Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Александр ДУГИН
КОНСЕРВАТИВНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
Москва, 1994
АПОЛОГИЯ НАЦИОНАЛИЗМА
Политическая аритмия, евразийство и национализм
В актуальной политической жизни России все яснее прослеживается одна закономерность — идеологические концепции находятся в полной дисгармонии c политической жизнью. В одних случаях в сфере идеологии совершается авангардный скачок вперед, но при этом политические реальности остаются далеко позади. В других случаях, напротив, политические события, лозунги, трансформации намного опережают соответствующие идеологические разработки. Эта аритмия порождает постоянную путаницу в терминологии, языке, программах и полемиках. Дело усугубляется еще и тем, что многие политики часто просто не понимают разницу между идеологией и политикой либо вообще не представляют, что такое идеология и с какими реальностями она оперирует.
Одним из самых ярких примеров этой политико-идеологической аритмии является судьба “евразийской идеологии”, которая, будучи возрожденной совсем недавно, уже пережила ряд парадоксальных трансформаций, изменений, превращений и искажений в зависимости от политических сил, пытавшихся применить ее для своих нужд. Исторически возникшая как авангард патриотической, консервативно-революционной, геополитически ориентированной и глубоко национальной мысли в среде русской эмиграции в 20-е годы и в перестроечную эпоху возрожденная уже новым национальным, антизападническим, оппозиционным авангардом, евразийская идеология почти сразу была перехвачена совершенно чуждыми ее сути космополитическими, западническими, мондиалистскими силами — начиная с Горбачева, через ельциниста Станкевича и кончая Движением Демократических Реформ. Одновременно с этим возрождающийся архаический русский национализм также не разглядел в евразийстве ярко выраженной традиционалистской, национальной ориентации, и его теоретики начали угрюмо бурчать про “масонов” и “агентов влияния Турана”. Политических форм выражения евразийской идеологии среди патриотов также не доставало, и поэтому в оппозиции эта плодотворная идея осталась в развоплощенном состоянии.
В данном случае аритмия проявилась в том, что перспективная, модернистическая, глубоко антимондиалистская и национальная идеология была налицо, а ее политического воплощения не было и в помине. Разным мондиалистским “системным аналитикам”, убогим “просвещенным патриотам” и откровенным жуликам-ельцинистам в такой ситуации было очень легко позаимствовать элементы этой идеологии, снабдив ими свои интеллектуально немощные политические структуры и механически отбросив все революционные, оппозиционные, антимондиалистские, националистические и аристократические аспекты, изначально составлявшие весь смысл евразийства. Конечно, нельзя без боя отдавать на откуп врагам свое собственное идеологическое оружие. Но и защищаться лишь теоретическими средствами от практической политики более расторопного противника тоже трудно. Тем более, что в этом вопросе есть и еще один нюанс.
Патриоты выдвинули концепцию евразийства, которая логически должна венчать собой свод многочисленных и разнообразных “национализмов” народов евразийского континента, до того, как эти “национализмы” окончательно сформировались и заявили о себе. Конечно, патриотами двигало желание сохранить единство этнического многообразия Великой Империи еще до того, как волна сепаратизма, почти всегда сопровождающая, увы, национальное пробуждение, разрушит органическую целостность государства. Поэтому подчас евразийство выглядело не как последняя и высшая стадия национализма, и в первую очередь, национализма русского, имперского, интегрирующего (каким оно, в сущности, и является), но как компромисс, как слишком поспешная уступка антинациональным, сепаратистским тенденциям. Быть может, евразийство возродилось слишком рано... Но несмотря на все ухищрения врагов час его политической реализации когда-нибудь придет. Однако это должно случиться после того, как прояснится идеология русского национализма, и после того, как она получит свое политическое воплощение.
Именно поэтому сегодня так важно обратиться к теоретическим обоснованиям национализма. Сразу заметим, что в этом вопросе аритмия сказывается в обратном смысле. Здесь налицо политическое выражение — множество партий, движений, групп, исповедующих русский национализм, но серьезных идеологических разработок почти нет. В лучшем случае все заканчивается эмоциями, раздраженной ксенофобией или женскими всхлипами поэтесс. Могут заметить, что русский народ вообще женственен, и поэтому его национальные проявления с необходимостью имеют женственный отпечаток. Это верно, но все же “женственность” русской нации не исчерпывает всех ее проявлений. Россия знала и солнечных, мужественных героев, гордо и отчаянно бросающих вызов судьбе, пространству и языкам. В русской нации всегда было мощное мужское начало, способное к ясной и четкой мысли, к убийственно точным определениям, к смелому и опасному творчеству в наиболее мужской сфере человеческой активности — в сфере духа, в сфере интеллекта, в сфере идеологического творчества.
Быть может, пришло время начать разработку идеологии национализма. А когда это будет сделано, и евразийская, сверхнациональная, авангардная идеология будет адекватно понята, оценена и реализована национальной элитой.
Определение русского национализма
С термином “национализм” сегодня связываются самые разные идеи. Никаких однозначных определений не существует, каждое политическое или идеологическое направление не только по-разному относится к понятию национализм, но и по-разному его трактует. Немецкий консервативный революционер Артур Мюллер ван ден Брук однажды удивительно точно заметил: “каждый народ имеет свой собственный социализм”. Перефразируя его, можно сказать: “каждый народ имеет свой собственный национализм”.
В какой-то мере каждый народ в чем-то является националистом. Но американец понимает это как гордость тем типом либерально-рыночной цивилизации, которая сложилась в США, и совершенно не принимает в расчет ни этнические, ни расовые, ни государственные критерии. Французский националист всегда немного якобинец, сторонник “единой и неделимой Франции”, его в первую очередь волнует принадлежность к французской культуре и лояльность к государству, а потом уже этнический компонент. Немецкий национализм, напротив, носит чисто этнический, даже расовый характер. Национализм сербов и румын — подчеркнуто православный. Национализм испанцев — католический. Национализм португальцев и галисийцев (“саудаде”) —мистико-трагический. Национализм евреев — религиозный и мессианский.
К какому типу относится русский национализм? Каковы его основополагающие характеристики?
Попытаемся выделить его характерные черты.
1) Русский национализм является, безусловно, религиозным — а точнее, православным, мессианским и эсхатологическми. Россия рассматривалась самими русскими как последний оплот Византийской империи, хранительницы традиций “Православного Царствия”, отождествлявшегося с “катехоном”, “удерживающим” в святоотеческом предании(1) . Появление доктрины Филофея — “Москва — Третий Рим” — было последним выражением эсхатологического византизма, сохранившегося после падения Константинополя, вопреки появлению в мире “первых признаков Антихриста”. Православие было и остается для русских не просто “одной из ветвей христианства” (как могли сказать протестанты), и не универсальной “вселенской церковью” (на что претендуют римские католики), но “последним пристанищем Христовой истины в мире апостасии, отступничества”. Русское Православие видело и переживало себя как последний “неиспорченный” бастион Веры, Сакральности в мире зла, где царит либо “языческое нечестие”, либо “римское лицемерие, подменившее дух Церкви”. Русский народ — последний носитель “Православного Царствия”, “катехона”, того “тысячелетнего царствия”, которое, по мнению православной доктрины, лежит не в будущем, но в прошлом — “в византийском православном тысячелетии”, воспринимался как эсхатологически “избранный” христианский народ, чьему попечению доверена в последние времена “тайна благодати”. При этом русский православный мессианизм был не “прозелитическим”, не “пропагандистским” и “экспансионистским”, но сугубо “консервативным”. Интуитивное национальное понимание величайшей ценности Православия заставляло русских сосредоточиться на созерцательном, бережном хранении великого сокровища Традиции, открытого для всех, кого Провидение приведет к нему, но не навязываемого никому из тех, кто духовно его не жаждет. Такое эсхатологическое мессианство — это “мессианство стояния”, неподвижной вертикали духа, а не экспансивного горизонтального продвижения вширь (как это имело место в случае католичества и отчасти протестантизма). Церковь в России фактически слилась с русским народом, с русской нацией после падения Константинополя. После этого исторического момента Русь из “одной из православных держав” превратилась в “последнее православное царство”, а русский народ стал “эсхатологическим богоносцем”.
2) Русский национализм неразрывно связан с
пространством. Не кровь, не этнос, не фенотип, и даже не культура являются для русских фактором, по которому они узнают “своих”. Русские, как ни один другой народ, чувствительны к пространству. Пространство, необъятность, безграничность, протяженность, простор — вкус и дух этого является неотъемлемой частью русской души. При этом у русских существует какое-то особое понимание природы. Именно природа, а не культура, является для русских отличительным национальным признаком. Поля, леса, холмы, степи, горы, моря и реки России обладают качеством национальности, почти правом “гражданства”, являются живой составной частью национального организма. Трудно сказать, каково происхождение этого “национального опьянения” русским пространством — быть может, славянская чувствительность в сочетании с кочевническими инстинктами тюрков степи создали эту беспрецедентную черту, или религиозное осмысление Руси как “последнего Царства” породило ощущение “страны как мира в себе”, как “ковчега Спасения”, огромного и священного, как вся Вселенная... Как бы то ни было, отношение к пространству у русских особое, подчеркнуто священное и даже антиутилитарное —русские никогда не стремились эксплуатировать свои земли, извлекать из них максимальную выгоду. Русские — хранители пространства, посвященные в его тайну, а не расчетливые колонизаторы или добытчики. Часто принадлежность к единому русскому пространству делает для русских внутренние неславянские народы более близкими, чем славяне других государств. Можно утверждать, что русский национализм является в значительной степени национализмом геополитическим.
3) Русский национализм является глубоко имперским, интегрирующим, всеохватывающим и универсальным. Русский этнос является этносом открытым, вбирающим в себя всех, кто хочет в него вступить. Русские — в своем роде “евразийские римляне”, объединяющие различные народы и языки своим особым религиозно-пространственным миропониманием и мировосприятием. “Имперскость” русского национализма ответственна за то, что у русских практически начисто отсутствует этническая солидарность, столь характерная для всех “национализмов” малого типа. Русский народ — большой народ, великий народ. Это не просто статистическая, количественная констатация, это — глубинная качественная характеристика. А будучи большим народом, он не скареден даже в вопросе жизни своих соплеменников. Это иногда приводило к ужасающим и кровавым эксцессам в русской истории, но, тем не менее, именно такое имперское, “сверх-этническое” отношение к своей нации давало русским возможность осуществлять небывалые подвиги, выдерживать невыносимые страдания, выносить нечеловеческие муки и ... побеждать. Интегрирующий характер такой имперской наклонности русских сочетался с уважением этно-религиозных традиций тех народов, которые входили (или вводились) в состав России, не желая при этом до конца отождествляться с русской нацией. Такая терпимость не признак какой-то особой “гуманности” или “доброты” русских. Скорее, в этом проявлялись
безразличие русских к тем народам, которые попадали в сферу их влияния, и одновременно, чувство глубокой национальной “избранности”, слишком ценимой для того, чтобы насильно навязывать ее тем, кто к ней не стремится или просто колеблется. Империя несет свои границы, пока не встретит непреодолимой преграды, и утверждает на своих рубежах сакральную формулу — “здесь кончается земля людей, земля духа, земля спасения”.
4) И наконец, русский национализм является традиционно
общинным, т.е. предполагающим необходимость социального объединения, соборности нации в ее коллективном “домостроительстве” (как традиционно переводили на Руси греческий термин “экономика”). Русский национализм всегда обращается в своем видении мира именно к общинному субъекту. Он с трудом даже теоретически может разбить нацию на индивидуальные составляющие. Русский, оторванный от русских, от России, как бы стирается из сферы интересов русского национализма — вот почему во всем мире никогда не существовало русской диаспоры (в отличие от немецкой или армянской, к примеру), хотя русские разъезжали по миру не меньше других народов. Выпадая из социального поля русского народа, русский человек прекращается, стирается как носитель национального духа. Его национальная принадлежность полноценна и эффективна только в общем соборном национальном контексте; вне его, на чисто индивидуальном уровне она не сохраняется, как бы это парадоксально ни казалось на первый взгляд. Русскими можно быть только всем вместе и только в России. По отдельности и вне Родины это почти невозможно.
“Скажи мне, кто твой враг”
Национализм — явление политическое, а всякий политический феномен, согласно знаменитому юристу Карлу Шмитту, с необходимостью предполагает наличие пары “враг—друг” (amicus—hostis), лежащей в основании политического выбора и делающей этот выбор жизненно важной, рискованной, экзистенциальной категорией. И даже в более широкой сфере — всякая вещь вообще имеет два вида самоопределения: позитивный (то, чем эта вещь является) и негативный, “от противного”(то, чем эта вещь не является). Точно так же дело обстоит с определением национализма и конкретно русского национализма. Русский национализм имеет своих врагов, иногда просто отличных, инаковых, нетождественных ему, а иногда и прямо противоположных ему, врагов заклятых. Причем дело не только в ксенофобии, в той или иной мере всегда свойственной любым народам на уровне масс (как инстинктивное негативное, “от противного”, но вполне естественное самоопределение нации “мы — не они”). Идеологический национализм основан не на простом национальном инстинкте, а на глубоком и ясном осознании своей национальной специфики, что предполагает также знание специфики других наций и народов, так как только при глубоком знании “иных национализмов” можно дать ясное определение своему собственному (хотя бы и путем отрицания). Часто именно этот отрицательный аспект национализма ставится ему в вину его противниками, сторонниками космополитизма, универсализма, нивелирования всего человечества. Более того, национализм в обычном сознании отождествляется именно с “исключающей”, “отрицающей”, “ксенофобской” стороной. Безусловно, здесь мы имеем дело с грубой и бесчестной пропагандистской фальшивкой, ничего общего не имеющей с объективным анализом такого сложного идеологического феномена, как национализм. Столь же безумно было бы укорять воду в аморальности лишь на том основании, что она отлична от огня и что она этот огонь тушит. Так и национализм любого народа: если он не принимает национальных ценностей другого народа или даже активно им противостоит, то этим лишь проявляет свою идентичность, внутреннее качество, которое делает его тем, что он есть, а не чем-то другим. Вода, которая не гасит огонь — это уже не вода. Нация, которая никак не утверждает себя, свою самобытность перед лицом другой нации уже не нация.
Кто же является “экзистенциальным врагом” русского национализма?
Во-первых, русский национализм однозначно утверждает свою инаковость по отношению к своим восточным и западным соседям. Русские, безусловно, не азиаты и не европейцы. Русь является совершенно уникальной страной, а русские — совершенно уникальным народом, и отнести их к восточной или западной цивилизации никак невозможно. При этом отрицание Востока и Запада в русском национализме неравнозначно. Когда русские говорят, что “они не азиаты”, они имеют в виду довольно пассивную и незлобивую констатацию культурно-исторического факта, которая сама по себе не требует ни акцентировки, ни пояснения. Это объясняется тем, что с Востока на Русь никогда не было культурно-идеологической экспансии (формы административно-политического татарского завоевания принадлежат к иной сфере). Восток Евразии сам довольно схож с русским имперским самоутверждением — для него совсем не характерен религиозный, этический или эстетический прозелитизм. Завоеватели с Востока лишь обносят завоеванные народы и земли линией административных границ, предоставляя решение духовных проблем народам, завоеванным материально. Но как бы то ни было, русские националисты живо ощущают свое отличие от азиатов, чей жизненный и психологический ритм ощутимо медлительней, чем пульс русской национальной жизни. Обладая азиатской аскетичностью в вопросах плоти, русские (как типичные индоевропейцы, и особенно как славяне) все же гораздо чувствительней к вопросам души.
Что же касается Запада, то в этом вопросе русский национализм более резок. Запад культурно агрессивен, его политическое давление всегда сопровождается духовным принуждением, его прозелитизм не делает исключений, а его ценностная система претендует на универсальность и единственность. Запад отождествляет
свою цивилизацию с цивилизацией вообще, а значит, потенциально отказывает Руси в праве ее культурного выбора. Православие католико-протестантский мир считает “ересью”, Русскую Империю — варварским, деспотическим, азиатским пережитком, а русское пространство — досадным конкурентом в планетарной борьбе за ресурсы и рынки сбыта. Естественно, что в таких условиях русский национализм имеет не только незападную, но антизападную ориентацию, так как здесь ставится под удар его самая сущностная характеристика — стремление к сохранению своей культурно-политической, геополитической и мистической независимости. Чем больше Запад напирает на Россию, тем жестче отвечает ему неприязнью, раздражением и подчас ненавистью русский национализм. Сам будучи неагрессивным, русский народ не любит агрессии по отношению к себе, считая ее не просто историческим материальным несчастьем, но покушением на свою духовную самость, одной из черт которой является миролюбие. Вообще Запад раздражает русского человека, и чем больше русский сталкивается с западной цивилизацией, тем больше он начинает ее тихо ненавидеть. И в то же время, русские, как индоевропейцы, легко могут понять и усвоить основные линии западной мысли, и более того, легко могут продолжить, развить и закончить их (причем с большим успехом и с большей легкостью, чем сами европейцы). Но при всем том нельзя считать Запад — прямым антиподом России. У нас с европейцами есть и много сходных черт. Запад иной, нежели Россия. Быть может, он, однако, самый отличный от нас среди всех наших соседей, самый далекий.
Русский национализм имеет еще одного противника. Этим противником исторически является иудейская диаспора России и Восточной Европы. Все, что касается евреев, особенно после Третьего Райха, представляется чрезвычайно деликатной темой, способной вызвать бурные эмоции. Впрочем, эта тема сегодня стала скандально центральной. С одной стороны, идут нескончаемые поиски явных и скрытых “антисемитов” (насколько же этот термин неточен и абсурден!), с другой стороны, неприязнь к евреям находит все новые и новые формы самопроявления — как прямые, так и изощренные, иносказательные. Но при этом никем не делается попыток объективно объяснить причины такого древнего, постоянного и сверх-живучего явления как “иудеофобия”. Сами евреи, не без скрытого расизма, говорят о природных, низменных чувствах “гоев” из социальных низов, а их противники, руководствуясь больше инстинктом, возводят свою неприязнь в самостоятельный мировоззренческий принцип —”евреи плохи, потому что они плохи во всем”. Самые нейтральные объяснения доходят лишь до того, что приравнивают “иудеофобию” к одной из многих форм “общей ксенофобии”, ничем по сути не отличающейся от неприязни к другим инородцам. Такой взгляд, однако, совершенно не верен и ничего по сути не объясняет. Почему, в таком случае, именно евреи становятся с таким постоянством “козлом отпущения” для разных народов, тогда как другие этнические конфликты относительно быстро затихают и забываются?
В любом случае, русский национализм, действительно, выделяет евреев* (*Сноска: Здесь и далее мы говорим только о “традиционных евреях”, “иудеях”, т.е. евреях религиозных и укорененных в своей мистической, теологической, национальной традиции. Этнические евреи, порвавшие со своей религиозно-культурной средой, а значит, утратившие свое древнее специфическое национально-религиозное мировоззрение, выносятся за скобки нашего исследования, и к ним приведенные рассуждения никак не относятся) среди других окружающих соседних народов. В “еврее” русские националисты видят своего
мистического антипода, а не просто одного из инородцев. Дело в том, что еврейское национальное самосознание, еврейское национальное мировоззрение расставляет акценты в обратном порядке сравнительно с русским национализмом, с русским национальным мировоззрением. Так же осознавая себя мессианским, эсхатологическим, “избранным” народом, как и русские, евреи отрицают спасительную сущность жертвы Воплощения Сына, на которой основана Церковь Христова, Православная Византийская Империя и Третий Рим. То, что было для православных христиан обещанным “Тысячелетним Царством”, воплотившимся в Византии, “удерживающем”, то в контексте еврейского осознания истории явилось худшим этапом диаспоры, унижения, страдания, безнадежного скитания среди наций и рас, напрочь отрицающих и еврейскую “избранность”, и основы их национальной библейской миссии. “Тысячелетнее Царство”, как и приход машиаха, были для евреев не позади, а впереди, в будущем, и поэтому еврейское эсхатологическое мессианство было прямо противоположным самим корневым основам русского христианского мировоззрения. Канонический православный тезис о “богоубийстве”, совершенном иудеями, в исторической перспективе осуществлялся и подтверждался упорством синагоги в неприятии Церкви и ее сакральной истории. Распяв Сына Божьего один раз в Иерусалиме, иудеи продолжали распинать его постоянно, отказываясь признавать сакральную природу Византии, а позже Москвы — Третьего Рима. Естественно поэтому, что на мистическом уровне идеология русского национализма категорически противопоставляла себя иудейскому видению мира, и если бы даже к евреям у русских не было никаких иных претензий, уже одного этого теологического соображения было бы достаточно для того, чтобы русский национализм видел в иудействе своего “врага”.
С другой стороны, евреи — народ, который в течение двух тысячелетий не имел собственной земли, своего национального пространства. Это, безусловно, сказалось и на его этнической психологии, привыкшей воспринимать окружающий мир как нечто чужеродное, постороннее, а значит, чисто функциональное, безжизненное, декоративное. Евреи не понимают и не любят пространства. Царства, в которых им выпала судьба жить, все без исключения являлись для них, согласно их религиозной доктрине, “трефными” т.е. “десакрализированными”, “нечистыми”, “испорченными”. Естественно, что русские, угадывая эту черту в евреях, видели в ней прямую противоположность своему собственному пониманию пространства и природы как живых и полноценных “граждан” русской нации, как “окрещенных стихий”, пронизанных преображающей силой Православного Царства. Для русских фундаментальным ощущением было ощущение “исправленности” бытия искупительной жертвой Сына, и эта “исправленность” проявлялась для них с максимальной силой в границах христианской империи.
Тема империи также обнаруживает полную полярность русского национализма и религиозно-этнического мировоззрения иудаизма. Еврейская государственность имеет мистическую связь с иерусалимским Храмом. Первый Храм был построен Соломоном. Это — Золотой век еврейской государственности. Второй Храм воздвиг Ездра, вернувшись из Вавилонского плена. В 70-м году его разрушил Тит Ливий. После неудачной попытки его восстановления при Юлиане Отступнике (предание гласит, что начатое строительство было прервано появлением из-под земли языков пламени, пожравших приготовленные материалы и самих строителей) евреи, согласно их традиции, принуждены оставаться без храма и без своего государства вплоть до прихода машиаха. Только тогда будет воздвигнут Третий Храм и восстановлен Израиль. Русская империя была основана на прямо противоположной теологической традиции. Третьим Храмом христиане считают пречистое Тело Господа нашего Иисуса Христа, и в расширительном смысле — живую православную Церковь, огражденную от “мира сего” христианской империей. Очевидно, что русские, принявшие теологическую эстафету Византии, Нового Рима, ощущали присутствие Третьего Храма здесь и сейчас, тогда, как иудеи, занесенные на Русь, живо и ярко переживали в той же (но “трефной” для них) империи как раз отсутствие этого Третьего Храма. И разве могли они относится к имперским русским, православным “евразийским римлянам”, как-то иначе, кроме как к злостным узурпаторам их национальной традиции, “святотатствующим” над “трагедией избранного народа” своим “теологическим самодовольством”!?
И наконец, именно соборность русских вызывала у иудеев особенный протест, так как их мистическая самоидентификация проходила как раз через изолированность, партикуляризм, отстраненность от жизни тех народов, среди которых они “временно” (всегда “временно”!) находились. Русский без России, без соборного единства с другими русскими исчезал. Евреи диаспоры, напротив, именно в отсутствии царства, в отказе от вовлеченности в соборное единение с другими нациями видели свое собственное религиозное “Я”.
Все эти соображения показывают, что, определяя иудейство как одного из своих “мистических соперников”, русский национализм не просто поддается неким “примитивным” и необоснованным инстинктам, но, напротив, утверждает наличие строгой логики, уходящей корнями в глубины его собственной национальной самоидентификации, в истоки его самоутверждения. Особенности быта и говора евреев, их специфическая внешность, и даже историческая склонность к “субверсивным”, иллегальным и разрушительным для нации формам “гешефта” — все это лишь внешние предлоги для выражения гораздо более сакрального и гораздо более обоснованного мистического и теологического неприятия русским национализмом еврейства во всех его проявлениях. Если бы евреи, исповедуя ту же самую религиозно-мистическую идеологию, обладали при этом совершенно иным фенотипом и психологическим и этическим складом, все равно последовательные русские националисты обязательно нашли бы эти иные (к примеру, несемитические) черты отвратительными и неприемлемыми, поскольку национализм — это идеология, и основывается она подчас на скрытых, полузабытых, полустершихся, но все же чисто интеллектуальных, религиозно-мистических принципах.
Парадоксы советского национализма
Возрождающийся сегодня русский национализм по инерции (или по каким-то другим причинам) воспроизводит архаические упреки в адрес всего советского периода, обвиняя его в забвении и предательстве русских национальных интересов, в космополитизме, интернационализме и т.д. Советизм в таком видении становится противоположностью всей русской истории, периодом, прервавшим всякую континуальность исторического существования русского народа. Эта радикально антикоммунистическая точка зрения была характерна для значительной части первой русской иммиграции. Такое отношение, отчасти справедливое постольку, поскольку оно основывается на анализе марксистских коммунистических доктрин, главенствующих в советской идеологии, активно используется у нас теми политическими силами, которые стремятся полностью переориентировать страну на западный мир, разрушают ее целостность, опрокидывают многовековые коллективные традиции. Уже одно это использование ельцинистами антисоветских теорий, едва прикрытых внешним псевдонационализмом, должно было бы навести настоящих последовательных русских националистов (не могущих не осознавать того, какой вред наносят русским и России омерзительные проамериканские реформаторы) на мысль о том, что не все в советском периоде русской истории было так однозначно, и что этот вопрос нуждается в дополнительном и углубленном исследовании.
На самом деле, советский патриотизм (национализм) был отнюдь не пустым лозунгом и не бессодержательным штампом. За ним стояла особая культурно-политическая и геополитическая реальность, в значительной мере преемствующая логику досоветского, исторического русского национализма. Разберем это несколько подробнее.
1) Советский национализм обладал той же эсхатологической, мессианской, идеалистической направленностью, что и православный русский национализм. Конечно, эта эсхатологическая ориентация не выражалась, не осознавалась более в богословских, церковных, христианских терминах. Она секуляризировалась, облеклась в совершенно чуждые русской истории экономические доктрины, но все же именно извращенно эсхатологический характер коммунизма (извещавшего мир о наступлении золотого века справедливости, равенства и счастья) сделал возможным его распространение у русских, традиционно пребывающих в апокалиптических чаяниях. В коммунизме нация почувствовала вкус Великой Идеи, чье утверждение, логически, должно было доверено именно “Избранному” народу, русскому народу, окруженному миром “апостасии”. Так появилась теория “построения социализма в одной отдельно взятой стране”, т.е. в России, волюнтаристически опрокинувшая сложную схоластику марксистских экономико-космополитических расчетов. Русские восприняли учение о коммунизме совершенно иначе, нежели западные коммунисты. Они увидели в нем, в первую очередь, “идеалистический” порыв к “волшебному бытию”, испокон века живший в русском национализме, и отнюдь не сложную экономически-социальную материалистическую и атеистическую доктрину. Русский коммунизм был в гораздо большей степени религиозной, эсхатологической ересью, чем рациональным и расчетливым атеизмом. Конечно, отказ от Православия исказил во многом глубинный религиозный импульс русского национализма, придал ему двусмысленный характер, заставил изъясняться неадекватным, чужеродным языком, но все же этот национализм отнюдь не исчез, и более того, сохранил свою фундаментальную, традиционную, эсхатологическую ориентацию.
2) Советский национализм сохранил верность пространству, любовь к безграничным территориям, к просторам и русской природе. В этом состояла подлинная, неподдельная героика строительства железных дорог, плотин, новых городов. После краткого послереволюционного замешательства почти все на время потерянные части Российской Империи были заново воссоединены в пределах СССР, очерчивающих и охраняющих новое советское Большое Пространство, единое и неделимое, живое и бесценное. Конечно, и здесь по сравнению с обычным русским национализмом произошло значительное смещение. Внимательная созерцательность русских сменилась активным, деловым, преобразующим советским пафосом нового конструирования, переделки, технического созидания. Пространство так же, как и весь народ, поменяло свое “гражданство” с русского на советское, став полноправным участником гигантских территориальных, а позже даже космических эпопей.
3) СССР был на самом деле “последней Империей”, так как здесь сохранялся в модернизированном виде древний традиционный принцип административно-политического, стратегического централизма с довольно мягкой этнической политикой, проводимой в отношении окраинных национальных областей. Даже тот факт, что после краха СССР во многих уголках бывшего могучего государства вспыхнули суровые, жестокие национальные конфликты говорит о том, что за интернационалистской советской идеологией скрывалась чисто имперская логика. В советской империи с особой силой, хотя и в несколько странной форме, проявился интегрирующий, открытый характер русского национализма, трансформировавшийся в имперский культурно-политический тип “советизма”.
4) И наконец, социалистический строй стал в новых, небывалых советских условиях проявлением общинности, свойственной русской нации, осуществлением ее соборной, коллективной домостроительной тенденции. Советский социализм был глубоко национален и даже националистичен, так как общинность являлась фундаментальным качеством именно русской нации, русского мировоззрения. Национальная составляющая социализма не нашла и не могла найти своего логичного и откровенного проявления в марксистской схоластике, но, тем не менее, она была совершенно очевидна как всему народу, так и русским иммигрантам, наблюдавшим советское государство извне и поэтому обладавшим большей свободой в формулировках. Советский человек — прямое историческое продолжение русского человека, хотя, безусловно, такое положение дел существовало только де-факто, а не де-юре.
Суммируя все пункты, мы видим, что советский национализм повторяет во всех основных характеристиках классический и нормальный русский национализм, хотя повсюду эти характеристики перенесены как бы на иной план, существуют в иных формах и проявлениях, и, что самое главное, русский национализм в советском обличии теряет право голоса, право называть, осмыслять и обдумывать самого себя и свою специфику в прямых и ясных выражениях, в откровенных формулировках. С одной стороны, он проявляется на всех этапах советской истории без исключения — от революции, гражданской войны, Отечественной войны вплоть до русского космоса и русского атома. С другой стороны, всегда он вынужден существовать за кулисами марксистской, атеистической, материалистической, интернационалистской догматики, искажающей, извращающей его внутреннюю жизненную стихию. Сразу после революции именно русский национализм напитал великими энергиями общенародный порыв государственного строительства, и тогда его активное, бурное присутствие было так очевидно, что его идеологическое выражение было делом второстепенным. Но к 60-м —70-м годам этот порыв несколько иссяк, и противоречие между официальной советской демагогией и сущностью национализма стало крайне опасным, мешающим национальным энергиям сконцентрироваться, собраться, восстановиться для нового национального русского исторического броска, для нового созидания и самоутверждения великого народа.
Из бездны к Русскому Небу
Если сравнить все вскрытые нами критерии русского национализма с той идеологией, которая стала доминировать в русском обществе после краха советской системы, мы увидим, что практически во всех своих пунктах она не только разнится с основами русского национализма, но практически прямо противоречит им. Либеральные доктрины, сформированные в англо-саксонском историческом контексте еще в XVIII-XIX веках, уже в изначальном виде были прямым отрицанием тех социально-политических традиций, на которых зиждилось русское общество. В либерализме категорически отрицаются такие понятия, как “мессианское, эсхатологическое предназначение нации”, как “священность почвы”, как “имперский иерархизм и централизм” и, наконец, как “общинность”. Нации в либеральном понимании — лишь условные конгломераты индивидуумов, объединенных меркантильными интересами; государство — гарант свободы торговли; национальные территории — безжизненные объекты утилитарной эксплуатации и т.д. Неолибералы эпохи ельцинизма тщательно повторяют те же самые классические принципы англо-саксонского либерализма, радикально отрицая все исторические традиции русского народа как досоветского, так и советского периода. Ельцинизм радикально ориентирован на полный разрыв со всем тем, что составляло непрерывную сущность национальной истории нашего народа, которая оставалась нетронутой несмотря на самые страшные катаклизмы. Даже материалистические и атеистические догматы марксизма нация переправила в своем традиционном ключе (хотя для этого все же было необходимо наличие определенных доктринальных компонентов в самом марксизме, позволявших трансформировать это учение подобным образом). Но в теориях либерализма вообще нет
ничего, что могло бы быть перетолковано (пускай с определенной натяжкой!) в национальном ключе. Мало того, что эти теории носят на себе глубокий отпечаток всех тех исторических идеологий, которые составляли основу политической и социальной практики народов и наций, являющихся радикальными и последовательными врагами России на протяжении всей политической истории нашего государства; мало того, что они в отечественном исполнении пропитаны ядом откровенной и агрессивной русофобии и презрением к русскому народу, — сам дух этих теорий пункт за пунктом разбивает основания национального самосознания — отвергая эсхатологический мессианизм русских, разрушая однородность русского пространства, сметая империю и громя последние следы социальной общинной ориентации русского общества, сохранявшиеся в советском социализме.
При этом показной и внешний псевдонационализм некоторых демагогических заявлений нынешних ельцинистов (на который, увы, иногда поддаются конформистские элементы патриотической оппозиции) — тех, которые нагловато называют себя “просвещенными патриотами” — столь разительно противоречит и букве и духу естественного и достоверного, подлинного русского национализма, что всерьез рассматривать эти претензии просто нелепо. Русским националистом может быть только тот, кто разделяет базовые установки традиционного русского политического самосознания, а значит, таковым не может быть не только западник, но и антиимпериалист, и сторонник чисто этнического “русского государства” (“национальной резервации”), и скептик, отрицающий миссию народа-богоносца, и либеральный сторонник “свободного рынка”, где каждый представляет лишь самого себя. Даже если такие деятели прикрываются “национальными” фразами, элементарная проверка их высказываний на соответствие выделенным нами базовым критериям русского национализма мгновенно вскроет их несостоятельность и фиктивность. Именно поэтому часто повторяющиеся сегодня выражения типа “национальный капитализм” или “Россия, но не империя”, или тот же “просвещенный патриотизм” (“просвещенный” — потому, что он высокомерно отрицает “мистический”, “религиозный”, “эсхатологический” компонент русской идеи) являются прямой идеологической подменой, призванной усыпить национальную бдительность, направить усилия русских в противоестественное русло и, в конце концов, обеспечить нынешним либеральным и радикально русофобским реформам необратимость и законченность.
Национальный кризис, который мы переживаем сегодня, имеет не только стратегический, политический и экономический характер, но и характер идеологический. Совершенно очевидно, что “советская” оболочка русского национализма более неадекватна, она изжила себя. (Если бы это было не так, никакого либерализма и никакого ельцинизма в России не было бы и в помине). Но также очевидно, что неуклюжие попытки возродить дореволюционные, монархические формы национальной идеологии еще более несостоятельны, чем неокоммунистические проекты. В этом случае как то забывается то фундаментальное соображение, что сама революция возникла как ответ на тотальное вырождение национальной сущности русского государства, на полную потерю духовных связей государственной и политической власти со стихией национальной истории, с ее константами. Таким образом, возрождение русского национализма в наше время должно обрести новый и предельно актуальный язык, на котором этот национализм, сохраняя верность своим неизменным тысячелетним принципам, смог бы выразить себя, свою мощь, свою идею, свой взрыв в терминах, соответствующих вызову истории. В этом отношении следует резко выделить и отбросить в предшествующих социально-идеологических формациях русской истории то, что было случайным, наносным, необязательным, а подчас и вредным для последовательной и ясной верности основам русского национализма. Это касается как национальной критики дореволюционного строя, так и национальной критики советского периода.
Но кроме этих факторов современный русский национализм имеет и нечто более полезное. — Он имеет явного, яркого и откровенного врага, в котором, как в магическом кристалле, сосредоточено все то, что было и остается противоположностью этому национализму. Мы имеем в виду либеральную идеологию ельцинистов, которая на современном политико-экономическом и социальном языке, с использованием актуальных и эффективных методов провозглашает и строит в стране такой порядок, отвержение, отрицание и радикальное уничтожение которого будет строго тождественно победе русского национализма. Поэтому даже если русские где-то потеряют логическую нить в поиске своей национальной идеологии, нам “помогут” ельцинисты, тотальная, не на жизнь, а на смерть борьба с которыми и поправит нас в случае необходимости или нашей ошибки. Если ельцинисты берут власовское знамя, — это предупреждение против увлечения патриотов “антикоммунистическими” и “демократическими” тезисами генерала-предателя. Если ельцинисты носятся с семьей Романовых, значит и в самом романовском режиме надо усердно искать червей антинациональной диверсии. Если ельцинисты обрушиваются на советский период, значит именно в нем мы обретем определенные действенные формулы социальной ориентации для будущего национального устройства России. Если ельцинисты попускают определенным формам “фольклорной русскости” (балалайки, казацкие пляски, этнографические циклы о глубинке по телевизору и т.д.), значит истинные националисты должны подальше держаться от этих “подачек для этнической резервации” и, напротив, стремиться к выражению своих программ современным, концептуально адекватным языком. Строго говоря, еще никогда в истории русской нации мы не имели столь выразительного и содержательного врага, который сочетал бы в себе не только некоторые, но все черты последовательной, по-своему логичной, продуманной и радикальной русофобии. Остается только сожалеть, что эти враги находятся не где-то в стороне от нашего народа, но диктаторски правят им, говорят от его имени, распоряжаются его богатством, грабят и разоряют его земли, расхищают великое государство, организуют национальный геноцид, калечат юношество...
Хотя, кто знает, может быть именно такая бездна падения нации провиденциально должна предшествовать новому великому взлету русских к недосягаемым высотам Национального Неба.
Примечание: Эта статья была опубликована в последнем номере запрещенной газеты “День” в самый разгар кровавых октябрьских событий 1993 года.
Сноски:
(1)Подробнее об этом в исчерпывающем исследовании староверческого православного исследователя Белякова “О Цесарстве и царстве”