Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Анатолий Стенрос
«ЗАРЯ ВЗОШЛА НА ЗАПАДЕ»
Предисловие:
Петр Николаевич Краснов
КНИГА О СТРАНЕ БЕЗ СОЛНЦА
Газета «За Родину» Псков №162(257), четверг, 15 июля 1943 года.
Недавно вышла в свет книга Анатолия Стенроса – «Заря взошла на Западе», печатавшаяся перед тем на страницах нашей газеты.
Проживающий за рубежом всемирно известный писатель П.Н. Краснов прислал нам отзыв об этой книге.
За двадцать пять лет большевистко-жидовской тирании над русским народом, за границей, в русской эмиграции, вышло много книг, посвященных описанию страдания России под еврейской и хамской властью. Две особенно запомнились: «Солнце мертвых» Ив. Шмелева и «Царство антихриста» Д. Мережковского, Зинаиды Гипиус и Философова.
В первой, с необычайным задушевным мастерством Иван Сергеевич описывает умирание прекрасного южного берега Крыма, голод, косящий косою смерти людей и животных, грубые насилия и издевательства новой власти над страдающими людьми. Солнце мертвых светило над прежде столь жизнерадостным Крымом. Вымирал нарядный Крым.
Во второй, коллективно написанной, изображен Санкт-Петербург, ставший Петроградом, улицы, поросшие травой, голод, холод, медленное умирание блестящей Северной Пальмиры, под зловещим дуновением ленинской чека.
Теперь, дополняя эти книги, заключая их, вышла новая книга Анатолия Стенроса – «Заря взошла на Западе». Автор проживавший, вернее перестрадавший двадцать три года под большевиками, спасшийся при наступлении немцев, на девяносто двух страницах, сопровождая текст собственными рисунками, изображает смятенную Москву в дни начала мировой войны.
В авторском предисловии А. Стенрос говорит:
…«Некоторая особенность общественного положения позволила мне быть в СССР наблюдателем более объективным, чем этого хотелось бы большевикам, поэтому я считаю для себя почетным долгом воспользоваться предложением издать эту книгу, не смотря на то, что роль публициста для меня совершенно нова…»
…«Я обещаю поделиться одной лишь правдой, не запятнанной стремлением поразить кого-нибудь сенсационными новинками».
Двадцать пять лет над страной светит «солнце мертвых». Двадцать пять лет Антихрист правит и царствует над русским народом. Что же? Умерла Россия? Осталось голое место, поросшее беленою и крапивой? Нет в ней людей? Люди остались, но каким кошмарным, зловещем сном веет от «ярких и в то же время совершенно точных «протокольных» описаний А. Стенроса Москвы в жуткие дни лета 1941 года.
У И.С. Шмелева язык медленный, благостный, скорбящий, бесконечно печальный, у Мережковского возмущенно – взволнованный и тоже с оттенком печали – «Петербургу быть пусту», - нелегко отметить это коренному петербуржцу. Стенрос пишет нервно, ибо и сама жизнь мелькает перед ним нервно со всеми нелепостями большевизма.
…«Пьяный дворник широко размахивал метлой; одним ее концом накаутировал прохожих, другим – разгонял удушливую пыль. Она объединяла запахи грязного белья и прокисших щей от расположенных по соседству столовой и прачечной».
«С озабоченными злыми минами, сшибаясь и нецензурно переругиваясь, торопились пешеходы. Сверху маляр в газетном колпаке поливал их известкой…»
«Под оглушительный аккомпанимент авто-трамвайного джаза надрывно бранились молочная и овощная очереди. Они выстроились поперек тротуара, мешали друг другу и вылезли на мостовую. Стремительное движение обтекало их, как застрявшие поперек потока бревна. Каждый автомобиль попадал колесами в потомственную невысыхающую лужу и обливал жидкой грязью воинствующих потребителей…»
Такова была Москва, когда грянул внезапно гром над Москвою… Как запылала теперь большевистская Москва, как готовилась она к войне с противником сильным и умным, знающим, чего он хочет, - об этом подробно и ярко повествует читателям Анатолий Стенрос.
«Заря взошла на Западе…» как ни странно такое явление природы, мы видим, как приветствуют эту поднимающуюся с Запада зарю воскресения те, кому двадцать пять лет светило только «солнце мертвых».
Книга Стенроса необычайно поучительная и очень ко времени. Она так нужна для прочтенья и усвоения тем, кто укрывался от «солнца мертвых» под яркое солнце культурного Запада, кто ушел вовремя из «Царства Антихриста» и эти жуткие двадцать пять лет прожил, наслаждаясь тишиной и порядком стран, не покоренных жидом. Нужно до конца продумать, понять и ощутить, что такое большевизм, чтобы с чистом сердцем сказать, как сказала женщина смотревшая со слезами на глазах на повешенного коммуниста, когда ее спросили: «Это ваш родственник?» - «Нет, знаю только, что партизан, а больше ничего не знаю».
- И что же жалеете?
- Жалею голубчик. Жалею, что он один висит…
О! Какою угодно ценою, но только убрать страшное «Царство Антихриста», чтобы вместо «Солнца мертвых» стало светить над Россией яркое солнце, поднимающееся на Западе!.
П. Краснов.
Сегодня мы начинаем печатать выдержки из готовящейся к выпуску книги Анатолия Стенрос — «Заря взошла на Западе». Проживая в Москве, автор был свидетелем большевистской подготовки к нападению на Германию, начала и развития нынешней войны. Книга содержит ряд любопытных наблюдений и выводов, заслуживающих внимания читателя.
I. Мене текел фарес.
Исаак Израилевич Перник (беспартийный) был практичным москвичем, поэтому он не торопился в тысяча девятьсот тридцать втором году покупать новые ботинки.
— Немецкие обуви крепче и дешевле наших, подожду! — говорил Исаак Израилевич.
Чего же ждал гражданин Перник? Гражданин Перник ждал революции в Германии. Ее считали неизбежной и ждали все евреи. Сам товарищ Губельман (он, впрочем, не любит, когда его так называют), Емельян Ярославский — сказал, что это «колесо истории». Он еще что - то сказал, чего никто не понял, но всем было ясно одно, что не сегодня — завтра, «братская семья советских народов» обогатится родственником и что родственником этим будет Германия. В Кремле текли слюнки. Захлебываясь ими, «Правда» восторженно сообщала: «Миллион голосов за коммунистов на выборах в Рейхстаг!» Хорошая страна Германия, зажиточная. Несмотря на Гаагу, и Версаль, там есть еще чем поживиться. И народ хороший, культурный, для Казахстана или Якутии просто незаменимый! «Мы, конечно, в долгу не останемся», рассуждали коммунисты, «и поделимся с немцами, чем Бог послал. Например, опытом социалистического соревнования или раскулачивания, либо организации ГПУ. Нам есть чему научит «отсталых немцев». Мечты увлекали и воскрешали потускневший «призрак коммунизма», который «бродит по Европе». В партийно - еврейских кругах царило пасхальное настроение...
Марксистами не отпущен дар исторического предвидения и несмотря на самовлюбленную уверенность в обратном, они неоднократно садились в лужу. К великому утешению всех порядочных людей, так случилось и на этот раз. Радио примчало известие о революции в Германии, но не большевистской, а национальной. Солнечный удар в зимнюю пору удивил бы москвичей не так, как это сообщение! Москву залихорадило. На улицах, сшибая беспартийных пешеходов, заметались автомобили. Окна правительственных и партийных учреждений сияли электричеством до самого рассвета. Призрак (который бродит), совсем рассеялся, о нем как-то сразу позабыли.
В тот день на заиндевевших стенах Кремля рука истории начертала МЕНЕ ТЕКЕЛ ФАРЕС[1]. Грузинский Валтасар на это знамение не обратил внимания, но беспартийный москвич Перник поднялся в четыре часа ночи и направился к обувному магазину. Милиция, обычно, разгоняла ранние очереди и у дверей магазина Исаак Израилевич не обнаружил никого, зато в некотором отдалении, в ночном сумраке, как «призрак коммунизма», взад и вперед бродил какой - то народ. Исаак Израилевич поинтересовался, чем он он тут занимается.
— Гуляем! — ответили ему.
— К обувному гуляете?
— К обувному.
— Кто тут будет последний? Так, я за вами гуляю!
Гражданин Перник практичный человек. Он понял, что ждать теперь нет смысла. Конечно, советские ботинки хуже и дороже немецких, но советские, может быть, удастся все-таки когда - нибудь купить. Так, со ржавым скрипом остановилось губельмановское «колесо истории».
Германия — единственное государство, которое в ту пору поддерживало с СССР добрососедские отношения, страна, в которую было вложено столько усилий и средств, чтобы сделать ее крепостью европейского большевизма, в течении одних суток превратилась в непримиримого, самого опасного врага большевиков и выросла перед ними, как смертельная угроза. Это был наиболее чувствительный удар, когда-либо нанесенный по кирпичному сталинскому затылку. То был толчок мозгам и с этого момента большевики все планы, мечты и надежды, силы и средства, все будни страны и народа подчинили подготовке к страшной битве со своей Судьбой!
Можно смело сказать, что ни одна страна в мире, за всю историю земли, не готовилась к войне так жертвенно и столь бездарно, как СССР. Его превратили в гигантский военный завод, десять лет денно и нощно, как неугасимая лампада, коптивший пред лживым ликом «обороны». Этим именем Сталин окрестил скрытую идею вооруженного нападения на Германию. Расчет был прост и ясен: нужно выжать из страны все для победы над Германией, а этого заодно достаточно для овладения всей Европой. Большевики, привыкшие даже расстреливать исподтишка, в затылок, решили выждать случай, когда на Германию удастся напасть сзади, поэтому, в меру дипломатических талантов, из кожи лезли, чтобы убедить всех на свете в своих мирных побуждениях, а грандиозное вооружение старались изобразить, как вынужденное, в целях самообороны. В подтверждение этого большевики, не теряя лишнего времени, кинулись на Финляндию, но получив по зубам, обратили свой ищущий взор на менее предусмотрительных соседей.
Десять лет в России шла подготовка к войне по линиям: материального вооружения, идеологического воспитания народа и политике - административных мер. Результаты первого выразились в самой крупной армии на земле и огромном накоплении вооружения и припасов. Второго — в убеждении народа, что «фашисты» злейшие враги человечества вообще и русских, — в особенности. Третьего—в арестах, расстрелах и ссылке десятков миллионов людей, заподозренных в том, что они недостаточно убеждены во втором.
В СССР существовало секретное учреждение КР — комитет резервов. Состоял он из трех человек. Председательствовал Сталин. В задачу этого комитета входило — организовать промышленные накопления для войны.
Все индустриальные и промышленные объекты страны были обязаны безвозмездно, сверх государственного налога, отчислять в распоряжение КР десять процентов своей продукции. Таких накоплений свет еще не видел! Достаточно сказать, что запаса одного только хлеба (считая суточной нормой потребления на душу — килограмм) хватило бы для прокормления десятимиллионной армии на пятнадцать лет. Хватило бы, но...
Сталин любил повторять, что «мы, большевики, люди особого склада». В этом, собственно, и следует искать главную причину того, что красная армия с начала войны недоедает и нуждается решительно во всем. Куда же делись несметные богатства ограбленного и обнищавшего народа? А вот куда. Подобно жадной и скупой, но бестолковой хозяйке, советская власть рассовала свои запасы в многочисленные закоулки огромного бессистемного хозяйства. Запутывая работников в вопросах подчиненности и ответственности, меняя, перебрасывая, ссылая и расстреливая их, правительство лишилось возможности найти хозяйственные концы и не знает, где искать, с кого спрашивать порученное или доверенное в прошлом государственное достояние. Запасы КР бесследно утонули в плановой системе советского хозяйства. Где-то гниют, ржавеют, протухают и непременно расхищаются миллионы килограммов ценнейших продуктов и сырья, добытых ценой каторжных страданий и десятилетнего недоедания полуторастамиллионного народа, но советская власть их растеряла, где они - не помнит. И в момент, когда потребовалось эти запасы реализовать, она пухнет с голоду и клянчит кусочек у добрых союзников, которые и сами не прочь поживиться чужим караваем.
Десять лет всеми средствами пропаганды большевики внушали народу неизбежность войны с «фашистами». Последним приписывались все мерзости, известные от сотворения мира, вплоть до людоедства. Иным путем большевики не могли Доказать преимущества советского строя перед национал, социалистическим порядком в Германии. С тридцать пятого по тридцать восьмой год производилось предвоенное «очищение армии и тыла от малоустойчивого и ненадежного элемента», то есть исключительные по размаху и жестокости репрессии против всех слоев населения. Придумал это Сталин, осуществлял Ежов, тщедушный дегенеративный человек, лишенный инициативы и фантазии даже в пытках, которым подвергали арестованных, прежде чем убить их, либо сослать за полярный круг или в безводные пески Закаспия. Их нещадно избивали при допросах и подвергали мучительным издевательствам, о которых по цензурным соображениям нельзя рассказывать женщинам. Три с лишком года в СССР был кромешный ад, вошедший в бесславную историю большевиков под зловещим названием «ежовщины». Треть всего командного состава красной армии была арестована и репрессирована. В России не стало семьи, прямо или косвенно не затронутой попечением ГПУ. Руководящим принципом такого «очищения» являлась уверенность, что лучше погубить девяносто девять невинных душ, чем оставить на свободе одну виновную. Так большевики готовились к войне,
А чем больше готовились, тем ярче разгорались под «рубиновыми» звездами Кремля огненные буквы МЕНЕ ТЕКЕЛ ФАРЕС.
II. Профессоры арифметики
Солнечный июнь прозрачным потоком вливался в открытое окно и тихо резвился в моей поднебесной комнате; перелистывал страницы раскрытой книги, качался на абажуре, шевелил волосы. В ярком голубом квадрате лениво тянулись невесомые полоски облаков. Июнь был тысяча девятьсот сорок первый. Ласковый, приветливый, он всем улыбался и, если бы умел говорить по русски, то вероятнее всего сказал бы:
— В советской власти я неповинен, за ваши дела не отвечаю, в Москве случайно, проездом, постараюсь никого не потревожить и задержусь здесь не дольше месяца!
Москвичи воспользовались случаем, обнажили татуированные груди и руки, одели на босу ногу «тапочки», — нечто среднее между спортивными и ночными туфлями. По воскресеньям обыватели устремлялись бурлящей потной быстриной в городские и пригородные заповедники природы, такие же выцветшие и замызганные, как и их многоногая клиентура. Июнь ко всем относился с одинаковой теплотой и никто не подозревал в этом доброжелательном посланце Времени никакого коварства. В том числе и я.
Сидя в своей комнате я колебался между желанием съездить в «Центральный парк культуры и отдыха имени Горького» и любопытством, что в сегодняшних газетах. Газеты с издавна ограничены тиражом, в СССР никогда не хватало бумаги. Даже магазинные покупки, в том числе и продукты, не заворачивались, а транспортировались домой, сплошь и рядом, в портфелях и карманах. К маринованным селедкам в качестве бесплатного приложения иногда выдавался обрывок какого-нибудь литературного произведения, но настолько маленький, что его едва хватало для большого и указательного пальцев. Подписка на газеты доступна лишь партийным ответственным работникам и орденоносцам.
Я не то и не другое, но без газет жить не могу, поэтому в конце каждого года мне приходилось мобилизовать все свои дурные качества, чтобы надуть советскую власть и выудить подписочные квитанции. Большевистские газеты своеобразны. Каждая запятая в них подчинена стандартной казенной пропаганде и проходит многосетчатый цензурный фильтр, безнадежно нивелирующий текст. Он надоедлив, как непосоленная, неприправленная картошка. Но газета является зеркалом, где безошибочно отражаются политическое уродство большевиков, их настроение, а часто и скрытые намерения.
Слабости и недостатки Кремлевских туземцев постоянны и неизменны. Изучив их, нетрудно ориентироваться в противоречивых ужимках и прыжках человекообразных вожаков СССР. Я научился расшифровывать грубошерстный советский язык и читать между строк как раз то, что им надлежало скрыть или исказить. Вот почему, несмотря на публицистическое и даже информационное убожество советской прессы, я ее внимательно изучал и в описываемый день отказался от прогулки. Сердито рыча, над моей крышей промчался самолет. Он на минуту раздавил уличный шум и напомнил о надвигающейся войне. Месяца два перед тем в Кремле состоялся торжественный прием выпускников Военной академии, выступил Сталин. Полустраничная газетная фотография удостоверяла это выступление, но содержание его хранилось в тайне. Через несколько дней мне удалось узнать, о чем говорил «гениальный вождь». Ему, оказывается, не нравилась немецкая политика, он пообещал новоиспеченным, стриженным академикам вмешаться в нее и с их академической помощью «развеять миф о непобедимости германского оружия». Я оказался достаточно понятливым и сообразил, что если Сталину хочется воевать с немцами, то они ему в этом не откажут. Наконец я уловил знакомый шорох опущенных в почтовый ящик газет. В тот день я прочел:
«Распространяемые реакционной прессой слухи о якобы наблюдающемся ухудшении советско-германских отношений, лишены всякого основания и являются очередной провокационной фантазией антисоветских элементов».
Несколько дальше:
«Война между Германией и Россией была бы исторической нелепостью, поэтому оба народа, воодушевленные общим стремлением к миру»... и так далее.
С дипломатическими кругами я не связан, кремлевских знакомых у меня нет. Имея «особое мнение», я любил тем не менее послушать «умных людей». Сегодняшнее сообщение меня совсем расстроило. Потянуло к «умным людям». Позвонив к одному из них, я сообщил о желании поговорите и через Двадцать минут вошел в эксцентрическую комнату с окном в потолке. Окно выходило на чердак одного из благоустроенных домов, заселенных советской аристократией. Натертый паркет (редкая изысканность в московском обиходе), стильная обстановка и дорогие безделушки свидетельствовали о налаженной жизни и спокойной уверенности в завтрашнем дне.
Хозяин комнаты, модный советский писатель, орденоносец, человек молодой, пронырливый и «со связями» был вхож за советские кулисы, пользовался там доверием и многое знал. Особой болтливостью не отличался, но любил, когда к нему обращались за советом или разъяснением. В этих случаях он передавал «по секрету» общеизвестные сплетни, а иногда выбалтывал и малоизвестные. Но самое ценное для меня было в нем то, что, высказывая свое личное мнение, он всегда отражал точку зрения правительственных и «высокопартийных» кругов. Она менялась, как московская погода — часто и резко. Проверяя свои барометрические ощущения, я неоднократно убеждался в хорошей осведомленности писателя о кремлевских настроениях.
Застал я его углубившимся в газету. Не теряя времени, спросил, как отнестись к сегодняшнему сообщению?
— Пахнет порохом! — ответил он, складывая газету.
Зная, что писатель откровенно цепляется за советскую платформу, я высказал осторожное сомнение в нашей подготовленности к тоталитарной войне. Писатель поднял высоко бесцветные брови и некоторое время разглядывал меня с насмешливым сожалением. Затем энергично хлопнул себя по коленям, закурил трубку, и, пройдясь несколько раз по комнате, произнес следующее:
— Победы над фашистами жаждут все честные граждане Советского Союза. Уверенность в ней одних, вера — других или просто надежда третьих основываются на патриотических чувствах. Но есть возможность предрешить исход будущей войны без всяких эмоций, простым арифметическим путем. Эта задача решена виднейшими специалистами военного дела, проверена академически, и, как дважды два четыре, не оставляет никакого сомнения в нашей победе. Минуя предвходящие обстоятельства, историю, политику и ряд различных факторов, которые должны нам помогать, можно в течение пяти минут с карандашей в руках доказать любому школьнику, что поражение красной армии так же невероятно, как неизбежен разгром германской, даже, если сделать основательную скидку в наших шансах на все советские недостатки. Самолетов, танков, пушек и людей у нас гораздо больше, чем у немцев, а там, где они могут удвоить потребное количество патронов и снарядов, мы его удесятерим. Наши резервы и богатства раздавят любого противника. Короче говоря, один на один мы бьем немцев, как хотим, даже не напрягаясь. При самых неблагоприятных обстоятельствах, при самом отчаянном сопротивлении фашистов красная армия проникнет во все уголки Германии, не позже чем через год после начала войны!
— А когда она начнется?
— Мне кажется, не раньше, чем соберем украинский урожай. Наверно и не позже...
Я узнал все, что хотел и пообещав «заходить», спустился на улицу. Узнал же я вот что: мы нападаем на Германию, красная армия будет разбита, большевикам крышка. Писатель собственного мнения не имеет, все, что я от него услышал, было сказано устами кремлевских стратегов. Упоенные и успокоенные сознанием численного превосходства, они фактически безоружны перед лицом своего страшного противника, сильного, главным образом, тем, что составляет ахиллесову пяту большевиков: умом, предусмотрительностью, национальной добросовестностью и безупречной слаженностью государственного механизма. В этих качествах Германия и СССР являются антиподами.
Войны я ждал со щемящим сердцем. Был твердо убежден, что она единственный шанс, в трагической истории страны избавиться от большевизма. С другой же стороны я не ожидал от войны никакой пощады ни себе, ни своей семье. Патриотических чувств лишился давно, с тех пор, как убедился в самоубийственной пассивности народа, пропустившего евреев к власти. И тем не менее мне было жаль страну, в которой я родился и прожил всю жизнь...
Стараясь обычно находиться на улицах как можно меньше, я в тот июньский день шел медленно и с грустным любопытством приглядывался к Москве и москвичам. Навстречу мне двигалась по мостовой стайка мальчишек. Один из них вертел над головой крысу, привязанную веревкой за хвост и норовил задеть ею прохожих. На перекрестке стоял тщедушный милиционер в перчатках «темнобелого» цвета. Он внимательно следил за поведением золотой молодежи и восхищенно ухмылялся. С озабоченными злыми минами, сталкиваясь и отпихиваясь друг от друга, торопились пешеходы. Сверху их поливал известкой маляр в газетном колпаке. Думали ли эти люди о войне? У них для этого не хватало времени. Подобно виденной только что крысе, каждый из них доживал свой беспокойный век в круговороте советских будней, не думая о завтрашнем дне, не отдавая отчета в сегодняшнем и забывая вчерашний; в слепой борьбе за личное существование, без размышлений, без чувств, без предчувствий...
Их судьбы находились в руках новоявленных Архимедов, избравших арифметику рычагом для переустройства мира. Шагая по размягченному асфальту и вглядываясь в знакомую и надоевшую до тошноты советскую обыденность, я безуспешно старался угадать Москву, овеянную порохом. По внешним признакам ничто войны не предвещало. Но началась ока скорее, чем предполагали профессоры арифметики. Она началась через два дня.
III. Гром грянул
Война началась, как известно, ночью — на рассвете. Сообщили о ней только днем... Утром, пользуясь воскресным отдыхом, москвичи не торопились расстаться с подушкой. Одни отсыпались после субботнего пьянства, другие — за целую неделю хронического недосыпания, третьи — по обеим причинам. Москва, одуревшая от очередной порции суматошных советских будней, лениво оторвала черный листик календаря, не подозревая, что он обозначал последний штатский день Советского Союза, не замечая теплой крови на алых двойках июньского воскресенья, начавшего историю тяжкого искупления России. Жители столицы сонно прихлебывали утренний чай и, не торопясь, обдумывали планы воскресного времяпрепровождения, которым так и не суждено было осуществиться.
В девять часов зазвонил телефон, попросили моего соседа. Разговор был лаконический. Повесив трубку, сосед выругался:
— Черти, опять какой-нибудь сюрприз!..
Сосед работал в редакции одной из московских газет. Его срочно вызывали на службу, но зачем не сказали. Он пообещал позвонить мне из редакции. Я включил радио. После лекции «В помощь изучающим краткий курс истории ВКП(б)», возникла длинная пауза, а после нее торжественный голос диктора возвестил о предстоящем в двенадцать часов тридцать минут выступлении заместителя председателя совета народных комиссаров товарища Вячеслава Молотова.
— Работают все радиостанции Советского Союза, — многозначительно заключил диктор.
Затем снова возобновилась воскресная радиопрограмма. Самодеятельный хор домашних работниц Кировского района под управлением тов. Рубинчика исполнял популярную патриотическую песню:
«Если завтра война, Если враг нападет...»
В этот момент западная граница страны судорожно корчилась под тяжкими ударами германской стали, но товарищ Рубинчик продолжал еще «готовиться». Я не выдержал и сам позвонил в редакцию. Там все уже были в сборе, но никто ничего не знал, в том числе и редактор. Предполагали вторжение красной армии в Турцию или Иран.
Выступление Молотова по радио — большое событие. Красные сановники слов в эфир зря не бросают и слова эти никогда и никого не радуют ... В ожидании их, оставалось терпеливо восхищаться вокальными достижениями мастеров домашнего хозяйства. Часы, на которые я ежеминутно поглядывал, замедлили свой ход и казалось, что назначенный срок никогда не наступит. Тоскливое любопытство сосало под ложечкой и выбивало из колеи. В половине первого Советский Союз сидел возле репродукторов с настроением больного, приготовившегося принять ложку касторки. Наконец, раздался шелест бумаги. Согласно извечному обыкновению большевики свои речи читают, и Молотов в этом случае исключения не составляет.
— Граждане и гражданки Советского Союза! — заикаясь начал советский премьер.
... Полтора года назад тот же Молотов так же начал свое сообщение о «наглом нападении финской военщины на нашу священную границу». Но тогда голос его звучал иначе. Он звенел металлической твердостью благородного негодования, а теперь казалось, что оратор прибежал издалека и чем то перепуган. Слушатели не сразу поняли, о чем идет речь. Слова «беспримерное коварство»... «обезумевшие фашисты»... «германская авиация»... «Киев»... «Севастополь».., «Минск».., «Одесса»... Все эти слова в сознании людей разрывались, как фугасные бомбы. Вместо касторки «граждане и гражданки» проглотили динамитный патрон... Ужасные слова прозвучали, как приговор к расстрелу. Впоследствии я делился с друзьями впечатлениями этого момента. Первая мысль у всех оказалась одинакова:
«Вот они — плоды гениальной сталинской политики!..»
Сколько я ни приглядывался, ни прислушивался к своим соотечественникам, мне был известен лишь один человек, понимавший, что красная армия будет разбита с самого начала. Все остальные — одни с восторгом, другие сокрушенно утверждали, что она сильна и непреодолима. В течение десяти лет народу вдалбливалось убеждение в его несокрушимой мощи. Десять лет его заставляли распевать хвастливые воинственные песни, десять лет он верил, что будет воевать на чужой территории. Почему же сейчас, выслушав своего «вождя», который скрыл молниеносное продвижение германской армии, а возвестил только начало долгожданной схватки, почему сейчас все были так подавлены? Потому что в душе народа главенствовал инстинкт самосохранения, а не патриотизм. Его не оказалось...
Я поспешил на улицу и стал бродить по городу, жадно вглядываясь в лица, стараясь зафиксировать в памяти всякую мелочь.
Двадцать семь лет назад люди выглядели иначе. В день объявления войны они были взволнованы и торжественны. Незнакомые разговаривали, как старые друзья, некоторые обнимались. Солдат стал кумиром. В нем видели героя, за ним ухаживали, его одаривали, ему все прощали. Группами и в одиночку записывались добровольцы. Русские люди были связаны незримой нитью национального долга. Это был патриотизм. Пусть особый — русский, пусть наивный и непрочный, но искренний и натуральный. А сейчас...
Я также не забуду эти лица, опущенные головы, остановившиеся взгляды с выражением усталой покорности судьбе. Ни тени волнения не нашел я на состарившихся лицах москвичей. Никакого хотя бы показного воодушевления, у красноармейцев, шагавших и ехавших в сосредоточенном молчании. Каждый замкнулся в своем личном горе, лишенный права его высказать. Впрочем, кое-где во дворах, у подъездов небольшие кучки домовых жильцов обсуждали в полголоса свежие события.
— Ну, вот и помирать пора!
— Да уж лучше умереть, чем мучиться...
— Это кто же, я извиняюсь, вас мучает?
— Если, к примеру, ногу снарядом оторвет. Я и говорю — лучше не мучиться.
Люди пытались спровоцировать друг друга на откровенность, но разговаривали загадками, с оглядкой и взаимно не доверялись. У дверей продуктовых магазинов и сберегательных касс, как из под земли выросли верстовые очереди. Так выглядел советский патриотизм. В начале финской войны было то же самое, несмотря на широковещательное заверение Молотова, что продовольствия хоть отбавляй и карточек в СССР никогда не будет.
Сейчас уж этому никто бы не поверил. Власти, не щадя запасов, выбрасывали их на рынок. Но очереди не рассасывались. Москва превратилась в огромную базарную толкучку. Тащили домой все, что можно было купить, вплоть до четвертей столового хрена. К концу дня у магазинов была истерическая свалка, очереди перепутались, каждый в меру своих сил и ловкости пытался проникнуть внутрь. Из хаотического смешения брани и причитаний вырывались пронзительные вопли дерущихся и придавленных. Временами слышался звон стекла выдавленных витрин.
Через несколько минут после молотовского анонса в сберегательные кассы ворвались потерявшие голову вкладчики. Они сшибали друг друга с ног и чуть не разнесли внутренность помещений, где то свалили даже несгораемый шкаф. Спасти свои сбережения удалось немногим счастливцам. По случаю воскресенья банки были закрыты, а денежной наличности, за отсутствием вкладов, хватило лишь на час. Однако, народ на что-то надеялся и толпился у дверей до позднего вечера. С утра следующего дня во всех кассах висело объявление, из которого явствовало, что больше двухсот рублей в месяц вкладчикам выдавать запрещено распоряжением правительства.
Выпуская бесчисленные принудительные займы, правительство выкупало их за треть цены. Для приличия это называлось: «принять облигацию в залог». Залоговые операции были также прекращены. Один заем, выпущенный в 1938 году, назывался «золотым», потому что не был принудительным, продавался и покупался свободно. Валютное обращение его гарантировалось всеми клятвами, на какие только способны большевики. Заем был выигрышным и огромная масса трудящихся накануне тиражей все свои сбережения, всю денежную наличность помещала в золотой заем с тем, чтобы по опубликовании тиражной таблицы продать облигации и вернуть деньги.
Мне известно, что это практиковалось и с казенными деньгами. Результаты последнего тиража были опубликованы накануне войны, а с самого начала ее облигации уже не котировались и остались на руках обманутого населения. Так были наказаны за свою очередную доверчивость миллионы русских людей. Они остались без копейки за душой, а часть их к тому же, попала в положение растратчиков и по законам военного времени была расстреляна без суда и следствия.
Несмотря на поражение и могильные перспективы, большевики не потеряли чувства юмора; до последнего времени моего пребывания в Москве они зазывали в сберегательные кассы новых вкладчиков и популяризировали «золотой заем»... До войны большевики стыдливо прятали от народа пушки и танки. Они показывались на улицах только глубокой ночью, да в торжественные дни октябрьских и первомайских парадов.
С первого дня войны орудия и танки массой прогонялись через город, никого ужа не стесняясь, и публика, не привыкшая к такому зрелищу, реагировала на него по разному. Одни — толпясь на перекрестках, глазели, разинув рот, но рассказывали, что мануфактурная очередь в районе Зоологического сада, завидя танки, приняла их на свой счет и разбежалась.
Органы пропаганды были застигнуты врасплох и ожидая указаний свыше, ещё «не перестроились». К вечеру горожане угомонились. Очереди исчезли, с ними исчезли и продукты. Опустели даже витрины. Там лишь бегали обнищавшие крысы. Появилась новая забота: будет ли налет германской авиации? Это обсуждалось на все лады и составляло главную тему вечерних разговоров.
Город медленно затягивался сумерками. Трамваи и автомобили двигались в темноте с непривычки черепашьим шагом. Люди торопились домой, им хотелось поскорее убежать от необычной и страшной действительности. Многие засыпали в надежде проснуться и убедиться, что все пережитое было во сне. Москва зажмурилась и притаилась в ожидании удара.
Похоронным маршем прозвучал полунощный «Интернационал» ...
IV. Охота за привилегиями
Старый рабочий германской фабрики детских колясок всю жизнь делал винты, делал их идеально, но как делалось все остальное он не знал, это его не касалось. Бог послал ему внука. В домашнем обиходе потребовалась детская коляска. Жена сказала: «Ты двадцать лет честно работал на фабрике, неужели мы не заслужили права приобрести коляску бесплатно и должны тратить на ее покупку?»
Рабочий стал ежедневно приносить с фабрики по одной детали, набрал комплект и приступил к сборке. Но, когда собрал, то вышла не детская коляска, а получился пулемет. Это, разумеется, анекдот. Но он интересен с точки зрения противопоставления разумной военной тайны, так называемой «советской бдительности». У нормальных людей последняя стала синонимом клинического идиотизма. Нельзя найти страну, где подозрительность, недоверие и взаимоконтроль были бы развиты сильнее, чем в СССР, Для того, чтобы проникнуть в бухгалтерию инвалидной артели «Красный гробовщик» , вам нужно потратить полдня в бюро пропусков, где полуграмотный человек часами будет изучать ваш паспорт, непременно придирется к профсоюзному билету (не уплочен членский взнос за прошлый месяц) и в результате так исковеркает на пропуске вашу фамилию, что прочесть ее не сможет даже он сам. А наряду с этим на производственном со вещании, созванном с участием различных общественных представителей вы из доклада и «прений» узнаете всю подноготную важнейшего и крупнейшего завода. Совещание созвано на нейтральной территории, из бдительной осторожности вне завода. Но на совещании раскрываются производственные планы, говорится о мерах и способах осуществления их, а также сводятся служебные счеты, разоблачающие многие производственные секреты. Однажды мне даже довелось слышать доклад директора фабрики на тему о том, что такое «социалистическая бдительность», почему она необходима, и что нужно сохранять в тайне на данном предприятии.
Кроме ночных сторожей, судомоек и полотеров, доклад выслушали также посторонние люди, не имеющие к производству никакого отношения, в том числе и я. Из доклада все узнали как раз то, чего знать не надлежало, все секреты. Чем больше говорится в СССР о бдительности, тем больше выбалтывается секретов, а чем чаще выдаются секреты, тем больше болтается о бдительности. Из этого заколдованного круга советские деятели выбраться никак не могут. Кроме того, чем больше они запутываются в идиотическом хаосе «засекречиваний», тем сильнее обостряется и подозрительность. Они не доверяют собственной тени и друг в друге подозревают злодея. Поэтому не удивительно, что с первого дня войны все население заболело шпиономанией. Мало-мальски прилично одетый человек брался уже под подозрение. Проявление вежливости и прежде вызывало косые взгляды, а теперь было просто опасным. Задумчивость, нерешительность или ожидание на улице служили признаками злонамеренности.
На моих глазах старуху повели к милиционеру только потому, что она интересовалась, как пройти на одну из центральных улиц. Грешный человек, я должен сознаться, что сплошь и рядом запутывался в бессистемной сети московских переулков и время от времени вынужден был обращаться к помощи пешеходов, чтобы правильно ориентироваться. Печальная участь старушки сделала меня осторожным. Некоторые управдомы в целях бдительности сняли на углах указатели с обозначением улиц. Подслушивание разговоров и в мирное время было достаточно распространено, но с объявлением войны стало демонстративным и невыносимым.
Достаточно было с кем-либо из знакомых остановиться хоть на пять минут, как возле вас появлялся тип или несколько, которые не отрываясь, глядели в рот. Какого то представителя английской военной миссии несколько раз задерживали на улицах потому, что он был в иностранном костюме с погонами. Типичный шпион!
Однажды, в ожидании трамвая я закурил, немедленно ко мне подошел молодой человек комсомольского типа и стал допытываться, откуда у меня зажигалка? Дело в том, что в советской России лет двадцать никто зажигалки не видел. И есть люди, которые о них не имеют никакого представления. В глазах моего собеседника я без труда прочел «стопроцентную бдительность», вместо ответа я отвел его в сторону и отборнейше, по-советски, выругал. Это было убедительнее документов. Парень расплылся в улыбке и оставил меня в покое.
Милиционеры ездят на трамвае бесплатно. Один из них, видимо новичек, по привычке протянул кондуктору гривенник, его немедленно арестовали. Два приятеля, студенты, для практики объяснялись по-немецки, говорили они плохо с тамбовским акцентом и, несмотря на чистейшие русские возражения, их поволокли в милицию, где долго держали, выясняя личность.
Уличные мальчишки (имя им в СССР — легион) изобрели увлекательную игру «в диверсантов». Они выбирали жертву и толпой следовали за ней по пятам, регистрируя маршрут, поведение ее и местожительство, затем шли в милицию и рассказывали фантастическую историю, которой позавидовал бы любой холливудский специалист. О последствиях таких развлечений не трудно догадаться.
Вся шпиономания в целом была далека от патриотических настроений, а подобно мальчишеским играм служила модным средством доступного развлечения. Кроме того, «удачная охота» сулила возможность выдвинуться и заработать какие-нибудь привилегии. Власти, разумеется, всячески поощряли манию и призывали к усилению бдительности, под тем предлогом, что «враг хитер, коварен и не дремлет».
Светомаскировка проводилась под страхом привлечения к военному трибуналу, но если где-нибудь замечалась малейшая световая щель, либо просвечивание, дежурные без долгих разговоров разбивали стекла камнями. Это было очень заманчивое развлечение, пользовавшееся большой популярностью. Снайперы второго сорта сплошь и рядом разбивали ни в чем неповинные окна, но доказать это было невозможно и пострадавшие оставались невозмещенными. Постановлением правительства был учрежден институт домовых дежурных, комплектовавшихся из жильцов и подчиненных управдомам. Обязанности дежурных по подъездам толковались различными управдомами по разному, но все единодушно сходились в вопросе о «бдительности». Днем, чаще всего, дежурили старушки и старички, они вязали, читали, а чаще всего дремали. Досужие шалопаи осторожно перенесли со стулом одну такую спящую старушку на середину переулка. Она проснулась от автомобильного сигнала и чуть не померла со страху.
Молодежь монополизировала ночь. Ночные дежурства открывали возможности неограниченного флирта. «Бдительность» здесь была направлена главным образом к тому, чтобы обнаружить уединившиеся парочки, покинувшие свои посты. В магазинах совершенно исчезли карманные электрические фонари. Выяснилось, что лампочки и батарейки были изъяты из продажи властями, затем, чтобы «лишить шпионов средств сигнализаций». С этой же целью в Москве, богатой голландским отоплением, были замурованы все дымовые трубы.
— Чтобы, значит, который шпион, не смог из вышенаходящейся трубы электричекский сигнал воздушному врагу сигнализировать, — пояснил мне один управдом.
Управдом в СССР — исключительное произведение природы. На эту должность издавна принято сажать самых бестолковых, самых неграмотных партийцев. Но даже и их не хватает. Поэтому среди управдомов много беспратийных олухов. Сменяются они калейдоскопически. Управдомы являются неизменным персонажем большинства советских скетчей, опереток и анекдотов. Один из них дает представление о состоянии московских домов: немцы, говорилось в нем, не так догадливы, как это кажется. В противном случае они давно бы высадили в Лондоне десант московских управдомов. Сотни их было бы достаточно, чтобы разрушить Лондон быстрее и основательней, чем это способны сделать тысячи дорогих фугасных бомб.
Этот анекдот рассказывался до войны. С началом ее он потерял свою остроту, потому что каждому было понятно, насколько немцам выгодно, чтобы управдомы остались на своих постах. К обычной разрушительной деятельности этих неудачников прибавились еще заботы по организации пожарных дружин и строительству газоубежищ. Но основным их признаком осталась «бдительность». Мои московские управдомы не оправдали своего назначения, ибо я живой и невредимый имею возможность писать эти строки, являющиеся с советской точки зрения актом чистейшего шпионажа.
V. «Социалистические учетчики»
Подготовка к мобилизации и сама мобилизация начались задолго до войны. Говорили, что в военно-учетном аппарате большевиков образцовый порядок. Это неверно. Во время финской войны, например, на имя многих призванных в армию и находившихся на фронте, продолжали поступать на дом повестки с требованием явиться в военный комиссариат. Моего знакомого арестовали после войны, через четыре дня по возвращении с фронта, как «уклонившегося от мобилизации». Правда, его отпустили после проверки демобилизационных документов, но в ожидании этого он просидел двое суток в зловонной камере с уголовными преступниками. Таких ошибок было много, в них все, в том числе и жертвы их, видели лишь не винные недоразумения, обычные в советском обиходе.
Тяжелая война с Финляндией, огромное количество убитых и инвалидов завершили этот «образцовый порядок» и большевики вынуждены были провести поголовный переучет военнообязанных. Вследствие болезни я отправился на переучет с большим опозданием. Сперва следовало взять карточку в военноучетном столе милиции, а затем идти с ней в военный комиссариат. Выпачканная чернилами до ушей комсомолка битый час искала мое «дело» в милицейской макулатуре, но тщетно; в комиссариат я направился без карточки, зато поперек повестки появилась размашистая резолюция, столь же загадочная, как и безграмотная, всего лишь одно слово: «неизвесно». Впрочем, в комиссариате ему никто не удивился.
Регистратор мертвым голосом поинтересовался: «Имеете ли болезни на предмет медицинского обсвидетельствовання?» Я знал, что «обсвидетельствование» не обязательно. После болезни был истощен, слаб, страдал сердцебиением и с трудом передвигался, но от медицинской комиссии отказался скорее поэтому, чем вопреки этому, так как удлинение переучетной процедуры на три или четыре часа было мне не под силу Кроме того, я знал, что медицинская комиссия предоставляет льготы лишь тем, чью инвалидность может засвидетельствовать любой писарь; безногим, безруким, слепым имело смысл потратить несколько лишних часов на ожидание, остальных же с порога встречали как симулянтов и почти без осмотра зачисляли в «чудо-богатыри». В томительном многочасовом ожидании вызова я изучил стенные газеты. Они — «неотъемлемая принадлежность» каждого советского учреждения — посвящаются узкоместным вопросам и служат легальным орудием сведения счетов, интриги, подсиживания, сплетни, ябедничества и хвастовства. Правительство придает огромное значение этим фискальным грамотам, каждый отдел любого учреждения обязан иметь свою «стенгазету».
В зависимости от характера и настроения редактора, в них преобладает кляузный либо панегирический материал. Комиссариатские — отличались оптимизмом. В одной из них, под названием «Социалистический учетчик» я прочел, что «подлинным стахановским методом переучета овладели товарищи Памфилов, Задых и Шляпкин. Они си систематически перевыполняют нормы выработки по дефицитным специальностям и должны служить образчиком в работе остальных. Так, например, тов. Памфилов за один лишь день перевыполнил недельный план по артиллеристам, связистам и подрывникам» .
Это похоже на бред больного попугая, но при изучении его вы обнаружите источник глубокой квалификационной трагедии красной армии. Имея богатейший арсенал накопленного оружия и технических средств она остро нуждалась в специалистах. Ей не хватало обученных бойцов и командиров. Кто-то, ответственный за это, воспользовался переучетом и с помощью обыкновенных Памфиловых, постарался завуалировать кадровый изъян, чтобы он не бросался в глаза, хотя бы в мирное время.
В соответствии с полученными указаниями Памфиловы, Шляпкины и прочие Задых изменяли военную специальность военнообязанных, руководствуясь только «календарным планом». План же этот, хоть и основывался на фактических потребностях красной армии, но порождал лишь мертвые души военных специалистов, имеющих представление о навязанном им роде оружия не большее, чем сами товарищи Памфиловы. Эти последние, — штатские люди, по преимуществу партийные, были временно мобилизованы военными властями для осуществления учетных комбинаций штабных мошенников. Они работали безвозмездно «в порядке воинской повинности», но за проявленную «добросовестность» получали военные льготы, поэтому из кожи лезли, чтобы выслужиться.
Эти стахановцы, не сморгнув глазом, одним лишь росчерком пера превращали кашевара в артиллериста, санитара в связиста, а писаря в сапера лишь бы перевыполнить план. Зато «переучтенные» защитники социализма и борцы за всемирную революцию, знакомые с пушками лишь по картинкам, близко не подходившие к полевому телефону, и неспособные отличить саперную лопатку от кухонной свечки, все они хотя бы на бумаге выглядели военными специалистами и тешили сердце кремлевских стратегов уверенностью кадрового благополучия «первой армии рабочих и крестьян, самой передовой во всех отношениях»...
В комнате, где я ожидаю свою участь, душно и грязно. Она до отказа набита народом. Большинство стоит, многие сидят на корточках, упершись задами в стенку, меньшинство счастливцев сидит на скамейках. На стенке висит объявление: «за курение шт...» «раф» — оторван, может быть на раскурку, воздуха нет, вместо него качается плотная дымовая завеса, под ногами шуршат окурки. Уши заложены густым и пестрым шумом. Из какой двери выкликнут — неизвестно, это увлекательная лотерея. По временам одна из пяти комнат открывается, оттуда выходит напыщенный, преисполненный презрения писарь. На вопросы не отвечает, в глаза не смотрит. Он ворчливо, «не повышая голоса», оглашает несколько фамилий и величественно ждет отклика. Если его нет, писарь делает пометку в бумажке и удаляется походкой, которой позавидовал бы любой вельможа. Многие, прождавшие несколько часов, за шумом, давкой и неразберихой прозевывают свой вызов. Это стоит им нескольких лишних часов ожидания. Из боязни пропустить свою фамилию у открывшейся двери они образуют свалку. Здесь работают все конечности, каждый старается пробиться поближе к советскому герольду, все шумят от этого громче, а слышат хуже.
Наконец, вызвали меня. Все разыгрывалось, как по нотам, я знал наперед каждый вопрос и безошибочно- угадывал поведение собеседника; через четверть часа я сидел уже в другой комнате, где меня с враждебным любопытством сверлили светложелтые глаза «особого» начальника. Эта честь оказывается избранным. Речь зашла, разумеется, о моей нерусской национальности. Советское подданство при этом не только не ограждало от подозрений, но, напротив, возбуждало их. Сколько раз я молил Бога, чтобы меня лишили высокой чести служить в красной армии, однако, так и остался до конца военнообязанным под неусыпным подозрением, спасшим меня от мобилизации, но чуть не повлекшим арест во время войны.
Через час я плелся домой, где долго еще чувствовал на себе пронзительный взгляд чекистской пантеры...
VI. Мобилизация
С начала войны плоды стахановской деятельности «социалистических учетчиков» сразу проявились в полной силе. Большевики объявили мобилизацию родившихся с 1904 по 1916 год, однако, не указали Порядка явки.
Наряду с этим население продолжало получать по ночам персональные мобилизационные повестки с предложением «иметь при себе смену чистого белья, крепкую обувь, теплую одежду, кружку и ложку, а также паспорт и справку с места работы». Многие терялись, бессильные постичь смысл постановления и боясь репрессий, сами поспешили на призывные пункты, не дожидаясь приглашений. Одних там оставили, других- раздраженно отправили назад «домой спать».
— Когда понадобишься — вызовем ...
Еще до войны приходилось слышать, что большевики не повторят ошибки царского правительства и в случае войны построят мобилизацию по принципу равномерного использования всех возрастов, а не последовательного.
Это подтвердилось в военные дни; наряду с молодежью повестки получали и пожилые мужчины. В резерве, на гражданской службе оставались мужчины всех возрастов. Спрашивается, для чего же было издавать приказ о мобилизации тринадцати годов?
Единственным объяснением служит налоговый закон, последовавший за приказом. По этому закону лица призывного возраста, но еще не воюющие, облагались налогами вдвойне, а так как большевики озаботились увеличением налогов вообще еще до войны, то при одновременном и повсеместном снижении заработной платы советские «смертники», как называли призывников, получали на руки сплошь да рядом 30 процентов и без того мизерного заработка. Не удивительно поэтому, что после введения карточной системы многие не могли выкупить нормированные продукты даже по твердым государственным ценам.
Единственно, где большевики не слишком грабили население, это на призывных пунктах. Там были устроены примитивные буфеты, где без ограничений и по доступной цене продавались водка и пиво. Вызванные повестками для комплектования частей и отправки на фронт, военнообязанные томились сутками, как арестанты, лишенные элементарных удобств и права выйти на улицу. В помещении — на голом полу, во дворах — на земле, в грязи и тесноте коротали последние тыловые часы обезличенные люди, многие из которых никогда не держали в руках оружия.
Зная советский порядок, никто, разумеется, не рассчитывал когда-нибудь получить назад собственные вещи. Однако, обмундирования и оружия почему то не хватало и большинство сформированных в Москве частей выезжало на фронт безоружными, в штатской одежде.
В самом начале войны, например, полторы тысячи красных командиров даже специальным эшелоном были направлены в Ригу «на обмундирование, вооружение и распределение по частям».
В Ригу добралась лишь тысяча из них, остальные были убиты или ранены, подвергшись бомбардировке и обстрелу с немецких самолетов.
В Риге этих «штатских командиров» встретили так:
— Вас бы уж лучше направили прямо в Берлин.
Командиры поспешили обратно и завязли в самой гуще отступающих. Часть их попала в плен, другие были уничтожены с воздуха, третьи разбежались. В Москву же вернулись триста человек, которым заявили:
— Вы числитесь в Риге, назад мы можем вас принять лишь, как дезертиров.
Это рассказывал сам начальник эшелона вернувшийся в Москву раненым. Он поминутно забывал о чем говорил и подскакивал от малейшего шума, глаза его блуждали, он производил впечатление ненормального.
Однажды меня послали в один из районных мобилизационных пунктов.
Он находился в школе, но мне показалось, что я попал в тюрьму. Оборванная в поголовно пьяная масса крутой кашей забила коридоры, классы и двор. Последний был изолирован от улицы непроницаемым досчатым забором. С улицы, возле нее толпились жены призванных. Многие пришли с детьми. Лица блестели от слез. Надеялись, хоть мельком, увидеть своих близких. В одном месте женщины сгрудились особенно тесно. Войдя во двор; я обратил внимание на такое же скопление мужчин с другой стороны забора. Нетрудно догадаться, что в заборе обнаружили щель и воспользовались ею для «свиданий». С одной стороны дрались за обладание щелью женщины, с другой — мужчины. Часовые наблюдали эту картину довольно равнодушно, решив, очевидно, не вмешиваться до распоряжений начальства.
С трудом разыскав это самое начальство, я и его нашел далеко не прочно держащимся на ногах.
Картина была гнетущей.
Сквозь неумолочный хаос радио и пьяных голосов, поющих, ругающихся, а то и просто воющих, я уловил звуки рояля. В импровизированном клубе шел концерт.
«Публика» была довольна одним уже тем, что оседлала скамейки и, не обращая внимания на артистов, вела тягучие пьяные дискуссии; артисты, не обращали внимания на публику, спешили исполнить свои номера, чтобы поскорее выбраться на свежий воздух.
Как бы в отместку, какой то баритон исполнял романс Кюи на слова Некрасова «Внимая ужасам войны...» Разглядеть певца сквозь свинцовый табачный туман было невозможно.
Это солисты Большого академического театра бесплатно и в принудительном порядке старались скрасить предсмертные часы обреченного люда.
Временами водворялась напряженная тишина; то — комиссары, прерывая концерт, выкликали с эстрады фамилии подлежащих к отправке на вокзал...
При погрузке в товарные вагоны многие оказывались настолько пьяными, что не могли самостоятельно влезть в них. Таких брали за руки и за ноги, раскачивали и забрасывали внутрь. Тот же очевидец рассказывал, что некоторых командиров, тоже пьяных, в темноте и в общей свалке избивали до полусмерти. Протрезвившись, окривевшие, с выбитыми зубами и заплывшими до неузнаваемости физиономиями, они тщетно пытались обнаружить виновников своего преждевременного поражения. Виновники сами были не краше и ничего не помнили.
В битком набитых вагонах, во время движения, пьянство обычно продолжалось, причем более сильные отнимали припасенную водку у слабых. На этой почве разыгрывались дикие сцены, вплоть до выталкивания из вагона на ходу поезда. Из-за нераспорядительности военных властей бойцы не всегда обеспечивались пайком, в лучшем случае питались в сухомятку, не получая даже кипятку.
По мере приближения к фронту хаос увеличивался, благодаря отступлению и потоку встречных поездов, часто груженных странным хламом: рваными мешками, сломанной мебелью, полусгнившими шпалами и другим «стратегическим грузом», забившим пути вместе с разбитыми вагонами и паровозами.
На одной из крупных станций за Ржевом разыгрался скандал между командиром безоружного полка и военным комендантом. Первый, видя хаос и отступление, требовал немедленной отправки своего эшелона в тыл, а комендант приказывал отправить эшелон навстречу наступающему противнику. Спор решили немецкие бомбардировщики, разбившие путь впереди. Эшелон был отправлен назад. По возвращении в Москву, командира полка арестовали и предали военному суду, а вооруженный до зубов перочинными ножами и водочными бутылками полк в штатской одежде — расформировали.
«Социалистические же учетчики» Памфилов, Шляпкин и Задых в это время овладевали новым стахановским методом переучета военных преступников, дезертиров и сдавшихся в плен «на предмет конфискации их имущества и административного выселения семей за Полярный круг».
VII. Кузница лжи и клеветы
Со второго дня нынешней войны советские радиослушатели дважды в день трепетно внимали московскому диктору:
— От советского информбюро!
Прежде, таким голосом дворцовый церемониймейстер провозглашал «Император!» Если судить по интонации диктора, то красная армия находится, по крайней мере, на подступах к Берлину. Однако, взволнованные слушатели скоро успокаиваются; на фронте существенных изменений не произошло, если не считать события, потрясшего чувствительное информбюро, а заодно и диктора, до глубины души: комсомолец Н-ской части, товарищ Незаболуйкин подал заявление о принятии его в партию! Не позволю фашистскому сапогу топтать нашу священную советскую землю!» — мотивировал заявление решительный комсомолец.
Вслед за этим шли менее сенсационные сообщения, но голос диктора звучал не менее торжественно: «рабочие свиноводческого совхоза «Красный хряк», в резолюции, принятой на митинге, обещали партии, правительству и лично товарищу Сталину утроить приплод свиноматок.»
И так далее.
Скверные дела на фронте вынуждали правительство отвлекать от них внимание населения. Доверить эту задачу военным, недостаточно искушенным в тонкостях диалектики считали рискованным, а потому учредили специальное «информбюро».
Главой его Сталин назначил Щербакова — «рулевого московских большевиков», то-есть секретаря московского комитета партии. Заместителем — известного жида Лозовского.
В начале оба назначения держались в секрете, чтобы не нарушить впечатления независимости и объективности в работе «бюро».
Щербаков — фигура, выдвинувшаяся в последние годы. Для сталинской эпохи — типичная. Щербаков посредственен во всех отношениях и это составляет его главную достопримечательность. Сообщения «инфрмбюро» вполне ей соответствовали.
Радиослушатели с большим доверием относились к сообщениям из-за границы, но Сталин решил в корне пресечь «нездоровое любопытство» и распорядился отнять у населения все, без исключения, радиоприемники.
Распоряжение это скрывалось от заграницы, не было опубликовано, а расклеивалось напечатанное на машинке в витринах почтовых отделений. С тех пор, радиослушание в СССР стало государственным преступлением, карающимся «по законам военного времени» расстрелом. В компенсацию за отнятые аппараты, большевики усилили громкость уличных репродукторов. Они целый день гремели победными маршами и между ними, иногда, не слишком часто, сообщали об оставлении красной армией того или иного города. Эти сообщения, обычно, сопровождались пространными комментариями насыщенными бессильной злостью и противоречиями.
О падении Харькова было сказано в октябре прошлого года так:
«Немецкие стратеги хвастливо обещали всему свету захватить Харьков не позже сентября. Однако, план фашистских молодчиков провалился! Харьков оставлен частями непобедимой красной армии по приказу советского командования только теперь и не потому, что этого хотели оголтелые захватчики, а по стратегическим соображениям.»
Или:
«Фашистские вруны оповестили весь мир о якобы огромных трофеях и о большом числе пленных, захваченных ими в боях за Керчь. Смехотворность такого утверждения и приведенных завравшимися фашистами цифр явствует хотя бы из того, что Керчь была по стратегическим соображениям спокойно и без боя эвакуирована частями красной армии, нанесших при этом врагу огромные потери».
Как можно без боя нанести огромные потери — осталось военной тайной большевиков. Такая редакция содержит в себе не только глупость, но и хитрость; советские читатели или радиослушатели после слов «фашистские вруны» дальше не слушают и не читают, думая, что это очередная «агитка». Мне известен ряд людей, не заметивших поэтому, сообщения о взятии немцами Керчи.
Нередко советское информбюро лжет о стратегическом положении фронта без литературных прикрас. Я в этом убедился в Можайске, занятом германскими войсками. В то время, как линия фронта находилась в пятидесяти километрах в сторону Москвы, советское радио сообщало, что части красной армии выбили немцев из Можайска.
То же самое было в Твери (Калинине).
В остальном сообщения информбюро посвящаются отдельным героическим эпизодам, описаниям «немецких зверств», и «сокрушительным» действиям партизан. Причем, для большей убедительности что ли, названия городов, деревень, а также фамилии героев и жертв обозначаются начальными буквами и инициалами: «героический отряд под командованием товарища В., несмотря на численное и техническое превосходство неприятеля, ворвался в местечко Р. и целиком уничтожив врага, заставил его отступить в селение А.» где глазам советских бойцов представилась картина неслыханного зверства. Захватив в, плен раненого красноармейца товарища К. немецкие палачи привязали к его ногам тяжелое орудие и с криком «смерть всем русским!», бросили в реку И.»
Описаниям «немецких зверств» посвящаются целые страницы, причем они поражают! убожеством фантазии. Она не идет дальше привязанного к двум танкам и разорванного ими крестьянина ,или выжженных пятиконечных звезд на трупах красноармейцев и наконец, несметного числа изнасилованных старух. «Специальные» еврейские корреспонденты ежедневно мусолят этот утвержденный цензурой стандарт, равно как и описание героических подвигов «истинных сынов отечества и подлинных патриотов». Чаще всего, это герои, уничтожающие единолично колонны немецких танков.
Способ уничтожения — советская патриотическая гордость: бутылки с керосином или бензином. Несмотря на всю наивность такого способа борьбы с немецкими наступлением, он популяризировался как наиболее действительный. В Москве даже было организовано фабричное производство таких «снарядов».
Один немецкий танкист совершенно серьезно объяснил мне, что некоторого эффекта они достигают, потому что невольно заставляет смеяться, а во время боя смеяться нельзя. Немецкие солдаты называют" эти бутылки «молотов коктайль».
Каждый номер газеты сопровождается большой «научной статьей», а то и двумя, на темы: «экономическая депрессия Германии, национальное вырождение ее, истощение всех военных ресурсов, культурное, моральное и материальное обнищание народа» и тому подобные. Из статей явствует что Германия накануне разгрома.
«Но враг еще силен и оружие складывать преждевременно!»
Этой фразой неизменно увенчивались упражнения военных публицистов советской прессы.
Через номер до сих пор печатаются отчеты «очередных пресс конференций», где перед иностранными корреспондентами выступает Лозовский.
Язык этих выступлений не сделал бы чести готтентотскому дипломату. В прежней России так разговаривали только ломовые извозчики, да и те в пьяном виде. Отборная ругань, личное оскорбление государственных деятелей военных противников, неприличное разглагольствование об их внешности, — представляют иногда основную тему дипломатических выступлений этого иудея, претендующего на положение первого остряка в государстве.
Впрочем, Лозовский звезд с неба не хватает, а дипломатические аттракционы его не самостоятельны, ни по форме, ни по содержанию. Он работает под пристальным наблюдением Молотова, — главного режиссера советского дипломатического зверинца. Малейшая оплошность или шероховатость в работе влекут за собой удар бича и изгнание с арены. Поэтому, непрекращающиеся выступления любимца английской публики, позволяют считать Лозовского, с точки зрения советского правительства, образцовым дипломатом. Он сталинский стилист и поэтому «вышел в люди».
Обычные стахановские достижения, отчеты в различных конференциях, очерки, фельетоны и стихи, коллективные переклички, заверения партии, и правительства в преданности, все без остатка посвящается войне, подносится читателю в казенно-мажорном тоне и обязано убедить читателя в безнадежном положении немцев и радужных перспективах большевиков.
По этому поводу в народе говорят так: «ура, ура, а у самих морда в крови». Или «пока мы побеждаем, немцы города берут».
Пропаганда усвоила предельно напряженный истерический тон. Отличается сквернословием, наглой развязностью и клеветничеством.
Не пристрастием, а именно клеветой насыщена вся большевистская пропаганда, и это очень характерно. Коммунисты успели отравить народ большевизмом, но не сделали его еще своим приверженцем. Русские не хотят защищать большевиков, а других защитников у большевиков нет.
Это вынудило пойти на компромисс и призывать народ к защите его национальных завоеваний, а не политических. Но большевики сами были палачами национализма, воскресить его и создать «патриотический подъем» не удалось. Осталось только внушить народу сопротивляемость страхом разорения и физического уничтожения врагом, а это возможно только с помощью клеветы, на которую и не скупится большевистская пропаганда.
Достигает ли она цели?
В известной мере, безусловно.
В СССР нет общества. Поэтому, отсутствует общественное мнение, способное контролировать большевистские выдумки.
Общественное мнение с успехом заменяется «кремлевскими тезисами».
Демагогическая агитация и топорная пропаганда надоели всем до тошноты шаблоном выражений и злоупотреблением превосходной степенью всех прилагательных, но в общем басням верят. Ложь и клевету воспринимают, как преувеличение. «Нет дыма без огня» — рассуждает советский житель, сбитый с толку стремительным потоком «примеров и свидетелей».
За малейшую попытку разубедить кого-либо в приписываемых немцам злодеяниях, большевики немедленно изолируют и чаще всего расстреливают. Чего стоит одно лишь постановление, подписанное Сталиным и широко опубликованное в октябре 1941 года! Согласно этому «закону военного времени» , любой, -замеченный в распространении ложных слухов (а к таким относится все, что подвергает сомнению правдивость советских сообщений», должен быть расстрелян на месте. Это значит, что любой гражданин СССР, имеющий право носить огнестрельное оружие, может безнаказанно убить кого ему вздумается и объяснить это тем, что убитый вслух сомневался в достоверности официального сообщения. Так и стали делать.
И уж никаких оправданий не требуется в уничтожении людей, попавших к немцам, или побывавших на их территории. По какой бы причине это ни произошло.
Оставляя населенные пункты, вчерашние «защитники русского населения от озверелых немецких банд», не жалеют снарядов, бомб и пулеметных патронов, лишь только завидят беженские колонны.
Откуда такая лютая ненависть, на чем она основывается? Ведь, в хаосе отступления большевики чаще всего лишены возможности отправить в тыл не только уклоняющихся от эвакуации, но даже и мечтающих о ней.
Красноречивый ответ на этот вопрос дает рассказ Пелагеи Жутовой — крестьянки села Пучково Московской области.
Морозным ноябрьским утром в Пучково вошли немцы.
Город Руза, что под Москвой, зимой 1941 года был атакован и взят... тремя ненецкими автоматчиками.
Сперва я этому не поверил, потом решил, что в Рузе было мало красноармейцев, но сами жители подтвердили, что был и значительный гарнизон красной армии и три автоматчика, от которых большевики удирали, столь поспешно, что оставили артиллерию и обоз.
Вот, в этой то Рузе, 10 декабря 1941 года, я и увидел впервые настоящего партизана. Это был рыжеватый мужчина лет сорока, одетый в приличный пиджак и синие галлифэ с валенками.
Он висел на фонаре.
Когда, вслед за тремя автоматчиками, пришли регулярные немецкие части и в городе было организовано управление, то среди вернувшихся из лесу жителей Рузы обнаружилось несколько коммунистов. Установив, что коммунисты вернулись по доброй воле, германское командование оставило их на свободе, назначив каждому определенные служебные обязанности. Один из коммунистов — заведующий складом, так и был оставлен заведующим складом, с лаконическим предупреждением: будешь хорошо работать — свобода, плохо — лагерь.
В его просторной квартире поместили троих солдат.
Работал коммунист усердно, даже слишком усердно. Успевал не только отпускать по немецким заявкам продовольствие для населения, но еще поддерживал связь с партизанами, снабжая главным образом их.
Когда продовольственные запасы, рассчитанные немцами для населения на три месяца, почти полностью перекочевали лес к партизанам, заведующий складом бежал, зарезав предварительно немецкого солдата, одного из своих постояльцев. В ту ночь двое из них были на дежурстве, дома оставался один.
Выжидая, чтобы он покрепче заснул, хозяин, не торопясь, смаковал норвежские сардинки, подаренные ему немцами.
Когда солдат стал похрапывать, коммунист-партизан осторожно облизал пахнущий вкусным угощением нож и обеими руками с размаху вонзил его в горло спящего солдата.
Коммуниста поймали на полдороге в лес. На допросе он показал, что «обязательно убить хоть одного фашиста» приказал ему начальник партизанского отряда — политрук, бежавшей из Рузы красноармейской части, иудей, известный под кличкой «товарищ Леший».
Коммунист вьюном катался по полу, пытаясь обнять сапоги немецкого коменданта и клялся, что выдаст партизан, если останется в живых. Его повесили.
Он раскачивался и вертелся на морозном ветру, точно выискивая что то в придорожном снегу. С непривычки, жалобно поскрипывала фонарная перекладина.
Поодаль остановилась пожилая женщина.
По лицу ее текли слезы, она их не вытирала и, не открываясь, глядела на повешенного.
Проходивший мимо солдат внимательно посмотрел на женщину, остановился и участливо спросил: «Это ваш родственник?»
Женщина пожала плечами, она не понимала. Я перевел.
— Нет! Знаю только, что партизан, а больше ничего не знаю, — ответила она.
— И что же, жалеете? — спросил я.
— Жалею, голубчик. Жалею, что он один висит!
Так познакомился я с Пелагеей Жутовой, крестьянкой села Пучково, Московской области. За несколько дней перед этим партизаны убили на ее глазах дочь и внука. За что? Она и сама не знает.
Вот как это произошло.
Морозным ноябрьским утром в Пучково вошли немцы.
В селе остался (не успел удрать) колхозный бригадир, — пьяница, бабник, подхалим и доносчик. Личность беспартийная, но темная; крестьяне его побаивались. Он с первых же минут прихода немцев очутился около переводчика и ни на шаг от него не отставал. Бригадир «разоблачал» советский элемент и наушничал. Коммунистов в селе не осталось, а на такие грехи, как «значок ударника» или «муж в красной армии» — немцы внимания не обратили. Тогда бригадир стал помогать солдатам расквартироваться и по окончании «трудов праведных» важно дымил немецкой сигарой.
Через два дня немцы ушли. Обескураженные бабы носились из избы в избу и делились впечатлениями. Их не удивило то, что никого не привязали к танкам, и не разорвали пополам, танков не было, но что немцы никого не ограбили, не убили, не изнасиловали, это казалось невероятным и усваивалось с трудом. Озорная девка, колхозная беспутница Феклушка даже разочаровалась: «Я к нему поближе, а он, идол, от меня подальше!», — обиженно рассказывала она про одного из квартирантов. Ребятишки, важно чавкали и без конца обменивались леденцами, силясь определить вкусовую разницу между «красненькими и зелененькими». Все были очарованы «немецкими зверствами» и жалели, что они так скоро кончились.
Один только дед Захар, — пучковский Берендей, был недоволен.
Сосредоточенно моргая, он смолил немецкую сигарету, презрительно сплевывал и ворчал: «Одна слабость, против махорки ни чорта не стоит!»
Всюду юрзил колхозный бригадир. Он ввязывался в разговоры, суетился и выкликивал неопределенности: «как же это, а?», «нет, подумать только!», «вот, ведь, история!»
На следующий день, прикрываясь снежной вьюгой, по пучковским дворам заметались серые волчьи тени. Перепрыгивая из канавы в канаву, припадая к. плетням, с поджатыми хвостами, рыцари тыловой войны торопились убедиться в отсутствии немцев. Сведениям жителей они не доверяли.
Окончательно удостоверившись в безопасности, «воеватели» запретили крестьянам выходить из дому и поочередно вызывали их в штаб на допрос. Там, рядом с комиссаром сидел колхозный бригадир...
Расстреливали на околице.
Расстреливали стариков, женщин с детьми. Расстреливали за «контрреволюционную агитацию, непартизанское поведение и пособничество , врагу», за улыбку немцам, за сваренную им картошку, за диковинные легенды и выкуренные сигареты, несмотря на то, что они «против махорки ни чорта ни стоят». За то, что кроме бригадира никто не заметил грабежа, истязаний и «надруганий над честью наших жен, матерей и дочерей» .
Расстреливали потому, что ненавидели, а ненавидели только за то, что эти крестьяне никогда больше не поверили бы жидовскому визгу о «неслыханных злодеяниях фашистов» , — И если Пелагея Жутова так и не поняла, за что в клочья изорвали ее двадцатилетнюю дочь и годовалого внука, то она теперь отлично понимает, почему партизанов нужно вешать.
VIII. Перед грозой
Москвичи привыкли ходить с опущенными головами, будто ищут что-то потерянное.
С войной они приобрели осанку, но поднятые головы не о бодрости свидетельствовали, страх тянул головы кверху, страх перед забытым небом, таящим отныне не только долгожданный гнев Божий, но и вполне осязаемые тонны физического возмездия.
Больше всего боялись газов. Это не удивительно: в поисках экстренных средств ослабить немецкую стремительность, большевики в начале серьезно подумывали о применении химии. Это было видно из сообщений и статей, посвященных «намерениям немцев открыть газовую войну». Фальсифицировались и публиковались документы и снимки «химических трофеев», захваченных немецких штабах и в тылу врага.
Делалось это, чтобы «подготовить общественное мнение» и замышленную провокацию свалить на противника.
Москвичи надели сумки с противогазами.
С ними не расставались нигде и это служило признаком хорошего советского тона. В служебной обстановке или на различных общественных дежурствах противогаз был обязателен.
У ворот дежурила курносая, веснушчатая девушка и читала брошюру «Учись обороняться от химического нападения». Она сидела на сумке с противогазом и я мимоходом съязвил по этому поводу.
— А он все равно не годится, кишки нет, — не подымая головы, объяснила дежурная.
Экспансивные еврейчики в учреждениях и на фабриках добились ворчливого согласия администрации на организацию противохимического маскарада в рабочие часы.
Нелегкая занесла меня однажды в предприятие как раз в такое время.
На лестнице два пыхтящих чудовища преградили мне дорогу и предложили немедленно облачиться в противогаз.
— Мы вам даем, одевайте. В противном случае положим на носилки и отнесем в дегазационный пункт.
— О, Господи!... — покорился я, испугавшись не столько угрозы, сколько замогильных голосов и необычайного вида сотрудников.
В противогазе я почувствовал себя донельзя мерзко; пахло клопомором, воздух упрямился и при вздохе не хотел входить в маску, а при выдохе уходить из нее. Глазные стекла вспотели, двигаться пришлось ощупью. Задыхаясь, ослепший, с колокольным звоном в ушах, я, наконец, пробрался в кабинет начальника. Он сидел без противогаза, который заменяла прикрепленная к пиджаку записка: «Условно в противогазе».
Я немедленно сорвал с себя советский намордник и украсился такой же бумажкой, предпочитая быструю смерть от газов медленному удушью без газов.
Результаты противохимических упражнений оказались плачевными в буквальном смысле слова. На следующий день у всех болели и слезились глаза. Половина работников получила врачебное освобождение от работы. Другая половина отсидела служебные часы, делая глазные примочки и строя различные предположения о предстоящем налете германских бомбовозов. Это считали неизбежным, к этому готовились.
По приказу властей население" оклеивало оконные стекла бумажными полосками.
Управдомы и коменданты внимательно следили, чтобы полоски не напоминали свастику. Кресты и «решетки» так же браковались. Буква «X» — была благосклонно утверждена, как единственная, не вызывающая контрреволюционных ассоциаций.
Этому уделялось значительно большее внимание, чем осушению и очистке домовых подвалов, объявленных с начала войны «газоубежищами» .
В ночь с 23 на 24 июня, то есть, на второй день войны, москвичи были разбужены зычным голосом уличных репродукторов: «Граждане! Воздушная тревога.»
За этим последовала оглушительная капелла фабричных гудков, сирен и паровозных свистков.
В предрассветном сумраке возле ворот, задрав головы, толпились жители. Мимо них вихрем проносились ревущие автомобили. Кто-то истошным голосом звал дежурного. Где-то с силой захлопнули окно, резко прозвенели осколки стекла...
Минутная тишина внезапно рассыпалась зенитной канонадой. Она перемещалась, точно ползала по городу.
— Вон, вон, они! — хором закричали мальчишки.
Высоко, еле заметными точками обозначились в бледном рассвете три самолета.
— Где же наши? Наши где?
— Да, это и есть наши!
— Товарищи! Долой отсюда, не скопляйтесь!
В подтверждение последних слов беспорядочной дробью по домам и улицам забарабанили осколки. Зеваки метнулись в двери...
Через полтора-два часа объявили отбой.
Люди оживились, загомонили и, делясь впечатлениями первого налета, не торопились расходиться...
В розовом свете наступающего дня на трамвайных рельсах лежала женщина. Густая кровь медленно ползла по рельсовой выемке. Вокруг суетились и спорили, но никто не решался помочь.
— Да чего, не видно разве? В голову и наповал; на том месте разве кто поможет!
— Все равно, не оставлять же так?
— Ну, и бери ее себе на память! Около Триумфальной, сказывают, еще человек пять валяется. Подбери и их, если не хватает. Ну, пока коли что...
Так выглядели москвичи после «боевого крещения».
***
Да простит мне читатель!
Я его ввел в заблуждение так же, как были обмануты москвичи. Это «боевое крещение» без предупреждения организовали сами большевики для того, чтобы проверить готовность города к воздушной обороне.
Обывательская фантазия отлично заменила в ту ночь фугасные бомбы, поэтому «со слов пострадавших и очевидцев» добрая половина московских фабрик и заводов считалась разрушенной.
Лишь днем удалось прочесть в газетах краткое признание властей в фальсификации ночной бомбардировки. Об убитых и раненых осколками они, разумеется, скромно умолчали.
Учебной стрельбой по жителям больше не занимались, но ложные тревоги вошли в обиход и никого не
волновали.
Жарким и душным вечером 22-го июля, я в компании двух закадычных друзей сидел в комнате одного из них и без счета пил холодную воду, разбавленную столовым вином.
Перед тем мы полтора часа бродили по магазинам в поисках этого вина, колбасы и хлеба. По обычной цене хлеб уже был нормирован карточками, а так называемый «коммерческий», без карточки, продавался за весьма высокую цену, но его-то мы и не могли нигде найти.
Комната моего друга находилась в квартире, населенной сотрудниками ГПУ, квартира была в доме, принадлежащем ГПУ, а дом помещался на Лубянке, в непосредственной близости от самого ГПУ.
Читатель, чего доброго, заподозрит моего друга в принадлежности к этом страшному учреждению. Спешу уточнить: к счастью для ГПУ, мой друг был близок к нему только территориально.
— Быть грозе, слишком уж душно— быстро откликнулся хозяин, — сегодня месячный юбилей войны. Я предпочел бы обойтись без гроз.
— Любопытно, сколько еще таких «юбилеев» осталось в нашей жизни? — задумчиво произнес второй приятель. Он был моложе нас, его год считался уже призванным, со дня на день он ждал мобилизационную повестку.
Не получив ответа, молодой собутыльник налил всем вино и тихо провозгласил:
— За здоровье Гитлера!
Этот тост был им придуман задолго до войны и в нашем обиходе считался традиционным. Но хозяин укоризненно покачал головой и выразительно посмотрел на дверь.
— Я ведь шопотом, — пытался оправдаться молодой.
— Все равно, не нужно, — серьезно заметил хозяин, однако, залпом выпил и прибавил :
— Надеюсь дожить до времен, которые позволят мне стать менее придирчивым хозяином.
— Эти слова заслуживают быть вторым тостом! — подхватил гость, разливая остатки вина.
Я с сожалением разглядывал пустую бутылку и сказал хозяину:
— По-моему, у тебя есть водка!
— Есть, — произнес тот, — но...
Что ему мешало выпить водки, я так и не узнал, но договорить помешала сирена.
IХ. Свастика над Москвой
— И так жить не легко, а тут еще сиреной душу выматывают! — проворчал молодой. — Почему бы воздушную тревогу не объявлять, например, вальсами Шопена?
— Пофилософствуем в метро, — сказал хозяин. — Одевайтесь. Быстрее!
— Ко всем свиньям, я никуда не пойду! — заупрямился молодой.
— Вот, что, дорогие, — хозяин принял решительный вид, — если бы мы находились у одного из вас, остался бы и я, но здесь, — он сделал красноречивый жест в сторону ГПУ, — оставаться нельзя. — Собирайтесь и пошли!
— Ты злоупотребляешь правами хозяина.
— Не сей раз это не право, а обязанность.
Мы нехотя поднялись и стали одеваться.
— Вот, увидишь ...
— Быстро, быстро! — перебил хозяин.
Гудки и сирены надрывались особенно долго. Мне казалось, что все дантовы грешники хором вещают конец света.
На улице в сгустившихся вечерних сумерках, как фурии, метались тени жителей.
Сирены стали сползать с истерических высоких нот на басовые и затихли. Вдалеке лишь, как подшибленная собака, продолжал прерывисто визжать перепуганный свисток, но, наконец, умолк и он.
В наступившей тишине был слышен торопливый топот множества ног, да изредка уличные репродукторы оглашали каменный лабиринт Москвы необычными инструментами:
— Граждане, серьезная воздушная тревога! Товарищи милиционеры, торопитесь очистить улицы от населения! Граждане, спокойно, без паники, направляйтесь в ближайшие бомбоубежища!
От этих успокоений москвичи, как подстегнутые, подпрыгивали и прибавляли скорость. Все стремились в метро. Оно было близко, но милиционеры уже преграждали дорогу и загоняли замешкавшихся обывателей под дома, в крысиные заповедники.
Улицы опустели. Перед нами высились тяжелые громады ГПУ, одна из них — светлая напоминала элеватор, другая черная — тюрьму.
Было жутко при мысли, что на них, а заодно и на нас, скоро, может быть через несколько минут, обрушится эшелон рвущегося металла.
Мы были уверены, что немцы сравняют ГПУ с землей в первый же налет.
— Вы что, граждане, гулять пришли?
Живо в убежище! В переулок налево, второй дом, — прикрикнул на нас милиционер.
Мимо, пыхтя и гремя, проковыляла женская туша. Жирные руки оттопырились от колышащегося потного туловища, на котором вместо головы без шеи, криво торчала противогазная маска.
Сумка с противогазом отсутствовала, осиротевший шланг болтался как хобот, извиваясь в такт тяжелым шагам. Из него вырывались еврейские причитания.
Почему-то было противно и страшно, но не смешно.
Мы вошли во двор — высокий каменный колодец и, ломая ноги, спустились по разрушенным кирпичным ступенькам в подвал, наполненный ругающимися людьми.
Москвичи умудряются ссориться везде и во всякое время. Стараясь всех перекричать, милиционер пытался навести порядок. Это ему не удалось.
Он безнадежно махнул рукой и, расчистив место на досках, демонстративно улегся спать.
Убежище оказалось «условным». Там окна, выходящие во двор, были заделаны трехмиллиметровой фанерой. Покосившаяся дверь не запиралась и слава Богу. Иначе все бы задохнулись, вентиляция в России вообще, не в моде.
Заглушая злую перебранку, ударил выстрел. Другой, третий... Застучали зенитные пулеметы ...
— Началось! Царица Небесная, сохрани и помилуй нас!... раздался плачущий голос в притихшем сразу подвале.
Стрельба усиливалась и приближалась.
— Выйдем во двор. Там безопасней, — предложил молодой.
— Граждане, выходить нельзя! — сонным голосом напутствовал нас милиционер.
Во дворе уже было совсем темно. Мы пробрались к воротам, оттуда было виднее.
Воздух, дома и мы сами дрожали от канонады. В безоблачном небе, напоминая северное сияние, переплетались и мерцали голубым заревом десятки прожекторных лучей. На их фоне багряными птицами мелькали взрывы зенитных снарядов. Самолетов не было видно.
Вдруг, весь город ослепительно вспыхнул! С бесформенного силуэта домов кто-то сорвал черное покрывало и они стояли разоблаченные, бледные, с резко обозначенными архитектурными деталями.
Мы инстинктивно спрятались в тень.
— Ракета! — крикнули на улице.
— Да еще какая, — импортная! — прибавил мой товарищ.
Ракета была, действительно, красива; как гигантская люстра она повисла в черном небе и медленно покачивалась под едва заметным парашютом.
Горящая гроздь излучала свет невиданной силы. Непрерывно смотреть на нее, как на солнце, было невозможно.
— Вот тебе и затемнение! — сказал один.
— Плевать они хотели на нашу светомаскировку!— добавил другой и, зажигая спичку, предложил:
— Закурим?
Свет от спички растворился, его не было видно.
Зенитки, захлебываясь хриплым лаем, набросились на ракету. Крыши затрещали под осколками. Мы бросили папиросы и поспешили в подвал.
Вслед за этим раздалось несколько ударов, от которых лопнула оконная фанера и с потолка посыпался песок.
Ржаво крякнула дверь, через подвал пронеслась огромная, невидимая птица. Воздух наполнился пылью и сладковатым запахом.
— Газы!!... вскрикнула женщина с ребенком на руках.
Все вскочили, как по команде, и в животном, оголенном, циничном безумии бросились к выходу, падая, цепляясь за лица, разрывая друг на друге одежду, наступая на руки и дико вопя. Несколько человек билось в истерике. Подвал превратился в сумасшедший дом!
Мы прижались к стене и с ужасом наблюдали панику. Она была страшней бомбардировки.
Милиционер, притворявшийся раньше спящим, подскочил к двери, захлопнул ее и выхватил из кобура револьвер.
— Назад!... Психопаты. Стрелять буду Дуры собачьи, это не газы, а порох! Порохом пахнет! По-ро-хом!! ...
Несколько человек, успевшие выскочить во двор, вернулись и подтвердили со слов дежурных противохимической команды, что «газов еще не слыхать»
Волнение понемногу улеглось, но долго плакали дети и стонали пострадавшие в свалке.
Я вновь проскользнул на улицу. Было тихо. Казалось, что тревога кончилась.
Но это только казалось. Через десять минут все началось сызнова...
С короткими перерывами налет продолжался с десяти вечера до четырех утра.
Несколько раз через центр Москвы немецкие самолеты пронеслись на бреющем полете, осыпая улицы свинцовым градом.
За крышами домов небо в разных местах, как раненое, окрасилось заревом пожаров.
Начался рассвет.
Угомонились уставшие пушки и пулеметы, но побитая Москва долго еще растерянно шевелила в светлевшем небе прозрачными пальцами прожекторов, продолжая отмахиваться от страшных воздушных гостей ...
По улицам понеслись пожарные автомобили и кареты «Скорой помощи».
Громко перекликались дежурные милиционеры.
И совсем нелепо, после титанической битвы великанов, раздался лязг кровельного железа и вульгарный визг подравшихся котов.
С сигнальными огнями пролетел патрульный самолет.
Щелкнул и зашелестел уличный репродуктор.
— Граждане! Угроза воздушного нападения миновала...
Хороша «угроза»!
На улицу высыпал народ. Я простился с друзьями и пошел домой, подбирая с земли осколки.
Вокруг из-за горизонта подымались освещенные зарей огромные клубы разноцветного дыма ...
На бульваре канителились красноармейцы. Они никак не могли приземлить аэростат воздушного заграждения. Он ярко блестел в косых лучах солнца и с любопытством разглядывал следы ночной потасовки.
Из разбитого окна первого этажа вырывались громкие женские вопли. По отдельным словам не трудно было догадаться, что две хозяйки на общей кухне готовы подраться из-за примусной иголки. Москвичи способны ссориться по пустякам не только до бомбардировки, но и сразу после нее.
Я вспомнил котов.
X. Война по расписанию
Двадцати четырех лет оказалось недостаточно, чтобы вытравить из русского человека чувство юмора.
— Ведь вот, поди ж ты!—говорил пожилой рабочий ни к кому не обращаясь. — Нет у немцев закону, чтоб за опоздание в тюрьму, а между прочим, работают, вполне аккуратно. Я по немцам часы проверяю!
— То есть, это как? — заинтересовался кто-то.
— А вечером. Как тревога, стало быть десять!
Он был прав, конечно, этот рабочий. Вскоре все заметили, что немцы прилетали и улетали по расписанию. Это воспринималось, как вызов столичной ПВО и выглядело равнодушным презрением к советским средствам обороны.
У немцев были на то достаточные основания. Как все советское, противовоздушная оборона характеризовалась большой шумливостью при весьма ограниченной эффективности.
Зенитных пушек было много, но после первого же налета оказалось, что они «не доплевывают», снарядов не жалели, за редким исключением, поражали только воздух, да воображение еврейских очеркистов, прожекторов — хоть отбавляй, но они не столько обнаруживали противника, сколько ориентировали его.
Ночной истребительной авиации большевики создать не удосужились, обыкновенная же, дневная, в ночном бою оказалась настолько беспомощной, что немецкие бомбардировщики расстреливали пресловутых «ястребков», как слепых куропаток.
В отличие от большевиков, немцы никогда не лезут через забор там, где открыты ворота, а потому и выбрали ночное время для воздушных операций над Москвой, как наиболее выгодное в военном отношении. Многие это понимали и с улыбкой обсуждали визгливые еврейско-большевистские упреки по адресу своего врага «в нечестности» .
Почему жиды считали «честным» желание сбивать немецкие самолеты и «нечестным» уклонение немцев от этого, — осталось тайной большевистской логики.
Как бы там ни было, немцы еженощно по шесть часов уверенно хозяйничали над Москвой, а большевики в официальных сообщениях называли это «очередной попыткой коварного врага прорваться к красной столице». Информация сопровождалась фантастическими цифрами «недопущенных» самолетов: триста, четыреста и даже пятьсот.
На самом деле, за ночь прилетало, в среднем, несколько десятков. Многие тысячи живых наблюдателей вскоре убедились, что задержать эти десятки средствами московской ПВО было куда труднее, чем мифические сотни посредством сообщений советского информбюро.
Всех не на шутку озадачила вторая ночь. Особенность ее состояла в полной бездеятельности городской зенитной артиллерии. Москва в ту ночь, как провинившаяся собака, распласталась и безмолвно вздрагивала под размеренными ударами беспощадного дрессировщика. Причины такой пассивности остались невыясненными. Вероятнее всего, виновата была какая-нибудь обыкновенная советская «неувязка».
Несмотря на бдительность ГПУ и тщательную уборку улиц, дворов и крыш, москвичам все же удалось прочесть листовки, из которых они узнали, что бомбардировка Москвы является репрессией за провокационную бомбардировку большевиками мирных кварталов Бухареста и Гельсингфорса.
Жертв среди гражданского населения Москвы было, сравнительно, немного, главными объектами служили промышленные предприятия и коммунальные учреждения.
Жертв могло бы быть значительно меньше, если бы не равнодушное отношение властей к судьбе мирных жителей. Бомбоубежища считались оборудованными, если в подвале был электрический свет, а единственная дверь запиралась на задвижку. В тех нередких случаях, когда эта единственная дверь заваливалась кирпичами, власти равновесия не теряли и спасательные работы вели «по плану», благодаря чему, никто не догадывался просверлить дыру, чтобы хоть воздухом обеспечить заваленное убежище.
Планом не было также предусмотрено снабжение рабочих простейшими орудиями «спасательного производства», они ковырялись голыми руками, по обыкновению переругивались, а чаще сидели и курили... На третий или четвертый день («по плану») из раскопанных, наконец, подвалов извлекали трупы задохнувшихся людей.
Так, между прочим, погиб со своей женой один из старых представителей русской оперы, известный тенор Лабинский. И не подумайте, что его завалило небоскребом, убежище находилось под двухэтажным домом.
Значительно большую энергию проявляли власти в маскировке следов разрушений Это делалось по приказу Сталина, а потому разрисовке фальшивых окон предназначали рабочих и средства в первую очередь Спасение же заживо погребенных людей рассматривали, как задачу второстепенную, высочайшим вниманием не удостоенную.
Население быстро учло положение, бомбоубежища переименовала в «бомбоубоища» и ринулось в метро.
Справедливость требует отметить гуманную сторону немецкого -«расписания»: зная когда начинается бомбардировка, жители получали возможность подготовиться к ней и своевременно укрыться.
«Идя навстречу населению», власти прекращали движение метро за два часа до бомбардировки, а за час — начинали впускать публику. К этому времени у всех станций выстраивались огромные волнующиеся очереди.
Сперва пропускали горожан с детьми Это породило своеобразную спекуляцию: излишек детей отдавался в аренду по пяти рублей за штуку и находил спрос у наименее терпеливых ревнителей личной безопасности.
Различные депутаты, «знатные стахановцы» , сталинские лауреаты, крупные чиновники и просто кремлевские любимчики со специальными пропусками проходили раньшей детей. Для этой «советской аристократии была предназначена наиболее защищенная и комфортабельно обставленная часть метро, куда простых смертных не пускали.
«Смертные» рассаживались на полу и рельсах.
Энергичные евреи таскали с собой тюфяки, подушки и кастрюли с продуктами. Кроме того, приносили наиболее ценные вещи в чемоданах, корзинах и узлах.
Милиция пыталась вначале противостоять этим еврейским караванам, но по большей части безуспешно, в крутой движущейся толчее поднимался такой гвалт, что милиционеры только рукой махали.
В туннелях евреи немедленно располагались пикником, расталкивали соседей, распаковывали узлы, одевались, переодевались, ходили по ногам, суетились и визгливо «жаргонили».
— Товарищ! Уступите рельсу, сядьте на пол, я вам под зад газетку дам. Можете даже прочесть!
— Что же я, по вашему, задом читать что-ли буду?
— Тоже мне остряк! Не желаете — так и скажите. Моничка, Моня! Куда он опять побежал, этот болячка на мою голову?
Моня-а!
— Мама, прекратись! Он же не мертвый, пускай побегает мальчик! Что тебе — чешется?
— Что значит — чешется, когда в том месте двухэтажный дом?! Мо-оня!! Вот, бомба падает, слышишь? Вот, она тебя сейчас! Беги скорее ножками к бабушке, ну, беги, мой скворобушек!
«Скворобушек» спотыкается и растягивается на шпалах. Туннель оглашается заливчатым поросячьим визгом.
— Ну, что это за ребенок!
Тяжелым танком бабушка бросается по чужим ногам к приземлившемуся Моне и мимоходом огрызается на пострадавших соседей:
— Что значит раздавила? Подумаешь, какая клюква, — его раздавили. Антисемит!
В одном месте метро выбегает на поверхность земли, и, перескочив через Москва-реку мостом, снова ныряет в землю.
Возле моста однажды упала крупная бомба, лопнул водопровод, в метро зажурчала во- да и публика решила, что река хлынула в туннель. Все бросились к выходам, но усиленный наряд милиции и ГПУ никого, разумеется, не выпустил. В образовавшихся людских пробках многие были раздавлены или затоптаны на смерть.
Это происшествие подорвало престиж метро и на время сократило его клиентуру.
11. На подступах к Москве
Ежедневно издавались приказы и правительственные распоряжения, создавшие хаос во внутренней жизни города. Приказы грешили противоречиями и путаницей.
Советская власть всегда отличалась исключительной неряшливостью в вопросах права и законности. В военное время советские законодатели совсем одурели. В одном из декретов, подписанных Сталиным, есть параграф, где говорится:
«освобождению подлежат матери сроком на двадцать восемь дней после родов».
А в следующем параграфе этого же декрета:
«освобождаются женщины, имеющие детей до девятилетнего возраста».
Получается одно из двух: либо матери в течение четырех недель после родов еще не женщины, либо женщины через четыре недели после родов уже не матери.
Один еврейчик на моих глазах получил от различных учреждений одновременно три повестки с предложением «явиться на сбор, согласно постановлению правительства № ...»
Он воспользовался параллелизмом и без особого труда устроил так, что везде его считали мобилизованным в другом месте, а еврейчик гулял как ни в чем не бывало и выступал на митингах, требуя «смерти фашистам».
Обозленное население, обычно замкнутое, понемногу развязывало языки и хоть осторожно, но с явным сарказмом обсуждало военные «неполадки». Даже коммунисты стали позволять себе известные отступления от казенно-мажорных лозунгов.
— В газетах пишут, очень мы их в воздухе шибко бьем, только я что-то не замечаю.
— А я так думаю, что и сами немцы этого не замечают.
По газетным сообщениям, самые жаркие бои разыгрывались в воздухе «на подступах к Москве».
Я неоднократно бывал на этих «подступах» и наблюдал «жаркие бои».
Мы в пятидесяти километрах от города. Десять часов вечера.
В густом синем сумраке рычат советские самолеты; «гордые сталинские соколы стерегут завоевания революции и зорко охраняют их от происков коварного врага».
Тревога!
После нее водворяется мертвая тишина: немцы еще не прилетели, а «наши» уже улетели. Куда?
— В Берлин! — заметил однажды усатый мрачный железнодорожник Он неизменный участник еженощных ассамблей на лесной опушке, прозванной дачниками «наше метро».
На тревогу сюда стекаются жители поселка; одни — полюбоваться феерическим представлением, другие — из страха одиночества, третьи — просто почесать языком.
С некоторым опозданием из темноты выплывает опереточная фигура коменданта поселка. Это еврей с библейской бородой в пенснэ, в потертом черном пиджаке и галифе защитного цвета. За спиной торчит охотничье ружье, комендант вооружен. Он был участником первой мировой войны, очень гордится этим и выдает себя за «бывшего офицера».
— Летят! — вещает комендант густым иерихонским басом.
Слышится ритмичное гуканье немецких пропеллеров. В отличие от советских, они не рычат, а поют.
Сонм прожекторных лучей суетливо шарит в небе, растворяясь в бездонном мраке прежде, чем достичь неуловимой цели.
В стороне Москвы небо покрывается блестками зенитных взрывов. Доносятся глухие удары пушек. Женщины взвизгивают и кличут детей.
— Дальнобойная бьет! — басит комендант. Он позирует и, в качестве ветерана войны, дает исчерпывающие военные справки.
— По вертикальному прицелу на тридцать пять тысяч метров поражает!
— Яков Львович, побойтесь Бога! — умоляет плачущий женский голос. — Обязательно нужно говорить, когда летят над самой головой!
— Боитесь, что немцы услышат?
— Когда бросят сюда бомбу, тогда поздно будет догадываться — слышат или не слышат!
Затевается серьезный спор, могут немцы или нет, услышать голос коменданта.
Спор прерывается событием: десятой прожекторов поймал снизившегося бомбардировщика и, скрестившись на нем, образовал гигантский сноп.
Самолет, как алмаз, отчетливо блестит в фонтанах света и зенитная артиллерия все внимание сосредотачивает на видимой цели.
Она палит, как оглашенная, не щадя пушек, не скупясь на снаряды, но самолет спокойно летит по прямой, волоча за собой голубой шлейф прожекторных лучей. Будто стрельба его не касается.
Говорят, зенитная стрельба вообще трудное занятие. Возможно. И я не стал бы развенчивать «славных зенитчиков» красной армии, если бы в дальнейшем не наблюдал стрельбу зенитчиков немецких. Сравнение — не в пользу хваленных «отличников боевой подготовки РККА», и сколько они ни старались, я не заметил ни одного попадания, зато видел, и не раз, как кувыркались советские самолеты.
Однако, вернемся на опушку.
До войны Москва обозначалась на гори, зонте электрическим ореолом, а сейчас над ней багряное зарево пожаров ...
Безучастная луна клонится к закату.
— Обратно летят! — контрабасит еврейский комендант.
Над головой снова проплывает грозный гимн германской авиации. Можно не смотреть на часы; сейчас около четырех утра.
После короткой паузы воздух наполняется знакомым рычанием «гордых соколов» . В нем слышится самоотверженная готовность ринуться на врага, но... к сожалению, он уже пролетел.
— Ага, из Берлина вернулись! — поясняет мрачный железнодорожник. Комендант сконфуженно молчит; даже этому еврею неловко.
Публика расходится по домам. «До завтра», — говорят друг другу на прощанье.
Кто-то издалека уже кричит:
— Яков Львович! А на сколько тысяч ваша двустволка поражает? По вертикальному прицелу?
— Вот, они зубоскалят, балбесы, — обиженно гудит комендант. — А если фашисты десант высадят, так кроме меня, некому будет поселок защищать!
Но немцы, видимо, осведомленные о комендантской бдительности, не «высадили десант» и Яков Львович со своей двустволкой так и остался непризнанным героем.
XII. Безвольные добровольцы
Полки московских магазинов ломились от изобилия товаров, но почему-то всегда получалось так, что невозможно было найти во всем городе того, что вам нужно; пусть это пустяк, булавка какая-нибудь — ее-то и не оказывалось в продаже.
Поэтому я не особенно удивился, когда рыхлая еврейка в аптекарском магазине только фыркнула на мое наивное желание купить зубной порошок:
— Сейчас люди потолки чистят, а не зубы !— наставительно заметила она.
Был канун 1-го мая — «праздника пролетарской солидарности». По большевистским святцам он заменял в СССР Пасху и многие, действительно, традиционно готовились к этому дню: морили клопов и белили потолки, но я не знал, что отсутствие ремонтного материала возмещается аптекарскими товарами и намотал это себе на ус.
К «пролетарской солидарности» приготовился по своему и аптекарский магазин: в витрине висел уже красный флаг с лозунгом «Спасибо товарищу Сталину за счастливое, радостное детство!» Лозунг прикрыл выставленные товары и по иронической случайности, оставил на виду только противозачаточные средства. По бокам красовались плакаты: «Будем бить врага на его территории» и «ни одной пяди чужой земли не хотим, но и своей земли ни одного вершка не отдадим никому!»
«А жаль», — подумал я. — «Может быть, хоть на этом вершке тогда нашелся бы зубной порошок».
Это было задолго до войны, а с самого ее начала выспренние советские лозунги остались на много «вершков» позади немецких танков, мгновенно устарели и потеряли всякий смысл. Их необходимо было срочно заменить другими, народ не без ехидства поджидал новые и недоумевал, куда делся «родной, любимый Сталин»? Почему в такой ответственный момент он отмалчивается?
«Родного, любимого» за всю его многогрешную жизнь так еще не били. Собраться с мыслями, «сохранить лицо» после удара и найти в лежачем положении привычный авторитетный тон, разумеется, было не легко, но немцы подходили уже к Орше и Сталин, наконец, заговорил...
— Братья и сестры, друзья мои! — раздался по радио голос с сильным грузинским акцентом.
Убежденный рабовладелец, беспощадный кат, о чье аспидное сердце двадцать пять лет разбивались водопады народных слез, вдруг астматически замурлыкал и стал оправдываться перед замученными «друзьями» во вчерашнем заигрывании с «фашистами» и в сегодняшнем триумфальном их шествии к Кремлю. Чего не сумело сделать за четверть века смертельное горе ста пятидесяти миллионов «братьев и сестер», в течение нескольких суток добились немецкие солдаты: они возбудили в матером хищнике неожиданную нежность к истерзанной, полуживой своей жертве.
Впервые Сталин почувствовал себя беззащитным и в пароксизме медвежьего страха слюняво залебезил перед забитым, рабски обезличенным населением, призывая его «не щадя жизни, сопротивляться врагу».
Со временем, историки установят, какие сообщения и обстоятельства так перепугали «самого несгибаемого большевика» и вынудили его изменить на час своему обычному приказательному тону, пока же радиослушатели зарегистрировали широковещательное дребезжание его зубов по краю стакана и приготовились к новым испытаниям. Они не замедлили явиться.
Идеологический выход из создавшегося положения Сталин нашел в официальном утверждении аналогии нынешней войны с Отечественной войной 1812 года. Новая так и была названа — «второй отечественной войной». Аналогия эта, если и не убивала, го по крайней мере, преследовала нескольких зайцев: во-первых, оправдывала безудержное отступление, как «стратегическое», во-вторых, долженствовала затушевать политическую особенность нынешней войны, и, в-третьих, наконец, обосновать уверенность в «окончательной победе», наперекор убийственным событиям и со всеми вытекающими отсюда жертвами.
Сталин — безусловный романтик; в самые напряженные моменты он не забывает кокетничать перед историей. Назвав войну «второй отечественной», он стал во всем подражать героям «первой». Отсюда «партизаны» и «ополчение». Но ему показались недостаточными лавры Александра I, он захотел их переплюнуть и продемонстрировать на страх врагам и в назидание потомкам такое патриотическое единство русских, какое не снилось царям. Сталин решил превратить все мужское население страны в добровольцев красной армии.
Если бы дело ограничилось митинговой шумихой и потерей каждым «патриотом» нескольких лишних часов, это не беда, к этому привыкли. Но речь шла о создании пятидесятимиллионной армии. «Стратегия количества» продолжала довлеть в неповоротливом мозгу перепуганного деспота и по его приказу «ополчение» потрясло сверху до низу весь СССР, подобно тому, как потрясался он «соцсоревнованиями, стахановскими движениями» и другими кампаниями. Метод был обычный советский — «добровольного принуждения».
В одном московском предприятии я присутствовал на митинге, посвященном «добровольному ополчению» и вот, как это выглядело.
В кабинет директора согнали служащих мужчин, различных по возрасту, здоровью и специальностям. Перед ними выступил секретарь местной партийной организации.
— Товарищи! У меня активный туберкулез, но "родина зовет и я свое последнее дыхание отдаю борьбе с огалтелым фашизмом! Я первым записываюсь в ополчение!
Голос из публики: «вот, чорт, опередил!»
Голос исходил из лоснящегося юридического консультанта.
— Товарищи! — продолжал секретарь, — до настоящего времени вы носили почетное звание «беспартийных большевиков». Пробил час, когда мы на деле проверим, кто искренно и кто лицемерно присвоил это сталинское определение. Мы все, как один, должны записаться в ополчение, а тот, кто этого не сделает, подлый трус, изменник, шкурник и пусть такие выродки революции не ждут пощады, мы заклеймим их каленым железом!
Последнее слово вырвалось фальцетом.
Секретарь тяжело дышал, он вытер потное лицо и оглядел присутствующих. Большинство угрюмо смотрело в пол.
— Я записываюсь вторым! — торжественно прокартавил лоснящийся юрист.
— Вторым записывается директор. Вы будете третьим, — ответил секретарь.
— Это возмутительно, это протекционизм! — громким шопотом негодовал «патриот». Его фигура изображала несомненную готовность сию же минуту броситься в бой с «огалтелым фашизмом».
Секретарь остановил оловянный взгляд на бухгалтере, человеке лет пятидесяти пяти. Всем было известно, что бухгалтер не может пройти одного пролета лестницы без длительной передышки. У него порок сердца.
— Я же развалина... — ответил бухгалтер на немой вопрос секретаря.
— Когда разв... Когда напрягается государство для окончательной победы над врагом, в стране не должно быть никаких«развалин»! — сказал секретарь, записывая бухгалтера.
— Вы? — обратился секретарь к следующему.
— Я — военнообязанный.
— Это не имеет значения. Стало быть, записываетесь.
— Освобожден от военной службы по состоя ... — не дожидаясь вопроса, начал было табельщик, но секретарь его перебил:
— А от патриотизма вас тоже освободили?
Через десять минут список был готов.
Партийный секретарь зачитал его и поздравил пришибленных патриотов со «стопроцентным результатом».
— В котором я ни минуты не сомневался — заключил он с нехорошей улыбкой.
XIII. „Школа патриотизма"
В «записавшиеся добровольцы» попал мой личный товарищ. Через три дня я получил от него открытку: «Нахожусь уже в батальоне. Он помещается в школе (Сверчков переулок). Свидания запрещены, домой не отпускают даже за вещами. После завтра подойди к школьной ограде между двенадцатью и часом, мне нужно с тобой поговорить».
В назначенное время я нашел своего товарища в обществе лоснящегося патриота. Последний нетерпеливо ерзал у забора и начал свою взволнованную картавую речь еще до того, как я подошел к ограде.
— Товарищ, вы только поймите, что произошло! Этот секретарь, вы видели его, так он мне накануне заявил: «Рухимович, ты должен подать пример и записаться первым. Ты нужный работник и мы тебя ни в какое там ополчение не отпустим, но ты должен записаться, чтобы поднять патриотический дух, а вы знаете, что он мне сказал на другой день? — «Доброволец» всплеснул руками и плачущим голосом продекламировал: «Рухимович, я никогда не ошибаюсь в людях. Я уверен, что вы и на фронте окажетесь в первых рядах!» Товарищи! Это же подлость!!.
Мой приятель решительно прервал его и попросил оставить нас в покое. Рухимович нехотя отошел, продолжая жестикулировать и что-то бормотать
— Задушил бы эту гадину! — сказал товарищ. — Ко всем лезет, всех просит куда-то сходить, кого-то попросить, чтобы его освободили.
— А секретарь, тоже здесь?
— Как бы не так! Его райком назначил директором нашего предприятия, а прежнего перевел в трест. Это — обещанное повышение за «образцовую организацию ополчения» . Кстати, у секретаря не туберкулез, а дурная болезнь. Он еще до войны жаловался, все хорошего врача искал.
Товарищ рассказал, как живут ополченцы. В школе испорчен водопровод. В соседний дом за водой разрешается ходить только дежурным. На шестьсот человек три ведра, одно из них течет. Ополченцы невыносимо страдают от жажды и совсем не умываются. «Как в пустыне», — попробовал сострить рассказчик. Уборные тоже испорчены, но заколочены с двухдневным опозданием. Теперь их заменяет подвал, куда сложен школьный инвентарь.
Спят по трое на одной койке, тюфяков не хватает, подушек и одеял нет вовсе. Зато масса клопов и тучи мух. В утешение говорят: «Привыкайте, на фронте будет хуже» .
Строевым занятиям посвящается не меньше двенадцати часов в сутки, четыре часа изучаются «гуманитарные науки», вроде социалистической бдительности», «революционной непримиримости» и тому подобное.
Ежедневно приезжает какой-нибудь важный комиссар и перед строем произносит речь, сводящуюся к перечислению проступков, карающихся расстрелом. Здесь предусмотрено все, вплоть до передачи арестованному товарищу папирос. Один из таких проповедников дисциплины, долго разъяснял, что ополчение «демократическое движение», а поэтому «никаких профессоров! Никаких там ученых и прочих разных академиков! Никаких больных стариков! В ополчении все равны, все должны одинаково хорошо владеть оружием и с одинаковым энтузиазмом преодолевать неудобства войны, а если кто с этим не согласен, тот будет рассматриваться, как изменник родины и враг народа!»
Ежедневно в батальон поступают заявки на «добровольцев» в пулеметные, минометные и другие команды. Опросным путем не удается завербовать народ, поэтому батальон выстраивается, раздается команда «рассчитайся» , а затем, «от двадцать четвертого до тридцатого шаг вперед! Напра-во! Шагом марш!» Заявка удовлетворена....
Один из таких «добровольцев», зачисленный в команду разведчиков, обратился к комиссару и заявил, что из-за природного дефекта в ноге он не может бегать. Комиссар спросил: «А если вас будут настигать фашисты, вы не побежите?» «Доброволец», понуря голову, молчал. «Не побежите?» — повышая голос, повторил комиссар. «Побегу» ... «Ну, вот и молодец! Значит, все в порядке». «Доброволец, прихрамывая, отправился в команду разведчиков.
Еженощно два-три раза батальон выстраивается по тревоге. Держат в строю по часу и дольше. Пытка бессонницей и все прочее учиняются под суворовским девизом: «трудно в учении, легко в походе».
Пока мы разговаривали, в переулке шли строевые занятия какого-то взвода. Унылым, чумазым сбродом выглядели изможденные, с ввалившимися глазами «строевики» в штатском отрепье. Пятеро были босы, на левом фланге шагал горбун. Руководил занятиями штатский молодой человек с вытянутой, как у жирафа, шеей. От внутреннего напряжения он двигался на согнутых и растопыренных ногах. Открытым ртом, не шевеля губами, с бессмысленным выражением на маленьком скуластом лице, он тусклым голосом чревовещал:
— Напра хо! Нале хо!
Это «хо» звучало так, будто его вышибали из выпяченного командирского живота. Пятясь перед взводом, размахивая локтями и приседая в шаге, он хотел повернуть взвод к воротам, но перепутал команду, вследствие чего строй уперся в стену, смешался и беспомощно затоптался на месте. После некоторого раздумья командир приказал «разойтись в казарму».
Я невольно рассмеялся, а мой друг грустно пояснил, что это один из лучших инструкторов.
Прощаясь, приятель пожаловался, что сейчас поведут обедать и «для возбуждения аппетита» заставят проторчать в строю на солнцепеке все полтора часа, полагающиеся для отдыха.
Развлечения с «добровольным ополчением» продолжались месяца три-четыре. За это время одни добились освобождения по болезни, другие были возвращены на развалившуюся работу, третьих угнали без оружия на фронт, остальные рыли окопы.
Миллионы людей были окончательно деморализованы, лишены остатков патриотических иллюзий и без всякого смысла физически измучены.
Через несколько дней после свидания с товарищем, я встретил на улице лоснящегося Рухимовича и хотел было пройти мимо, но он меня остановил и, танцуя, стал изливаться в сожалениях, что не попал на фронт.
— Вы понимаете, сердце! Такое сердце, что врачи запретили остаться в ополченьи. Ах, если бы мне такое сердце, как у вашего приятеля, я б им показал! Зато вашему товарищу можно только позавидовать. В такое время каждый должен уметь стрелять из оружия, и он встретится с настоящими фашистами! А я — нет. Как жаль! Сердце, понимаете, сердце...
Лоснящийся патриот Рухимович преждевременно огорчается, подумал я, рано или поздно мечта его сбудется и он встретится с «настоящими фашистами».
XIV. Эвакуация
— У вас есть дети. Вы знаете, что с часу на час ожидается бомбардировка Москвы. Что вы сделали для защиты своих детей?
Я стою как провинившийся школьник перед тусклым, небритым партийным инквизитором, одним из тех,, кому поручено «в кратчайший срок разрешить вопрос о детской эвакуации».
При мысли, что этот заплесневелый советский сухарь с бумажной пылью вместо души, ходячий «план», призван вершить судьбу моего ребенка, мне хочется швырнуть непрошенного опекуна в корзину для канцелярской макулатуры под его же письменный стол.
Вместо этого я отвечаю, что ребенок в детской колонии за городом и ему пока ничто не угрожает.
— Вы так думаете? А разве вам не известно, что фашисты любят убивать детей?
Да, конечно, мне все это было известно, но вряд ли фашисты так уж сразу и начнут с детей.
— Впрочем, — неожиданно успокаивается чиновник, — если ребенок в колонии, о нем позаботятся!
Я немедленно звоню к жене и мы решаем взять детей из лагеря на другой же день, чтобы о них не успели «позаботиться».
Однако, взять детей из лагеря оказалось не так легко. Заведующую мы не нашли; сказавшись больной, эта еврейка уехала в город, бросив дела, хозяйство и детей на произвол судомоек. Впрочем, официально заведующую замещала девочка четырнадцати лет, одна из «звеньевых». Со слезами на глазах она умоляла нас не увозить детей, потому что ей под «строжайшую политическую ответственность» было запрещено отпускать ребят, даже с родителями.
Нам не хотелось подводить беспомощного ребенка и мы на следующий день привезли письменное разрешение из Москвы.
Получить его удалось лишь обманом; жена сказала, что дети срочно эвакуируются со школой.
Эвакуация была в разгаре и проводилась обычным советским кампанейским порядком, то есть оптом, слепо, жестоко и бестолково.
Привезя детей домой, мы стали прятать их, как прячут кошки своих котят от происков безжалостного дворника.
Но несколько раз в день в квартиру вламывались всякие представители общественного и государственного надзора, члены различных «комиссий и подкомиссий», все с одним и тем же вопросом:
— Где ребенок? Где дети?
С обычной советской бесцеремонностью эти сталинские попечители «счастливого, радостного детства» влезали в комнату и беспокойно рыская глазами по углам, рассеянно выслушивали стандартный ответ: «уже эвакуированы». Дети же сидели, затаив дыхание, в платяном шкафу, куда шмыгали всякий раз, как только раздавался звонок.
Однажды, рано утром, меня с женой срочно пригласили в школу. Там уже толпились растерянные родители; они группами совещались, матери утирали глаза. Две учительницы составляли списки.
Директор школы, всеми уважаемый, умный, честный человек, терпеливо, в сотый раз объяснял:
— Дети выедут на баржах по Оке до Елатьмы. Елатьма в шестидесяти километрах от железной дороги. Путь длинный, если не застрянут на мели, с неделю поедут. От школы поедет одна учительница. Там детей распределят по колхозам. Гороно (городской отдел народного образования") командирует нескольких комсомольцев, из расчета один на шестьдесят детей. Ребят расселят по двое в каждом крестьянском дворе. Комсомольцев я не знаю.
Скажите, это обязательная эвакуация или для желающих?
— Если вы еще никуда не отправили ребенка, то обязательная. В ином случае — мы отметим его, как выбывшего, а вы должны расписаться под этим.
— Товарищ директор, помогите — посоветуйте! Я одинокая, служу, перебиваюсь. У меня двое: семи и девяти лет, отправить их не к кому, некуда, а туда ведь, как в лес, без присмотра — к чужим людям. Кто такие — вы сами не знаете. Ведь везде трудно, кто их кормить там будет? Как...
Изможденная меленькая женщина в косынке закрывает лицо руками и отворачивается. Не по летам сгорбленная спина с острыми лопатками вздрагивает под выцветшим, заштопанным ситцем.
Директор подымает воспаленные от бессонной ночи глаза и усталым, очень усталым голосом отвечает:
— Ничего не могу посоветовать, не имею права, голубчик ...
Последние слова звучат предостережением" : «перебивайся, мучайся, изворачивайся, только не принимай нашего предложения».
С другой стороны коридора доносится картавая скороговорка товарища Лейбзона — партийного помощника директора:
— Молоко, разное там, яички и все такое! Опять же, свежий воздух, грибы и прочие природы! Ну, скажем откровенно, там может быть и нет кисельных рек и со с молочным берегом, но жизнь здоровая, уютная... и все такое!
Мы с женой отметили своего ребенка выбывшим и подавленные направились к выходу.
Прощаясь с директором, я посмотрел ему в глаза, он заметил сочувствие и, глядя в сторону, крепко пожал руку.
Мне было искренно жаль этого человека. Прекрасный педагог, непонятно уцелевший при большевиках, сердцем любивший детей, половину жизни отдавший школе, хитростями и с риском «вылететь» отвоевывавший средства и хороших учителей, он должен был теперь под контролем товарищей лейбзонов ликвидировать плод своей многолетней сомоотверженности, заменявший ему все радости жизни, даже семью, и составлявший основной смысл подвижнического существования.
Мало того, он «не имел права ничего посоветовать» , наблюдая, как его питомцев сознательно отрывали от семьи, чтобы бросить в грязное голодное болото российского захолустья. И только тот, кто прожил в Советском Союзе, поймет, как рисковал этот человек, говоря всем, что он «ничего не может посоветовать»...
По дороге домой, на одной из центральных улиц нам повстречалась вереница грузовых автомобилей. На головном и последнем сидели вооруженные красноармейцы «частей особого назначения» НКВД. Остальные машины были нагружены тщательно упакованными тюками.
Это зрелище привлекло внимание прохожих. Остановились и мы. Немедленно за нашей спиной раздался тихий, но властный приказ:
— Проходите, граждане, не останавливайтесь!
Я оглянулся и встретился с холодными серыми глазами штатского человека.
Потом мы узнали, что это ГПУ эвакуировало свое «детище», — наиболее важную и ценную часть грандиозного архива. Остальное сжигалось, денно и нощно. Под ногами пешеходов, под колесами автомобилей завихрились легким пеплом и распылялись в вечности черные тайны сталинской инквизиции, тайны крови, отчаяния, трусости, героизма, коварства, надежд, предательства, мученичества и падения миллионов людей; тайны несметных полчищ провокаторов, из которых многие теперь прорвутся в будущую жизнь России неопознанными ...
Пепел, колышащимся траурным саваном, покрыл весь центр города и, спохватившись, для отвода глаз, большевики велели всем учреждениям под предлогом эвакуации, так же жечь свои архивы.
Москва напоминала Помпею. Начавшаяся бомбардировка дополнила сходство и ускорила темпы эвакуации. Эвакуировались уже не только дети; не было учреждения, которое бы не «разрабатывало план эвакуации». Где то в Кремле заседала «правительственная комиссия по эвакуации», но ведомства опережали правительство и действовали самостоятельно.
Москву охватила эвакуационная эпидемия. На почте я прочел — «прием только эвакуированных телеграмм»; возле магазинов стояли очереди эвакуирующихся с документами в руках; «по случаю эвакуации» закрывались справочные бюро, билетные кассы, бани, театры. Телефонные разговоры касались только эвакуации. При встречах, вместо обычного советского «как жизнь?», спрашивали, «куда эвакуируетесь?»
В СССР всякое событие порождает, прежде всего, злоупотребления. Эвакуация в этом смысле открывала особо соблазнительные перспективы; она углубила ведомственный хаос и разожгла аппетит мошенников.
Наряду с вульгарным бесхитростным воровством, изобретались бухгалтерские трюки, плановые головоломки и замысловатые комбинации.
XV. „Бурей гонимые"
У меня на квартире звонит телефон. Слышу злой хриплый крик:
— Не смейте бросать трубку! Я вас снова спрашиваю, кто посмел отменить погрузку? Вы мне план эвакуации срываете, я самому товарищу Ванякину буду жаловаться!
— Сам товарищ Ванякин и отменил погрузку.
— Что-о?
Я вешаю трубку.
Повсеместно, уезжающие хозяйственники увиливали от расплаты с оставшимися служащими.
Я зашел в некое учреждение, где мне причитались заработанные деньги и спросил товарища Соломончика.
— Нет его! Зайдите через недельку.
Дверь в комфортабельный кабинет начальника была открыта; кабинет, действительно, пустовал. В приемной же сидели и стояли люди с нахмуренными лицами. Из разговоров я понял, что учреждение не сегодня—завтра эвакуируется. Мне стал понятным смысл приглашения зайти «через недельку».
В приемной, как в засаде, с утра до вечера по несколько дней стерегли товарища Соломончика, без подписи которого денег не платили.
Вернувшись к секретарю, я сказал, что у меня срочное дело и касается оно эвакуации. Это было магическое слово; тотчас я узнал, где прячется товарищ Соломончик и разыскал его расположившимся с «делами» на ящиках за шкафами в «красном уголке».
В каждом районе города открылись «эвакопункты». Только они продавали железнодорожные билеты частным гражданам, они же давали «направление».
Например, вы желаете уехать в Новороссийск, где живут родственники. Вам говорят:
— В Новороссийск наш район не отправляет.
— Так ведь, в другом районе мне же не дадут?
— Не дадут. Можем вас отправить в Актюбинск или Барнаул.
— Но...
— Без «но». Записываетесь или нет? Не задерживайте очередь.
Пассажирские вагоны, по большей части, монополиизировались ГПУ и военным ведомством. В гражданском обиходе их предоставляли ответственным работникам эвакуирующихся учреждений. Остальных упихивали с детьми в товарные, без нар, но с гниющими отбросами и нечистотами. Попасть в угольный вагон считалось счастьем.
Никакого снабжения в дороге, разумеется, не было. Остро не хватало воды. Вспыхнули эпидемии дизентерии, брюшного тифа и всех известных в медицине детских болезней. Лечебной помощи ждать было нм
откуда.
На стоянках масса людей бросалась к уборным и потому большинство больных вынуждено было их игнорировать В виду этого, станционные власти приняли своеобразные санитарные меры: они захлопывали у прибывшего поезда двери и отпирали их не раньше, чем поезд трогался. «Чтобы беженцы не распространяли заразы».
В довершение всего, военные власти использовали гражданскую эвакуацию в качестве простейшего средства разрешить вагонный кризис. Беженцев высаживали, а вагоны грузили красноармейцами. Такую же операцию производили с «маловажным грузом», например, с музейными экспонатами. Таким образом, Мурильо, Веласкез, Ботичелли, китайский фарфор и другие «излишки советской культуры» породнились со ржавым хламом и украшают теперь придорожные свалки российских полустанков. Зато они не достались «бандитам, насаждающим средневековое варварство».
Многие тысячи беженцев застряли на полдороге между Москвой и далеким пунктом назначения. Их не впускали на станцию, им запрещали жить в городе. В утешение приговаривали:
— Нонче не зима еще, обойдетесь! А от дож лика не растаете, не сахарные!
Люди табором располагались в поле под открытым небом, без пищи, часто без воды, лишенные элементарной медицинской помощи и окруженные, в лучшем случае, непроницаемым советским равнодушием, а то и просто нескрываемым злорадством:
— Ишь ты, москвичи приехали! Вы нас к себе не пущали, ну и мы вас к себе не приглашали.
Матери хоронили в поле детей, уцелевшие дети сиротели.
Люди бросали остатки убогого имущества и уходили куда глаза глядят, через голодные обозленные деревни, сами нищие телом и духом. Обессиленным голодом, лишениями и болезнями «счастливцам» удалось устроиться в колхозах, где им предоставили полусгнившие хлевы и картошку без соли, в обмен на непривычный полевой труд от зари до зари.
Иногда эвакуированных детей бросали на произвол судьбы.
Так, например, на моих глазах поступали с учениками тульской ремесленной школы. Их привезли в Москву и после безуспешных попыток «пристроить» в какой-нибудь организации, им просто сказали:
— Ну, ребята, ступайте дальше, куда хотите. Мы больше ничего не можем сделать
Одна из девочек нашла правильную дорогу и в настоящий момент работает в Оффенбахе на Майне. Однако, я не поручусь, что остальные вышли из положения так же благополучно.
Прибытие к месту эвакуационного назначения далеко не всегда знаменовало конец путешествия. Не только беженские эшелоны, но и государственные, с инвентарем, оборудованием и сотрудниками, неделями мариновались на запасных путях, потому что «город не принимал». В таких случаях затевалась длительная телеграфная перепалка центра с непокорной провинцией; центр «предписывал», а провинция «отписывалась» :
«город не резиновый тчк, не можем уплотняться бесконечности тчк направляйте другой город тчк».
В зависимости от ранга учреждения, ему удавалось втиснуться в битком набитый город, либо приходилось катить дальше на восток. В первом случае сотрудники расселялись в дровяных сараях, а само учреждение после долгих мытарств получало несколько квадратных метров для двух письменных столов. Остальные гнили под дождем вместе с прочим инвентарем и «делами» .
Отказываться от эвакуации не разрешалось; попавший в списки эвакуироваться был обязан. Ему позволяли взять с собой одного члена семьи и ограниченное количество вещей. На остающуюся в Москве комнату или квартиру выдавалась «броня», то есть справка о «неприкосновенности» жилища и имущества. Эта справка наклеивалась на входную дверь и не столько охраняла имущество, сколько привлекала внимание жуликов. Чаще Всего оказывались ими просто ближайшие соседи.
Для официальных блюстителей гражданских интересов, — управдомов, комендантов и милиции, «броня» так же была филькиной грамотой; они без лишних церемоний «разбронировывали» помещения и вселяли кого хотели, либо вселялись сами. Сплошь и рядом, новые жильцы очень скоро исчезали с вещами прежних обитателей.
А прежние обитатели тем временем, не успев еще доехать, в поезде узнавали, что их «сократили», то есть уволили со службы с выплатой двухнедельного жалования, но без права возвращения в Москву. Этот дополнительный способ разгрузки Москвы от излишков населения приобрел широкую популярность и эвакуации стали бояться пуще прежнего.
Бывали и исключения, когда эвакуация обходилась без ошеломляющих последствий, но это наблюдалось только там, где «товарищи соломончики» располагали надежными связами в Кремле, ГПУ или комиссариате путей сообщения.
В один из жарких эвакуационных дней я томился в очереди к телефону-автомату. Передо мной стояла типичная представительница высшего советского общества. Автомат был без кабины и мне поневоле пришлось выслушать трогательный интимный разговор:
— Жока? Здравствуй, и прощай!... В Свердловск... Сегодня в десять ... Что за вопрос! Ты же знаешь, что в жестких я не езжу, мне давно запрещено врачами... С каким-то Главметобрупром, Яшка, все тебе расскажет... Он отправляет меня вперед, а сам притопает потом. Ему здесь еще три мягких нужно провернуть... Попроси Яшку, он тебе в два счета устроит... Хоть тонну, я же все забрала!.. Обещали прицепить к курьерскому, особого назначения. Значит, скоро увидимся, телеграфь когда выедешь. Слышишь? Ну, целую тебя Жочка. Пока!
Несколько дней спустя состоялся другой телефонный разговор.
Со мной прощалась знакомая научная работница. Она рассказала, что сотрудникам Академии Наук предписано в двухдневный срок приготовиться к эвакуации пешком. Рекомендовали «не увлекаться вещами» и по возможности, обеспечиться продовольствием, но с таким расчетом, что его придется нести на себе.
Обещали через шестьсот километров погрузить на поезд.
Больше ничего не обещали..»
*
От редакции: Этим заканчивается первая часть книги Анатолия Стенрос «Заря взошла на Западе».
Вторая часть будет посвящена приближению фронта непосредственно к Москве и началу зимней кампании 1941-42 г.