долгое молчание»?
– В обычном случае я подумал бы о Бэконе, – ответил Моррис, – но раз это связано с иезуитским девизом, мой ответ – Вальядолид.
– В Испании?
– Да, там. – Мэттью зевнул и принялся объяснять лекторским тоном: – Вальядолид – старая столица Кастилии. В тысяча пятьсот восьмидесятых Филипп Второй основал там Королевский английский колледж – католическую семинарию для английских священников. Большая их часть вступала в орден иезуитов и тайно переправлялась в Англию для содействия католикам. Если верить английскому правительству, еще они переманивали на свою сторону верноподданных Короны, с тем чтобы свергнуть монархов-протестантов, иначе говоря, силой добиться того, чего не сумели посулами; а колледж в Вальядолиде считался тренировочным лагерем для религиозных экстремистов.
– А при чем здесь Сент-Олбанс?
– Его полное название – Королевский английский колледж Святого Албана.
Все на миг застыли.
Я подошла к телефону и выключила громкую связь.
– Мэттью, с меня причитается.
Он понизил голос:
– Ты знаешь, чего я прошу.
– Знаю, – ответила я. «Дай мне еще один шанс», – сказал он в последней нашей беседе. – Видит Бог, ты это заслужил, – добавила я вместо прощания и бросила телефон Бену, который развалился поперек кровати и смотрел в потолок с дурацкой многозначительной ухмылкой.
– Думаешь, нам туда, в Вальядолид? – спросил сэр Генри. – Что-то мне это не внушает доверия.
Я села за стол. Внезапно навалилась усталость.
– Между Английским колледжем и Шекспиром есть и другие связи. Две как минимум. С какой начать – очевидной или невероятной?
– По мне – лучше выслушать самую дикую, а потом перейти к той, что правдоподобнее, – сказал Бен, закладывая руки под голову.
– Тогда начнем с Марло, – сказала я, проводя рукой по остриженной голове. – Безбожника, гея и рок-бунтаря елизаветинской Англии, баловня сцены до Шекспира.
– Помнится, его закололи в потасовке, – добавил Бен.
Я кивнула:
– Точно, в тысяча пятьсот девяносто третьем, когда Шекспир получил признание. Только потасовка скорее всего была не простой, поскольку Марло вдобавок занимался шпионажем. Среди прочего его посылали в Голландию – внедриться в ряды английских католиков, подозреваемых в подготовке заговора. Недавно доказали, что остальные участники той злополучной драки тоже были шпионами, а таверна – явочным пунктом.
– Для Марло она оказалась покойницкой.
Я положила ноги на стол.
– Есть версия, что он не погиб тем днем, а бежал – или был выслан. В Испанию.
– Тьфу! – рявкнул сэр Генри из кресла.
Бен отреагировал спокойнее:
– Снова Вальядолид?
– В тысяча пятьсот девяносто девятом в учетной книге Английского колледжа появилась запись о новом человеке, называемом то Джоном Мэттьюсом, то Кристофером Морли… Марло иногда подписывал фамилией Морли тексты пьес, а Джон Мэттьюс – довольно избитый в церковной среде псевдоним, производное имен Иоанн и Матвей. – Я покачала головой. – Короче, в тысяча шестьсот третьем этот Морли был рукоположен и послан обратно в Англию, где его схватили и заточили в тюрьму. Самое странное, что расходы Морли (а в то время заключенным приходилось платить за собственное содержание – за голод, грязь, пол, кишащий червями) покрывались из кармана самого Роберта Сесила, главного государственного министра при Якове Первом, что снова приводит нас к версии о шпионаже.
– Самый простой способ объяснить появление вальядолидского Морли – предположить, что оба его имени были заимствованы: одно – из Евангелия, а второе – у мертвеца, а священник был английским шпионом.
– Это кратчайший путь, – сказал Бен. – Теперь я готов выслушать про… как ты выразилась при Атенаиде? Петляния…
– Пьяного зайца, – подхватила я. – Есть мнение, будто Шекспир ничего не писал до 1593 года потому, что творил под другим, настоящим именем: Кристофер Марло.
Сэр Генри, негодующе крякнув, вскочил с кресла и отправился в обход комнаты.
– Говорила же – бредовая теория, – оправдывалась я. – В этой версии Роберт Сесил в обмен на исчезновение Марло обещал ставить в Лондоне его пьесы.
– Значит, «Шекспир» едет в Вальядолид, – произнес Бен, уткнувшись в экран смартфона, где уже разворачивались страницы каких-то сайтов.
– Именно.
– А вторая связь? – спросил сэр Генри, продолжая мерить шагами комнату.
– Сервантес.
При этом имени он замер.
– Кое-кто называет его Шекспиром. – Бен с каменным лицом спародировал сказанное мной в Уилтон-Хаусе.
Я покосилась на него.
– Нет. Сервантес был самим собой.
– Рад это слышать, – произнес сэр Генри.
– Мы почему-то забыли о пьесе, а ведь на ней многое завязано в этой истории. Карденио, если можно так выразиться, родился в Вальядолиде. Когда Филипп Третий вместе с двором переехал туда, оставил Мадрид, с ним отправился и Сервантес. Именно в Вальядолиде он подготовил к изданию первую часть «Дон Кихота» и дописал вторую.
Все замерли. Я разгладила письмо. «Колледж Святого Албана».
– Той же весной новоизбранный король Яков направил в Испанию послов для заключения мирного договора. Граф Нортгемптон, Говард, прибыл в Вальядолид с эскортом из четырехсот англичан. Некоторые молодые люди из их числа проявили интерес к католическим странам, и Испании в частности. Ее театру, литературе, языку, а также религии. В некоторых кругах стали опасаться, что иезуиты прельстят юных англичан и по возвращении родина встретит их отнюдь не радушно.
Молодой человек с миниатюры держал распятие. Теперь в его глазах мне привиделся огонек дерзости. «К вящей славе Божией»…
– Если «светлокудрый юноша» отправился в Вальядолид, чтобы примкнуть к иезуитам, он мог услышать там историю Карденио, сочиненную Сервантесом, и передать ее Шекспиру. Или кому-то из своих покровителей, например Говардам. Тогда становится ясным, почему Уилл убеждал не издавать пьесу вместе с остальными.
Бен резко сел.
– И каким образом рукопись английской пьесы оказалась у границы Аризоны и Нью-Мексико?
Я вмиг повернулась к нему.
– В семнадцатом веке та область Соединенных Штатов приходилась северной оконечностью Новой Испании. Земли, захваченной конкистадорами.
– Которых сопровождали священники-испанцы, – подхватила я.
– По крайней мере прибывшие из Испании.
– Среди них мог оказаться и англичанин, – добавил сэр Генри, сверкнув глазами.
Языки пламени на миниатюре замерцали. Мне вспомнились выцветшие чернильные строки на странице письма: «Посему я счел своим долгом написать в Сент-Олбанс, умоляя простить нас за долгое молчание».
Бен оторвался от экрана смартфона.
– У «Райан эйр»43 есть два прямых рейса в день. Лондон – Вальядолид.
Мы заказали три билета на утренний самолет.
– Я говорил с его преосвященством архиепископом Вестминстерским, – объявил утром сэр Генри, появляясь у наших дверей. – Ректор колледжа согласился принять меня в одиннадцать.
– Только вас? – спросила я.
– Должно быть, я позабыл упомянуть, что путешествую не один, – ответил сэр Генри. – Но, думаю, с ректором мы как-нибудь договоримся.
В аэропорту «Станстед», что к северо-востоку от Лондона, мой паспорт никого не заинтересовал, несмотря на уже изрядную потрепанность. Сэр Генри, правда, был узнан охранником (чьи восторги он мигом унял), но больше никто не удостоил его взглядом. Он шел по терминалу, по-стариковски понурившись, и люди не обращали на него внимания. Потом мы втроем загрузились в салон, раскрашенный в ядовито-желтый и чернильно-синий цвета, и вот уже наш реактивный челнок летел по небу, а стюардессы пытались всучить нам лотерейный билет или пакетик чипсов.
Ближе к посадке я приникла к иллюминатору, глядя на проплывающие внизу гребни Пиренеев и пыльную, бурую Кастильскую равнину, кое-где пересеченную извитыми лентами живительных рек в зеленых рукавах.
Приземлившись, мы забрались в угловатое белое такси, которое помчало нас к долине Вальядолида. По обе стороны дороги, словно два плато, тянулись плосковерхие холмы, поросшие жухлой травой и одиночными деревьями. При таком пейзаже голые пустоши севера Мексики и юго-западных штатов должны были вызывать у конкистадоров ностальгию – очень уж похоже на родину.
Город открылся внезапно – горстка лабазов и современных построек, мост через гладкую, тихую реку, и вдруг – островок старой Европы: улочки в тени домов с узкими окнами и нависающими балконами, открытые кафе, где неспешно потягивают лимонад, прежде чем отправиться гулять в тени старых аллей, стоять у рыночных прилавков или слушать журчание фонтанов на площади. Мы подкатили к кирпичной стене, над которой едва виднелась верхушка белого купола.
– El Real Colegio de Ingleses44, – объявил водитель.
Я вылезла из машины и зажмурилась. Испанское солнце казалось жиже и в то же время яростнее английского – рапира или кинжал против негромкого смеха, если образно сравнивать.
Ворота, ведущие к церкви, были заперты. Чуть поодаль, в стороне от улицы, виднелась дверца поменьше. Мы позвонили и стали ждать. Через несколько минут нам открыли, причем не кто иной, как сам ректор – монсеньор Майкл Армстронг, глава Королевского английского колледжа имени Святого Албана. У него были седоватые жесткие волосы, тонкий нос византийского святого и твердый рот. Под черной сутаной, препоясанной красным кушаком, угадывалась бочкообразная грудь. Ректор вежливо представился и попросил извинить его за опоздание и неофициальность встречи.
– Ученики разъехались, да и от персонала остался один костяк.
Говорил он сухо и несколько отстраненно. Я мысленно схватилась за голову. У гранитной глыбы – и то больше теплоты. Чувствовалось, будет великим счастьем выведать, что Папа Римский живет в Ватикане, не говоря уже об остальном.
Ректор провел нас за порог, в гулкий вестибюль, а оттуда по белым, выложенным кафелем коридорам – дальше. Я ждала, что он примет нас у себя в кабинете, но вот проход оборвался, и мы вступили в тихий полумрак церкви.
– Кабинеты сейчас красят, во всем здании меняют окна. Да и лучше места для беседы не найти.
Нам открылась маленькая базилика в стиле испанского барокко. В овале внутреннего пространства витал ароматный дымок и разливалось свечное сияние. Зрелище главного престола в алых, золотых и зеленых красках, с резными статуями святых, потрясло меня почти также, как сцена «Глобуса». В центральной нише стояла деревянная мадонна Вулнерата (Поруганная), пострадавшая от английских вандалов после набега на Кадиз 1596 года и тех пор горячо почитаемая в народе. Мария, Царица Небесная. У нее недоставало носа и обеих рук.
«Лавиния», – вдруг подумала я, невольно отворачиваясь от обезображенного лика.
– Мне доложили, сэр Генри, что вы прибыли ради Шекспира. – У ректора был североанглийский, как будто йоркширский, акцент. – Боюсь, вас опередили. Мы неоднократно разбирали архивы… – Он развел руки, хотя лицо его было непроницаемым и совсем не беспомощным. – Но вынужден огорчить: здесь вы его не найдете, как и Марло или Морли. Если желаете, я покажу запись о нем в коллежской учетной книге. Там отмечено, что он зарегистрирован под псевдонимом. – Священник холодно улыбнулся. – Во времена гонений удобнее всего прикрываться именем покойника, чтобы не подвергать риску живых.
– Тем удачнее, что Марло нас не интересует, – заметил сэр Генри. – Вы правы относительно Шекспира, хотя мы и не надеялись отыскать его здесь.
От удивления несколько морщинок у глаз монсеньора Армстронга разгладились.
– Кого же в таком случае вы надеялись отыскать?
– Того, кто был с ним знаком, – ответил сэр Генри, скрещивая ноги.
– Вы полагаете, Шекспир водил связи с этим колледжем?
Я вытащила брошь и открыла ее заднюю створку, протягивая ректору.
– Вот кого мы ищем.
Его суровое лицо как будто оттаяло.
– Восхитительно! – выдохнул он. – Это Хиллиард?
– Так мы надеемся, – ответил сэр Генри.
Монсеньор Армстронг посмотрел на нас.
– Это определенно «мученический портрет». Слыхал о них, но видеть не доводилось… Как его звали?
– Уильям.
Ректор прищурился.
– Да не тот, – произнес сэр Генри с хитрой усмешкой.
Священник хмыкнул:
– Мои подозрения так очевидны? Хотя вы не поверите, что нам порой приходится выслушивать… А фамилия известна?
– Нет, – ответила я.
– А год?
– Приблизительно. Хотя это должно было произойти до 1621-го. Есть подозрение, что в Англию он больше не возвращался.
– Что ж, вполне вероятно. Служить Господу можно в разных местах.
– Предположительно он отправился в Новую Испанию, – подчеркнул Бен.
– Необычно для англичанина, – произнес ректор после минутной паузы и снова посмотрел на миниатюру. – Особенно иезуита, что явствует из его девиза. В подобном случае наши учетные книги могут и пригодиться. Идемте со мной.
Он стремительно вывел нас из церкви по лабиринту сводчатых коридоров, мимо внутреннего дворика с оливковыми деревьями, залитыми испанским солнцем. И вот мы остановились перед запертой дверью. Монсеньор Армстронг открыл ее, и моим глазам предстал узкий и вытянутый зал библиотеки в бледно-зеленых тонах, пестрящий позолоченными корешками книг на полках.
Ректор провел по ним рукой и вытащил пухлый фолиант в синей кожаной обложке. Репринт, не оригинал. Я посмотрела – написано как будто на латыни. Монсеньор Армстронг принялся листать страницы, пока не дошел до 1621 года – тут он перешел к проверке самих записей, следя пальцем по строкам. В каком-то месте он остановился, забежал немного вперед и вернулся обратно.
– Так я и думал. Тут только один человек подходит под ваше описание. Его звали Уильям Шелтон.
У меня ёкнуло сердце.
– Тот, что первым перевел Сервантеса!
– Вижу, вы подготовились к уроку, – одобрил ректор. – Только переводил его брат, Томас. Бытует легенда, что это сделал Уильям, после чего передал рукопись брату для публикации. – Он откинулся на спинку кресла. – Как иезуит, Уильям считался на родине персоной нон грата. Однако именно он имел доступ к «Дон Кихоту» и в нужной мере знал испанский.
– А был ли он как-нибудь связан с Говардами? – спросил Бен.
– Граф Нортгемптон поручился за него и помог добраться сюда. В те времена поручительство было необходимым – слишком много шпионов шныряло вокруг.
– Говард помог ему сюда добраться?
– Это так важно?
– Может быть. Не осталось ли после него документов или писем?
Монсеньор Армстронг покачал головой:
– К сожалению, все письма ученики хранили при себе, так что ничем подобным мы не располагаем. – Он пристально посмотрел на меня, словно задумавшись о своем. – Будь у нас послание, подписанное Шекспиром, мы бы, наверное, об этом знали.
– Вот именно: подписанное. Ведь в ту пору многие прятались под псевдонимами. Так куда Шелтон отправился?
Ректор смотрел на меня не мигая. Мне стало казаться, что он изучает мою душу, а не ее телесную оболочку.
– Ему позволили снять с себя иезуитский обет ради обета францисканца. Потом, в 1626 году, он отправился в Новую Испанию, точнее – в Санта-Фе, под началом брата Алонсо де Бенавидеса. С тех пор о нем ничего не известно. Предположительно он столкнулся с индейцами по пути через пустоши к юго-западу от Санта-Фе и принял мученическую смерть.
Меня бросило в холод.
– У нас, впрочем, осталась одна книга из тех, что принадлежали Уильяму Шелтону, – сказал ректор. Пройдя в угол комнаты, он вытащил высокий, увесистый том в красном переплете, вернулся с ним, раскрыл и вложил мне в руки.
– «Комедии, исторические хроники и трагедии мистера Уильяма Шекспира, – прочла я. Мой голос звучал как будто с запозданием. – Издан в соответствии с подлинными оригиналами». – И между этих двух строк – утиное яйцо Шекспировой головы на блюде воротника. Я читала первое фолио.
– Яковианский magnum opus, – произнес Бен с присвистом.
Ректор протянул руку и закрыл том. Я встрепенулась.
– Что, больше нам видеть не позволяется?
Он улыбнулся:
– Можете смотреть сколько угодно. Я просто подумал, что вас больше заинтересует обложка.
Сэр Генри и Бен сгрудились у меня за спиной. На кожаном переплете была вытиснена золотом фигура летящего орла с ребенком в лапах. Книга словно загудела в руках.
– Узнаете эмблему? – спросил ректор.
– Дерби, – прошептала я.
– Дерби, – повторил он. – Отцу Уильяму прислал ее граф Дерби.
– Шестой граф, – отозвалась я. – Его тоже звали Уильямом.
Воздух в комнате трещал от напряжения.
– «Меня зовут Уилл», – пробормотал Бен.
– Уильям Стэнли, – сказала я.
– Стэнли? – переспросил сэр Генри. – Значит, все вместе…
– Вместе выходит «W.S.». Как у Шекспира.
Я кивнула. Уильям Стэнли, шестой граф Дерби, был самым свежим претендентом в Шекспиры: образован, аристократичен, хорошо сложен. Вдобавок он писал пьесы. Отличные качества для того, кто мог бы написать «Гамлета» и остальное. Только вот с Шекспиром их ничего не роднило… кроме имени.
Ректор пытливо разглядывал нас, пока мы, как громом пораженные, таращились в книгу. Потом в дверь постучали.
– Войдите, – произнес ректор.
В дверях показалась голова молодого священника. Вид у него был встревоженный.
– Вам звонят, монсеньор.
– Ответь сам.
– Это его преосвященство, архиепископ Вестминстерский.
– Извините. – Армстронг вздохнул и вышел.
– Не нравится мне все это, – тихо сказал Бен, едва закрылась дверь. – Делай что нужно, и уходим отсюда.
В углу стоял видавший виды копир. Я включила его. Раздалось гудение – аппарат ожил. Однако для работы ему требовалось разогреться.
– Значит, Стэнли? – переспросил еще раз сэр Генри, бросая на меня острый взгляд.
– Связи никакой. – Голос все еще звучал издалека, словно пролетал целый материк с бескрайними степями и лесами. Книга в руках, казалось, дрожала, как крышка рояля.
Я открыла ее снова. На авантитуле виднелся рисунок побуревшими от времени чернилами: чудовище с длинной лебединой шеей и головой, распростертыми крыльями орла, переходящими в кабаньи рыла, когтистыми лапами и оперенным хвостом. Одной лапой оно держало младенца в корзине, другой сжимало копье.
– Химера! – произнес сэр Генри.
– Орел, лебедь, вепрь и боров, – стал перечислять Бен. – Дерби и Уилл. Леди Пембрук, Сладостный лебедь. Вепрь Оксфорда и боров Бэкон.
– И еще кое-кто, – прошептала я.
– Где? – Он наморщил лоб.
Я указала на лапы:
– Правая, с ребенком в корзине, действительно от орла. Но другая, с копьем, по-моему, принадлежит соколу.
– Герб Шекспиров! – воскликнул сэр Генри. – Сокол, держащий копье.
Меня передернуло. Мисс Бэкон была права. Права и еще раз права.
– Они все в этом замешаны, – сказала я.
Знать бы в чем. Что там писал Уилл? «Кое-что из воздушных замков, или, как вы их называете, небылиц и безделок, которые некогда создала наша химера, не должно раствориться во мраке Всепоглощающей Ночи».
Только ли желание издать пьесы сплотило их, или нечто большее?
Под чудищем кто-то изящной рукой написал несколько строк из сонета. Сэр Генри прочел их вслух:
Пусть похоронят плоть мою и с ней
Позор наш – имя, коим был я зван.
Мне стыдно, что во всем ничтожен я
И ты стыдишься, полюбив меня45.
Почерк был тот же, что и в письме к Сладостному лебедю. Внизу страницы виднелась немного небрежно сделанная приписка: «Людей переживают их грехи, заслуги часто мы хороним с ними».
– «Юлий Цезарь», – сказал Бен.
– Нет, Офелия, – мотнула я головой.
На меня недоуменно воззрились.
– Офелия Гренуилл. Она тоже цитировала эту реплику, когда писана миссис Фолджер.
Профессор Чайлд будто бы предостерегал ее от молчания. И она сдержала слово – перефразировав слова из «Юлия Цезаря». Как у нее было? «Пишу вам… чтобы заслуги нас пережили, а грехи остались погребены».
Я вздрогнула. Один раз она, подобно лукавым Макбетовым ведьмам, дала совет, который надо было понимать буквально – смотреть, куда указывает Шекспир. Может, и погребение упоминалось не для красного словца?
Так что Офелия похоронила с собой?
Меня вдруг бросило в холод.
Не она и не с собой.
Мисс Бэкон была права. Права и еще раз права. В совокупности выходило две правды. Если разбираться подробно, Делия Бэкон утверждала следующее: все пьесы Шекспира написал сэр Фрэнсис Бэкон, в то время – глава тайного общества. А еще она верила, что истину о личности автора можно установить, вскрыв могилу Шекспира.
Я удивилась и перевела взгляд на отрывок сонета из книги Дерби. «Пусть похоронят плоть мою и с ней позор наш – имя, коим был я зван». Делия Бэкон не просто поверила в это, а попыталась доказать.
– Попыталась? – фыркнул сэр Генри. – Что значит – попыталась?
Монсеньор Армстронг, не прерывая разговора, оглянулся на нас из-за дверей.
Я понизила голос:
– Она добилась разрешения вскрыть надгробную плиту в стратфордской церкви Святой Троицы. Осталась одна бдеть у алтаря и уже собиралась сломать надгробие, но не нашла в себе сил это сделать. В надгробной надписи, как вы помните, содержится проклятие. Оно-то ее и удержало. По крайней мере так она писала своему другу Натаниэлю Готорну. Правда, в то время Делия наполовину лишилась рассудка. А если она действительно открывала могилу и что-то увидела? Сохранилось ли это где-нибудь?
Скорее всего тайна ушла вместе с ней, а то, что выразилось в лепете, стонах и бреду, поглотили стены дома для умалишенных, где жила девочка по имени Офелия. Дочь психиатра.
Что еще упоминалось в ее письмах? Я порылась в памяти. То, что они с Джемом согрешили против Бога и человека, но все улики вернулись на свои места. «Чтобы заслуги нас пережили, а грехи остались погребены».
Мы обалдело уставились друг на друга. У каждого в глазах мелькала одна мысль – о могиле Шекспира, и никто не осмеливался высказать ее вслух.
Копир запищал, разогревшись. Я прижала том фолио к стеклу и сняла копию обложки. Потом проделала то же с рисунком химеры.
– Скорее, – окликнул Бен из дверей.
Только я выключила аппарат и повернулась уйти, как в комнату вернулся ректор. Вид у него был мрачный.
– Звонил архиепископ. Не стоило мне показывать вам фолио. Похоже, кто-то сжигает их. И убивает свидетелей.
– Мы никому не скажем, – пообещал сэр Генри. – Было весьма поучительно. Более того, это честь для нас. Огромное вам спасибо.
Монсеньор Армстронг смутился.
Я облегченно вздохнула. Хорошо хоть не надо его предупреждать, раз это сделали за меня. С фолио в руках священник проводил нас к выходу.
– Да пошлет Господь мир душам вашим и благополучие в дороге, – напутствовал он.
Мы снова очутились под палящим испанским солнцем и подозвали такси. Я в последний раз оглянулась на ректора в черной сутане с красным поясом, держащего книгу как щит.
По дороге в аэропорт никто не проронил ни слова. Я вытащила из кармана листки-копии и развернула, чтобы рассмотреть еще раз. «Пусть похоронят плоть мою и с ней позор наш – имя, коим был я зван».
Все молчали. Расспросов, куда и почему мы едем, не было – каждый из нас уже это знал. Только едва ли наш путь будет мирен и благополучен.
– А в Стратфорде есть первое фолио? – спросил Бен, как только самолет закончил разбег и взлетел, устремляясь назад в Лондон.
– Первоизданий – нет. Стратфорд больше гордится домами, чем книгами. Хотя один экземпляр должен быть.
– Где?
– В Нью-Плейс – доме, купленном Шекспиром, когда он был при деньгах. Или в Доме Нэша, Нэш-Плейс, что стоит по соседству. В пору покупки Нью-Плейс был вторым особняком в городе, но его давным-давно снесли. Теперь на его месте – сад. А Дом Нэша перешел по наследству к Шекспировой внучке. Там есть сборник пьес с острова Роббен – книга, которая тайно передавалась из рук в руки среди местных политзаключенных. Некоторые абзацы отмечены самим Нельсоном Манделой.
– Но ведь это не первое фолио?
– Из тюрьмы-то? Нет. Двадцатый век. Зато у них есть целая выставка изданий Шекспира плюс диорама, посвященная первому фолио: экземпляр, о котором я говорила, и иллюстрации по его производству.
Бен сдавленно чертыхнулся.
– Значит, Нэш-Плейс будет кишеть полицейскими. И дом, где родился Шекспир, скорее всего тоже. В этот раз Синклер просчитает все наверняка.
– Наша цель – церковь, – вставил сэр Генри. – Помнится, в Вестминстере полиции не было.
– Я не стал бы на это полагаться, – возразил Бен. – После всего, что случилось в Уилтон-Хаусе.
Я вспомнила, как он снимал миссис Квигли со статуи, и вздрогнула. «Хочу поймать гада, который сжег национальный памятник в мою смену», – говорил Синклер.
Сэра Генри, как оказалось, больше волновал граф Дерби.
– Если вы составляете список требований к кандидату в Шекспиры, Уильям Стэнли подойдет по всем статьям. – Я начала загибать пальцы. – В придачу к инициалам у него были хорошее образование, библиотека и привычки. Он любил охотиться – верхом и с соколами; в конце концов, по его титулу – Дерби – были названы конные состязания. Юный Уильям рос рядом со сценой: после монархов Дерби дольше всех покровительствовали театрам. Помимо актеров, они прикармливали труппы акробатов и небольшие оркестры. А шестой граф и сам отменно музицировал. Женился он на одной из дочерей Оксфорда, с которой его связывали пылкие отношения. Что до веры, Ланкашир вообще был рассадником самого ревностного католицизма; и хотя шестой граф вырос преданным англиканской церкви, его детство прошло «на фоне» старой религии. Он состоял в корпорации адвокатов, а значит, разбирайся в юриспруденции. Жил на широкую ногу, частенько навещал ростовщиков. Путешествовал – во Францию и низинную Шотландию, возможно, бывал в Италии, Испании и даже дальше. Рьяно поддерживал своего наставника Джона Ди – загадочную личность, прототипа шекспировского Просперо. Помимо всего прочего, – добавила я, – он писал и пьесы. Во всяком случае, так говорил один шпион-иезуит.
– Иезуит? – переспросил сэр Генри.
– Его посылали оценить, способен ли Дерби возглавить бунт. Он многими причислялся к тайным католикам. К тому же в его жилах текла кровь Тюдоров, пусть изрядно разбавленная. Шпион доложил, что угрозы нет: граф-де занят тем, что пишет комедии для народной сцены. Если он был прав, то все пьесы исчезли. В то же время шпионские донесения были перехвачены дознавателями королевы, которые взяли их под опись и сохранили.
– В этом смысле Дерби немногим отличается от Оксфорда, – сказал Бен.
– Разница есть. Он больше подходит. Во-первых, географически. Его происхождение объясняет диалектизмы в пьесах, чего не скажешь об Оксфорде. Шекспир пародировал валлийский акцент со знанием предмета, а род Дерби представлял местную власть в Честере, у границы с северным Уэльсом. Во-вторых, Стэнли был приятнее как человек. Если верить хронике, он никогда не продавал друзей. В детстве был сущим сорванцом – невестка бранила его за «дурошлепство». Но после смерти брата, когда титул перешел к нему, он остепенился.
– Принц Хэл превратился в Генриха Пятого, – проговорил сэр Генри.
Я пожала плечами:
– Шекспир написал пьесы о Генрихах примерно тогда же, когда мистер Уильям Стэнли стал графом Дерби. Если они основаны наличном опыте, время самое верное.
– Главное, оно подходит для сочинительства. В отличие от Оксфорда Дерби находился в добром здравии, пока писались пьесы.
– Где же противоречие? – спросил Бен. – Его разве что Шекспиром не звали.
– Больше нигде, – ответила я, улыбнувшись. – Дерби подходит по всем статьям, за исключением одной: убедительной связи с шекспировскими пьесами.
– Что ж, теперь мы ее нашли, – сказал Бен.
Я развернула вальядолидскую ксерокопию обложки и стала разглядывать герб Дерби с орлом и младенцем. Это, бесспорно, доказательство. Только чего?
Самолет, приближаясь к Лондону, стал снижаться. К северу от Пиреней облака затянули небо, точно флисовое одеяло, колышущееся на ветру. Над проливом они сгустились уже толстой периной, полностью скрывая землю. Мы нырнули прямо в них – по стеклу поползли редкие капли. К моменту посадки лило как из ведра. У выхода из аэропорта нас встретил Барнс, и вскоре мы уже направлялись в Стратфорд – на запад, сквозь пелену дождя.
Давно я уже здесь не была. Память рисовала только деревянно-кирпичные островерхие домики, льнущие друг к дружке, виснущие над людным тротуаром. И еще голос Роз.
Со времен Средневековья и Ренессанса Стратфорд превратился в захудалый, сонный городишко. От былого процветания почти ничего не осталось. Когда первый из мошенников, Ф.Т. Барнум46, проявил интерес к дому, где родился Шекспир, и предложил переправить его в Нью-Йорк, вся Британия содрогнулась от ужаса и поднялась на защиту своего наследия. (Должна заметить, одним этим он увековечил себя больше, чем всеми балаганными выходками.)
Роз, правда, со мной не согласилась. Стратфорд казался ей еще отвратительнее «Глобуса». По крайней мере, угрюмо заметила она однажды, в «Глобусе» не хвалятся тем, что Шекспир играл на его новых подмостках. А дом, где родился Шекспир, по ее словам, – такая же фикция, только раздутая до небес. Почти как блошиный цирк или мумия русалки того же Барнума. Нет ни малейшего доказательства, что Шекспир вообще переступал порог этого объекта всенародной любви. В любом случае он был реконструирован только в девятнадцатом веке, хотя всякий гид с радостью покажет кровать, в которой Шекспир появился на свет. Единственный дом, где он достоверно бывал – Нью-Плейс, – стал ямой в земле.
– Садом, – возразила я. – А не ямой.
– Сад вырос из его погребов, – ворчала Роз. – На помойке – глицинии, на отхожем месте – розы.
Я заспорила, что родился он определенно в Стратфорде, вероятнее всего, на Хенли-стрит, где, по документам, находились владения его отца. Мне, правда, пришлось признать, что их расположение точно указать нельзя. Конечно, куда проще боготворить отдельный дом, чем стоять на улице и расточать восторги неопределенному лоскуту земли.
– Религия, – отмахнулась Роз. – Опиум народа.
– Не будь этого опиума, вы остались бы без работы.
– Хочешь поклоняться, – сказала она, – поклоняйся его словам. Ищешь храм – ступай в театр.
Вот тут-то я поймала ее на слове.
– В конце концов, – уступчиво закончила Роз, – если тебе так хочется прикоснуться к истории, есть Стратфордская церковь. Уж там-то он точно бывал. Да что я говорю – до сих пор лежит!
«Людей переживают их грехи; заслуги часто мы хороним с ними». Офелия всеми силами старалась это опровергнуть. Удалось ли ей – вот в чем вопрос.
Мы собирались найти на него ответ.
Машина катилась почти бесшумно – только колеса шуршали по мокрому асфальту да тихо поскрипывали «дворники».
Город появился внезапно, словно вырос среди зеленых полей и холмов. Повиляв по изогнутым улочкам, мы переехали через мост над Эйвоном и свернули на Хай-стрит. Остановились у любимого пристанища сэра Генри – отеля «Шекспир», что неподалеку от церкви. Несмотря на возраст, отель все еще радовал глаз: настоящая тюдоровская архитектура, белые с темными балками стены, островерхая крыша… Внутри он оказался и вовсе роскошным.
Сэр Генри взял номер и велел подать ужин туда. После этого мы подогнали машину к заднему входу, и я осторожно прошмыгнула наверх.
Как только мы расположились, Бен отправился на разведку – узнать, нет ли в церкви охраны. Сэр Генри задремал в кресле, а я села на кровать разглядывать свои листки из Вальядолида. Перед глазами неотступно вставала книга.
Эмблема Дерби на обложке не доказывала его авторства – лишь то, что он владел книгой. Равно как и цитаты на полях. В эпоху Ренессанса поэмы и сонеты имели широкое хождение, и не только шекспировские. Понравившиеся строки можно было записать в альбом – выходило нечто вроде сборника стихов, изречений и анекдотов, которые хранились и перечитывались, чтобы вовремя приправлять ими беседу или письмо. «Я» любого сонета оставляло простор для воображения. Каждый мог примерить его на себя. Если Дерби выписал цитату из сонета, значит, он ее просто знал, как и отрывок из «Юлия Цезаря».
Шекспирами от этого не становятся.
Однако связь была налицо – пусть тонкая, как нить паутины, зато такая же прочная.
Другое дело – история с химерой.
Орел, лебедь, вепрь, боров и сокол с копьем… в совокупности с письмом Уилла рисунок химеры на странице фолио давал повод думать, что Шекспира создавали сообща. Только как?
Догадок не перечесть. Может, Дерби, леди Пембрук, Бэкон и Оксфорд объединились в союз меценатов, чтобы поддерживать Поэта. Может, Они хотели избавить Шекспира от прочих забот и, говоря словами Вирджинии Вулф, дать ему «средства и свою комнату»: долю в труппе «слуг короля» и собственный театр – «Глобус». Невиданный пример спонсорства.
А может, дело зашло дальше. Если разобраться, каждый из участников представлял какую-то пьесу в соответствии с частями химеры: Бэкон – «Виндзорских насмешниц», леди Пембрук – «Антония и Клеопатру», а также «Короля Лира», Оксфорд был связан с «Гамлетом» и комедией «Все хорошо, что хорошо кончается», Дерби – с «Бесплодными усилиями любви» и «Бурей». Может, когда-то они приносили драматургу сюжеты или подсовывали книги – взгляни, мол, тебе понравится. А взамен получали право заглядывать в пьесы до их завершения, подсказывать фразу или имя.
Крайний вариант развития событий таков: «члены» химеры могли писать все сами, коллективно или поодиночке, а Уильяма Шекспира наняли как посредника и представителя. Тогда «человек из Стратфорда» был только курьером, призванным доставлять пьесы в театр под именем, не вызывающим подозрений, аллегорическим и почти благородным, чтобы никто не мог упрекнуть истинно знатных сочинителей в причастности к лицедейству – низкому ремеслу актеров и балаганных шутов.
Между этих полюсов лежала нехоженая земля домыслов и предположений. Возможно, Шекспир служил переписчиком или даже ответственным консультантом по сценариям. Большей частью пьесы хорошо приспособлены для исполнения на сцене, что было доступно лишь человеку, знакомому с театром, с расположением сценического пространства, возможностями и привычками конкретных актеров и трупп. А может, пятичастная химера была маленькой академией. Может, в ее магическом кругу Шекспир ощущал себя равным среди прочих или даже звездой среди верных учеников.
Прибыл официант с полной тележкой снеди. Сэр Генри, всхрапнув, проснулся и радостно налег на жаркое с молодым горошком и йоркширский пудинг. Я отказалась. Мне было не до еды.
Именно Дерби скорее всего первым открыл мистера Шекспира из Стратфорда. Встречались ли они в детстве, где-то на севере? Шекспир был на три года младше, и окружение, вырастившее его и будущего графа Дерби, разнилось, как небо и земля. Однако в театре, где правили свои законы, богач был наравне с бедняком. Может, они познакомились на представлении в Стратфорде, Ковентри, Честере или даже в Ноузли-Холле и Латом-парке, после чего Шекспир оставил родные места в составе труппы графа Дерби или лорда Стренджа? В начале карьеры он как будто поддерживал связи с обеими компаниями и еще с актерами Пембруков.
Что, если два Уилла каким-то образом сдружились? Нашли друг друга занятными или по крайней мере полезными? Кто кого научил – Шекспир Дерби театральным премудростям или же Дерби, как Гамлет, давал своему актеру советы и заказывал пьесы?
Мне вдруг представилась графиня Пембрук: как она, изящная, светловолосая, решительная, под руку с Бэконом и Оксфордом врывается, расталкивая слуг, в кабинет к Шекспиру и Стэнли. Поэт вскакивает, опрокидывая чернильницу, перо падает со стола. Юбки и кружевной воротник графини еще колышутся от быстрого шага. Она торжествующе улыбается и требует платы за молчание, порождая залп гнева и возмущения. «Не деньгами», – тонко замечает графиня. Этого у нее куда больше, чем у мистера Стэнли вместе с его актером, да и не опустится она до такого убогого шантажа. Нет, ей нужны имя и сцена. Она желает получить место на этом пиршестве масок.
Стэнли загнан в угол. Если это всплывет, отец лишит его наследства, а братец-вертопрах едва ли бросится помогать. Что ж, он всегда любил интересных собеседников. А мистеру Шекспиру и вовсе терять нечего: вместо одного покровителя – четверо. Может, он сам шепнул графине о нем – непроста так хитро улыбается…
В дверь постучали, и приступ тревоги рассеял мою грезу.
Оказалось, пришел Бен. В руках у него была спортивная сумка. Судя по тому, как натянулся ее ремень, он захватил с собой что-то помимо кроссовок.
– На церковном дворе только один патрульный, – доложил Бен, – зато у Дома Нэша многовато садовников с пушками. Синклерова работа, как пить дать.
– Видел его? – быстро спросила я.
– Нет.
Бен сел рядом с сэром Генри и принялся за ужин, а мне есть по-прежнему не хотелось. Хотелось думать, думать и думать…
В самом деле, после 1593 года в творчестве Шекспира произошел неожиданный подъем – не только количественный, но и качественный: изменились тон, направление мысли, ее глубина. На протяжении шести-семи следующих лет из-под его пера появились «Бесплодные усилия любви», «Вознагражденные усилия любви», «Ричард II», «Ромео и Джульетта», «Сон в летнюю ночь», «Король Иоанн», «Венецианский купец», первая и вторая части «Генриха IV», «Виндзорские насмешницы», «Много шума из ничего», «Генрих V», «Как вам это понравится» и «Юлий Цезарь»: по два-три шедевра в год, причем иные не сходили со сцены по полтора года, вроде «Ричарда II», «Ромео и Джульетты», «Сна в летнюю ночь» и «Короля Иоанна». Большинство писателей пошли бы на убийство ради того, чтобы написать столько и такого за шесть десятилетий, а тут – всего шесть лет!
Меня передернуло. Безумие – вот это что. Я превращалась в Делию. Мисс Бэкон вообразила, будто Шекспиром был ее однофамилец, а теперь мисс Стэнли представляла на его месте Уильяма Стэнли. Делия собиралась вскрыть могилу, и я – тоже, в эту самую ночь.
«Мисс Бэкон была права. Права и еще раз права».
Мисс Бэкон спятила.
Я схватила том Чемберса и несколько раз встряхнула корешком кверху, пока не выпали все письма и бумаги, сложенные между страниц. Листки запорхали в воздухе, словно высушенные крылья бабочек, и легли ворохом на ковер. Я нагнулась и стала их перебирать, почти не смущаясь того, что сэр Генри и Бен глазеют на меня из-за стола.
Черт возьми, ведь доказательств – полно! Каталожная карточка Роз, письмо Гренуилла к Чайлду, Офелии – Джему… Ее же предсмертное письмо Эмили Фолджер. Письмо графини Пембрук сыну – «Наш верный Шекспир тоже здесь». Письмо Уилла «Сладостному лебедю». Надпись на странице фолио из библиотеки Дерби. И наконец, самое прекрасное – миниатюрный портрет молодого человека на фоне огня, спрятанный внутри броши.
Так что мы имеем? Что знаем на самом деле?
Шекспир пишет пьесу, основанную на истории Карденио из романа Сервантеса «Дон Кихот», и эта пьеса освещает неприглядный эпизод жизни Говардов. «Глобус» горит, рукопись исчезает. Много лет спустя Уилл (вероятно, граф Дерби) пишет «Сладостному лебедю» (вероятно, леди Пембрук), говоря, что не против выпуска фолио как сборника пьес, если в него не войдет «Карденио», и что берет на себя объяснения с Королевским английским колледжем Вальядолида. В числе прочего он шлет в Испанию экземпляр первого фолио с собственным гербом на обложке. Посылка предназначалась некоему Уильяму Шелтону, священнику и брату переводчика Сервантеса, если только им не был он сам.
Оставив книгу в библиотеке колледжа, отец Шелтон отправляется в Новый Свет и погибает среди индейцев где-то к юго-западу от Санта-Фе. Долгое время о нем ничего не известно, пока могилу не находит Джем Гренуилл.
Откуда он знал, где искать?
Если вспомнить, Гренуилл сообщался с Офелией Фэйрер, которая, в свою очередь, знала Делию Бэкон. А Делия Бэкон верила, что тайна о поэте скрыта под могильной плитой.
«Людей переживают их грехи, заслуги часто мы хороним с ними».
Далее, Офелия решает, что они с Джемом согрешили против Бога и человека, и во искупление греха возвращает все ключики по местам.
«Пусть похоронят плоть мою и с ней позор наш – имя, коим был я зван», – писал Дерби. А Делия верила в могилу Шекспира, в то, что именно там таится истинная сущность столь навязчиво обожаемого ею гения.
Перешагнув через ворох бумаги на полу, я подошла к окну и распахнула его. Так ли уж безумно следовать за сумасшедшей?
Народ парами-тройками повалил из освещенных дверей, ежась под дождевыми каплями, спеша вдоль по улице. Ночное кочевье из ресторанов в театры началось.
Ночь опускалась мучительно медленно. Дождь поредел до мелкой мороси, почти тумана. Вдалеке, за хребтами крыш, кокетливо приподнялись облака, обнажив узкую полосу синего, в переливах, неба. К десяти часам синева превратилась в черные разводы. В пол-одиннадцатого я вверила Барнсу все книги, которые таскала с тех пор, как нашла том Чемберса в кабинете у Роз. Выйдя из отеля, мы решили разделиться, чтобы потом встретиться у церкви: сэр Генри направился в одну сторону, Бен и я – в другую, причем он пропустил меня вперед, а сам пошел сзади с сумкой на плече.
Фары встречных машин мутно сияли во влажной ночи. Люди выбегали из дверей ресторанов, спеша забиться в такси. Миновав два дома, мы погрузились в облако аромата глициний из того самого сада, что вырос на месте шекспировского Нью-Плейс, второго по роскоши городского особняка. Сунув руки в карманы и втянув шею под последними каплями дождя, я свернула за угол и пошла по опустевшей Чапел-лейн. Если садовники с пистолетами были еще там, то не для меня: одинокий темноволосый мальчуган их, похоже, не настораживал.
Пройдя улицу, мы уперлись в «Лебедя» – лучший шекспировский театр викторианской эпохи, где все еще толклись несколько зрителей, видимо, надеясь взглянуть на актеров. После поворота Бен догнал меня, и дальше мы вместе отправились по набережной, обнимающей неторопливую реку. Наши шаги эхом отдавались в безлюдной ночи. Оставили позади паб «Грязная утка», чьи посетители предпочли сидеть в тесном салончике, нежели снаружи – до того на улице было сыро и грязно. Миновали канатный паром и пристань, где выдавали лодки напрокат, а следом – парк между рекой и дорогой.
Луну поглотили тучи. За поворотом открылся вид на церковный двор. Бен точно запнулся на месте. В тени деревьев слева от нас возник сэр Генри. Бен дал нам знак стоять, где стоим, а сам пошел вперед. У доски объявлений он на миг задержался, как будто изучая график богослужений, потом поманил нас за собой.
Фонари за оградой словно плыли в тумане, погружая двор в призрачное сияние. Тут и там среди травы выглядывали покосившиеся надгробия, разделенные аллеей из безбожно опиленных цитрусовых деревьев (по двенадцати с каждой стороны, в соответствии с числом колен Израилевых и апостолов) и одного остролиста – символа Иуды. В конце аллеи притаилась церквушка. Арочная дверь северного входа, казалось, открывала путь в бездну, стоя на границе с первозданной тьмой.
Бен вытащил узкий нож и с осторожностью хирурга стал водить им в замке. Через две минуты тот поддался. Мы шагнули за порог церквушки. Дверь за нами захлопнулась, прогремев далеким грозовым раскатом. Вокруг сомкнулась тьма – ни одного лунного отсвета сквозь витраж. Исчезла алтарная часть в глубине церкви, исчез свод над головой. Запахло холодом, камнем и смертью.
Бен включил фонарь. Мы прокрались в центральный проход и свернули налево, пробираясь в дальнюю часть нефа. Эта церковь, как и многие другие, была выстроена в форме креста. Мы прошли средокрестие с высоким сводом башни, переходящей в шпиль, оставили позади часовни и наконец подобрались к алтарю, где с обеих сторон нависали хоры.
Бен посветил вверх. Луч фонаря сверкнул на витраже восточного окна; алтарь засиял золотым блеском, точно напоминание о храме царя Соломона или стенах Нового Иерусалима, выложенных самоцветами. Однако не за ним мы сюда пришли. Я направила руку Бена влево. Вон, у северной стены…
Памятник Шекспиру парил, выхваченный из темноты, словно дух на спиритическом сеансе. Каменная рука держала перо скорее деловито, нежели вдохновенно; гладкий купол темени выбрила скорее старость, нежели благочестие. Почти четыре века его взгляд охранял эти тайны.
Могила была тут же – прямоугольная плита за позолоченной алтарной преградой. Мы перебрались через нее и столпились у плиты.
Сэр Генри прочел вслух надпись на камне, и его голос отразился под церковными сводами:
Мой друг, побойся, ради Бога,
Здесь скрытый прах киркою трогать.
Могильный тлен ты не тревожь,
Не то проклятье обретешь.
Не совсем «Ромео и Джульетта», но все же пробирало, как пробирают детские считалки и наговоры – сам не знаешь почему. Читалось как просьба, навечно превращенная в угрозу.
А было ли проклятие? Офелия не сомневалась. Что она написала? «Мы согрешили против Бога и человека». Я невольно содрогнулась.
Мы сняли куртки, расстелили их вокруг плиты. Бен достал принесенные с собой фомки и зубила и первым взялся за работу. Нам предстояло осторожно приподнять камень, не сломав при этом.
Некоторое время я слышала только наше усердное сопение да звяканье металла о плиту. Потом откинулась, чтобы дать рукам отдых, и вдруг услышала какой-то шорох из темноты за спиной. Я застыла. Ощущение было ни с чем не спутать: как если бы глаза святых и демонов с церковных стен ожили и уставились на нас. За нами следили!
Я медленно встала и обернулась. Тьма по-прежнему обволакивала чернотой.
Тут в лицо мне ударил слепящий луч.
– Катарина, – донеслось из темноты.
Атенаида!
– Отойди от могилы.
Я колебалась.
– Брось, Кэт, – тихо произнес Бен.
Я шагнула вперед, потом чуть в сторону – прочь из светового пятна и поняла, отчего присмирел Бен: Атенаида стояла перед хорами, вытянув руку, из которой выглядывал пистолет необычной длины. «С глушителем», – догадалась я через секунду.
– Еще.
Я сместилась на дюйм.
– У нее нет того, что вам нужно, – произнес сэр Генри.
– Мне нужна она, – ответила Атенаида.
– Обойдетесь! – Бен выступил вперед.
– Еще шаг, мистер Перл, – и я стреляю.
Он замер.
– Зачем я вам? – спросила я как можно хладнокровнее.
– Чтобы избавить от парочки убийц.
Что?!
– Подумай, Кэт, – раздался другой голос – со стороны северных хоров.
Мэттью.
– Кто был рядом с тобой всякий раз, когда кого-то убивали? Вспомни Престонский архив.
– Я был, – ответил Бен.
– Вот именно, – вполголоса процедил Мэттью. – Ты был.
Инспектор Синклер тоже это предполагал, но я, не задумавшись, отмахнулась от него. Как и сейчас.
– Неправда!
– А где он был, когда убили доктора Сандерсона? – нажимал Мэттью. – Не слишком ли кстати оставил тебя одну в библиотеке?
– В ту ночь на меня тоже напали, – сдержанно проронила я. – Бен спас мне жизнь.
– Неужели? Что, если он сам на тебя напал, а потом разыграл спасителя?
Я мысленно вернулась к Капитолию. Стояла неразбериха – трудно было сказать, кто кого бьет, чьи шаги я слышала, лежа с завязанными глазами.
– Подумай, Кэт, – настойчиво повторил Мэттью. – Разбери каждое нападение, каждое убийство.
В «Уайденере» мой преследователь исчез за минуту до появления Бена. Возможно ли, чтобы он гонялся за мной? В сущности, ничего не стоило обойти стеллажи, сиять черный камуфляж и запихнуть между книг. Значит, возможно.
Чушь какая-то.
В Седар-Сити он вышел из архива раньше меня – купить сандвичей. Мог он вернуться и убить Максин после моего ухода? Мог. Маловероятно, но мог. У Капитолия он в нужный миг пришел на помощь – отогнал убийцу. Первым предположил, что нападение – блеф. «Пожелай он убить тебя по-настоящему, ты была бы покойницей к моему приходу», – сказал он. Так, может, и спасение было блефом, призванным завоевать мое доверие?
Нет. Бен спас меня по-настоящему.
Что осталось? Уилтон-Хаус. Там он не отходил от меня ни на шаг.
– Бен не мог задушить миссис Квигли, – сказала я, цепляясь за последний довод.
– Душой поклянусь, – отозвалась Атенаида, – что у сэра Генри такая возможность имелась.
Я наморщила лоб. Сколько минут прошло с тех пор, как он увел миссис Квигли? Десять? Двадцать? Вполне достаточно, чтобы убить ее, вернуться в соседнюю комнату, порезать себе щеку и упасть на пол.
«Пара убийц», – сказала Атенаида. Значит, сэр Генри и Бен заодно? Возможно ли? Я отмотала ленту памяти к началу и стала пересматривать ее от события к событию. На каждом этапе то один, то другой вызволял меня из переделок – собирал в дорогу, помогал с транспортом, деньгами… Даже подделывал паспорта. Защищая меня, Бен как минимум дважды нарушил закон.
А вдвоем они запросто могли убить всех четырех жертв.
– Зачем? – спросила я срывающимся голосом. – Зачем надо было их убивать? Почему не меня?
– Ты им нужна, – ответила Атенаида, не сводя с Бена глаз.
Ведь и он говорил о ней то же самое: будто она использует меня, чтобы найти пьесу. А потом избавится, как от ненужного хлама… Неужели проецировал на нее собственные мотивы?
– Убийца пытается остановить меня, не дать пьесе увидеть свет! А зачем это сэру Генри?
– Ни зачем, – ответила Атенаида. – Ему нужно другое. Он хочет ею владеть. Стремится заполучить. Его разъедает алчность. Думаю, не ошибусь, если предположу, что впервые он услышал о ней от Роз и с тех пор одержим ролью Дон Кихота. И впрямь, более достойного завершения карьеры не придумаешь: сыграть главного персонажа Шекспира и Сервантеса как своего собственного. Настоящая лебединая песнь. Пьеса была нужна ему самому, поэтому, когда Роз отказалась «делиться», он ее убил.
– Сука брехливая, – процедил сэр Генри.
Атенаида пропустила брань мимо ушей, обращаясь ко мне.
– Когда дело коснулось тебя, он понял, что в одиночку не справится, вот и взял помощника. Бен же говорил тебе, что его наняли. Только не Роз, а сэр Генри.
– Он ее племянник, Атенаида.
Повисла короткая пауза.
– Замечательно, – произнес Мэттью. – Если учесть, что у Роз не было ни братьев, ни сестер.
Я повернулась к Бену, отчаянно рассчитывая на опровержение.
У него дрогнула скула.
– Я хотел, чтобы ты мне поверила.
– Что представляет собой Бенджамин Перл? – продолжила Атенаида. – Профессионального убийцу. Бойца, сказала бы я, заслужи он такую честь. Впрочем, внешне с заслугами у него все в порядке – имеется Крест Виктории, а ими не каждый день награждают. За героизм, проявленный при операции в Сьерра-Леоне, где было спасено восемьдесят гражданских с потерями в двенадцать оперативников британского спецназа. Потом, правда, возникли вопросы, за что он ответственен больше – за гибель или спасение? Так уж вышло, что в деле оказалась замешана немаленькая партия алмазов, ничего не упустила, мистер Перл?
Лицо сэра Генри вспыхнуло яростью. Бен бесстрастно, как кобра, смотрел перед собой.
Все, что я знала о них, взвилось у меня в голове и осело, принимая новую форму. Эти двое убили Роз, Максин, доктора Сандерсона и милую женщину-экскурсовода – только за то, что ей не посчастливилось встретить нас у дверей. А из меня сделали ищейку.
Глядя на них, я за долю секунды предугадала то, что произошло следом. Сэр Генри, взревев, бросился на Атенаиду, а Бен одновременно с ним запустил в Мэттью зубилом, чем выбил у него из руки пистолет. Потом он метнулся ко мне, с холодной, убийственной яростью во взгляде.
Атенаида, стоявшая посреди алтарной ниши, выронила фонарь, и тот погас. В навалившейся темноте мне удалось отпихнуть Бена.
– Беги, Кэт! – прокричал Мэттью. Я запустила долотом в сторону Бена, целя по коленям. Он охнул от боли и завалился на пол. Проскользнув мимо него, я стала пробираться к проходу.
За спиной послышались шорох и яростная возня, а через миг – отрывистый писк двух приглушенных выстрелов. И тишина.
В кого же попали?
– Кэт! – загремел эхом по церкви голос Бена.
Я вжалась в подмостки хоров.
– Отыщите ее, – произнес он, комкая слова.
Неужели Атенаида и Мэттью погибли? Из груди у меня рвался вопль; пришлось зажать себе рот.
– Из выходов свободен только один – через него мы вошли, – произнес сэр Генри, слегка запыхавшись.
Если они успели добежать до двери, мне отсюда не выбраться.
Я кралась через трансепт, когда ощутила какое-то шевеление сбоку. Бен и сэр Генри остались позади… тогда кто же это? Мэттью или Атенаида? Я осторожно двинулась туда. За деревянной ширмой – ограждением часовни, устроенной в южной части средокрестия, стояла Атенаида. Я юркнула туда же. Мы, взявшись за руки, скорчились за нижним щитом. Если Бен и сэр Генри найдут нас, бежать будет уже некуда. Если не найдут, оставалась надежда – пусть слабая – досидеть до утра, когда люди потянутся в церковь.
И мы стали ждать: скорчившись, едва дыша и вслушиваясь в темноту. Где же Мэттью? Убит или истекает кровью на полу? В перекрестье раздались приглушенные шаги. Кто-то прошел мимо часовни и скрылся в проходе нефа.
Атенаида встала и потянула меня за собой. Она направилась в трансепт, а оттуда – назад к алтарю. Судя по ее уверенности, там было где спрятаться – может, за главным алтарем была ниша или же под ним. Мне вспомнилось, что в некоторых церквах там бывают ямы или потайные двери, ведущие в крипты.
В глубине нефа вспыхнул луч фонаря. Шаги быстро приближались. Мы бросились бежать. Внезапно, вместо того чтобы мчаться к алтарю, Атенаида дернула меня в сторону, к южной стене храма. Сразу за помостом для хора виднелась высокая дверь, которая когда-то вела в оссуарий. Его давным-давно упразднили, а дверь запечатали. Еще чуть-чуть – и нас прижмут к стенке. Я дернулась назад, но Атенаида не отпускала.
Шаги зазвучали совсем близко, в трансепте. Луч света обшарил алтарную нишу, но прошел в десяти – пятнадцати футах от нас. Мы прижались к южной стене – и дверь беззвучно распахнулась на щедро смазанных петлях.
Мы очутились снаружи.
Мэттью! Я повернула было обратно, но Атенаида закрыла дверь и повлекла меня прочь по церковному кладбищу. Петляя между надгробий и клочьев тумана, мы неслись на восток, за угол церкви. Добежав туда, я остановилась как вкопанная: шаг – и земля обрывалась. Мы очутились на берегу. Атенаида, впрочем, не останавливалась, а пошла вдоль реки, разгребая руками камыши.
Дверь церкви распахнулась, луч света ударил в темноту.
– Кэт! – лютовал в ночи Бен.
Я кинулась за Атенаидой и увидела впереди лодку – она покачивалась на воде, полускрытая камышом. Мы юркнули в нее и упали плашмя на дно.
Мэттью… Я старалась не думать о том, как он истекает кровью на каменном полу. Приехал меня вызволить, а сам… Меня затрясло, и я снова зажала себе рот, чтобы не разрыдаться.
Бен возмущался, разыскивая нас среди могил, пока не обошел церковь с другой стороны. Однако Атенаида не спешила отчаливать.
Минута – и у самого берега раздались тихие шаги. Кто-то остановился у зарослей камыша. Мы насторожились. Атенаида выставила пистолет.
– «Vero», – прошептал знакомый голос.
– «Nihil verius», – ответила Атенаида.
Камыш заскрипел, зашелестел, и в лодку соскользнул Мэттью. Опершись на мое плечо, он порывисто сжал его, пока Атенаида отвязывала чал, потом взял весло и начал грести против течения.
Мэттью вел лодку под берегом, который едва угадывался под нависающими деревьями и зарослями травы. Стук дождя по листве скрывал плеск весел и рябь кильватерной струи. Вскоре мы миновали парк и подошли к канатному парому. Там Мэттью быстро причалил, и мы выбрались в прибрежный ивняк.
Выше на улицу выехала машина. Поравнявшись с нами, – водитель распахнул двери. Не дожидаясь остановки, Атенаида нырнула на заднее сиденье. Я – за ней. Мэттью запрыгнул последним.
– В Ковентри, – сказала Атенаида. Водитель кивнул.
Я оглянулась: ни топота погони, ни машин. Деревья стояли, как прежде, безмолвно.
– Могила, – прошептала я. – Вот почему они отстали!
– Может быть, – ответила Атенаида, доставая из дверного отсека термос с кофе.
– Они же поднимут плиту! – Я извернулась, чтобы достать до дверной ручки. Атенаида тронула меня за колено.
– Пусть.
– Вы не понимаете! – сокрушалась я. – Они найдут документ, что оставила Офелия. А если он им не пригодится – уничтожат!
– Это вряд ли, – ответила Атенаида, наклоняясь к самому полу. Пошарив у себя под ногами, она вытащила маленькую шкатулку с инкрустацией и, улыбаясь, вручила мне. – Мы их опередили.
Август 1612 года
Шесть долгих лет она выжидала, и вот желанный миг был как никогда близок.
Чуть ранее, вечером, Генри, принц Уэльский, потчевал царственных родителей и весь двор в шатре из зеленых ветвей, построенном на вершине холма Вудстокского парка. Когда сквозь купол шатра стали проглядывать звезды, столы унесли, королевская чета удалилась, а молодые придворные затеяли на лужайке танцы.
Дамы взялись за руки; платья, усыпанные драгоценностями, искрились, кружевные воротники покачивались в такт музыке, словно крылышки фей, пока их обладательницы танцевали вокруг принца. Когда хоровод распался, на траве осталась перчатка – вещица необычайной красоты из светло-бежевой лайки, отороченной кружевами. Пальцы перчатки были удивительно тонкими и длинными, широкие отвороты сверкали золотым шитьем, жемчугами и рубинами.
Темноволосая женщина в зеленом платье напряженно следила за происходящим из тени деревьев. По ее указанию молодой человек – новичок, которому не терпелось отличиться, – бросился поднимать этот залог награды. Вдруг его рука застыла на полпути: он узнал монограмму, затейливое двойное «Г». Даме на миг показалось, что мужество ему откажет: в конце концов, перчатка принадлежала Франсес Говард, графине Эссекс, а с Говардами шутки плохи.
Не доверяя случаю, она заранее устроила так, чтобы юный джентльмен, едва представленный ко двору, услышал о связи принца с ветреной белокурой графиней. Теперь он воочию убедился, как жадно принц следит за ней взглядом.
Нет, чутье даму не подвело: юный джентльмен собрался с духом и поднял перчатку, но вместо того, чтобы вернуть ее владелице, снял шляпу и, потупившись, протянул принцу.
Музыка оборвалась. Слова повисли в воздухе. Несмотря на придворную выучку, джентльмен поднял глаза. Принц смотрел так презрительно, словно ему предложили грязь, собранную в хлеву. Потом высочайший взгляд оставил незадачливого придворного и остановился на графине. Та, зардевшись, присела в реверансе.
– Этого я брать не буду, – ответил принц, надменно морщась. – Ею уже кто-то пользовался. – И, развернувшись на каблуках, направился прочь из парка в сопровождении друзей, которые тут же бросились ему вдогонку.
– Что вы натворили! – простонал придворный.
– Отплатила по счету, – ответила женщина и направилась вслед за принцем. «Месть удалась», – думала она. Семейство графини лишило ее дочь знатного имени? Так пусть теперь их имена смешают с грязью.
Вышло даже проще, чем она ожидала. Надо было всего лишь приоткрыть принцу глаза, а Франсес Говард, графиня Эссекс, довершила остальное. Мужа она презирала, брак пыталась расторгнуть, а родня тем временем поощряла ее увлечение принцем – неслыханная дерзость, которую смягчало лишь то, что граф долго был одним из его близких друзей. Успех Франсес стал данью ее исключительным красоте и обаянию. Потом пути принца и Эссекса разошлись. Пока придворные, тревожась день ото дня больше, следили за растушей симпатией его высочества к графине, темноволосая женщина следила за ней самой. И скоро слежка принесла свои плоды.
Внешне Франсес вела себя благопристойно, но при этом тайком флиртовала с другим – тем, кого принц презирал больше всех: юным красавцем – любовником короля, Робертом Карром.
Медленно, но верно женщина собирала улики, чтобы посеять в принце подозрение. Этим самым утром она, потянув за ниточки, устроила так, чтобы принц после конной прогулки задержался у дома графини и собственными глазами увидел, как Карр выходит из ее дверей.
Весь день принц ходил мрачный как туча. Было слышно, как друзья пытались приободрить его за стенкой шатра. Подошел граф Эссекс, раздавленный муж Франсес и закадычный друг принца, неся факел и ведя под уздцы коня, на сбруе которого позвякивали серебряные бубенцы.
– Гневайтесь, ежели вам так угодно, только не вините во всем Франсес. Она родилась среди аспидов. Они ею помыкали.
Принц вскочил на коня.
– Когда я стану королем, – свирепо воскликнул он, – всех их изничтожу! – И, пришпорив скакуна, умчался прочь. Свита поспешно ринулась ему вдогонку.
Женщина в зеленом выждала, пока ночной шатер опустел, и собралась было выйти на свет, как вдруг сзади раздался шорох. Она порывисто обернулась. В лучах факелов показался еще один свидетель – пожилой господин с короткой седой бородой и холодным, проницательным взглядом. Граф Нортгемптон, патриарх рода Говардов.
Женщина замерла. Она же сама видела, как он уходил вместе с королем и королевой! Как ему удалось вернуться незамеченным?
– Позвольте вас проводить, – произнес он, беря ее под руку. – Похоже, вы кого-то потеряли.
«Что я наделала!» – ужаснулась она.
Напасть на принца в открытую было бы чистым самоубийством. Тем не менее Говарды не собирались этого так оставлять. Имя их дочери должно быть отомщено. И они придумали весьма изощренную месть: наводнить Лондон рассказами и куплетами о верной жене, опороченной и погубленной сластолюбивым принцем – другом ее мужа. Имен не предполагалось, но персонажи должны были угадываться без труда. Главным рупором Говардов должна была стать пьеса, написанная первым в Лондоне драматургом – мистером Шекспиром.
Шекспир принес извинения и ответил, что не пишет по заказу.
Семья приняла доводы поэта, но намекнула, что при некоторых обстоятельствах принято делать исключения. Рассмотрев эти обстоятельства, он согласился. Этому поспособствовало и то, что граф Суффолк, будучи лордом-гофмейстером, имел право распоряжаться театрами. Однако на Шекспира больше подействовал не кнут, а пряник.
– «Дон Кихот»? – Теофил, лорд Говард де Вальден, не верил ушам. – Чем Серватес так его привлек?
Книгу только что перевели. Ее обсуждал весь мало-мальски читающий люд, а в посвящении переводчика стояло имя Тео, поэтому он относился к ее успеху с долей собственнического интереса.
– Сервантес тут ни при чем, – досадливо ответил его престарелый родич. Внучатому племяннику явно не хватало ловкости ума.
– Тогда кто при чем? – спросил Теофил.
– Переводчик, – бросил его отец, Суффолк.
Тем вечером Тео выдавил признание из порядком запуганного Томаса Шелтона. Переводил не он, хотя льстивый пролог, посвящающий книгу Теофилу Говарду, принадлежал его перу. Основную работу проделал брат Томаса Уильям, но под собственным именем он печатать ее не мог, поскольку был иезуитом и жил в Испании, о чем двоюродный дед Тео отлично
знал.
– Как он туда попал? – вскинулся Тео.
– Лорд Нортгемптон отправил, – запинаясь, пролепетал Шелтон.
Как всегда, старик оказался прав. Мистер Шекспир с головой ушел в Сервантеса.
Чуть позднее Нортгемптон прослышал наконец о запретном увлечении внучатой племянницы Робертом Карром. «Это не увлечение! – кричала Франсес, плача и заламывая руки. – Мы любим друг друга!» Впрочем, ее слова не разжалобили ни Нортгемптона, ни Суффолка. Королевский фаворит в сравнении с королевским сыном проигрывал во всем: ни престижа, ни надежности. С другой стороны, и фаворита нельзя было сбрасывать со счетов как источник власти и благосостояния. Король любил устраивать браки своих любимцев. К женам он не ревновал и бывал склонен к щедрым жестам. Однако королевская приязнь не вечна – она длится, лишь пока он сидит на троне. Стоит принцу сменить его, как всякая связь с Карром может стать губительной.
Франсес перевела взгляд с отца на его дядю и, пошатываясь, вышла из комнаты.
Пришел октябрь, пора яблок и листопада, а принц Генри неожиданно слег с лихорадкой. Две недели спустя, в начале ноября, он скончался. Когда слухи о том, что принц был отравлен, наводнили остывшую землю, Нортгемптон вызвал Франсес к себе и смерил мрачным взглядом. Она, не дрогнув, его встретила.
Отныне их путь был ясен. Принц умер, и Говарды сделали ставку на Карра, еще больше настаивая на расторжении первого брака Франсес.
Когда же в декабре на стол графа Суффолка легла новая пьеса Шекспира под названием «Карденио», они поняли, какую заварили кашу.
С названием вышел каламбур, но не из тех, которые дозволено выносить на публику. В пьесе, созданной, чтобы очернить принца, «Карденио» было слишком созвучно «Карру». Что еще хуже, Карденио был романтическим героем, спасавшим героиню из сетей злодея-принца. Он должен был олицетворять ее мужа, Эссекса, но теперь этого никто не заметит. Кое-где уже пробегал слушок, что Франсес изменяла принцу с королевским фаворитом, а после пьесы об этом заговорит вся страна. Даже замена имени теперь никого не спасет: «Дон Кихота» читали повсюду, и сюжет узнается под любым соусом, как бы ни звали героев.
Мистеру Шекспиру было велено отозвать пьесу.
Вышло так, что он не успел дать ответа, а кто-то уже нашептал королю в уши о готовящемся представлении по новой книге этого испанца, Сервантеса. Король приказал закончить пьесу ко дню свадьбы его дочери, чтобы включить премьеру в перечень торжеств. Даже Суффолк не посмел пренебречь волей короля, и в январе «Карденио» был сыгран при дворе. Граф, чуть не дымясь от злости, позаботился о том, чтобы злосчастный спектакль больше не играли. Однако забвение было недолгим: в июне того же года «Слуги короля» объявили, что пьесу покажут еще раз, на широкой публике, в театре «Глобус». Мистеру Шекспиру было повторно велено остановить постановку.
По неуточненным причинам мистер Шекспир отказал.
Чудным июньским полднем темноволосая женщина, держа за руку пятилетнюю дочь – смуглую, как цыганочка, – поднималась на средний ярус театра.
– Чья? – еще недавно допытывался Уилл. – Чья она?
– Ее зовут Розалинда, – ответила мать. – Коротко – Роз.
– «Издержки духа и стыда растрата», – простонал он. От этих слов ее до сих пор бросало в ярость.
Девчушка завороженно разглядывала зрительские ряды, посасывая апельсин. Она еще никогда не бывала в театре.
– А мы его увидим? Мистера Шекспира?
– Потом, – в сотый раз ответила ее мать.
Она и сама не была здесь почти вечность – успела забыть запахи разгоряченных тел и помады, сластей и пирожков в руках маленьких разносчиков – не намного старше ее дочери. И цвета: серо-голубые куртки подмастерьев – и тут же радугу господских шелков и мишурную роскошь шлюх.
Шекспир, как всегда, на своем любимом месте – среди актеров в уборной позади сцены. Разглядывает зрителей. Смотрит на нее.
Протрубили фанфары, и представление началось, перенося публику в Испанию. Ближе к концу первого действия в руку женщине сунули записку. Убедившись, что ее сторону никто не смотрит, она опустила глаза. «Я – склеп, могила для своей же чести, – писал кто-то, – поместье мрачное, где смерть одна гнездится». Слова были ей незнакомы.
Несколько мгновений спустя на сцене показался мальчик-актер, из тех, которым так удавались женские роли. Его героиня, молодая женщина, выступила из-за кулис – простоволосая, в разорванном платье – и, рыдая, прокричала эти строки в зал. Ее только что обесчестили.
Тут женщина почувствовала на себе тяжесть чужого взгляда. Она посмотрела туда, где обыкновенно сидел Шекспир, но нет – ощущение исходило откуда-то сбоку. Доверившись себе, она перевела взгляд направо, к господским ложам. Однако и там все лица были обращены к сцене. Хотя… кто-то откинулся на скамье: пожилой джентльмен с холеной бородкой. Лорд Нортгемптон. Он встретился с ней глазами и, зловеще усмехнувшись, кивнул. Потом его взгляд скользнул к девочке.
«Око за око» – таков был закон, по которому он жил. Священник за священника. Дочь за дочь.
– Вставай, мы уходим. – Она стиснула руку девочки.
– Ну, мама… – заныла та.
– Я сказала: уходим.
В руках у меня была шкатулка викторианской эпохи – дерево узорчатой текстуры, инкрустация эбеном и перламутром. Я откинула крышку. Внутри лежала книжечка в кожаном переплете. Чей-то дневник.
Я протянула руку, но Атенаида накрыла ее своей.
– Сначала расскажи нам, чего мы еще не знаем. Мэттью уже ввел меня в курс дела – насколько мог. Теперь твоя очередь.
Я описала наши поездки в Вестминстерское аббатство, Уилтон-Хаус и Вальядолид. Только о броши с портретом язык не повернулся рассказать. Сама не знаю, почему я о ней утаила. По ходу рассказа Атенаида пристально смотрела на меня, явно чуя недомолвку; но как только я договорила, руку все-таки убрала.
Я вынула книжечку и развернула на первой странице. К листку форзаца был приклеен еще один: на нем среди серого фона проступал рисунок – копия рельефа, полученная притиранием. Изображал он все ту же химеру. Остальные страницы были исписаны изящным почерком, который я уже успела запомнить.
– Читай, – сказала Атенаида.
«Май 1881
Дорогая мама!
Едва ли тебе, пребывающей среди ангелов, захочется знать подробности той истории, которую я собираюсь запечатлеть.
Однако же, вступая на этот путь, неплохо, как мне кажется, записать то, что привело меня к нынешнему рубежу, переписать чернилами «книгу мозга моего», как сказал бы принц Датский. В глубине души я сознаю, что тружусь для себя, на собственную радость и печаль, но, верно же, было бы слишком нескромно начать этот дневник обращением "Дорогая Офелия"».
Я подняла глаза.
– Ее мемуары, – пояснила Атенаида.
– Так о чем они?
– По-моему, лучше узнать это от нее самой, – сказала Атенаида, отворачиваясь к залитому дождем стеклу.
Офелия очень рано лишилась матери. После этого, если верить дневнику, отец стал для нее всем – как и она для него, наряду с пациентками, которых он лечил. У него действительно была частная лечебница для душевнобольных женщин в городке Хенли-ин-Арден – об этом же говорил доктор Сандерсон.
«Наши гостьи – так папа называл своих подопечных – занимали одно крыло большого старого особняка, а мы – другое. Мне запрещалось открывать обитую сукном дверь, которая соединяла части дома, равно как и им, хотя их крики порой проникали сквозь эту перегородку, особенно по ночам, когда весь прочий мир погружался в тишину».
Должно быть, он понимал, что такая обстановка – не лучшая для воспитания ребенка, и потому, когда мог, возил ее в Стратфорд, поиграть с детьми приходского священника – преподобного Гренуилла.
– Отца Джема? – спросила я. – Джереми Гренуилл был сыном священника?
– С дочерьми ей было скучно, – ответил Мэттью, – а старший сын в их семье уже учился в Оксфорде. Джем был ее любимцем. Можешь пролистать до того момента, где ей исполнилось десять. Там есть глава о «Шекспировской даме».
– Так, значит, она действительно виделась с Делией?
«Горничная божилась, будто мисс Бэкон сгубило проклятие, повар считал ее русалкой или феей, что живут в полых холмах. Хотя, добавлял он, приехала она будто бы из Америки. Как бы то ни было, в одном слуги были согласны: Делия держалась с достоинством королевы».
Я стала читать по диагонали, выхватывая отдельные слова и фразы.
«Высокая… темные волосы с седыми прядями… синие глаза…»
«В нашей гостиной она стала царить безраздельно; не помню, чтобы даже преподобный Гренуилл был способен произнести больше десятка слов с самого ее появления. И все, что она говорила, так или иначе относилось к Шекспиру».
Делия увлекла новых знакомых рассказами о блестящей системе практической философии, сокрытой в его пьесах, – порождении величайших умов елизаветинской эпохи, призванном исподволь, под видом развлечения, формировать преемников высшего знания, способных дать отпор тирании и устремиться к свободе.
Стратфордский поэт, утверждала она, был всего-навсего манекеном, личиной, спасающей истинных авторов от гнева правителей-автократов. Настало время, объявила как-то Делия, снять эту личину и явить людям истину. Она собрала всех их вместе и под видом великой тайны прошептала несколько слов. «Людей переживают их грехи, – произнесла она, – заслуги часто мы хороним с ними».
Я прервалась. Эта же цитата стояла в вальядолидском фолио. Она же встретилась мне в письме, которое Офелия написала намного позже.
«Истина скрывается в документах, а те, в свою очередь, спрятаны в полости под надгробным камнем ее придуманного глашатая – Шекспира из Стратфорда. Доказательство этому нашлось в письмах Бэкона – поэтических письмах, – многозначительно уточнила она. – "Пусть похоронят плоть мою и с ней позор наш – имена, коими был я зван"».
Я нахмурилась. Цитата не принадлежала Бэкону – это была строчка из сонета Шекспира. Вдобавок в ней была ошибка – «имена» вместо «имени». Странно, что ее тоже привели в вальядолидском фолио.
– Она верила, что Бэкон и был Шекспиром, – сказала Атенаида.
Священник дал ей разрешение вскрыть могилу. Неделю спустя, холодной сентябрьской ночью, она одна пошла в церковь – исполнить свою миссию.
Как оказалось, не совсем одна, поняла я, читая дневник. Джем и Офелия сбежали из дома и спрятались в церкви перед ее приходом. Они следили за ней из-за скамей.
И вот она пришла, с порывом ветра и вихрем облетевшей листвы. Пробравшись к алтарю и высоко подняв фонарь, Делия прочла вслух проклятие на могильной плите. Потом открыла саквояж, постелила на камни перед плитой коврик и разложила на нем инструменты – молот, зубило, лом и маленький заступ. Взяв долото, она подняла его над головой, как кинжал. Офелия зажмурилась…
И ничего. Делия застыла: одна рука на сердце, прочла я, а в другой долото, которым она размахивала, точно ангел, привратник рая, – огненным мечом. В этой позе она стояла до тех пор, пока колокола не пробили десять, после чего рухнула в изнеможении. Наконец Делия хрипло, прерывисто вздохнула и поднялась на ноги, взяла саквояж и, не собрав инструменты, пошла к выходу. В дверях она задержалась.
«Через миг мы услышали дикий, истерический хохот, отзвуки которого долго не затихали, и восклицание. «"Что есть истина?" – спросил насмешливо Пилат и не стал дожидаться ответа». Затем Делия на нетвердых ногах выбралась из церкви и скрылась в ночи».
Как она и призналась потом своему другу Готорну, ей не удалось пересилить себя и открыть могилу. Но если не Делия, тогда кто? Я забежала вперед и остановилась. «Когда мы приподняли плиту, из-под нее вырвался спертый, застоявшийся воздух», – писала Офелия. Значит, это они вскрыли могилу – вдвоем с Джемом. «Мы согрешили против Бога и человека», – как говорилось в ее последнем письме. Речь шла о могиле Шекспира.
«Костей под плитой не было. Ни резного саркофага, ни сейфа с бумагами или золотом. Ни света истины. Ничего – даже трухи, даже шкурки трупной мухи. Только зияющая пустота – прямоугольный мешок с гладким каменным дном, если не считать линии – нет, тонкого рисунка, выбитого в камне».
– Химера, – произнесла Атенаида. – Она все еще там.
– Вы ее видели?! – Я заглянула ей в лицо, но они с Мэттью продолжали сидеть, как истуканы, как Делия. Наконец он нехотя кивнул.
Офелии было не под силу держать одной тяжелое надгробие, поэтому пока она лазала внутрь и копировала рисунок, ее сменял Джем. Они уже почти все закончили, но вдруг в темноте церкви что-то шарахнулось, и Джем от страха чуть не уронил плиту. Их обоих это порядком напугало. Они поспешили вернуть камень на место и разбежались по домам. Джем захватил инструменты, а Офелия – рисунок.
Расшифровать его никто из них не сумел. Учитель Джема определил чудовище как химеру, хотя такие разновидности ему прежде не попадались; а когда мальчик сказал, что изображение было найдено в церкви, заподозрил в нем сатанинский знак.
Через месяц Делию в тяжелом бреду привезли к доктору Фэйреру. Когда она успокоилась, Офелия стала просить у отца разрешения повидаться с ней и так его разжалобила, что он впервые проводил дочь в другое крыло, отведенное под лечебницу. Доктор отлучился всего на минуту, но Офелии хватило и этого: она успела показать мисс Бэкон рисунок химеры. Правда, это ничего не дало – Делия повторяла только: «Грехи людей… хороним с ними». Через несколько недель приехал племянник и забрал ее с собой в Америку.
Офелия пошла к Джему и призналась, что хочет положить рисунок обратно в могилу. «Уж проще сжечь», – ответил он.
«"Я боюсь проклятия", – сказала я. "Подумаешь, какая- то древняя писанина на камне. Чего ее бояться?" – фыркнул Джем. "Ты сам испугался – там, в церкви», – вырвалось у меня. Он вспылил, как если бы я плюнула ему в лицо. "А ты скоро спятишь, как мисс Бэкон", – процедил он и вышел из комнаты.
С тех пор мы не виделись десять лет».
– Вот скотина, – сказала Атенаида.
Стратфорд остался позади, дорога бежала через поля. Машин попадалось немного.
Мэттью взялся подытожить следующий отрывок:
– С помощью друзей Джем попал в учителя к юному графу Пембруку.
«Уилтон-Хаус!» – пронеслось у меня в голове.
– В свое время юный граф унаследовал титул и поместье от дяди, который жил за границей и умер, унеся семейные предания в могилу. Конечно, дом сохранил кое-какие указания на творчество Шекспира, но и только.
– Он нашел письма? – спросила я, вцепляясь в дневник.
Мэттью улыбнулся:
– Любопытно, что именно химера заставила его вернуться к Офелии. Как-то весной, в лесу с подснежниками, они вспомнили о геральдике «Сладостного лебедя» и рисунке, сделанном в могиле. Тогда-то Джем и догадался соотнести части химеры с людьми: шею лебедя – с леди Пембрук, борова – с Бэконом, копьеносного сокола – с Шекспиром, а орла – с Дерби. Упустили они только Оксфорда, вепря. Когда Офелия засомневалась, Джем использовал тот же довод, что и Делия: «Пусть похоронят плоть мою и с ней позор наш – имена, коими был я зван». И еще: «…заслуги часто мы хороним с ними». Мисс Бэкон была права, упирал он. Она верила, что имя Шекспира было маской для тайного общества, и оказалась права. А доказательство должно было остаться погребенным.
В могиле Шекспира нашли рисунок химеры. Джем считал, что он должен быть выбит у всех членов общества. Однако могила леди Пембрук давным-давно была замурована в основании Солсберийского собора, а что до Бэкона – памятник ему находится в Сент-Олбансе, но настоящее захоронение утеряно. Даже знай Джем об Оксфорде, это немногим бы помогло: церковь, в которой того погребли, была разрушена в восемнадцатом веке, и могила исчезла под обломками. Оставался только Дерби.
– Ланкашир! – выпалила я. – Нам на северо-запад, верно?
– Читай дальше, – сказала Атенаида.
Джем попросил Офелию отправиться с ним. Когда она ответила, что отец никогда не согласится, он прямо там, среди подснежников, сделал ей предложение. «Если мы поженимся, ему будет нечего возразить». Однако Офелии было двадцать, а разрешения на брак выдавались только по достижении совершеннолетия. «В Шотландии закон другой», – сказал Джем. Через три дня они вместе сбежали.
Она мечтала о венчании где-нибудь у озера или морского залива, а вышло совсем иначе. Приграничный городок, где они вышли, стоял на равнинном берегу моря, и только с тыла его прикрывали невысокие холмы. Ормскирк – так он звался. «"Церковь червя" – или "Драконья церковь" на старом викингском наречии», – объяснил Джем. От священника несло спиртным, и церковь, хоть и названная по-шотландски, мало чем отличалась от тех, к которым она привыкла – в плане церемонии. Зато Джем нарвал ей букет нарциссов во дворике, и они поженились, что, как она писала, все преобразило.
Потом он сказал ей о свадебном подарке и попросил закрыть глаза, после чего, взяв за руку, повел в дальний конец церкви.
«Я огляделась. Мы стояли в часовенке – совершенно пустой, если не считать двух полуразрушенных мраморных статуй – рыцаря и его дамы. У меня под ногами чернел потайной люк с круто уходящей вниз лестницей. «Склеп Дерби», – объявил Джем. «Так, значит, мы не в Шотландии?» – спросила я. «Мы на пути туда, – ответил он. – Это во имя Истины». И вот, с фонарем над головой и ломом под мышкой, он спустился в люк».
– Вот гаденыш! – не сдержалась я.
– Мягко сказано, – добавил Мэттью.
Офелия повела себя более сдержанно – просто отправилась следом.
«Внутри было душно, как в стратфордской могиле. Стоял запах костей и тлена, сырого камня, освященной земли и горькой зависти покойников к живым. На полках вдоль стен покоилось около тридцати гробов. Середина склепа была заставлена надгробными памятниками. Я пошла бродить между ними, рассматривая мраморные скульптуры. Были там дамы в длинных платьях, но мужчин оказалось намного больше – одних изобразили в доспехах, других – в париках, третьих – в чулках и камзолах. Одна из таких статуй держала в руках каменный ларчик. На крышке виднелась знакомая нам химера.
Джем проломил ее одним ударом».
– Прервись на минуту, – сказала Атенаида. Я подняла глаза и, поморгав, огляделась. Поля вокруг кончились. Теперь впереди потянулись громоздкие ангары со слепящими огнями прожекторов и огромными площадками, залитыми бетоном. В какой-то миг я поняла, что к шуму машины добавился низкий не то гул, не то рев. Потом мы свернули за угол и… очутились перед самолетом Атенаиды. Здесь, оказывается, был частный аэродром.
– Куда мы полетим? – спросила я.
– За сокровищем Джема, – ответила Атенаида.
Так, дневник отправился обратно в шкатулку, а мы – в самолет.
Не дожидаясь взлета, я открыла дневник и принялась читать дальше.
Среди осколков ларца Джем и Офелия нашли маленький шедевр. Миниатюрный портрет молодого человека с бородкой на фоне языков пламени. Хиллиард! Я чуть было не достала брошь, но вовремя удержалась: Атенаида все еще за мной следила.
Что же делал этот портрет в фамильном склепе Дерби?
– Бог с ним, – поторопил Мэттью. – Прочти лучше о письмах.
Я заглянула в дневник. Верно, вместе с портретом отыскались два письма – оба из Вальядолида, на латыни. Джем наскоро перевел их для Офелии. Автор первого благодарил адресата за книгу и рукопись. Книга, писал он, великолепная, даже более того. Далее автор письма сокрушался, что не может взять ее в путешествие. Что до рукописи, ее он обещал вечно хранить у себя. Она понравилась ему даже больше ожиданного. «Я смеялся от души, когда ее читал. Это послужит мне в утешение там, куда мы отправляемся».
– Речь о «Карденио», – проронила Атенаида.
– Похоже на то, – согласилась я.
– И о вальядолидском фолио, – добавил Мэттью.
– Возможно.
– Возможно?! – взвился он. – Ладно тебе, Кэт! Письмо нашли в склепе Дерби. Подписано Уиллом. Ты ведь сама сказала, что на обложке фолио вытиснен герб Дерби – и книга предназначалась Уильяму Шелтону! Чего тебе еще нужно?
– Все сходится, – согласилась я. – Хотя ни книгу, ни пьесу он в письме не называет.
Мэттью всплеснул руками.
Второе письмо тоже было отправлено из Вальядолида, но уже позже и другим человеком. Общий тон его был извиняющимся, оно походило на объяснительную записку. В нем значилось, что Уильям Шелтон отбыл из Санта-Фе с разведывательным отрядом, но назад не вернулся – пропал без вести во время перестрелки с дикарями и, возможно, погиб.
В письме, по словам Офелии, были кое-какие географические указания, но она их забыла. Ей было о чем волноваться: их выследили.
«Мой отец в ярости сбежал по лестнице, однако, увидев меня, сразу остыл и как будто постарел. А я, хоть обещала себе сотню раз сохранять твердость, все же оставила Джема и подошла к нему. Преподобный Гренуилл прошел мимо нас, постоял перед Джемом, а потом ударил его по лицу с такой силой, что бедняга отлетел к стене, ударился головой и потерял сознание».
* * *
– На следующий день их опять обвенчали, – тихо сказала Атенаида. – Только в этот раз отцы были свидетелями, а священник благоухал, как свежевыстиранное белье. Правда, Офелии запретили жить с Джемом до тех пор, пока тот не заведет достаточно средств, чтобы ее содержать.
– Непростая задача, если ты – младший сын викария, – заметил Мэттью.
Атенаида наклонилась вперед:
– Ему велели выбирать между Индией и Америкой.
– И он выбрал Америку?
Атенаида кивнула:
– Он отправился на поиски рукописи, которую обещал беречь Уильям Шелтон.
В этот раз расставание длилось пятнадцать лет, если не брать в расчет переписку. Офелия не сдалась. Она наняла репетитора, выучила латынь и испанский, а через год, получив право распоряжаться деньгами, поехала в Вальядолид. Колледж показал ей все, чем располагал, включая фолио, и направил в архив в Севилье. Там после долгих поисков она наконец откопала свидетельство очевидца тех событий, а с ним – примитивную карту и подробное описание местности. Копии Офелия отправила Джему.
– Плюс еще кое-что, – добавил Мэттью с азартным блеском в глазах.
– Дай ей самой прочитать, – осадила его Атенаида.
Вернувшись в Лондон, Офелия отправилась в книжный магазин и купила первое фолио – не первоиздание, а хорошее факсимиле, хотя и оно обошлось ей недешево – еще год или два она была вынуждена экономить на всем. Потом Офелия подписала своим именем страницу перед титульным листом, а снизу процитировала строки из сонета, как в вальядолидском фолио.
Я потерла виски.
– Значит, у нее было свое фолио… Яковианский magnum opus…
– У них был, – поправила Атенаида.
– Она отправила его Джему в качестве свадебного подарка, – сказал Мэттью.
Я уставилась на них, онемев от неожиданности.
– Так вы знали?
– Читай дальше, – ответила Атенаида.
От первой части мемуаров осталось немного: отец Офелии умер, а она зажила в старом доме посреди Арденского леса, только лечебницу к тому времени закрыли. Через пятнадцать лет после отъезда Джем написал, что нашел свое сокровище, но вместо того, чтобы везти его домой, попросил Офелию приехать к нему в Томбстон. Сначала она не поверила, а потом узнала, что Джем пригласил также гарвардского профессора и тот согласился.
– Входит профессор Чайлд, – ввернул Мэттью.
Офелия собрала вещи и отплыла в Америку. На ее прибытии в Нью-Йорк мемуары обрывались.
Следующие страницы, впрочем, тоже не пустовали. Эта часть была озаглавлена «Для Джема», хотя, скорее, записи предназначались ей самой – чтобы ничего не упустить. Другие чернила, другой почерк – более торопливый, да и содержание это предполагало. Здесь Офелия пыталась восстановить одну историю, фрагменты которой встречала в записях Делии Бэкон. Происшествие, связанное с Говардами.
Отношения Франсес Говард оказались сложнее простого любовного треугольника. «Там целый додекаэдр!» – восклицала Офелия. По сути, до встречи с Карром, но уже после замужества ей было указано очаровать еще одного человека.
Семья выбрала ей в любовники ближайшего друга Эссекса, принца Уэльского, и Франсес справилась с задачей: поползли слухи о свадьбе, хотя о расторжении брака с Эссексом еще даже не заявлялось.
Потом Франсес встретилась с Карром и, ничего не сказав семье, позволила себе поддаться чувству. Через некоторое время принц, узнав, что его дама непостоянна в пристрастиях, оскорбил ее на публике.
– История с перчаткой, – вырвалось у меня. – А я и не знала, что в ней говорится о Франсес Говард.
– Странно, что принц тогда не бросил свою, – сказал Мэттью.
Офелия вывела теорию о том, как именно эта интрига могла отразиться на «Карденио». По сюжету пьесы, сын правителя пытался соблазнить жену своего друга, женщину честную и добродетельную. Разыгранная как аллегория, она оправдала бы Франсес, а принца подвергла осуждению.
Но вот семья узнает то, что узнал принц: Франсес все это время развлекалась с Карром.
– Карр – Карденио, – повторила Атенаида.
Его появление обращало затею Говардов с пьесой против них самих. Вместо того чтобы показать Франсес верной женой, она выставляла ее на посмешище как кокетку, крутящую тремя мужчинами. Карра и принца на сцене угадал бы кто угодно, а Эссекс был все еще связан с Франсес именем и законом.
Представление не должно было состояться.
Однако оно состоялось. Его дали в Королевском театре зимой 1613 года. А потом еще раз, в начале июня. Тогда «Слуги короля» вывезли пьесу за реку и показали широкой публике. В театре «Глобус».
– А спустя две недели, – сказала я, – он сгорел дотла.
Мы молча воззрились друг на друга.
– Боже правый, – оробев, произнес Мэттью, – даты-то я и не сопоставил!
– Но зачем Шекспиру понадобилось дразнить Говардов? – размышляла Атенаида. – Почему так важно было сыграть «Карденио» в «Глобусе»?
– Затем же, зачем он вообще его написал, – сказала я. – Все, что я говорила, остается в силе. Аллегории его не волновали. И, насколько я знаю, у него были причины для нелюбви к Говардам.
– Может, он вовсе не собирался им угождать, – сказала Атенаида. – Может, было совсем иначе. Ты сама говорила, что кто-то из Говардов послал Уильяма Шелтона в Вальядолид, чтобы тот стал священником. – Она оперлась на расставленные ладони. – Если так, Шекспир имел все основания их уничтожить.
«Но лета твоего нетленны дни…» Я вспомнила, как эти строки читал сэр Генри, и вздрогнула.
– Мы обязаны отыскать эту пьесу, – с нажимом произнес Мэттью.
Я перевернула страницу. Цвет чернил снова переменился, под стать дате.
«Август 1881
Дорогой Фрэнсис…»
«Стоп, – сказала я себе. – Фрэнсис? Кто такой Фрэнсис»?
«Ты хотел, чтобы я закончила рассказ, и я выполню обещание – хотя бы одно из данных тебе».
Итак, Офелия тем летом приехала в Томбстон, но застала лишь пустой номер в пансионе – с исчезновения Джема прошел целый месяц. Хозяйка дома передала ей записку – все, что он оставил жене.
«Знай, я бы горы сдвинул, чтобы увидеть тебя снова. Если ты это читаешь, значит, горы оказались сильнее.
PS. Чтобы развеять твои сомнения, скажу: загляни в наш яковианский magnum opus. Координаты зашифрованы там – 1623, страница с подписью».
Меня окатило жаркой волной. Неудивительно, что первое фолио так ценно. Джем записал в нем, где находится сокровище!
Я наклонилась вперед, к Атенаиде.
– Фермеры, у которых вы купили письмо Офелии… у них, случайно, не осталось каких-нибудь книг?
Она посмотрела мне в глаза.
– Остались.
– Среди них было первое фолио?
– Не первоиздание. Раннее факсимиле.
«То самое, что послала ему Офелия, сомнений нет». Меня снова бросило в жар.
– Вы его видели?
– Не только видела, но и купила.
Я вскочила из кресла.
– Купили? И оно все это время было у вас? Почему же вы не сказали? – Я схватилась за голову. Мальчишеский «ежик» непривычно колол пальцы.
– Ты не спрашивала.
– Я…
– Тебя интересовали документы, – сухо сказала Атенаида, – и ты их увидела. Про книги разговора не было, хотя я и упоминала о них. – Она сложила руки на груди. – Я – коллекционер, Катарина. В таких делах не грех проявить осторожность. И я умею заглаживать вину. Мы на всех парах мчим к разгадке. А пока не прилетели, будь добра, дочитай этот несчастный дневник!
Я больше не могла сидеть. Сердито взяла дневник и стала читать, бродя взад-вперед по кабине. Офелия была на грани истерики. Она требовала, чтобы ее отвели к Джему в дом, но никто за это не брался. Ей даже не говорили адреса. В конце концов хозяйка пансиона отправила мужа принести его книги.
Офелия сидела у себя в комнате, держа фолио – свой свадебный подарок – над пламенем свечи, раскрыв на указанной странице, когда в дверь ворвалась женщина с обесцвеченными волосами и немыслимым декольте, требуя на ломаном английском вернуть ее собственность. Книги, лежавшие на столе, она схватила в охапку, а фолио Офелия не отдала, показав ей свою подпись на форзаце: О.Ф. Гренуилл. Незнакомка побледнела.
– Может, вам и досталась его фамилия, – произнесла она тоном, задевшим Офелию до глубины души, – но любовь свою он делил со мной.
Вот так, в одночасье, ее мир рухнул. Офелия в беспамятстве вышла из дома на задний двор с садом и побрела к забору, пока не остановилась перед беседкой, плотно увитой побегами розы – уже отцветшей, хотя кое-где в гуще листьев еще виднелись засохшие белые цветы.
– Позвольте предложить вам женское общество, – произнес кто-то невидимый.
«Поначалу Вы показались мне каким-то лесным духом, и только потом я разглядела, какое доброе у Вас под бородой лицо. «Уведите ее», – сказала я, а Вы поклонились и ушли. Потом вернулись. «Все, ее уже нет». Что еще было сказано Вами в тот вечер, я не помню, кроме одного: что роза «Леди Банкс» способна вынести холод, жару и засуху, от которой все прочие давно бы погибли, и при этом регулярно, обильно цвести, источая сладчайший из ароматов».
– Фрэнсис, – вдруг произнесла я. – Фрэнсис Чайлд – вот кто был ее лесным духом!
– Тот самый, в чью честь назвали библиотеку?
– У него в жизни были две страсти – розы и Шекспир, – сказала я.
– «Мой дорогой Фрэнсис», – проговорила Атенаида. – Так было в ее письме.
Офелия приняла его дружбу. Вдвоем они часами сидели над злополучным фолио, но так ничего и не нашли. В конце концов, отчаявшись узнать координаты из книги, они наняли лошадей и четырех стрелков в сопроводители, чтобы отправиться в пустыню для осмотра участков, заявленных Гренуиллом к разработке.
– Его участков! – подхватил Мэттью, барабаня пальцами по столу. – Все сходится! То, что он находил, помечалось его именем.
– Я побывала на каждом из них, – сказала Атенаида. – Там нечего искать. Ни шахт, ни могил, ни зданий. Я не знала, на что обращать внимание, но могу сказать точно: никаких «маяков», сигналящих, что священник семнадцатого века зарыл где-то рядом свое добро, там нет.
«Я кое-что нашел», – писал Джем профессору Чайлду. «Не всякое золото блестит», – добавил он. Значит, участки он помечал не просто так.
– Глядите-ка: Офелия напала на след, – ухмыльнулся Мэттью.
– Какой? – спросила я, но он только кивнул на дневник.
Я стала читать дальше.
«Знал бы ты, что я испытала в те дни – дни жаркого солнца и радости. Помнишь, как мы устроились в степной лощине на пикник: над головой кружит орел, люди смеются и плещутся в речке за излучиной… Так в один вечер я поняла, что значит любить и быть любимой.
Позволь же рассказать тебе, как это помню я. Знаю, звучит невероятно, но мне все виделось снегопадом из белых роз».
Возвращаясь обратно в город, они встретили другую поисковую партию, вооруженную до зубов. Как оказалось, предыдущей ночью вождь апачей сбежал из резервации, уведя с собой всех мужчин, женщин и детей. Еще один такой бунтарь в походе из Соноры на север опустошил на своем пути полштата Нью-Мексико.
Оставался последний непроверенный участок – «Клеопатра», но за ночь мир успел перемениться. Теперь никто не решался вывезти их за милю от города, не то что в горы. Им даже лошадей отказались давать – нечего зря скотину переводить.
На этом их поиски прекратились.
После тихого ужина Офелия всю ночь пролежала в кровати, не сомкнув глаз. Перед рассветом она встала, оделась и написала записку «Беловолосой женщине», которую вместе с книгой оставила на видном месте. Перед дверью профессора Чайлда Офелия положила одну засохшую розу. И ушла.
Здесь поток записей прерывался, оставляя свободными полстраницы. Только в самом низу была маленькая приписка. Последнее предложение.
«Будет ребенок».
Я оторопело уставилась на строку.
Атенаида встала и, подойдя ко мне, перевернула страницу. С изнанки обнаружилось короткое продолжение, датированное тысяча девятьсот двадцать девятым.
«Я бы не вынесла, если бы на меня смотрели так, как я – на ту женщину. Не пожелаю твоей жене испытать к тебе то же чувство, какое вызвал у меня Джем в первый томбстонский вечер».
Офелия вернулась в Англию, но только затем, чтобы подготовиться к уходу. Она взяла новое имя и начала ездить по стране с лекциями, как когда-то Делия. Точно так же добилась некоторого признания.
«Я, конечно же, могла вернуться к участкам Джема и продолжить поиски, но почему-то не сделала этого. Все, чего я хотела, в чем могла нуждаться, у меня было, а потом появились свои заботы и радости.
Моя девочка выросла замечательной женщиной. Когда она спрашивает об отце, я отвечаю ей: «Ты – дочь Шекспира».
Неудивительно, что она выбрала театр. Ее встречали овациями в Бостоне, Нью-Йорке и даже Лондоне. Я порой думала – если бы тебе случилось ее увидеть, ощутил бы ты тот сердечный трепет, который не объяснишь словами?
Я назвала ее в память о Шекспире и твоих любимых розах: Розалинда.
Розалинда Катарина Говард».
– Да ведь так звали Роз, – сказала я, ощутив пустоту в груди.
– Да, дорогая, – ответила Атенаида.
На странице оставалось еще одно, последнее предложение:
«Все пути приводят к встрече, это знает стар и млад»47.
Мэттью обнял меня, и я разрыдалась ему в плечо.
Очнувшись, я поняла, что так и заснула, прижавшись к Мэттью, – он спал рядом. Атенаида сидела напротив, за столиком, читая книгу при тусклом свете лампы. Я осторожно села, стараясь не потревожить Мэттью.
– Вы ее знали? Роз…
Атенаида грустно улыбнулась. На миг она показалась мне старухой с дряблой кожей, но глаза у нее были ясные, молодые.
– Знала.
Я, соскользнув с дивана, подошла к столу.
– Розалинда из дневника – дочь Офелии. Она никак не могла быть моей Роз.
– Никак. – Атенаида улыбнулась и закрыла книгу, которая оказалась тем же дневником. – Если только у нее не было источника вечной молодости. Она приходилась Роз бабушкой. Точнее, нам обеим. – Атенаида отхлебнула воды и очень бережно поставила стакан, не издав ни звука. – Роз была моей двоюродной сестрой. А Офелия, позже известная под именем Офелия Говард, – нашей прабабкой.
Я упала в соседнее кресло, поставила локти на стол и уперлась подбородком в ладонь.
– Ваша фотография со шляпой. Я ее видела.
Она улыбнулась шире:
– Счастливые были денечки. Тогда она еще со мной считалась. – Атенаида сложила руки поверх дневника. – У нас было много общего. Правда, относительно пути к успеху наши мнения расходились. Она хотела, чтобы я пошла в театр – в детстве мы обе об этом мечтали. В конце концов, бабушка была великой актрисой. В начале века ее имя все еще гремело, а сейчас почти забылось. Я была на нее похожа. – Атенаида вздохнула. – А Роз – нет. Она отказывалась замечать то, чем обладала сама и чего недоставало мне, – талант. У меня нет ни живости, ни силы духа, чтобы следовать за чужой судьбой и делать это убедительно. Я не счастливый странник, не бродяга, как все великие актеры. Мне нужен дом, нужны корни. – Она покосилась на меня. – И деньги. К худу или добру, я – делец, если можно сказать так о женщине. «Стяжательница», – говорила Роз. Случалось, называла и похуже. Вместе из нас вышла бы одна великая актриса, а порознь получились профессор и бизнес-леди. Мы добились успеха, но не того, о котором мечтали детьми. Я встретила ее в «Фолджере» за несколько дней до смерти. Тогда же и подарила шляпу – в память о старых временах. Как мостик в прошлое, надеялась я. Думала, она положит ее на полку и будет смотреть изредка, сдувать пыль. Мода начала пятидесятых, страшно подумать… Впрочем, зная Роз, можно было догадаться, что она возьмет ее поносить. Явится в ней на собственный дебют, даже если он – только прослушивание.
«Дебют, – подумала я, – и последний выход».
– Так я узнала о тебе, – сказала Атенаида.
– По шляпе?
Она засмеялась.
– Нет. По конференции в «Фолджере». Услышала, что она будет делать доклад о Делии Бэкон, и решила выступить на туже тему. Мы годами с ней так соревновались. Так вот, доктор Сандерсон показал мне письмо Офелии Эмили Фолджер прямо перед тем, как пошел разыскивать тебя к Капитолию. Сцена с могилой Шекспира была еще свежа в моей памяти, а кроме слов Делии, других зацепок у меня не было. А потом Сандерсона нашли мертвым. Вы вместе с письмами пропали. На Мэттью лица не было от тревоги, поэтому я подхватила его – и в Стратфорд. Там мы и стали вас дожидаться. Здорово всполошились, когда ты позвонила. Подумали, что ты едешь куда-то еще.
– Тогда-то я и решила спуститься в могилу. Убедиться… в том, что вы видели.
Мы задумались, молча уставившись на дневник.
– Она тебя обожала, – произнесла Атенаида. – И чуть-чуть завидовала тебе. Что больше, не скажу, но даже ей было тяжело переварить эти чувства. Немногим это под силу. Ты могла заглянуть туда, куда она не отважилась бы. Должно быть, поэтому и выжила тебя из университетских стен.
– Думаете, она хотела, чтобы я завязла в театре? – У меня вырвался горький смешок. – Почему же не дала мне совет при распределении?
Атенаида склонила голову набок.
– А ты бы послушала?
Я открыла рот и, ничего не ответив, закрыла. Так бы и думала, что она саботировала мою карьеру.
Селектор ненавязчиво зажужжал. Атенаида взяла трубку. Через час мы должны были сесть в пустыне. Она отправила меня в уборную «освежиться». Одного взгляда в зеркало мне хватило, чтобы понять зачем. Атенаида была сама недосказанность: то, что мне сейчас требовалось, больше походило на реанимацию. Глаза покраснели и опухли, на щеке красовались ссадина и синяк. Я простонала. От дождя тоник для волос растекся полосами по шее и куртке, которая теперь выглядела так, словно три недели провалялась на дне бельевой корзины, скрученная узлом.
Зато со мной был чемодан, выданный сэром Генри как будто сто лет назад и с тех пор проехавший со мной полсвета – из Лондона в Бостон, потом в Юту, из Нью-Мексико – в Вашингтон и снова в Англию, а в конце кабины ждала полноценная душевая. Я зло покосилась на черный матерчатый ящик. И все же первый шажок на пути разрыва с сэром Генри принес облегчение.
Стоя в душе, я смотрела, как водоворот уносит в слив темную краску. Неужели Роз специально подстроила, чтобы я ушла из науки, как сказала Атенаида? Если да, она добилась желаемого. Значит, никакого сжигания мостов за моей спиной не было, а было совсем наоборот. Даже когда я сбежала от Роз и всего, что ее касалось, мосты будто сами вырастали у меня на пути. Полгода назад со мной рядом, как по волшебству, возник сэр Генри и я получила работу в Уэст-Энде, а потом в «Глобусе». Подобное случалось и прежде, в поворотные для моей карьеры моменты, когда я, по счастливой прихоти судьбы, оказывалась в нужном месте в нужное время и притом гордилась тем, чего добилась в жизни, хотя бы мой путь и усеивали, точно розовые лепестки, удачные совпадения… Значит, Роз тайно помогала мне все это время? Теперь никогда не узнать.
Я надела джинсы, черную футболку и какие-то кеды, снова заглянула в зеркало. Волосы длиннее не стали, но зато вернули прежний медно-рыжий цвет. Щека тоже не зажила, но стала хотя бы чище. На дне чемодана отыскалась цепочка, которую я купила на границе. Осталось только продеть ее сквозь застежку броши и повесить на шею. Проделав это, я вышла в салон.
Мэттью уже проснулся и прихлебывал кофе. Мы собрались за столом и стали перебирать известные нам факты.
– Итак, они все замешаны в этой истории, – сказал Мэттью. – Дерби и Оксфорд, леди Пембрук, сэр Фрэнсис Бэкон и Шекспир из Стратфорда.
– Да, – согласилась я, откидываясь на спинку дивана и потирая глаза. – Но каким образом?
«Джем Гренуилл знал», – вдруг пришло мне в голову. Если повезет, уже к утру мы найдем карту, ведущую к кладу, с пометкой-крестиком на ней. Выглянув в окно, я увидела вдалеке несколько светящихся полос. Посадочные огни!
Около трех ночи мы приземлились в Лордсберге. На горизонте мелькали зарницы – муссоны в этом году начинались раньше срока. Грасиэла ждала нас, и несколько минут спустя мы проехали по грубым улицам Шекспира, чтобы свернуть в гараж Атенаиды – старый пороховой склад, выдолбленный в склоне холма. А еще через две секунды резво шагали за ней по лабиринту Эльсинора.
Большой зал встретил и окружил нас теплым золотым светом.
– В прошлый раз ты угадала, что эта комната не принадлежит Эльсинору, – сказала Атенаида. – Узнаешь ли ее сейчас?
Я тряхнула головой;
– Это копия, и довольно точная, Банкетного зала главной башни Хедингемского замка – родового гнезда графов Оксфорд к северо-востоку от Лондона, одного из немногих сохранившихся образчиков норманнской архитектуры.
На минуту я задержалась на пороге, впитывая атмосферу места, на сей раз – дома графа Оксфорда. Его Хедингем внутри Эльсинора Гамлета, посреди призрачного городка Шекспира… Самое подходящее гнездышко для чудака-оксфордианца со средствами.
Не то чтобы зал был роскошен внешне – после барочных изысков Уилтон-Хауса средневековая простота еще больше бросалась в глаза. Вся мебель состояла из стола посередине, нескольких стульев и подушек, музейных витрин у дальней стены.
Вошла Грасиэла с подносом закусок – на ужин были ниццкий салат с копченым лососем, свежевыпеченные рулеты и холодная бутылка пряного «пино нуар». Бокалы синего и белого стекла выглядели самыми что ни на есть венецианскими, образца семнадцатого века.
Вручив мне дневник Офелии, Атенаида прошла к запертому шкафчику и прижала ладонь к сканеру. Замок, щелкнув, открылся, и Атенаида вынула книгу. Страницы ее покоробились от жара пустыни, а красная материя обложки обтрепалась и выцвела.
Грасиэла закончила наливать вино и ушла из комнаты.
Атенаида положила книгу на стол.
– «Vero nihil verius», – произнесла она. – Нет ничего вернее правды. Что ни возьми. – И подтолкнула книгу мне. – Открой ее.
Фолио Джема без усилий открылось на титульном листе. Точно напротив неодобрительного Шекспирова взгляда стояли две подписи: сверху было мелко и аккуратно выведено «Офелия Фэйрер Гренуилл», а чуть ниже – размашисто, крупно – «Джем Гренуилл». Далее шли строки сонета из вальядолидского фолио, написанные рукой Офелии.
– В этой книге должно быть что-то, чего нет в других, – сказал Мэттью. – «Мой яковианский magnum opus» – так говорилось у Джема.
Однако на титульной странице мы ничего не увидели, кроме двух подписей и четверостишия. Зато бумага была опалена по краям и покоробилась от воды. Видимо, кто-то (Офелия?) пытался выявить шифровку посредством воды или какого-то раствора и жара. Зная, что некоторые невидимые чернила, остынув, исчезают, Атенаида зажгла свечу и попробовала еще раз разогреть страницу.
Бесполезно.
Я полистала страницы, ища другие пометки. Они встретились только в «Гамлете» – Джем, по-видимому, сделал их во время подготовки к выступлению. Двойной смысл в них не угадывался, хоть тресни. Я взяла бокал и в задумчивости пошла с ним по комнате. Послание должно было быть рядом. Должно было…
Открыв дневник, я снова посмотрела на строчку, в которой Офелия точно цитировала письмо Джема: «PS. Чтобы развеять твои сомнения, скажу: загляни в наш яковианский magnum opus. Координаты зашифрованы там – 1623, страница с подписью». Я покусала губу. Что-то мы пропустили.
Так что же?
Я была готова отдать все на свете, лишь бы еще раз перечесть письмо Эмили Фолджер – оно, как и все мои книги, осталось у Барнса в Стратфорде. Черт бы побрал этого сэра Генри! Я закрыла глаза и постаралась зрительно представить нужную страницу. Там было написано «Яковианский magnum opus, с. 1623». Слово перед датой расплылось. Вроде бы так, но без письма наверняка не скажешь.
Тут я поставила бокал на стол и снова согнулась над дневником. Когда Роз оставила мне подсказку на обороте каталожной карточки, она написала «яковианский magnum opus, с. 1623», указывая на первое фолио, и я уцепилась за одно это толкование. В контексте творчества Шекспира, времени правления Якова Первого и 1623 года оно многое объясняло.
Однако, приняв одинокое «с» Офелии за сокращение слова «circa» («около»), Роз, безусловно, ошиблась. Стоило подставить слово «ciphered» – «зашифровано», – которое совершенно точно было у Джема, и фраза теряла свою однозначность.
Если верить Роз, цифры «1623» относились к magnum opus, величайшему творению. А из письма Джема выходило, что они могли указывать на шифр. В таком случае дата «1623» не обязательно соответствует выходу книги. Значит, речь может идти вовсе не о фолио!
– А нет ли особого шифра, датированного тысяча шестьсот двадцать третьим годом? – спросил Мэттью, заглядывая мне через плечо.
Я обернулась и посмотрела ему в глаза. Во рту у меня пересохло, голова слегка кружилась.
– В этом году Бэкон опубликовал «О достоинстве и приумножение наук» – латинский вариант своего же труда «О пользе и успехе знания».
Мэттью округлил глаза.
– Шифр Бэкона!
– Сэра Фрэнсиса Бэкона? – переспросила Атенаида.
Я кивнула. Того самого Бэкона, которого Делия и многие другие хотели видеть под маской Шекспира. Именно ему я предназначила вторую кабанью голову химеры. Его книга закладывала систему классификации, изучения и восприятия всего массива человеческих знаний. А в латинском ее издании, которое оказалось длиннее первоначального, английского, был целый раздел, посвященный шифрам, в том числе авторского сочинения.
– А у Гренуилла не было с собой тома «О достоинстве и приумножении наук»? – произнесла я севшим голосом.
– Нет. – Атенаида была тверда, как кремень.
– А еще чего-нибудь из Бэкона?
– Только «Опыты».
Она прошла к сейфу и вынула книгу потоньше. Я наскоро пролистала ее. Чтобы использовать шифр Бэкона, Джем должен был написать что-нибудь между строк либо выделить отдельные буквы, одним словом, сделать пометки.
Страницы «Опытов» содержали только текст и ничего больше.
Я обежала стол.
– А еще что-нибудь той эпохи?
– Посмотри сама. – Мы стали вытаскивать из шкафчика книги и составлять на столе, попутно пролистывая. Джем Гренуилл был, конечно, мошенником и первостатейным негодяем, но в начитанности ему не откажешь. Его коллекция вмещала тома Теннисона и Браунинга, Диккенса и Троллопа, Дарвина, Милля и Маколея. Но книг эпохи Возрождения среди них больше не было. Да и каких-либо других надписей, кроме его росчерков на фронтисписах, мы не находили. В отличие от Роз у него не было привычки исписывать все прочитанное.
Я приободрилась было, когда обнаружила «Ренессанс» Уолтера Питера, но и он оказался «пустым».
– Должно же быть что-то еще, – сокрушенно сказала я, дойдя до последней страницы. – Вы купили все его книги?
– Все, принадлежавшие ему – на памяти мистера Хименеса.
Что, если он не подписал какую-то из них? Что, если она завалилась куда-то, попала в чужие руки или была зачитана до дыр? Всякое могло случиться. Я уперлась ладонями в стол по обе стороны от дневника и подалась вперед:
– Позвоните и спросите.
– Сейчас четыре утра, Катарина. А в Аризоне и вовсе три.
– Они – фермеры. Встают рано. Может, почти встали.
Атенаида вытащила мобильный, сделала глоток вина и набрала номер. В трубке кто-то ответил.
– Да… Нет! – Ее глаза сверкнули. – Минутку… – Приложив руку к микрофону, она сказала: – Только одна книга. Семейная Библия.
У меня застучало в висках.
– В чьем переводе?
– Она не знает. Очень старое издание, говорит.
– Попросите посмотреть.
Где-то на аризонском ранчо миссис Хименес отправилась листать Библию. Я, едва дыша, повисла над столом, глядя поверх каминной полки прямо в невидящие глаза Офелии Миллеса.
– На титульном листе написано, – произнесла Атенаида, – «Издана в 1611 году и получила распространение как Библия короля Якова».
Я схватилась за край стола, чтобы не упасть.
– Яковианский magnum opus, – проговорил Мэттью. Глаза его блестели. Вот оно, наитие!
Так и было. Так должно было быть. Ведь «яковианский» говорит о принадлежности к Якову, или Иакову, королю Англии. Его Библия была единственным коллективным шедевром – это даже вошло в поговорку. Одним из первых указов, принятых им по восшествии на престол, король Яков повелевал своим епископам изменить прискорбное, как он выразился, состояние, в котором пребывала английская Библия. На его взгляд, ее переводили слишком многие, но никто не учитывал последние толкования в области греческого и древнееврейского. Полагая себя поэтом и интеллектуалом, король пожелал, чтобы новая Библия стала точнее и благозвучнее, пригодной для чтения с кафедры – одним словом, такой, которая угодила бы всем его подданным.
Епископы справились с задачей лучше, чем кто-либо мечтал. Целых три века Библия короля Якова главенствовала в англоговорящих церквях. Большей частью поэтому Шекспир был одинаково родными в самой Англии, и в ее колониях до середины двадцатого века, когда получили хождение и другие переводы, а прихожан в церквях поубавилось. До того времени верующие слышали яковианский язык каждую неделю, и эти чтения, интонации и лексикон оставляли неизгладимый след в языковых обычаях и мыслях. Выражения, подобные «даже если и пойду долиной тени смертной», «чти отца твоего и мать твою», «не убий», «благословенна ты в женах» и «не бойтесь: я возвещаю вам великую радость» звучали если не повседневно, то узнаваемо и немудрёно. Миллионам англоговорящих людей Шекспир казался так же естественен, как воскресная проповедь.
– Далеко отсюда до ранчо Хименесов? – спросила я.
– Два часа езды, – ответила Атенаида. – Если поспешим, через час будем в Аризоне.
– Тогда передайте, чтобы ждала нас к пяти.
– Библия не продается, – предупредила Атенаида.
– А нам и не нужно ее покупать. Хватит одного просмотра.
Атенаида отложила телефон и подняла бокал:
– Vero nihil verius!
Мы чокнулись и выпили. Я подхватила кипу книг со стола и отнесла к сейфу. Мэттью шел рядом с такой же кипой.
За спиной у меня раздался кашель и булькающий хрип. Я оглянулась. Атенаида судорожно шевелила губами, но мы не услышали ни звука. Ее лицо покраснело, бокал из руки выпал и разбился вдребезги, а через миг она осела на пол.
Мы подскочили к ней. Пульс еле прощупывался. Трудно было сказать, дышит она или нет.
– Звони девять-один-один! – крикнула я, падая на колени.
– Я знаю, как делать ис… – начал Мэттью.
– Бегом! – Меня уже трясло. – И разыщи Грасиэлу!
После секундного колебания он поднял телефон Атенаиды. И тут свет в доме погас.
Сердце как будто остановилось. В темноте не было видно ни зги, а я все давила Атенаиде на грудь, надеясь ее оживить.
– Ты где? – заикнулся Мэттью.
– Грасиэла! – рявкнула я.
Он ушел.
Я не переставала толкать, перенося весь свой вес на ладони, потом начала делать искусственное дыхание. Глаза понемногу привыкали к темноте. Два выдоха – пятнадцать толчков, снова выдох… «Дыши, черт тебя побери!»
Я остановилась послушать биение сердца и заодно проверить пульс. Пульса не было. Дыхания – тоже. «Нет жизни, нет», – как говорил сэр Генри, глядя на миссис Квигли.
Сейчас было иначе. Атенаида лежала среди осколков белого и синего хрусталя, рядом с лужей «Пино» и как будто не желала просыпаться. Стеклянное крошево тускло искрилось в темноте.
Где же Мэттью? Где Грасиэла? Кто-нибудь!
В памяти всплыл еще один голос. Кричала женщина: «Нет, неправда, Гамлет – питье, питье! Отравлена! Питье!»48 Слова Гертруды, матери Гамлета, исторгнутые на сцене «Глобуса» под палящим июньским солнцем.
Я села, провалилась в ужас. Посреди Эльсинора, на застланном тростником полу лежала королева, а у ее ног растекалось пролитое вино.
Нет, не верю. Только не Атенаида. Только не теперь.
Я снова согнулась над ней. «Дыши!»
За спиной что-то вдруг тихо зазвенело и щелкнуло. Дверь! Мэттью вернулся! Я было открыла рот, чтобы рассказать ему о королеве, как меня снова окатило холодом. Уходя, Мэттью дверь не запирал. Значит, вошли откуда-то еще. Тут я вспомнила, где и когда слышала этот звук. Потайной ход в камине!
В комнате по-прежнему было темно. Сколько я ни таращила глаза, ничего, кроме смутных теней и неясных бликов то тут, то там, различить не смогла. Я встала и медленно, молясь про себя – только бы не хрустнуть стеклом, – начала красться вдоль стены. Где-то там был еще один выход – я видела, как Грасиэла им пользовалась.
В центр зала ударил луч фонаря. Я вжалась в стену. Атенаида лежала на спине, раскинув руки. Ее костюм измялся и запачкался вином. Что-то мягкое шлепнуло меня по руке. Я застыла. Оказалось – гобелен. Деваться больше было некуда, и я нырнула за него. Оставалось только положиться на темноту.
Шаги приближались к центру зала. Пятно света скользнуло по ткани перед моим лицом и исчезло. Я напрягла слух. Бесполезно. Потом шаги застучали снова, на этот раз – удаляясь. У меня вырвался вздох облегчения.
В ту же секунду гобелен пронзил нож. Я, охнув, увернулась. Кинжал раскромсал ткань, оцарапав мне плечо. Я попятилась и лягнула напавшего. Штанга карниза, на которой держался гобелен, рухнула вниз, закутав нас обоих в ткань. Убийца вцепился в меня сквозь нее. Я выкручивалась и отбивалась, как могла, но чужие руки уже схватили меня за шею, скрутили жгутом гобелен, стали давить. Я вслепую сопротивлялась, чувствуя, как в глазах все меркнет под наплывом тьмы, сквозь которую вспыхивают яркие, как плевки лавы, пятна. Я боролась с обмороком, твердя как заклинание: «Не дам себя задушить. Не дам превратить себя в Лавинию. Не дам!» Под руку попалось что-то твердое. Нож! Я нащупала рукоятку и ударила изо всех сил. Лезвие ушло целиком, но убийца не отпускал. Тогда я отвела руку и ткнула его еще раз. Раздался гортанный вскрик, и на меня навалилось что-то тяжелое. Тело.
Я сбросила его вниз и стала, извиваясь, выбираться из гобеленового кокона. На полу ледяной коркой застыло пятно лунного света. Нож у меня в руке стал липким от крови. Немного натекло мне на ноги, просочившись из-под рубашки убитого.
Еще шаги! Я обернулась, тыча ножом в темноту.
Оказалось – Мэттью, по-прежнему с телефоном в руке.
– Не могу найти… Боже мой!
Я попятилась, не убирая ножа.
– Кэт, это же я, свой!
Меня начало колотить.
Мэттью подошел, вытащил из моей руки нож и обнял со словами:
– Что случилось?
– Он пытался меня убить! – Я кивнула на тело.
Мэттью наклонился и отдернул край гобелена. Я увидела прядь седых волос.
Сэр Генри.
Я попятилась.
Мэттью присел на корточки, проверил пульс. Потом откинулся на пятках, качая головой.
– Ты спряталась за гобеленом?
Я кивнула.
– Полоний, – проговорил он. – Советник короля, которого Гамлет заколол, будто крысу.
Я почти не слышала, что он говорит. Сэр Генри погиб. Я его убила.
– А что с Атенаидой? – спросил Мэттью.
Я оторопело взглянула на него.
– Гертруда, – тихо вырвалось у меня.
Он поспешно встал и подошел к Атенаиде, но и ее было уже не спасти.
– Кэт! – загудели стены от чьего-то яростного рева.
Мы застыли на месте. Это был Бен!
– С какой он стороны? – глухим голосом спросил Мэттью.
Бен снова взревел, да так, что весь дом затрясся. Видимо, он проник в систему потайных ходов, проложенных внутри стен, а значит, его можно ждать откуда угодно – хоть из-за камина – в любой момент.
– Возьми телефон, – сказала я Мэттью, схватила дневник Офелии со стола и бросилась к двери. Мы неслись по коридору тем же путем, что и пришли, шарахаясь от каждой скользящей тени, каждого дверного проема. Наконец впереди показалась занавесь, за которой заканчивался Эльсинор и начинался бар в стиле провинциального салуна. Мэттью откинул качающийся полог. В баре было тихо.
Я прошла к двери. Снаружи стояла машина, пыхтя двигателем, но за рулем никто не сидел. Я обогнула капот и снова застыла на месте. На земле у водительской дверцы лежала Грасиэла. У нее было перерезано горло.
Мэттью мигом подскочил ко мне. Оттащив Грасиэлу в сторону, он уселся за руль. Я залезла через ту же дверцу, вытеснив его на пассажирское сиденье. Спеша сесть поудобнее, я так резко надавила на газ, что колеса, визжа, взрыли гравий и машина рванула вперед. Ворота на вершине холма стояли открытые, и мы, грохоча, пронеслись сквозь них.
Тут-то я и услышала вой сирен. Свернув с дороги, объехала подножие холма, свернула в заросли мескита, где выключила фары и мотор. Не самое лучшее укрытие, но для пустыни сгодится. Небо уже подсветила заря, так что если бы кто присмотрелся, нас можно было заметить.
– Ты вызвала полицию? – полушепотом спросил Мэттью.
– Как? Телефон все время был у тебя.
Он помрачнел.
– Может, Грасиэла – перед тем, как ее…
Через секунду-другую мимо промчалась машина «скорой помощи», а за ней – полиция и шериф. Никто не остановился.
Я выждала три минуты и, не включая фар, медленно въехала на дорогу. А через пять мы уже мчали по федеральной автостраде в сторону Аризоны.
– Куда теперь? – спросил Мэттью.
– К Хименесам.
– Ты знаешь, где их искать?
– У нас есть телефон Атенаиды.
Он позвонил по последнему набранному номеру. Я поговорила с миссис Хименес, объясняя как можно более спокойным тоном, что Атенаида задержалась дома и мы выехали без нее, – не то чтобы соврала, но и правды тоже не сказала.
Впрочем, миссис Хименес удовольствовалась и этим. В итоге мы получили указания, как до нее добраться.
– Не хочешь кое-что обсудить? – спросил Мэттью, когда я прервала связь.
– Пока не увидим Библию, смысла нет.
– Насчет сэра Генри.
У меня взмокли ладони, стук сердца отдавался в ушах, но говорить на эту тему было выше моих сил. Я убила человека. Сэр Генри убит. Они с Беном – вместе или поодиночке – отравили Атенаиду и зарезали Грасиэлу, а потом пытались убить и меня. Мы нашли яковианский magnum opus. Он был уже близок, почти у нас в руках…
Я убила сэра Генри.
Дорога уносилась под колеса. По обочинам пустыню пересекали небольшие шрамы гор, окружая огромные впадины, некогда занятые морем или невероятных размеров озерами.
Мы ехали к западу, в объезд северной оконечности гор Чирикахуа, а дальше – через перевал верхнего отрога гряды Дос-Кабесас. Там, где эти горы крошились и сравнивались с землей, шоссе сворачивало на юг. На востоке, над кромкой Драгунских гор занялся серебряный рассвет. Ночь бледнела, лиловея, как кровоподтек. Автострада устремлялась на восток, к Тусону, а мы повернули на юг, на восьмидесятое шоссе. Среди полей у Сент-Дэвида обогнали тягач и помчали дальше.
Ближе к Томбстону дорога опять пошла в гору. На подъезде к городку мы свернули в обратном направлении и, трясясь по грунтовой дороге, подобрались к южному подножию Драгун. Небо налилось кровавым багрянцем на фоне угольно-черных гор. Вершины, громоздкие и суровые, маячили на горизонте реликтами древнего мира. Я поежилась.
Мы перевалили через упавший проволочный забор и подпрыгнули на обочине сельской дороги, оставляя в стороне потемневший от времени сарай, загон, огороженный плетнем из мескита, ржавые комбайны с прицепами, старые грузовики и коновязь. Проехав под ветвями нескольких тополей, я затормозила перед розовым глинобитным домом с жестяной крышей и беленым крыльцом. Казалось, строитель приделал его в последнюю очередь, из запоздалой прихоти, – где-нибудь в Айове оно было бы больше к месту. Рядом с машиной бежали собаки, облаивая нас и норовя куснуть за колесо, куры тревожно кудахтали. На крыльцо вышла пухлая темноволосая женщина, вытирая руки полотенцем, а за ней – долговязый мужчина в шляпе-ковбойке и джинсах, с кружкой горячего кофе.
Приподняв шляпу, хозяин замахнулся на собак – отстаньте, мол, – и представил нам себя и жену. Так мы познакомились с Мемо и Нолой Хименес.
Миссис Хименес посмотрела на нас с тревогой.
– Библия не продается, – произнесла она с интонацией, свойственной скорее испанской речи.
Мистер Хименес кивнул:
– По наследству досталась, от Нолиной прабабки.
Я шагнула вперед.
– Мы только посмотрим.
Фермер, прищурившись, посмотрел на темные горы. Его седины примялись по кругу – под ободком шляпы, которую он носил большую часть жизни.
– Сто лет никому дела не было до мистера Гренуилла. А теперь – двух недель не прошло – уже третий человек про него спрашивает. Справедливости ради, неплохо бы рассказать почему.
– Он кое-что нашел.
– Золотую жилу! – прошептала миссис Хименес. – Моя прабабка всегда так говорила.
– Никакой жилы нет, – оборвал ее мистер Хименес, переводя взгляд на меня. – Уж точно не здесь. Золото есть, но так мало, что и возиться не стоит. Пара фирм наслушалась старых россказней и попыталась его добыть. Только деньги они нажили не на золоте, а на менее броских металлах.
У меня замерло сердце. Когда дело доходит до золотодобычи, люди не брезгуют ничем: взрывают, роют шахты, делают котлованы в земле. «Пожалуйста, – молилась я сама не зная кому, – только бы ее не тронули». Вслух же сказала:
– Нет, не жилу, хотя он и мог создать такое впечатление.
Я вытащила брошь на цепочке и открыла на портрете-
миниатюре, вкратце рассказывая историю отца Уильяма Шелтона: как его послали проповедовать в Новой Испании, как он вышел с отрядом солдат и сгинул где-то посреди дикой пустоши юго-западнее Санта-Фе.
Мистер Хименес потер подбородок.
– Санта-Фе далеко отсюда, даже если скакать верхом. А триста лет назад был еще дальше, если учесть, что большую часть этой земли тогда еще не разведали, а местные индейцы ненавидели испанцев лютой ненавистью.
– Джем Гренуилл нашел остатки той, испанской экспедиции, – сказала я. – И застолбил участок.
Миссис Хименес оглянулась на мужа и сказала мне:
– Четыре его заявки остались у нас на ранчо. Моя прабабка держала бор… – Она покраснела, вертя в руках полотенце. – Трактир в Томбстоне. Мистер Гренуилл был у нее в постояльцах. Старатель, но не такой, как прочие. Из Англии. Это всегда так благоговейно произносилось, будто он сиял. Я даже представляла его себе с нимбом, когда была маленькой. А потом поняла, что моя прабабушка-француженка нашла в нем родственную душу. Еще один европеец, да притом образованный, застрял в этой дикой глуши. – Она разгладила полотенце. – Бабушка всегда говорила, что ее англичанин нашел золотую жилу. Как-то раз ушел в холмы – вот эти самые – и не вернулся. Давно это было, еще в войну с апачами. Люди тогда пропадали, случалось. Когда он исчез, его вещи достались моей прабабушке по наследству. В основном книги и несколько заявок с участками. Потом, когда индейцы ушли, она вышла замуж и поселилась здесь, на ранчо. Так у нас и появилась эта Библия.
– Прошу вас, я только взгляну. – В темноте весь мир словно сгрудился вокруг. Я понизила голос: – Мне кажется, он зашифровал в ней место, где нашел останки экспедиции.
– Зашифровал? Зачем? – спросил мистер Хименес.
– Потому что у отца Шелтона было с собой кое-что ценное. Бумажное золото.
Мистер Хименес смотрел недоумевающе.
– Книга, – объяснила я. – Пропавшая пьеса Шекспира.
На несколько секунд воцарилась тишина. Потом заговорил Мэттью:
– Если мы правы, если она спрятана на вашей земле, у вас есть шанс разбогатеть. Не знаю, сколько она стоит. Наверняка не один миллион.
Мистер Хименес фыркнул:
– Миллион за книгу?
– Эта рукопись… – забормотала я и осеклась. – Да, за книгу. И такая цена влечет за собой опасность. Есть люди, готовые убить ради того, чтобы ее получить. Один из них вчера вечером убил Атенаиду.
Миссис Хименес перекрестилась. Ее муж положил руку на пояс. Я только сейчас заметила у него кобуру со старым шестизарядным револьвером.
– Утром вы говорили другое, – сказал он.
– Да. Извините, так вышло.
– Вы знаете, кто этот человек?
– Его зовут Бен Перл. Едва ли он знает, где мы сейчас, но поручиться не могу.
– Не нравится мне все это, Нола, – произнес мистер Хименес. – Может, эти двое сами убили сеньору Престон. И все из-за какой-то книжонки. – Он покачал головой. – Хотя наследство твое. Тебе и решать.
Миссис Хименес посмотрела на нас, а потом развернулась и ушла в дом. Меня бросило в пот. Неужели она решила оставить нас здесь на милость мужа? Однако через минуту хозяйка вернулась.
– Я не верю, что вы кого-то убили, – сказала она. – А с миллионом можно много чего сделать. Глядишь – привели бы ранчо в порядок.
С этими словами миссис Хименес передала мне Библию в потрескавшейся, выцветшей обложке.
Набрав воздуха в грудь, я открыла первую страницу.
«В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водами».
Мэттью протянул руку и пролистал книгу до форзаца. Наверху было аккуратно написано «Джереми Артур Гренуилл». Чуть ниже стояло другое имя, выведенное нетвердой рукой и крупноватыми буквами: «Мари Дюмон-Эспиноса». Под ними шел долгий список имен, дат рождения и смерти, заполнявшийся разными людьми, разными чернилами на протяжении ста лет.
Мэттью нахмурился:
– Если тут и был невидимый шифр, теперь его не отыскать.
Я, мотая головой, быстро листала книгу.
– Но ведь Офелия писала про страницу с подписью, – спорил Мэттью.
– Она цитировала Гренуилла: «PS. Чтобы развеять твои сомнения, скажу: загляни в наш яковианский magnum opus. Координаты зашифрованы там – 1623, страница с подписью». Мы всегда считали «PS» постскриптумом, но так еще сокращают Книгу Псалмов.
Где-то у середины я нашла это место и остановилась.
– Думаешь, он написал свое имя посреди страницы?
– Не Гренуилл. – Я пролистала чуть вперед и расправила книгу, чтобы не закрывалась.
– Нет тут никакой подписи, – проворчал Мэттью. Хименесы наклонились посмотреть.
Я ткнула в псалом на левой странице, внизу:
– Вот, прочти.
Мэттью, морща лоб, стал читать.
– Псалом сорок шестой, – начал он. – «Бог – наша сила и наш оплот, скорый помощник во дни беды. Не устрашимся, если дрогнет земля и горы сойдут в бездну зыбей»49… И что я должен понять?
На заднем фоне небо посветлело до розово-золотого, персикового оттенка.
– Псалом сорок шестой, – повторила я. – Отсчитай сорок шесть слов от начала.
Он насупился.
– Сосчитай, ради меня.
Мэттью повел пальцем по бумаге.
– Одно – «Бог», два – «наша», три – «сила»… – Его голос стих, и дальше он некоторое время считал беззвучно. – Сорок четыре – «и», сорок пять – «шумят», сорок шесть – «сотрясаются». – Он поднял глаза. – «Shake».
– А теперь найди сорок шестое с конца.
– Издеваешься?
– Считай!
– Одно – «Села»…
– Не отсюда. Это какое-то замечание для музыкантов или междометие на древнееврейском – его в псалом не включают. Короче говоря, пропускай его.
– Ладно. Одно – «оплот», два – «наш»… сорок четыре – «с», сорок пять – «колесницы», сорок шесть, «копье». – Мэттью вскинул голову. – «Spear». Шекспир, – прошептал он. – Страница с подписью!
– Вы хотите сказать, что Шекспир написал Библию? – Голос миссис Хименес сорвался от оторопи и недоумения.
– Нет, – ответил за меня Мэттью, глядя мне в глаза. – Она хочет сказать, что Шекспир ее перевел. Или помог перевести.
Я выдержала его взгляд.
– Вполне логично, верно? Библию короля Якова, по документам, закончили к 1610-му, за год до напечатания. Шекспир родился в 1564-м, значит, в то время ему было сорок шесть.
– Отсюда и сорок шестой псалом, – подытожил Мэттью. – Как ты это узнала? Ах да, исследования по оккультному Шекспиру.
Я мрачно усмехнулась:
– Роз считала их пустой тратой времени.
Мэттью было заспорил, но тут его прервала миссис Хименес:
– Глядите-ка, тут чьи-то каракули.
И верно: некоторые буквы были обведены черными чернилами, словно напечатанные жирным шрифтом. Выглядело все это как пометки рассеянного читателя. Однако мы уже знали, что Джем Гренуилл не делал пометок в книгах.
– Не каракули, – поправила я, – а шифр. Миссис Хименес, у вас есть выход в Интернет?
Она выпрямилась и поманила нас за собой. На письменном столе, заваленном всякой всячиной, стоял компьютер. Хозяйка подключилась к сети и пустила меня на свое место. Я набрала в поисковике слова «шифр» и «Бэкон». Открылась страница «Википедии», посвященная шифру, со вполне наглядной таблицей дешифрации.
Шифр Бэкона не требует невидимых чернил для составления сообщений – их можно маскировать под любой кусок текста. Все, что для этого нужно, – два разных шрифта или гарнитуры. Назовем их х и у. Для составления шифровки текст дробится на пятибуквенные сочетания, каждому из которых присваивается определенный код. В результате пять букв исходного текста превращаются в одну букву послания. Так, комбинация «ххххх» означает «а», «хххху» – «б», и так далее. При этом главное то, как напечатан текст, а не его содержание. Исходник может быть каким угодно, что позволяет избежать бессмыслиц вроде «тетя Мейбл ест красных петухов по вторникам, когда завтракает на природе у Оксфорда», которые сразу бросаются в глаза, особенно перехватчикам тайных донесений.
Взяв листок для заметок, я выписала первую строку псалма («Бог – наша сила и наш оплот»), группируя буквы по пять:
God is our refuge and strength God is/ourre /f ugea/n dst r/e ngth
Ниже я расписала получившиеся фрагменты в виде формул, обозначая обычные литеры буквой «х», а обведенные – буквой «у». Получилась бессмыслица. Решила сделать наоборот: принять за «х» обведенные, а необведенные – за «у». Дальше было просто: оставалось перевести кодировки в буквы, используя таблицу-ключ из Интернета.
God is = yxx yx = T
o urre =x yxxx =I
f ug ea=x yx yy= M
n dst r = x yyx y = 0
Мы с Мэттью уже поняли, какой будет последняя буква, но все равно решили ее расшифровать.
e ngth = x yyxx = N
– «Тимон Афинский», – произнес Мэттью. – На странице псалмов с именем Шекспира. Под шифром Бэкона 1623 года.
«Тимон» – одна из тех пьес, которые мало кто читает в первую очередь – слишком много в ней горечи и черной желчи. Она рассказывает о человеке, раздавшем все свои деньги, чтобы осчастливить людей, а после возненавидевшем их за жадность. Так назывался один из участков Гренуилла.
– Теперь это наш участок, – тихо сказала миссис Хименес.
У меня вырвался саркастический смешок. Почти в конце пьесы Тимон, оставшись без крова и пищи, разрывает руками землю в поисках съедобных кореньев, а находит золото.
– Можете отвезти нас туда? – спросила я вслух.
Мистер Хименес с женой переглянулись, и что-то негласное пронеслось между ними. Он почесал подбородок, глядя на рассвет.
– Тут недалеко, a vuelo de pajaro – в одном полете ворона, но без крыльев нелегко будет добраться. Вы ездите верхом?
Мэттью кивнул. Он практически вырос при клубе поло.
– Более-менее, – ответила я.
– Мемо как-то возил туда сеньору Престон, – сказала миссис Хименес. – Она вам об этом рассказывала?
Я покачала головой.
– Хитрая была бестия, – добавил мистер Хименес. – Хотя по виду не скажешь. Нужно ей было позарез осмотреть все участки Гренуилла. Говорила – шахту ищет, а зачем – молчок. – Он пожал плечами. – Как я и предупреждал, никаких шахт она не нашла. Да и не скажешь, что там вообще что-то добывали. Так что, не передумали ехать?
Я помотала головой.
Мистер Хименес нахлобучил шляпу.
– Vamonos pues!50
Мы помогли мистеру Хименесу оседлать трех мулов – от них, сказал он, в горах больше толку, чем от лошадей, да и жажду они лучше переносят. Потом их загрузили в фургон и поехали.
Прибыв к подножию гор, мы вывели мулов и подтянули подпруги – переход предстоял нелегкий. В тени скал еще лежал холодный предрассветный туман. Подгоняемые наступлением утра, мы затрусили по серебристой траве, которая сменилась темными зарослями мескита и кое-где – частоколами хилых кактусов. По обе стороны от тропы возвышались светло-серые скалы, и вскоре каменистый овраг, по дну которого мы ехали, превратился в ущелье с сухим песчаным дном, усеянным валунами. Уже через милю пути скалы стали отвесными, и только кое-где на них виднелись выступы, покрытые скудной растительностью.
Наконец мистер Хименес привел нас к обширной, поросшей травой чашеобразной впадине, верхний левый край которой был смят гигантским обвалом.
– Вот и «Тимон», – сказал он, спешиваясь.
И верно, ничто не указывало на то, что здесь велись разработки. На склонах впадины росли странные, почти мультяшные сорняки в виде пучков-конусов, воткнутых острием в землю. То тут, то там во множестве торчали маленькие темно-зеленые агавы с колючими, как дротики, листьями, фукьерии и юкки.
– Никого нет дома, – произнес мистер Хименес. – Никто здесь не живет, кроме орлов и пум, с тех пор как апачи ушли.
Из-за скал донесся резкий клекот. Высоко над головой кружила, поднимаясь на невидимых потоках, огромная птица – золотой орел. Небо было пронзительно-синим, хотя внизу, между скал, все еще спало, подернутое предрассветной дымкой. На наших глазах солнце выглянуло из-за края восточной гряды, и в ущелье жидким золотом влилось утро.
Раздался какой-то писк, и я увидела, как сверху к нам спорхнула стайка черных птиц в странном, дерганом полете. Писк повторился ближе. Прямо перед нами птицы свернули вправо и, мечась из стороны в сторону, скрылись у самой земли.
«Летучие мыши», – поняла я. И перед тем как исчезнуть, они не сбавили скорости: раз – и их нет.
Я повернулась к мистеру Хименесу:
– Где-то там есть пещеры.
– Шахт нет, – ответил он, – а пещеры есть, это точно. Когда едешь, заметить можно – копыта стучат гулко.
– А Атенаиде вы говорили?
Мистер Хименес пожал плечами:
– Она спрашивала только про шахты.
Я подошла к тому месту, где исчезли мыши. В земле обнаружилась вмятина, окаймленная молодой порослью мескита и пустынным кустарником. Раздвинув ветки, я увидела под ними дыру не шире моей головы. Из нее дохнуло влагой, плесенью и чем-то едким. Мэттью, заглянув мне через плечо, тут же скривил нос. Мистер Хименес рядом с ним приподнял шляпу и поскреб затылок.
– Ну что ж, вот вам и… То есть про пещеры я знал, только никогда входа не видел.
Я тоже. Правда, с этим как раз все было ясно.
– Теперь видите.
– Не очень-то через него влезешь, – заметил Мэттью. – Если только ты не мышь с крыльями.
– Это поправимо.
Мистер Хименес кивнул и, вернувшись к мулам, снял с седел лопату и пару ломов. Стоило только воткнуть лопату, как раздался сердитое шипение гремучника. Мистер Хименес едва успел меня оттащить – змея бросилась прямо мне на ноги. Пока мы приходили в себя, она выползла из норы и скрылась в кустах.
Я завороженно следила за гадиной. Еще чуть-чуть, и не миновать мне участи Клеопатры. Ночью сэр Генри пытался сделать из меня Полония, а в результате я убила его. Может, поделом было бы мне умереть случайной смертью, как египетской царице?
– Больше там их, часом, нет? – спросил Мэттью, содрогнувшись.
Мистер Хименес сплюнул.
– Сомневаюсь. Для зимовки поздновато. Мы ее потревожили, вот она и выползла. Если бы с ней сидел еще кто-то, уже бы заметили.
«Сама виновата», – подумала я. Раз собралась лезть неизвестно куда, придется быть чертовски осторожной, чтобы вернуться живой.
Почва вокруг дыры оказалась довольно рыхлой, однако работа все равно выдалась не из легких – разгребать камни и песок. Только через два часа нам удалось расширить дыру до такой степени, чтобы Мэттью мог пролезть внутрь. Ниже в скале виднелась не то расщелина, не то желоб. Мэттью покрутился на месте, осматриваясь, потом выбрался назад.
– Дальше – просторнее, – доложил он, – так что пролезть можно. Хотя понадобятся фонари.
Я склонилась над дырой. Света извне хватало ненадолго, в глубину он не проникал совсем, чего нельзя было сказать о звуке. Писк летучих мышей слышался даже на поверхности.
– Кто-нибудь из вас раньше спускался в пещеры? – спросил мистер Хименес.
– Я спускалась.
Он посмотрел на меня – пристально и сурово:
– Вы уверены, что без этого никак?
«Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною». В первые годы, что я провела у тети Хелен, мы с соседскими мальчишками лазали в какие-то пещеры. Не потому, что хотелось, а на спор. Когда я доказала, что не хуже их и не струшу, если придется, мои пещерные вылазки закончились. Кое-чему я научилась, но даже до этого мне в голову не приходило спускаться первой, а те пещеры, между прочим, уже полвека служили площадкой для подростковых игрищ. Перспектива лезть неизвестно куда меня совсем не прельщала.
Однако медлить нельзя. Бен точно не станет.
Я, поразмыслив, кивнула.
– Если она идет, то я тоже, – сказал Мэттью.
– Тебе это не обязательно.
– Если ты думаешь, что я пущу тебя туда одну, – вызывай «неотложку».
Может, мне стоило поотговаривать его еще… Однако я слишком хорошо помнила первое правило спелеолога – никогда не спускаться одному. Мистер Хименес пошел к своему мулу и на этот раз принес две старые шахтерские каски, помятые и поцарапанные.
– Вот, остались после сыновей, – сказал он. – Нола подумала, могут сгодиться когда-нибудь. Старье, зато батарейки в них новые.
– А как же вы? – спросила я.
Мистер Хименес приторочил лопату к седлу.
– Я с вами не полезу. Не по душе мне такая потеха – хоронить себя заживо. А вот рацию дам. Как выберетесь – сообщите, я подъеду и вас найду.
Он показал мне, как пользоваться передатчиком, и мы подобрали для него хорошее место среди валунов. Затем мистер Хименес сел на мула, взял за уздечки наших и ускакал. Я постояла, всем телом впитывая солнечное тепло и дыхание ветерка, не зная, когда доведется почувствовать их снова. На горизонте никого не было, только пожелтевшая трава колыхалась да орел кружил в вышине.
– Он ведь там, – тихо сказала я. – Бен. Вот-вот явится.
«Роз изменила имя, – прошептал он тогда в библиотеке. – Может, мы и тебя переименуем?» Мне вспомнилась Лавиния. Несмотря на тепло, я поежилась.
– Эй! – Мэттью обнял меня за плечи и привлек к себе. – Сначала ему придется одолеть меня.
Отверстие пещеры позади него зияло, словно прореха на ткани утра. Возлюбленного Лавинии убили у нее на глазах, а после бросили в такой вот яме посреди чащобы. «Проклятой, черной, полной крови яме», как назвал ее Шекспир. А саму Лавинию… Я стряхнула с себя эту мысль и устало улыбнулась:
– Спасибо.
– За Шекспира, – сказал Мэттью, наклоняясь меня поцеловать.
«За правду, – подумала я, – какой бы она ни была».
Мы нахлобучили на головы каски и включили фонари. Я бережно заправила брошь на цепочке под рубашку и поползла в темноту.
И тьма над бездною.
Щебнистый туннель наискось спускался в самую утробу земли. Стены сомкнулись вокруг нас, и дальше пришлось ползти на животе. Местами было так тесно, что нужно было выдыхать, чтобы протиснуться между камней. Где-то в глубине попискивали летучие мыши. Свет фонаря проникал лишь на несколько футов, а дальше залегала тьма – осязаемая, зловредная тварь, вобравшая в себя дремучую ярость гор. Мы ползли час, а может, и два, однако преодолели не больше полумили. Здесь время ничего не значило.
Внезапно я вляпалась рукой в какую-то грязь и поняла, что туннель кончился – по крайней мере стены и свод отступили. Я задрала голову.
Зря. Весь потолок шевелился от летучих мышей, сбившихся в кучу, как пчелы в улье, – только глаза-бусинки блестели, разглядывая меня. Едва их коснулся свет, они сорвались темным вихрем и стали, вереща, носиться над головой. Я съежилась в грязи, зажмурившись и заткнув ладонями уши, пока мыши не успокоились и не начали возвращаться по местам.
Тут-то до меня и дошло, что грязь тоже шевелится.
Не грязь – гуано. И оно кишело жизнью: сверчками, сороконожками, пауками – белесыми и слепыми, как все обитатели пещер.
Мы со всех ног поползли дальше, стараясь не замечать копошения внизу и возни на потолке. Хорошо, ползти было недалеко, всего десять – пятнадцать ярдов. Вскоре начался другой туннель, уходящий в глубь холма. Чтобы добраться до входа в него, пришлось отвалить пару булыжников. Я прошмыгнула в отверстие и села отдышаться, привалившись к каменной стенке. Меня трясло.
– Хочешь, вернемся? – предложил Мэттью.
В темноте мне привиделись доктор Сандерсон и миссис Квигли, Атенаида. «Эту дорожку нужно пройти до конца», – прошептал голос Роз. Только лицо ее никак не вставало перед глазами. Я тряхнула головой и поднялась на ноги.
– Пошли.
Этот проход был довольно высоким – можно было идти, слегка пригнувшись. Я одной рукой упиралась в потолок, а голову наклонила, чтобы освещать путь. Гуано здесь лежало лишь редкими пятнами, а вскоре совсем исчезло. Видно, так глубоко мыши не залетали.
За поворотом проход обрывался. Моя рука внезапно провалилась в пустоту, и я встала как вкопанная. Мэттью проскочил мимо меня, пошатнулся на краю и чуть было не ухнул вниз. Я бросилась к нему, успела поймать за руку и подтянуть к себе. Мы завалились на спину и еще несколько секунд лежали, слушая бешеный стук сердца.
Первым сел Мэттью.
– Никогда больше так не делай, – отчитала я его, стиснув зубы. – Я стою – ты стоишь.
– Отлично.
– Думаешь, тут тебе шуточки? Не будешь считаться с пещерой, очень быстро умрешь. Или медленно – если совсем не повезет.
– Ладно, прости. Нет, ты это видела?
Я села и огляделась.
Перед нами была не бездонная пропасть, а всего лишь обрыв в три фута высотой, ведущий на дно необъятного зала, покрытое гладким, как мрамор, слоем грязи. То, что зал громадный, я не видела. Просто тьма стала разреженной, а не давящей, как раньше.
«Земля же была безвидна и пуста…»
Теперь это было не так. Пространство стены, насколько хватало глаз, заволакивала как будто присборенная занавесь из жидкого стекла, мерцающего алым, оранжевым, розовым и бордовым в свете моего фонаря – всеми оттенками солнца, которое никогда сюда не проникало.
– Э-ге-ге-гей! – крикнул Мэттью, и тысячекратное эхо повторило его крик, пометавшись в уголках пещеры и вернувшись назад гулким ревом.
В ответ раздалось только тихое «кап», тоже усиленное и многократно подхваченное, как перестук сотни молотов, – голос труженицы-воды, создававшей эту пещеру со времен, когда предки людей спустились с деревьев и заселили равнины Африки.
Мэттью вытянул руку. Чуть поодаль зал слева направо пересекала тропа. Кто-то уже побывал здесь до нас.
Я осторожно спустилась на дно и тут же провалилась по щиколотку в грязь. (На этот раз она, слава Богу, была неподвижной и ровной.) Сделала несколько шагов вперед, держась стены, и поняла, что мы проникли в пещеру как бы с тыла, из часовни, устроенной в стене соборного нефа. Перед нами и позади нас в темноту уходили колонны из гладкого скользкого камня.
Нашу тропу пересекала цепочка следов. Мы пришли ради посетителей, а не ради храма, поэтому я вышла из ниши и ступила под главный купол. Свод и раньше терялся где-то высоко, а теперь высота стала неизмеримой. Я нагнулась, чтобы рассмотреть следы.
Башмаки. Две пары башмаков. Двое вошли, но вышел только один. Стоп. Нет, следы были те же самые. Кто-то входил туда дважды, а вернулся только один раз. Несколько мгновений мы стояли, молча уставившись под ноги. Потом я набрала воздуха в грудь и отправилась дальше.
Мы старались идти рядом с «дорожкой». В основном она тяготела к главной стене, огибала каменные колонны. Позади одной из них, мощной, как гигантская секвойя, тропа разветвлялась – одинокая цепочка следов сворачивала в темноту. Я оглянулась на Мэттью и последовала за ней.
Долго идти не пришлось.
Мне первой бросился в глаза череп. Тело так и осталось сидеть, привалившись к колонне. Одежда истлевала, кое-где обнажив кости. Неподалеку валялся револьвер. Однако узнали мертвеца по его поясу. «Дж. Г.» было вытиснено на пряжке.
Джем Гренуилл.
Трудно было понять, от чего он умер – ни пулевых отверстий, ни торчащих стрел мы не заметили. Книг при нем тоже не было. Быстрый осмотр карманов ничего не дал.
– Черт! – выругался Мэттью. – Что теперь?
В темноте снова капнула вода. «Кап-кап-кап», – подхватило эхо.
– Вперед, – мрачно сказала я.
Мы поспешили к развилке и выбрали вторую дорожку следов – на этот раз двойную. В дальнем конце зала обнаружился склон из камней, ведущий наверх, к потолку. Грязные следы уходили туда же. Я ступила на осыпь, стала карабкаться. Вдруг один крупный валун выскользнул из-под ноги, и нам пришлось броситься навзничь, чтобы не съехать в грязь вместе с оползнем. Так мы и лежали, дожидаясь, пока стихнет грохот.
Надо же было так сглупить! Вот чего от себя не ожидала! Особенно после той лекции для Мэттью. Единственный вывороченный булыжник – и кто-то мог подвернуть лодыжку, вывихнуть колено, и тогда один из нас, а может, оба остались бы глубоко под землей без возможности транспортировки.
После этого наверх двигались чуть не ползком – медленно, проверяя каждый камень. Наконец, преодолев футов шестьдесят, мы добрались до потолка. То, что показалось нам тенью, на самом деле было отверстием: каменная плита раскололась, оставив V-образный проем с щебнистым дном.
Грязные следы вели туда, в темноту. Мы отправились за ними, сворачивая и виляя между камней. Воздух стал суше, а отпечатки – бледнее. Мы очутились между потолком и полом небольшой камеры – ризницы пещерного собора. Нам под ноги посыпались камни, задерживаясь на широком каменном карнизе в пяти-шести футах от пола. Стены камеры, колонны вдоль них были покрыты тем же искристым минералом, что и в большом зале, но здесь камень был высохшим, мертвым, словно бинт мумии или старые крылья бабочек. Справа от нас каменная осыпь расползлась дальше, до самого пола. Посередине, однако, сохранилось подобие порядка: мы увидели старое кострище, обложенное закопченными камнями. Позади него с груды костей на нас щерились два конских черепа. Откуда они здесь взялись? У задней стены виднелось какое-то нагромождение камней. Дальше прохода не было, каморка оказалась тупиком.
Я стала спускаться с левой стороны, пробираясь к каменному выступу. Мэттью шел за мной. В свете наших фонарей колонны отбрасывали долгие пляшущие тени. Дальше, у самой стены, лежали валуны, собранные в груды. Подойдя поближе, я насчитала пять таких груд. Они были продолговатыми и слишком правильными с виду для природных образований. Каждую увенчивал шлем с острым гребнем. Шлем испанского конкистадора.
– Это склеп, – прошептала я. Стены, казалось, подхватили эти слова и пустили метаться вокруг нас. У подножия каждой могилы лежали меч, кольчуга и истлевшая кожаная сума. Мэттью опустился перед первой и начал обыскивать содержимое. Я прошла дальше, разглядывая каменные гробницы и гадая, что за солдаты лежат под этими камнями.
В тени колонны в дальнем углу камеры оказалась еще одна, шестая могила.
Последнего человека было некому укрыть камнями. Как не было шлема, который отметил бы его гробницу. Он сам себя похоронил – лег на спину и скрестил на груди руки. На нем была серая ряса с капюшоном, надвинутым на голову, так что виднелось только полчерепа, глазеющего в темноту. Он выглядел бы точь-в-точь как Смерть, если бы его высохшие пальцы сжимали косу, а не крест.
Неужели это тот самый Друг, воспетый в сонетах светловолосый юноша?
В ногах у него лежали задник к заднику две седельных сумы.
Я присела на колени и расстегнула одну трясущимися руками. В ней лежала книга. Я медленно вытащила ее и открыла.
«Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский
Мигель де Сервантес Сааведра».
Между последней страницей и обложкой была втиснута пачка бумажных листов. Я их развернула. Они были заполнены от руки, беглым и сжатым почерком. Секретарским курсивом. Вверху первой страницы стояло одно-единственное слово: «Карденьо».
Ниже по-английски было написано: «Входят Санчо Панса и Дон Кихот».
Я ощупью добралась до ближайшего валуна, чтобы присесть. Сердце чуть не выскакивало из груди, во рту пересохло. Это она, потерянная пьеса. Ошибки быть не может.
Как и у Сервантеса, рассказ начинался с того, как старый идальго и его оруженосец находят потрепанную дорожную сумку, а в ней – платок с завернутыми в него монетами и книгу для записей в богатом переплете.
«Ты возьми золото, друг Санчо, – говорил дон. – А я оставлю книгу».
Все верно. Передо мной лежало именно то, о чем писал Джем Гренуилл: яковианская рукопись «Карденио». Потерянной пьесы Шекспира.
– Мэттью, – тихо окликнула я. – Погляди-ка.
Он не ответил.
Я оглянулась. У могилы, где я видела его в прошлый раз, никого не было. Тут до меня дошло, что мой фонарь стал единственным источником света на всю пещеру. Я встала и попятилась на шаг-другой назад.
– Мэттью?
Пещера была пуста. Внезапно я почувствовала на себе колючий чужой взгляд. Отовсюду, отражаясь от стен, колонн и камней, донесся эхом скрежет клинка, извлекаемого из ножен.
Я бросилась бежать. У конца уступа начинался склон каменной осыпи. Я стала на четвереньках карабкаться к выходу, но кто-то поймал меня за ногу и сдернул вниз. Моя каска упала и откатилась в сторону, где и легла фонарем почти к самой стене.
Я, отбиваясь, попыталась выдернуть ногу из хватки. Седельная сумка по инерции ударила во что-то мягкое – нападавший охнул и выругался. Мне удалось высвободиться. Он – снова бросился на меня и опрокинул на одно колено. Я начала лягаться и даже попала, но тут он прыгнул вперед и обхватил меня вокруг пояса, повернул и с такой силой швырнул оземь, что сумка улетела в темноту. Не успела я дернуться, как мерзавец навалился всей тушей сверху, вцепляясь мне в горло.
Это был Мэттью!
– «Входит обесчещенная Лавиния, – прошипел он, – у которой отрублены руки и отрезан язык».
На миг я опешила, не веря глазам. Потом выбросила вперед руку, целя ногтями в лицо, но он схватил ее за запястье и с силой придавил вниз. Блеснул металл, и я почувствовала щекой лезвие ножа – острие уткнулось мне под нижнее веко.
Пришлось замереть.
– Так-то лучше. – Отпустив мое запястье, он полез ниже, к застежке джинсов. – С «обесчещенной», пожалуй, и начнем. – Рука скользнула ниже, по бедру. – Не то чтобы я собирался сделать это в такой обстановке, но ничего, переживу.
Послышался глухой стук, и нож зазвенел по камням рядом со мной. В тот же миг Мэттью подняло и швырнуло куда-то вбок. Он вскочил, бросаясь на неведомого противника, и снова полетел назад. Я откатилась в сторону, глотая воздух.
Мэттью лежал в нескольких футах от меня, распластавшись у основания каменного кургана. Каска была все еще при нем, хотя фонарь отключился. Над ним стоял Бен, держа его под прицелом пистолета.
– Что ты здесь делаешь? – удивилась я. Мой голос звучал хрипло.
– Тебя выручаю, – ответил Бен, не сводя с Мэттью глаз.
– Но как…
– Я вас выследил, – перебил он. – Ты цела?
Я тронула щеку. Кровь текла, но слабо.
– Более-менее. Я думала, он – это ты, в смысле убийца.
– Уже понял.
– А вышло наоборот…
– Вот именно.
– Да, вы друг друга стоите! Диалог – заслушаешься, – произнес Мэттью.
Я покосилась на него. Меня переполняло отвращение. Все слова участия, все его нежности, обещания помочь были насквозь лживы.
– Так это ты… Ты и Атенаида!
– Vero nihil verius, – ответил он с ухмылкой. – Вернее правды.
Я нахмурилась:
– А как же сэр Генри?
Мэттью рассмеялся:
– Что, не ожидала? Он, наверное, подумал, что ты убила эту мымру. А может, представил тебя в моей роли. Кто его знает… В любом случае я твой должник: одной заботой меньше. С остальными я уже управился. Ведь это я проводил тебя тогда до пристани, в квартиру заглянул…
– Ты? Ты за мной охотился? В библиотеке, у Капитолия…
– Браво, милая! Наконец-то дошло. Хотя не без подсказки.
– Она тебя переплюнула по меньшей мере дважды, – Процедил Бен. – Давай пой дальше, если не боишься опозориться.
Мэттью покосился на него.
– Значит, Вестон Норд – тоже ты, верно? – спросила я.
Он засмеялся:
– Не гони лошадей, Кэти. Цезарь у Капитолия – моя работа, не спорю. Но расчудесный профессор Норд – это не я. Им была Роз.
Роз!
– Норд Вестон, – произнес Мэттью. – Как в цитате – «безумен только в норд-норд-вест».
У меня голова пошла кругом.
– Неужели Роз была оксфордианкой?
– Нет, черт возьми. Просто нуждалась в деньгах. А Атенаида предложила их заработать.
«Ну уж нет», – подумала я. Хотя частично он мог быть прав: Роз любила ставить себе препятствия, так же как устраивать маскарады.
– Я мечтал вывести старую притворщицу на чистую воду, – сказал Мэттью, – но потом вдруг узнал, что она в самом деле что-то нашла. Несколько раз предлагал поделиться, а она все артачилась. Боже, я ведь годами корчил из себя преданного ученика, надежного помощника, а когда ей понадобился ассистент, она меня выставила и кинулась искать тебя.
– Какой смысл ей тогда было под меня копать?
Его глаза злорадно сверкнули..
– Это я под тебя копал, Кэт. Роз всегда считала тебя звездой. «Недостаточно научно»… Тогда я сочинил этот отзыв и пустил слух, что это были ее слова. Дело нехитрое: в университетах еще не такое услышишь.
Я шагнула на него, стиснув кулаки.
– За что?
– Надоело быть при ней на третьих ролях. Последнее, чего мне хотелось, – спуститься еще ниже, чтобы освободить место тебе. Роз засиделась на троне. Пора было его уступить. Кому, как не мне? Я ведь уже преподавал в Гарварде. А она решила извернуться и короновать тебя.
– Репутацию, Мэттью, нельзя передать с рук на руки, равно как честь или порядочность. Ни мне, ни тебе – никому. Так что ее трон и корона остались при ней.
Он гадко усмехнулся:
– Ну и пусть. Зато место освободилось, правда? А лучше меня претендентов на него не найти.
– Минуточку: еще один спорный момент, – вмешался Бен. – Зачем надо было убивать Атенаиду, свою партнершу?
Мэттью прищурился.
– Роз не захотела делиться находкой. Вышло так, что и я тоже. – Он окинул меня взглядом – от головы до по-прежнему расстегнутых джинсов – и перевел его на Бена. – Да и ты, как я вижу, не хочешь.
Рука Бена с пистолетом напряглась. Он заговорил со мной, не сводя глаз с Мэттью:
– Кэт, забирай то, за чем пришла. И если раздобудешь веревку или ремень – связать этот кусок дерьма, – будет тоже неплохо.
Я съехала с выступа в темноту, на самое дно пещеры. Седельные сумки валялись у кострища. Том «Дон Кихота» лежал чуть в стороне. Одна из его обложек оторвалась, листы рукописи выпали наружу. Я поспешно сгребла их в стопку, осматриваясь – не осталось ли где еще.
Запихнув все в сумку, я обернулась, соображая, что можно использовать вместо веревки. Бен все еще стоял над побитым Мэттью, как вдруг у него за спиной шевельнулась какая-то тень. Из темноты тихо выступил сэр Генри.
Не может такого быть. Я же его убила!
Однако он стоял там, и в руке его на миг что-то сверкнуло. Игла! Игла от шприца.
Роз умерла от укола… укола калийной соли.
Он занес руку. Я взвизгнула.
Бен развернулся, ударив его по предплечью, и шприц полетел на пол. В тот же миг Мэттью бросился на Бена. Я услышала, как Бен принял удар, отчего пистолет упал на камни.
Сэр Генри метнулся его поднимать, но Бен успел выбросить ногу, и пистолет, кувыркаясь, улетел в темноту. И снова Мэттью, улучив момент, двинул ему в грудь кулаком.
На этот раз Бен нырнул ему под руку, а выпрямился уже с ножом. Сэр Генри и Мэттью отшатнулись, но через миг ринулись вперед.
Медленно, шаг за шагом, они неумолимо теснили Бена назад. Бен, защищаясь, размахивал ножом в обе стороны. Взмах – и Мэттью отскакивал, но сэр Генри в это же время успевал провести удар рукой или ногой. Бен медленно, но верно отступал.
Мне хотелось выбежать за пистолетом, но я не решалась. Было ясно, почему Бен позволяет себя оттеснять: таким образом он отвлекал внимание от входа в пещеру и от меня, а заодно приближался к пистолету, лежащему где-то на уступе за его спиной. Казалось, еще пара шагов, и оружие окажется под ногами. Поэтому мне никак нельзя было бросаться туда. Это значило бы помешать его плану и погубить нас обоих.
Я стала прокрадываться к осыпи, что вела к выходу из пещеры, стараясь держаться в тени уступа, а добравшись до подножия каменной горки, начала карабкаться вверх. Позади что-то свистнуло в воздухе, вынудив меня оглянуться. Оказалось, Мэттью нашел длинный обломок не то металла, не то дерева и размахивал им, как шестом. Бен со своим коротким ножом потерял последнее преимущество. Однако он все равно сделал выпад в сторону Мэттью, а тот с криком обрушил ему на плечо шест. Дерево с треском переломилось. Бен пошатнулся, но устоял.
Я стала подниматься дальше. Мне удалось проползти до середины склона, но следующим шагом я выворотила крупный камень, который со стуком покатился вниз, сбивая другие. Сэр Генри обернулся, прокричал что-то Мэттью, указывая на меня, и тот, прыгнув с уступа на осыпь, помчался мне наперерез.
Я со всей скоростью карабкалась к выходу и почти уже добралась, когда Мэттью сделал новый рывок в мою сторону. В этот миг что-то прожужжало в воздухе. Я инстинктивно пригнулась. Откуда-то справа донесся звук удара, и Мэттью споткнулся. Из его плеча торчала рукоятка ножа. Издав яростный вопль, он бросился к валунам у кромки входного проема.
– Стой! – крикнул Бен.
Мэттью не слушал его – он всем весом налег на валун, и в тот же миг камни начали рушиться. У нас на глазах целая груда подалась вперед, увлекая за собой соседние. Вдруг вся каменная плита пришла в движение. Бен кубарем скатился ко мне, оттесняя к противоположной стене. Кто-то закричал. Земля с грохотом содрогнулась, а потом в пещере все стихло.
В свете шахтерского фонаря вековая пыль казалась темной дымкой. Я подняла голову. На склоне, чуть выше, Бена наполовину засыпало камнями, огромная глыба придавила ему ногу. Наверху стонал Мэттью. За ними – там, где раньше зияла расселина, – виднелась сплошная груда камней.
Выхода больше не было.
Я поднялась и, шатаясь, побрела к Бену, но сэр Генри меня опередил.
– И на старуху, как говорится… – пробормотал он, разглядывая Бена с сочувственным видом.
У него на голове болталась моя каска – вот откуда шел свет. Потом я увидела в руке сэра Генри пистолет и побежала прочь. Сэр Генри поднял руку. Раздался выстрел.
Мэттью, скорчившийся в нескольких футах от Бена, обмяк и затих с простреленной грудью. Сэр Генри подошел к нему, наклонился и всадил еще одну пулю сквозь лампочку у него на шлеме.
У меня вырвался всхлип. Сэр Генри обернулся.
– Не троньте ее, – прохрипел Бен. Он дышал тяжело, судорожно.
– Назад! – приказал сэр Генри, махнув на меня пистолетом.
– Я же убила вас, – сказала я. – У Атенаиды.
– Назад, – повторил он.
Я отшатнулась на несколько шагов.
– Вы умерли!
На его лице отразилось участие.
– Я ведь актер, Кэти. А ты и забыла.
– Но ведь была кровь…
– В основном – Грасиэлы, – скривился он. – Хотя пару раз ты меня хорошо зацепила. Боюсь, убить тебе удалось только Атенаидину подушку. – Держа меня под прицелом, он стал пробираться через завал.
– Не понимаю.
– Убийца – он, Кэт, – произнес Бен в тишине. – Их было двое.
Голова у меня еле варила. Не Мэттью и Атенаида. Мэттью и сэр Генри.
– Так это вы с самого начала ему помогали?
– Не я ему помогал, а он – мне, – ответил сэр Генри. – Башковитый тип, но туго соображает. Пока сценарий был рядом, он все делал правильно, а стоило отобрать – как сделала ты у Капитолия, – он и растерялся. Хорошего актера отличает умение импровизировать. Например, Роз вспомнила при мне о годовщине пожара в «Глобусе», и я этим воспользовался. Заметь – не театр поджег, как некоторые говорят, – ворчливо добавил он. – А только выставочный зал и кабинеты. Потом ты подала мне мысль превратить Роз в отца Гамлета. Кстати, чудная была сцена с Джейсоном… Твой принц Датский вышел совсем неплохо.
– Роз убили вы?!
Его лицо прямо-таки излучало сожаление.
– Пришлось. По крайней мере она умерла красиво. По-шекспировски.
– О Мэттью этого не скажешь.
– Он не заслужил. Хотел меня подставить в последний момент.
– А остальные? Тоже ваша работа?
– Почему же? Надо уметь признавать и чужие заслуги. Офелия и Цезарь – дело рук Мэттью.
– И он так просто согласился за вас убивать? – спросил Бен. – Что вы ему наобещали?
Сэр Генри дошел до конца осыпи и остановился, утирая лоб.
– Деньги и славу – приманки на все времена. Хотя на самом деле им двигала зависть. Он завидовал Роз. – Сэр Генри оглянулся на меня. – И тебе. Труднее всего было держать его под контролем. Убийство – такая же наука. С крупными задачами наш профессор справлялся блестяще, а как доходило до мелочей – начинал портачить. Признак посредственного ума, я бы сказал. С другой стороны, на него можно было переложить самые гадкие эпизоды. – Сэр Генри брезгливо скривился. – Например, этот, с Лавинией. – Все еще держа меня на прицеле, он стал водить лучом фонаря по полу, словно прожектором. – Предполагалось, конечно, сначала убить тебя, а уже потом… Раз вас было двое, он мог изобразить «Лавинию и Бассиана в яме». Хотя к чему эти зверства, когда напрашивается более красивая, утонченная сцена?
Пятно света застыло.
– Вон, видишь мой шприц?
Я кивнула.
– И где нож, все мы тоже знаем. Так. По-моему, у Бена был фонарик. Поищи его.
– Зачем?
– Потому что иначе мне придется вас пристрелить, а никто из нас этого не хочет.
Я пробралась по камням к Бену. Он передал мне фонарик.
– Бросай сюда. – Сэр Генри поймал его и спрятал в карман. Оглянувшись на Бена, он покачал головой. – Жаль, что вы с Мэттью не поубивали друг друга к моему приходу. Тогда бы я свалил все на вас, а Кэт вытащил бы. – Он подвинулся, чтобы посмотреть на меня. – Мне очень жаль, девочка. Я не хотел тебя в это втягивать. Ты даже не представляешь, насколько жаль. Но ничего иного не остается. Ты наверняка догадываешься, какую сцену я вам приготовил. Яд и кинжал – разумеется, в склепе. Мало кому из смертных даруется такая красивая смерть. Уж этого у вас никто не отнимет.
Он выключил свет. Послышались шаги и шорох камней на осыпи. Через минуту мы с Беном остались одни в темноте.
Бен зашевелился между камней.
– Куда он пошел?
Я опустилась на корточки.
– Не видела.
– Когда случился обвал, вход завалило, но где-то мог открыться еще один. Попробуй его отыскать. – Было слышно, как Бен шевелится, тяжело дыша. Вдруг в темноту ударил тонкий луч света. Он исходил от крошечного фонарика из ладони Бена.
– Как тебе у…
– Запаска, – угрюмо ответил он.
Света хватало лишь на то, чтобы разогнать черноту всего в нескольких футах, где она превратилась в мир тусклых теней. Я со всех ног бросилась к тому месту, где в последний раз видела сэра Генри, и закружилась на месте, шаря вокруг себя фонарем, но не нашла ничего, кроме камней. Потом меня что-то насторожило – легкое движение воздуха.
– Здесь сквозняк, – сказала я. Должно быть, сэр Генри его сразу почувствовал.
– Иди за ним.
– «А меня брось»?
Я, затолкав страх поглубже, ощупью вернулась к Бену. Было слышно, как он пробует освободиться из-под плиты.
– Брошь еще у тебя? Подарок Роз?
– Да.
– Тогда тебе нужно только выбраться на поверхность. На ней радиопередатчик.
– Что?
– Как, думаешь, я тебя нашел? Прикрепил маячок к броши. Через такую толщу камней сигнал не пройдет, но близко к поверхности может.
– И кто его услышит?
Бен поморщился и завозился опять.
– Я передал код Синклеру. Полиция будет ловить сигнал. Искать тебя.
Я нащупала брошь, не обращая внимания на слезы, которые тихо текли по моим щекам.
– Ты справишься.
Я подползла к нему.
– Нет!
– Кэт, меня завалило. Мне минимум раздробило ногу, а может, даже таз. Я не то что дойти – доползти до конца пещеры не смогу, даже если меня вытащить. А нам и это не по силам. Если ты останешься, мы оба умрем. И Хименесы, и Атенаида.
– Она уже умерла.
– Нет – ее успели откачать. Кстати, виноват был опять калий. Только в этот раз проглоченный.
Мне представился кубок.
– Она была Гертрудой. Отравленной королевой.
– Будем считать, что спектакль сорвался: реаниматоры подоспели вовремя. Потому я и догнал тебя так поздно – вызывал помощь. – Он взял меня за руку. – Но если сэр Генри туда доберется, она долго не проживет. Тебе этого хочется?
Я прокашлялась.
– Нет. – Хотя, если признаться, блуждать по тоннелю тоже не хотелось. Что, если я забреду еще глубже и окажусь в таком же глухом тупике, наедине с сэром Генри?
– Ты справишься, Кэт. – Голос Бена отсек мою панику и заставил сосредоточиться. Фонаря надолго не хватит. Пока я буду ползти и карабкаться, придется расходовать его заряд с умом. Если случится догнать сэра Генри, свет вообще нельзя будет включать, чтобы не превратиться в мишень. Однако даже перед броском в темноту можно принять кое-какие меры.
Я прочесала пещеру, пока не нашла шприц, и подползла к Мэттью, чтобы забрать нож. Потом вернулась к Бену.
– Возьми себе, – сказал он.
Сунув нож за пояс, я положила шприц рядом с ним. Зачем – ни он, ни я уточнять не стали.
– Почему ты соврал, что Роз – твоя тетя? – спросила я.
– Хотел, чтобы ты мне поверила.
Удивительно: именно эта ложь разрушила мою веру в него.
Бен прерывисто вздохнул.
– Она сама так предложила. По поводу прочего, что сказала Атенаида…
Я покачала головой:
– Не надо ничего…
– Нет, надо. – У него выступил пот на лбу, лицо напряглось от боли. – Все ее слова – правда. Про рейд и убийства и про подозрения… Только меня тогда зря подозревали. Веришь, Кэт?
У меня в горле встал ком.
– Прости, – прошептала я.
Он моргнул.
– За что?
– За то, что считала тебя убийцей.
На его лице промелькнуло облегчение. Он улыбнулся, хотя это явно далось ему нелегко.
– На твой счет у меня тоже возникали сомнения – раз или два.
– На мой?
– После смерти Максин и доктора Сандерсона? Еще бы. Но миссис Квигли ты никак не могла убить.
– Я тебя подозревала, а ты все равно спас мне жизнь.
– Пока не спас, – сказал он, и я уловила в его тоне то же озорство, что когда-то в «Чарльзе». Казалось, с тех пор прошла целая жизнь. Бен прикоснулся к моей руке, а я в ответ сжала его ладонь. – Если и суждено кому-то сегодня быть спасателем, то только вам, профессор.
«Людей переживают их грехи, заслуги часто мы хороним с ними». Офелия долгие годы старалась изменить этот порядок, теперь придется и мне. Высушив слезы, Я еще раз напоследок стиснула руку Бена и вскочила, чтобы вернуться к поискам выхода, иначе не нашла бы в себе сил уйти. Прощаться я не стала – боялась, что голос подведет.
С той стороны свежей осыпи опять потянуло сквозняком, и я стала пробираться туда, откуда он дул. У верхушки склона зияло новое отверстие – трещина между двух пластов гранита.
– Жди здесь, – сказала я Бену и протиснулась в нее.
Проход очень круто, местами почти вертикально уходил вверх, сквозь скальную толщу, отчего напоминал скорее дымоход, чем туннель. Мне приходилось слепо шарить по камням в поисках опоры для рук и ног. Над головой то и дело раздавались шорох или ворчание. Один раз посыпалась галька, и я уже съежилась, готовясь к очередному камнепаду, но все обошлось – камнепад закончился не начавшись.
Раз надо мной сверкнул фонарь сэра Генри. Я замерла и переждала несколько минут. Попасться ему на глаза и получить пулю совсем не хотелось.
Скоро руки начали болеть от бесконечных подтягиваний, а ноги – соскальзывать на каменной круче. В темноте невозможно было понять, сколько пути пройдено и сколько осталось, но страх продолжал гнать меня вперед. Невыносимо было думать, что где-то в глубине пещеры Бена покидает жизнь.
Мои мысли вернулись к убийствам. Сэр Генри убил Роз в театре и устроил пожар, похитив первое фолио.
Зачем – вот чего я не могла понять.
Меня передернуло. Он все время казался таким добрым, таким заботливым.
«Я ведь актер, Кэти. А ты и забыла».
После многочасового, как мне показалось, подъема туннель выровнялся. Я рухнула на пол и некоторое время лежала там, радуясь опоре под ногами. Однако расслабляться было рано – оставалось еще найти выход. Я оттолкнулась и на четвереньках поползла вперед. Оказалось, далеко ползти не пришлось: после первого же крутого поворота мне в лицо ударил свет. Я зажмурилась, отпрянула и только потом выглянула из-за выступа.
От поверхности меня отделяло ярдов двадцать коридора, наполненного слепящим красновато-золотым сиянием. Я дала глазам привыкнуть к нему, вспомнить, что с ним делать. Потом на цыпочках стала красться к выходу. Расщелина коридора открывалась в неглубокий грот-выбоину у макушки красной скалы, откуда просматривался весь каньон.
У края грота сидел, привалившись спиной к скале и вытянув ноги, сэр Генри. Седельная сумка лежала открытой рядом с ним. В одной руке у него был зажат лист бумаги, в другой – пистолет. Казалось, он спал, прижавшись щекой к каменной стенке. Я стиснула рукоятку ножа, прислушиваясь к себе: смогу ли напасть, выхватить ствол? Мне нужно было как-то пробраться наружу, чтобы «маяк» заработал.
– Ты меня огорчаешь, – произнес вкрадчивый бас.
Я спрятала голову.
Если он решит пострелять в туннеле, укрыться будет уже негде. Придется напасть.
Я напрягла слух.
Сэр Генри, однако, не шевелился.
– В наше время так мало толковых смертей, – разглагольствовал он. – Тебе был предложен бесценный дар – умереть по Шекспиру, умереть, как Джульетта… а ты отшвырнула его прочь. Повернулась к Джульетте спиной.
Движения по-прежнему не слышалось. Я осторожно выглянула. Сэр Генри сидел в той же позе, только глаза открыл.
– Знаю, ты там, Кэти. Что ж, раз тебе по душе занудство, обратим его на пользу. – Он помахал листком, который держал в руке. – Тут у меня письмо. От Уилла к Уиллу… но этот елизаветинский почерк – черт знает что такое. Ни слова не разберешь.
Письмо! Я его не заметила, когда просматривала рукопись.
– Могу прочитать для вас.
Нужно было убедить его подпустить меня к краю пещеры, чтобы сигнал передатчика ушел наружу.
– Нож или шприц? – спросил сэр Генри. – Уверен, ты пришла не с пустыми руками. Скорее всего нож.
Черт!
– В общем, что бы ты ни взяла, оставляй там и выходи с пустыми руками, да так, чтобы я видел. – Он поднял бровь и протянул мне страницу.
Я, разрываясь между осторожностью и нетерпением, боком протиснулась в щель, а нож оставила у самого входа. Мне в лицо ударила жаркая волна, оттолкнув обратно к скале. В горячем воздухе ощущался запах дождя, вдалеке громыхало. Я подошла к кромке пропасти и привалилась к стене грота напротив сэра Генри. Дно каньона внизу, под двухсотфутовым обрывом, исчезло под белыми пенными бурунами. Теперь там металась река, выбрасывая на излучинах топляк и мусор. Я в душе сникла. Со стороны каньона помощи можно не ждать еще долго, до нескольких дней – пока не схлынет река.
Гряда напротив нас сияла в розовом предзакатном свете. Слева, над горами, висела серая завеса, сотканная из серебряных нитей дождя. Воздух наполнился влагой, в пещеру стал вдувать холодный сырой ветер. Летние муссоны в этом году пришли рано.
– Льет с середины утра не переставая. – Сэр Генри махнул рукой. – Как видишь, мы все равно не смогли бы вернуться прежним путем, даже если б Мэттью столь необдуманно его не завалил. Вход уже под водой, как и первые залы, скорее всего. – Он похлопал по камню рядом с собой: – Присаживайся, дорогуша. Я хочу, чтобы ты прочитала мне его слово за словом. А заподозрю, что пропускаешь, – начну стрелять.
Мне пришлось пересесть к сэру Генри, с внутренней стороны грота. Будет ли передатчик работать оттуда? Брошь оттянула цепочку, повиснув на шее.
Письмо было написано тем же убористым почерком, который я видела в фолио и листках из Уилтон-Хауса. Граф Дерби писал Уильяму Шелтону. Я, запинаясь, начала читать письмо, а сэр Генри попутно засыпал меня вопросами: «А что это за буква? А тут что написано?»
Автор просил простить его за долгое молчание и пытался объясниться.
«Единственное, чем я в силах вас отблагодарить, – историей, пересказанной или вымышленной Вами, а после переложенной для сцены. По странной прихоти судьбы из-за нее наш маленький мир однажды поглотило пламя, едва не лишив жизни юное дитя».
– «Дитя»? – буркнул сэр Генри.
– Девочку, которую спасли из горящего «Глобуса», – пояснила я. – Когда он горел в первый раз. Значит, она выжила.
«Несколько намеков, оброненных вскользь фраз – и Говарды не заметят, как окажутся в опале, а винить будет некого, кроме собственной дочери. Должен признаться, отрадная перемена ролей.
Теперь, когда все недосказанное предано забвению, а остальные пьесы вот-вот обретут бессмертие в печати, давняя история поднимает чешуйчатую голову и начинает дышать огнем, словно дракон, восставший от векового сна, который все считали беспробудным. Испанская пьеса угрожает ей, ибо она, как Лусинда, обрела счастье в бедном доме Карденио.
Быть может, сейчас Вы улыбнетесь, прочтя это.
«Чья? – спросили Вы как-то во гневе. – Чья она дочь?»
Думаю, время покажет. Пока она растет сама по себе, как роза красоты. Я называю ее дочерью Шекспира, и этого довольно».
Сэр Генри выхватил письмо у меня из рук.
– В самом деле, довольно.
Я потянулась за ним, чтобы дочитать, но он направил на меня пистолет.
У меня в висках стучала кровь, заглушая рев потока, бегущего по ущелью. «Дочь Шекспира»? Я облизала пересохшие губы.
Где же подмога, на которую Бен так рассчитывал? Может, передатчик отскочил от броши, пока я ползала по подземелью?
– Сэр Генри, пожалуйста, – просила я. – Ведь это письмо может рассказать нам правду о Шекспире!
– Если он не тот, кто писал пьесы, – грош цена такой правде. Я не хочу ее знать и не хочу, чтобы другие узнали.
Так вот для чего все эти убийства – защитить Шекспира из Стратфорда? Значит, так сэр Генри себе это объяснял? Крестовым походом в защиту шекспировской веры, где он был главным рыцарем?
Сэр Генри посмотрел на письмо в своей руке.
– Ирония ироний. Я все отдал за то, чтобы найти пьесу, а разыскал письмо, существование которого старался утаить любой ценой.
Мне нужно было остаться у края пещеры – вдруг передатчик все еще находился у меня, – поэтому я пошла на подкуп. А единственной валютой, которую ценил сэр Генри, был Шекспир.
– Пьесу вы тоже разыскали, – сказала я. – Она между форзацами «Дон-Кихота». Кажется, написана тем же курсивом. Могу вам ее почитать, если хотите.
Сэр Генри прищурился.
– Начало такое: «Входят Санчо и Дон-Кихот», – сказала я. – Дальше я прочесть не успела.
Он отступил к стене.
– Показывай.
Я вытащила книгу из сумки и вынула перевязанную стопку бумаги, осторожно расправляя листы.
– «Золото возьми себе, друг Санчо. А я оставлю книгу…»
Глаза сэра Генри загорелись жадным огнем.
– Пропавшая пьеса Шекспира, – пробормотал он. Потом улыбнулся. – Читай.
Никогда в жизни мне не выпадало труда тяжелее – читать вслух историю любви и предательства под взглядом сэра Генри, выжидая, когда он ослабит бдительность, надеясь, что сигнал не потеряется, а Бен не умрет один, в темноте, не дождавшись подмоги.
Я закончила первый акт и перешла ко второму.
Я – склеп, могила для своей же чести.
Поместье мрачное, где смерть одна гнездится.
И запнулась. До меня вдруг дошло, что помощи нет и не будет. Даже если сигнал и пытались услышать извне – возможности не было: стены грота его не пропускали.
Под обрывом тянулся узкий карниз, уходя чуть вбок, прежде чем сровняться со скалой. Не успел сэр Генри опомниться, как я перемахнула через его ноги и выскочила на этот выступ, одной рукой цепляясь за каменную стену, а другой сжимая пьесу и дергая за цепочку с брошью.
– Кэт! – воскликнул сэр Генри с неподдельной тревогой. – Вернись!
Я продолжала дергать.
– Нет причин так рисковать – ни жизнью, ни пьесой.
– Все равно вы меня в живых не оставите. А пьеса – так, для отсрочки приговора.
Его тон стал бархатным, увещевающим.
– Вернись, и мы все обсудим. Ты сможешь поставить пьесу, я буду твоим Кихотом.
– Думаете, Бен согласится?
Сэр Генри затих.
– Понятно. Значит, таково условие? Вы меня не убьете, а я брошу его там, чтобы пьеса досталась нам обоим?
– Он уже не жилец, Кэт.
Цепочка наконец-то лопнула, и брошь осталась у меня в ладони. Я затолкала ее в трещинку на скале. Одновременно часть карниза обрушилась, просыпав каменные осколки в реку. Я пошатнулась, но сохранила равновесие. Между скалой и уступом, где я стояла, поползла трещина.
– Кэт, не глупи.
– Бросьте пистолет.
Он заколебался. В следующую секунду отвалился новый кусок карниза. Пистолет, очертив дугу, полетел в бурлящую реку.
Скала у меня под ногами заскрипела. Я начала боком пробираться к пещере.
– Прыгай! – закричал сэр Генри.
И я прыгнула. В тот же миг каменный выступ откололся и с ревом обрушился вниз, взметнув к небу водяной столб и тучу брызг.
Я лежала на краю грота с пьесой в руке, пытаясь отдышаться. Сэр Генри шагнул в мою сторону.
– Назад.
Он остановился.
– Бросьте сумку и отпихните ее в глубь пещеры. – Мне не хотелось давать ему времени на раздумья о том, что делать с недочитанным письмом, сложенным внутри ее.
Сэр Генри уронил сумку, но толкать ее не стал, а вместо этого сам отошел к стене.
– Ты хотя бы представляешь, что творишь?
Я оставила сумку там, где он ее положил, подтянула к себе книгу и снова засунула в нее листы пьесы, собрав их, как раньше.
– Какая разница, кем он был? Почему вы так боитесь правды?
Он прислонился спиной к скале и сполз на пол, закрыв лицо ладонями.
– «"Что есть истина?" – спросил насмешливо Пилат и не стал дожидаться ответа». Слова Бэкона. – Он поднял голову. – Правды я не боюсь, Кэт. Я боюсь фактов. Тирании мелких фактов. Истина, Правда с большой буквы такова, какой и должна быть. Не та, что была или есть сейчас, – как рассказчик, постановщик, ты наверняка это знаешь. – Его голос зазвучал еще глубже, теперь он прямо-таки завораживал. – О чем бы ни говорилось в каком-то паршивом старом письме, правда в том, что Шекспир – выходец из народа, его душа. Не граф, не рыцарь, не королева и – Боже упаси! – не кучка придворных бюрократов. Почему многие не желают признать, что обычный мальчишка, по сути никто и ничто, способен не просто хорошо творить, а творить грандиозно? Я сам в некоторой степени прошел этот путь – от уличной рвани до рыцаря сцены. Так почему Шекспир из Стратфорда не мог заслужить бессмертие?
– Нам важны его пьесы, сэр Генри, а не родословная.
– Ошибаешься, Кэт. Как рассказ о твоем Аврааме Линкольне с бревенчатой хижиной, история парня из Стратфорда подчеркивает одно очень важное обстоятельство: гений может «выстрелить» где угодно. Великим способен оказаться любой. Шекспир как-то помог мне выбраться из клоаки, и я полжизни прославлял его в благодарность за это. Он дарит надежду и другим. Так по крайней мере я всегда думал. Это дало мне второе дыхание, снова привело в театр… Когда я отыграю отца Гамлета, Просперо, Лира и Леонта, я тем самым передам и сохраню шекспировское наследие для следующих поколений… Если ученые блохоискатели побудут все это время в стороне.
– Вы его наследие со своим не путаете?
Сэр Генри посмотрел с укором:
– Я думал, ты поймешь.
– Мне что, надо было согласиться с вами? – Я вскочила, держа в руках книгу с вложенной в нее пьесой. – А он, по-вашему, согласился бы? – Меня разобрала злость. – Думаете, Шекспир, кем бы он ни был, обрадовался бы тому, что вы убивали во имя него? – Моя ярость, мгновенно вскипев, так же быстро обратилась в лед. – Я все отлично поняла, сэр Генри. Поняла, что вы – убийца и трус, который боится взглянуть в глаза правде.
Он бросился на меня, стараясь выхватить книгу. Я увернулась. Новый бросок. В этот раз ему удалось придавить меня к стене.
– «То милая Кэт, а то строптивая Кэт».
Этот шепот, вырвавшийся у него, я ни с чем бы не спутала. Американский акцент. Темнота библиотеки.
«Я ведь актер», – сказал он.
Мэттью признался, что сам напал на меня в «Уайденере», но, как оказалось, солгал. Он определенно был готов к тому, чтобы сделать из меня Лавинию, однако угрозы придумал сэр Генри. Все было подготовлено им от начала до конца – весь сценарий. Я с воплем вывернулась, припечатав его к стене. Он упустил меня, но через секунду встряхнулся и напал снова. Я нырнула ему под руку. Не рассчитав броска, сэр Генри по инерции полетел на пол, ударился и соскользнул за край пропасти.
Я подбежала к обрыву и заглянула вниз.
Он висел там, уцепившись за бугор под карнизом грота, пристроив одну ногу на узкую выбоину, а другой нащупывая опору в крошащейся стенке. Я затолкала мысок туфли в трещину вместо стопора и перегнулась через край. Одной рукой его было не удержать, поэтому книгу и пьесу пришлось отбросить в сторону. Я схватила сэра Генри за запястье. На миг мне показалось, что он утянет нас обоих вниз. Судя по глазам, он был наполовину готов это сделать.
И тут мы услышали шум вертолета.
– Полиция, – выдавила я. – Что бы ни случилось, сэр Генри, они найдут пьесу, и письмо тоже.
В этот миг что-то в нем поддалось. Мало-помалу нам общими усилиями удалось вытянуть его за край пропасти.
– Прости, – прохрипел он, глотая воздух. – Прости, Кэт. Тебя бы я ни за что не тронул. Но ты не оставила мне выбора.
– Не трудитесь! – отрезала я. – В тюрьме у вас будет много времени об этом подумать.
– Вот он – современный лик мести, – произнес сэр Генри. – Ты стала Гамлетом, Кэт. Неужели не видишь?
В его тоне звучали горечь и восхищение, а я думала только о груде трупов, остающихся на сцене в конце пьесы.
– И что с того?
Вдалеке над каньоном небо прорезала голубая змеящаяся дуга – молния. Гром расколол тишину, а внизу, небу навстречу, вздулась бушующая река, волоча камни и стволы деревьев. Мерный рокот вертолетных лопастей участился.
Сэр Генри поднялся на ноги. Вздернув подбородок, он направил свой могучий голос ввысь, заглушая ветер:
Я дал огонь громам, я расщепил
Юпитера величественный дуб
Его ж стрелой; потряс я мыс скалистый
И с корнем вырывал сосну и кедр51.
У меня на глазах он стал Просперо – чародеем, который вызывал бури и запускал колеса правосудия. Медленным царственным жестом он простер руку в мою сторону.
…Могилы по веленью моему
Усопших возвращали, разверзаясь, –
Все это силой магии моей.
– По вашему веленью они заполнялись, сэр Генри, – бросила я в ответ. – Ваша «магия» угробила шестерых. Семерых, если Бен не выживет.
Какая-то живая сила, которую он излучал, казалось, рассеялась и пропала. Он вдруг опять превратился в старика – немного печального и уставшего от жизни. Его рука поникла.
От мощных этих чар я отрекаюсь.
Вдалеке над каньоном показался вертолет. Шум от его винта отдавался эхом среди скал. Когда он подлетел ближе, со дна ущелья поднялись брызги воды и клубы пыли. В проеме двери стояли, указывая на нас, Синклер и мистер Хименес.
Потянувшись мне за спину, сэр Генри сгреб сумку с письмом. Книгу с пьесой я успела подхватить, но на нее он и не покушался. Повысив голос так, чтобы было слышно одной мне, он заговорил тоном отца-скитальца, нашедшего родную дочь. Без позерства, просто в оправдание.
Сломаю жезл мой,
Схороню его глубоко под землей, и в море
Я глубже, чем измерить можно лотом
Магическую книгу утоплю.
Я только теперь догадалась, что он задумал, и бросилась вперед, но было поздно: сэр Генри уже подошел к краю обрыва.
– Помни обо мне, – произнес он, а в следующий миг откинулся навзничь и Икаром ринулся вниз, ликующе улыбаясь и раскинув руки, как опаленные крылья.
Далеко внизу поток беззвучным всплеском обозначил его падение. Река еще раз вынесла его на поверхность, а потом он исчез.
Июль 1626 года
Он думал погибнуть от огня и меча или по крайней мере на эшафоте под насмешки толпы, но уж никак не в темноте и одиночестве.
Смрад смерти достиг той густоты, когда приходилось давиться каждым вдохом, однако ужаснее была тишина. Поначалу священник ей радовался. Сержант, человек выдающейся отваги, бредил в последние два дня перед смертью, и его стоны и завывания были почти так же невыносимы, как скрежет ногтей по камням, завалившим выход из их убежища. Бедняга пытался разобрать каменную груду, пока его пальцы не стерлись до костей, но презирал всякие уговоры, пока совершенно не обессилел в темноте. А ведь сержант был крепким бойцом.
Может, и стоны, и тишина, думал священник, посланы ему в наказание за то, что он отравлял воздух ложью?
Хотя он ведь лгал из благих побуждений. В скором времени после начала похода они вышли к реке, разлившейся после трех дней дождя. Подожди они еще три дня, и вода спала бы – наводнения в этом странном и непредсказуемом краю проходили также внезапно, как и возникали, но капитан не отличался терпением. Подгоняемые его бранью, они переправились в тот же день, что стоило им трех мулов с поклажей. Капитан воспринял потерю своей винной фляги как величайшую трагедию, а погонщика велел высечь. Отряд снес это, как сносил прочие проявления капитанского самодурства – стиснув зубы. Однако известие о пропаже Библии зажгло в их глазах панический огонь. Солдаты в большинстве своем были невежественными крестьянами, а их набожность была скорее сродни предрассудкам, нежели разумной вере. Так или иначе, священник попытался их успокоить: вынул из седельной сумы том «Дон Кихота», увесистый, в богатом окладе, и выдал его за свою личную Библию, сказав, что будет рад поделиться ею с товарищами.
Паника улеглась. В дальнейшем он стал «читать» по псалму вместо каждой главы (например, о битве с мельницами) и декламировать по памяти притчу о блудном сыне. Было время, когда от подобной истории он мог бы живот надорвать со смеху, но теперь все это осталось в другой жизни.
Люди, конечно же, замечали стопку бумаги, которую он прятал за обложкой. Кто-то предположил, что это проповедь, что он работает над личной молитвой, стали поддразнивать его этим. «Великий труд, – посмеивались они, – шедевр». В каком-то смысле это было правдой. Хотя что за молитва могла содержать такое:
Я – склеп, могила для своей же чести.
Поместье мрачное, где смерть одна гнездится.
Сержант пару раз проницательно на него поглядывал, но если что и заподозрил, то удержал при себе. В отличие от капитана он умел командовать людьми.
Следуя за рекой, они спустились с гор на широкую бурую равнину, напомнившую кастильцам родные края. Несколько дней спустя солдаты, волочившиеся в хвосте колонны, обнаружили двух индианок с детьми. К тому времени, когда священник разведал, из-за чего сзади возникла заминка, дети были убиты, а женщины – еще хуже. Сначала он отвернулся: солдатский быт, что тут скажешь. Однако некоторые вояки предавались утехе так грубо и продолжительно, что ему пришлось погнать мула к голове колонны и пожаловаться капитану. Капитан поскакал назад, важно спешился и пробился сквозь кольцо солдат, хлеща их шпагой, пока те не расступились. Какое-то мгновение он просто глазел. Одна женщина уже умирала. Потом капитан вышел в круг и взял вторую прямо там, у всех на виду, а закончив, насадил на клинок. После этого он забрался в седло, пришпорил коня и поскакал вперед. Колонна зашагала дальше, даже не оставшись похоронить тела.
Той ночью священник, отойдя помолиться о заблудших душах, увидел в ветвях дерева чьи-то глаза, которые наблюдали за лагерем. Капитан наорал на него, обозвал трусом и дураком, а сержант втихомолку удвоил охрану.
Мера не помогла: следующим утром одного из солдат нашли стоящим на четвереньках в двадцати ярдах от лагеря – с выколотыми глазами и кровавой дырой в паху. После этого каждую ночь всех, кто касался индейских женщин, отлавливали поодиночке, как бизонов, и разделывали все более хитроумными и мучительными способами. Человек попросту исчезал, а несколько часов или дней спустя его находили – еле живого, у самой дороги, как указательный столб.
Многие перед смертью хотели приложиться к святой книге. Священник задумался, стоило ли продолжать этот обман с Библией и насколько велик его грех. После решил, что утешение, которое он приносил умирающим в ужасе и муках, его отчасти оправдывало.
Врага своего они так и не видели, только его деяния. Люди стали шептаться о демонах. Однако капитан не желал замечать крови и страха, витавшего в лагере, – ему туманили взгляд легенды о золотых городах. Не замечал он и того, что вскоре остался последним из участников гнусной оргии.
Три дня спустя капитан не вышел из палатки. Нашли его на земле, с распоротым животом. Кишки были растянуты по всей палатке, как ленты; глаза, язык и руки – отрезаны, горло – распорото, а его собственные гениталии – забиты в рот. При этом ночью никто ничего не слышал.
Похоронили капитана без особенного траура на рассвете. После этого отряд повернул домой (или на худой конец в Президио или Санта-Фе).
Оказалось – поздно. Ночью напали индейцы. Большинство солдат перерезали спящими, но сержанту удалось согнать уцелевших и, отбиваясь, отступить с ними в холмы, а оттуда – в каньон. Тем не менее их все так же отлавливали по ночам. К тому времени как они обнаружили отверстие пещеры, отряд поредел до восьми человек при двух лошадях. Они думали, что занимают выгодную позицию для обороны, не подозревая, что индейцы умеют карабкаться по скалам не хуже серн.
Так солдаты и священник укрылись в пещере, славя Бога и судьбу за найденную расселину, что привела их в прохладный обширный зал, словно высеченный в скале. Только потом они поняли, что находка была не случайной: их намеренно туда загоняли. Правда, им было уже не до сожалений: камни начали осыпаться. Двоих задавило в попытке прорваться сквозь град из булыжников. Другие забились вглубь и переждали, пока уляжется грохот. Тогда-то и началось это бесконечное бдение в темноте, а за ним – угасание, до тех пор, пока священник не остался наедине с сержантом, а вскоре – с самим собой.
Два дня назад он перестал мочиться. Губы потрескались, во рту до того пересохло, что каждый глоток отзывался мучительной болью. В какой-то миг одиночество ушло: в темноте то и дело стали появляться лица, слегка колеблясь в воздухе, точно русалочьи волосы. То ему мерещилась смуглая женщина в зеленом платье, то мужчина с лукавым взглядом – лукавым, насмешливо-циничным и в то же время печальным. Такой взгляд бывает у тех, кто на жизненном примере понял, что самый яркий свет и самая глубокая в мире тьма бывают переплетены невероятно причудливым образом. Но чаще всего перед ним всплывало лицо, которого он никогда не видел, точнее, личико девочки с каштановыми волосами, чей портрет он носил многие годы у сердца, спрятав внутри распятия.
Интересно, что бы сказал на это епископ? У священника вырвался смех, больше похожий на клекот. «Издержки духа и стыда растрата!» – прокричал он когда-то в гневе. Вполне епископские слова.
Хотя нет – растрата здесь ни при чем; священник давно это понял. Любовь не бывает растратой. «Любовь не знает убыли и тлена…»52
Она опять улыбнулась ему, отчего его сердце ёкнуло и пустилось вскачь.
– Но кто она? – услышал он собственный молодой голос.
– Та, кто есть, – ответили ему. – Роза красоты.
А дальше наступила тишина.
Прошло пять месяцев со дня смерти Роз, и холодным декабрьским вечером я снова попала в «Глобус», на репетицию «Гамлета», намного раньше, чем ожидала.
Театр полностью восстановили. К июню он должен был вернуть себе былую славу: впервые после четырехсотлетнего перерыва в нем давали «Карденио». Дирекция попросила меня выступить в качестве постановщика.
Атенаида, впрочем, решила, что «Гамлета» нужно отыграть первым. Однако Джейсон Прайс был свободен только в декабре. Я подумала, что назначить открытие сезона посреди зимы – затея совершенно бредовая. Атенаида со мной не согласилась. «В елизаветинскую эпоху, – сказала она, – люди посещали театр круглый год. Так что нам мешает это устроить? Неужели мы стали такими неженками?» Потом Атенаида выписала чек в поддержку представления, чтобы почтить память Роз. А насчет билетов она оказалась права: их раскупили на весь сезон вперед, хотя до открытия оставалось еще десять дней.
В конце прослушивания актеры ушли со сцены, а я улучила драгоценный момент, чтобы побыть наедине с театром. В декабре солнце садится рано, чуть стрелка перевалит за полдень. Вот из-за крыши во двор упал косой луч зимнего солнца, и я заслонилась от него ладонью. Во времена Шекспира свято блюлась традиция, согласно которой представления должны были заканчиваться в обед, задолго до наступления сумерек. Оглядывая сцену, я была склонна не согласиться с ней. Взять хотя бы «Геркулесовы столпы»: в полуденном солнце они отливали бесстыдно-алым, а в пасмурную погоду меняли цвет на чопорно-аристократичный каштановый или гнедой, как спина лошади. Закоренелый циник сравнил бы их с полосками недожаренного бифштекса. Впрочем, я больше всего восхищалась ими на закате – зимой ли, летом ли, когда они и все кольцо «Глобуса» казались подлинно шекспировскими. Или библейскими. А может, и теми, и другими. Когда тени густели, словно в них притаились демоны, а колонны казались двумя реками крови с прожилками огня.
Я вздрогнула и плотнее закуталась в пальто, вспоминая пережитое.
Сэра Генри обнаружили спустя неделю после смерти. Чуть ниже по каньону, под слоем наносов и мусора, нашли порванную седельную сумку. Однако ее содержимое бесследно исчезло.
В конце концов он добился чего хотел: извлек последнюю пьесу на свет, но уничтожил все сведения о Шекспире, которые могли содержаться в письме, пожертвовав ради этого жизнью. И жизнью еще шести человек: Максин, доктора Сандерсона, миссис Квигли, Грасиэлы, Мэттью и Роз.
Атенаида посвятила ей «Гамлета», а я решила почтить ее память по-своему: постановкой «Карденио». Хотя до сих пор не могла ей простить того, что она мной играла. А еще больше (шептал внутренний голос) – того, что умерла и меня бросила. Я нащупала в кармане копию броши Офелии, которую носила с собой как талисман. «Оставь, – сказала мне Максин на признание в гневе и раскаянии. – Отпусти ее с миром».
Я глубоко вдохнула, спустилась с галереи во двор и подняла глаза к сцене.
– Спи, милый принц, – произнесла я вслух, и мой голос поплыл в пустоте. Трудно было сказать, к кому я обращалась – может, к самому театру. – Спи, убаюкан пеньем херувимов.
В тишине раздался хлопок, потом другой. Аплодисменты. Я развернулась на звук. Кто-то стоял у дверей, небрежно прислонившись к стене, и аплодировал мне. Вот вам и уединение.
Вмешательство, конечно, раздражало, но не удивляло: раз или два в неделю какой-нибудь турист непременно решал, что знак «Не входить, идет репетиция» его не касается, и ухитрялся проскользнуть в театр, минуя билетеров и охрану.
– Вы опоздали к звонку. Актеры уже разошлись, – сказала я вслух.
– Они отыграли отлично, – ответил знакомый голос с британским акцентом. Голос тона бронзы и шоколада. – Но аплодисменты не для них, а для тебя. – Бен оттолкнулся от стены и выступил вперед.
Я уставилась на него, точно на привидение.
– Прости, что не утерпел, – сказал он. – Просто я никогда еще не видел режиссера за работой. – Бен направился ко мне, слегка прихрамывая. – Не согласитесь ли вы, случаем, со мной выпить, профессор?
– Негодник, – ответила я улыбаясь. – А позвонить перед встречей тебе в голову не приходило?
– Черт, – невозмутимо отозвался он, – какая жалость! А я принес с собой славную бутылочку шампанского. Для свидания – в самый раз. Для встречи – даже более чем. – Он протиснулся мимо меня к ступенькам сцены, присел наверху, достал два фужера и принялся откупоривать пробку.
Я поднялась к нему.
– Раз уж ты решил напоить меня шампанским, можешь называть это как угодно, хоть свиданием.
Пробка с тихим хлопком выскочила, и Бен разлил игристый напиток по фужерам.
– За что выпьем?
Он улыбнулся:
– Может, за встречу?
Я кивнула и сделала глоток. Шампанское было холодным и вкусным.
– Как ты, Кэт?
Как я? А кто провел пять месяцев в реабилитации?
Я даже не знала, с чего и начать. Следующие после смерти сэра Генри часы запомнились ревом вертолета, криками и тревожным ожиданием, всполохами огней в темноте и облегчением, когда Бена благополучно вытащили из пещеры. Через день подняли и тело Мэттью.
Позже я, с благословения Хименесов, вернулась в пещеру с одним зоологом природоохранного общества США (который разыскивал бульдоговых летучих мышей), пятью археологами – из Аризонского университета, а также Мехико, Лондона и Саламанки (по поводу тел испанских колонизаторов и английского священника) и спелеологом из службы национальных парков Аризоны.
Как я и предполагала, каменные насыпи оказались могилами пяти солдат испанских колониальных войск. Шестое, непогребенное тело в самом деле принадлежало священнику-францисканцу. Внутри его распятия нашли миниатюру Хиллиарда, тончайшей работы портрет темноволосой девочки, обрамленный ажурной надписью, которая как будто привязывала его к «фолджерскому» Хиллиарду: «Но лета твоего- нетленны дни». Других ключей к установлению личности умершего не было. Однако и без того стало известно, что только один английский священник пропал в этой части света – и звали его Уильям Шелтон.
Спустившись в пещеру через нижний вход, мы повторили наш с Мэттью первоначальный путь мимо летучих мышей в большой зал, где умер Джем Гренуилл. При нем были какие-то бумаги, но все они отсырели, превратившись в нечитаемую заплесневелую массу. Впрочем, сожалеть о потере нескольких листков в свете последних событий было даже неловко.
Хименесы созвали пресс-конференцию, на которой объявили о находке рукописи. Наутро, как говорится, я проснулась знаменитостью. Гвалт поднялся невообразимый, хотя мир – по крайней мере большая часть – вскоре принял как данность историю англичанина по имени Уильям Шелтон, который стал священником-иезуитом и получил в подарок том «Дон Кихота» вместе с пропавшей пьесой Шекспира, а потом сгинул в Новом Свете. Дневники Офелии, однако, не были упомянуты благодаря своевременным переговорам Атенаиды с представителями англиканской церкви. Письма из Уилтон-Хауса тоже избежали огласки.
По совету Атенаиды Хименесы продали рукопись пьесы на частном аукционе. Сумма не называлась, что породило волну дичайших домыслов. (Десять миллионов – за фальшивку? Полмиллиарда за неизвестно что?) Как всегда, правда находилась посередине. Пьеса была передана на совместное попечение Британской библиотеке и «Фолджеру», с тем чтобы в последующие годы кочевать туда-сюда, как несчастная Персефона, меж двух миров.
Однако радость от находки была во многом омрачена. Смерть сэра Генри Ли и профессора Мэттью Морриса, да еще вместе с кончиной Роз, сотрясла все шекспировское сообщество. Официальный отчет полиции, представленный Синклером на встрече с журналистами и вошедший в новостные сводки по всему миру, не только не прекратил шумиху, но раздул ее до настоящей бури. Еще бы: сэра Генри и Мэттью Морриса обвинили в пяти убийствах. Мэттью погиб от руки соучастника. В смерти же сэра Генри, как окончательно утверждал Синклер, был повинен несчастный случай.
Впервые со дня основания Гарвард остался без штатного шекспироведа. Судя по шуршанию резюме в его стенах, все британские и североамериканские леса перешли в наступление. Когда-то я считала, что мне повезло работать с сэром Генри, а теперь многие звезды первой величины тихо осведомлялись, кто займет место отца Гамлета в моей постановке. Казалось, роль призрака сочли чем-то вроде пробы на Дон Кихота.
И с чего, скажите на милость, мне следовало бы начать?
– У меня все отлично, – сказала я. – Спасибо.
Бен улыбнулся:
– Скромно сказано. Хотя рад слышать.
– Ты-то как? Поправился?
Он секунду разглядывал пузырьки, струящиеся вверх со дна бокала.
– Я кое-что нашел, Кэт.
Меня так и подбросило. Слова Роз!
– Не смешно.
– А это и не шутка. – Он посмотрел на меня в упор. – Я серьезно.
Теперь мне пришла очередь удивляться. Попав в больницу, а потом в отделение реабилитации, он запрещал мне его навещать, хотя мы иногда разговаривали по телефону. В течение недели бумаги из Хьютона и Уилтон-Хауса (письмо Джема профессору Чайлду и Уилла – «Сладостному лебедю») отправились туда, откуда были взяты, причем никто не задавал вопросов – по крайней мере пока я не начинала. Мне удалось выведать только то, что во время сумятицы в «Эльсиноре» Бен перехватил у сэра Генри том Чемберса и вместе с коллекцией похищенных нами писем спрятал где-то в доме. Как он ухитрился забрать их, я так и не узнала. Еще он выпросил у меня брошь с миниатюрой и отправил ее в Вашингтон, так что она прибыла в «Фолджер» вместе с письмом Офелии.
В последний раз мы говорили перед началом репетиций, шесть недель назад. Я позвонила ему, спеша поделиться открытием. Мне удалось найти связь между Говардами и графом Дерби. Голос в трубке звучал устало, но при этом известии оживился.
– И что это за связь?
– Самого старого сорта. Дочь Дерби вышла замуж за кузена Сомерсета.
– Шутишь!
– Еще одного Роберта Карра. Правда, он настаивал, чтобы его звали на шотландский манер – Керром. Свадьба произошла в 1621-м, за год до освобождения графини Сомерсет из Тауэра и за два – до выхода фолио. Вот почему Дерби писал: «…теперь она почти моя родственница».
– Значит, все сходится? Он действительно имел отношение к пьесам?
Я не согласилась.
– Этот брак доказал, что он был в родстве с Говардами. Из вальядолидского фолио мы узнали, что Дерби знал Уильяма Шелтона. А из письма «Сладостному лебедю» – что был как-то связан с Шекспиром. Однако ничто из этого не делает его автором пьес. Очередным покровителем – да, но не автором.
– Чего же тебе еще не хватает?
– Полной ясности. Железной улики.
Бен простонал:
– И где прикажешь ее искать?
– Там, куда прошлые четыреста лет никто не заглядывал.
– Какие будут предложения?
Я уже думала на этот счет.
– Попробуй начать издалека. Со слухов, к примеру. Главное – не с пьес. Там уже все перерыто – живого места нет.
– А о чем должны быть эти слухи?
– Возможно, о Библии короля Якова.
Он шумно выдохнул.
– Снова подпись в Псалмах?
– Должно же где-то упоминаться о том, кто работал над переводом, особенно сорок шестого псалма.
– Так мы этого не знаем? Ты не знаешь?
– Нет. Переводчики не распространялись о своих вкладах в работу. Видимо, были причины. Дошло до того, что они сжигали свои рукописи. Библию написал Господь, так они рассудили, а не люди. И уж точно не один человек. И все же какие-то упоминания должны были сохраниться и дожить до наших дней.
– Считай, что я в деле, – ответил Бен.
Он еще плохо ходил, да и елизаветинский курсив разбирал неважно, поэтому я не стала слишком рассчитывать на успех, хотя отговаривать тоже не взялась. «Если ему нужно найти себе занятие, чтобы не свихнуться от безделья, – подумалось мне, – пусть попробует».
А теперь Бен сидел на краю сцены и говорил, что кое-что нашел. Я отставила бокал.
– И что же это?
Он передал мне ксерокопию какого-то письма, написанного секретарским курсивом.
Бен улыбнулся:
– «Фолджер» принял меня очень радушно, после того как мы вернули его документы. Мне даже показали, как разбирать елизаветинский шрифт.
– Так вот где ты отыскал письмо?
Он покачал головой:
– Оно из частной коллекции. Написано Ланцелотом Эндрюсом, настоятелем Вестминстерского собора и епископом Чичестерским, своему другу в ноябре 1607 года. Не самое подходящее имечко для епископа – Ланцелот. Хотя, если верить бумагам, он не был похож на рядового священника.
Больше Бен ничего говорить не стал, и я принялась за чтение. В основном в письме велась речь о католическом засилье в Уорикшире. Однако один абзац, а именно о Лоренсе Чаддертоне, главе кембриджского колледжа Эммануила, и свежезаконченной Книге Псалмов, показался мне любопытнее других. Чаддертон был одним из пропуритански настроенных священников, ответственных за проект. Именно ему была поручена работа над псалмами.
Чаддертон написал гневное письмо, в котором осуждал решение короля передать их скрупулезный перевод шайке поэтов, «дабы придать лоск». По словам епископа, это определение вызвало у Чаддертона такую ярость, как если бы Ветхий Завет ставил поэтическую обработку в один ряд с рукоблудием, содомией и ведовством. Епископ постарался решить дело миром. Поэтам-де не позволят вольничать с переводом, а в том, что король сказал касательно ритма и звучания, была своя доля правды. Псалмы – изначально песни – должны были хорошо ложиться на музыку, а между тем читались как проповеди. Нудные проповеди, добавлял его величество. И епископ, вторя королю, всецело ратовал за точность, но такую, которая была бы приятна слуху. Неужели эти два качества исключают друг друга?
Чаддертон не пожелал идти на мировую. Он выдвинул новое обвинение: «Поэты подписали свою работу».
Вот это, отвечал епископ, действительно тянуло на богохульство. Однако он сам прочесал всю Книгу Псалмов вдоль и поперек, но не нашел и следа подписи. Чаддертону – сетовал настоятель своему другу – следовало бы заботиться о переводе остальных книг, вместо того чтобы ловить блох в уже готовых. И если этот упрямец не перестанет тратить время по пустякам, король начнет теребить их с переводом, а то и, чего доброго, сам возьмется за перо. По крайней мере они были избавлены от явной бездарности.
Оставалось жалеть, что епископ был в отличие от Чаддертона человеком осторожным и никаких имен в письме не упомянул.
Когда я закончила читать, Бен усмехнулся:
– Думаешь, Шекспир мог быть одним из поэтов?
– Вполне. Но тогда кем были остальные? Ведь других подписей не находили.
– А их искали?
Я засмеялась:
– Скорее всего нет.
– Тогда в чем проблема?
Я наморщила нос.
– Меня больше беспокоит дата. Согласно старым источникам, псалмы были закончены в 1610-м, когда Шекспиру исполнилось сорок шесть. Казалось бы, вот оно, ключевое число. Однако архиепископ датировал свое письмо 1607 годом.
– А это непременно был подарок самому себе?
– Нет. Но тогда почему именно сорок шестой сонет? Зачем еще могло понадобиться вставлять подпись, как не для привлечения внимания?
– Думаешь, ему было не все равно, узнают ли другие о его авторстве? Может, это было наитие? Он увидел, что речь в псалме идет о копьях и сотрясениях, вот и решил пошутить.
– Может. – Я задумалась. «Подарок самому себе?»
Вдруг меня осенило. Я спрыгнула со сцены, подбежала к столу на галерее, где держала рабочие тетради, и вернулась с тремя сложенными листками, которые разложила перед Беном. На них были распечатаны статьи из Оксфордского словаря биографий – выдержки об Уильяме Стэнли, шестом графе Дерби, Мэри Сидни Герберт, графине Пембрук, и сэре Фрэнсисе Бэконе.
– Химера, – произнес Бен. – Или основные ее члены.
– Подарок самим себе, – напомнила я.
Бен просмотрел статьи и поднял голову:
– Они все родились в 1561-м.
– Значит, в 1607-м, когда Книга Псалмов была закончена…
Бен присвистнул.
– Им всем было по сорок шесть!
Мы несколько секунд дышали тишиной – в безмолвном сердце шекспировского мира. Сверху густело сапфировое небо. Казалось, мы очутились в чьем-то зимнем сне.
– Ты знал, что граф Дерби пережил остальных? – задумчиво спросила я. – Леди Пембрук умерла в 1621-м от оспы, всего за несколько недель до свадьбы дочери Дерби со вторым Карром, а Бэкон подхватил воспаление легких во время эксперимента, изучая роль холода в замедлении порчи продуктов, когда набивал курицу снегом. Однако сам Дерби дожил до первых залпов Гражданской войны.
– Погиб в перестрелке? – спросил Бен.
– Нет. Он жил в Честере, обложившись книгами, и к тому же ему был восемьдесят один год. Но в сентябре 1642-го, когда король бежал из Лондона, пуритане прибрали-таки к рукам театры, о чем давно мечтали, и все их позакрывали указом от второго сентября. Почти на двадцать лет.
– Да, суровые ребята эти пуритане. Хорошо, что большинство их в конце концов отплыло на Запад.
– Ну спасибо! – Я скорчила рожицу. – Дерби умер через четыре недели, чуть ли не двадцать девятого сентября.
– Как будто парламент поразил его в сердце?
– Так и напрашивается на язык, правда? История таких доводов не признает. Хронология – не для доводов и эффектов. – Я рассеянно водила пальцем по краю бокала.
– Тогда что ты обо всем этом скажешь?
– Атенаида как-то намекнула, что Вестон Норд может написать еще одну книгу – на этот раз о химере. Я ответила, что подумаю.
– Слышал. Тебе бы хотелось вывалить все это под чужим именем?
– По-моему, подходящая мысль. – Он засмеялся, а я покачала головой. – Беда в том, что мои слова не добавят веса тому, что уже носится в воздухе. Доказательств как не было, так и нет.
– Помнится, раньше это никого не останавливало.
– Офелию – остановило. И с тех пор она жила счастливо.
– Значит, тебе ближе ее путь, а не Делии?
«В делах людей бывает миг прилива…» Любимая цитата Роз всплыла у меня в голове вместе с ее голосом.
– Ты хорошо знал Роз?
– Достаточно, чтобы понять, что она тебя обожала.
– Ей нравилось развивать сюжеты сонетов. Она всегда видела себя Поэтом.
– Естественно. А ты была ее светловолосым Другом.
– Звучит чертовски напыщенно, – сказала я, отсмеявшись. – Правда, сэр Генри как-то тоже рассказывал мне нечто подобное.
Бен поймал мой взгляд.
– При мне она называла тебя «золотой девочкой».
Я наклонилась вперед.
– А ты не задумывался о том, что она и тебя могла включить в свою игру?
– Тут и думать нечего. Я должен был стать Смуглой Дамой, – ответил он с самоуничижительной усмешкой. – Без всякой женственности, как она сказала. Это роль похитительницы, перехватчицы. Самое оно для солдата.
Я засмеялась.
– И что же ты ответил?
Бен отхлебнул шампанского.
– Сказал, что я не актер и не стану играть по чужому сценарию.
– А она спросила: «Даже шекспировскому?»
Он опешил.
– Роз тебе рассказала?
Я тряхнула головой.
– Просто я тоже когда-то отказалась от ее предложения. А она пыталась меня этим переубедить.
– А что же ответила ты?
– Что напишу свой сценарий. Пусть не такой аккуратный, зато родной.
– Ну и как, получается?
– Пока не уверена. Но если уж я не отправлюсь вслед за Шекспиром, то за Офелией или Делией – черта с два.
Он кивнул и еще раз пригубил шампанское.
– А как тебе идея соавторства? – В уголках его рта притаилось озорство. Озорство и надежда.
– Вынашиваешь сюжет? И какой же?
– Самый что ни на есть древний, – ответил он. – Называется «Мальчик встретил девочку».
– А может, наоборот – «Девочка встретила мальчика»? – предложила я улыбаясь.
Он взял бокал.
Через две секунды я подняла свой:
– За новую историю!
Одним осенним вечером, когда я начинала учиться в аспирантуре, среди старых книг в запаснике библиотеки Чайлда (так называется отделение Гарвардской библиотеки Уайденера, посвященное английской литературе, приют посвященных в углу последнего этажа) мне попался четырехтомник «Елизаветинский театр» Э.К. Чемберса, изданный в 1923 году. Я пролистала все тома один за другим. В них обнаружилось море фактов, большинству которых мне так и не удалось найти применение, как то: «многие актеры елизаветинского времени были наполовину акробатами и, без сомнения, могли ходить по проволоке». Однако ближе к концу третьего тома мне попалось несколько страниц, посвященных драматургии Шекспира, в том числе небольшая глава под названием «Утраченные пьесы».
Я знала, что огромное количество пьес не пережило эпоху Ренессанса, и догадывалась, что кое-какие работы Шекспира могла постичь та же участь. Меня больше удивило то, что Чемберс знал относившиеся к ним детали. В черно-белой россыпи литер на меня смотрели два заглавия, а для «Карденио» был даже приведен кратко изложенный сюжет.
Мне стало любопытно: каково было бы найти одну из этих пьес? Где можно ее отыскать? Что ощутил бы тот, кому это удалось бы? И как это повлияло бы на его жизнь, если не брать в расчет богатство и славу?
Казалось бы, самые подходящие места для поисков пропавшего шедевра – это библиотеки и дома-памятники, частные имения, сохранившиеся с тех времен. Впрочем, все очевидные тайники наверняка давным-давно проверены.
Я стала совершенно по-детски фантазировать о том, как было бы здорово найти пропавшую пьесу за пределами Великобритании (а лучше всего поближе ко мне, скажем, в Новой Англии, на худой конец – между Бостоном и Вашингтоном или в пустынных юго-западных штатах). Дошло до того, что я начала обыскивать коробки со старыми книгами в антикварных лавках новоанглийской глубинки, когда мне случалось бывать там проездом, но шекспировского «ин кватро», а тем более рукописи в них, естественно, не попадалось.
В какой-то момент мне пришлось признать, что я не собираюсь всерьез искать пропавшие пьесы. Меня осенило: ведь из этого выйдет отличный сюжет для книги! В ней я смогу подчинить поиски своему замыслу, определять, что, когда и с кем произойдет. А потом подумала: почему бы заодно не осветить другую величайшую загадку – кем был Шекспир?
Десять лет я вынашивала этот замысел – еще до того, как взялась писать, зато в результате мы получили эту книгу.
Все началось с таинственного абзаца из Чемберса, который практически в исходном виде цитирует Кэт. Большая часть упоминаемых в книге шекспировских мест существует в действительности, хотя мне ради нужд повествования пришлось кое-что подправить в их облике.
Теории о том, кто мог написать пьесы Шекспира, на самом деле «живут» в современном литературоведении, по крайней мере в виде гипотез. Все исторические персонажи, участники подчас вымышленных мной событий, тоже когда-то существовали. Главные герои выдуманы от начала до конца.
Запись в журнале книгоиздателя – раннеанглийское подобие авторского свидетельства – упоминает Шекспира в качестве соавтора пьесы «Карденио» наряду с Джоном Флетчером, его преемником, а позднее главным драматургом в труппе «слуг короля». Были и другие пьесы, написанные в соавторстве с Флетчером. Я выбрала «Карденио» в качестве объекта поисков, потому что из двух утраченных пьес, упоминаемых Чемберсом, о ней хотя бы что-то известно, а еще потому, что источник вдохновения Шекспира – роман Сервантеса – пусть отдаленно, но связан с миром колониальной Испании, а именно с югом Соединенных Штатов, который мне дорог с детства и куда я хотела бы перенести действие книги.
Другая пьеса, «Вознагражденные усилия любви», совершенно исчезла, тогда как «Карденио» еще раз заявил о себе в версии восемнадцатого века, «осовремененной» Льюисом Теобальдом для постановки на лондонской сцене. Оригинал рукописи, который, по предположениям ученых, был подлинно шекспировским, исчез, зато жидкий сиропчик из фраз под названием «Двойное претворство» (орфография оригинала сохранена) благополучно уцелел. Редакция пьесы Теобальда главным образом ужасна, как говорила Кэт, дырявостью и лоскутностью повествования. Тем не менее в ее тексте разбросаны фразы, вполне свойственные Шекспиру и Флетчеру (на уровне отдельных строк работы учителя и ученика отличить непросто, как непросто по одному мазку отличить подлинного Рембрандта от портретиста его школы). Слова героев «Карденио», которые Кэт зачитывает на протяжении книги, взяты из «Двойного притворства». Исключение – сценическая ремарка «Входит Санчо Панса…» и последующая реплика Дона-Кихота. Я взяла на себя смелость сочинить их, поскольку в ущербной версии Теобальда нет ни намека на старого мечтателя и его славного оруженосца. Мне, как и Кэт, хотелось бы думать, что Шекспир счел их первостепенными персонажами комических сцен, завязки и концовки, поэтому сохранил для придания сюжету целостности.
В одной научной работе мне встретилось предположение о том, что пьеса «Карденио» могла быть каким-то образом связана с Говардами и смертью принца Генри. Говарды пользовались дурной славой тайных католиков и испанских агентов, да и просто ловких интриганов, особенно Нортгемптон и его племянник Суффолк. (Для простоты я называла их этими титулами, хотя графами оба стали только при Якове Первом.) Слухи о связи между Франсес Говард и принцем действительно имели хождение, как и «история с перчаткой», хотя имени дамы мы до сих пор не знаем. История отравления Франсес одного из любовников мужа подробно изложена в судебных документах. Она действительно признала свою вину перед палатой лордов. Однако события, связавшие Шекспира и труппу «Глобуса» с Говардами, – целиком мой вымысел.
Автором пьес проще всего, конечно, было бы признать Стратфордского Барда, если бы не существовало множество самых разных доводов – от занятных до возмутительных – в пользу противоположных теорий. Те, в свою очередь, пока не могут опровергнуть главный контрдовод: как тайна осталась тайной? Если бы Шекспиром был кто-то другой, об этом должны были знать очень многие. Трудно поверить, что никто из них не выдал подлинное имя драматурга, особенно в век слухов, шпионов и всеобщей осведомленности.
Многие антистратфордианские общества существуют по сей день – как научные кружки или сектоподобные группы, во всем видящие следы заговоров. Многих увлекают поиски зашифрованных посланий – следов коллективного творчества союза писателей под псевдонимом «Уильям Шекспир».
Самыми знаменитыми и уважаемыми «кандидатами в Шекспиры» считаются граф Оксфорд и философ Фрэнсис Бэкон. Список традиционно дополняют имена Кристофера Марло, Филиппа Сидни и Мэри Герберт, графини Пембрук, а также королевы Елизаветы, сэра Уолтера Рэли, графов Саутгемптон, Дерби и Ретланда или нескольких из них сразу, в составе тайного общества, возглавляемого все теми же Бэконом и Оксфордом. Наиболее нелепы, пожалуй, кандидатуры Генри Говарда, графа Эссекс (обезглавленного за сорок четыре года до первой постановки шекспировской пьесы), и Даниеля Дефо, родившегося через семьдесят лет после. Из других людей того времени, на которых не так давно обратили внимание в этой связи, можно упомянуть сэра Генри Невилла, придворного.
Среди антистратфордианцев наиболее популярен Эдвард де Вер, семнадцатый граф Оксфорд. Анаграммы и игра слов в пьесах и сонетах Шекспира часто используются как доказательство того, что их писал Оксфорд. Как заметила Атенаида, его родовое имя – Вер – долгое время соотносилось с латинским «verum» («правда»), что обыгрывается в девизе «Vero nihil verius» – «Нет ничего вернее правды». Этим же руководствуются его современные почитатели: отсеивают «вероятные» либо «явные» упоминания правды или истины во всех работах Шекспира. Первым оксфордианцем можно считать Дж. Томаса Луни, чья книга «Личность Шекспира установлена» 1920 года оказала влияние на многих, включая Зигмунда Фрейда.
Однако еще раньше «альтернативным Шекспиром» был избран Фрэнсис Бэкон. Серьезные аргументы в его пользу прозвучали в 1850 году в книге Делии Бэкон и ее последователей. Бэконианцы с неподражаемым рвением прочесывали пьесы Шекспира и других мастеров эпохи Ренессанса, собирая примеры словесной игры – акростихи, анаграммы, числовые коды, двусмысленности (в словах «боров» и «бекон»), предположительно указующие на Бэкона как на автора пьес (а зачастую и сына королевы Елизаветы). Иные, отчаявшись что-либо доказать, устраивали спиритические сеансы и даже занимались гробокопательством. Однако не все сторонники Бэкона сдавали свои позиции: встречались среди них и ученые, и писатели, адвокаты и судьи – как в Британии, так и в Новом Свете. Самым приятным бэконианским чтением можно назвать «Умер ли Шекспир» Марка Твена.
Бэкон, даже если он писал только под своим именем, обладал, несомненно, выдающимся умом и талантом: в бытность главным судопроизводителем Короны он изобрел собственный шифр (тот, которым пользуется в книге Джем Гренуилл). Статья о нем вышла в том же году, что и первое фолио, – в 1623-м.
Большим поборником теории авторства Дерби был видный историк и профессор литературы из Французского колледжа Абель Лефран. Несмотря на то что инициалы и годы жизни Шекспира и шестого графа Дерби совпадали, в нем сомневались больше, нежели в Бэконе или Оксфорде.
Лучший непредвзятый, «документальный» взгляд на проблему предложил Джон Митчелл в статье «Кто написал Шекспира?» 1996 года. Прекрасный отклик сторонника традиционной версии можно найти у Скотта Маккри в очерке «Дело Шекспира» 2005-го.
Первый театр «Глобус» действительно сгорел во вторник, 29 июня 1613 года по старому, юлианскому календарю, во время представления пьесы «Генрих VIII», известной как «Все это правда». Насколько известно сейчас, причиной пожара стала оплошность театрального канонира – искры из пушки попали на соломенную кровлю. Очевидцы рассказали, что только один человек получил ожоги, когда спасал оставшегося внутри ребенка. На спасителе загорелась одежда, но пламя быстро залили элем. Новый «Глобус» – действительно единственное крытое соломой здание, построенное в Лондоне с 1666 года, когда случился Великий пожар.
Исторические памятники и театры Стратфорда известны во всем мире, а самое богатое собрание книг Шекспира и о Шекспире принадлежит библиотеке Фолджера, что на Капитолийском холме.
Уилтон-Хаус, дом графов Пембрук, – одно из немногих мест, где Шекспир достоверно бывал при жизни. Копия статуи из Вестминстерского аббатства выглядит именно так, как я ее описала – включая измененную надпись с заглавными литерами посередине слов, хотя позолоченной обводки на них никогда не было. Сходным образом нет и потайной дверцы за картиной в Кубической комнате, хотя серия картин, посвященная «Аркадии» Филиппа Сидни, существует. «Потерянное письмо» от графини сыну со словами «наш верный Шекспир тоже здесь» было задокументировано в девятнадцатом веке, хотя с тех пор ученые его не видели. Письмо от Уилла «Сладостному лебедю» было придумано мной.
Королевский английский колледж в Вальядолиде был основан Филиппом II испанским специально для того, чтобы воспитывать молодых англичан в духе римского католичества и (по мнению королевы Елизаветы) с их помощью развязать в Англии войну религий. Колледж все еще существует и продолжает обучать английских священников. В тамошней замечательной библиотеке некогда хранился экземпляр первого фолио, но, как говорят, его продали в начале двадцатого века. В 1601 году, через восемь лет после смерти Марло, в колледже останавливался некто Кристофер Морли (этим псевдонимом он пользовался при жизни) – запись о нем сохранилась в регистрационной книге. В 1604 году в Вальядолиде жил и творил Сервантес.
На американском Юго-Западе существует множество шахт, городков и театров, названных в честь шекспировских персонажей и пьес. (Прототипом для работы Роз послужила моя статья для Смитсоновского сборника под названием «Как Шекспир завоевал Дикий Запад», написанная в августе 1998-го.) В Седар-Сити ежегодно проводится театральный фестиваль, посвященный Поэту, и современная копия «Глобуса» на фоне красных гор Юты выглядит точь-в-точь так, как я описала в книге. Однако Престонский архив в виде дома, где родился Шекспир, был добавлен мной для целостности повествования. Описанное мной пари Джема Гренуилла основывается на реальном случае, который произошел в 1861 году в Денвере. Газетные статьи из «Томбстонской эпитафии» во многом повторяют выдержки из «Вестника Скалистых гор».
Городок-призрак с названием Шекспир расположен на западе штата Нью-Мексико, у границы с Аризоной, неподалеку от Лордсберга. Историю бандита по прозвищу Бобовое Брюхо я неоднократно слышала от местных жителей. Дворец Атенаиды позади одного из строений, разумеется, вымышлен, хотя оригинал, с которого его «построили», датский замок Кронборг в Эльсиноре (или Хельсингёре), стоит по сей день, как и Банкетный зал в Хедингемском замке, старой вотчине графов Оксфорд. Оксфордианцы действительно одержимы «Гамлетом» – они считают пьесу тайной автобиографией своего любимца графа. И не без оснований, как отмечали Кэт и Атенаида, – история Оксфорда действительно имела много общего с сюжетом пьесы.
Американка Делия Бэкон лишилась рассудка, работая над трудом своей жизни, который увидел свет в 1857 году, – «Раскрытая философия пьес Шакспера (sic!)». История ее ночного бдения у могилы Поэта в церкви Святой Троицы приведена с ее собственных слов из письма Натаниелю Готорну, с которым она состояла в дружбе. Священник церкви, Гренуилл Дж. Гренуилл, дал ей согласие на пребывание в церкви. У преподобного Гренуилла было несколько детей, но Джереми (Джема) в его семью добавила я. Сходным образом доктор Джордж Фэйрер действительно поместил Делию Бэкон в частную лечебницу Хенли-ин-Арден, а вот его дочь Офелия – персонаж вымышленный.
Фрэнсис Дж. Чайлд преподавал в Гарварде с 1876-го до самой смерти в 1896 году; его сборник английских и шотландских баллад по сей день остается одним из наиболее полных. К тому же он был прекрасным знатоком Шекспира и на самом деле выращивал розы (кстати, во дворе Томбстонского пансионата, ныне музея, действительно растет знаменитый куст «Леди Банкс», хотя я перенесла его появление на несколько лет раньше). Надеюсь, дух профессора Чайлда простит меня за то, что я наградила его незаконной дочерью.
Сонеты Шекспира частично посвящены неизвестному светлокудрому юноше, а частично – смуглой женщине. Их отношения походили на любовный треугольник. Кем были Смуглая Дама и загадочный Друг, до сих пор не выяснено. В первых семнадцати сонетах Шекспир убеждает юношу завести детей. Что любопытно, Теобальд в своем предисловии к «Двойному притворству» упоминает о незаконнорожденной дочери самого Поэта. Учитывая, что Поэт из сонетов загорается ревностью, когда узнает о связи Друга со Смуглой Дамой, можно предположить, что отец ребенка был не совсем известен, но это только моя догадка, которую пока ничто не подтверждает.
Николас Хиллиард был выдающимся портретистом своего времени. Он специализировался на создании миниатюрных портретов почти фотографической точности, с тончайшими деталями. В лондонском музее Виктории и Альберта хранится среди прочих портрет прекрасного молодого человека на фоне пламени.
Томас Шелтон был англо-ирландским вассалом рода Говардов; ему же принадлежит первый англоязычный перевод «Дон Кихота», опубликованный в 1612 году. Его брат Уильям – лицо вымышленное, однако известно, что молодые англичане-католики часто переправлялись на континент для учебы в семинариях наподобие Королевского английского колледжа Святого Албана. Англичан-иезутов, как правило, возвращали на родину, чтобы тайно руководить прокатолическим движением. Францисканцев и доминиканцев периодически отправляли миссионерствовать в другие страны, включая Новый Свет.
Коренные американцы юго-западных штатов (тогда еще Новой Испании) неоднократно поднимали восстания, истребляя испанских колонизаторов, особенно священников. Драгунские горы в юго-восточной Аризоне были оплотом апачей вплоть до пленения их предводителя Гоятлая по прозвищу Джеронимо в 1886 году (где-то в этих же горах похоронен великий вождь апачей Кочис). И хотя каньон «Тимона Афинского» существует только на страницах этой книги, та часть гор на самом деле изобилует пещерами. В ближайшей, недавно открытой сети пещер Картчнера можно увидеть потайные «залы драгоценностей», проделанные в недрах скал потоками воды и усыпанные кристаллами.
«Подпись» Шекспира в Библии короля Якова может увидеть каждый, кто умеет считать. Как она там оказалась, доподлинно неизвестно, и кто ее впервые обнаружил, мне выяснить не удалось. Когда была переведена Книга Псалмов, и сорок шестой псалом в частности, никто точно не знает, как и имена переводчиков. Предположительно работа над псалмами была завершена между 1604–1611 годами. Ланцелот Эндрюс, настоятель Вестминстерского собора, позднее епископ Чичестерский, и Лоренс Чаддертон, ректор кембриджского колледжа Эммануила, работали над Библией в качестве консультантов-теологов, а пропуритански настроенный Чаддертон состоял в «Первом кембриджском комитете», ответственном за перевод Книги Псалмов. Письмо епископа, где тот описывает жалобу Чаддертона на поэтов, – мой вымысел. Однако даты рождений Бэкона, Дерби и леди Пембрук – исторический факт.
Перенести мои «грезы наяву» на бумагу оказалось не так-то просто. Потребовалась огромная помощь специалистов в различных областях и поддержка друзей.
В первую очередь я должна поблагодарить Брайана Тарта и Митча Хоффмана, чье терпеливое внимание и придирчивый взгляд помогли мне придать книге ее нынешний вид и не пасть духом. Нил Гордон и Эрика Имраний сглаживали возникающие между нами противоречия, а Ной Льюкман следил за тем, чтобы воплощение соответствовало первоначальной идее.
За теоретический вклад и ценные советы хотелось бы выразить благодарность Илане Аддис, Мишель Александр, Кэти Ален, Биллу Карреллу, Джеми де Курси, Лайонелу Файтельсону, Эллен Граундс, отцу Питеру Харрису, Джессике Харрисон, Шарлотте Лоуи-Бейли, Пегги Марнер, Карен Мелвин, Кристи Миллер, Лиз Огилви, Нику Саундерсу, Брайану Шуйлеру, Дэну Шапиро, Рональду Спарку, Яну Теннету и Хайди Вандербильт. Форум сайта «Строительство из соломы» и Тусонский литературный клуб слышали ранние версии некоторых страниц в моем исполнении. Мое участие в этих группах не состоялось бы без содействия Бэзи Танкерсли.
Отдельное спасибо доктору Хавьеру Бурнеса Санчесу, библиотекарю и архивариусу Королевского английского колледжа Святого Албана из Вальядолида, Найджелу Бэйли, управляющему, и Кэрол Китчинг, ведущему экскурсоводу Уилтон-Хауса, что в Уилтшире, Саре Уэзеролл из шекспировского театра «Глобус». Большую помощь мне оказали сотрудники библиотеки Фолджера в Вашингтоне и Центральной библиотеки Шекспира в Стратфорде, а также служители церкви Святой Троицы.
Мардж Гарбер в наибольшей степени повлияла на мои рассуждения о Шекспире, как они формировались на страницах книги. Участники гарвардской театральной компании «Гиперион» и группы «Шекспир и компания» из Леннокса, штат Массачусетс, научили меня всему, что мне понадобилось знать о Шекспире на сцене. Благодаря Дэвиду Айре Годдштейну я стала частой гостьей в мире профессионального театра.
Трое близких мне людей слушали, читали и давали мне советы по ходу написания книги: Кристин Пул – ученый, писательница, подруга; моя мама, Мелинда Каррелл, которая приучила меня любить книги, и мой муж Джонни Хеленболт. Моя признательность ему безгранична.
2 У. Шекспир. Король Генрих IV. Пер. В. Морица, М. Кузмина. — Здесь и далее примеч. пер.
3 У. Шекспир. Юлий Цезарь. Пер. И. Мандельштама.
4 Здесь и далее цитаты из «Гамлета» приведены в переводе М. Лозинского.
5 Пер. Т. Щепкиной-Куперник.
6 Пер. Т. Щепкиной-Куперник.
7 Персонаж «Рождественских повестей» Чарльза Диккенса.
8 Джон Китс. Ода греческой вазе. Пер. О. Чухонцева.
9 «Отелло». Пер. О. Сороки.
10 Великого произведения (лат.).
11 Пер. С. Маршака.
12 «Укрощение строптивой». Пер. М. Кузмина.
13 «Ромео и Джульетта». Пер. Т. Щепкиной-Куперник.
14 Пер. А. Курошевой.
15 «Юлий Цезарь». Пер. И. Мандельштама.
16 Китс. Ода к греческой вазе. Пер. Г. Кружкова.
17 Использован пер. И. Игнатовского.
18 144-й сонет. Пер. С. Маршака.
19 «Ромео и Джульетта». Пер. А. Радлова.
20 «Венецианский купец». Пер. Т. Щепкиной-Куперник.
21 «Буря». Пер. Т. Щепкиной-Куперник.
22 «The Joshua Tree».
23 По легенде, бог Кронос оскопил своего отца Урана. Из капель его крови, упавших в море, появилась пена, породившая Афродиту.
24 Американский религиозный деятель середины XIX века, второй президент церкви мормонов. Считается основателем Солт-Лейк-Сити.
25 Парафраз строки Шекспира из комедии «Двенадцатая ночь, или Что угодно». Пер. Э. Линецкой.
26 «Гамлет». Пер. М. Лозинского.
27 Использован отрывок из пьесы «Двенадцатая ночь или, Что угодно». Пер. М. Лозинского
28 Туфли. Дай их мне (исп.).
29 Вперед! (исп.)
30 Прощайте! (исп.)
31 Каламбур, связанный с переводом фамилии Шекспир (Shakespeare). В английском языке «shake» означает «трясти», a «spear» — «копье». Ниже обыгрывается также имя Уилл, сокращенное от Уильям — «Will», означающее также «воля, желание».
32 Герой детских комиксов и мультсериала.
33 Пер. Е. Корюкина.
34 От англ. Looney — полоумный, лунатик.
35 Никогда, когда-нибудь, каждый (англ.).
36 «Гамлет». Пер. М. Лозинского.
37 Пер. А. Финкеля.
38 Пер. Т. Щепкиной-Куперник.
39 Пер. М. Лозинского.
40 «Король Лир». Пер. Т. Щепкиной-Куперник.
41 «Генрих III». Пер. А. Дружинина.
42 Город к северу-востоку от Лондона, названный так в честь святого мученика Албана, казненного при императоре Диоклетиане.
43 Ирландская низкобюджетная авиакомпания.
44 Королевский английский колледж (исп.).
45 Пер. С. Шестакова.
46 Известный своими мистификациями американский шоумен, антрепренер, основатель цирка Барнума и Бейли.
47 Использован перевод пьесы «Двенадцатая ночь» М. Лозинского.
48 Пер. Б. Пастернака.
49 Пер. С. Аверинцева.
50 Так едемте! (исп.)
51 «Буря». Пер. Т. Щепкиной-Куперник.
52 116-й сонет. Пер. С. Маршака.